Капитан в отставке Андрей Мостовой, похоже, родился в рубашке. Дело в том, что во время сбора в тайге кедрового ореха он вместе с напарниками попал под огонь бандитских разборок. В результате товарищи Андрея погибли, а сам он, тяжело раненный, едва ушел от преследующих его озверевших оборотней: его, еле живого, подобрал в тайге охотник Семеныч и оттащил на волокуше в соседнее село. Стремясь зачистить следы преступления, убийцы устроили облаву на Мостового по всем правилам звериной охоты. Но живуч оказался раненый капитан, и от его праведного гнева вздрогнули махровые бандюки…

Кирилл Казанцев

Таежный рубикон 

Шел по старым трехдневным следам хозяйки с самого рассвета уже четвертый час. Шел, почти не таясь, открыто. Аккуратно обходя суметы и запорошенные валежины. Широкие, наново обшитые камусом лыжи легко скользили по снегу, уже успевшему порядком просесть и подплавиться на жарком солнце. Легкий морозец только приятно холодил разгоряченное лицо. От того и на душе все было ровно да спокойно. Только б не ушла, голуба, совсем за дальний перевал, а так-то он ее все равно вытропит. А там, глядишь, и прищучит, бог даст, если нигде сам дуру не сваляет.

Давно пора передохнуть чуток, перехватить чего под горячий чаек. Перед выходом с зимовья как раз заварил с пахучими травками. Но неугасающий азарт все тянул и тянул его вперед: «Ну, неужели так нигде ничего толком и не пошамкала, горемычная? Так, одним косым да скунсом, задохликом и успокоилась? Да быть того не может!.. Да не должно такого быть! В этом-то году – грех жаловаться. Всякой тебе копытной твари, считай, – в достатке».

Поднялся на лысый покатый взлобок, поглядел вдаль, щурясь от ярких солнечных лучей. Следы молодой тигрицы уверенно вильнули с чистого на сторону. Дальше потянула в сумрачную широколиственную урему, густо увитую лианами. «Да, все ж таки, точно, профурсетка малая, чего-то причуяла! А ну-ка, глянем...»

Не успел проскочить и пары сотен метров, как наткнулся на место звериной охоты. Постоял с минуту, отдышался. Обтер мокроту со лба да принялся неспешно и обстоятельно разбирать записанную картину.

* * *

К двум отдыхавшим на лежке изюбрям тигрица подобралась по замерзшему руслу ручья под прикрытием крутого берега. Долго, видать, лежала за толстым стволом поваленного ильма. Снег здесь основательно подтаял и даже взялся прочной гладкой коркой. Потом поползла на брюхе, осторожно скрадывая жертву. К нападению готовилась тщательно. Задние толчковые лапы четко пропечатались на утрамбованном пузом снегу. Выбрав самку, настигла ее в два громадных, почти пятиметровых прыжка, но мгновенно удавить не смогла. По обломанным кустам, оборванным лианам было видно, что обреченная изюбриха, в последний момент все-таки успевшая сорваться с лежки, тащила ее на себе еще метров пятнадцать, пока не упала, совершенно обессилев. Дальше уже тигрица понесла в зубах пойманную добычу. В самой теснине густорастущего подлеска полезла с тяжелой стокилограммовой ношей через примерзшую к земле колодину. Застряла. Рванула так, что колодину эту легко с места сдвинула. Только и остались висеть на торчащих в разные стороны сучьях большие ошметки изюбриного бока.

Продолжая тропить по широкому и глубокому волоку, метров через триста вышел, подняв на крыло шумную воронью стаю, к плотно выбитой, вытоптанной поляне, усыпанной обрывками шерсти, обломками костей, густо усеянной уже потемневшими кровавыми сгустками. «Долго же ты тут трапезничала, умелица! – подумалось, когда оглядел почти ополовиненную изюбрячью тушу. – Уж никак не меньше двух-трех дней. Вон какие кучи дерьма-то навалила! Да и немудрено... Считай, что два пудочка с лихвой со стегна[1]да с лена[2]отчихвостила... Но ушла, однако, не так давно. Скорее всего – по ночи... Воронье еще, по всему видно, только-только себе халяву надыбало...»

Вот теперь уже можно было и с чистой совестью чайку похлебать. Теперь уже, точно, любая спешка только во вред пойдет. Теперь чем прочнее облежится, голуба сытая, тем легче к ней будет на верный выстрел подобраться. Ну, а где она кемарить настропалится – так это, считай, дело для него известное. Далеко-то с полной утробушкой никак не потащится. Или в какой недалекой буреломине или на отстоях[3]на солнопеке[4] наверняка устроится набитое пузо греть.

Присмотрев поблизости толстую валежину, распустил на ней прихваченный из дома туесок с нехитрой снедью. Нацедил в кружку чая до самых краев. Хлебанул обильно, так, что заныли от горячего прихваченные морозцем зубы, а через мгновенье и внутри все жаром рассвело, и как-то незаметно для себя свернул в мыслях к прошлому. И даже услышал как будто оттуда далекий знакомый собачий лай. Без малого уж десять лет прошло, а вот припомнилось...

* * *

Промысловый сезон уже к концу катил. Еще пару недель – и пора было бы совсем сбираться, капканы подвешивать[5]. Годок тот неплохим выдался. Соболей, правда, маловато, но побелковал[6]с Комою, своим трехгодовалым башковитым кобельком, урясно. И местной – пропасть, и переходная[7]попозже валом пошла. И колонка – почти под каждым вторым очепом[8]. Да и норку по ручью без избытка, конечно, но брал-таки. И харзу – случалось. А когда и добрую выдру. В общем, все бы хорошо, да приперлась на угодье старая немощная тигрица. Повадилась, стерва наглая, тягать мелочь из капканов да кулемок. Что ни день – то больше и больше, пока совсем, вражина, с путика не выжила. Уже совсем мандражно стало – вот-вот нос носом стукнешься.

Забросил все к чертям. С зимовья – ни на шаг. Так только – по дрова да по воду. Думал – почудит да уйдет. А чего ей пастись-то, когда больше ничего в пустые капканы не лезет. Она ж, тварюга, всю, как ни есть, живность вокруг распугала. Даже приваду мерзлую вчистую подмела... А не тут-то было. Пошаталась, тварь, по голому путику да к зимовью и приползла. Решила, видно, Кому изловить. Она же его давно заприметила, хоть и уже с другого дня, как только на участке появилась, с собою его больше ни разу не брал. Запирал, уходя, в зимовье на замок. Отродясь псов в хату не пускал. Еще не хватало в человечьем жилье да псиною чухаться. А теперь пришлось. Ну куда ж его, гаденыша, денешь-то при такой прорухе?..

И до того, скотина подлая, со временем плотно обложила, что и сам уже теперь боялся за дверь носа высунуть. И пару шагов от порога не отойдешь, как непременно на ее свежие следы натыкнешся. Так уже и по нужде на двор перестал заглядывать. Сцепя зубы, на ведро в углу ходил. Через неделю какую так с Комой в хате насвинячили, что не продыхнуть стало. А что делать-то? На глаза, изверь полосатая, совсем не кажется. Да и что ты там в одном окошке-то малом углядишь? А и углядишь, повезет, все равно по-верному ее не выцелишь. Так и метался с угла в угол, пока злость в конец не разобрала: «Врешь, падла пархатая! Шиш да кумыш тебе! Накось – выкуси! Ничего тебе здесь не обломится!»

Выскочил на мороз, как ошпаренный, и давай палить по кустам почем зря. Вроде примерещилось, что мельканул-таки рыжеватый бок в чапыжнике. Пока охолонился, в себя пришел – всего пара-тройка патронов-то и осталась. Да и то не в обойме – в кармане россыпью. Почти все попусту, считай, по полной глупости, и извел. Стал, опомнясь, их в пустую обойму пихать – так корявки дрожмя бьет, совсем не сгинаются. Поронял и давай в снегу шариться. А поднял глаза и обомлел. Стоит как раз бестия шальная совсем в другой стороне, в пяти шагах от крыльца, да, озлобясь, молотит хвостом и щерится. Вскинулся. Выстрелил. Только раз и успел. И пропала начисто! Словно и не было ее вовсе. Одно слово – привиделась! Подбежал, обглядел все кругом. Ни одного пятнышка на снегу! Ни единого! Аж в кишках запилило от обиды и немощи: «Вот же дрянь, твою мать! Как же угораздило с пяти-то шагов спуделять? Как же так жалко обмишурился?!»

Уже начал дверь за собой затворять, когда увидел, как Кома прямиком к зимовью летит. За всей этой суетой и не заметил, видно, что он следом-то на двор выскочил. Несется стремглав, язык вывалив, а за ним и эта тварь полосатая прет напролом. Хотел уже в хату прошмыгнуть, да спотыкнулся об порог, завалился на спину. Да и на счастье вышло-то! Пролетела с рыком по-над ним в раскрытую дверь. Только когтем по ичигу и чиркнула. Потянулся к винтовке и ни за что бы не поспел (опять, шельма, нападать наладилась!), если бы в тот момент Кома на нее не кинулся. Не повис на загривке. На один тот краткий миг его и хватило-то. Удавила махом. Но и ей, как есть, капец пришел. Нахлебалась свинца досыта...

* * *

От того дня зарекся собак в зимовье держать. Нечего зверюгу усатую леденцом дразнить. А охотничать совсем по-другому взялся. Не стал больше понапрасну со всякой мелочовкой-то корячиться. Одна маета выходит. А тут тебе, считай, за один раз – штука зелеными обломилась...

После горячего питья да долгих вспоминаний его даже разморило малость. Курнуть захотелось, но об этом, знал, теперь-то и думать было нечего. Потому больше без дела не рассиживал. Бережно устроил на коленках свою старую, не раз проверенную в серьезном деле трехлинеечку, дотошно обсмотрел ее, любовно обмахнул скомканным носовым платком от снежной пыли. Тихо клацнул затвором, проверяя патрон в патроннике. Задрав почти до локтя тугую резинку маскхалата, придирчиво общупал запасную обойму в кармашке, пришитом за обшлагом рукава суконной охотничьей куртки. И через минуту после этого снова поднялся на ноги.

И снова стал на оставленный ненадолго след. Но теперь уже продвигался вперед по этому новому, более свежему совсем медленно и предельно осторожно, с частыми остановками, чутко прислушиваясь буквально к каждому шороху. Сжимая в руках оружие, до рези в глазах всматривался в лежащую впереди тайгу, стараясь с максимального расстояния определить место вероятной звериной лежки.

Издалека заметил, что цепочку тигриных следов, обочь которой крался, вдруг пересекла, перекрестила наискось еще одна новая. И на какой-то миг ожгло под ложечкой: «Вот же хрень какая! Чего же это она проверялась-то? Никак меня зачуяла?! Да нипочем не могла!.. Она же здесь, как не маракуй, еще потемну прошла, а теперь-то уж далеко за полдень?.. Что ж тогда-то?..» Но, подобравшись поближе, все сразу же и легко для себя прояснил. Это был совсем другой зверь! И, определенно, – крупный самец. По следам было видно. Но на всякий случай, словно не до конца доверяя своим собственным глазам, он все-таки присел на корточки, приложил к четкому отпечатку спичечный коробок. И тот в пятку по ширине почти три раза уложился! А это – явно больше десяти сантиметров, что, как знал доподлинно, для самочки – верхний предел. «Да, здоровенный деляга будет! – удовлетворенно отметил про себя. – За такого-то, не в пример, покруче взять можно!.. Ну, и добро... Ну, и возьмем попозже... Возьмем, бог даст!..» И настроения у него явно поприбавилось. А когда, пройдя еще под какую сотню метров, обнаружил к тому же, что след самца, сделав небольшую петлю, вернулся на след тигрицы и дальше уже безо всяких сходов, прямехонько потянул поверху, в груди его вообще все зашлось, заколыхалось от восторга: «Так ты ж, мать, похоже, в охотке-то[9]будешь?! Да что там – похоже?.. Да так оно и есть!.. Вот это, паря, повезло тебе! Вот тут-то тебе конкретно подфартило!.. Ну, Филиппыч, готовь мошну, жмотяра склизкий!»

Шишкари

...Если только мы сами не уйдем от Него «на страну далече».

Лк. 15. 13

– Ну все... Все, я сказал! – Андрей Мостовой поднял руки, пытаясь укрыться от летящих в лицо снежков. – Ты что, совсем сдурел? Ну, кончай... – Не успел договорить, как увесистая ледышка ударила прямо в лоб. Да так, что в глазах потемнело и он, оступившись, пластом рухнул в сугроб. Серега с диким воплем навалился сверху, и, сцепившись, они кубарем покатились под откос, обрастая по пути вязким липким месивом. Хорошо еще, что через сотню метров удалось затормозить, плотно приложившись боками к толстенной кедре[10]. Неизвестно, чем бы закончилась эта невинная забава. Уж парой-тройкой поломанных ребер – это уж как пить дать! Дальше вроде покатый от вершины склон сопки резко шел на излом и рвался вниз уже под углом градусов в шестьдесят.

– Нет, ты определенно придурок, – выгребая пригоршнями снежную кашу из-за шиворота, продолжил было возмущаться Андрей, но, натолкнувшись взглядом на нарочито дурашливую гримасу на лице друга, не смог сдержать улыбки. – Все детство в заднице играет?

– Да ладно тебе... Не тормози... – Сергей примирительно похлопал друга по плечу. – Не все ж постной рожей зверье пугать. Хоть какая-то разрядочка, а то горбатимся тут, как проклятые.

– На себя же горбатимся, – проворчал Андрей. – И нечего тут сопли на кулак мотать. Или ты уже все свои денежные проблемы разрешил?

– Нет, Андрюха, не решил. И бабули позарез нужны – без них никуда. Но на сегодня каюк. Я свои тридцать мешков сделал. Да и ты – около того. Пошли лучше Петровичу молоть поможем. Быстрей управимся.

– Ты что, не видишь, что на снег тянет? – возмутился Андрей. – Вон уже в гнилом углу совсем темно. Сейчас навалит по колено, и хрен ты ее возьмешь. Вся шишка вниз уйдет. Давай еще хоть пару кедрин разделаем.

– Нет, не хочу, – заартачился Серега. – И так уже прилично напластали. Пусть Филиппович еще те сорок мешков ореха вывезет, а то в зимнике уже ступить некуда, все завалено. Позвони ему, кстати, что он там вола за уши тянет.

– Ближе к вечеру позвоню. Все равно сегодня уже вряд ли появится. На ночь глядя не поедут... Ну давай еще пару кедрин... – попробовал еще раз вразумить друга.

– Да не хочу, – отрезал Сергей. – И тебе не советую. Потом будешь как дурак потемну здесь ноги ломать.

– И черт с тобой, – вспылил Андрюха. – Не хочешь, и не надо. Давай «кошки».

– А вот это хренушки. Ты же лазишь, как беременный таракан. Только шею себе свернешь, и все.

– Да пошел ты! – взорвался Андрей и, повернувшись спиной к другу, с остервенением полез в гору, то и дело оскальзываясь, обжигая ладони попадающейся под руку зловредно колючей аралией, действительно рискуя в запарке свернуть себе шею. А внутри все так и кипело: «Вот же олух! Ну шага лишнего не ступит. Только бы пупок не надрывать, не корячиться. Будто у него действительно этих дерьмовых бабок немерено!»

Но кипятился он, конечно же, напрасно. Зря взъелся на Сергея. Ну какие у того проблемы в жизни? Один. Ни жены, ни детей на шее. Зачем ему эти проклятые бумажки? Так только – чтобы поесть и погулять всласть. На баб да на рестораны. Имелась, правда, у Сереги «мечта идиота» – купить какой-нибудь крутой навороченный джип со всеми прибамбасами, чтобы можно было всем местным красоткам пустить пыль в глаза, но как сугубый прагматик к ее осуществлению он относился предельно спокойно. Получится – хорошо. А на нет – и суда нет. Поездим и еще чуток на уже имеющемся в наличии стареньком «паджерике». Для женщин, в этом он был абсолютно уверен, главная «замануха» заключена совсем в другом предмете мужской гордости... А вот ему-то, Андрею, деньги позарез нужны.

Это только на первых порах, когда из армии выбросили «по сокращению», казалось, что теперь-то он быстро свое наверстает. Да запросто и в минимально короткий срок. А что? Бог умом не обидел. И в училище, и в части всегда был в числе лучших. А что с карьерой не заладилось, так то совсем по другой причине. Унижаться, лебезить перед зажравшимися дуболомами с широкими просветами на погонах не умел и не хотел. Это было ниже его достоинства. А без этого в армейской среде на очередные звания и звездочки нечего и рассчитывать. Как мудро изрекал ротный в «бурсе», напутствуя их накануне выпуска: «Хотите расти – это запросто. Надо только точно выполнять все правила игры: полная преданность начальству, беспрекословная исполнительность и полное отсутствие всякой инициативы. При таком раскладе считайте, что к пенсии минимум две большие звезды вам обеспечено. Даже при отсутствии должной волосатости соответствующей руки». И он оказался чертовски прав. Стоило хоть на йоту отступить от этих правил, и ты тут же застревал на обочине, неминуемо отставая от сослуживцев. Да не просто отставая – становясь изгоем, и вчерашние приятели уже шарахались от тебя, как от прокаженного. Система тут же всеми своими потрохами силилась тебя отрыгнуть словно враждебное, чужеродное тело. Такие «чудаки» на букву «м» были для нее абсолютно неудобоваримы, как зажаренный до хруста бекон для хронического язвенника.

Но «по-скорому» вывести свою семью из унизительной нужды как-то не получалось, несмотря на то что прилагал к этому максимум усилий. И не только физических. Чтобы натянуть на себя «позорную» шкуру челнока, кадровому офицеру-связисту с пятнадцатью годами безупречной службы за плечами пришлось буквально, сцепив зубы, «наступить на горло собственной песне». Что стоило хотя бы свыкнуться с косыми взглядами бывших сослуживцев, в которых сквозило почти неприкрытое «пролетарское» презрение, не сорваться, не запить по-черному или другим способом не пуститься во все тяжкие! Пусть и понимал, что этим, таким же, как он, вчерашним капитанам да майорам и вовсе гордиться нечем – единицам удалось пристроиться на гражданке, да и то какими-то затурканными сторожами да завхозами, учителями по труду или ОБЖ с нищенской зарплатой, которую приходилось выпрашивать, как подаяние. Большая же часть «сокращенцев» с каким-то маниакальным упорством денно и нощно попросту пропивала по гаражам свои жалкие пенсионные копейки. Да притом еще костеря на все лады неразумное «Отечество», устроившее им, «лучшим сынам Родины», такое постыдное кидалово. Костеря, но надеясь, что оно, неразумное, все-таки опомнится и обеспечит им в дальнейшем достойное трудоустройство. В общем, в отличие от него, все они, эти «сыны», – «честь имели»... Но, сколько ни таскал, надрывая жилы, тяжеленные баулы с ширпотребом, ни торчал за сбитым из плохо оструганных досок прилавком, пытаясь толкнуть с наваром вонючие китайские шмотки, денег хватало только на самое необходимое. На пусть и не первоклассное, но все же вполне сносное питание, на обновки для жены и дочери Ксюшки, которой к тому времени уже исполнилось четырнадцать, и, чтобы хоть частично удовлетворить ее резко возросшие запросы, требовалась теперь просто уйма денег. Все тяжким трудом заработанное как-то мгновенно улетучивалось, и даже на «черный день» редко что удавалось отложить. «Завтра» по-прежнему пугало своей непредсказуемостью, зловеще зияло, как темное жерло незнакомого туннеля, пробитого в отвесных скалах, который, к сожалению, нельзя обойти, как ни морщи лоб.

Прошло почти пять лет, пока наконец-то осознал, что таким способом из нужды не вылезти. Необходимо предпринять что-то мало-мальски радикальное. Но что, если не воровать, не грабить? Если нет в тебе всепожирающей страсти к деньгам? Если ради обладания энным количеством оных ты не согласен пойти на любую мерзость?! Что можно предпринять в окончательно «опущенном» провинциальном российском городке с его до предела обнищавшим населением? Когда к тому же никто из твоих друзей не способен ни на какой компромисс со своим совковым «я», а потому ты один как перст в своем стремлении подняться?

Продуктовый киоск – это все, к чему Андрей пришел после мучительных раздумий. Но для этого нужно много этих шелестящих бумажек, очень много. Гораздо больше, чем удалось выкроить из семейного бюджета за пять лет ударного труда на ниве купипродайства... Но действительность превзошла все его самые смелые ожидания. В каких астрономических цифрах на самом деле выражается это абстрактное «много», Андрей начал доподлинно понимать только тогда, когда впрягся в бесконечный процесс оформления «соответствующих» документов. Расплодившаяся чиновничья братия за короткую закорючку под какой-нибудь там экспертизой или разрешением драла не просто по три шкуры, а еще и с мясом. А потому совсем скоро пришлось этот сволочной «процесс» временно приостановить по причине полного истощения семейной казны, чего жена уже перенести не смогла, сломалась окончательно. Полное и, как ей теперь казалось, беспросветное безденежье накрыло их «семейный челн» словно девятый вал. И до того частые ссоры постепенно переросли в постоянную конфронтацию. Очень скоро все они, включая и дочь, совсем перестали щадить друг друга, и любой невинный спор мгновенно перерастал в грязную свару. После очередной такой «разборки» Ольга, психанув, укатила с дочерью к своим родителям в Питер, предоставив ему возможность в одиночестве «убедиться, какой все-таки он козел и жалкий неудачник». После их отъезда Андрей две недели, день в день, заливал дешевой водкой свое ущемленное самолюбие, все больше залезая в и так уже астрономические долги. Но вовремя остановился. Сутки, страдая жутким похмельем, слонялся как неприкаянный по опустевшей квартире, но из непривычно затяжного запоя буквально «за волосы» себя вытащил. Выдраил свое «холостяцкое» жилище, превратившееся в натуральный свинарник, как матрос палубу, с усмешкой отметив, что Ольга оставила дома добрую половину своего и Ксюхиного «барахла», явно намекая на гипотетическую возможность их возвращения. Естественно, «при его полном исправлении». А потом снова впрягся в опостылевший «воз».

Он совершенно ясно осознавал, что отступать уже поздно, хоть порой и посещала его такая шальная мысль. Слишком много было убухано средств в дело построения светлого будущего, и, грубо говоря, «спустить их в унитаз», не добившись результата, было бы верхом головотяпства. И он бросился зарабатывать недостающую наличность теперь уже всеми, естественно, допустимыми, с его точки зрения, способами. Челночества все-таки не бросил, хоть и занятие это перестало приносить стабильный доход. Спрос на китайское шмутье давно уже многократно превышал предложение. Практически все производство в городе приказало долго жить. Число работающих стало настолько мизерным, что каждого из них неусыпно пасло теперь как минимум три-четыре торгаша в надежде всучить, впарить, втюхать этому счастливчику какое-нибудь копеечное синтетическое дерьмо. Андрей челночества не бросил, но, кроме того, не упускал уже любой другой возможности хоть как-то подкалымить. Занялся частным извозом. Естественно, нелегально. Ловил для китаезов змей и черепах, ходил в тайгу за корнем и дикоросами. Ну а уж щедрый урожай на шишку, выпавший в этом году, и вовсе стал для него «манной небесной» – можно было «реально намолотить бабок» и окончательно закрыть наболевшую «проблему» с киоском. Только надо капитально попластаться при этом, покорячиться изо всех сил!

* * *

Как это греет душу, когда после черной полосы неудач начинает у тебя хоть что-то ладиться! Кажется, еще немного, и вообще все пойдет как по маслу. Потому и, невзирая на короткую размолвку с другом, Андрей пребывал в прекрасном настроении, когда, нагрузившись под завязку отборной шишкой, топал себе потихоньку к зимовью по уже прилично укатанной лесовозами дороге. А что? За прошедшую неделю они втроем неплохо заработали – сдали Филиппычу, считай, почти пятьдесят мешков чистого ореха. Да и к завтрашнему вывозу больше сорока набралось. Даже с учетом того, что «начальничек» себе отполовинит, у них на каждого выходило по пятнадцать. А это приличные деньги! Еще какие приличные!

Пошел снег. Сначала довольно робко, но с каждой минутой усиливаясь. И вот уже в полном безветрии повалил крупными тяжелыми хлопьями, буквально на глазах разукрашивая притихшую тайгу, превращая наезженный зимник в первозданную целину. Оставалось каких-нибудь метров пятьсот-семьсот до места, но Андрею уже незачем было спешить. Здесь, на дороге, даже в полной темноте с пути не собьешься. И он решил устроить себе короткий перекур. Натянув на голову капюшон армейского бушлата, взгромоздился на мешок с шишками и с наслаждением затянулся ароматной сигаретой. Еще каких-нибудь десять минут хода, и можно будет расслабиться по полной, отдохнуть по-человечески после тяжелого дня. Петрович, наверно, кулеш сварганил «по заявкам трудящихся». А после плотного ужина, как заведено, забьют с мужиками пару-тройку раз «козла» в домино, и на боковую, чтобы встать пораньше, еще до рассвета. Тем более что завтрашний день обещает быть нелегким. По такому снегу шишку брать будет ох как непросто. Да и мокрую таскать – пупок надорвешь. Только бы снегопад к утру прекратился, иначе будет труба-дело. А времечка золотого терять совсем бы не хотелось.

Осталось свернуть с дороги на знакомую прогалину, чтобы через пару минут выйти к зимнику, когда неожиданно увидел впереди, метрах в трехстах, силуэт грузовой машины с горящими габаритами. В белоснежной пелене ранних сумерек невозможно было даже с такого расстояния определить ее марку. Но на «зилок» Филиппыча явно не похоже. Да и не поедет он в такую непогоду. Похоже на «Урал», крытый тентом. Интересно, кого это принесло на ночь глядя? Наверное, тоже шишкари. Может, пообломались или просто решили на «огонек» заглянуть. Решил не гадать, мужики расскажут, и поспешил к дому.

Дверь в зимник оказалась распахнутой настежь, но самое странное, что там было совершенно темно и тихо. От пока еще смутного, но явно дерьмового предчувствия похолодело внутри, и, буквально пересилив себя, он шагнул внутрь. Тут же, поскользнувшись, загремел на пол, извозился в чем-то липком. Вытерев пятерню о полу бушлата, щелкнул зажигалкой и замер, чувствуя, как на голове в буквальном смысле начинают шевелиться волосы. Рядом в огромной кровавой луже, раскинув в стороны руки, на спине лежал Петрович с перерезанным горлом. Его седую голову с широко раскрытыми остекленевшими глазами соединял с туловищем лишь какой-то грязный кровавый сгусток. Андрей судорожно сглотнул, пытаясь справиться с подступающей тошнотой, и отвел в сторону взгляд. Серега был тут же, рядом, в какой-то чудовищно неестественной позе с вывороченными за спину руками и подтянутыми к подбородку коленями. В затылке у него торчал напильник. Тот самый знакомый напильник, без ручки, которым они ежедневно правили топор!

Ноги предательски дрожали, когда поднимался, одной рукой опираясь на косяк двери, а другой стараясь подсветить себе зажигалкой, и, теряя равновесие, он привалился плечом к стене. Попытался вздохнуть полной грудью, но воздуха не хватало, и Андрей, рванув воротник бушлата, вывалился за порог. Не успел сделать и двух шагов, когда в скулу вдруг что-то сильно ударило, и он инстинктивно резко отшатнулся назад. Зажигалка улетела в снег. Поднеся руку к лицу, нащупал длинную щепку и, ни секунды не медля, выдрал ее из щеки. За воротник тут же ручьем побежала кровь, и голова взорвалась спасительной болью – вышел-таки из шока. Метнулся в темноту зимовья, понимая, что путь через дверь ему отрезан. И за мгновение до того, когда второй автоматной очередью полоснуло по двери, успел закатиться за печку. Мысли лихорадочно работали, пытаясь найти выход из кошмарного положения. Оставалось только небольшое окно на противоположной от входа стене, и, нащупав в темноте чурбачок для рубки дров, он, неуклюже размахнувшись, швырнул его в оконный переплет. Рванулся в образовавшийся узкий проем, но тут же застрял. Пришлось, сбросив бушлат, повторить попытку. На этот раз удалось протиснуться наружу и упасть головой в сугроб. И вовремя – в дверь уже кто-то ломился с матюгами. Андрей, вскочив, бросился к углу сруба и только оттуда, свернув, припустил что есть духу вверх по сопке. Проваливаясь почти по пояс в рыхлом снегу, скользил и падал и, снова поднимаясь, изо всех сил ломился вверх через сплошной колючий кустарник. А над головой злобно, омерзительно свистели пули. Но ему очень долго просто чертовски везло. Уже было рукой подать до долгожданной хребтины, когда тупо садануло по ноге чуть выше колена. Еще успел до наступления неминуемой боли в несколько прыжков преодолеть узкий десятиметровый взлобок вершины и кубарем покатиться вниз по противоположному крутому склону.

Алина

Бывшая жена начальника ГОВД Зареченска Алина Васильевна Савченко, хозяйка фирмы «Нюанс», включающей в себя целую сеть косметических салонов и парикмахерских, стояла у окна в просторном светлом офисе, затылком ощущая вызывающе насмешливый взгляд своего любовника Игоря Дорофеева, исполняющего при ней обязанности начальника охраны. Стояла, не столько пытаясь собраться с мыслями, сколько старательно выдерживая паузу. Необходимо было поставить его «на место». Поставить, пока еще не поздно, пока еще хоть относительно управляем и предсказуем. Благо и повод для этого наконец-то нашелся – допустил серьезный просчет, – и не воспользоваться этим обстоятельством было бы для нее непростительной глупостью.

* * *

Надо-то надо, но как это сделать, не перегнув палку? Апломба у Игоря – хоть отбавляй. Чуть пережмешь – и вспыхнет, как спичка. А там и потерять недолго, что в планы Алины пока совершенно не входило: слишком много серьезных препятствий возникло перед ней в последнее время. И устранить их она была в состоянии только его руками. Да и не в одном этом дело... Не девочка же, в конце концов, – скоро сорок пять. В таком возрасте надо быть форменной дурой, чтобы из-за какого-то «рабочего недочета» расстаться с таким бесподобным молодым мужчиной: «Это же полный эксклюзив, штучная работа! Кругом, куда взгляд ни кинь, одни пропойцы да извращенцы, одни задохлики, которых и мужиком-то не назовешь...»

* * *

На Игоря Дорофеева Алина положила глаз уже давно – еще в первые месяцы его службы следователем городского уголовного розыска под началом ее мужа. Да и как можно было не обратить на него внимания? Высокий, почти двухметрового роста, атлетически сложенный кареглазый шатен, широкой кости, с мощным торсом и крепкими ягодицами – ну натуральный мачо из глянцевого журнала, просто излучающий всем своим видом какую-то животную, дикую силу и страсть! И это в неполных-то двадцать пять, когда иной мальчишка еще и оформиться-то толком не успел?! Еще при первой встрече он окатил Алину таким жадным и открыто похотливым взглядом, что она с большим трудом устояла перед соблазном заполучить его немедленно, тем более что и усилий для этого, как она сразу же поняла, прилагать никаких не пришлось бы. Только пальчиком помани – и он твой, всем бабам на зависть... Но тогда она позволить себе этого просто не могла. Не могла по нескольким веским причинам. Во-первых, у Игоря с самого начала совершенно не сложились взаимоотношения с ее мужем: уж больно схожи оказались они по характеру – оба вспыльчивые и норовистые. И адюльтера с «этим неуправляемым сопляком» Станислав бы ей ни за что не простил, хоть и, по взаимной договоренности, они никогда особо не вникали в интимную жизнь друг друга. Во-вторых, в случае с горячим и напористым Дорофеевым вряд ли бы все это закончилось кратковременной, ни к чему не обязывающей интрижкой. Их связь непременно имела бы продолжение, а это уже было связано с риском бросить тень на непререкаемый авторитет Станислава, опорочить свой высокий статус жены всемогущего хозяина района.

Но своего часа Алина все-таки дождалась. Не мешкая, прибрала Дорофеева к рукам сразу же после развода со Стасиком. Волею судьбы она опять была свободна и имела полное право делать все, что считала нужным. А Дорофеев был ей действительно необходим. И теперь, когда у нее появился свой собственный бизнес, не только для постельных утех, а и в качестве сильной мужской руки, способной ежедневно решать возникающие перед ней проблемы. Тем более – с его образованием и соответствующей подготовкой.

И Дорофеев полностью оправдал все ее ожидания. Он не просто оказался великолепным неутомимым любовником, способным довести ее в постели до натурального умопомрачения, но и стал настоящей надежной опорой в любых ее начинаниях. До крайности честолюбивый, напористый, а при этом еще и лишенный абсолютно всяких принципов, он легко «улаживал» разного рода щепетильные вопросы, решение которых требовало жесткого подхода, а потому было ей не под силу. И чем больше ширились и прирастали ее «именные владения», тем больше она нуждалась в его услугах. Особенно после того, когда решила серьезно расширить «сферу своего влияния», осознав в определенный момент, что ее «косметический» бизнес достиг предельной точки в своем развитии. Дальше в захолустном Зареченске двигаться было некуда. Покупательная способность населения расти практически перестала. Жалкие «подачки» правительства в виде мизерных прибавок к пенсиям и зарплатам инфляция тут же сжирала без остатка, а потому количество людей, способных оплатить предлагаемые ее салонами и парикмахерскими качественные, но дорогостоящие услуги, больше не увеличивалось. А денег Алине хотелось все больше. К ним со временем у нее развился просто неуемный аппетит. Тогда-то и решила попробовать себя на незнакомом, но уж очень соблазнительном поприще (вот уж где доподлинно – золотое дно!) – прибрать к рукам всю заготовку таежных дикоросов в районе, а там, если все пойдет гладко, и весь оборот драгоценных дериватов.

По привычке попыталась заручиться поддержкой Стаса, но отставной муженек к ее новой затее отнесся с явной прохладцей. Помочь при необходимости, конечно же, пообещал, но от непосредственного участия в деле наотрез отказался. Да и к чему ему нужна была очередная головная боль, когда полновесные «зеленые рубли» от налаженного им тотального «красного» крышевания разного рода коммерческих структур, лесовиков и т. д и т. п. текли в его карман полноводной рекой. А потому полагаться пришлось в первую очередь на свои силы. На себя и на Игоря – теперь он стал для Алины просто незаменим.

Поначалу нахрапистой «команде» Дорофеева, которую он сам и подобрал, легко удавалось, по разработанному ею сценарию, «приручать» конкурентов одного за другим, а отдельных неуступчивых и вообще выдавливать из этого сектора рынка. Камнем преткновения стал Иван Филиппович Глотов, когда-то, в незабвенные советские времена, директор местного госпромхоза, а ныне вполне преуспевающий предприниматель, при первом знакомстве с которым человек несведущий ни за что не воспринял бы его всерьез. Худощавый седовласый мужичонка преклонного возраста, обычно в какой-нибудь заношенной «кацавейке» и вытертых дешевых джинсах – ну просто явный образчик городского пенсионера, едва сводящего концы с концами. Однако на самом деле был Иван Филиппович на удивление обеспечен – отгрохал настоящую усадьбу из красного силикатного кирпича под натуральной, а не какой-нибудь там металлической, итальянской черепицей со всеми надлежащими быть у ультрасовременного богатого жилища наворотами. А все благодаря тому, что вовремя после полного краха госпромхоза, случившегося не без его личного участия, выкупил за гроши пусть и пришедшую в полное запущение, но все-таки капитальную матбазу и продолжил заниматься тем же, что и раньше, но теперь уже исключительно на свой карман. Заново запустил сувенирный, таксидермический[11]и деревообрабатывающий цеха. Все ж таки какая-никакая, а копейка. Кроме того, на него теперь горбатилось немало разбросанных по тайге бригад, летом копая «корень» и заготавливая самые разнообразные дикоросы, а начиная с поздней осени переходя на сбор кедровой шишки и пушной промысел. Всем им он предоставлял необходимую технику и инвентарь, а к началу охоты и нарезное оружие. И, что самое главное, при любой накладке стопроцентно «отмазывал» от ментов и бандитов, «скромно» отрезая себе половину полученных работягами доходов. Но все это было, естественно, только побочной частью масштабной «деятельности» Ивана Филипповича, предназначенной не столько для извлечения доходов, сколько для отчета перед всевозможными фискальными органами. Основные же средства приносил Глотову явный криминал – абсолютно нелегальная оптовая торговля дериватами[12]и всевозможными другими «дарами» тайги, находящимися под чисто гипотетической охраной государства. И этот «бизнес» также был отлажен Глотовым до мелочей, ведь, «войдя в рынок», он почти без потерь сохранил все свои старые проверенные связи в верхах – и в городе, и в крае. Сохранил потому, что всегда умел вовремя потрафить кому следует, щедро одарить всем тем, что ему «бог послал», нужных людей.

Естественно, ни с кем делить сферу своего «бизнеса» Глотов не собирался. А потому, трезво оценив ситуацию (такую глыбу, как Иван Филиппович, ни объехать, ни убрать с дороги было невозможно), Алина для начала задумала принудить его слегка потесниться. Но на все ее многочисленные попытки войти с ним в «контакт» Глотов неизменно отвечал мягким отказом, считая, что ни в каких партнерах абсолютно не нуждается. Эта его несговорчивость не привыкшую отступать Алину только еще больше раззадорила. И еще раз все тщательно продумав, она решила действовать по-иному. Раз уж наехать на него просто и без затей, как это делал Дорофеев со всеми другими, невозможно, пусть дорофеевская орда основательно пощиплет людей Филипповича непосредственно на местах, нанесет ему через это существенный материальный урон. Да проделает это максимально жестко, так, чтобы надолго запомнилось. А там, глядишь, и этот упертый маразматик Глотов пойдет на разговор. Пусть не сразу, но пойдет, конечно. Куда он денется.

Первые «налеты» у дорофеевских работничков (сам он, как правило, в таких «мероприятиях» личного участия не принимал) прошли без сучка и задоринки. Перепуганные трудяги безропотно отдавали все, что от них требовалось, и дело обычно заканчивалось банальным мордобоем «в назидание». Но вчера, как поняла Алина из телефонного разговора с Игорем, ситуация вышла из-под контроля и дело дошло до стрельбы. Что там у них в действительности произошло, она уточнять не захотела – не для ее женских ушей такие страсти. Напортачил – так пусть сам и исправляет. Но главное для себя определила сразу – появился хороший повод Дорофеева как следует отчитать, а это значит – еще раз указать на существующую между ними дистанцию: «Пусть, наконец, знает свое место!»

* * *

Алина повернулась, демонстративно медленно прошла к своему рабочему столу и, только опустившись в обитое мягкой кожей кресло, удобно устроив руки на широких подлокотниках, долгим и тяжелым взглядом посмотрела Дорофееву в глаза.

– Я что, по-твоему, мечтаю рассориться с Глотовым? – произнесла спокойно, уже полностью владея собой.

– Аля, прекрати... – ответил Игорь, не успев еще стереть с лица усмешку.

– Нет. В последнее время ты, по-моему, делаешь все возможное, чтобы так и случилось, – оборвала его Алина на полуслове.

– Аля, кончай... – попробовал увещевать ее Дорофеев. – Ну, слегка напортачили мои недоноски...

– Ничего себе напортачили! Да они у тебя давно творят все, что в голову взбредет. Ты тут как будто совсем ни при чем.

– Прекрати, говорю! – попытался взбрыкнуть Игорь. Терпеть не мог малейших нравоучений.

– Нет, ты послушай, – немедленно осадила Дорофеева Алина, не обращая внимания на то, что он готов вспылить. – Послушай и сделай для себя выводы. – И, не дождавшись возражений, добавила: – Глотов, к твоему сведению, уже успел нажаловаться армянам, и уж теперь, если твое последнее художество вылезет наружу, они без труда вычислят все твои проделки... Именно твои... Я тебе таких задач не ставила. Размахивать пистолетами – это твоя глупая инициатива. Или я не права?

– Алина, – все еще стараясь сопротивляться, произнес Игорь. – У меня же все под контролем. – Произнес, но после ее слов неприятно засосало под ложечкой: «Если за дело возьмутся черножопые, да еще, не дай бог, нароют что-нибудь об этой гребаной последней резне в лесу, – дело может принять совсем хреновый оборот. Да эта свора армянская на куски меня рвать будет... Сколько я их кровушки поганой за службу попортил...» И все основания для беспокойства у Дорофеева были. Пусть и оказалась вроде бы не у дел армянская диаспора после ухода Ашота Галустяна с поста мэра Зареченска, но силу свою отнюдь не растеряла. Ни одного мало-мальски серьезного вопроса в городе по-прежнему не решалось без ее непосредственного участия – слишком велико было ее влияние в крае.

– Может, мне все-таки обратиться за помощью? – намеренно бесстрастно спросила Алина. – Так будет надежнее...

– Нет, не надо, – прекрасно поняв, куда она клонит, побагровев лицом, отрезал Игорь. – Сам справлюсь... И не хуже твоего муженька... Нечего по пустякам ментовку на уши ставить.

– Хорошо, – подытожила Алина, скривившись от его нарочитой грубости. – Только всем этим займешься лично сам. Без посредников... И не когда-нибудь, а немедленно. Можешь взять мой «Чероки».

Дорофеев

– Теперь че? – Солдат, остановив машину, вопросительно посмотрел на Дорофеева. На языке давно крутилась пара-тройка смачных матюгов по поводу беспонтовой ездки за этим недострелянным сучьим потрохом, но он благоразумно помалкивал – с Игорьком лучше не препираться. В мах слетит с катушек и уроет. А может и покалечить в запаре. Такое с пацанами уже бывало.

– Разворачивайся, – после недолгого раздумья ответил Игорь. – Еще раз до развилки на трассу. А там посмотрим. – Он сидел рядом с водителем, спиной к притихшему на заднем сиденье Сычу, и непрестанно курил, натянув на лицо привычную маску непреклонной решимости и полной уверенности в себе. На самом деле его пресловутая уверенность давно уже дала трещину. И трещина эта с каждым часом бесплодных поисков расползалась все шире. Он в какой-то момент даже усомнился в правильности своего категоричного отказа от помощи Савченко, но, вспомнив, в какой форме Алина эту помощь предлагала, заиграл желваками. «Вот уж хрен там! Не дождется, мудило, чтобы я перед ним бисер метал. Тогда, в ментуре, ни о чем не просил, а сейчас – тем более... Да что я микшуюсь, в конце концов. Что я, сам не доберу этого жалкого шишкаря? Не какой-нибудь там вэдэвэшник безбашенный, – успел навести по нему кое-какие справки через бывших сослуживцев, – а обыкновенный вояка, связист. Ну, пусть там охотник и все прочее. Не попрет же дальше, в глубь тайги, раненый, да в мороз, да практически без верхней одежды. Сыч-то божится, что хорошо его зацепил. Юшкой у зимника все следы заляпаны. Значит, должен выйти где-то к поселку. А поселков в округе – раз два и обчелся: Ретиховка да Отрадное. До Отрадного километров тридцать пять. Это вряд ли... Скорее всего – Ретиховка...»

Машина упорно ползла вперед по изломанной буераками колее старой лесной дороги, мягко покачиваясь на мощных рессорах. Время близилось к обеду. Хотя какой, к черту, сейчас обед при таком раскладе. Пошел уже шестой час с начала поисков, а выходного следа из двадцатикилометрового полукруга, отделяющего участок тайги с зимовьем от поселков, они так и не обнаружили. Пропустить никак не могли. На свежевыпавшем снегу любая вмятина была видна издалека, буквально за сотню метров. Мелькнула, правда, в голове смутная надежда на то, что этот недобиток окочурился где-то в сугробе от потери крови, но ее Дорофеев решительно отмел. Интуиция подсказывала, что не может вся эта мутотень так легко и благополучно закончиться. Не может, и все тут, как бы ни хотелось.

Вчера, когда вылетел, как ошпаренный, из кабинета Алины, зло на нее вчистую выедало нутро. Даже не столько на нее, сколько на себя: «Вот же сучонка! Все-таки соскочила с крючка!» А он уже совсем было решил, что умелым траходромом привязал ее накрепко. Никуда она теперь от него не денется. Будет как шелковая, озабоченная пуделиха, жрать с ладони. И совсем недалек теперь тот долгожданный день, когда он эту стареющую дуру отволочит в загс. При всей своей внешней крутости и немереных деньжищах она же, в сущности, обыкновенная слабая баба, рыдающая взахлеб от одиночества (в этом Игорь был уверен на сто процентов!), а потому, как и все они, спит и видит, как достойный, вроде него, мужик возьмет на себя все ее проблемы, отогреет и защитит. Однако, оказывается, он явно просчитался. Не так уж крепко он ее к себе привязал, если все еще ерепенится, пытаясь отодвинуть его на приличное расстояние. Сиди, мол, попка, на своем шесте и не вякай. Ты для меня просто-напросто обыкновенный живой вибратор, машинка для сношения. И не больше того. А так, по жизни, такой же холоп, как и все остальные. «Вот же сучка!.. Ну ладно. Не все так клево в жизни, как ты там себе думаешь, тепленькая моя, – усмехнулся Дорофеев. – Этот наш с тобой спектакль еще не окончен. Сейчас бы только разобраться с этим недобитком, а уж потом я за тебя возьмусь по-взрослому. Никуда ты, золотко, от меня не денешься. Охмурю на хрен!»

В машине стояла полная тишина. «Молчат, ханорики, – удовлетворенно отметил про себя Игорь. – И правильно делают, что молчат. Такой кипеш устроили на ровном месте. Нет чтобы начистить мужичью рожи, если по-доброму не понимают. И все. И без проблем. Так нет же – давай сразу кромсать. Это все этот зечара, Сыч, выеживается. Зря, наверно, я его в свое время от зоны отмазал. Совсем отмороженный садюга. Извилин не хватает уразуметь, в конце концов, что иногда для пользы дела можно и по-тихому ситуацию разрулить. Не обязательно за собой гору трупяков наваливать».

Игорь посмотрел на часы. Часовая стрелка подбиралась к двум, пора было выходить на связь со второй группой, которую он отправил тропить шишкаря прямо от зимника. Отправил, хотя и знал, что это дохлый номер. Ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Сильный снегопад, закончившийся перед самым рассветом, начисто стер любой его наслед. Да и если бы Щир хоть что-нибудь существенное обнаружил, уже давно бы сам связался. Не утерпел бы. Уже бы визжал от распирающей гордости, расписывая свои немереные заслуги. И Игорь, поразмыслив, вернул в бардачок портативную рацию.

Неожиданно в десятке метров от капота джипа на дорогу выскочил весь в снежной пыли здоровенный вепряк и, вопреки здравому смыслу, понесся, дурень, впереди, перед машиной, прямо по выбитой колее.

– Дай я его! – дико заорал прямо в ухо Сыч.

– Вали, – не отдавая себе отчета, согласился Дорофеев. Его, как и всякого мужика, мгновенно разобрал вечно живущий внутри неутолимый охотничий азарт.

Андрей

Едва приоткрыл глаза, с трудом расцепив смерзшиеся ресницы, и тут же зажмурился от нестерпимо яркого солнечного света. Медленно, по капле, вернулась боль, а через минуту потоком хлынула в застывшее тело, и он не смог удержать стона. В ушах стоял какой-то чудовищный шум, будто в полуметре ошалело громыхал товарняк в тысячи вагонов, норовя сатанинским лязгом стылого металла разнести голову на куски. Но где-то на самом донышке замутненного сознания все еще жила данная когда-то установка на борьбу, и он попытался приподняться на одеревеневшем локте. Попытался, но даже для этого судорожного неловкого движения не хватило сил, и пришлось снова откинуться на спину...

В одну бесконечно долгую гонку на выживание превратилась прошедшая ночь. Андрей прекрасно понимал, что на него очень скоро будет объявлена настоящая охота, ведь был последним живым свидетелем бойни, устроенной на таежной заимке. И шанс на спасение оставался только один – уйти от зимовья как можно дальше. Идти и идти, превозмогая боль, пока спасительный снегопад надежно прячет от преследователей его следы. Пока разгоряченное ходьбой тело почти не чувствует холода. В тонком свитере, без шапки, не имея возможности развести костер, уже через какой-нибудь час после остановки легко превратиться в ледяной столб.

Ему очень повезло, что пуля не задела ни кости, ни артерии, а прошла навылет, только разорвав связки в нижней части бедра. Повезло, что, перетянув ногу брючным ремнем, удалось приостановить кровотечение. Хотя бы на несколько часов, в течение которых можно не ослаблять жгут без риска вообще потерять ногу. Чертовски повезло, что, под жутким обстрелом «штурмуя» сопку, не потерял свой охотничий нож и сумел вырезать из сухого дубка подобие костыля, без которого очень скоро совсем бы не смог передвигаться.

Он шел и шел, скрипя зубами. Ковылял на последнем издыхании, уже не уклоняясь от хлеставших по лицу невидимых веток. Шел, изо всех сил стараясь отогнать от себя навязчивую картину страшной нелепой смерти пусть и не слишком близких, но хорошо знакомых людей. Сейчас, когда на карту была поставлена сама его жизнь, нельзя было позволить себе думать о произошедшем! Ни в коем случае нельзя было думать вообще ни о чем, кроме маячившей за спиной опасности! И это не было проявлением трусости или черствой души. Это было единственной возможностью выжить и уцелеть.

Совсем немного, каких-нибудь пятнадцать-двадцать километров отделяло его от Ретиховки. Но разве возможно точно определить нужное направление, когда даже звезды упрятаны в сплошной снежной пелене?! И он двигался почти наобум, стараясь ориентироваться по едва видимой хребтине перевала. Падал и полз на брюхе, из последних сил продираясь через бесконечные буреломы и лозняки, жадно хватая снег пересохшими кровоточащими губами. Падал и полз, заставляя себя поверить, что сможет, что успеет добраться до человеческого жилья, пока не потерял сознания.

Семеныч

«А давай-ка мы передохнем маленько, – с трудом переводя дух, произнес Семеныч и смахнул с толстой валежины белоснежную кухту. – Вон сколько за день отмотали!» Бросил короткий взгляд на оставленную позади чащобу. Облегченно вздохнул и, не торопясь, примостился на шершавом промерзшем стволе, предварительно пристроив под «пятую точку» овчинные вихотки[13]– не ровен час, опять радикулит прижучит. На этот раз Акай возражать не стал, несколько раз прокрутился юлой, утрамбовывая рыхлый свежевыпавший снег, и тяжело бухнулся у ног хозяина. Да тут же, задрав заднюю лапу, принялся с ожесточением выгрызать намерзшие между пальцев ледышки. «Видно, теперь и ты, дружок, в конец ухайдохался, – закурив, усмехнулся в усы Семеныч. – А чего носился как чумной, за версту впереди?»

На душе хорошо было – светло и радостно, хоть и притомился порядком за день в бесплодных поисках зверя. Ну да разве ж подпустит он на выстрел в такую пору: тихо, безветренно, как и всегда после большого ненастья. И собаке не работа, а одно мученье – свежака-то по колено навалило. Вот и елозит челноком вверх-вниз да обратно. Даром что сам, охотничек, напросился. «Да что уж там, – подумалось, – хлебушко есть, вчерашнего варева еще осталось. Переживем как-нибудь. Не впервой». Много ли нужно ему теперь, одному-то, без Маши? Так только, чтобы день пережить, да ночку перебиться, да не распрощаться с божьим светом раньше отпущенного срока. Хотелось же еще и на правнука посмотреть. Скоро уже, в этом месяце, внучка Олюшка родить должна. А там, глядишь, чуток погодя и приедут домой в Ретиховку всем своим пополневшим семейством. А то и он, если бог даст, к ним в Хабаровск на недельку какую наведается. Мог бы и подольше погостить, что ему теперь – кроме курочек, никакого хозяйства... Да, правда, стеснять их там долго не хотелось. И так не протиснуться. Друг на дружку наступают. Попробуй, поживи вчетвером в двух малюсеньких комнатках...

Спешить было незачем. Сидел да покуривал, блаженно прищурившись, на самом краю высокого каменистого увала. По трем сторонам сумрачно помалкивал вековой кедрач, а впереди весело искрилась на ярком полуденном солнышке неоглядная, ровно запорошенная марь с чахлой низкорослой порослью заиндевелого чозенника на закрайках. Чистая да гладкая, без единого пятнышка, без помарочки, как недавно сотканное полотно. И таким умиротворяющим покоем дышала вся эта знакомая, но ненадоедливая благолепная красота, что сидел бы да сидел вот так, часами, ни о чем не думая, не сожалея, не обращая никакого внимания на то, что колючий морозец пощипывает разгоряченное лицо, ползет за воротник распахнутой кухлянки. Сидел бы да любовался заснеженной тайгой, не переставая удивляться великой силе божьего промысла, всему этому сотворенному им совершенству.

Резко, заполошенно прокричала где-то совсем недалеко потревоженная сойка, выводя Семеныча из блаженного забытья. А потом совсем зашлась, не смолкая, как оглашенная. И Акай встрепенулся, навострил уши. Поднял голову, шумно втягивая воздух черным кожаным носом. «На месте», – тихо предупредил собаку Семеныч и, подхватив старенькую тозовку, поднялся на ноги. Стоял, прислушиваясь, соображая, как ловчее будет подойти к дичине. А Акай уже весь изошелся в ожидании команды. Начал тонко повизгивать, то и дело бросая на хозяина недоуменные, укоризненные взгляды. «Нельзя», – непреклонно прошептал Семеныч и приложил палец к губам. А в голове все крутилось: «Как же, как же сподручнее-то будет?» Птица кричала в густом кедровом подросте метрах в двухстах, чуть левее которого начиналась и уходила вниз узкая неширокая балка, густо поросшая высоким ковылем. На противоположной ее стороне, на покатом склоне невысокой сопки темнел сравнительно редкий ельник. «Вот туда, верно, верхами и потянет, – определился он наконец. – Только б этот дурень усидел до времени. Я тебе! – погрозил собаке кулаком. – На месте! Ждать».

Перемахнуть релочку было делом минутным, но, чтобы не подшуметь, пришлось дать кругаля. А потому к нужному месту подошел, порядочно запыхавшись. Подождал, отдышался, поглядел назад из-под ладони. Акай нетерпеливо крутился, но, как хозяин и наказывал, у той же насиженной валежины. «Ну молодец, малец, выдюжил», – улыбнулся Семеныч и дал отмашку собаке.

Не прошло и двух минут, как звонкий, заливистый собачий лай разорвал лесную тишину. По «серьезному» тембру с хрипотцой хозяин сразу опознал, что она кабана гонит. Да накоротке, по-зрячему. И, дослав по пуле в стволы, приготовился к стрельбе. Но тут случилось непредвиденное – где-то впереди прозвучала короткая автоматная очередь, и Акай резко замолчал. В груди у Степаныча захолонуло от неприятного предчувствия, и он бросился навстречу.

На одном дыхании, будто и не было за плечами без малого семидесяти лет, продрался сквозь заросли лещины, перескочил балку, умудрившись не сверзиться с высоких шатких кочек, и попал на старую лесную дорогу в аккурат там, где и нужно было: поперек колеи стоял здоровущий японский джип, сверкая никелем, как елочная игрушка. А рядом троица квадратных лбов в камуфляже. Двое с оружием в руках – у одного АК, а у другого помповуха. Семеныч, не обращая пока на них внимания, растерянно огляделся по сторонам, и от сердца отлегло – в десяти шагах у битого кабана, ощетинившись в сторону непрошеных гостей, замер с измазанной в крови мордой целый и невредимый Акай. Увидев хозяина, завилял было от радости бубликом пушистого хвоста, на секунду отвлекся от справедливого дела охраны принадлежащего ему трофея, но, не сойдя с места, тут же снова оскалился и зарычал на чужих.

А трофей, безусловно, впечатлял – старый матерый секач, славно зажиревший на желуде и шишке, богато уродившихся в нынешнем сезоне. Не меньше двух метров длиной, с сединой на мощном загривке и в палец толщиной полустертыми желтыми клыками, от одного вида на которые уже начинало сосать под ложечкой: такому раскроить собаку от хвоста до головы – плевое дело. Семеныч уже хотел похвалить верного своего помощника за хорошую работу, но вспомнив, что этого вепряка у них с Акаем попросту украли, нахмурившись, вовремя прикусил язык.

– Слышь ты, чухан, – прогнусил один из «охотничков» на удивление для своей внушительной комплекции высоким голосом, – бобика своего забери, а то я счас с него лапши нарежу. Достал, падла.

– ...

– Ты че, марамойка, не сечешь, что ли?! – не дождавшись ответа, угрожающе повел стволом автомата в сторону Семеныча.

– Закройся, – оборвал его на полуслове самый высокий из троицы и примирительно прибавил: – Мы как вроде старику мясо должны...

– ...

Семеныч опять благоразумно промолчал, теперь уже внимательно рассматривая незнакомцев. Широкоплечие, все в одинаковом, должно быть дорогом, утепленном камуфляже и добротных унтах, они лишь на первый взгляд были похожи как близнецы-братья. Тот, что говорил последним и явно был у них за старшего, самый высокий и смурной, в отличие от своих напарников, все-таки носил на своем широкоскулом и грубом лице, с ямочкой на массивном подбородке какой-то отпечаток интеллекта. Его большие карие глаза глядели на Семеныча из-под густых черных бровей с хищным прищуром, внимательно и цепко, но без малейшей доли пренебрежения.

– Ну что молчишь, отец? – продолжил он. – Твоя псина кабана выставила – значит, с нас причитается. Так ведь, кажется, у охотников положено?

– А у вас на положено знамо что наложено, – проворчал Семеныч. С трудом отозвал Акая, по злобному виду которого было понятно, что пес настроился биться за свои права не на жизнь, а на смерть, и, от греха подальше, взял его на поводок.

– Идите свежуйте, – сказал как отрезал старший, обращаясь к своим. – Половину задка – деду. – И, повернувшись к Семенычу, улыбнулся: – А мы с батей покурим пока. Может, по сто грамм?

– Не надо.

– Ну, как знаешь, отец, – не стал настаивать незнакомец. – А откуда сам будешь-то?

– А зачем тебе? – все еще настороженно спросил Семеныч. Ну не нравился ему этот парень – и все тут. Несмотря на вполне приветливое обращение, от его массивной крепкой фигуры исходила какая-то невидимая, но вполне осязаемая волна скрытой агрессии. И чувствовалось, что в любой момент она может выплеснуться наружу, и тогда от его мнимой благожелательности не останется и следа.

– Да что ты набычился, батя? – ухмыльнулся парень. – Мы к тебе в гости не напрашиваемся. Так я просто спросил.

– С Ретиховки, – нехотя ответил Семеныч. Для себя он уже решил, что своей доли от дичины, конечно же, дождется, как-никак они с Акаем честно себе на ужин заработали, но с этими натуральными бандюками ни на какой контакт не пойдет. А что этот здоровенный детина явно к чему-то клонит, Семеныч понял сразу. На своем веку немало таких хватов повидал. Мягко стелет, да жестко спать. Да и откуда у этих сопляков, каждому из них не больше тридцати, такие деньжищи? Это ж один джип сколько стоит? Разве своим трудом столько заработаешь? Точно ворье или рэкетиры какие. Бандюки – одним словом. А значит, нечего со шпаной всякой тут разговоры рассусоливать. И Семеныч демонстративно отвернулся в сторону, всем своим видом давая понять, что больше из него и слова не вытянешь.

Дорофеев

Игорь, привалившись спиной к открытой дверце джипа, провожал задумчивым и вполне беззлобным взглядом удаляющуюся сгорбленную спину старика. Как все-таки правильно он поступил, решив не задавать деду вопросов о подстрелянном шишкаре, которые так и крутились на языке. Толку от этого «партизана» было бы – на грош. Таких замшелых совков хоть на куски режь, а ни за что не заставишь кого-нибудь «слить», погрешить по отношению к своей гребаной совести. А вот насторожил бы непременно, что в теперешней ситуации – недопустимая промашка. Через час вся Ретиховка будет об этом судачить, а там, к бабке не ходить, кто-то слишком правильный обязательно начнет в ментуру названивать.

Пока же все шло почти по накатанной. Сыч после своих художеств, ясный день, зачистил территорию грамотно. Этого «таланта» у садюги не отнимешь. Трупы – в проруби. С надежным грузом на ногах. Искать их долго никто не будет: оба холостяки, привыкшие месяцами шарахаться по лесу. Зимник зечара тоже спалил аккуратно, до последней доски и без пожара в тайге. Щир еще утром доложил, самолично проверил на месте. Значит, с этой стороны опасаться нечего. Одна заноза в заднице – этот недобиток. Но тут тоже вроде бы проблем особых не намечается. Раз он из района не выходил – а об этом наглядно говорит отсутствие наследа, – значит, примерз без верхней одежды да еще с тяжелым ранением где-то под кедрой. И без посторонней помощи может вообще окочуриться. Правда, надеяться на это все же не стоит – как-никак офицер запаса, а уж выживать в любых условиях их, сволочуг, учили. Надо будет, кстати, на всякий случай, попросить мужиков из райотдела разузнать о нем поподробнее...

Но как ни раскладывал привычно в голове все по полочкам, пытаясь подсознательно привести себя к мысли о том, что тревожиться не о чем, на душе оставалось непривычно муторно. Что-то где-то явно не срасталось. Может быть, оттого, что на хвосте теперь висели армяне и на решение возникшей «проблемы» было слишком мало времени?

– Все, шеф, распластали... Можем ехать, – осторожно, боясь нарваться «на грубость», тронул Сыч Дорофеева за плечо. – Жирный, падла, попался. На три пальца сала.

– Заводи, – рассеянно бросил Игорь, все еще погруженный в свои размышления, продолжая глядеть в сторону уже пропавшего из виду старика. Что-то подсказывало Дорофееву, что с этим дедом они еще обязательно перехлестнутся. Где и почему, конечно же, одному богу известно. Но эта встреча не будет для них первой и последней.

Савченко

– Нет... Я сказал – нет... – Станислав Сергеевич, прижимая к уху трубку сотового телефона, кажущегося буквально крошечным в его короткопалой пятерне, поросшей черным вьющимся волосом, по старой ментовской привычке отошел в самый дальний угол своего домашнего кабинета, чтобы содержание разговора осталось неизвестным для посторонних. Еще с лейтенантских времен хорошо усвоил, что нет ничего в жизни важней информации. Но делиться ею с окружающими нужно строго дозированно, лишь в той мере, в которой она действительно предназначена для ушей конкретного человека. Вот тогда ты – на коне. Тогда ты способен легко манипулировать людьми с пользой для дела, способен всегда неожиданно и в нужный момент ставить их в «неудобное» положение, извлекая из этого максимальную выгоду.

В данном конкретном случае, правда, в этом не было надобности. В кабинете кроме Алины – никого, а ей он всегда доверял как себе самому. Да и речь с этим похотливым армяшкой Самвелом шла в основном о касающихся непосредственно ее вопросах. Однако, как говорится, привычка – вторая натура.

Обменявшись с собеседником еще парой коротких фраз, Станислав Сергеевич, дав отбой на трубку, отключил ее, чтобы не трезвонили каждые пять минут, и, досадливо поморщившись, потер свой массивный с широкими залысинами лоб так, что на нем проступило ярко-красное пятно. Разговор явно не прибавил ему настроения.

– Ну что там? – нетерпеливо спросила Алина.

Савченко ответил не сразу. Окинул внимательным изучающим взглядом свою бывшую «благоверную» с головы до пят. Отличная укладка – волосок к волоску. Неброский, но изящный макияж. Ухоженная кожа. В светлом приталенном костюме из мягкого велюра, ненавязчиво подчеркивающем женские прелести – все еще высокую грудь, тонкую талию, плавно перетекающую в тугую соблазнительную попку, – она по-прежнему выглядела «на все сто». Это в свои-то сорок пять, когда подавляющее большинство ее ровесниц уже давно напоминают изношенную подошву. Конечно, при ее возможностях – лучших мастеров со всего края постепенно собрала к себе в «Нюанс» – поддерживать себя в соответствующем виде не так уж и сложно. Но иную «коровенку» к каким высококлассным специалистам в руки ни отдавай, все равно «старая перечница» через любую «работу» наружу вылезет. Станислав Сергеевич удовлетворенно хмыкнул, отметив про себя, что практически ничего не изменилось в облике Алины с тех пор, когда она приносила ему неоспоримые дополнительные очки в негласном соревновании с сослуживцами. И он зримо представил себе, что и теперь еще эта «чертовка» вытворяет в постели с мужиками. Представил без малейшей ревности, которой и тогда, в супружестве, не имел глупости испытывать, хоть и повод для нее можно было при желании легко найти. Только зачем, когда они уже после первых лет совместной жизни, выяснив, что их «постельные приоритеты», мягко говоря, абсолютно не совпадают, легко перевели свои взаимоотношения в другую плоскость. И удалась тогда такая метаморфоза в первую очередь благодаря врожденному Алининому такту. Умнейшая баба, она никогда не устраивала Савченко диких сцен, обнаруживая очередную его пассию, обычно еще более молоденькую, чем предыдущая, только наедине с мужем позволяя себе беззлобно подтрунивать над его непроходящей страстью к нимфеткам. Но при этом Алина делала все для того, чтобы скрытые «пунктики» супруга не стали известны окружающим. И даже в тех случаях, когда это не совсем удавалось, она стремилась сразу же, в зародыше, пресечь дальнейшее распространение просочившихся слухов. Да и все свои мимолетные связи на стороне тщательно скрывала, на колесо людской молвы лишней воды не лила, понимая, что не имеет права вести себя как обыкновенная озабоченная самка. Она ведь, по сути, – своеобразная визитная карточка всемогущего хозяина района.

Вот потому и сейчас, будучи с ней давно в разводе, смотрел Савченко на свою бывшую «половинку» потеплевшими глазами, зная, что никогда не откажет ей в помощи, в чем бы эта помощь ни заключалась. Что, как бы там в дальнейшем ни сложилась жизнь, они всегда будут оставаться с Алиной одним целым – их своеобразный, но неразделимый тандем уже давно выдержал испытание временем... Да и не расстались бы они, наверное, никогда, если бы в какой-то момент не набежала на него мимолетная блажь завести потомство. А Алинушка, к сожалению, страдала неизлечимым бесплодием. Вот и понесло мужика к «высокой» цели. Дурь эта минутная совсем скоро после формального разрыва сошла на нет. Не таким уж и чадолюбивым он оказался на самом деле. Скорее всего, хотелось и тут никому из сослуживцев не уступить. А отношения их с Алиной в прежнюю стадию уже не вернулись – решили больше под одну крышу не съезжаться, оставаясь, по сути, друг для друга близкими людьми.

– Может, кофе заварить? Как ты любишь, с пенкой, а? – Станислав Сергеевич наконец прервал затянувшееся молчание. – У меня хороший есть – колумбийский.

– Ну не юли, Стасик. Что тебе сказал Самвел? – нетерпеливо переспросила Алина.

– Да что мне этот чернозадый может сказать? Обещал, конечно, в твою епархию не лезть. Но ты же сама понимаешь... – продолжил Савченко, привычно для себя уклоняясь от прямого ответа. – Я уже не могу этого слизняка прессануть как следует. У него теперь через Гургена – прямой выход на губернатора. А это более чем серьезно... Но особо ерепениться он уже не должен... Не будет. Если, безусловно, твой оборзевший жиголо дров не наломает и не киданет Самвельчику в клюв свежий компромат. – И Станислав Сергеевич пристально посмотрел своей «половинке» прямо в глаза.

«Уже знает об инциденте с глотовскими, – мгновенно поняла Алина. – И, естественно, во всех подробностях. Вот и славненько. Не придется, случись что, самой вводить в курс дела, краснея при этом, как нашкодившая девчонка». Нет, ничего от Станислава она скрывать и не собиралась. Просто пока еще не разуверилась в том, что с этой «проблемой» вполне может справиться и Дорофеев. А потому зачем лишний раз нагружать своего безотказного Стасика?

Савченко, заметно косолапя, в раздумье прошелся по кабинету из конца в конец, что, как обычно, вызвало на лице Алины невольную улыбку. Невысокого роста, почти квадратного телосложения, коротконогий да еще с заметным животиком, вид он имел не вполне презентабельный. Натуральный сельский увалень, как, впрочем, и было на самом деле – отец его когда-то заправлял животноводческим совхозом в находящейся поблизости Афанасьевке. С грубыми замашками и категорическим неприятием любой «интеллигенщины», к которой он легко относил все, что ему лично было непонятно, все, что не вписывалось в его бесхитростную и довольно примитивную «схему» бытия. Но, как натура цельная и волевая, он нисколько не комплексовал по поводу своего простецкого внешнего вида. И даже то, что был на полголовы ниже жены, его никогда не смущало. Ему бы и на ум никогда не пришло озаботиться такими «глупостями».

Станислав Сергеевич остановился, секунду помедлил и опустился рядом с Алиной на низкий чернокожий диван, на который в другое время предпочитал не садиться. Предпочитал, потому что подняться с этого «бытового урода» при необходимости быстро и легко было абсолютно невозможно. А это старого мента, привыкшего всегда и везде быть настороже, порядком нервировало. Придвинулся поближе и взгромоздил тяжелую ладонь на гладкое точеное Алинино колено.

– И зачем тебе вообще эта лишняя головная боль? Не лезла бы ты, хорошая моя, в эту сферу... Там такие ушлые ребята крутятся – при первом удобном случае сдадут в момент, – произнес с какой-то совершенно не свойственной ему просящей интонацией, так, что Алина невольно с изумлением на него покосилась. – Да тот же Самвел, к слову сказать... Ты же нынешними объемами не ограничишься? Так?

– А зачем, в таком случае, встревать? – теперь она ответила вопросом на вопрос. – Да и ты, Стасик, я уверена, меня без помощи не оставишь.

– Помогу, конечно, какой разговор. И с таможней все утрясем, как просила... Но разве только в этом дело?

– А в чем же? – ответила недоуменно. Что-то сегодняшний разговор начинал ей все меньше нравиться. Неужели у Стасика возникли трудности?! Совсем на него не похоже. – Слушай, ты явно что-то не договариваешь. У тебя неприятности?

– Да нет... Все в норме... Пока... – вывернулся Савченко. И это «пока» Алину тоже неприятно удивило.

Но она решила не обострять. Если посчитает нужным – сам обо всем расскажет.

– И все-таки, – настойчиво продолжил Станислав Сергеевич. – У тебя же есть своя собственная ниша... Сколько на сегодняшний день у тебя салонов? Пять? Шесть?

– Ну это же неважно, – раздраженно прервала его на полуслове. – Как ты не понимаешь, что для нашей Тмутаракани это уже предел?! Все. Рынок заполнен...

– Выходи на Владивосток. Без проблем... И люди нужные есть. Помогут. И уровень должный обеспечим.

– ...

– А не хочешь... давай я тебе на ресторан денег дам, чтобы из оборота не тянула? Хочешь, готовый подарю?

Алина уже было решила съязвить, но передумала. Мягко отстранилась, поднялась на ноги, привычным движением оправив юбку. Демонстративно, молча, скуксившись, как девочка, покопалась в сумочке, всем своим видом давая понять, что вполне в состоянии и обидеться. Савченко все это время наблюдал за ней ироничным взглядом, чувствуя, что еще немного, и она опять заставит его пойти на попятную. Ну не мог, не способен он был устоять перед этими ее умилительными «женскими приемчиками».

Семеныч

В обожженном морозным, жестким, как наждак, ветерком горле нещадно першило, ноги, подкашиваясь, дрожали. Сердце, казалось, еще какой шаг ступи, и нипочем не удержишь – выпорхнет из груди, как птаха из клетки. Не больно-то потаскаешь по тайге в без малого семьдесят лет тяжеленную ношу. Да и годочки-то эти, право дело, не на припечке провалялся. Всю жизнь корячился, жилы рвал. «Да стой ты! Стой, говорю!» – тяжело отдуваясь, сорвавшимся голосом прохрипел Семеныч. Акай, холера такая, еще раз ломанулся вперед, резко поддернув постромки, так, что едва не свалил хозяина. Но видя, что тот вперед не спешит, ловко извернувшись, подпрыгнул, лизнул шершавым языком Семеныча в нос да с чувством исполненного долга бухнулся в снег. Что, мол, нам-то? Можем и переждать. А нет, так опять поиграем в пристяжного коника. «Тебе бы все баловать, засранец, – незлобиво пожурил его хозяин и, нагнувшись, отцепил собаку от поволока. – Побегай малость. Опростайся». А сам, покряхтев, опустился на корточки: «Ну как ты там, парень? Живой, нет?» И, не дождавшись ответа, озабоченно потрогал горячий, весь в бисеринках выступившего пота лоб Андрея, недовольно покачал всклокоченной непокрытой седовласой головой: «Поспешить бы надо. Совсем, видать, мужика лихоманка разбила. Дай-то бог – в целости до деревни дотащить».

Это, конечно, надо бы поспешить, а как тут поспешишь, когда уже у самого, пердуна старого, глаза на лоб лезут. Никаких силов не осталось вот так-то, волоком, его конячить напрямки да по кочкам. По дороге-то не пойдешь – а вдруг как нелюди те, что шкуру парню продырявили, по пути встретятся. Совсем тогда дело швах будет. Беды не оберешься: и тебя самого заодно с им не за понюх табаку порешат, злыдни.

Семеныч удовлетворенно хмыкнул, отметив про себя, что сработанная им повязка на ране у мужика вроде как поменьше кровит, запахнул на нем поплотней свою старую кухлянку, нахлобучил тому ушанку поглубже на голову: всю верхнюю одежу с себя содрал, стараясь согреть болезного. «Видать, крепко его погоняли, – подумалось, – если почти в одних портках на мороз выскочил». Страсть как хотелось перекурить – уже уши опухли. Да не стал. И так дыхалка ни к черту, а еще идти да идти...

Он бы и не нашел парня-то, если б Акай с дороги не причуял, не позвал, возвернувшись, за собой громким лаем. И Семеныч, подойдя к раненому, покумекав, сделал все, что мог: перевязал ему ногу разорванным рукавом своей нательной рубахи, насилу влил в растресканные, плотно сжатые губы остаток воды из фляжки, растер побелевшее бескровное лицо и руки, приодел, как дите малое. Срубил две небольшие мохнатые пихтушки, снайтовал и ловко приторочил к ним парня, обернув под мышками оторванными от заплечного мешка лямками. На таком вот импровизированном поволоке и доставлял его, надрываясь, во все еще неблизкую Ретиховку. Жаль, что кабанятину пришлось в тайге оставить. Да какая уж тут, к лешему, кабанятина, когда человека спасать надо. Не ровен час – околеет!

Мало-мальски отдышавшись, Семеныч перекрестился, забросил за спину ружье. Перекинул через плечо веревку, прицепленную к поволоку, намертво закрепив ее на поясе. Подозвав, привязал к пихтушкам Акая (хоть и невелика, а все ж подмога) и, коротким взглядом наметив свой дальнейший путь, напружинившись, тронул с места. Снова шел, хватая широко открытым ртом обжигающий стылый воздух, шел, не раздумывая и не пытаясь сейчас разобраться во всей этой поганой истории, приключившейся с пареньком, справедливо полагая, что придет час – и все это прояснится, развеется само собой. Может, те варнаки с джипа с зэковскими рожами? Может, кто другой... «Может, от «лесовиков» убег. Давно уже в поселке поговаривают, что у них на валке леса, где-то за Татарским ключом, натуральные рабы пупок надрывают. А чуть что – и хоронят их там заживо... Чего пока-то попусту-понапрасну голову ломать».

Дорофеев

– Ну-ка, притормози, – приказал Игорь. Солдат слишком резко нажал педаль, и машина пошла юзом, вылетев из колеи. – Сдай назад. – И, терпеливо выждав, пока лихой водила с трудом, враскачку, вернет джип на дорогу и отъедет к нужному месту, процедил сквозь зубы: – Стой, раллист долбаный.

Выйдя из машины, Дорофеев присел у обочины. Следы деда (Игорь, и сам не понимая почему, не отдавая себе в этом отчета, постарался хорошо их запомнить – старые кирзачи со стертыми почти начисто каблуками) и собаки тянули влево, в сторону зимника. И за каким, спрашивается, хреном понесло туда старого, ведь Ретиховка в противоположной стороне? Решил опять поохотиться? Вряд ли. По его уделанному вконец внешнему виду понятно было, и к гадалке не ходить, что тот за день не один десяток верст намотал – не двужильный же. И зачем в таком случае сворачивать с дороги, лезть опять в самую чащобу? Странно...

Все непонятки разрешились уже метров через двести, когда опять пришлось притормозить.

– Опа-на! Шеф! – возбужденно проорал Сыч. – Дак тут чухан этот древний точно тралил что-то. Смотри вон – прогалина, что после трактора. Точно, сука старая, зашкварился, бля буду.

Игорь внимательно осмотрел широкую и глубокую борозду, идущую слева направо через зимник, а дальше теряющуюся в зарослях по направлению к поселку, с редкими отпечатками кирзачей по краям. Складывалось стойкое впечатление, что дед, а это был определенно он, волоком тащил какой-то тяжелый габаритный груз. Что это могло быть? Ну явно не та кабанячья ляха, что они ему щедро отстегнули. Что-то гораздо более объемное и весомое.

– Так... Сыч, – протянул Игорь и суеверно сплюнул, боясь сглазить замаячившую впереди удачу. – Ну-ка пробежались вдвоем по его следам. Посмотрим, что он там наковырял.

А уже через пять минут Сыч с Солдатом рядом с Дорофеевым радостно вопили в голос, вырывая друг у друга из рук рваную окровавленную тряпку, чуть ли не пританцовывая при этом в полном восторге.

– Нет, ты, слышь, шеф? – визжал Сыч. – Этот там шишкарь ветошный, как пер с сопки, так и навернулся. Все, сучок, кровиной залил... А этот, марамой, пенек старый, он его на горба и ходу. Ну он тут косяка упорол. Он, подлюка, теперь у меня красными слезами умоется. Я его в хлам порву вместе с этим задохликом недорезанным!

Игорь спокойно курил, самодовольно ухмыляясь, уже мало прислушиваясь к тому, что там плетут взахлеб его шестерки. Теперь-то он все подчистит наверняка. Теперь этот вояка от него никуда уже не денется. Сколько там прошло с того времени, когда они с дедом трепались? Часа два с половиной. А тут до поселка – не меньше шести километров. Да и то если по прямой, через болотину. Едва ли до темноты управится. Так что спешить им теперь ни к чему. По-любому успеют перехватить на подходе. И, достав из машины радиопередатчик, Дорофеев вышел на связь со Щиром: «Прием... Все. Свернулись по-быстрому. Мы его нашли. Пилите в Ретиховку. Там встречаемся». И даже какое-то давно забытое чувство, похожее на жалость к незнакомому, такому же, в принципе, как и он, бывшему служаке, ворохнулось внутри. Ведь он же, бывший ментяра Игорь Дорофеев, по большому счету, и не был кровожаден, как эти недоношенные беспредельщики, что козлами скакали сейчас рядом, предвкушая потеху. Но Игорь без тени сомнения тут же отогнал от себя ненужные вредные мысли, так как давно и прочно усвоил, что в этом мерзопакостном человеческом муравейнике правит только грубая сила, а значит – только одна простая и жестокая рациональность.

Филиппович

«Что за ерунда такая?» – недоумевал Иван Филиппович. Вот уже который час пытался связаться с Андрюхой по сотовому. Но никак не получалось. И гудок временами шел. Пускай через раз, но все ж таки. Известное дело – связь там плохая: сопки. Берет только местами. Но когда соединение все-таки устанавливается, почему не отвечает? Трубку на зимовье оставил? Так там Петрович. Давно бы отозвался. Неужели на радостях водки обожрались, черти бородатые? Ну, это тоже вряд ли. Никогда за ними такого не замечалось, чтобы посередь самой пахоты, не ко времени, беспричинно за воротник заливать. Мужики серьезные. Не на отдых небось поехали, а деньжат зашибить. Какая тут может быть пьянка?

Но пока, правда, Филиппович особо не волновался. Ну не вывез от мужиков вчера орех, как обещал. И бес с ним. Ну не вывез так не вывез. Совсем не хотелось в тайгу соваться, пока лесовозы после очередного снегопада дорогу не набили. Только лишний раз машину гробить. И ничего страшного. За какую-то пару-тройку лишних дней ничего не случится. Да и что там орех – сущие гроши. Голова у него сейчас о более важном болела. Вот уже полмесяца никак не удавалось переправить в Китай капитальную партию «товара»: две подсоленные тигриные шкуры, за которые узкоглазые, не чинясь, выложат по три штуки зеленых, плюс – два полных «комплекта» костей из этих «матрасов», больше двухсот кабарожьих «струй»[14], полста штук медвежьей желчи, что у китаезов тоже катит неслабо, почти по триста баксов, да двадцать один «комплект» медвежьих лап. Причем большая часть из них весомые – по три кило. Потому точно потянут по шестьсот-семьсот рублей каждая. А весь груз – не меньше чем на пятьдесят тысяч долларов. И причем сразу в момент. Можно было, конечно, шкуры хорошо выделать на «ковер», поступил такой заказ из Москвы... Но и партию дробить не хотелось, и ждать обещанных денег в этом случае пришлось бы подольше... В его нынешнем положении и полста штук зеленых – неплохой навар. Можно будет кое-какие житейские вопросы порешать в одночасье. Ну, хотя бы, добавив к тому, что уже до этого прикопил, Юлечку, внучку, наконец-то отправить на учебу в Англию. Конечно, по его стариковскому разумению, все это – пустая канитель. Можно подумать, наша школа хуже их заморского колледжа. Только дочку разве убедишь? Уперлась – и ни в какую. Для них же эта Европа драная как будто медом намазана.

Однако вот уже две недели дело с мертвой точки никак не сдвигалось. То прикормленный заместитель начальника таможни подполковник Одинцов на неделю в Москву в командировку мотался, то трясла их там какая-то вышестоящая проверка. Конечно, можно было и при таком раскладе вопрос решить. Был у него в крае, на худой конец, бывший однокашник Колька Шлыков, вышедший, к полному изумлению, в таможенные генералы. Уж как там он умудрился – одному богу известно. В техникуме дурак дураком был, а вот гляди ж ты, вылез. Но ему же, охламону, опять же отстегивать придется. И немало. Скорее всего гораздо больше, чем прощелыге Одинцову. Генерал есть генерал, и аппетиты у него соответствующие. Они же взятки жрут, как бык помои, в три горла. Лучше уж подождать, чем таким образом «делиться». И Филиппович ждал. Ждать-то ждал, да мысли тревожные в голову лезли. А вдруг как Сашка, перекупщик из Хейхэ, влупит неустойку? Сговорились-то совсем на другой срок. А он, змееныш, рожа азиатская, коснись денег, так своего уж ни за что не упустит. Что-что, а торговаться эти хитрожопые желтолицые «братья» умеют! Этого у них, прохвостов, не отнимешь. Быть того не может, чтобы под шумок да не объегорили!.. Или, не дай бог, какой-нибудь ушлый «оптовик», – а таких по краю Филиппович знал не меньше десятка, – возьмет да и выбросит на «рынок» не менее крупную партию товара, да еще и продешевит по дури своей? Тогда уж, без сомненья, Сашка собьет цену до мизера. А может, что еще хуже, и вообще от его глотовского «товара» отказаться. У Филипповича мурашки по коже ползли при мыслях о такой поганой перспективе. И он снова и снова начинал прокручивать в голове один варинт за другим. Да только толку от этого никакого не выходило. Соломку бы он, как в пословице брешется, осторожненько подстелил, да вот знать бы наверняка, где ее, родимую, получше пристроить...

А еще к тому же начинало тревожить Ивана Филипповича то, что эта шлюшка полицейская, Алина, потихоньку прижимает к ногтю мужиков по тайге. И на его глотовский «каравай» уже роток свой прожорливый разевает. Дважды безнаказанно ее головорезы, сволочи, его «точки» прошерстили. Спит и видит, наверно, мормышка, как он, Глотов, тоже под нее ляжет. «На нее – это мы с удовольствием, – пытаясь хорохориться, каламбурил Филиппович. – А что, Алина еще баба хоть куда. И спереди и сзади. Сто очков форы любой молодухе даст запросто. – А вот «под» – это хрен ты, давалочка, угадала!» Но одно дело – хорохориться, и совсем другое – в действительности эту «скользкую проблему» решать. Пришлось даже, грешным делом, к армяшкам на поклон сходить. Самвел, безусловно, пообещал с Савченко все уладить, но Филиппович на этот счет особых иллюзий не питал. Если Станислав захочет кого поприжать, то уж, будь спокоен, прижмет. И армяшки, если уж на то пошло, ему тоже, как слону дробина. Все это понятно, как божий день. Однако Филиппович, на Самвела особо и не надеясь, все-таки полагал, что поддержка в его лице при дальнейшем неблагоприятном развитии событий ему явно не помешает...

Неожиданно для себя в размышлениях своих, путаных, но не беспричинных, Глотов как-то незаметно успокоился. Чего уж там? Будь что будет. Решил еще раз позвонить в «бригаду».

– Да, – неожиданно после долгих протяжных гудков трубка отозвалась каким-то хриплым незнакомым голосом.

– Это ты, что ли, Андрей? – по инерции спросил Филиппович.

– А кто его спрашивает? – ответили вопросом на вопрос, как будто это был не сотик, а какой-то стационарный «номер» где-нибудь в общаге.

– А ты кто такой? – озадачился Глотов.

– Хрен с горы, – грубо рявкнула трубка. И Филиппович, быстро отключившись, внимательно посмотрел на дисплей. Да нет... все правильно... номером он не ошибся. Тогда в чем дело? Почему Андрюхин телефон у какого-то незнакомого мужика? Странно. Может, он его потерял, разиня? Или отдал кому? Но долго мозги пудрить не хотелось. Да и недосуг – надо еще от снега дорожку к коттеджу очистить, скоро ведь и Юлечка из школы прибежит.

Татьяна

Глядя на Таньку Осипову, поселковую фельдшерицу, старики часто качали головой: «Вот шебутная же!» И не поймешь при этом – то ли с укоризной, то ли с восхищением. А вернее, и того и другого понемногу. И то правда. Жила, как в театре каком. Вечно с шутками-прибаутками. Чаще всего что-нибудь под нос себе напевая, она даже ходить-то спокойно, как все люди, не умела. Все спешит, все несется стремглав куда-то, пигалица малая, со своей огроменной сумкой на плече, скачет, подпрыгивая, будто в «классики» играет, по шатким поселковым мосткам. Вся какая-то голенастая, угловатая, как недавно вылупившийся гусенок. Там, где у нормальных баб груди быть положено – вот уж совсем пустяшные остренькие бугорочки. В общем – срамота одна, глаз положить не на что. Ослепительно, ну просто страсть какая рыжая. Веснушки, мелким крапом, – кажется, везде, даже на веках, на мочках ушей. Со вздернутым, пуговкой, задорным носиком.

И пора бы вроде уже остепениться, поумнеть, что ли. Все ж не пацанка – под тридцать лет. Вести себя поспокойнее, прилично возрасту. Хоть бы изредка, для близиру, посидеть с соседками на завалинке, посудачить, поплакаться о своей нелегкой бабьей доле. Чтоб могли они пожалеть тебя, всплакнуть с тобой за компанию, приобщить, посчитав ровнею, к своему сообществу. И ведь есть от чего – совсем одна, дуреха, осталась. Вроде как где-то там, на Западе, двоюродный дядька у нее имеется, но о нем в поселке – ни сном ни духом. Знать, так она ему по жизни нужна, если за все годы ни разу о себе хоть как-то не напомнил... Так нет же! Никого зловредная гордячка Танька в душу к себе не пускала, не просила, из дурацкого принципа, конечно, ни у кого помощи. Все сама, настырная. Да быстро, да походя, будто нет для нее никаких трудностей, за что ее бабы, естественно, недолюбливали. А ей-то, по всему видно, на любовь на их начихать с высокой башни. И не только на их любовь. И с мужиками вела себя Танька, по поселковым понятиям, в высшей степени странно, как будто способна была вот так, одна, без мужа, без детей до скончания века своего прожить. Никого из них, как ни пытались, близко к себе не допускала. Нет, не то чтобы вообще – не давала к душе своей прирастать. Бывало, и на ночь кого у себя оставит. Но после ночки-то этой непременно унизит, да чаще всего при народе. Считай, ни за что ни про что, отбреет так, что только держись. И мужики, хоть и тянуло их к ней, как мух на варенье, к полному непроходящему изумлению женской половины поселка, всегда старались держаться с ней настороже. Редко кто из них, да и то не надолго, решался продолжить отношения с этой оторвой дальше зубоскальства. Да ну ее к лешему, шебутную. Что, в поселке других баб мало? Раз в пять, наверно, больше, чем мужиков. И каждая просто мечтает хоть на день какой, на час почувствовать себя счастливой замужней. А потом – хоть потоп, хоть – трава не расти.

Но при всем при том фельдшерицей Танька была настоящей. Все могла, все умела. Хоть днем, хоть ночью обратись к ней кто, даже и совсем для нее первый вражина, со своей бедою, тут же летит на помощь, отбросив в сторону все другие, порой неотложные дела. Никогда не откажет под каким-нибудь удобным предлогом, не оставит без участия.

Окончив в Зареченске медучилище, она и не думала, как большинство сокурсниц, оставаться в городе. Чего она там такого особенного не видала? Шумных компаний никогда не любила. Они всегда напоминали ей юность, когда пришлось настрадаться от шальных материнских застолий, которые та все чаще после смерти отца устраивала, панически боясь своей теперешней женской неприкаянности. Гуляла, уже вконец опустившаяся, со всеми подряд, порой уж просто с последними завалящими мужиками напропалую, пока и сама не сгорела, захлебнувшись зеленой блевотиной под столом после очередной грязной и безмерной попойки... Сколько потом времени, после нелепой и жалкой материнской кончины, ну уж точно не один месяц, с просто маниакальным упорством выдраивала Танька каждый угол в хате, держала открытыми настежь все окна и двери, пытаясь выветрить ненавистный запах этих бесконечных попоек, вечно замурзанных, провонявших потом материнских ухажеров. И до тех пор вылизывала, пока не стал ее неказистый пятистенок отдавать почти что стерильной чистотой больничной палаты...

Ни к каким пресловутым благам цивилизации Таньку особо не тянуло. Да и какие там блага в шестидесятитысячном Зареченске? Из «культурных центров» – один захудалый музей, да два кинотеатра, да куча забитых под завязку всевозможным товаром магазинов да магазинчиков. Вот это уж действительно музеи! Да толку-то. Все равно почти все, что манит, – не по деньгам. Попробуй найти такую работу, чтобы там вовремя да еще и хорошо платили. А потому Танька после окончания вернулась в Ретиховку, не раздумывая. Недаром же слово молвится – где родился, там и пригодился. И в родном поселке чувствовала она себя действительно нужной, необходимой людям. Твердо понимала, что без нее станет им, при их и так уже нелегкой деревенской жизни, еще гораздо плоше, труднее. Случись какая беда, а до того же Зареченска – почти двадцать пять километров. Автобус давно ходит раз в два-три дня, а машин на весь поселок всего четыре осталось. Да и те давно на ладан дышат. Старикам не по карману содержать личный транспорт. Один бензин в какие сумасшедшие деньги обходится. Так что попробуй доберись. Да вовремя. А иной раз счет не на часы идет – на минуты. Вот и носилась Танька по поселку как угорелая... То у старика какого-нибудь сердечко прихватит или вконец изведет проклятущая гипертония, то ребенок прихворнет или чем поранится, или цепанет какая поселковая псина одного из местных пьянчужек, озверясь, за задницу... Чего только не приключится с людьми в богом забытом таежном селении, считай, почти отрезанном от человеческого мира! Бывало, и роды принимать приходилось. Сколько уже крестников у Татьяны со щенячьим восторгом носится по грязи на извилистых улицах Ретиховки? А немало – кто бы их считал... Ну и кто же всем им теперь, волею судьбы неприкаянным сельским безработным, без нее поможет? Кому они теперь нужны? Да все такие ершистые, озлобленные на власть, порою с просто непомерным крестьянским гонором...

* * *

За минуту собралась, когда уже поздно вечером ввалился в хату насмерть уставший, до подмышек промокший Семеныч и позвал к какому-то там неведомому раненому парню. Так и бросила, не успев развесить, на морозе во дворе тазик с постирушками. Не добившись от соседа (жил он от нее за три дома) подробностей, как всегда, «партизан» доморощенный, и слова лишнего не уронит, запихнула в свою необъятную фельдшерскую сумку все, что могло пригодиться при любом раскладе. Понеслась за ним в темень, напрямки через огороды, по завьюженному полю к давно заброшенной сторожевой будке у силосной башни на закрайках села. Семеныч предусмотрительно домой к себе парня не потащил, справедливо полагая, что пострелыша могут усиленно искать. Зачем лишний раз маячить перед бабьем, давать новый повод их длинным языкам?

Парень этот, к которому привел ее Степаныч, изможденный и худющий, как показалось на первый взгляд, находился в полном беспамятстве. Только тихонько постанывал в забытьи, плотно сцепив зубы. Содрав с него изодранные в клочья штаны вместе с синими сатиновыми трусами, Татьяна бережно обмыла синюшную, пупырчатую от озноба кожу его простреленной ноги прихваченной из дома в термосе кипяченой водой и внимательно осмотрела рану. И та ей совсем не понравилась. Даже в тусклом свете керосинки было заметно, что по припухшим краям она уже обметана опасной краснотой. Внутрь явно попала инфекция, и при неблагоприятных обстоятельствах это могло привести к неминуемому заражению крови. А на какие благоприятные тут вообще-то можно надеяться?! Его нужно срочно вести в райцентр. Срочно! Но как это сделать, когда на весь поселок – всего-то несколько машин на ходу, у бывшего егеря Витьки Фесуненко да у председателя сельсовета Степана Егорыча? Егорыч еще три дня назад уехал в Каменку к родне, а Витька в это время уже обязательно, как и каждый вечер, обожранный самогонкой до соплей, до полного бесчувствия. Его теперь до утра даже пожаром буйным не разбудишь, пока сам не проспится. Так и сгорит заживо, с бока на бок не перевернувшись. Были еще, правда, один старенький задрипанный «Москвич», который начиная с первых морозов колом стоял у хозяина на приколе, да подержанная иномарка у Маркела Носова, но в поселке давно смирились с мыслью, что ее как бы и нет на самом деле. Такой куркуль чертов – почище жида из анекдота. Действительно, зимой снега не допросишься. Так что оставалась одна надежда на Толика, привозившего в Ретиховку по средам (а завтра как раз среда и выходила) продукты в сельмаг, давно уже ставший частным и работающий теперь и не по часам даже, а буквально «по требованию».

И, тяжело, протяжно вздохнув, но тут же опомнившись, Татьяна осторожно ввела в отверстие раны резиновую дренажную трубку и, аккуратно наложив сверху антисептическую повязку, вколола парню пять кубиков баралгина. Мимолетом, уже просто по-бабьи, про себя отметила, что мужик-то вроде ничего – стоящий. Его бы побрить, отмыть да приодеть... Измерив давление, добавила ко всему прочему еще один укол с кофеином. И только потом поделилась с Семенычем, который все это время молча, сосредоточенно возился у печурки, стараясь нагнать в сторожку необходимое тепло, своими сомнениями.

– До утра, верно, ничего не выйдет, – покачал головой старик. – Да и вот какое дело, дочка. Его ведь те, что подстрелили, искать могут. И не приведи господь, встретимся... Тогда беды не миновать. И его порешат, и нас заодно.

– Разве ж это важно, Иван Семеныч? – укорила его Татьяна, и лицо ее зарделось в негодовании. – Что ж теперь, бросить человека умирать тут?! Я же уже все... все, что могла, сделала. Больше ничего – не в состоянии... И медикаментов нужных нет... И вообще... его обязательно в больницу нужно. Начнись заражение, я же ничем помочь ему не смогу, понимаешь ты, в конце-то концов? Я ему тогда что – ножовкой пилить ногу буду?!

– Да ты погоди, Танюха, не гоношись... Его ведь, истинный крест, и в больнице добьют, нехристи... Найдут и добьют. Сама же по телевизору каждый день про такие страсти смотришь... Давай мы с тобой все как следует обмозгуем. Не нужно нам вот так-то, с кондачка...

– Иван Семеныч, – нетерпеливо перебила его Татьяна, – да ты что такое говоришь?! Тут время на часы идет... – но, внезапно оборвав себя на полуслове, задумалась: «Есть выход. Есть! Надо в город Андрею Ильичу позвонить. Он-то ни за что не откажет – не такой он человек... Приедет обязательно». И, вскочив на ноги, тут же укорила себя последними словами: «Вот же раззява глупая! Как могла «сотик» дома оставить? А еще фельдшер называется. А если б «Скорую» вызывать?»

– Я сейчас, мигом... Телефон в хате забыла, – засуетилась, собираясь. – Своему знакомому доктору в Зареченск позвоню. Он у меня практикой руководил. Он хирург-травматолог. Он приедет обязательно. Сейчас прямо и приедет.

– Вот и хорошо, – отлегло от сердца у Семеныча. – Ты беги. Я тут с ним посижу.

Уже взявшись за дверную ручку, спохватилась. Обернулась, бросив мимолетный взгляд на изгвазданную мокрую одежду старика:

– А вы как же? Вам бы переодеться надо. Совсем, наверное, продрогли...

– А ничего, дочка... Я вон печку накочегарил... Ты беги...

И Татьяна, не ответив, так и не застегнув фуфайку, шмыгнула за порог.

Демин

– Ну ты что, Ильич? – в явном нетерпении вторично переспросил дежурный по хирургическому отделению заядлый преферансист Саша Чернов. – Заканчивай тормозить.

– Я – пас, – рассеянно проговорил Андрей Ильич Демин, сухощавый, но жилистый, импозантный брюнет с уверенным, слегка жестковатым лицом знающего себе цену человека, хотя еще за пару минут до неожиданного и крайне несвоевременного звонка из Ретиховки у него и в мыслях этого не было. Нужно быть форменным идиотом, чтобы не вистовать, когда на руках длинная «пика», да не сорвать банк в последней пулечке. Нельзя сказать, что их короткий, только что состоявшийся разговор с Таней полностью выбил его из колеи, но чем глубже, абсолютно непроизвольно, он пытался его теперь анализировать, тем быстрее улетучивалось легкое настроение, навеянное приятным времяпровождением.

– Пока без меня, – быстро произнес Демин, едва дождавшись последнего хода, не обращая внимания на протестующие возгласы возмущенных коллег. Отпил из пузатой «наполеонки» порядочный глоток коньяка, даже не ощутив при этом никакого послевкусия. Выудив из портсигара беломорину, машинально размял ее длинными сильными пальцами так, что на брюки посыпался табак, прикурил и, выбравшись из-за стола, подошел к окну ординаторской. Бросил взгляд на заметенную снегом вечернюю улицу в коротких желтых всполохах неисправного, как обычно, фонаря и передернул плечами, представив себе, что рано или поздно все равно придется туда выходить. Придется независимо от решения, которое ему еще предстояло принять.

И зачем он вообще ответил на этот звонок? Можно ведь было его попросту проигнорировать. И не возникло бы в таком случае этой дурацкой головоломки, этих душещипательных колебаний. Нет, он, конечно же, более чем хорошо относился к жизнерадостной конопушке Танюше Осиповой, выделяя ее среди студентов медучилища, которых ему, маститому хирургу-травматологу городской больницы, довелось пестовать во множестве... Да и была на то причина. При всей ее редкой некрасивости его подкупала в ней какая-то младенческая непосредственность, до изумления неисправимый альтруизм. И это при ее-то житейских коллизиях! Плюс к этому – неуемная страсть к профессии... Все это так. Однако до сегодняшнего дня их тесные, естественно, только приятельские отношения (Андрей Ильич как истинный эстет до интима с дурнушкой никогда бы не опустился) ни к чему его не обязывали. И вдруг – такой пассаж, такая неожиданная обременительная просьба. Естественно, пришлось отказать, сославшись на несуществующее дежурство, чтобы выкроить себе нужное для раздумий время. Демин еще в молодости, наученный горьким опытом, взял за правило по возможности избегать скоропалительных решений и следовал этой жизненной установке неукоснительно. А иначе, в чем неоднократно убеждала его жизнь, можно сгоряча таких дров наломать, что это тебе потом непременно боком выйдет.

Особенно старался он, как человек вполне вменяемый и рассудительный, надежно подстраховаться в случаях с огнестрелкой, от которых чаще всего просто несло законченным криминалом. А практики, к сожалению, хватало с лихвой. И далеко не всегда легальной, как в тот же буйный беспредел девяностых. Немало изувеченных братков прошло тогда через его умелые руки. И каждый раз приходилось лоб морщить. С одной стороны – недремлющие власти, с другой – эти бешеные отморозки с пеной у рта, от которых в случае малейшей неудачи можно было чего угодно ожидать. Станется, и сам под нож ляжешь. Только уже как мышь лабораторная, без наркоза. Вот и приходилось балансировать на тонкой грани. Любой неверный шаг – и пиши пропало. Никакие пачки их «зеленых денег» уже не понадобятся.

Этот случай, как можно было уловить из Танюшиных междометий, именно к подобным и относился, а поэтому также требовал особого подхода. Что он потеряет в случае отказа? Да ничего существенного, кроме того, что непоправимо упадет в ее глазах как человек бескомпромиссный и отзывчивый. Это, может быть, и нежелательно, но и не такая уж великая потеря. Очередной умеренно болезненный укол самоуважению, коих у любого пятидесятипятилетнего мужчины наберется множество. Допустим, вполне переживаемо... Что еще? Какому-то там неизвестному, скорее всего, очередному узколобому, давно живущему «по понятиям», действительно требуется неотложная помощь в его лице?.. Ну, станет меньше одним дебилом, и что?.. Спать спокойно от этого он, Андрей Ильич, естественно, не перестанет. Все эти разговоры о врачебном долге Демин, «ни тени сумняшеся», относил к областям весьма призрачным и аморфным. Пусть и держал, по известным причинам, это давнишнее «открытие» «про себя». «И это, пожалуй, все...Что мы имеем, так сказать, «a contrario»[15]? Пропасть всего мутного и неприятного. И это, даже не принимая во внимание весьма ощутимые «бытовые трудности»: сомнительное удовольствие тащиться по обледенелой лесовозной грунтовке через перевал в неблизкую Ретиховку, да еще притом на ночь глядя...» Но что-то неуловимое, какая-то мимолетная мыслишка, промелькнувшая в голове, все еще мешала принять верное решение, и Андрей Ильич, вернувшись к столу, щедро добавил в свою «наполеонку» коньяка, но, выпив неожиданно для себя только половину ее содержимого, твердо отставил бокал в сторону.

– Оленька, зайка, – обратился он к заглянувшей в ординаторскую медсестре, – приготовь-ка там мне физраствор, глюкозу, упаковочку кефзола и... Подожди, я тебе сейчас напишу... – И Демин быстро и размашисто набросал список необходимого на сером рецептурном бланке. Ольга, подхватив бумажку, ни о чем не спрашивая, немедленно скрылась за дверью – вышколил на «ять».

– Ты как, Ильич? – оторвал глаза от карт Сашка. – Может, еще одну распишем?

– Нет, мужики, не обижайтесь, сегодня не могу, – ответил Демин и, обратив внимание на то, что «безмашинный» анестезиолог Купцов тоже начал было собираться, спросил: – Тебя подвезти, Сереж?

И помедлив, скривившись, как от зубной боли, достал-таки из кармана дубленки сотовый телефон: «Ну хорошо, Танечка, я приеду».

* * *

Всю дорогу Сережа Купцов трещал без умолку. Находясь уже в изрядном подпитии, он легко согласился на предложение Демина заглянуть «по пути» в Ретиховку, чтобы потом, после какой-то несложной и кратковременной «хирургии», уже «с чистой совестью» закончить прекрасный вечер на высокой ноте, то бишь добрать свое. Андрей Ильич время от времени, иногда совершенно невпопад, бросал короткие реплики, чтобы только поддержать разговор, абсолютно не прислушиваясь к тому, что бормочет поднабравшийся коллега. Настроение, и так уже практически испорченное, окончательно «добила» жена. Взбеленилась мгновенно, едва заикнулся о своей непредвиденной, но необходимой задержке, безапелляционно отнеся ее к его бесконечным «походам налево». И все основания для этого у Елены, конечно же, имелись. Бывало. Захаживал. И частенько. Ну, кто без греха? Но в данном-то случае как раз оказалась не права, ткнула пальцем в небо, что и вызывало бурю негодования в его возмущенном мужском естестве. «Бурю» – это, наверное, слишком сильно сказано. Но очередной Еленин «взбрык» определенно здоровья ему не прибавил. И больше всего задевала, коробила ее патологическая склонность к ничем не оправданной грубости. Ну какого, спрашивается, черта, ни за что ни про что называть его последними словами?! Неужели трудно научиться на исходе пятого десятка лет сдерживать себя, не опускаясь до площадной брани?..

Как только свернули с трассы, дорога стала узкой. Попадись встречная – и едва ли разъедешься. Грейдер не прошел и дважды, да еще и нагромоздил по обочинам высокий снежный вал. Скользкая и неровная – дорожники, уроды, отсыпали ее перед снегопадом не гравием, как положено, а булыжником. И каждый резкий удар по стойкам машины заставлял Демина вздрагивать – еще пару таких выездов, и точно придется их прокачивать, а то и менять. А ты еще попробуй найди эти злополучные стойки на «Мицубиси Галант»! Да и обойдутся они как пить дать в круглую сумму.

Демин старался не заводиться, хотя определенно уже давно успел пожалеть, что ввязался в явную авантюру. Изо всех сил сдерживал готовое прорваться наружу раздражение. Но с каждым бесконечным километром отвратительной дороги ему все труднее это удавалось. И буквально полоснувший по глазам дальний свет встречного автомобиля стал той последней каплей, что переполняет чашу терпения. Он не выдержал, взорвался, разразившись нелицеприятными выражениями в адрес неизвестного наглеца, что делал крайне редко. Резко затормозил и выскочил из машины. Но, безрезультатно подождав пару минут, прикрываясь рукою от нестерпимо яркого света, понял, что встречная не двигается с места. Пришлось самому подъезжать поближе – благо хоть ее водитель, форменный недоносок, догадался переключиться на «ближний». Едва взялся за руль, как в голове будто сработал какой-то своеобразный нейтрализатор, мгновенно растворяя зашкалившие эмоции. И она странным образом прояснилась. «Скорее всего, это полиция», – постарался здраво рассуждать Андрей Ильич. А если так, то проблем становится гораздо меньше. Спокойно сошлется на срочный вызов – все равно не поймут, что он, Демин, – не «Скорая»... Да и, может статься, что и вообще надобность в нем уже сама собой отпала, а следовательно, можно с чистой совестью возвращаться в Зареченск.

Но его надеждам не суждено было сбыться. Фары погасли, и в тусклом свете габаритов внедорожника на дороге вырос крепкий мужик в камуфляже явно не полицейского вида. В груди у Демина неприятно похолодело – стопроцентная блатота. Уж он-то навидался их во всех ракурсах. И Андрей Ильич бросил вопросительный взгляд в сторону подозрительно замолчавшего Купцова. Оказалось, что угомонившийся Сергей мирно посапывает во сне, откинувшись на спинку сиденья. А значит, надеяться в случае чего на его помощь – пустая затея. И тогда он решил из машины не выходить. Остановившись в пяти метрах от незнакомца, сначала достал из бардачка газовый пистолет, положил его на колени и только потом опустил до половины стекло в водительской дверце, отчетливо понимая, что ни объехать встречную, ни развернуться он просто-напросто не сможет. И это неприятное «открытие» уверенности в себе ему, конечно же, не прибавило.

Мужик подошел вразвалочку, не торопясь. Нагнулся к приоткрытому окну, дохнув свежим перегаром.

– Куда собрался, братан? – задал он совершенно идиотский вопрос. Куда еще, как не в Ретиховку можно было попасть по этой чертовой грунтовке?! Но Демин, давно наученный обращению с такого рода публикой, немедленно подавил в себе остатки раздражения.

– В гости, – соврал выдержанным ровным голосом. И, кивнув в сторону спящего Купцова, прибавил, подстраиваясь под ненавистный сленг, какую-то полную глупость: – Видишь, пацан уже отдыхает.

– Понял, – радостно осклабился блатной. – Ну валяй тогда. Сейчас приму в сторону. – Отдающий полным абсурдом ответ Демина его, казалось, полностью удовлетворил.

Щир

Дед, сучок, даже самогонки не держал. Перевернули, казалось, весь дом, а ничего не нашли, кроме какой-то сладкой ягодной наливки с мелкими, застревавшими в зубах косточками – то ли малина, то ли облепиха, хрен ее поймешь. Вот и пришлось давиться этой гадостью. Уже, наверно, по пол-литра оприходовали, закусывая солеными огурцами и квашеной капустой (больше ни в летнике, ни в хате ничего не было; варево, что стояло на плите, Щир, понюхав, жрать не решился), а ни в одном глазу. Хоть быть чуть торкнуло. А выпить хотелось просто зверски: настроение было до того дерьмовым, что, будь сейчас этот даун недоношенный, Сыч, рядом, ни за что бы не утерпел – отметелил бы до кровавых соплей, чтоб, падлюка, хоть чуть мозгами шевелил, прежде чем перо в ход пускать. И какого, спрашивается, он этих шишкарей замочил? Ему это нужно было? Совсем у придурка голова под коц заточена[16].

Пораскинув мозгами, Щир решил однозначно, что в мокруху себя втянуть не даст ни при каком раскладе. Ни деда, ни служаку этого валить не станет, как бы там Игорьку ни хотелось. И не потому, что кишка тонка, случалось на зоне и пищак[17]ублюдкам ссученным[18]бритвой половинить, а просто не верил он ему. Твердо знал, что ментяра этот прищуренный сольет при случае любого, кто ему перестанет быть нужным. И его, Щира, в том числе. Сольет и секунды не подумает. А «к хозяину»[19]Щир больше не хотел. Спать хотел спокойно, а не вполуха с заточкой под подушкой. И жрать по-человечески, и баб иметь. Чтоб все путем, как у нормальных людей.

Он уже и так в жизни своей по дури накуролесил. Сначала по малолетке за хулиганку на два года угодил. Вышел. И ума вроде как прибавилось. Опять водилой в автоколонну устроился. Почти десять лет жил как все, спокойно, размеренно. И семью завел: родила жена ему и дочу и сына. В общем – все пучком, как положено. Шоферил себе потихоньку, деньжата на свою квартиру откладывал. Обрыдло уже у тещи в однокомнатной ютиться таким «кагалом». Еще бы полгода, ну максимум год, и все, и купил бы. Пусть не хоромы, но на двушку с лихвой хватило бы. И тут этот сволочной дефолт. Все сгорело в один час. Ну и понеслось, поехало. Заквасил вчерную, так что через месяц с работы выперли. Поначалу еще кое-как пробавлялся. Здесь урвет, там перепадет что. Бывало, и пара «пятихаток» в кармане задержится. На еду для семьи, на бухало, хоть в обрез, но хватало. Потом пристроился на рынке торгашкам сумки таскать. Работа – точно не мед, но ничего, терпеть можно, да и постоянная. Так надо было, мудаку, с одной из этих торгашек спутаться. Зацепила она его чем-то, зараза. А понятно чем – стакана из рук не рвала, как Валька. Хоть вусмерть ужрись – не то что дома. Ну и покатило: ночь там, ночь здесь. Жена еще крепилась, терпела, а теща, сволота, жрала поедом. Вот и сорвался – засветил ей как-то раз с утреца под глаз и вообще свинтил. Да пошли вы все... Тут уж за «жрачку» взялся по-серьезному. И дня не просыхал – в лежку.

Так и не понял толком, что они там с этой сучкой базарной не поделили. Два ребра ей сломал, нос свернул, глаз вышиб. Проснулся опять на зоне. Теперь уже шесть лет – от звонка до звонка.

Но и на этот раз, освободившись, с бухаловкой не завязал, хоть и пригасил слегка – в крытке[20]пристрастился к игре, а с мутной башкой не больно-то стиры коцаные[21]помечешь. Проиграешься в пух. А фуфло задвинешь – порвут запросто. Это тебе не в «дурачка» сгонять. Но и тут, бывало, до бровей набирался. И в вытрезвиловке просыпаться приходилось. Там с этим ментенком ушлым, Игорьком, и встретились. Он его вроде как от смерти спас. Да не вроде, а так и было. В его дежурство Щира сопляки отстойные, зоны не нюхавшие, после проигрыша замочить решили, как последнего лоха. И мочканули бы запросто, что он один против этих шестерых волчат. Тут не отмахаешься. Хорошо Дорофеев вовремя подоспел – напихал со своим сержантом этим смычкам по мурцалам. А мог бы и «не успеть». Мог даже и «палату» не отворить. Что ему там зэчара какой-то? Контора спишет – и все дела... Странно, но ничего взамен от него, Щира, Игорек не потребовал. Даже потом в «охрану» к себе приписал, когда с ментовкой распрощался. Вот уже год с лишним как в его команде чалится. И пока никаких серьезных «проблем» на него Дорофеев не навешивал. Для таких дел у него Сыч с Солдатом имеются. Так, припугнуть кого при случае, ну, мурло начистить. И трындец. Но все равно Щир не расслаблялся. Знал твердо – когда-нибудь спросит с него ментяра по полной. Придет время – спросит. Он же ничего ни для кого за просто так не делает. Ото всюду хочет, сучара, свою выгоду поиметь. И надо момент этот не пропустить, вычислить его заранее, за несколько ходов, как в картах. Вычислить и вовремя свалить на сторону.

Вот и теперешняя мутиловка Щиру совсем не нравилась, но сколько ни прикидывал хрен к носу, а пока никак для себя решить не мог – пора сваливать или нет. Или можно еще обождать, пока всерьез паленым не запахнет? Как бы не облажаться в очередной раз, как последний фуцан[22]. Очень бы этого не хотелось.

Щир поднялся с кровати, прошлепал босиком до стола, зачерпнул пригоршню капусты из миски и бросил в рот. «А деда он-то, ментенок порхатый, вычислил грамотно, – подумалось вдруг, и он криво усмехнулся. – Поднабрался кой-чего у себя там в уголовке». Скосил взгляд на пацанов, которые при зажженной свече (окна он, конечно же, заставил их плотно завесить одеялами) втихомолку резались в «очко» вытертыми почти до дыр картами деда. «Послать их, что ли, еще раз пройтись за огородами? – подумал он. По-светлому уже дважды обрезали полукруг за поселком в том направлении, откуда мог появиться старик со своей волокушей, но безрезультатно. До самой темноты никаких следов там они не обнаружили. – Да ну его в задницу. Если бы старый дополз к этому времени, то уж точно дома бы у себя объявился». И Щир решил пацанов не шпынять. Что им там впустую собак поселковых дразнить – такой перебрех устроят, что не только деда, а и всю деревню перебаламутят... Может быть, и зря он, нарушив приказ Игорька, разрешил им печку растопить? Хоть и сказал подкладывать только совершенно сухие дрова, а дым-то из трубы все равно виден. Да вроде в такой запаре дед этого заметить и не должен... Да пошел бы он на, этот Игорек! Ему-то обсушиться не надо. Это ж не он, начальничек хренов, полдня по самые помидоры в снегу, как ищейка, в тайге ползал!

Демин

Еле-еле разминулись. Андрей Ильич проехал буквально впритирочку, холодея от мысли, что может задеть растопыренные «рога» дорогого массивного джипа, на фоне которого его автомобиль смотрелся букашкой – тогда уж точно разборок с этими отмороженными подонками не миновать. Уж кто-кто, а он-то знал, как при малейшем поводе они умеют мгновенно вызверяться. Насмотрелся в свое время вдоволь. Но, к счастью, все обошлось. И даже слегка буксанув при объезде, его проверенная «Мицубиси Галант» все-таки выручила, увезла подальше от опасного места.

Однако, не успев еще окончательно успокоиться, отъехать за поворот и полукилометра, Демин вдруг резко затормозил, ошарашенный внезапной мыслью о том, что он ведь, по большому счету, просто лезет, как последний идиот, в чью-то широко раскрытую пасть, в умело поставленную на него ловушку! И тут же ощутил жгучее желание немедленно развернуться. Немедленно! Пока еще не поздно. Пока события сегодняшнего нелепого дня еще не приобрели какого-то плачевного и необратимого развития. Он же не какой-то там безусый юнец, не законченный тупоголовый альтруист, чтобы ради чьих-то, пусть даже суперблагих, намерений ставить под удар свое собственное благополучие, свою устоявшуюся размеренную жизнь! И Демин уже с настоящей ненавистью посмотрел на спящего Купцова, безмятежно развалившегося на сиденье. Ведь тот фактически оставил его в номинальном одиночестве. Мог бы, скотина, хоть немного помочь, хоть бы символически поучаствовать в разрешении этой кошмарной ситуации. Неужели не понял, сосунок, что только для этого он, Демин, и потащил его в Ретиховку?.. С большим трудом оторвав от коллеги полный негодования взгляд, Андрей Ильич, чертыхаясь, нашел-таки наконец портсигар с папиросами, засунутый зачем-то во внутренний карман дубленки, чего он никогда не делал, и прикурил, с шумом втянув в себя воздух вместе с едким дымом.

Не меньше десяти минут, погасив фары, сидел, тупо уставившись в ветровое стекло, пытаясь разрешить непростую дилемму. Но, как ни крути, выходило, что возвращаться нельзя. По крайней мере, сейчас, сразу же. При этом он обязательно насторожит это зэковское отребье, и тогда абсолютно ненужные скользкие вопросы посыплются из них, как из рога изобилия, а этого и так с трудом удалось избежать. Зачем вторично нарываться на нежелательный разговор? Но и ехать в Ретиховку было полным идиотизмом. Что его там ждет? Уж по крайней мере точно ничего хорошего... И тут до Андрея Ильича дошло, что и стоять вот так, на месте, с потушенным светом – тоже более чем подозрительно и небезопасно. А вдруг этим отморозкам на джипе придет в голову проехаться по дороге? И только почувствовав, что еще через пару минут окончательно запутается в тяжелых размышлениях, он все же решился стронуться с места и двинуться в сторону поселка. Ни один из трех вариантов дальнейших действий его абсолютно не устраивал, но в Ретиховке, по его разумению, оставалась хоть какая-то призрачная надежда на благоприятную альтернативу.

Еще на подъезде к первым домам Андрей Ильич, оставив включенными только подфарники, до предела снизил скорость. Не раздумывая, «поплелся» по центральной улице Ретиховки, зная (один раз как-то приходилось здесь бывать, еще лет семь-восемь назад), что она тянется по поселку из конца в конец. И «крался» таким образом до тех пор, пока не заметил вдалеке одинокий силуэт, даже сейчас, в темноте хорошо видимый на фоне белого снега. А Татьяна пообещала встретить, чтобы ему не пришлось плутать по извилистым проулкам в поиске ее дома.

Демин остановил машину метров за сто, заглушил двигатель и еще немного посидел, выжидая. Потом, скосив глаза в сторону Сергея, решил-таки его не трогать – все равно помощничек быстро в себя прийти не сможет. «Как же я умудрился так опростоволоситься с Купцовым? – промелькнуло в голове у Андрея Ильича. – Надо ж было до такой степени неверно еще там, в больнице, определить стадию его опьянения! Просто непростительно для «эскулапа» с двадцатилетним стажем...» Оставил в правом окне небольшую щель, не столько заботясь о коллеге, сколько не желая, чтобы стойкое «амбре», исходившее от Сергея, пропитало насквозь обивку салона, и, с большой неохотой выйдя наружу, закрыл автомобиль. Была, ко всему прочему, для этой «неохоты» у него и еще одна веская причина – с детства панически боялся собак. В десятилетнем возрасте Демину здорово досталось от огромной соседской овчарки, абсолютно без всякой мотивации, ни с того ни с сего ухватившей его за ногу, когда из самых добрых побуждений решил было размотать стреноживший ее поводок. С тех пор старался за версту обходить любого встреченного пса. Но как назло, чувствуя, по-видимому, его боязнь, эти мохнатые твари каждый раз прилипали к Демину, словно репей, стараясь при удобном случае непременно хватануть за штанину. И бродить по поселку в темноте, рискуя ежеминутно столкнуться с какой-нибудь непривязанной шавкой, Андрею Ильичу было совсем не по душе.

Отмахнувшись от путаного, сбивчивого рассказа Семеныча о случившемся в тайге (какая разница, где и при каких обстоятельствах мужик пулю поймал; меньше знаешь – крепче спишь), Андрей Ильич неодобрительно скривился от вида ржавого ободранного рукомойника. Не удержался от парочки едких замечаний по поводу жуткой антисанитарии, но тем не менее тщательно, с мылом вымыв руки, осмотрел раненого, все еще находящегося в полубессознательном состоянии. И, самостоятельно сняв повязку с раны, сменил «гнев на милость», отметив, что дренирование Танюша произвела вполне профессионально. В этом отношении придраться было абсолютно не к чему. Не напрасно он ей всегда симпатизировал.

– Ну, что тебе сказать? Умничка... Все сделала правильно... Ничего серьезного я пока не усматриваю...

– Но, Андрей Ильич, – попыталась вклиниться Татьяна, – у него же пульс зашкаливает и температура под сорок. Я боюсь, не начался ли сепсис...

– Нет, милочка, – оборвал ее Демин на полуслове, – ничего такого пока не вижу... Подстраховаться, конечно, не лишне, потому внутривенно – физраствор и глюкозу. Антибиотики – каждые три часа. Тут, вот, я тебе привез... – Андрей Ильич поспешно выгрузил на стол медикаменты и, не давая Татьяне рта раскрыть, не терпящим возражений менторским тоном перечислил все то, что ей еще следует предпринять в ближайшее время, опустив, по известной причине, необходимость срочной госпитализации и немедленного переливания крови. Увязать еще глубже в решении чужих «проблем» было бы для него просто верхом безумия. И, скривившись, буквально через силу выдавил из себя напоследок: – Ну, уж если что-то действительно из ряда вон выходящее – позвонишь.

Демин уже собрался ретироваться, когда, встрепенувшись, Татьяна обратилась с вопросом к насупившемуся Семенычу, у которого на лице было написано полное неудовольствие столь коротким и невнятным визитом городского доктора:

– Иван Семеныч, а ты, пока я бегала, случайно в своей хате печку не топил? Нет?

– Да откуда, дочка, я же домой еще и не захаживал. Я же... – ответил Семеныч и, даже не успев договорить, вдруг как-то враз, как о чем-то будничном и простом, догадался, что теперь уж точно, доподлинно, к ним пришла беда... И Татьяна догадалась. Коротко ойкнула и, набросив ладошку на рот, пошатнулась, побелев лицом. А через мгновение мертвой хваткой вцепилась в рукав деминской дубленки:

– Андрей Ильич...

Демин застыл на месте, в двух шагах от двери. До него пока еще смутно, но тоже начало доходить, что очень скоро его просто вынудят перейти из сравнительно безопасного положения безликого статиста в разряд самого непосредственного участника непонятной и пугающей драмы. Он стоял с поникшими плечами и обреченно ждал следующей, еще более обременительной Татьяниной просьбы, прекрасно давая себе отчет в том, что под перекрестным обстрелом трех пар вопрошающих глаз ему очень непросто, почти невозможно будет отвертеться, не ударив при этом в грязь лицом. А потому Андрею Ильичу становилось крайне неуютно. И когда молчание в сторожке затянулось до неприличия, предваряя повисший в воздухе вопрос, Демин выдавил из себя:

– Ну ладно... Никуда от вас не деться... Говорите, куда его везти?

– В Отрадное, – быстро отозвался Семеныч. – У меня там, за полверсты от деревни, деверь бобылюет. И хата у него на отшибе.

– Не проедем, – покачал головой Андрей Ильич. – Они перекрыли выезд на трассу.

– Дак нам туда и не надо. На Отрадное дорога напрямки через Ретиховку идет, – поправил его старик. – Проедем с божьей помощью. Там трактор, должно быть, тоже почистил. – И, повернувшись лицом к Татьяне, прибавил: – Тебе бы, дочка, тоже не надо к себе в хату заглядывать. А вдруг они и у тебя уже засидку настроили.

– Навряд ли... Да я и осторожненько. Света палить не буду... А вы пока ведите его потихоньку к машине. Там, у Калягиных, за дровяником стежка натоптана.

Дорофеев

Да, деда он действительно вычислил грамотно. На это не ушло и получаса. Даже «поквартирный обход» делать не пришлось. Это не город. В Ретиховке, где в «живых» осталось максимум 60—70 дворов, особых ухищрений для этого и не требовалось. Достаточно было остановить первого попавшегося алконавта и отслюнявить ему на водку, как тот тут же запел по-соловьиному. И уговаривать не пришлось. Только знай да выуживай из этой пьяной трепотни необходимые тебе сведения. В подлинном вдохновении наплел с три короба, выложил кучу всевозможной информации: кто, как, с кем и когда. И стоило Игорю только заикнуться о том, что он ищет деда-охотника, и описать его внешность, жалкий и засявканный чморик, не раздумывая, указал на Ивана Семеныча Крайнова. И попадание было точным по причине того, что в поселке охотничать по нынешним временам больше просто некому. Большинство мужиков спилось окончательно и бесповоротно. А те, что пошустрей да потолковее, давно перебрались в Зареченск в поисках «лучшей доли». Рассказал, бичарка, и о том, что живет Семеныч уже второй год один, что в Хабаровске у него единственный сын, невестка и внучка, и даже то, что внучка эта должна в ближайшем месяце разродиться, сделав Крайнова прадедом. Пел бы и дальше, если бы Дорофеев не оборвал его на полуслове. Достал, урод, своей вонью. Год, наверно, не мылся, да и не раздевался с лета – вся изодранная засаленная одежонка, казалось, уже намертво приросла к этому замызганному скунсу. И Игорь, как человек чистоплотный и чувствительный, разговаривая с ним, старался держаться подальше, на расстоянии вытянутой руки – не хотелось «в шесть секунд» наловить от него вшей.

Деда он вычислил грамотно. И очень вовремя отправил к нему на хату Щира с шестерками. «Все это, конечно, так... – Дорофеев устало откинулся на спинку неудобного потертого плюшевого кресла: нашлась у него в Ретиховке старая знакомая потаскушка Маринка, у которой с частью своей команды он сейчас и «квартировал». – Но уже давно стемнело. Даже с учетом того, что старик малосильный и уделался донельзя, пока тащил волокушу, он ведь уже по-любому должен быть дома?» А его все не было, и это Игорю совсем переставало нравиться. Что-то здесь не так. Что-то он упустил... Может, дед поперся не к себе, а к какому-нибудь своему знакомому? Родственников у него в селе больше нет, по крайней мере алик этот заверял клятвенно... Может быть, к какому-то корешку закадычному намылился?

– Тут это, – раздался в комнате голос Сыча, прорываясь через приглушенное шуршание и писк радиопомех. – Два каких-то кента проскочили. Вроде как в гости, бухала добирать...

– Кто такие? – насторожился Дорофеев.

– Да хрен его знает. Ты же не говорил документы проверять...

Игорь промолчал. Он действительно запретил проверять документы. Черт знает, кто там на них может нарваться. Может, к слову сказать, тот же Савченко, своих «орлов» послать Алине на выручку. И без всякой просьбы с ее стороны. Уже пронюхал, наверно, какая каша тут у них заварилась. Он на такое способен, шельма ушлая... А тут эти рожи зэковские со своей «проверкой»? Такая кипетня заварится, что уж точно придется с полканом не на шутку схлестнуться. А это – очень нежелательно. Тогда совсем погано выйдет. И Игорь спросил Сыча, зная, что тот частенько балуется «травкой»:

– Ты там, часом, не замастрячил?

– Да ты что, шеф?! Я ж с понятием. Да и нет у меня ничего.

– Смотри, сучок... Если узнаю...

– Мля буду, – поспешно заверил Сыч.

Отключившись, Дорофеев продолжил копаться в своих мыслях. Что же такого он мог упустить? Прощелкать в запаре? «Иди есть, – позвала Маринка, игриво изогнувшись, оттопырив свою аппетитную попку. – Я тут с вашего кабанчика печеночки нажарила. И стакашек налью». После двух «конкретных палок» довольная, рот до ушей, наметала полный стол разносолов. И тут Игоря осенило! Нашел он свое очередное упущение.

– А у вас фельдшер есть? – быстро спросил он, хотя мог бы и не спрашивать. Ежу понятно, что в таком поселке, как Ретиховка, обязательно должен быть фельдшерский пункт.

– Есть, конечно, – ответила Маринка, слегка изменившись в лице. – Танька Осипова. А зачем тебе?

– Где она живет?

Андрей

– Там, когда из леса выедем, притормозишь у тропки. Я покажу где, – задумчиво произнес Семеныч. – Мы дальше сами пойдем. Там дороги нет. А вы езжайте назад. Только сперва до Отрадного, а оттуда уже до Ретиховки и на трассу. Так оно лучше будет. Случаем чего, скажете, что до Отрадного к Валерке Овсиенке мотались. Он там в крайней хате живет, – со вздохом закончил старик свое наставление. Андрей Ильич поспешно кивнул в ответ. Ему самому до ломоты в зубах хотелось выполнить наконец свою опостылевшую миссию и ко всем чертям убраться отсюда побыстрее и подальше.

– Ты мне весно-о-ою присни-и-илася... – дурашливо жестикулируя, заблеял на переднем сиденье еще не до конца протрезвевший Серега Купцов. Он, старательно изображая из себя галантного ухажера, попытался было, проснувшись, усадить Татьяну рядом с водителем, но она категорически отказалась, решив ни на минуту не оставлять раненого без присмотра.

– Прекрати, – немедленно осадил его Андрей Ильич, и в темном салоне воцарилось тягучее молчание.

Каждый из них думал о своем, но в принципе об одном и том же – как избежать бегущей по пятам опасности, как вернуть свою простую устоявшуюся жизнь в привычное спокойное русло. И возможно ли вообще это сделать в принципе, после всего того, что, по воле злого рока, произошло в последнее время?.. Все они, за исключением пребывающего в счастливом пьяном неведении Купцова, задавали себе сейчас один и тот же мучительный вопрос и никак не могли найти на него ответа. Но в результате этих тяжелых размышлений каждый из них исподволь, медленно, но неотвратимо приближался к пониманию того, что с этой самой минуты все они накрепко связаны друг с другом. И эту невидимую связующую нить еще долгое время никто из них не сможет разорвать в одиночку. Не сможет, как бы ему ни хотелось!

Демина это прозрение раздражало. Семеныча и Татьяну, напротив, успокаивало. И только Андрей Мостовой, еще не вполне пришедший в себя, у которого по-прежнему все «плыло» перед глазами, не смог бы определенно высказаться на этот счет. Его сейчас снедало совсем другое. Теперь, когда вокруг были люди и во всей этой кошмарной кутерьме появилась хоть какая-то «определенность», к нему, помимо воли, опять возвращалась жуткая картина смерти Петровича и Сереги, которых он близко знал не меньше десятка лет. Она, становясь с каждой минутой все более «реальной», разрасталась в объеме, включая в себя все большее количество неуместных и страшных уже по самой сути своей деталей. И он, Андрюха, теперь уже отчетливо видел тонкую струйку темной, забивающей ноздри липким и пряным запахом, крови, еще не переставшую вытекать из недавно перерезанного горла старика. Видел, как нелепо изогнута кисть Серегиной руки с крепко зажатыми между окровавленными пальцами пучками какой-то непонятной волосни – наверняка, сопротивляясь, вырвал ее у тех уродов, что пришли их убивать. Он видел даже раздавленные, втоптанные в грязь на истертом полу зимовья, кедровые орешки, просто воочию осязая их крепкий хвойный маслянистый дух. Он видел расплющенное жало напильника с давно потерянной ручкой, которое сам когда-то и уродовал молотком, пытаясь забить вылезший в сапоге гвоздь. И этот знакомый напильник, косо торчавший из кровавой каши на Серегином затылке, эти раздавленные орешки, весь этот нереальный, неправдоподобный «натюрморт», место которому – в глянцевой трехкопеечной книжке, в кино... где угодно, но только не в обыденной, обыкновенной человеческой жизни, превращали его, Андрея Мостового, в какой-то сгусток сплошной боли! И удержать внутри эту новую, в отличие от физической, просто невыносимую, жуткую боль непоправимой потери он уже не мог. Она, словно темная венозная кровь из перерезанного горла никогда не унывавшего, вечно улыбчивого Петровича, хлынула из него тугой струей неукротимой ненависти к неведомым подонкам, посягнувшим на чужую жизнь! И он корчился на заднем сиденье машины, скрипел зубами, вырываясь из рук Татьяны, и, сглатывая слезы, задыхаясь, хрипел: «Я их достану, сволочей гребаных! Я им...» И она, обхватив руками, все крепче прижимала его к себе, стараясь успокоить: «Ну, потерпи! Потерпи, пожалуйста... Скоро приедем. Совсем скоро».

Филиппович

«Вот уж, воистину, как начнешь день, – так и покатит он дальше... – невесело размышлял Иван Филиппович, упираясь в дорогу внимательным, настороженным взглядом. – То ухаб, то рытвина: того и гляди – на «моста» сядешь». Уже руки затекли от постоянного напряжения, и в боку – нет-нет да и кольнет мерзопакостно. Хорошо, что не рискнул на «зилке» поехать, а выгнал из гаража недавно приобретенный «свежий» «Ниссан Атлас». Не то торчать бы точно ему где-нибудь в сугробе, как в заднице пирожку...

День сегодня не заладился с самого утра. Сначала красавица Багира, породистая восьмимесячная сука ротвейлера, за которой специально мотался во Владивосток на выставку, подавилась куриной костью. Сколько раз жене Тамаре говорил: да не корми ты собак трубчатыми костями – может быть что угодно, вплоть до прободения желудка... Бесполезно! Ни черта не слушает. В одно ухо влетело – из другого вышло... Потом битый час висел на телефоне, пытаясь связаться с Одинцовым, который уже давно должен был вернуться из командировки. На кого только не выходил. Пока не догадался позвонить Толику Быстрову из Гродековского ГИБДД, его соседу по даче. Оказалось, что Одинцов, хоть и формально вышел уже на службу, фактически второй день квасит у себя на «фазенде» с девками, «по уму» используя временное отсутствие супруги, умотавшей на отдых в Пекин. И выловить его получится не раньше, чем она вернется. А это минимум еще три-четыре дня. Еще четыре дня в подвешенном состоянии, когда и до этого уже две недели просрочено! Ну как тут волком не завыть? Товар-то лежит мертвым грузом. Никакого движения. Вот же скот толстопузый! И как его еще на службе терпят с такими загулами?

Филиппович в сердцах слишком резко вывернул руль, и тяжеловесную габаритную машину повело в сторону, чуть было не сбросило в запорошенный глубокий кювет. Он даже от досады загнул трехэтажным. И, миновав опасный участок, смахнув со лба капельки пота, плавно и очень аккуратно затормозил. Распахнул кабину и выбрался на воздух подышать. «И Андрюха, стервец, «недоступен», – снова вернулся в мыслях к еще одной не дающей покоя неприятности. – Мог ведь и нарваться на большие проблемы, со своим-то характером, если, не дай бог, Алинины шисенята на него наехали. Он такой!.. Не смолчит!»

И Глотов вдруг понял, что все эти неурядицы, участившиеся в его жизни в последнее время, – не самое главное из того, что неотвязно его беспокоит, постоянно берендит душу. Но главное даже не то, что с каждым днем все трудней становится сохранять свою «независимость» в давно и прочно занятой им нише нелегального бизнеса... Все это – сущие мелочи по сравнению с тем, что в крае грядет, он это чувствовал всем своим нутром, новый и еще более страшный, чем в девяностые, глобальный передел собственности и сфер влияния среди власть имущих. Вот уже второй год он внимательно отслеживал постепенно меняющуюся обстановку в Приморье, не пропуская ни одного выпуска «Местного времени» на втором канале, вдумчиво вчитывался в каждую строчку местных газет. И то, что он выуживал оттуда и из массы других источников для своего нового «пазла», его совсем не радовало. Все это: и озвученные на самом высоком уровне гигантские цифры намеченных Минфином капиталовложений в краевое «обустройство», и зачастившая в край в последнее время Генпрокуратура, и повышенная активность местных чиновников всех мастей, в том числе и воровской, – точно ложилось в обозначенную схему. Все это служило неоспоримым доказательством того, что новая битва за власть и «бабки» приближается со скоростью цунами. И такой мелкой пешке, как он, придется в буквальном смысле вывернуться наизнанку, чтобы уцелеть в этот схватке «монстров»... Тогда, в девяностых, это ему удалось. Удалось ценой кровавого пота и крокодильих слез. Как будет теперь, он не знал. Хватит ли для этого оставшихся, порядком потраченных сил? Ведь снова придется долго и мучительно, постоянно рискуя собственной шкурой, выстраивать всю систему взаимоотношений с новыми «волками» и «волчатами», теми, что придут на смену нынешним...

Глотов поднялся на последнюю перед затяжным пологим спуском сопочку и еще издалека заметил черный квадрат на месте зимовья. В груди заныло так, что вдруг захотелось заорать в голос – он же ждал, он готовился подспудно к чему-то подобному! Он предвидел, что вся эта возня с дорофеевскими добром не закончится! Все к тому шло...

Стоял у жуткого, безобразного, как бельмо на глазу, пепелища и рассеянным взглядом перебирал гору обугленных головешек в надежде найти хоть что-нибудь, хоть какую-нибудь зацепку, говорящую о причинах произошедшего. Искал и не находил, ежась от мысли о том, что теперь может последовать за этим полным беспределом, в какой чудовищный узел могут теперь сплестись и так уже непростые отношения с совсем одуревшей Алиной. Надо было что-то делать, что-то немедленно предпринимать, ну хотя бы, для начала, убраться подальше от этого злополучного места и привести в порядок голову. Но он продолжал бродить вокруг останков сожженного барака, утопая по колено в снегу. Продолжал, пока наконец не нашел то, что искал – темно-бурые, как гроздья замерзшей калины, пятна на снегу.

Румын

Высокий, сухой, темнолицый нелюдим Сашка Горюнов, нисколько не меняясь обликом (так и выглядел постоянно на сорок – сорок пять), жил на отшибе, в пятистах метрах от Отрадного, больше двадцати лет. Уж какая там черная беда либо срамное дело подвигли его забиться в «медвежий угол» – никому в селе не было известно. Мужики называли его Румыном, хоть никто из них и не смог бы ответить на вопрос, с чем это связано, почему прилепилась к нему такая несуразная кличка. Почему – Румын? А черт его знает! Румын да Румын. И все тут... Бабы кликали Горюном, что было более оправданно, как созвучное безрадостной фамилии... Жил бобылем, по меркам поселковых жителей, какой-то совершенно пустой и зряшной жизнью, абсолютно спокойно обходившись без общества себе подобных, как будто сам к роду людскому и не принадлежал вовсе. Сутулый, с продубленной, словно прожаренной кожей худого остроскулого вытянутого лица, с неправдоподобно длинными, до колен, испещренными набухшими синими венами руками, вечно заросший белесой щетиной, с торчащими в разные стороны спутанными космами, которых никогда не касалась расческа: он действительно мало походил на остальных сельчан, словно существо иного порядка.

Жил себе и жил, будто дерево, или зверь, или камень, что незаметно лежит на обочине, своей только ему понятной несуетной жизнью. Никто и никогда не видел его спешащим, но и сидящим без дела не видели. Постоянно что-то мастрячил своими заскорузлыми загребущими клешнями. Или на захламленном до изумления дворе (всевозможный мусор: пустые консервные банки, окурки, да все отходы своего безалаберного существования, вываливал прямо под нос, рядом с крыльцом, и летом просто гигантские рои мушья гудели над этой импровизированной свалкой), или в такой же запущенной хате, которую человеческим жильем можно было назвать с большой натяжкой. Кучи зеленых «замшелых» кастрюль и чугунков, сваленных в углу, прямо на сто лет не мытом полу. Вечно не прибранный стол, усыпанный хлебными крошками, конфетными обертками вперемешку с обрезками прогорклого желтого сала и рассыпанным табаком, замочными ключами и засохшими стержнями от шариковых ручек и кучей другой всячины, – весь этот жуткий кавардак, казалось, был для него чем-то просто жизненно необходимым. Чем-то родным и близким, как для запаршивевшей от старости лягушки знакомое обетованное болото.

Был у Сашки только один непонятный «загреб», нисколько не вписывающийся в картину его быта «пунктик» – просто ненормальная, патологическая чистоплотность, намывался при первой возможности, как кот. И постельное белье уважал только свежестираное, пахнущее едким хозяйственным мылом. И его всегда аккуратно, по-солдатски, заправленная панцирная кровать, стоящая перед допотопным черно-белым телевизором во второй, такой же замызганной, как и весь остальной дом, комнате, видилась чем-то определенно неуместным, как выписанный со всей тщательностью портрет на полотне абстракциониста.

Да и что бы сидеть Горюну сложа руки, когда дел у него невпроворот. Был он мужиком деловитым – на зависть всем поселковым бабам. По грудам мусора во дворе носилось не меньше трех десятков уделанных в грязи хохлаток, утробно мычали в хлеву две дойные коровы, а в отгороженном там же закуте нежилась на слежавшейся перепрелой соломе пара-тройка упитанных хрюшек. И летом и зимой бродила по окрестным перелескам подвластная только хозяину, норовистая длиннохвостая мохнатая кобылка Манька с вечно раздутыми лоснящимися боками. К тому же рядом с домом обжилась целая свора разнокалиберных дворняг и разномастных кошек, которых, правда, Сашка почти не кормил, считая полными дармоедами. И в хату ни одну из этих тварей не пускал – нечего им в комнатах гадить.

А огород у Румына вообще был «необъятным» – добрых двадцать – двадцать пять соток. Есть где развернуться крестьянской душе! И его он из года в год полностью, без остатка, запахивал на латаном-перелатаном стареньком «Беларусе».

В основном растил тыкву и кукурузу. Высевал и сою, которая не требовала особого ухода. Иногда и пару небольших клиньев гречихи или рапса. Ну, известное дело, – картошку и прочие мелочи, такие, как огурцы да помидоры. Не будешь же при земле да на покупном сидеть. И масло в деревянной ступке сам сбивал, и сливки выгонял на сепараторе, и творог домашний готовил. Умел все. Умел и делал.

Только вот что было непонятно односельчанам: за каким хреном, для кого он все это делает?! Для кого старается? Никто и никогда не слышал о Сашкиных сродственниках. Ну, что-то там еще можно было бы понять – огород небольшой, ну, кабанчика... Нужно же мужику чем-то жить. Тут тебе не город. На работу не пойдешь... Но зачем держать-то такую прорву живности? Зачем пупок надрывать на таком здоровенном огороде? Лучше бы, в конце-то концов, в хате хоть раз прибрал да со двора дрянь всякую выгреб. А то к байстрюку и заходить-то не хочется, даже по нужде. Того и гляди ногу сломишь, прилипчивой вонью насквозь проберет.

И это не все еще непонятки. Вот что уж точно приводило всех жителей Отрадного в настоящий ступор, так это то, что Сашка практически не пил. А зачем тогда вообще на грешной земле воздух портить?! Ну потянет при случае, когда изредка соберутся за столом забежавшие мужики (у него спокойнее, бабы не донимают), один-два стопарика – и каюк. И нипочем в него больше не вольешь, каков бы повод ни был – свадьба или поминки. Посидит с полчаса со своей невозмутимой каменой рожей, никакого участия в разговорах «за жизнь» не принимая, как доподлинный нелюдь, и уйдет спать, не попрощавшись. Да и при встрече никогда не поручкается, словно брезгует.

Конечно, по первости, когда только объявился Румын в Отрадном, выкупив у прежнего хозяина, такого же куркуля, развалюху с землей, мужики ему проверочку «на вшивость» устроили – отхайдохали (будь здоров!) по пьяной лавочке. Так, что долго отлеживался. Но не прошло и недели, как вдруг сгорела дотла хата у одного из тех «учителей». И опять Горюна отметелили; хоть и не поймали на месте преступления, но все на него указывало. Да отметелили почище прежнего. Едва оклемался. Но как только стал на ноги – тут же и занялся синим пламенем еще один пятистенок в Отрадном. А потом и еще один... И отступились тогда напрочь от упертого варнака (да ну его к лешему!), хоть и запросто могли бы зашибить насмерть – так бы навроде справедливее было. А там, не прошло и года, как, помягчев, и совсем к нему попривыкли. Да пускай себе живет, вражина. Тем более – на отшибе.

* * *

Когда далеко за полночь вломились к нему непрошеные гости, Сашка Румын и бровью не повел. Только мельком глянул вопросительно в глаза Семенычу. А потом, молча, не чинясь, уступил свою койку раненому, бросил для старика и девки на пол два стеганых, невесть откуда взявшихся армейских матраса, пару застиранных неглаженых простыней и, пробурчав что-то невнятное по поводу еды в кладовке, завалился досматривать прерванные сны в соседней крохотной комнатушке.

Дорофеев

– Ну что там? – не утерпев, Дорофеев сам вышел на связь со Щиром. Прошло уже двадцать минут с тех пор, как отправил его к фельдшерице, наказав оставить пока одного человека в доме у деда. Конечно, надежды на то, что тот все-таки заявится, уже почти не оставалось (время подходило к двум ночи), но чем черт не шутит.

– На пункте ее нет. Там замок. Дома тоже. Но была недавно, – обстоятельно докладывал Щир. – Печка еще теплая. И разбросано все, видно, спешила куда-то...

– Дальше! – поторопил Игорь. Эта скотская привычка Щира начинать издалека, «тянуть кота за яйца», всегда доводила его до бешенства.

– Я, как ты сказал, пацана в хате оставил, а сам прошел по-над забором по ее следам, – продолжил доклад Щир. – По огороду на задки. Дальше поканала через поле до какого-то стремного барака. Там бинты в юшке нашел, и шприцы валяются.

– Вот стервь! – вклинил Дорофеев. – Не тормози, дальше давай!

– Дальше по следам вернулся. Кстати, там целая борозда идет. Одна бы столько не натоптала... Потом свернул направо и между соседской хатой и сараем вышел на улицу... Никого не нашел.

– Так... – произнес Игорь, лихорадочно соображая. – Срочно буди соседей. Узнай все, что видели. Будут кобениться – знаешь что делать... Вперед... – И, уже отключившись, спохватился от неожиданной догадки: – Стой! Спроси про машину. Должна быть машина... Узнай, когда мимо их дома проходила машина. Понял?

* * *

Дорофеев подошел к столу и чисто механически плеснул в стакан самогонки. Маринка, раззевавшись, давно ушла спать, оставив ему «накрытую поляну». Ну как же он мог так прошляпить?! Как вовремя не догадался связать с дедом и фельдшерицей эту шальную машину? Тем более что она после доклада Сыча никак из головы не выходила. «Ну что им тут ночью шарахаться? – привычно продолжил взвешивать Дорофеев. – Приперлись из города, чтобы водяры добрать? Быть не может. Стопудово – их эта рыжая вызвала. Хотят пострелыша в город переправить. Но Сыч молчит. Да и назад он их не выпустит, хоть и тупорыл. Значит, пойдут в Отрадное. Но там же нет выезда на трассу?.. Так. Все. Прекратил гадать. – Устало провел ладонью по лицу – тоже уже в сон потянуло. – Сейчас Щир соседей на уши поставит, и все разъяснится».

Игорь ходил по комнате из угла в угол и неприязненно морщился от мерзкого скрипа половиц, прогибающихся под его солидным весом. Внутри проснулась и все больше нарастала досада на самого себя. Складывалось впечатление, что он постоянно отстает на полшага, постоянно что-то упускает, бьет «по хвостам». «А повезло вояке – подобрали, – крутилось в голове. – Теперь с ним минимум двое – дед и врачиха... А это плохо. Очень плохо. С ними придется тоже что-то делать... Если в машине еще двое мужиков – совсем дерьмово. И этих туда же?.. А не слишком ли серьезная маза вылезает за один просчет?»

Было у него с самого начала дурное предчувствие! Было. Еще тогда, в кабинете у Алины... Пора бы научиться доверять интуиции. Давно пора. Надо было сразу же взять как можно больше людей. Привлечь этих спортсменов бывших, качков недоделанных. Тогда бы он уже зубами вцепился в эту чахлую Ретиховку. Всех бы здесь построил, как срань в вытрезвиловке. И результат бы уже был. Был бы наверняка... Ну ничего. Это еще не поздно сделать утром. Им отсюда все равно никуда не выпрыгнуть с полудохлым воякой. Обложит, как волчат.

– Слышь, шеф... – снова подключился Щир. – Была машина! В ту сторону пошла, на Отрадное.

Демин

Демин притормозил у обочины и посмотрел ненавидящим взглядом на мучительно выходящего из состояния опьянения, безостановочно икающего Сергея. Перегнувшись, распахнул находящуюся рядом с ним дверцу машины: «Так. Выметайся, – заявил не терпящим возражения тоном. – Два пальца в рот и полощи, пока не прочистишь мозги. Ты мне в здравом уме нужен». Купцов попытался возмутиться, но тут Андрея Ильича окончательно прорвало. «Пошел вон, придурок!» – заорал он и буквально вытолкал коллегу из салона.

Оставшись в одиночестве, пока Серега добросовестно утробным ревом «пугал» сугроб, Демин, вцепившись в рулевое колесо, впал в состояние полной прострации. Он уже не мог и не хотел думать ни о чем, связанном с нынешней ситуацией. Он ощущал себя полностью опустошенным навалившимися непредвиденными напастями. Он уже не питал никаких надежд на благополучный исход этой дурацкой истории, в которой, согласно простейшей логике, просто не мог, не должен был участвовать. И когда все-таки погряз по уши, вопреки здравому смыслу, в разрешении чуждых ему, абсолютно далеких от него «проблем», опустившись на какой-то совершенно незнакомый ему этаж человеческой жизни, он с какой-то просто пронзительной ясностью осознал свое полное бессилие перед лицом сложившихся обстоятельств и обреченно «отпустил вожжи».

И тут, неожиданно для него, по причудливой прихоти включившегося в «игру» подсознания, выстраивающего точный ассоциативный ряд, перед глазами вдруг всплыла картинка из далекого детства. Совершенно забытая, давно вычеркнутая из ближней памяти за полной ненадобностью... Колодец сумрачного питерского двора с серыми облупленными стенами старых «доходных» многоэтажек... Громадные, нелепые, как мастодонты, мусорные контейнеры в темной глубокой арке... И усмехающаяся ненавистная рожа наблатыканного и наглого Санька, державшего весь двор в повиновении...

В тот обычный промозглый мартовский день они ловили у помойки голубей картонным ящиком из-под обуви, поставленным с одного края на палочку, с привязанной к ней веревкой. Ловили, чтобы, замирая от восторга, подержать в руках их хрупкие теплые тела, почувствовать, как испуганно и часто бьется под ладонью крохотное сердце. Им с Коськой очень хотелось научиться поить голубей изо рта, как это делал дядя Егор у себя на голубятне. Но как они ни старались, у них почему-то ничего не выходило. Перепуганные напрочь полудикие голуби, охотно клевавшие хлебные крошки почти из рук, наотрез отказывались пить. И тут развалистой «моряцкой» походочкой подвалил Санек, долговязый, на голову выше всех сверстников, живущих во дворе, обалдуй, всегда готовый спровоцировать кого-нибудь на драку. Но драться с ним уже давно и никто не решался – знали, что якшается с лефортовской шпаной и постоянно таскает в кармане широченных, подшитых молнией клешей заточенный с двух сторон перочинный нож и увесистую убойную свинчатку. Подошел, ухмыляясь, и тоненько, с понтом, сплюнув через губу, предложил: «Ну что? Не получается? А ну-ка дай». И Андрей с сожалением, ожидая какую-нибудь очередную Сашкину подлянку, безропотно отдал ему сизого светлоклювого голубка. Санек бережно взял, погладил птицу по голове согнутым, прокуренным до желтизны пальцем и вдруг, размахнувшись, шмякнул ее об стену так, что в воздухе повисло облачко тонкого голубиного пуха. И, еще раз улыбнувшись во весь рот, повернувшись, медленно, не торопясь, пошел прочь. А Андрей стоял с расширенными от ужаса глазами и, всхлипывая, не отрываясь, глядел на ярко-красное пятно на стене, на грязно-бурый комок расплющенной голубиной плоти, еще какое-то мгновение назад бывший красивой до одури птицей. Стоял и дрожал всем своим тщедушным телом от негодования и страха, от жуткой сплошной мешанины нахлынувших чувств...

И вдруг показалось ему, Демину, что до сих пор он все стоит в лишенном раннего солнца сумрачном питерском дворе, сжимая кулаки, задыхаясь от бессилия и растерянности. Глядит переполненными ненавистью глазами на вызывающе медленно удаляющуюся спину Санька...

И тут совсем другой Демин, не имеющий и малейшего сходства с худеньким питерским мальчиком, не глядя на нарочито громко хлопнувшего дверкой машины Купцова, чуть слышно произнес: «Сережа... пожалуйста... придержи язык... Мы с тобой попали в полное говно».

Алина

Алина, закрыв дверь на ключ, стояла у стола и нервно курила, не замечая, что стряхивает серые столбики пепла с длинной дамской сигареты мимо пепельницы. Она приказала секретарше никого к ней больше не пускать, но как ни приказывай, а есть лица, перед которыми ни сидящая в приемной Лариса, ни она сама не смогут устоять. Тот же мэр или Стасик. Но даже Станислава она сейчас видеть не хотела. Ей нужно было побыть в полном одиночестве, чтобы после состоявшегося только что разговора с Глотовым привести свои мысли в полный порядок. А сначала следовало прямо сейчас, незамедлительно, полностью, до мельчайших деталей восстановить в памяти этот короткий, но неприятный разговор...

Глотов заявился совсем не ко времени, в неподходящий момент, когда она уже второй час высиживала у себя в кабинете, полностью, с головой погрузившись в бумаги. Приближался срок сдачи годового отчета, и необходимо было тщательно сверить все цифры, не полагаясь на бухгалтеров. Прошло то благословенное время, когда налоговики, еще только организуясь как серьезная служба, поверхностно вникали в суть деятельности предприятий сферы обслуживания, как, впрочем, и всех других многочисленных сфер. У них явно не хватало тогда знающих, грамотных специалистов, и зачастую вся проверка заканчивалась кратким просмотром всевозможных отчетов, балансов и деклараций, счастливо завершаясь в одном из городских ресторанов кучей пьяных комплиментов, тостов за здравие и процветание и вполне «адекватным» объемом необременительных презентов. Теперь наступили другие времена. Налоговая инспекция выросла в самодостаточную и весьма грозную государственную структуру, с которой приходилось считаться. И даже всемогущий, казалось бы, Стасик уже далеко не всегда мог помочь «спрятать концы». С каждым днем сделать это было все трудней. Аппетиты налоговиков росли как на дрожжах.

Глотов заявился явно не ко времени и застал ее врасплох. Совершенно не успела подготовиться к разговору. Удобно устроился в кресле и начал с напором, которого Алина от него никак не ожидала.

– Ты что же, девочка, решила, что можешь по-прежнему творить все, что заблагорассудится? – худосочный Глотов загонял слова с оттяжкой, как гвозди в стену, не давая ей и рта раскрыть. – Думаешь, что твой Станислав, как всегда, дурь твою прикроет? А здесь уже не просто дурь. Здесь – чистая уголовщина... А ты знаешь, что у них там, в горотделе, полный аврал? Что по указке сверху, и не из края даже, а гораздо выше, их там всех служба безопасности шерстит вдоль и поперек?! Знаешь?

И умудренная жизнью, никогда не терпящая от кого бы то ни было никаких возражений Алина, полностью растерявшись и от самого по себе оскорбительного, исключительно грубого тона Глотова, и от неожиданного содержания его слов, молчала, словно набрав в рот воды. Молчала, как круглая отличница, которую директриса застала с мальчиком в школьном туалете. Ей, привыкшей за годы замужества к практически полной вседозволенности, в этот раз просто нечего было возразить.

– Ну, давай... если уж так тебе приспичило, – выпустив пар, пристально поглядев на притихшую, непохожую на себя Алину, рассеянно теребящую в своих холеных пальчиках с безупречным ярким маникюром какую-то бумажку, сбавил обороты Глотов. – Давай объединимся. Я не против. Только на разумных условиях... Что нам с тобой делить? В этом бизнесе нам обоим места хватит. Понимаешь?

– Хорошо, – тихо произнесла Алина. – Я подумаю.

– Вот и подумай, Алина Васильевна. Подумай хорошенько. – И, заканчивая разговор, Глотов вдруг легко и обезоруживающе улыбнулся. – Подумай...

«То, что у Стасика неприятности, – рассуждала она, оставшись в одиночестве после ухода Глотова, – я и сама почувствовала. И без подсказок... Надо бы его сейчас поменьше просьбами нагружать. Пусть спокойно разберется со своими проблемами. Ему не привыкать...» Алина, конечно же, ужасно сожалела, что этому старому лису, Глотову, все-таки удалось выскользнуть из ее рук. Выскользнуть в последний момент. Но ведь это еще не проигрыш. Это всего лишь временная неудача. И главное теперь – не торопить события, а просто подождать. Подождать и непременно дождаться, когда этот старый маразматик, в свою очередь, сделает неверный ход. В том, что так и будет, Алина нисколько не сомневалась. От ошибок никто не застрахован. Будь ты хоть семи пядей во лбу... И тогда уже эта партия пойдет совсем по-другому. Обязательно пойдет. А пока необходимо максимально использовать предложенный Глотовым «вариант размена». Алина умела читать между строк, а потому прекрасно поняла, что действительно скрывалось за его неожиданным визитом: прямо сейчас, вот здесь, в ее кабинете, он недвусмысленно дал понять, что в обмен на ее лояльность обещает окончательно забыть о последнем таежном инциденте и отходит в сторону, тем самым полностью развязывая руки Дорофееву. И это дорогого стоит, так как дает возможность Игорю спокойно, без спешки, без дальнейших просчетов свести на нет взрывоопасную ситуацию.

Дорофеев

Игорь вел «Чероки» на порядочной скорости, удовлетворенно поглядывая в зеркало заднего вида. Идущая сзади машина не отставала. Выдерживая дистанцию, на ближнем свете, плотно шла в связке с джипом.

– Раньше времени сделаешь еще одного жмура[23], – вторично напомнил Дорофеев сидящему рядом Сычу, – урою на месте.

– Я все понял, шеф. – быстро отозвался тот. – Заметано...

* * *

Решение после «доклада» Щира созрело мгновенно. Если машина все-таки была и ушла в сторону Отрадного, необходимо было немедленно ехать следом и искать ее в поселке. А может быть, и удастся перехватить ее по дороге. Конечно, не факт, что эта машина причастна к их делам, могли ведь беглецы попросту «залечь» в любом из домов, стоящих на центральной улице Ретиховки, но проверить эту версию надо было по-любому, несмотря на то что допрошенный Щиром сосед божился, что она вообще не останавливалась. И Игорь, дождавшись вызванного по рации Сыча, специалиста по «наездам» (Щира с пацанами отправил к трассе ему на смену, а Солдата, разъединив «сладкую парочку», – к деду домой), рванул в Отрадное.

Далеко, к счастью, ехать не пришлось. Не успели выбраться из Ретиховки, как светанули фары встречной. Дорофеев остановился, развернув джип поперек дороги, так, чтобы обойти его было невозможно. Никуда они ни при каком раскладе не денутся, но зачем нужна лишняя нервотрепка.

Сыч в подъехавших сразу же опознал старых знакомых, которых еще вечером тормознул на въезде. После короткого трепа «выяснилось», что они якобы действительно мотались по пьяной лавочке в Отрадное. Можно было, конечно, тут же их развернуть. Оттралить назад и устроить очную ставочку с каким-то там неведомым Овсиенко, на которого они ссылались. Но, с минуту поразмыслив, Дорофеев решил не делать этого. На все про все уйдет уйма времени, а его и так в обрез. И он приказал двум этим, по первому впечатлению, интеллигентным задохликам следовать за ним в Ретиховку. А когда попытались было протестовать, вытащил из наплечной кобуры свой внушительный «стечкин» и сунул водиле под нос: «Отстанете хоть на метр – пробью скаты... А потом и в башке дырок понаделаю...»

Когда разбежались по машинам, Игорь самым серьезным образом подробно проинструктировал тупоголового Сыча, дважды повторяя каждую свою мысль в надежде, что теперь-то до него «дойдет» и он хоть в этот раз не сваляет дурака. Мужиков надо было «колоть» неожиданно, с порога, если уж не получилось по-горячему. Тогда из этого непременно выйдет толк. Главное, чтоб Сыч ничего не напортачил, чтобы твердо вел свою «роль». А пока пусть помучаются в неизвестности, протрясутся в машине до Ретиховки. Да на приличной скорости, с ветерком, когда мозги, как желе в тарелке, плющит на ухабах.

* * *

Шлепнув проснувшуюся Маринку по заду, Игорь завернул ее обратно в спальню, наказав не высовываться – у них тут, мол, свой серьезный мужской разговор. А потом отдал команду Сычу ввести «задержанных». А как только переступили через порог, сильным тычком в грудь отшвырнул перепуганного, измученного икотой молодого в стоящее в углу кресло. Оставил второго, того, что был постарше, стоять прямо у дверей так, что ему поневоле приходилось жмуриться от яркого света после темной прихожей. Прошел к накрытому столу и, отрубив большим кухонным ножом толстый кусок копченой колбасы, бросил его в рот. А измазанный жиром кухонный «секатор» демонстративно отложил на самый край стола.

– И куда вы, козлы, эту гребаную троицу увезли? – прожевав, спросил Дорофеев с напором, натянув на лицо маску «натуральной» свирепости.

– Колись, сука, когда тебя спрашивают! – подстраиваясь, завизжал Сыч и, подскочив к мужику, отработанным движением «протралил» растопыренной пятерней его лицо снизу вверх так, что у того немедленно пошла из носа кровь.

– Вы что... с ума сошли? – на удивление спокойно ответил мужик, неторопливо вытерев рукавом дубленки лицо, и его темные глаза на мгновенье блеснули.

– Не понимаешь, значит... – продолжил прессовать Дорофеев, зловеще выщелкивая каждое слово. – А напрасно... Я думал, ты умней...

– Ну все, пидор гнойный, – опять включился Сыч, ощерившись. – Счас я твои ушлые бебики[24]по одному ковырять начну...

Но не успел он закончить фразу, как случилось непредвиденное – мужик неожиданно сделал быстрый шаг вперед и, схватив со стола нож, в момент засадил его Сычу в живот почти до самой рукоятки. И Дорофеев запоздало сгруппировался, сожалея, что не успевает вытащить ствол из кобуры. Однако продолжения не последовало. Мужик с такой же бесстрастной, равнодушной миной на лице выдернул нож из тела Сыча, застывшего с открытым ртом, и спокойно бросил его обратно на стол. Потом, не торопясь, явно играя «на публику», протер каждый палец окровавленной ладони вытащенным из кармана носовым платком и встретился прямым и твердым взглядом со все еще напряженным, готовым к схватке Дорофеевым.

– Через два часа начнется перитонит, – будничным тоном произнес он и, не обращая ни малейшего внимания на захрипевшего от боли, скрюченного Сыча, пытающегося рукой зажать кровоточащую рану, продолжил: – И этот урод подохнет... Я – врач. Хирург-травматолог. Я знаю что говорю... Я могу помочь.

Окаменевший Дорофеев еще с минуту помолчал, пока оказавшийся вдруг невостребованным адреналин рассосется за ненадобностью, не отводя от мужика взгляда, в котором постепенно дикое удивление сменилось на что-то схожее с уважением, и, осознав, что этот немолодой, но резвый мужичок больше не намерен ерепениться, расслабившись, протяжно ответил, будто и не слыша тонкий скулеж осевшего на пол Сыча:

– Ладно. Пусть будет... по-твоему.

Семеныч

Поснедали наскоро, и Семеныч отправил спать валившуюся с ног от усталости Танюху. Да куда там отправил – тут же, рядом, по-детски свернувшись калачиком, улеглась на продавленный солдатский матрас и мгновенно провалилась в сон, не обращая никакого внимания на непотушенный свет. А сам остался сидеть на табуретке рядом с раненым, то и дело бросая боязливые взгляды на прикрученную проволокой к спинке кровати бутылочку с каким-то неведомым лекарством, стекавшим по желтой, непослушной, не желающей до конца распрямляться пластмассовой трубочке прямо в заклеенную пластырем набухшую вену паренька. Строго-настрого наказала разбудить ее, как только в бутылочке этой лекарство начнет заканчиваться, в забывчивости не объяснив толком Семенычу, что это доподлинно значит. Когда его останется совсем мало, на спичку, или чуть поболее? И старик, продолжая гадать, долго не мог успокоиться, опасаясь пропустить нужный момент. Но и Танюху раньше времени не хотелось тревожить – пусть поспит девка. Неизвестно, когда еще ей, при таком поганом деле, в другой раз отоспаться доведется?..

Про себя как-то и не думалось. Что ему? Он и так уже давно дольше чем несколько часов кряду не спит. А уж если время за полночь перевалило – то и подавно глаз сомкнуть больше не удастся. Одно слово – старость. Старость и одиночество. Кроме как с Акаем, и поговорить-то, душу побередить не с кем: «Тот, однако ж, шельма хитренная, все как будто бы понимает. Только сказать не может. Бог языка не дал... А жаль. Так бы, глядишь, и было в другой раз, с кем словом перемолвиться».

Семеныч сидел у постели и ощупывал раненого сожалеющими глазами. «Удалось, по счастью, Танюшке жар с него сбить. Да и сам по себе, по всему видно, парень не хлипкий. Вона какая ручища на постели разметана: такой впору что колун, что оглоблю зацепить. Даром что городской... Спит сейчас, намаявшись. Бородой-то сизой почти по глаза зарос. Долго, видать, с мужиками по тайге-то шлындал. И чего им, заполошным, в хате не сидится?» – вдруг подумалось Семенычу как-то отстраненно. Будто забыл, что и сам, грешным делом, по молодости любил по лесу побродить. И не только для того, чтобы корешок поискать или поохотничать. Иногда и совсем без всякой нужды – а так, чтобы просто потешиться, тишины да покоя набраться. Не так часто, правда, это удавалось. Земля-то – она крепко держит. Не дает никакой слабины. Всегда к себе внимания потребует. А все ж таки любил...

Если бы кто-то попытался Семеныча пожалеть, намекая на его непростую, наполненную бедами до самых краев жизнь, то старик бы того ни за что не понял. «Ну, какая такая жизнь? Что в ней такого особливого? Жизнь как жизнь. В точности как у всех. И всего в ней: и горестей и сладостей – наполовину», – возразил бы обязательно. Возразил да душой бы при этом явно покривил. Досталось ему по первое число. Сверх всякой меры досталось.

Родился в тридцать шестом в Преображеновке недалеко от Зареченска. Ему еще и года не исполнилось, когда отца арестовали и отправили вместе с еще пятерыми односельчанами в зону под Сучаном. Следом за ним поехали и они с мамой. Поселились у старой пронырливой выпивохи в полукилометре от высокого забора, сбитого из неотесанных, заостренных на концах еловых бревен, с протянутой поверху кольцами колючей проволокой. Не жили – существовали в снятом, завешенном дерюгой, темном углу. Уж как она там смогла тогда его выкормить – одному богу известно. Однако же выходила. Выжил и добрался до четырех лет, до того страшного проклятого дня, когда опившиеся до чертей картофельной самогонкой отпущенные на поселение блатные убили мать. Снасильничали и убили прямо на глазах, отшвыривая его, ползающего под ногами в соплях и слезах, тяжелыми подкованными кирзачами в сторону.

Еще три года после смерти матери прожил у бабки. От этого времени остались в голове только какие-то невнятные клочки воспоминаний. Постоянное чувство голода. Тяжесть во вспученном от ворованных очисток животе... Потом – детский дом, где к этому не проходящему чувству голода добавилась горечь от изощренных унижений, которые теперь приходилось ежедневно выносить и от воспитателей (директор детдома был настоящим одноруким садистом, озлобленным на весь белый свет и постепенно подобравшим себе «педколлектив» из только себе подобных, злобных нелюдей), и от таких же, как он, «сотоварищей», вымещавших на нем по причине его малого росточка и хилости всю свою неутолимую ненависть к окружающим...

И как небольшой, но все же просвет – три года армейской службы в железнодорожных войсках под Благовещенском. Там хоть впервые за много лет удалось отъесться до отвала немудреной, но сытной пищей. Правда, не сразу, а тогда, когда за плечами уже было больше половины этого срока и он вышел из разряда «зеленых салаг». Все бы хорошо, но и там ему просто катастрофически не везло на людей. Будто по воле какого-то злого рока он снова попал в атмосферу неприкрытого чванства и полного пренебрежения к его человеческому достоинству, словно и не было нигде на земле людей незлобивых и внимательных, отзывчивых на чужую боль. Будто на роду ему было написано вечно маяться, быть для всех чужим, никому и никогда не нужным...

Но он выжил. Выжил и сумел при этом каким-то удивительным образом не озлобиться на людей, от которых стерпел столько зла, столько необъяснимой, ничем не оправданной злости, что кому другому хватило бы на три жизни. И бог вознаградил его за долготерпение, воздал ему за перенесенные лишения и боль – послал ему добрую жену.

Познакомившись перед самым долгожданным дембелем с первым встреченным в жизни хорошим человеком, никогда не унывающей хохотушкой Варей, Иван, не раздумывая, переполненный долгожданной светлой радостью, уехал примаком к ее родителям в Ретиховку. И казалось, все тогда повернулось набело, совсем наладилось. Работая в совхозе пастухом, окончил вечернюю школу, а потом и курсы трактористов. И дома у них всегда царил мир и лад. Со временем и с тещей, и с норовистым, неуступчивым тестем удалось найти общий язык. Так продолжалось почти четыре года, пока хмурым апрельским днем не утонули в одночасье родители жены, перевернувшись на лодке в буйное половодье, пытаясь переправить на сухое место последнюю копешку лежалого, заготовленного еще с лета сена для коровы. А следом, буквально через месяц после их похорон, от непонятной, так и не определенной врачами хвори сгорела на глазах любимая Варя, до последней своей минуты крепко сжимая его жесткую мозолистую руку. И он опять остался совсем один...

Пил долго. По-черному. Едва не спалил хату по пьяной лавочке, переполошив соседей. А потом, бросив хозяйство, уехал в город. Однако, промотавшись два года по чужим углам, так и не прижившись среди замкнутых в своем собственном мирке городских обывателей, нашел-таки свое место при старой неказистой церквушке. Несколько лет, изо всех душевных сил смиряя гордыню, готовил себя к постригу, находя особое для себя отдохновение и радость в каждом уроке, в каждой нетяжкой каждодневной, связанной со «служением» повинности, но так и не смог пересилить живущую внутри неутоленную жажду к мирской жизни. Не смог и, по совету батюшки, теперь уже с легким сердцем вернулся в Ретиховку. Вернулся и начал все сначала.

Взял в жены вдовую Марью Субботину. Взял вместе с мальчиком трех лет от ее умершего непутевого мужа. Спокойную, в меру набожную, не соблюдавшую в точности все строгости поста тридцатипятилетнюю женщину. Еще до конца не увядшую, с желанием крепко и отрешенно любить в широко распахнутых, открытых и тихих глазах. Взял и был с ней счастлив, хоть и беды сыпались на них одна за другой. Она все пыталась понести от него, чтобы закрепить новую семью. Но бог детей им так и не оставил. Выкидыши следовали один за другим. А четвертые очень тяжелые роды и вообще стали для нее последними – больше забеременеть не смогла. Да и саму-то врачам в районной больнице едва удалось вытащить с того света. Так и не смогла потом, до самой смерти своей, до конца оправиться от целой кучи бесконечных хворей. Сколько помнил ее, а прожили они вместе – дай бог каждому – тридцать семь годочков, так и оставалась всегда худющей да болящей.

А сыночка ее Петю вырастил Семеныч, как своего собственного. Вырастил и воспитал как мог, по своему разумению. И вышло хорошо – на душевное тепло и ласку отвечал тот всегда только добром. И его, Семеныча, считал всегда не каким-то там чужим приемным, а своим, что ни на есть настоящим родителем. Почитал и любил.

Когда не стало Маши, долго еще и мучительно привыкал Семеныч к обрушившемуся на него вторично одиночеству. Конечно, Петя с невесткой постоянно упрашивали его перебраться к ним в город. Но что там ему, в городе этом, делать-то без давно ставшего родным уютного пятистенка, без огорода, без пасеки, на которой всегда так славно отдыхал душой, без отзывчивых и незлобивых односельчан, с которыми за долгие годы сросся накрепко? Так только – обузой для всех быть, топтаться там безо всякого дела на крохотном пятачке городской квартиры, мешая всем. И Семеныч, как ни просили, не дал себя уговорить. Где же помирать еще, как не в родных стенах? Да и лежать хотел, когда придет срок, в землице рядом с Машенькой на старом поселковом погосте под посаженной своими руками березкой.

Дорофеев

На легковушке мужиков ехали чересчур медленно, потому что корчащийся в полулежащем положении на откинутом переднем сиденье Сыч то и дело громко с надрывом стонал, как только колесо машины проваливалось в очередную выбоину на дороге. Игорь за руль усадил пожилого, считая его наиболее непредсказуемым. А сам сел за его спиной, рядом со вторым молодым ханориком, придавленным откинутым сиденьем, буквально замершим в неудобной позе с позеленевшим от страха лицом.

«И опять косяка упорол! – гвоздила в голове у Игоря неприятная мыслишка. – Не смог вовремя просечь этого лепилу[25]!» Самоуверенно понадеялся на то, что он, как всякий лох на его месте, уже сломался и не способен ни на какой решительный поступок. Конечно, еще не знал тогда, что он хирург, а значит, и нервишки у него – будь здоров. Привык, мужичило, людей кромсать... Да, не знал. Но это же не оправдание. Мог бы лишний раз взгляд его до опупения спокойный перехватить, тогда бы сразу, только порог переступил, стало бы про него все понятно. Ладно, этот богом обиженный Сыч... Тому – простительно. Но ему-то, бывшему менту, который с любой придурью человеческой сталкивался не раз...

Теперь приходится опять пожинать плоды своей глупости. Он же, шакал, теперь все карты спутал. Теперь все надо перекраивать, передумывать наново. И главное – пусть бы подрезал, сучок, кого-нибудь из «шестерок», да даже того же Щира, хрен с ним, невелика потеря, так нет – саданул Сыча, которому в определенной мутной ситуации просто цены нет. Теперь всю «мокруху» придется на себя брать. Конечно, при нужде и Солдат полезным окажется, но на самостоятельную «работу» он абсолютно не годится. Может только рядом, на подхвате, тявкать и грызть.

А так, по жизни, этого безбашенного Сыча нисколько не жалко. Да и что такое жалеть? Только чмошники нуждаются в этой гребаной жалости, в этих детских соплях. А Сыч, он, придурок, сам прокололся, сам себе такую судьбу выбрал. Ничего, еще раз, зэчара, напоследок, добрую службу сослужит...

– Тормози, – приказал Дорофеев, как только машина поравнялась с домом деда.

– Его в стационар надо... – недоуменно возразил Демин. – Я здесь ему ничем помочь не смогу...

– Тащите его в дом. И быстро, – отрезал Игорь.

* * *

Сыча втащили, цепляя по пути в темных сенцах его разбросанными в стороны безвольно повисшими руками и ногами какие-то звонко гремящие ведра и металлические лоханки. Взгромоздили на выдвинутый в середину хаты, застеленный сорванной с кровати простыней кухонный стол прямо под тусклую лампочку без абажура. И осоловевший от увиденного Солдат по команде Дорофеева дрожащими руками раздел его до пояса. Помня свой последний просчет, Игорь все это время, обнажив ствол, цепко держал в поле зрения своих «арестантов» в полной готовности, если потребуется, моментально пресечь любые нежелательные поползновения с их стороны. На этот раз у них не было и малейших шансов на успех. Он бы ничего подобного недавно произошедшему просто не допустил.

Сыч, едва оказавшись раздетым на столе, опять начал, поскуливая, хвататься за рану. Мычал, стараясь приподнять голову, чтобы увидеть воочию, где и как он попал на перо. Но от этих его нелепых дерганий глубокий ножевой пробой совсем разошелся, и кровь просто хлынула натуральным ручьем, стекая по его впалому животу на подстеленную простыню, а оттуда и на пол, тут же растекаясь лужей. И Дорофеев удовлетворенно хмыкнул – ему вся эта наглядная «красочность» была явно на руку.

– Так что? – сказал Игорь, обращаясь к заметно потемневшему лицом, но по-прежнему внешне невозмутимому пожилому эскулапу. – Значит, ты здесь его прооперировать не можешь?.. Или не хочешь?.. – И, не дождавшись ответа на свой вопрос, выдержав долгую паузу по всем «законам жанра», констатировал: – Хорошо... Тогда давай я... Я сам... Солдат, подай-ка мне вон тот тесак. Да-да, вон тот. Да, я сказал... Да нет, идиот, помой его сначала с мылом.

– Это недопустимо... Это не поможет... – все-таки не удержался от комментариев Демин, глядя на то, как заторможенный Солдат оттирает намыленной серой тряпкой для мытья посуды сточенный от времени кухонный нож с обмотанной синей изолентой рукояткой. Не удержался, как всякий специалист, столкнувшийся с полным пренебрежением к элементарным санитарным нормам, хотя еще пятнадцать минут назад проделал то же самое, если еще не хуже. Но одно дело – защищаясь, ударить какого-то зэка ножом в живот, тем более – вполне «профессионально», практически не задевая важных внутренних органов, и совсем другое – провести оперативное вмешательство, чтобы этому недочеловеку сохранить жизнь... Не смог удержаться, даже подозревая, что Дорофеев откровенно куражится.

– Ничего, – откликнулся Игорь, – он выдержит. Он здоровый, как падла. – И, переложив пистолет в левую руку, правой приняв от Солдата нож лезвием вниз, подошел вплотную к столу.

– Ты че, шеф? – спросил опешивший от услышанного Сыч, сразу же переставший елозить от боли на сбившейся несвежей простыне. – Ты че, в натуре?..

– Ничего... – опять произнес Дорофеев и, коротко замахнувшись, резким ударом вогнал тесак Сычу точно под левый сосок. Вогнал так быстро и сильно, что с жутким стуком буквально прибил его к столешнице, а по краям острого широкого лезвия не выступило и капли крови. Так неожиданно, что никто в комнате не успел ничего понять. И пока окаменевшие фигуранты гнилого «дела» не успели прийти в себя, выкинул вперед руку с зажатым в ней «стечкиным» и направил его в лоб Демину. Но, мгновенно сориентировавшись в обстановке, тут же, не раздумывая, перевел его на Купцова, краем глаза заметив, как тот, услышав кошмарный стук, с которым тесак вошел в древесину кухонного стола, пошатнулся и побледнел... Перевел и угадал! Тот как-то враз, в момент поплыл и сломался. «Я покажу!.. Покажу, где... – простонал, срываясь на визг и медленно пятясь. – Покажу, где мы их оставили...»

– Вот и хорошо, – оскалился Дорофеев, – вот и молоток... – И, повернув к Демину раздробленное, рассыпанное на части от дикой, с трудом укрощенной злобы лицо с выкаченными побелевшими глазами, прибавил: – Как видишь, сучонок... и я могу...

Румын

– Вставай... – растормошил еще затемно Горюн задремавшего Семеныча (все-таки прикорнул после того, как Танюшка сняла капельницу с руки раненого). – И девку буди. Нельзя вам здесь... На зимник повезу.

Собрались быстро. Припасы и множество других необходимых в тайге вещей немногословный Румын погрузил в дровни загодя. А когда все было готово к выезду, обошел вокруг саней, придирчиво оглядел уложенный скарб, заботливо подоткнул края овчины под бока своих нежданных постояльцев и коротким окриком «Н-н-о! Пошла, Манька!..» тронул с места запряженную лошаденку.

Длинногривая сивка, рванув было с места, совсем скоро перешла на шаг, до бабок погрузившись в снежную целину. И сколько ни погонял ее хозяин, так и не прибавила ходу, решив, видно, особо не надрываться под тяжеленными санями, предчувствуя, что путь предстоит неблизкий. Да еще Акай все время путался у нее под ногами, носился впереди, как оголтелый, пока Семеныч, осердясь, на него не гаркнул. И только когда выбрались на большак, норовистая кобылка прибавила шагу, снисходительно потрусив мелким аллюром.

Ехали молча. И в морозной предрассветной тиши слышны были только негромкие поскрипы полозьев да хриплое дыхание кобылки. Так и дотянули почти до Отрадного. Но въезжать в поселок Горюн не рискнул, а, как только замельтешили вдалеке жидкие огоньки начинающего просыпаться села, свернул на объездную дорогу. Очень скоро она стала круто забирать в сопку, и Румыну с Семенычем пришлось слезть с дровней и идти рядом, проваливаясь почти по пояс в снежных наметах. Идти битый час, взопрев напрочь и задыхаясь от усталости. Но отдыхать было некогда. Время торопило.

* * *

Ярко-красный солнечный диск уже показал из-за синего угрюмого кедрача свою макушку, когда подобрались наконец к зимовью, увязшему в огромных сугробах почти по самую крышу. Пришлось изрядно повозиться, освобождая дверь от крепко прикипевшей наледи. По всему было видно, что приземистый старый сруб, почерневший от возраста на венцах толстых листвяков[26], давно никто не посещал. Но сани разобрали споро – за пять минут управились. Горюн спешил – ему как можно быстрее надо было добраться до хаты. Знал доподлинно, что очень скоро появятся у него непрошеные гости – те, что идут по следу раненого. И необходимо как следует подготовиться к их визиту. А потому, как только был сброшен на снег последний мешок, Румын, наскоро попрощавшись, завернул дровни обратно. Его норовистая лошадка, по привычке, попыталась взбрыкнуть, но теперь хозяин, не церемонясь, так перетянул ее по хребтине гибкой и увесистой хворостиной, что на лоснящейся от пота конской спине тут же, на глазах, вздулась багровая отметина, и всхрапнувшей от неожиданной боли сивке пришлось поднажать. Ломанулась в обратный путь, вздымая из-под копыт тучи снежной пыли.

* * *

«Во попухли дед-то с Танькой! – думалось Горюну. – И куда их нелегкая понесла?.. Мало им своих-то проблем? Долго им теперь, как зайцам, по тайге шлындать. Да еще неизвестно, как для них вся эта хренотень закончится... А чего тут кумекать – навряд ли хорошо-то закончится... Влип, Семеныч, дубина старая, по простоте своей в полное дерьмо...» Но не столько за деда с Танькой Румын переживал, сколько на себя, дурака, сетовал: «Тоже болван – хорош! Нечего сказать... Ведь, как россказни их прослышал, – так сразу и допер, что от всей этой истории несет-то поганью! – в досаде скрипел зубами Горюн. – Так и надо было их побыстрее спровадить на сторону. Дак нет же... передых им устроил. Дал покемарить. А за каким хреном – не понять!»

За добрый километр до выезда на большак Румын, резко натянув вожжи, осадил кобылу на месте. Смахнул топором куртинку молодых дубков с неопавшей, грохочущей, как погремушки, прошлогодней листвой, привязал их ворохом к задку саней и только тогда двинул дальше. Следы до зимовья следовало убрать начисто, так, чтобы и духу не осталось.

Дорофеев

Игорь тряхнул одуревшей головой. Время приближалось к четырем, и она варила совсем паршиво. Но необходимо было еще раз все как следует обмозговать, чтобы не пришлось потом локти кусать. За прошедшие сутки и так уже немало ошибок допустил. Да причем самых что ни на есть гнусных и ничем не оправданных. И все они позже непременно боком вылезут. Как пить дать вылезут!

Потому и сидел в одиночестве у неприбранного стола, потягивая ядреный первач по малой, только для прочищения в конец затуманенных мозгов.

И все же правильно поступил, что не понесся сразу же вдогонку за ускользнувшими беглецами. «Ну приведет их этот расколовшийся задохлик к какой-нибудь запорошенной тропинке, по которой еще черт знает сколько добираться до неведомого жилья... Ну дойдут они до этой халупы, и что дальше? Да и не факт, что звереныши там надолго задержались, а не рванули дальше в тайгу. Попробуй тогда их там ночью вычислить да захомутать. Начнут отстреливаться, а одно ружье у них определенно в наличии...Такой бедлам поднимется, что мало не покажется. И так уже явно придется попотеть, чтобы вся эта история на свет не выплыла. По крайней мере в ближайшее время. Уж слишком много лишних чморей оказалось поневоле в нее втянуто. Всех не замочишь, – криво ухмыльнулся Дорофеев. – А по-другому рот затыкать – никакого бабла не хватит. И даже с твоей, сучонка вздрюченная, мошной... Но это все потом, до этого еще дожить надо. А сначала – добрать пострелыша по-тихому. И желательно вообще без стрельбы. А потому пускай немного облежатся, успокоятся... Да и с этими лепилами на дедовой хате ничего не случится. Щир их грамотно развел по разным углам – никак не смогут договориться, чтобы в отказ пойти...»

Мысли рвались, перескакивали с одной на другую, и даже спиртное уже не помогало: «А сейчас... Что сейчас?.. Нет, не сейчас, а чуть позже надо снимать людей со всех засидок. Со всех, кроме трассы. Иначе с рассветом можно весь поселок перебаламутить. Хрен их, крестьян сиволапых, просчитаешь... А вдруг с перепоя да за вилы возьмутся?.. И еще... Надо, наверно, подтягивать сюда качков?.. Хотя бы пару-тройку. Иначе не управиться...» Дорофеев, не откладывая в долгий ящик, отдал по рации недавно вернувшемуся в село Щиру (отправлял его притопить труп Сыча в болотине рядом с порезанными шишкарями) необходимые указания. Потом позвонил в Зареченск. Пришлось пару пистонов вставить пацанью в задницу, пока до них дошло наконец спросонья, что дело нешуточное и отправляться им в Ретиховку нужно немедленно, прямо с утра. И, потушив свет, опять устроился в кресле, подставив под вытянутые ноги табуретку, чтобы и самому хоть немного покемарить. Хотя бы час-полтора. К Маринке в спальню идти не хотелось – и так с трудом ее успокоил, насильно влив в рот полстакана самогонки. Видеть-то она – ничего не видела, но ей и сычовского скулежа с лихвой хватило. В голос, дура, выла с перепугу, пока по щекам не отхлестал.

Андрей

С трудом разлепил веки и долго лежал, не шелохнувшись, уставившись в одну точку. Потом, наконец окончательно придя в себя, скосил глаза и начал недоуменно ощупывать осторожным взглядом незнакомую обстановку чужого жилья. Бревенчатые стены под низкой притолокой с кучей разной всячины, развешанной на гвоздях тут и там. Еще одни сбитые из досок нары в противоположном углу. Раскаленная крутобокая самодельная «буржуйка», заставленная котелками и плошками, от которой забористо тянет пахучим еловым жаром и каким-то аппетитным варевом. Широкий обрезок ошкуренной двухдюймовки, приспособленный под стол, надежно прилаженный к короткому сосновому чурбачку. А над ним затянутое мутной полиэтиленовой пленкой небольшое оконце, из которого и сочится в полумрак со двора приглушенный дневной свет.

Скрипнули половицы на крыльце, дверь на мгновенье распахнулась, впуская внутрь клубы морозного пара, и в зимовье влетела раскрасневшаяся конопатая девчушка с охапкой дров в коротком стеганом ватнике и вязаной шапочке, из-под которой выбивались непослушные прядки пронзительно рыжих волос. Тут же плотно притворила за собой дверь, задернула брезентовый полог и аккуратно, стараясь не шуметь, сгрузила полешки в уголок у печки. Обернулась и, наткнувшись на взгляд Андрея, неприкрыто засветилась от радости: «Проснулся?! Вот и ладушки... – И, заметив его непроизвольное движение, нимало не чинясь, прибавила: – Ты что, до ветра захотел? Подожди, сейчас ведро подам». Лицо Мостового тут же залило краской, и он попытался самостоятельно приподняться. Однако сил хватило только на то, чтобы с большим трудом отбросить в сторону край тяжелого овчинного тулупа. Но он все-таки, невзирая на одолевшую немощь и дикую боль в потревоженном бедре, упорно продолжал трепыхаться: «Сам справлюсь... Не надо...» И только сообразив, что вообще не сможет опорожняться в ее присутствии, обреченно затих. Она все это время с плохо скрываемой усмешкой наблюдала за его неуклюжими ухищрениями, а дождавшись наконец, когда успокоится, с мягкой укоризной произнесла: «Я же фельдшерица... Это ж моя работа. И ничего зазорного в этом нет... Вот когда поправишься, тогда и будешь – сам, а пока давай-ка я тебе помогу... Ну все, все.. Не кобенься. Сейчас в кровать надуешь – а мне убирай. Тут – тайга, постирушки лишний раз не затеешь...» И ее откровенно материнский тон вдруг неожиданно подействовал на Андрея, и он пошел на попятную. Пусть и с чужой помощью, но, костеря себя на все лады, облегчился-таки в подставленное ведро. Откинулся на спину, утомленный этой чертовски тяжелой «процедурой», и потом уже спокойно, без всякого смущения, стал внимательно присматриваться к своей спасительнице.

Она была классически некрасива. Худенькая и нескладная, как подросток. Широкоскулое, почти безбровое круглое личико, густо покрытое конопушками, с белесыми ресничками и вздернутой пуговкой носика. Да к тому же и не такая уж молоденькая, как показалось на первый взгляд. Лет под тридцать. Может, чуть меньше. Но стоило перехватить шальной вызывающий взгляд ее подвижных голубовато-серых глаз, как впечатление сразу же менялось. Становилось понятно, что этой чертовке – палец в рот не клади. Отхватит вмиг. А такие как раз и способны надолго привлекать к себе внимание мужиков. Мимо таких, как она, ни один без улыбки не пройдет. Да с такой егозой никогда и не соскучишься: попробуй угадай, что она выкинет в следующую минуту, какую новую каверзу походя отчебучит.

– Меня, кстати, Татьяной зовут. А тебя?

– Андрей... – с удовольствием ответил Мостовой. – Спасибо тебе, Танюша... Большое...

– За что? – рассеянно отозвалась она, уже принявшись хлопотать возле плиты. – Сейчас кормить тебя буду. Ты как? Поешь уже?.. Хочешь?

– Поем, – сказал, ощутив вдруг, что действительно страшно проголодался. Так, что просто невыносимо засосало в желудке и он непроизвольно сглотнул набежавшую в рот слюну.

– Это хорошо, что кушать захотел, а то на одной глюкозе да витаминах на ноги не встанешь, – весело протараторила Татьяна. – А потом я тебя перевяжу, укольчик сделаем и поспишь еще. Тебе сейчас спать много нужно...

– Слушай, Тань, а где дед? Тут с нами вроде бы дед был...

– Иван Семеныч? Так он пошел петли на зайцев ставить... А пока, дня на два-три, нам продуктов хватит. Румын поделился. И курочку дал. Я бульончик сварила. Сейчас простынет и покормлю.

Дорофеев

Сошел с большака и, продвинувшись не спеша на десяток метров по скользкому гладкому желобу тропинки, ведущей к темнеющим в полукилометре постройкам, остановился. Присел на корточки, внимательно изучая одиночный отпечаток чуть в стороне – кто-то явно поскользнулся и, пытаясь сохранить равновесие, оступился. Ощупал его рукой. Края уже затвердели – след был давнишним, по крайней мере ночным. Да и утреннее солнце уже успело слегка подточить, оплавить его очертания, – где уж тут точно определить, кому он принадлежит. Может, тому же знакомому дедку. Очень даже на то походило.

Поднялся на ноги и внимательно осмотрел петляющую тропку вперед по ходу, насколько хватило глаз. Но больше не обнаружив ни одного соступа, быстрым шагом вернулся к предусмотрительно оставленным в трехстах метрах машинам.

– Возьмешь обоих пацанов. Обходите с двух сторон. Одному хотя бы желательно подобраться с тыла, – сказал, обращаясь к нетерпеливо переступающему с ноги на ногу Солдату. – Не упустить никого. Башкой отвечаешь. И аккуратно. Не светиться. Не шуметь. Не дай бог, кто сорвется и выстрелит. На месте кончу!.. Пошли! В темпе.

Закурил, привалившись к бамперу машины. Надо было выждать, пока шестерки выйдут на «номера». До ломоты в зубах хотелось, чтобы беглецы оказались в хате. Слизнуть бы их всех разом и покончить наконец со всей этой замутой. Вернуться в город и оттянуться как положено после такого напряга. Каких-то пару часов всего удалось поспать за прошедшие сутки. Да и вся эта деревенская экзотика уже окончательно обрыдла. Ну ее на... Но, прислушавшись к себе, так и не уловил привычного нервного зуда, присущего каждому удачному гону. Нутро, к сожалению, подсказывало, что рано еще потирать ладони – вполне может выйти на поверку и полнейший облом.

Однако, собравшись, полностью добил отпущенные Солдату для осуществления «маневров» двадцать минут и только тогда открыл дверку джипа:

– Щир, ты со мной. Я – впереди. Следом – эти двое. Ты замыкающим. И следи за ними в оба, чтобы не попытались ноги сделать...

* * *

– Так, значит, говоришь, никого не видел?.. Никто к тебе не заходил?.. – Дорофеев, сидя на неудобном, шатком и жестком табурете, брезгливо отодвинувшись подальше от грязных стен, сверлил пытливым взглядом стоявшего в двух шагах мужика, стараясь уловить хотя бы малейшие признаки беспокойства на его угрюмом невозмутимом лице. Но оно оставалось абсолютно бесстрастным. И прищуренные серые глаза из-под тяжелых надбровных дуг глядели на Игоря по-прежнему спокойно и безмятежно, как на пустое место:

– Нет.

Вот уже с полчаса продолжалась эта словесная тягомотина. Ни на один свой вопрос Дорофеев за это время так и не получил хоть мало-мальски вразумительного ответа. Как ни выстраивал фразы, ни менял интонацию, ни использовал знакомые с ментовских времен хитроумные ловушки, ни на одну из них этот стоящий перед ним потрепанный мутный мужичило не купился. Отвечал односложно и предельно точно, ни разу не затянув паузу. И даже жуткий грохот, с которым крушили все вокруг Солдат со своими подручными, устраивая в хате тотальный шмон, его, казалось, совершенно не трогал. И Игорю все труднее удавалось сдерживать себя, изнутри уже поднималась удушливая волна лютой неприязни к упертому бобылю, упорно не желающему идти на контакт.

– Я ж тебе обещал, – еще раз попытался урезонить его Дорофеев, пойдя по второму кругу, – ни деда, ни фельдшерицу вашу никто и пальцем не тронет. Они мне на хрен не нужны. Мне нужен только тот сморчок, которого они за собой таскают. Я же тебе все как есть разжевал – он у нас машину угнал и разбил. И деньги из салона подрезал. Понимаешь?..

– ...

– Да его тоже никто гасить не собирается. Мы что, совсем с дуба рухнули? Вернет – и все. И дело с концом... Ну так что? – теряя терпение спросил Дорофеев и, не дождавшись в ответ ни звука, шумно вздохнул и отвернулся: – Солдат!

– Слушаю.

– Сюда иди... Шустрее... – громко произнес и, прикурив, уставился на подбежавшего к нему шоферюгу вылупленными от злобы щучьими глазами: – Ну?

– Ничего такого... – начал было объяснять Солдат.

– Ну и все. Завязали... – оборвал его Дорофеев и через мгновение рявкнул на весь дом, срываясь: – Я сказал – завязали!!!

В немедленно наступившей тишине стало отчетливо слышно, как безмятежно тикают старые ходики на стене. Дорофеев докурил, тщательно загасил окурок в услужливо поднесенной Солдатом пепельнице и тяжело, с хрустом в суставах поднялся на ноги:

– Объяснишь этому говнюку, что нам от него нужно. Пять минут. Понял? – проговорил, едва справляясь с соблазном пустить в ход кулаки – брезгливость пересилила, и, не дожидаясь ответа, не оборачиваясь, распахнув ногой дверь, вышел из провонявшей хаты на свежий воздух.

* * *

«Если бы ты знала, тварь, как это все на самом деле происходит! – крутилось в голове у Дорофеева, и он скрипел зубами, грязно понося Алину на все лады. – Как эти твои сраные приказы на деле выполняются... Уже бы обблевалась с головы до ног. Все свои коготки накрашенные с перепугу переломала бы, сучонка драная... Это тебе – не жопой вертеть, не «капусту» в сейфе перекладывать... – изгалялся Игорь, не желая осознавать, что в эту дикую безнадегу он загнал себя сам, без посторонней помощи. – Это из-за тебя пришлось в такую погань, в такое скотское месилово по уши залезть...» И, мысленно выместив на Алине переполнявшую его злость, почувствовал, как же он на самом деле смертельно устал. И тогда ему просто нестерпимо захотелось немедленно, вот прямо сейчас бросить все это к чертям собачьим. Бросить и набраться бухалом до бровей. Все: и этих отмороженных скотов, что сейчас за дверью с огромным удовольствием уродуют мужика, и опостылевшую Алину с ее немереным и совсем недавно таким манящим, притягательным для него приданым. И он бы еще долго распалял себя, если бы из памяти вдруг не выплыли перепуганные умоляющие глаза Сыча. Нет, он по-прежнему не испытывал к этому тупоголовому живодеру никакой жалости, но теперь уже жутко сожалел о том, что опрометчиво замарался, добив эту скотину самолично. Тем самым давая стопудовый шанс Алине, а точнее, ментам с легкой руки сволочного Станислава, если хоть что-нибудь об этой таежной истории вылезет наружу, навесить на него всех собак. Упрятать за решетку легко и непринужденно. И теперь уже, ясный день, ничего невозможно отыграть назад, ничего и никогда невозможно будет исправить.

Семеныч

Солнце поднималось, выползало из-за гор ровным багровым шаром – на полное вёдро[27]. Все сильнее подъедая, загоняя в непролазную, заблудную крепь зыбкую сизоватую хмарь – остаток долгой студеной ночи. Но мороз не отступал. Нет-нет да и шуманет, шарабахнет где-то, осердясь, разрывая хрупкую, прохоложенную насквозь древесную плоть. И займется вдруг, загуляет по озябшей тайге раскатистое шальное эхо. Заскачет взад-вперед с увала на увал, пока наконец, нашалившись вдосталь, не уймется, не уляжется за далекими синими хребтами. И снова наползает, стелется по лесу вязкая, густая тишина. И тихий робкий птичий говорок опять подступает, крадется к уху.

Дотопал потихоньку до ближайшей забоки[28]. Далеко-то ходить несподобно было. А вдруг как Румын заявится. Пока добежишь... Постоял, подумал. Но место совсем не поглянулось. Слишком уж жиденько понаброжено. Да и то, считай, – одни маньчжурики[29]. А что с них взять? Весь-то с кулачок будет. Одна шерсть да пазанки[30]... «Надо б лучше беляка поискать, – подумалось. – Пройду-ка еще маленько понавдоль».

Только-то шаг ступил, как пыхнуло, порскнуло прямо из-под ног. Полетел, покатил стремглав в сторону коричневатый клубок. По привычке дернулся было к ружью, но тут же, опомнясь, и остыл в момент, закинул тозовку за спину – подальше от соблазна: «Нельзя ж стрелять-то!.. Никак нельзя... Кто их знает, бандюков этих... И где они посейчас обретаются...» А Акай, засранец, тут как тут. Подхватил зайчонка и пошел пластать вослед с голосом. Да тонюсенько, навзрыд, то и дело подпуская в «песню» петуха. «Вот ведь, холера хваткая, ей-богу – завернет! – недовольно покривился Семеныч. – Так и будем здесь скакать-то, как два дурака. Безо всякой пользы... – Но, подумав, решил собаку не отзывать. – А может, и сам, чертенок малый, изловить словчится. И такое не раз бывало...»

Долго мараковал, перебирая перед выходом весь запрятанный Румыном под нарами «арсенал». Тяжелые, мудрено излаженные «башмаки»[31], длиннющие, бритвенной востроты «кинжалы»[32]. Да много другой разнообразной железной мерзости, придуманной жестокими, жадными до поживы людьми противо всякой лесной живности. Перебирал и качал седой головой. А то и плевался, негодуя: «Вот уж байстрюк так байстрюк! Это ж сколько можно зверя-то разного зазря извести, покалечить попусту?.. Ладно если одного с десяти доберет... А другие-то все с переломанными ногами да распоротыми брюхами далёко уйдут. Да там и подохнут в одночасье, окочурятся рано или поздно...» Надо было, конечно, раненого парня чем-то хорошим подкормить, да и самим с Танюхой, покуда все не уляжется, тоже жевать ведь что-то надо. Но все равно на подлое не измыслился. Не смог лишний грех на душу взять. Подхватил в сердцах с гвоздя моток тонкой нихромовой проволоки, пару кулемок да вышел на двор...

«В-о-от... Это как раз то, что надо, – обрадовался Семеныч, вскоре набредя на невысокий, но густой тальничок – весь, сплошмя, в свежих заячьих погрызах. – Вот тут-то у них и столовка, стало быть... Да и наслед-то белячий – чего и хотелось...»

Отошел чуть в сторону. Пошарил взглядом. Обознал привычно прямую, как стрела, ходовую тропку. Присмотрел узенький пролаз на крутолобом взгорке да приладил к прочному кусту аккуратную петельку. А следом и еще одну такую же – с перекладинкой. Да парочку поодаль на другой, такой же нахоженной, давно набитой тропинке... Подустал немного. Решил передохнуть.

Едва примостился на пеньке, как прибёг Акай, весь запыханный, увешанный репьями по уши. Завиноватился, шельма, глаза пряча. Оплошал, мол, я. Не обессудь, хозяин. Объегорил меня косой вчистую... Прибился быстренько под самый бок да притих, отвернув хитрую морду.

Сидел Семеныч и, поглаживая Акая, невесело размышлял: «Случись чего – не отобьемся ведь... Парень-то совсем еще слабой... Какой с него вояка?.. О Танюшке и вообще – разговору нет... Ее и в расчет-то брать нельзя... Было бы оружие... Берданка там... или еще чего... А так... Да что там говорить... – вздыхал Семеныч горестно, и черная безысходная тоска все больше набивалась в душу: – И чего ж им, сволочугам, не живется-то? Почему не хотят-то, как все люди?.. Дерут друг дружку походя... Режут почем зря, будто волки... Сегодня – один другого... А завтра и тот этого... Да что же за жизнь такая? И в чем тут радость-то?.. Много ли проку от такой жизни?..»

Тихо стукнула где-то вдали дверь зимовья. И пора бы уже идти ему: «Верно, Танька тревожится...»

А он все сидел да сидел.

Алина

В один злосчастный день все переменилось, все пошло кувырком...

* * *

А началось с обычных мелочей. С обыкновенных мелких неурядиц... В очередной раз наехали «пожарники». Нарисовали целую кучу актов. Да практически по всем косметическим салонам. Алина поначалу, не видя в происходящем ничего из ряда вон выходящего, попыталась привычно уладить все недоразумения с помощью банальной и не слишком обременительной взятки. Но не тут-то было. Давно и надежно прикормленный начальник пожарной охраны города Сенчук вдруг заартачился, проявил какую-то абсурдную, абсолютно не свойственную ему принципиальность. Пришлось заплатить немалые деньги по штрафам и клятвенно пообещать устранить все перечисленные в бумажках недостатки. Но не успела позеленевшая от злости Алина отделаться от обнаглевших, в одночасье отбившихся от рук «пожарников», как в нее мертвой хваткой вцепилась СЭС. Вот же сволочи! И эти уже успели пронюхать о неприятностях, образовавшихся у Стасика! И тут опять Алина натолкнулась на какую-то просто маниакальную несговорчивость. Но только когда следом за СЭСкой, ко всему прочему, фирму «Нюанс» вовсю затрясла и налоговая инспекция, она начала соображать, что все это не случайно. Сверху, скорее всего из самой верхушки краевой администрации, определенно дана отмашка: «чету» Савченко из числа «неприкосновенных» вычеркнуть. И не только. Устроив показательную порку, навсегда списать со счетов. Бросилась звонить Станиславу и услышала в трубке его слова, произнесенные с такой обреченной усталостью, что ей сразу же стало не по себе: «Попозже, Алинушка... Попозже... Ты перезвони через пару деньков...» Услышала и тогда уже окончательно утвердилась в своей умопомрачительной догадке: отныне ее несокрушимый Стасик, за спиной которого она двадцать лет чувствовала себя как за каменной стеной, становится для нее смертельно опасным. Да и под эту дикую «раздачу»-то она попала только из-за него. Чувство щенячьей признательности, которое она всегда, естественно, по дурости испытывала к Станиславу, растаяло как дым. Пришло время жутко пожалеть о том, что связала с ним свою жизнь! Не соверши она когда-то этой глупости – не пришлось бы в сорок пять лет остаться без всякой опоры в такой кошмарной ситуации. Ведь на этот раз ей совершенно никто не захочет, да и не сможет помочь. И с Дорофеева, будь он даже сейчас рядом, было бы пользы, как с козла молока.

И тут Алину просто взяла оторопь. Впервые за много лет она растерялась, не зная, как поступить, что же делать дальше. На ум не приходило ни одного хоть отдаленно приемлемого решения.

Но Алина не собиралась сдаваться. Закрывшись ото всех на даче, металась, как пантера в клетке. Беспрестанно курила, запивая крепчайшим кофе неприятную горечь во рту. Металась, мучительно обдумывая, скрупулезно взвешивая все возможные варианты. И не напрасно – выход из тяжелого положения в конце концов нашелся. Он был исключительно, чудовищно неприятным. Но он все-таки был!

* * *

Постепенно улеглось волнение, и ему на смену пришла уверенность в том, что далеко не все еще потеряно. Еще можно будет, пусть и пожертвовав очень многим, уцелеть, остаться на плаву. От этой спасительной мысли Алина собралась и прекратила заламывать руки. С удовольствием выпила бокал любимого белого мозельского и принялась придирчиво выбирать из своего необъятного гардероба подходящий к случаю «ансамбль», сваливая груды одежды прямо на пол. После долгих размышлений остановилась на светлой пиджачной паре с фривольно короткой юбкой. А потом, удобно устроившись на пуфике у трюмо, начала уверенными, безошибочными движениями накладывать макияж.

– Вах! Аво эх! Кто ко мне пришел?! – весело пропел Самвел Арутюнян, поднимаясь из-за стола. И, приветственно раскинув руки, расплываясь в улыбке, пошел навстречу, даже не удосужившись застегнуть верхнюю пуговицу на брюках, расползающихся на необъятном брюхе. – Вот так радость! – Приблизившись, сграбастал Алину, потом, откачнувшись, окинул ее придирчивым оценивающим взглядом и довольно поцокал языком. По-свойски приобняв, провел по ворсистому дорогому ковру в угол своего необъятного кабинета и бережно усадил на низкую мягкую тахту, неприятно дохнув на нее запахом пережаренного лука: – Ай, хорошо, что пришла. Вот молодец, да.

– Я к тебе с просьбой, Самвел, – бессовестно нарушая все мыслимые правила восточного этикета, не желая участвовать в обязательных для такого случая бесконечных взаимных словоизлияниях, произнесла Алина и улыбнулась в ответ. Ее буквально трясло, тошнило от прикосновений этого разжиревшего борова, но она привычно владела собой и на безупречно «отделанном» лице не дрогнул ни один нерв. – Поможешь?

– Что за разговор? Что за вопрос, Алиночка? – запричитал Арутюнян, мастерски скорчив обиженную гримасу на своей заплывшей от жира физиономии. – Зачем такое говоришь, а? Я тебе когда-нибудь отказал? – Но, мгновенно передумав, напустил на лицо «неподдельную» озабоченность: – Что случилось, родная? Что такое? Кто тебя обидел, скажи?

– Даже не знаю, с чего начать, – прикурив, задумчиво перебирая длинную дамскую сигарету в холеных пальчиках, продолжила игру Алина. – Как-то все сразу навалилось...

– По бизнесу, что ли? – «удивленно» вскинул мохнатые брови Самвел.

– Да есть проблемы... – терпеливо ответила она, стараясь ничем не выдать бушевавших внутри чувств: «Вот же скотина, сам же, скорее всего, все это и затеял! А теперь удивленно глаза таращит!»

– Ай, негодница... – облегченно осклабился он. – Так перепугала. Я уже думал, что-то совсем страшное случилось. – И, будто в мгновение ока прозрев, заговорщицки подмигнул Алине: – Шутишь, да?

– Какие уж тут шутки, Самвел? – вздохнула она и, сдавая позиции, решила больше не юлить. – Все действительно серьезно... Я бы иначе к тебе не обратилась... Понимаешь, вдруг ни с того ни с сего начали нажимать со всех сторон. Причем все сразу – и СЭСка, и налоговая...

– Слушай, родная, да ты позвони Станиславу, – не унимаясь, продолжил ерничать Арутюнян. – Он же все твои проблемы в пять минут решит. Для него же все это – пустячок. Ты что, забыла? – И, помолчав, опять состроил озорные глазки: – Может, поругались? Ну, говори. Не стесняйся...

– Да нет, – обреченно ответила Алина, понимая, что ей все равно придется идти до конца. Все равно эта жирная сволочь ни за что не отстанет – заставит ее до самого донышка выпить всю чашу унижения. – Не в этом дело... Просто у него сейчас там какие-то трудности. А время не терпит. За пару дней мне такого накрутят, что потом и не разгребешь.

– Да... – задумчиво протянул Самвел. – Я тебя понимаю, Алиночка. Как я тебя понимаю! Эти уж, если возьмутся, совсем обдерут. Тогда уже никто не поможет... – И, покопавшись, толстыми, как сардельки, волосатыми пальцами в стоявшей на столе роскошной вазе с фруктами, выудил увесистый краснобокий персик и принялся сосредоточенно его очищать изящным перочинным ножичком. Чистил и удрученно покачивал головой: – Даже не знаю, дорогая, чем тебе помочь... Даже и не знаю...

Алина молча ждала, когда же он наконец произнесет что-то существенное, но Арутюнян, казалось, так был поглощен своим занятием, что совсем забыл о ее присутствии. И она, не утерпев, опять сама вступила в неприятный разговор:

– Самвельчик, ну позвони Гургену. Ты же можешь... – И опять в кабинете повисла пауза. Арутюнян никак не отреагировал. Остался невозмутим, как каменный божок, как будто просьба Алины была обращена вовсе не к нему. И, уже не скрывая отчаянья, она вынуждена была прибавить: – Ну, позвони, пожалуйста... Я тебя прошу.

– Хочешь? Нет? – помедлив, рассеянно спросил Самвел, протягивая ей очищенный персик, и Алину просто передернуло от отвращения, когда она увидела, как по его растопыренной рыхлой и потной пятерне обильно стекает и капает прямо на стол мутный фруктовый сок. И, изо всех сил сохраняя терпение, она зажмурилась и отвела глаза в сторону. Это ее непроизвольное движение не прошло мимо внимания Арутюняна, и он удовлетворенно хмыкнул: их сегодняшняя приватная беседа с каждой минутой начинала ему все больше нравиться. Потом в раздумье посмотрел на очищенный персик и, с явным сожалением положив его обратно в вазу, промокнул ладонь салфеткой:

– Даже не знаю, дорогая... Это так дорого тебе обойдется. Вай, как дорого! – И уже совершенно нескрываемая усмешка заиграла на его лице.

– Сколько? – облегченно вздохнула Алина.

– Подожди, уважаемая. Не спеши.

– Нет, Самвел, я серьезно... Скажи сколько. Я готова все оплатить.

– Ты, наверно... меня... не поняла... – с нарочитой расстановкой произнес Арутюнян, и его направленный на нее взгляд стал предельно жестким. – Тебе придется все отдать Гургену... Ну... почти все.

Его последние слова просто ошарашили Алину, и она, не совладав с собой, резко вскочила на ноги:

– Ты что, с ума сошел?! Или это дурацкая шутка?

– Мы с тобой о шутках уже сегодня говорили. Больше не будем, – продолжил, окончательно добивая, гнуть свое Самвел. – А ты как хотела, девочка? Ты что, думаешь, он тебя даром будет от тюрьмы отмазывать? От тюрьмы, от тюрьмы, не кривись... Сама знаешь, чем теперь дело для тебя пахнет. Не успеешь опомниться, как загремишь. Вместе со своим Дорофеевым... И Стасика твоего, считай, больше нет. Не понимаешь? Совсем глупая, да?

Алина, побелев, пошатнулась и обессиленно рухнула на тахту.

– Так что, звонить? – хмыкнув, спросил Арутюнян. – Или передумала?

– Звони, – чуть слышно проронила она, прикусив губу, чтобы не разрыдаться от переполнявшей ее досады.

– Ай, молодец, – мгновенно преобразился Самвел и, протиснувшись к столу, подняв трубку телефона, «утешительно» съязвил: – Да ты не переживай, Алиночка. Оставит он тебе пару твоих салончиков. Мамой клянусь!.. Ну, один точно оставит.

* * *

Все время, пока продолжался затянувшийся диалог Арутюняна с владельцем сети крупнейших владивостокских супермаркетов Гургеном Лерия, вхожим в кабинеты самых высокопоставленных чиновников краевой администрации, Алина, почти не прислушиваясь к разговору, нервно курила. То прислоняясь спиной к неудобно расположенному у самой стены валику тахты, то снова приподнимаясь и свободной рукой непроизвольно одергивая на коленях задирающуюся юбку. Конечно, еще обдумывая предстоящий торг с Самвелом, она предполагала, в какую цену может вылиться его поддержка, и ее не слишком смущало даже то обстоятельство, что, скорее всего, этого мерзкого скота придется в буквальном смысле ублажать. Но Алина и подумать не могла тогда, что цена эта окажется настолько высокой! Да и никакого торга на самом деле не состоится. Он будет совершенно неуместен!.. Но, какой бы непомерной ни казалась эта цена – ее все равно придется платить. В сложившейся обстановке выбирать не приходится. Поздно капризно крутить хвостом, ведь самостоятельно ей из этого лабиринта никогда не выбраться.

Арутюнян повесил трубку и удовлетворенно прищелкнул своими пухлыми пальцами. Крутанув кресло в сторону Алины, снова озорно подмигнул ей своим поросячьим глазком:

– Э-э! Что грустишь, девочка? Не надо, да? Все нормально. Не волнуйся. Гургенчик слово дал. А он свое слово держит.

– Спасибо, Самвел.

– Да брось ты, Алиночка... Не благодари. Какие могут быть вопросы между такими старыми друзьями, как мы с тобой... Ведь мы друзья, да?

– Конечно, друзья и... я тебе очень благодарна.

– Зачем такое говоришь? – недовольно сморщился Арутюнян и, подкатившись к резной ореховой секции, занимающей всю дальнюю стену кабинета, открыл дверцу бара. Посмотрел на горку бутылок с разноцветными этикетками и выбрал початую бутылку пятизвездочного «Ахтамара». – Мы сейчас с тобой эту радость отметим. Друзьям нельзя грустить, детка. Друзьям положено веселиться! – И, щедро нацедив коньяк в пузатые «наполеонки», добавил: – Ай, какой добрый человек Гурген! Вах, какой человек! Никогда друзей в беде не оставит.

Алина пила мелкими глотками, жмурясь от удовольствия и чувствуя, как приятное тепло разливается по всему телу. А когда управилась с первой порцией, Самвел со шкодливой улыбочкой тут же налил ей вторую и, поднеся свой бокал к огромному, как у бабуина, щербатому носу, втянул в себя затрепетавшими ноздрями исходивший из него аромат и блаженно закатил глаза:

– Лучший в мире коньяк, да?! – возопил восторженно, беззастенчиво привирая, как всякий «преуспевающий» армянин. Алина, равнодушная к его фальшивым восторгам, продолжала молча утешаться действительно неплохим коньяком, и с каждым глотком навалившиеся проблемы отступали все дальше, становились все менее весомыми. Жуткая перспектива лишиться всего нажитого, превратиться из настоящей бизнес-леди в обыкновенную хозяйку какой-нибудь заурядной занюханной парикмахерской ее уже больше не пугала. Одному богу известно, что там ждет впереди, а потому и нечего расстраиваться раньше срока. Главное сейчас – это устоять! Устоять, чтобы потом, когда все уляжется, опять начать все сначала. При ее-то способностях и мертвой хватке – не такая уж и трудная задача... А с помощью Арутюняна можно будет и Глотова со временем сковырнуть. Тут уж выиграет тот из них двоих, кто окажется к Самвелу ближе, кто умудрится стать для него незаменимым. А в этом никакому Филипповичу ее не обойти! Никакая фора не поможет.

И довольная собой Алина, поставив на стол пустую «наполеонку», лукаво переглянувшись с начинающим распаляться Арутюняном, подошла к нему вплотную и взяла в руки пряжку его брючного ремня.

– Только дверь закрой, – пьянея, хихикнула она, отмечая про себя, что не такой уж он и страшный урод, как казалось до коньяка. Просто милый пузанчик.

– А-а, не надо закрывать, девочка. И так никто не войдет, – возбуждаясь, заурчал Самвел, запустив свою мохнатую пятерню под ее коротенькую юбчонку. – Ты разденься только. Я смотреть на тебя хочу. Я так больше люблю, да.

И она медленно разоблачилась, изображая при этом какую-то жалкую пародию на подсмотренный в кинопорнушке эротический номер. Опустилась на колени и обхватила ладонями восставшее внушительное достоинство застонавшего от вожделения Арутюняна. А затем, ловко поместив его за щеку, принялась интенсивно трудиться губами и язычком, помогая себе двумя руками.

– Аво эх! – промычал Самвел. – Вай, хорошо, детка! Как хорошо!.. – И, совершенно обалдев от сладкого удовольствия, перешел на какой-то ломаный русский, словно только вчера приехавший в Россию гастарбайтер. – Ты поднимись, да... Всю тебя видеть хочу! Так хочу!

Алина сразу же послушно поднялась на ноги и, перегнувшись в поясе, оттопырив назад свою соблазнительную круглую попку, продолжила начинающее ее увлекать занятие. Да так азартно, что разомлевший Самвел даже не услышал, как открылась дверь в кабинет, а вошедшего старшего брата, лысого и кривоногого коротышку Ашота, заметил только тогда, когда тот в полном восхищении замер в двух шагах от них с Алиной.

– Слушай, – прохрипел Самвел, – что стоишь, как ишак?! Помогай давай, да...Ты, Алиночка, не против?

Окончательно окосевшая от выпитого коньяка Алина только промычала в ответ что-то нечленораздельное, не выпуская изо рта багровое от напряжения достоинство младшего Арутюняна, и старшенький тут же начал дрожащими руками снимать с себя брюки. Долго елозил, кряхтя, пока ему наконец не удалось пристроиться к ней сзади. А через минуту после этого Алина уже вовсю ему подмахивала, все больше распаляясь и повизгивая, одновременно ублажая обоих уважаемых джигитов. Что-что, а работы она никогда не гнушалась. Тем более такой приятной и полезной.

Дорофеев

Дверь в хату распахнулась. На улицу вывалился Солдат и обалдело уставился на Игоря.

– Тут это, шеф... – заблажил он срывающимся от радости голосом. – Нашли вот. В сапоге у него было, в портянке замотано. Представляешь?!

Дорофеев, еще погруженный в свои невеселые мысли, бросил на шоферюгу рассеянный тяжелый взгляд. Но, присмотревшись повнимательнее к тому, что тот ему протягивает, замер в полном изумлении. Это была плотная пачка баксов, перетянутая резинкой. Игорь взял ее, взвесил на ладони, прикидывая, сколько она может потянуть, и молча шагнул за порог.

* * *

Теперь он уже глядел на этого помятого, словно побитого молью мужика с неподдельным интересом. Пацаны только начали его прессовать, а потому он еще выглядел терпимо. Сидел на полу в захламленном углу и, вытирая кровавые сопли своей здоровенной заскорузлой клешней, недобро зыркал на Дорофеева.

– Да ты, оказывается, не так прост, как кажешься, – констатировал Игорь, снова взгромоздившись на табуретку. – Откуда такие бабки, если не секрет? Сельчан втихаря трясешь? Так с них тоже вроде много не разживешься?.. Что молчишь? – И, подозвав Щира, приказал: – Так... Ну-ка еще раз тут все обшмонайте. И в этот раз как следует. Пол, потолок, все стены простучать. Проверить каждую щель... Не забудь в хлеву посмотреть. В общем – везде. Ясно?

– Сделаем, – пробурчал Щир. А Дорофеев снова повернулся лицом к хозяину «берлоги».

«Странно, конечно, – думал Игорь, – у такого чмыря – и такие деньги... Да тут не меньше трех-четырех тысяч долларов! Для этого отстоя – сумма просто нереальная. Значит, как пить дать дело у него нечисто... Но колоть его надо в первую очередь все ж таки насчет беглецов. Это гораздо важнее. И вероятность того, что они здесь были, остается... Но колоть-то будет совсем непросто. По всему видно – мужик тертый. Жизни в свое время понюхал. Из него можно жилы вытянуть, а он и рта не раскроет...»

* * *

Не прошло и пятнадцати минут, когда пацаны, напустив в кухню морозного воздуха со двора, громко, возбужденно переговариваясь, втащили в дом какие-то тяжелые громоздкие свертки, обмотанные мешковиной, вцепившись в них всем скопом.

– Что это? – нахмурился Дорофеев.

– Амба лоча, – хохотнул Щир.

– Не понял...

– Это по-удэгейски... Шкуры тигриные значит. И не одна «матрасня». Тут, шеф, три полных комплекта с костями. Сечешь?

– Не слабо! – не удержавшись, присвистнул Игорь. – Где были?

– В бочке забитой за коровьей стайкой. Еще и сенцом привалил, мудрило.

– Ладно... Понял... Так он, оказывается, у нас – крутой мэн?! Тигробой, блин...

– Нет, ну ты зацени, шеф! – восклицал Щир, разматывая мешковину. – Красота, бля буду! С головой, с когтями...

– С этим потом, – опомнившись, прервал его счастливую щебетню Дорофеев. – Волоките пока в комнату и тут же все – ко мне. Мы ведь с этим шустрым зверобоем еще не договорили. – Сказал и снова начал ломать голову над тем, как лучше подступиться к сидящему перед ним мужику, оказавшемуся на поверку совсем не тем, за кого он себя усиленно выдавал. И все эти найденные бабки да шкуры были сейчас явно не ко времени. Эти долбаные находки привели пацанов в благостное настроение. А надо, чтобы они были злющими как черти. Иначе ничего путного от этого ушлого тигрятника не добьются. И Игорь понял, что ситуацию надо срочно и в корне менять. Встал и, подойдя к дверному проему, ведущему в комнату, якобы ненароком повернулся к хозяину спиной в надежде на то, что, оставшись без надзора, тот рискнет пойти на срыв. И это сработало, но не совсем так, как ему хотелось. Чего абсолютно не ожидал – так это получить сзади по голове чем-то увесистым. Да так, что потемнело в глазах.

* * *

Теперь уже злости хватало с лихвой всей честной компании. Мужик, отбиваясь от догнавших его в ближайшем орешнике пацанов, каждому из них оставил добрую зарубку на память: одному выбил два передних зуба, другому посадил под глаз капитальную лиловую сливу. Да и остальным от него тоже досталось порядком – намял бока сердечно. Утихомирили только, хватив по рогам здоровенным дрыном. И то не с первого раза. Удар держал, как тварь из триллера.

Дорофеева просто разрывало от бешенства, когда смотрел на эту мокрую падлу, валяющуюся под ногами в полной отключке. В башке – полный бедлам! Будто кто-то в конец офанаревший непрестанно лупит по мозгам, как по барабану. И даже приложенный к затылку лед, завернутый в носовой платок, не приносил никакого облегчения. Это еще хорошо, что на голове шапка была! А то бы уже вперед ногами выносили.

– Поднимайте его, на хрен! Что тупите? – заорал Дорофеев и тут же скорчился от дикой боли в черепушке.

Мужика окатили ледяной колодезной водой из ведра. Не помогло. Еще, и еще раз. С остервенением поливали, как грядку, до тех пор, пока не замычал наконец, очухавшись.

– Ну что, герой сраный? Отъехать хочешь? – прохрипел Игорь. – Не угадал... Ты теперь у меня долго отъезжать будешь. Еще успеешь маму не раз вспомнить, а не только норку, куда ты своих дружбанов спрятал... Привяжите-ка его к стулу. Так, чтоб руки свободны были.

Подручные Щира, не мешкая, с большим удовольствием намертво прикрутили оклемавшегося зверобоя к спинке ободранного стула найденным в кладовке телефонным кабелем. Спеленали на совесть, так, что едва мог дышать. Подтащили его вплотную к кухонному столу, предварительно сбросив на пол всю сваленную на него дрянь, и застыли в ожидании следующей команды.

– Солдат, тащи разделочную доску и топор. Нет, лучше молоток, и потяжелее... – с сомнением в голосе произнес Дорофеев. – Хотя, ладно... давай и то и другое. – И, дождавшись, когда все его указания будут в точности исполнены, добавил: – А теперь шлепни его загребущую клешню на доску и для начала сделай ему форшмак из мизинца.

– Понял, – быстро ответил шоферюга, выражая жгучее желание приступить к освоению новой профессии ката, но потом вдруг заменжевался: – Шеф, а на какой руке-то нужно?

– А начнем с правой... Мы ему такие грабли изготовим, что он до гробовой доски будет ногами задницу чесать.

Солдат ни секунды не раздумывал: прицелился и после короткого замаха шваркнул молотком по оттопыренному пальцу мужика со всей дури. Так, что кровавые брызги дробно стукнули по стене. Как и предполагал Дорофеев, диковатый зверобой не издал ни единого звука. И Игорь, передернувшись от вида кровавой квашни на столе, брезгливо смахнул со щеки красную каплю и, пересиливая отвращение, уставился в его расширенные от страшной боли темные зрачки. Но то, что он там увидел, ему совсем не понравилось.

– Повтори, – процедил сквозь зубы, бросив мимолетный взгляд на стоящих рядом подчиненных, еще пять минут назад распускавших пальцы веером от своей крутости, а сейчас подозрительно побледневших и притихших.

– Теперь – безымянный.

На этот раз Солдат не на шутку замешкался. Зачем-то начал перекладывать молоток из руки в руку, пряча от Игоря глаза. И только получив пинка под задницу, вспомнил о деле. Но его занесенная назад рука заметно дрожала. Поэтому молоток при ударе ушел в сторону, лишь откусив от пальца самый край первой фаланги. Но Солдату и этого вполне хватило. Он подозрительно икнул, выронил инструмент на пол и, зажав рот ладонью, пулей метнулся за дверь. Кишка на поверку оказалась тонка для таких свершений.

– Кто его подменит? – после минутной паузы раздраженно спросил Дорофеев.

«А в ответ – тишина...» Только тихие вздохи за спиной. И тут как-то враз Игорь ощутил полную апатию ко всему происходящему. Апатию и какую-то звенящую пустоту внутри. Весь этот по нотам разыгранный им кровавый спектакль вдруг потерял для него всякий смысл. «Все это – без толку... Ты же знал, – гвоздила в раскаленном мозгу простая и давно известная фишка. – Подохнет, но слова из него не вытянешь... Придется задержаться здесь. А может быть, и надолго. Придется дождаться ребят из города... С этими слизняками каши не сваришь...» И Дорофеев снова каким-то шестым чувством ощутил дерьмовое беспокойство, как будто опять недоглядел, упустил что-то важное. Что-то грозящее в дальнейшем принести немалые неприятности.

* * *

И ошибка была. Она заключалась в том, что упертый нелюдим Румын от рождения был левшой.

Татьяна

Набрала воды из проруби, по половинке в каждое ведро, и, накрыв деревянный короб сбитым из досок щитом, разогнулась и притихла, прислушиваясь к дыханию леса. В двух шагах на замшелом узловатом комле старой березы тихонько поцвиркивал верткий поползень. Забавно сновал без всякой боязни туда-сюда по своим пичужьим делам, будто ключиком заведенный. Да еще и вниз головой. Да так споро и маетно, словно старался сорвать у случайной публики шквал аплодисментов. Где-то высоко, на самой верхушке дерева, приколотой к пронзительной лазури безоблачного неба, скрытый от глаз густыми, согнутыми под тяжестью снега кедровыми лапами, заходился мелкой дробью невидимый дятлик, неутомимо добывая себе корм насущный. Звонко цокала вдали рассерженная белка.

В полном безветрии дышалось легко – полной грудью. Так, что хотелось пищать от переполняющего душу восторга! Хотелось бухнуться, как в детстве, с разбега в ближайший сугроб и барахтаться с тоненьким щенячьим взвизгом на пахнущей острой железистой свежестью мягонькой белоснежной перине. Так, чтоб дух забирало! До полного изнеможения. До колких иголочек в кончиках немеющих пальцев. И Танюша, в который уже раз за прошедшие четыре дня, пожалела о том, что раньше не больно-то рвалась в лес – все как-то не до этого было. А зря. Только-то – за околицу шаг ступи, и пей досыта духмяный настой тайги. Вслушивайся походя в ее разноликий и неумолчный гул. А потом опять живи своей нескончаемой и часто вовсе пустопорожней суетой, только теперь уже надолго охраненная от мрачных мыслей животворной лесной теплотой...

* * *

С огроменной еловой ветки, свисающей над набитой стежкой, зашуршала, просыпалась прямо на голову снежная кухта, и Татьяна, ойкнув от неожиданности, тут же заливисто рассмеялась своему нечаянному испугу. Наскоро обмахнулась вытащенной из кармана фуфайки варежкой и, подхватив ведра, бойко припустила в гору. «Надо будет Иван Семеныча попросить коромысло смастерить, – мелькнула ненароком оброненная мысль. – Таскать полегче станет...»

* * *

– Да ты не гоношись, Андрей. Ты мозгой-то пошевели. Раз такую хмарную канитель, никого не убоясь, запросто развели – значит, у них на то всякая поддержка имеется... – произнес Семеныч и, покосясь на вошедшую в зимовье Татьяну, тут же замолчал. Она, успев услышать его последние слова, недовольно скуксилась и, поставив к печке принесенные ведра, укорила старика:

– Опять ты, дед, про то же. Ну нельзя, что ли, о чем другом поговорить?

– Все-все, дочка, я не буду... – смущаясь, вскочив с чурбачка, притиснутого прямо к нарам Андрея, засобирался Семеныч. – Ладно, вы тут это... Сами смотрите... – пролепетал уже на пороге. – Пойду дров наготовлю. Надо лесину спилять.

– И ты тоже, Андрей... – продолжила она разнос, когда Семеныч хлопнул дверью. – Просила же – не надо уже об этой гадости без конца и края...

– Ладно, Танюша. Успокойся, – поспешно ответил Мостовой, чувствуя, как от одного ее взгляда внутри потеплело. И неотвязные тревожные мысли на время отступили.

Она перелила воду из ведер в бак, повесила замокревшую по плечам фуфайку на гвоздик и, присев у него в ногах, прихватила заколкой упавшую на лоб непослушную прядку волос. «Вот же – мужики! – подумалось вновь, и она поморщилась от досады. – Хоть бы какой кусочек зеркала припасли... Да и сама, разиня, – косметичку дома оставила. Теперь и посмотреться-то толком не во что. Выгляжу, наверно, как чувырла болотная...»

– Нога-то сильно болит? – спросила участливо.

– Совсем не болит, – разулыбился Мостовой. И это было почти правдой. В последние сутки сил у него заметно прибавилось. И боль в ноге, когда не напрягал разорванные пулей мышцы, практически не ощущалась. Его еще временами трясло в лихорадке, мутило от серьезной потери крови; но все это уже не шло ни в какое сравнение с тем состоянием тяжелого полубеспамятства, в котором он пребывал на протяжении первых после ранения трех дней. И он уже украдкой, в отсутствие Татьяны, пытался вставать. Правда, пока еще без особого успеха – начинала жутко кружиться голова.

– А у тебя дети есть? – спросила и поспешно отвела взгляд. Про жену успела из него вытянуть, а про детей как-то забылось.

– Дочка.

– Большая?

– Скоро пятнадцать.

– Невеста...

– Да, наверно, скоро уже будет... А зачем тебе? – глупый вопрос сам слетел с языка, и Андрей поймал себя на мысли, что ему почему-то совсем не хочется говорить о своей семье. И тем более – с Татьяной.

– Да просто интересно... А на кого больше похожа? – не унимаясь, продолжала выведывать она. – На тебя или на жену?

– На соседа, – усмехнулся Мостовой.

– Да ладно... Если не хочешь – не отвечай... Я так просто спросила.

– Танюш, – старательно уводя разговор в сторону, озаботился Андрей, – тебя-то вообще на работе не хватятся?

– Нет, я успела, пока батарейка не села, подружке позвонить. Сказала, что в город уезжаю. На курсы повышения квалификации в медучилище... И начальству моему в ЦГБ пришлось соврать, что дядя в Минске сильно заболел. Пал Иваныч покричал, но дал две недели без содержания, – отмахнулась Татьяна и, вмиг переменившись в лице, нахмурилась. – А так, конечно, в селе-то потеряли. Я ж там им всем нужна. Каждый день какая-нибудь беда случается...

– Это я во всем виноват. Ты уж прости.

– Ты что? – вскинулась. – Какое «прости»? Что ты такое удумал?.. Да и сам говорил, что мне пока в поселок нельзя...

– Тебе действительно нельзя домой, пока все не уляжется. И захотела бы – не отпустил, – сказал и мысленно усмехнулся от промелькнувшей в своих словах явной двусмысленности.

– А ты долго служил? – ровным голоском спросила она, будто и не приметив в его словах долгожданной, милой для своего сердечка откровенности.

– Девятнадцать лет. По сокращению штатов уволили.

– А потом что делал?

– Да чем только не занимался. И таксовал, и шмотками торговал.

– Ты – и шмотками?! – недоверчиво проронила Татьяна.

– А что тут такого? Работа и работа. Все ж лучше, чем за копейки на кого-то горбатиться. Семью-то кормить надо.

– Все так, только это вроде как не совсем мужское занятие...

– Как раз – совсем не женское. Смотреть страшно на девчат наших. Попробуй потаскай эти баулы! Да тут у мужиков хребет трещит и ноги не идут. А ты говоришь – женское... Сутками без сна. Туда – в микрике протрясешься. Обратно поездом. Да ладно бы только ехать. На нашей границе часов пять минимум простоим, пока наши рвачи, таможенники да пограничники, все сливки не снимут. Да еще летом, в самое пекло. В вагоне – как в парной, под сорок. На улицу не выпускают... Еще и Китай этот дикий... Везде вонь, грязь. В гостинице – как в хлеву. Не успеешь на улицу выйти – китаезы, как репей, на тебе виснут, попробуй не купи. Чуть зазевался – облапошат вмах. Только и гляди. Ни на секунду не расслабишься. Да и всю эту дрянь потом же продать надо. Да что-то заработать на этом. И народ жалко – он же свои последние гроши отдает. И жалко – и за бесценок продать нельзя...

– И часто вот так-то?

– Да в неделю раз как минимум... Я бы челнокам в Москве на Красной площади памятник поставил. Стоит вот такая же, как ты, хрупкая девчушка с двумя неподъемными баулами в руках. И тянет их, надрываясь, так, что на горле все жилочки – в струну. Это ж она, а не эти толсторожие с телеэкрана, страну из дерьма в девяностые вытащила. Не она – так все бы тогда с голодухи попухли...

– Ты прав, конечно, Андрюша... но я бы так не смогла... Да и много ли их надо, денег-то этих проклятых?

– Нет, Танечка, это у вас тут в селе можно на подножном корму как-то перебиться, а в городе без денег – никуда. Да и хочется же, чтобы семья достойно жила, а не концы с концами сводила.

– Может, и так... – задумалась Таня. – Только все равно, от денег этих – один вред... Я в какой-то книжке прочитала, что самый счастливый человек – это тот, у которого ничего нет. Ему и терять-то нечего. Потому и живет себе спокойно. Живет потихоньку и радуется, а не мечется без конца, как белка в колесе.

– Нет, ты прелесть, Тань! И я тоже так считаю... – удивленно вскинул брови Мостовой, неожиданно для себя увидев в этом сидящем рядом конопатом чуде родственную душу, и она густо зарделась от его слов. – Всегда можно быть счастливым. Надо только от лишнего отказаться.

– Считаешь, а сам-то как живешь?

– Ну... это я так считаю, а вот жена с дочкой думают по-другому. Им для счастья намного больше надо. Вот и кручусь...

Татьяна промолчала. «А сам-то ты когда жить собрался? Неужто так и будешь всегда – только для своей жены и дочки?» – крутилось на языке, но она не решилась сказать. Может, и не поймет вообще – о чем это она.

– Ладно, Танюш, давай не будем больше об этом.

– Хорошо... Ты лежи. Пойду, лучины нащиплю. Да и воды надо побольше нагреть. Сегодня тебя побаним... А вот это все выпьешь, пока я хожу. – И, сняв с печки, поставила ему на чурбачок большую алюминевую кружку с отваром. – Тут травки разные с брусничным листом. Иван Семеныч где-то откопал. Пей и лежи. Ну, я пойду.

* * *

Стояла на дворе, и все думалось: «Чудной он какой-то. Чудной, но хороший».

Филиппович

Глотов зашел в ресторан «Максим», поднялся на второй этаж и занял свой любимый столик у стены, сбросив верхнюю одежду на рядом стоявший стул. Вот уже много лет, приезжая в Суньфенхэ, он пользовался услугами только этого кабачка. Здесь, в отличие от большинства других, было сравнительно чисто, да и адаптированная к русскому желудку китайская кухня – вполне сносна. Да к тому же не стоял, как везде, жуткий грохот от заведенной на полную громкость низкопробной попсы, и можно было спокойно пообедать в относительной тишине. Правда, дикая азиатчина, законченная безвкусица, с которой был оформлен ресторанный зал, раздражая, буквально била по глазам. Но Иван Филиппович нашел со временем удачный выход из этой неприятности. Он просто-напросто старался поменьше глазеть по сторонам, а если что-то и привлекало его внимание, так это большой подсвеченный аквариум напротив с манерными золотистыми вуалехвостами, за плавными изящными движениями которых можно было с интересом наблюдать часами.

– Добрая деня, – моментально выросла перед ним улыбающаяся щуплая и кривоногая официантка. – Ваша миню, пожалста.

– Не надо меню, кунечка. Принеси мне четвертинку жареной печени с луком и двести грамм водки «Один дома». – Но, вспомнив, что ему предстоит в гостинице очень непростой разговор с перекупщиком, с сожалением изменил свое решение: – Нет, давай, наверно, сто пятьдесят... И кофе. Без молока. Все. Да... и расчет, пожалуйста, принеси сразу. Я спешу.

– Хоросо, – прощебетала куня и понеслась выполнять заказ.

Глотов посмотрел на нее сзади и недовольно скривился: «И когда они уже наконец научатся подбирать персонал? Просто подиум уродства какой-то...» Но отвлекаться на глупости было некогда. Предстояло еще очень многое тщательно продумать. Надо было так выстроить этот предстоящий разговор, чтобы Сашка не догадался о реальном положении дел, иначе могла случиться большая беда. Филиппович это чувствовал всем нутром.

* * *

Глотову все-таки удалось выловить подполковника Одинцова. А дальше все пошло, казалось, по давно накатанной дорожке. Товар в таможню доставили к точно оговоренному времени. Он был, как обычно, аккуратно упакован в обработанный специальным составом полиэтилен и помещен в фальшивые бензобаки двух «КамАЗов», груженных кругляком. Одинцов уже вышел из кабинета, чтобы, как обычно в таких случаях, присутствовать на досмотре рядом с контролером и при необходимости умерить его служебный пыл, когда на руках защелкнулись наручники. Нынешний начальничек его попросту слил, заподозрив в том, что тот стал значительно урезать навар в свою пользу. Естественно, прыткие служаки тут же «обнаружили» тайник и бодро отрапортовали о своем «бескомпромиссном» свершении на благо Отчизны.

Сказать, что для Филипповича случившееся стало ударом – ничего не сказать. Его чуть Кондратий не хватил. За три дня в больнице еле откололи. Давление скакануло – жуть! И было отчего. Ладно там – сам товар. Это неприятно, но дело поправимое. А вот то, что вторично сорвал срок его доставки, оговоренный с Сашкой, действительно напоминало катастрофу. Ведь теперь перед Глотовым стояла почти невыполнимая задача: надо было упросить этого желтозадого брата еще хоть немного подождать. Любой ценой надо было выиграть хотя бы пару дней. За это время Филиппович намеревался поскрести по сусекам и восполнить безвозвратно утерянное. Был у него заветный схрончик в Отрадном, предназначенный как раз для таких нештатных ситуаций. Но все упиралось во время. И Сашкина несговорчивость, которую предстояло преодолеть, тоже имела веские причины. Они с Глотовым давно работали под заказ. И Филиппович прекрасно знал, что Сашка заранее получает от заказчика в качестве аванса половину суммы и за любой срыв поставки вполне может поплатиться своим здоровьем, а то и жизнью. Здесь, в Поднебесной, жизнь эта никакой цены не имеет. Сотней больше, сотней меньше – какая разница. Их же, косоглазых, как саранчи расплодилось. Естественно, при малейшем намеке на такую гнусную перспективу Сашка и ему, Глотову, не спустит. И в России достанет, скотина. Никуда от него не денешься. Вычислит и достанет со своими «хунгузами». А лежать где-то в грязной канаве с перерезанным горлом Филипповичу совсем не улыбалось. Потому-то сейчас для него просто жизненно необходимо было выклянчить, вымолить для себя любой ценой еще один шанс.

* * *

... – Ты второй раз меня обманул, Ваня. Второй раз! – цедил Сашка сквозь зубы, брызгая слюной. Он говорил по-русски почти чисто, без огрехов. Окончил какой-то вуз в Хабаровске и пять лет работал после этого в совместной фирме. Да и вообще – поднабрался форсу в приличном обществе. Одет с иголочки – в безупречно отглаженный темный костюм и стильную черную водолазку. – Все, я сказал! Теперь отвечать будешь... Понял?

– Саша, ну войди в мое положение. – Глотов умоляюще заглядывал в его перекошенные, превратившиеся в узкие щелочки глаза. – Я же тебя до этого ни разу не подводил. Понимаешь, нужный человек на таможне появится только завтра. Он в Москву улетел. Сегодня вечером вернется.

– А кто тебя заставлял именно через нее все делать? Что, других нет, да? Или она один деньги любит?!

– Нет, ну ты понимаешь, – продолжал юлить Филиппович, – когда с ним конкретно уже все оговорено и деньги взял, это не так-то просто – по-другому переиграть...

– А мне какое дело? Это твои проблемы, – огрызался Сашка. – У меня свои проблемы – у тебя свои. Понял?

– Да я все понимаю, Саша. Ну прости, что подвел. Ну возьми себе часть моей доли. Я не против.

– Ты что, вообще дурак, да?! О какой доле ты говоришь! Ничего ты не получишь, даже если все исправишь. Понял?

– Понял, Сашенька. Все понял. – У Глотова после его последних слов просто свалился камень с души. Удалось-таки после часа унижений уломать эту китайскую образину! – Я эту партию тебе бесплатно поставлю. Только успокойся.

Сашка долго молчал, играя желваками, и Глотов с трепетом наблюдал за его темным широкоскулым лицом, на котором отражались следы тяжелой внутренней борьбы.

– Хорошо, – произнес он наконец. – Я даю тебе три дня.

– Дай четыре, Саш, а вдруг опять какая-нибудь накладка...

– Три, я сказал, и не часа больше, – отрезал перекупщик. – Не сделаешь – ответишь! По полной, как у вас говорят. Понял?

– Понял, Саша. Все понял. Я тебя не подведу. Обещаю! – клятвенно заверил Филиппович, сложив на груди руки, и униженно прибавил: – Спасибо тебе, что поверил. Я точно не подведу... Может, к «Максиму» сходим? Посидим немного?

– Я тебя предупредил, – отрезал Сашка, не обращая ни малейшего внимания на предложение Глотова. – Я тебя предупредил...

* * *

Во второй раз, направляясь в «Максим», Иван Филиппович, обычно старающийся даже наедине с самим собой выбирать выражения, на этот раз поливал ненавистного перекупщика просто потоками площадной брани. Долго и изощренно. И больше всего его выводил из себя тот факт, что пришлось лебезить и пресмыкаться перед этой наглой азиатской рожей. Ему, убеленному сединами, в свои-то шестьдесят с хвостиком, пришлось чуть ли не на коленях ползать перед этим тридцатилетним сосунком, который ему почти во внуки годится! И Глотов постоянно убыстрял шаг, направляясь в ресторан. Страдал от одышки, но темпа не сбавлял – просто катастрофически хотелось побыстрее выпить. Хотелось хоть таким манером снять стресс после перенесенных унижений.

Был поздний вечер. Но на ярко освещенных улицах Суньки по-прежнему было многолюдно. Озабоченные челноки суетливо носились из бутика в бутик, стараясь добрать товар в последний час, оставшийся до закрытия магазинов. И Глотов чертыхался, постоянно кого-то обходя, натыкаясь на чьи-то оставленные ручные тележки и брошенные прямо на тротуаре полосатые сумки внушительных размеров. Он сожалел, что не в состоянии, как бывало раньше, пойти в какой-нибудь ночной клуб вроде «Ванды», снять там очередную раскрашенную дуру, приволочь ее в номер и охаживать до утра. Охаживать до одури, до сладкого изнеможения, не обращая внимания на то, что на шесть часов назначен обратный выезд. Годы уже не позволяли отважиться на такие подвиги. Оставалось совсем немного радости: хорошо выпить да вкусно закусить.

Находясь в возбуждении, Глотов и не заметил, как проскочил расцвеченные бесчисленными рекламными банерами кварталы центра. Заблудиться он не мог. Все время шел по прямой. И когда, отвлекшись от неприятных мыслей, заметил, наконец, что стало гораздо темнее и навстречу больше не попадаются прохожие, просто повернулся и пошагал в обратном направлении. Но не прошел и пяти метров, как ему перегородила дорогу группа подозрительного вида китаезов. Хотел перейти на другую сторону улицы, но не успел – получил такой сильный удар в живот, что мгновенно согнулся пополам и осел на мерзлый асфальт.

Они долго и нудно пинали его ногами до тех пор, пока Глотов совершенно не потерял способность защищаться и растянулся на проезжей части во весь рост. Только тогда один из нападавших оторвал за волосы голову Филипповича от асфальта и едко прошипел ему в лицо: «Надо быстра делай. Быстра хоросо, да? Твоя поняла?!»

Андрей

Танюша ушла, а он лежал и думал, уставившись в одну точку на закопченном бревенчатом потолке. Своим простым до изумления вопросом она нечаянно попала в его самую болевую точку, и Мостовой не выдержал, дал себе слабину, позволил прорваться наружу неприятным, до крайности неудобным мыслям, которым долгие годы намеренно не давал ходу.

* * *

Жизнь его уже давно и все быстрее с каждым прожитым днем неслась под откос. В сорок два года пора собирать камни, а он стоял, как озадаченный бедуин посреди бескрайних барханов, и безуспешно пытался хотя бы за что-то зацепиться ищущим взглядом. Но ему нечего было поднять с земли. Он ничего не достиг, не добился. Не смог. Нечем было оправдаться даже перед самим собой.

Да, он мечтал когда-то стать офицером, и он им стал. Пусть и только на третий раз, но все-таки поступил в одно из самых престижных, по тем временам, Орловское высшее военное училище связи и едва не окончил его с красным дипломом – не хватило банальной поддержки в виде авторитетной «волосатой руки». А потом почти двадцать лет служил на совесть, не делая себе никаких поблажек, стараясь безупречно выполнять свои обязанности, чтобы не было стыдно смотреть в глаза отцу, в чине подполковника ушедшего в запас с должности начальника ракетного дивизиона. Но этого оказалось мало для того, чтобы сделать карьеру. Надо было пересилить себя и, наплевав на забитые когда-то в голову родителями моральные принципы, поступать так же, как самые пронырливые из его сослуживцев. Вовремя подмазывать поголовно продажных кадровиков, завершать каждую инспекторскую проверку хлебосольным застольем, устроенным для проверяющих. Да непременно с хорошо протопленной банькой и привлеченными для такого случая безотказными и покладистыми шлюхами. Надо было научиться никогда не перечить начальству, раз и навсегда расстаться с дурной привычкой вставлять свои «три копейки» в его тупой до дрожи монолог... Надо было, конечно. Но все это представлялось ему настолько низким и противным, что он бы, наверно, проделав подобное хоть раз, навсегда распрощался с самоуважением.

И Андрей снова и снова обреченно бился лбом в стену. Безвылазно, в ущерб семье, торчал на службе: то в учебных классах, то на полигоне, стараясь как можно быстрее сделать из вчерашних маменькиных сынков настоящих специалистов высокой категории. Он не жалел себя, а потому и выводил из года в год свое подразделение в число лучших в батальоне. Его подчиненные прекрасно работали на «ключе», способны были в любую погоду легко перекрыть всевозможные нормативы по тактико-специальной подготовке. Они стреляли на «отлично» и первыми приходили к финишу на изнурительных марш-бросках. Они без нареканий несли службу в карауле и добросовестно выполняли практически любую поставленную перед ними задачу... Все это было так, но никаких ощутимых дивидендов в качестве очередных званий и звездочек на погоны все это ему, «вечному» старлею Андрею Мостовому, не приносило.

* * *

Надежда на удачу робко забрезжила на горизонте только после увольнения из армии. Он все еще не растерял уверенности в своих силах, а потому нисколько не сомневался в том, что уж теперь-то непременно сумеет состояться, догонит наиболее удачливых, уже давно пребывающих в больших чинах однокурсников. Ну, пусть и в другом качестве, но все-таки обойдет их на очередном вираже. Ведь кругом было неисчислимое множество возможностей! Можно было пойти по любому пути. Просто вычеркнуть из памяти даром потраченные двадцать лет и очертя голову ринуться вдогонку за счастливчиками, поймавшими эту самую удачу за хвост!

Но гражданская жизнь, к которой он столько лет неровно дышал, вдруг окатила его из ушата ледяной водой. Мутное безвременье, сокрушившее страну, закружило людей в какой-то чудовищной свистопляске, постоянно набирающей темп. И он с удивлением открыл для себя прописную истину: теперь возможность достичь успеха, сохранив себя хотя бы в относительной чистоте, была сведена к нулю. Пришла пора самых низких и необратимых компромиссов. Отныне шанс на победу имел только тот, кто был способен поставить на кон абсолютно все: и навязшие в зубах идеалы, и, если потребуется, даже саму жизнь. Поставить, смертельно рискуя, для того чтобы или выиграть, или исчезнуть навсегда. Андрей оказался к этому совершенно не готов. И речь шла вовсе не о нем! Он не готов был подвергнуть риску своих близких – жену и дочь, самых дорогих для него людей. Он не мог, не имел никакого права подвергать их опасности! Ни ради призрачного преуспевания, ни тем более ради каких-то дерьмовых денег, пусть и постепенно становившихся мерилом всего сущего в безнадежно больной стране! И он после первых же рискованных сделок дрогнул и отступил, окончательно решив больше не ввязываться ни в какие серьезные, пускай и многообещающие, авантюры. А занялся относительно безопасной коммерцией, как и миллионы других, растерявшихся от диких перемен сограждан. Но и тут столкнулся с неприятными для себя открытиями. Оказалось, что у него практически отсутствуют необходимые для успешного предпринимательства качества, как две капли воды похожие на те, без которых когда-то потерял возможность далеко продвинуться по службе! Но делать было нечего. От стыда он уже не мог спокойно смотреть в глаза своим потерявшим всякое терпение родным. Не мог больше выслушивать их нескончаемые упреки, жалобы на хроническое безденежье. И Андрей, собрав волю в кулак, принялся себя ломать. Ломать и переделывать на новый лад, учиться элементарно ловчить, никому не уступая дороги. И он учился, не обращая внимания на то, что маска записного торгаша никак не хочет намертво прирастать к лицу.

Дело пошло. Сдвинулось с мертвой точки. И светящиеся глаза домашних, начинающих постепенно приобщаться к лучшей доле, стали для него настоящей наградой за перенесенную по собственной воле мерзкую «операцию» на душе. Он снова стал расти в собственных глазах. А со временем даже поймал кураж в увлекательной борьбе за место под солнцем.

Но шаткое благополучие продолжалось недолго. Не больше пяти лет. Потом на базарных торговцев ополчились со всех сторон. Менты, и налоговики, и целая свора прочей чиновничьей братии всех мастей. Навалились так, что не продохнуть, получив задачу вырвать наконец надоевшую занозу из задницы крупного бизнеса.

Чем только не пытался заниматься, обнаружив, что поезд, везущий к цели – вытащить семью из нищеты, – начал резко тормозить! Хватался за все, что попадалось под руку. И теперь уже не больно-то жеманничал. Брался за дела, все более рисковые, пахнущие определенной статьей Уголовного кодекса, оправдываясь перед самим собою тем, что все вокруг, чуть ли не поголовно, делают то же самое. За тех же реликтовых черепах амид, занесенных в Красную книгу, которых сдавал желтопузым, вполне можно было загреметь в места отдаленные.

Метался, как шкурка на причинном месте, но долгожданная удача, из раза в раз, в последний момент умудрялась выскользнуть из рук. Обязательно какое-нибудь очередное непреодолимое обстоятельство отбрасывало его назад. Практически – к отправной точке. Со временем его бесплодные потуги стали напоминать какой-то жалкий бег по кругу. Когда в полной запаре начинаешь терять ориентиры, забывать, где, в конце концов, находится старт, а где – заветный финиш. И только дурацкая гордыня не позволяет тебе остановиться и как следует пораскинуть перегретыми мозгами.

Теперь он лежал, уставившись в закопченный потолок зимовья, и запоздало сожалел о том, что опрометчиво упустил, ввязавшись в эту бешеную гонку за выживание... Так и не смог найти общий язык с женой. Стать настоящим отцом, действительно близким человеком для дочери. Почти растерял друзей, не способных адаптироваться к новой жизни...

Лежал и, холодея от этой мысли, благодарил провидение за то, что оно помогает ему наконец прозреть, пусть даже и таким непомерно жестоким образом. Ведь в этом у него тоже был свой резон. Ну как же иначе достучаться до непроходимого тупицы?!

Алина

Станислав уже трижды пытался дозвониться до нее по сотовому. И трижды она отключалась, увидев на дисплее его номер. «Совсем спятил! – зло восклицала Алина. – Понять не можешь, что говорить с тобой не буду?.. Странно... Никогда раньше таким дураком не был».

Самвел действительно помог ей, как и обещал. Уже на следующий день после их встречи и налоговики, и прочая чиновничья свора как-то моментально ослабили хватку, отступились от нее. Все проверки в конечном итоге свелись к чисто формальным предупреждениям и мелким штрафам. И совсем скоро развернутая против нее кампания сошла на нет. Это обстоятельство как сладкий елей пролилось на душу Алины, и она, почти без «нравственных» мучений, нотариально переоформила право собственности на четыре принадлежащих ей косметических салона на местного ставленника Гургена Сарии. Безусловно, было очень жалко терять заработанное тяжким трудом, но у нее оставалось еще два салона и вполне приличные деньги на счетах – и в России, и в Прибалтике – в филиалах крупнейших европейских банков. Но самое главное заключалось в том, что она приобрела в лице Самвелчика серьезного покровителя. По крайней мере, на время, пока сумеет опять надежно стать на ноги.

* * *

Алина собралась попить кофейку, когда зазвонил телефон. Раздавшийся в трубке голос Самвела был, как всегда, наполнен неистребимым жизнелюбием:

– Ай, здравствуй, дорогая! Как у тебя дела?

– Здравствуй, Самвел. Все нормально.

– Я же им всем сказал – Алиночка честно ведет бизнес. Все по закону делает, да!..

– И они сразу с тобой согласились, – в голос рассмеялась Алина и, умело потрафив, прибавила: – С тобой же, Самвелчик, невозможно не согласиться!

– Это да, девочка! Это так! – довольно прохрюкал Арутюнян. – Меня все знают. Все порядочные люди со мной дружат. Никто в помощи не откажет. Никто!

– Я все сделала, как ты сказал. С нотариусом мы все решили.

– Знаю, Алиночка, знаю. Это хорошо... А с твоим блядуном Игорьком как?

– Уволила, Самвел. Всю охрану поменяла задним числом.

– Молодец! Нечего тебе с этими мерзавцами путаться, такой хорошей чистой девочке. Надо головой думать, да?

– Конечно, Самвелчик. Ты, конечно, прав...

– Хорошо... Я что звоню, дорогая... Тут мне один человек сказал, что у Станислава твоего большая беда будет... На той неделе. Арестуют его, наверно. Так вот... К тебе Бортко зайдет, ты его знаешь, зампрокурора... Надо помочь ему...

– ...Я не смогу, Самвел! – побелев лицом, сорвалась на крик Алина. – Зачем, Самвелчик?! Я же все сделала!

– Не кричи... Надо помочь, я сказал. Просто поможешь, и все.

– Самвел, ну пожалуйста! Ну, я тебя очень прошу! Ну не надо!

– Слушай, что такое? Что за капризы? Я сказал поможешь – значит, поможешь. Поняла?

– Ну, Самвелчик...

– Все, замолчи... Сказала «а» – говори «б». Так у вас говорят?

– Я...

– Все... Завтра придет. Сам придет... Поняла?..

В трубке раздались короткие гудки, но Алина еще долго не выпускала ее из рук. Потом наконец опомнилась и осторожно, как что-то очень хрупкое и дорогое, опустила на аппарат. Хотелось разреветься, но она огромным усилием собрала волю в кулак. Прошла на ватных ногах по кабинету, включила электрочайник, поставив на барный столик чашку, не глядя, бухнула в нее несколько полных ложек растворимого кофе и обессиленно опустилась в кресло.

Она сидела и, зачем-то тупо гоняя ложкой сухую кофейную горку по чашке, повторяла одну и ту же бессмысленную незаконченную фразу: «Сказала «а»... Сказала «а»...»

Савченко

Ехал не спеша, старательно объезжая все выбоины на почти укатанной, ведущей к Уссуре грунтовке. Впервые за много лет самостоятельно сел за руль своего серебристого ухоженного «Лексуса» и, как оказалось (на удивление!), за все эти годы нисколько не разучился водить машину. А правду ведь говорят, что приобретенное один раз мастерство уже никогда невозможно растерять. Только попробуй взяться за дело – и голова, и руки тут же вспомнят все необходимое. Сразу же вспомнят, и без особого усилия с твоей стороны.

Развернулся почти на берегу. Вышел на воздух и, не обращая внимания на то, что короткие полусапожки сразу забило студеной снежной кашей, вышел на лед. Как ни старался, так и не смог вспомнить, когда же в последний раз вот так выезжал на реку – один, без шумной неугомонной компании. Стоял и глядел по сторонам. То вдоль по спящей реке, укрытой белым покрывалом, исчерченным вкривь и вкось человеческими и звериными следами, то на отдаленный противоположный берег – весь в косматых метелках вейника и редких куртинках краснотала.

Где-то совсем рядом звонко стрекотали нахальные сороки, а поодаль пару раз недовольно кококнул потревоженный кем-то фазан. И Станислав зажмурился, не столько от ослепительного солнечного света, сколько от невыразимого удовольствия – вот где только и отойдешь, отдохнешь душою!

* * *

Да, жизнь закончилась... Это он прекрасно понимает... Нет, неправильно. Не сама жизнь, а только какая-то ее устоявшаяся, привычная часть. А сама она еще будет продолжаться какое-то отпущенное сверху время. Будет, конечно, но теперь уже совершенно в другом качестве, в другом измерении. И это нормально. Это нисколько не пугает. Пусть...

Да. Его банально слили. И нет здесь для него ничего нового, ничего из ряда вон выходящего. И сам не раз за службу легко проделывал это с другими. Увольнял неугодных, а порой и вообще подводил под статью. Так положено. Такие правила игры. Обычные вещи... И никто от этого не застрахован. Никто!

Что он сейчас чувствует? Сейчас, когда окончательно убедился в том, что уже ничего невозможно изменить, вернуть обратно? Когда резко поубавилось друзей, когда даже жалкие лейтенантишки при встрече отводят в сторону взгляд, а не ловят, как прежде, на лету каждое его начальственное слово? Да ничего! Ничего, кроме накопившейся усталости и желания, чтобы вся эта дерьмовая комедия с обуревшей прокуратурой поскорее закончилась. Чтобы поскорей освободиться от своих ставших вдруг неимоверно тяжелыми погон, а вместе с ними и со всей этой дешевой профанацией, гордо именуемой государственной службой! И пусть они там сами дальше мельтешат и лезут из кожи вон, угождая и лебезя. С него хватит! Все! Каюк!.. И даже если дойдет до суда – ну и хрен с ним! Хватит. Оттоптался...

Осталось только одно, одно единственно важное дело – надо непременно помочь Алинушке. Помочь ей выпутаться из поганой ситуации... И он обязательно ей поможет. Каких бы усилий это ни потребовало! Чем бы это ему это ни грозило!..

«Странно, но почему-то никак не могу дозвониться, – озабоченно хмурился Савченко. – Только бы с ней чего не случилось. Только б ее, собаки, не зацепили паровозом!»

Дорофеев

Игорь отошел подальше от стола. От запаха пищи его тошнило. Да еще этот забойный димедрол, которым его вторые сутки пичкал «карманный» доктор Демин. Самочувствие Дорофеева по-прежнему было исключительно мерзопакостным. Удар по темечку оказался вполне качественным – без сотрясения мозга не обошлось. Хорошо еще в легкой форме. Сутки пришлось пролежать пластом. И все эти сутки его постоянно полоскало и трясло. По понятию, вообще бы надо с неделю как минимум седалища от койки не отрывать, но где ее взять, эту неделю, когда время уже орет в полный голос: «Спеши, придурок, пока еще не поздно всю эту бодягу разрулить!»

* * *

Ребята на подмогу прибыли вовремя. Правда, только вчетвером. Больше подрядить никого не удалось. В городе тоже пошла какая-то невнятная возня, и народ предпочел остаться на местах в полной готовности к новому переделу сфер влияния. Особенно кстати пришелся Шурик Дыбенко – старый товарищ еще по ментовке. Тоже бывший опер, с которым когда-то вместе парились в служебной командировке в Гудермесе. Своей невозмутимостью, умением контролировать эмоции этот немногословный крепыш всегда импонировал импульсивному Дорофееву. Нравился еще и потому, что был понятен. По крайней мере, если уж подписывался на дело, причем неважно, какой сложности, то уж непременно шел до конца, не гнушаясь никакими средствами. Надо только Дыбу заинтересовать. А это было непросто, потому что Шурик не терпел околичностей и малейшей недосказанности. И если чувствовал, что в поступившем ему предложении имеется двойное дно, да хоть малейший подвох – твердо говорил «нет». Говорил, и с этого момента попытаться вернуть его «в тему» становилось задачей невыполнимой. Но этот его загреб был Игорю давно известен, и потому, перетирая с Дыбой по телефону все подробности сложившейся в Ретиховке проблемы, он старался быть предельно откровенным.

Шурик времени даром не терял. На протяжении суток, в течение которых Дорофеев пребывал в полной отключке, брал все бразды правления на себя. Заставлял пацанов капитально растрясти задницы.

Прикинув хрен к носу, выслушав подробный доклад Щира, Дыба решил больше не предпринимать бесполезных попыток расколоть Румына. Все равно дохлый номер. Навидался еще в Чечне таких доморощенных «партизан», из которых легче чучело сотворить, чем вытянуть из них что-то путное. Здраво рассудив, что пострелыша ни в Ретиховке, ни в Отрадном, кроме старика и фельдшерицы, пока никто не видел, направил все усилия на их поиск. Целый день приехавший с ним из Зареченска пухлячок Витя Чалый, его правая рука по бригаде, умеющий совершенно правдоподобно корчить из себя покладистого добряка, вместе с пристегнутым к нему для полной «достоверности» хорошо управляемым после перенесенного стресса Купцовым колесили по обоим поселкам. Аккуратно базарили с местным контингентом, под разными благовидными предлогами выведывая любую информацию о беглецах. А попутно – и о замутном зверобое.

Результаты, конечно, оказались мизерными, но по крайней мере Дыба сделал для себя вывод – в районе поселков они не засветились. Значит – либо затаились где-то в тайге (и не особо далеко – с раненым не больно по бурелому побегаешь), либо, учитывая, что при выезде на трассу их могут пасти, пехом обойдя посменно дежуривших там пацанов, давно срыли в город.

Теперь Шурик неторопливо дул чаек на кухне, терпеливо дожидаясь, пока еще не до конца оклемавшийся Игорек, трясущимися руками полоскавший рожу под рукомойником, не приведет себя в состояние готовности к разговору. Вдвоем перетирать имеющуюся информацию всегда сподручнее. Так легче зацепиться за какую-нибудь постоянно ускользающую от внимания, на первый взгляд незначительную подробность. Зацепиться и начать разматывать клубок в верном направлении.

Дорофеев наконец закончил наводить марафет и, плеснув себе голого кипятка в закопченную армейскую кружку, расположился на табурете напротив.

– Ну что, Сань, – поднял он на друга воспаленные покрасневшие глаза, – давай помаракуем? Что мы с тобой имеем на выходе? – И, не дожидаясь ответа, принимая от корешка выпущенные по причине нездоровья «вожжи», устало продолжил, безошибочно угадав, на чем остановился Дыбенко в своих размышлениях: – Я озадачил своего человечка в ЦГБ. Если там появятся, из приемного покоя сразу же звякнут... До сих пор – тишина. Значит – не было. В другой район не попрут. Это вряд ли... Давай пока исходить из того, что они где-то тут затаились.

– В поселках – нет, – подхватил Дыба. – Я на всякий случай своих «сыскарей» не отзывал – пусть еще немного потычутся. Лишним не будет...

– Да им, фельдшерице и деду, все равно там появиться придется, – прервал Шурика Дорофеев. – Особенно фельдшерице. Доктор говорит, что у нее медикаментов осталось дня на четыре-пять, максимум. А вояке еще с неделю надо какие-то там уколы делать, капельницы разные ставить, если, конечно, вообще уже не загнулся без переливания крови. Да и жрать им тоже что-то надо. Не думаю, что успели в достаточном количестве с собой прихватить, уж слишком мы их плотно погоняли. И лепилы говорят, что ничего такого у них не было. Торба у деда и солдатский вещмешок.

– Ну, а если они где-то рядом, в тайге, то получается – у кого-то из охотников на заимке. Пасек здесь стационарных, я узнавал, в ближайшей округе нет. Только вывозные, на сезон...

– И все-таки, – упрямо возвращался Дорофеев к не дававшей ему покоя мысли, – думаю, что без этого тигробоя не обошлось. Да и вообще, я такого чмыря первый раз вижу. Доллары штуками, а в хате – полный атас. Да и на рожу – слишком ушлый. Если и не сидел, то какой-то висяк за ним, нутром чую, числится.

– Не говори, Игорек, – ухмыльнулся Дыба. – Жучила твой – парень совсем не простой...

– Где он, кстати?

– В погреб определил. Его твой доктор смотрит. Он его перевязал, и теперь на пару срок мотают.

– Три шкуры – это уже не случайный фарт, – продолжил обмозговывать Дорофеев. – Тут уже промыслом пахнет. А если так, то и заказчик у этого марамоя определенно должен быть. Не будет же он сам с этими шкурами по китаезам светиться?.. Значит, кто-то забирает их прямо отсюда. Ясный пень!

– Слушай, Игореша, – осенило Шурика, – я помню, где-то слышал, что у этих тигров у каждого свой охотничий участок... Да, что-то там, чуть ли не двадцать на двадцать километров... Понял, к чему я?

– Шурик, – поморщился Игорь. – Я это уже давно просек. Конечно, есть у этого зверобоя где-то зимовье. Отсюда далеко в тайгу не набегаешься... Чтоб такую кошечку прищучить, надо, уверен, ноги капитально по лесу побить... Попробуй своих «следаков» нагрузить еще раз – пусть целенаправленно порасспросят обо всех ближайших охотничьих заимках. Если ничего другого не останется, мы все их, по очереди, отработаем.

– Лады... А ты куда хочешь, вообще, эти трофеи пристроить? Если нужно, я по своим каналам запущу. Тут можно неплохо наварить.

– Давай пока не будем на этот счет заморачиваться, – недовольно поморщился Дорофеев. – Так, говоришь, у Савы крупные косяки вылазят?

– Да, их там сейчас не на шутку крутят. Прокуратура, и не только наша. Из Москвы набежали... Во Владе министр МВД безвылазно сидит. Ну, и по всем районам одновременно навалились.

– Неужели этот пидор гнойный на этот раз не выпутается? До сих пор ему все с рук сходило. Уже одиннадцать лет ментовку держит... – с сомнением в голосе произнес Дорофеев, но продолжить не успел. К нему подскочил запыхавшийся Солдат:

– Слышь, шеф, к нам тут гости...

– Машин с дороги не видно?

– Нет. Я их за сарай отогнал. И снегоход тоже.

Филиппович

Он очень спешил. Из отпущенных ему трех дней почти половина уже прошла. За оставшееся время нужно было забрать товар из Отрадного и, используя запасной канал, переправить его через КПП «Полтавку» перекупщику. Легко сказать – переправить. Чтобы это сделать в такой минимально короткий срок, придется капитально извернуться, буквально из кожи вон вылезти. Опять унижаться и упрашивать. Платить налево и направо, и теперь уже по двойному-тройному тарифу. Надо было к тому же умудриться избежать малейшей накладки. Иначе... О том, что могло произойти с ним в случае неудачи, Филиппович даже и думать не хотел. И так на душе просто кошки скребли!

* * *

Сотовый телефон на захоронке не отвечал. Был отключен. Потому, готовясь в дорогу, Глотов прихватил с собой на всякий случай и широкие охотничьи лыжи, обшитые камусом, и пятизарядный карабин «Барс». И сделал это не зря. Еще на подъезде к повороту на Ретиховку издалека заметил припаркованный на самой развилке черный джип. Но он был готов к такой пакости – предполагал, что дорофеевские еще не нашли Мостового, а потому держат пост на подъезде к поселку. Не снижая скорости, проехал мимо и, только удалившись от опасного места на добрых два километра, прижался к обочине и остановился. Филипповичу совершенно не хотелось без надзора бросать на трассе машину, рискуя либо найти ее потом раскуроченной, либо вообще лишиться просто жизненно необходимого сейчас транспорта. Да и перспектива переться семь верст по тайге на лыжах особого энтузиазма у него не вызывала. Но делать было нечего. Никакого другого выбора уже не оставалось.

До цели доплелся на последнем издыхании. Избитое тело нещадно ныло. Особенно докучала жгучая тупая боль в боку, мешающая полноценно дышать, сдавливающая легкие железным обручем. Наверняка сучьи дети сломали-таки пару ребер! Доплелся с большим трудом, потому и совершил непоправимую ошибку. Решил не подходить к дому со стороны леса, а обогнуть его на значительном удалении и приблизиться по ведущей с большака дороге. Потому и не заметил скрытых от глаз за сараем машин. Прячась за широким стволом разлапистой древней липы, несколько минут внимательно осматривал знакомый двор с приусадебными постройками. Но не обнаружил ничего подозрительного. Гривастая брюхатая сивка, как обычно, мирно паслась в пятидесяти метрах от хаты, упорно вылопачивая своими широкими копытами что-то съедобное из-под снега.

Как только ступил на дорогу, навстречу с заливистым перебрехом бросилась свора разномастных шавок, но уже через минуту затихла, опознав в нем старого знакомого, и Глотов беспрепятственно подошел к двери. Но открывать ее не спешил. А снова огляделся и, отметив про себя, что вокруг чересчур плотно наезжено и натоптано, на всякий пожарный снял карабин с плеча и передернул затвор. «Румын!» – негромко позвал он с крыльца и, не дождавшись ответа, окликнул еще раз, теперь уже в полный голос. Опять посмотрел на дверь. Она не была подперта палкой – значит, хозяин или в доме, или шарахается где-то неподалеку. Может, в коровнике, а может, спустился в подпол. Сердце в груди у Глотова ходило ходуном от начинающего подбираться к нему страха, но он буквально кончиками пальцев, словно боясь обжечься, все-таки взялся за дверную ручку, неловко переложив увесистый карабин в правую руку – не стоять же вечно на дворе пень пнем. Несмазанные дверные петли противно взвизгнули, и Глотов, передернувшись от неприятного звука, нерешительно шагнул в кухню. Прислушался. В доме стояла полная тишина, и Филиппович, не уловив ничего, кроме громких ударов своего ошалевшего сердца, крадучись, перебрался за порог ближайшей комнаты и тут же получил чудовищной силы удар в челюсть. Успел до того, как потерял сознание, запомнить только, как его ноги ужасным образом легко отрываются от пола.

* * *

– Ну, вот, Шурик, – злорадно щурился Дорофеев, глядя на распластавшегося на полу начинающего смутно соображать Глотова, – я был прав, когда предполагал, что у нашего зверобоя есть постоянный заказчик на всю эту таежную хренотень. Как же без него-то? Обязательно должен быть! Жаль, я не смог только сразу просечь, что это наш оборзевший Филиппович. Хотя, чего уж тут жалеть, когда он приперся прямо к нам в руки собственной персоной. Как говорится: ешь – не хочу. Да-а-а! Подфартило нам знатно! Теперь есть кому честно ответить на кой-какие наши вопросы. Как, дорогуша, ответишь?

– Что тебе нужно? – еле слышно прохрипел Глотов. – Какие еще вопросы? Не понимаю...

– Какие вопросы? Да совсем простые, бляха муха. Вот, к примеру, как нам добраться до зимовья твоего дико добычливого тигробоя? Ну что? Подскажешь? Или придется тебе малость мозги вправить, а, Филиппович?

– Я там ни разу не был, – без запинки, твердо возразил Глотов. – Все время отсюда все забирал.

– Врешь, сучок! – начал заводиться Игорь. – Быть такого не может, чтобы ты не отслеживал весь процесс на местах. Никогда не поверю! Не в твоих это правилах – что-то существенное пускать на самотек, чтобы тебя облапошили, как полного наивняка!

– Я действительно не знаю, где... – продолжал лепетать Филиппович, ни в какую не желавший допускать все эту жадную орду до своей заветной захоронки. Ведь там, в тайге, надежно упрятанная, дожидалась своего часа большая часть подготовленных к переправке дериватов. И тут его наконец осенило: «Неужели эта дубина стоеросовая, Румын, потащил туда подыхающего Мостового?! Вот же скотина безмозглая!»

– Ну так что? – нетерпеливо перебил его теряющий терпение Дорофеев. – По-хорошему не хочешь? Звать пацанов?.. Щир!

– Не нужно! – торопливо вскрикнул Глотов. – Я вам покажу где, только... Только, Игорек, я тебя очень прошу, – не забирай товар, пожалуйста! Меня без него китаезы кончат, понимаешь?! С этим дураком делай все, что хочешь. Мне это безразлично. Только товар не забирай... – униженно, брызгая слюной, застрочил он, как из пулемета. – Я тебе потом, в городе, за него деньгами отдам. Все отдам, до последней копейки! Только не забирай! Умоляю!

– Ладно, отдашь, – довольно ухмыльнулся Игорь по поводу своей неожиданно быстрой и легкой победы. – Слышишь, Шурик, а он не совсем конченый идиот. Еще кой-чего сечет, дурило... Так что – дадим ему шанс? Ты как?

– Мне-то что? – пробасил Дыба. – Это тебе решать...

– Добро. Пожалею, раз просит... – рассмеялся повеселевший Дорофеев. – Не могу отказать, когда меня так конкретно просят. Да еще такой крутой парняга, как Филиппович. – И, повернувшись лицом в сторону комнаты, удивляясь неожиданно появившемуся аппетиту, крикнул: – Щир, скажи мальцам, чтобы жрачку тащили! Уже барабан сосет с голодухи. Давай, и пошустрее!

Андрей

Как ни возмущалась Татьяна, Мостовой в напряженных словесных баталиях отстоял-таки право потихоньку вставать с постели и ковылять, превозмогая боль, из угла в угол зимовья. Семеныч выстругал по его просьбе удобные прикладистые костыли, заметно облегчающие эту нелегкую задачу. А когда Андрей нашел в навесном шкафчике початую пачку пересохшей «Примы» и, окончательно отбиваясь от рук, закурил, Танюша, выведенная из себя такой жуткой бесцеремонностью, вспылила:

– Ну, раз ты теперь такой здоровый, выметайся из дома! Нечего тут вонять своей соской! Давай-давай! Одевайся – и марш на улицу!

И Андрей облегченно вздохнул. Его маленькая хитрость цели достигла – теперь наконец удастся хоть накоротке переговорить с Семенычем с глазу на глаз. А переговорить необходимо было просто позарез. Мостовой не питал, в отличие от Танюши, никаких иллюзий насчет их полной безопасности от преследования бандюков. Он был абсолютно уверен в том, что рано или поздно, но они все равно сюда заявятся. Да и угрюмый Румын особой симпатии в нем не вызывал. Невозможно было с точностью определить, что действительно на уме у этого неразговорчивого, скрытного байстрюка.

* * *

– Да согласен я с тобой, Иван Семеныч! Согласен... – терпеливо втолковывал Мостовой. – Сейчас мы для них – легкая добыча. Против автоматов с одной твоей пукалкой не повоюешь. И я к тому же пока как жалкий паралитик. Но надо нам что-то срочно предпринимать. Иначе от них не отбиться. Ты же понимаешь, что они в любом случае от нас не отстанут? И нащупают обязательно... Понимаешь?

– Дак что здесь непонятного? Ясно как божий день, что придется нам отсюда дальше в тайгу топать, – невесело соглашался Семеныч. – Хорошо бы не счас. Чтобы ты, Андрюха, как должно, на ноги-то стал...

– Сколько, кстати, у тебя патронов осталось?

– Да пшик... – совсем пригорюнился старик. – Два с пулями. Пяток картечин. Да с десяток – дробовые...

– Негусто... – ответил Андрей. – Ладно, я там видел на полке пару бутылок керосина... Попробую что-нибудь вроде молотовского коктейля сварганить. Но это тоже не выход... Они на бросок не подпустят. Издалека в капусту покрошат. Им от нас никаких ответов не нужно. Закопать – и все.

– Можно на их пару-тройку петель медвежьих затихарить. Я у Румына на лабазе видел... А вдруг влезут в запаре?

– И это тоже приготовим, Иван Семеныч... Но все равно мало... Надо еще что-то соображать. И времени у нас совсем мало. Думаю, не больше трех-четырех дней... Давай еще попробуем зимовье обыскать. Может, что пригодное и отыщется. Ты как считаешь?

– Оно, конечно, Румын-то может чего припрятать... – проронил старик. – Но ведь все уже, кажись, оглядели. И в хате, и на лабазе. И вокруг зимовья все обсмотрел... – И, резко оглянувшись на распахнувшуюся дверь, поспешно прибавил: – Все-все! Пошли уже назад, а то нам сейчас Танька головомойку-то устроит.

* * *

– Нет, ну пахнет у тебя тут – просто класс! – войдя в зимовье, воскликнул Андрей, стараясь задобрить не на шутку разобиженную Татьяну. – И как тебе удается так вкусно готовить?!

– Ты мне зубы не заговаривай, – продолжила дуться Танюша, но все равно по ее слегка смущенному виду Мостовой безошибочно определил, что его наглая лесть попала в самую точку.

– Я же от души, Тань, – старался еще больше ее умаслить Андрей, – ну, не сердись, пожалуйста. Я тебе клятвенно обещаю всю эту таблеточную дрянь глотать безропотно. И задница моя волосатая в твоем полном распоряжении. Сколько хочешь коли.

– Дурак... – зарделась Татьяна.

– Нет, ну я серьезно. – Андрей, продолжая куражиться, ступил вперед. Протертая до дыр толстая циновка, брошенная у двери, поехала из-под ног, и он, вскрикнув, разбрасывая в стороны костыли, с грохотом растянулся у порога.

Татьяна пискнула и бросилась его поднимать:

– Какой ты все-таки упрямый козел! Сейчас опять откроется кровотечение, а бинтов-то больше у меня нет. Все старые дочерна застирала...

– Ничего, Тань. Ничего, – через силу прохрипел Мостовой и, пытаясь приподняться, инстинктивно уцепился рукой за прибитый на пороге деревянный брус. Но неожиданно потерял точку опоры.

Деревяшка легко оторвалась от пода дверной рамы, открывая взору широкую, в палец толщиной, щель. Нагнувшись поближе, Андрей разглядел ловко упрятанную в паз длинную рояльную петлю.

– Семеныч! Ну-ка дай что-нибудь, – нетерпеливо вскинулся он, совершенно забывая о боли. – Топорик или нож. Тут что-то такое есть...

С трудом спустившись, чуть ли не на карачках, по ступенькам короткой лесенки, подсветив себе спичкой, Мостовой присвистнул от удивления:

– Семеныч, лезь-ка сюда. Давай скорей! Тут такое...

Дед, кряхтя, неловко протиснулся с зажженной керосинкой в узкую горловину подвала и тоже не смог сдержаться от изумления:

– Вот же пройда Горюн! Вот так пройда!.. Были, вестимо, кой-какие сплетни про него. Говаривали в селе-то, что сподтишка мясца себе побивает, но чтоб такое!..

На добротном стеллаже залитого бетоном квадратного помещения, метра три на три, не меньше, лежали грудой сваленные промороженные медвежьи лапы. И было их здесь как минимум полтора десятка. А в скрученных, упакованных в полиэтиленовые пакеты темных пластинах Семеныч сразу же опознал сушеную желчь и кабарожьи струи. Блестело в ряд и несколько десятков разнокалиберных стеклянных банок. Одни – пустые. Другие – набитые под завязку и закатанные под железную крышку. Но не это поражавшее взгляд богатство нужно было Мостовому. И, продолжая внимательно изучать содержимое подвала, он все-таки наткнулся взглядом на большой зеленый снарядный ящик, пристроенный в самом углу. С замиранием сердца открыл тугие защелки и откинул тяжелую крышку. Пахнуло оружейной смазкой. Размотав промасленную ветошь длинного увесистого свертка, Андрей в полный голос завопил от восторга. В руках у него матово блеснула вороненая сталь мосинской пятизарядной трехлинейки! Вторая, такая же ухоженная, с мягко клацающим затвором, оказалась на дне ящика. А через мгновение по бетону лязгнул и полный цинк с боеприпасами.

* * *

– Теперь живем, Семеныч! – долго не мог успокоиться Мостовой, бережно обихаживая на нарах разобранную винтовку. – Теперь мы уже не мальчики для битья!.. Пусть только сунутся, недоноски! Пусть только попробуют!

Купцов

Страх! Жуткий животный страх все заползал и заползал в душу, безостановочно заполняя каждый ее потайной уголок, будто ядовитый пузырящийся реактив обыкновенную сухую реторту. И эта пытка все длилась и длилась. Длилась долго и мучительно. Продолжалась до тех пор, пока все его существо от макушки и до пят, до самых кончиков изнывающих в треморе пальцев, не заполнилось этой едкой кипящей отравой. И тогда вдруг совершенно неожиданно к нему пришло облегчение. И словно пелена упала с глаз! И он нашел и увидел воочию настоящего изворотливого виновника всех свалившихся на него бед...

«Ильич!!! Это же он, скотина! Это он во всем виноват!.. Это же он втянул меня в этот поганый бандитский беспредел! – негодовал Сергей. – Ведь если бы не он – ничего бы этого просто не случилось!.. Ну какой же мерзкой сволочью надо быть, чтобы втянуть практически чужого тебе человека в свои уголовные делишки?! Да еще воспользовавшись при этом его не совсем вменяемым состоянием?! Это же просто в голове не укладывается!..» Возмущался, закипал Купцов, и темная волна жгучей ненависти накатывала на него, размывала, растворяла все другие чувства. И даже жуткий страх, овладевший им, казалось, безраздельно, на какое-то время словно отступал на второй план под свинцовой тяжестью этой волны.

«Ну, конечно же! – запоздало соображал Купцов. – Он же, сволочь похотливая, драл когда-то эту малолетнюю рыжую сучку! Непременно драл! Потому и поперся с ходу в Ретиховку к ней на помощь. И меня с собой для комплекта прихватил, чтобы в случае чего было кого козлом отпущения сделать! Вот же гнусный негодяй! Вот же урод моральный!.. Он же знал заранее, чем все это может закончиться. Знал и даже словом не обмолвился!»

И Купцов все больше расходился, стервенел, перебирая в голове все прошедшие за последнее время события. И злорадно, с каким-то болезненным удовлетворением находил, выуживал из прошлого все новые и новые доказательства изощренного коварства Демина. Доказательства его подлой, гнилой натуры. Находил, уже мало заботясь о верности своих логических построений, окончательно растеряв чувство меры. И чем более неправдоподобными, априори абсурдными были его запоздалые «открытия» – тем быстрее они приобретали в его воспаленном мозгу несокрушимую твердость непреложной истины.

«Ведь он же, гаденыш, и тогда специально устроил эту мерзкую поножовщину!.. Ну, конечно же, специально! – открывал для себя Сергей. – Ему же просто-напросто надо было найти какой-то повод для того, чтобы остаться в этой своей бандитской Ретиховке... Он же просто не хотел, чтобы нас отпустили, чтобы все это для нас наконец-то закончилось... Он же просто делал вид, скотина, что хочет, а на самом-то деле?.. А на самом деле очень хотел остаться! Остаться здесь, рядом с этой своей блудливой рыжей сучкой... Ну конечно же!.. Как же я вовремя этого не понял? Как же я сразу не сообразил?!»

Открывал для себя Купцов и ощущал себя человеком, долгое время блуждавшим в кромешной тьме и все-таки, невзирая ни на что, неимоверно тяжелым волевым усилием нашедшим спасительный выход к свету. Ощущал и тихо радовался своему полному прозрению. И жалел себя до слез. Жалел и мягко укорял за досадную непредусмотрительность.

Теперь ему стало гораздо легче. Теперь все в его голове легко укладывалось в скрупулезно выстроенную схему. Теперь уже для него не оставалось в произошедшем никаких темных пятен. Буквально никаких!

Теперь-то он твердо знал, что именно Демин не дает его жизни вернуться в привычное спокойное русло. Именно он и никто другой злонамеренно мешает ему вырваться из жуткого плена неблагоприятных обстоятельств.

«И при чем тут все эти бандиты, в конце концов? – утверждался он в своей правоте. – Мы же им совершенно до лампочки! Мы же им совершенно не нужны!.. Никакие мы для них не свидетели! Мы же ничего такого не видели...»

Демин

Наступил поздний вечер, и за окнами стояла густая, непроглядная темень.

Андрей Ильич сидел за столом, уткнувшись взглядом в свою тарелку, пропуская мимо ушей словопрения Дорофеева, пребывающего в прекрасном настроении после выуженной из Глотова информации. Последняя надежда без особых потерь выпутаться из тяжелой ситуации рухнула для Демина в тот момент, когда его вынудили на пару с Купцовым позвонить в Зареченск. Позвонить для того, чтобы «правдоподобно» объяснить причину своего долгого отсутствия и дома, и на работе. Жена, не дослушав, просто бросила трубку, пообещав завтра же подать на развод. В больнице отреагировали не менее жестко. Главврач злорадно предложил ему считать себя давно ушедшим в очередной зимний отпуск, ранее запланированный на самое курортное время – июль—август. Но все эти неприятности не шли ни в какое сравнение с тем кошмарным обстоятельством, что теперь, после злополучных звонков, их с Купцовым уже никто не хватится. Их никто теперь не будет искать! По меньшей мере – в ближайший месяц. А насчет того, что они живьем протянут у бандюков такой срок в качестве случайных и обременительных заложников, у Андрея Ильича существовали большие сомнения.

Однако чувство стойкой боязни, которое он испытывал первое время перед запросто лишившими его свободы моральными уродами, постепенно сошло на нет. Ему на смену пришла холодная и спокойная отрешенность, готовность, если потребуется, спасти свою жизнь ценой любых компромиссов. Спасти, по возможности не теряя при этом элементарного человеческого достоинства. Но только свою. На превратившегося за последние дни в безвольную тряпичную куклу Купцова он уже не мог смотреть без содрогания. Это был теперь тупой и равнодушный к своей участи, обреченный на заклание бычок.

И Демин избрал для себя предельно разумную манеру поведения. Решил ни в коем случае не обострять обстановку, а без лишних раздумий выполнять, как и раньше, свои обязанности, с одинаковой добросовестностью врачуя и бандитов, и их жертв. Выполнять и терпеливо ждать. Авось кривая все-таки вывезет.

* * *

– Ну так что, Ильич? – явно подначивая, обратился к нему Дорофеев, уже успевший узнать всех своих пленников по именам. – Правильно я говорю?

– ...

– Так ты меня ни хрена не слушаешь. Задумался, да? Ничего. Бывает... Кстати, как там наш охотничек себя чувствует? Жить будет?

– Неважно... Рану я ему обработал. Пришлось удалить несколько разбитых фаланг... Это пока несколько. Если начнется заражение – придется резать дальше. Вполне возможно, отнимать всю руку.

– Ничего. Надо будет – отнимешь, – сказал Игорь и, самодовольно хмыкнув, набулькал себе в кружку привезенного Шуриком виски. – Он, конечно, уже не сможет по тайге для Филипповича качественно зверя валить, но это же не страшно. Найдет ему и другое применение. Одной рукой можно, скажем, корешок копануть или еще что-нибудь полезное проделать. Так ведь?

– У меня нет здесь необходимого хирургического инструмента. Ампутировать руку – это совсем не то же самое, что отрезать палец. Нужна хотя бы дисковая пила. Я уже не говорю о нормальных зажимах...

– Хватит скулить, – оборвал его Дорофеев. – Нужно будет отпилить – ножовкой управишься. Выдержит. А если нет, то и начхать. Он мне живым не нужен. У меня теперь есть проводник понадежнее. – И, обратившись к сидящему напротив Дыбенко, сосредоточенно пережевывающему жареную курятину, хохотнул: – Ты, Шура, кстати, обрати внимание на этого лепилу. Он определенно наш парниша. Ей-богу, наш! Видел бы ты, с какой невозмутимой харей он пропорол Сычу брюшину тесаком! Просто класс, а не работа. Веришь, нет?

– Угу, – промычал Дыба с набитым ртом.

– Ему любую людину на раз завалить, как два пальца описать. Почти что, Шура, как нам с тобой.

– Убить, наверное, несложно... – задумчиво ответил Демин. – Надо только переступить черту. Перейти Рубикон... Хотя бы один раз...

– Слышь, Дыба, что говорит? – с нескрываемым уважением покосился Игорь на Андрея Ильича. – Держи его, бычару, подальше от оружия, а то он запросто всех нас тут перемочит. И чихнуть не успеем. Понял?

– Угу, – опять промычал все еще не успевший как следует насытиться Дыбенко.

– Ладно, хватит утробу набивать, – прекращая заумную болтовню, сказал Дорофеев. – Пора отбиваться. Завтра в пять выезжаем. Надо их тепленькими взять, пока глаза продрать не успели... Щир, ты где, сучара?

Ему никто не ответил, и Дорофееву пришло на ум, что тот уж слишком подозрительно долго кормит по его приказу в подполе связанного зверобоя:

– Солдат, ну-ка посмотри, где там этот зэчара так долго прохлаждается...

* * *

А через минуту взволнованный, заполошный крик Солдата звонил на весь дом:

– Да там никого нет! Оба свалили, шеф! Обои, суки, срыли!

Щир

Прошло два дня с тех пор, как Щир, повертев гнилушами[33], окончательно решил сваливать. Теперь, после последних кровавых разборов, он уже нисколько не сомневался в том, что Игорек обязательно заставит его марануть[34]кого-то. Рано или поздно на гей подпишет[35]. Или вообще Володей[36]сделает. Поэтому по-любому остается одно – резво запылить, пока не поздно. Только куда? В город не сунешься. Вычислят махом. По тайге тоже много не набегаешься. Лучше всего отлежаться где-то в норке, да подальше от людских глаз.

Решить-то решил, но удобного случая все как-то не подворачивалось. Особенно после того, когда устроились всей кодлой у Румына. Теперь невозможно было даже на полчаса остаться без пригляда. И только когда Дорофеев назначил его «вертухаем» при пойманном зверобое, появилась у Щира возможность надежно зашхериться[37], залив арапа мазу[38]. Но еще сутки он терпеливо выжидал удобного момента. И в конце концов дождался.

Игорек, на радостях забазарившись с пацанами за «праздничным» столом, выпустил-таки его из поля зрения. Этих коротких пятнадцати минут и хватило Щиру, давно готовому свинтить, для того, чтобы освободить Румына и вместе с ним выбраться на волю. Жаль только, не удалось прихватить с собой ни одного ствола. Только складной жек[39]с наборной эбонитовой ручкой, память еще с зоновской поры, с которым Щир никогда не расставался, хоть чуть-чуть грел бочину.

Когда выбрались на двор и отошли на сотню шагов от хаты, Румын негромко свистнул, и через минуту они уже елозили по спине неоседланной сивки. Хозяин шлепнул ее ладонью по крупу, и она уверенно потрусила в темень, безошибочно угадывая дорогу. Но этого Горюну показалось мало, и он, сорвав с дерева ветку, хлестанул свою гонористую лошаденку уже почувствительней. «Крепче держись!» – бросил он через плечо сидевшему сзади Щиру, и тот, не заставив себя долго уговаривать, плотно облапил худощавого Румына и сцепил пальцы в замок.

* * *

Щир, враскоряк мотаясь за спиной зверобоя, поначалу еще старался поудобнее устроить копчик на широком, как диван, лошадином горбу, но это ему так и не удалось. И, понапрасну промаявшись, отпустив в сердцах парочку матюгов, он бросил свои тщетные попытки уберечь задницу и, расслабившись, тупо уставился в холодный мрак.

* * *

Не ехали, а, скорее, мучительно телепались. И пока сумели, перескочив большак, обогнуть по длинной дуге и на значительном удалении Отрадное и углубиться в тайгу, Щир успел проклясть все на свете. Тело в неудобной, непривычной позе совсем одеревенело. Каждая его мышца от долгого перенапряжения ныла нещадно. Так, что хотелось хрястнуть по репе молчаливого хозяина лошпака и рвануть дальше на своих двоих. Но он держался из последних сил, понимая, что тут же увязнет в глубоком снегу и безнадежно отстанет от верхового Румына.

Миновали тяжелый и затяжной подъем на перевал, густо поросший переплетенным лианой кустарником, через который коняка продиралась в полный напряг. Покрываясь испариной и тяжело дыша. Оставалось, со слов Горюна, спуститься в распадок и проехать с пару километров по ручью, когда взмыленная сивка, всхрапнув, вдруг резко стопарнула на все четыре копыта. Да так неожиданно, что оба седока едва не слетели с нее, буквально в последний момент успев повиснуть на ее всклоченной гриве. Отдышавшись и вернувшись в устойчивое положение, Румын, подумав, что лошадь просто убоялась крутизны предстоящего спуска, отпустил ей хорошего леща. Однако это нисколько на нее не подействовало. Продолжала стоять как вкопанная, будто на нее, заразу, столбняк напал. Горюн пустил в ход хворостину. Опять облом. Даже не перетопталась, поганка трусливая. Попробовал по-хорошему, потрепав за ушами. Реакция та же. И только уперев глаза в лежащую впереди темень, углядев красные, почти неприметные огоньки, мелькающие в низине, Румын понял, в чем дело. «Волки... – хрипло проронил он, обращаясь к Щиру. – Надо назад». «Какой, на хрен, назад?!» – щелкнуло в голове у зэчары, как только, вынырнув из-за спины Горюна, он мгновенно просек возникшую впереди смертельную опасность. Они же, эти зловещие рубиновые огоньки, не стояли на месте! Они медленно и неотвратимо приближались, а это значило, что прожорливые серые твари уже давно и верно причуяли новую дичь!

– Слезай и привяжи коняку! – приказал Щир, съехав на землю и тут же завалившись в сугроб – отекшие ноги не держали. – Надо дрыны ломать!

– Да как я ее привяжу? Уздечки ж нет? – невозмутимо ответил Горюн.

– Тогда сиди. Я сам... Держи ее, падлу, чтоб не убежала... – Все ж таки справился с ногами Щир. Встал и, пошатываясь из стороны в сторону, побрел в темноту.

А через секунду обалдевший от ужаса лошпак неожиданно взвился на дыбы и, не успев еще толком осесть назад, сильно оттолкнувшись задними ногами, рванул с места. Ломанулся в сторону и понесся напролом через чащобу по-над гребнем сопки, словно сдуру обожравшись сладким мухомором. А Щир стоял и, каменея от ужаса, оторопело смотрел ему вслед, чувствуя, как струйка пота противно катится по спине. И лишь когда треск кустов, раздираемых лошадью, почти стих, он, очнувшись, принялся, поминутно озираясь, судорожно нашаривать в темноте подходящую для обороны дубину. Но как назло, под руку попадался лишь жидкий орешник, гремящий на весь лес скукоженной прошлогодней листвой.

* * *

Крупный матерый волчара набросился на Щира с ходу, без обычных хождений по кругу и предварительного напряженного противостояния глаза в глаза. Тут же придавил к земле всей тяжестью своей мускулистой и грузной плоти. Щиру просто неслыханно подфартило в том, что, извернувшись в последний миг, уже в полуметре от раскрытой зловонной пасти, успел откинуться на спину и прикрыть лицо локтем. Волчьи зубы, лязгнув, в мертвой хватке сдавили руку, как в железных тисках. Мерзко хрустнула треснувшая кость локтевого сустава, и всю конечность до самого предплечья словно окатило кипятком. Щир заорал благим матом и крепко сжатым кулаком свободной руки начал лупить зверюгу в верхнюю челюсть, норовя попасть по носу. И, остервеняясь, молотил до тех пор, пока волчья хватка не начала понемногу ослабевать. Тут же рванул скользкий ободок звериной щеки и протиснул, вбуровил пальцы в горячую пасть. Попытался подмять волка под себя, но, почувствовав, что силы уже на исходе, тут же бросил эту пустую затею, а с диким воплем изогнув кисть почти перекушенной руки, вцепился в густую шерсть звериного загривка и, напрягаясь, потянул ее вверх. Тащил и тащил, продолжая одновременно все глубже и глубже вкручивать вторую руку в дрожащую, судорожно сжимающуюся волчью глотку. И наконец-то получил свой единственный шанс на спасение – добрался-таки до самого корня широкого и жесткого, как наждак, языка. Добрался и, плотно прихватив, намертво сжал его в ладони, не давая сомкнуться челюстям.

Хищная тварь как-то разом пообмякла и позволила Щиру перевести дух. И освободить от захвата прокушенную руку. Но до победы было еще очень далеко. Щир это прекрасно понимал. Стоило ему только выпустить волчий язык, и смертельная схватка возобновилась бы вновь. И тогда уже – сто к одному – однозначно, просто пришлось бы стать очередной звериной жратвой!

* * *

Щир лежал, придавленный тяжелой напружиненной тушей, весь исцарапанный, изодранный волчьими когтями и забрызганный его вонючей слюной...

Лежал, уставившись пустыми глазами в мутный небосвод, то и дело содрогаясь всем телом от непрекращающихся мощных рывков старающегося вырваться зверя...

Лежал и усиленно мараковал, шурупил раскаленными мозгами. То, что ему предстояло проделать дальше, находилось почти за гранью возможного. Надо было изуродованной, совершенно непослушной рукой вытащить из кармана нож, развести его зубами, умудрившись при этом не обронить в снег. А потом этой же, практически уже совсем чужой рукой, с первого же удара, безошибочно и точно, выпустить поганому волчаре кишки...

Румын

– Семеныч! – громко позвал Горюн, не слезая со взмыленной лошади, дробно гарцующей на пятачке у зимовья. – Семеныч!

Внутри завошкались. Запоздало залаяла псина. Загремела, падая на пол, какая-то железяка, и наконец из-за приоткрывшейся двери выглянула взъерошенная голова заспанного старика:

– Что? Что такое?..Ты, что ли, Румын?

– Да я! Я! – нетерпеливо бросил Горюн. – Волоки веревку. Надо конячку зауздечить... Посмотри там в углу. За нарами, на стене...

Голова деда скрылась в дверном проеме, а Горюн тихо выругался, с трудом удерживая на месте все еще порывающуюся нестись дальше, в неведомую темень, сивку:

– Тпру-у-у! Да стой ты, холера! Стой, говорю!

Семеныч выскочил на двор уже в шапке и накинутом кожушке. Румын принял от него веревку, неловко смастерил петлю, набросил ее на голову кобылке и протянул противоположный конец старику.

– Держи... Поводи ты ее вокруг. Падет же, дура, околеет... – проговорил он и кулем рухнул на снег. Застонал, придавив покалеченную руку...

* * *

Одному богу ведано, как он вынес ту дикую скачку по ночной тайге на обезумевшей от страха лошади! Намотав на кулак здоровой руки длинную конскую гриву, а больной с трудом приобхватив свою кобылку за жилистую шею, изо всех сил сжимая ногами ее покатые бока, несся Горюн в темень, хрустя зубами, не способный даже укрыться от нещадно хлеставших по лицу веток. И лицо его уже через пять минут превратилось в сплошное кровавое крошево. А глаза едва пробивались к тусклому звездному свету из-под посеченных век.

Если брошенному на погибель Щиру все ж таки повезло, хотя бы потому, что основная волчья стая ринулась в погоню за более лакомой поживой, то Румыну явно привалило счастья в том, что серые бестии не успели споро выбраться из низины и приотстали, в азарте попав в сплошные заросли кедрового стланика. А еще больше фарта выпало на его долю, когда стойкий густой дух от обжитого человеческого жилья, неожиданно ударивший в волчьи ноздри, заставил распаленных погоней зверюг затормозить. И на брюхе проехав по инерции еще с десяток метров по снегу, волки просто побоялись нарушить невидимую черту и, тонко, по-собачьи, поскуливая от досады, пустились восвояси, беспрестанно оглядываясь в сторону ускользнувшей от них добычи.

* * *

Зажгли керосинку, и Танька с Мостовым тут же захлопотали над Горюном.

– Счас я... Счас перевяжу, – обронила фельдшерица, завидев исполосованное лицо Румына и расхристанную, черную от запекшейся крови тряпицу, намотанную на его руке.

– Нет. Это потом, – отрезал Румын и, заметив повешенную на гвоздь трехлинейку, недовольно крякнул: – Нашли, значит... Ну да ладно...Теперь неважно... – И, обращаясь к Андрею, сказал: – Вижу – ходишь уже. Добро... Дуй в подпол. Там на полке капканы зверовые. Бери штуки три самых больших. Десятку... Тащи сюдой... И напильник прихвати – подточить надо.

А когда Мостовой принес то, что было велено, Румын, разведя с его помощью позванивающие упругие пружины, долго и тщательно наяривал охальником[40]огромные щербатые зубья капканов. Наяривал, пока те не стали хищно, по-бритвенному остры. И тогда они вдвоем с Андреем, вымерив от заимки под триста шагов, присели у притоптанной стежки.

Приглядевшись и покумекав, Горюн начал ловко подтесывать голяком рыхлый снег под настывшим наследом. До самой малости, до пергаментной тоньшины. А потом аккуратно стараясь не порушить тонюсенький ледок, пропихнул под него взведенный капкан и присыпал его снежком. Позже проделал то же самое и на двух других ведущих от зимовья тропках.

Возвернувшись в жилье, приступили к хлопотам: Горюн всем троим доходчиво объяснил, что дорога к заимке теперь для бандитов известна и, скорей всего, перед самым рассветом (потемну-то вряд ли рискнут!) попрутся они в тайгу. Потому через два часа, не позднее четырех, для того чтобы выиграть фору у этих сволочей, следует отсюда уходить. Уходить через дальний перевал. Под самую Синюю сопку. Там на Татарском ключе есть у него, Румына, еще один сруб. А до этого еще много как сделать надо: и добротную волокушу для снеди да всякого другого барахла (забирать-то с зимовья почти что все придется, да и Андрюха на одной ноге недалеко ускочит), и «прибрать» за собой, чтобы непрошеные гости не сразу поняли, в каком направлении им теперь дальше нагонять... И еще одна заветная думка шевелилась в голове у разобиженного на бандюков Горюна: хотел он приготовить для них за дверью ласковый сюрприз, чтоб надолго запомнили – приладить самострел с обильным дробовым зарядом.

Дорофеев

В эту ночь Игорь не спал. Промучился пару часов на скрипучей солдатской койке рядом с лежащими вповалку на полу пацанами – достали своим храпом и бздежом. А потом уселся в одиночестве у печки в кухонном закутке, беспрестанно прикуривая одну сигарету от другой.

Даже после скрупулезного и долгого разговора с Дыбой он не мог избавиться от мысли, что опять упускает из виду что-то значительное, что-то очень существенное. Но что?.. Да и как тут можно все заранее предусмотреть, когда ситуация уже практически не поддается контролю. Меняется настолько стремительно, что только успевай бесконечно вносить коррективы.

* * *

Поначалу все было предельно просто и понятно. Надо было элементарно подчистить за свалявшим крупного дурака Сычом – добрать этого жалкого недострелянного вояку и притопить его поглубже. Всего делов-то?! Но тут появился сердобольный дед. Вытащил на себе пострелыша из тайги. Да так, что всех, пенек старый, обвел вокруг пальца. Потом вообще покатила какая-то муть – на вояку этого, как мухи на дерьмо, слетелись еще трое. Сначала фельдшерица. Потом эти два городских лепилы. Будто он им там медом намазал: близкий родственник или забашлял[41]каждому из них по самую крышу. В общем – какая-то душещипательная мелодрама! Прямо кино индийское с Раджем Капуром!.. Потом пришлось мочкануть Сыча – подвести себя, по полной дури, под серьезную статью. Тут не Чечня. В случае чего – обреют в шесть секунд. И армяшки, и Алинин гребаный Сава со всей своей ментовской ратью буквально в затылок дышат. Хорошо еще, у Савы сейчас внятная замута, а то бы уже давно, волчара, в загривок вцепился... Теперь еще двое впристяжку – Глотов со своим зверобоем...

«Так, ладно!.. Стоп, – урезонил себя Дорофеев. – Так дело не пойдет. Давай определимся четко и без мандража... Вояка, фельдшерица и старик – вот это главный головняк! Свидетели стопудовые, и убирать их придется по-любому. Остальные – не в счет. Глотов со своим работничком в говне по уши. Им трещать не с руки. Молодой доктор напуган до конца своей жалкой жизни. Надо присмотреться еще повнимательнее к старшему, но тот, по всему видно, – калач тертый и приключений на задницу искать не захочет. Ну, а Щир, скот трусливый, – вообще не вопрос. Попадется – солью[42], а нет – так и черт с ним...»

Дорофеев хотел было снова закурить, но передумал. Сломал в пальцах так и не прикуренную сигарету и, накинув на плечи камуфляжную куртку, вышел на улицу. С удовольствием вдохнул полной грудью чистейший морозный воздух, несущий тонкие пряные запахи леса. Так что в мозгах после душной прокуренной комнаты, пропитанной насквозь едким запахом мужского пота, даже немного приятно крутануло, словно после доброго стопарика марочного коньяка, и он зажмурился от удовольствия. «Ничего, – подумалось, – всякая подлая бодяга когда-нибудь да кончается. Надо только набычиться и добить все это до конца... Чтобы никаких хвостов за мною не тянулось... А потом возьму да уеду в Питер к Витьке, корешку. На пару мы в его ЧОПе любую делягу поднимем. Давно к себе тянет... А что? Бабки есть. Успел прикопить. Проживем. Прорвемся! Не в первый раз... И пошла она на... эта старая дура Алина...»

Демин

И Андрей Ильич совсем не сомкнул глаз. Как-то вдруг, практически беспричинно, стало на душе гнусно до тошноты, и от его былого, казалось бы, исключительно прагматичного настроя в какой-то краткий миг и следа не осталось. И пошло... И поехало...

Ворочался с боку на бок на жестком заплеванном, загаженном полу рядом с постанывающим, то и дело вздрагивающим в беспокойном сне Купцовым, буквально изнывая от нахлынувшего чувства полной безысходности. Изо всех сил пытаясь сосредоточиться, собраться с мыслями, пустить их по нужному пути. Но только перед самым рассветом задышал ровнее, сумев наконец справиться с эмоциями, освободить голову от всей этой несвоевременной, смертельно опасной шелухи.

Сумел сосредоточиться на самом важном теперь – на своем твердом и окончательном убеждении в том, что они с Купцовым уже фактически вычеркнуты из списков живых. И больше нет ни малейшего смысла надеяться на благоприятный исход, на какой-нибудь там счастливый случай. Эти узколобые отморозки при любых обстоятельствах определенно устранят всех свидетелей своих кровавых злодеяний. Всех до единого! Они будут резать, кромсать всех подряд. Будут до тех пор, пока не обеспечат себе полное алиби, пока в этой дикой истории не наступит абсолютная кладбищенская тишина. Остается лишь одно жалкое утешение: их с Сергеем черед придет только тогда, когда окончательно отпадет у бандитов в них всякая надобность. А это значит – только после окончательного завершения всех их кривых разборок.

Но что же, черт возьми, можно еще предпринять?! Сбежать потихоньку не получится. Стерегут, уроды, на совесть. И сейчас их говенный командир дымит на кухне, а дверь туда – нараспашку... Окна в доме не открываются. Цельные, поделенные на узкие прямоугольники, застекленные рамы. Даже форточек нет... Ни выставить стекла, ни выдавить без шума никак не удастся... Попытаться каким-то образом добраться до оружия?.. Но это тоже практически нереально. Спят наверняка вполуха, стволов своих из рук не выпуская... Да и как бы ни старался все последнее время демонстрировать перед этими недоумками свою полную покладистость, вряд ли умудрился усыпить бдительность их прожженного командира. Ведь недаром же он обмолвился за обедом. По-видимому, прошлый урок не прошел для него даром... Одна надежда на то, что утром вся эта бандитская шарага разделится, и их с Купцовым оставят на попечении, как видится, более беспечного, безалаберного Дыбы. А как бы ни стращал, ни увещевал его начальничек, вряд ли тот полностью внял его словам. Вряд ли воспринял всерьез возможность мало-мальски серьезной угрозы со стороны перепуганных насмерть никчемных лохов, какими он их с Купцовым, естественно, считает...

Теперь остается только одно... Теперь остается только ждать и надеяться...

Андрей

Дохнуло ветерком. С деревьев сыпануло настывшей за ночь куржой. И она заиграла, заискрилась мельком в блеклом, малохольном лунном свете, и спящая тайга опять обездвижела в вязком напряженном безмолвии. И снова только негромкий шорох рыхлого, нележалого снега под ногами да скрип перевязанных ремнями вильцев волокуши нарушали ее ночную тишину.

Андрей, повозившись, выпростал руку из-под перевязанной на груди брезентухи и смахнул с лица колкие снежинки. А потом поплотней затянул шарф вокруг шеи. Начал не на шутку подмерзать, битый час утюжа спиною снег на промерзшей земле. И даже толстая пружинистая «перина» из пушистых пихтовых лап, напиханных в брезент Румыном, уже не спасала от ползущего по крестцу холодка.

* * *

В голове царил полный бедлам, но Мостовой упорно гнал от себя все ненужные, пришедшие не ко времени мысли. И об уехавших на Запад жене и дочери, и о Татьяне, которая все опаснее с каждым днем притягивала его к себе... Сейчас, когда приближалась развязка всей этой абсурдной кровавой истории, в которую он попал не по своей воле, каким-то просто невообразимым образом, уже нельзя было отвлекаться по пустякам. Надо было предельно собраться, подготовить себя к тому, чего не делал никогда раньше – стрелять и хладнокровно убивать людей. Да, людей! Пусть даже и таких законченных отморозков! И он пока еще не знал наверняка – действительно ли способен на такое...

* * *

Едва Горюн заикнулся о том, что всем им надлежит немедленно уходить на дальний кордон, как у Андрея сразу же закрутилось на языке – не все ли равно, где давать бой, тем более что за четыре прошедших дня они уже немного пообвыклись на таежной заимке, изучили прилегающую к дому местность. Но, уловив в словах Румына определенный резон, Мостовой вовремя сдержался и промолчал. Что ни говори, а отсрочить на какое-то время теперь уже неминуемую стычку с бандюками лишним явно не будет. Да и вполне логично перенести ее подальше от поселка, чтобы свести к минимуму вероятность того, что в перестрелке пострадает кто-нибудь совершенно посторонний, абсолютно непричастный ко всей этой вакханалии...

* * *

«Непричастный?! – с горечью мысленно воскликнул Мостовой. – Так они же все непричастны: и Танюша, и Семеныч с Румыном! – И тут, словно кто-то хорошенько треснул его по пустому кумполу: – Да как же я мог? Как я посмел согласиться на то, чтобы ради моего спасения все они рисковали собственной жизнью?! Это же только мои разборки! Только мои, и никого другого!»

– Стой! – громко крикнул Мостовой. – Стой, говорю!

– Что? Что такое? – подбежав к нему, обеспокоенно спросила Татьяна.

– Скажи Румыну, чтобы остановился. Немедленно! – настойчиво потребовал Андрей и, не дожидаясь, пока станет лошадь, начал судорожно раздергивать веревочные завязки, чтобы выбраться из волокуши.

* * *

– Ну, ты что закипишил[43]? – недовольно пробормотал Румын. – По нужде хочешь? Давай быстрей. Нам еще двадцать верст мотать...

– Подожди, Сань, – нетерпеливо перебил его Мостовой. – Нечего нам тащить за собой Таню с Семенычем. Пусть идут в Отрадное за подмогой.

– И не думай даже, – тут же взорвалась Танюша. – Ничего у тебя не получится. А если, не дай бог, вас кого-нибудь подстрелят, кто перевяжет? Никуда не пойду. Не пойду, понял?!

– Таня, послушай меня внимательно... – попытался спокойно вразумить ее Андрей. – Нам нужна подмога. Мы сами не справимся...

– Тем более! Прекрати юлить! Какая вам подмога из Отрадного? Да там одна алкашня осталась. Никто не согласится. Не пойду, и не надейся даже!

– Подожди, Тань, – продолжил, кривя душой, терпеливо ее увещевать Мостовой. – Вы хотя бы позвоните оттуда в город, сообщите в полицию. Телефоны-то там обязательно есть... Семеныч, ты что молчишь? Ты-то хоть скажи ей, что я прав...

– Погодь, дочка, – неохотно подключился Семеныч, все-таки уразумев, куда клонит Андрей – старику тоже совсем не по сердцу было подставлять девку под пули. – Он дело говорит. Так от нас с тобой больше проку будет...

– Не пойду, сказала, – отрезала Татьяна. – Никакая полиция тебе не поможет. И нечего меня за дуру-то держать!

– А ты дура-то и есть! – намеренно повысил голос Мостовой. Он уже понял, что по-хорошему она ни за что с его «доводами» не согласится. – Причем идиотка законченная, если думаешь, что ты способна мне тут чем-то реально помочь. Да ни хрена! Только под ногами у нас тут путаться будешь... Это-то хоть можешь понять своими куриными мозгами?!

– Ты что?.. Я же... – тихонько проронила Татьяна.

– Да ничего, – грубо осадил ее Андрей. Он ненавидел себя в эту минуту, но твердо знал, что поступает правильно. – Помогла, когда нужно было, и на том спасибо. Все. Теперь не нужна. Не нужна, понимаешь?

– Зачем ты так-то?.. – произнесла дрожащим от обиды голосом. Чувствовалось, что еще чуть-чуть – и она слезу пустит.

– Все. Теперь делай что говорят. Некогда мне здесь слезы тебе вытирать. Давай... Пошла! Пошла, говорю! Семеныч, забирай эту соплячку...

Забирать Семенычу не пришлось. Сама, не говоря больше ни слова, быстро шагнула в ночную темень. И Акай, резво сорвавшись с места, понесся за ней вслед. Мостовой проводил взглядом ее изломанную хрупкую фигурку, и на душе у него пусть совсем немного, но все-таки полегчало.

Дорофеев

Игорь и не собирался спешить. Даже если сбежавшие зверобой со Щиром и добрались до зимовья, а, скорее всего, они туда и намылились, то на одной малосильной кобыле далеко уйти не успеют. Да еще с бабой, стариком и раненым на прицепе. Догнать их на «Буране» – пара пустяков. Догнать и прижучить. И особых трудностей в этом Дорофеев не видел – кроме дедовой пукалки, у них не должно быть никакого другого серьезного оружия. Поэтому и решил, что вдвоем с Солдатом они вполне управятся. Игорю, конечно, очень хотелось взять с собой прожженного Дыбу, а не Солдата, совершенно неопытного в таких забойных делах, как поголовное мочилово, но он боялся, что остальные пацаны, оставшись без сильной руки, попросту разбегутся в разные стороны. Кроме того, надо было каким-то образом отрезать беглецов и от Отрадного, и от Ретиховки – а вдруг надумают все-таки рвануть к поселкам?

– Ладно, Шура, – прокричал Дорофеев, стараясь перекрыть громко урчавший движок снегохода. – Мы погнали... В принципе, если хочешь, можешь подвалить, когда услышишь, что каша заварилась. Но я думаю – и сам без проблем утрясу... Давай пять... – И, обращаясь к своим попутчикам, перекинув за спину АК, добавил: – Солдат, сзади сядешь. Этого коммерсанта сраного – в середину. Все. Пошли...

* * *

Понемногу светало. Видимость с каждой минутой становилась все лучше. Уже можно было слегка расслабиться, не боясь врубиться на полном ходу в какую-нибудь коварно спрятавшуюся под снегом колодину. Снегоход бежал споро, на приличной скорости, оставляя за собой рваные клубки сизого дымка. Без всякого напряга брал крутые подъемы и спуски. Поэтому не прошло и часа, как они вплотную приблизились к намеченной цели. И когда до охотничьей избушки, по словам Глотова, осталось не больше полукилометра, Дорофеев остановился и заглушил мотор. Дальше пошли пешком, приготовив оружие к стрельбе. Игорь, напрягая слух, внимательно поглядывая по сторонам, осторожно продвигался вперед, стараясь не соступить с заледеневшей тропки и не набрать снега в короткие берцы. Солдат чуть вырвался вперед, а Филиппович, обреченно пыхтя, тащился за его спиной, едва не наступая на пятки.

Впереди между деревьев уже замаячило черное пятно зимовья, когда Солдат вдруг неожиданно охнул и, выронив из рук помповуху, завалился в снег. Послышался тонкий металлический перезвон. Игорь застыл на месте, настороженно глядя на своего шоферюгу. А через мгновение вздохнул с явным облегчением – этот урод недоношенный просто-напросто умудрился попасть в капкан. «Нет, не просто, – тут же поправил себя Дорофеев. – Капканчик этот точно не на зверя – на нас поставлен. – И Игорь злорадно улыбнулся: – Значит, партизаны гребаные, решили со мной повоевать, да? Ладно, повоюем...»

– Да подожди ты, придурок, – брякнул Дорофеев, глядя, как скривившийся от боли Солдат месит задницей снежную кашу, безуспешно пытаясь развести руками сработавший капкан. – Сейчас помогу.

Игорь, еще раз оглядевшись, не спеша подошел к своему тупорылому «бойцу» и, вытащив десантный штык-нож, бросил пытливый взгляд на его уже порядком окровавленную ногу. Острые железные зубья пробили и прочно прихватили ее чуть выше щиколотки, и Игорь, секунду помедлив, снял с ремня эбонитовый чехол и, прищелкнув к нему нож, легко, без малейшего напряжения перекусил пружины в нескольких местах. Капкан тут же развалился, освобождая Солдата из своего мертвого захвата, и тот, постанывая, поднялся на ноги и привалился спиной к стволу стоящего рядом ильмака[44].

– Смотреть надо под ноги, тетеря безмозглая! Хоть изредка, – съязвил Дорофеев. – Теперь будешь мне здесь корячиться и шкандыбать, как одноногое чучело.

– Я ничего... Я все нормально, шеф...

– Какой там, к хренам собачьим, нормально?! – оборвал его Игорь. – Отстанешь – удавлю. Понял?

– Да все путем...

– Ладно. Пошли. Идти только по снегу. На пробитые тропки не ступать. За сто метров от дома остановитесь. Прячьтесь за деревьями. Без моей команды – больше ни шагу... Сначала сам подойду...

* * *

Сняв автомат с предохранителя, Игорь заскользил вдоль стены сруба. Замер около входа. Чуть-чуть приоткрыв дверь, осторожно просунул в образовавшуюся щель предварительно сломанную для этой цели ветку, и только потом, не высовываясь из-за широкого наличника, резко ее распахнул. И, как оказалось, его предосторожности были совсем не лишними. Прогремел выстрел, и разлетевшаяся дробь обильно шваркнула по близлежащим кустам. И тогда Дорофеев самодовольно ухмыльнулся: «Ну, полный примитив, мужики. Полная лабуда...» Однако, не теряя осторожности, буквально на ощупь проверил все помещение и только затем призывно махнул рукой Солдату.

Румын

Рассвет сперва приходил хмуро и тихо. Но потом, как частенько бывает, невзначай, рывками потянул северяк, враз посшибал снежные шапки с темно-синих кедрачей, замотал их, взъярясь, закачал тяжелыми литыми волнами, и совсем скоро над промерзшей за ночь тайгой косо понесло, поволокло тяжелые стальные тучи. Сначала вразнобой. Потом все плотней, все гуще. И в душе у Горюна в момент захорошело: «Как пить дать на снег тянет!»

* * *

Шибко его эти суки заезжие разобидели! Считай – лишили, падлюки, одной руки. Когда еще теперь заживет она?! Да и заживет – все одно, так и останутся уже пальцы на ней плюснутые и хилые, как лягушачьи лапки. И шкуры тигровые, и деньги, потом и кровью прижитые, отняли, злыдни! И курей порезали... Весь дом изнахратили, выродки! Этого он им ни в какую не спустит. «Пострелю как собак бешеных! – затаенно зверился Горюн, прихлестывая веткой по дрожащим стегнам свою размеренно рысившую лошаденку. – Пусть только на выстрел догонются, сволочуги приблудные!»

* * *

Про брошенного на погибель Щира Румын и не вспоминал. А че вспоминать-то? Такой же, как и все они, варнак недоделанный. И жалости к нему никакой не испытывал. И без его бы помощи, сам, все одно, сбежал. Выждал бы свой момент – и ушел. Конево дело – сбежал бы!.. Только недалеко. Чтоб при случае со всеми с ними посчитаться по-дедовски, по-таежному. Где им там, горожанам-неженкам, с ним-то, промысловиком потомственным, силами тягаться?! Небось кишка тонка. Не с того теста сделаны. Один перевес у них – в оружии. Потому и выпендриваются, выеживаются попусту. Ну, так то – ничего. То – до поры до времени... Обождем чуток...

* * *

– Вылезай, Андрюха! – зычно гаркнул Горюн, спешиваясь с лошади. – Здесь, наверно, в самый раз будет...

Место и впрямь было подходящее. Слева – отвесная, грозно нависшая над сузившимся проходом скала из темно-серого базальта. Справа – почти вплотную подступающий к тропе сумрачный древостой, сплошь перевитый лианой и намертво захламленный громадными старыми выворотнями[45].

– Тащи с брезентухи кувалдочку и ножовку. И скобы с костылями прихвати. Там в тряпице завернуты. Счас маленько робить будем...

Демин

«Спасибо тебе, господи, за помощь твою! – прошептал Андрей Ильич и даже украдкой неуклюже перекрестился. – Если бы не ты, господи!»

Осенил себя крестным знамением и тут же криво усмехнулся, словно глянув на себя со стороны. Никогда и в церкви-то не бывал, да и некрещеный к тому же. Вот же угораздило на склоне лет!

Но что ни говори, а без божьей помощи тут явно не обошлось. Так все и случилось поутру, как бессонной ночью загадывал. Убрался наконец восвояси ни на миг не выпускающий их с Купцовым из поля зрения Дорофеев. И будто тяжеленный камень с плеч рухнул, когда растаял вдалеке его сверлящий, насквозь пронизывающий взгляд. Уехал, мент зловредный, на снегоходе на поиски беглецов, прихватив с собой Глотова и своего больного на голову подручного Солдата. «Откуда, интересно, у этого недоношенного садюги такая несуразная, совершенно не подходящая к нему кличка? Неужели действительно в армии служил? – мельком подумалось Демину. – Ну да черт с ним... Не об этом сейчас речь...» И мысли его снова заметались в поиске спасительного выхода из незавидного положения. Каждая секунда теперь на счету!

Во дворе, рядом с дровяным сараем, по-прежнему стояли оба джипа. (Свою родную «Мицубиси» по требованию бандюков пришлось бросить в ста метрах от съезда с большака.) Один дорофеевский, а на другом приехал из города Дыба со своей гоп-компанией. «Ключи, по идее, должны быть в замках зажигания... – рассуждал Андрей Ильич. – Ну, по крайней мере, во второй машине. Чего им, нынешним крутякам-то, за тачки свои опасаться? Уже только глянь на номера (сплошные шестерки и семерки), как сразу поймешь, кому это навороченное чудо принадлежит. Тут надо быть законченным идиотом, чтобы покуситься... Значит, все-таки такая вероятность у нас остается. Жаль, что пока проверить это невозможно. В момент всполошатся». И не успел Демин об этом подумать, как, словно подслушав его мысли, Дыбенко, соступив с крыльца, откуда, как Ленин с броневика, вот уже битых полчаса отдавал команды подчиненной шушере, подошел к своему автомобилю и распахнул дверцу. И Андрей Ильич в радостном возбуждении непроизвольно дернулся вперед: «Так и есть! Не заперта!» И на мгновение буквально приклеился к оконному стеклу. Но тут же, опомнившись, испуганно отпрянул в сторону. А вдруг кто-нибудь из бандюков заметит его навязчивый интерес. Вот уж тогда-то точно – пиши пропало!

Дыба

С Игорька он порою просто тащился. Знал его без малого лет пятнадцать. И все не уставал удивляться, как это братан умудряется постоянно встревать в какие-то гнилые истории. Вроде бы и пацан вполне конкретный. Никогда ни за чьи спины не прятался. И с братвой не чинился, не лимонился, и в Гудермесе, когда пришлось, мордой в грязь не ударил. Ну, пускай поначалу слегка жеманничал, но потом-то ченов вонючих гасил вдумчиво. Да что там говорить – всегда и везде умел себя поставить правильно. Да и соображалка у него – дай бог каждому. Но почему-то в итоге чаще всего вылезала у него какая-то полная непруха. Словно сглазил пацана кто-то. И на службе у него все поперечно было. И теперь – не катит... Ну, казалось бы, сейчас-то устроился грамотно. И бабки в наличии, и в авторитете вроде бы. Так нет же – опять в дерьмо вступил. А все это сосулька хренова Алина. Она, конечно, во всем виновата... Но сам-то, сам?..

И вот теперь эта очередная замута... Не так-то просто будет все концы с концами свести... В принципе, конечно, не все еще так плохо, как кажется на первый взгляд. В этом глухом углу ни у наших оперов, ни у фейсов[46]по-любому человечков[47]нет. Сейчас уже не совковые времена. Никому эта сраная Ретиховка в упор не нужна. А местные – что местные? Где-то что-то слышали краем уха. Вроде бы. Помелят языками, и на этом-то все и закончится. Никто их бредни всерьез выслушивать, естественно, не будет. Чуть позднее, наверное, небольшой кипишок заварится, но и месяца не пройдет, как наши следаки всю эту бодягу на тормозах спустят. Моржку[48]работы – никакой. Ни одного синяка[49]в наличии. Ну, растворилась где-то в тайге пара-тройка мужиков, и что? Потеряшка[50]– он и есть потеряшка. Фуфлецо полное. Кому он теперь интересен? Кто за него подпишется жопу рвать? Нет таких занудливых. И давно уже. Естественно, очередной висяк никогда и никому радости не прибавит, но, как говорят армяшки, лишний хрен – в заднице не помеха. Одним больше, одним меньше...

«Все это так...» – продолжал обмозговывать Дыба. В точности так все и произойдет, если... Если не будет на то, как говорит большой Володя, «должной политической воли». Если долбаный Сава не спустит на Игорька своих преданных псов. Хоть и серьезно ему сейчас хвост прищемили, но свора-то его еще не вся разбежалась. Остались при нем, как зуб дать, самые «верные ленинцы». Ну, тот же Пряхин с Кузнецом, Аверьянов... А на Игорька Сава давно зуб точит. Да и надо ему по-любому Алинушкин зад прикрыть... Но это только в том случае, если из этой истории что-нибудь на свет просочится. А так?.. А так... раньше времени я бы на его месте не рыпался... Ну, это я... А как уж он там решит – одному богу известно...

* * *

«Если что – подвалишь...» Ну Игорек и дает! Что я здесь, тупо сидеть буду и ждать, когда у них там бодяга заварится? Что я – отстой какой-то? Что я, в конце концов, за братана не в ответе?! Ясный пень – сейчас подготовимся и рванем. По карте мы с ним вроде четко определились. Да и след от «Бурана» точно приведет. И побыстрее рвать надо. Некогда рассиживаться. Пока мы на санях туда дотелепаем, немало времени пройдет. А желательно к самому разбору подоспеть, чтобы братуху подстраховать, если что. Вроде против него и не такой серьезный противник, но ни вояку, ни тигробоя со счетов списывать раньше срока не следует. Даже при отсутствии стволов в должном количестве. Хрен его знает, чего еще они там отмочат, дети галактики. Тоже небось не пальцем деланные.

Обоих лепил наказал Игорек тоже взять с собой, если вдруг потребуется ехать к нему на помощь. Взять и глаз с них не спускать. Особенно с Демина. В подробностях рассказал, как тот лихо Сыча на перо поставил. Но, если честно, то слушал его тогда с немалой долей иронии. Нет, конечно же, ничего такого братану не сказал. Не хотелось впустую непоняток разводить. Поверит или нет – не столь важно. Но непременно начнет в сердцах ершиться, правило гнуть. А это в такой нервной обстановочке – совсем лишнее. Вслух не сказал, а про себя с ехидцей отметил, что не так-то это и сложно для опытного хирурга подобный спектакль разыграть. Даже слышал уже вроде где-то о похожем фокусе. И что бы там ни было, но ни один, ни другой лепила никакой серьезной угрозы из себя не представляют. Это только Игорьку с перепугу после увиденного показалось, что Демин действительно хотел тогда отправить Сыча к праотцам. А на самом-то деле врачила этот только синяков способен на куски пилить. Этому их в институте хорошо учат. Но без мандража да по полной списать кого-нибудь ни в какую не сможет. Да это же все у него просто на роже написано. Уж его-то, Дыбу, не проведешь! Навидался он таких картонных терминаторов – по горло. Это только с виду они ребята хваткие, а стоит только поглубже в хлебало ствол воткнуть, не надо и корявки по-взрослому дырявить, как тут же плывут, как надувные шарики. Чуть придавил – и у того «бойца» уже в штанах кислым запахло.

«Все, Витек, погнали, – крикнул Дыба, оторвавшись от своих размышлений, бросив взгляд на циферблат наградных командирских часов. – Волоките сюда этих клизмачей. Сваливаем по-быстрому... Давай уже в темпе!» Подошел к саням и недоверчиво осмотрел плохо расправленную, местами просто перекрученную упряжь. Явно пацаны со всеми этими шлеями да подпругами по незнанию накосячили. Одно успокаивало. Круглопузая лошаденка, за которую вкупе с санями пришлось отвалить в поселке немало зелени, стояла смирно. Только изредка коротко вздрагивала, встряхивала большой гривастой головой, пытаясь, видимо, поудобнее пристроить между своими здоровенными желтыми зубищами тяжелое стальное ботало.

Нетерпеливо обернулся лицом к дому: «Ну, что они там вола за уши тянут?» Но прошло еще несколько минут, пока наконец все не собрались у саней. Дыба недовольно обежал взглядом всю честную компанию. Задержался на каком-то расхристанном, извалявшемся в снегу Купцове со съехавшей набекрень ушанкой:

– Да, е..., Витек! Сейчас-то зачем ему п...й отвешивать?! Я что, давал такую команду?

– Так это, Шура... – хохотнул в ответ Витек. – Он же это, фуфел мелкий... он же обосрался по уши.

– Не понял?

– Да че тут понимать, Шур... Прямо так, в буквальном смысле, и обосрался, гаденыш... Вон, – повел носом, – слышишь, как от него несет? Подумал, наверно, что ему уже лоб зеленкой намазали...

Дыба опять перевел взгляд на Купцова. Помолчал немного и тут его прорвало. Обложил поганца капитальными матюгами. Облегчился и снова замолчал, соображая: «Вот же как в воду смотрел! Бывает же такое! Ну и что теперь с ними делать? Всю дорогу от вони его корчиться?.. Ну, да это ладно... Неприятно, но перетопчемся... Не в этом дело. Вот уж верняк, ну как пить дать, что и там, на месте, от лепил этих сплошной головняк вылезет. Без сомнений, Игорек, чтоб ты там ни думал...» И Дыба принял твердое решение:

– Ты со мной, Витек, а вы вдвоем, – обратился к пацанам, – с этими засранцами здесь остаетесь. Чалый за старшего.

– Понял.

– Сидишь на связи. А там – по обстоятельствам. Держи, на всякий случай, ключи от джипа. Но не вздумай, если там что, на нем за нами рвать. Возьмешь в селе еще одну колымагу, понял?

– Нет, командир, ну, что я не въезжаю, что ли...

– И за этих клизмачей головой отвечаешь.

– Да, все ясно, Шура, – не замедлил отозваться Чалый. – Не переживай. Все как надо сделаем...

Дорофеев

Отослал Солдата перегнать снегоход поближе к дому, а сам, оставив порядком перетрусившего после сработки самострела Глотова в зимовье, стал осторожно обходить по периметру прилегающую территорию. Очень скоро обнаружил еще несколько таких же примитивных мелких подлянок вроде замаскированных петель и настороженных капканов. От этого настроения заметно прибавилось – не ожидал, что тертый зверобой окажется на поверку так неизобретателен. Вроде бы опытный деляга – тигра бьет запросто, – а дальше такой детской глупости у него мозги, как видно, не варят. Ну и лады! Тем лучше. Тем быстрее удастся с ними разделаться и поставить точку во всей этой надоевшей тягомотине.

Но то, что он позже нашел в подполе, Дорофеева неприятно озаботило – промасленная ветошь в снарядном ящике. Вполне даже может быть, что у этого ушлого тигрятника здесь был заныкан весомый ствол. А это уже настораживает, ведь стреляет-то этот обормот, наверно, неплохо. Стрелял, точнее. Теперь-то вряд ли сумеет просунуть в спусковую скобу свои шаловливые пальчики... Но и вояку, и деда тоже со счетов сбрасывать не стоит. С хорошим стволом, ясный день, они вполне способны прилично покочевряжиться. Запросто даже могут... Потому и, когда рванули дальше, постепенно разматывая нарисованные на снегу мудреные «скидки» беглецов, Дорофеев вел машину еще неспешней, медленней, весь превратившись в зрение и слух. Вел, с каждой минутой все больше, все явственнее сожалея о том, что нет сейчас с ним рядом надежного и проверенного Дыбы. И дальняя память совершенно некстати подкидывала к глазам ненароком вырванные из прошлого воспоминания...

* * *

В тот поначалу ничем не примечательный долгий и тягомотный июльский день их взвод проводил обычную проверку паспортного режима в небольшом чеченском селении.

Жара под сорок измотала вконец. Пот лил градом по лицу, нещадно щипал посеченные песком веки. Камуфляж, пробеленный насквозь тонкой меловой пылью, мерзопакостно прилипал к мокрому телу под увесистым броником. Так и подмывало распустить разгрузку, сбросить с себя все до последней шмотки, чтобы хоть немного продохнуть и охладиться. Уже единственная мысль в мозгах гвоздила неотвязно – побыстрее бы убраться, к чертям собачьим, из этого гребаного аула, покончить наконец с затянувшейся нудной канителью. А потому едва сдерживал рвущееся наружу раздражение. И когда Дыба, которому, как казалось, глядя на его невозмутимую каменную физиономию, любая здешняя парилка глубоко параллельна, отстранив в сторону хмурого белобородого хозяина зачуханной глинобитной халупы, шагнул в дом, парочка смачных матюгов с большим трудом удержалась на языке. Ну какого, спрашивается, хрена лезть в эту сумрачную вонючую духотищу, когда и ежу понятно – нету здесь, в этой мелкой сонной дырище, ни одного абрека? Еще задолго до их приезда все до единого срыли в горы. Дорога-то отсюда, с верхотуры, вся как на ладони. Чего бы им, падлюкам, сидеть да дожидаться, когда их тут всех в капусту покрошат? Да еще и, при мутном раскладе, вместе со всем их корявым бабьем да стариками? Совсем, что ли, из ума выжили?!

В доме забойно пахло каким-то душистым пряным мясным варевом. Так, что, перешагнув порог, невольно сглотнул моментально набежавшую в рот слюну. Давно успел соскучиться по нормальной домашней жрачке. Сытная, но примитивная и безвкусная мужская готовка уже успела за две недели командировки набить оскомину.

В темном углу у очага в одиночестве возилась чеченка. Она резко разогнулась, метнула в сторону вошедших чужаков настороженный тяжелый взгляд. Выпрямила спину и застыла на месте, прижимая к груди поварешку с длинной, причудливо изогнутой ручкой. Внимательно посмотрел на нее: «А бабенка-то – класс!» И сверху, и снизу – все на месте. И в талии, как оса. И на мордашку ничего. Если бы не эта их извечная горбинка на носу – так и вообще, хоть на журнальную обложку. Тонкие, точеные черты смуглого чистого лица. Темные глазищи в опахале длинных ресниц. Именно такой женский тип всегда ему импонировал, заставлял инстинктивно трепетать ноздри.

Дыба подвалил к чеченке вплотную, уставился на нее в упор, забив болт на все их дебильные горские обычаи:

– Может, ты мне, красотуля, внятно объяснишь, где твой мужичок обретается, а то аксакал ваш темнит, жучара, как филин?.. Ну, так что?.. Прояснишь ситуацию?

Баба не проронила ни слова. Будто и ни к ней Дыба обращался.

– Я же тыбе сказал, – прорезался старик, – в Москве он. На стройке работает...

– А ты помолчи, дед, – не оборачиваясь, недовольно отбрил его Дыба. – Я тебя, борода, уже спрашивал. Теперь ее послушать хочу... Ну что, марушка?.. Будем рожать или как?.. Ну чего ты губешки свои поджала? Я же к тебе обращаюсь...

Чеченка упорно отмалчивалась, отведя глаза в сторону. Да и не могла она с посторонним мужиком лясы точить. По-любому не могла. Это же, по их вайнахским законам – полный облом. Ни в какие ворота не лезет. И Дыба, сучок, естественно, это прекрасно знал. Знал и продолжал провоцировать. Скучно мудиле стало. Поиграть захотелось.

– Слышь, Игорек? – продолжал тупить Дыба. – А я вот не верю, что ее гордый черножопый папик на стройке пашет. Ну не верю, бля буду... Я уверен, что он, вражина, где-то здесь, совсем недалече, в темной пещерке кинжал на нас точит. Как? Угадал, роднуша?.. Точняк, да?

– Да хватит уже. Кончай, – постарался Дектярев прекратить совершенно ненужный затянувшийся спектакль, но разве Дыбу с ходу остановишь? Пока не натешится вдоволь – пустой номер.

– Ну да ладно, – совершенно неожиданно пошел на попятную Дыба. – Не хочешь нас просветить, и хрен с тобой, золотая рыбка... Нам ведь в принципе это – по барабану... Если твой джигит-замудонец действительно по горам ползает, то все равно рано или поздно мы ему кирдык пропишем. И уши отрежем. А как же? Отчекрыжим на хрен. И я их тебе сам, роднуша, на блюдечке принесу. Обещаю... Я ведь адресок запомнил. – Дыба повернулся к двери, сделал пару шагов и снова остановился. Поднял глаза и лукаво разулыбился: – Слышь, братан, я тут вот что вспомнил... – Его квадратную скуластую рожу начало просто перекашивать от едва сдерживаемого смеха. – Че вспомнил-то... – понес он, откашлявшись. – А хочешь, Игореха, себе чеченскую маму заиметь?

– Какую маму?

– Я же сказал – чеченскую, – продолжил Дыба уже с нарочито серьезной физиономией. – Вот она и будет тебе мамкой. Приемной – ясный перец. Как тебе такой расклад? Нравится?

– Да хватит уже... Пошли.

– Не-е-ет, братан, я не шучу. И в мыслях такого не было... Тут такая маза намечается: если ты ее, Игореха, в дыньку мягкую хоть разок чмокнешь – тут же станешь для нее как сын родной. Не веришь? Да, клянусь тебе! Это ж так по их горским обычаям прописано. Ей-богу, не вру! Ну, подтверди, борода, – совсем одурев, обратился Дыба к старику, и так уже застывшему с налитыми кровью глазами. – Ну, скажи ему, мудрило, что я чистую правду говорю...

И старик не выдержал. Сорвался и заорал во всю глотку. Рыпнулся на Дыбу со своей жалкой клюкой. Но ударить не успел. Двинул ему Дыба со всей дури своим чугунным локтем в кадык. Так, что аксакал занюханный бабочкой в угол упорхнул, откинулся и захрипел, пуская кровавые пузыри.

Еле успел тогда в момент очумевшую фурию упредить. Уже навострилась, скотина бешеная, своим кипящим варевом окатить. Врезал ей наотмашь, сбил с ног. Но и тут Дыба, стервец, постарался. Он при всей своей серьезной комплекции способен был при случае действовать просто молниеносно. Засадил ей под лопатку штык-нож своим фирменным косым ударом. И вякнуть не успела. Рухнула под ноги как подкошенная.

Стоял пнем у порога и никак отдышаться не мог. Дрожь поганую в коленках унять.

А Дыба, базла невозмутимая, взял с тарелки чурек, разорвал пополам своими волосатыми лапищами и давай жрать как ни в чем не бывало. Жрет и лыбится, глядя, как, отходя, на полу чечен ногами сучит, хрипит и выгибается.

И пришел тогда на память старый фильм «Даки», который в детстве пересмотрел не меньше десятка раз. И руки Децебала – все в крови, раздирающие хлеб после боя.

Смотрел на Дыбины клешни, и прямо какая-то байда напала – показалось, что у него они тоже в кровище измазаны. Видел же воочию, что нет, а все равно, казалось... Чуть не блеванул тогда. Всего до последней кишки передернуло...

* * *

Потихоньку притормозил. Место ему совсем не нравилось. Дальше «дорога» максимально сужалась и шла на спуск почти впритирку к высокой отвесной скале. С другой стороны вплотную подступала к ней сплошная чащоба. Можно было, конечно, каким-то образом и объехать стремный участок. Не десятки же километров тянется по лесу такой непроходимый бурелом. Но в этом случае будет потеряна уйма времени, да и оставить «на следу» ему было просто некого. Ни зыркающий шальными глазками Глотов, давно мечтающий сделать ноги, ни показавший себя полным рохлей Солдат, еще и охромевший к тому же на одну ногу, для этого совершенно не годились. Однако и Дыбу призывать раньше времени не годилось, пока не отпала насущная надобность сторожить подходы к поселкам. «Хорошо еще, что у них раненый и малосильный дедок с девкой, – думалось Игорю, – а то бы давно ломанули в сопку, и пришлось бы тогда их дальше травить пехом по скалам и россыпям, капитально рискуя сковырнуться и покалечиться...»

* * *

Дорофеев накоротке посмолил в кулак, прикинул все «за» и «против». Пойти на определенный риск представилось ему действительно необходимым. Надо только побыстрее проскочить опасный, легко простреливаемый участок. Тогда шансы на успех заметно возрастут. У него неприятно посасывало под ложечкой, интуиция била тревогу, но он все-таки решился – сорвал снегоход с места и, перейдя на повышенную передачу, начал разгонять его до предельной скорости.

Машина, вздымая облака снежной пыли, лихо вписалась в крутой спиральный поворот. Дорофеев ловко перекладывал руль из стороны в сторону, умело уворачиваясь от возникающих на пути препятствий. Но когда, казалось, угроза обстрела уже миновала, снегоход вдруг резко тряхнуло. И накренив, швырнуло в глубокую яму. Раздался громкий скрежет ломающейся лыжи. И «Буран», словно наткнувшись на полном ходу на невидимую стену, прекратил движение вперед и, странным образом оторвавшись от земли, завис, беспомощно завывая молотящим вхолостую движком. А через мгновение какая-то чудовищная, необъяснимо возникшая сила рванула его назад, поставила стоймя и с грохотом припечатала к стволу вековой липы. Дорофеева и Солдата при этом диком рывке удачно отшвырнуло в снег, а вот сидящему сзади Глотову явно не повезло. Стальным тросом его захлестнуло поперек туловища и намертво прижало к сиденью снегохода, и он теперь орал от испуга и боли и бестолково молотил в воздухе руками и ногами. Дорофеев хватанул снег пересохшими губами и тут же приметил, что из пробитого бака тонкой струйкой сочится бензин, шлепает каплями по надсадно ревящему движку. «Берегись!» – предупредил он Солдата и тут же сам отскочил и кубарем покатился под уклон.

Рвануло так, что на какое-то время заложило уши. А когда к Игорю вернулся слух, то лицо его просто перекосило от бешенства – истошный крик извивающегося в пламени Глотова был ему до омерзения противен. Но это только в первый момент. Потом вдруг Дорофеев просветлел и осклабился. Он, прислушавшись, осознал, просек наскоряк, что этот дикий визг подыхающего в огне Филипповича всего лишь жалок и смешон. И тут его мгновенно разобрал нервный истерический хохот. Он свалился на бок и, скорчившись, безостановочно икал и ржал, выплевывая, выблевывая обрывки коротких рваных фраз: «Вот... же, сука, отмочил!.. Вот... отче...бучил, падла!.. Вот же...»

Савченко

Станислав, улучив момент, воспользовавшись паузой в неторопливой и пока еще безобидной «дружеской беседе», отпросился на пару минут подышать. Знал, чувствовал всем своим старым ментовским нутром, что вот-вот, совсем скоро этот неспешный и ровный треп с городским прокурором Сережей Непейводой перейдет в совсем другую, реально щекотливую плоскость. Уж слишком старательно в последние минуты разговора этот вчерашний близкий приятель, с которым за десяток лет совместной службы они действительно близко сошлись, сработались, стал прятать глаза и поглядывать в сторону дверей.

Вышел в длинный, привычно шумный коридор отделения и, проходя мимо, заглянул на секунду в кабинет своего бывшего зама подполковника Пряхина и тихо бросил: «Пойдем курнем, Толь. Я на крылечке».

Выскочил на улицу в распахнутом кителе, без головного убора. Сразу же обдало, холоднуло хлестким морозцем. Потянуло вздохнуть протяжно и сильно, до самого донышка прокуренных легких. До приятного туманца в голове.

Анатолий появился через минуту. Заметно расстроенный и хмурый, но без тени волнения на волевом и жестком лице. «Пойдем, наверно, в машину, Станислав Сергеич, – спокойно пробасил он. И, перехватив взгляд Савченко, брошенный на блестящий над входом матовый зрачок камеры наблюдения, так же беспечно прибавил: – А пусть смотрят. Болт на них... – Но тут же поправился, решив, что и их личные машины уже вполне могут качественно «слушать»: – Нет, давай-ка просто отойдем в сторонку».

* * *

– Слушаю... – твердо произнес Пряхин.

– Толя... большая просьба... Не сейчас. Через пару часов после того, когда меня возьмут, дай, прошу тебя, ориентировку на Дорофеева, ты знаешь... Особо опасен при задержании и все прочее... Он сейчас где-то за Ретиховкой ошивается. Не хочу, чтобы эта сволочь подвела Алину под монастырь.

– Понимаю, Станислав Сергеевич...

– Не перебивай, Толь, времени в обрез... Надо его там и оставить, понял? – И, задумчиво потерев свой высокий покатый лоб, прибавил: – И второго... Это, естественно, за отдельную плату... Запоминай, Толя: Мостовой Андрей Геннадьевич. Военный отставник. Пробьешь по картотеке... Сделаешь?

– Все что смогу, товарищ полковник... Обещаю...

– Ну, вот и хорошо... Спасибо тебе, Толь... Ну все – пошли-пошли, а то Серега уже, наверно, весь изъерзался. Пойдем, Толя. – И, похлопав последнего надежного друга по плечу, развернулся и, не оглядываясь, пошел к крыльцу уверенными, быстрыми шагами.

Демин

– Ну, чего тебе еще-то нужно? – теряя терпение, скривился Чалый, глядя на заглянувшего в приоткрытую дверь Андрея Ильича. – Я же сказал – в хату не пущу. Там, во дворе этого своего обосранца и отдраивай. Пока блестеть не будет. И от крыльца – ни на шаг. Усек?..

– Мороз... – заикнулся Демин.

– Ну, и что? – съязвил Чалый. – Говно примерзло?

– Можно я чайник возьму? – не унимался Андрей Ильич.

– Нет, Толян, – картинно возмутился Чалый, – он уже меня вконец достал, лепила нудный! – И, выдержав долгую строгую паузу, перекинувшись с друганом веселым взглядом, снисходительно прибавил: – Ладно. Бери... Помни мою доброту...

Демин не заставил себя долго ждать. Прошмыгнул в кухню, смахнул с печи клокочущий кипятком закопченный чайник и тут же исчез за дверью.

Чалый, мгновенно поскучнев, глянул ему вослед. Протяжно вздохнув, лениво перевел глаза на корефана:

– Вот попали, блин... Ладно там, с пацанами погаситься – это в мазу, а так сидеть с замудонцами этими... С тоски помрешь...

– А может, пульку писанем? – откликнулся Толян. – Ты как?

– А карты?

– Да у Дыбы в бардачке по-любому есть.

– Так вдвоем же не прокатит?

– А че вдвоем-то? Кто-нибудь из этих Айболитов точняк в теме... А пока там скрестись будут, давай в очко.

– А баксать будешь? Впустую-то – западло...

– Ну, по малой можно... Я ж с собой почти ничего не брал, а в долг, знаешь же, не играю.

– Ну лады. Лови ключи, – оживился Чалый. – Можешь там еще музон врубить. И этим мормышам пару пистонов вставь, чтоб побыстрей крутились. А то устроят, говнюки, на радостях банный день...

* * *

С самого момента отъезда Дыбенко Андрей Ильич находился в состоянии какого-то крайнего душевного напряжения. Каждый нерв его тела, казалось, был совершенно оголен. Любое действие давалось с большим трудом. И даже то и дело лихорадочно мелькающие в мозгу обрывки мыслей вызывали в нем какие-то парадоксально болезненные физические ощущения. И когда оставленные для присмотра за ними бандюки вытолкали их на мороз, чтобы там он, Демин, привел в надлежащий вид попавшего в глубочайший ступор Купцова, все его существо буквально молило о побеге. Но, удивляясь самому себе, Андрей Ильич все медлил и медлил. Какой-то навязчивый внутренний голос нашептывал ему о том, что еще не время. Еще не сложилась до конца благоприятная ситуация. И он этому настырному подсказчику все уступал и уступал. И, как оказалось, вполне благоразумно...

* * *

Толян вывалил на крыльцо. Погремев ключами, саркастически поглядел на находящийся в полном разгаре процесс помывки обделавшегося дитяти:

– Пять минут еще на все про все. Понял, батяня?

– ...

– И ни минутой больше. А то – накажу. Догоняешь? – И, не дожидаясь ответа, открыл машину. Положил связку ключей на водительское сиденье. Покопался в бардачке и, достав запечатанную карточную колоду, захлопнул дверцу и повернулся к дому. Прошел по направлению к крыльцу пару шагов и замер, спохватившись. Обернулся, и их с Деминым взгляды скрестились, срослись как будто. И на мгновенно вспотевшем покатом лбу Толяна задергалась, заскакала синяя извилистая жилка. Он моментально просек, что оплошал. Понял, что не успевает. Демин находился гораздо ближе к машине. И Толян дернулся было, всунул руку за пазуху, пытаясь добраться до наплечной кобуры. И этого короткого мига Андрею Ильичу вполне хватило. Уж очень долго и мучительно торопил он этот заветный миг! И Демин с размаху выплеснул в лицо Толяна еще не успевшую остыть воду из чайника. И в несколько секунд, зашвырнув в салон застывшего со спущенными штанами Сергея, оказался за рулем джипа. И удачно, с первой же попытки, попал ключом в замок зажигания. Завел и тут же бросил в задний разворот заревевший непрогретым движком автомобиль. Рывком затормозил и снова надавил на газ.

Щир

Слизнул кровинку с уголка губы, передернулся и с отвращением сплюнул на снег красный тягучий сгусток. Стойкий звериный дух прочно поселился и в ноздрях, и во рту. Заляпанный замерзшей юшкой и ошметками волчьей требухи, камуфляж противно шаркал и скрипел при каждом шаге. Уже помойно мутило от голода и перенапряжения. Горела и нещадно ныла опухшая прокушенная рука.

Шел всю ночь, поминутно озираясь, готовясь к тому, что голодные твари догонят и начнут рвать на части. Но бог миловал. Может, со следа сбились, а может, нажрались вдоволь, до визга, своим сдохшим матерым собратом.

Просто повезло. Уматно[51]пронесло, прокатило мимо... А петрил[52]уже – все. Каюк, амба...

В Ретиховку идти было нельзя. Там-то уж точно кодла зачалит[53]. И если даже не засмолят[54], то уж, точняк, нальют, как богатому[55]. Потому решил рвать в сторону Отрадного, примерно прикинув по своим старым следам нужное направление.

Тащился по тайге и усиленно ворочал дыней. Иква[56]осталась в городе. Этот марамой Игорек приказал перед выездом никому с собой никакой ксивы[57]не брать. Теперь придется какого-нибудь лоха щипануть[58]– иначе в поезд не сядешь. Хорошо еще овес в наличии. Пара франклинов в заначке. На какое-то время можно не париться. И пожрать хватит, и флакон[59]дернуть.

* * *

Но прошляпил, купился, как пацан, когда неожиданно вынесло на бугор запряженную в дровни лошадь. Не успел вовремя метнуться за дерево. Заметили, суки! Догнали и сбили с ног. Хохотнувший Дыба прищурился, потирая кулак:

– А-и, молодца! Сам пришел, да?! Решил, гондон, не сучиться?

– Да нет... – попытался вскипишнуться Щир, но, поглядев в черные кошачьи зрачки Дыбенко, понял, что пропал. Что поздно петь по-белому в пустой надежде на спасение, поздно ехать на небо тайгой. И, сглотнув слюну, хрипло попросил:

– Дай покурить. Уже уши прет...

– Дай ему, Вить, – снисходительно буркнул Шурик. – Пусть дыманет на прощанье...

Щир, стоя на коленях, терпеливо, вперив взгляд в перетоптанный снег, подождал, пока пацан подойдет поближе, взял у него сигарету из рук, нагнулся, чтобы прикурить от протянутой зажигалки и тут же отработанно посунулся вперед. Двинул мордатого головой в пах, и тот, сложившись пополам, зажав ладонями свое поврежденное хозяйство, застонал. Дыба шустро среагировал – схватил Щира за волосы и потащил на себя. И сразу вверх. И, коротким рубящим ударом согнутых пальцев саданув его по кадыку, тут же отдернул руку. Щир выгнулся дугой и натужно захрипел, и глаза его полезли из орбит, закатились. И, пару раз дернувшись, как кукла с севшей батарейкой, он в последний раз, словно только со сна, лениво и протяжно потянулся и затих.

Татьяна

Обида на Андрея очень скоро прошла, истаяла без следа. Не такая уж она и дура, чтобы не понять, что нагрубил-то он ей вовсе не по злобе, а просто чтобы отвадить от себя в опасное время, оберечь от серьезной напасти. А значит, не совсем же она ему безразлична! Значит, питает он к ней все ж таки какие-то чувства! Ну, пускай не любовь... Пускай хоть бы жалость. И то уже для нее ой как важно! Так дорого знать, что она для него не пустое место!.. Тогда еще можно жить и надеяться, и терпеливо ждать, что когда-нибудь, может быть, и приблизится он, прирастет душой. Поймет, дурак безглазый, что другой такой, как она, ему ни в жизнь не найти! Ей же не деньги от него нужны, не блага какие-то земные, как жадной и глупой его женушке! Ей же надо просто, чтобы был всегда рядом. Всегда – и в горе, и в радости. А уж она-то ему всю себя отдаст. Всю как есть, без остаточка! Только б понял про это! Только б понял...

Шла с Семенычем по лесу и терзала себя, и мучилась. Разум говорил, что прав Андрей – нечего ей там мешать, висеть у него на руках тяжким грузом. Что больше пользы будет, если приведут они мужиков деревенских на подмогу, в полицию сообщат... А сердце ни в какую не соглашалось, тянуло назад. Призывало вернуться к нему обратно, чтоб хоть как-то помочь. Да хотя бы собой заслонить, если надо будет!.. И так плохо было от мыслей этих, что кружилась голова и отнимались ноги. Просто отказывались нести по глубокому рыхлому снегу. Страсть как хотелось остановиться, присесть на минуточку, чтоб поплакать о своем. Может, тогда и попроще, полегче станет...

* * *

Семеныч, тяжело дыша, шагал впереди, то и дело опасливо поглядывая на Танюшу через плечо. Как чувствовал, что с ней сейчас творится. Горевал, по-видимому, что не может ничем ей сейчас помочь.

Уже порядком завьюжило, потащило поземку острыми шустрыми змейками. Затрепало, пригнуло крепким буйным северяком голый беспомощный тальник. Обеспокоенно захлопали, освободясь от снежного плена, тяжелые кедровые лапы, зашвыряли с вышины обломанный сушняк и прочий лесной хлам.

И шаги теперь стали труднее и короче. Приходилось уже идти вперед, наклонясь, вполоборота, прикрывая лицо поднятым воротником. Вот и далекий заливистый лай Акая сразу же спрятало, отнесло ветром в сторону. И одиночный выстрел потонул в метельной кутерьме, не дошел до слуха, не насторожил вовремя ни Татьяну, ни Семеныча. Так и брели, сгорбившись, пока в упор не наткнулись на медленно тащившиеся по бездорожью сани бандюков. Не попали нечаянно прямо к ним в лапы. Семеныч даже не успел сорвать с плеча двухстволку. Только беззвучно опрокинулся на снег от сильного удара в лицо и потерял сознание. А Татьяна из последних сил долго пыталась вырваться из рук здоровенного амбала, ожесточенно царапалась и кусалась, когда он, сграбастав ее в охапку, молча, тащил к саням.

* * *

– Да, Игорь, я понял! Все понял. Иду уже, – отчеканил Дыба и, задвинув антенну, сунул за пазуху портативную рацию. Уставился на Татьяну своими угрюмыми и холодными зыркалами. Так, что у нее мороз пошел по коже. И, обращаясь к своему помощнику, рявкнул коротко: – Все, Витек, погнали дальше! Некогда!.. Да звездани ты этой сучонке по кумполу, чтоб не дергалась! Че ты с ней возишься...

Татьяна тут же образумилась, прекратила сопротивляться. С ногами забравшись в солому, обеспокоенно затрясла Семеныча, затрепала его по щетинистым впалым щекам, пока, очнувшись, не застонал: «Не боись, дочка... Я хорошо... Я нормально». Принялась поправлять на нем расхлестанную одежду, чтобы не замерз ненароком. Прижала к себе поближе. Что-то жесткое мешало под боком. Пошарила в соломе рукой, отгребла ее в сторону и испуганно вскрикнула – чья-то ледяная нога в сапоге бесчувственно телепалась в дровнях при каждом наезде на колдобину.

– Заткнись, дура! – сквозь зубы цыкнул на нее Дыба. – И чтоб не звука...

Демин

Его руки все еще продолжала бить противная мелкая дрожь. И левая нога самопроизвольно выстукивала на жестком промерзшем коврике какой-то дикий степ. Слишком мало времени прошло. Не успел еще до конца осознать, что все самое страшное осталось позади.

Все еще стояли перед глазами с воплями рванувшиеся вдогон бандюки. Сверкнувшее в их руках оружие. И жуткий грохот выстрелов все еще звучал в ушах. Сколько их было-то – этих выстрелов? Два или три. Совсем немного. Но как ужасно в этот момент все съежилось, омертвело внутри! Не сразу понял, что стреляют не целясь, просто для острастки, боясь, наверное, повредить ненароком дорогой командирский джип.

Покосился на Купцова и нервно хохотнул: «Сережа, ты хоть штаны-то надень, слышишь? Штаны, говорю, надень. Причиндалы отморозишь». И чувство острой жалости к совершенно растерявшемуся, окончательно сломавшемуся под тяжестью навалившихся обстоятельств коллеге вдруг пронизало Андрея Ильича насквозь. И даже густой стойкий «аромат», исходивший от Сергея, не вызывал у Демина теперь ни малейшего отвращения.

– Успокойся, Сереж, – легко, словно боясь поранить, дотронулся он до покрытой гусиной кожей острой коленки Купцова. – Ради бога, успокойся... Уже все... Все позади... Все... Мы вырвались, дружок... Теперь уже они нас никак не догонят. Слышишь?

– ...

– Мы их просто сделали, Серега... Мы их как мальчишек сделали! – твердо произнес Андрей Ильич и улыбнулся. – Теперь только до трассы дотянуть, и все...

– Они нас все равно найдут, – каким-то совершенно чужим металлическим голосом неожиданно возразил Купцов. Проронил совершенно бесстрастно, и на его бескровном лице не отразилось при этом никаких эмоций.

– Ну, что ты, Сережа? – отмахнулся Демин. – Никто нас с тобой искать не будет! Им сейчас, дорогой ты мой, просто не до этого. У них сейчас других проблем – выше крыши. Так что – не беспокойся... Посмотри там лучше в бардачке. Страсть как курить хочется!

– ...

– Сережа, ну очнись ты наконец... Хватит уже... Посмотри сигаретку. Может, есть там.

Купцов, явно превозмогая себя, медленно потянулся к бардачку. Долго возился с защелкой непослушными одеревеневшими пальцами, пока дверца сама не отвалилась. Демин нетерпеливо посмотрел в его сторону и наткнулся взглядом на какой-то несуразный, словно обрубленный предмет в руке Сергея. И только присмотревшись внимательнее, догадался, наконец, что же это такое. Травматический револьвер какой-то странной конструкции.

– Положи, Сережа, на место, – осторожно попросил он Купцова. – Это не игрушка.

– Все равно найдут, – пропустив мимо ушей слова Андрея Ильича, будто сам к себе обращаясь, произнес Сергей. – Все равно найдут...

– Да что ты заладил, как попугай, – не удержался, с раздражением бросил Демин. – Хватит уже!.. Все!.. – И тут неожиданно увидел, как рука Купцова направляет опасную машинку прямо на него.

– Прекрати, черт возьми! Что еще за шутки такие? – возмутился Андрей Ильич. – Ты что, сдурел? Дай его мне сюда... Ну!

– Поворачивай обратно, – шумно выдохнул Купцов, и рука его начала заметно подрагивать.

– Ты что говоришь?! – опешил Демин. – Куда обратно?! Ты что?!

– Я сказал – поворачивай! – взвизгнул Сергей, обхватив рукоятку револьвера двумя руками и придвинув его Демину к самому лицу. – Я сказал – поворачивай, сволочь!

И тут только Андрей Ильич прочитал в расширенных змеиных зрачках Сергея ужасное для себя известие: «Да он же просто сбрендил! Не выдержала психика! Это же истерика в чистом виде! Он же практически невменяем!» И колкий холодок пробежался по спине.

– Хорошо, хорошо, – аккуратно, старательно выбирая нужную интонацию, промолвил Демин, постепенно притормаживая и прижимаясь к обочине. – Я все понял, Сережа. Я все понял...

– Поворачивай! – прошипел Купцов, брызгая слюной, и взвел курок. – Не повернешь – убью!

– Я понял, понял... – сказал Демин и, неожиданно бросив руль, вцепился в запястья Сергея, пытаясь вырвать у того оружие. Но не тут-то было! Руки Купцова будто налились какой-то запредельной нечеловеческой силой, и добиться желаемого Андрею Ильичу совершенно не удавалось. И через какое-то время изнурительной, выбивающей испарину возни он понял, что, безусловно, проигрывает, что силы его – уже на исходе, и вот-вот случится непоправимое! И он последним волевым усилием рванул на себя револьвер и... оглох от выстрела. И замер в ожидании боли... Но ее все не было... Она не приходила... Ее точно не было!..

Он встрепенулся. Распахнул дверцу. Отшвырнул оружие в сугроб и только тогда, вздохнув с явным облегчением, повернулся к Сергею.

Повернулся и остолбенел. Из глубокой рваной раны на бедре Купцова сильными пульсирующими точками хлестала алая кровь! Однозначно – перебита артерия! Демин выскочил из машины, открыл заднюю дверцу. Схватил попавшую под руку аптечку. Зубами разорвал скользкую целлофановую упаковку и высыпал содержимое прямо на пол. Выхватил из кучи туго скрученный, заклеенный скотчем жгут, и его перекосило от пришедшей мысли: «А если он все же по дороге придет в себя?! У меня же ничего нет! Ничего обезболивающего!.. Ничего... Все осталось там, у этих бандюков недобитых!.. Сколько у меня времени? Полчаса?.. Чуть больше? Рана, похоже, во второй трети бедра...»

Гнал по плохо расчищенному большаку на максимальной скорости. Джип поминутно бросало из стороны в сторону. «Только бы успеть! – неотвязно гвоздило в голове. – Только бы успеть!»

На трассу выскочил на полном ходу, почти не притормаживая. Машина какое-то время шла под углом, но, к счастью, выправилась, когда сообразил поддать газу.

– Потерпи, Серега, – бормотал Демин, мельком поглядывая на уложенного на откинутое сиденье белого, как мумия, Купцова. – Потерпи еще немного... Сейчас предупрежу наших, чтобы все готовили... – И он машинально зашарил по карманам в поисках сотового телефона, не в силах сразу сообразить, что трубка его тоже осталась у бандитов.

На крутом спуске, резко переходящем в глухой поворот, джип опять заметно повело. Демин, осторожно притормаживая двигателем, переложил руль в сторону заноса. Но на этот раз машина его не послушалась! Она никак не отреагировала на все его вполне разумные, давно уже отработанные до твердых навыков телодвижения. Она продолжала бездумно нестись по гладкому стеклу зауженной прошедшим снегопадом встречной полосы. Она продолжала безвольно, обреченно скользить вперед, срываясь в неисправимый гибельный вираж...

Дорофеев

Дорофеев откопал утонувший в сугробе автомат и, стоя за деревом, аккуратно очистил его носовым платком от налипшей снежной каши. Отсоединил магазин и, вытащив затвор, продул ствол, сожалея о том, что нет никакой возможности как следует обслужить оружие. «Ничего, – мелькнуло в голове, – машинка надежная. Давно проверено. Не подведет».

Нервный срыв у него закончился так же одномоментно, как и начался. Такое и раньше с ним случалось не раз. Особенно после той давней поездочки в Чечню. Теперь он был привычно собран и спокоен. И полностью готов действовать в дальнейшем точно и расчетливо, без всяких эмоций, как вполне приличный боец.

Игорь внимательно осмотрел зазубренную верхушку скалы, задерживая цепкий взгляд на каждом уступе, который подошел бы для огневой точки. Но не заметил ничего подозрительного. Широкий скальный карниз выдавался далеко вперед и был срезан под значительным углом по направлению к проходу. Залечь там под прикрытием было весьма проблематично. Не давал возможности прилично затихариться и старый ельник, хоть и захламленный ветроломом, но все же довольно легко просматриваемый насквозь.

– Иди сюда, чмо непутевое, – позвал он притаившегося за поваленным деревом Солдата. – Иди, сказал, не трясись, как прошмандовка. Больше ничего пока не будет. Иди, говорю!

Солдат подошел, все еще испуганно озираясь по сторонам. «Хоть помповуху не потерял, говнюк, и то ладно...» – покривился Игорь.

– Пошли посмотрим, что там такое было.

* * *

Намертво пришлепнутый к липе на высоте полутора метров над землей «Буран» еще дымился. Сгорело все, за исключением металлической рамы, полностью покрытой жирной черной копотью. Перехваченный поперек туловища тросиком в палец толщиной, Глотов (а точнее, то, что от него осталось) имел видок еще тот! Лицо его обгорело лишь наполовину, выпятив часть обугленной челюсти с крупными редкими и кривыми зубами. Вторая сторона алела глянцем обнаженных мышц. Так, что, казалось, будто он злорадно скалится на них, теперь уже открыто и без всякой боязни. Потянуло ветерком, и сладковатый прилипчивый запах обгоревшей плоти ударил в ноздри. Солдат, не выдержав, тут же согнулся и блеванул. «Неженки, бля... – не поворачиваясь в его сторону, неприязненно буркнул Дорофеев. – Вас бы, сука, на недельку к ченам!»

Обошел вокруг дерева и подивился незамысловатой, но весьма эффективной конструкции западни. Тросик свободно скользил через вбитую в развилке толстую скобу. Даже без примитивного блока. На конце было жестко снайтовано два трехметровых широких и увесистых бревнышка, с точным расчетом на вес снегохода с людьми. «Зря я этого зверобойчика раньше времени списал со счетов... – уважительно подумалось Игорю. – Этот паря еще вполне может попить моей кровушки. Он такой!»

* * *

Ветер долго завывал и ярился. А потом как-то разом стихло. И когда снова тронулись в путь, засквозили в морозном воздухе первые белые мухи, а через пару минут снег припустил уже нешуточно. Повалил щедро и весомо. Махом стал накладывать толстые белые мазки на ветки деревьев, еще толком и не отдохнувшие от прежней тяжести.

* * *

Пройдя еще с полкилометра вдогонку за беглецами, Дорофеев остановился. Дальше, как он и предполагал, следы круто пошли в сопку. Видно, надоело мужикам шнырять как зайцам. Решились на прямой огневой контакт. Решили дуэль устроить. И то дело! Ведь теперь им уже никто не мешает. Теперь их только двое. Дыба сообщил по рации, что вычеркнул Щира и взял деда с фельдшерицей. «Так они ж тогда, получается, все видели! – запоздало сообразил Игорь. – Сидели на скале до последнего! Видели, что нам с Солдатом удалось спастись... Видели и не стреляли? Странно... Да ничего странного! Место для них неподходящее. Сам же определил... Мы же после взрыва сразу прикрылись, а они там – как на ладони. Начнись стрельба – и им амбздец... Да ты сечешь, паря! – еще раз мысленно похвалил он грамотного противника. – Теперь засядешь в хорошем укрытии, так чтобы нам тебя достать стало затруднительно, а сами мы для тебя – как блоха на пузе...»

– Низом пойдешь. А я за ними, по следам на сопку. Понял? – спросил Дорофеев.

– Зачем низом? Давай вдвоем, шеф... – заартачился Солдат.

– Нет, ты меня не понял, – угрожающе перебил его Игорь. – Я дважды повторять не буду. – Сказал и подумал: «Дурак дураком, а прошурупил, скотина, что дальше живцом будет». – И держись поближе к подножью сопки. Все, побежал, бля... Вперед! Ну?!

Подождал, пока Солдат, втянув голову в плечи, с зажатой в смехотворно вытянутых, заметно подрагивающих руках помповухой, дохромает наконец до угла скального выступа, и только тогда сам шагнул в гору.

Румын

«Ну, что, сучьи дети? Влипли?! Попали, как кур в ощип! – ликовал Румын, наблюдая за тем, как ярким оранжевым столбом пылает рванувший снегоход, и мазучие клочья сажи гоняет ветром в вышине. – Жалко, что не всех пожарил. Да ниче... Еще достану. Не счас, так после. Никуда вы, замудонцы, не денетесь!»

– Уходить надо, Андрей, – крикнул Мостовому, поднимаясь. – Надо нам с тобой покрепче место искать.

Потопали опять. Тяжко продираясь через гремящий лещинник, через накрепко стреноженные лимонником сплошные заросли леспедицы.

– На Маньку садись, – увещевал Андрея Горюн. – Че ты, хромый, убиваешься?

– Ничего, Саш, я вполне поправился.

– Ну, как знаешь... – недоверчиво, с неудовольствием косился Румын.

* * *

– Будешь, значит, с верхотуры все низа смотреть, – озадачил Мостового, когда выбрал подходящее для засидки место. – Тут тебе все видать будет. А я пониже схоронюсь, чтобы с тылу не зашли.

Спустился на десяток метров вниз по склону, присмотрев провал в снегу навроде старого осыпанного окопа со срезанным наполовину бруствером. «Небось еще с японской остался, – крутанулось в мозгах. – Тоже кто-то оборонился...» Разгреб под собою до самой лежалой жухлой прошлогодней листвы и, припав к земле, проелозил место для локтей. Старая знакомица трехлинеечка ладно приклеилась, ухватисто прилегла в ладонях. Устроился как следует и стал терпеливо ждать.

Ждал, а лютая обида на бандюков все грызла и грызла, буквально гнобила, выедая нутро. Все же забрали, нехристи! Все до донышка из хаты выгребли! И шкуры, и деньги, потом и кровью политые! Потом... и кровью...

И пришло тут на память совсем не ко времени...

* * *

В два захода с одышкой одолел-таки крутой подъем и остановился. До вершины сопки оставалась какая-нибудь пара десятков метров. Но дальше-то соваться было нипочем нельзя. А потому скинул лыжи, прислонил к дереву. Подобрался ползком к пятиметровому, насквозь продуваемому пятачку на самой вышине. Прочно залег, приткнувшись плечом к тонкой мохнатой сосенке. Поднес к глазам обтянутые черной резиной окуляры армейского бинокля. Покрутил колесико, настраивая, и каменистый, местами густо поросший кедровым стлаником склон соседней сопки придвинулся вплотную, почти впритык. Вот они, отстои!

С десяток минут, придерживая дыхание, шарил острым взглядом из стороны в сторону. Тщательно обглядывал каждую груду валунов, каждую малую куртинку. Уже откинулся было на локоть, теряя терпение, когда что-то смутно, мельком краснуло через крепь. И снова приник к биноклю. Опять принялся разбирать... «Ну... так и есть! Вот она!.. Вот где ты примостилась, голубица! В самой что ни есть густоте!»

Однако лежала тигрица совсем не в лад. Прямо башкой к нему. Одна голова и видна была. А это дюже худо. Промахнуться-то не должен. Здесь не так-то уж и много – каких-нибудь триста метров, не более. Но худо – как не погляди! А вдруг как ненароком мурло побьешь, клыки попортишь? Да и на второй выстрел времени точно не будет. Шмыгнет за увал, и все тогда. А первым, знал по опыту, можно и не уложить намертво, так чтобы без лишнего-то риска. Чтобы потом, добирая, свою-то шкуру не подставить. Тогда уж от нее никуда не уйдешь! Все одно достанет, зверина буйная. Одно слово – Куты Мафа[60], хозяйка-бабушка...

Решил поискать место получше, но тут же, в этот же миг опомнясь, и передумал. Теперь, когда на перегляд вылез, любое его движение приметить может. Да и вдруг, на беду, ветерок переменится, прямо на нее потянет. Тогда все, каюк! Умахнет с концами за дальний перевал или, того хуже, станет, голуба, вдругорядь его самого скрадывать. Вот тогда уж точно страху не оберешься. Один шанс из тысячи, что сподобишься ноги сделать.

Поразмыслил, и вдруг его как молотком по затылку треснули: «Так она и не одна к тому ж! Как же я из ума-то выпустил?! Совсем, должно быть, немного времени прошло, как снюхались? Не успели еще, видно, сговориться-то? Непременно должна же, молодка вредная, перед хахалем своим повыкаблучиваться, повыдрючиваться всласть?.. Да как же без этого?.. Бабье, оно и есть бабье... Значит, и он с ней где-то рядом обретается. Ну-тка, глянем...»

Но, как ни всматривался до слез в каждую складку лежащей перед ним местности, обнаружить самца ему так и не удалось. «Скорей всего, там, за камнями, ложбинка где-то... – рассудил, утомясь. – Оттого и не глянется, черт патлатый. Ну, так ладно, обождем... Авось нарисуется...»

И ждать пришлось очень долго. Показалось – час, а то и больше. Уже весь до костей продрог, скоченел насквозь. Лежать-то лежал мумией, без движения. Тут же даже втихаря плечьми не поведешь. И рук дыхалкой не погреешь. Одна мука смертная... А все ж таки вылежал! Поднялась, Параська рыжая! Показалась вся как есть! Постояла, принюхиваясь, поводя головой туда-сюда. Потянулась сладко, низко прогибая спину, будто какая мурка домашняя. И снова замерла.

Едва дыша, медленно приложился к прикладу. Не торопясь, надежно выцелил под левую лопатку, повел стволом чуток назад. Покривился, негодуя: «Вот же, мать ее ети!.. Лучше бы его сначала, а?.. Да где ж тут ждать-то?! А вдруг уже так-то больше и не подставится?..»

Выстрел в разряженном морозном воздухе прозвучал, как негромкий глухой хлопок. А следом за ним – и другой, через какую-то долю секунды. И тигрица, вздрогнув, присела на задние лапы, а потом, так и не разгибаясь, словно нехотя, завалилась на бок и, соскользнув, рухнула со скалы. Полетела вниз, сметая снег с карнизов, звучно шлепая всей своей массивной тушей по острым краям выступающих каменных уступов. Хотел уже отложить винтовку, чтобы глянуть в бинокль, да снова вздернулся, опять пристроил палец на спусковом крючке. Там же, ровно на том же самом месте, где еще мгновением раньше она стояла, на самой кромке заснеженной скальной кручи, словно чертик из табакерки, вырос самец! Выскочил и застыл, навис над обрывом, совершенно не шевелясь, пристально глядя куда-то вниз. И опять, опять – не в лад! Совсем не так, как надо бы! Опять, как и самка, башкой вперед! Но времени на размышления уже не оставалось, и он решился бить в голову, рискуя безвозвратно испортить долгожданный драгоценный трофей. И, матюгнувшись под нос, осторожно, по капочке, потянул на себя спусковую скобу. И показалось ему, что выстрел его второй вроде как эхом сдвоило. Вроде как дуплетом каким жахнуло...

* * *

Свежевать, недолго думая, принялся с тигрицы. И тут на все про все полных два часа ушло. Вконец умаялся, ворочая с боку на бок тяжеленную тушу, пока догола ее не раздел. Дальше уже побыстрей дело пошло. Легонько потюкивая острым, как бритва, топориком, аккуратно отделил самое ценное – оставленные в шкуре, не порушенные голову и хвост. Вырезал сердце и печенку. Осторожно выбрал глаза. И больше пока решил ничего не трогать. За всем остальным все равно поутру на дровнях ехать. Сейчас хотя бы матрасню уволочь. Это наперед – главное. Надежно присыпал ободранную дичину снегом, часто натыкал сверху нарубленных пихтовых лап. И рядом всю без остатка сукровицу замел подчистую, а разом и всю свою топотню. Не мельтеша, покурил всласть, в удовольствие. И только потом, немало сокрушаясь – там-то еще и того поболе на успевшем пристынуть зверюге попотеть-то придется! – навострился идти к самцу.

Так и переклинило напрочь, когда неожиданно увидел, забравшись на кручу, что у его добычи возится какой-то обнаглевший хмырь! Аж в горле пересохло от подступившей злости! Хотел было тут же и завалить его на хрен, чтоб лишней мути не разводить, да почему-то вдруг не вышло. Как будто кто-то в самый последний момент за руку дернул, не дал походя на курок нажать.

Мужик, шаги за спиной услышав, быстро среагировал, метнулся к оружию.

– Не балуй, сучара! – упредил его окриком. – Не трожь винтарь! Не то мигом ухайдохаю!

Дошло до него, как было видно, сразу. Молча, не дергаясь, задрал корявки, не выпуская из правой окровавленный широченный голяк[61]. Медленно обернулся. Зыркнул исподлобья.

– Ну, что?.. Чего щеришься, как пес на мерзлое говно?.. Не ждал, поганец? – спросил, а в голове уже вертелось: «А ведь он же меня, пока я кошку-то оснимывал, отсюда, с верхотуры, все это время прекрасно видел!.. Я ж для него отсюда, как вша на плеши... А чего ж тогда не стрелял, скотина?.. Пожалел или убоялся?»

– А сам-то ты не знаешь? – съязвил незнакомец, и не было на его поганой морде ни тени страха. Только дикой нескрываемой неприязнью окатило из его прищуренных зенок.

– Чего не знаю? – спросил и неприятно поежился. Получилось, как вроде мужик его мысли прочитал. И тут припомнилось про последний странный сдвоенный выстрел. – Так это ты палил, что ли?

– Ну, я... и что дальше?

– А дальше... – потихоньку распалялся от такой немереной наглости. – А вот что дальше, – и злость опять начала душить. – А того, что ты, сволота хитрожопая, на чужое-то позарился!

– Какое, к чертям, чужое?! – в ответ непритворно возмутился мужик. – Я же этого амбу пять дней стерегу! Пятый день за ним по пятам тащусь! Он же от меня к тебе приблудился... Понял? Нет?

– Прибег, убег... Че ты мямлишь мне здесь хероту всякую? Это мой участок, сморчок, и делать здесь тебе отродясь нечего...

И деляга этот ушлый мигом язык проглотил. Видно, тут ему в мозгу-то и брякнуло. А че дальше-то дуру гнать, когда к стенке тебя приперли? Никакая трень твоя изворотная больше не пролезет.

– Ну, и что с тобой теперь делать будем?.. Чего молчишь? – спросил, а и сам не знал еще ответа. Не знал, как теперь с хлыщем этим поступить. Одно только знал уже доподлинно: ни о какой дележке и речи не пойдет: «Свое-то никогда из рук не выпущу! Пусть его, скота драного, жаба давит!»

Поднял со снега чужую «мосинку». Разрядил. Магазин себе в карман сунул:

– Ну, вали, давай... Вали... пока не передумал... – И в груди тогда в первый разок ворохнулось чего-то темное: «А ведь нельзя ж его так-то отпускать? А никак нельзя... Вон, скотина, как сподтишка-то буркалами ворочает... Отпусти... так и не будет тебе наперед уже никакого покоя... Все одно ведь, стервь приблудная, к зимовью по следам припрется? Один хрен, припрется... Да и не один, скорей всего...» – Ну, пошел уже!.. И дурить мне не вздумай... Обернешься – выстрелю. Понял? – И опять заныло в груди: «Ведь это что ж получается?! Это ж все теперь! Как есть – все! Лежи и дрожи теперь каждую ночь, чтобы сволота эта наглая в отместку с тобою вместе зимовье не спалила?! Ну, уж нет! Не быть тому! Не на того напали, хрень сопливая!.. Не на того!..»

Провожал свинцовым ненавидящим взглядом удаляющуюся напряженную спину мужика. Шипел себе под нос, изощряясь, распаляя себя все больше, а рука как будто сама по себе медленно, но цепко тащила и тащила приклад к плечу...

Андрей

Гадко было на душе! Гадко и паршиво... Глядел на притихший лес сквозь белоснежную пелену, а видел совсем другое – дергающуюся в огне фигурку человека!.. Вот он истошно завопил, срываясь на тонкий пронзительный вой! Вот взметнул руки над пылающей шапкой волос, словно умоляя о пощаде!.. Враг он, конечно. Натуральный вражина! Но все равно... Но все же!

«И зачем им это?! – негодовал. – Неужели за эти бумажки поганые можно платить такой ценой?! Ценою самой жизни?! Где тут какой-то смысл? А если есть, то в чем он?»

Мерзко и погано было у него на душе от недавно увиденного, но он не раскисал. Не терял головы, ни на секунду не упускал из виду узкую подложину между крутояром и кочковатой, сплошь прошитой частым ивняком болотиной, – единственно возможного пути для погони.

Снегопад глушил звуки, и потому он сначала увидел и только потом услышал крадущегося по кромке увала мужика. Аккуратно, без суеты, приладил приклад к плечу, когда до него осталось не больше ста метров. Передвинул прицельную планку и прочно взял его на мушку. И сразу ощутил, что легкий мандраж мешает точно совместить плывущий целик с прорезью. Опустил винтовку и, пару раз глубоко вздохнув, задержал воздух в легких и снова приложился к прикладу. Теперь уже рука почти не дрожала, только сердце часто и надсадно бухало в барабанных перепонках.

Но выстрелить не успел. Сзади хлестко ударил тяжелый винтовочный выстрел, а после секундной паузы сипло затараторил АК. И тут же, в полуметре над головой Андрея, его сдвоенной тягучей очередью посекло на дереве ветки. Пришлось пригнуться. А когда снова приподнялся, чтобы посмотреть вниз, застывший на месте бандюган уже лихорадочно поводил стволом помповухи в поисках цели. И снова пришлось нырять. Едва успел уберечь голову от густо сыпанувшей дроби. «У него, скорей всего, пятизарядка, – кольнула пришедшая вовремя дельная мысль. – Надо считать выстрелы».

Резко встрепенулся после пятого. Стрелял навскидку, и потому пуля, легко скосив молодой дубок, все-таки срикошетила и, слегка изменив траекторию, клюнула в снег прямо под ногами у мужика. И тот сгорбился и еще быстрее закопошился с ружьем, но так и не успел его перезарядить. Андрей, теперь уже тщательно прицелившись, плавно потянул на себя спусковой крючок. Просто и без затей, как на обычной зверовой охоте. И еще до того, как пуля покинет ствол, Мостовой со всей очевидностью понял, что уж на этот раз точно не промахнется...

* * *

Румын лежал на спине, бережно прижимая к груди правой расплющенной клешней свою кормилицу винтовку. В какой-то совершенно будничной, обычной позе. Так, что казалось, будто откинулся на снег без сил, завершив наконец какое-то очень нужное для себя, непростое дело... Вот сейчас полежит чуток в короткий передых, ослобонит нутро покоем хмурого, стального неба и потащит дальше просоленную лямку своей незатейливой житухи. И его скуластое упрямое лицо с глубокой жесткой складкой на переносице было по-прежнему угрюмым и скупым, накрепко закрытым от недобрых чужих глаз...

* * *

Дорофеев сидел, привалившись спиной к заледенелой каменной глыбе, зажимая растопыренной пятерней обильно кровоточащий пробой на правом боку, и крупные хлопья снега все гуще садились ему на плечи, путались в темных всклоченных волосах непокрытой головы...

Кривая ухмылка, слетевшая с его плотно поджатых губ, хлестанула Мостового наотмашь. И Андрей, словно от реального коварного удара в лицо, пошатнулся, а рука его непроизвольно сжалась на вытертом цевье винтовки в железный замок. Так, что хрустнули, побелели костяшки изодранных пальцев.

– Ну, давай... – глухо вымучил Дорофеев. – Чего стоишь?..

Андрей не ответил. Ему уже незачем и некому было отвечать. Только жалкий фантом поверженного врага вопрошал его словно из преисподней. Жег горящим ненавидящим взглядом.

Все закончилось слишком буднично и просто. Слишком неожиданно и легко для того, чтобы быть правдой. И последний, заключительный выстрел, ставящий точку во всей этой абсурдной кровавой мелодраме, еще несколько минут назад казавшийся Андрею очень важным, вдруг стал абсолютно не нужен, растерял по пути к долгожданной победе всякий смысл. И он, молча отшвырнув ногой автомат подальше от подыхающего Дорофеева, повернулся, чтобы уйти.

– Подожди, – прозвучало из-за спины. – Не ходи в поселок, мудак... Ты тоже в ориентировке... По-любому пристрелят...

Дыба

– Стоять на месте! Руки в гору! Стволы на снег! – рубанул тишину усиленный мегафоном бесстрастный голос. И Дыба, заметив мелькающие между деревьями плотные фигуры, затянутые в белый камуфляж, моментально отбросил автомат и, сцепив руки на затылке, опустился на колени. Его не надо было учить, ему не надо было долго и упорно втемяшивать в тупую башку, чем может закончиться хотя бы малейшее промедление в подобных случаях. А он жутко хотел жить! Пусть даже не так, как вчера, красиво, с куражом! Пусть даже не на привольной свободе, а где-то там, за колючкой помойной «зеленой» зоны, лишенный имени и с постыдной белой нашлепкой на груди! Но все-таки – жить, а не синеть в морге!

* * *

Семенычу тоже достался весомый пинок под дых. И даже Татьяне. Не только обескураженным и растерянным крутякам. Но если последним после неприятной процедуры уже не светило ничего хорошего, то для старика и девушки она была просто необходимой платой за долгожданное освобождение из плена. И тихая радость тут же нахлынула на них. И уже очень скоро после того, когда улеглось напряжение первых после окончания «операции» минут, они взахлеб, перебивая друг друга, подробно рассказывали обо всем случившемся с ними невозмутимому командиру группы ОМОНа. Но по его насупленному, словно вырубленному из камня лицу совершенно невозможно было определить – слушает ли он их горячие излияния или же бессовестно пропускает их мимо ушей.

Андрей

Маньку не трогал. Отпустил вожжи, надеясь, что сама найдет только ей ведомую дорогу к зимовью. А сам размеренно и бездумно, опираясь на костыль, ковылял рядом с волокушей. И даже алые крапинки крови, упорно сочящейся из брезентухи, не вызывали в нем никаких чувств.

Можно было и не прислушаться к бредовым откровениям Дорофеева. Просто выйти наконец к людям, положившись на провидение. Но что-то подсказывало Андрею, что тот не врет. Что где-то там, в гипотетически спасительной близости от человеческого жилья, таится новая, еще не осознанная, никак не проявившая себя опасность. И он просто хотел сейчас добраться до потайной Горюновской заимки, чтобы в таежной глуши поразмыслить без малейших помех и найти-таки единственно верное, продиктованное одной только железной логикой решение.

Дорофееву так и не помог. Андрею было абсолютно безразлично – доберется ли тот живьем до заимки или нет. И издыхающий бандюк, твердолобо насупившись, стонал в волокуше рядом с мертвым Румыном, теряя с каждой минутой шансы на выживание. Но уперто, не произнося ни единого слова.

* * *

Вид показавшегося за очередным пологим увалом почернелого от времени сруба не вызвал в душе Андрея почти никакого отклика. Это хорошо, наверное, что добрались... Еще отмерить с полверсты, обливаясь потом, и можно будет обогреться и отдохнуть. Наверное... А потому, перевидев, нисколько не прибавил шагу, не поспешил. И когда Манька, храпнув, остановилась на месте, кося на нового хозяина о чем-то предупреждающим шальным взглядом своих раскосых умнющих глаз, Андрей сначала никак не отреагировал. Но, очнувшись, оглядевшись по сторонам, задержался на глубокой свежей борозде, недавно пробитой в снегу явно потревоженным кабаньим стадом. Не семенили. Не кормились, а совсем недавно пронеслись, с перепугу, на махах. Присел и обнаружил обочь звериной тропы свежий тигриный наслед. Его еще даже не успело толком присыпать снегом, а потому широкая сужающаяся от основания сердцевидная пятка с четырьмя овальными вмятинами от пальцев четко зияла на снегу, будто тщательно срисованная на кальку каким-то скрупулезным, дотошным таежным следаком. «Не меньше двенадцати сантиметров... – отметил про себя Мостовой. – Килограмм двести потянет!» И противный прилипчивый страх закорябал, заскреб внутри каким-то колким, цепким коготком.

А когда, с трудом затащив в помещение почти неподъемный брезент с Дорофеевым и Румыном, попытался было прикрыть дверь, лошадь никак не давала ему этого сделать. Просунув голову в дверной проем, то и дело испуганно прядала ушами и раздувала широкие ноздри. «Ну, куда же ты прешь, Манька?! – терпеливо увещевал ее Андрей. – Здесь же для тебя слишком низко, дуреха! Ну, никак ты здесь не устоишь... Ну, никак же, пойми!..»

* * *

Все-таки разодрал, располосовал на бинты свою нательную рубаху. Не было больше никаких сил слушать припадочный жуткий сип умирающего Дорофеева. Промыл натопленной на печке снеговой водой синюшный пробой на его гусиной дрожащей коже. А потом и выходное отверстие на спине, чуть пониже ключицы.

– Там... В левом... крайнем... пистоне разгрузки – промедол... – вымучил раненый через дикую боль. – Уколи... если... не жалко...

Андрей рванул зубами упаковку. Сделал укол по всем правилам, с трудом избавившись от искушения оставить воздух в шприце. И большое, сильное тело Дорофеева уже через минуту облегченно расправилось и погрузнело. И голос его опять затвердел, прекратил дрожать:

– Ждешь, когда каяться буду?.. Да ни хрена ты не угадал!..

Андрей ответил не сразу. Но все-таки ответил – как бы ему ни хотелось промолчать:

– Да пошел ты... урод... со своим раскаяньем!.. Там каяться будешь!..

Ответил Мостовой, и не было ничего у него внутри: ни сострадания, ни малейшей жалости.

Ответил и надолго замолчал, слушая, как нагретая печурка постреливает через тихий, размеренный гул сырыми березовыми дровами.

– Там... в лесу... это не я шишкарей твоих положил... Это мой придурок перестарался...

– Да какая разница! – мгновенно вспылил Мостовой. – Ты же, скотина, приказал! Лежи теперь и не вякай!

– Глупо это все... – продолжил доставать Дорофеев. – Мы же с тобой похожи... ты вояка, а я мент...

– Помолчи лучше... – отмахнулся Андрей. – Может, подольше протянешь...

– А зачем?

– Тебе виднее... Это же ты, скотина, все заварил!.. Столько людей положил, сволочь!

– Да каких людей?..

– Заткнись!.. Закройся!.. Слушать тебя не хочу...

– Нет, ты понимаешь, капитан?.. Даже и не знаю, как все это вышло... Вроде жил как все...

– Да-да, как все?! – пересиливая себя, снова ответил Андрей. – Врешь ты все, урод...

– Нет, не вру... Мне сейчас врать уже не нужно...

– Ну что ты хочешь от меня? – Мостовой, отгоняя усталость, провел ладонью по лицу. – Чтобы грехи твои отпустил? Так это не по адресу...

– Не надо – грехи. Просто послушай... Давно никому не говорил... Как-то глупо все... Не могу понять...

– Чего не можешь?

– Веришь, капитан... а вот был смысл... а на самом деле...

– Помолчи... Не могу уже слушать! Устал...

– Хорошо... Не буду. Ладно... Дай попить.

И Мостовой зачерпнул кружкой кипятка из закопченного чайника. И прибавил неожиданно для себя:

– Осторожно, смотри... Горячий...

Дорофеев пил аккуратно, по глотку. И острый кадык как-то униженно и жалко ходил на его сильном жилистом горле. И Мостовому почему-то вдруг захотелось, больше нисколько не сдерживая себя, расплакаться навзрыд, в голос, как пережившему тяжелое и незаслуженное наказание ребенку.

Дорофеев не допил – выронил кружку. И она загремела по полу, разметая шипящий кипяток. И выгнулся. И захрипел:

– Я же... Х-х-хы... Я... – И не успел, не смог договорить...

А раздавленный подступившей смертельной усталостью Мостовой еще долго сидел рядом, с какой-то глупой бессмысленной надеждой заглядывая в расширенные зрачки Дорофеева, пока наконец не догадался, что же теперь должен, обязан сделать – прикрыть его синюшные бескровные веки.

* * *

Уже давно вытащил за порог плотно перевязанный брезент, но неистребимый смертный дух все еще упорно гулял по зимовью, перебивал стойкие затхлые запахи давно необитаемого человеческого жилья. Все еще не отпускал. Не давал покоя...

* * *

...И снова не было ничего внутри. Ни жалости. Ни сострадания... Только какая-то больная сосущая пустота.

Скорые зимние сумерки на глазах сгущались за немытым, покрытым бахромой паутины оконцем, и длинные иссиня-черные тени все быстрее, шевелясь, расползались по углам.

Давно замолчала, прекратила утробно гудеть остывающая печурка, и только тихое шебуршанье осмелевших полевок да гулкие удары собственного сердца слышал Мостовой в наступившей звенящей тишине.

Надо было заготовить на ночь дров. А для этого подняться с топчана и опять выйти на мороз. Но Андрей никак не мог заставить себя это сделать. Не было ни малейшего желания двигаться, несмотря на злой, продирающий до костей холодок, уже начинающий снова настойчиво подступать к нему со всех сторон.

* * *

Высоко и жалобно, как брошенный матерью жеребенок, за окном проржала Манька. Глухо сыпанула по мерзлому насту нервным топотом копыт. Заметалась суетно, очумело. И, обреченно заголосив, понеслась куда-то в непроглядную темень. В недобрую, неприветливую стынь засыпающей тайги.

Татьяна

Не было уже мыслей о себе. Да и вообще ни о ком. Только о нем одном думала. И воспаленное воображение рисовало перед ней жуткие картины.

Вот лежит он на снегу с залитым кровью лицом. Такой милый и до слез родной... такой желанный! Лежит, раскинув в стороны свои сильные руки, и равнодушные белые снежинки тают в его ласковых широко распахнутых мертвых глазах...

И тошно становилось на душе от этих черных картин. И гнала она их от себя. И снова видела, не в силах устоять перед страшным, неподвластным разуму искушением.

И шептала, осеняясь: «Боженька, дорогой! Помоги ты ему, прошу! Ты же все можешь, я знаю... Ну зачем он тебе нужен, такой глупый дурак?! – И тут же, по-бабьи непоследовательно, не сообразуясь ни с чем, роптала: – Никому не отдам! Ни за что не отдам! Мой он и больше никого! И тебе не отдам, господи!»

* * *

И не знала уже, совсем не помнила, что трясется в санях рядом с околевшим мертвяком. И шептала, крепко вцепившись голой давно онемевшей на морозе рукой в штанину на его насквозь промерзшей ноге.

Андрей

И похоронить их по-человечески не смог. Не сумел. Только напрасно проковырял целый час топором стылый окаменевший грунт. Хотел развести костер, чтобы выжечь неподатливую землю, но отказался от пустой затеи, понимая, что не хватит у него на это никаких сил: ни душевных, ни физических. Уже поджившая было затянувшаяся рана на бедре снова открылась и кровоточила, нудно и безостановочно разливая тупую боль по всему телу.

Подтащил брезент к охотничьему лабазу. Сбил замок и распахнул решетчатую дверцу. Но и тут управился далеко не сразу. Пришлось, отыскав в зимовье подходящую толстую витую веревку, перебросить ее через высокий корявый сук стоящей рядом сосны. Тащил, надрываясь. До звона в ушах. И несколько раз обессиленно падал, выпуская конец веревки из рук. И, чертыхаясь, снова брался за дело. Пока наконец не удалось поднять покойников на нужную высоту и завести в узкий проем. И тогда только перевел дух. Теперь можно было не беспокоиться о том, что трупы Дорофеева и Румына объест, обожрет зверье, а значит, потом, попозже, можно будет людям придать их земле по-доброму. Как надо, как положено.

* * *

Так и не придумал за прошедшую, бесконечно длинную, ночь ничего лучшего, как идти в поселок, вернуться назад. Вернуться – и будь что будет. Неужели смогут менты, совсем не попытавшись разобраться в ситуации, сразу пустить в ход оружие? Ну, не все же они, в конце концов, такие отмороженные скоты, чтобы только по прихоти своей убить человека?! Не хотелось верить Дорофееву. Не хотелось, и все тут! И он, закинув винтовку за спину, переступил порог зимовья. И медленно заковылял по тропе. А вспомнив о Татьяне и Семеныче, затревожился: «Как они там? Дошли ли до Отрадного в такой жуткой снежной кутерьме? Не сбились ли с пути? Не плутанули?.. – И успокоил себя: – Да нет же! Не должны... Старик, наверно, здесь каждый кустик, каждую ложбинку знает. Все здесь, наверно, давно и не раз исходил...»

* * *

Тайга совсем успокоилась после вчерашнего ненастья. Распласталась, раскинулась кругом, изомлевшая в полном безветрии, бережно перестеленная наново свежим искрящимся снежком. Вся простреленная, просвеченная насквозь, до последней веточки, до последнего завитка отставшей бересты и клочка седоватого мха на неохватных кедровых комлях, звонкими золотистыми солнечными лучами.

Чистейший студеный воздух будоражил и пьянил. И от этого хоть немного полегче было брести по глубокому снегу, то и дело выдирая из сугробов увязающие до колен дрожащие ноги.

Обошел стороною неудобный крутой спуск с очередной сопки и снова вышел на их вчерашние, уже порядком сглаженные выпавшим снегом следы. Из молодого редкого ельника, синеющего впереди, сначала проорала сойка, а потом сразу же, без промедления, раздался низкий утробный приглушенный рык. И Андрея мгновенно бросило в испарину. Остановился, крепко ухватив винтовку, испуганно озираясь. И внезапно уткнулся, каменея, чувствуя, как действительно шевелятся под шапкой волосы, в немигающие оранжевые с прозеленью звериные глаза. И, словно потеряв разум, совершая опаснейшую ошибку, на какое-то время пристыл, прирос к узким тигриным зрачкам. Но потом, все же опомнившись, судорожно сглотнув, слегка перевел взгляд, скользнул по белесым тяжелым надбровьям, длинным вибрисам жестких кошачьих усов с повисшими на них кровавыми каплями. И снова услышал, ощутил каждой клеточкой тела, будто натянутая мембрана, леденящий душу звук: «У-ооо-уонг! У-анг-уо!» Будто свинцовую чушку прокатили по чугунной ванне.

Их разделяло каких-нибудь два десятка метров. Не больше двух-трех молниеносных прыжков для разъяренной гигантской кошки. Но тигр почему-то медлил, хищно изогнувшись на окровавленном, разодранном лошадином крупе, так что его мощные широкие лопатки, словно готовые к взлету громоздкие крылья, выгнуло высоко вверх, до предела натянув на них ярко-рыжую в черных подпалинах шкуру. Зверь, казалось, совершенно застыл без движения. И только его вытянутый, прямой как толстая палка длинный пушистый хвост, с белой окаемкой на конце, словно живущий отдельно от тела, изгибаясь, нервно и звучно хлестал по снегу.

Для Мостового эта встреча с амбой была первой в жизни. Но из услышанных когда-то рассказов бывалых таежников он хорошо усвоил, о чем говорит такая одиозная поза тигра. И прижатые к голове уши, и бьющий по снегу хвост. Один неверный шаг, одно неосторожное движение, и гигантская кошка тут же метнется навстречу, собьет с ног и изорвет в клочья. И он, почти не дыша, панически боясь оступиться, запнуться о какую-нибудь спрятанную под снегом валежину, начал медленно пятиться, приговаривая полную белиберду: «Я не буду... Не бойся... Это твоя лошадь... Не моя... Я не буду трогать... Ты не думай...» Пятился и бубнил себе под нос, безостановочно нес какую-то бредовую законченную ахинею.

Семеныч

Засвербило, залихотило в горле, как только думку свою добил: «А ведь, угробят Андрюху, сучьи дети! Как пить дать – угробят!» Слишком уж смурные лица были у этих ментов-освободителей. Прямо маски какие-то, а не лица. Скинь с них всю эту чудную белопятнистую форму, и будут тебе обыкновенные бандюги. Ни дать ни взять! Ни какой разницы. И не знаешь, что от них, таких угрюмых болванов, ожидать. Да и при встрече засветили они Семенычу под дых запросто, ничуть не медля. А чтоб хотя бы извиниться потом, что промашка у них вышла – на то у этих молодых, но не больно-то со старшими вежливых парней, видать, и задумки такой нет. Как вроде с детства этому не обучены.

«Ты там только не стрели всех подряд, – пытался подступиться Семеныч к сидящему рядом в санях здоровенному жлобу-командиру с квадратной массивной челюстью. – Там, окромя бандюков, и Андрей наш, военный отставник... Они ж его на заимке-то и поранили. Один со всех выжил... Так ты наперед-то посмотри хорошо, перед тем как своих бойцов пускать. Слышишь, нет?» Но напрасно старик старался мента разговорить, хучь чуток достучаться до этого твердолобого истукана. Тот даже не обернулся в его сторону. Даже бровью не повел. Будто Семеныч и не человек совсем, а какой-то там таракан паршивый, такой, что и отвечать-то ему вовсе не обязательно. И Семеныч зло сплюнул: «Вот холера, и где вас таких-то животин только берут?! Не полицейский, а злыдень какой-то бессловесный!» И он демонстративно перебрался в конец саней. Молчал, то с сожалением поглядывая на притихшую Танюшку, то, в раздумьи, наблюдая, как из-под широких санных полозьев вылетают и ляпаются торчмя комья спрессованного снега. Глядел и все отчаянно гадал: «Как же можно лучше-то Андрюхе помочь?» Как же отвести от него очередную нежданную беду?

Андрей

Уже больше часа ковылял по тайге после злополучной встречи с тигром, а все никак не мог окончательно успокоиться, полностью прийти в себя. Зубы нет-нет да и принимались непроизвольно отбивать мелкую дрожь. И срывалось дыхание. И опять накатывала испарина. А в голове все саднила неотвязная мысль: «Как же все-таки удалось разойтись? Почему он меня отпустил? Почему разрешил уйти?» И перед глазами снова оживала залитая красной юшкой оскаленная звериная морда с желтым сморщенным носом, тяжелыми белесыми надбровьями и длинным разлетом жестких белых усов...

* * *

Удалось разойтись... С хищным беспощадным зверем удалось... А с другими двуногими не получилось! Как ни жил, казалось бы, осторожно ступая, стараясь лишний раз не подшуметь, не лезть, очертя голову, в глупые передряги и ненужные конфликты с этими отмороженными сволочами – все равно ничего из этого не вышло. Все равно втянули в свои темные тошнотворные дела. Принудили стать таким же, как они, жестоким и тупым. Заставили убить человека!

И это – все... Это теперь – навсегда! С этим теперь дальше жить. И носить внутри до последнего часа...

* * *

Еще и еще раз прислушивался к себе и удивлялся, и досадовал, не ощущая почему-то страшной боли раскаянья от совершенного святотатства. Конечно, было там, где-то на самом донышке души что-то похожее на нее, какое-то смутное, не до конца уловимое сожаление. И это все. И не больше того...

* * *

А боль-то все-таки была. Но только совсем по другому поводу. Тягучая и нудная, но все ж таки не заходящая за край. Такая, какую безропотно носят в себе годами. С которой мирятся, к которой привыкают, как к застарелой, неизлечимой болячке. И много самых разных причин было у этой его хворобы. Слишком много для того, чтобы можно было прямо сейчас, вот здесь, в залитой солнечным полднем тайге, все их понять и переосмыслить.

А потому он даже и не пытался это сделать. Брел себе и брел, как заведенный, по глубокому рыхлому снегу, с трудом переставляя ноги. Все больше сдавая с каждым свинцовым шагом от жажды и усталости. И, вызверяясь от постепенно одолевающей немощи, упорно гнал от себя едва преодолимое искушение остановиться.

Татьяна, Семеныч... Андрей...

– Я понял. Вижу. Давай... – глухо и без всяких интонаций пробасил в ларингофон ментовской командир. И сразу же быстро и легко соскочил с саней. На удивление легко для своей грузной и обманчиво неповоротливой фигуры. Крепко врос в снег и властно выкинул вверх раскрытую лопату-ладонь, призывая всех остановиться.

И тут же с других дровней, шедших параллельно почти рядом, спешился еще один боец, похожий на своего начальника, как сын на отца. Такой же рослый и хмурый крепыш, с короткой бычьей шеей и широким разворотом плеч. Спешился и на бегу, сорвав с плеча СВД, молниеносным, безупречно отработанным движением, дослал патрон в патронник и, проскочив еще с десяток метров, тесно прирос к стволу дерева и изготовился к стрельбе.

И Семеныч сверзился с саней. Поднялся и, шумно, с присвистом дыша, подбежал к командиру ОМОНа, прилипшему к окулярам бинокля:

– Ты что же это?.. Ты что творишь, дурак?! – закричал он громко, порушив лесную тишину, настойчиво теребя мента за рукав камуфляжа. – Я ж тебя просил!..

– На место! – мрачно кинул ему начальник. Бросил, как неразумной собаке, посмевшей ослушаться хозяина.

– Там же... – вскрикнул Семеныч и не успел договорить. Омоновец, не глядя, отшвырнул его тыльной стороной своей здоровенной пятерни, будто надоевшего кутенка. И эту же руку мгновенно снова выкинул вверх, готовясь отдать следующую команду. И матюгнулся, краем глаза заметив, как Татьяна, выскочив из саней, стремглав понеслась вперед. Да так легко и неправдоподобно быстро, что высыпавшие через мгновение на снег бойцы не успели ее вовремя перехватить. Они, надрываясь, пластались вдогон, но расстояние между ними и беглянкой не только не сокращалось, а, наоборот, увеличивалось с каждой секундой. Казалось, что хрупкая девчоночья фигурка не бежит, а словно летит, парит, совершенно не касаясь земли, бессовестно нарушая извечный непреложный закон тяготенья.

И сбитый с ног, но и не думающий сдаваться Семеныч суматошно вопил ей вослед:

– Беги!.. Беги, дочка!.. Беги!.. Не давай им, ханыгам, шалить!

И верные справедливые слова, вылетающие из его разверзнутого, переломанного рта, кроваво пузырились на его редких и слабых, истертых почти под корень стариковских зубах.

Стегно – бедро, ляжка у изюбря, лошади и т. д. 
Лен – шейная часть хребтины у изюбря, лошади и т. д.
Отстой – недоступное место на скальном уступе 
Солнопек – южный склон сопки 
Подвешивать капканы – после окончания промыслового сезона основная часть капканов оставляется охотниками прямо на местах промысла.
Белковать – охотиться на белок (охотн.).
Переходная белка – в определенных кормовых условиях белка совершает массовые миграции.
Очеп – подъемник для капканов. (охот. жарг.).
В охоте (в охотке) – в течке 
Кедра – кедр 
Таксидермический – цех по изготовлению чучел животных.
Дериваты – ценные продукты животного происхождения, используемые главным образом в традиционной китайской медицине.
Вихотки – варежки 
«Струя» кабарги – железа на животе у самца, выделяющая мускус. Ценный продукт для парфюмерии.
A contrario – от противного 
Голова под коц заточена – тупой 
Пищак – нож 
Ссученные – изменившие воровскому закону 
«К хозяину» – в тюрьму 
Крытка – тюрьма 
Стиры коцаные – меченые карты 
Фуцан – простодушный, наивный 
Жмур – покойник 
Бебики – глаза 
Лепила – врач 
Листвяк – лиственница 
Вёдро – ясный солнечный день 
Забока – пойменное редколесье 
Манжурик – маньчжурский заяц 
Пазанки – задние лапы у зайца 
«Башмаки» – тяжелые кольца с приваренными под наклоном толстыми гвоздями. Прочной цепочкой прикрепляются к тяжелому потаску (обычно – тяжелое бревно). Применяется для браконьерского лова копытных.
«Кинжалы» – заточенные до бритвенной остроты лезвия. Тупой конец забивается в бревно. Бревно кладется поперек тропы, пробитой животными в глубоком снегу. Зверь, перелезая через бревно, распарывает себе брюхо. Обычно применяется для браконьерской охоты на кабанов.
Гнилуши – мозги 
Марануть – убить 
Подписать на гей – заставить пойти на убийство 
Володя – жертва преступления 
Зашхериться – спрятаться 
Залив арапа мазу – обмануть главаря шайки 
Жек – нож 
Охальник – напильник 
Забашлять – дать взятку 
Слить – убить 
Закипишить – засуетиться 
Ильмак – ильм 
Выворотень – вырванное бурей с корнями дерево.
Фэйс – сотрудник ФСБ 
Человек (человечек) – тайный осведомитель
Моржок – бюро судебно-медицинской экспертизы
Синяк – труп 
Потеряшка – без вести пропавший человек 
Уматно – здорово 
Петрить – думать 
Кодла зачалит – шайка поймает 
Засмолить – убить 
Налить, как богатому – очень сильно избить 
Иква – паспорт 
Ксива – паспорт или любой другой документ 
Щипануть – обокрасть 
Флакон – бутылка спиртного 
Куты Мафа – хозяин (хозяйка), дедушка (бабушка) – уважительное обращение к тигру 
Голяк – нож