Зимой 1941/42 года фашистский абвер предпринял ряд попыток заслать в осажденный Ленинград своих агентов. О том, как боролись ленинградские чекисты с гитлеровскими шпионами, и рассказывается в этой книге. Автор ее — генерал-майор запаса И. Я. Лоркиш — в годы Великой Отечественной войны работал в военной контрразведке Ленинградского фронта. В основу книги положены подлинные события. Изменены только имена разведчиков, иногда сдвинута хронология событий.

Иосиф Яковлевич Лоркиш

Невидимые бои

От автора

В осажденном городе и на Ленинградском фронте чекистам пришлось вести борьбу с многочисленными гитлеровскими разведывательными и контрразведывательными службами: с абвером — военной разведкой, со службой безопасности, с гестапо. Основные силы этих разведок действовали на советско-германском фронте.

Как известно, в начальный период войны ленинградским контрразведчикам, как и чекистам других фронтов, пришлось вступить в тяжелую борьбу с вражеской агентурой, преодолевая огромные трудности.

На Ленинградском фронте мне довелось встретиться и работать рука об руку со старейшими, опытными чекистами — учениками Феликса Эдмундовича Дзержинского, возглавлявшими крупные подразделения контрразведки. Это генерал-майор А. А. Исаков, генерал-майор Ф. И. Гусев, полковники Д. Г. Гончаров, Д. И. Марков, И. С. Качалов, З. Л. Канторович и другие. Эти люди свято чтили славные традиции «железного Феликса» и воспитывали на них молодые чекистские кадры.

Героизм и отвагу в борьбе с вражеской разведкой на Ленинградском фронте и в осажденном городе проявили работники органов контрразведки Ленинграда и особых отделов фронта. Большой вклад в дело разоблачения и ликвидации фашистской агентуры внесли П. Соснихин, С. Брокарчук, Д. Таевере, Б. Лебин, Б. Пидемский, Г. Власов, Н. Павлов, А. Железняков, А. Евтюхин, А. Богданов, Ф. Веселов, Б. Иванов, В. Маковеенко, А. Овсянников, И. Авдзейко, И. Никуличев, А. Кадачигов, М. Клементьев, К. Карицкий, Л. Каменский, Н. Александров и многие, многие другие. Всех, к сожалению, я перечислить не могу, но все они заслуживают, чтобы сказать о них хорошее, теплое слово.

В осажденном Ленинграде, выполняя указания и задания Областного и Городского комитетов партии и Военного Совета фронта, согласованно действовали военная контрразведка, территориальные и транспортные органы госбезопасности и пограничники, охранявшие тыл, возглавляемые генерал-лейтенантом Г. Степановым. Большую поддержку контрразведке оказывала Ленинградская милиция, руководимая комиссаром Е. Грушко. И, конечно, неоценимой была помощь советских людей. Без этой самоотверженной помощи защитников и трудящихся Ленинграда чекисты не могли бы так успешно справляться со сложными и тяжелыми задачами.

Выражаю сердечную признательность за помощь в работе над книгой генерал-майору В. Т. Шумилову, полковнику Н. Н. Кошелеву и подполковнику А. Г. Лобанову.

И. Лоркиш

Часть первая

К ночи тяжелые тучи заволокли небо. Разгулялся буран. Ветер свистел по пустынным улицам, срывал верхушки сугробов. Ленинградцы в эту ночь могли спать спокойно: из-за непогоды воздушного налета не будет.

…Три человека, крадучись, пробирались из города за линию фронта. Ни одна душа — ни здесь, ни там — не должна была их заметить.

Шли осторожно, каждую минуту осматривались, рывками бросались к кустарнику, прятались за высокие сугробы.

Цель была уже близка, когда один вдруг споткнулся и тихо выругался. Сразу же из-за деревьев выросли две белые фигуры с автоматами:

— Стой! Стрелять будем!

Три человека, пробиравшиеся на «ту сторону», побежали.

— Стой! Стрелять будем!

Но те не останавливались. Петляя, как зайцы, они бежали к густому кустарнику. Вслед им загремели автоматные очереди. В ответ защелкали пистолетные выстрелы. Кусты рядом, но оттуда навстречу бегущим вышел еще автоматчик. Короткая очередь — и как подкошенные перебежчики упали в снег. Один был убит наповал, второй еще стонал, когда подошли пограничники. Он умер тут же, чуть слышно просипев: «Пить… Третий отделался легкой раной в мякоть ноги. Его обезоружили.

Пограничники из полка охраны тыла осмотрели трупы. На плащ-палатку осторожно положили пистолеты «ТТ», патроны к ним, компасы, документы, разные удостоверения, аттестаты, бланки со штампом какого-то эвакогоспиталя, советские деньги.

По документам, убитые были советскими командирами: лейтенанты Климов и Николаев. Оставшийся в живых предъявил красноармейскую книжку на имя сапера Василия Андреевича Гриднева.

Задержанного и убитых доставили на контрольный пункт. Оттуда по приказанию командира батальона особого назначения пограничники немедленно переправили их в Лисий Нос.

Там два чекиста внимательно осмотрели вещи и документы убитых, сфотографировали застывшие трупы. И сразу же отправились в Ленинград, захватив с собой уцелевшего в перестрелке «сапера».

В Управлении НКВД на Литейном проспекте их уже ждали.

Глава 1

С месяц назад Воронова с диагнозом «дистрофия» направил в госпитальный стационар начальник медицинского отдела НКВД Ямпольский. Не хотелось Воронову ложиться «отдыхать», — его тогда оторвали от дела перед самым концом важной и опасной операции, — но пришлось: головокружение, отеки ног, изнуряющая слабость мешали работать и пользы от него тогда все равно было мало. Да и не он один лежал в этом стационаре; целый этаж переоборудованного под госпиталь большого служебного здания занимали заболевшие дистрофией чекисты.

Кормили их немного получше, чем здоровых, медики доставали им все, что можно было достать в блокадном городе. Но чекисты не хотели подолгу задерживаться в этой относительной благодати. «Невидимый фронт» не давал покоя.

Вырвался наконец и Воронов.

Он шел медленно, с трудом переставляя ноги, опустив голову, и казалось, что сердце разорвется от боли. Вчера, еще в госпитале, его навестила сотрудница. Она расспрашивала его о самочувствии, о том, когда он выйдет, а сама почему-то все время отводила глаза в сторону, и вдруг такое горе проступило на ее изможденном, землисто-сером лице, что у Михаила в недобром предчувствии сжалось сердце.

— Что случилось, Мария Ивановна? — тихо спросил он ее.

Она заплакала:

— Мама… мама ваша… сегодня ночью…

До него с трудом доходили взволнованные, отрывочные фразы:

— Дежурила на крыше… фугаска… сбросило волной… Пять этажей… сразу…

Мать! Как он просил ее уехать. «Здесь родилась — здесь умру, — отвечала Евдокия Тимофеевна. — Не беспокойся, сынок, даром не придется паек есть. Суждено умереть — умрем вместе; суждено жить — будем жить в Ленинграде…» Мать! Человек, которого не было ближе на свете…

Он слушал молча, и только внутри что-то дрожало…

Проводив сотрудницу, он сразу же пошел к Ямпольскому. Из кабинета доносился резкий голос начальника медицинского отдела.

— Кто разрешил? Почему ее пропустили? Она же расскажет Воронову о матери! А ему рано знать это. Он еще болен. Понимаете? Болен! — жестко выговаривал кому-то Ямпольский.

Когда Михаил вошел в кабинет, Ямпольский замолчал. Настороженно и сочувственно смотрели на Михаила два других врача.

Ямпольский слегка развел руками, грустно и понимающе покачал головой.

— Выпишите меня, Лев Давыдович, — решительно сказал Воронов.

Ямпольский внимательно посмотрел на него.

— Ну что ж, дружок, — сказал он, подумав, — пожалуй, сейчас для вас лучшее лекарство — это работа. А ее у вас хватит.

Да, работы хватало. Что называется с избытком!

Враг окружил Ленинград. Налеты, обстрелы, голод, морозы. В эти тяжкие дни, перед лицом смертельной опасности, люди раскрывались до конца и показывали свою подлинную сущность. Суровое мужество миллионов ленинградцев стало живой легендой.

Однако в семье не без урода. С началом голода в городе появились бандиты — мародеры. В разрушенных и полупустых квартирах им было раздолье. Подняли голову предатели и изменники. Они пытались запугивать население, вносить панику в ряды защитников города. Начали действовать и сигнальщики. В осажденный Ленинград, в его окрестности засылались шпионы и диверсанты. За спиной всего этого отребья стоял абвер — военная разведка гитлеровского адмирала Канариса — враг хитрый, коварный, опытный.

Гитлеровцы были уверены: город скоро падет. Они считали, что спасти Ленинград нельзя, выхода у осажденных нет. Большевистского «упрямства» хватит ненадолго.

Но город-фронт непоколебимо стоял. Ленинград жил и держался. Ленинградцы не говорили о смерти. Была вера в победу, была надежда на весну, на ледовую дорогу, на Волховский фронт, которым командовал генерал Мерецков, на помощь Большой земли.

А смерть уносила лучших. В январе над Ладогой «мессершмитты» сбили самолет — в нем погибли комиссар государственной безопасности Куприянов и старший лейтенант Герасимов. Вскоре в Автове пуля фашистского снайпера сразила лейтенанта госбезопасности Веселкина — он выполнял там оперативное задание. Михаил Воронов хорошо знал погибших: с Герасимовым часто встречался, с Веселкиным дружил, а под началом Куприянова начинал службу чекиста…

Давно ли это было?

Он кончал тогда Военно-политическое училище и мечтал после двух-трех лет службы в части поступить в Военно-политическую академию. И, как все его сверстники, конечно же, очень хотел отправиться добровольцем в Испанию. Но… солдат предполагает, а командование располагает…

— Вы направляетесь для дальнейшего прохождения службы в органы НКВД…

Эти слова сказал им, нескольким курсантам-выпускникам, пожилой военный с нашивками дивизионного комиссара.

Воронов растерялся тогда, — уж больно это было неожиданно. «Неизвестная специальность… Все опять начинать сначала… И нет у меня никаких способностей к этой работе…

Как всегда, со своими сомнениями Михаил пошел к деду Матвею. Старый потомственный питерский рабочий, коммунист, Матвей Петрович во многом заменял ему погибшего еще в гражданскую отца. И Михаил привык посвящать его в свои дела, зная, что всегда получит честный совет.

— Ну, что скажешь, Миша? — спросил Матвей Петрович.

Михаил озабоченно рассказал ему о новостях.

Дед пытливо посмотрел на него.

— А ты вроде не рад? — спросил он после паузы. — Или трудностей испугался? А нам легко было революцию делать, а потом ее от всякой контры оборонять? А Дзержинскому легко было? Я-то помню, как он работал!

— Да я не об этом, дед, — сказал Михаил.

— А о чем?

— Боюсь, не сумею…

— Нужно, Миша, раз посылают, — просто сказал дед Матвей. — Знаю, нелегко. Ответственность, конечно, большая. Но ты иди туда с чистой совестью и дело свое чистыми руками делай. Не гордись и всегда помни, что говорил Феликс Эдмундович: защищать надо революцию и беспощадно карать врагов, Миша! А трудно, так что ж — тебе ли, внуку и сыну питерских рабочих, трудностей бояться.

Этот разговор запомнился надолго. Так же как и разговор с матерью.

Она, выслушав его, сказала:

— Большая ответственность, Миша, почетная. Иди, сынок…

Войну Михаил Воронов встретил в должности заместителя начальника одного из отделений Ленинградской контрразведки. И эта тяжелейшая война в несколько раз увеличила и без того немалую нагрузку…

Он шел из госпиталя, чтобы опять с головой окунуться в работу. Надо стиснуть зубы. Забыть, конечно, нельзя, но хотя бы приглушить свое горе нужно. Не у него одного такая беда, и, чтобы этих бед было как можно меньше, он будет работать, работать, работать так, чтобы ни один враг, ни один предатель не мог творить свое черное дело. И уж если ему и его друзьям-чекистам нет ни сна, ни отдыха, то пусть не знает ни сна, ни отдыха, ни минуты покоя и враг.

…Говорят, у каждого города есть свое лицо. Да, у этого города было свое лицо — гордое и суровое, мужественное и по-прежнему прекрасное. Прекрасное, несмотря на надолбы и мешки с песком, на бумажные кресты на редких уцелевших стеклах и зияющие проломы стен, несмотря на железобетонный колпак, прикрывший «Медного всадника», несмотря на серый камуфляж Исаакиевского собора.

Он шел по занесенным снегом улицам, видел редких прохожих, устало бредущих против ветра, видел, как везут на детских саночках умерших от голода людей, и гнев и боль сжимали его сердце.

Глава 2

— Михаил! Ну наконец-то! Покажись, покажись, какой ты стал…

Высокий курчавый капитан неторопливо поднялся из-за стола навстречу Воронову. Михаил был так рад встрече и своему возвращению в этот, ставший ему за три года родным, дом, что не сдерживал улыбки. Он молодцевато повернулся на каблуках — дескать, ну погляди, погляди.

— Явился в ваше распоряжение, Антон Васильевич, принимайте заместителя.

— Молодец! — сказал Морозов. — И Лев Давыдович у нас молодец! Капитальнейший ремонт сделал. — И он обнял Воронова.

Они давно и крепко, по-мужски сдружились — начальник отделения Антон Васильевич Морозов и его заместитель Михаил Воронов. Их связывало многое. Почти в одно время с Вороновым партия направила на работу в органы и профессионального партийного работника Морозова. Им обоим было нелегко. Им вместе — и начальнику и заместителю — пришлось осваивать «азы» чекистской работы, проходить теорию и практику контрразведки. Нелегкая ответственность за порученное дело сблизила их. И как-то очень по-человечески притерлись характеры. Оба были скупы на слова и, когда надо, — решительны в поступках. Воронов, правда, погорячей. Морозов был поспокойнее, опытней и уверенней. Они как бы дополняли друг друга. Наверно, поэтому начальник Ленинградской контрразведки Александр Семенович Поляков говорил:

— Прекрасная пара. Сработались — дай бог всякому…

Воронов думал, что, зная о его горе, Морозов станет утешать его и начнет говорить что-нибудь такое, вроде: сам понимаешь — война, у всех беда, и прочее — словом, всё, что полагается говорить в таких случаях. Но Морозов сказал совсем другое:

— Работы у нас, Миша, как говорят, вагон и еще маленькая тележка. — Потом добавил тихо: — Знаю, Миша, все знаю, — и отвернулся.

У Воронова перехватило горло: «Как же я забыл о его несчастье…

Совсем недавно в эвакуации у Морозова умер сынишка — голубоглазый шестилетний Володька. Обезумела от горя мать, а Морозов, отрезанный от родных кольцом вражеских войск, ничем не мог помочь ей.

— Ну ладно, — жестко сказал Морозов.

— Ладно, — хрипловато ответил Воронов.

— Зажать надо в себе горе и работать.

Он сел за стол, закурил, выпустил изо рта тонкую струйку дыма.

— Так вот, слушай, какие тут без тебя дела заварились. Как только ты лег в госпиталь, нам с фронта доставили немца-шпиона.

— Природного немца?! — удивился Воронов.

— Черт его знает, чистокровный он ариец или нет, — родом вообще-то из Познани. Разведшколу кончал в Гамбурге еще в тридцать девятом, а к нам шел с заданием от полковника Шмальшлегера…

Поимка шпиона-немца в прифронтовой полосе была для чекистов событием. Как правило, для подобной работы абвер использовал не своих старых, опытных, обученных агентов, а тех, которых готовил во временных разведшколах из завербованных перебежчиков, предателей. «На нашем материале абвер работает», — говорили чекисты. «Материал» казался гитлеровцам выгодным. Ведь купленных за гроши иуд можно было посылать к нам не жалея: один из группы уцелеет — и то благо! А не уцелеет — найдутся другие среди бандитов, злопыхателей, шкурников. Но, видно, Ленинградскому фронту гитлеровское командование придавало такое серьезное значение, что сюда не пожалели направить опытного агента-немца.

— Документы подвели его, — рассказывал Морозов, — паршиво сделаны. А может, и наш кто-нибудь у Шмальшлегера сидит? Словом, явился этот тип под видом красноармейца в часть. Так, мол, и так, от своих отстал, позвольте, мол, с оружием в руках… А в контрразведке полка смотрят: в красноармейской книжке шифр неправильный. Дали этому «окруженцу» двойную порцию водки, он опьянел, заснул. Пока он спал, его обыскали, в подкладке нашли папиросную бумагу, а на ней по-немецки — пропуск для обратного перехода. По всему похоже — шпион. Решили проследить. Слонялся он среди бойцов, все вынюхивал, потом заметили — пошел в лесок: у него там гражданское платье, документы, оружие были спрятаны. Пришлось сразу брать, как бы не ушел. Оказался действительно агент абвера.

— Через пару дней, — продолжал Морозов, — в районе Рыбацкого схватили двух гитлеровских парашютистов с рацией. Долго они не запирались; на первом же допросе показали, что посланы в Ленинград. Программа разведки разработана по специальному вопроснику штабом группы армий «Норд». Парашютисты признались, что к заброске в Ленинград уже подготовлены несколько групп. Их — первая. Ну а вопросник разведотдела штаба фон Кюхлера не очень-то сложен: продовольственное положение в городе, политические настроения, местонахождение оборонительных сооружений, кораблей на Неве и тому подобное. Однако, Миша, ясно: у следующих групп будут задания посерьезней.

Заканчивая, Морозов сказал:

— По приказанию Полякова мы разработали план обезвреживания этих групп. Сегодня вечером будет совещание у Александра Семеновича. Пойдем вместе. У него что-то новое есть.

— Александр Семенович доволен нами? — спросил Воронов.

— Еще бы. Но виду не показывает. Ты его пословицу еще не забыл?

— «Хвастун да болтун и дело губит, и себя подводит».

— Вот-вот. Все боится, как бы не зазнались подчиненные.

Чекисты любили начальника Ленинградской контрразведки старшего майора госбезопасности Полякова. Он был их старшим другом, их наставником. Незаурядный ум, большой опыт пограничника, в плоть и в кровь въевшаяся военная дисциплинированность и аккуратность помогли Полякову в сороковом году быстро овладеть новой для него работой контрразведчика и завоевать авторитет у чекистов Ленинграда.

— Вот такие дела, — задумчиво сказал Морозов. — А сейчас, Миша, пойдем-ка пообедаем. Сегодня ведь наш праздник — день ВЧК. По сто граммов дадут. — И он подмигнул Воронову.

Глава 3

Вечером, после бомбежки, когда еще ходуном ходили рамы, а стекла продолжали жалобно звенеть от близких разрывов артиллерийских снарядов, сразу после отбоя тревоги, вышедших из убежища друзей-чекистов позвали к старшему майору госбезопасности Полякову.

Александр Семенович показался Михаилу измученным до предела. Но его большие, широко расставленные глаза смотрели на вошедших, как всегда, остро и зорко.

На небольшом совещании в кабинете Полякова выяснилось, что работа отделения Морозова начала приносить плоды. В черте города радиоразведка засекла неизвестный передатчик. Агент противника дважды пытался нащупать волну разведцентра абвера, а потом внезапно замолчал, хотя центр продолжал искать его. Запеленговать передатчик не успели.

— Интересно, почему же он замолчал? — спросил Воронов.

— Рация вышла из строя, — предположил Морозов, — или чего-то испугался.

— Конечно, нам важно выяснить, почему он замолчал, — сказал Поляков. — Но еще важнее другое. Агентуре врага все-таки удалось проникнуть в город мимо наших постов, — значит, во второй группе действуют ловкие и хитрые шпионы. Но по каким-то причинам связь, которую они налаживали, оборвалась, следовательно, они попытаются ее восстановить. И здесь их самое уязвимое место. Это и надо использовать. Подумайте…

— Есть и еще новости, — продолжал Поляков после небольшой паузы. — Сегодня ночью на линии фронта были задержаны трое. Они шли на ту сторону. Двое были убиты в перестрелке. Третий из Лисьего Носа был доставлен сюда. Фамилия его, как он утверждает, Гриднев. Надо его хорошенько прощупать, — может быть, он из той группы, которая почему-то прервала связь. Займитесь этим, Антон Васильевич, немедленно. Время не терпит! Подключите к этому делу Воронова, он со свежими силами. А в помощь ему дайте, — Поляков слегка усмехнулся, — лейтенанта Волосова — пусть учится. И последнее: не упускайте из виду ни одной мелочи, связывайте, сопоставляйте даже самые отдаленные факты. Всё.

Выходя из кабинета начальника, Михаил спросил у Морозова:

— Кто это Волосов?

— А это тут без тебя пополнение прибыло, — ответил Морозов. — Бывший студент института журналистики. Поэт. Литератор. Погоди, он еще тебя стихами зачитает. Отличный паренек. Восторженный немного, но крепкий. Ты уж возьми над ним шефство.

…Воронов с улыбкой наблюдал за Виктором Волосовым. Тот явно волновался. Да пожалуй, это понятно: недавнему студенту института журналистики впервые в жизни предстояло увидеть, а может быть и допрашивать, шпиона. Для начинающего контрразведчика такая встреча — всегда событие.

Когда Гриднева ввели в кабинет Воронова, Волосов так и впился глазами в этого приземистого человека в красноармейской шинели. Лицо обыкновенное, ничем не примечательное, только слегка тронуто оспой. Маленькие плутоватые глаза, в них и наглость и трусость.

— Ну как дела у немцев? — усмехнулся Воронов. — Совсем отслужил хозяевам или еще скучаешь?

Гриднев все-таки не выдержал — опустил голову…

На первых допросах он уверял, что он — честный красноармеец, а от патруля побежал по ошибке, принял его за гитлеровский.

— А кто ваши спутники?

— Черт их знает! Я их случайно встретил по дороге в часть.

На что он надеялся, сочинив такую нелепую версию, трудно понять. Припереть лгуна к стенке оказалось вовсе не так уж сложно, но повозиться все же пришлось.

— Почему шли за линию фронта? — спросил Воронов.

— Заблудились, гражданин начальник, — нагло ответил Гриднев. — Сами знаете — пурга какая была.

Про себя отметив это «гражданин начальник» — обычное обращение заключенных, Воронов продолжал допрос:

— А почему не остановились, когда вас пограничники окликнули?

— Думали, немцы, — не сморгнув глазом ответил Гриднев.

Воронов рассмеялся:

— С каких это пор немцы по-русски говорят?

Гриднев исподлобья посмотрел на Воронова, помедлил и сказал:

— Говорю, пурга такая была — все в башке перемешалось: где свои, где чужие…

Воронов опять засмеялся, а Виктор брезгливо сказал:

— Ты уж давно своих с чужими перепутал!..

Михаил слегка постучал ладонью по столу и посмотрел на Волосова. Тот пожал плечами.

— За что срок отбывали! — вдруг быстро и резко спросил Воронов.

Гриднев вздрогнул.

— Какой срок? Почему срок? — испуганно забормотал он.

— Не лгите! — строго сказал Воронов.

— Ну было дело, — неохотно промямлил Гриднев.

— Так, — сказал Воронов, — значит, было. А пистолет откуда?

— К-какой пистолет?

— Который у вас отобрали. Рядовому бойцу не положено иметь пистолет. Так ведь?

— Ну так… Нашел. Мало ли чего на войне не найдешь.

Он уже начал нервничать, и Воронов не давал ему передышки:

— Стреляли из пистолета?

— Н-нет… не помню… не стрелял.

— Стреляли, — жестко сказал Воронов, — и не далее чем вчера. Экспертиза показала.

Волосов наклонился к Воронову и возбужденно прошептал ему в ухо:

— Про документы, про документы спросите его, Михаил Андреевич.

Воронов улыбнулся, кивнул и одобрительно, но слегка насмешливо посмотрел на лейтенанта. Виктор чуть-чуть покраснел. Воронов достал из ящика стола документы, отобранные у Гриднева, и положил их перед собой:

— А вот это как объяснить?

— Что? — испуганно спросил Гриднев.

— Липу вот эту. — Воронов показал на документы.

— Какая же липа? — неуверенно сказал Гриднев. — Ксива правильная.

— Нет, совсем неправильная. Уж мы-то знаем, у нас свои приметы есть. Паршиво твои хозяева документы готовят, особенно для таких, как ты. — Воронов презрительно усмехнулся и махнул рукой. — Так уж ты не думай, что больно важная птица.

Воронов встал.

— Ну, на сегодня хватит, — сказал он небрежно.

Михаил видел, что Гриднев, или как там его звали, уже скис, и, чтобы окончательно сбить его с толку, надо было показать ему, что чекисты знают о нем все и что особого интереса он для них не представляет.

Виктор понял маневр начальника и с уважением посмотрел на него.

Гриднев как-то сразу обмяк. Потом устало махнул рукой и, сглотнув слюну, сказал:

— Ладно, начальничек, каюсь!

…Итак, не Гриднев, а Щелкунов, Афанасий Щелкунов. Не сапер, а рецидивист-домушник. В августе мобилизован в Красную Армию, в сентябре сдался в плен, в октябре стал лагерным капо, заинтересовал собой капитана Лехтмана из абвера и вот завербован.

— Почему завербовался?

— Как почему, гражданин начальник! Жить всякому хочется. А ихний абвер может сла-адкую жизнь устроить — водка, девочки, денег не жалеют….

— Кто был в вашей группе?

— Сами знаете: Гришка Климов, он за пахана, и этот… как его… Николаев. Радист.

— Рация была с вами?

— А как же! И деньги были. Тысяч двести!

Вор, кажется, так и не понимал до конца, чем грозит в военное время обвинение в шпионаже. Он уже не пытался врать, и картина постепенно прояснялась.

Две недели назад разведгруппа противника сумела незаметно пересечь линию фронта и на попутной машине добралась до Ленинграда. От Лахты шпионы пешком отправились в поселок Ольгино, и там руководитель группы Климов провел всех на квартиру к некоему Федору Даниловичу.

— Фамилия? Адрес в Ольгине? — спросил Воронов.

— А кто его знает, — удивился Афанасий, — мы ночью попали, я дома толком и не разглядел. Знаю только, что в Ольгине.

На квартире у Федора Даниловича радист группы пытался выйти на связь с центром, но рацию, видимо, стукнули в пути, и она не могла работать устойчиво. (Вот они, засеченные сигналы!) Починить рацию не удалось. После этого решено было оставить ее у Федора Даниловича в Ольгине…

— А сами перекантовались на питерскую малину, к женке Климова.

— Ее адрес?

— Малина на Большой Пушкарской. Номера дома не видел, — не показывали.

— Николаев был с вами?

— Не-е… Он к своей марухе потопал, куда-то на Шестую Советскую. А я у Климова на квартире всю неделю без выхода сидел, лапу сосал да спирт лакал. Больше моего никакого шпионажу и не было. Боялся, что тихари или патрули застукают. Сторожил малину да с Николаевым трепался по телефону, когда он звякал.

При упоминании о телефоне Воронов насторожился:

— А Климов выходил в город?

— Выходил. Ему Зинка, женка евонная, какую-то бумажку с нужной отметкой достала.

Неужели вор действительно не знал ни одной явки, ни одного адреса? Это казалось следователям неправдоподобным. Но, с другой стороны, Щелкунов подробно описывал все детали пребывания в городе шпионской группы, дал словесные портреты участников, рассказал про все «добства» житья в квартире Климовых, где, кроме них, никто не жил. Казалось, будто он действительно ничего не скрывает. А вот адресов сообщить не мог.

— Ну что ж, — устало сказал Воронов, когда закончился допрос, — для начала не так уж плохо. Как находите, товарищ Волосов?

— По-моему, отлично! — несколько восторженно заявил Виктор.

— Ну, радоваться еще рановато, — остудил его пыл Михаил. — Это только самое, самое начало. А вся работа еще впереди. И учтите — кропотливая, трудная, а иногда даже и… нудная.

— Понимаю, — серьезно сказал Волосов.

…Однажды Щелкунова привели на допрос к Полякову. Поняв, что перед ним начальство повыше, вор начал заискивать, клясться: «Я такой человек: засыпался — каюсь». Но ничего серьезного и Полякову он не смог рассказать. Подтвердил только про рацию; вспомнил, что передача сведений по рации считалась первым вариантом, а в случае осложнений группе разрешалось собрать сведения и, спрятав рацию в надежное место, переходить линию фронта в обратном направлении. Это называлось вторым вариантом.

— По этому вариянту Климов и приказал работать, — сказал Щелкунов. — Перед уходом прощался с Зинкой, обещал скоро прийти сам или кого другого прислать.

Подумав, он вспомнил:

— Или в Ольгино, говорил, придет человек, по тому адресу, который тебе даден.

Уже в конце допроса Поляков, как бы между прочим, спросил, кого Щелкунов знает среди сотрудников абвера и их пособников.

Афанасий охотно назвал Мюллера, Эрлиха и еще некоторых немцев, не забыл «первого среди русских» — некоего Федора. В числе близких к Эрлиху лиц Щелкунов упомянул имя Александрова.

— Вот эти двое — Федор и Александров — в ба-альшом доверии у немцев ходят. — И он рассказал о них все, что знал.

Поляков слушал Щелкунова будто бы безразлично, но если бы знал Щелкунов, как интересовала чекиста судьба Александрова!

Щелкунова увели в камеру, а Поляков вызвал к себе Морозова и Воронова.

— Срочно составьте план работы по группе Климова — Николаева — Гриднева, — распорядился он. — Буду докладывать Военному Совету фронта. Учтите: товарищ Кузнецов особо интересуется вопросом борьбы с подобными группами.

Поляков встал из-за стола. Но Морозов и Воронов не уходили. Они хорошо знали своего начальника и понимали — разговор еще не окончен.

Александр Семенович устало, рассеянно прошелся по кабинету, взглянул на сидевших чекистов и вдруг улыбнулся.

— Ну, чего ждете?

Они молчали.

— Ладно, скажу. Есть сведения: Александрова — «Неву» — хорошо приняли. Принял Эрлих. Назначил переводчиком, допустил к секретным материалам по Ленинграду.

Имя Эрлиха немало говорило чекистам. Опытный разведчик, в прошлом один из ближайших сотрудников полковника генштаба Вунтрока, Эрлих считался энергичным, неглупым и проницательным врагом. Он наверняка тщательно проверял Александрова. И если все-таки после проверки допустил к документам, значит…

Значит, не напрасны были их бессонные ночи и утомительные трудные дни. И раньше наши разведчики засылались в тыл врага, но в разведшколу, в «святая святых»… Такой опаснейший и трудный опыт был проделан впервые.

Поэтому Александрова друзья готовили особо тщательно. Морозов сам выбрал этого человека, выбрал его за ум, за неустрашимость, за суровую, настоящую любовь к Родине.

Александров окончил исторический факультет Ленинградского университета, хорошо владел немецким языком, недурно знал историю и литературу Германии — все это было большими достоинствами для разведчика. «Обыграли» чекисты также и то, что отец разведчика скончался в 1937 году в командировке за Полярным кругом. На этом основании была создана легенда, что он был репрессирован органами Советской власти. А это всегда было приманкой для фашистов, как же — сын репрессированного!

Не один раз Поляков, Морозов, Воронов отрабатывали с «Невой» первый допрос разведчика во вражеском тылу:

— Почему вы перешли к нам?

— Я всегда ненавидел Советскую власть; ГПУ репрессировало моего отца.

— За что?

— За то, что он — выходец из Латвии.

— Но вы же воевали против нас?

— А что было делать? Заставили! Но при первой возможности я перешел… Я не верю в победу Советов, — говорил он устало, а потом вдруг резко выкрикивал:

— К черту! Чем скорее вы расколошматите их — тем лучше. Надоело!

…На ту сторону Александрова вывели благополучно. Прошла разведка боем, и один советский солдат «сдался» противнику. До сегодняшнего дня о нем сведений не было. За него волновались. Он вступил в опасную игру с агентами абвера. Сумеет ли историк, которого только война сделала разведчиком, перехитрить опытных профессионалов? Кто возьмет верх — контрразведка Ленинградского фронта или абвер группы армий «Норд»? От этого зависело многое.

— Эх, и пожар бы сейчас ему руку, — сказал Морозов Воронову, когда они ушли от Полякова.

— Да, нелегко ему сейчас, — покачал головой Воронов. — Нелегко…

Глава 4

В кабинете начальника контрразведки обсуждалось положение, создавшееся после того, как была обезврежена вторая шпионская группа — группа Климова.

— В Ольгино ездил дважды, — говорил Волосов. — Никакого Федора Даниловича там нет. Более того, человека с таким именем в поселковом Совете не знают уже лет тридцать.

— По Большой Пушкарской не прописаны Климовы, — сообщил Воронов. — Была, правда, одна семья Климовых, но последние ее представители похоронены на Серафимовском кладбище в тридцатом году. Других Климовых нет.

— На Шестой Советской Николаевы не проживают. — Это доложил подчиненный Воронову лейтенант Голов.

Казалось, все три нити были оборваны.

— Есть одна ниточка, — вдруг, вспомнив что-то, сказал Воронов. — В квартире на Пушкарской должен работать телефон.

Поляков удивленно посмотрел на Воронова.

— Да, да, Александр Семенович. Щелкунов показывал, что он говорил с Николаевым по телефону. Но ведь личные телефоны отключены. Значит, этот по особому списку. Может быть, поискать здесь? Кроме того, и Николаев откуда-то звонил Щелкунову. Значит, тоже где-то использовал неотключенный телефон.

— Что ж, это мысль, — сказал Поляков одобрительно. — Проверьте все работающие телефоны на Пушкарской. И серьезно ищите явку Николаева — ясно, что он мог звонить только оттуда. Ну а что еще говорит Щелкунов?

— Что он может сказать? — Воронов неопределенно пожал плечами. — «Мое дело — рассказать, как было, а вы, начальнички, уж сыщите, как знаете» — вот и все, что из него вытянешь.

— Лживый ворюга! — вырвалось у Волосова.

— Почему лживый? — недовольно нахмурился Поляков. — Торопитесь, Волосов. Вы задумались, например, зачем они сначала взяли его на задание, а потом держали целыми днями взаперти?

— Н-не знаю… А он и правда сидел на квартире?

— Правда, сидел. — Поляков отвечал непривычно резко. — Это «боевик», уголовник… Если бы им потребовалось убить кого-нибудь, ограбить, взломать квартиру — вот тогда бы извлекли на такое дело Щелкунова. Но открывать такому «боевику» явку или настоящую фамилию агента никто не станет. И поэтому все у нас скверно, очень скверно! Одно хорошо — засады мы правильно расставили, перехватили группу. А все остальное? Выход шпионов в город прошляпили, живыми их взять не смогли. Где рация, какое у них было задание — неизвестно. С кем они связаны в городе? Тоже не знаем. Наконец, самое досадное: даже фамилий их не смогли установить, хотя они жители города…

Зазвонил синий телефон, стоявший отдельно от других. Пока Александр Семенович снимал трубку, Воронов подсунул Морозову записку: «Не такой он сегодня, как всегда. И так-то худо, а он все жару поддает».

Морозов черкнул несколько слов и отодвинул бумажку обратно. Воронов прочитал: «Попадает-то не меньше, чем нам».

Они оба поглядели на Полякова. По тому, как начальник фронтовой контрразведки молчаливо кивал или коротко бросал в трубку: «Понял… понятно», было ясно, что звонит кто-то из высшего начальства. Видимо, из Москвы. И разговор, кажется, был не из приятных. Александр Семенович нервно мял в руках недокуренную папиросу. Наконец, дождавшись паузы в речи собеседника, вставил:

— Разрешите изложить нашу точку зрения… Если на тысячу бойцов обнаружилось трое или даже пятеро изменников, неужели из-за этих подлецов не верить всем? В «Неве» мы уверены. Почему молчит? Видимо, не так просто наладить связь. Но кое-какие сведения о нем уже есть. Нет, я считаю, что нам каждый наш человек дорог…

Его, видимо, резко оборвали. Однако, выслушав гневный разнос, Поляков настойчиво продолжал:

— Это не только мнение контрразведки. Должен доложить, что так считает весь Военный Совет. Это просили сообщить вам товарищи Кузнецов и Штыков.

Последние слова, кажется, произвели впечатление: Военный Совет Ленинградского фронта пользовался большим авторитетом. На том конце провода положили трубку…

Чекисты слушали этот разговор и единодушно были на стороне своего начальника. Воронову невольно вспомнилось, как в госпитале старейший сотрудник органов Озолинь рассказывал ему о Феликсе Дзержинском, при котором ему довелось работать.

— Феликс Эдмундович нас учил так: когда производите арест, помните, какую трагедию переживают эти люди — сам арестованный и его семья. Будьте в этот момент чуткими и внимательными к ним. А если родственники арестованного придут на прием, не смейте долго держать их в приемной. Им и без того нелегко.

«А ведь Дзержинский говорил о классовых врагах, — подумал Михаил, — а Александр Семенович защищает наших людей. Ох и трудно ему…

Поляков, ничего не замечая, несколько минут ходил расстроенный по кабинету. Потом взглянул на подчиненных. Они сидели усталые, удрученные. Александр Семенович не понял, что они тревожатся за него. Ему вдруг стало не по себе: неужели своим строгим упреком он огорчил этих отличных ребят? Нехорошо.

— Что полагаете делать дальше? — мягко, по-дружески спросил он.

Чекисты приободрились.

— Разрешите…

Морозов вспомнил любопытное обстоятельство.

Совсем недавно лейтенант Голов привел к нему начальника эвакогоспиталя № 1771 — хирурга Гуляева. Визит был ночной, неурочный, но Морозов знал знаменитого врача еще по Халхин-Голу и понимал: раз старик добивается приема — дело важное.

Гуляев рассказал, что из его служебного кабинета пропало несколько чистых бланков удостоверений личности и незаполненный бланк со штампом и печатью эвакогоспиталя.

Похититель был явно из своих. Ведь он сумел выбрать для кражи такое время, когда Гуляев, живший в кабинете, отлучился на операцию. «Мне, батенька, надо больных оперировать, а ваше дело искать. Давайте ищите, батенька», — требовал хирург.

— И вот теперь, — закончил рассказ Морозов, — бланки госпиталя № 1771 найдены у убитого Климова. Похоже, кто-то из агентов действует в госпитале.

— Не исключено, — сказал Поляков и, подумав, добавил: — Проверьте-ка, у кого из работников госпиталя не отключены домашние телефоны. И кто из них живет на Большой Пушкарской.

Воронов удивленно посмотрел на Полякова и тут же досадливо поморщился, — как это он сразу не вспомнил: ведь именно на Большой Пушкарской и скрывался Климов. И сразу же по ассоциации вспомнил еще одну странную историю, связанную опять-таки с этой улицей.

В конце января, во время вечернего дежурства Голова, раздался телефонный звонок. Неизвестная просила о встрече с кем-либо из сотрудников, чтобы сообщить нечто важное. Женщина сказала, что чувствует себя плохо, еле стоит на ногах, просит поторопиться.

— Ваша фамилия?

Она почему-то не назвалась, только сказала, что живет на Большой Пушкарской, а звонит с улицы Герцена.

Голов попросил подождать у телефона и доложил о звонке ответственному дежурному. Получив указание, он договорился с незнакомой о встрече на улице Герцена, около «Астории».

Через пятнадцать минут по Литейному мчалась «эмка». Впереди, рядом с шофером Васей Алексеевым, сидел Голов. Вот Невский, не видно ни души. Доехали до угла улицы Толмачева, шофер вдруг резко затормозил и крикнул: «Смотрите!» Прямо перед машиной стояла девочка. Закутанная в платок, одетая в красного цвета пальтишко, она была похожа на матрешку.

Голов и шофер выскочили из машины. Девчушка плакала и, показывая на улицу Толмачева, повторяла одно и то же: «Ба-ба!» А у водосточной трубы, на тротуаре, сидела, прислонясь к стене, старая женщина.

Голов подошел к ней — старушка была мертва. Алексеев дал девочке черный сухарь. Она схватила его обеими ручонками и стала жадно грызть.

Чекисты посадили девочку в машину, успокоили. Она назвалась Таней Мальцевой. Из невнятного детского рассказа они поняли, что Таня с бабушкой Ксюшей остались в квартире одни: все остальные умерли. Сегодня бабушке стало плохо, они вышли на улицу. «Баба» села отдохнуть и больше не поднялась. Таня рассказывала это всхлипывая. Ее голосок звучал тише и тише, и как-то незаметно она уснула.

Голов не знал, как ему поступить. Оставить Таню на улице? Этого он не мог сделать. Возить с собой в машине голодного ребенка? Тоже нельзя. И, посоветовавшись с шофером, он решил отвезти ребенка в ближайший детский дом. Заняло это минут 40–50, но, подъехав к гостинице «Астория», чекисты уже не застали там никакой женщины. Голов прошел всю улицу Герцена — и здесь ее нигде не было. Тогда он зашел в «Асторию», чтобы позвонить в отдел, и там от дежурного администратора случайно узнал, что недавно какую-то больную женщину подобрали рядом на улице и отправили в больницу. Администратор слышал, как дежурный милиционер кому-то звонил, вызывая машину…

— Скажите, Голов, вы потом не пробовали разыскать милиционера, который вызывал сантранспорт? — спросил Воронов.

— Нет, Михаил Александрович, этим делом я больше не занимался…

— Вы, Голов, допустили серьезную ошибку. — Обычно такие слова Поляков произносил гораздо суровее. — Нельзя было задерживаться.

Владимир виновато опустил голову, но вдруг лукаво улыбнулся:

— Я подумал, Александр Семенович, а как вы — разве оставили бы больного, голодного ребенка? И решил — нет! Ни за что!

— Ишь хитрец, — усмехнулся Поляков. — Но я бы все-таки постарался не упустить из виду ту женщину. Ошибку, думаю, вы исправите сами. Итак, подведем итог, Волосов?

— Занимаюсь Шестой Советской.

— Голов?

— Разыщу ее, Александр Семенович, можете не сомневаться. Если только жива — разыщу. Начну сегодня же.

— Воронов?

— Займусь госпиталем, телефонами и Большой Пушкарской.

— Так. А кто займется Ольгином?

— Придется пока мне самому, — сказал Морозов.

Поляков кивнул.

— Мне почему-то кажется, — задумчиво сказал он, — что там кроется главное звено этой цепочки. Ну ладно, жизнь покажет.

— Да, вот еще что, — добавил Поляков, когда уже все собрались уходить. — Надеюсь, вы не поймете это как недоверие. Операция очень серьезная, сложная и должна быть решена как можно быстрее. Я решил подключить вам в помощь одного опытного, умного человека.

Он внимательно оглядел всех. Чекисты настороженно молчали.

— Это Озолинь. Он только что выписался из госпиталя и будет работать моим помощником.

Чекисты заулыбались. Еще бы, Озолинь! Даже те, кто не знал его лично, слышали о нем столько хорошего, что работать с ним считали за честь. А Воронов подумал: «Вот недаром, видно, я вспомнил его сегодня».

Высокий, худой, с вытянутым лицом, капитан государственной безопасности Озолинь явился на прием к Полякову.

Дмитрий Озолинь службу начал еще с Дзержинским. Опытный, смелый, принципиальный чекист, он в начале войны был заместителем начальника контрразведки одной из армий Ленинградского фронта, участвовал в боях на Невской Дубровке. Был ранен, в легких обострился старый туберкулезный процесс, и пришлось чекисту месяца два пролежать в стационаре на улице Воинова.

Наконец ему полегчало. Не раз Лев Давыдович Ямпольский, удивляясь его железной воле к жизни, говорил лечащему врачу: «Вот человек! Любит жизнь и борется за нее. Если бы не он сам — мы с вами, Софья Алексеевна, ничего бы не сделали».

Наконец настал долгожданный день выписки.

«Хорошо! Не время теперь лежать», — радовался Озолинь.

— О фронте, и даже о Ленинграде, вам думать нечего, — строго сказал Ямпольский.

— Да как же?..

— Вам нужно тепло, обилие еды и покой, — поддержала начальника Софья Алексеевна. — Туберкулез в ваши годы не шутка. В мирное время мы бы добивались направления в Крым, а сейчас… попробуем отправить вас в Алма-Ату, Дмитрий Дмитриевич.

Нелегко пришлось Озолиню в отделе кадров с таким медицинским заключением. Начальник отдела даже слушать его не хотел. И вот тогда, после целого дня просьб и уговоров, Озолинь пошел на прием к Полякову.

В кабинете у старого товарища он разбушевался вовсю:

— Чиновники! Мне — ехать в теплые края?! Мне — в спокойную обстановку! А здесь такое творится… Александр Семенович, вы же коммунист, вы же старый чекист. Неужели возьмете сторону чиновников? Я никуда не поеду. Помогите…

Сначала Поляков хотел было убедить товарища уехать, но вдруг представил себя на его месте и… неожиданно спросил:

— Помощником начальника ко мне пойдешь? Есть место. Если устроит — все улажу.

— Да! Да! — Озолинь прямо-таки выпалил согласие, боясь, что вдруг что-нибудь изменится…

Озолиню, новому своему помощнику, и поручил Александр Семенович проверить материалы группы капитана Морозова и помочь молодым чекистам опытом и советом в сложной и трудной операции.

Глава 5

Через несколько часов после совещания у Полякова Голову удалось разыскать дежурного милиционера, который подобрал возле «Астории» ослабевшую женщину.

— В больницу Куйбышева отвез, — сообщил тот. — Плоха была, совсем плоха.

Вечером Голов отправился в больницу. В книге регистрации нашли запись: 28 января поступила Доронина Наталья Семеновна, 1917 года рождения, проживающая на Большой Пушкарской. Диагноз: двустороннее воспаление легких и дистрофия.

— Я ее двоюродный брат, прибыл на двое суток с фронта. Очень прошу вас пропустить меня завтра.

Ему разрешили, и на следующий день он опять был в больнице.

Когда в коридор вышла Доронина, Голов ужаснулся: он знал, что ей всего двадцать пять лет, а перед ним стояла пожилая, усталая, неимоверно исхудавшая женщина. Только светлые, пышные волосы и большие умные голубые глаза, которые пристально вглядывались в Голова, говорили ему, что она еще совсем недавно была красива.

Он назвал себя, предъявил удостоверение и шутливо сказал:

— Если не ошибаюсь, вы хотели меня видеть. Наше свидание — увы! — тогда не состоялось. Однако я все-таки пришел!

— Вот вы какой двоюродный брат! А я-то думала… Хорошо, что пришли. — Но тут же Доронина, смущенно улыбнувшись, стала просить прощения — вдруг напрасно его побеспокоила…

Она рассказала, что работает инженером в городском жилуправлении. Живет на Большой Пушкарской в трехкомнатной квартире: одну комнату занимает она, а в двух других проживают Голосницыны. Сосед ее, Анатолий Голосницын, взят в армию, а жена его, Зинаида, служит в каком-то госпитале секретарем. Пока тепло было, Доронина жила у себя в комнате, а с наступлением холодов стала ночевать на работе, на улице Герцена.

— Во-первых, отапливать комнату нечем. А потом раздражало меня поведение Зинаиды, — объяснила она, — писем от мужа не получает, а сама веселится, мужчин всегда полная квартира, веселые компании, выпивки. Вы не подумайте, я не ханжа, но ведь кругом горе такое, столько хороших людей умирает. Ох, глаза бы мои ее не видели! Как-то, в конце января, пришла я домой. В тот вечер голова у меня разболелась, приняла пирамидон, решила остаться ночевать. Слышу — по коридору ходит мужчина. Знакомые шаги. Походку Анатолия я всегда угадаю. Его шаги. Его голос. Проходит мимо комнаты, разговаривает с Зинаидой, она ему говорит: «Ее (значит, меня) дома не бывает».

На другой день, рано утром, тоже слышу шаги, но уже другого мужчины. Идет по коридору в ванную. После этого стало тихо, я незаметно выскользнула, — не хотелось встречаться с Анатолием, — не люблю я его.

— А через три дня, — продолжала Доронина, — прихожу снова, встречаюсь с Зинаидой. В квартире тихо. Впечатление такое, что никого нет. Все это меня очень смутило: когда с фронта от мужа получают хотя бы весточку — такая радость, что ее невольно хочется разделить с окружающими. А тут Анатолий как будто и сам появился. Но Зинаида молчит. Непохоже на нее. Подозрительно мне это показалось — уж не дезертир ли Анатолий? Ну я и позвонила вам. Может, неправильно сделала, а с другой стороны, все ведь может случиться в такое время.

Беседу прервала дежурная сестра.

Прощаясь с Головым, Доронина постеснялась подать ему свою исхудавшую руку, только тихо спросила:

— Мы еще увидимся?

— Обязательно, Наталья Семеновна! Вы хранить секреты умеете? — И Голов записал ей на листке свой служебный телефон.

Тем временем Воронов занялся госпиталем. Выяснилось, что из всех сотрудников госпиталя на Большой Пушкарской проживали всего трое, причем один из них — врач — погиб при обстреле, другая — старушка уборщица — умерла еще два месяца назад. Оставалась одна — та самая Зинаида Голосницына, секретарь госпиталя. Она конечно же имела доступ к бланкам. И, кроме того, ее телефон из-за служебной необходимости не был отключен.

Сообщение лейтенанта Голова о беседе с Дорониной очень заинтересовало и Морозова и Воронова. Сходились какие-то нити.

Удалось получить и кое-какие сведения о муже Голосницыной. Анатолий Федорович некогда окончил институт имени Лесгафта, потом был старшим тренером по легкой атлетике в одном из крупных спортивных обществ Ленинграда, преподавал в женской спортивной школе. За пьянство и моральное разложение был отстранен от работы, после этого устроился администратором в один из Домов культуры. В начале войны был мобилизован в Красную Армию. На этом сведения обрывались, но и это уже было кое-что…

Понемногу начала проясняться обстановка и на 6-й Советской. Семьи Николаевых там, конечно, не оказалось. Но ведь именно на 6-й Советской, если верить показаниям Щелкунова, побывал один из шпионов. И явку его необходимо во что бы то ни стало найти! Как? Волосов подумал, что 6-я Советская — не такая уж большая улица, надо просто обойти ее и поговорить с работниками домохозяйств, да и с другими людьми. Кто из фронтовиков навещал своих родных и близких в январе? Вряд ли такой факт остался незамеченным: жителей в городе оставалось не очень много.

Морозов одобрил план Волосова.

Сначала поиски проходили безуспешно. И как ни странно, но удача к Волосову пришла именно тогда, когда всего на полчаса он прекратил искать шпиона. Впрочем, и так бывает.

Началось с воя сирены.

— Граждане! Тревога! Через несколько минут начнется артиллерийский обстрел города…

Куда идти? В одном из домов Волосов заметил дверь, ведущую в полуподвальное помещение. Над дверью — табличка: «Домохозяйство». «Была не была, пересижу-ка там до отбоя, — подумал Виктор, — все равно сюда же придется возвращаться».

В большой комнате, куда еле-еле проникал слабый зимний свет, примостившись около чадившей буржуйки, рыдали две пожилые женщины. На столе лежал распечатанный конверт с воинским штампом: здесь только что получили похоронную…

Ох как досталось чекисту за те полчаса, пока шел проклятый обстрел! Лучше бы оставаться на улице, под снарядами! Усталые, убитые горем женщины выложили Виктору всё, что у них накипело на душе. Досталось ему и за Бадаевские склады, и за то, что «под Ленинград немцев пустили!». «Чем тут порядки наводить, такой молодой, здоровый парень, лучше бы ты на фронт пошел! — кричали женщины. — Наши там гибнут, а ты?!»

Что он мог сказать этим людям? Где найти для них утешение? На язык просились только старые, затрепанные слова: думайте о детях, крепитесь, не вы одни, что же делать… Он достал из кармана пару кубиков кофе, полученных вместо сахара, торопливо согрел кипятку, сунул женщинам жестяные кружки. Постепенно рыдания стихли, — даже на слезы у измученных людей больше не оставалось сил.

— Сейчас несчастье у всех, — пробовал успокаивать их Волосов, — у всех горе…

— А я-то… я-то… — вдруг снова, в полный голос, закричала одна, — все думала, может, в отпуск его отпустят, как Ли-и-изи-ного…

— В отпуск? — удивился лейтенант и сразу же насторожился: неужели — след? Ведь отпусков сейчас не бывает.

— Да одно название, что отпуск, — глотая слезы, рассказывала женщина. — Просто на Волховском он служил, прислали сюда в командировку, ну и заскочил домой на побывку. Лиза светилась вся, весь дом ей завидовал. О-о-о!..

Осторожно расспросив женщин, Волосов узнал, что действительно к Елизавете Травниковой из сороковой квартиры недавно приезжал с фронта муж — Николай. А через несколько часов Виктор сумел выяснить: Николай Травников, телеграфист с Центрального почтамта, выбыл в июле 1941 года в действующую армию, пропал без вести и в списках командированных в Ленинград, естественно, не значится.

Да, кажется, он действительно напал на второй след.

— Итак, подведем некоторые итоги, — сказал Озолинь. Он уже приступил к работе и сразу же включился в операцию.

— Голосницына — раз. Травникова — два. Ольгино — три, — продолжал он. — Это уже нечто. Хотя еще и маловато. Обстановка в Ольгине пока еще не ясна. Но можно надеяться, что либо Голосницына, либо Шестая Советская выведут нас и на Ольгино.

Морозов молча кивнул и записал что-то в своем блокноте.

Когда чекисты уже расходились, Озолинь вдруг остановил всех.

— Минутку, товарищи, — сказал он. — Хочу отметить инициативные действия нашего молодого товарища — Волосова. — И он посмотрел на Виктора.

— Так ведь это случайно, товарищ капитан, — смущенно пробормотал Виктор.

— Случайно? — переспросил Озолинь. — Ну что ж, элемент случайности в нашем деле не исключен. Важны правильные выводы из каждого, казалось бы случайного, факта. Чекист должен уметь слышать, видеть, наблюдать, обобщать, проявлять терпение и настойчивость. И все эти качества у вас, по-моему, есть, — он усмехнулся, — несмотря на «случайность». Вот так.

Виктор порозовел. Морозов и Воронов засмеялись.

Глава 6

На Кировском мосту стоял человек. Засунув руки в карманы и зябко съежившись, он упорно смотрел на густую, тяжелую воду, которая чуть поблескивала в полыньях. У ног его стоял небольшой чемоданчик.

…В кабинете у Полякова зазвонил телефон. Оторвавшись от бумаг, Александр Семенович потер виски и снял трубку:

— Так… Так… Довезли до Финляндского вокзала?.. Шел к нам?.. Так… На мосту? Ну хватит! Он, кажется, собирается уйти от ответственности. Немедленно берите и везите его сюда. К Морозову.

Через несколько минут к человеку, одиноко стоявшему на мосту, подошли двое военных и предложили ему сесть в машину. Он не спорил, только, волнуясь, спросил:

— Куда вы меня?

— Туда, куда вы шли, — ответил Воронов. Человек устало откинулся на спинку сиденья…

В кабинет к Морозову его привели Воронов и Волосов. Морозов внимательно посмотрел на задержанного:

— Садитесь и успокойтесь, Прозоров… Сергей Иванович… Ну вот. А теперь рассказывайте.

Прозоров кивнул.

— Рассказывайте. Только говорить надо всё!

Прозоров, волнуясь и торопясь, начал длинную и тяжелую для него исповедь.

Нелегкой была его жизнь. Отец, мелкий чиновник земской управы, а потом заведующий канцелярией земотдела исполкома, был незаметен и богобоязнен. Нужда в доме была страшная. Но ропота мальчик никогда не слышал, только: «За грехи терпим».

— Помни, Сережа: на службе — трудись, перед людьми не гордись, перед богом смирись, — не раз говорил отец.

Смиренные отцовские заветы крепко врезались в сознание Сергея.

А время тогда было крутое, немилостивое. Мягоньких, тихоньких, незаметных, стоящих в стороне от кипучих событий, не уважали в то время. Даже в школе приходилось таким нелегко. Презрительное «тихоня» прочно прилипло к Сергею. Девчонки и те всегда одерживали над ним верх. Он терпеливо сносил насмешки, молча переживал обиды.

В восьмом классе у Прозорова неожиданно нашелся покровитель и заступник.

Федьку Шамрая исключили из школы за хулиганство. И все же с ним продолжали возиться: хотели сделать из него человека. Направили его в другую школу. Там он и встретился с Сергеем Прозоровым.

Самому Федьке на образование было наплевать. В его семье «образованных» не уважали. «Я заколачиваю в два раза больше целковых, чем любой учителишка», — хвастался Шамрай-отец. Федька преклонялся перед отцом — пьяницей и дебоширом. И в школе, и дома он подражал своему отпетому родителю: курил, сквернословил, дрался, потихоньку начал пить. Рыжеватый, с наглыми, чуть навыкате глазами, костлявый, но сильный, был он задирист, драчлив и никого не боялся. Чем-то, видимо, привлек первого хулигана школы «тихоня» Прозоров. Может быть, в первую очередь тем, что смиренно сносил он Федькины подзатыльники и насмешки. Зато никто другой не смел теперь пальцем тронуть Сергея. С восхищением следил он за дерзостными поступками друга, такими, о которых сам даже не мог подумать без ужаса.

Так продолжалось два года. Из десятого класса Федька исчез. Его отец, заготовитель скота на мясокомбинате, проворовался, был арестован, осужден, и Федька уехал к родным в другой город. И опять скучно и однообразно потекла жизнь Сергея Прозорова.

Поступил он в учительский институт, и здесь счастье неожиданно улыбнулось «тихоне». Прозоров встретил Катю.

За что она, первая красавица института, спортсменка, боевая, задорная и веселая, полюбила его — это всю жизнь для него было загадкой. А Катю, видимо, привлекли в Сергее его уступчивость, застенчивость, спокойное трудолюбие.

В Ольгине у Кати был домик, оставшийся от покойных родителей, а в местной школе нужны были учителя, и молодожены зажили здесь мирно и спокойно. Прозоров во всем подчинялся жене и был счастлив, удивляясь изредка, почему именно ему досталось это счастье. Сергей Иванович Прозоров любил свое Ольгино. Любил высокие сосны, серую гладь Финского залива, улицы, утопающие в цветах садики и палисадники. Здесь он прожил шесть лет. Здесь родились его дети. Все лучшее, светлое в жизни Прозорова связано с этим обычным дачным поселком. Но однажды на их тихую жизнь набежало облачко. Внезапно в их доме появился Федор Шамрай. Всего несколько дней прожил он у школьного друга, но и этого хватило, чтобы Катя решительно возненавидела Федора.

Все раздражало ее в Шамрае: цинизм, бесконечное хвастовство своими любовными приключениями, мотовство и нежелание честно трудиться. Но на это ей, в сущности, было наплевать, — это все касалось только самого Федора. А вот когда он, освоившись, начал говорить мерзости про нелегкую жизнь страны, когда он подло и грязно стал поносить все, что для Кати было дорого, она возмутилась и выгнала Федора из дому.

Прозоров чувствовал себя виноватым перед Катей. Болтовня Федьки возмутила и его, но все же где-то в глубине души, стараясь не сознаваться даже себе в этом, он продолжал восхищаться размахом и лихостью Шамрая.

Через несколько дней в отсутствие Кати (она уехала на лето в деревню под Вологду) Федор заскочил к Прозоровым за своими вещами. Был он навеселе и много хвастался, что работает, мол, фотографом и декоратором, оформляет витрины: «Денег много, работа легкая». Уже на пороге добавил: «Такую смазливую девочку подцепил в Питере, — он чмокнул кончики своих пальцев, — без ума от меня».

…Вскоре началась война. Катя с детьми не успела вернуться в Ольгино. Прозорова в армию не взяли, — близорук. Вместе с тысячами ленинградцев он рыл окопы и противотанковые рвы вокруг города.

В это время он видел Шамрая в последний раз.

Федька был в военной форме, говорил, что отправляется на фронт. Но к другу нашел возможность заехать. Крепко выпили.

— Слушай, Федь, ведь город окружен. Неужели возьмут? Значит, конец, да?

— Всему конец! — Шамрай грязно выругался. — Возьмут Питер, за ним — Москву. Все разваливается, как карточный домик. Что, сам теперь увидел? Подожди, скоро по-новому будет!

Стуча кулаком по столу и брызгая слюной в лицо оторопевшему Прозорову, он кричал:

— Я им навоюю! Я им покажу, на что Шамрай способен! Но тебя, друг, я не забуду! Шамрай помнит все — плохое и хорошее.

Нужно было тогда же сдать, куда следует, эту гадину, — ведь это же враг. Но он этого не сделал, а, охмелевший, сидел и слушал злобную исповедь Шамрая. Потом он этого не мог себе простить, но было уже поздно.

Прозоров оставался в Ольгине. Здесь было топливо для дома и было меньше шансов, чем в городе, попасть под снаряд. У него сохранилось немного картофеля и брюквы, он расходовал их экономно, чтобы как-нибудь протянуть тяжелое время. И, несмотря на все тяжести и лишения войны, Сергей стал верить в победу, — ведь город держался! Последняя злосчастная встреча с Шамраем всплывала в памяти как наполовину стершийся, дурной сон. Но Шамрай скоро напомнил о себе.

…В ту ночь Прозоров спал плохо. Холод пронизывал насквозь, трясло как в лихорадке. Он поднялся с кровати и стал растапливать печку. Когда же кончится эта дикая холодина? Никогда раньше в Ленинграде не было таких морозов, а теперь одно к одному…

Потом он оделся, вышел на улицу — поискать остатки дровишек. Поселок был пуст; кругом ни души. Ветер раскачивал отяжелевшие от снега ветки деревьев, разносил вокруг снежную пыль. Кое-как он набрал небольшую охапку дров, и вдруг ему показалось, что за его спиной кто-то стоит. Он быстро вошел в дом.

Через несколько минут в дверь постучали. Выглянув в окно, Прозоров увидел трех военных: двух командиров и одного бойца. «Свои», — подумал он и открыл дверь. Пришедшие попросили разрешения погреться, пока не отремонтируют в мастерской их машину.

Расположились. Командиры представились: Григорий Климов, Владимир Николаев. Боец свою фамилию не назвал. Вели себя сдержанно, вежливо, помогли подбросить в печку дров, принесли из колодца воды. Когда печка нагрелась и стало тепло, сняли шинели, умылись, стали готовить завтрак. Чайник вскипел. Прозоров налил в стаканы кипятку, положил на стол тоненький ломоть черствого хлеба.

— Небогато живешь! — сказал Климов и достал из вещмешка хлеб, мясные консервы, сало, сгущенное молоко, вытащил даже флягу спирта.

— Ну садись, заправляйся, — радушно пригласил он Прозорова.

Ели не спеша, пили умеренно; шел обычный разговор о войне, о трудном положении в Ленинграде. Прозорову был приятен сочувственный, вежливый тон командиров, особенно то, что они не забыли поинтересоваться его семьей. Он стал рассказывать о себе, о школе, жене, детях.

После завтрака Николаев подошел к окну и стал восхищаться Ольгином:

— У вас хорошо: тишина, лес. Война совсем не чувствуется. Тут можно отдохнуть! Скажите, поблизости есть какая-нибудь воинская часть с телефоном? Если нам понадобится, откуда можно позвонить?

— Нет, в этом отношении у нас плохо. Военные и телефон от нас далеко, — ответил Прозоров и стал убирать со стола. Обернувшись, он увидел, что боец надел шинель и собрался куда-то идти, а Климов рассматривает фотографии, вынутые из бумажника. Боец вышел, и они остались втроем. Климов подозвал Прозорова к себе. Держа в руках небольшой снимок, он спросил: «Узнаёте друга?»

Прозоров, чтобы лучше разглядеть фото, надел очки. С фотографии на него смотрел с наглой улыбкой Федор Шамрай.

— Узнаёте? — переспросил Николаев. — Прочтите-ка на обороте.

Прозоров прочитал вслух: «Тихоне от друга». Подписи не было. Однако он легко узнал почерк Шамрая.

Он не понимал еще, чего хотят эти люди. Но подсознательно чувствовал, что за всем этим кроется что-то страшное и что исходит оно именно от Шамрая, и эта мысль ошеломила его. А собеседник спокойно продолжал:

— Вы знаете, где находится Шамрай?

Он молчал.

— Вы понимаете, кто мы такие и зачем у вас?

Он молчал.

— Бросьте придуриваться, что ничего не понимаете! — крикнул Климов. — А если не понимаете, сейчас поймете!

И он, твердо чеканя слова, сказал:

— Нас прислали с той стороны большие люди — люди, которым вы отлично известны.

Не помня себя, Прозоров закричал:

— Шантаж! Не имеете права!..

К нему подскочил Николаев, схватил за горло, повалил на кровать и придавил к подушке. Прозоров услышал приглушенный голос Климова:

— Еще слово, и я пристрелю тебя, как собаку!

Пистолет был направлен дулом на Прозорова. Он кое-как проговорил:

— Что вам от меня нужно?

— Это другой разговор! — неожиданно спокойно отозвался Климов. — Выпей воды и слушай: скоро немецкая армия вступит в Ленинград. Пойми: вы обреченные люди. Все равно сдохнете с голоду. Ты нам нужен, твоя квартира очень подходит нам. Не бойся. Ничего особенного не придется делать. Главное — молчать. Живи себе как раньше жил, только устрой так, чтобы и мы могли прожить здесь некоторое время. Будешь отныне Федором Даниловичем — в честь Федьки Шамрая, — усмехнулся он.

— А… если я… — дрожащим голосом начал Прозоров.

— Что если? — с угрозой спросил Климов.

— Если… если я… не соглашусь?

— Хотите стать покойником? — жестко спросил Климов. — Не делайте глупостей. У нас есть много способов устранить вас. Ведь «несчастный случай», особенно когда идет война, может произойти со всяким… Впрочем, даже и этого не понадобится.

Он порылся в карманах и, насмешливо улыбаясь, протянул Прозорову еще одну фотографию. Прозоров взглянул, и у него потемнело в глазах. Он пытался вскочить с кровати, но тяжелая рука Климова вновь уложила его.

— Как вам понравится, если этот снимочек попадет в некоторые органы? Иметь такого друга, как Шамрай, — Климов, будто бы сочувствуя, покачал головой, — за это, я думаю, не поздоровится…

На фотографии был заснят Шамрай в обнимку с Прозоровым. Они сидели за столом, уставленным бутылками, а рядом какие-то полуголые, накрашенные, пьяные женщины…

— Но этого же не было, — застонал Прозоров.

— Не было, — охотно согласился Климов, — но попробуйте докажите, что этого не было. Немцы большие мастера на такие фокусы. Вот, гляньте-ка еще на это. — И Климов показал Прозорову листовку, которую гитлеровцы недавно разбросали с самолетов на нашей передовой и даже в тылу. На листовке был снимок: несколько красноармейцев и командиров сидели в уютной комнате вокруг стола, на котором было полно опять-таки бутылок с вином. Под фотографией было написано, что советские военнопленные в немецком тылу живут прекрасно.

Правда, Климов, не знал, что произошло, когда эта листовка попала в органы контрразведки.

Член Военного Совета фронта генерал Кузнецов попросил контрразведку выяснить, кто такие красноармейцы, изображенные на снимке. Расследованием по приказанию начальника контрразведки Александра Семеновича Полякова занимался капитан Морозов. Ему удалось установить, что все изображенные на снимке бойцы погибли в боях.

Листовка, как и следовало ожидать, оказалась элементарной фальшивкой, состряпанной с провокационной целью отделом пропаганды 18-й немецкой армии. Это был довольно искусный фотомонтаж, смонтированный из фотографий, найденных у погибших красноармейцев.

После доклада Полякова на Военном Совете фронта решено было нескольких погибших бойцов посмертно наградить и материалы об их героизме напечатать в армейских газетах. Так фактически провалилась эта провокация.

Об этом Климов не знал, но не знал об этом и Прозоров. Он решил, что уж если верят таким фальшивкам, как эта листовка, то снимку, на котором он сидит в обнимку с Шамраем, поверят обязательно, и тогда ему конец. Прозоров сразу обмяк. Вот оно! Пришла расплата за проклятую мягкотелость, беспринципность.

— Я с-слушаю вас… — хрипло пробормотал Прозоров.

— Давно бы так, — удовлетворенно сказал Климов.

Пока Прозоров трясущимися руками снова растапливал печку, вернулся третий, и Николаев весело сказал:

— Ну что ж, пожалуй, пора еще разок перекусить! Не правда ли, Федор Данилович?

И, как ни был напуган Прозоров, он все же понял, что третьему не очень доверяли.

За обедом опять беседовали. Теперь больше говорили они, задавали какие-то вопросы, он что-то отвечал, а что — не помнит. Сильно болела голова; порой казалось, что все это ему просто снится.

После обеда Климов взял чемодан и пошел в другую комнату; Прозоров остался на кухне. Сколько он просидел так — не помнил, но, когда вдруг очнулся, ему послышалось, будто кто-то там, в комнате, работает телеграфным ключом.

Прошла первая ночь.

А на рассвете следующего дня Климов и Николаев сказали, что уходят. Чемодан они велели сохранить в надежном месте. Когда нужно будет, за вещами придет либо кто-нибудь из них, либо другой человек, который должен сказать пароль: «Федор Данилович? Я от Федора из Пскова».

На прощание Климов и Николаев оставили Прозорову полбуханки хлеба, банку мясных консервов, несколько кусков сахару и двадцать тысяч рублей — две пачки, по десять тысяч в каждой. Они ушли, а Прозоров не мог найти себе места.

«Не буду немецким шпионом! — лихорадочно думал он. — Надо что-то делать! Но что? Если бы сейчас была Катя! Сколько раз она говорила: „Смотри, Сережа, нельзя быть таким смирным. Пропадешь ты в сложных обстоятельствах, если не станешь наконец настоящим мужчиной”». Ах, если бы была Катя! Она всегда спасала его в самых «сложных обстоятельствах»… Прозоров несколько часов ходил вокруг дома и только потом обнаружил, что все это время был без пальто.

Вечером у него появился сильный озноб, он потерял сознание. На другой день, утром, пытался подняться, но не смог. Так он провалялся дней семь-восемь, а потом стал медленно поправляться. Когда он уже начал ходить, его навестила незнакомая молодая, красивая женщина. На ней была военная форма.

— Федор Данилович? Я от Федора из Пскова.

У Прозорова сжалось сердце. Он только кивнул: слушаю вас.

— Как живете? Вы что, больны?

— Живу, как видите. Болел все время, простудился. Сейчас немного лучше.

Женщина, видимо, спешила.

— Я на минуточку, — быстро заговорила она. — Приехала сообщить, что у ваших друзей все благополучно. Все остается так, как договорились. Вам приказано из поселка не отлучаться до особого указания. Я, возможно, еще к вам заеду.

Она попрощалась и ушла.

Зачем она приезжала? Проверить его? Прозоров подошел к окну. Недалеко от дома непрошеная гостья села в поджидавшую ее санитарную машину. Занятый своими мыслями, Прозоров не обратил особенного внимания на то, что за ней проследовала «эмка», окрашенная в белый цвет.

Во время болезни Прозоров не интересовался чемоданом, не притрагивался к нему. Он так и стоял за кроватью в другой комнате, — там, где его оставили. Как хотелось Прозорову забыть об этой истории! Но последний визит напомнил ему все, что произошло. Надо было что-то делать, принять какое-то решение.

Он открыл чемодан. Там была рация.

Много передумал Прозоров в эти дни.

Наступила расплата за трусость, за слабоволие, за гнилую теорийку: «Моя хата с краю…» «Так и надо, — бормотал он, — так и надо. Катя не раз меня предупреждала, что так жить нельзя. Если бы в свое время я дал отповедь Шамраю! Только на таких, как я, они и могут рассчитывать. Но как же мне теперь жить дальше?» Он метался по дому, пытался чем-нибудь заняться, но все валилось из рук. И наконец Прозоров решился. Пусть будет, что должно быть. Надо идти в НКВД и все рассказать.

Всю ночь пролежал с открытыми глазами. На рассвете встал, умылся, побрился. Нашел небольшой чемоданчик, положил туда завернутые в газету деньги. Потом, тяжело вздохнув, засунул в чемодан полотенце и пару чистого белья.

Прозоров плелся по шоссе, еле передвигая ноги.

Прошел не больше двух километров и остановился. Дальше идти не было сил. Неожиданно его догнала легковая машина, шедшая по направлению к городу. Он робко поднял руку. Машина затормозила. Командир, сидевший рядом с шофером, открыл дверцу.

— Что случилось?

— Мне нужно срочно в Ленинград. Но я не совсем здоров, и мне тяжело идти. Если можно, возьмите меня.

Командир, сидевший в машине, согласился подвезти Прозорова до Финляндского вокзала.

И вот он у бюро пропусков! Сто́ит только нажать на тяжелую входную дверь, зайти туда, рассказать — и все мучительное останется позади. Но тут же пришла мысль: а вдруг не поверят? Возьмут и расстреляют! Ну хорошо, он заслужил, но что будет с Катей, с детьми? Нет, лучше решить иначе! Прозоров круто повернулся и пошел по направлению к Неве. Он дошел до Кировского моста, где на ледяном покрове реки виднелись полыньи, пробитые артиллерийскими снарядами…

— Вот как будто и всё, — хрипло сказал Прозоров. — Прошу поверить мне…

Он достал из чемоданчика завернутые в бумагу деньги — те двадцать тысяч — и положил их на край стола.

Чекисты переглянулись. Потом Морозов что-то тихо сказал Волосову, и тот вышел. Через некоторое время Прозорову принесли тарелку щей, ломтик хлеба и чашку горячего чая с кусочком сахара.

Прозоров смертельно устал после всего пережитого, но оттого, что он наконец все рассказал, ничего не утаил, ему стало легче. Он не знал, какая судьба ожидает его, и был готов к самому худшему. И все же ровное и сдержанное поведение чекистов немного успокоило его. Он даже почувствовал, что голоден, и, благодарно взглянув на военных, стал есть.

Щи были постными, ломтик хлеба был тоненький, и Прозоров с горькой усмешкой вспомнил, что говорил ему Климов: «Голодает только народ, а чекисты и исполкомовцы как питались до войны, так и теперь обжираются!»

Чекисты вышли.

Оставшись с вахтером, Прозоров ждал, что с минуты на минуту его отведут в одиночную камеру и на этом закончится на долгие годы его связь с внешним миром. Возможно и… Ведь война! Больше всего его волновала судьба жены и детей. «Что будет с Катей, с ребятами? А если с ними будет все в порядке, что она скажет про меня детям, когда они подрастут?»

В это время в кабинете у Полякова шел разговор, как поступить с Прозоровым.

— Арестовать и засудить! — почти крикнул Волосов.

Поляков нахмурился, а Озолинь внимательно посмотрел на Волосова и слегка постучал пальцами по столу.

— Эк куда хватил, — досадливо сказал Поляков. — А ты как думаешь, Антон Васильевич?

— По-моему, он — не типичный враг, — сказал Морозов. — Его втянули в группу. Но он пока ничего не сделал, да, видно, и не собирался делать. Какая будет польза от того, что его, как высказался наш молодой ДРУГ, — тут он окинул Волосова слегка насмешливым взглядом, — «засудят»? Прозоров заявил, что хочет стать честным человеком. Давайте поверим! Никуда он не уйдет, а польза от него может быть немалая.

— Не нравится мне Прозоров, — заметил Михаил Воронов. — Безвольный он человек, тряпка. Не люблю таких слизняков. И все-таки я согласен с Антоном Васильевичем. Надо учесть, что он не воспользовался деньгами и, по существу, сам пришел, сам все рассказал. А главное, арест, по-моему, просто тактически нецелесообразен.

Александр Семенович вопросительно посмотрел на Озолиня. Тот молча кивнул.

Поляков закурил.

— Формально Прозоров совершил преступление, — сказал он, — и его можно судить. Он представляет опасность — неплохой материал для любой разведки. Но все-таки он не хотел стать шпионом — боялся ли, или еще что, не знаю, — но, главное, не хотел. И когда его завербовали, он все-таки решил идти к нам. Не сразу: видно, не хватало силы воли, — но на то он и Прозоров. Дадим ему возможность стать снова честным человеком.

— Давайте вспомним, как поступал Дзержинский, — заговорил молчавший до этого Озолинь. — Однажды к нему пришла жена арестованного контрреволюционера и сказала, что очень тяжело заболел ее сын. Она просила Феликса Эдмундовича, чтобы он отпустил ее мужа повидаться с сыном, так как тот может каждую минуту умереть. И Дзержинский отпустил. На семь дней.

— Вернулся? — с любопытством спросил Воронов.

— Вернулся, — сказал Озолинь. — Конечно, Феликс Эдмундович рисковал, но он хорошо понимал людей, их психологию и знал, кому и при каких обстоятельствах можно поверить, а кому нет. Вот так…

Озолинь замолчал.

Поляков внимательно оглядел всех.

— Ну что ж, поверим и мы? — спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Он очень может нам пригодиться. Продумайте все варианты.

…Поздно ночью из подъезда на улице Воинова вышли два человека и сели в машину.

— Ну как там, все документы и пропуска в порядке? — спросил Воронов у шофера.

— Всё в порядке, Михаил Андреевич!

— Тогда гоните в Ольгино! Забросим вот знакомого. К утру должны вернуться обратно.

Зарычал мотор, машина пересекла Литейный и помчалась по набережной.

Глава 7

Вскоре после того небольшого совещания, где решалась судьба Прозорова, Виктор Волосов, проходя по одному из коридоров управления, встретил Озолиня.

— А, товарищ Волосов! — приветливо сказал Озолинь. — У вас есть время? Тогда зайдите на минутку ко мне. Поговорим.

Волосов с готовностью кивнул, несколько недоумевая, о чем это — персонально с ним — будет говорить Озолинь.

Озолинь усадил Виктора на диван, а сам стал не спеша прохаживаться по кабинету, заложив руки за спину.

— Из вас получится хороший чекист, товарищ Волосов, — неожиданно сказал Озолинь.

Виктор смутился. Он знал, как скуп на похвалы Дмитрий Дмитриевич.

— Но… — Озолинь поднял вверх длинный, худой палец, — но кое-что вам надо учесть.

Виктор с некоторой тревогой посмотрел на Озолиня.

— Хотите, я вам расскажу случай, который многому меня научил? — спросил Дмитрий Дмитриевич.

Виктор кивнул: конечно!

— Так вот. Был я тогда еще моложе вас и, пожалуй, погорячее. Работал я в уездном ЧК одного небольшого южного городишка…

И Озолинь рассказал, как однажды в приемную ЧК пришел высокий седоусый мужчина. Он был в гражданском платье, но выправка его и манера держаться подтянуто и строго выдавали в нем бывшего военного.

«Что вас привело к нам?» — спросили его.

«Пришел за помощью. Или арестуйте, или помогите».

История этого человека была довольно типичной; немало таких историй приходилось выслушивать в те годы сотрудникам ЧК.

Он родом из мещан. Получил образование и пошел на военную службу. Честно сражался с немцами. И, как многие офицеры, проклинал виновников поражений на фронтах. Поэтому Февраль встретил сочувственно, хотя и осторожно, а вот Октябрь — как он сам выразился — «не понял». «Многое мне казалось странным, многое пугало…» Особенно возмутил его Брестский мир. Как? Отдать немцам Прибалтику, половину Белоруссии, Украину с Донбассом, платить контрибуцию! Позор! Объяснение пришло само собой: «Продали большевики Россию». Офицер пробрался на юг, к генералу Деникину, в так называемую Добровольческую армию — «спасать единую, неделимую Русь». Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: едва получив назначение, офицер заболел тифом. Полгода провалялся в больнице. Было достаточно времени, чтобы поразмыслить.

От соседей по койке не раз слышал он рассказы о зверствах «товарищей по оружию», о продажности генералов, о разгуле спекуляции, о взяточничестве в белом тылу. Он долго думал обо всем этом и решил дезертировать из армии. Скрылся у родственников, дождался прихода красных. Но к большевикам пойти на службу побоялся. Скитался. После долгих и трудных раздумий решился прийти в ЧК.

«Чего же вы хотите от нас?» — спросили его.

«Хочу честно работать, но без вашей рекомендации меня никуда не возьмут. Не любят таких, как я, и не доверяют им».

Он положил на стол пачку заранее приготовленных документов: биографию, какие-то квитанции, удостоверение, справку о сдаче оружия.

— Ну, и как вы думаете, товарищ Волосов, что было дальше? — спросил Озолинь. — Вы помните, какое время было?

Виктор только кивнул.

— Конечно, мнения разделились, — продолжал Озолинь, похаживая по кабинету. — Некоторые, и среди них, — он усмехнулся, — один ваш знакомый, кричали: «Судить эту контру! Все равно продаст!» Другие утверждали, что настоящий революционер должен сочетать в себе непримиримость и беспощадность к врагу с подлинным пролетарским гуманизмом. Так учил нас Дзержинский.

Озолинь сел за стол и строго сказал:

— ВЧК не преследовала выходцев из враждебных классов, если они, эти выходцы, относились к Советской власти лояльно. Более того, мы помогали им устроиться на работу и найти свой путь в новой жизни. И этого офицера не арестовали. О нем навели необходимые справки, и через некоторое время, при содействии чекистов, он получил место инструктора Всевобуча. Его работой военкомат был доволен… А ведь он был открытой «контрой».

Озолинь, прищурив глаза, посмотрел на Виктора и спросил:

— Вы поняли, к чему я завел этот разговор, товарищ Волосов?

— Понял, Дмитрий Дмитриевич, — краснея сказал Виктор, — а ведь проверять все же…

— Да! — сказал Озолинь. — Проверять, проверять и тысячу раз проверять. Это, конечно, правильно. Но и доверять нужно. А посадить, как вы говорите, это не фокус. Это, к сожалению, — он грустно покачал головой, — совсем не так уж сложно.

Виктор сидел пришибленный и думал о том, как много ему еще надо узнать, чтобы стать настоящим чекистом. Успокаивало и радовало его лишь то, что у людей, плечом к плечу с которыми он теперь работал, было чему поучиться. И они не отказывали в помощи.

— Ну вот, — сказал Озолинь, — не обижайтесь, что прочел вам небольшую мораль. А сейчас, будьте добры, пригласите ко мне товарищей Морозова и Воронова, и сами, если есть время, можете прийти.

— Слушаюсь.

Вскоре Морозов и Воронов явились к Озолиню. Дмитрий Дмитриевич сосредоточенно выслушал их доклад, а когда они закончили, неожиданно спросил:

— Почему Голосницына стала шпионкой?

Воронов попытался объяснить, как он понимает характер этой женщины: пустая, развратная, любительница легкой жизни и кутежей, она никого и никогда всерьез не любила. К мужу она относилась равнодушно, изменяла ему чуть ли не с первых месяцев после свадьбы — впрочем, он платил ей той же монетой. За деньги и, главное, за перспективу «сладкой жизни» она может и мать родную продать…

Озолинь внимательно слушал.

— Это все похоже на истину, — сказал он. — Но, Михаил Андреевич, ведь не всякий развратный мужчина и не всякая пустая бабенка обязательно становятся немецкими агентами. Думается, надо покопаться поглубже в их прошлом: где-то должна найтись более определенная ниточка, приведшая ее к абверу. У вас есть возможность изучить их прошлое?

— Да. Поручу Голову…

Особенно заинтересовала Озолиня жена второго шпиона — Лиза Травникова.

— Совсем другой человек, — сказал Морозов. — Скромная, тихая, главное — денег у нее нет, бедствует. Непохожа на шпионку.

— Что же вы думаете?

— Может, муж и не раскрылся перед ней? Ведь про свой завод она ему могла рассказывать просто как близкому человеку. Без умысла, а так — по наивности.

— Разрешите? — вмешался Воронов. — Деньги в семье завелись, и в немалом количестве, но не у Лизы, а у ее брата, у Валентина Евдокимова.

— А он? — спросил Озолинь.

— Пьяница, кутила и, кажется, трус.

— Вот и есть зацепочка, — удовлетворенно сказал Озолинь. — Поработайте-ка над ним. А Травникову надо поберечь — вы, кажется, говорили, у нее двое детей?..

Уже у себя в кабинете Воронов сказал:

— А знаете, повезло нам на начальство, — он засмеялся, — мне Виктор успел рассказать, какую с ним Озолинь воспитательную беседу провел.

— Что-то ты щедр на похвалы начальникам, — ехидно ухмыльнулся Морозов. — Смотри у меня. Займись лучше Голосницыной.

В один из мартовских вечеров на углу улиц Гоголя и Дзержинского встретились Доронина и Голов.

Было холодно. Днем, правда, пригревало солнышко, но к вечеру опять подморозило, и девушка, торопясь, едва не упала.

— В какую сторону пойдем?

Голов не успел ответить: раздался сигнал воздушной тревоги. Куда же деваться?

— Ко мне на службу. Это здесь, на Герцена, — решительно сказала Наташа Доронина, — близко, успеем.

Они побежали.

В своем маленьком кабинетике Доронина угостила Голова чаем вприкуску с конфетами — их недавно стали выдавать вместо сахара. Потом они неторопливо беседовали о книгах, о живописи, о театральных постановках. Говорили под непрекращающийся грохот снарядов: гитлеровская артиллерия била в район почтамта.

Наташа вдруг заметила, что лейтенант посматривает на часы.

— Вы спешите?

— Понимаете, я не очень располагаю временем. А между тем нам надо серьезно поговорить…

Наташа почувствовала, что краснеет. И тут же рассердилась на себя: «Ну что за мысли, право, лезут в голову. До того ли?»

— Говорите, я слушаю, — все еще сердясь на себя, сказала она.

— Что вы знаете о прошлом Зины Голосницыной? Это очень важно! И, пожалуйста, подробно…

Доронина растерялась. Где-то в глубине души она надеялась на другой разговор, тайком признаваясь себе, что ей нравится этот скромный, спокойный лейтенант.

…Что Наташа знала о Зине? Была пустоватая, но неплохая девчонка, рано оставшаяся одна, без родителей. Потом появился некий Федор, уверенный, развязный, «неотразимый». Сначала приходил днем, потом привозил Зинку из ресторана поздно вечером, наконец однажды остался ночевать. В квартире стала собираться Федькина компания: пили, дебоширили — подозрительные какие-то люди. Зина тогда часто плакала. Однажды Наташа застала ее в коридоре с самым пожилым человеком из этой компании: он казался старше Зины лет на двадцать. Они о чем-то тихо говорили, потом Зина ушла к себе, а в коридор вышел пьяный Федька, тряхнул дружка за плечо, прогнусил: «Ну вот тебе и квартира, Толька. А ты боялся».

Имя «Федор» почему-то насторожило Голова, но он не мог сразу сообразить, почему именно.

Через неделю Зина зарегистрировала свой брак с тем человеком, которого Федор называл Толькой.

— Вспоминайте, вспоминайте еще, — настойчиво просил Голов.

Кажется, только теперь Наташа начала понимать, почему так часто встречается с ней чекист. Ей было приятно, что она может принести хоть какую-то пользу, и немного грустно: «А я-то, дура, вообразила…

— Знаете, этот Федька фотографом работал и Зину научил фотографировать. Вышла она замуж — забросила, а теперь, кажется, снова увлекается. Во всяком случае, я видела, как она однажды закрывалась в ванной с фотоаппаратом.

Наташа стала припоминать мелочи, на которые раньше не обращала внимания:

— …Продукты у спекулянтов покупает, денег не жалеет… Военные в квартире бывают…

— Вот что, Наталья Семеновна, — сказал, поднимаясь, Голов, — теперь вы кое-что знаете о своей соседке, а еще больше — догадываетесь. Прошу вас — переезжайте к себе на Пушкарскую обратно.

— Понятно… — неуверенно сказала Наташа.

Ей не хотелось, чтобы Голов уходил так быстро. Но он посмотрел на часы и встал. Уже на пороге Наташа не выдержала, крикнула вслед:

— Берегите себя, слышите?

Он ласково помахал ей рукой.

Идя по улице, Голов усиленно вспоминал: «Федор, Федор? Так это же, наверно, Шамрай, о котором говорили Прозоров и Гриднев, то бишь Щелкунов. Вот какой узелок завязался».

Озолинь только вернулся из Ольгина, и его сразу вызвали к начальнику.

— Как дела у Волосова? — спросил Поляков.

— Всё в порядке. Молодчина.

— Наступают денечки горячие. Пришло наконец донесение от «Невы» — Александрова: гитлеровцы планируют новое наступление на Ленинград.

— Об этом уже знают в штабе фронта?

— Да. А вот что касается непосредственно нас…

Оказывается, штаб абвера группы армий «Норд» подготовил три новые разведгруппы. Ему стало известно о гибели Климова — Голосницына при переходе линии фронта, — об этом позаботились чекисты. Позаботился Поляков также и о том, чтобы конспиративные квартиры, опорные пункты погибших шпионов в Ленинграде, считались по-прежнему надежными. И теперь «Неве» удалось выяснить: две группы с рацией будут выброшены на парашютах вблизи города, третью сбросят в районе Малой Вишеры.

«Нева» сообщил имена и клички некоторых агентов.

— С выброской будут торопиться, чтобы успеть до белых ночей, — закончил Поляков. — Ожидайте гостей очень скоро.

Тут же были распределены задачи на ближайшее время. Поляков через свои каналы должен был «подбрасывать» абверу «интересные сведения» о ленинградских и ольгинской конспиративных квартирах. Морозову предложили выехать на Волховский фронт и заняться операцией в Малой Вишере. Озолинь решил быть в Ольгине, рядом с Волосовым.

— И Воронову пора уже занимать свое место, — сказал Поляков под конец. — Голов ему поможет. За дело!

— Будет порядок, — уверенно откликнулся Озолинь.

Глава 8

Зинаида Петровна Голосницына продолжала работать в госпитале. В феврале всем работникам были выданы новые удостоверения личности. О похищенных документах никакого разговора не было. Видимо, Гуляев не хватился их, и Голосницына считала себя вне опасности.

Волновало другое: Анатолий обещал, что весной обязательно будет здесь, в городе, и только в крайнем случае с ней свяжется другой агент, которому она передаст сведения. За это время Зинаида успела собрать интересный материал о положении в Ленинграде, о госпиталях; с огромным трудом сфотографировала стоящие на Неве корабли Балтийского флота и некоторые построенные в городе оборонные сооружения, а также расположение огневых точек уличной обороны и проявила две эти пленки. Дважды она встречалась с Валентином Евдокимовым, который помимо сведений о продукции номерного завода подготовил схему расположения его цехов.

«Скорее бы сдать пленки и сведения, — думала Голосницына. — Отделаться бы. И деньги обещали подбросить, а все никого нет. Что случилось?»

Возвращение Натальи в квартиру она встретила спокойно. Доронина после болезни стала более приветливой и общительной, несколько раз даже посидела с ее знакомыми. Жизнь — она ломает слишком гордых, а голод не шутка.

Голосницына ждала… В последних числах апреля, в сумерках, позвонили по телефону. А потом явился командир с капитанской шпалой в петлицах. Он назвал пароль и отрекомендовался Николаем Андреевичем, приятелем Анатолия Федоровича. Затем передал ей небольшую фотографию мужа, на обороте которой Зина, когда Анатолий приезжал в последний раз, своей рукой написала кличку, присвоенную ему немецкой разведкой: Атлет.

Николай Андреевич поинтересовался у Голосницыной, живет ли кроме нее кто-нибудь в квартире и где сейчас находится соседка? Узнав, что Наталья Семеновна отдыхает у себя в комнате, заметил, что пока не хотел бы встречаться с ней.

Капитан держал себя корректно, сдержанно, осторожно, но чувствовалась в нем уверенность в своих силах. Поболтав минут двадцать о том о сем, словно он не был агентом абвера, а действительно пришел к ней в гости, капитан сказал, что сейчас вынужден покинуть ее: занят другим, важным делом. Но им необходимо серьезно побеседовать. Для этого нужно встретиться на другой день в двенадцать часов, здесь же, у нее на квартире.

— Вы можете освободиться от работы под благовидным предлогом?

— Что-нибудь придумаю, — улыбаясь ответила Голосницына.

В том, что навестивший ее капитан является человеком, которого она ждала, Голосницына была уверена. Его солидный вид, умный и спокойный разговор произвели на нее отличное впечатление. А что не пришел сам Анатолий, так это даже удобнее. Опять пришлось бы его прятать, как в тот раз, что-то придумывать в случае, если попадется он на глаза Дорониной.

Зинаида не скрывала от гостя своего хорошего настроения: оставляла его поужинать и даже предложила отдельную комнату для ночлега. Но он отказался, поблагодарив за внимание.

Голосницына осталась одна. Настроение у нее испортилось. Должны же они понять, что ей нужны деньги! Много денег! Очень много денег! Продукты добывать трудно, а платить за них приходится дорого. А ведь ей еще нужно угощать полезных людей.

— Ничего. Сегодня не удалось — завтра напомню!

Укладываясь спать, уже раздетая, она подошла к зеркалу и потянулась.

— А он ничего, симпатичный мужик! Пожалуй, с ним будет поинтереснее, чем с Анатолием.

…Утром следующего дня Голов доложил Воронову, что Голосницына заболела; начальник госпиталя разрешил ей несколько дней отлежаться.

Воронов вполголоса сказал:

— Каждому свое лечение: одному отлежаться, другому отсидеться. Интересно, какое лечение ей пропишет трибунал?

В квартире у Голосницыной — полная тишина. Когда Наталья уходила утром на работу, Зинаида вышла вместе с ней. Но скоро вернулась. Сняла военную форму и перебрала в шкафу платья — все не решалась, какое надеть. Остановилась на сером шерстяном. Оно ей шло.

В полдень раздался звонок. Николай Андреевич был, как и вчера, чисто выбрит, по-прежнему любезен, по-военному подтянут и спокоен.

Разглядывая его, Голосницына подумала: «Вот это школа! Настоящий разведчик!»

Николай Андреевич попросил показать ему, на всякий случай, расположение комнат, выход во двор с черного хода.

— Теперь побеседуем и кое-что уточним, — сказал Николай Андреевич. — Анатолий Федорович после большой и трудной работы отдыхает. Его наградили за выполнение задания по Ленинграду. Вам это приятно знать?

— Представляю себе, как он отдыхает, — засмеялась Голосницына. — Он так любит поволочиться за женщинами. Ну что ж, война все спишет.

— Нет-нет… Он только отдыхает. Он заслужил этот покой! — очень серьезно ответил агент.

— Как же вы устроились? Может быть, все-таки у меня…

— Нет, нет. Я нахожусь в одной воинской части под Ленинградом, и от вас не скрою, что там же мой помощник сидит с радиостанцией, так что менять явку нет смысла. Торопить с заданиями вас не буду, но меня интересует уже проделанная вами работа. Какими данными вы располагаете, что сделал Валентин Евдокимов, все ли благополучно с рацией в Ольгине? Словом, все-все…

Зинаида сообщила, что сама она с большим трудом засняла корабли, стоявшие на Неве, и оборонные сооружения в городе. С Валентином же Николай Андреевич может встретиться в любой день, даже сегодня. Если нужно, его пригласят сюда. В Ольгине чемодан с рацией находится в полной сохранности: она там побывала. Так что — «всё в ажуре».

Зинаида Петровна настояла, чтобы Николай Андреевич выпил горячего чаю, и тут же стала извиняться, что, кроме леденцов, ничего другого предложить не может. За чаем она всплакнула, жалуясь на трудную жизнь:

— Ох, если бы вы знали, как тяжело молодой женщине быть одной. Тоска! Вам, мужчинам, легче, чем нашей сестре.

— Я вас понимаю! Вы, должно быть, соскучились по Анатолию? — сочувственно спросил Николай Андреевич.

— Понимайте, как хотите, — вытирая слезы, кокетливо ответила Зинаида. И тут услыхала то, о чем мечтала: Николай Андреевич сказал, что должен передать деньги и еще нечто «для подкрепления здоровья».

— Но сегодня по ряду причин я не захватил денег. При следующей встрече обязательно всё вручу… Да, чуть не забыл, — он многозначительно поглядел на нее, — от старого друга Федора Шамрая передаю вам большой привет. Федя просил сказать, что всегда помнит о вас и не теряет надежды встретиться.

— А, Федя… Ну, как он там? — спросила Голосницына.

— Ничего, процветает, — ответил разведчик.

Зинаида Петровна не решилась спросить, сколько ей прислали денег. «Ну ничего, я еще доберусь и до твоего кошелька и до тебя. Еще попадешься мне в руки!» — с удовольствием подумала она и переменила тему разговора:

— Да, а что передать Валентину? Я сегодня с ним говорила по телефону.

— Давайте так сделаем. То, что вы сообщили, — для нас важно. Но, к сожалению, все запомнить невозможно. Поэтому основное изложите на бумаге. Все подготовьте, а завтра мне передадите вместе с пленками. Я буду не один, и мне легко будет через друга все переправить куда следует. Будет очень хорошо, если бы заодно пришел и Валентин. Тут же вы оба получите деньги.

Подумав, Николай Андреевич добавил:

— Кстати, завтра я буду свободен только к пяти вечера. В это время, вероятно, будет дома ваша соседка. Поэтому подскажите, где лучше встретиться.

Зинаида Петровна предложила свидание на Петроградской стороне, у Ботанического сада: там она когда-то встречалась с Шамраем. Она придет туда вместе с Валентином и захватит с собой все нужное. На этом договорились. Осторожный Николай Андреевич попросил ее прийти на свидание в военной форме. Так будет удобнее.

В случае артиллерийского обстрела или воздушного налета встреча переносилась с пяти на шесть тридцать, но, во всяком случае, не позже семи часов вечера. Если же она не придет, он будет думать, что ее задержали.

— Но это будет вечер. Как же я доберусь одна домой? Вы меня не оставите одну, проводите? Ведь вы будете свободны? — допытывалась Зинаида Петровна.

— Разве можно такую женщину, как вы, да еще в такое время, одну оставить вечером на улице? Обязательно доставлю вас по назначению, — галантно отозвался агент. — Кстати, вы мне говорили, что в вашей работе встречались большие трудности. Расскажите, Там должны всё знать. Всё…

— Главная трудность, пожалуй, в том, что я совсем чужая среди людей, — серьезно ответила Зинаида. — Народ ненавидит… фашистов… Простите, что я так выражаюсь. Люди не верят в то, что Ленинград будет взят. Если бы узнали, кто я такая, меня бы растерзали на месте. Так что в НКВД я бы уже не попала, — грустно призналась она. — Вообще все сейчас такие патриоты, что только смотри в оба… Я вам сказала правду для того, чтобы вы и ваши начальники там ценили нас… Может быть, вам что-нибудь не понравилось, но я должна сказать правду, вы сами просили.

— Правильно сделали, — заметил Николай Андреевич. — То, что вы мне сообщили, очень важно. Мы об этом обязательно будем помнить.

Когда Наталья пришла с работы, Зинаида пожаловалась на болезнь: головная боль, озноб. Кроме того, она целый день ничего не ела и сильно проголодалась.

Наташа дала ей пирамидону, напоила горячим чаем…

На следующее утро Зинаида, выйдя на кухню, сообщила соседке, что ей уже стало лучше, но на службу она не пойдет. Отлежится, а потом сходит в госпиталь к врачу.

Доронина попрощалась с ней, пожелала выздороветь и ушла.

Сразу после ухода Дорониной Зинаида позвонила Валентину, чтобы в четыре часа он ждал ее на углу Кировского и Большой Пушкарской: «Я еще вчера предупреждала тебя, что понадобишься: брат приезжает». Он ее понял. Затем она села писать. Исписав четыре листа папиросной бумаги, свернула их в трубочку, вложила в футляр от термометра. Кассеты с пленками завернула в белую бумагу и положила в карман шинели. Так лучше. В случае чего можно незаметно выбросить в снег.

Она беспокойно ходила по комнате, ожидая назначенного часа. Уж больно много пьет Валентин в последнее время. Она боялась, чтобы он чего-либо не натворил. Надо бы о Валентине все рассказать капитану и посоветовать: пока не поздно, убрать его каким-нибудь способом. А то он сам завалится и других за собой потащит.

Около четырех Зинаида вышла из дому и пошла по направлению к Кировскому проспекту. На углу ее ждал мужчина среднего роста. На нем было серое короткое пальто, черная шапка-ушанка. Валентин Евдокимов на сей раз был чисто выбрит, но по его помятому лицу и опухшим векам видно было, что накануне он изрядно выпил.

— Кто приехал? Идти далеко?

— Пойдем к Ботаническому. Совсем другие, ты их не знаешь!

Когда Голосницына и Евдокимов подошли к Ботаническому саду, они заметили идущих навстречу военных.

— Это не они? — поинтересовался Евдокимов.

— Сейчас посмотрю! — И она стала напряженно всматриваться в идущих.

Ни Евдокимов, ни Голосницына не заметили, как к ним сзади подоспели два человека, а когда заметили, было уже поздно. Четыре сильные руки схватили их за локти. Приблизились и те, кто шел им навстречу, Тихий повелительный голос приказал:

— В машину!

Голосницына и Евдокимов настолько растерялись, что, не успев даже сказать что-нибудь, оказались в легковой машине. Напротив них, на откидных местах, сидели два автоматчика. Дверцы захлопнулись. Черный «ЗИС», рванув с места, на большой скорости помчался по Кировскому в сторону площади Революции.

И тут же в кабинете Полякова раздался телефонный звонок:

— Товарищ старший майор! Операция прошла благополучно, согласно плану. Заняла три минуты. Едут к вам.

— Хорошо, Воронов! Молодцы! Приступайте к обыскам на квартирах. Помните: на Большой Пушкарской все должно остаться так, как будто ничего не произошло.

— Есть!

Через пятнадцать минут Голосницыну и Евдокимова принимал комендант, который предъявил им ордера на арест. Обмякший Евдокимов, нахмурив брови, молча расписался на ордере. Но Голосницына успела прийти в себя. Поднявшись со скамьи, она шепнула Валентину: «Приятели. Любовная связь», — и осторожно бросила в мусорный ящик футляр от термометра и маленький сверток. И сразу начала протестовать против задержания:

— Это недоразумение! Не имеете права!

Помощник коменданта вежливо заметил:

— Гражданка, напрасно разбрасываете вещи! Подымите их и положите на стол.

Она бросила на стол футляр и сверток, зло посмотрела на всех, опустилась на скамью и попросила воды.

Поздно ночью Воронов и Голов докладывали Полякову результаты обысков: обнаружены пленки, уже проявленные, фотоаппарат, разведывательные данные, деньги — у Голосницыной, план военного завода и образец гранаты — у Евдокимова.

— Группа в Парголове взята, — в свою очередь сообщил им Поляков. — Она и шла за всем этим добром.

— С рацией взяли? — заинтересовался Воронов.

Поляков кивнул.

— А в Ольгино группу пропустим. Так лучше будет.

Он сделал паузу.

— Военный Совет фронта отметил, что мы оказали большую помощь командованию. Теперь все зависит от Морозова и Волосова.

На следующее утро в госпитале на месте Голосницыной сидела новый секретарь — молодая девушка в военной гимнастерке. На доске объявлений был вывешен приказ начальника госпиталя. В одном из пунктов указывалось, что Голосницына Зинаида Петровна, в связи с тяжелой болезнью и эвакуацией в тыловой госпиталь, освобождена от занимаемой должности.

Глава 9

Последние дни апреля были теплыми и солнечными; приближение весны чувствовалось все сильнее. И особенно за городом: сосны и ели, умытые дождями и согретые солнцем, стали зеленее и наряднее. Ветки деревьев тяжелели от набухающих почек. Прилетели скворцы.

Но ленинградцам приходилось нелегко. Враг усиливал артиллерийские обстрелы и бомбежки с воздуха. Разрушались дома. Гибли люди. И, если бы не наша зенитная артиллерия и авиация, городу пришлось бы совсем плохо… В предмайские дни Озолинь находился в Ольгине. Несмотря на хорошую погоду и чистый воздух, он чувствовал себя неважно: усилился кашель, давило грудь, трудно было дышать. Он и раньше худо переносил наступление весны, но нынче было особенно тяжело.

«Надо выдержать, перебороть болезнь!» — внушал себе чекист. Он уже третий день находился в Ольгине, еще раз проверил и уточнил с Волосовым и другими товарищами все детали предстоящей операции. Оставалось только терпеливо ждать, ничем не выдавая себя, чтобы не спугнуть фашистских лазутчиков.

Озолиня и Волосова беспокоило больше всего: не струсит ли Прозоров? Хватит ли у него мужества? Если он подведет, то операция будет провалена и сам он может погибнуть. Вооруженные шпионы не посчитаются ни с чем, чтобы уйти от преследования.

Прозоров в эти дни очень нервничал и волновался, но всеми силами старался казаться спокойным. Он твердо решил, что сделает все, но не выпустит немецких агентов. Если нужно будет — не пожалеет своей жизни. Так он и сказал Волосову:

— Я не такой, как раньше! Я покажу фашистам, какой я шпион. Я советский человек, такой же, как все, и я тоже хочу драться с фашистами!

После тяжелых событий этой зимы Прозоров послал Кате письмо. Он не обмолвился ни словом о том, что с ним произошло, но писал, что, находясь в блокаде, понял многое и вместе со всеми будет делать все, чтобы приблизить победу. Катя не замедлила с ответом. В конце письма стояла приписка: «Сережа! Ты становишься настоящим мужчиной!» Впервые он слышал от Кати такие слова. И это придало ему новые силы.

Прозоров доверчиво поделился своей радостью с Волосовым, показал ему письмо.

— Видите, Катя верит в меня, — сказал он с гордостью, — а вы верите мне?

— Верю и рад за вас, — просто сказал Волосов, крепко пожав Прозорову руку.

Почему-то Прозоров был убежден, что фашистские агенты, как и в прошлый раз, посетят его ночью или рано утром, поэтому он плохо спал, часто просыпался, прислушиваясь ко всякому стуку. А они появились неожиданно в вечерний час.

Их выбросили на парашютах, на рассвете, в районе Сестрорецка. Приземлившись в лесу, шпионы спрятали парашюты, отсиделись до утра, привели себя в соответствующий вид и пошли в Ольгино. К Прозорову они зашли не сразу, а некоторое время издали наблюдали за его домом. Лишь после того как убедились, что он один и что им не угрожает опасность, — постучались.

Прозоров подал Волосову, находившемуся поблизости, условный сигнал и стал принимать «гостей».

Неторопливо и придирчиво проверил их пароль, потребовал, чтобы они назвали лиц, от имени которых пришли, и только после этого промолвил: «Теперь все в порядке! Чувствуйте себя как дома. О делах — потом!»

Он вел себя спокойно, уверенно, как человек, знающий свое дело, который сообразуется с условиями конспирации лучше, чем они, и знает, когда и как надо поступать. Словом, сразу же инициатива оказалась в его руках. Он задернул занавески на окнах и повелительным тоном сказал:

— Раздевайтесь. Умывайтесь. Будем ужинать. Из дома никуда не выходить. За вашу безопасность отвечаю я. Кстати, как вас величать?

Один назвался Петром, второй Андреем. Петр сказал Прозорову, что они моложе его и поэтому в обращении к ним отчество не обязательно.

Когда разведчики умывались, Прозоров, поднося им чистые полотенца, словно невзначай полюбопытствовал:

— Что-то вас так долго не было? Я не знал, что и думать.

— Так получилось. Надо было все заучивать заново. Ждали документов, — нехотя ответил Андрей.

— Вы думаете, что все так просто? — проворчал Петр.

— Безусловно нет, ваше дело сложное, — согласился Прозоров и этим расположил их к себе.

За ужином разведчики открыли две банки мясных консервов, поставили на стол флягу со спиртом и, полагая, что находятся вне опасности, изрядно выпили. Развязались языки. Шпионы наперебой хвастались тем, как хорошо им платят и как здорово они «гуляют» в свободное время.

Прозоров слушал, поддакивал.

В конце ужина он заметил:

— Когда все уляжется, я постараюсь здесь вам тоже устроить хорошую гулянку. Конечно, у нас не так шикарно, но все же повеселимся.

Перед тем как уложить пьяных шпионов спать, Прозоров поинтересовался, что необходимо спрятать. Тот, который назвал себя Андреем, дал ему небольшой чемодан, заметив, что с ним надо обращаться осторожно. Сергей Иванович спрятал чемодан в чулане. Дверь он запер на замок, а ключ повесил за картиной.

Когда разведчики лежали в кроватях, Прозоров вдруг весело сказал:

— Да! Чуть не забыл. Я же чаем напоить вас хотел, сейчас угощу!

— С удовольствием выпьем.

На кухне он незаметно всыпал им в чай снотворного. Чай распили не спеша. Снотворное возымело свое действие, и вскоре разведчики крепко уснули. Руки они держали под подушками, где наготове были заряженные пистолеты.

Не спал только Прозоров. Он лежал в кухне на диване с закрытыми глазами. На столике напротив окна тусклым светом горела свеча. Сергей Иванович знал, что дом оцеплен. Чекистам осталось только бесшумно проникнуть в кухню и комнаты через дверь с улицы и через вторую дверь со двора. Он специально их оставил незапертыми, но на всякий случай вручил Волосову два ключа.

Все совершилось мгновенно: Озолинь и Волосов стояли у кровати спящих немецких разведчиков, направив на них дула пистолетов. Другие два сотрудника осторожно достали из-под подушек оружие. Когда шпионы очнулись и с трудом открыли глаза, то им ничего не оставалось, как покорно поднять руки. Внезапность ошеломила их.

Арестованным приказали одеться. Тут же был составлен протокол об изъятии большой суммы денег, оружия, двух радиопередатчиков и другого шпионского снаряжения. Их вывели на улицу. Усадили в большую, крытую грузовую машину. Она сразу же рванула с места, выехала на шоссе и взяла направление на Ленинград.

Взволнованный и счастливый, Прозоров смотрел вслед отъезжавшей машине. Вместе с ней уходили в безвозвратное прошлое его колебания и ошибки.

Отправив арестованных, Озолинь и Волосов подошли к Прозорову и крепко пожали ему руку. Озолинь, направляясь к машине, спросил:

— Может быть, хотите уехать из Ленинграда к семье?

— Нет! Я свою семью буду встречать в Ленинграде, — ответил Прозоров.

Чекисты уехали. Опять стало тихо. Люди в поселке спали и даже не подозревали о том, что произошло только что. Прозоров стоял и думал, что война — это великое испытание. Она закаляет людей, раскрывает их души.

Он вспомнил об одном разговоре, услышанном на днях в очереди. Машина с хлебом задержалась где-то в пути. И люди, чтобы скоротать время, говорили о всяком. Больше, конечно, о войне. Один пожилой человек рассказал о таком случае.

В поселке до войны жила семья. Старик работал столяром, хорошо зарабатывал и жил в достатке. Несмотря на это, все ворчал и часто многим был недоволен. Сердитый был старик и острый на язык. Когда, бывало, разойдется, то и Советской власти доставалось. Его за это некоторые звали «контриком». Близкие же и знакомые советовали попридержать язык за зубами, а то, неровен час… Время было неспокойное. Старик в таких случаях чаще всего отмалчивался, а иногда, посмеиваясь, говорил: «Ничего, сочтемся». И вот война. Наступили тяжелые дни. Поднялся утром старик, сложил весь свой инструмент и взялся укладывать вещевой мешок.

«Ты это куда собрался?» — спрашивает его жена.

«Как куда? — отвечает столяр. — Туда, куда и все. Иду в народное ополчение воевать против немцев!»

Не хотелось ей отпускать старика. И, недолго думая, сказала ему:

«Ты же ругал Советскую власть и все был недоволен. А теперь воевать собрался? Сиди уж дома!»

Подошел он к ней, положил руки на плечи и говорит:

«Я тебя и детей тоже ругал, когда видел, что в доме непорядок. А разве я вас не люблю? Любил — и ругал. Моя власть, поэтому и ворчал. Хотел, чтобы еще лучше было. Если бы власть была мне чужая, то тогда ее и не ругал бы».

Пошел старик на войну, а недавно получила жена письмо, что его наградили орденом. Вот как оно бывает в жизни.

Поляков собрал у себя большую группу работников для подведения итогов операции. Здесь были Озолинь, Ворохов, Голов и Волосов.

— Операцию можно считать законченной. И на сей раз абвер просчитался! — говорил Поляков. — Ему это еще дорого обойдется. Мы сделаем все, чтобы он считал, что его резидентура в Ленинграде действует. Мне звонил сегодня Морозов из Малой Вишеры: на переднем крае задержана третья группа агентов. Теперь идите и отдыхайте. Завтра нас ждет другая работа.

Когда все расходились, Поляков окликнул Озолиня:

— Вы мне нужны! Хочу вам кое-что сказать.

— Слушаю, Александр Семенович.

— Из Ленинграда не надумали уезжать?

— Даже не думал, — поспешил ответить Озолинь.

Поляков лукаво посмотрел на Озолиня:

— Когда вы были в Ольгине, мне из Москвы звонили, что согласны утвердить вас в должности. Но… — Он подошел близко к Озолиню и по-дружески сказал: — Придется опять полежать в стационаре. Звонил Ямпольский, настаивает. Необходимо в порядке профилактики.

Часть вторая

Глава 1

Поляков и Морозов засиделись допоздна. Они читали и перечитывали материалы докладной записки Военному Совету фронта. В докладе, занимавшем несколько десятков страниц, были собраны данные о подрывной деятельности гитлеровской разведки и контрразведки. Эти данные говорили о многом.

В пятом часу утра Александр Семенович подошел к окну, распахнул его настежь. Прохладный утренний воздух ворвался в прокуренный кабинет, взбодрил, освежил заработавшихся чекистов.

Белые ночи уже властвовали над городом, и в этот предрассветный час Александру Семеновичу вдруг на какую-то минуту показалось, что нет войны, нет блокады, — так мирно и тихо спал город.

Поляков стряхнул с себя мгновенное оцепенение. Есть война. Есть блокада. Есть обстрелы и бомбежки. И сегодня, и завтра, и послезавтра будут падать снаряды и бомбы. И сегодня, и завтра, и послезавтра будут разрушаться дома, будут гибнуть мирные жители.

Вот и сегодня — он проходил по улице…

От прямого попадания снаряда рухнул дом недалеко от Литейного. Стена, выходившая на улицу, обвалилась полностью, но перекрытия сохранились. На третьем этаже, на краю, застряла детская кроватка с беспомощно висящим куском одеяла.

Поляков видел, как ленинградцы, проходя мимо дома, молча сжимали кулаки. Какая-то маленькая старушка, увидев кроватку, перекрестилась и громко сказала:

— Изверги проклятые! Постигнет вас кара божья!

В ответ другая старая женщина расстегнула исхудалой рукой воротничок поношенной кофты, сняла с морщинистой шеи крестик и ожесточенно бросила его на землю. Глаза у нее были сухие. Она зло закричала:

— Где бог? Если бы он был, не допустил бы, чтобы Гитлер нам столько горя принес!

Еще одна женщина, стоявшая рядом и горестно рассматривавшая разбитый дом, наклонилась, подняла крестик и протянула его бросившей:

— Возьми. Так нельзя. Грешно.

— Не возьму! — отшвырнула крест старушка. — Каждый день я молилась, каждый день просила у него не дать умереть Вареньке, моей внучке. Умерла Варенька. И все у меня умерли. Я одна осталась. Хватит молиться!

В лице женщины, в ее голосе было столько горя, что все замолчали…

Морозов тоже подошел к окну. Теперь они стояли рядом. Морозов опустил голову. Он вдруг до боли ясно увидел себя с сыном на воскресной прогулке по Неве. Сынишка так любил кататься на речном трамвае. Не будет теперь этих воскресных прогулок. Нет больше сына.

Поляков внимательно посмотрел на Морозова, прошелся по кабинету. Потом подтянул ремень, одернул гимнастерку, застегнул воротничок. Поляков умел заставить себя работать в любое время суток, как бы тяжело ему ни было, и приучал к этому своих подчиненных. Он сел за стол и взглядом дал понять Морозову, что надо продолжать работу. Морозов взял в руки папку с бумагами и вернулся к незаконченному докладу.

У Александра Семеновича Полякова было много забот в эти дни. Командование фронтом приступило к разработке планов боевых операций по освобождению Ленинграда от вражеской блокады. Замысел командования, все его мероприятия необходимо было во что бы то ни стало скрыть от противника. Надо было отвлечь врага операциями местного характера, спутать его карты и тем самым обеспечить внезапность наступления.

Обстановка на фронте, положение в осажденном городе выдвигали перед Ленинградской контрразведкой сложные и ответственные оперативные задачи.

Поляков, обсуждая с Морозовым и Вороновым план действий, неоднократно подчеркивал:

— Ни один шпион не должен проникнуть в Ленинград. Если мы прозеваем и гитлеровцам удастся заслать своих агентов к нам в тыл, если они проберутся в штабы воинских соединений, в военные учреждения и выведают, что у нас делается, партия и народ никогда нам этого не простят.

В разговорах с сотрудниками Александр Семенович часто вспоминал слова командующего фронтом генерала Говорова, как-то сказанные им на Военном Совете, о том, что освобождение Ленинграда от вражеской блокады сыграет немалую роль в разгроме фашистских войск и на всех других фронтах Отечественной войны.

— …Разрешите продолжать, Александр Семенович?

— Да, — ответил Поляков. — Доложите о фактах, которые собраны из показаний разоблаченной немецкой агентуры. Какие разведывательные организации врага действуют против нас сейчас? Каковы планы их действий на будущее?

— На известных вам материалах я останавливаться не буду. Доложу только самые последние данные. Они подтверждают, что специально созданные на территории Прибалтики разведывательные школы ведут подготовку шпионских кадров для действий против войск Волховского и Ленинградского фронтов. Активно разворачивает свою работу сто четвертая абверкоманда, во главе которой стоит подполковник Ганс Шнайдер. Стала до некоторой степени проясняться и деятельность штаба морской разведки, размещающегося в Таллине.

Поднявшись со стула, Морозов протянул Полякову небольшую папку. Александр Семенович развернул ее. В папке лежало несколько листков бумаги, отпечатанных на машинке, и какой-то план.

— Что это? — оживился Поляков. Он быстро просмотрел содержимое папки, затем внимательно начал читать листок за листком. Поднял глаза на Морозова:

— Расскажи-ка подробнее.

— Таллинский штаб морской разведки возглавляет опытный гитлеровский разведчик Целлариус. В подчинении штаба находится несколько разведывательных школ. В этих школах одновременно готовится большое количество шпионов и диверсантов для последующей заброски на различные участки Ленинградского фронта и Балтийского флота. Еще одно важное обстоятельство: стало известно, что Целлариус ведет подготовку к взрыву Шепелевского маяка, которым контролируется вход кораблей на Кронштадтский рейд. Кроме того, Целлариус разрабатывает операцию, результатом которой должен быть захват сторожевого рейдового катера. Диверсанты должны проникнуть в Кронштадтскую базу на этом катере с целью уничтожения отдельных военных кораблей Балтийского флота.

Поляков внимательно выслушал доклад Морозова. Подумав несколько минут, спокойно сказал:

— Вот что, подлецы, задумали! Немедленно сообщите об этих данных Военным Советам фронта и Балтийского флота. Адмирал Трибуц со своими моряками сумеет так ответить Целлариусу, что тот и думать забудет про Шепелевский маяк. Мы им в этом поможем своими средствами. А теперь — немедленно идите отдыхать.

— До свидания, Александр Семенович, — улыбнулся Морозов и направился к выходу. Когда он был уже у дверей, Поляков напомнил ему:

— Подготовку к сеансу скоро закончите?

— Рация уже на ходу, — ответил Морозов. — Полностью изучен радиопочерк. Еще раз проверю и завтра окончательно доложу.

Дверь за Морозовым закрылась. Поляков аккуратно собрал со стола все бумаги и запер их в сейф. Потом, по укоренившейся раз и навсегда привычке, еще раз осмотрел стол. На столе не должно остаться ни одной бумаги.

Укладываясь спать на койке, стоявшей тут же в кабинете, Поляков еще раз подумал о Морозове и о других своих сотрудниках, как и он сам работающих дни и ночи. А ведь всем им трудно, у каждого свое горе, своя беда. Только вчера младший лейтенант Мария Павлова получила извещение о том, что ее муж умер в госпитале, а двое детей и старая мать где-то далеко в тылу и вот уже два месяца от них нет писем. Надо что-то сделать.

Разные мысли и заботы не давали Полякову заснуть. Слишком много было дел, слишком усложнились судьбы людей в тяжелейших условиях этой жестокой войны. Надо было во всем разобраться, надо было ничего не забыть.

Александр Семенович вспомнил, что еще вчера утром к нему приходил начальник финансовой части и доложил, что получено письмо от жены старшего лейтенанта Андреева, в котором она пишет, что муж уже второй месяц не оформляет денежный аттестат и она сидит без денег. И в этом необходимо ему, Полякову, разобраться. Может быть, это просто оплошность. А возможно, что-то другое, гораздо более серьезное.

Не выходил из головы поступок одного чинуши из отдела кадров. Уполномоченный Ковалев, прибыв с передовой, обратился с просьбой помочь ему разыскать его семью, которая была эвакуирована куда-то на восток. Так «чиновник» заявил, что это не входит в его обязанности. Хорошо, что вовремя подоспела инспектор отдела кадров — чуткая, заботливая женщина. Она обещала Ковалеву выполнить его просьбу.

Последняя мысль Александра Семеновича перед тем, как заснуть, была о том, что нужно завтра, обязательно завтра, заскочить в стационар к Озолиню и успокоить его. Лев Давыдович жаловался по телефону, что Озолинь очень нервничает, — боится, как бы его не отправили в тыл.

Глава 2

Несколько раз фашистский разведывательный центр выходил в эфир на поиски своих ленинградских «корреспондентов», несколько раз пытался установить с ними радиосвязь, но они не отзывались на условные позывные. Наконец из района Ольгина была передана радиограмма следующего содержания: «Прибыли и устроились благополучно. Все родственники здоровы. Приняли нас хорошо. Чинили станки[1]. В исправности только один. Приступили к работе».

Фашисты передали так называемую «квитанцию» — шифровку, подтверждающую получение радиограммы, — и пожелали дальнейших успехов.

Вслед за первой радиограммой последовала вторая, третья, четвертая. Радиопередатчик регулярно, примерно раз в семь — десять дней, выходил в эфир из разных пригородных точек Ленинграда. Он передавал в фашистский разведывательный центр «шпионскую» информацию, которая содержала вымышленные, но по видимости весьма важные данные. В свою очередь, разведцентр благодарил своих «корреспондентов» и всячески подбадривал их.

Игра становилась серьезнее и серьезнее. В радиограммах передавались противнику всё новые и новые сведения. В одной из них сообщалось, что установлена связь с надежными людьми, с помощью которых можно устроиться на работу на военные заводы и в госпитали. В другой — осторожно намекалось на возможность проведения широкого фронта диверсионных и вредительских актов. «Корреспонденты» требовали присылки необходимых документов, взрывчатых средств, денег.

Отвечая на эти просьбы, немецкий разведывательный центр предлагал доставить все необходимое снаряжение самолетом и сбросить на грузовом парашюте в заранее обусловленном месте.

«Корреспонденты» не соглашались с таким способом доставки. Они настаивали на присылке связников. Они убеждали разведцентр, что доставка снаряжения с помощью связников является более надежной, что парашют легко может попасть в другие руки, а это, в свою очередь, может повлечь за собой полный провал всей операции.

В каждой радиограмме «разведчики» жаловались на нехватку питания для рации, сообщали о риске, которому они могут подвергнуться, если попытаются достать это питание на месте. Жаловались на недостаток денег и продуктов.

В одной из радиограмм «разведчики» сообщили, что в связи с экономией питания они будут реже выходить в эфир. Однако желаемого воздействия на центр эти сообщения пока не оказывали: он все откладывал и откладывал присылку связников, ссылаясь на различные трудности.

Воронов и Волосов буквально извелись за это время. Приходилось тщательнейшим образом продумывать каждое слово радиограмм, да еще и согласовывать их в нескольких инстанциях. Нужно было подбирать такой материал, чтобы он интересовал противника и в то же время вводил его в заблуждение.

Поляков и Морозов не раз требовательно напоминали:

— Смотрите. Гитлеровцы наверняка будут проводить перепроверку, используя все возможности: пленных, предателей, доставшиеся им архивы. Обязательно учтите это. Тщательно взвешивайте каждое слово радиограмм. Продумывайте их стиль, старайтесь представить себе то впечатление, которое они могут произвести на противника. Не переигрывайте. Успех этой операции всецело зависит от вас.

Иногда Александр Семенович, просмотрев текст очередной радиограммы, откладывал ее в сторону и резко говорил:

— На дурака сработано. Не поверят этому. Имейте в виду, противник не глупее нас с вами. Нужен другой текст. Более умный, более правдоподобный. Идите подумайте, поработайте еще, а потом вместе обсудим.

Думать иногда приходилось подолгу. И у Морозова, и у Воронова, и у Волосова эта «радиоигра» постоянно не выходила из головы. А ведь кроме «радиоигры» у них была другая работа, которая тоже требовала сил и энергии.

…Второе военное лето подошло к концу. Наступил сентябрь. Лучи солнца еще освещали израненный город, его прекрасные проспекты и набережные. Людей на улицах было не так много, как в мирное время, но ведь зимой их вообще почти не было видно. А теперь работал Сад отдыха, и там бывало многолюдно. Всегда при переполненном зале шли спектакли в Театре музыкальной комедии. В эти дни там готовилась новая постановка «Раскинулось море широко». В спектакле среди действующих лиц были контрразведчики. Моряки Балтийского флота помогали им разоблачать фашистских шпионов, засланных в осажденный город.

На обсуждении пьесы присутствовали ленинградские чекисты. Был и Морозов. Художественный руководитель театра Николай Яковлевич Янет обратился к ним с просьбой, чтобы они, как профессиональные разведчики, сделали свои замечания.

Сегодня снова позвонил Николай Яковлевич: просил зайти — уточнить кое-какие детали. Морозов собрался в театр и уже вышел из кабинета, когда прямо в дверях его остановили Воронов и Волосов. Морозов сразу понял: произошло что-то важное.

И в самом деле, разведчики пришли после очередного сеанса радиограмм не с пустыми руками.

— Антон Васильевич! Разрешите доложить. Клюнуло. — Воронов был искренне рад и ждал, что Морозов тоже разделит его радость.

Но Морозов лишь сухо сказал:

— Заходите.

Он вернулся к своему столу.

— Давайте радиограмму.

Волосов быстро вынул из планшетки листок бумаги с аккуратно переписанным от руки расшифрованным текстом последней радиограммы гитлеровского разведывательного центра.

Морозов закурил, сделал две-три затяжки и стал вполголоса читать:

— «Вашей работой довольны. Представляем к награде. Берегите питание для особо важных сообщений. Все необходимое для дальнейшей работы вышлем в ближайшее время. День выброски людей и груза уточним дополнительно».

Воронов и Волосов не спускали глаз с лица начальника, ожидая поздравления с успехом. Но Морозов не торопился проявлять восторги. Он читал и перечитывал радиограмму врага, вчитывался в каждое слово и, чем больше вдумывался в смысл лежащего перед ним документа, тем серьезнее и угрюмее становилось его лицо. Потом он поднялся из-за стола и недовольно сказал:

— Не нравится мне этот ответ. Оттяжка присылки курьера с деньгами, питанием для рации и всем необходимым становится подозрительной. Если они всерьез дорожат своей агентурой в Ленинграде — а они должны ею дорожить, не так уж много в Ленинграде нераскрытых агентов! — то почему тянут? Тут что-то не так! Будем ждать. Подготовьте им информацию поважнее, но пока ничего не передавайте.

Воронов и Волосов, вначале обрадовавшиеся немецкой радиограмме (шутка ли: «представляем к награде»), были несколько ошарашены выводами Морозова. Но «холодный душ» оказался как нельзя более кстати. Радоваться было действительно рано. Враг хитер и изворотлив, от него можно ожидать всяких сюрпризов.

И снова контрразведчики вместе с Морозовым проанализировали весь ход операции с самого начала «радиоигры». Всё, буквально всё было проверено и перепроверено. Как будто бы нигде никакой ошибки допущено не было. Придраться не к чему. И все же действия противника настораживали.

— Вы Александру Семеновичу как собираетесь докладывать, по прямому телефону или лично, когда он вернется? — спросил Воронов Морозова. — Интересно, что он скажет? Может, придумает что-нибудь.

— Поляков уже прибыл. Вечером буду у него на докладе, после этого поговорим с вами еще раз.

Воронов и Волосов собрались уже уходить. В это время открылась дверь, и в кабинет вошел Поляков. По-фронтовому одетый, чисто выбритый, улыбающийся, Александр Семенович только что вернулся из Рыбацкого. Там у него состоялась встреча с командующим Ленинградским фронтом генералом Говоровым, членом Военного Совета фронта Алексеем Александровичем Кузнецовым и командующим армией генералом Свиридовым. Все, кто был на этой встрече, остались довольны оперативной информацией Полякова. И сейчас он был в приподнятом настроении, ему хотелось поделиться своей радостью с подчиненными, потому что те теплые слова, которые он только что выслушал, в первую очередь относились к его сотрудникам.

Но не успел Александр Семенович сказать и двух слов, как его прервал оглушительный взрыв. Где-то поблизости разорвался тяжелый снаряд. Начинался очередной артиллерийский обстрел района.

— Прячьте бумаги в сейф и немедленно в бомбоубежище! — приказал Поляков. Заметив смущенный вид Воронова и Волосова, спросил: — Что произошло? Докладывайте.

Волосов растерянно посмотрел на Морозова.

— Получена новая радиограмма, — сказал Морозов.

Дождавшись паузы между взрывами снарядов, он быстро открыл сейф, вынул текст радиограммы и протянул его Полякову. Александр Семенович внимательно прочитал радиограмму и, возвращая ее Морозову, сказал:

— Спрячьте обратно. Слышите, что делается? Пошли в бомбоубежище. Если нас здесь накроет снаряд, никакого героизма в этом не будет. Дураками назовут. И правильно назовут. Идемте, идемте вниз. Там и побеседуем.

Они спустились в бомбоубежище. В небольшом отдельном помещении, хорошо приспособленном для работы во время длительных артобстрелов, Поляков сначала выслушал мнение Морозова, а потом заговорил сам:

— Ничего страшного нет. Унывать нечего. Мы хитрим, и они хитрят. Иначе и быть не может. На войне как на войне. Никаких оплошностей мы не допустили. Это совершенно точно. Продолжайте действовать по выработанному плану. Не следует их торопить. Дайте им время все взвесить, все продумать. За Ольгином необходимо усилить наблюдение. За Большой Пушкарской тоже. Как чувствует себя Прозоров? Как Наташа Доронина?

— Прозоров держится молодцом, — доложил Воронов. — Сегодня мы с ним виделись. Старается вовсю. Приобретает вторую профессию — радиста. Очень гордится зачислением в часть и присвоением звания «младший сержант». А к Дорониной поехал Голов. Давно уехал, пора было бы ему возвратиться.

— Разыщите его, — приказал Поляков. — Может быть, он застрял наверху.

Морозов набрал номер телефона Голова, но трубку никто не снимал.

Отсутствие Голова вызвало общее беспокойство. Все знали Володю как дисциплинированного, аккуратного работника, знали его привычку всегда докладывать, где он находится. А тут — пропал.

Через несколько минут позвонил дежурный. Трубку взял Поляков. Он слушал молча, и лицо его мрачнело.

— Немедленно машину к подъезду, — сказал он в трубку. — Сейчас выезжаю в госпиталь.

Все удивленно смотрели на Полякова. Таким взволнованным сотрудники его видели редко. А он, поднявшись, затянул потуже ремень и коротко бросил Морозову:

— Голов ранен. Он сейчас в госпитале. Поедете со мной.

Поляков и Морозов быстро вышли на улицу. У подъезда стояла старенькая, потрепанная «эмочка». Шофер Вася Алексеев дремал, положив голову на руль. Он встрепенулся, когда Поляков открыл дверь.

— В госпиталь № 1771, — сказал Александр Семенович, усевшись рядом с Васей. — Постарайтесь как можно быстрее.

Люди, работавшие с Поляковым, умели понимать друг друга с полуслова, умели почувствовать состояние и настроение окружающих каким-то шестым чувством. Шоферу Васе Алексееву не нужно было ничего объяснять. В обычной обстановке Поляков часто разговаривал с ним, расспрашивал его о семье, детях. Сейчас Александр Семенович сосредоточенно смотрел вперед, напряженно думая о чем-то. По расстроенному виду Полякова, по его отрывистому приказанию Вася понял, что случилось что-то серьезное, что сейчас не до разговоров.

В госпитале их встретил полковник Гуляев:

— Сотрясение мозга и ожоги второй степени. Сделано все, что возможно. Надеюсь, все обойдется благополучно. Но несколько недель полежать придется. Заявляю заранее: ни на один день раньше не выпишу. Будет лежать столько, сколько найду нужным.

И, предупреждая просьбу чекистов о том, чтобы увидеть Голова, тоном приказа добавил:

— К нему сейчас нельзя. Категорически. Нужен полный покой. Вас, конечно, интересуют подробности. Голов пострадал не один, с ним вместе доставлен работник милиции. С милиционером можно поговорить: он отделался легким ушибом и небольшими ожогами. Сейчас пойду распоряжусь, чтобы пригласили раненого.

И Гуляев вышел из кабинета.

Вскоре дежурная медсестра привела милиционера.

— Что с вами случилось, товарищ? Расскажите поподробнее, если не трудно. Как ваша фамилия?

— Фамилия моя распространенная — Иванов. Что случилось? Ничего особенного. Стою я на посту, на Литейном, около улицы Некрасова. Обстрел. Прямое попадание — загорается дом. Я собираю сандружинниц. Ну и начинаем с ними вытаскивать все, что можно, из огня. Сначала, понятно, людей. Их, правда, немного было, человек семь. Тут как раз подошел ваш сотрудник, стал нам помогать. Мы уже кончали, и все бы обошлось благополучно, да старичок один чуть не на коленях стал просить: спасите, говорит, мои записи и книги. Ученый какой-то, что ли? А комната его была совсем разрушена, потолок вовсю горел. Он свое: я, говорит, их всю зиму берег, не сжег, неужели сейчас пропадут?! Ну пошли мы, вошли в комнату, дым, все горит, старичок этот мечется, найти ничего не может. Тут как раз и рухнул потолок, горящие балки прямо на нас. Старичка-то мы успели в сторону оттащить, а нам немножко попало. Вот и всё. Больше ничего не было.

За то время, пока Поляков и Морозов были в госпитале, Вася Алексеев от многочисленных знакомых из медицинского персонала успел все разузнать сам. Некоторое время он молча вел машину, а потом не выдержал:

— Голов-то наш геройским парнем оказался. Человек что надо. Только вот теперь непредвиденные трудности возникли. Прямо не знаю, как быть.

— Какие трудности? Ну-ка выкладывай начистоту, — заинтересовался Поляков.

— Танюшка будет скучать. Собирались мы с товарищем Головым зайти к ней в воскресенье. Теперь придется идти одному. Прямо не знаю, что ей сказать.

— Скажите, что он в командировке и вернется нескоро. А про госпиталь ни в коем случае не говорите. Поняли?

— Так точно, Александр Семенович, понял.

Выходя из машины, Поляков коротко приказал Алексееву:

— Зайдите ко мне.

Когда они вошли в кабинет, Александр Семенович подошел к столу, выдвинул ящик, вынул оттуда два кубика концентрата кофе и смущенно протянул их Алексееву:

— От командировочного пайка осталось, больше ничего нет. Передайте Танюше. Разумеется, не от меня. Все понятно?

— Так точно, Александр Семенович.

Глава 3

Еще в первых числах августа фашистский разведцентр получил очередную радиограмму от своих ленинградских «корреспондентов». Она была отправлена из района Всеволожской. Радиограмма содержала «важные» и «точные» сведения об общем положении в Ленинграде, в ней сообщалось также о передвижении войск на Колпинском участке фронта. Кроме того, в радиограмме назывались фамилии командиров частей, базирующихся в районе Колпина. Фамилии сообщались подлинные, но это были люди, уже выбывшие из частей, или раненые, находившиеся на излечении в госпитале № 1771. В конце донесения вновь перечислялись безотлагательные нужды агентов: на исходе деньги, устарели документы, питания для рации осталось на несколько сеансов.

На радиограмму противник ответил кратко: «Ждите указаний».

Капитан Эрлих проснулся поздно. Очень болела голова, ломило все тело, тошнота поднималась к горлу. С трудом встал он с постели, шатаясь подошел к столу, налил большую рюмку коньяку, залпом выпил, но ожидаемого облегчения не почувствовал. Еще сильнее заломило виски, голова трещала, разламывалась.

«Противно, — думал Эрлих. — Зачем я вчера столько пил? И всё — коньяк, коньяк. И Эльза некстати навязалась… Впрочем, не совсем, конечно, некстати, но… Нет, нельзя так много пить! С другой стороны, как не напиться, когда столько неприятностей. Сначала какой-то мерзавец из-под носа украл посылку. Ехал же Мюллер в Мюнхен, надо было с ним послать, была бы в сохранности. Обидно. Жена, наверное, рвет и мечет. (Письмо с подробным списком драгоценностей, которые были приготовлены для посылки, она уже получила.) Хватило бы на несколько лет беззаботной жизни, а теперь начинай сначала. Идиот, трижды идиот!»

И Эрлих стал думать о том, кто мог осмелиться украсть у него посылку. Как он ни прикидывал, выходило одно — сделал это Ганс, любимчик начальства СС. Связываться же с Гансом опасно, на посылке можно ставить крест.

Мысли о Гансе, в свою очередь, вызвали еще более неприятные мысли о штурмбаннфюрере СС Грейфе.

«Не дают ему покоя мои удачи. Еще бы! У каждого разгорелись бы глаза на таких способных и преданных помощников, как эти русские Шамрай и Александров. Грейфе черной завистью завидует тому, что моя резидентура в Ленинграде не провалилась и успешно работает. Самое высокое начальство хвалило меня, обещало выхлопотать внеочередное звание и орден. А Грейфе начал вставлять палки в колеса как раз тогда, когда группа в Ленинграде оказалась в тяжелом положении, когда нужно послать курьеров. Понятно, ему выгодно, чтобы мои агенты провалились. Он тогда все свалит на меня. Проклятый карьерист!

Грейфе добивается провала группы, — продолжал рассуждать Эрлих, — это ясно, как дважды два. Но ведь я же не могу сказать об этом вслух. Да еще вчера мне донес Александров, что Шамрай стал постоянно вертеться около Грейфе, что-то беспрестанно шепчет ему. Грейфе даже несколько раз вызывал Шамрая к себе и вел с ним разговор один на один.

Этот Шамрай — тоже хорошая штучка. Сначала мне пел про Александрова, но видит, что я не поддаюсь, стал теперь Грейфе жужжать в уши.

Мой бог, до чего трудно работать! И когда только кончится эта проклятая война!»

Зазвонил телефон.

— Капитан Эрлих слушает.

— Скажите, вы полностью доверяете своему русскому?

Эрлих понял, что речь идет об Александрове.

— Да, господин штурмбаннфюрер.

— Зайдите ко мне.

— Слушаюсь, господин штурмбаннфюрер.

Эрлих быстро оделся и направился к Грейфе.

В кабинете Грейфе был один.

— Садитесь, капитан. Я хочу, чтобы вы поняли до конца мою позицию в том вопросе, по которому мы с вами не можем найти общего языка. Вы настаиваете на посылке в качестве курьера именно Александрова.

— Да, господин штурмбаннфюрер.

— Предположим, что мои подозрения имеют основания. Александров переходит линию фронта, является в советскую контрразведку и выдает нашу группу агентов.

Повелительным жестом Грейфе остановил возражения, готовые сорваться с языка Эрлиха.

— Предположим, что правы вы: Александров на самом деле преданный нам человек. Оставив его здесь, мы ничем не рискуем и сохраняем хорошего работника. Как видите, наиболее логичным решением было бы решение не посылать Александрова.

— Но кого же тогда послать? Ведь послать необходимо, и притом немедленно.

— Что вы скажете о кандидатуре Шубина? — глядя на Эрлиха, спросил Грейфе.

Эрлих мгновенно вспомнил, что совсем недавно очень хорошо отзывался о Шубине Александров. Но сказать о рекомендации Александрова — значит погубить дело на корню. Тогда Грейфе ни за что не согласится послать Шубина. Эрлих решил только спросить:

— А вы уверены в нем?

Грейфе тонко усмехнулся:

— Настолько, насколько вообще можно доверять этим русским. Но я его проверил достаточно.

— Тогда я не возражаю, — сказал Эрлих.

— Ну вот и отлично. Шубин достаточно хорошо подготовлен в общих вопросах. Чтобы овладеть конкретным заданием, ему понадобится несколько часов. Легенда у него есть.

«Кто-то ему наплел про Александрова. Вероятнее всего, Шамрай. Нужно как следует присмотреть за ним, — подумал Эрлих, выходя из кабинета. — Что ж, Александров и проследит».

Вечером этого же дня наспех подготовленный Шубин был переправлен через линию фронта. А через три часа в Ленинград была передана радиограмма: «Высылаем связь. Подтвердите встречу и получение пакета».

На приморском участке фронта ночь прошла спокойно. Не было ни одного происшествия. Командир батальона старший лейтенант Перепелица сидел на нарах в своей землянке, устало откинувшись к стене. Он только что отправил в штаб полка утреннее донесение и мог позволить себе небольшой отдых.

Зажужжал зуммер. Докладывал командир роты Скороходов:

— Старший сержант Петренко, находясь в боевом охранении на переднем крае обороны в районе Ораниенбаума, заметил неизвестного командира. Полз вдоль минного поля. Одет в форму капитана. Его задержали. Неизвестный просит немедленно доставить его командованию, утверждает, что имеет сообщение государственной важности.

— Направьте его ко мне, — приказал Перепелица. И, обратясь к сидевшему рядом уполномоченному особого отдела, сказал: — Странный гость. Не уходите. Будем принимать его и разбираться вместе.

Вскоре командир роты Скороходов и неизвестный капитан вошли в землянку.

— Кто вы такой? Предъявите документы, — обратился к неизвестному командир батальона.

— Мои документы фальшивые, — ответил задержанный. — Я заслан к вам как агент немецкой разведки. Моя кличка Шубин. На эту фамилию и выписаны документы. А на самом деле я коммунист и командир Красной Армии. Моя настоящая фамилия — Иванцов. Вот оружие, которым меня снабдили немцы. Вот сто тысяч рублей. Прошу немедленно направить меня в контрразведку. Я должен передать сведения чрезвычайной важности. Доложите в контрразведку, что я знаю пароль «Нева».

Перепелица приказал особисту немедленно отвезти задержанного в Ленинград. Спустя несколько часов Шубин был доставлен в Управление контрразведки. Уже после того, как Шубин — Иванцов все подробно рассказал: и об обстоятельствах плена, и о том, что побудило его завербоваться в фашистскую разведку, и какое задание он получил при засылке в Ленинград, — противник передал еще одну радиограмму: «Курьер направлен. Встречайте Ольгино. Подтвердите прибытие».

В течение нескольких дней Михаил Воронов и Виктор Волосов усиленно работали с Шубиным — Иванцовым. Морозов даже освободил их от других дел, — они занимались только курьером. Дорог был каждый час, приходилось даже обедать в кабинете. Требовалось в первую очередь установить, действительно ли Шубин — Иванцов — советский патриот, действительно ли он, тяжело раненный, в сложной обстановке боя, попал в немецкий плен не по своей воле, искренни ли его якобы добрые намерения…

Все признания Шубина, все факты и сведения, которые он сообщал на допросах, немедленно проверялись и перепроверялись. Телефон и телеграф непрерывно приносили всё новые и новые данные.

Порой в кабинет заходил Морозов. Он вслушивался в то, что говорил Шубин, задавал ему вопросы.

Шубин рассказывал, что он решил попасть в фашистскую разведку с определенной целью: добиться получения задания, связанного с переходом на советскую сторону. Людей, попавших в такое же, как у него, положение, у немцев немало. С одним настоящим патриотом, как утверждал Шубин, он познакомился очень близко, и тот научил его многому.

— Кого вы имеете в виду? — осторожно спросил Морозов.

— У немцев он работает под фамилией Александров, — ответил Шубин.

— Как вам поверили немцы?

Шубин помрачнел.

— О, это было нелегко, — сказал он тихо. — Поверьте, очень нелегко.

Видно было, что ему трудно вспоминать.

— Пришлось перенести… всякое, — помолчав, добавил он.

— Я читал ваши показания и знаю подробности, — прервал его Морозов.

— В общем, немцы поверили мне, — продолжал Шубин, — и недавно предложили мне идти с заданием в Ленинград.

— Вы сразу сказали Александрову об этом задании?

— Не сразу, но сказал. И Александров дал мне понять, что это он рекомендовал Эрлиху послать меня в Ленинград.

— Почему именно вас? — с интересом спросил Морозов.

— Я сам вначале удивился, но несколько позже понял: видимо, Александров поверил мне, — ответил Шубин.

— И он же вам сообщил пароль?

— Да.

— Когда?

— Перед самым моим выходом.

— Расскажите подробнее, как это произошло.

— Меня вызвали к капитану Эрлиху. В кабинете был один Александров. Мы вышли якобы покурить, и он мне сказал, что, перейдя линию фронта, я должен немедленно пойти в советскую контрразведку и рассказать о своем задании. Он сказал, что мне поверят, если я назову пароль «Нева».

— Большим доверием пользуется Александров у немцев? — снова спросил Морозов.

— Да. Особенно ему доверяет капитан Эрлих. Кое-кто из русских презирает Александрова. Те, кто почестнее. И ему, конечно, очень тяжело… А вообще-то немцы всякий сброд насобирали. Особенно Федор Плетнев отличается. Хотели мы с одним эстонцем пристукнуть его, но Александров не позволил.

Морозов что-то тихо сказал Воронову. Тот кивнул и, достав из ящика стола несколько фотографий, положил их перед Шубиным:

— Посмотрите, нет ли кого из знакомых?

Шубин просмотрел фотографии и уверенно отложил фото Шамрая:

— Вот он. Плетнев.

Морозов удовлетворенно кивнул, закурил, предложил папиросу Шубину. Медленно прошелся по кабинету, спросил:

— Что еще вы хотели бы сказать?

— Самое главное, — и Шубин порывисто встал со стула, — поверьте мне. Я готов выполнить любое задание. Я столько выстрадал…

Шубин задыхался от волнения. Воронов налил ему воды, и он стал пить ее судорожными глотками. Потом устало опустился на стул.

Морозов, задумавшись, сосал потухшую папиросу. Некоторое время все молчали. Затем, обратившись к Воронову, Морозов вполголоса, но так, чтобы Шубин слышал, спросил:

— Сколько дней у нас Шубин?

— Третий день, — ответил Воронов и, посмотрев на Морозова, увидел, что тот улыбается одними глазами.

— Постановление на арест предъявили? Обвинение?

— Нет, — улыбнулся уже и Воронов.

— То-то же. Законы никто не имеет права нарушать. Если в течение сорока восьми часов не предъявлено постановление об аресте, не сказано, в чем задержанный обвиняется (Шубин поднял голову, еще не веря до конца тому, что слышит) — то он не может считаться арестованным.

И, подойдя к Шубину, Морозов положил ему руку на плечо:

— Мы хотим вам верить. И думаю, что в конце концов поверим. Потерпите еще немножко. Все будет хорошо. Кстати, скоро должны поступить сведения о вашей семье. Так что не волнуйтесь, Шубин.

Морозов вышел из кабинета.

Шубин, уже несколько успокоившись, встал со стула, подошел к Воронову, забыв, что официальные допросы еще не кончены и он все еще находится на положении подследственного.

— Проверяйте, проверяйте поскорее. Я не боюсь проверки. И на фронт, на фронт. Мое место на фронте. Только на передовой мое место, только там.

— Всё проверим, служба такая, — официально произнес Воронов. — А насчет фронта не беспокойтесь. Еще навоюетесь.

Все эти дни Поляков по два-три раза в день требовал протоколы допросов Шубина. Он вчитывался в каждую строчку показаний, подсказывал новые уточняющие вопросы. О результатах проверки показаний Шубина Морозов докладывал Александру Семеновичу немедленно. Несколько раз по прямому указанию Полякова были посланы новые телеграфные запросы.

На третий день, поздно вечером, Морозов явился на очередной доклад к Полякову. Александр Семенович сидел за столом, глубоко задумавшись. Шло время. Нужно было принимать решение. От его правильности зависел успех операции. И не только успех. От этого, в первую очередь, зависела жизнь Александрова. Ведь если Шубин окажется все-таки предателем, узнавшим каким-либо путем пароль, то с Александровым будет покончено.

— Ну так как же? Что будем решать? — строго спросил Поляков. — Время не ждет.

— Предлагаю дать возможность Шубину «выполнить» задание и отправить его обратно к немцам. Уверен, что это наш человек. А немцы, видимо, ему верят, раз послали сюда. Там он будет хорошим помощником «Неве». И в случае… провала «Невы», — Морозов поморщился, так ему не хотелось даже думать о подобной возможности, но тут же закончил твердо: — в случае провала Шубин заменит его. Он хорошо знает обстановку. А главное, возвращение Шубина успокоит Эрлиха и других. Если Шубин вернется и скажет, что видел всю «теплую компанию», — значит, тут никакого подвоха нет, с резидентурой все обстоит благополучно и можно дальше засылать в Ленинград людей, деньги, рации, снаряжение, продовольствие. Откровенно говоря, мы уже план работы Шубина и его переброски подготовили. Вот, прошу ознакомиться.

Александр Семенович внимательно прочитал план. Он уже почти не сомневался в искренности Шубина. Теперь его мысли были о другом. Справится ли Шубин? Сможет ли снова пройти через все испытания у немцев? Ведь неизвестно, пошлют ли его с новым заданием в Ленинград или нет. Может быть, до конца войны придется Шубину вести двойную игру.

Поляков встал, закурил, прошелся по кабинету. Потом сел напротив Морозова… И началось. Сначала Александр Семенович камня на камне не оставил от плана, предложенного Морозовым. Но Морозов был к этому подготовлен. Он знал, что делал это Александр Семенович с определенным умыслом: чтобы каждый пункт операции, каждый ее момент был очень точно обоснован, подготовлен, чтобы не было в ней даже крохотного уязвимого места. И поэтому всегда начинал с разгрома.

Так было и сейчас. После нескольких часов ожесточенных споров, после того как были продуманы буквально все детали предстоящей операции, план наконец приобрел свои окончательные черты.

Поляков пошутил:

— Мы с вами как заправские режиссеры. Надо так подготовить спектакль, чтобы не только зрители, но и участники поверили в него. И вроде опыт уже некоторый есть, а каждый раз всё по-новому. Ну что ж, действуйте. Составьте к утру докладную записку Военному Совету фронта. Коротко изложите суть дела. Укажите в ней, что посылкой Шубина обратно к немцам мы преследуем ряд целей: дезинформацию противника, расширение сети своих людей в немецком разведывательном аппарате, возможность своевременного обезвреживания немецкой агентуры на различных участках фронта.

Когда план был обсужден во всех подробностях, все детали оговорены и уточнены и казалось, что уже можно приступить к его исполнению, Александр Семенович вдруг заволновался:

— Постойте-ка, Морозов, уязвимое место в нашем плане все-таки есть. Одного момента мы не учли. — Поляков огорченно покачал головой.

— Да нет, Александр Семенович, со всех сторон вертели, ни к чему не подкопаешься.

— Со всех сторон? А о самом-то Шубине подумали? О его состоянии? Ведь он, наверное, не догадывается, что мы собираемся вернуть его к немцам. Никто с ним не говорил, не пробовал хоть немножко подготовить.

— Да, — согласился Морозов, — вы правы. Это будет для него большой неожиданностью. Каждый допрос он кончает одним и тем же — просьбой отправить его на фронт, на передовую.

— Решили посылать — надо срочно готовить. Сейчас пусть примет душ и отдыхает. Сделаем это завтра днем.

Шел четвертый день работы с Шубиным. Для него этот день был заполнен радостными событиями. Утром Воронов принес ему телеграмму от жены. Шубин узнал, что жена и дети здоровы, находятся в Челябинской области.

Потом Шубину принесли большую пачку газет. Целый год он не читал советских газет, набросился на них с жадностью.

Вот блокада Ленинграда. Фотографии умерших от голода детей. Стихи Джамбула: «Ленинградцы, дети мои! Ленинградцы, гордость моя!» Вот военный парад 7 ноября на Красной площади. А вот и сообщения о разгроме немцев под Москвой.

С каким волнением, радостью и горечью лихорадочно перечитывал газеты Шубин. Чем больше он читал, тем нестерпимее хотелось ему на фронт. Он понял, что ему поверили, что проверка кончилась, все страшное осталось позади. «На фронт, скорее на фронт!» — как клятву, повторял он.

Когда Шубин начитался газет, Воронов отвел его в кинозал, и там ему два часа подряд показывали кинохронику. Шубин как бы окунулся во фронтовую обстановку.

Сначала он в кинозале был один. Потом к нему подсел Воронов:

— Бьем немцев, бьем. Но с ними нужно воевать не только на передовой. Есть и другой фронт… — Воронов не закончил фразу.

Там, в кинозале, смысл сказанного Вороновым не дошел до Шубина. А потом, после просмотра, он вспомнил эти слова. Смутное предчувствие, что его готовят к чему-то очень трудному и опасному, овладело Шубиным. Однако то, что чекисты собираются отправить его обратно к немцам, Шубину и в голову не приходило.

Около шести часов вечера Шубина предупредили, что его поведут к более высокому начальству. Шубин понимал, что допроса уже быть не может, но все-таки волновался. Да и как было не волноваться? Сегодня должна была решиться его судьба. Он не сомневался, что его отправят на фронт, в самое опасное место. С этой мыслью он и переступил порог кабинета Полякова. Здесь находилось несколько незнакомых Шубину лиц. Среди них он увидел военного с двумя ромбами и другого — с тремя шпалами. Тот, у которого было два ромба, вышел из-за стола, подал Шубину руку и сказал:

— Здравствуйте, товарищ Иванцов! Садитесь, Кузьма Демьянович.

Но Шубин стоял и молчал. Спазмы сжимали горло, на глаза наворачивались слезы. Его назвали товарищем! Ему вернули наконец его имя! Он снова Кузьма Демьянович Иванцов, тот самый Иванцов, чей отец сражался в гражданскую под командованием батьки Боженки, тот самый Иванцов, который одним из первых вступил в колхоз в 1930 году, тот самый Иванцов, в которого стреляли кулаки.

Ему вернули не только имя, отчество и фамилию. Ему вернули биографию, ему вернули Родину! Наконец он почувствовал себя своим среди своих. Об этом он мечтал долгие месяцы в фашистском плену, и вот это сбылось!

— Ну вот, товарищ Иванцов, — прервал затянувшуюся паузу Поляков, — как видите, все у вас обстоит хорошо. Вам верят. И имя вам вернули, и воинское звание будет восстановлено. И с семьей у вас в порядке. Что ж, давайте разговаривать по существу. Расскажите мне и товарищам, только не волнуйтесь, пожалуйста, с каким заданием немецкая разведка послала вас в Ленинград. Я читал ваши показания, но, во-первых, мне хотелось бы самому все услышать, а во-вторых, здесь есть новые товарищи, которые с вашими показаниями не знакомились.

Успокоившись, собравшись с мыслями, Иванцов четко и подробно изложил существо задания. Сказал, что и капитан Эрлих, и штурмбаннфюрер Грейфе придают группе агентов, работающей в Ленинграде, огромное значение. Поэтому одним из заданий Грейфе было проверить, не работает ли эта группа агентов по заданию НКВД.

По прибытии в Ленинград Иванцов должен был установить связь с Зинаидой Голосницыной, жившей на Большой Пушкарской. Для нее Иванцову был дан пароль «от Федора». Кроме того, он должен был передать ей привет от мужа, Анатолия Голосницына, который сейчас якобы находится на выполнении особого задания.

Встреча с Голосницыной была запланирована для того, чтобы Иванцов мог прояснить обстановку, узнать, как обстоят дела, все ли благополучно. А после этой встречи, если бы она не вызвала у Иванцова подозрений, ему надлежало ехать в Ольгино для встречи с «Федором Даниловичем». И уже только после встречи с ним Иванцов имел право встретиться с остальными агентами.

— Что вы должны были сделать, если бы заподозрили кого-либо в связях с нами? — спросил Поляков.

— Мне было приказано убрать с пути заподозренного агента, — ответил Иванцов. — Для этой цели меня снабдили финским ножом и таблетками сильного яда, упакованного в пакетики с этикеткой «пирамидон».

— Что вы должны были бы делать, если бы все оказалось благополучно? — вмешался Озолинь.

— Передать половину денег Голосницыной для нее и других агентов. Половину нужно было отдать «Федору Даниловичу».

— Какие задания вы должны были поручить Голосницыной?

— Уточнить возможность проникновения на оборонные заводы, какие документы необходимы для этого, сколько денег. Потребовать собрать как можно больше сведений о замыслах командования Ленинградского фронта на зиму 1942/43 года. Ведь она работает в госпитале, значит, может потихоньку расспрашивать раненых бойцов и командиров. Кроме того, она знакома со многими военными — это тоже можно использовать. Мне было поручено также передать в Ольгино, что новые рации, питание к ним и все необходимое для дальнейшей шпионской деятельности будет доставлено воздушным путем в ближайшее время.

— Как мыслилась связь с немецкой разведкой? Как вам надлежало передавать данные, интересующие ее? — спросил Поляков.

— На этот счет я получил подробнейшую инструкцию. Во-первых, попытаться передавать сведения по радио. Меня предупреждали, что рация уже вышла из строя, так как кончилось или кончается питание. Если окажется возможным, передать хотя бы очень краткое сообщение о благополучном прибытии. Собрав все сведения, со всеми встретившись, я должен был через шесть-семь дней перейти обратно линию фронта на том же участке. Они там, в немецкой разведке, считают этот путь перехода вполне надежным.

— Какую вы получили инструкцию на случай вашего задержания? — поинтересовался Поляков.

— Меня уверяли, что я снабжен отличными документами. Поэтому, если бы меня задержали, мне следовало вести себя уверенно, развивать свою легенду, то есть легенду, связанную с именем Шубина, называть фамилии командиров, номера частей. Немцы убеждали ни при каких обстоятельствах не сознаваться в том, что я — их агент. А если признаюсь, то, мол, меня обязательно расстреляют. Дескать, никакой пощады не жди.

Чем больше Иванцов рассказывал, тем легче становилось у него на душе. Впервые за эти дни вопросы и ответы не носили характера допроса, это была скорее деловая беседа, и Иванцов охотно принимал в ней участие. Он старался сказать все, что могло хоть как-то помочь нашей контрразведке. И здесь, в этой обстановке товарищеской беседы, ему удалось вспомнить слова Эрлиха о планах немецкого командования, о которых он забыл во время допросов. Это были очень важные сведения. Эрлих как-то проболтался о том, что фюрер решил отложить на некоторое время захват Ленинграда, до окончания операций на Волге и на Кавказе. В связи с этим Эрлих велел Иванцову передать агентам, чтобы они обосновывались в городе надолго.

Иванцов вспомнил также, что он должен был настраивать агентов на активные действия. Взрывчатку для этих «активных действий» немцы тоже обещали доставить вскоре.

Поляков и его сотрудники внимательно выслушали все, что им сообщил Иванцов. Потом, как бы обращаясь ко всем, а на самом деле имея в виду одного Иванцова, заговорил Александр Семенович. Просто и убедительно он говорил о войне, о фронте открытом и фронте незримом, о разведке и контрразведке. Развивая свои мысли, Поляков несколько раз пристально взглядывал на Иванцова. И тот уже начал понимать, куда клонит Поляков. «Да, это, пожалуй, сложнее, чем воевать в штрафном батальоне, — подумал Иванцов. — Но что же делать? Кому-то нужно воевать и там». И поэтому внутренне Иванцов уже был готов к тем вопросам, которые ему под конец задал Поляков:

— Вы понимаете, товарищ Иванцов, что от вас требуется? Понимаете, какое большое доверие оказывает вам Родина? Сумеете выполнить задание? Вы знаете, что легко вам не будет. Может быть, до конца войны придется вести двойную игру. Не смущайтесь, говорите прямо.

— Я солдат и коммунист и готов выполнить любое задание, — сказал Иванцов. И немного погодя добавил: — Только подучите меня хорошенько. И еще очень прошу, сообщите семье, что я жив и, как все, воюю.

— И семье сообщим, и подготовим как следует. Не беспокойтесь. — И, показав на своих помощников, Поляков пояснил: — Вот специалисты по этой части. Семье, я думаю, мы сообщим, что вы в партизанском отряде. И денежный аттестат ей вышлем. Так что все будет в порядке.

— Спасибо, большое спасибо за все. А за доверие не знаю как и благодарить. Я никогда этого не забуду, — взволнованно сказал Иванцов.

— Другу вашему… Как вы там его называете? Александров?

— Да, Александров.

— Ну пусть будет Александров, — продолжал Поляков, — привет передайте. Обязательно запомните то, что я вам сейчас скажу о Федоре Плетневе. Он не Плетнев, его настоящая фамилия Шамрай. Постарайтесь переправить его к нам. Это матерый предатель, и его надо обезвредить. Впрочем, все подробности будут указаны в инструкции. Желаю вам успехов, товарищ Иванцов. — И Поляков протянул ему руку.

— Служу Советскому Союзу, — ответил Иванцов и, попрощавшись со всеми, вышел из кабинета. Несмотря на то, что ему предстояло снова отправиться к немцам, он чувствовал какую-то необыкновенную душевную легкость, словно его освободили от тяжелого груза. Ему поверили! Он снова в строю.

На другой день Иванцову показали арестованную Голосницыну. Она явилась на допрос в летнем халатике, в туфлях на босу ногу, аккуратно причесанная. Вела себя нагло: халат вверху был расстегнут, села на стул так, что ноги открылись много выше колен. Кокетливо попросила закурить.

Волосов одернул ее:

— Арестованная, ведите себя прилично. Застегнитесь, приведите себя в порядок.

И Голосницына сникла, увяла.

Вместе с Волосовым Иванцов съездил в Ольгино к Прозорову. С ним сидели долго, выяснили все необходимое, затем была передана короткая радиограмма немцам.

Потом Волосов отвез Иванцова на квартиру Голосницыной, на Большую Пушкарскую. Там их ждала Доронина. По некоторым отрывочным фразам, которыми Иванцов обменялся с Волосовым, Доронина поняла, что Иванцов как-то связан с врагами. Она знала, конечно, что Волосов не приведет к ней врага, но Иванцов почему-то стал ей неприятен. Доронина с неприязнью смотрела, как этот «сытый» человек расхаживает по квартире, как он осматривает мебель, окна…

— Наследили-то, наследили, — вдруг раздраженно сказала она. — Ноги нужно вытирать! В Ленинграде находитесь!

Иванцов недоуменно посмотрел на Доронину. Волосов сделал вид, что ничего не заметил.

Когда Волосов и Иванцов собрались уходить, Доронина отозвала Волосова в сторону.

— Товарищ лейтенант, — возбужденно зашептала она, — посмотрите, что я сегодня нашла.

И девушка протянула Волосову парфюмерный набор «Кремль». Волосов открыл крышку. В коробке лежали два флакона: один из-под одеколона, другой из-под духов. Больше в коробке ничего не было.

Волосов пожал плечами.

— Посмотрите лучше, — улыбнулась Доронина.

Волосов слегка покраснел, потом догадался, вынул флаконы, внимательно осмотрел углубление под ними. Стал прощупывать коробку пальцами. Вытащил шесть золотых колец и миниатюрные золотые часики.

Было ясно, что золото — краденое. Кольца были разных размеров, часы старинные. Оказывается, не случайно Голосницына так охотно навещала больных, была такой внимательной к ним, «отрывала» от себя «последний» кусок хлеба и сахара. Она была не только шпионкой, она вдобавок еще и мародерка!

«И откуда только берутся такие гадины на нашей земле? — подумал Волосов. — Все легкой жизни добивалась. Ничего, получишь легкую жизнь…

— Как вам удалось это обнаружить? — спросил Виктор. Он представил, какой разнос учинит Поляков сотрудникам, проводившим обыск у Голосницыной.

— Я совершенно случайно нашла, — ответила Доронина, — Стала приводить квартиру в порядок сегодня утром. Убирала туалетный столик, уронила коробку. Флаконы выпали. Когда стала укладывать их обратно, нащупала кольца и часы. Они лежали внутри, завернутые по отдельности в папиросную бумагу.

— Большое вам спасибо. Важное дело сделали, — весело сказал Волосов.

— За что же спасибо? Что себе не взяла, что ли?

— Да нет, — смутился Волосов, — за то, что нашли.

Доронина, проводив гостей, резко захлопнула дверь.

— Что это она такая сердитая? — спросил Иванцов уже на лестнице.

— Видно, вы ей подозрительным показались, — засмеялся Волосов. — А вообще-то, — добавил он задумчиво, — столько горя люди перенесли и переносят…

— Понял, — тихо сказал Иванцов. И он еще острее почувствовал, как тяжело ему будет в тылу у немцев, как будут его там ненавидеть наши советские люди, считая предателем. «Да, нелегкая предстоит работенка», — тяжело вздохнув, подумал он.

…Через несколько дней по одной из прифронтовых дорог Вася Алексеев вел машину, в которой сидели Поляков и Озолинь. С утра прошел дождь, дорогу слегка размыло, и поэтому Вася ехал не быстро. Было тепло, тихо.

— Эх, по грибки бы сейчас сходить, — мечтательно сказал Александр Семенович. — А как ты, Дмитрий Дмитриевич, к грибкам относишься?

— Положительно, Александр Семенович.

— Конечно, сейчас уже не грибная пора, но собрать еще кое-что можно. И на сковородочку, а?

— Со сметанкой, Александр Семенович, — вставил Вася.

— Ничего, поедим грибков, и со сметанкой поедим. Вот немцев разобьем, а там все пойдет как надо. — И, повернувшись к Озолиню, уже другим тоном Поляков спросил: — Не боишься новой работы? Только прямо говори.

— Не боюсь, Александр Семенович.

— Смотри, на первых порах не торопись. Осмотрись получше. Народ там надежный, проверенный. К тебе тоже присматриваться будут.

— Все понятно, Александр Семенович.

Озолинь добился направления на фронт и сейчас ехал на новое место работы. Он был назначен заместителем начальника контрразведки одной из армий Ленинградского фронта. Армия, в которую он направлялся, должна была сыграть решающую роль в предстоящих боях за освобождение Ленинграда от блокады.

Поляков поехал с Озолинем, чтобы представить его Военному Совету армии и встретиться на месте со своими сотрудниками.

Вечернее солнце опускалось к горизонту, небо было безоблачным, дорога пустынной.

— Останови-ка на минуту, Вася, — попросил Поляков.

Вася остановился, все вышли из машины.

— Какая красота! Смотри, Озолинь.

Машина только что выехала из леса. Перед ними расстилалась чуть всхолмленная равнина. Немного в стороне текла речонка, через нее был перекинут небольшой мостик. Вдали виднелась какая-то деревня, из трубы крайней избы шел дымок.

— Надо сделать так, чтобы этот тыл никогда не стал фронтом, — задумчиво сказал Морозов.

Озолинь кивнул.

— Александр Семенович, — немного помолчав, сказал Озолинь, — а как дела с Иванцовым? Как прошла переброска?

— Все в полном порядке! — весело ответил Поляков. — Бывший агент абвера Шубин, советский разведчик Иванцов благополучно переправлен через линию фронта.

Они снова сели в машину, Вася нажал стартер, и машина помчалась дальше.

Глава 4

После того как была арестована Голосницына, Наташа Доронина жила в постоянной тревоге. Теперь она осталась одна в большой квартире, много времени проводила дома, ожидая незваных гостей, и часто думала обо всем случившемся. Раньше ей никогда не приходило в голову, что она может оказаться в подобном положении: столько времени враги были с ней рядом, а она и не догадывалась. И вот — оказалась прямо в шпионском гнезде.

Теперь, когда Наташе объяснили, как она может помочь контрразведке, она поняла, что любовь к Родине не может быть только на словах, ее надо доказывать делами. И сейчас она вся жила ожиданием людей «оттуда». Она не знала, не могла точно представить, как встретит шпионов, как она себя будет с ними вести, но была уверена, что задержит их, вовремя сообщит об их появлении и, если потребуется, сделает все, чтобы обезвредить врагов.

Она представляла, какую огромную радость испытает после их ареста, какой тяжелый камень свалится у нее с плеч. Думая же о том, что делать дальше, Наташа твердо решила, что обязательно попросится на фронт. Она была уверена, что ее место сейчас именно там. Она до войны неплохо знала немецкий язык, но позабыла, и сейчас усиленно занималась им. «Не возьмут в разведку — пойду переводчицей в штаб», — так думала она.

Были мысли и о другом. Часто, особенно в бессонные ночи, она думала о Володе Голове. Наташе иногда казалось, что она нравится Голову, хотя Володя ни разу не позволил себе даже малейшего намека, не сказал ни слова об этом.

А Наташа ждала такого слова.

И поэтому к концу каждой встречи с Володей она начинала нервничать. Она даже обижалась на него по пустякам, а он делал вид, что ничего не замечает, говорил обо всем, но только не о том, чего она ждала от него.

Правда, когда она весной заболела ангиной, Володя не на шутку забеспокоился. Он привез к ней врача, ходил за лекарством, поил ее чаем и даже где-то корюшку достал. В общем, выхаживал ее как мог. Что это было? Просто человеческое отношение к больному, исполнение ли служебных обязанностей, забота ли о близком ему человеке — пойми его!

Последние дни она все чаще и чаще думала о Володе Голове. Не виделись они уже давно. После ухода Володи ей почему-то звонили по телефону — разыскивали его. Она несколько раз сама пыталась к нему дозвониться, но безуспешно. Как-то ей позвонил Воронов и между прочим сказал, что Голов в командировке и вернется нескоро. О том, что Голов ездит в служебные командировки на передовую, Наташа знала и раньше и всегда волновалась за него. Но сейчас к обычному волнению почему-то примешивалось более сильное беспокойство.

Однажды Наташа решила пойти в Сад отдыха. День был воскресный, погода стояла солнечная, теплая. Наташа пришла в сад, села поближе к эстраде и стала потихоньку наблюдать за окружающими. Она любила так вот исподволь рассматривать прохожих, догадываться о том, кто они, какова их профессия, надолго ли приехали в Ленинград. Случайно услышанные обрывки разговоров часто убеждали Наташу в правильности ее догадок. Словом, война и блокада сделали ее наблюдательной.

На соседней скамейке сидели несколько военных. Они оживленно разговаривали, все время с нетерпением поглядывая на вход в сад.

Наташа решила, что эти офицеры приехали с фронта на несколько часов в Ленинград, что один из них назначил здесь встречу с кем-то из знакомых или родственников и тот, с кем назначена встреча, задерживается.

Она заметила, что военные начали волноваться, потом встали, медленно дошли до выхода из сада, посовещались там о чем-то и снова вернулись на ту же скамейку.

«Наверное, времени в обрез, но все же решили еще немного подождать», — подумала Наташа. Ей стало чуточку грустно от того, что никто не ждет ее, Наташу, никто не волнуется, не смотрит на часы.

Она почувствовала себя совсем одинокой, заброшенной, никому не нужной. Ей очень хотелось встретить кого-нибудь знакомого, поговорить с ним, «отвести душу». Но все ее сверстники на фронте, большинство подруг эвакуировалось. А Володя, единственный человек, который стал ей по-настоящему дорог, надолго уехал.

Уже собравшись уходить, она услышала сзади очень знакомый женский голос. Наташа обернулась и сразу узнала свою школьную подругу Поливу Макарову. Полина радостно разговаривала с одним из тех военных, а на руках у военного сидела девочка лет пяти и крепко его обнимала.

«Так вот кого они ждали, — подумала Наташа. — Вот оно, короткое свидание. Счастье — вырваться в Ленинград, чтобы на несколько минут обнять жену и дочь! И горе… снова расстаться и не знать, когда еще удастся увидеться и будут ли они живы! Проклятая война!»

Военные встали, заторопились, вся группа направилась к машине.

Полина крепко расцеловала мужа, дочка еще раз обняла отца, и военные уехали.

Наташа бросилась к Полине.

— Полинушка! Как я рада! — радостно воскликнула Наташа.

Полина тоже обрадовалась встрече.

Подруги сели на скамейку. Вспоминали прошлое, знакомых, друзей. Многих недосчитались, о других не было никаких известий. Всплакнули.

— А где ты работаешь сейчас, Полинка?

— Воспитательницей в детском доме. Работа очень тяжелая. Но сейчас, в блокаду, особенно необходимая. Если бы ты знала, сколько детей мы спасли за это время от смерти.

И Полина стала рассказывать Наташе о своем детском доме, о том, сколько горя выпало на долю детей.

— Знаешь, — говорила Полина, — те ребята, которые не знают своих родителей, гораздо легче переносят условия детского дома. А те, что помнят, очень скучают и тоскуют.

Полина ненадолго задумалась. Дочка смирно сидела рядом, вертя в руках банку консервов.

— Наташка, обязательно приходи к нам. Я тебе покажу таких чудесных ребятишек.

— Что ж, может быть, приду.

Полина звонила каждый день. Она чувствовала, что Наташа очень одинока, и старалась как-то помочь подруге, расшевелить ее. Макарова знала не один случай, когда люди, перенеся самые суровые лишения первой блокадной зимы, вдруг опускали руки, переставали сопротивляться тоске и одиночеству, и тогда помочь им было очень трудно. И она, видя, что Наташа близка к такому состоянию, стремилась подбодрить ее, отвлечь от мрачных мыслей.

До детского дома Наташа добиралась долго. Из-за обстрелов трамваи ходили с перебоями.

Войдя во двор детского дома, Наташа удивилась. Она думала, что встретит бледных, изможденных, угрюмых детей. Вместо этого Наташа увидела веселых ребятишек, которые шумно гонялись друг за другом.

Полина, заметив Наташу, подошла к ней.

— Это блокадные дети? — тихо спросила Доронина.

— Да, — засмеялась Полина. — Ты что ж думаешь, зря я тебя приглашала? Вот этого, — показала она на шестилетнего мальчишку, с криком «ура» упоенно скакавшего верхом на палке, — привезли, когда он уже не мог ходить. Вот ту девочку сандружинницы откопали через шесть часов после взрыва. Два месяца она вообще молчала. Да что говорить! Тут что ни ребенок, то трагедия.

— А это что за девочка? — Наташа показала на смирно сидевшую в углу двора славную девчушку с двумя забавными косичками, безучастно смотревшую куда-то в сторону. Рядом с девочкой сидел военный и что-то тихо говорил, но она его почти не слушала.

Макарова сразу помрачнела.

— Это Таня Мальцева. Я тебе расскажу о ней. Только давай отойдем немножко в сторону.

И Полина рассказала подруге историю девочки. Еще зимой двое военных — командир и солдат-шофер — подобрали Таню на улице. Она была совсем одна. Военные стали иногда заходить к девочке, и Танюша очень привязалась к ним обоим. Она даже, кажется, начала считать, что этот командир — ее отец. Сначала она называла его по-разному: иногда папой, иногда дядей Володей, а потом стала называть только папой. Когда отбирали группу для эвакуации, девочка очень переживала, и командир попросил оставить ее здесь.

— Так что ж, очень хорошая история, — перебила Наташа.

— Да. Но понимаешь, уже больше месяца этот командир не приходит. Он тяжело ранен, лежит в госпитале, и Танюша страшно тоскует. Мы ее обманываем, говорим, что он в командировке…

— Как его фамилия? Где он служит? — сама не понимая своего волнения, спросила Наташа.

— Фамилия его Голов, служит в войсках НКВД. Ты знаешь его? — удивилась Макарова.

— Знаю. — Наташа всхлипнула, потом еще раз, потом еще и еще.

— Зачем они дурачат, зачем обманывают и ребенка, и меня? — наконец сквозь слезы сказала она.

— Успокойся, возьми себя в руки, ведь дети кругом, — убеждала Полина.

Наташа как-то странно посмотрела на Полину и вдруг быстро направилась к скамейке, на которой сидели военный и девочка.

Полина, еще не понимая, что произошло, пошла вслед за Дорониной.

С девочкой сидел шофер Вася Алексеев. Наташа сразу узнала его: запомнила еще с обыска у Голосницыной.

— Где лейтенант Голов? Что с ним? — круто остановившись перед скамейкой, спросила она.

Алексеев испугался за девочку. Он отвел Наташу в сторону:

— Поправляется лейтенант, скоро выйдет.

— Где он?

— Где — не могу сказать. Спрашивайте у начальства.

— У какого начальства? Кому звонить? Скажите, мне очень важно!

Алексееву стало жалко девушку:

— Позвоните капитану Морозову. А то Александру Семеновичу Полякову.

На ходу поцеловав Полину, Наташа почти побежала домой. Там она сразу бросилась к телефону и добилась, чтобы ее соединили с Поляковым.

— Что случилось? — взволновался Поляков. Он подумал, что явились незваные гости.

— Только, Александр Семенович, обещайте, что обязательно поможете. Я должна срочно увидеться с Володей Головым. Где он лежит, в каком госпитале? Скажите, чтобы меня к нему пропустили.

— А откуда вы узнали, что он в госпитале? — заинтересовался Поляков.

— Это неважно. Мне срочно нужно увидеть его. Я люблю его. Понимаете? Люблю! — почти прокричала Наташа в трубку. — Я знаю, сейчас война, и нужно работать, воевать, но я люблю его. А он ранен, и я ничего не знала. Я должна, должна его увидеть, — твердила Наташа не помня себя.

— Ну-ну, успокойтесь. То, что вы мне сказали, действительно очень важно и серьезно, хотя, насколько я понимаю, не имеет прямого отношения к моим служебным обязанностям. Только я хочу задать один вопрос. Вы слушаете?

— Да-да, слушаю.

— Он-то знает об этом? И как он…

— Мне неважно, знает он или нет, — перебила Наташа. — Думаю, что знает. Главное — я это знаю.

— Как-то мне в последнее время не приходилось сталкиваться с подобными вопросами, — полушутя, полусерьезно заметил Поляков. — Что касается пропуска, я выясню, и вам позвонят. До свидания.

Александр Семенович положил трубку и задумался. Война войной, шпионы шпионами, а жизнь идет своим чередом. Молодость берет свое, она хочет жить, хочет любить, и конечно же она права. Что ж, пожалуй, надо будет им помочь.

И, сняв трубку, распорядился о пропуске в госпиталь для Дорониной.

…Идя по госпитальному коридору, Наташа внимательно вглядывалась в лица прогуливавшихся больных. Еще издали она узнала Володю. Он сидел в кресле у окна, напротив дверей своей палаты, и читал книгу. Увидев Наташу, он и смутился, и удивился, и обрадовался одновременно.

— Садитесь, — сказал он. — Как вы сюда попали?

— Александр Семенович помог. Вы мне рады? — Наташа положила ему руки на плечи, заглянула в глаза.

— Конечно, Наташенька! А я на днях выписываюсь. Сам полковник Гуляев сказал… Я очень рад, что вы пришли.

И он робко поцеловал ей руку.

Потом Наташа рассказала Голову о Танюше.

— Чудесная девочка, — сказала Наташа. — А как она скучает без вас!

— Да, — задумчиво сказал Голов, — славная девчушка… Осталась без матери, без отца. А ей так нужна мать.

— Я возьму ее к себе после войны, — вдруг сказала Наташа. — И постараюсь заменить ей мать.

Их глаза встретились. Володя ничего не сказал, но Наташа поняла, что он думает о том же, о чем подумала и она.

Глава 5

Эрлих теперь по нескольку раз в день стоял перед зеркалом и с упоением рассматривал свои новые майорские погоны, которые вручили ему неделю назад. Получить эти погоны было его вожделенной мечтой, и вот наконец мечта осуществилась. Все было великолепно, все складывалось как нельзя лучше.

Откровенно говоря, он, Эрлих, здорово перетрусил в то время, пока Шубин был в Ленинграде. Правда, он был уверен в агентах, засланных ранее в Ленинград, он знал, что они его не подведут. Но ведь многое могло случиться помимо их воли. Русские могли раскрыть одну из групп и заставить радиста работать на них. Этого Эрлих боялся больше всего.

Поэтому, когда от Шубина была получена радиограмма о благополучном прибытии, радости Эрлиха не было предела. Теперь-то он может не бояться Грейфе. Пусть только Шубин вернется поскорее! А когда Шубин вернулся, привезя важнейшую информацию, положение Эрлиха стало прочным, как никогда раньше. Грейфе лично поздравил его с успехом и на совещании, где Шубин делал свой доклад, заявил, что руководство разведцентра придает агентуре, действующей в Ленинграде, огромное значение, считает ее очень перспективной.

Пришлось попридержать языки и другим завистникам. Теперь все вынуждены были относиться к Эрлиху с почтением, как к общепризнанному авторитету в штабе разведки группы армий «Норд».

Бурно отпраздновав свое повышение, Эрлих рьяно взялся за дело. Нужно было готовить новую группу для посылки в Ленинград.

Из кого формировать эту группу? Кого назначить руководителем? Раздумывая над этими вопросами, Эрлих не раз вспоминал о Шамрае. Эрлиху очень хотелось избавиться от него. Слишком много Шамрай крутится около Грейфе и гестаповцев, хотя подчинен он непосредственно Эрлиху: Но обосновать необходимость посылки в Ленинград именно Шамрая нужно было веско.

И Эрлих стал мысленно подбирать доказательства. Во-первых, Шамрай хорошо знает Прозорова и имеет на него влияние. Во-вторых, Шамрай когда-то в прошлом был любовником Зинаиды Голосницыной. Эрлих помнил все, что касалось этой особы, помнил и то, что она любит окружать себя мужчинами, не прочь покутить, развлечься. В общем, особа весьма легкомысленная, и оставлять ее без присмотра опасно, — при всей своей ненависти к Советской власти, спьяну или просто ради красного словца ей ничего не стоит сболтнуть что-нибудь лишнее или просто обмолвиться. А ведь ее простая обмолвка может привести к провалу всей агентуры. И кто, как не Шамрай, после смерти мужа Голосницыной — Анатолия (а Эрлих знал об этом) сможет прибрать ее как следует к рукам? О, Шамрая она будет бояться! А это и нужно. И Эрлих решил, что Федор Шамрай и в самом деле является лучшей кандидатурой для руководства группой, которую предстоит послать в ближайшее время. Он быстро устроится сам в Ленинграде и устроит остальных, а главное, используя свои многочисленные связи, сможет скоро легализоваться.

Однако предлагать руководству кандидатуру Шамрая Эрлих не торопился. Он решил обязательно посоветоваться с Александровым, — он хорошо знает всех русских, и, конечно же, Шамрая.

Эрлих вызвал к себе Александрова.

Благополучное возвращение Шубина доставило радость не только Эрлиху. Радовался и Александров. Несмотря на всю свою выдержку, порой не мог скрыть этой своей радости. Однажды Шамрай даже спросил его:

— Ты что это такой веселый стал?

— Хорошо дела идут. Шубин вернулся. Я и веселый.

Шамрай сразу отстал.

Как-то в лесу Шубин и Александров поговорили без свидетелей.

— Ну вот, видишь, не обманул я. Не посадили, не расстреляли тебя. А ведь сомневался? Признайся уж теперь-то.

— Сомневался, не скрою. Сейчас всё позади. Спасибо тебе. Поверили мне и доверили — снова сюда послали. Теперь я вместе со всеми воюю.

— Как там Питер держится? Как дела в городе? Что слышно на фронтах? — засыпал Шубина вопросами Александров.

— Ленинград стоит твердо. И выстоит. В городе чисто. Правда, людей мало, но выглядят они бодро. Даже театр работает. На фронтах дела неплохие, фашистов бьют. Читал газеты, слушал радио, даже кинохронику смотрел.

— Где ж тебе удалось в кино попасть?

— Специально для меня показывали. Семь киножурналов просмотрел. Должны были еще художественный фильм показать, да как раз бомбежка началась. А потом уж было не до кино.

— Кого ты видел?

— Фамилий мне не говорили. Один пожилой с двумя ромбами, у других по две-три шпалы. О тебе очень хорошо говорили. Привет передали.

— Кто?

— Говорю же тебе, не знаю фамилий. Еще велели передать, чтобы мы тут постарались как-нибудь переправить к ним Шамрая. Хотят его судить. Сейчас как раз Эрлих подбирает группу. Надо бы использовать момент.

— Знаю, все знаю, — мрачно сказал Александров. — Придумаем что-нибудь, конечно.

Александров хорошо знал агентов, подготовленных Валговской разведшколой для заброски в советский тыл. Он изучил их прошлое, знал об их сегодняшних настроениях. И ему было известно, что некоторые из них надеются как можно скорее получить задание, чтобы попасть на советскую сторону и явиться с повинной. Но было немало и таких, которые всячески выслуживались перед немцами, мечтая об обещанных ими орденах, деньгах, богатой жизни. Не один Эрлих подбирал людей для группы. Подбирал их и Александров, Перед ним стояла трудная задача: добиться того, чтобы в группу не попали настоящие предатели, чтобы туда вошли нужные люди, которым можно довериться, и чтобы обязательно в эту группу попал Шамрай.

Александров знал, что Эрлиха можно уговорить послать именно Шамрая. Как ни странно, но Эрлиху надоел этот пронырливый и скользкий тип. Эрлих не без оснований предполагал, что Шамрай сплетничает о нем Грейфе. Все это Александров знал, но понимал, что, если сам Шамрай не захочет идти, Эрлих ничего не добьется: Грейфе весьма влиятельный заступник.

«Ничего, поборемся. Посмотрим, кто кого».

Советский разведчик был уже внутренне хорошо подготовлен к разговору с Эрлихом. С ним надо было играть осторожно, никогда не действовать напрямик.

…Эрлих встретил Александрова очень официально. Он был не один в кабинете. По одну сторону стола сидел в кресле начальник 104-й абверкоманды подполковник Ганс Шнайдер, по другую — какой-то незнакомый майор с сигарой в зубах. Как потом узнал Александров, это был начальник Валговской разведшколы майор Рудольф.

Шнайдер и Рудольф внимательно посмотрели на Александрова. Тот сделал вид, что не замечает их изучающих взглядов, и отрапортовал Эрлиху:

— Явился по вашему приказанию, господин майор!

Эрлих, не желая дать возможности Александрову освоиться с обстановкой, сразу же резко спросил:

— Вы Шубина видели? Он рассказал вам о своем успехе?

— Так точно, видел, господин майор! Но ни о чем его не расспрашивал. Я инструкцию хорошо знаю.

Александров понял, почему Эрлих с места в карьер спросил его о Шубине. Вчера вечером они стояли вместе и курили перед ужином, и как раз мимо прошел Шамрай. Успел донести, подлец! А Эрлих торопится проверить. Ну что ж, пусть проверяет.

— Вы хорошо знаете русских. Вы петербуржец. Как вы считаете, кого лучше послать в Ленинград с очень важным заданием? Это должны быть смелые и умные люди.

— Понимаю, господин майор. Но позвольте уточнить: не только умные и смелые. Это еще должны быть такие люди, которым можно верить, — осторожно добавил Александров.

— Верить? Чушь! Верить нельзя никому. Когда я вас отучу от этих русских сентиментов! Вера, совесть — это пустые слова. Наш фюрер избавил нас от этих понятий. Мы на войне, а на войне у солдата не может быть никакой так называемой совести. Что касается веры в человека, так я верю только в то, что человек рискует собой из страха за жизнь, ради славы и ради денег.

Пока Эрлих разглагольствовал, Александров думал о том, как бы перехитрить новоиспеченного майора. Эрлих часто, выслушав соображения своих подчиненных, принимал как раз прямо противоположные решения. Однажды Эрлих даже откровенно объяснил ему, почему он так поступает: «Разведчик, как и дипломат, должен говорить одно, а думать и поступать по-другому».

Александров решил действовать, принимая в расчет эту особенность Эрлиха. Тщательно взвешивая каждое слово, он стал называть имена предателей, о которых Эрлиху было хорошо известно, что они собой представляют. Александров давал этим людям хорошую характеристику, но осторожно, мимоходом, как бы не придавая этому значения, обращал внимание Эрлиха на их недостатки, о которых хорошо знал и сам Эрлих. Не забыл Александров упомянуть и о том, что большинство из предложенных им людей не было достаточно подготовлено для прыжка с парашютом.

Выслушав Александрова, Эрлих недовольно заметил:

— Вас послушать, так все они хорошие. Только вот прыгать как следует не научились.

Эрлих замолчал. Умолк и Александров.

— А почему вы ни слова не сказали об Орлове и Кудрявцеве? — снова начал Эрлих. — Они же летчики. Как вы считаете, они годятся или нет?

— Я знаю их меньше, чем других, поэтому и не стал ничего о них говорить, — спокойно сказал Александров. — В общем, это хорошие парни. И оба — жители больших городов. Так что освоиться в Ленинграде сумеют.

Говоря это, Александров думал: «Перехитрю тебя, скотина. По-моему выйдет».

О Шамрае ничего не было сказано. Но Александров успел заметить, что в раскрытом блокноте Рудольфа значилась фамилия «Плетнев». Он понял, что о Шамрае до его прихода уже был разговор и, может быть, вопрос уже решен.

…Выйдя на улицу, Александров почувствовал, как он устал, как ему тяжело. Стоял тихий предвечерний час. Слегка моросил дождь. Александров пробежал в аллею, укрылся там под развесистым дубом и закурил. Метрах в десяти от него вспыхивали огоньки двух папирос. Вполголоса о чем-то велся разговор. Заметив Александрова, эти двое ушли со своего места, один из них со злостью пробормотал:

— Проклятая овчарка. Всюду выслеживает.

Александров и раньше знал, что его кое-кто называет «немецкой овчаркой» за близость с Эрлихом и другими офицерами. Раньше это его не трогало, а даже в какой-то степени радовало. «Хорошо маскируюсь», — думал он, и еще думал, что он не одинок: есть здесь и другие честные люди. Но сейчас эти жестокие слова очень больно ранили его. Именно сегодня ему так хотелось с кем-нибудь откровенно поговорить, так хотелось хоть немного забыться. Он чуть было не бросился вслед за этими хорошими ребятами, но вовремя остановился. «Нельзя этого делать, — мысленно приказал он себе. — Тебя могут принять за провокатора, и ничего хорошего из этого не получится. Забыл, что говорил тебе Воронов перед отправкой?»

И Александров повторил про себя последние напутственные слова Воронова: «Осторожность. И еще раз осторожность. Помните, что один опрометчивый, необдуманный шаг, одно лишнее слово могут привести к провалу и погубить все дело».

Вечером, выходя из столовой, Александров столкнулся на крыльце с Шамраем. Тот был основательно пьян. Шамрай редко бывал пьяным на улице, а Александрову давно хотелось поговорить с ним именно в такой момент, потому что пьяный Шамрай не умел хитрить.

— Есть р-разговор, — пьяно заикаясь, выговорил Шамрай.

— Может, завтра поговорим. А то мне что-то спать хочется, — стараясь казаться безразличным, сказал Александров.

— Н-нет, с-сегодня. Под-дожди, — упрямился Шамрай.

— Ладно, подожду. Только давай поскорее.

— Ты знаешь, зачем вызывали? — Шамрай испытующе посмотрел на собеседника.

— Откуда же? Ведь я не хожу за тобой следом. Да ведь и вызывают тебя чаще, чем меня. И к Эрлиху, и к Грейфе. Ты же у них больше в доверии, чем я.

— Доверяют, — расплылся в пьяной улыбке Шамрай. — Знают кому. И коньячку сегодня поднесли. Я уж потом еще добавил, у них-то, сам понимаешь, одну стопку только хватил. Задание дают. Я тебе потому говорю, что ты все равно завтра узнаешь. Тебе Эрлих скажет, он тебе все говорит. Обещают на всю жизнь обеспечить. В Ленинград посылают. На полгода. Понимаешь, чем это пахнет? Говорят, что в последний раз. Потом дадут деньги, домик в Германии или Франции — и всё. Вот тогда поживем!

И неожиданно попросил:

— Помоги мне!

— В чем?

— Не знаю, кого с собой взять. Посоветуй.

— А кого предложили?

— Эрлих и Рудольф настаивают на Орлове и Кудрявцеве. Они разбираются в технике, так что сумеют устроиться на военных заводах. Как думаешь, не подведут? Не выдадут?

«Боишься, шкура, — со злорадством подумал Александров. — Не подведут! Не выдадут! Прямо на Литейный доставят».

А вслух сказал:

— Вполне надежные люди.

Шамрай разоткровенничался вовсю. Он рассказал Александрову, что у него в Ленинграде есть одна симпатичная вдовушка, его старая любовь, и она с удовольствием примет его у себя на квартире.

— Поживем, покутим, эх! Денег дадут с собой кучу. Завидуешь мне, а? Ну, будь здоров. Вернусь — тебя не забуду.

И Шамрай, хлопнув Александрова по плечу, шатаясь ушел.

Александров был полностью удовлетворен прошедшим днем. Все идет хорошо. Орлов и Кудрявцев — свои люди. Задания гитлеровцев выполнять они не будут. Он им даст пароль, и они явятся с повинной в советские органы. А Шамрай наконец получит по заслугам.

Александров соображал, как ему завтра поговорить с Орловым и Кудрявцевым по отдельности. Надо объяснить им, как они должны действовать, перейдя линию фронта. Подтвердить, что, если они явятся в нашу контрразведку и во всем признаются, да еще доставят Шамрая, репрессий по отношению к ним не будет.

Александров знал, что теперь, когда группа уже подобрана, ее в любую минуту могут переправить в район Сиверской, к подполковнику Шнайдеру. Поэтому надо было спешить. И в то же время спешить было нельзя, потому что Орлов и Кудрявцев не были еще достаточно хорошо подготовлены к тому, о чем завтра собирался поговорить с ними Александров.

Он видел, как самодовольно держался сегодня Эрлих. «Мнит себя опытным разведчиком. Повышение получил, а не знает, что некоторые его люди работают на нас. Ничего, и ты свое получишь, дай только срок. Все будете висеть на одной перекладине: и Эрлих, и Рудольф, и Грейфе, и Шнайдер. Всем места хватит».

Александров вспомнил, как издевались над ним сначала, во время первых допросов. Ему тогда выкручивали руки, выбивали кости из суставов, сажали вместе с другими военнопленными в душегубку. Требовали только одного: признаться, что он послан НКВД. А потом подвергли его самой страшной пытке: у него на глазах расстреляли трех советских патриотов, заподозренных в том, что они — советские разведчики. Через все эти пытки он прошел. Всё выдержал…

…Утром Шамрая, Кудрявцева и Орлова стали готовить для засылки в Сиверскую. Александров узнал, что их отправка назначена на следующий день, и отложил свой разговор с Кудрявцевым и Орловым до вечера. Однако вечером произошла неожиданность. Эрлих решил заменить Орлова Шубиным. А это было как нельзя более на руку Александрову. Он решил ничего не говорить Кудрявцеву, а поручить сделать это Шубину. Если бы Эрлих знал, как он помогает советской контрразведке, посылая именно Шубина! Все складывалось прекрасно. Можно было считать, что операция удалась и что Шамрай предстанет перед судом.

В конце октября, поздней темной ночью, над линией фронта прошел самолет без бортовых огней. Он летел на большой высоте и не был замечен. В районе Всеволожской самолет сбросил трех парашютистов и лег на обратный курс. Здесь он попал под сильный огонь зениток, но все же ему удалось перелететь линию фронта.

Парашютисты приземлились. Закопали парашюты и пошли по направлению к Всеволожской. Пройдя километра два, решили отдохнуть, отсидеться в лесу до утра.

Шамрай нервничал. То ли он просто трусил, то ли не было полной уверенности в своих спутниках, только обычное спокойствие и наглость как-то сразу слетели с него. Он все время оглядывался, вздрагивал от каждого шороха, от каждого треска сучьев и судорожно сжимал в кармане свой надежный «вальтер».

— Что дрожишь? — обратился к нему Шубин. — Замерз? Давай-ка для храбрости перекусим и погреемся.

Шубин держался уверенно, по-хозяйски. Это почему-то раздражало Шамрая.

— Самое время, — поддержал Шубина Кудрявцев. — Замерзли как собаки.

Плотный, приземистый Кудрявцев стал развязывать рюкзак.

Закусили, выпили. Шубин незаметно несколько раз наливал Шамраю стопку пополнее.

— Снова на родной сторонке, — тихо сказал Шубин. — Ах и соскучился же я!

Шамрай даже задергался от злости:

— Какая к черту родная! Для меня она хуже злой мачехи!

— Что́ бы там ни было, мы русские, — вступил в разговор и Кудрявцев. — На русской земле выросли, она нас вскормила.

Шамрай разозлился еще больше:

— А меня вот под корень подрезала. Мой отец богатейшим купцом был. С Елисеевым приятели, кутили вместе не раз. Три дома было, магазины, контора. Помню, все помню, какая жизнь у нас была! Меня на рысаках по проспекту мчат, а прохожие только в сторону шарахаются. Эх, жизнь! Вот при нэпе еще пожили, а потом все прахом пошло.

Шамрай опустил голову. Шубин и Кудрявцев молчали.

— Смех, ей-богу! Как отобрали всё, куда деваться? Пошел батя совслужащим, считать-писать умел. Да не мог считать не в свою пользу, не тех кровей человек. Купец ведь! Ну, понятное дело, посадили. Дурак, конечно! Когда деньги были, припрятал бы золотишко — на жизнь бы хватило. А он всё на баб тратил, всё на баб. Вот и добабился! Я не такой. Бабенку подхвачу какую, так еще и сам смотрю, как бы на ней поднажиться, а не то что деньги на нее спускать.

На благо социализма трудиться? Нет дураков. Пусть кричат себе на собраниях, сколько хотят. Я сейчас вкалывай, а потомки при коммунизме жить будут? Спасибо. Не на того напали… Я, когда переходил к немцам, хорошую память по себе оставил: одного идейного штыком успокоил, а комиссарчику нож всадил в спину. Документики с собой захватил, немцам два партбилета очень понравились.

«Вот гадина! — подумал Шубин. — Так и чешутся руки его на месте прикончить».

Он незаметно толкнул Кудрявцева. Тот понял, что настала пора действовать (еще в Сиверской они договорились взять Шамрая сразу же после высадки: в городе предатель мог скрыться).

Кудрявцев молча кивнул.

А Шамрай продолжал:

— Кончат немцы войну, тогда заживем по-настоящему. Все будет: и деньги, и бабы, вот только вместо рысаков машину заведу. Вы, братцы, лопухи, как я вижу; красивой жизни и не нюхали. Ну что у вас была за жизнь? Вот ты, например, — обратился он к Шубину, — кем ты был, что вспомнить можешь?

— Известно что, — ответил Шубин. — Отец был безлошадный крестьянин, а я деревенское стадо пас. Потом пришла Советская власть, одела, выучила, специальность дала, и стал я работать инженером на заводе.

Как ни был пьян Шамрай, а все же насторожился, — что-то по-другому заговорили напарники.

— А мой отец всю свою жизнь проработал на одном заводе. И меня там учеником пристроил. Работал, учился в вечерней школе, техникум закончил, потом летчиком стал. Вот и вся моя биография, — спокойно сказал Кудрявцев.

Шамрай удивленно, тревожно и злобно переводил взгляд с одного своего спутника на другого. Он никак не мог понять, что происходит. На всякий случай постарался незаметно переложить «вальтер» поближе. Но от Шубина не укрылось это движение. Он рывком выхватил пистолет, вскочил на ноги и крикнул:

— А ну сдавай оружие, гад! Нас двое, тебе от нас не уйти. Лучше сдавайся мирно, мы тебя доставим куда следует. Не пойдешь — свяжем.

— Сдавайся по-хорошему, тебе же лучше будет, — поддержал Кудрявцев. Он стоял рядом с пистолетом в руке.

Шамрай растерялся:

— Вы что, ополоумели? Бросьте дурака валять, — сказал он заискивающе, пытаясь превратить весь разговор в шутку. И вдруг резко отпрыгнул в сторону, выхватил из кармана пистолет. Один за другим последовали два выстрела.

Но Шамрай в темноте, да и спьяну, промахнулся. Тогда он бросился бежать к лесу.

Шубин и Кудрявцев метнулись за ним.

До первых деревьев было метров двести. Шамрай, боясь выстрела, бежал короткими зигзагами. Он еще надеялся уйти, — ведь так близко был спасительный лес. В эту минуту он не думал ни о задании, ни о домике, который ему обещали, ни о деньгах. Только бы уйти, только бы спасти жизнь!

Они бежали за Шамраем напрямик. Расстояние быстро сокращалось. Шамрай понял, что ему не уйти. Он резко остановился и обернулся, вскинув руку с пистолетом.

И снова прозвучали два выстрела. И снова Шамрай промахнулся.

Шубин и Кудрявцев бросились на землю. Подходить к Шамраю было опасно: на близком расстоянии он мог попасть. Выхода не было, нужно было стрелять.

Шубин выстрелил. Шамрай рухнул на землю.

…Рано утром в кабинет начальника Всеволожского райотдела НКВД постучались два офицера. Один из них был в форме капитана, другой — в форме старшего лейтенанта. Они сдали оружие, двести тысяч советских денег, рацию. Сообщив пароль «Нева», они попросили доставить их в контрразведку.

Труп Шамрая, его шпионское снаряжение и закопанные парашюты через некоторое время привезли во Всеволожскую.

Как только Полякову доложили о прибытии Шубина и Кудрявцева, он вызвал к себе своих сотрудников — тех, кто был связан с этой операцией: Морозова, Волосова, Воронова, Голова.

— Будем принимать гостей. Да еще каких! — улыбаясь, сказал Александр Семенович. — Прибыли Шубин и радист Кудрявцев. Жаль только, с Шамраем поговорить не придется. Отговорил свое.

— Поздравляю, Александр Семенович. Можно считать, что операция закончилась успешно, — весело сказал Воронов.

— Не согласен, — засмеялся Поляков. — Операция протекает успешно. — Александр Семенович сделал ударение на слове «протекает». — Она еще далеко не закончена. Будем продолжать игру. В наших интересах сохранить этот канал связи. Только из-за смерти Шамрая придется что-то придумать новое. Ну ничего, вы у меня молодцы, столько времени морочили немцам голову, выйдете из положения и на этот раз.

Обращаясь к Морозову, Поляков добавил:

— Надо как следует принять Шубина и Кудрявцева. Дайте им дня три отдохнуть, прийти в себя. И — за работу!

…На Литейный проспект они вышли вместе.

Стоял серый октябрьский день. Слегка моросил дождь. В небе над Литейным мостом неподвижно висел аэростат.

— Помните, Ольга Берггольц по радио читала стихи? — И Александр Семенович задумчиво прочитал:

Я берегу себя, родная,
Не бойся, очень берегу.
Я город наш обороняю
Со всеми вместе, как могу.

— Со всеми вместе, — повторил Поляков.

Морозов молча кивнул, и они пошли дальше.

…Война на «незримом фронте» продолжалась…

Условное название раций.