Роман о любви, ненависти, нежности и жестокости, одиночестве человека, его стремлении разгадать свою внутреннюю сущность, о насилии, как неотъемлемой составной части современной цивилизации. В романе есть все: стремительно развивающееся действие, яркость и колоритность характеров мира кинематографа. И Вечный город…
ruen А.Е.Герасимовe8525785-2a80-102a-9ae1-2dfe723fe7c7 Intar Fiction Book Designer, FB Writer v1.1, FB Editor v2.0 11.02.2008 http://lib.aldebaran.ru OCR Intar c0362d82-3da2-102b-838a-b2b8826265d3 1.0 Ирвин Шоу «Две недели в другом городе» серия «Популярная библиотека» Книжная палата Москва 1992 5-7000-0205-1

Ирвин Шоу

Две недели в другом городе

Большие слоны обладают качествами,

редко встречающимися у людей,

а именно целомудрием, сдержанностью,

чувством справедливости,

уважением к традиции.

Когда нарождается молодой месяц,

они идут к реке

и тщательно моются в ней;

поприветствовав таким образом планету,

они возвращаются в леса.

Они очень стыдливы

и спариваются только

под покровом ночи, тайком;

прежде чем вернуться в стадо,

они моются в реке.

Плиний в изложении Леонардо да Винчи

1

День был пасмурный, холодный, безветренный. К вечеру следовало ждать дождя. Из нависшей над аэропортом пелены доносился натужный рев невидимых самолетов. В ресторане уже горели огни. Самолет из Нью-Йорка опаздывал; диктор по-английски и по-французски объявил о тридцатиминутной задержке рейса Париж – Рим.

Обычное предотлетное ожидание неприятных сюрпризов усугублялось непогодой. Свет неоновых ламп придавал болезненный вид лицам раздраженных людей. Многие из присутствовавших в зале жалели о том, что предпочли самолет другим видам транспорта.

В углу ресторана, за столиком, украшенным, как и прочие, флажком одной из авиакомпаний, обслуживающих Орли, мужчина и женщина пили кофе, поглядывая на мальчика и девочку; дети прилипли к большому окну, выходящему на летное поле. Мужчина был крупным, с удлиненным худощавым лицом. Его недлинные темные жесткие волосы, чуть тронутые сединой, заметной лишь вблизи, были зачесаны назад. Над глубоко посаженными голубыми глазами нависали густые брови; тяжелые набрякшие веки придавали ему облик отрешенного наблюдателя, холодного, бесстрастного зрителя. Он двигался медленно и осторожно, как человек, рожденный для простора, но вынужденный долгие годы жить в тесноте. Его бледность объяснялась тем, что он всю зиму провел в городе. Похоже, ему с трудом удавалось сохранять маску сдержанности и добродушия. Издали он казался бодрым, здоровым и преуспевающим. Женщине на вид было чуть больше тридцати; строгий серый костюм подчеркивал ее фигуру. Недлинные черные волосы были уложены в соответствии с требованиями последней моды, крупные серые глаза– умело подведены. Она сидела очень прямо, манеры были безукоризненными, каждое движение – отточенным, лаконичным, а голос – свежим, звенящим. Она была француженкой, парижанкой, и это проявлялось во всем; ее лицо, на котором постоянно играла чувственность, свидетельствовало о решительности характера, умении тактично, незаметно управлять окружающими. Дети были хорошо воспитанными, ухоженными; на первый, не слишком пристальный взгляд семья казалась мечтой рекламного фотографа взлетное поле залито солнечным светом, улыбки позирующих говорят о том, как приятно и безопасно путешествовать по воздуху. Но солнце не показывалось над Парижем уже шесть дней, неоновые светильники в ресторане придавали предметам гнетущие оттенки, и никто сейчас не улыбался.

Дети пытались очистить кусочек запотевшего мутного стекла, Чтобы очертания самолетов, стоящих на бетонированной площадке перед ангарами и на взлетной полосе, не расплывались.

– Это «Виконт», – сказал мальчик, обращаясь к сестренке. – Турбовинтовой.

– «Вайкаунт», – поправил его отец. – По-английски это звучит так, Чарли.

Низкий, вибрирующий голос мужчины гармонировал с его внушительной фигурой.

«Вайкаунт», послушно повторил пятилетний мальчик.

По случаю отъезда отца он был одет в строгий костюм и держался с серьезностью.

Женщина улыбнулась.

Не беспокойся, – сказала она. – К совершеннолетию он научится не смешивать два языка.

Она говорила по-английски бегло, с легким французским акцентом.

Мужчина рассеянно улыбнулся ей. Он хотел отправиться в аэропорт один. Он не любил долгих проводов. Но жена пожелала отвезти его на машине, взяв с собой детей. «Они обожают смотреть на самолеты», – сказала она, отстаивая свое предложение. Но мужчина подозревал иное – она, вероятно, надеялась на ГО, что в последний момент, глядя на свою семью, он передумает и откажется от путешествия. Или что запечатлевающаяся в его памяти картинка – хорошенькая мать и симпатичные малыши, прижавшиеся к ее юбке, – ускорит возвращение мужа.

Он отпил горький кофе и с нетерпением взглянул на часы. Ненавижу аэропорты, – сказал он.

– Я – тоже, – отозвалась женщина. – Иногда. Я люблю встречать.

Подавшись вперед, она коснулась его руки. Догадываясь, что его о шантажируют, он сжал ее кисть. Господи, подумал он, что у меня за настроение.

– Я же не надолго, – сказал он. – Я скоро вернусь.

– Не так уж и скоро, – возразила она. – Не так скоро, как хотелось бы.

– Когда я вырасту, – сказал Чарли, – я буду летать только на avians a reaction.

На реактивных самолетах, Чарли, – автоматически поправил его мужчина.

– На реактивных самолетах, – произнес мальчик, не поворачивая головы.

Я должен сдерживать себя, подумал мужчина. Он вырастет с сознанием, что я постоянно одергивал его. Он не виноват, что вечно вставляет французские слова.

– Я не могу упрекать тебя за то, – сказала жена, – что ты радуешься, убегая из Парижа в такую погоду.

– Вовсе я не радуюсь, – отозвался мужчина. – Мне приходится это делать.

– Конечно, – сказала она.

Он слишком хорошо знал ее, чтобы поверить в искренность этого «конечно».

– Речь идет о большой сумме, Элен, – напомнил он.

– Да, Джек, – согласилась она.

– Не люблю самолеты, – сказала девочка. – Они уносят людей.

– Точно, – сказал мальчик. – Глупая. Для этого они и существуют.

– Не люблю самолеты, – повторила его сестренка.

– Это больше, чем мой четырехмесячный заработок, – сказал Джек. – Мы наконец-то сможем купить новый автомобиль. И съездить этой зимой в какое-нибудь приличное место.

– Конечно, – сказала женщина.

Он снова отхлебнул кофе и посмотрел на часы.

– Жаль только, – добавила. она, – что необходимость в этом возникла именно сейчас.

– Я ему нужен именно сейчас, – сказал Джек. – Ну, в этом ты разбираешься лучше меня.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего особенного. Только то, что ты понимаешь ситуацию лучше меня. Я даже знакома-то с ним лишь по твоим рассказам. Правда…

– Что?

– Правда, если вы такие близкие друзья, как ты утверждаешь…

– Мы были ими.

– Были. Странно, что за все эти годы он ни разу не навестил тебя.

– Он впервые в Европе. Я же говорил тебе…

– Помню, – сказала она. – Но он здесь уже шесть месяцев. И потрудился написать тебе лишь неделю назад…

– Если я стану все объяснять, мы утонем в дебрях прошлого, – сказал Джек.

– Папа…

Мальчик повернулся лицом к отцу.

– Ты когда-нибудь был в горящем самолете?

– Да, – сказал Джек.

И что произошло потом? Огонь потушили. Тебе повезло.

– Да.

Мальчик посмотрел на сестренку.

Папа был в горящем самолете, – сказал он, – и не умер.

– Утром звонила Анна, – сказала Элен. – Она сообщила, что Джо огорчен твоим отъездом.

Анна была женой Джо Моррисона, начальника Джека. Элен дружила с ней.

На прошлой неделе я сказал Джо о том, что хочу взять короткий отпуск. Подошла моя очередь. Он не возражал.

– Но затем, узнав о предстоящей конференции, он сказал, что ты ему нужен, – заметила Элен. – Анна говорит, он отпустил тебя очень неохотно.

Я обещал приехать в Рим. Там на меня рассчитывают.

– Джо тоже рассчитывал на тебя, – сказала Элен. Придется ему обойтись пару недель без меня.

– Тебе известно, какое значение Джо придает лояльности сотрудников, – заметила она.

Джек вздохнул.

– Да, мне это известно.

Он переводил людей бог знает куда за менее значительные проступки, – напомнила Элен. – К следующему сентябрю мы можем оказаться в Анкаре, Ираке или Вашингтоне.

– В Вашингтоне, – с деланным ужасом произнес Джек. – О, Господи!

– Ты хочешь жить в Вашингтоне? Нет, – отозвался Джек.

– Когда мне исполнится восемнадцать лет, – заявил мальчик, я пересеку la barriere de son.[1]

– Я хочу сказать тебе кое-что, – произнесла Элен. – Ты Вовсе не огорчен отлетом. Я наблюдала за тобой последние три дня. Ты рад возможности уехать.

Я рад возможности заработать, – сказал Джек.

Дело не только в этом.

Еще я буду рад помочь Делани, – добавил Джек. – Если окажусь в силах сделать это.

И это еще не все, – сказала Элен. На ее красивом лице появилась грусть. Смирение и грусть, подумал он.

Ты рад случаю покинуть меня. Нас. Рукой, обтянутой перчаткой, Элен указала на детей. Послушай, Элен…

Не навсегда. Я не имела в виду это, – сказала она. – На время. Ради этого ты готов ухудшить отношения с Джо Моррисоном.

– Я не стану отвечать на это, – устало промолвил он. Знаешь, – продолжила она, – ты не спал со мной уже более двух недель.

– Вот почему я не хотел, чтобы кто-то провожал меня в аэропорту. Из-за таких вот разговоров.

– Кто-то, – сказала она.

– Ты.

– Прежде, – заговорила она ласково, сдержанно, без осуждения, – в последние полчаса перед отъездом ты любил меня. Когда все чемоданы уже собраны. Ты это помнишь?

– Да, помню.

– Мне больше нравится «Эйр Франс», – сказал мальчик. Голубой – цвет скорости.

– Ты еще любишь меня? – негромко спросила Элен, подавшись вперед и заглянув мужу в глаза.

Он уставился на нее. Его рассудок признавал, что она очень красива. У Элен были крупные серые глаза, высокие скулы и густые, подстриженные по-девичьи черные волосы. Но в этот миг он не любил ее. Сейчас, подумал он, я не люблю никого. Разве что детей. Но это нечто инстинктивное. Хотя нет, не совсем инстинктивное. Из троих своих детей он любил только этих двоих. Двоих из троих. Вполне пристойное соотношение.

– Конечно люблю, – сказал он.

Она чуть заметно улыбнулась. У нее была прелестная, доверчивая улыбка.

– Возвращайся с лучшим настроением, – произнесла она. Диктор по-английски и по-французски пригласил пассажиров, летящих рейсом 804 Париж – Рим, пройти таможенный досмотр. С чувством благодарности Джек оплатил счет, поцеловал детей, жену и направился к стойке.

– Желаю хорошо провести время, cheri[2], – сказала Элен, возле которой стояли маленький мальчик и стройная белокурая девочка в красном пальто. Ей удалось произнести это так, подумал Джек, словно меня ждет отпуск.

Пройдя досмотр, Джек направился по мокрому бетону к ждущему его самолету. Пассажиры уже взбирались по трапу, держа в руках посадочные талоны, журналы, пальто, ручную кладь с наклейками авиакомпании.

Когда лайнер начал выруливать к началу взлетной полосы, Джек увидел в иллюминатор жену и детей: стоя возле ресторана, они махали руками, и их яркие пальто оживляли серый фон.

Он тоже помахал рукой, затем, откинувшись на спинку кресла, испытал облегчение. Все могло пройти гораздо хуже, подумал Джек, когда самолет начал набирать скорость.

– Хотите чаю?

В голосе стюардессы звучала профессиональная приветливость.

– Что у вас за пирожные, моя дорогая? – спросила старушка, направляющаяся в Дамаск.

– С вишневым вареньем, – ответила стюардесса.

– Сейчас мы пролегаем над Монбланом, – раздался голос в динамике. – Справа вы можете увидеть вечные снега.

– Мне, пожалуйста, одно пирожное и бурбон со льдом, – сказала маленькая старушка.

Она сидела слева и не стала подниматься из кресла, чтобы посмотреть на вечные снега.

– Славный получится полдник, – добавила она и захихикала.

На высоте двадцать пять тысяч футов она была способна на поступок, на который никогда не решилась бы у себя дома, в Портленде, плат Орегон.

– А вы что-нибудь хотите, мистер Эндрус? Стюардесса улыбнулась, склонив голову в сторону Монблана.

– Нет, спасибо, – сказал Джек.

Он хотел виски, но, когда маленькая старушка попросила бурбон, Джек внезапно испытал отвращение к любой пище, принимаемой в самолете.

Он посмотрел вниз на белую вершину Монблана; она лежала среди облаков в окружении других, менее высоких пиков. Он надел темные очки и уставился на снега, залитые солнечным светом, пытаясь отыскать взглядом сломавшийся вертолет с двумя обреченными на смерть альпинистами; когда поднялся ураганный ветер, проводники и летчики отправились к заброшенной горной хижине, надеясь спастись там. Джек не увидел вертолета. Внизу медленно проплывали Альпы; вершины, отбрасывающие четкие синие тени, сменяли одна другую, а над ними висело громадное круглое солнце. Казалось, снова наступил ледниковый период.

Он задернул шторку, откинулся назад, вернувшись мыслями к событиям, из-за которых он оказался в этом самолете. Из газет он давно знал о том, что Морис Делани находится в Риме; последние пять-шесть лет Джек не получал от него писем. Неделю назад, услышав в телефонной трубке на фоне помех голос Клары, жены Делани, звонившей из Рима, Джек удивился.

– Морис сейчас не может подойти к аппарату, – сказала Клара, он все объяснит в письме. Он просит тебя поскорей приехать сюда, Джек. Он говорит, что ты – единственный чело-век, способный помочь ему. Морис в отчаянии. Здешние люди доводят его до безумия. Он заставил их назначить тебе гонорар и пять тысяч долларов – это достаточно за две недели?

Джек рассмеялся.

– Почему ты смеешься?

– Не обращай внимания, Клара.

– Он очень надеется на тебя, Джек. Что мне сказать ему?

– Я сделаю все от меня зависящее, чтобы приехать. Завтра телеграфирую.

На следующий день, договорившись с Моррисоном, Джек послал телеграмму в Рим.

В письме, полученном Джеком, Делани объяснял, о чем он его просит. Джеку дело показалось незначительным; его легкость не соответствовала вознаграждению в пять тысяч долларов. Несомненно, это приглашение связано с другими, более важными причинами, подумал Джек. Однако Делани не торопился их раскрывать.

Откинувшись с комфортом на спинку кресла, стоящего в салоне первого класса – билет оплачивала кинокомпания, – Джек с наслаждением ощутил, что на две недели ему удалось убежать от однообразия своей работы и семейной жизни.

Он радовался предстоящей встрече с Делани, который в прошлом был его лучшим другом. Джек любил его. Люблю, поправил он себя.

Работа, связанная с Морисом Делани, не могла быть скучной и однообразной.

Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, задев при этом рукой толстый конверт, торчавший из нагрудного кармана; на лице Джека появилась гримаса раздражения. Лучше сделать это сейчас, решил он. В Риме у него не будет свободного времени.

Джек вытащил из кармана письмо, которое за последние два дня он уже прочитал трижды. Прежде чем снова взяться за него, он уставился на конверт с адресом, выведенным ненатурально красивым почерком его первой жены. Из трех жен, подумал Джек, две доставляют мне хлопоты. Две из трех. Устойчивое соотношение. Вздохнув, он вынул письмо из конверта и принялся читать.

«Дорогой Джек!

Представляю, как ты удивишься, получив мое письмо после столь продолжительного молчания, но речь идет о деле, которое касается, или должно касаться, тебя в той же мере, что и меня, поскольку Стив – не только мой сын, но и твой тоже, хотя все эти годы ты не слишком интересовался им; ты не можешь оставаться совершенно безучастным к тому, как он распоряжается своей жизнью».

Дойдя до подчеркнутого слова, Джек снова вздохнул. Стиль его первой жены не улучшился за прошедшие годы.

«Я сделала все зависящее от меня, чтобы повлиять на Стива, и в результате оказалась на грани нервного срыва; Уильям, неизменно более любящий, корректный и терпимый в отношении Стива, чем большинство знакомых мне настоящих отцов, также всячески пытался воздействовать на него. Но Стив с раннего детства проявлял ледяное презрение к Уильяму, и все мои старания изменить его отношение оставались безрезультатными».

Дойдя до этого места, Джек не без ехидства улыбнулся и продолжил чтение.

«После того как Стив прошлым летом побывал у тебя, он Стал отзываться о тебе с большей доброжелательностью, или, во всяком случае, с меньшей недоброжелательностью, чем о ком-либо из его знакомых…»

Джек снова улыбнулся, на этот раз лукаво.

«…И мне пришло в голову, что теперь, когда он переживает кризис, возможно, именно ты должен написать сыну и попытаться вправить ему мозги.

Я не хочу обременять тебя, но эта задача мне не по силам. Несколько месяцев назад, в Чикаго, Стив увлекся ужасной девицей по фамилии Маккарти; недавно он заявил, что собирается жениться на ней. Его пассии двадцать лет, она из кошмарной семьи, за душой у нее ни гроша. Как ты уже понял, она – ирландка, и, по-видимому, ее родители – католики, хотя у нее самой, как и у Стива и его друзей, все, связанное с религией, вызывает смех. Стив, как тебе известно, полностью зависит к материальном отношении от щедрости Уильяма, не считая тех скромных средств, что ты высылаешь на его обучение и проживание в университетском городке. Я согласна с Уильямом – он не обязан давать юноше, не являющемуся его сыном и с пятилетнего возраста не скрывающему свое неуважение к отчиму, деньги па сожительство с глупой студенткой, которую Стив подцепил на дискотеке».

Джека раздражало безудержное многословие его первой жены, однако мысль, скрывавшаяся за ним, была ему снимком ясна.

«Самое страшное – это то, что девчонка принадлежит к числу безответственных либералов, знакомых нам с тридцатых голой. Она напичкана провокационными идеями и находится в оппозиции к властям. Она заразила этой дурью Стива и толкает его на исключительно опасные, необдуманные поступки. Он – руководитель какой-то группы, требующей запретить испытания водородных бомб, они собирают подписи под какими-то петициями, вызывая раздражение администрации. До встречи с Маккарти научная карьера Стива двигалась прекрасно, его собирались после защиты диссертации оставить в университете. Теперь, как я понимаю, руководство стало в нем сомневаться, старшие коллеги и по кафедре уже предупреждали его; ты можешь догадаться, как он, подстрекаемый своей девицей, отреагировал на эти дружеские советы. Более того, ему как круглому отличнику была дана отсрочка от призыва, но теперь он намерен объявить о coзнательном отказе от службы в армии. Думаю, ты представляешь, к каким последствиям это приведет. Сейчас ему предстоит сделать решающий выбор. Если Стив женится на этой Маккарти и не откажется от своей идиотской политической активности, он погубит себя.

Не знаю, чем ты можешь помочь, но, если в твоей душе сохранилось хоть немного любви к сыну и желания видеть его счастливым, ты хотя бы попытаешься что-то предпринять. Даже такая малость, как твое письмо, может сыграть существенную роль.

Я сожалею, что первая весточка от меня, полученная тобой после длительного молчания, оказалась весьма огорчительной, но больше мне неоткуда ждать помощи.

Навеки, Джулия».

Лист слегка дрожал в руке Джека, которой передавалась вибрация самолета. Навеки, подумал он. Что она имела в виду? Навеки фальшивая, навеки глупая, навеки бестолковая, навеки неестественная? Тогда неудивительно, что Стив не слушает ее.

Джек попросил стюардессу принести какую-нибудь подставку; когда его просьбу исполнили, он приготовился писать письмо сыну.

«Дорогой Стив», – начал он и остановился, увидев перед собой узкое, холодное, умное лицо юноши. Прошлым летом сын – красивый, отчужденный, застенчивый, наблюдательный – гостил у Джека и Элен. Для человека, никогда прежде не бывавшего во Франции, он поразительно хорошо говорил по-французски; Стив был со всеми вежлив и, как заметил Джек, мало пил; он доходчиво разъяснил тему своей научной работы, смутил своим появлением Джека и уехал с двумя чикагскими приятелями в Италию. Атмосфера была напряженной, хотя до конфликта дело не дошло, и, когда Стив внезапно сообщил о своем скором отъезде, Джек испытал облегчение. Джек понял, что он не способен полюбить сына; надеяться на это было глупостью с его стороны; да и сам Стив держался корректно, но не проявлял к отцу нежности. Он исчез, и у Джека осталось чувство вины, упущенного шанса, разочарования сыном, самим собой, судьбой.

И вот, пролетая над заснеженными хребтами, тянущимися посреди Европы, он пытался сочинить тактичное, доброе письмо, способное оказать воздействие на холодного и застенчивого молодого человека, который, как считала его мать, губил в Чикаго свою жизнь.

«Я только что получил от твоей матери письмо, и оно обеспокоило меня, – продолжал он. – Она волнуется за тебя, и, по-моему, не без оснований. Считаю излишним перечислять тебе все причины, по которым двадцатидвухлетнему мужчине, не имеющему состояния и только начинающему завоевывать положение в жизни, не следует жениться. Я сам женился рано, и ты лучше, чем кто-либо, знаешь, как плачевно это закончилось.

Греки говорят так: „Только глупый мужчина женится рано, и только глупая женщина выходит замуж поздно". Мой опыт подтверждает правильность по крайней мере первой половины этой народной мудрости. На твоем месте я хотя бы дождался конца учебы и получения должности. Брак загубил большее количество молодых людей, чем алкоголь. Если у тебя есть честолюбие – а мне кажется, оно у тебя есть, – и если ты прислушаешься к моему совету, когда-нибудь ты поблагодаришь меня за него».

Джек поднял голову. Он вдруг почувствовал, что маленькая старушка, сидящая по другую сторону от прохода, пристально смотрит на него. Джек улыбнулся ей. Смутившись, старушка тотчас отвернулась к окну.

«Твоя мать также пишет, – продолжал Джек, – что ты рискуешь своим будущим, проявляя определенную политическую активность. Возможно, ты считаешь свои взгляды единственно правильными и испытываешь потребность заявить о них, но ты должен понимать, что для молодого человека, собирающегося в наше время заниматься ядерной физикой, опасно противодействовать политике правительства. Администрация Соединенных Штатов находится в сложном положении; чиновники из правительства (которое, как тебе известно, щедро финансирует изыскания в выбранной тобой отрасли науки) зачастую проявляют нервозность и подозрительность. У них отменная память, и они, не колеблясь, оказывают давление на организацию, которая собирается принять на работу человека, уличенного в нелояльности по отношению– к властям, тем более что речь идет о сложной и неоднозначной проблеме. Тут, как и в вопросе брака, разумнее дождаться того времени, когда ты будешь менее уязвим, и до тех пор воздержаться от совершения поступков, чреватых необратимыми последствиями. Задумайся о практической стороне дела – принесет ли реальную пользу протест неопытного юноши, или же он только приведет к его наказанию, которое не замедлит последовать. Вовсе не обязательно, Стив, пренебрегая опасностью, произносить вслух все рождающиеся в твоей голове мысли, хотя молодежь склонна вести себя подобным образом. Не следует путать тактическую и стратегическую гибкость с покорностью. Правда, последнее время сдержанность не в чести…»

Он перечитал написанное. Новоявленный лорд Честерфилд, со стыдом подумал Джек. Я написал слишком много речей для генералов. Если бы я действительно любил сына, письмо было бы совсем иным.

«Позволь мне объясниться до конца, – написал он. – Я разменяю ужас, который внушает тебе перспектива новых ядерных взрывов и очередной войны. Я понимаю твои чувства и хотел бы, Чтобы испытания были прекращены, а опасность войны устранена Ввиду отсутствия у обеих сторон конструктивных идей угроза войны существует. Но и в подобной ситуации у человечества имеется шанс выжить. Наша политика – не самая совершенная, но есть ли у нас альтернатива? Я причастен к выработке этой политики; многое в ней меня не устраивает, но все иные предлагавшиеся варианты еще хуже. Твой сводный брат Чарли выразил мои мысли лучше, чем это делаю я. Когда одноклассник спросил Чарли, чем занимается его отец, он ответил: „Мой папа пытается уберечь мир от новой войны"».

Джек улыбнулся, вспомнив прижавшегося к запотевшему стеклу худенького мальчика, который сказал: «Мне больше нравится „Эйр Франс". Голубой – цвет скорости». Затем Джек посмотрел на письмо, нахмурился, испытал желание порвать его и пригласить Стива в Рим для настоящего мужского разговора. Это обошлось бы в тысячу долларов и, судя по событиям последнего лета, не принесло бы плодов. Он снова принялся писать.

«Мне не нравится это мое письмо, но взяться за него меня заставило стремление спасти тебя от опасности, которую я вижу более ясно, чем ты. Пожалуйста, воздержись от необдуманных поступков».

Поколебавшись, он вывел на листе «Твой любящий отец», сложил его вчетверо, засунул в конверт и написал адрес. Еще одна ложь полетит над океаном со скоростью четыреста миль в час, подумал Джек.

Сунув письмо в карман, он откинулся на спинку кресла с сознанием того, что неприятный долг хоть и не лучшим образом, но исполнен. Прикрыв глаза, он попытался уснуть, отключившись от всех волнений и нервотрепки последних месяцев, завершившихся упреками Элен и недовольством Джо Моррисона, вызванным отъездом Джека в Рим. Забудь обо всем, приказал он себе, стараясь освободиться от клубка проблем, засевших в голове. Да пусть он пошлет меня в Вашингтон, Монголию или Антарктиду – плевать на все! Пусть мой сын женится на бородатой циркачке или сбежит в Россию с последними секретами химического оружия, пусть я не буду спать с женой до конца этого века – мне все, абсолютно все безразлично…

Наконец он задремал, погрузившись в тревожный сон современного путешественника.

Маленькая старушка уставилась поверх бокала с бурбоном на спящего человека. С момента посадки на самолет в Орли она часто украдкой поглядывала на него.

– Кто этот джентльмен, моя дорогая? – прошептала старушка, схватив за руку шедшую вдоль прохода стюардессу. – Я его где-то уже видела.

– Его фамилия Эндрус, миссис Уиллоуби, – ответила стюардесса. – Он летит в Рим.

Старушка посмотрела на лицо спящего мужчины. Покачала головой.

– Точно знаю, что где-то его уже видела, но где именно, не припомню. Вы уверены, что это мистер Эндрус?

– Да, миссис Уиллоуби. Стюардесса вежливо улыбнулась.

– У него сильные, чувственные руки, – произнесла старушка. – А лицо доброе, благородное. Я еще вспомню. Это кто-то из далекого прошлого.

– Конечно вспомните, – сказала стюардесса и подумала: «Слава богу, я схожу в Стамбуле».

– Вы, несомненно, слишком молоды, чтобы вспомнить, кто он.

Стюардесса с подушечкой в руках направилась вперед, а миссис Уиллоуби отхлебнула бурбон, глядя на сильные руки и благородное лицо мужчины, сидящего в кресле справа от прохода.

Джек спал беспокойно, периодически поворачивая голову из стороны в сторону; миссис Уиллоуби наблюдала за крупным человеком с массивной головой, по слегка отвисшей левой щеке которого от виска с тронутыми сединой темными волосами к подбородку тянулся шрам. Ему лет тридцать семь – тридцать восемь, решила миссис Уиллоуби; она совершила типичную для пожилых людей ошибку, уменьшив действительный возраст Джека. Ей нравилось, что он высок и широкоплеч. Она любила встречать за границей рослых американцев. Она одобрила его строгий серый костюм, сидевший на нем с той свободой, из-за которой европейцы считают американцев нацией, не умеющей одеваться. Но старушке никак не удавалось вспомнить, где она видела своего соседа. Какая-то другая фамилия, не Эндрус, вертелась на кончике ее языка. Провал в памяти вызывал у миссис Уиллоуби чувство тревоги; она показалась себе очень старой.

Проснувшись, Джек раздвинул шторки и увидел, что самолет снижается неподалеку от Рима. Отвернувшись от окна, он заметил, что маленькая старушка разглядывает его, сморщив лоб. У нее такой вид, подумал Джек, застегивая ремень, будто я во сне произносил непристойности.

Взлетно-посадочные полосы, умытые дождем, пролившимся из туч, которые приплыли со стороны албанских гор, блестели в надвигающихся сумерках; клочья облаков, подсвеченные последними лучами заходящего малинового солнца, мчались по небу. Самолет лег на правое крыло, и Джек увидел, как опустились закрылки; он вспомнил свинцовую мглу, висевшую над Парижем, и порадовался тому, что в Риме совсем иная погода. Италия способна поднять настроение и как бы заново открыть человеку ценность ярких красок, дождя, причудливых облаков, каким бы видом транспорта ни прибывал он в эту страну, подумал Джек.

2

Бросив последний пристальный взгляд в сторону Джека, миссис Уиллоуби направилась в ресторан, чтобы там вместе с другими транзитными пассажирами дождаться, когда самолет заправят топливом. Джек, проходя мимо старушки, вежливо коснулся рукой шляпы; он услышал, как она радостно произнесла: «Джеймс Роял». Она сказала это сирийцу, шагавшему рядом с ней. Мужчина, понимавший арабскую и французскую речь, знал лишь два английских слова. «Очень хорошо», – сказал он, изо всех сил стараясь продемонстрировать свое дружелюбие.

– Я думала, он умер, – добавила миссис Уиллоуби, шагая в направлении ресторана. – Кто-то мне говорил, что он умер.

Чиновник в мешковатом костюме пометил мелом чемоданы мистера Эндруса. Таможенный досмотр подходил к концу, и тут Джек увидел Делани, который стоял за стеклянной дверью зала ожидания. На нем была твидовая кепка завсегдатая ирландских бегов и пальто из такого же материала. Его загорелое лицо с близорукими глазами светилось сквозь стекло счастливой, приветливой улыбкой. Он не производил впечатления человека, угодившего в беду. Джек испытал громадное облегчение, не обнаружив во внешности Делани изменений, которые могли произойти за годы их разлуки, и понял, как сильно он боялся увидеть друга постаревшим.

Когда Джек прошел через дверь, Делани крепко стиснул его руку и, сияя, произнес густым, хриплым голосом:

– Я сказал им: черт с вами, ступайте сегодня домой, я не могу допустить, чтобы его встречал шофер.

Он схватил тонкий кейс, который нес Джек.

– Позволь мне понести его, – сказал он. – Если, конечно, он не набит секретными бумагами, которые ты не можешь выпустить из рук без риска быть казненным.

Джек улыбнулся, шагая возле крепкого, пышущего энергией невысокого человека в сторону автостоянки.

– Да, там лежит стратегическая карта Северной Европы, – сказал он. – Но дома у меня есть еще шесть копий.

Когда шофер и носильщик укладывали вещи Джека в багажник машины, Делани отступил на шаг и задумчиво поглядел на друга.

– Ты уже не похож на мальчика, Джек, – произнес он.

– Я и не выглядел как мальчик, когда ты видел меня в последний раз, – отозвался Джек, вспомнив свой прощальный визит к Делани.

– Нет, выглядел, – возразил Делани, качая головой. – Хоть это и казалось противоестественным. Травмированным мальчиком. Вот уж не думал дожить до твоих седых волос и морщин.

– Господи, только не говори, какое впечатление произвел на тебя я. Я обливаюсь слезами, глядя на себя в зеркало во время бритья. Ессо![3] – сказал он носильщику, сунув ему в руку сотню лир. – Едем.

Они направились в Рим на зеленом дребезжащем «фиате». За рулем сидел смуглый молодой человек с блестящими, тщательно причесанными волосами и печальными темными глазами, под которыми синели круги. Он маневрировал, как заправский гонщик, среди грузовиков и мотоциклов, нетерпеливо расчищая себе путь дальним светом, когда кто-то мешал ему мчаться по узкой неровной дороге, шедшей мимо ипподрома и киностудий, построенных Муссолини, который хотел бросить вызов Голливуду.

Автомобиль с шофером в твоем распоряжении, – сказал Делани. – Я настоял на этом.

– Спасибо, – отозвался Джек. – Но если это сопряжено со сложностями, я могу ходить пешком. Люблю ходить пешком по Риму.

– Ерунда.

Делани сделал царственный жест. У него были на удивление маленькие, нежные руки ребенка-пианиста, не соответствовавшие его мощному, крепко сбитому телу.

– Эти люди должны чувствовать, что ты – важная персона. Иначе они не оценят твою работу. Держись с ними надменно, и они принесут тебе пять тысяч с елейной улыбкой на лицах.

Да, – сказал Джек, – я должен поблагодарить тебя… Перестань, перестань. Делани снова махнул рукой.

– Ты делаешь мне одолжение.

– Для меня это большие деньги, – сказал Джек.

– Я привык умасливать взятками слуг народа. Голубые глаза-льдинки Делани оживленно заблестели.

– Их участь незавидна. Кстати, поделись секретами. Ближайшие десять минут война не начнется?

– Полагаю, нет, – ответил Джек. Чудесно. Я успею закончить картину.

– Как идут съемки? – спросил Джек.

Обыкновенно, – сказал Делани. – Иногда мне хочется расцеловать всю группу. Иногда я готов застрелиться. Я пережил все это уже пятьдесят раз. Правда, сейчас добавляется чисто итальянский хаос. Здесь сценарий.

Он похлопал ладонью по пухлой розовой папке, лежащей на сиденье.

– Завтра утром сможешь взглянуть на него.

Не жди от меня чудес, – предупредил Джек. – Я уже лет десять не занимался озвучиванием ролей.

– Через три дня после смерти ты будешь лучшим актером, чем тот парень, что снимается у меня сейчас.

– Что с ним случилось? – спросил Джек. – Он всегда мне нравился.

– Алкоголь, – пояснил Делани. – Стал закладывать за галстук. Выглядеть еще год-другой он будет неплохо, но понять, что он говорит, уже невозможно. Твой голос должен звучать чисто, разборчиво, чувственно, так, чтобы и двенадцатилетний ребенок уловил каждое слово, – ничего больше от тебя не требуется.

Усмехнувшись, он вдруг стал серьезным.

– Ты не подведешь, малыш. Все будет как прежде, Джек…

– Постараюсь, – смущенно произнес Джек.

На мгновение его встревожило слишком озабоченное выражение холодных голубых глаз Делани. В них затаилась отчаянная мольба, не соответствовавшая незначительности роли, отведенной Джеку. Впервые в жизни Джеку показалось, что однажды Делани может потерпеть неудачу.

Постараться – этого мало, – негромко сказал Делани. – Судьба картины целиком в твоих руках. Эта роль – ключевая. Я в лепешку расшибся, разыскивая тебя, – только ты способен справиться с задачей. Когда ты прочитаешь сценарий и посмотришь отснятый материал, ты согласишься со мной.

– Морис, – заметил Джек, пытаясь разрядить напряженную атмосферу, внезапно возникшую в машине, – ты по-прежнему слишком серьезно относишься к кино.

– Не говори так, – резко сказал Делани.

– Проработав столько лет, – продолжил Джек, – ты мог бы немного расслабиться.

– Когда я чуть-чуть расслаблюсь, – сказал Делани, – пусть меня прогонят со съемочной площадки. Я не стану сопротивляться.

– Никому не удастся прогнать тебя со съемочной площадки, – возразил Джек.

– Это ты так думаешь, – сердито проворчал Делани. – Ты читал некоторые рецензии на мою последнюю картину? Видел финансовые отчеты?

– Нет, – солгал Джек.

Кое-какие статьи попадались ему на глаза, но он решил не подавать виду. К тому же финансовых отчетов он не видел. Хоть это было правдой.

– Ты настоящий друг.

На лице Делани появилась озорная циничная ухмылка.

– Да, еще одно…

Он огляделся по сторонам, словно боясь, что его могут подслушать.

– Я прошу тебя молчать о твоей работе.

– Что ты имеешь в виду?

– Понимаешь, – сказал Делани, – съемки продлятся еще неделю. – Если Стайлз пронюхает раньше времени, что его знаменитый золотой голос не будет использован, он…

– Неужели здесь это можно сохранить в тайне?

В течение недели – да, – сказал Делани. – Если повезет. А потом пусть он узнает. Съемки начинаются не раньше половины двенадцатого, мы будем делать наше черное дело по утрам. Ты способен вставать рано?

– Ты забываешь, что я хожу на службу, – сказал Джек. Неужели государственные чиновники встают нынче рано? произнес Делани. – Мне это и в голову не приходило. Господи, ну и жизнь у тебя.

– Не так уж она и плоха, – отозвался Джек, защищая последние десять лет.

– Хорошо, что тебя отпустили ко мне. Скажи им, в следующем году я из чувства благодарности заплачу лишнюю сотню тысяч лир подоходного налога.

– Не делай этого.

Джек улыбнулся. Тяжба, которую Делани вел с департаментом налогов, широко освещалась прессой; кто-то из журналистов вычислил, что если Делани будет впредь всю свою заработную плату отдавать в счет погашения долга, то к девяностолетию он все равно останется должен казне двести тысяч долларов.

– У меня не был использован очередной отпуск, – пояснил Джек. – Последнее время я стал таким невыносимым, что, когда я улетел, многие в Париже, верно, вздохнули с облегчением.

Джек не собирался сообщать Делани, чем он рисковал, бросив Моррисона на две недели.

Трудишься в поте лица, защищая цивилизацию, малыш? – спросил Делани.

– Двадцать четыре часа в сутки, – ответил Джек.

– Русские тоже забыли о сне?

– Мой шеф уверяет меня в этом, – сказал Джек.

– Господи, – сказал Делани, – возможно, нам следует взорвать этот мир. Как ты думаешь, когда планета расколется пополам, документы с цифрами доходов погибнут?

Нет, – ответил Джек. – Они останутся на микрофильмах, хранящихся в подземных сейфах.

– Ты отнимаешь у меня последнюю надежду, – сказал Делани. – Объясни, чем ты занимаешься в Париже со своими вояками?

– Всем понемногу, – пояснил Джек. – Принимаю прибывающих в Европу конгрессменов, когда мой начальник занят; строчу отчеты, отбиваюсь от газетчиков, сопровождаю фоторепортеров, уводя их подальше от секретных объектов, сочиняю спичи для генералов…

– Давно ли ты выучился писать?

– Любой человек, знающий, что в слове «устрашение» пятая буква – «а», а не «о», годен для составления подобных речей.

Делани раскатисто засмеялся.

– И как тебя занесло на такое место?

Это произошло случайно, – ответил Джек. Как и все в моей жизни, подумал он.

– Одним воскресным днем я играл в теннис на кортах Сен-Жермен, – сказал Джек, – в паре с одним полковником из ВВС. Мы выиграли. Он не захотел терять надежного партнера и предложил мне эту работу.

– Полно заливать, – сказал Делани. – Такие легкомысленные люди не встречаются даже среди офицеров ВВС. Наверняка он о тебе уже кое-что знал.

– Конечно, – согласился Джек. – Ему было известно, что когда-то я работал в кино; натовцы собирались заказать документальный фильм о своей организации, и тут подвернулся я…

– Гвидо! – закричал Делани, обращаясь к шоферу, только что едва не врезавшемуся в такси. – Если я погибну по твоей вине, ты этого никогда себе не простишь!

Водитель повернул голову, сверкнув широкой, счастливой, белозубой улыбкой; только его темные глаза остались печальными.

– Он понимает по-английски? – спросил Джек.

Нет. Но, как всякий итальянец, восприимчив к интонации. Скажи мне, – произнес Делани, – как твоя семья? Сколько у тебя детей? Трое?

– От какой из жен? – сказал Джек. Делани усмехнулся.

– От нынешней. Сколько у тебя детей от первых двух, мне известно.

– Двое, – сказал Джек. – Мальчик и девочка.

– Ты счастлив?

Делани изучающе уставился на Джека.

– Ага, – сказал Джек.

Везде, кроме аэропортов и некоторых других мест, подумал он.

– Наверно, мне тоже следовало жениться на француженке, – сказал Делани.

Он состоял сейчас в четвертом браке; третья жена Делани стреляла в него на улице из охотничьего ружья.

– Попробуй как-нибудь, – сказал Джек.

– Вот закончу фильм и приеду к тебе в Париж, – сказал Делани. – Это пойдет мне на – пользу. Полюбуюсь семейной идиллией. Если я когда-нибудь его закончу.

– О чем он?

Джек дотронулся до лежащей на сиденье розовой папки. – Ничего оригинального. Делани скорчил гримасу.

– Бывший американский солдат, запутавшийся в жизни, попадает в Рим и встречает там свою прежнюю любовь. Средиземноморская страсть, сдобренная англо-саксонским чувством вины. Сюжеты с каждым днем становятся все более избитыми.

Замолчав, он угрюмо уставился на плотный транспортный поток.

Джек тоже посмотрел в окно. Они проехали мрачную церковь Санта Мария Маджоре.

– Когда-нибудь, – сказал Джек, – по дороге из аэропорта я остановлюсь здесь и посмотрю, как выглядит это здание внутри.

– Это единственный город, – заметил Делани, – где меня не тянет в церкви.

Он сухо усмехнулся.

– Хочешь – верь, хочешь – нет, но в 1942 году я даже исповедовался. Это было в Калифорнии. Кардиолог сказал, что мне осталось жить шесть месяцев.

Когда церковь скрылась из виду, Делани добавил:

– Да, в течение нескольких лет нам обоим чертовски везло.

– Да, – согласился Джек.

– Мы приносили друг другу удачу, – сказал Делани. – Мы словно были на какой-то период застрахованы от провалов.

Он грустно улыбнулся.

– И надо же было начаться проклятой войне. Делани покачал головой.

– Может быть, мы снова принесем друг другу удачу. Как прежде. Это ведь возможно, правда?

– Вполне, – подтвердил Джек.

– Боже, – сказал Делани, – каким ты был тогда красавцем. Он вздохнул.

– Проклятая война, – тихо произнес Делани и добавил более оживленно: – В конце концов, мы оба остались живы. Не так уж это и мало – жить, да еще в Риме. Ты бывал здесь прежде?

– Два или три раза, – сказал Джек. – По несколько дней.

– Послушай, – сказал Делани. – У тебя есть планы на вечер?

– Нет, – ответил Джек.

– Ты уверен, что не назначил свидание какой-нибудь истосковавшейся по тебе пышногрудой итальянской кино-звездочке?

– Вынужден напомнить тебе, – мягко сказал Джек, – теперь я солидный государственный служащий. Прошлое кануло в Лету.

– О'кей, – сказал Делани. – Я позвоню тебе через час. Ты успеешь принять душ, смыть с лица дорожную пыль. Тебя ждет сюрприз.

– Какой? – спросил Джек в тот момент, когда швейцар открыл дверь автомобиля, остановившегося возле отеля.

– Увидишь, – загадочно ответил Делани вылезающему из машины Джеку. – Приготовься к увлекательному вечеру. Встретимся в баре через час.

Водитель уже извлек из багажника вещи Джека; швейцар понес их к гостиничному подъезду. Машина отъехала. Джек помахал рукой Делани, повернулся и зашагал вверх по ступеням. Из вращающейся двери вышли две женщины и мужчина. Они преградили путь Джеку, и он остановился. Женщины держали своего спутника под руки, словно он был болен; более рослая из них обхватила рукой его талию. Поравнявшись с Джеком, мужчина внезапно вырвался и, покачиваясь из стороны в сторону, шагнул к нему. На лице незнакомца блуждала улыбка, волосы его были растрепаны, глаза, смотревшие на Джека, налились кровью. Замахнувшись, мужчина ударил Джека по носу.

– Сэнфорд! – закричала одна из женщин.

– О, боже! – вырвалось у второй.

Джек отлетел назад, глаза его увлажнились. Колонна, оказавшаяся за спиной у Джека, не дала ему упасть. Он тряхнул головой, пытаясь вернуть четкость окружающим его предметам, собрался, стиснул кулаки и шагнул к ударившему его человеку. Но было уже поздно. Мужчина опустился на колени; вяло взмахивая руками, точно, дирижер перед оркестром, исполняющим медленный вальс, он глупо улыбался Джеку.

– Вы что, с ума сошли?

Джек застыл над человеком, касаясь его носком ботинка и ожидая, когда хулиган встанет и его можно будет ударить.

– Arrivederci, Roma[4], – сказал мужчина.

Женщины засуетились вокруг своего спутника; просунув руки ему под мышки, они безуспешно пытались поставить его на ноги. Все трое были явно американцами, женщины, похоже, уже разменяли пятый десяток; коренастому мужчине в измятом костюме было лет тридцать пять.

– О, Сэнфорд, – проговорила более высокая женщина, чуть не плача, – что ты творишь?

Ее шляпу украшали две искусственные гардении.

– Позвать полицейского, сэр?

Швейцар, сделав скорбное лицо, застыл возле Джека.

– Он тут, на углу.

– Ради бога, не надо… – запричитала женщина с гардениями.

– Пусть этот негодяй поднимется, – сказал Джек. Потрогав свой нос рукой, он запачкал ее кровью.

Мужчина, устроившийся на ступенях, посмотрел на Джека; голова его покачивалась, на губах играла хитрая самодовольная улыбка.

Arrivederci, Roma, – запел он.

– Он пьян, – сказала вторая женщина. – Пожалуйста, не бейте его.

Женщинам удалось поставить человека на ноги; они принялись поправлять его костюм, что-то нашептывать ему, успокаивать Джека и швейцара; они заслонили собой пьяного, не подпуская к нему Джека.

– Стоило нам оказаться в Европе, как он запил. Сэнфорд, неужели тебе не стыдно?

Женщина в шляпе не умолкала ни на мгновение, обращаясь го к Сэнфорду, то к Джеку.

– Боже, вы весь в крови. У вас есть платок? Вы погубите свой прекрасный серый костюм.

Женщина вытащила из кармана платок и дала его Джеку. Он приложил платок к носу. Вторая дама оттолкнула пьяного в сторону, подальше от Джека, пробормотав: «Сэнфорд, ты же обещал вести себя прилично».

Джек почувствовал, что тонкий надушенный платок быстро намокает. Проникающий в ноздри сквозь кровь аромат позался ему знакомым; он озадаченно, неуверенно принюхался этому запаху.

Под portico[5] въехало такси, из него вышла пара; пока мужчина расплачивался с водителем, женщина с любопытством уставилась сначала на Джека, затем на пьяного и его спутниц. Ее осуждающий, холодный взгляд вызвал у Джека желание объяснить им, что тут произошло. Женщина в шляпе снова порылась в сумочке, ни на секунду не закрывая рта.

– Пруденс, – громко зашептала она с бостонским акцентом, – посади этого хулигана в такси. На нас уже смотрят.

Вытащив из сумочки десять тысяч лир, она сунула бумажку Джеку в карман.

Не надо вызывать полицию, хорошо? Простите его, ради бога. Это вам на химчистку.

Послушайте, – начал было Джек, взяв деньги из кармана попытавшись вернуть их женщине. – Я не собираюсь…

– Ну конечно, – отозвалась женщина, воспрянув духом. Она протянула швейцару тысячелировую купюру. Люди, заходившие в отель, поглядывали на них.

– Вы очень любезны, – величественно произнесла американка. – А теперь садись в такси, Сэнфорд. Только прежде извинись перед джентльменом.

Вот что они пели, – кивая и улыбаясь, произнес пьяный, – когда тонула Дория.

– Выпив, он становится невыносим, – заявила женщина. Продемонстрировав недюжинную силу, она впихнула Сэнфорда в автомобиль и захлопнула за собой дверцу.

– Arrivederci, Roma, – донесся из отъезжающей машины голос мужчины. – Итальянские моряки. Команда попрыгала в шлюпки. Вы видели выражение его лица, когда я ему вмазал? Нет, вы видели?

Из открытых окон такси донесся женский смех – звонкий, пронзительный, безудержный; он заглушил рев мотора и шуршание шин.

– Здорово вам досталось, сэр? – спросил швейцар.

Нет, пустяки, – сказал Джек, покачав головой; он проводил взглядом машину, скрывшуюся за углом.

– Этот человек – ваш знакомый?

Заботливо поддерживая Джека за локоть, словно боясь, что он упадет, швейцар подвел его к входной двери.

– Нет, впервые его вижу. Вы знаете, кто он такой?

– Я тоже не встречал его прежде, – сказал швейцар. – И этих дам тоже. Я очень сожалею о происшедшем, сэр.

На его удлиненном лице старого отставника появилось выражение беспокойства.

– Я надеюсь, последствий не будет, сэр?

– Что?

Джек в недоумении замер возле вращающейся двери.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, вы не станете жаловаться администрации, сэр, настаивать на расследовании? – сказал швейцар.

Нет, – ответил Джек. – Не волнуйтесь. Последствий не будет.

– Понимаете, сэр, – проговорил швейцар, – они – не итальянцы.

Джек улыбнулся.

– Я понял. Забудьте это происшествие.

Швейцар, радуясь тому, что репутация его соотечественников не пострадала, церемонно поклонился Джеку.

– Благодарю вас, сэр. Я уверен, ваш нос быстро заживет.

Он толкнул дверь; Джек, прижав окровавленный платок к носу и вдыхая аромат духов, вошел в вестибюль. Подходя к стойке, он узнал этот запах. Его жена пользовалась такими же духами. «Femme», вспомнил он, ну конечно, «Femme».

Когда Джек назвал портье свою фамилию и протянул ему паспорт, служащий отеля приветливо улыбнулся.

– Да, мистер Эндрус, для вас забронирован «люкс».

Он нажал кнопку вызова носильщика и сочувственно посмотрел на Джека.

– Ударились, сэр? – – спросил портье, стоявший на страже благополучия гостей, для которых забронирован «люкс».

– Нет, – отозвался Джек, отнимая платок от носа, чтобы проверить, не остановилась ли кровь. – У меня склонность к носовым кровотечениям. Это наследственное.

О, – огорченно произнес портье, охваченный жалостью ко всем родственникам Джека.

Кровь еще шла, поэтому Джек ехал в лифте, прижав к носу платок. Он уткнулся взглядом в спину носильщика, делая вид, будто не замечает двух молодых женщин, находившихся в кабине; они шептались на испанском, с любопытством поглядывая на Джека.

В гостиной «люкса» стояли свежие цветы; на стенах висели картины с видами Рима. Джек, вспомнив тесную парижскую квартиру с разбросанными по ней детскими вещами и с пятнами на потолке, улыбнулся, радуясь строгой элегантности «люкса». Он так давно не покидал Парижа, что уже забыл, как замечательно оказаться одному в гостиничном номере. Дав носильщику чаевые и письмо к сыну, он осмотрел спальню и просторную, отделанную мрамором ванную с двумя раковинами. Один умывальник для меня, подумал он, второй для кого-то еще. Взглянув на себя в зеркало, он заметил, что нос начал распухать. Джек слегка надавил на него. Брызнувшая кровь заалела на белой раковине. Похоже, перелома нет, и «фонаря» под глазом не будет, успокоил себя Джек.

«Вот сукин сын», – подумал он, вспомнив сидящего перед вращающейся дверью пьяного, избежавшего наказания. Затолкав в ноздри туалетную бумагу, Джек вызвал горничную и официанта. Вытащил из чемодана бутылку виски, костюм, халат. Критически осмотрел костюм. Реклама утверждала, что в этом американском чемодане можно, не помяв, разместить три костюма, так что необходимость гладить их после путешествия отпадает. Однако на самом деле извлеченный Джеком из чемодана костюм выглядел так, словно его только что жевала корова. Джек скорчил гримасу, вспомнив, сколько он заплатил за чемодан. Джек не мог оставаться в костюме, забрызганном кровью. Увидев его на мистере Эндрусе, любой полицейский мог заподозрить Джека и совершении убийства.

Молодой франтовый официант, которого, несомненно, ждала блестящая карьера, появился в сопровождении горничной – седой сгарушки с виноватой беззубой улыбкой на лице; ее измученный вид говорил о бедности, частых родах, лишениях, вдовстве, мелких кражах.

Джек попросил официанта принести лед и отдал горничной измятый костюм, а также запачканный кровью пиджак, чтобы она привела одежду в порядок.

– Per pulire, per favore[6]– сказал Джек, похвалив себя за то, что он вспомнил, как по-итальянски будет «чистить».

Осмотрев пиджак, висевший у нее на руке, горничная коснулась пальцем одного из влажных коричневых пятен. Она вопросительно взглянула на Джека.

– Кровь, – сказал он, безуспешно пытаясь вспомнить соответствующее итальянское слово. – Кровь, – повторил он, повысив голос.

Не поняв Джека, старушка заулыбалась угодливо и встре-воженно.

– Va bene[7], – пробормотала она.

– Sangue[8], – снисходительно, с нетерпением в голосе произнес официант, уходя. – Sangue.

– Ah, si, si, sangue

Горничная затрясла седыми кудряшками, стыдясь своей несообразительности, словно в роскошные отели гости всегда прибывали в костюмах, забрызганных кровью.

– Subito, subito[9].

Она исчезла за дверью вслед за официантом. Ожидая, когда молодой человек вернется со льдом, Джек принялся разбирать вещи. Он разместил остальные костюмы в шкафу, надеясь, что к завтрашнему утру они отвисятся. Поставил на туалетный столик в спальне обтянутую кожей рамку с фотографией жены и детей. Затем Джек шагнул на небольшой балкон, но «люкс» выходил на сторону, противоположную фасадной. Эндрус увидел лишь соседний дом, отделенный от гостиницы переулком; здание, умытое дождем, серело на фоне вечернего неба, в его окнах отражалось неоновое многоцветье римской рекламы. Откуда-то снизу доносился громкий, ритмичный рок-н-ролл. Прохладный воздух был еще насыщен влагой; безликие контуры зданий, неоновые огни, резкие, дисгармоничные звуки музыки казались приметами любого современного города, принадлежавшего веку Америки. Вид, открывающийся с балкона, ничем не напоминал о временах, когда Цезарь правил здесь народом, Микеланджело спорил с папой, а короли короновались в двух милях от этого места.

Замерзший Джек вернулся в комнату, укрывшись за высокой стеклянной дверью от пронзительных звуков радио. Он заметил лежащую на туалетном столике скомканную купюру достоинством в десять тысяч лир, которую ему навязала та женщина. Он улыбнулся, подумав о том, что ему доводилось проливать кровь за меньшую сумму. Джек разгладил ассигнацию и положил ее в бумажник, но не в отделение для денег, а рядом с правами.

Когда официант принес лед, Джек налил себе виски, разбавив его водой. Он снял туфли, сел на край кровати и стал потягивать жидкость; путешествие утомило Джека, припухший нос слегка ныл.

Сидя так с опущенными веками, чувствуя вкус крови, Джек увидел перед глазами другую, медленно кристаллизующуюся, картину – призрачное воспоминание о далеком детстве. Тогда он сидел на деревянной скамье, и кровь стояла в горле. Джек полностью закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, и видение стало более ясным. Весенний день, влажная трава пахнет свежестью. Ему десять лет, он находится на школьном бейсбольном поле; отскочивший от земли мяч угодил ему в переносицу. Кровотечение длилось три часа, пока домой не пришел отец, который приложил лед к затылку мальчика и заставил его лечь на кровать так, чтобы запрокинутая голова свисала с ее края.

– Следующий раз, – весело сказал отец, когда мать с тревогой на лице застыла над сыном, – ты не будешь отбивать мяч носом.

– Я не ждал такого отскока, – хрипло сказал Джек.

– В жизни отскок часто бывает неожиданным, – назидательным тоном произнес отец. – Это нормальное явление. О нем забывать нельзя.

Вспоминая, Джек улыбнулся; он почувствовал себя лучше. Благодаря вкусу крови, вернувшему его в детство, он словно сбросил несколько лет. Джек поставил на столик недопитое виски, взял из ведерка кусок льда и, прижав его к основанию черепа, лег на спину. Он был рад тому, что отец предстал перед его глазами молодым человеком.

Джек начал погружаться в дремоту, не замечая холодных капель, катившихся за воротник. «Sangue. Sangue», – мысленно произнес он. – Как же я мог забыть такое простое слово?

3

Придя в бар, Джек не нашел там Делани. Он успел принять душ, тщательно причесать влажные волосы, надеть отутюженный костюм. Нос его оставался немного припухшим, но кровотечение прекратилось. Душ взбодрил Джека, помог прогнать сонливость, зарядил энергией. В баре было много солидных американцев среднего возраста; они заслужили свои коктейли долгим стоянием перед статуями и алтарями, походами к развалинам и триумфальным аркам, хлопотами, предшествующими аудиенции у папы. Все места у стойки были заняты; чтобы получить мартини, Джеку пришлось протиснуться между сидевшими там мужчиной и женщиной.

– Он сказал, что не понимает по-немецки, – произнесла с сильным немецким акцентом женщина, – но я знаю, что он солгал. Все евреи понимают немецкую речь.

– Ты откуда? – спросил мужчина.

– Из Гамбурга, – ответила его рыжеволосая собеседница. Черное платье с глубоким вырезом спереди плотно облегало ее пышную фигуру; у женщины было хитрое порочное лицо и крупные красноватые руки крестьянки. Джек, за последние несколько лет заходивший в этот бар три-четыре раза, уже видел ее здесь; угадать профессию женщины не составляло труда. Заведение было приличным, и поэтому немка сама не приставала к мужчинам, но у нее, несомненно, была договоренность с хозяином бара.

Немцы, подумал Джек, с отвращением поглядев на женщину, готовы удовлетворять любые запросы послевоенной Европы. Парижские шлюхи хотя бы не выглядят такими самодовольными.

Он повернулся спиной к паре, сидевшей у стойки; держа бокал в руке, обвел взглядом комнату. Компания стоявших возле Джека молодых итальянцев загораживала от него ближний угол зала; великолепно постриженные, в галстуках нежных тонов, повязанных вокруг ослепительно белых воротничков, они оживленно беседовали; красивые, полные жизненных сил, готовые к любви, преступлению, путешествиям, юноши оценивающе разглядывали каждую входившую в бар женщину. Джек позавидовал их красоте, уверенности, молодости, но прежде всего – их непосредственности. Как большинство американцев, Джек всегда скрывал свои эмоции, и эта недостижимая итальянская раскрепощенность, нескрываемое жизнелюбие и бесстыдная доступность вызывали у него сознание собственной неопытности и глупой невинности.

Джек сделал шаг в сторону, чтобы осмотреть весь бар. Он пригляделся к лицам посетителей и понял, что он ищет ударившего его мужчину, а также женщин, сопровождавших пьяного. Их в баре не было. Недовольный собой, пожал плечами. «Что бы я сделал, если бы увидел его?» – подумал Джек.

Допив коктейль, он собрался заказать новую порцию, но тут заметил вошедшего в зал Делани; Морис был в том же пальто, что и прежде, из его кармана торчала кепка. Мягкие светлые волосы Делани падали на лицо, черты которого выдавали тяжелый, властный характер режиссера.

– Мы опаздываем, – с ходу произнес Делани. – Идем отсюда. Терпеть не могу эту дыру. Здесь собираются одни паразиты.

Он с неприязнью посмотрел на группу итальянцев, на шлюху-немку, на измученных экскурсиями американцев.

Джек заплатил за мартини и вслед за Делани направился к двери.

– Куда мы опаздываем? – спросил он.

– Увидишь, увидишь, – сказал Делани, наслаждаясь заинтригованностью Джека.

Внезапно остановившись, Морис с любопытством посмотрел на своего друга.

Что у тебя с носом?

– Пьяный ударил меня возле гостиницы, – смущенно пояснил Джек.

– Когда?

– Через минуту после твоего отъезда. – Ты встречал его раньше?

– Никогда. Делани усмехнулся.

– Ты мгновенно включился в бурлящую жизнь Вечного Города, да? Я здесь уже пять месяцев, а меня никто еще не стукнул.

– Зато тебе успели испачкать воротничок губной помадой, – сказал Джек, шагая к выходу:

Рука Делани виновато потянулась к горлу.

– И где это меня угораздило?

– Клара обедает с нами? – спросил Джек, подойдя к двери.

– Нет, – сказал Делани, не вдаваясь в подробности.

Они сели в зеленый «фиат»; швейцар с армейской выправкой сочувственно поглядел на нос Джека, словно он напомнил ему о грехах собственной юности, и захлопнул дверцу автомобиля.

Делани, расположившись в углу и держа спину очень прямо, смотрел на проносившиеся мимо машины.

– Господи, – сказал он, – итальянцы мчатся как юнцы, мечтающие занять первое место в воскресных автогонках.

– Ну, – отозвался Джек, – французы ездят еще более лихо. Они всегда несутся так, словно спешат забрать свои деньги из банка, который вот-вот разорится. Как-то раз я спросил одного француза, почему они всегда мчатся так быстро. Подумав, он ответил: «Мы проиграли войну».

Делани улыбнулся.

– Ты, видно, стал знатоком французов, – сказал он.

– Французы – непостижимая нация, – возразил Джек. – Ну, Морис, говори – куда мы едем?

– Если ты способен лить слезы, готовься к этому, – сказал Делани. – Скоро увидишь.

Он замурлыкал себе под нос, загадочно улыбаясь. Это была какая-то известная старая песенка, но Делани так безбожно искажал мотив, что Джек не узнавал ее; однако он чувствовал, что она ему знакома и что Делани вспомнил о ней неспроста.

Автомобиль остановился перед кинотеатром.

– Приехали, – сказал Делани.

Он вышел из «фиата» и придержал дверцу для Джека.

– Я надеюсь, ты потерпишь еще немного без еды.

Он не спускал глаз с Джека, увидевшего перед собой афишу фильма «Украденная полночь»; это была старая лента, снятая Делани. В списке актеров, приведенном на плакате, первым значился Джеймс Роял. У входа висела увеличенная фотография Джека, сделанная лет двадцать назад, еще до ранения и связанного с ним утолщения челюсти. Джек уже не помнил себя таким красивым.

– Что за идея? – сказал Джек.

– Я думал, тебе будет интересно, – невинно произнес Делани.

– Я в этом не уверен.

Теперь Джек догадался, что за мелодию напевал Делани в машине. Это была довоенная песенка «Провожая домой мою крошку»; она исполнялась несколько раз в течение фильма, ее мелодия была использована композитором, сочинявшим музыку для картины, в качестве лейтмотива, на фоне которого проходили ключевые сцены.

– Об этом позаботился рекламный отдел, – сообщил Морис. – Пусть публика увидит, что создал в молодости знаменитый режиссер, ныне работающий в Риме:

– Ты сам еще не смотрел?

Джек не отрывал взгляда от блестящей, ярко освещенной фотографии.

– Нет, – ответил Делани. – Я решил, что сидеть рядом с тобой во время сеанса – мой долг друга.

– Долг друга, – повторил Джек. – Когда ты видел фильм последний раз?

– Лет десять – пятнадцать тому назад. Делани взглянул на часы.

– Черт с ним. Этот мерзавец опять опаздывает. Не будем его ждать. Он отыщет нас после сеанса.

– Ты это о ком? – спросил Джек, идя за Делани к кассе.

– Об одном французском журналисте, который пишет обо мне статью для парижской газеты, – сказал Делани, протягивая в окошечко деньги.

Он обращался с итальянскими купюрами так, словно они обжигали его руки.

Он назвал себя твоим другом. Его зовут Жан-Батист Деспьер.

– Да, он – мой друг, – обрадованно подтвердил Джек.

Он познакомился с Деспьером лет десять – двадцать тому назад; когда Деспьер возвращался в Париж из своих странствий, они всегда играли в теннис. Джек знал, что присутствие Деспьера в Риме сделает эти две недели гораздо более приятными. Когда в 1949-м Джек впервые приехал в Рим, Деспьер повез его вечером на фиакре смотреть залитый лунным светом Колизей в обществе двух хорошеньких девятнадцатилетних американок; журналист заявил, что каждый человек в свой первый римский вечер должен посмотреть залитый лунным светом Колизей в обществе двух хорошеньких девятнадцатилетних американок.

– Веселый малый, правда? сказал Делани, заходя в кинотеатр.

Иногда, – отозвался Джек, вспоминая случаи, когда это определение не подходило к Деспьеру.

– Скажи ему, – хрипло прошептал Делани, под грохот хроники следуя за женщиной, рассаживающей зрителей по местам, – что в Соединенных Штагах журналисты более пунктуальны.

Они сели недалеко от экрана, поскольку Делани страдал близорукостью. Морис надел очки с толстыми стеклами в металлической оправе, которые он, будучи тщеславен, носил лишь в случае крайней необходимости. За кадром звучал возбужденный итальянский голос, киножурнал представлял обычную смесь из стихийных бедствий, демонстраций, выступлений политических деятелей – раненые арабы, окруженные в Алжире французскими войсками, уступили место волнениям в Северной Италии, английская королева наносила кому-то визит, люди в форме осматривали обломки потерпевшего крушение самолета. Пока шла хроника, Делани недовольно фыркал. Во рту у него находилась жевательная резинка; по громкости чавканья Джек мог судить о степени отвращения, которое вызывали у Мориса мелькавшие на экране люди и события.

– Замечательная прелюдия к произведению искусства, – громко сказал Делани, когда хроника закончилась. – Кровь и лица политиков. Попробовали бы так поступить в Карнеги-Холл. Показали бы человека, висящего на дыбе, затем предоставили бы слово сенатору с Миссисипи, озабоченному загрязнением прибрежных вод, а потом начали бы исполнять Седьмую симфонию. А в кинотеатре все можно…

Делани возмущенно затряс головой, защищая искусство, которому он отдал тридцать лет своей жизни.

Зазвучали фанфары, и на экране появилось название фильма. Увидев свой актерский псевдоним, Джек испытал тщеславное, горделивое чувство, которое охватывало его в молодости, когда он замечал где-либо это пустое, лживое, широко разрекламированное имя, почти забытое им с той поры, когда оно светилось неоном над кинотеатрами во многих городах Америки.

Псевдоним был придуман хозяином голливудской студии; сначала Джек играл на театральной сцене под своим настоящим именем.

– Джон Эндрус, – произнес, покачивая головой, Катцер, хозяин студии. – Не годится. Не обижайтесь, но это звучит не по-американски.

– Мои предки обосновались здесь в 1848 году, – сообщил Джек.

– Никто не подвергает сомнению сей факт, – сказал Катцер. – Это чисто профессиональный вопрос: важно, как смотрится имя на афише, как оно воспринимается на слух. Мы – эксперты в таких делах, мистер Эндрус, положитесь на нас.

– Я полагаюсь на вас, – с едва заметной улыбкой сказал Джек.

Он был молод и беден; предвкушение славы волновало его, к тому же этот человек мог помочь Джеку разбогатеть.

– Сейчас, – сказал хозяин студии, – мне ничего не приходит в голову. Загляните завтра…

Катцер посмотрел в настольный календарь, где он отмечал время деловых встреч.

– В четверть одиннадцатого я сообщу вам новое имя. Утром следующего дня, в десять часов пятнадцать минут,

Джек превратился в Джеймса Рояла. Псевдоним не понравился ему своей безликостью, Джек так и не привык к нему, но Катцер сдержал свое обещание. Псевдоним Джека вспыхнул неоном во всех крупных городах, появился на рекламных щитах, установленных на важнейших автомагистралях страны. Не обманул Катцер и насчет денег. За несколько лет Джек заработал такую сумму, о которой прежде и не мечтал. Он не менял свою фамилию официально, и, вступая в армию добровольцем, Джек с облегчением назвал себя Джоном Эндрусом, испытывая при этом такое чувство, словно он возвращался к себе домой.

Перед глазами Джека поплыли полузабытые имена актеров, а также членов съемочной группы: Уолтер Башелл, Отис Кэррингтон, Женевьев Карр, Хэрри Дэвис, Чарлз Макнайт, Лоренс Майерс, Фредерик Смит, Карлотта Ли, Борис Айлински – последняя фамилия была не очень-то американской, но она принадлежала не актеру, а композитору. Кто-то из них уже умер, другие обрели известность, третьи остались в тени. Присутствовала в этом списке и бывшая жена Джека. Если бы Джек находился здесь один, он непременно поднялся бы и покинул кинозал, но, бросив взгляд на развалившегося в соседнем кресле Делани, который равнодушно смотрел на экран сквозь свои очки, громко чавкая жевательной резинкой, Джек подумал: «Если он способен вынести это, то и я не стану спасаться бегством».

Затем начался фильм, и Джек больше не следил за Делани.

Это была история юноши, влюбившегося в зрелую женщину, хозяйку книжного магазина. В третьей части фильма, уже после украденной полночи, давшей название картине, после стыдливо ушедшей в «затемнение» сцены в подсобном помещении магазина их «грех» перестает быть тайной для окружающих, и тут вспыхивает скандал; женщина подвергается травле; паренек совершает преступление, чтобы раздобыть денег и помочь своей возлюбленной остаться в городе; затем он предстает перед добрым и мудрым судьей, который вправляет ему мозги, объясняя, в чем заключается его истинный долг. За мучительным расставакием героев следует стандартный финал: юноша возвращается к чистой, неиспорченной девушке, все это время хранившей верность своему избраннику. Банальность сюжета не повлияла на восприятие Джека. Картина захватила его не потому, что он увидел на экране самого себя в возрасте двадцати двух лет (паренек этот казался Джеку таким же далеким и незнакомым, как и другие занятые в фильме актеры), и не потому, что он вновь увидел одетую в наряды ушедшей эпохи красивую женщину, свою бывшую жену, которую он сначала любил, потом ненавидел, но благодаря изяществу, точности, достоверности, вносимых Делани в каждую, даже глупейшую, сцену, будь то тонкий, идеально выверенный эпизод свидания или мелодраматичные, сентиментальные сцены, которыми режиссер отдавал дань требованиям кинорынка. Динамичное действие захватывало зрителя, он становился соучастником событий: даже теперь Джек понимал, почему фильм имел такой успех, длительное время не сходил с экранов во всем мире и не устарел сегодня, а сам он усилиями Делани стал кинозвездой.

Глядя на себя, Джек поражался тому, как хорошо он играет. Он был немного староват для этой роли (его герою исполнилось девятнадцать лет, он только что закончил школу), но ему удалось воссоздать сложный, мучительный процесс превращения юноши в молодого человека. Он был смешон и жалок, когда это требовалось по сценарию, казалось, постоянно заглядывал внутрь себя и одновременно бежал от себя, создавая точный, живой образ.

Джек даже удивился, увидев, что тогда ему удалось подняться до такого уровня. Потом он столь же удачно сыграл у Делани еще две роли, но работу над ними вытеснило из памяти гораздо менее плодотворное сотрудничество с другими режиссерами. «Украденная полночь» была лучшей картиной Делани, созданной им в период расцвета его творческих сил, когда он верил в себя и безжалостно презирал все в мире, кроме собственного таланта; тогда Делани еще не начал повторяться, а многочисленные разводы, большие деньги, интервью и тяжбы с налоговым управлением еще не отвлекали его от творчества.

К началу кульминационного эпизода, когда юноша появлялся из вечерней мглы на перроне вокзала, мрачном и малолюдном из-за непрекращающегося дождя, чтобы посадить на поезд любимую женщину, навсегда уходящую из его жизни, Джек уже забыл о том, что он находится в чужом городе, на расстоянии пяти тысяч миль и двадцати лет жизни от погребенной в его сознании девственной Америки провинциальных вокзалов, гудков, звучащих над распаханными вокруг ферм полями, столовых с освещенными окнами, темнокожих носильщиков, потрепанных такси, водители которых, покуривая в темноте сигареты, низкими, хриплыми голосами треплются о бейсболе, женщинах и тяготах депрессии.

Попав в плен грустной истории, которая воспроизводилась на экране с исцарапанной старой ленты, дававшей ненадежный звук, Джек следил за любовниками, медленно бредущими по платформе, то исчезающими во тьме, то снова попадающими под свет фонарей; прислушиваясь к обрывочным прощальным фразам, он забывал о том, что видел перед собой всего лишь собственную актерскую работу, и о том, что женщина, которая в эти последние горькие минуты неуверенно шагала по платформе, была когда-то его неверной женой. К нему на какой-то миг вернулась молодость и ощущение тяжкой утраты, он вновь испытал сильное физическое влечение к этой живой и цветущей женщине, то исчезавшей в темноте, то снова выходившей из нее, – влечение, которое он считал навеки убитым предательством, ссорами, бракоразводным процессом.

Когда в зале стало светло, Джек не шелохнулся. Потом он тряхнул головой, пытаясь прогнать воспоминания. Он повернулся к Делани, который сидел, прижав ладони к вискам, вид у режиссера был горестный, безутешный, как у опытного кетчера, пропустившего легкий мяч.

– Морис, – искренне, с нежностью и любовью в голосе произнес Джек, – ты – великий человек.

Делани не двигался, он словно не слышал Джека. Затем Морис снял свои массивные очки в металлической оправе и уставился на этот символ уязвленного самолюбия, попранного тщеславия.

– Я был великим человеком, глухо сказал он. – Пойдем отсюда.

Деспьер ждал их на тротуаре возле кинотеатра. Заметив Джека и Делани среди последних выходящих из зала зрителей, он поспешил к ним; лицо его светилось радостью.

– Я видел, Maestro, – сказал он. – Это прелестно. Я чуть не пустил слезу.

Он обнял Делани и расцеловал его в обе щеки. Иногда Деспьер забавлялся тем, что вел себя как типичный француз из театральной комедии. Трое мужчин привлекли внимание компании, только что покинувшей зал.

– Готова поспорить, это он, – услышал Джек голос девушки. Ты обязан рассказать мне, что ты испытывал, следя за тем, как один восхитительный эпизод сменяется другим, – заявил Деспьер.

– Ничего я тебе не скажу, – произнес Делани, вырвавшись из объятий Деспьера. Не желаю об этом говорить. Я хочу есть. Проголодался.

Он поискал глазами такси.

– Делани, – сказал Деспьер, – ты должен научиться быть более серьезным со своими поклонниками из пишущей братии.

Повернувшись к Джеку, он с нежностью взял его за руки.

– Dottore, – сказал он, – я и не подозревал, что ты был так красив в молодости. Девушки, верно, просто сходили с ума.

Помимо французского Деспьер владел итальянским, английским, немецким и испанским; встречаясь с Джеком в Италии, он отдавал дань местной традиции и называл его Dottore. Во Франции вместо Dottore он говорил Monsieur le Ministre, подсмеиваясь над дипломатическим статусом Джека.

– Неужели тебя там не переполняла гордость? Деспьер указал рукой на кинотеатр.

– Переполняла, – сказал Джек.

– Тебе не хочется об этом говорить? – удивился Деспьер.

– Да.

– Надо же, – сказал Деспьер. – На твоем месте я расхаживал бы по Риму с плакатами на спине и груди: «Я – тот самый Джеймс Роял».

Деспьер бы подвижен и худощав; костюм с ватными плечами, сшитый в Риме, висел на его угловатой фигуре. Крупные серые глаза блестели на болезненно-желтом, но всегда оживленном лице француза. У него был узкий насмешливый рот и короткие черные волосы, зачесанные назад по моде, родившейся в ресторанчиках Сен-Жермен-де-Пре. Определить его возраст казалось делом сложным. Джек познакомился с ним более десяти лет назад; за это время Деспьер почти не изменился. Джек догадывался, что Деспьеру около сорока лет. Он долгое время жил в Америке, и, хотя Жан-Батист говорил с явно французским акцентом, его речь изобиловала американским сленгом, употребляемым всегда к месту. В годы войны он служил во французских ВВС, перед капитуляцией бежал в Англию, был штурманом эскадрильи «Галифакс», воевавшей в России. На Запад он вернулся с больным желудком; с тех пор он везде искал лекарство от язвы, не требующее отказа от алкоголя. Деспьер был преуспевающим журналистом и работал в одном из лучших французских журналов, но он не вылезал из долгов – отчасти из-за присущего ему небрежного отношения к деньгам, отчасти из-за длительных периодов, когда он ничего не писал. Он знал, где находится сейчас тот или иной политический деятель, где расположены лучшие рестораны любого города, как зовут самых известных фотомоделей. Он везде был желанным гостем, его снабжали секретной информацией министры, высшие чиновники и кинозвезды, а он расплачивался своим остроумием и кипучей энергией. У него было на удивление много врагов.

Когда автомобиль остановился, они вышли из него. Делани не спросил их, где они хотят обедать; он лишь пробурчал название ресторана и забился в угол. Всю дорогу он молчал, не слушая Джека и Деспьера.

– Хаос начинается наверху, – произнес Деспьер, сидя за столиком в тихом зале. – В большом казенном доме с аллегорическими фигурами Разума и Правосудия. Где еще вы отыщете глупца, которому может прийти в голову напасть на Египет, не располагая запасом нефти?

Он торжествующе усмехнулся.

– Уже на второй день после начала боевых действий пришлось сократить потребление бензина. Надо ж умудриться выбрать такое безмозглое правительство! Подобного головотяпства не допустил бы и Людовик XVI, самый бездарный из французских королей.

Он пожал плечами.

– Вы даже не представляете, – продолжал он, – какое это удовольствие – сидеть в ресторане, не боясь, что кто-нибудь швырнет в зал бомбу.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Делани.

Подавленный и неразговорчивый, он потягивал вино и, рассеянно роняя на скатерть хлебные крошки, ковырял лежащие на тарелке pasta[10].

– За последние пять лет, – произнес Деспьер, с аппетитом поглощавший пищу, – я побывал на Кипре, в Корее, Индокитае, Марокко, Алжире, Тунисе, Израиле, Египте. Я – врач «скорой помощи». Мчусь туда, где несчастье.

– Когда-нибудь тебя убьют, – сказал Делани.

– Maestro, – отозвался Деспьер, – твой шарм заключается в безжалостности.

Он кротко улыбнулся, обнажив здоровые, крупные, слегка пожелтевшие от никотина зубы.

– Шесть месяцев назад в Филиппвилле три араба открыли огонь из автоматов по манекенщицам во время показа мод.

Деспьер налил себе вина в бокал.

– Восемь прелестных девушек демонстрировали последние парижские модели. Вот как нынче несут народам свободу.

– Какого черта они отравились в Филиппвилл? – спросил Делани.

– Это было послание Парижа, адресованное нашим заморским владениям, – сказал Деспьер. – Одежда на все случаи жизни. Для раута, осады, митинга, парада, приема… Арабы промчались в открытом такси мимо входа в отель и исчезли. Представьте, какую душу надо иметь, чтобы стрелять по восьми красивейшим девушкам.

– Они попали в кого-нибудь из них? – спросил Джек.

– Нет. Зато они убили шестерых людей, сидевших в соседнем кафе.

– Ты присутствовал при этом? – спросил Делани.

– Да. Я лежал на полу возле столика, – с улыбкой поведал Деспьер. – Я научился быстро бросаться на пол. Я бы не удивился, узнав, что мне принадлежит мировой рекорд в этом виде спорта. Я также находился в Касабланке, когда толпа облила двух чем-то не угодивших ей мужчин бензином и подожгла их. Мне платят большие деньги за умение оказываться в том самом месте, где современная цивилизация выражает себя наиболее типично.

Подняв бокал, он принялся критически разглядывать его.

– Люблю итальянское вино. Оно такое простое. Натуральное. Не пытается казаться бархатным, в отличие от французского. А еще я люблю краски Италии. Когда однажды летом я впервые увидел, какого цвета римские здания, я понял, что мечтал попасть в этот город всю жизнь, хотя тогда мне было всего семнадцать лет. Я влюбился в этот город с первого взгляда. Мы с отцом въехали в Рим через Фламиниевы ворота и оказались на Пьяцца дель Пополо. На площади находились сотни людей. Мой отец остановил машину и повел меня в кафе. За кассовым аппаратом сидела самая хорошенькая девушка в мире, она выдавала чеки. Немедленно влюбившись в эту девушку, я сказал себе: «Как замечательно жить здесь, в окружении итальянцев. Я буду до самой смерти приходить сюда и пить тут кофе. Я нашел свой город». Есть города, которые твоя душа принимает мгновенно. Я прав, Dotterel

Он повернулся к Джеку.

– Да, – сказал Джек, вспомнив свой первый приезд в Париж; город покорил Джека, и в конце концов, спустя много лет, он избрал его своим местом жительства.

– Есть люди, – сказал Деспьер, – которые могут жить полноценно лишь в столицах чужих стран. Я – один из них. Подозреваю, что и ты, Dottore, – тоже. Мы – счастливые беглецы.

Он покосился на Делани, настроение которого немного улучшилось за время монолога, произнесенного французом.

– Maestro – человек другого типа. Он – стопроцентный американец. Он постоянно чем-то озабочен и ощущает дискомфорт в обществе людей иного склада.

– Чушь, – сказал Делани, однако на лице его появилась улыбка.

– Его реакция весьма характерна, – заметил Деспьер. – Кстати, о городах. Я бы мог быть счастлив в Нью-Йорке. Хотя, на мой взгляд, любой американец, живущий там, уродует свою душу. Нам требуется, – он сделал плавный жест, – смена среды обитания. Город – это университет для подготовленных студентов; полный цикл обучения длится четыре-пять лет. Затем – переезд на новое место и периодические возвращения в старые: это позволит освежать приобретенные ранее знания, а также встречаться с друзьями. В Париже, – сказал он, усмехаясь, – я постигаю искусство комедии, интриги и камуфляжа, а также обретаю умение мириться с чувством безысходности. В Риме изучаю вина, любовь, архитектуру и атеизм. В старости я поселюсь на ферме возле Фраскати, буду потягивать белое вино и каждый раз, чувствуя приближение смерти, приезжать в этот город, чтобы выпить чашечку кофе на Пьяцца дель Пополо… Он удивленно посмотрел на Джека и замолчал.

– Что случилось, Dottore?

Джек сидел, склонив голову над тарелкой; он прижимал платок к носу и немного покачивался из стороны в сторону. Платок был в крови.

– Ничего страшного. Увидимся завтра.

Он поднялся и поморгал; глаза его видели плохо. Попытался улыбнуться.

– Извините. Пожалуй, мне лучше отправиться в гостиницу. Деспьер вскочил на ноги.

Я тебя провожу, – сказал он. Джек замахал рукой.

– Не надо, – произнес он.

Джека тошнило, он боялся, что его вырвет, и двигался неуверенно. Его лицо покрылось испариной, он не ответил обратившемуся к нему старшему официанту. Выйдя из ресторана, он глубоко вдохнул ночной воздух.

Я же никогда не болею, испуганно подумал он, что со мной? Его охватило предчувствие перемен, холодная волна прокатилась вдоль тела; он испытывал ощущение незащищенности, страх. Джек прижался затылком к холодному камню; окружающий мир казался ему призрачным, нереальным; события, слова и люди представлялись Джеку в виде чисел, над ровными колонками которых непрерывно совершали операции невидимые, бесшумные счетные машины. Если бы я был пьян, подумал он, тогда можно было бы рассчитывать на то, что к утру этот кошмар отступит. Но он выпил лишь полбокала слабого вина. Вовсе не бархатного, подумал Джек. Хаос начинается наверху. Где сейчас ударивший меня человек? «Arrivederci, Roma». Джек вспомнил насмешливый пьяный голос мужчины. «Когда тонула Дория».

Кровь остановилась так же внезапно, как потекла. Прохладный вечерний воздух возвращал Джеку силы. Тошнота и головокружение отступили, остались только усталость и смутный страх; глубоко дыша, он напряг свое зрение, чтобы убедить себя в том, что сейчас он не расстается с любимой на платформе вокзала в дождливый вечер.

Он медленно зашагал в сторону отеля, принуждая себя переставлять ноги, стараясь не споткнуться о бордюрный камень и не угодить под колеса машины, с трудом решая простейший вопрос – купить ему газету в освещенном киоске или не делать этого.

Он услышал за спиной цокот каблучков; женщина обогнала его по тротуару. Он узнал шлюху-немку из бара. Гамбург, вспомнил он, крупные красноватые руки. Он с бесстыдством подумал о том, что могли делать эти руки сегодня вечером. На ногах у женщины были красные туфли. Она шла быстро и казалась Джеку рассерженной; похоже, вечер принес ей разочарование. Еще одно число в столбике.

Он вошел в свой отель. В баре работал радиоприемник: передавали какую-то песню. Джек слышал ее впервые. Ему почудилось, что обувь, стоящая возле дверей на полу длинных темноватых коридоров, – это все, что оставили после себя обитатели отеля, казненные сегодня в час коктейля.

Он прошел мимо двадцати дверей. Из номеров не доносилось ни звука. Людям, замкнувшимся в них, не приходилось менять фамилии, их жизни были цельными; они спали, не разглашая тайны своего местонахождения. Красных женских туфель в коридоре не было. Джек удостоверился в этом.

Он забыл, в каком номере он живет, и несколько секунд простоял в коридоре без движения; ему казалось, что он никогда не сумеет найти свою дверь. Ищи комнату, где в шкафу висит пиджак с пятнами крови. Нет, его чистит горничная.

И тут его осенило. Он взглянул на ключ, прикрепленный к большой пластмассовой бирке с номером 654. Гордясь своей сообразительностью, он уверенно зашагал по коридору, не задевая стен. Перед номером 654 Джек остановился. Ему казалось, что он здесь впервые, что он очутился перед чужой дверью, на которую повесили его номер; похоже, пока он отсутствовал, тут произошли странные, зловещие перемены. Ночные портье все перепутали. Где находится другая дверь? В каком городе? В Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Лондоне? Номер 654 источал запахи лаврового дерева и эвкалипта, тропиков и медицины. Беверли-Хилз, вспомнил он, город Делани, наказание Делани, туман, тянущийся с океана, поздний вечер, девушка в машине с откидным верхом, на заднем сиденье – непрерывно лающая собака с хищно обнаженными клыками, символами калифорнийской любви.

Он вставил ключ в скважину замка и вошел в комнату – холостяцкую, без следов присутствия детей, пахнущую лавровым деревом и эвкалиптом; он явно никогда здесь не бывал. Отражение светильника на стекле, закрывавшем гравюру с видом Рима, разрезало средневековый город на неупорядоченные фрагменты из кусков каменных стен с бойницами и остроконечными башенками; если бы строившие их люди воскресли, сейчас они вряд ли узнали бы творения своих рук.

Он шагнул в ванную комнату, увидел свое лицо сначала в зеркале, висящем над одной раковиной, затем – в зеркале, расположенном над второй раковиной. Одна – для меня, вторая – для кого-то другого. Он с трудом узнал себя, как зрители, выходившие из кинотеатра. На языке у него крутилась собственная фамилия. Готова поспорить, это он, повторил Джек слова девушки.

Он прошел в спальню и посмотрел на фотографию жены и детей, сделанную в Альпах; они улыбались, стоя на залитом солнечным светом склоне. Вертолет с мертвыми людьми застыл среди снегов, терпеливо ожидая, когда подойдет его очередь фотографироваться. Сев на кровать, Джек взглянул на телефон; он испытал соблазн поднять трубку и произнести: «Я прилечу домой ближайшим рейсом». Но он не коснулся аппарата.

Раздевшись, он аккуратно повесил свою одежду (те, кто рекламирует чемоданы, не мнущие костюмы, – бессовестные обманщики). Лежа в кровати под простыней, он говорил себе: «Утром все будет хорошо».

Джек вспомнил красные туфли немки и ее красные руки, одинаково умело пересчитывающие лиры и касающиеся человеческого тела. Потом он заснул.

4

Бык ревет в своем загоне, но президент в черной маске и берберской шляпе выходит на арену и бракует животное. Зрители пытаются облить президента бензином. Почему-то очень важно выманить быка из загона, не позволив ему ступить на арену. Двое Служителей, оба во всем белом, по освещенному свечами коридору ведут ко входу в загон белую корову. Считается, что она в течке. Ей страшно, она упирается. Служители заставляют ее пройти вперед и предстать перед быком в наиболее соблазнительном ракурсе. Бык продолжает реветь. Белая корова жалобно мычит сначала на одной ноте, потом срывается на другую, более высокую, она мотает головой из стороны в сторону. Избранный по всем правилам президент в черном костюме, ничем не вооруженный, открывает железную дверь, за которой находится бык. Разъяренный зверь с широко расставленными рогами выходит из загона. Пена, бурлящая вода, корабль, терпящий бедствие, гребень волны, стремительный отлив. Первый Служитель, сначала насаженный на рога, затем растоптанный копытами; его облачение потеряло свою белизну.

Снова в царстве животных. Бык разглядывает белую жалобно мычащую корову, которая, как считается, пребывает в состоянии течки. Он делает выбор между убийством и любовью; сблизив четыре копыта, он вонзает рога в белый бок коровы, столь соблазнительный при иных обстоятельствах. Корова падает, она уже не белая. Ее мольбам приходит конец. Бык стоит возле нее, замечтавшись под стеклянным канделябром.

Снова мир людей. Второй Служитель, тоже в белом, бежит по коридору, мимо бокса, где я прячусь за запертой железной дверью возле отвернувшегося от меня человека, чье имя крутится у меня на языке.

Служитель поднимает ногами песок, насыпанный в коридоре; возникающие при этом звуки напоминают те, что издает медная тарелка, когда по ней бьют металлической метелкой. Из глотки Второго Служителя вырывается вопль. Он прячется в соседнем боксе и, тяжело дыша, запирает дверь. Бык трусцой подбегает к двери и смотрит на нее вполне миролюбиво. Затем он вышибает дверь. Из бокса доносится громкий крик. Бык совершает то, к чему его готовили всю жизнь.

Второй Служитель становится безмолвным, как Первый и белая корова.

Бык снова в полутемном коридоре, он принюхивается к чему-то, стоя возле двери, за которой возле отвернувшегося от меня человека скрываюсь я. Затаив дыхание, наблюдаю за тем, что происходит по обе стороны запертой двери. Мой сосед по-прежнему неподвижен. Бык решает, что обувь, выставленная у бокса, не представляет интереса. Но мой сосед, похоже, исчерпал лимит молчания и неподвижности. Шевельнувшись, он вздыхает, издает какое-то бульканье, затем стон. Я в ярости тычу его пальцем в бок между четвертым и пятым ребрами. Бык возвращается к двери, почуяв близость людей. Он испытывает прочность двери, которая дрожит, но не поддается. Бык снова и снова бьет ее рогами, летят искры, темп ударов нарастает, грохот становится непереносимым. Я прижимаюсь к железной двери; она дрожит при каждом ударе. Незнакомец сидит на соломе спиной ко мне.

Дверь не поддается.

Бык отступает, обдумывая свой следующий шаг.

Затем он начинает прыгать вверх, словно лев; с каждым следующим прыжком его копыта взлетают все выше и выше, наконец ему удается перекинуть их через верхнюю кромку двери. Он виснет, заполнив собой просвет между дверью и крышей. Потом смотрит на меня и на моего соседа, который разглядывает заднюю стенку бокса.

Бык задумчиво наблюдает за нами своими добрыми печальными глазами; я понимаю, что сейчас его надо ошарашить, сбить с толку песней, танцем или смехом. Я выхожу на середину бокса и угрожающе хохочу; бык заплатил за свое место и заслуживает отменного зрелища. Я начинаю петь и плясать: отбиваю чечетку, делаю антраша, исполняю танец маленьких лебедей; пот заливает глаза, я имитирую голосом барабан, скрипку, французский рожок, треугольник. Бык, словно зритель, сидящий на балконе в первом ряду, смотрит с интересом, заворожено, его рога касаются потолка, передние копыта перекинуты через край двери.

Трижды спев «Провожая домой мою крошку», я чувствую, что мой сосед повернулся у меня за спиной, он больше не прячет своего лица. Я хочу увидеть его, сказать ему: «Друг, нельзя отворачиваться, когда приходит смерть» – и на мгновение отвожу взгляд от спокойных, внимательных глаз быка, чтобы посмотреть на лицо незнакомца. И тут бык делает движение, дверь грохочет…

Вот что снится ночью в Риме.

Он проснулся. В комнате было тихо, темно; свет не проникал в нее. Мягко шелестели занавеси, раскачиваемые слабым ветерком.

Он лежал под простыней, ускользнув от гибели, весь в холодном поту. Джеку казалось, что, если бы он проснулся чуть позже, то увидел бы лицо своего соседа, и оно оказалось бы лицом того пьяного, который ударил его. Этот человек спал сейчас где-то в Риме; он, вероятно, улыбался во сне, гордясь своим поступком.

«Почему быки? – подумал Джек. – Я три года не был в Испании».

Он сел в кровати, включил свет, посмотрел на часы, стоящие на столе. Они показывали четыре часа пятнадцать минут. Он потянулся за сигаретой, закурил. Он редко курил и уж во всяком случае много лет не курил посреди ночи, но сейчас ему требовалось чем-то занять руки. Зажигая спичку, он удивился – они не дрожали.

Думая о своем сне, он опустил босые ноги на коврик; смерть еще бродила где-то рядом. На этот раз я вырвался из ее объятий. Следующий раз она не отпустит меня.

Рогатый лев, вспомнил он, белая корова.

Смерть проникла в комнату. Не очень-то приятно быть в ее обществе, когда на часах четыре пятнадцать, а ты один в номере; сигарета – неважное средство защиты. Он взглянул на телефон. Не позвонить ли в Париж жене? Но что он ей скажет? Мне снился страшный сон. Мама, мама! Лежа в римской колыбельке, я видел страшный сон; следующий раз рога вонзятся в меня.

Он представил себе удивление итальянских телефонисток, высокий раздраженный голос парижского оператора, тревожный, прерывистый звонок, раздающийся в квартире на набережной, свою жену, поднимающуюся с кровати и бегущую в холл, где стоит аппарат; она испугана, в окнах едва брезжит рассвет. Он раздумал звонить.

Он посмотрел на смятую постель. Нет, уснуть не удастся.

Уолтер Башелл, вспомнил он, Кэррингтон, Карр, Макнайт, Майерс, Дэвис, Смит, Айлински, Карлотта Ли. Фильм заставил его вспомнить много забытых имен; он слышал голоса, видел людей, которые умерли, достигли вершин славы, потерпели неудачу, исчезли из виду.

Ночной Караульный с исцарапанной звуковой дорожки шепотом зачитывает поименный список.

Убитые, пропавшие без вести, раненые, годные к службе – все в форме, при орденах и медалях. Одна звездочка с полоской, целлулоидный крест, выписанный чек, значок десантника, железный венок. Первый корпус Эндруса (или Второй? А может, Третий?), иногда называемый Королевской пехотой, оставшиеся в живых участники переправы у Лос-Анджелеса, стоящие в шеренге на плацу по стойке «вольно».

Тут все пропавшие без вести.

Прежде – герои, те, кто достиг Вершины…

Кэррингтон, в черном костюме, при черном галстуке, умудренный жизненным опытом, похожий на судью. Несколько лет назад умер в Берлине во время съемок (как сообщали газеты, студии его кончина обошлась в восемнадцать незапланированных съемочных дней и 750 000 долларов). Высокий, велеречивый, представительный человек с белыми волосами и лицом римлянина, любимец женщин, всю жизнь боровшийся со страстью к спиртному, любовник самых знаменитых красавиц; он умер в гостиничном номере на руках монтажницы, произнося перед смертью имя девушки, которую он любил, когда ему было двадцать лет.

Макнайт, маленький ипохондрик, оживавший в гостиных и бассейнах. Погиб в годы войны мод гусеницами вражеского танка. Когда снималась «Украденная полночь», ему давали эпизодические роли; он пытался подражать Кэри Гранту, на которого был немного похож. «У меня комедийный дар», – твердил Макнайт; он повторял это, настаивал, умолял. «В двадцатые годы, когда люди умели смеяться, я был бы великим актером». Для звезды он не вышел ростом; однажды во время съемок вестерна в «Юниверсал» он упал с лошади и едва не умер. Но судьба хранила не вовремя родившегося комедийного актера для гусениц танка.

Лоренс Майерс тоже умер. Бледный, заросший, с куполообразным черепом и дрожащими, как у восьмидесятилетнего старика, руками. Он отчаянно боролся с Делани, который внес изменения едва ли не в каждую строку написанного Майерсом сценария. Лоренс был женат на патологически ревнивой женщине; однажды, когда он не успел вернуться домой к семи часам вечера, она отрезала ножом рукава мужниного костюма. У худого, изможденного Майерса был туберкулез. Он вечно проматывал все свои деньги; умер Майерс в возрасте тридцати трех лет, поднявшись с больничной койки, чтобы пойти на обсуждение сценария музыкальной комедии в «Метро-Голдвин-Майер».

Это были умершие, точнее, те, о чьей смерти Джек знал; те, кого он помнил; сюда не входили рабочие, секретарши, монтажеры, рекламные агенты, охранники, машинистки, официантки студийных кафе; когда снимался фильм, все они были бодры, энергичны, строили планы на будущее; с помощью таблиц для расчета ожидаемых потерь Джеку не составило бы труда определить процент умерших за истекшие годы.

Но кое-кто остался в живых…

В этом списке первой идет Карлотта…

Нет уж, к этому я возвращаться не стану, подумал Джек, сидя на кровати с сигаретой во рту. Стремительно, как человек, сумевший обрести цель, Джек поднялся и, накинув на плечи одеяло, пошел босиком прочь из спальни, подальше от сновидений, незваных призраков. Включив в гостиной люстру, настольные лампы и бра, он взял розовую папку со сценарием, оставленную Делани.

Он удобно устроился на диване, слегка поеживаясь под одеялом, и раскрыл папку.

Наплыв после титров.

Четырехмоторный самолет приземляется в римском аэропорту Чампино. Недавно прошел дождь, взлетно-посадочная полоса еще не просохла.

Авиалайнер подруливает к месту остановки; рабочие подгоняют трап.

Дверь самолета открывается, и из него начинают выходить пассажиры. Среди них Роберт Джонсон.

Он шагает чуть в стороне от основной группы, словно кого-то высматривает. Приближается к камере, и становится видно, что Джонсон – мужчина лег тридцати пяти, очень красивый, у него умные, проницательные глаза.

Джек вздохнул, читая банальное начало; он снова, преодолевая боль, вернулся мыслями к кошмару, попытался разобраться в его символике. Бык, несущий смерть, мгновенно умиротворяемый песней и танцем; клоунские выходки заставляют его забыть о зловещих намерениях. Что это? Публика? Иррациональная, безжалостная, жестокая и послушная, пока ее забавляют плясками, шутовством, пением. Джек помнил свои ощущения перед премьерой, страх, который он испытывал, сидя среди зрителей на просмотрах фильмов с его участием; рот пересыхал, на коже появлялась испарина, в локтях и коленях покалывало. Может, его сон объяснялся тем, что хоть и на две недели, но он все же возвращался в свой прежний мир анонимным голосом, звучащим с экрана?

А кто этот отвернувшийся человек, парализованный страхом враг, которому грозит та же опасность, что и мне? А когда ты поворачиваешься, чтобы увидеть наконец его лицо, лицо страха, в момент узнавания дверь не выдерживает…

Он устало тряхнул головой. Завтра куплю сонник, подумал он, подсмеиваясь над самим собой. Написанный на итальянском языке. Я прочту в нем, что мне не следует путешествовать по воде, воздуху или суше, или узнаю о том, что мой дядюшка, о котором я никогда не слышал, собирается умереть в Аргентине и оставить мне большое ранчо.

А может, это предостережение, совет убраться отсюда побыстрее, плюнуть на пять тысяч долларов, бежать от Делани, от своей молодости, не ворошить канувшее в Лету? Может, все так просто?

Но он добросовестно продолжил чтение, испытывая жалость ко всем живым существам, включая самого себя, ищущим в этом невеселом деле славы, денег, забытья или развлечения. Добравшись до последней страницы, он бросил рукопись на пол и встал, чувствуя себя разбитым. Джек подошел к окну. Распахнул его и без радости увидел холодный зеленоватый рассвет, забрезживший над узкими улицами Рима. Господи, подумал он, измученный воспоминаниями и предчувствиями, скорей бы закончились эти две недели.

5

Делани, Джек и секретарь режиссера смотрели фильм в небольшом затемненном зале. Делани заехал за Джеком в семь тридцать утра. Морис спросил его, как он себя чувствует. Пристально, с беспокойством всматриваясь в покрасневшие глаза Джека, Морис поинтересовался его физическим состоянием; Джек солгал, что он чувствует себя хорошо, и Делани довольно хмыкнул.

– Отлично, – сказал Делани. – Мы можем приступить к работе.

Поскольку режиссер хотел скрыть свои намерения от Стайлза, актера, чей голос дублировал Джек, они отправились не на ту студию, где снимался фильм, а на другую. Делани нацепил темные очки и опустил кепку на глаза, желая остаться неузнанным, но все проходившие мимо него люди говорили ему: «Buongionw, Signor Delaney». Он не представил Джека никому, даже своей секретарше – стройной женщине средних лет, сидевшей в зале позади мужчин.

Когда на экране замелькали эпизоды картины, Джек увидел, что, несмотря на вчерашние жалобы, Морис получает удовольствие, глядя на отснятый материал. Он издавал возгласы одобрения, три раза из его горла вырывался короткий смех, во время кульминационных моментов двух сцен Делани принимался полубессознательно кивать головой. Лишь когда Делани видел на экране Стайлза, страдания режиссера становились заметными. Он начинал ерзать в кресле, хмурил брови, опускал голову, словно защищая глаза от удара. «Сукин сын, – бормотал Делани, – пьянь несчастная».

Джеку фильм показался не намного лучше сценария. Местами встречались режиссерские находки, кое-где великолепно играли актеры, особенно Барзелли, исполнительница главной роли, но общее впечатление было тягостным, фильм качался безжизненным; возникало гнетущее ощущение, что всем участникам съемки успели надоесть бесчисленные дубли. Стайлз, как и говорил Делани, выглядел неплохо, но его язык, если он не заплетался после попойки, был деревянным, скованным; он убивал те скудные чувства и мысли, что присутствовали в сценарии.

– Проклятые итальянцы, – сказал Делани. – Обрадовались выгодной сделке. Получили Стайлза за половину его прежнего гонорара и, даже не выяснив, почему он согласился, подмахнули контракт. Лучше бы он не раскрывал рта! – вырвалось у Делани, когда Стайлз говорил девушке, что он любит ее, но считает, что ей следует расстаться с ним.

Просмотр закончился внезапно, на середине эпизода, который, как помнил Джек, находился в последней трети сценария. Зажегся свет, и Делани повернулся к Джеку.

– Ну, что скажешь? – спросил он.

Мне понятно, почему ты хочешь дублировать голос Стайлза, – отозвался Джек.

– Сукин сын, – почти машинально сказал Делани. – Для него и цирроз печени – слишком слабое наказание. Как все остальное?

– Ну… – неуверенно начал Джек.

Он не знал, насколько искренним он мог быть с Делани после более чем десятилетнего перерыва в их дружбе. В прежние времена Делани любую свою работу выносил на суд Джека, используя друга как критика. Тем самым Джек оказывал неоценимую услугу Делани, окруженному корыстными льстецами. Он был по-юношески бескомпромиссен, его вкус отличался строгостью, он мгновенно распознавал фальшь и претенциозность; Делани иногда называл безжалостного в своем прямодушии Джека высокомерным отроком, но прислушивался к его замечаниям и чаще всего переделывал забракованный другом материал. Делани оказывал аналогичную помощь Джеку, не щадя его в тех случаях, когда чувствовал, что Джек не реализует свои возможности до конца. За три года они сделали три картины; их свободное и плодотворное сотрудничество не было закреплено юридически. Эти фильмы неизменно оказывались в числе лучших, они создали вокруг имени Делани легенду, и отчасти он до сих пор эксплуатировал ее. Делани в дальнейшем не удавалось приблизиться к тому уровню. У них с Джеком была в ходу сардоническая фраза, с помощью которой они выражали неодобрение своей или чужой продукции, когда улавливали в ней слащавость, фальшь или псевдоглубину – пороки, охотно прощавшиеся в коммерциализированном Голливуде тех дней. «Это ужасно оригинально», – говорили они, произнося слова с подчеркнутой медлительностью. Крайнюю степень презрения они выражали так: «Это ужасно, ужасно оригинально, мой дорогой…»

Теперь, когда Джек увидел продемонстрированный Делани фильм, ему захотелось произнести: «Это ужасно, ужасно оригинально, мой дорогой…» Но, вспомнив ту неуверенность, что звучала вчера в голосе Делани, когда они ехали в машине, ту отчаянную мольбу о помощи, что скрывалась за словами режиссера, Джек решил не спешить с серьезной критикой.

– Сценарий слабый, – начал он.

– Не то слово! – со злостью произнес Делани. – Ты абсолютно прав.

Кто автор? – спросил Джек.

– Шугерман.

Делани выплюнул эту фамилию так, словно она жгла ему язык.

– Негодяй.

– Удивительно.

Шугерман написал за последние пятнадцать лет не то три, не то четыре пьесы, но в материале, прочитанном Джеком ночью, не было и следа того таланта, печатью которого были отмечены прежние работы драматурга.

Он прилетел сюда на три месяца, – обвиняющим тоном заявил Делани, – и принялся ходить по музеям и кафе в обществе вечно пьяных немытых художников и писателей, которыми кишит город, заявляя всем и каждому, что я – тупой сукин сын; он не сочинил ни единой сцены, которую я мог бы отснять без доработки, и в результате я переписал заново весь сценарий. Драматурги! Старая история. Вот что такое Шугерман.

– Понимаю, – сухо произнес Джек.

С момента своего первого успеха Делани воевал со всеми своими сценаристами и в конце концов переделывал рукописи. Он заслужил в Голливуде репутацию режиссера, которого губила тяга к литературной работе; продюсеры, хотевшие нанять Мориса, говорили его агенту: «Я бы взял его, если бы мне удалось вырвать из рук Делани перо». Пока что сделать это не удалось никому.

– Материал пока сырой, – сказал Делани, указывая рукой на экран, – но я его доведу. Если итальянцы не угробят меня прежде.

Он поднялся.

– Джек, останься тут и посмотри ленту еще пару раз, чтобы лучше познакомиться с ней. Может быть, тебе стоит днем перечитать сценарий. А завтра, в семь тридцать, начнем дублирование.

– Хорошо.

– Я организовал для тебя встречу с Деспьером, – сказал Делани, надевая темные очки. – В кафе «Дони». В десять минут первого. Он хочет получить от тебя информацию для своей статьи. О моих былых победах.

Делани натянуто улыбнулся.

– Будь другом, соври ему немного.

– Не бойся, – сказал Джек. – Я скажу, что ты – Станиславский и Микеланджело в одном лице.

Делани засмеялся и похлопал Джека по плечу.

– Гвидо будет ждать тебя в автомобиле. К восьми вечера ты приглашен на коктейль. Водитель знает адрес. Чем еще могу быть полезен?

– Спасибо, пока ничем.

Делани снова дружески, покровительственно похлопал Джека по плечу.

– Тогда встретимся в восемь, – сказал он. – Идемте, Хильда, – обратился он к секретарше; некрасивая женщина в изношенном платье покорно встала и вслед за Делани вышла из комнаты.

Джек глубоко вздохнул, с отвращением посмотрел на экран, завидуя Шугерману, который три месяца провел в музеях и кафе, вдали от Америки. Затем Джек нажал кнопку, в зале стало темно, и перед ним снова поплыли неубедительные сцены, не дотягивающие до трагедийного звучания.

Глядя на человека, чей голос ему предстояло дублировать, Джек с улыбкой подумал о свидании с Деспьером, которое устроил ему Делани. Пригласить Джека в Рим режиссера заставило вовсе не стремление улучшить фильм или оказать услугу старому другу, хотя и эти мотивы присутствовали. Джек был для Делани верным другом, помнившим его лучшие дни; Морис хотел, чтобы они нашли отражение в статье Деспьера. Делани, умевший казаться прямодушным, на самом деле всегда был хитрым человеком. За истекшие годы он, конечно, не изменился. Он ловко манипулировал людьми, преследуя собственные цели и ни в чем не полагаясь на волю случая. Но разгадав уловку Делани и поняв, что Морис был вынужден прибегнуть к ней, Джек испытал к Морису одну лишь жалость. Когда они только познакомились, любой газетчик мог написать о Делани, что режиссер насилует мальчиков из церковного хора, – Морис и пальцем бы не пошевелил, чтобы заставить журналиста выбросить из статьи хоть строчку. Годы, подумал Джек, неудачи…

Пять тысяч долларов, подумал Джек, глядя на красивое и пустое лицо Стайлза. Пять тысяч долларов.

Шагая по Виа Венето сквозь праздную полуденную толпу, состоящую из туристов, клерков, киношников и полногрудых девиц, Джек увидел Деспьера, сидящего за маленьким столиком на веранде кафе. Благодаря солнечному теплу всем казалось, что зимой нет места на земле более приятного, чем Рим, – это было написано на лицах прохожих, слышалось в их радостном многоязычном гомоне.

– Садись, – сказал Деспьер, касаясь рукой соседнего кресла, – наслаждайся итальянским солнцем.

Джек сел и, подозвав одного из официантов, раздраженно протискивающегося между людьми с подносом, на котором стояли чашечки с кофе, а также тонкие бутылочки с «Кампари» и другими винами, заказал вермут.

– Dottore, – сказал Деспьер, – вчера вечером ты меня испугал. У тебя был вид тяжело больного человека.

– Нет, – сказал Джек, вспомнив ночь, – все обошлось. Просто я немного устал.

– Ты вообще-то здоров, Dottore! – спросил Деспьер.

– Конечно, – ответил Джек.

– На вид ты крепок, как скала, – сказал Деспьер. – Я бы назвал тебя бессовестным обманщиком, если бы узнал, что на самом деле изнутри ты изъеден болезнями. Другое дело – я.

Он усмехнулся.

– Увидев меня, ученые тотчас бегут в свои лаборатории, спеша изобрести чудесный эликсир, способный помочь мне. Тебе известно, что я получал инъекции препаратов, изготовленных из плаценты недавно рожавших женщин, а также из мужских сперматозоидов?

– Зачем ты это делал? – недоверчиво спросил Джек.

– Чтобы продлить свою жизнь, – сказал Деспьер, помахав рукой мужчине и светловолосой женщине, проходившим мимо столика. – По-твоему, мне не стоит пытаться продлить мою жизнь?

– Ну и как, помогает? – поинтересовался Джек. Деспьер пожал плечами.

– Я жив, – сказал он.

Официант поставил перед Джеком бокал и налил в него вермут. Деспьер помахал рукой двум длинноволосым девушкам, на бледных лицах которых не было следов косметики; они покинули на час киностудию, чтобы перекусить. Похоже, Деспьер знал каждого второго человека, проходившего мимо столика; он приветствовал всех одним и тем же вялым движением руки и живой, насмешливой улыбкой.

– Скажи мне, Dottore, – не вынимая сигареты изо рта и щурясь от дыма, произнес развалившийся в кресле Деспьер, – какое впечатление произвел на тебя шедевр Делани, который ты смотрел сегодня утром?

– Ну, – осторожно начал Джек, – монтаж еще не завершен. Пока рано что-либо говорить.

– Ты хочешь сказать, получилась дрянь? На лице Деспьера появилось любопытство.

– Вовсе нет, – сказал Джек.

И Делани, и Деспьер были друзьями Джека, и он не считал нужным приносить одного из них в жертву другому ради какой-то журнальной статьи.

– Дай Бог, чтобы ты был прав, – заметил Деспьер.

– Что ты имеешь в виду?

Сегодня Джек в обществе Деспьера испытывал неловкость.

– Тебе известно не хуже, чем мне, – наш друг Делани прижат к канатам. Один слабый фильм, и ему не найти работы. Ни в Голливуде; ни в Риме, ни в Перу…

– Я ничего об этом не слышал, – сухо обронил Джек. – Я не слежу за прессой.

– Ах, – ироническим тоном произнес Деспьер, – если бы у меня были такие преданные друзья…

– Слушай, Жан-Батист, – сказал Джек, – что будет представлять из себя твоя статья? Ты хочешь его прикончить?

– Я?

Деспьер с наигранным удивлением коснулся рукой груди.

– Неужто я слыву человеком, способным на такое?

– Ты слывешь человеком, способным на многое, – заметил Джек. – Что ты собираешься о нем писать?

– Я еще не решил.

Деспьер улыбнулся, поддразнивая Джека.

– Я бедный и честный газетчик, служащий, как все бедные и честные газетчики, одной лишь правде.

– Каким будет твой материал? Деспьер пожал плечами.

Я не намерен петь ему дифирамбы, если ты спрашиваешь об этом. За последние десять лет, как тебе известно, он не сделал ни одной приличной картины, хотя по-прежнему держит себя так, словно он изобрел кинокамеру. Позволь задать тебе один вопрос. Он всегда был таким?

– Каким?

Джек изобразил на лице недоумение.

Ты меня понял. Высокомерным, нетерпимым по отношению к тем бездарностям, с которыми он вынужден работать, обожающим лесть, глухим к критике, считающим дерьмо, которое он производит, шедеврами; никого не уважающим, ревнивым к работе своих коллег, транжирой – когда речь идет не о его деньгах, без стеснения хватающим чужих женщин, словно ирландская ассоциация коннозаводчиков выдала ему лицензию на совокупление со всеми хорошенькими дамами, которые попадутся ему на пути…

– Достаточно, – сказал Джек, – я уже получил представление.

Он на мгновение вообразил, какой будет вид у Делани, когда кто-нибудь переведет ему с французского эту статью. Надо предупредить Мориса, чтобы он держался подальше от Деспьера или попытался найти с ним общий язык. Любопытно, чем Делани удалось пробудить в Деспьере такую антипатию, подумал Джек. Как помочь Морису?

Деспьер насмешливо улыбался Джеку; тонкими длинными губами француз сжимал дымящуюся сигарету. Жан-Батист пригладил рукой свои волосы, постриженные по моде, родившейся в Сен-Жермен-де-Пре; он явно наслаждался бурей, вызванной им в душе Джека, и сейчас походил на бледного, болезненного и чрезвычайно смышленого мальчишку, которому удалось разыграть взрослых.

– Скажи, Dottore, – произнес он, – правда, я – мерзкий, коварный француз?

– Ты его не знаешь по-настоящему, – ответил Джек. – Он совсем не такой, каким ты его видишь. Или, во всяком случае, ты разглядел только одну сторону. Худшую.

– Хорошо, Джек, – произнес Деспьер. – Я весь внимание. Расскажи мне о его достоинствах.

Джек заколебался. Он устал, голова была тяжелой после бессонной ночи; Джек ловил на себе взгляды людей, рассматривавших его нос и синеватую припухлость под глазом. Сегодня он не испытывал желания защищать кого-либо. Ему хотелось сказать Деспьеру, что он не в восторге от той легковесной, жалящей язвительности, с какой журналисты представляют своих жертв публике. Он вспомнил, как Делани, сидя вчера в зале кинотеатра, глухо произнес после сеанса; «Я был великим человеком», как потерявший веру в себя Морис попросил его сегодня утром: «Будь другом, соври ему немного».

– Я познакомился с ним, – начал Джек, – еще до войны, в 1937 году. Я был занят в спектакле, который проходил апробацию в Филадельфии…

Он замолчал. Деспьер улыбался двум девушкам, остановившимся перед столиком. Не вставая, Деспьер заговорил с ними по-итальянски. Солнце находилось за их спинами, и Джеку не удавалось разглядеть девушек. Его раздражало, что Деспьер отвлекся, помешав ему продолжить рассказ о Делани. Джек внезапно поднялся.

– Послушай, Жан-Батист, – сказал он, перебивая француза, – поговорим в другой раз. Ты сейчас занят, и я…

– Нет, нет.

Деспьер протянул руку и сжал плечо Джека.

– Немножко терпения. Помни, ты находишься в Риме, а не в Нью-Йорке. Dolce far niente.[11] Девушки хотят с тобой познакомиться. Они видели твою картину и восхищены ею. Правда, девушки?

– Какую картину? – глупо спросил Джек.

– «Украденная полночь», – ответил Деспьер. – Мисс Хенкен. Синьорина Ренци.

– Здравствуйте, – неприветливо произнес Джек.

Он слегка передвинулся, чтобы солнце не слепило глаза, и,наконец, рассмотрел девушек. Джек, не страдавший избытком патриотизма, решил, что наименее привлекательная из них, вероятно, американка. У нее были песочного цвета волосы и сухая кожа; на гонких губах мисс Хенкен играла безрадостная улыбка, которая словно говорила о том, что к своим тридцати годам девушка, успела познакомиться со многими городами и мужчинами и везде с ней обошлись плохо. У ее спутницы, молодой итальянки, были живые темные глаза, длинные черные волосы и оливковая кожа. Высокая синьорина Ренци распахнула свое бежевое шерстяное пальто, спасаясь от жары; она застыла перед столиком, и Джек подумал, что она прекрасно сознает, какое воздействие оказывают на проходящих мужчин ее длинные волосы и роскошная фигура. Она часто улыбалась, ее глаза постоянно двигались, девушка оценивающе поглядывала на людей, потягивавших напитки. Иногда она наклоняла голову, и ее волосы свободно свисали набок. Наверняка, подумал Джек, какой-нибудь поклонник сказал ей, что эта маленькая хитрость волнует мужчин, после чего привычка укоренилась. Удлиненное, пышущее здоровьем лицо итальянки показалось Джеку самодовольным и неумным. Эффектная бездушная самка, с неприязнью подумал он. Отрывистые музыкальные звуки, вылетавшие из ее горла, напоминали негромкое пение флейты. Девушка периодически облизывала кончиком языка уголок рта. Джек был уверен, что дома она репетировала перед зеркалом этот трюк, будивший чувственность и таивший в себе некое обещание.

Деспьер придвинул кресло, стоявшее у соседнего столика; официант принес кресло для светловолосой девушки. Они непринужденно сели, и Джеку ничего не оставалось, как опуститься на свое место.

– Тебе есть о чем побеседовать с Фелис, Джек, – сказал Деспьер. – Вы занимаетесь одним делом.

– Которая из них Фелис? – грубовато спросил Джек.

– Я, – сказала светловолосая девушка. – Вы разочарованы,да?

Мисс Хенкен выдавила из себя улыбку.

– Она тоже дублирует фильмы, – пояснил Деспьер. – На английском.

– А…

Знает ли Деспьер, что моя миссия в Риме – тайная, мелькнуло в голове Джека. Конечно знает, решил он, просто сегодня Жан-Батист не в духе, он настроен против Делани и хочет насолить режиссеру.

– Я делаю это первый и последний раз в жизни, – сказал Джек, подумав, что Деспьер, наверное, не без какого-то тайного умысла ввел девушек в заблуждение относительно его основной профессии. – Вообще-то я зарабатываю на жизнь подделкой чеков.

– Не будь с девушками таким сердитым, Dottore, – сказал Деспьер. – Они тебя обожают. Верно, девушки?

– Мистер Роял, – по-английски сказала итальянка, – на этой неделе я смотрела ваш фильм три раза. Я плакала как ребенок.

По-английски она говорила медленнее, чем по-итальянски, более резко, менее мелодично, ее голос уже не напоминал пение флейты; судя по акценту, она много общалась с американцами.

– Моя фамилия – не Роял, – сказал Джек, подумывая о бегстве, – а Эндрус.

– Он ведет двойную жизнь, – заявил Деспьер. – В свободное от работы время подыскивает места для размещения пусковых установок.

Девушки вежливо, смущенно заулыбались.

– Я искала другие фильмы с вашим участием, – произнесла итальянка, склонив голову вбок, отчего ее волосы упали на плечо, – но оказалось, что никто не знает, где они идут.

– Они нигде не идут, – сказал Джек. – Я не снимаюсь более десяти лет.

– Очень жаль, – с искренностью в голосе заявила синьорина Ренци. – Подлинно талантливых актеров очень мало, они должны работать.

– Я перерос эти забавы, – пояснил Джек. – Жан-Батист, позвони мне позже, и мы…

– Позже я буду занят, – произнес Деспьер. – Джек рассказывал мне о мистере Делани.

Он повернулся лицом к девушкам.

О событиях столетней давности. Продолжай, Джек. Я уверен, девушки охотно послушают.

– В молодости, – заметила итальянка, – когда Делани делал эту картину, он был очень интересен.

– А сейчас? – спросил Джек.

– Я видела другие его ленты.

Девушка пожала плечами, как бы извиняясь.

– Они скучноваты. В них много голливудского. Я не права?

– Не знаю, – сказал Джек.

Похоже, в Риме мне придется постоянно заступаться за Делани, подумал он.

– Теперь я редко хожу в кино, добавил он, глядя на девушку с новым интересом.

Она была умнее, чем показалось Джеку вначале.

– Это произошло в Филадельфии, до войны, в 1937 году, – напомнил ему Деспьер. – Ты играл в спектакле…

Джеку не нравилось присущее Деспьеру стремление делать из работы событие светской жизни; находясь в женском обществе, Деспьер, похоже, постоянно проявлял подобную склонность.

– Девушкам будет скучно, – сказал Джек.

– Я очень хочу услышать о Филадельфии тридцать седьмого года, – заявила светловолосая американка. – Мне исполнилось тогда десять лет. Это был лучший год моей жизни.

В ее сдержанной, печальной улыбке сквозило неприятное самоуничижение.

– А сколько лет было тогда тебе, сага mia[12]? – спросил Деспьер итальянку. – И где ты находилась в тридцать седьмом году?

– Два года, – с неожиданной застенчивостью ответила девушка. – А жила я в испанском городе Сан-Себастьяне. Если мистер Роял… извините меня, мистер Эндрус, не хочет рассказывать нам, настаивать невежливо.

– Не забывай, Вероника, я – газетчик, – сказал Деспьер. – В нашем деле настойчивость – это все.

Тут он попал в точку, подумал Джек. Вероника. Вот, оказывается, какое у нее имя. Вероника. Классический элемент корриды, выполняемый с плащом. Сан-Себастьян, Испания. В его голове мелькнуло воспоминание о виденном им сне, и эта ассоциация встревожила Джека.

– У меня есть идея, mes enfants[13], – сказал Деспьер, лениво поднимаясь с кресла. – Мы перекусим, а заодно поведаем друг другу тайны нашего прошлого.

Они неуверенно встали.

Если мистер Эндрус не возражает… – сказала Вероника серьезно, с прежней неожиданной застенчивостью посмотрев на Джека.

– Конечно нет, – сдаваясь, отозвался Джек. Все равно мне надо где-то поесть, подумал он.

– Следуйте за мной, – сказал Деспьер, взяв Веронику под руку и направившись в сторону улицы. – Я отведу вас в такое место, где с двенадцатого века не было туристов.

Джек задержался, чтобы заплатить официанту сто лир. Потом вместе с мисс Хенкен он пошел за Деспьером и Вероникой. Этот хитрец собирается угостить свою девушку ленчем за мой счет, подумал Джек.

На лице мисс Хенкен появилась радость с оттенком сомнения – она была из тех девушек, которых приглашают на ленч только случайно.

Джек не спускал глаз с пары, шагавшей перед ним. Деспьер с видом собственника держал Веронику за плечо; их смех, долетавший до Джека, звучал вполне интимно. Раскачивающиеся полы пальто частично закрывали великолепные ноги девушки – длинные, загорелые, в туфлях на высоком каблуке. Настроение Джека испортилось окончательно. Ручаюсь, после ленча они найдут предлог покинуть нас, чтобы заняться любовью, возмущенно подумал он.

– Господи, – тихо сказала мисс Хенкен, глядя на идущую впереди девушку, – почему я не родилась итальянкой? Джек посмотрел на нее с жалостью и отвращением.

– К тридцати годам она расплывется, – заметил он, помогая мисс Хенкен утешать себя.

Мисс Хенкен сухо рассмеялась и похлопала себя по плоской груди.

– Что ж, мне уже тридцать. Вы меня успокоили.

Я приехал в Рим не для того, чтобы утешать обделенных, – подумал Джек. Заставлю Деспьера заплатить за себя и свою девушку. Это будет моим единственным достижением за день.

Деспьер ошибся, сказав, что в том ресторане, куда он повел их, не было туристов с двенадцатого века. Напротив Джека в углу небольшого зала сидела тихая американская пара, казавшаяся четой молодоженов. Она серьезно изучала меню; девушка, подняв голову, обратилась к стоявшему перед ней официанту: «Я хочу что-нибудь типично итальянское. Омлет – это итальянское блюдо?» Джек готов был поцеловать ее в чистый, прекрасный, американский лоб.

Интерьер этого типично римского ресторана не радовал глаз; стены его были расписаны кричаще яркими видами Неаполитанского залива; люстры в виде безвкусных модернистских конструкций висели под потолком, столь высоким, что благодаря какому-то акустическому эффекту посетителям приходилось кричать, чтобы их услышали соседи по столику. Деспьер заказал для всех местное фирменное блюдо – spaghetti a lie vongole[14], официант поставил на стол открытый графин с широким горлом, наполненный вином.

– По мнению Джека, в характере Мориса Делани есть тайные красоты; сейчас он поведает нам о них, и я смогу нарисовать объективный портрет великого человека.

Джек попытался вспомнить, как однажды вечером, более двадцати лет тому назад, он познакомился с Делани. Произошло это в гримерной; кроме режиссера, в залитой ярким светом комнате находились Лоренс Майерс и девушка, впоследствии ставшая женой сценариста. Только что закончился спектакль, в течение недели апробировавшийся в Филадельфии. Майерс и его невеста сидели рядом на старом диване, Джек чистил перед зеркалом лицо кольдкремом.

– Это была первая пьеса Майерса, – сказал Джек, – драматург радовался положительным откликам прессы и успеху спектакля. Все говорили, что Хэрри Дэвис – он играл главную роль – станет звездой. Дэвис уже умер, – произнес Джек. – Майерс – тоже.

Джек замолчал, пытаясь понять, зачем он сказал об этом,ради чего воздвиг над заброшенными могилами забытых американцев надгробья из слов, объявив своим слушателям об их смерти. В этот миг Джек как бы воочию увидел живого Майерса – бледного, нервного молодого человека в изношенном костюме, сидящего возле смущенной девушки, которая напоминала гувернантку, отпущенную на выходной; она любила Майерса так неистово, что превратила их жизнь в цепочку ужасных сцен ревности, оборвавшуюся в тот день, когда Лоренс покинул кислородную палатку, чтобы умереть.

– Майерс где-то познакомился с Делани, все знали, что режиссер находится в зрительном зале и следит за спектаклем, – продолжал Джек. – Делани недавно закончил свою первую полнометражную картину, она имела большой успех; прилетев на восток, он заехал в Филадельфию, чтобы посмотреть спектакль и поделиться своим мнением с Майерсом.

Официант принес еду, и, пока он расставлял тарелки, Джек, смежив веки, вспоминал, как выглядел Делани, когда он ворвался в гримерную. Молодой, грубоватый, самоуверенный, с хриплым голосом, одетый артистически-небрежно, Делани был в дорогом пальто из верблюжьей шерсти, на его шее развевался, как флаг, кашемировый шарф; его разъяренное лицо пылало, в движениях чувствовался избыток жизненных сил, казалось, он обладал неистощимым запасом энергии.

– Он заявил следующее, – сказал Джек, когда официант ушел и они начали есть: – «Забудьте о прессе, Майерс, вы – конченый человек. Что они тут смыслят, в Филадельфии? В Нью-Йорке вас разорвут на куски!»

– Это на него похоже.

Деспьер сухо усмехнулся, его вилка замерла над тарелкой.

– О таком Делани я и пишу.

– Он пожалел Майерса, – сказал Джек, вспомнив побелевшее лицо сценариста и слезы, выступившие на глазах его девушки. – Лучше знать правду заранее, чем ринуться в Нью-Йорк полным радужных надежд и испытать сильнейшее разочарование.

Джек увидел, что Вероника понимающе кивнула.

Мисс Хенкен ела торопливо, как бы украдкой, словно ей редко удавалось наесться досыта и она боялась, что в любой момент ошибка, по которой она попала сюда, может вскрыться, и ее попросят покинуть ресторан.

– Что еще хорошего он сказал? – спросил Деспьер.

– В гримерную зашли режиссер и продюсер постановки, – продолжал Джек, – они тоже хотели узнать мнение Делани; повернувшись к ним Морис закричал: «Вы собираетесь везти этот балаган в Нью-Йорк? Что происходит с театром? Неужели театральные деятели окончательно утратили самоуважение? Неужто у них совсем не осталось вкуса, чувства меры, любви к своей профессии?»

Даже сейчас, спустя два десятилетия, Джек отчетливо слышал резкий, раздраженный голос, звучавший в темной комнате, он вспомнил, какие чувства испытывал, сидя перед зеркалом и восхищаясь Делани; Джек, видевший недостатки спектакля, разделял оценку Делани и презирал окружавших его людей, которые из-за слабости и сентиментальности обманывали себя. «Если бы в те годы, когда я впервые приехал в Нью-Йорк, – продолжал Делани, размахивая кулаком под носом продюсера, словно собирался ударить его, – мы увидели бы такой прогон, мы бы поспешили скрыться в горах, надеясь на то, что мусорщики сожгут театр дотла. А сегодня у вас хватает нахальства стоять здесь и заявлять мне, что вы собираетесь везти это в Нью-Йорк! Позор! Позор!»

– Что ответил продюсер? – спросил Деспьер.

– Продюсер сказал: «Мне кажется, мистер Делани, вы пьяны», после чего вместе с режиссером театра выскочил из гримерной.

Джек усмехнулся, вспомнив их паническое бегство.

– Видите, – сказала Вероника, – я вам говорила, что в молодости мистер Делани был интересен.

Она слушала Джека так внимательно, что совсем забыла о еде; Джек постоянно чувствовал, что она не отводит глаз от его липа.

– А что стало с бедолагой-сценаристом? – спросил Деспьер. – Он прыгнул в реку и утопился?

– Нет, – сказал Джек. – Делани посоветовал ему забыть о пьесе. В конце концов, как сказал Делани, если первая вещь автора проваливается, это приносит ему только пользу. Делани поведал Майерсу о том, как он семь лет вкалывал в театре, пока к нему пришло хоть какое-то признание, о том, как его выгоняли из съемочной группы в самом начале работы над первыми двумя картинами. А еще он заявил: «Послушайте, молодой человек, эта вещь никуда не годится, но у вас есть талант, и в конце концов вы создадите нечто стоящее».

Джек задумался. У Майерса действительно был талант; но жизнь его сложилась неудачно, он стал алкоголиком и умер в возрасте тридцати трех лет, но мог ли Делани предвидеть все это в тот вечер?

– Затем он спросил Майерса, есть ли у него деньги, на что драматург, засмеявшись, ответил: «Шестьдесят пять долларов». Морис заявил, что он приглашает Лоренса в Голливуд для работы над сценарием кинокартины; получив гонорар, Лоренс сможет заняться новой пьесой. И еще он порекомендовал Майерсу не приглашать друзей и родственников на нью-йоркскую премьеру и не обсуждать ее с ними, а прийти к нему в отель. Майерс и его девушка воспользовались советом Делани. Премьера провалилась, зрители начали уходить уже в середине первого действия, невеста Майерса плакала на последнем ряду. Это был к тому же день ее рождения; она, конечно, не поверила Делани, считая пьесу лучшей вещью после «Гамлета», и взяла на работе отпуск, чтобы отпраздновать с Майерсом его успех. Но ее ждало горькое разочарование. Они с Майерсом отправились в отель к Делани; войдя в «люкс», они застали там режиссера; он ждал их, сидя перед тортом со свечами, приготовленным для девушки. Они спустились в бар, немного выпили; Делани запретил им читать завтрашние рецензии, потому что они, по его выражению, будут способны искалечить человека. Затем он спросил, где они планируют провести ночь. Майерс вместе с двумя актерами жил в квартире без горячей воды, он не мог пригласить девушку к себе, и она собиралась заночевать у ее дяди и тети на Морнингсайд-Хейтс. Делани заявил, что в эту ночь им не следует расставаться. Он отвел их к портье и сказал ему: «Послушайте, это мои друзья. Они не женаты; я хочу, чтобы они получили просторную комнату на одном из верхних этажей, где тихо, а воздух свеж, с выходящими в сад окнами, из которых виден мост Джорджа Вашингтона и Джерси. Я хочу, чтобы у них было все, чем располагает этот отель. Они закажут шампанское, кавьяр и жареного фазана, а вы все запишите на мой счет». Затем, поцеловав их обоих, он сказал, что закажет билеты в Калифорнию на послезавтра, и удалился.

Джек умолк, предавшись воспоминаниям о далеких днях, пережитых катастрофах, несбывшихся надеждах, пролитых слезах, мужественной честности, целительном прямодушии, юношеской вере. Он не стал говорить им о себе, о том, как Делани мимоходом, как бы случайно, не расточая комплиментов, нанял и его; он не рассказал им о своей первой жене, ненавидевшей Делани за то, что он занял важное место в жизни Джека. Все это не имело прямого отношения к Делани и не представляло ценности как материал для статьи.

– Вот что произошло сто лет назад в Нью-Йорке, когда я был молод, – заключил Джек, снова принимаясь за спагетти.

– Если бы эту статью писала я, – сказала Вероника, и Джек обратил внимание на то, что она по-прежнему не спускает с него глаз, – я бы включила в нее эту историю. Точно в том виде, в каком мы ее услышали.

– О чем она говорит? – спросила Хенкен. Деспьер пожал плечами.

– О том, что в молодости мы все были лучше? Это общеизвестно, – ответил Джек.

Возможно, – согласилась Вероника, – но эта мысль не испортит статью.

– Он пользовался колоссальным успехом у женщин, – сказала мисс Хенкен, поглощая спагетти и моллюсков. – Сплетен ходило предостаточно… Он мог иметь любую. Напишите это. Читатели придут в восторг.

– К совету Фелис стоит прислушаться, – серьезно сказал Деспьер. – Она держит руку на пульсе публики.

– Ручаюсь, – сказала мисс Хенкен, лукаво посмотрев на Джека из-под белесых бровей, – в молодости, когда вы выглядели так, как в «Украденной полночи», вы тоже могли иметь любую.

– Я составлю для вас список, мисс Хенкен, – с неприязнью в голосе произнес Джек, – прежде чем уеду из Рима.

Теперь он – женатый человек, – усмехнулся Деспьер, – и государственный деятель. Не береди ему душу сладостными воспоминаниями.

– Я просто сделала ему комплимент, – обиженно сказала мисс Хенкен. – Что, теперь и комплимент мужчине сделать нельзя?

Джек встретился глазами с Вероникой; девушка загадочно улыбнулась ему, склонив голову. Похоже, она считает, что я и сейчас выгляжу недурно, подумал удивленный Джек.

От Деспьера, замечавшего все, не укрылось, что Джек еле заметно переглянулся с Вероникой; француз откинулся на спинку кресла, из-под прикрытых век посматривая на них обоих и, как показалось Джеку, обдумывая план мести.

– Будь осторожна, говоря с ним, – лениво сказал он. – Его жена ужасно ревнива. И к тому же она очень красивая. Настолько красивая, – продолжил Деспьер, – что стоит Джеку покинуть город, как она тотчас становится самой популярной женщиной в Париже. Между прочим, Джек, – сказал он, я тебе говорил о том, что утром мне звонила знакомая из Парижа? Она видела твою жену. Я тебе говорил?

– Нет, – ответил Джек, – не говорил.

– В три часа утра Элен находилась в «Белом слоне», – сказал Деспьер. Она танцевала с каким-то греком. Моя приятельница не знает, кто он, но, по ее словам, танцует он великолепно. Она сказала, что Элен выглядела сногсшибательно.

– Не сомневаюсь, – сухо отозвался Джек.

– Они – самая счастливая семейная пара из всех известных мне, – сказал Деспьер девушкам, завершая свою месть. Правда, Джек?

– Не знаю, ответил Джек. – Я не знаком со всеми твоими женатыми друзьями.

– Если бы я мог надеяться на успех, – сказал Деспьер, – я бы обязательно приударил за Элен. Она прелестна, а с ее мужем не скучно. Нет ничего хуже, чем роман с женщиной, муж которой – зануда. Никакая женская привлекательность не послужит достаточной компенсацией за те часы, что вам придется проводить в его обществе, изображая из себя друга семьи.

Мисс Хенкен нервно рассмеялась; журналист дал молодой женщине возможность заглянуть в бесконечно далекий от нее мир адюльтера. Деспьер, радуясь одержанной победе, занялся спагетти.

Не дождавшись кофе, он взглянул на часы и вскочил с кресла. – Придется вас покинуть. У меня свидание. Мы обязательно должны каждый день встречаться за ленчем.

Помахав рукой, он отошел от столика. Хозяин ресторана поспешил к французу. Деспьер обнял итальянца за плечи и вместе с ним направился к двери. Джек проводил их взглядом, сердясь на себя за то, что он позволил Деспьеру уйти, не оплатив хотя бы половину счета. Он посмотрел на Веронику, желая понять, как она реагирует на то, что Деспьер внезапно покинул ее, но девушка с невозмутимым видом ела грушу.

Похоже, я ошибся, подумал Джек.

А через несколько минут, когда они допили кофе и Джек попросил счет, подошедший к нему хозяин ресторана, широко улыбаясь, заявил, что ленч уже оплачен; синьор Деспьер, добавил итальянец, сказал, что сегодня вы все – его гости.

6

Когда они вышли на улицу, мисс Хенкен сообщила, что отправляется в Cinecita[15] узнать насчет работы; они поймали для нее такси, и она уехала. Судя по выражению ее лица, она привыкла обходиться без провожатых.

– Вам в какую сторону? – спросила Вероника.

Она стояла, распахнув пальто, и Джек догадался, что девушка демонстрирует свою фигуру.

– Я пройдусь пешком до отеля.

Собираясь попрощаться, Джек задумался, должен ли он из вежливости спросить ее телефон. Не буду, решил он, все равно я им не воспользуюсь.

– Можно прогуляться с вами? – спросила Вероника, снова облизав языком уголок рта.

– Конечно, – ответил Джек, и они зашагали рядом, не касаясь друг друга. – Я буду только рад. Если вы никуда не торопитесь.

– До пяти часов я свободна, – сказала она.

– А что вы делаете потом? – спросил Джек.

– Работаю, – сказала Вероника. – В бюро путешествий. Отправляю людей в те места, где хотела бы побывать сама.

Солнце скрылось за зловещими свинцово-черными тучами, которые наступали на Рим с севера; ветер рвал в клочья края афиш, расклеенных на желтых стенах домов. Дело шло к дождю.

Они прошли мимо двери, возле которой собирала подаяние согбенная, плохо одетая женщина с грязным ребенком. Держа малыша одной рукой, нищенка бросилась вслед за Джеком,повторяя: "Americano, americano»[16]. Вторую руку – скрюченную, давно не мытую – она протягивала вперед.

Джек, остановившись, дал ей столировую монету; женщина, не поблагодарив его, вернулась к двери. Джек почувствовал, что она смотрит ему вслед, не испытывая признательности и удовлетворения; сотня отданных ей лир не избавила его от ощущения вины, вызванного вкусной горячей пищей, обществом хорошенькой девушки, роскошью гостиничного номера.

– Это напоминание, – серьезно сказала Вероника. – Я о женщине.

– Напоминание о чем?

– О близости Африки и о той цене, которую мы за нее платим, – пояснила девушка.

– В Америке тоже есть нищие, – заметил Джек.

– Не такие, – сказала Вероника.

Она ускорила шаг, словно спеша уйти подальше от женщины с ребенком.

– Вы бывали в Америке? – спросил Джек.

– Нет, – сказала девушка. – Но я знаю.

Они молча перешли улицу, свернули за угол, миновали витрину бакалейного магазина, уставленную сырами, колбасами и оплетенными узкогорлыми бутылками с кьянти.

– Вам безразлично, – негромким голосом спросила внезапно Вероника, – что ваша жена танцует с кем-то в Париже в три часа утра?

– Да, – сказал Джек и подумал: «Это не совсем верно».

– Американские семьи счастливее итальянских, – с досадой произнесла она.

Ну, подумал Джек, тут я мог бы с ней поспорить.

– И вообще, – заметил он, – я не уверен, что она на самом деле танцевала в три часа утра.

– Вы хотите сказать, Жан-Батист соврал?

– Сочинил, – произнес Джек.

– В нем плохое перемешано с очень хорошим, – сказала Вероника.

Джек почувствовал влагу на верхней губе. Он понял, что из носа снова потекла кровь. Смутившись, он остановился, вытащил платок и приложил его к носу.

– Что с вами?

Вероника испуганно посмотрела на Джека.

– Пустяки, – глухо ответил он. – Нос кровоточит. Королевская болезнь, – попытался пошутить Джек.

– Это всегда так начинается? Без всякой причины? – спросила Вероника.

Только в Риме, – сказал он. – Вчера какой-то человек меня ударил.

Ударил вас? – изумленно произнесла она. – Почему?

– Понятия не имею.

Джек тряхнул головой, раздосадованный усилившимся кровотечением и вниманием прохожих.

– Как предупреждение.

Он стоял посреди оживленной улицы, расстроенный, подавленный снами, недобрыми предчувствиями, образами мертвых, близостью опасности, одиночеством, страхом, который внушала ему грядущая ночь.

– Надо поскорей добраться до вашего отеля, – сказала Вероника.

Остановив такси и держа Джека за локоть своей сильной и нежной рукой, она усадила его, точно инвалида, в машину. Сейчас Джек радовался тому, что в такой момент он был не один.

Возле гостиницы Вероника, не позволив Джеку расплатиться с водителем, сделала это сама; потом она взяла ключ у портье и остановилась у двери лифта рядом с Джеком, готовая в любой момент подхватить его, если он начнет падать. Кровь не останавливалась.

В кабине лифта перед глазами Джека, старавшегося ничем не привлекать внимания рослого парня в ливрее, нажимавшего кнопки рукой, обтянутой белой перчаткой, появилось странно ясное видение. Он явственно осознал, что, пока девушка ходила за ключом, в дальнем конце коридора он заметил Деспьера и женщину в голубом платье; они сидели рядом и серьезно беседовали о чем-то. Джек был уверен в том, что в какой-то момент Деспьер поднял голову, узнал его, улыбнулся и снова опустил ее.

– Вы их видели? – спросил он Веронику, которая замерла возле него.

– Кого?

– Деспьера и какую-то женщину, – сказал Джек. – В вестибюле.

– Нет, – ответила Вероника, удивленно посмотрев на Джека. – Я никого не видела.

– Наверно, мне показалось, – глухо сказал Джек. Теперь живые преследуют меня средь бела дня, подумал он. Зайдя в номер, Джек снял пиджак, расстегнул воротничок рубашки, ослабил галстук и прилег на кровать. Вероника повесила пиджак в шкаф; нашла в ящике стола чистый платок и дала его Джеку. Она остановилась возле него; черты ее лица исчезали в полумраке зашторенной комнаты. Капли дождя стучали в окно. Затем Вероника молча легла рядом с Джеком, обняв его. Они слушали дождь, нарушавший тишину затемненного номера. Спустя некоторое время он отнял платок от лица; кровь остановилась. Джек повернул голову, поцеловал девушку в шею, плотно прижимая губы к упругой теплой коже; его сознание освобождалось от всего, что существовало вне этой комнаты, этого момента, этой кровати, – от недобрых предчувствий, ран, крови, воспоминаний и привязанностей.

Он лег на спину; она положила голову ему на плечо. Длинные темные волосы Вероники разметались по его груди. Джек медленно возвращался к реальности, снова становясь обитателем номера 654, мужем, отцом, человеком сдержанным, здравомыслящим, рациональным. Он посмотрел на лицо Вероники, которое еще два часа назад казалось ему глупым и самодовольным. Ее широко раскрытые глаза смотрели в потолок, на губах девушки застыла безмятежная улыбка. Да, снова подумал он, у нее действительно глуповатое лицо. Джек вспомнил первую характеристику, которую он мысленно дал ей, сидя в уличном кафе, – эффектная бездушная самка. Какую радость способна подарить эффектная бездушная самка, подумал он, улыбаясь.

Они лежали, внимая дождю, слушая звуки Рима, пробивавшиеся сквозь окна и шторы.

Джек еле заметно усмехнулся.

Почему ты смеешься? – раздался возле уха Джека ее нежный, похожий па пение флейты голос.

– Я смеюсь, потому что я оказался весьма умен, – сказал он.

– Ты о чем?

– Я все вычислил, произнес Джек. – За ленчем. Решил, что в конце концов ты уйдешь с Жаном-Батистом.

– Ты подумал, что я – его девушка?

– Да. Это не так?

– Нет, – сказала она. Я не его девушка. Она взяла руку Джека и поцеловала его ладош,.

– Я – твоя девушка.

– Когда ты пришла к такому заключению? – спросил он, приятно удивленный ее словами.

Как давно со мной не случалось ничего подобного, подумал Джек.

Теперь пришел ее черед усмехнуться.

– Два дня назад, – заявила она.

– Два дня назад мы не были знакомы. – сказал он. – Ты даже не знала о том, что я существую.

– Да, мы не были знакомы, – отозвалась она, – но я знала о том, что ты существуешь. И даже очень хорошо. Я видела твой фильм. Ты был так прекрасен, так умел любить, что я стала твоей девушкой.

Возможно, позже, с грустью подумал Джек, все это будет вызывать у меня смех, но сейчас мне не хочется смеяться.

Но, детка, – сказал он, – там я на двадцать лет моложе. Мне было тогда даже меньше лет, чем тебе сейчас.

– Я знаю, ответила она.

– Теперь я – другой человек, – сказал Джек, с горечью ощущая, что эта очаровательная, простодушная, не слишком умная девушка обманута, обманута временем и коварной долговечностью целлулоида, а он бесчестно воспользовался этим. – Совсем другой.

– Сидя в кинотеатре, – сказала Вероника, – я знала, как все было бы у нас с тобой.

Джек рассмеялся.

– Кажется, я должен вернуть тебе деньги, – сказал он.

– Что это значит?

– Ты не получила того, за что заплатила, – сказал он, вытаскивая руку из-под ее головы. – Тот двадцатидвухлетний паренек, за которого ты заплатила, давно не существует.

– Нет, – медленно выговорила Вероника, – я ни за что не платила. И тот двадцатидвухлетний паренек никуда не исчез. Когда я сидела в ресторане и слушала твой рассказ о мистере Делани и несчастном сценаристе, я поняла, что тот юноша жив.

Усмехнувшись, она теснее прижалась к нему, повернула голову и зашептала Джеку на ухо:

– Нет, это еще не вся правда. Все было не так, как я представляла себе в кино. Все было гораздо, гораздо лучше.

Они оба рассмеялись. Благодарю тебя, Господи, за то, что на свете существуют поклонницы, подумал Джек, стыдясь своих мыслей. Он снова обнял ее, коснувшись рукой густых темных волос Вероники. А я-то считал, что давно получил весь гонорар за эту картину, мелькнуло в голове Джека. Сейчас, похоже, мне обломилось то, что гильдия киноактеров называет «побочными дивидендами». Щедрые побочные дивиденды.

Он повернулся к Веронике и положил свою руку на кисть девушки.

– Что ты хочешь? – шепнула она.

– Что-нибудь типично итальянское, – сказал он. – Это типично итальянское?

7

Он услышал какой-то стук. Неохотно открыл глаза. В комнате было темно. Погруженный в сладостное забытье, он не знал и не хотел знать, где он находится, который сейчас час, день это или ночь. Робкий стук повторился; он увидел, что дверь гостиной со скрипом приоткрылась и на пол спальни упала узкая полоска желтого света. Он понял, что он один и находится в своей кровати, в номере 654 римской гостиницы.

– Войдите, – сказал он, натягивая до шеи смятую простыню, потому что он лежал совершенно голый.

Дверь отворилась шире, и он увидел горничную с пиджаком. Она стояла, улыбаясь ртом, в котором недоставало нескольких зубов, и держа в руке вешалку с пиджаком, как охотничий трофей. Посмотри, что я поймала сегодня в римских джунглях: американский пиджак, окропленный американской кровью.

– La giacca, – радостно произнесла она. – La giacca del signore. E pulita[17].

Горничная, тяжело волоча ноги по ковру, источая еле уловимый запах пота, прошла к шкафу и повесила пиджак; при этом она с нежностью поглаживала его, словно это было ее любимое домашнее животное. Джек хотел дать ей чаевые, но он не мог подняться с кровати. Он понимал, что вряд ли бы шокировал пожилую женщину, за тридцать лег вдоволь насмотревшуюся в спальнях римских гостиниц на наготу тела и души, но все же Джек решил, что свою сотню лир она получит в другой раз.

Grazie[18], – сказал Джек, вдыхая тонкий аромат, который оставила после себя Вероника. – Grazie tanto [19].

– Prego, prego[20], – жалобно пропела она, внимательно осматривая комнату, не упуская из виду ничего, – новоявленный Шерлок Холмс в голубом переднике, составляющий в своей каморке опасное, как динамит, досье на обитателей христианского города.

Не получив своей сотни лир и возмущаясь скупостью богатых, она покинула номер. Горничная не закрыла за собой дверь, и Джек услышал, как она идет по гостиной, ворча себе под нос. Наконец хлопнула наружная дверь, и Джек с блаженством вытянулся в теплой кровати, слушая ч урчание пара в батареях, отдаваясь сладостным воспоминаниям о прошедшем дне. Не так уж и плохо, что из носа пошла кровь, подумал он, иначе какой предлог нашла бы Вероника для того, чтобы подняться к нему в номер? Если встречу снова того пьяного, возможно, я пожму его руку.

Он зажег ночник и посмотрел на часы. Семь часов. От бессонницы есть неплохое средство. Единственным подтверждением того, что недавно здесь была Вероника, служил тончайший аромат, испускаемый простынями. Когда она ушла? Одна француженка сказала ему, что мужчина, засыпающий после любви, поступает невежливо. Я – грубый, невоспитанный американец, дикий индеец, подумал Джек.

Он вспомнил о жене и попытался понять, испытывает ли чувство вины. Лежа в теплой смятой постели, он испытывал множество чувств, но среди них не было чувства вины. Прожив с Элен восемь лет, он ни разу не изменил ей. Раз или два он был близок к тому, чтобы вступить в связь с другой женщиной, но в последний момент воздерживался от этого. Не по соображениям нравственного порядка – этические табу играли важную роль в иных вопросах; пройдя через несколько браков, хорошо зная, как живут другие семейные пары, он считал физическую верность скорее исключением, чем нормой. Хранил ли он верность Элен потому, что любил ее? Но порой он вовсе не любил ее – как, например, в день отлета из Парижа. Или потому, что недостаточно сильно любил жену и испытывал чувство вины, заставлявшее его блюсти внешнюю сторону брака в надежде, что когда-нибудь изображаемое превратится в реальность? А может, потому, что он был благодарен Элен за ее доброту, красоту и любовь к нему? Или причина крылась в том, что он был женат слишком много раз, страдал сам и приносил страдания другим? Или в том, что после бурной молодости его устраивали покой и размеренность жизни, дополняемые искусно поддерживаемой страстью? Сегодня, подумал он, душевному покою и размеренности жизни пришел конец. Если бы он чувствовал, что может влюбиться в Веронику, говорил себе Джек, он не позволил бы ей подняться в номер. Но происшедшее (о, благословенный случай!) никому не принесло вреда. Он лениво переместился на то место, где недавно лежала Вероника, оставившая на подушке два длинных темных волоса. В конце концов, подумал Джек, это всего лишь две недели.

Он ничего не знал об Элен. Даже фраза о том, что она в три часа утра танцевала в клубе, в равной степени могла быть правдой, выдумкой или ложью. Она была парижанкой, истинной француженкой, умевшей хранить свои тайны. У привлекательной, нравящейся мужчинам Элен было до замужества несколько романов, о которых Джек знал; наверняка были и другие, неведомые ему. Она почти каждый день выходила из дому, придумывая себе, как все парижские женщины, разнообразные поручения; он не пытался проверить, на что она тратит это время. Если бы Джек, приехав в Париж, увидел ее в чьей-нибудь гостиной, он решил бы, что у этой женщины, несомненно, есть любовники. Пережитая радость делала Джека терпимей; если у нее кто-то есть и благодаря этому ей сейчас так же хорошо, как и мне, я благословляю Элен.

Отбросив простыню, он встал с кровати, негромко насвистывая себе под нос. Зажег светильник и посмотрел, не оставила ли Вероника на столе записку. Ее там не оказалось. Он был уверен, что девушка не могла уйти, не оставив своего адреса или телефона, и, голый, с босыми ногами, зашагал в гостиную. Но там тоже ничего не нашел. Он пожал плечами. Может, так даже лучше, подумал он, похоже, она умнее, чем мне показалось.

Насвистывая, Джек вернулся в спальню. Он понял, что за мелодия привязалась к нему. «Провожая домой мою крошку».

Перестав свистеть, он прошел в ванную, чтобы пустить воду. Включив свет, он увидел большую букву В, выведенную губной помадой на зеркале, висящем над раковиной. Он усмехнулся. "Нет, это не похоже на расставание. Телефон еще зазвонит.

Обрадованный, он повернул краны. В стену ванной было вделано большое, в человеческий рост, зеркало; он задумчиво посмотрел на отражение своего обнаженного тела, за которым поднимался идущий от воды пар. В молодости он часто разглядывал свое тело в зеркале. Учась в колледже, он играл в футбол, пока не повредил колено; доктора пригрозили ему, что хромота останется на всю жизнь, если он не откажется от спорта. Тогда у него было тело атлета, и он с гордостью рассматривал округлые мощные плечи, плоский мускулистый живот, длинные, сильные ноги. При каждом движении мышцы играли под гладкой кожей. Поступив в театр, он четыре раза в неделю занимался в гимнастическом зале, делая упражнения на кольцах, брусьях, турнике, чтобы удовлетворять требованиям любой роли. Но после госпиталя, утратив из-за длительного приема морфия упругость мускулатуры, приобретя красные рубцы, следы пересадки кожи, и утолщение челюсти, он старался избегать зеркал. Джек не хотел причинять себе боль. Случайно оказываясь перед зеркалом, он смотрел на себя с отвращением, замечая появляющуюся с годами грузность. Он частично восстановил свою форму – дряблость мышц исчезла, тело снова стало налитым, крепким, – но гибкость и стройность пропали. От паренька, мощным ударом вводящего мяч в игру, в прыжке перехватывающего пасы, осталось только смутное воспоминание.

Но сейчас он ощутил, что разглядывает свое тело с одобрением. Вспоминая, как славно оно послужило ему сегодня, он как бы заново открыл его для себя. Не так уж я плох, подумал Джек, посмеиваясь над своим тщеславием; ушедшая молодость не все забрала с собой, зрелость принесла не только разрушение. Скинь десяток фунтов, сказал он себе, критически изучая талию, и ты будешь в полном порядке. Животик пока не наметился, и все основные линии сохранились.

Забравшись в ванну, он долго лежал в ней, каждые две-три минуты добавляя горячую воду; очищающий пот тек по его лбу. На запотевшем зеркале над раковиной алела буква В; надо попросить горничную не стирать ее в течение двух недель, до его отъезда, подумал Джек.

Одевшись, он почувствовал, что идти на коктейль совсем не хочется: слишком хорошо было у него на душе. Джек спустился вниз и попросил швейцара сказать шоферу, что сегодня ему не понадобится машина. Пройдя в бар, он заказал мартини, радуясь одиночеству, перспективе провести вечер наедине с собой. Он заметил уже знакомую ему компанию молодых итальянцев, сейчас они не пробудили в нем ревности.

Он допил мартини, вышел из гостиницы и направился вдоль улицы, поглядывая в окна; несмотря на холодный, порывистый ветер, Джек распахнул пальто. Он обнаружил, что (и вряд ли случайно) движется в сторону кинотеатра, где демонстрировалась «Украденная полночь». Дойдя до кинотеатра, он остановился и стал с любопытством, но без волнения и грусти рассматривать фотографии – кадры из фильма. Увидев Карлотту, ему захотелось узнать, где она сейчас, как выглядит, что он пережил бы, если бы она вошла сегодня в его номер. Он на мгновение испытал соблазн снова посмотреть картину, изучить себя прежнего и попытаться понять, чем пленилась Вероника. Но потом Джек отверг эту идею, решив, что он уже исчерпал дневную норму нарциссизма.

Он пообедал в маленьком безлюдном ресторане. Вспомнив про десять фунтов, отказался от хлеба и pasta. Поев, зашагал в сторону Форума, по дороге он выпил чашечку кофе и рюмку итальянского бренди. Над пустынным Форумом с запертыми на ночь воротами висел месяц. Джек застегнул пальто на все пуговицы.

Стоя с непокрытой головой на зимнем ветру, он испытывал радостное чувство свободы от всяческих уз. Сейчас никто на свете не знал, где он находится, никто не мог потребовать что-либо от него в этот миг; он был недосягаем для всех, принадлежал лишь самому себе. Я спрятался в центре Европы, у корней континента, среди руин, подумал он.

Он вспомнил отрывок из речи Цицерона, некогда произнесенный среди этих камней. О tempora, о mores. Senatus haec intellegit, consul videt; hie tamen vivit. Vivit? Immo vera etiam in senatum venit.fit publici consili particeps, notat et designat oculis ad caedem unum qnemque nostrum. Школьная программа по латыни, шпаргалка, лежащая на парте. О, времена! О, нравы! Сенат все это понимает, консул видит, а этот человек все еще жив. Да разве только жив? Нет, даже приходит в Сенат, участвует в обсуждении государственных дел, намечает и указывает тех из нас, кто должен быть убит [21]. Цицерона задушили далеко от места его триумфа, спустя годы после того, как стихли аплодисменты. Несчастный старик, должно быть, проклял свой ораторский дар, когда его схватили.

Я – римлянин, мысленно произнес Джек, вспомнив игру, любимую им в детстве, когда он лежал вечером в постели с закрытыми глазами и говорил себе: «Я – эскимос, в моем иглу тепло, я слышу крики тюленей». Или: «Я – Натан Хейл[22], утром меня повесят». Или: «Я – Джабел Эрли [23], объезжающий войска конфедератов на вороном коне». Я – римлянин, подумал Джек, перенесшийся в тот век, когда родился и был распят Христос. Я только что пообедал, зимний ветер приносит стужу с Апеннин, я немного перебрал и слышу, как человек из Афин играет на флейте, а мальчик аккомпанирует ему на лире. Благословенны безмолвие и темнота, царящие на ступенях Сената. Говорят, на завтра назначен выход Августа, состоятся игры, гладиатор, вооруженный сетью и трезубцем, сразится с африканским львом. Даже сейчас слышен рев зверя, запертого под Колизеем в подвале с каменными стенами. Гладиатор готовится к завтрашнему утру: чинит свою сеть, проверяет прочность узлов, точит трезубец.

Римлянин, ты прогуливаешься в одиночестве на холодном полночном ветру, среди высоких мраморных колонн; думаешь 0 жестоких, безжалостных людях, коварных сластолюбцах в тогах, заполняющих это место днем, ощущаешь перманентность И неискоренимость зла, процветающего и на этих холмах.

Он услышал шаги в отдалении, увидел двух полицейских, на которых падал свет уличного фонаря. Они остановились, посмотрели на него; Джек представил себе, что в их глазах застыло извечное подозрение; они ждали, когда он совершит нечто предосудительное: полезет на стену, поднимет с земли кусочек мрамора, сунет в карман отколовшуюся частицу истории.

Полицейские снова сделали его американцем, отняли призрачное римское гражданство. За ним следили две пары глаз; он утратил свою недосягаемость, мир предъявлял ему свои требования; он был объектом наблюдения, его инкогнито грозили нарушить. Грохот мчащейся колесницы превратили в шорох, львы смолкли, в подвалы сквозь распахнутые двери проник лунный Свет. Из соседнего бара доносилась джазовая мелодия. С появлением полицейских звуки, льющиеся из флейты, сменились чиханием мотоциклетного мотора, доносящимся с улицы. Христос и Цицерон давно умерли, и лишь ночной ветер дул с гор так же, как и две тысячи лет назад.

Джек двинулся вдоль стены, глядя на неровный тротуар. Полицейские проводили его взглядом, наверно, думая: «Если понадобится, мы задержим его в другой раз».

Устав от ходьбы, он поймал такси и вернулся в отель. Возле гостиницы пересек улицу и подошел к газетному киоску, заваленному журналами с портретами кинозвезд на обложках. Он купил парижскую «Трибьюн» и посмотрел на стопки англоязычных книг и ярких мягких обложках. Его внимание привлекла книга, сдержанностью своего оформления выделявшаяся среди изданий, украшенных изображениями шикарных полулежащих красоток и джентльменов с револьверами. Он взял в руки неброский томик. Это был сборник стихотворений Катулла, переведенных английским поэтом. Джек решил, что Катулл – это именно то, что ему потребуется после видений, навеянных стенами Форума; купив книгу, он направился в отель.

Забирая свой ключ у портье, он испытал легкое разочарование – в его ящике не лежало никакой корреспонденции. Что ж, сказал себе Джек, обойдусь обществом Катулла.

Скинув туфли и пиджак, расстегнув воротник рубашки, он устроился в гостиной и начал читать.

Значит, время пришло – поспешно юноши встали,
Смело встали, сейчас запоют: нужна им победа!
К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену![24]

Внезапно зазвонил телефон. Джек дал ему прозвенеть дважды, наслаждаясь предвкушением того, что сейчас он услышит в трубке знакомый голос. Подняв ее, он произнес:

– Алло.

– Мистер Эндрус? – спросил какой-то мужчина.

– Да.

– Вы меня не знаете. Я – Роберт Брезач. Нельзя ли с вами встретиться, мистер Эндрус?

Голос, как показалось Джеку, принадлежал вежливому, молодому, образованному американцу.

Джек взглянул на часы. Уже перевалило за полночь.

– Нельзя ли обождать до завтрашнего дня? – спросил он.

– Я – друг мистера Деспьера, – сказал незнакомец. – Дело не терпит отлагательства.

Джек вздохнул. – Ладно, – сказал он. – Я нахожусь в номере 654.

Джек опустил трубку, испытывая раздражение. Это было так похоже на Деспьера – послать к нему друга, способного настаивать на встрече в первом часу ночи.

Джек отнес Катулла в спальню. Он постеснялся оставить томик на виду, тем более что он был тут единственной книгой, не считая путеводителя по Риму, купленного Джеком в лавке на берегу Сены и привезенного сюда с надеждой, что ему удастся посмотреть достопримечательности. Если гость окажется наблюдательным и сообщит Деспьеру о том, что он видел эту книгу в номере Джека, Жан-Батист, несомненно, решит, что томик Катулла – декорация, с помощью которой Джек пускает своим посетителям пыль в глаза.

Раздался стук. Джек подошел к двери гостиной и открыл ее.

У порога стоял высокий человек в пальто цвета хаки с капюшоном и деревянными застежками.

– Входите, – сказал Джек и сделал шаг в сторону, чтобы Брезач мог пройти через маленькую прихожую в комнату. Закрыв дверь, Джек проследовал за гостем. Оказавшись в комнате, Брезач повернулся и посмотрел на Джека. У русоволосого, коротко подстриженного и очень красивого молодого человека лицо было таким же худым и нервным, как у Стива, сына Джека. Брезач стоял, с любопытством разглядывая Джека сквозь стекла очков своими серьезными внимательными глазами.

– Я убью вас, Эндрус, – сказал Брезач.

8

Кажется, он произнес что-то еще, подумал Джек, недоумевающе улыбаясь светловолосому юноше; но разобрал Эндрус только эти слова.

– Что вы сказали? – спросил Джек.

Руки молодого человека находились в глубоких карманах. Когда он извлек их оттуда, Джек увидел в правой руке парня складной нож. Раздался щелчок, и свет лампы отразился тусклым зайчиком на длинном лезвии. Блестящая стальная поверхность играла в дрожащей руке Брезача. Высокий, крупный в своем свободно скроенном пальто, с окаменевшим лицом и глазами, прикованными к Джеку, он молча стоял посреди комнаты; выражение его лица было жалобным, умоляющим.

Так вот что все это значило – удар, кровь, сон, недобрые предчувствия, воскресшие мертвецы. Его предупреждали об этом ноже.

– Уберите нож, – резко приказал Джек.

Дверь прихожей была захлопнута; если бы Джек вздумал броситься к ней, парень догнал бы его, не дав Эндрусу открыть ее даже наполовину. К тому же дверь открывалась внутрь.

Брезач не двигался. Только едва уловимая вибрация ножа выдавала его волнение. Он периодически втягивал в себя воздух через приоткрытый рот, как бы вздыхая. Брезач явно старался дышать спокойно. Других звуков не было слышно. Закрытые окна, шторы, двери и толстые стены гостиницы не пропускали их в номер. Мой крик никто не услышит, даже если парню не удастся вонзить мне нож в горло за минуту-другую, подумал Джек.

В двух или трех фильмах с участием Эндруса были подобные сцены – безоружный Джек стоит перед человеком с ножом, собирающимся убить его. В кино Джеку всегда удавалось спастись, внезапно перехватив руку нападавшего, неожиданно бросив лампу, опрокинув стол, выключив освещение. Во время просмотра поведение его героя всегда казалось Джеку разумным. Но сейчас он находился не на съемочной площадке, и нож был стальным, а не бутафорским, сценарист не мог росчерком пера отвести лезвие от Джека.

– Где она? – спросил Брезач. – Она здесь?

Он указал ножом на спальню; рука Брезача неохотно подчинялась юноше.

– Кто? – сказал Джек.

– Не считайте меня глупцом, – произнес Брезач. – Не за тем я сюда пришел, чтобы мне тут морочили голову.

Его глубокий, чистый, приятный баритон не годился для угроз.

– Вероника.

– Нет, – ответил Джек, – ее здесь нет.

– Вы мне лжете.

– Проверьте сами, – небрежно сказал Джек.

Он знал, что не должен демонстрировать парню свой испуг.

Брезач неуверенно шагнул в сторону спальни. Джек заметил, что на челюсти юноши играет мускул, рот Брезача искривился. Лицо парня заострилось, его черты стали более резкими, на впалых щеках образовались треугольные тени.

– Хорошо, – сказал Брезач, шагнув к Джеку. – Вы пойдете первым.

Джек заколебался. Здесь, в гостиной, где лишь свободное пространство отделяло Эндруса от Брезача, Джек был во власти его ножа. В спальне он мог укрыться от Брезача за кроватью, схватить лампу или тяжелый чемодан и использовать их как средство защиты, а может, нападения. Он повернулся и быстро прошел в спальню, преследуемый юношей.

В тускло освещенной комнате горел лишь ночник у постели. Яркая полоска света падала через приоткрытую дверь ванной на пол спальни. Войдя в комнату, Джек увидел половину буквы В, выведенную на зеркале Вероникой. Джек подошел к большому шкафу. Брезач не отставал от Джека.

– Стойте, – сказал Брезач.

Джек остановился. Между ним и парнем не было кровати, но в двух футах от Джека лежал кожаный чемодан. Если бы Брезач бросился сейчас на Эндруса, Джек успел бы схватить чемодан. Юноша стоял возле расстеленной двуспальной кровати; одеяло и простыня с одной стороны были отогнуты аккуратным треугольником, две подушки – тщательно взбиты.

– Так вот где это случилось, – сказал Брезач.

Он коснулся коленом кровати. Юношу немного качнуло, его голова заметно ходила из стороны в сторону, и Джек понял, что Брезач пьян.

– Славно провели время, мистер Эндрус? – хрипло спросил он, и уголок его рта слегка опустился, словно в тике. – В постели наша маленькая Вероника – просто чудо, верно?

Резким движением ножа он сорвал одеяло и простыню с кровати.

– Вот здесь, на этой самой постели, – произнес Брезач. Его глаза наполнились слезами, но это не успокоило Джека, напротив, юноша показался ему еще более опасным.

– Приятная картина, не правда ли? – сказал Брезач. – Вероника с раздвинутыми ногами.

– Прекратите, – сказал Джек, не рассчитывая на то, что его слова подействуют на плачущего юношу. – Какой смысл в подобных разговорах?

– Большой, – сказал Брезач, сделав рукой, держащей нож, неуклюжий ораторский жест. – Хочу все представить себе, понимаете? Воссоздать точную картину. Эта девушка меня интересует, я хочу знать обо всем, что с ней происходит. Когда вы ввели в нее член, она прошептала «О, Боже»? Я не обижу вас, если скажу, что со мной она всегда произносит эти слова?

Он криво улыбнулся, всхлипнув.

– Старое католическое воспитание. Господь должен благословить каждое совокупление.

Брезач снова страдальчески усмехнулся сквозь слезы.

– Ну? Она шептала «О, Боже»?

– Я не желаю с вами разговаривать, – твердо произнес Джек, – до тех пор, пока вы не уберете нож.

– Я уберу его тогда, когда он будет мне уже не нужен. Брезач снова яростно махнул ножом.

– И я знаю, где я его оставлю. Нагнувшись, он погладил левой рукой простыню.

– Вот здесь, – прошептал Брезач, – вот здесь.

Подняв голову, он уставился припухшими голубыми глазами на Джека.

– Она засовывала язык вам в ухо, когда вы предавались любви? Вам известно, как будет по-итальянски «трахаться»? Где она?

Он перешел на крик.

– Она сбежала от меня. Где она сейчас?

Брезач приблизился к Джеку; его красивое худое лицо было мокрым от слез. Джек отступил на полшага назад и взялся за ручку кожаного чемодана, готовясь защищаться им.

– Вы, вероятно, находились сегодня днем в превосходной форме, – сказал Брезач. – Были так великолепны, что, вернувшись домой, она тотчас бросилась собирать свои вещи и ушла от меня. Она не могла дождаться… Кто вы – бык, жеребец? Сняли девушку в кафе, повалялись с ней в постели полчаса, и вся ее жизнь изменилась. Люблю, заявляет она, люблю, люблю, люблю. Что у вас там?

Брезач опустил нож ниже пояса, и Джек ощутил, что у него внезапно сжалась мошонка.

– Должно быть, нечто потрясающее, восьмое чудо света. Расстегните брюки, я хочу увидеть восьмое чудо света, отдать ему дань восхищения.

Брезач задыхался, хищно обнажая зубы; его руки тряслись, он конвульсивно чуть разжимал их и тут же снова сжимал, отчего нож вздрагивал.

Джек сильнее стиснул ручку чемодана. Правую руку он согнул в локте, выставив ее вперед и не отводя глаз от ножа. Если парень сделает движение, решил Джек, я пойду ему навстречу и попытаюсь перехватить его правое запястье.

Послушайте, – миролюбиво произнес Джек, – сейчас вы взволнованы и не соображаете, что творите. Обождите немного, подумайте, и тогда…

– Где она? Где вы ее прячете?

Брезач обвел комнату безумным взглядом. Резким движением руки распахнул дверцу шкафа, внезапно решив, что девушка может находиться в нем. Костюмы Джека закачались на вешалках.

– Послушайте, Эндрус, – умоляющим тоном произнес он. – Скажите мне, где она. Я должен это знать.

– Я не знаю, где она, – заявил Джек. – И если бы знал, то не сказал бы вам. Во всяком случае, пока вы размахиваете ножом.

– С вами бесполезно говорить, – хрипло сказал Брезач. Сняв очки, он вытер глаза рукавом пальто. Грубая ткань зашуршала о его лоб.

– И чего я жду? Только зря теряю время. Мне следовало сразу же вонзить в вас нож. Я исправлю свою ошибку.

На его лице появилась вымученная улыбка.

Реализовать благое намерение никогда не поздно, – добавил юноша.

Ну вот, подумал Джек, момент настал. Его пальцы, сжимавшие ручку чемодана, были влажными от пота. Он напряженно ждал, когда Брезач сделает движение.

И тут зазвонил телефон.

Они оба замерли, парализованные внезапным звуком.

Раздался второй звонок. Парень неуверенно посмотрел на аппарат. Ему явно недостает опыта по части убийства, подумал Джек. Как и мне. Мы оба – новички. Это занятие для профессионалов.

– Ответьте, – дрожащим голосом произнес наконец Брезач. – Возможно, это она. Пусть поднимется сюда. ОТВЕТЬТЕ!

Джек направился к столику мимо Брезача. Сняв трубку, он плотно прижал ее к уху, чтобы парень не услышал голос звонившего.

– Алло, – сказал Джек, удивившись тому, как спокойно звучит его голос.

– Это Делани. Где ты пропадал весь вечер? Я думал, ты приедешь на коктейль.

– Извини, – сказал Джек, чувствуя, что Брезач настороженно следит за ним. – Я не смог.

– Это она? – прошептал юноша. Задумавшись на мгновение, Джек кивнул.

– Скажите ей, пусть поднимается. Немедленно, – добавил Брезач.

– Послушай, – сказал Делани, – я хочу тебя кое с кем познакомить. Мы сейчас находимся в вестибюле. У тебя найдется что-нибудь выпить?

– Конечно, – ответил Джек. Приходи… Бросив взгляд на Брезача, он добавил:

– …моя радость…

– Что? Ты что сказал? – раздраженно спросил Делани, и Джек испугался, не услышал ли Брезач громкий голос Мориса.

– Я говорю, приходи. Ты помнишь мой номер? Шестьсот пятьдесят четвертый, – отчетливо выговаривая слова, произнес Джек.

Повесив трубку, он повернулся к Брезачу.

– Теперь, – сказал Джек с уверенностью в голосе, которой он вовсе не испытывал, – теперь, вероятно, мы сможем все уладить мирным путем, как подобает цивилизованным людям.

Он неторопливо прошел в гостиную мимо Брезача, застывшего в нерешительности возле кровати с ножом в едва сжатой руке. Брезач бросился вслед за Джеком и встал возле входной двери, отрезая путь в коридор.

– Без фокусов, – сказал он.

– Помолчите, – устало выговорил Джек.

Он опустился в кресло, возле которого стояли его туфли. Принялся медленно надевать их; они сидели на ноге плотно, поэтому Джек, не имея под рукой рожка, немного помучился с задником. Потом аккуратно завязал шнурки и вытянулся в кресле, разглядывая туфли. Массивные, на толстой подошве, они могли ему пригодиться. Точным ударом ноги, обутой в такую туфлю, можно было вывести из строя кого угодно.

– Выпейте, – сказал Джек, указав на столик, где стояли бутылки с шотландским виски и бурбоном. Это поможет вам успокоить нервы.

– Не тревожьтесь о моих нервах. произнес Брезач тоном агрессивного и неуверенного в себе школьника. – Они у меня в порядке.

– Вы потеряли голову, – сказал Джек. – Если вы и впредь будете вести себя подобным образом, вас посадят в психушку.

Наконец ситуация стала забавлять Джека.

– Даже в Италии всему есть предел, – добавил он. Юноша вздохнул. Он казался усталым, измученным; пальто было ему велико, его шили на более крупного мужчину.

– О, Господи, – тихо произнес Брезач, – о, Господи!

Юноша смущенно посмотрел на опущенный нож. Медленно сложил его и убрал в карман.

– Верните ее мне, – прошептал он. – Пожалуйста, верните ее мне.

В дверь постучали; они оба не успели пошевелиться, как она открылась, зазвучали голоса, и в комнату вошел Делани, трое мужчин и две укутанные в меха женщины. Один из мужчин был в сером сомбреро с узкой коричневой лентой.

– Надевай пальто, – сказал Делани. – В лифте девушки решили, что они хотят танцевать.

Остановившись, он уставился на Брезача. Парень замер напротив компании, выставив руки вперед и растопырив пальцы; он, похоже, испугался, что сейчас все разом набросятся на него. Угол его рта подергивался, вид у юноши был разочарованный, жалкий, он близоруко смотрел поверх женских плеч в коридор, словно надеясь, что произошла какая-то ошибка и сейчас в номер войдет та, которую он ждал. Делани по-прежнему с любопытством разглядывал Брезача; Джек встал, улыбаясь гостям.

– Послушай, Джек, – сказал Делани, не спуская глаз с Брезача. – ты назвал меня по телефону «моя радость»?

– Кажется, да, – ответил Джек. – В тот момент я испытывал к тебе исключительно нежные чувства.

Брезач резко повернул голову в сторону Джека.

– Негодяй, – пробормотал он и бросился к двери, растолкав обладательниц меховых шуб. Джек услышал постепенно стихающий топот бегущих ног.

– Черт возьми, кто это? – спросил Делани.

– Старый друг, – сказал Джек. – Я сейчас. Только немного освежусь. Вот бутылки.

Указав на стол, он направился в спальню, закрыл за собой дверь; компания осталась в гостиной.

Пройдя в ванную, он посмотрел на себя в зеркало. Лоб его был покрыт капельками пота, щеки запали от усталости, вид у него был такой, словно он только что пробежал милю. Дрожащими руками Джек открутил кран и начал плескать ледяную воду на лицо и волосы; его душил нервный спазматический кашель. Он энергично вытерся, и щеки снова порозовели; Джек тщательно причесался, поправил галстук. Увидел свое лицо на фоне буквы В. Пройдя в спальню, надел пиджак; из соседней комнаты донесся женский смех. Прежде чем вернуться в гостиную, Джек накрыл постель покрывалом, заметив, что Брезач проткнул простыню ножом. Завтра утром горничная получит пищу для размышлений, подумал Джек, когда придет убираться в номере. Пусть поищет спрятанный американский кинжал.

Раскрытый Катулл лежал на столе обложкой кверху. «Значит, время пришло – поспешно юноши встали…»

Он направился в гостиную знакомиться со спутниками Делани.

9

Своим интерьером полутемный ночной клуб напоминал дворец эпохи Возрождения; на стенах висели гобелены; свечи, стоящие в золоченых канделябрах, бросали неяркий свет на столики. Заведение занимало последний этаж здания, построенного в шестнадцатом веке на берегу Тибра. На первом этаже находился бар с негром-пианистом, на втором – ресторан со струнным ансамблем из трех музыкантов. В ночной клуб можно было пройти через второй бар, размещенный на третьем этаже. У стойки Джек заметил молодых итальянцев с напомаженными волосами, которых он уже видел в гостинице. Бодрые, развращенные, веселые, даже в столь поздний час не ведающие усталости, они добавляли яркие краски в палитру римской ночи.

Джек сидел за столиком в углу зала, слушая игру музыкантов, с удовольствием допивая третью рюмку виски, испытывая приятную отстраненность от окружающих его людей. Одной из дам, укутанных в меха, оказалась мисс Барзелли, исполнявшая главную роль в фильме, который снимал сейчас Делани. Она сидела рядом с Делани на другом конце стола, потягивая шампанское и нежно, методично поглаживая бедро режиссера; на ее прекрасном благородном смуглом лице застыло скучающее выражение; казалось, после окончания рабочего дня она не желала брать на себя труд говорить по-английски и понимать этот язык. Возле нее находилась вторая женщина, в норковой шубке, тоненькая крашеная блондинка лет сорока пяти, на которой было девичье платье с кружевами; она тоже пила шампанское. Ее звали миссис Холт; она была немного пьяна. Время от времени, поглядывая на людей, танцующих в разноцветных лучах прожекторов, искусно разбросанных по залу, она вытирала слезу огромным кружевным платком.

Напротив блондинки сидели Тачино, продюсер картины, маленький человек с глазами неаполитанца; он был так красив, что мог бы играть главные роли в своих фильмах, если бы сумел подрасти дюйма на четыре. Он увлеченно беседовал с Делани, не подозревая, что происходит под столом. Возле Джека сидел другой итальянец – приземистый крепыш Тассети с лицом печального гангстера; он был у Тачино не то телохранителем, не то подручным, не то премьер-министром. Иногда Тассети поворачивался в кресле и окидывал зал настороженным взглядом, выискивая среди полумрака ночного клуба убийц, кредиторов или нежелательных претендентов на роли. Он не говорил по-английски, но, похоже, его забавляло окружение; иногда он обращался к к Джеку с несколькими словами, произносимыми на ломаном французском.

Человек в сомбреро тоже находился здесь. Он оказался мужем миссис Холт, приехавшим из Оклахомы; мистер Холт часто повторял весьма дружелюбным тоном: «Италия – просто чудо». Когда его жена вытирала слезы, он с нежностью улыбался ей и подбадривал миссис Холт, поигрывая пальцами поднятой руки. У выглядевшего лет на пятьдесят Холта было изборожденное морщинами, худое, обветренное лицо; он напоминал управляющего ранчо. Он поведал Джеку о том, что картина Делани снимается на его средства. Холт собирался основать компанию, чтобы снять в Европе совместно с Делани и Тачино еще три фильма. Выяснилось, что Холт владеет нефтепромыслами в Техасе, на побережье Персидского залива и в Оклахоме. Он говорил медленно, почти застенчиво, с вежливостью фермера, и, как только уровень жидкости в бокалах Джека или Тассети немного опускался, Холт тотчас подливал туда виски из бутылки, оставленной для них на столе официантом.

В другой ситуации Джек давно бы сбежал с подобного мероприятия, где люди говорили о сексе, вложениях капитала, интриговали и накачивались спиртным. Но сегодня, после того что произошло с ним этим вечером, он механически улыбался мистеру Холту, произносил: «Оui, vous avez raison»[25] или, отвечая Тассети, говорил: «Non, e'est exacte» [26], наслаждался этрусской красотой Барзелли, избавленный от необходимости беседовать с ней, поглядывал на хорошеньких женщин в нарядных вечерних туалетах, проплывающих в полумраке площадки для танцев, – все это возвращало Джеку спокойствие, уверенность в себе. Здесь не было плачущего юноши, одержимого жаждой мести и проткнувшего простыню ножом. После третьего бокала виски, слившись с нежной ренессансной ночью, Джек был готов просидеть здесь безучастным зрителем хоть до рассвета. Если он и испытывал к кому-то жалость, то разве что к Кларе, жене Делани, скучавшей в одиночестве арендованной барочной спальни; ее супружеские права беззастенчиво ущемлялись опытной крестьянской рукой, умело гладившей бедро Делани.

Когда Джек услышал в трубке гостиничного телефона голос Делани, он решил прибегнуть к помощи режиссера, чтобы избавиться от Брезача. Морис, как большинство людей, пользующихся влиянием в Голливуде, был мастером по части публичных скандалов; он мог дать Джеку дельные советы. Но сейчас, убаюканный музыкой, размягченный алкоголем, Джек решил, что справится с ситуацией самостоятельно. Брезач превратился в смутное, нереальное видение, гротескную фигуру; плачущий, нелепо вооруженный, он наверняка исчезнет так же внезапно, как появился. Благодаря воздействию виски и кубинских мелодий Джеку было трудно представить, что всего час назад его жизни угрожала опасность. Утро все поставит на свои места. Завтра, подумал он, Вероника, возможно, пожалеет о своей поспешности и вернется в квартиру, где она жила с юношей, попросит прощения, и на этом история завершится. Сейчас Джек относился к такой перспективе без эмоций. Мне не двадцать пять, сказал он себе, я не умру от ревности. Ни от моей собственной, ни от чужой.

Знаете, я не сам до этого дошел, – говорил ему Холт. – Я не такой, как некоторые люди. Я плачу дорогому нью-йоркскому адвокату сотню тысяч в год не для того, чтобы пренебрегать его советами. Я прислушиваюсь к ним. Он доказал мне, что я могу вкладывать по полмиллиона долларов в год на протяжении пяти лет без риска остаться в убытке даже в случае неудачи. Правительство платит десять тысяч в год человеку, пытающемуся отобрать у нас часть наших доходов, в то время как мы отдаем сто тысяч тому, кто помогает нам сохранить их. Так какая голова лучше справится со своей задачей – стоящая десять или сто тысяч?

Да, конечно, – сказал Джек. Кажется, это виски обходится мне слишком дорого, подумал он.

Если вы с женой хотите жить в Европе, говорит этот хитрец, – приятным тягучим баритоном продолжал мистер Холт, – надо найти такое место, где это не будет стоить вам ни цента. Разумно, верно?

Конечно, – повторил Джек.

Мы с Мамой не собираемся находиться здесь весь год. Шесть, от силы семь месяцев, если с погодой повезет. В наше время самое главное – избегать лишних трат. И уважать закон. Еда, питье, путешествия, слуги, развлечения – все за счет старого доброго дядюшки Сэма. А теперь ответьте мне, есть ли занятие более законное, чем съемка фильма в Риме с таким кристально честным итальянским продюсером, как мистер Тачино. Он – незаурядный человек.

Холт улыбнулся, сверкнув идеальными вставными зубами, и кивнул головой в сторону Тачино.

Вы знали, что в 1945 году он торговал с тележки на улицах Неаполя излишками, оставшимися у американской армии? – Нет, не знал, – ответил Джек.

– Обувь, одеяла, фляги, сухие пайки словом, он был проде старьевщика. Но он умел смотреть вперед. Я ценю это качество, – заявил Холт, торжественностью тона напоминая президента фирмы, выступающего с годовым отчетом. – Люблю предприимчивых людей, сделавших себя своими собственными руками. Легко нахожу с ними общий язык. Какой бы национальности, мистер Эндрус, они ни были. Мистер Тачино – Итальянец, но вы посмотрите, чего он добился. Что у него общего с теми графами-дегенератами, которых можно встретить в этих краях?

Холт бросил неприязненный взгляд на площадку для танцев; презрительно изогнутые губы говорили о том, что среди танцующих мужчин, по его мнению, немало графов-дегенератов.

– Самое притягательное в кинобизнесе, – с энтузиазмом в голосе произнес мистер Холт, – это возможность общения с интересными людьми.

– Верно, – согласился Джек. – Иногда здесь встречаются забавные типы.

– Возьмем, к примеру, мистера Делани. Где еще можно встретить столь интересного человека?

Холт наградил режиссера той улыбкой, которой раньше он выразил свое уважение к Тачино. Делани все еще беседовал с Тачино, не замечая восхищения, излучаемого в его сторону с другого края стола; ласковые пальцы исполнительницы главной роли, унизанные кольцами, по-прежнему касались бедра режиссера. Джек тоже посмотрел на Делани, но не столь восхищенно, как Холт. Десять лет назад Делани не сидел бы здесь, радуясь, как глупец, этим расчетливым тайным ласкам. Десять лет назад он бы рассерженно схватил эту руку, шлепнул ею об стол, чтобы привлечь внимание людей, и велел женщине вести себя прилично.

– А эта прелестная девушка, – сказал Холт, почтительно наклонив голову в сторону Барзелли. – Когда вы видите кинозвезд на экране, вам и в голову не придет, что они могут быть такими простыми, добрыми людьми. И благодарными.

Холт постучал костяшками по столу, желая подчеркнуть сказанное. Как многие люди, обладающие большими возможностями, он весьма высоко ценил чувство благодарности.

– Это просто трогательно, какое чувство благодарности испытывает она к мистеру Делани. Мисс Барзелли сказала мне, что Делани – первый режиссер, который понял ее. Она даже готова сняться в трех его следующих картинах бесплатно, только ради удовольствия работать с ним.

Как же, подумал Джек, глядя на вялое, скучающее лицо Барзелли. Даром. Подожди, когда ее агент явится с контрактом.

– Мама от нее просто без ума, – сказал Холт.

– Кто, кто? – спросил Джек, решив, что он что-то прослушал. – Извините.

– Мама, – повторил американец. – Миссис Холт.

– А, – сказал Джек и, желая увести беседу подальше от кино, спросил Холта: – У вас есть дети?

– Нет, – отозвался Холт и вздохнул.

Миссис Холт одновременно прикладывала платок к глазам и пила шестой бокал шампанского. Мистер Холт, смешно вытянув губы, помахал ей пальцами, как няня, забавляющая лежащего в коляске младенца.

– Нет, – снова сказал он, – у нас нет детей. Здесь для нее идеальное место. Я имею в виду Рим. Она все дни проводит в музеях. Уже посетила все церкви. Она – католичка, но у нее очень артистическая натура. До замужества она преподавала игру на фортепиано в Талсе. У нас дома два больших рояля. Мы здесь живем в палаццо – по-итальянски это значит «дворец», – но пианино там сломано. Во время войны дом занимали немцы.

Вероятно, мне следует встать, вернуться в отель и поискать Брезача. Он хоть и держал в руке нож, но разговаривать с ним было интереснее.

– Мама очень хочет, чтобы я основал компанию с мистером Тачино и мистером Делани. Для производства трех картин, – сказал Холт, смакуя терминологию волшебного мира. – К тому же ей нравится жить за границей в недорогом палаццо. У нее есть брат – знаете, какими иногда бывают братья…

Холт виновато улыбнулся.

– Он ее моложе. Неплохой, в сущности, парень, только никак не может найти применения своим талантам. Я взял его в свою фирму, но через два года мои партнеры взбунтовались. Сейчас мы хотим сделать из него помощника продюсера, это такой человек, который…

– Я знаю, – перебил его Джек.

– Сейчас он обходится мне ежегодно в двадцать – двадцать пять тысяч, – сказал Холт. – Но, став помощником продюсера, он будет получать пятьдесят тысяч в год, не стоя мне и цента. Мама будет счастлива, – с нежностью в голосе добавил Холт.

Джек внезапно как бы увидел нового Холта – сильного, способного, трудолюбивого нефтедобытчика, работягу, игрока, босса, возвращающегося из своей конторы в Оклахоме, где идет отчаянная схватка, где рушатся и переходят из рук в руки империи, домой, к своей жене-алкоголичке, бренчащей на одном из двух больших роялей, возле которого стоит на полу бутылка виски, к ее непутевому братцу, потерпевшему очередную неудачу и просящему очередные десять тысяч (клянусь, это в последний раз…). Нежный поцелуй, спасительная чековая книжка. Вся решимость и твердость оставлены за порогом; подпись на чеке служит страстным признанием в любви к несчастной гибнущей женщине, на которой он женился.

Джек забыл всю пустую болтовню, которую ему пришлось слушать ранее; разглядывая морщинистое фермерское лицо с живыми добрыми глазами, он сочувственно улыбнулся Холту.

На лице Холта появилось новое, как бы отраженное, выражение; он словно уловил перемену, происшедшую в душе Джека, и неожиданно слегка похлопал Эндруса по тыльной стороне руки, благодаря его за понимание. Его ладонь была твердой и мозолистой. Я его недооценил, подумал Джек, за банальностью фраз и простоватой внешностью управляющего ранчо скрывается умный и чуткий человек. Чтобы добраться до Персидского залива, надо иметь голову на плечах.

– Мы все благодарны вам за то, – торжественным тоном произнес Холт, – что вы, мистер Эндрус, согласились приехать сюда и помочь нам выбраться из того затруднительного положения, в которое поставил нас мистер Стайлз.

– Приглашение в Рим оказалось для меня приятным сюрпризом, – искренне сказал Джек.

– Мистер Делани поведал мне историю вашей жизни, – продолжал Холт, – и я рад, что имею сегодня возможность поделиться с вами некоторыми своими мыслями. Я знаю, что вы работаете в государственном аппарате.

– В НАТО, – уточнил Джек.

– Ну, это то же самое, – отозвался Холт, отказываясь различать организации, которые содержатся общественной казной.

Он улыбнулся, сверкнув вставными зубами.

– Надеюсь, что ваше чувство долга не заставит вас сообщить властям все, что я говорил сегодня о налогах.

– Ваше отношение к налогам, мистер Холт, я унесу с собой в могилу, – торжественно заявил Джек.

Холт непринужденно рассмеялся.

Было бы хорошо, если бы все чиновники в правительстве обладали вашим чувством юмора, Джек.

Он бросил на Эндруса неуверенный взгляд.

Вы позволите называть вас Джеком? Знаете, у нас в Оклахоме, среди нефтедобытчиков…

– Разумеется, – сказал Джек.

– Меня все называют Сэмом, – почти застенчиво сказал Холт; он словно просил об одолжении.

Да, Сэм.

– Ессо, – произнес Тассети, с сердитым видом посмотрев на танцующих. – La plus grande puttain de Roma. La principessa.

Он вытянул губы, точно собирался плюнуть.

Джек тоже взглянул на площадку для танцев. Двадцатилетняя светловолосая девушка с «конским хвостом», прыгавшим по ее обнаженным плечам, танцевала с невысоким толстяком лет тридцати. На ней было белое платье.

– Что он сказал? – спросил Холт. – Что сказал итальянец? – Это – самая известная в Риме проститутка, – перевел

Джек. – Принцесса.

– Да? сухо произнес Холт.

Выждав из вежливости мгновение, он повернулся и поглядел на девушку.

Она очень мила, – сказал он. – Прелестная девушка. Elle fasse tutti, – добавил Тассети. – Elle couche avec son– jratello.

– Что он говорит? – снова спросил Холт.

Джек заколебался. Сейчас ты в Риме, Сэм, подумал он, терпи и привыкай.

– Она делает все, – бесстрастно поведал Джек. – Она спит со своим братом.

Холт окаменел. Краска медленно поднялась от его шеи к щекам, достигла лба.

– Я полагаю, люди не должны распространять такие сплетни, – с трудом выговорил он. – Уверен, это всего лишь беспочвенные слухи.

Он с тревогой посмотрел на жену.

– Слава богу, Мама этого не слышала, – сказал Холт. – Это испортило бы ей вечер. Извините меня, Джек.

Поднявшись, он обошел стол, придвинул свободное кресло, сел возле жены, точно желая защитить ее от чего-то, и, улыбнувшись, взял миссис Холт за руку. Спустя минуту, когда принцесса и ее кавалер покинули площадку, Холт повел жену танцевать. Джек с удивлением отметил, что танцуют они умело; Холт с легкостью и мастерством исполнял сложные движения румбы. Должно быть, они тратят немало времени на уроки танцев, подумал Джек. Чтобы оторвать ее от бутылки, он готов, похоже, на все.

– Ессо, – грустно сказал Тассети, указывая на седого мужчину с лицом кардинала, который танцевал с девушкой в красном платье, – le plus grand voleur de Roma[27].

С дальнего конца стола, где сидели Делани и Барзелли, донесся взрыв хохота. Тачино только что закончил рассказывать какую-то историю. Итальянец сидел, посмеиваясь, а Делани сказал:

– Иди сюда, Джек, послушай это.

Джек встал, радуясь предлогу уйти от Тассети, награждавшего посетителей клуба нелестными титулами. Делани освободил для Джека место на краю стола и произнес:

– Марко рассказывал нам о своем отце. Марко, повтори для Джека.

– Allora[28], – радостно улыбаясь, сказал Тачино, бодрый и полный энергии, словно школьник; он постоянно жестикулировал и говорил по-английски бегло, но с комичным итальянским акцентом. – Allora, моего отца зовут Себастьяно. Ему не то семьдесят три, не то семьдесят шесть лет, волосы у него белые, как снег, а спина абсолютно прямая. Он всю жизнь гоняется за девчонками, просто помешан на них, понимаете, он южанин; отец уже пятьдесят лет сводит мою мать с ума. В его последний день рождения она заявила ему: «В этом году, Себастьяно, я, наверно, брошу тебя навсегда, мне надоели твои похождения». Она заставила его поклясться при священнике, что больше никаких девчонок не будет, после чего мы вручили ему подарки. Я купил отцу «фиат» и «лейку»; он фотографирует ею собор Святого Петра. Но его похождения не прекратились. Каждый день он появляется у меня в студии, чтобы выпить с сыном чашку кофе и показать новые снимки. Этот файв о'клок стал традицией. Каждый день сотрудники студии ждут, когда старик появится у ворот. Проходя через них и зная, что на него смотрят, он поднимает над головой палец – вот так.

Тачино поднял руку над головой, вытянув вверх указательный палец.

– Знаете, что это значит? Нет? А сотрудники знают и всегда смеются. Каждый день снизу в мой кабинет доносится смех, и я знаю, что через пару минут отец появится на пороге. Его жест означает следующее: сегодня он имел одну девушку один раз. Мои служащие его обожают, они смеются вместе с ним и говорят: «Старый Себастьяно – молодчина, он доживет до ста лет. И вот однажды, – Тачино резко сутулит спину, опускает плечи, глаза его гаснут, он превращается в немощного старца, стоящего на краю могилы, – мой папа прибывает ко мне в студию, но смеха не слышно. Вид у него такой печальный, словно он только что похоронил своего лучшего друга, которого, несомненно, ждет ад. Я молчу. Мы, как всегда, пьем кофе. Он не показывает мне фотографии. Потом медленно покидает кабинет. Проходит месяц, папа ежедневно появляется в студии, он двигается еле-еле, смеха у ворот не слышно, мои люди смотрят на него с грустью, они говорят: «Бедный Себастьяно, теперь он не доживет до ста лет, дай ему бог дотянуть до весны». Мама помолодела на десять – двадцать лет. Она набрала вес, стала хохотать, как девчонка, и играть в бридж, купила себе три новые шляпы с цветами. Мне жаль папу, он потерял прежнюю осанку, почти не ездит на «фиате». Я думаю: «Папа совсем плох, конец близок». Я пытаюсь заставить его сходить к доктору, но он говорит мне: «Закрой свой поганый рот. Не хватало еще, чтобы мои дети начали учить меня, как я должен жить». За последние тридцать лет я впервые услышал от отца резкое слово. Я заткнулся. Погрустнел, не раскрываю рта. И вот сегодня, в пять часов, я слышу громкий хохот, потом аплодисменты; Папу встречали, как героя войны, Я выглянул в окно – он шел через ворота, прямой, как палка, волосы стоят торчком, словно накрахмаленные, на лице – улыбка от уха до уха, рука поднята. Пальцы расставлены в виде буквы V.

На лице Тачино появилась нежная, добрая улыбка.

– Сегодня он показал два пальца.

Делани и Эндрус усмехнулись. В конце концов, подумал Джек, речь идет не о моем отце. Но Барзелли, которая уже слушала эту историю пять минут назад, откинулась на спинку кресла и громко, раскатисто, по-крестьянски расхохоталась. Ее вульгарный, мощный смех напоминал мужской, хотя вырывался он из тонкого горла и идеально женственного рта. Высокомерная, красивая, самоуверенная итальянка была своей в мире средиземноморских мужчин и разделяла радость их побед. Старая дама с тремя новыми шляпами, ежедневным бриджем и нескончаемыми жалобами не вызывала у нее сочувствия, Джек посмотрел на часы и встал.

– Пожалуй, мне пора, – сказал он. – Если мы собираемся продолжить работу завтра в семь тридцать утра.

Делани небрежно махнул рукой.

– Не спеши, Джек. Бог с ним, с утром. Начнем в десять.

– Все равно, – сказал Джек.

Он заметил, как сузились глаза Тачино, когда Делани с легкостью перенес начало работы. Они немедленно напомнили о том, что Делани тратит деньги и время продюсера; Джек подумал, что, если в дальнейшем между Тачино и Делани возникнут трения, итальянец использует эпизод как рычаг для оказания давления.

Джек пожал руку мисс Барзелли, которая посмотрела на него без интереса. Он не был ни продюсером, ни режиссером, от него не зависели условия ее контрактов или количество крупных планов в фильме; познакомившись с Джеком в его номере, она поняла, что он никогда не станет ухаживать за ней. Завтра она вряд ли вспомнит его имя.

Он подошел к другому краю стола, чтобы попрощаться с Тассети. Итальянец изогнулся в кресле, с отвращением глядя на компанию, расположившуюся в противоположном углу зала. Пожимая руку Джека, он указал на гостя, сидевшего за дальним столиком, и произнес, понизив голос: «Ессо, le plus grand pederaste de Roma»[29].

Джек усмехнулся, думая: «Все пороки, процветающие в Риме – проституция, воровство, извращения, – представлены мне сегодня один за другим». У Тассети выдался удачный день, он, должно быть, счастлив.

Джек приблизился к площадке для танцев и помахал рукой Холтам, которые, касаясь друг друга щеками, двигались в такт с музыкой. Остановившись, они подошли к Эндрусу.

– Джек, – сказал Холт, – вы не могли бы уделить мне пару минут? Хочу поговорить с вами.

– Конечно, – сказал Джек.

– Спокойной ночи, Джек, – произнесла миссис Холт; язык ее слегка заплетался. На лице женщины появилась блуждающая улыбка.

– Сэм только что говорил мне, как вы ему нравитесь, какой вы добрый.

– Спасибо, миссис Холт, – сказал Джек.

– Берта, – умоляющим тоном промолвила миссис Холт. – Пожалуйста, зовите меня Бертой.

По ее лицу скользнула кокетливая гримаска.

– Когда меня называют миссис Холт, я кажусь себе старухой.

– Хорошо, – сказал Джек, – …Берта.

– Arrivederci, Джек, – произнесла она и, держа мужа под руку, поплыла к столу; Холт усадил ее в кресло, обращаясь с ней так, словно она была только что выкопанной из земли драгоценной амфорой. Затем Холт вернулся к Джеку. Его дыхание после быстрого танца было легким, ровным.

– Если позволите, – церемонно сказал Холт, – я провожу вас до двери.

Выходя из комнаты, Джек оглянулся назад и успел заметить, как рука Барзелли снова скользнула под стол.

Джек и мистер Холт спустились по лестнице вниз, мимо закрытого ресторана на втором этаже, мимо картины с обнаженной женщиной, висевшей в холле, мимо бара с негром-пианистом, негромко игравшим для американской пары, которая о чем-то спорила в углу.

– Знаете, – сказал Холт, когда гардеробщица подала Джеку его пальто, – я бы немного подышал свежим воздухом. Вы не хотите прогуляться?

– С удовольствием, – ответил Джек.

Теперь, уже направляясь к себе в отель, Джек почувствовал, что он не спешит оказаться в пустых (или не пустых) комнатах один на один с бессонницей.

Холт взял пальто и сомбреро, аккуратно надел шляпу на свою лысеющую голову; они шагнули в ночь. У подъезда, кутаясь в свои пальто, что-то оживленно обсуждали таксисты; полная женщина с корзиной фиалок поджидала в темноте влюбленных. На противоположной стороне улицы стоял фиакр с зажженным керосиновым фонарем; лошадь, накрытая попоной, дремала стоя.

Джек и Холт свернули за угол и зашагали по набережной. Сейчас спавший Рим принадлежал им.

– Берта предпочитает возвращаться домой лишь после того, как уйдут музыканты, – сказал Холт и улыбнулся, демонстрируя свою терпимость. – Вы бы удивились, если бы узнали, сколько раз в году я встречаю рассвет.

Он уставился на воды Тибра.

– Вода почти не движется, верно?

– «Бурлящий Тибр меж берегов несется», – внезапно продекламировал Холт. – Думаю, я смог бы переплыть эту реку даже в доспехах. Наверно, Шекспир никогда не видел ее воочию.

Он застенчиво улыбнулся, испугавшись своего смелого экскурса в область литературы.

Странные люди эти итальянцы, – сказал Холт. – Живу! в Риме так, словно он ничем не отличается от прочих городов. Словно здесь никогда ничего не происходило.

Джек шел, молча разглядывая большое темное здание Дворца Правосудия, думая о своей спальне, ожидая, когда Холт начнет разговор, ради которого он вышел с Джеком на улицу.

Холт смущенно прочистил горло.

– В клубе, – он махнул рукой в сторону оставшегося за их стенами здания, – мы говорили о том, что вы работаете в государственном аппарате.

Джек не счел нужным снова поправлять его.

– Вероятно, у вас есть знакомые в здешнем посольстве.

– Кое-кого знаю, – сказал Джек.

– В течение последнего месяца я был там много раз, – сказал Холт. – Меня прекрасно встречали. Со мной говорили предельно вежливо и любезно, но… Всегда лучше действовать через знакомых, правда?

– Наверно, – уклончиво ответил Джек, гадая, что за неприятности могут быть у Холта по линии госдепартамента, из которых он способен вызволить его.

Понимаете, мы с Мамой хотим взять ребенка на воспитание.

Голос Холта прозвучал робко, виновато, словно он признавался в том, что они с Мамой замышляют нечто криминальное.

– Вы не представляете себе, с какими трудностями мы столкнулись.

Взять ребенка на воспитание? – удивился Джек. – Здесь?

– Я уже говорил вам в клубе, – скованно произнес Холт, – мне чужды националистические предрассудки. Я родился и вырос в Оклахоме, но…

Он замолчал.

– Я хочу сказать…

Теперь в его голосе появился вызов.

– Итальянские дети ничем не хуже американских.

– Разумеется, – охотно согласился Джек. – Но разве не проще взять ребенка дома, в Штатах?

Холт смущенно покашлял; взявшись обеими руками за поля сомбреро, он передвинул шляпу на четверть дюйма, чтобы она сидела на голове более ровно.

– Дома свои сложности, – сказал он. – Джек, я чувствую, что могу говорить с вами откровенно. Я ощутил это, еще сидя за столом. Вы способны меня понять. Мистер Делани сказал мне, что у вас двое детей…

– Трое, – машинально поправил его Джек.

Трое, – повторил Холт. – Извините. Вы знаете, что это такое. Женщина испытывает потребность иметь детей. В ее жизни образуется некая пустота, если у нее их нет… Да вам наверняка это известно. Она пытается заполнить вакуум чем-то иным…

Его монолог оборвался, и перед глазами Джека возникла бутылка, стоящая возле рояля.

– По каким-то причинам это счастье обошло нас стороной, – сказал Холт. – Доктора говорят, что мы оба – совершенно нормальные, здоровые люди. Просто почему-то нам не везет. Подобная ситуация не столь редка, как можно думать. Посмотрите вокруг – в мире полно бедных, голодающих, заброшенных детей…

В голосе Холта звучала горечь и боль, американца возмущала безответственная плодовитость бедноты.

– И вы наверняка не представляете себе, сколько домов мертвы и обречены оставаться мертвыми всегда. Вся наука с ее вакцинами, пенициллином, водородными бомбами и ракетами бессильна что-либо изменить. Чего только мы не пробовали…

Холт посмотрел на темную воду, зажатую бетонными берегами и пахнущую деревней, перегноем, прелой травой.

– В конце концов, вы – взрослый человек, – глухо сказал он, у вас есть дети; я вас не шокирую. Мы прибегали к химиотерапии, следили за биоритмами, измеряли температуру в шесть часов утра…

Он смолк; у него, похоже, перехватило дыхание. Затем продолжил с тягучим оклахомским акцентом.

– Мы пытались произвести искусственное осеменение в кабинете врача. Безрезультатно. Несчастная Берта.

Его голос выдавал двадцатилетнюю любовь и жалость.

– Вы видели ее только час или два и вряд ли заметили, но… Отбросив сомнения, он решительно продолжил:

– Если бы она не была женщиной, ее следовало бы назвать алкоголиком. Даже закоренелым алкоголиком.

– Да, я этого не заметил, – сказал Джек.

– Конечно, Берта – настоящая леди, – сказал Холт, – она может пить с утра до вечера, и все же из ее уст не вырвется слово, которое нельзя произносить в лучших домах, но – я буду с вами честен, Джек, – она с каждым годом опускается все ниже и ниже. Если бы у нее был ребенок – хотя бы один…

– И все же я не понимаю, – удивленным тоном произнес Джек, – почему нельзя взять ребенка на воспитание в Штатах.

Холт громко вздохнул. Шагов десять прошел молча.

Берта – католичка, – сказал он наконец, – я, кажется, уже говорил вам об этом.

– Да.

– А я родился и вырос в семье баптистов. И сейчас я, наверно, все еще баптист, – сказал Холт. – В Америке администрация детских домов придает подобным вещам большое значение. Принцип такой – детей католиков отдают католикам, протестантов – протестантам, даже евреи…

Холт замолчал, испугавшись, не сказал ли он что-то не то.

– Не подумайте, будто я что-то имею против евреев. Я ничего против них не имею, – устало вымолвил он. – Наверно, эта политика правильна для большинства случаев. Вероятно, если бы я принял католическую веру… Берта никогда не просила меня об этом, – поспешно добавил он. – Мы даже не обсуждали такую возможность, никто из нас не намекал на нее. Но, должен признать, я не раз испытывал соблазн подойти к Берте и сказать: «Мама, отведи меня к ближайшему священнику католической церкви».

Они миновали собор с запертыми на ночь старыми бронзовыми дверями; похоже, служители храма не были готовы ответить сейчас на их вопросы, отпустить грехи или принять новообращенных в лоно католицизма. Холт задумчиво посмотрел на глухие, массивные двери и скульптуру святого, стоящую в нише возле портала.

– Влияние церкви огромно, – прошептал он.

Холт тряхнул головой, как бы пытаясь навсегда освободиться от религиозности.

– Не такой уж я истовый баптист, – сказал он. – Годами не бываю в церкви, разве что на похоронах или свадьбах. Но я не католик. Я никому не могу сказать, что я католик или стану им. Человек не должен идти на такой подлог, верно, Джек? Ни при каких обстоятельствах.

Рим – неподходящее место для такой постановки вопроса, подумал Джек, вспоминая всех низвергнутых здесь, снова восстановленных в правах, уничтоженных, вознесенных ввысь богов и ставки в этой игре.

– Да, верно, – сказал он, потому что знал – Холт ждет от него именно такого ответа. – И все же– продолжал Джек, – время от времени я слышал о парах, где муж и жена исповедовали разную веру и брали детей на воспитание…

– Это случается, – согласился Холт. – Иногда. Но мой случай – особый.

– Почему? – спросил Джек.

– Разве Делани вам не говорил? – недоверчиво произнес Холт.

– Нет.

– Я думаю, это не слишком интересная тема. Холт рассмеялся вполголоса.

– Разве что для меня одного. Для меня это чертовски интересная тема.

Холт застегнул пальто, словно ему стало холодно.

– У меня судимость, Джек, – тихо сказал он. – Я отсидел срок в Джолиете, штат Иллинойс, за ограбление.

– О, Боже, – непроизвольно вырвалось у Джека.

– Вот именно: о, Боже, – сказал Холт.

– Извините, – произнес Джек.

– Вам не за что просить прощения. Когда мне было двадцать лет, я ограбил владельца скобяной лавки, забрал из кассы сто восемьдесят долларов и в дверях натолкнулся на полицейского. Он хотел в свободное от службы время купить молоток и фунт гвоздей, но вместо этого схватил меня. Я и раньше проворачивал такие дела, – тихо признался Холт. – В моем послужном списке уже значилась пара зарегистрированных проступков; полиции было известно далеко не все. Так вот, – ожившим голосом продолжил он, – сейчас я пытаюсь усыновить маленького мальчика в Легхорне. Дома все говорили мне, что сделать это несложно.

Он горестно усмехнулся.

– Вы, наверно, тоже так полагаете, да? Перенаселенность, дома, разрушенные в годы войны, разговоры о лишних пяти миллионах, о вынужденной эмиграции.

Он покачал головой, удивляясь своей былой наивности.

– Вы бы ужаснулись, я не преувеличиваю – именно ужаснулись, если бы узнали, на какие унижения приходится идти ради того, чтобы поместить несчастного голодающего маленького итальянца в дом с бассейном и семью слугами, а впоследствии отправить парня в Гарвард.

Он остановился, обвел настороженным взглядом округу, словно заблудившись в спящем городе.

– Пожалуй, мне пора возвращаться, – сказал Холт. – Берта будет волноваться.

– Если я могу вам чем-то помочь, – начал Джек.

– Я не хочу отнимать ваше время, – произнес Холт. – Мне известно, что у вас тут важная работа, вы – занятой человек. Но если вы случайно окажетесь в посольстве и встретите там друга, у которого хорошие отношения с итальянскими властями…

Он посмотрел на часы.

– Уже поздно. Может, на этой неделе мы пообедаем втроем вы, я и Берта, и тогда я расскажу вам, у кого я уже был. какие шаги предпринял…

– Обязательно, – сказал Джек.

Вы славный человек, Джек, – произнес Холт. – Я рад, что этот разговор состоялся. Признаюсь, поначалу вы мне не слишком понравились. Но сейчас я знаю, что вы мне очень нравитесь, – искренне сказал он. – Очень.

Повернувшись, он зашагал по улице в сторону клуба – уголовник-миллионер, отсидевший шесть лет в Джолиете, штат Иллинойс, воспитавший в себе терпимое отношение к итальянцам, администраторам детских приютов, католикам, евреям, протестантам, старьевщикам, владелец сомбреро, нефтяных скважин, живущий в скромном римском palazzo. Честный и беспомощный, он шел мимо неумолимой запертой церкви к своей жене, которую, будь она мужчиной, следовало бы назвать алкоголиком и которую (по мнению Холта) способны оторвать от бутылки лишь детские пальчики.

Джек смотрел на рослого, плечистого мужчину с широкополой шляпой на голове, вынужденного скрывать свои доходы и прибегать к искусственному осеменению; американец шагал, освещенный уличными фонарями, вдоль реки, которую он, по его словам, мог переплыть, вопреки свидетельствам литературных источников, даже в доспехах.

Дома, в Париже, с усмешкой сказал себе Джек, мне приходится думать лишь о пустяках – например, сбросят русские бомбу до конца года или нет.

Провожая взглядом Холта, который вскоре превратился в безликую точку, затерявшуюся среди камня, фонарных столбов и мертвых деревьев, Джек понял, почему Делани счел необходимым познакомить его с американцем. Делани в чем-то зависел от Холта – возможно, контракт на три картины был способен восстановить его престиж и финансовое положение на ближайшие десять лет. В свою очередь Делани был готов оказать Холту любую ответную услугу. Если посредничество Делани приведет к тому, что Джек окажет содействие Холтам в их борьбе с итало-американской бюрократией и усыновлении вожделенного легхорнского сироты, режиссер сможет рассчитывать на благодарность нефтедобытчика. Джек усмехнулся. Знакомый прием. Деспьер и его статья. Делани никогда не остановится. Его мозг работает круглосуточно. Наверно, мне следует потребовать прибавки к жалованью. «Эндрус, актер на любые роли, обращаться в случае неприятностей – деловых, творческих, связанных с алкоголизмом».

И вдруг улыбка сползла с его лица. Делани хитрил всегда, это правда, но играл он по-крупному, ставки были значительными. В молодости он не опускался до мелкого обмена услугами. Какую бы самоуверенность ни источал сегодня Делани, на карту была поставлена вся его жизнь, и он, зная об этом, использовал в борьбе любые подручные средства, способные спасти его. И если он считает, подумал Джек, что в моих силах помочь ему выплыть, я сделаю все от меня зависящее как сейчас, так и в дальнейшем.

Понимая это, Джек сознавал, что не только просьба Делани привела его в этот город, не ради одного Мориса он находился тут. Джек прибыл сюда и ради себя самого. Морис был частью времени, которое Джек считал лучшим в своей жизни, частью тех незабываемых предвоенных лет, когда он любил Делани так, как сын может любить отца, брат – брата, солдат – солдата, воюющего на его стороне; судьба каждого из них зависела от силы, мужества и таланта партнера. Выручая Делани, он спасал чистейшие воспоминания своей молодости. Если Делани потерпит крах, он, Джек, тоже испытает горечь поражения. Я спасу Мориса, подумал он, любой ценой. Еще не знаю как, но спасу.

– Эти две недели, похоже, будут насыщенными, сказал себе Джек, возвращаясь в отель мимо закрытых окон, запертых церквей, фонтанов, бьющих посреди безлюдных площадей, разрушенных храмов и обломков стен, укрывавших две тысячи лет назад горожан от врагов.

«Желаю хорошо провести время, cheri», – вспомнил он слова, произнесенные женой в аэропорту.

Возле отеля он замер в нерешительности. Двое полицейских шагали по тротуару мимо входа в гостиницу; глядя на них, Джек подумал: «Как будет по-итальянски: „Друзья, несколько часов тому назад один молодой человек угрожал убить меня. Пожалуйста, поднимитесь в мой номер и проверьте, не прячется ли он под кроватью"».

Полицейские удалились. «Не переночевать ли в другом отеле, где мне удастся поспать без помех, без риска снова увидеть Брезача?» – мелькнула мысль в голове Джека. А утром он решит, как избавиться от парня раз и навсегда.

Идея была соблазнительной. Но Джек возмущенно покачал головой, сердясь на себя за трусость. Он вошел в отель и взял ключ. Записки не было.

Джек без колебаний вошел в свой номер. Уходя, он не погасил свет. В гостиной никого не было. Он заглянул в спальню и ванную. Вернувшись в гостиную, запер дверь, выключил лампы; снова переступив порог спальни, начал раздеваться. Лег в постель. Она оказалась ледяной; Джек поежился. «Если бы Делани не позвонил, где бы я был сейчас?» – подумал он.

Джек согревался, лежа под одеялом на порванной простыне. «О Гимен, Гименей», – тихо произнес он в темноте, потом закрыл глаза и стал ждать, когда придет сон.

10

Его ждало плохое утро. Джек проснулся поздно; голова болела; вчерашняя выпивка не прошла бесследно. Боясь опоздать в студию, он наспех принял душ. Внизу он не обнаружил в своем ящичке послания от Вероники; когда Джек садился в автомобиль, ему показалось, что он заметил Брезача, застывшего у стены магазина, расположенного напротив отеля; юноша, похоже, следил за подъездом гостиницы. Во всяком случае, там определенно стоял человек в пальто с капюшоном; он явно кого-то поджидал с настороженным, агрессивным видом.

Делани и секретарша режиссера встретили Джека в проекционном зале; невыспавшийся Морис нервничал, глаза у него были красными.

– Господи, Джек, – произнес Делани, когда Эндрус перешагнул порог комнаты, – у нас нет в запасе десяти лет.

Джек взглянул на часы.

– Я опоздал лишь на пять минут, – заметил он.

– Пять минут, – сказал Делани. – Пять минут. Приступим к работе.

Он дал сигнал, комната погрузилась в темноту, и на экране возник бормочущий Стайлз.

– Я вернулся, – произнес актер. – У меня не хватило сил. Без тебя я не могу быть счастлив.

Джек вздохнул.

– Воздержись от критических замечаний, – сказал Делани. – Лучше подумай, как произнести эти слова, чтобы они не звучали глупо.

Его голос был резким, раздраженным; хорошо, подумал Джек, что вчера интуиция не подвела меня и я не был слишком откровенен, говоря с Делани о картине. Надо дождаться удобного момента для искренности, сказал себе Джек. Наступит ли он когда-нибудь?

Они в течение часа работали над одной сценой, репетируя и ничего не записывая. Даже сам Джек слышал, что его голос звучит неубедительно, фальшиво. Делани не пытался ему помочь, не давал советов; он лишь недовольно сопел и периодически просил киномеханика прокрутить эпизод снова, говоря Джеку: «Попробуем еще раз».

Через час произносимый текст потерял всякий смысл для Джека; слова, повторяемые им, казалось, не могли иметь отношения к происходящему на экране. Внезапно Делани сказал:

– Ладно, теперь запишем на пленку. Ради бога, Джек, попытайся думать о том, что ты говоришь. Это важное признание, признание в любви, он мечтал об этой девушке десять лет и наконец случайно встретил ее. Его голос не может звучать так, словно он говорит: «Я хочу на обед суп с лапшой».

– Постой, Морис, – сказал Джек. – Вероятно, ничего не выйдет. Похоже, прошло слишком много лет, и я утратил дар. Если он у меня когда-либо был.

– Был, был, – нетерпеливо сказал Делани.

– И вообще, – продолжил Джек, – если у тебя есть подходящая замена, я немедленно откланяюсь. Ты сбережешь свое время, а я – свое. Я дневным рейсом улечу в Париж; кажется, такой вариант обрадует многих.

– Не торопись сдаваться, – сказал Делани, – в конце первого часа. Что с тобой? В какое положение ты меня ставишь?

– Я не хочу, чтобы ты считал себя обязанным работать со мной, если необходимость в этом отпала, – сказал Джек.

– Послушай, Джек…

На лице Мориса появилась добрая, обезоруживающая улыбка.

Ты что, обиделся на меня? Господи, ты – единственный актер, с которым я мог дружить, потому что ты был мужчиной, а не жалким…Он замолчал, посмотрев на свою секретаршу, сидевшую на ряд дальше от экрана.

– Извините меня, Хильда, – сказал Делани. – Я чуть было не произнес грубое слово. Уж-ж-жасно оскорбительное для женщин, – добавил он с утрированной эмоциональностью. – Им во все времена называли излишне чувствительных, легкоранимых актеров.

Он дружески похлопал Джека по плечу.

– Все не так катастрофично, Джек. Вот увидишь, дело пойдет на лад.

– Надеюсь, – сказал Джек. – Но так ли уж это важно? В конце концов, это не самая главная роль…

Он замолчал. Время откровенности еще не пришло, и Джек не стал говорить о том, что, познакомившись со сценарием и уже готовым материалом, он заметил много неудачных сцен, которые следовало переснять или выбросить; по мнению Джека, сделать это было важнее, чем отдублировать голос Стайлза, какой бы удачной ни оказалась замена.

– Это не какая-нибудь эпизодическая роль, – возразил Делани, – это краеугольный камень всей картины. И даже если бы речь шла о второстепенном персонаже, такой брак все равно способен превратить произведение искусства в жалкую подделку. Ты знаешь не хуже моего – ТУТ НЕ СУЩЕСТВУЕТ МЕЛОЧЕЙ.

Фанатизм, звучавший в голосе Делани, питался его убежденностью.

Один кадр, одна строка, одно движение, совершенное в критический момент, могут погубить двухчасовую картину. Или превратить ее в шедевр. Такова природа кинематографа. Джек. Почему, ты думаешь, я так бьюсь над каждой деталью?… Я знаю, что теоретически это так, – сказал Джек. Неудивительно, что он выглядит столь молодо, подумал Эндрус. Одержимые люди не стареют.

– Но здесь…

– И здесь, и везде, дружище, тоном, не допускающим возражений, заявил Делани– Начнем все сначала.

Они поработали еще полчаса; Джек добросовестно и безуспешно пытался вдохнуть жизнь в реплики. В середине одной фразы Делани поднял руку, и зажегся свет.

– На сегодня хватит, – сказал он.

– Плохо, произнес Джек.

– Так себе.

Делали добродушно улыбнулся. Потом он внимательно посмотрел на Джека.

– Ты о чем думаешь?

В душе Джека происходила борьба.

– Нет, – выдавил он из себя. – Ни о чем я не думаю.

– Счастливый человек, – заметил Делани. – Поедим? Джек снова заколебался.

– Я должен сначала позвонить в отель. У меня назначено свидание.

Джек набрал номер гостиницы. Портье сообщил ему, что синьорина Ренци собирается перекусить в ресторане «У Эрнесто», на площади Святейших Апостолов. Она будет рада, если синьор Эндрус составит ей компанию в час дня.

– Спасибо, – сказал Джек и опустил трубку. – Я занят, – обратился он к Делани.

Морис пристально глядел на Джека. Любопытно, подумал Эндрус, что прочитал он на моем лице, когда я говорил по телефону, – страх, предвкушение, радость?

Делани хмыкнул, собрал бумаги, и они вышли на улицу, под моросящий дождь, к автомобилям, припаркованным у подъезда.

– Джек, – сказал Делани, – Холт вчера говорил с тобой?

– Да, – ответил Джек.

– Ты в силах ему помочь?

– Побеседую кое с кем, – сказал Джек. Делани удовлетворенно кивнул.

Он – славный человек, этот Холт, – произнес режиссер. – Было бы хорошо, если бы мы сумели помочь бедняге. Джек не стал упоминать о контракте на три картины.

– Я постараюсь, – сказал он, поднимая воротник своего пальто.

– Спасибо, – произнес Делани. – Ты ему здорово понравился. Вчера вечером, вернувшись в клуб, он сказал мне, что у тебя доброе сердце.

– Это точно, – сказал Джек. – Я – человек с добрым сердцем.

– Сегодня Холты устраивают у себя коктейль, – сказал Делани. – Они очень хотят, чтобы ты пришел.

– Хорошо.

– И не сиди, забившись в угол, как вчера вечером.

– Ладно, – сказал Джек и подумал: «Надеюсь, вчерашний вечер не повторится».

– Гвидо знает адрес.

Делани сел в машину и уехал вместе с Хильдой.

Гвидо повез Джека на площадь Святейших Апостолов. Оказалось, что итальянец, как и Джек, говорит по-французски. Они отметили это открытие, выкурив по сигарете и обменявшись первыми суховатыми фразами. Гвидо пояснил, что он овладел французским в итальянской армии; его часть во время войны стояла под Тулоном. Джек сообщил, что уличное движение в Париже еще более ужасное, чем в Риме, а пасмурных дней в году больше. И все же теперь в зеленом «фиате» установилась более теплая атмосфера; Джек заметил, что, разговаривая, Гвидо ехал медленнее и реже подвергал их обоих опасности. Может оказаться, подумал Джек, что знание французского спасет мне жизнь.

Она сидела в дальней комнате у белой стены напротив двери. На девушке была та же одежда, что и вчера. Она без стеснения разглядывала компанию из трех мужчин, расположившихся в другом углу зала. Когда Джек направился к ней, она не сразу повернула голову в его сторону, и он успел подумать: «Где бы она ни была, чем бы ни занималась, она постоянно находится в контакте с мужским полом». Она улыбнулась Джеку, и его смутила нескрываемая животная радость, мелькнувшая на ее лице. Чувствуя, что трое мужчин смотрят на него, он испытал ту неловкость, что охватывала его в юности, когда он появлялся на людях с девушкой, которая была слишком накрашена, или вызывающе одета, или имела чересчур пышные формы. В таких случаях ему казалось: все окружающие догадываются, что их связывает.

Он опустился в кресло возле Вероники, коснулся ее руки и сказал:

– Я без ума от одной девушки, которая исчезла, не оставив ни адреса, ни телефона. Ты не знаешь, где ее можно найти?

Они кончили есть и принялись за кофе. Остальные посетители уже покинули ресторан. Джек произнес:

– Вчера ты куда-то перебралась. Не скажешь, куда именно?

– Что? – удивленно отозвалась Вероника.

– Вчера вечером, – неторопливо пояснил Джек, – когда я спал в отеле, ты вернулась туда, где ты жила, собрала свои вещи и ушла. Куда ты направилась?

Вероника растерянно посмотрела на него.

– Откуда это тебе известно?

И тогда он рассказал о визите Брезача, не упуская деталей, упомянув дождь, слезы, сцену в спальне. Лицо Вероники постепенно каменело, становилось все более безжалостным, полным презрения.

– Il cafone, – сказала она.

– Что это значит? Она пожала плечами.

– Многое. Ничего хорошего. Дурак, подлец…

– Как он узнал обо мне?

– Я ему сказала, – заявила Вероника. – Ты недоволен?

– Ну, – начал Джек, – сейчас мне это безразлично. Но когда он размахивал ножом, несколько секунд я…

– Если хочешь знать…

Она обиженно поджала губы.

– Иначе он не выпустил бы меня из дома. Устроил бы грандиозную сцену, пошел бы за мной следом. Он пообещал, что, если я назову ему фамилию мужчины, он перестанет меня задерживать. И он заверил меня, что не будет беспокоить этого человека, кем бы он ни оказался.

– Возможно, он не считает, что воткнуть человеку нож между ребер – это значит побеспокоить его, – сказал Джек.

– Не шути так, – произнесла Вероника. – Он на это способен.

Она негромко рассмеялась.

– А я-то решила, что с ним, американцем, я буду наконец избавлена от безумной итальянской ревности.

– Кто он? – спросил Джек. – Что делает в Риме? Что вас объединяет?

Вероника открыла рот и тут же закрыла его, не вымолвив и слова. Она посмотрела на свои руки. На ее хорошеньком бесчувственном лице появилось хитрое, лукавое выражение, она словно раздумывала, стоит ей говорить правду или нет.

– Почему ты хочешь это знать? – спросила она, стремясь выиграть время.

– Если бы кто-то попытался убить тебя, – сказал Джек, – разве ты не захотела бы узнать об этом человеке как можно больше?

– Он живет в Риме уже почти два года, – сказала Вероника. – Американская армия платит ему небольшую пенсию. Говорит, что его семья очень богата, но, похоже, они не высылают ему значительных сумм. Сюда приехал изучать кино. Он помешан на итальянском кинематографе. Хочет стать режиссером или продюсером. Фильм с твоим участием я посмотрела благодаря ему.

Она озорно улыбнулась.

– Он говорил, что я непременно должна познакомиться с твоей игрой. Я это сделала, верно?

– О, Господи, – сказал Джек.

– Он переводит с итальянского на английский, – продолжала Вероника. – Ради денег.

– Он талантлив? – с любопытством спросил Джек.

– По его мнению, да, – сказала девушка. – Он считает себя самым талантливым человеком в Риме.

– А кто-нибудь еще разделяет это его мнение?

– Он вращается в среде полуголодных, никому не известных молодых актеров и литераторов; они твердят ему, что он – гений.

Она презрительно рассмеялась.

– Они ненавидят всех, кто не принадлежит к их кругу. Он написал сценарий, но не может никому его продать, хотя друзья говорят о его опусе так, словно это «Божественная комедия».

– А что думаешь о нем ты?

Если все гении такие, как он, – сказала она, – пусть они ищут себе других женщин.

– Давно вы познакомились?

– Примерно год назад.

– Как долго живете вместе?

Она снова заколебалась, выбирая между правдой и ложью.

– Всего три месяца, – сказала она. – Он не давал мне проходу. Он очень красив, – сказала она, как бы оправдываясь.

– Да, верно, – подтвердил Джек.

– Я говорила ему, что не люблю его, – жалобным тоном произнесла Вероника; ее глаза бегали смущенно и лживо, словно сейчас она не беседовала с Джеком, а оправдывалась перед брошенным ею любовником, обвиняла его. – Я сразу сказала ему, что считаю себя свободной и буду встречаться с другими мужчинами, когда пожелаю. Он сначала согласился, но, добившись своего…

Она пожала плечами.

– …стал вести себя, как настоящий итальянец, – возмущенно продолжила Вероника. – Если я здоровалась с кем-то на улице, для него это была трагедия. Неудивительно, что он любит Рим. В душе он – итальянец. И теперь эта выходка с ножом…

Она презрительно фыркнула.

– Я бы хотела сказать ему пару вещей. Чего он добивается чтобы я спала с ним, признавшись, что влюблена в другого? А я-то думала, у американцев есть гордость.

– Ты сказала ему, что влюблена в меня? – недоверчиво спросил Джек.

– Конечно.

Длинные нежные пальчики Вероники играли защелкой ее сумки.

И как он отреагировал на твои слова? – поинтересовался Джек.

– В очередной раз назвал меня шлюхой. Она издала шипящий звук.

– Его следовало бы сделать почетным гражданином Италии.

– Тебе он тоже угрожал?

– Нет. Пока нет, – легкомысленным тоном ответила она. – Это еще впереди.

– Что ты собираешься делать? – спросил Джек.

Он увидел перед глазами Веронику, лежащую в луже крови, заголовки газет, заседание суда. Жаль, что я не могу сказать ей, что люблю ее. Хотя бы немного. Она заслужила такое признание.

– Что я собираюсь делать? Она снова пожала плечами.

– Ничего. Я не скажу ему, где буду жить. Он меня не найдет.

– Он отправится к тебе на работу, – сказал Джек.

– Он уже там был, – сообщила Вероника. – Сегодня утром. Мне оттуда позвонила подруга. Я возьму двухнедельный отпуск.

Она нежно улыбнулась Джеку.

– Посвящу это время тебе. И вообще, мне надо отдохнуть. Было бы замечательно…

Она опустила свою ладонь на руку Джека и ласково погладила ее.

– …если бы мы смогли на эти две недели куда-нибудь уехать.

– Верно, это было бы чудесно, – сказал Джек, кривя душой; его не вдохновляла перспектива провести в ее обществе две недели. – Только я сейчас занят и должен находиться в Риме. Он знает, где я остановился. Если я сменю отель, он найдет меня за десять минут.

– Я думаю, – заявила Вероника, – тебе следует обратиться в полицию. Скажи им, что он угрожал тебе ножом. Его поместят на пару недель в камеру, и он перестанет преследовать нас.

Джек убрал свою руку.

– Как ваша фамилия, леди? – спросил он. – Де Медичи? Борджиа?

– Что? – недоумевающе произнесла Вероника. – Что ты сказал?

– Нет, – заявил Джек, – пока что обойдемся без полиции. Мое предложение вполне разумно, – обиженно сказала Вероника.

Позволь кое-что у тебя спросить, – произнес Джек. – Что ты собираешься делать, когда эти две недели кончатся и я уеду?

– Это я решу потом, – простодушно ответила Вероника. Джек вздохнул. Будь проклят Деспьер, подумал он. Вчера на Виа Венето француз здоровался едва ли не с каждым, кто проходил мимо их столика.

– Есть другой выход, – сказал Джек. Проглотив слюну, он добавил тихим голосом:

– Мы можем расстаться.

Сейчас она показалась ему обиженным ребенком.

– Ты этого хочешь?

Джек задумался. Любой ответ не был бы абсолютно правдивым.

– Нет, – произнес он.

Вероника улыбнулась, облизала уголок рта языком. Когда-нибудь, сказал себе Джек, если я познакомлюсь с ней ближе, я отучу ее от этой привычки.

– Я в этом не сомневалась, – сказала она. – А, ладно, – она резким движением скинула крошки с юбки, – я напишу ему письмо. Очень сухое. Посоветую вести себя прилично. Оно остудит его пыл.

– Возможно, – с сомнением в голосе сказал Джек. Внезапно, теперь, когда решение было принято, он страстно захотел ее. Сидя здесь, держа ее за руку, любуясь гладкой оливковой шеей, поднимавшейся из V-образного выреза свитера, он почувствовал, что поток воспоминаний о вчерашнем дне обрушился на него со всей силой.

– Пойдем ко мне в гостиницу, – произнес он. Вероника покачала головой.

О, Господи, теперь она будет кокетничать. Это уже чересчур.

– Нет, – сказала она. – Он наверняка крутится где-то возле твоего отеля, караулит нас. Вот свинья.

– Тогда отправимся к тебе, – предложил он. Она снова покачала головой.

Нельзя. Я живу в маленькой семейной гостинице. Тебя ко мне не пустят. Там полно священников из Германии, они помешаны на вопросах морали.

– Тогда что же мы будем делать? – спросил Джек. – Дождемся темноты и поищем укромный уголок в саду Боргезе?

– Завтра, – сказала Вероника, – я переберусь к подруге. Она весь день на работе; в квартире, кроме меня, никого не будет.

– А как нам быть сегодня? – спросил Джек. Вероника усмехнулась.

– Ты не можешь дождаться завтрашнего дня?

– Нет.

– И я – тоже.

Она взглянула на часы.

– Я буду занята еще два часа. В пять приду к тебе.

– Ты же считаешь, что он может появиться возле отеля, – сказал Джек.

– Только не в пять часов, – отозвалась она.

– Почему ты так думаешь?

– Ежедневно в пять часов, – сказала Вероника, собирая свои вещи и вставая, – он посещает психоаналитика. При любых обстоятельствах. Не беспокойся. Он не придет в отель.

Она нагнулась и поцеловала его. – Я выйду первой, – сказала Вероника. – Обожди пять минут. На всякий случай.

Он проводил ее взглядом. Длинные темные волосы были перекинуты через плечо девушки; бедра Вероники покачивались чуть заметнее, чем обычно, потому что она знала, что Джек и два официанта смотрят ей вслед; высокие каблуки итальянских туфель кокетливо простучали по мозаичному полу.

Господи, подумал Джек, когда дверь закрылась за девушкой и он откинулся на спинку кресла, чтобы посидеть пять минут, в какую историю я ввязался? Стоит ли игра свеч?

Покинув ресторан, Джек попросил Гвидо отвезти его в посольство и добавил, что потом машина не понадобится ему до восьми вечера. Из любопытства Джек поинтересовался у Гвидо, на что итальянец употребит свободное время.

– Поеду домой, – серьезным тоном ответил Гвидо, – и буду играть с тремя моими детьми.

– У меня тоже трое детей, – сказал Джек.

– Это – смысл жизни, – заметил Гвидо и неторопливо отъехал от тротуара.

У подъезда посольства стоял молодой, рослый морской пехотинец. Часовой напомнил Джеку о той поре, когда Эндрус заканчивал учебу в школе. На груди розовощекого парня висели медали, полученные за участие в боевых действиях на Тихом океане и в Корее, а также Серебряная звезда и Пурпурное сердце. Он приветливо, открыто улыбнулся Джеку; солдат выглядел слишком молодо для ветерана любой из войн и не походил на человека, перенесшего ранение. Глядя на высокого, румяного пехотинца, Джек вспомнил о Брезаче. «Какие личные драмы пережил этот часовой? – подумал Джек, заходя в здание. – Чьи двери охраняет он в свободное от службы время? Когда посещает психоаналитика?»

Джек представился девушке, сидящей в приемной, сказал, кого он хочет увидеть, и через пару минут уже сидел в пресс-бюро, среди грохота пишущих машинок, напротив Хенсона Мосса, молодого человека, до перевода в Рим несколько лет прослужившего в Париже.

Мосс располнел на итальянской пище; уютно устроившийся в комфортабельном кресле у стола, заваленного газетами, он казался человеком, лишенным честолюбивых амбиций. Первые пять минут занял вежливый обмен информацией о семьях; Джек объяснил, что он взял отпуск на пару недель. Мосс посетовал на то, что итальянская пресса критикует американскую политику не менее яростно, чем французская, а стиль статей еще хуже. Наконец Джек назвал причину своего визита.

– У меня есть один знакомый, – сказал Джек, – его фамилия Холт. Он из Оклахомы. Владеет несколькими нефтедобывающими компаниями.

– Госдепартамент, – серьезно произнес Мосс, – расшибется в лепешку ради нефтедобывающей компании. Это известно каждому итальянцу. Какие сложности у мистера Холта? Его поймали на черном рынке, когда он разменивал пятидолларовую купюру?

– Он хочет взять ребенка на воспитание, – пояснил Джек.

– Зачем это ему понадобилось? – спросил Мосс. – Хочет увезти из Италии сувенир на память о путешествии?

Джек вкратце обрисовал некоторые из проблем Холтов. Упоминать шестилетнее заключение он не счел нужным.

– Здесь, наверно, есть специалисты по таким делам, – сказал Джек. – Я решил, что вы можете посоветовать, к кому обратиться.

Мосс почесал затылок.

Я думаю, вам нужен Керн из консульства. Вы его знаете?

– Нет, – ответил Джек.

Мосс поднял трубку и набрал номер.

– Мистер Керн, – сказал он, – это Мосс из пресс-бюро. У меня тут сидит один мой друг. У него проблема. Мистер Эндрус из парижской штаб-квартиры НАТО. Он приехал ненадолго. Вы не могли бы принять его прямо сейчас? Спасибо.

Он опустил трубку.

– Колеса смазаны, – сказал Мосс. – Передайте вашему приятелю – если у него есть старая заброшенная скважина, которую он не использует, пусть пригласит меня. Я буду с радостью присматривать за ней.

– Непременно, – сказал Джек, вставая.

– Погодите-ка…

Мосс отыскал на столе среди бумаг визитную карточку.

– Сэмюэл Холт, – произнес служащий посольства. Это он?

– Да.

– Сегодня я приглашен к нему на коктейль. Он уставился на карточку.

– Палаццо Павини. Недурно, а? Вы там будете?

– Да, – ответил Джек.

Прекрасно, – сказал Мосс. – Тогда до встречи. Будьте осторожны с Керном. Он – гомосексуалист.

Керн оказался крупным печальным мужчиной с лысеющей головой, большим носом и землистым цветом лица. На нем был строгий черный костюм и рубашка с накрахмаленным воротничком. На столе у Керна царил идеальный порядок, в проволочных корзинах для входящих и исходящих лежали аккуратные стопки бумаг. Глаза у него были грустные, настороженные; он производил впечатление человека, наводящего страх на своих подчиненных и выдающего визы на въезд в Соединенные Штаты крайне неохотно. Джеку, повидавшему за годы службы в НАТО немало чиновников государственных учреждений, уже попадались подобные лица. Их обладатели смотрели на всех иностранцев как на реальных или потенциальных врагов Америки. Уж я-то знаю цену союзническим обязательствам, как бы говорил Керн. Он слышал скрытые грозные нотки в кротких голосах претендентов на получение визы, видел фальшь и корысть, поселившиеся в их душах.

– А какой у вас тут интерес, мистер Эндрус? – спросил Керн, когда Джек рассказал о Холтах и их желании взять ребенка на воспитание.

Сам вопрос и тон, которым он был задан, содержали намек на то, что Джеком, несомненно, руководит какой-то неблаговидный мотив.

– Никакого, – ответил Джек. – Просто мистер Холт – мой друг…

– А, – сказал Керн. – Друг. Давно вы его знаете?

– Нет, – выговорил Джек.

Он не мог сказать Керну, что познакомился с Холтом вчера вечером.

– Я подумал, что мое личное участие может немного ускорить процедуру…

– Личное участие…

Керн произнес эти слова так, словно речь шла о взятке.

– Понимаю. У нас нет твердой политики в таких вопросах, но вообще-то подобные акции нами не поощряются. Дети, различие в вероисповедании…

Керн медленно развел руки по полированной поверхности стола; жест этот не предвещал ничего хорошего.

Всегда имеется опасность нежелательных осложнений. И все же, поскольку он– ваш друг, а вы– друг Хэнсона Мосса… Я поговорю с итальянской стороной.

– Я буду вам весьма признателен, – сказал Джек, радуясь, что визит подходит к концу.

Керн пристально посмотрел через стол на Джека.

– Вы готовы поручиться за вашего протеже? Одолев сомнения, Джек произнес:

– Конечно.

– Это может способствовать благоприятному исходу дела, – торжественно провозгласил Керн; выдвинув ящик стола, он извлек оттуда папку и положил ее перед собой.

Оно уже попало ко мне, – сказал он. – Предварительные материалы.

Раскрыв папку, он уткнулся в документы.

– Человек, желающий взять ребенка, должен удовлетворять некоторым требованиям. Прежде всего – медицинским.

Я уверен, они оба совершенно здоровы, – поспешно сказал Джек.

Итальянское правительство ставит следующие условия, – сказал Керн, глядя на лежащие перед ним бумаги. – Глава семьи, желающей взять ребенка, должен быть не моложе пятидесяти лет; он также обязан представить справку от итальянского врача, удостоверяющую его неспособность иметь собственных детей, то есть стопроцентную стерильность.

На лице Керна появилась гнусная улыбка.

– Ваш друг может принести такую справку? Джек поднялся.

– Если вы не возражаете, мистер Керн, – сказал он, – я предложу мистеру Холту зайти к вам и ответить на ваши вопросы.

Джек был готов совершить многое ради Мориса Делани, но он не мог поручиться за стопроцентную стерильность миллионера. Это выходило за пределы обязательств, налагаемых долгом дружбы.

– Очень хорошо. Керн тоже встал.

– Я с вами свяжусь.

Шагая в сторону отеля, Джек испытывал облегчение оттого, что визит к Керну завершился и он покинул его кабинет. Кабинет чиновника, с отвращением подумал он, вспоминая собственный офис. Вот наилучшая питательная среда для бунтарских и анархических настроений.

11

Открывая дверь своего номера, он услышал в безлюдном коридоре какой-то шорох. Дверь подсобного помещения, находившаяся в двадцати футах от того места, где стоял Джек, открылась, и Эндрус увидел выходящего из комнаты Брезача. Парень, прятавшийся среди тазов и кофейников, покинул свое укрытие и быстро направился к Джеку. Полы расстегнутого пальто хлестали по ногам юноши.

О, Господи, – рассерженно произнес Джек, шагнув к Брезачу и сжимая увесистый ключ в кулаке, как оружие. – Не вздумай что-нибудь выкинуть.

Брезач остановился. – Я вас ждал, – произнес он, нервно моргая. – Я не вооружен. Вам нечего бояться. Честное слово. У меня нет ножа.

Его голос звучал умоляюще.

– Клянусь вам, я без ножа. Можете меня обыскать. Я хочу только поговорить с вами. Я вас не обманываю.

Он положил ладони на затылок.

– Обыщите меня.

Джек заколебался. Такой пустяк я могу для него сделать, подумал он.

– Ладно, – сказал Джек. – Заходи.

Вы не хотите меня обыскать? – спросил Брезач, не опуская рук.

На юноше были измятые вельветовые брюки, темно-синяя рубашка и коричневый твидовый пиджак. Галстук отсутствовал. Ноги Брезача были обуты в поношенные высокие армейские ботинки.

Нет, я не хочу тебя обыскивать, – сказал Джек. Брезач почти разочарованно уронил руки; Джек вошел в номер. Юноша медленно проследовал за ним. Джек снял пальто, бросил его на кресло и повернулся лицом к парню.

– Ну, – резко сказал Джек, – что тебе от меня надо?

Посмотрев на висевшие над дверью позолоченные часы, Джек увидел, что они показывают пять минут пятого. Вероника обещала прийти к пяти. Времени на долгий разговор нет, подумал Джек, надо его побыстрей выпроводить отсюда.

– Вы позволите мне сесть? – неуверенно спросил Брезач.

– Садись, садись, – сказал Джек.

Вид у Брезача был утомленный, измученный, он напоминал студента, который, боясь провалиться на экзамене, несколько ночей подряд провел над учебниками. Сейчас невозможно было не испытывать к нему жалости.

– Хочешь виски?

– Спасибо.

Брезач опустился на стул. Смущенно закинул ногу на ногу и положил руку на свою лодыжку, словно позируя перед объективом фотоаппарата.

Джек налил ему виски, разбавив его содовой из бутылки, открытой еще вчера; из жидкости уже вышел весь газ. Он плеснул немного виски себе и протянул бокал юноше. Брезач неловко поднял его.

– Будьте здоровы, – произнес парень.

– Твое здоровье, – отозвался Джек.

Они выпили. Брезач жадно отхлебнул сразу четверть содержимого бокала. Он заложил одну руку за спинку стула, стремясь продемонстрировать, что он чувствует себя как дома.

– Шикарный у вас номер, – сказал Брезач, покачав бокал. – Неплохо устроились.

– Ты явился сюда, чтобы восторгаться моими апартаментами? – спросил Джек.

– Нет, – застенчиво произнес Брезач. – Конечно нет. Это я так – чтобы растопить лед. После вчерашнего. Хочу вам кое-что сказать, мистер Эндрус.

Он уставился на Джека сквозь очки, словно школьник с плохим зрением, который пытается с задней парты разобрать выведенную на доске формулу.

– Сегодня я пришел без ножа. Но это не значит, что я не захвачу его в другой раз и не воспользуюсь им. Имейте это в виду.

Джек, держа бокал в руке, опустился в кресло и посмотрел на парня.

– Спасибо, – сказал он. – Это очень благородно с твоей стороны – предупредить меня.

– Я не хочу, чтобы у вас создалось обо мне ложное представление, – приятным, серьезным голосом произнес Брезач. – Не думайте, будто я простил вас и стерплю любое ваше поведение.

Джек медленно поставил бокал на стол, стоящий возле кресла. Возможно, сейчас самое время подняться и ударить парня пару раз по голове. Крепко. Французы называют это жесткими методами воспитания. Наверно, ему удастся подобным образом вправить юноше мозги. Брезач был высоким, но худощавым, его тонкие руки, высовывавшиеся из-под потертых рукавов пиджака, казались не слишком сильными. После войны Джек ни разу не дрался, но он был атлетически сложен, обладал могучими плечами и крепкими кулаками. К тому же в детстве и юности он принял участие в большом количестве схваток. До ранения он регулярно занимался боксом и вряд ли полностью утратил навыки. Чтобы преподнести урок Брезачу, не требовался титул абсолютного чемпиона мира. Трех-четырех хороших ударов будет достаточно. Джек тряхнул головой, отвергнув эту идею. Если бы Брезач был крупнее и сильнее, Джек поколотил бы парня. Но даже мальчишкой Джек не связывался с теми, кто был слабее его. Он ненавидел любое проявление хамства и, даже понимая, что малое насилие способно предотвратить серьезное кровопролитие, не мог заставить себя подняться, подойти к Брезачу и врезать ему как следует.

Хорошо, – сказал Джек. – Если я правильно тебя понял, ты сохраняешь за собой право убить меня.

– Да, – подтвердил Брезач.

– Что тебя заставило пойти на временное перемирие? – поинтересовался Джек.

– Я хочу поговорить с вами, – сказал Брезач. – Мне надо кое-что у вас узнать.

– Почему ты решил, что я стану с тобой разговаривать? Вы же находитесь здесь, – сказал Брезач. – Вы впустили меня в номер. Говорите со мной, верно?

– Послушай, Брезач, – сказал Джек, – я тоже предупрежу тебя кое о чем. Я могу через пару минут взять телефонную трубку и попросить администратора прислать сюда полицию. У тебя будут серьезные неприятности, если я заявлю под присягой, что ты грозил убить меня.

– Вы этого не сделаете, – произнес Брезач.

– Не уверен, – отозвался Джек.

– Тогда все раскроется, – спокойно сказал Брезач. – Попадет в прессу. Ваша жена узнает. Ваше начальство – тоже. Как долго вам удастся оставаться на государственной службе после того, как газеты сообщат о том, что у вас в Риме возникли неприятности из-за связи с молодой итальянкой?

Он хоть и тощий, подумал Джек, а все-таки, наверно, мне следует ему вмазать.

– Нет, – сказал Брезач, – вы не позовете полицию. Он с жадностью отпил виски с содовой.

– Это я вычислил.

Опустошив бокал, Брезач поставил его на пол.

– Вы сегодня виделись с Вероникой?

– Да, – ответил Джек. – Мы были на ленче в ресторане. Тебе сообщить меню?

– Какое у нее настроение?

Брезач подался вперед, пытаясь понять по лицу Джека, правду ли он говорит.

– Превосходное, – безжалостно произнес Джек, мстя Брезачу за то, что юноша упомянул его жену и работу. – Она вся трепещет от счастья.

– Не издевайтесь надо мной.

Брезач попытался придать своему голосу грозную окраску, но он прозвучал обиженно, печально.

– Где она сейчас? Куда переехала?

– Не знаю, – ответил Джек. – Если бы знал, не сказал бы. Что она обо мне говорила?

Джек задумался. Желание быть жестоким прошло. Ничего, – соврал он.

– Я вам не верю, – сказал Брезач. – Не обманывайте меня. Я и так очень нервный. Если будете лгать мне, я за себя не ручаюсь.

– Если ты будешь угрожать, – сказал Джек, я вышвырну тебя отсюда немедленно.

– Ладно, ладно.

Брезач выставил вперед руки, раздвинув пальцы, словно бейсбольный тренер, который велит игроку оставаться на своей базе.

– Я буду спокоен. Я изо всех сил буду стараться не терять самообладания. Я пришел сюда не для того, чтобы драться с вами. Я хочу задать вам несколько вопросов. Вполне разумных вопросов. Все, чего я хочу, – это услышать честные ответы на них. Я имею на это право, – с вызовом произнес он. – Вы со мной согласны? Ответьте хотя бы на пару вопросов.

– Что ты хочешь узнать? – спросил Джек. Нескрываемые страдания юноши, душевная незащищенность

Брезача вызвали у Джека инстинктивное стремление уменьшить его боль.

– Первый и весьма важный вопрос, – невнятно пробормотал юноша в поднятый воротник, опустив подбородок на грудь. – Вы ее любите?

Джек молчал, но не потому, что хотел поточнее сформулировать искренний ответ – это не составило бы ему труда; он боялся причинить Брезачу дополнительные мучения.

Черт возьми, Эндрус, повысил голос Брезач, – не сочиняйте ничего. Ответьте – да или нет?

– Ну, тогда – нет, – сказал Джек.

– Значит, – произнес юноша, – она для вас – ну, просто развлечение.

– Возможно, ты обрадуешься, узнав, что тебе удалось его сильно испортить.

– Вы ей об этом сказали? – не унимался Брезач.

– О чем?

– Что не любите ее.

– Так вопрос не ставился, – ответил Джек.

– Я люблю ее, – глухо сказал Брезач.

Он уставился на Джека, следя за его реакцией. Джек ничего не произнес. Брезач возбужденно потер руки, как бы согревая их.

– Вы что-нибудь скажете? – спросил Брезач.

– Каких слов ты от меня ждешь? – отозвался Джек. – Я должен прийти в умиление?

– Я хочу жениться на ней, – прошептал Брезач. – Я десять раз делал ей предложение. Только формальность мешает нам зарегистрировать брак.

– – Что? – с недоумением в голосе произнес Джек.

– Формальность. Она – католичка. Ее родители весьма религиозны. Я – атеист. Даже ради нее я не смог бы совершить этот лицемерный шаг…

– Понимаю, – отозвался Джек, вспомнив Холтов. Похоже, в Риме религия порождает еще больше проблем, чем в любом ином месте.

– Но она колебалась, – сказал Брезач. – Каждый уикенд она отправляется к своим родителям во Флоренцию, и они оказывают на нее давление, принуждают ходить к мессе. Но это – вопрос времени. Она знает, что рано или поздно я пойду на все. Знает, что я не могу без нее жить.

– Ерунда, – резко произнес Джек. – Любой человек может жить без кого угодно.

– Какая гадость, – сказал Брезач. Вскочив, он принялся расхаживать по комнате.

– Гадость. Бездушный цинизм. Это то, из-за чего я ненавижу старость, – добавил Брезач. – Если бы я позволил себе стать таким бездушным циником, я бы убил себя. Лучше умереть до тридцати лет, чем превратиться в человека, подобного вам. Уверен, в моем возрасте вы не были таким. Я вас видел. На экране. Вы тогда еще не начали портиться.

Джек не спускал глаз с Брезача; теперь, когда юноша поднялся со стула, он был способен в любой миг совершить нечто опасное для Эндруса. Джек ощутил, что снова начинает испытывать злость. Отчасти это обуславливалось тем, что в каком-то смысле Брезач был прав – в двадцать пять лет Джек не сказал бы, что любой человек может жить без кого угодно.

– Следи за своим языком, – предупредил Джек юношу. – Я тебя слушаю, хотя сам не знаю, почему я это делаю, но я не позволю тебе оскорблять меня.

– Когда мы познакомились, она была девушкой, – громкой скороговоркой выпалил Брезач. – Прошло четыре месяца, прежде чем я попытался поцеловать ее. Когда она перебралась в мою комнату, я сказал себе: «Наконец моя жизнь чего-то стоит». И вот она встречает вас; вы за какие-то полчаса отняли ее у меня. Вы – старый, – он усмехнулся, глядя на Джека, и уголок его рта, как всегда в момент волнения, дернулся, – толстый, женатый…

Последнее слово Брезач произнес таким тоном, будто оно обозначало какое-то постыдное извращение.

– Самодовольный клерк. Человек, которому не хватило мужества постоять за свой талант. Чиновник, с утра до вечера изобретающий у себя в кабинете всевозможные способы взорвать земной шар…

– Мне кажется, – заметил Джек, – у тебя превратное представление о том, чем я занимаюсь в НАТО. Похоже, ты начитался коммунистических газет.

– Да это все написано на вашем лице, – взорвался Брезач, шагая по гостиной. – Слабоволие, развращенность, коварство, похоть. Вы безобразны! Вы – безобразный старик! А она из-за вас бросила меня. Я вам скажу кое-что еще, – исступленно закричал Брезач. – Я – красавец! Спросите ее сами, называла она меня красавцем или нет.

Услышав, как Брезач расхваливает себя, Джек не удержался от смеха.

– Хорошо, смейтесь, – сказал Брезач, в угрожающей позе застыв над Джеком. – Мне следовало ждать подобной реакции от такого человека, как вы. Чтобы скрыть растерянность, в которую повергает вас одно слово правды, вы смеетесь. Испытанный прием. Светский, дипломатический смех. В один прекрасный день этот смех застрянет у вас в горле.

– Хватит, парень, – тихо сказал Джек. – Я думаю, тебе пора уходить.

– Что вы ей наобещали? – спросил Брезач.

Его лицо стало мертвенно-бледным, только два маленьких круглых пятна алели на скулах. Вдруг он болен и приехать в Рим его заставил туберкулез? – подумал Джек. Он вспомнил Китса, умиравшего в Испании, румяных англичанок, чьи голоса не смолкали в кафе; они убегали от смертоносных лондонских морозов, кашляя в платки. Он чуть было не посоветовал Брезачу сходить к врачу.

– Что вы наобещали ей во время этого проклятого ленча? – закричал юноша. – Какую хитрость применили? Напоили ее? Что вы ей дали – деньги, драгоценности? Что наврали? Обещали развестись со своей женой, жениться на ней и увезти в Америку?

– Давай внесем ясность в этот вопрос, – сказал Джек, вставая. – Никаких обещаний я ей не давал. Мне и в голову не приходило, что я ее хочу. Если тебе не терпится узнать правду – пожалуйста. Она забралась ко мне в постель без приглашения. Инициатива принадлежала ей, – безжалостно произнес Джек, желая раз и навсегда избавиться от Брезача; он сделал шаг в сторону юноши.

Брезач с ненавистью посмотрел на Джека и внезапно бросился вперед, делая замах рукой. Удар не был достаточно резок; Джек автоматически уклонился от кулака и стукнул парня в голову. Эндрус бил вполсилы, он не хотел нанести юноше серьезную травму. Но все равно парень получил хорошую встряску. Он не упал, но, потеряв равновесие, раскинул руки в стороны и отлетел назад, к стене с гравюрами средневекового Рима. Голова его была наклонена вбок, на лице появилась мученическая гримаса.

– О, Господи, – произнес Джек, глядя на Брезача; Эндрус уже стыдился своего поступка, хотя ударить юношу его заставил защитный рефлекс.

Брезач медленно приходил в себя, повернувшись спиной к Джеку, и тяжело дышал.

– Извини, – сказал Джек.

Он коснулся грубого материала, из которого, было сшито пальто Брезача.

– Я не хотел…

– Вам всегда везет, – прошептал Брезач, не поворачивая головы. – У вас есть все. Она ничего для вас не значит. Вы ее даже не хотите. В Риме десять тысяч девушек. Еще более красивых. Почему вы не хотите вернуть ее мне?

Находясь в комнате наедине со страдающим юношей, которого он ударил, Джек чувствовал, что он готов вернуть девушку Брезачу, если бы это было в его силах. Или хотя бы сказать, что постарается сделать это. Сейчас она совсем не интересовала Джека. Он хотел ее лишь тогда, когда она сидела рядом с ним и кокетничала, то отбрасывая волосы с лица, то облизывая уголок рта, то поглаживая своими длинными, нежными пальчиками его руку. Если бы Джек два дня не видел Веронику, он бы забыл ее. Сейчас он сердился больше на девушку, чем на Брезача, за то, что она втянула его в эту историю. Но он не мог сказать все это ни ей, ни парню. И также обещать Брезачу, что он вернет ему Веронику. После всего того, что сказала Вероника о юноше во время ленча, Джек считал ее возвращение к нему невозможным. Не все, принадлежащее нам, с грустью подумал Джек, может быть подарено.

– Хочешь еще выпить? – неуверенно пробормотал Джек, снова касаясь плеча парня.

Брезач выпрямился и, повернувшись к Джеку лицом, посмотрел ему в глаза. Левая щека юноши была красной.

– Мне ничего от вас не надо, – прошептал он. – Я совершил ошибку. Большую ошибку. Мне следовало прийти с ножом.

Подняв высокий воротник, он покинул номер. Джек вздохнул и потер костяшки пальцев. Жжение в них прошло быстро, удар был несильным. Он подошел к окну и посмотрел вниз на узкую улицу. «Альфа-ромео» рычала, как лев, на красный свет; девушка в белом фартуке шла по тротуару, держа в руках серебряный поднос с тремя чашечками кофе.

Он подумал, а не уйти ли из отеля, объяснив в записке Веронике, что его срочно вызвали. Потом Джек решил, что идея ухода отчасти связана с угрозами Брезача; его охватил приступ почти детского упрямства, и он стал ждать девушку.

«Вы – безобразный старик», – пробормотал он, вспомнив слова Брезача. Джек приблизился к большому зеркалу, висящему над камином, и посмотрел на себя. Уже смеркалось, и отражение его лица было таинственным, сумрачным. Джек показался себе печальным, задумчивым, уставшим от жизни; только глаза оставались ясными и живыми. Нет, подумал он, я вовсе не безобразный старик. Он принялся искать на своем лице следы самодовольства, цинизма, сломленности. Нет, парень лгал, успокоил себя Джек. Или говорил полуправду. Или предсказывал, каким будет его лицо в старости, если не принять надлежащих мер. Я сделаю все, сказал себе Джек, чтобы его пророчество не сбылось.

12

– Стоит провести три дня в Италии, среди коренных жителей Средиземноморья, – сказал композитор, приехавший из Штатов, – как лица американцев начинают казаться вам отвратительными. Незавершенными.

Он прибыл в Италию на год по приглашению Академии; Джек вспомнил прекрасные мелодии, сочиненные им. Эндрус подумал, что человек, который создает такую хорошую музыку, не должен говорить такие вещи.

С бокалом виски в руке Джек направился к бару, устроенному в углу одной из просторных гостиных Палаццо Павини, убранной красным шелком. Сейчас здесь присутствовали Друзья Хол-тов, друзья их друзей, члены съемочной группы, несколько начинающих актрис, журналисты, сотрудники посольства, пара священников из Бостона, стайка студенток колледжа, путешествующих по Европе, три-четыре разведенных американки, жившие в Риме, потому что здесь алиментов хватало на более длительный срок, чем в Америке, а также пресс-секретарь одной из авиакомпаний, два пилота в сопровождении французских стюардесс, группа американских и английских врачей – участников симпозиума по костным заболеваниям, компания элегантно одетых молодых итальянцев, среди которых было немало титулованных особ (по выражению Холта, графы-дегенераты); юные аристократы развлекали двух самых хорошеньких студенток, высокомерно пренебрегая прочими гостями, среди которых также был добродушный лысеющий человек из Чикаго, он консультировал американские компании, собиравшиеся заниматься бизнесом в Европе; ходили слухи, что он – сотрудник ЦРУ. В числе приглашенных были два итальянца, представлявшие в Риме интересы американских кинокомпаний; эти люди умели быстро менять валюту, бронировать гостиничные номера, им можно было доверить вручение цветов женам важных персон, прибывающих в Рим. Тут же находились две еврейские семейные пары из Нью-Йорка, только что посетившие Тель-Авив, египтянин, бывший владелец хлопковых плантаций, конфискованных Насером, и две англичанки с горящими глазами на худых лицах – эти дамы делали вид, будто никогда не болели туберкулезом; они зарабатывали на жизнь машинописью и пили все, что им предлагали. Был тут и актер, шесть-семь лет назад обвиненный в коммунистической деятельности; с тех пор он не мог найти работу в Штатах, потому что к тому моменту, когда он признал себя виновным и выдал своих товарищей, мода на него прошла, режиссеры и продюсеры забыли о нем. Он овладел итальянским в объеме, позволявшем ему играть небольшие роли в итальянских картинах; в конце концов, по прошествии ряда лет, ему удалось выторговать у госдепартамента полноценный заграничный паспорт.

Джек увидел здесь Тачино, его помощника Тассети, Барзелли, Делани и жену режиссера, Клару. Стайлз стоял, пошатываясь, возле бара, с застывшей на лице презрительной улыбкой. В центре комнаты Деспьер беседовал с Моссом, знакомым Джека из посольства, и молодым итальянским режиссером, получившим год назад важный приз в Венеции. Холты, держась за руки, прогуливались среди гостей, источая радушие; временами по их лицам скользили смущенные улыбки; они были счастливы, потому что в Оклахоме им никогда бы не удалось устроить такой прием. Миссис Холт еще не успела напиться.

Уровень шума в изысканно убранной гостиной только начал повышаться; хриплый мужской смех заглушал звонкое женское щебетанье, усиленное алкоголем. Охотники и охотницы, возбужденные обилием дичи, стреляющие по всему, что движется, переходили от одной группы к другой, стремясь занять наиболее удобную позицию в многоязычной толпе. В молодости, до первой женитьбы и в промежутках между браками, Джек охотно посещал подобные многолюдные сборища, где ничто не связывало приглашенных друг с другом, почти никто никого прежде не знал и практически не мог встретить в будущем; это сообщество не признавало условностей и не обладало четкой инфраструктурой. Точнее, инфраструктура формировалась каждый раз заново, она существовала с семи часов вечера до десяти, а позже разрушалась; каждый вечер во всех столицах мира подогретые алкоголем люди ухаживали, флиртовали, знакомились, расставались, наносили друг другу обиды, льстили, интриговали; они прибывали в чьи-то дома и покидали их. Сегодня эта ярмарка не захватывала Джека, он пытался определить, когда он сможет покинуть палаццо, не нанеся своим уходом обиды Холтам. Джек приглашал Веронику пойти сюда с ним, но она отказалась.

«Наш роман продлится только две недели, – сказала она, расставаясь сегодня с Джеком в отеле, – и я не хочу афишировать его. Не хочу попусту растрачивать наше время на таких вечеринках. Мне даже не хочется ни с кем разговаривать в течение этих четырнадцати дней».

Они договорились о том, что в девять тридцать встретятся и пообедают вместе. Джек не торопился опустошить свой бокал, желая остаться трезвым для Вероники. Готов спорить, подумал Джек, ни один из присутствующих не может похвастаться тем, что сегодня днем ему довелось выслушать угрозу, подобную произнесенной Брезачем.

– Тель-Авив – удивительный город, – сказала пожилая матрона, живущая в Нью-Йорке. – Даже почтальоны там – евреи.

– Возьмите, к примеру, меня, – произнес молодой режиссер-итальянец, стоявший возле Мосса и Деспьера; ради сотрудника посольства он говорил по-французски. – Во мне смешаны черты двух этнических групп, населяющих Италию. Посмотрите на мой затылок.

Он повернулся, демонстрируя слушателям заднюю часть своей головы.

– Он плоский. Я родился в Венеции, мой отец венецианец. На севере Италии много швейцарцев, баварцев, тирольцев, это люди строгие, прямодушные, не отличающиеся красотой. Но лицом я похож на мать, она родом из Калабрии. Видите печальные темные сиротские глаза? Южный темперамент, чувство юмора, внезапные приливы энергии, долгие периоды бездействия. Обитатели севера практичны, они активны и, как большинство современных людей, не проявляют большого интереса к собственной личности. Южане – мечтатели и философы, лишенные деловой хватки, они – вымирающий интеллект Италии; без внешнего принуждения они никогда бы не стали пользоваться электрическими моторами или тракторами, они предпочли бы и поныне пахать деревянным плугом, приводимым в движение волом или ослом. Сочетание двух начал, воображения и деловитости, порождает взрывчатую, созидательную итальянскую смесь, способствующую реализации свежих идей. Дон Кихот и Эдисон, Генри Форд и Бенедетто Кроче[30]. Мы в любой момент способны совершить удивительное открытие. Даже сейчас мы можем многому научить Европу. Например– мы первыми оправились от потрясений войны. Спрашивается, почему? Да потому, что быстро признали себя побежденными. Поражение для итальянцев – вещь естественная, мы смирились с ним, как люди мирятся с плохой погодой. Не удалось одно, сказали мы себе, займемся другим. Французы же, эти рассудительные французы, – он с усмешкой поглядел на Деспьера, – до сих пор делают вид, будто они не потерпели поражения. Они вечно стоят в агрессивной позе и готовы броситься на каждого, кто скажет: «Вы проиграли». Они столь усердно защищают мифическое прошлое, что никак не могут шагнуть в настоящее. Я скажу вам кое-что еще об итальянцах и французах. Мир отпустил нам, итальянцам, наши грехи так быстро, потому что мы быстрее всех простили себя сами. Французы до сих пор не прощены – обратите внимание на ту горечь, что звучит и поныне в голосах ваших американских и английских друзей, а причина заключается в том, что французы сами не могут простить себе Ставиского, Блюма, линию Мажино, Петена, Лаваля, Дорио, даже де Голля [31]; итальянцы тем временем охотно простили себе не только свои поражения, но и победы – Аддис-Абебу, Гернику, Албанию, Грецию, Муссолини и короля, вторжение во Францию и тайную капитуляцию после сдачи Сицилии.

Слушая интеллигентный голос с легким акцентом, Джек думал: «Где ты был, когда Муссолини ораторствовал с балкона, как высоко ты вскидывал руку?»

– Что касается немцев, – продолжал режиссер, отчаянно жестикулируя, усмехаясь, восторгаясь собой, своими доводами, вниманием недавних врагов, – они, конечно, не испытывают потребности прощать себе что-либо. Они чувствуют, что были, как всегда, правы – разве ход истории это не подтверждает? – просто их одолела еще большая сила. Немцы – счастливая нация; их дух укрепляют две могущественные силы – чувство собственной правоты и жалость к себе…

Джек отошел от режиссера, извергающего поток полуправды; его раздражал красивый, складно говорящий человек с густой темной шевелюрой, манипулирующий набором четко определенных категорий – Север, Юг, плоский затылок, круглый затылок, бесплодные мечты, практическая деятельность, победители, побежденные, прощенные и непрощенные; после третьего бокала всякому понятию легко находилось место на полке.

Клара Делани, сидевшая у стены, затянутой шелком, улыбалась, делая вид, будто ее занимает то, о чем говорили по-итальянски люди, находившиеся неподалеку от женщины. Она перехватила взгляд Джека и махнула ему рукой. Он подошел к ней и поцеловал ее в щеку. Лишенная привлекательности, мертвенно-бледная, худая, Клара разменяла пятый десяток; она работала секретаршей Делани в годы его второго и третьего браков. У нее были выпуклые, слегка навыкате, темные глаза и обиженное выражение лица.

– Как дела, Джек? – спросила она своим сухим, скрипучим голосом. – Как семья? Как тебе удается выглядеть так молодо? Ты больше не бываешь в Америке?

Джек старался как можно добросовестней отвечать на все вопросы Клары; слушая его, женщина поминутно нервно посматривала через плечо на Делани, Барзелли и Тачино, которые беседовали, стоя у бара. Годы ничего не изменили, подумал Джек, Клара по-прежнему одна; она, как обычно, несет свою вахту бдительности, издали шпионя за мужем; сейчас жена Делани напоминала солдата, следящего за передвижением войск противника.

Какое впечатление произвел на тебя Рим? – спросил Джек, немедленно переходя на банальности – неизбежная дань, отдаваемая миром Кларе Делани.

– Ненавижу его, – сказала она. – Люди здесь такие фальшивые. Никто не скажет хотя бы одно искреннее слово. А он неисправим.

Она указала скорбным кивком головы на мужа и Барзелли.

– Неизлечимая слабость к исполнительнице главной роли. Не может пропустить ни одну. Если бы Морис снимал фильм с Убангисом, он бы затащил в постель негритянку, играющую королеву людоедов.

– Ну, Клара, – пытаясь успокоить ее, сказал Джек, – я уверен, ты преувеличиваешь.

– Ха! – резко выдохнула Клара, не спуская глаз с мужа. – Преувеличиваю! Я могла бы сказать тебе, где я находила следы губной помады.

Клара никогда не относилась к числу женщин, хранящих в себе свои беды; Джек понял, что годы не сделали ее более сдержанной. Он сочувственно хмыкнул ей в ответ, боясь дальнейших признаний.

– Говорю тебе, Джек, – проскрипела Клара, если бы он не нуждался, так во мне, я бы давно его оставила. Клянусь тебе. Если теперешняя картина окажется удачной, я это, наверное, сделаю. Посмотрим, кто пожелает нянчиться с ним, как с ребенком, а когда в прессе появятся отрицательные рецензии, – говорить ему, что он – великий режиссер. Знаешь, когда в Нью-Йорке состоялась премьера его последнего фильма, он три дня плакал в своей комнате как дитя. В такие моменты он зовет меня, – сказала она с нотами удовлетворения в голосе, – тогда я становлюсь его единственной любовью, он говорит, что погиб бы без меня. Это происходит, когда он истекает кровью и мучается. Зато посмотрите на него сейчас – деньги уже два месяца текут на счет, все говорят: «Да, синьор Делани, нет, синьор Делани, как вам будет угодно, синьор Делани», слушают его истории и смеются его остротам, и он уже забыл, как рыдал в течение трех дней, забыл, чем он обязан мне. Он обнаглел до того, что не берет на себя труд, возвращаясь вечером домой, стереть помаду.

Вообще-то, Клара, – произнес Джек, чувствуя, что дружеский долг обязывает его произнести слова утешения, – ты не можешь сказать, что не знала, за какого сложного человека выходишь замуж. Тебе это был известно лучше, чем кому-либо.

– Да, да, – согласилась Клара. – Я много лет лгала его женам. Точно так, как сейчас Хильда лжет мне. Но я надеялась, что теперь-то он изменится. В конце концов, ему уже пятьдесят шесть. А что ты скажешь о себе?

Она пристально посмотрела на Джека.

– Ты не доводишь свою жену до безумия, нет?

– Ну, – осторожно начал Джек, – у нас, как у всех, есть свои проблемы.

– Таких проблем, как у меня, нет ни у кого, – подавленно сказала Клара. – Взгляни на нее.

Она презрительно скривила губы, указывая на Барзелли, которая стояла возле Делани; их плечи соприкасались.

– Вульгарная толстая итальянка. Хотела бы я посмотреть, во что она превратится, когда ей будет столько лет, сколько мне сейчас. Они совсем потеряли стыд. Не считают нужным что-либо скрывать от людей. Ведь город уже в курсе. Ему наплевать, что о нем говорят.

Это – одна из лучших его черт, подумал Джек, ему всегда было безразлично, что болтают о нем люди.

И ведь не в том причина, что он вынужден искать усладу на стороне, – продолжала Клара. – Он теряет со мной голову. Спросите его, он вам скажет. Бог видит, я сейчас не красавица и никогда ею не была, но у меня по-прежнему фигура юной девушки…

Замолчав, она метнула в Джека яростный взгляд, как бы предлагая ему оспорить ее слова. Джек неторопливо зажег сигарету.

– У нас бывает страстная любовь, – во всеуслышание заявила Клара. – Такую любовь, как правило, испытывают только в ранней молодости. Он бывает ненасытен.

Замолчав на мгновение, она неуверенно добавила:

– Иногда. В некоторые месяцы.

Рим, подумал смущенный Джек. Здесь всех тянет исповедоваться. Передо мной. Наверное, сейчас у меня на лице написана готовность отпустить грехи и сочувствовать.

– И это далеко не все, – Клара продолжила пересказ одна тысяча первой главы из нескончаемой книги, повествующей о любви, жалости к себе, самооправдании, ревности, тоске, чувстве собственности; эту историю начала писать сама жизнь в тот день, когда молодая некрасивая женщина переступила порог кабинета, находящегося в голливудской студии, и произнесла:

«Мистер Делани, меня направили к вам из стенографического бюро». Она понизила голос, словно информация предназначалась только для Джека, и ему пришлось приблизиться к ней, чтобы услышать ее слова, заглушаемые шумом, стоящим в гостиной.

– Есть еще и работа. Кто, по-твоему, помогает ему доводить сценарии? Кто, думаешь, переписал заново сценарий этой картины?

Преступника всегда подмывает сознаться в содеянном, подумал Джек.

– Наши головы работают как единое целое, – прошептала Клара. – Когда мы трудимся вдвоем, мы ближе друг к другу, чем когда лежим в постели. Потом он отправляется на съемочную площадку, где какая-нибудь толстая шлюха вертит задом, и я ему больше не нужна. Он забывает о наших днях и ночах, проведенных над рукописью, забывает о…

Клара фыркнула. Потом, взяв себя в руки, улыбнулась.

– Я не жалуюсь, – сказала она. – Не жаловалась раньше и не собираюсь делать это впредь. На сей раз результат оправдает все жертвы. Ты ведь читал сценарий, да? Видел отснятый материал?

– Да, – сказал Джек.

– Он прекрасен, – умоляющим тоном произнесла она. – Правда ведь?

– Да, – подтвердил Джек. – Он прекрасен.

– Эта картина сыграет решающую роль в его карьере, – доверительно промолвила Клара. – Она вознесет его на вершину. Ты со мной согласен?

– Конечно, – сказал Джек.

Моя дружба с Делани не обязывает меня быть искренним с его женой, подумал он.

– Ты слышал, ему предлагают снять в Риме по контракту три фильма, – горделиво заявила Клара.

– Мистер Холт что-то говорил мне об этом, – сказал Джек.

– Я подыскиваю здесь квартиру на год, – сообщила Клара. – С хорошей поварихой. Чтобы по вечерам его тянуло домой. Если у него будет постоянная, надежная крыша над головой, он угомонится. Последние годы были такими…

Она замолчала, бросив задумчивый взгляд на Делани и Барзелли.

– Знаешь, что я сейчас сделаю, Джек? Я уйду отсюда. Морис не любит, когда я, как он говорит, проявляю собственнические чувства. Незаметно скроюсь. С таким человеком, как он, надо уметь обращаться, Джек. Надо знать, когда можно становиться на его пути, а когда – нет. Не говори никому о моем уходе.

Она протиснулась сквозь толпу к двери и исчезла. Через два часа Делани начнет лениво озираться по сторонам, ища ее, потом пожмет плечами и уйдет вместе с Барзелли, радуясь тому, что ему не придется выдумывать предлог, чтобы отправить жену домой одну.

Джек вздохнул. А ведь было время, подумал он, когда я считал, что люди ходят на вечеринки ради удовольствия.

Он ощутил чье-то легкое прикосновение. Это была миссис Холт, сопровождаемая, как всегда, своим мужем.

Вы так добры, что пришли к нам, – своим ангельским голосом виновато произнесла миссис Холт. – У вас, верно, столько дел в Риме, столько знакомых, которых надо повидать…

– Вовсе нет, – ответил Джек, пожимая руку Холта. Американец был в строгом атласном пиджаке, явно сшитом в Риме, а миссис Холт была единственной из женщин, кто надел вечернее платье. Девичье, нежно-голубое, оно подходило к ее голосу; на плечах миссис Холт лежала легкая узорчатая шаль. Она постоянно поправляла ее руками.

– Я тут почти никого не знаю, – сказал Джек. – Кстати, Сэм, насчет нашей вчерашней беседы…

– Да, – отозвался Холт, бросив испуганный взгляд на жену. – Если это сложно…

– Я говорил с одним человеком из консульства, – продолжил Джек. – С мистером Керном. Вам надо зайти к нему. Он, кажется, может чем-то помочь.

Холт просиял.

– Вы весьма любезны, Джек, – сказал он. – Так быстро сделали это.

– Ему требуются кое-какие сведения, – сказал Джек, не желая вдаваться в подробности. – По-моему, будет лучше, если теперь вы сами побеседуете с ним.

– Конечно, конечно, – согласился Холт. – Это о ребенке, – пояснил он жене.

– У них такие грустные глаза, – сказала миссис Холт, и ее собственные глаза увлажнились. – Они поразительно вежливые. У меня просто сердце разрывается, когда я гляжу на них. После последнего визита я не могла уснуть всю ночь. Несчастные печальные маленькие леди и джентльмены в ужасных черных одеждах. Мне хотелось взять их всех к себе.

– Джек, – сказал Холт, – хочу спросить вас – вы всю жизнь собираетесь оставаться на государственной службе?

– Ну, – удивленно произнес Джек, – я не задумывался на сей счет. Я не прикован цепями, если вы имеете в виду это…

Я вот о чем подумал, – сказал Холт. – Если бы вам сделали выгодное, очень выгодное предложение, вы не отвергли бы его с ходу?

– Наверно, нет, – ответил Джек, подумав, не собирается ли Холт пригласить его в свою фирму после часовой беседы в клубе и короткой прогулки вдоль Тибра. – Я свободен, как и всякий другой человек. Честно говоря, я не думал на эту тему. Ничего исключительно заманчивого последние десять лет мне не подворачивалось.

– Отлично, – четко произнес Холт, словно они только что уже скрепили договоренность рукопожатием. – Рад это слышать.

– Я хочу вам кое-что сказать, Джек, – произнесла миссис Холт. – Когда мы вернулись из клуба домой, Сэм сказал: «Этот молодой человек мне симпатичен. В нем есть какая-то надежность. Он не похож на прочих американцев, много лет проживших за границей, легкомысленных, развязных и циничных».

Она улыбнулась Джеку, официально наградив его расположением мужа.

– Ну, – серьезно сказал Джек, – это приятно слышать. Особенно про молодого человека.

– Не знаю, сколько вам лет, Джек, – сказала миссис Холт, – но выглядите вы очень молодо.

– Спасибо, Берга, – произнес Джек, подумав: «Не попросить ли ее поговорить обо мне с Брезачем?»

– Мы всегда рады видеть вас у себя, – сказал Холт. – Вы знаете, где мы живем. Вы здесь всегда желанный гость. К тому же, – он с гордостью обвел взглядом всех, кто пил его спиртное, – вы сможете познакомиться здесь с замечательными людьми.

– Я приобретаю тут новый интеллектуальный опыт, – заметила миссис Холт. – Я чувствую, как расширился мой кругозор с момента прибытия в Рим. Представляете, до этого вечера я никогда не видела настоящего живого композитора, сочиняющего современную музыку.

Они отплыли, излучая радушие, навстречу только что прибывшему сицилийскому писателю, который недавно выпустил книгу о войне; главным отрицательным героем ее был капитан американской армии.

– Джек…

Его плеча коснулся Деспьер.

– Я надеялся, что ты придешь сюда.

– Я не успел поздороваться с тобой, – сказал Джек, пожимая руку француза. – Пытался понять, кто я – круглоголовый вымирающий мыслитель или Генри Форд с плоским затылком.

Деспьер усмехнулся.

– Этот итальянец мне нравится. У него хотя бы есть теории. Ты удивишься, как часто я вижу нынче людей, которые не желают строить никаких теорий.

– Да, кстати, – небрежным тоном произнес Джек, – я тут встретил парня, который отрекомендовался твоим другом. Его фамилия Брезач.

– Брезач?

Деспьер сдвинул брови, напрягая память. Потом убрал со лба прядь волос.

– Моим другом?

Так он представился, – невозмутимо произнес Джек.

– Что ему от тебя понадобилось?

Ничего, – соврал Джек. – Случайное знакомство.

– Будь с ним осторожен, – предупредил Деспьер. – Однажды он пытался покончить с собой в чужой ванной. Он очень вспыльчив. На моих глазах он как-то залепил пощечину Веронике в ресторане, когда она улыбнулась кому-то из старых приятелей.

А как она отреагировала на его поступок? – спросил Джек, не веря Деспьеру.

– Перестала улыбаться.

Деспьер огляделся по сторонам и отвел Джека в угол.

– Можешь кое-что для меня сделать, Джек? – спросил Деспьер своим обычным голосом, но глаза его стали серьезными, они испытующе смотрели на Джека.

– Конечно, – ответил Джек. – Что именно?

Деспьер вытащил из внутреннего кармана длинный заклеенный конверт.

– Пусть он временно полежит у тебя. Он протянул конверт Джеку.

Джек сунул пухлый конверт к себе в карман. Что я должен с ним сделать? – спросил он.

– Просто сохрани. Я вернусь и заберу его у тебя.

– Откуда вернешься?

Завтра я уезжаю в Алжир. Утром получил телеграмму из редакции. Им требуется статья. Я проведу там шесть-семь дней. Ты ведь еще не уедешь?

– Нет.

– Газета заказала мне материал на пару тысяч слов о зверствах, которые творятся в Алжире, – пояснил Деспьер. – Я – специалист по насилию. Такой человек, как я, имеется в каждом уважающем себя современном издании. Спасибо. Ты славный парень.

– Больше ничего не хочешь мне сказать? Деспьер пожал плечами.

– Ну… – протянул он, – если я не вернусь, вскрой его.

– Послушай, Жан-Батист, – начал Джек. Деспьер рассмеялся.

– Знаю, это несерьезная война, – сказал он, – но, говорят, там стреляют настоящими пулями. И вообще, специалист по насилию должен предусмотреть все возможные потери. Да, еще. Не говори никому, что я отправляюсь в Алжир. Никому, – медленно повторил он.

– А где ты? – сказал Джек. – Если спросят.

– В Санкт-Морице. Там хороший снег. В гостях у друзей. Их адрес тебе неизвестен.

– А что со статьей о Делани?

– Я закончу ее, когда вернусь, – ответил Деспьер. – Это двадцатый век – насилие важнее искусства. Он посмотрел на часы.

– Я опаздываю, – сказал журналист.

Он похлопал Джека по плечу; на его лице появилась добрая, дружеская, мальчишеская улыбка, в ней не было ничего злого. Повернувшись, Деспьер направился сквозь подогретую алкоголем толпу гостей на свою несерьезную войну. Джек проводил взглядом невысокого покачивающегося человека в безукоризненно скроенном итальянском костюме. Он заметил, что француз ни с кем не попрощался.

Джек коснулся рукой оттопыривающегося кармана. Увесистый пакет вселял в Джека тревогу. Если я не вернусь, вскрой его.

Внезапный порыв заставил Джека броситься к двери, за Деспьером. На какую бы войну ни уезжал человек, он заслуживает того, чтобы его друг ушел с вечеринки и проводил его. Хотя бы до такси.

Но у двери путь ему преградила многочисленная компания вновь прибывших гостей, и не успел Джек протиснуться сквозь нее, как чья-то рука крепко схватила его за плечо и потянула назад.

– Привет, братишка, – сказал Стайлз. – Весь вечер собираюсь с вами поздороваться.

– Если позволите, в другой раз.

Джек попытался высвободиться, не привлекая внимания окружающих, но крупный Стайлз сжал его плечо еще сильнее.

Нельзя так обращаться со старыми друзьями, братец, – сказал Стайлз. – Только не говорите, будто вы меня не помните, мистер Роял.

– Я вас помню, – произнес Джек.

Он резко выдернул руку из пальцев Стайлза, но актер с поразительной быстротой преградил ему путь к двери. Мужчины посмотрели друг на друга. На лице Стайлза появилась пьяная агрессивная улыбка, не предвещавшая ничего хорошего. Он явно был готов устроить скандал. Ладно, подумал Джек. Мне уже все равно не догнать Деспьера.

– Что вам угодно? – сухо произнес Джек.

В присутствии актера он испытывал смущение, чувство вины.

– Кажется, нам есть о чем потолковать, – сказал Стайлз.

У него была странная манера говорить, он почти не раскрывал рта, словно боясь выдать степень своего опьянения.

– Об искусстве, игре актера и связанных с ними вещах. Я ваш давнишний поклонник. В молодости пытался имитировать ваш голос.

Он выдавил из себя деланный смех.

– А теперь вам платят за то, что вы имитируете мой голос. Жизнь подшучивает над нами, а, Джек?

Он закачался, приблизившись к Джеку и обдав его запахом джина; Стайлз нечаянно плеснул напиток из бокала себе на брюки.

Вы ведь не станете этого отрицать, Джек? Тайные уединения в студийном зале. Вы слыли честным человеком, Джек, признайтесь, я прав?

– Я не собираюсь ничего отрицать, – сказал Джек.

– Вы видели мою игру. Сегодня вы – крупнейший в мире знаток моей игры, – громко произнес Стайлз. – Подскажите, что я должен сделать, чтобы улучшить ее?

– Пожалуйста, – отозвался Джек. – Вступите в Общество анонимных алкоголиков.

– Спасибо, – глухо сказал Стайлз. – Вы мне очень помогли. Моя мать твердит то же самое.

Он шумно отхлебнул мартини.

– Скажите, – продолжал он, – как будет звучать мой голос? Услышат ли в нем зрители искренность и волнение? Горечь и силу? Мужество и грусть? Понравлюсь ли я девушкам, Джек? Моя судьба в ваших руках. Отнеситесь к этому серьезно.

– Я отношусь серьезно к любой работе, – сказал Джек.

– Когда картина выйдет на экран, я, возможно, вчиню вам иск за искажение художественного образа.

Стайлз громко засмеялся над своим каламбуром.

Тысяч на пятьсот. Эти полмиллиона будут для меня не лишними. Особенно когда станет известно, что в Риме режиссер пригласил какого-то клерка дублировать мою роль. Дома цена на меня здорово подскочит, верно?

Прекратите жаловаться, – сказал Джек; залитый джином, пахнувший перегаром, вцепившийся в него актер, который приблизил свою искаженную гримасой физиономию к лицу Джека, уже начал порядком раздражать Эндруса. – Вам некого винить в ваших неудачах, кроме самого себя.

– Самая печальная фраза из всех когда-либо произнесенных и написанных, – сказал Стайлз; его рот растянулся в улыбке, на губах пузырилась слюна.

Сделав неловкое движение рукой, он задел бокалом плечо Джека. Бокал упал на пол и разбился. Стайлз даже не поглядел на осколки.

– Так им и надо, – сказал он, воинственно посмотрев по сторонам. – Мерзавцы даже не пригласили меня. Я тут – пария. Меня сторонятся как прокаженного. Но я все равно пришел. И у них не хватило духу сказать: вали отсюда, приятель, эта вечеринка – только для леди и джентльменов. Я пришел из-за вас, Джек. Я ваш старый поклонник. Захотел увидеть вас. Вы тронуты?

– Почему бы вам не пойти домой и не проспаться? – сказал Джек.

– Вы ничего не понимаете, Джек. Стайлз скорбно покачал головой.

– Большой, взрослый человек, а ничего не понимаете. Чтобы заснуть, мне надо выпить еще кварту…

– Желаю хорошо провести время.

Джек собрался отойти, но Стайлз своими дрожащими, но цепкими пальцами удержал его за рукав пиджака.

– Минуту, Джек, – сказал Стайлз. – У меня есть предложение. Его голос понизился до громкого, хриплого шепота. Губы

Стайлза как-то обмякли, расслабились.

Уезжайте. Уезжайте из города. Скажите этому подонку Делани, что вы передумали. Что вам мешает гордость. Что ваша жена при смерти. Что угодно. Уезжайте сегодня вечером. А, Джек? Я компенсирую ваши потери, сколько бы они ни собирались вам заплатить. Из моего собственного кармана, – с отчаянием произнес он; Стайлз поморгал, словно пытаясь удержать слезы, глаза его налились кровью. Устройте себе отпуск. За мой счет. Если вы согласитесь, я дам вам обещание до окончания работы над картиной не притрагиваться к бутылке.

Стайлз замолчал и отпустил рукав Джека. Он громко рассмеялся и вытер рот.

Я, конечно, пошутил. Черта с два, я не дам вам и цента. Я хотел увидеть вашу реакцию. Какое мне дело до всего этого? Фильм в любом случае получается дерьмовый. Может быть, я найму вас дублировать мой голос во всех моих будущих картинах. Возможно, я обрету новую жизнь в кинематографе. Не скучайте в Риме, братец.

Хлопнув Джека по плечу, он отошел к окну, распахнул его и замер перед ним, всматриваясь в темную улицу, вдыхая свежий воздух, широко улыбаясь.

Джек собрался уйти, хотя до свидания с Вероникой еще оставалось время, но тут он заметил, что Делани жестом подзывает его к себе. Вдыхая аромат духов, он пробрался сквозь беседующих гостей. Двое докторов пили грейпфрутовый сок из бокалов для шампанского.

– Здесь есть врач, – произнес один из медиков, судя по акценту, уроженец Миннесоты, – который утверждает, что добился поразительных результатов в лечении колита. Он кормит своих пациентов одним картофельным пюре в течение пяти дней. Каждые два часа. Другой пищи они не получают. Четыре килограмма пюре в сутки.

– Что этот мерзавец говорил тебе? – спросил Делани, когда Джек подошел к нему. – Ну… Стайлз?

– Он пожаловался, что его сюда не пригласили, – ответил Джек.

– Это не помешало ему явиться, верно? – заметил Делани. – Что-нибудь еще он сказал?

Обещал заплатить мне, если я уберусь из города, – сообщил Джек. – Чтобы остановить дублирование.

– Значит, ему все известно, – произнес Делани.

– Морис, – снисходительно улыбаясь, сказал Тачино. – Что вы хотите? Это Рим. Последние три тысячи лет здесь никому не удавалось сохранить что-либо в тайне.

– Если он что-нибудь выкинет на съемочной площадке, я дам ему по физиономии, – сказал Делани, глядя в сторону стоящего у окна Стайлза.

Тачино пренебрежительно посмотрел на актера.

Отныне он будет вести себя хорошо, – сообщил продюсер. – Я задержал ему на месяц выплату гонорара. У него нет денег на выпивку.

– Теперь я бы голосовал за сухой закон, – сказал Делани. – Особенно для актеров и писателей.

Он пожал плечами, как бы закрывая тему.

– И Клара, – воинственно добавил Делани. – Я видел, как она что-то шептала тебе. Что у нее на уме?

– Она собирается нанять хорошую повариху, – сообщил Джек, – чтобы по вечерам тебя ждал дома превосходный обед.

– О, Господи, – вырвалось у Делани, а Барзелли негромко рассмеялась. – Повариху. Тогда я заточу себя в четырех стенах и буду выходить на волю только в момент начала съемок.

– Ну уж конечно, – сказал Джек.

– Джек, мой друг, – произнес Тачино, погладив Эндруса по плечу, – я просто счастлив. Морис сказал мне, что вы дублируете роль превосходно, с большим чувством.

– Морис – обманщик, – произнес Джек.

Мы все это знаем, – сказал Тачино. – Морис – обманщик. Иначе что бы он делал в Риме?

Он засмеялся, гордясь своим городом.

– Здравствуйте, Джек.

Незаметно появившийся откуда-то Браттон, актер, который не мог больше работать в Голливуде, присоединился к мужчинам. Он радостно, возбужденно хлопнул Джека по плечу и остановился, протягивая руку. На его печальном, напряженном лице застыла неуверенная улыбка.

– Вы меня помните, Джек?

– Конечно, – ответил Эндрус, пожимая руку Браттона.

– Я услышал, что вы в Риме, – сказал Браттон.

Он торопливо произносил слова хриплым голосом; Браттон явно стремился продемонстрировать добродушие и непринужденность, но всем, в том числе и самому актеру, была очевидна бесплодность этих потуг. На лбу у него выступили капельки пота. Он напоминал человека, пытающегося попасть на спортивные соревнования по поддельному билету.

– Все дороги ведут в Рим, верно, Джек? – произнес Браттон.

Он громко рассмеялся и тут же, как почувствовал Джек, пожалел об этом.

– Здравствуйте, мистер Делани.

Он повернулся к Морису, протягивая ему руку.

– Я недавно спросил себя: «Когда же мистер Делани решит, что ему нужен хороший актер, и позовет меня?» Знаете, я еще не забыл английский язык.

– Здравствуйте, Браттон, – без каких-либо эмоций в голосе сказал Делани, не желая замечать протянутой руки.

Пот блестел на лбу Браттона; актер смущенно поморгал.

– Я протянул вам руку, мистер Делани, – сказал Браттон.

– Вижу, – отозвался режиссер.

Тассети придвинулся к Делани, наблюдая за ним с удовольствием и интересом. Тассети жил ради подобных сцен, он улыбнулся, готовый в любой миг защитить своих хозяев, покарать их обидчика, выполнить свои функции сторожевого пса.

Браттон опустил руку. Сделал пару резких вдохов, издавая свистящий звук.

– Джек пожал мою руку, – громко произнес Браттон. – Он не строит из себя гордеца. Хоть и занимает ответственный пост.

– Джек – дипломат, – отозвался Делани, смерив Браттона ледяным взглядом. – Ему приходится пожимать руки всяким негодяям, которые протягивают их.

– Прикусите язык, – сказал Браттон. – Я не позволю так разговаривать со мной.

Делани повернулся спиной к актеру и, нежно коснувшись руки Барзелли, сказал ей:

– Ты сегодня прекрасно выглядишь, carissima[32]. Мне нравится твоя новая прическа.

Браттон, подвинувшись, снова оказался перед Делани; Джек заметил, как сжались кулаки Тассети в предвкушении работы.

– Я скажу, что я о вас думаю, – обратился актер к Делани. – Я думаю, что вы втайне симпатизируете коммунистам. В Голливуде осталось много таких, как вы. В последний раз, когда я был там, я заглянул в «Чейзенс». Проходя мимо одного из столиков, я повернул голову в сторону, и кто-то плеснул в меня содержимое своего бокала… Там сидели шесть магнатов кинобизнеса, спонсоров республиканской партии, и, когда я спросил их, кто это сделал, они только рассмеялись…

– Успокойтесь, – сказал Джек, испытывавший стыд за кинобизнес, за американцев, находящихся в Штатах и за рубежом. Он коснулся рукава Браттона. Человек дрожал.

– Делани не способен делать что-либо втайне. Всем известно, что он был противником коммунизма в те годы, когда вы каждый вторник ходили на собрания. Почему бы вам не отправиться домой?

– Комиссия вручила мне свидетельство о том, что с меня сняты все обвинения, – исступленно заявил Браттон. – Заслушав мои показания, они пожали мне руку и сказали, что я – истинный патриот Америки, который осознал свою вину и нашел в себе мужество искупить ее. Я могу показать вам документ.

– Комиссия выдала бы карантинное удостоверение тифозной вше, – сказал Делани, – если бы она помогла, как вы, поймать другую тифозную вошь. Я думаю, что в душе вы по-прежнему коммунист, если вы вообще способны иметь какие-то убеждения. Вы – трус, заговоривший, чтобы спасти свою шкуру; вы предали многих несчастных из числа ваших бывших друзей, самый отважный поступок которых заключался в подписании в 1944 году приветственного послания, адресованного русской армии. Мне жаль вас, но я не пожимаю руки из жалости. Если вы на мели и нуждаетесь в подаянии, зайдите завтра в мой офис, я дам вам несколько долларов, потому что считаю своим долгом спасти от голодной смерти любого актера, даже такого плохого, как вы, поскольку получаю доходы благодаря их труду. А теперь убирайтесь отсюда, вы и так уже произвели слишком много шума.

– Мне следовало бы ударить вас, – прошептал Браттон, не поднимая висящих вдоль туловища рук.

– Попробуйте, – тихо сказал Делани. – Когда-нибудь. Морис повернулся в Барзелли.

– Пойдем выпьем, carissima, – предложил он. Делани взял актрису под руку, и они направились к бару. Тассети улыбнулся, с удовольствием наблюдая за Браттоном.

Тачино пожал плечами.

– Вот что я скажу, – заявил продюсер. – Я никогда не пойму Америку.

Готовый расплакаться Браттон осушил лоб зеленым шелковым платком, он суетливо переводил взгляд с одного лица на другое.

– Его самовлюбленность беспредельна, – громко заявил актер. – Он еще получит по заслугам.

Он вымученно улыбнулся, обнажив зубы.

– Не стоит принимать всерьез слова такого эгоиста. Он махнул рукой, изо всех сил стараясь скрыть обиду.

– Мы еще увидимся, Джек. Я приглашу вас пообедать. Покажу вам, как живут бедняки.

Он бросил последний умоляющий взгляд на стоящих рядом с ним мужчин. Никто не произнес ни слова. Тассети сунул руки в карманы, разочарованный тем, что ему не пришлось применить силу. Браттон повернулся и отошел, неуклюже изображая своей походкой раскованность и безразличие; он направился к двум молодым итальянским актрисам, беседовавшим друг с другом в углу комнаты. Браттон заговорил с ними, жестом собственника обняв обеих за плечи. Его громкий смех разнесся по гостиной, перекрывая шум голосов.

– В чем дело? – спросил Тассети на сицилийском диалекте французского языка; Джек с трудом понял итальянца. – Делани увел у него девушку?

– Возможно, – ответил Джек. – Когда-нибудь.

Пожав руки Тачино и Тассети, он зашагал к двери. С меня довольно, подумал Джек.

В прихожей, ожидая, когда ему подадут пальто, он заметил хорошенькую студентку колледжа. Она сидела, согнувшись, на мраморной скамейке у стены и плакала. Ее губа кровоточила; она прикладывала к ней розовую косметическую салфетку для лица. Две ее подружки стояли перед ней с озабоченными лицами, пытаясь спрятать ее от глаз прибывающих и уходящих гостей. Из вежливости Джек не стал разглядывать девушку и лишь на следующий день узнал, что она оказалась в одной из спален с юным итальянским графом, который повалил американку на кровать и укусил в губу, когда она попыталась помешать ему поцеловать ее. Ей наложили два шва.

13

Наступило время прилива, и Средиземное море медленно накатилось на пляж. Джек и Вероника сидели у подножия дюны, защищавшей их от порывов ветра. Погода была не по сезону теплая. Близилась полночь, и в стоявших на побережье домиках, большая часть которых пустовала зимой, светилось лишь несколько окон. После шума и суеты вечеринки Джеку показалось заманчивым предложение Вероники пообедать во Фреджене. Они поели в небольшом загородном trattoria[33] выпили графин сухого красного вина, а потом отправились на край сосновой рощи, тянувшейся вдоль пустынного песчаного пляжа. Джек обнял Веронику за талию; окутанные запахами морской воды и сосен, они любовались лунной дорожкой.

Картина называется, умиротворенно подумал Джек, «Влюбленные у берега моря». Сейчас Делани, Барзелли, Стайлз и Браттон, все конфликты и проблемы казались ему бесконечно далекими.

– Я вот что подумала, – сказала Вероника, – наверно, мне следует переехать в Париж.

Она сделала паузу, прижавшись головой к Джеку; он знал, что сейчас она ждет его слов: «Да, тебе следует переехать в Париж». Но он не произнес их.

– Я устала от Рима, – сказала она. – И не могу же я постоянно скрываться от Роберта. В конце концов он отравит мне жизнь.

– На приеме, – произнес Джек, – Деспьер сказал мне, что однажды Брезач ударил тебя в ресторане. Это правда?

– Да, – смеясь, подтвердила Вероника. – Однажды.

– Что ты сделала?

– Я сказала ему, что, если это повторится, я уйду от него, – ответила она. – Он больше так не поступал, а я все равно оставила его.

Она снова засмеялась.

– Он мог бы не отказывать себе в удовольствии. Вероника зачерпнула свободной рукой песок и стала сыпать его обратно тонкой струйкой.

– Я говорю по-французски, – сказала она. – Меня бы взяли в бюро путешествий. Ежегодно Италию посещают миллионы французов.

Она на мгновение задумалась.

– Мне всегда хотелось жить в Париже. Я бы нашла маленькую квартирку, а ты бы навещал меня.

Джек смущенно пошевелился. Он увидел себя торопящимся поскорее покинуть свой офис, проклинающим за рулем автомобиля вечерние парижские пробки, взбирающимся наверх по шаткой лестнице дома, находящегося где-нибудь в районе Сен-Жермен-де-Пре; вот он занимается любовью с Вероникой, стараясь не смотреть на часы, затем покидает ее, замечая на лице девушки огорчение и укор. Потом спешит домой, чтобы поцеловать Элен, пожелать детям спокойной ночи, пока они не уснули, по дороге сочиняя, что он ответит Элен, когда она, подавая предобеденную рюмку, спросит его: «Сколько часов длится твой рабочий день, дорогой?» «Cinq a sept»[34]– так называют это французы; многим из них, как мужчинам, так и женщинам, подобные свидания не осложняют жизнь и приносят удовольствие.

– Ты не хочешь, чтобы я переехала в Париж, – произнесла Вероника.

– Конечно хочу, – почти не кривя душой, заверил ее Джек. – С чего ты это взяла?

– Ты так странно молчишь, – сказала Вероника.

О, Господи, еще одна женщина пытается угадать, что скрывается за моим молчанием.

– Я глупая, – сказала Вероника. – Не хочу принимать правила нашей игры.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Джек.

– Все кончится в тот момент, когда я посажу тебя на самолет в Чампино.

Она улыбнулась в темноте.

– В учебниках географии это называется естественной границей. Рейн, Альпы. Чампино – наш Рейн, наши Альпы, верно?

– Послушай, Вероника, – тщательно подбирая слова, произнес Джек. – У меня в Париже жена. И я ее люблю.

Для данной беседы эта фраза достаточно точна, подумал Джек.

Вероника пренебрежительно фыркнула.

– Я устала, – заявила она, – от мужчин, которые спят со мной и говорят мне о том, как сильно они любят своих жен.

– Упрек принят, – отозвался Джек. – Отныне я никогда не стану говорить кому-либо о том, что я люблю свою жену.

– Тут ты отличаешься от итальянцев, – заметила Вероника. – Они всегда говорят, что ненавидят своих жен. Часто это правда. В Италии разводы запрещены, поэтому мужчины могут позволить себе говорить любовницам, что они ненавидят своих жен. Американцам приходится быть более осторожными.

Они замолчали, испытывая неловкость и некоторую враждебность друг к другу. Затем Вероника начала тихо напевать:

«Volare, oh, oh. Cantare… oh, oh, oh, oh, nel blit, dipinto di Ый, felice di store lassu…»[35].

Она резко, грубовато рассмеялась.

– Любовная песня для туристического бизнеса.

Она вялым голосом пропела с иронической интонацией еще две-три строки, затем вытащила свою руку из руки Джека и замолчала.

Джек почувствовал, что его начинают раздражать переменчивые и растущие претензии Вероники, ее внезапный насмешливый тон, адресованный им обоим.

– Ты кое-что сказала минуту назад, – произнес он, – хочу тебя спросить об этом.

– Ты о чем? – небрежно промолвила Вероника.

– Ты сказала, что устала от мужчин, которые спят с тобой и говорят тебе о том, как сильно они любят своих жен.

– Верно, – согласилась Вероника. – Это тебя обидело?

– Нет, – ответил Джек. – Но, по словам Брезача, до встречи с ним ты была девушкой.

Вероника рассмеялась.

Американцы, – сказала она, – готовы поверить во что угодно. Это – проявление их оптимизма. Ну и что? – с вызовом в голосе произнесла она. – Ты бы предпочел, чтобы до встречи с Робертом я не была девушкой?

– Мне это совершенно безразлично, – сказал Джек. – Просто стало любопытно. Ты недовольна, что я заговорил об этом?

– Вовсе нет, – сказала Вероника.

Она взяла руку Джека и нежно поцеловала его пальцы.

– Деспьер, – произнес Джек, – сказал мне, что Брезач однажды пытался покончить жизнь самоубийством.

Он почувствовал, что Вероника замерла.

– Это правда?

– Можно сказать, что да.

– Из-за тебя?

– Не совсем, – сказала она. – Он ходил к психоаналитику еще до знакомства со мной, чтобы избавиться от стремления к смерти. К какому-то австрийцу из Инсбрука. Доктору Гильдермейстеру.

Она произнесла фамилию врача, насмешливо имитируя немецкий акцент.

– Мне пришлось тоже сходить к нему, когда я переехала к Роберту. Вот что он мне сказал: «Должен предупредить вас – у Роберта весьма неустойчивая психика». Тоже мне, открыл Америку, – сказала она.

– Что еще он сообщил?

– По его мнению, Роберт склонен к насилию, жертвой которого может стать он сам – или я. «Volare… cantare…» – запела она.

Вероника повернулась, обняла Джека и притянула его к себе; потом откинулась спиной на песок, не выпуская Джека из объятий.

– Я приехала сюда с тобой, – прошептала она, – не для того, чтобы говорить о ком-то другом.

Девушка поцеловала Джека и коснулась пальцами его щеки.

– Знаешь, чего я хочу? – сказала она. – Я хочу, чтобы ты любил меня. Сейчас. Здесь.

Джек едва не поддался соблазну. Затем он представил их лежащими без одежды на холодном песке; на пляже могли появиться люди. Нет, подумал он, это забавы для молодых. Ласково поцеловав Веронику, он сел.

– В другой раз, дорогая, – сказал Джек. – Какой-нибудь теплой летней ночью.

Вероника лежала, не двигаясь, подложив руки под голову и смотря в небо. Затем внезапно поднялась.

– Какой-нибудь летней ночью, – сказала она, стоя возле него. – Смотри, когда-нибудь я перестану проявлять инициативу.

Ее голос звучал недовольно, сердито; она оправила юбку, стряхнула песчинки, не глядя на Джека. Он нерешительно встал, уже начиная жалеть о своей осторожности. Вероника молча повернулась и быстрыми шагами направилась к запаркованному под деревом автомобилю. Джек неторопливо последовал за ней; несмотря на испытываемое им недовольство собой и ею, он любовался легкой, раскованной походкой девушки; Вероника шла по песку босиком, держа туфли в руке.

Они сели в машину. Джек завел мотор. Когда Вероника предложила поехать к морю, он отпустил Гвидо на весь вечер.

Зажженные фары выхватили из тьмы зловещие деревья, которые окружали автомобиль. Дорога была узкой, ухабистой, Джек вел «фиат» медленно, молча; он заметил, что Вероника прижалась к правой двери, держась от него на максимальном расстоянии.

Лишь когда он вырулил на шоссе, ведущее в Рим, девушка снова заговорила.

– Скажи мне, произнесла она, – сколько раз ты был женат?

– Почему тебя это интересует?

– Если не хочешь, можешь не отвечать.

– Три раза.

– О, Господи, – сказала она.

– Вот именно, – отозвался он. – О, Господи.

– Это нормально для Америки?

– Не совсем, – сказал Джек.

– Какой была твоя первая жена?

– Зачем это тебе? – спросил Джек.

– Я хочу знать, как ты будешь говорить обо мне, когда мы расстанемся. Она была хорошенькая?

– Очень, – сказал Джек.

Фары встречного автомобиля ослепляли Джека; выждав, когда машины разминутся, он продолжил:

– Но характер у нее был несносный.

Обо мне ты тоже это скажешь? спросила Вероника.

– Нет, – отозвался Джек. – Я никогда не говорил это о других моих женщинах. Только о первой жене.

– Почему ты женился на ней?

– Мне не удавалось получить ее иным способом, – пояснил Джек, глядя на дорогу и вспоминая прошлое с его странными решениями, бессмысленными жертвами, неодолимыми, гибельными желаниями.

– Тогда ты не знал, что у нее несносный характер? Вероника подложила одну ногу под себя на сиденье; она с интересом смотрела на Джека, охотно слушая его признания; в ее глазах горела женская страсть к сплетням.

У меня были некоторые подозрения, – сказал Джек. – Но я заставил себя забыть о них. К тому же я думал, что мне удастся переделать ее после свадьбы.

– А какой она была?

– Глупой, ограниченной собственницей, ревнивой, бездарной…

– Ты добился успеха?

– Нет конечно.

Джек еле заметно усмехнулся.

– Она стала только хуже.

– И она действительно отказывалась спать с тобой до свадьбы? – недоверчиво спросила Вероника.

– Да.

– Она что, была итальянкой?

Джек громко расхохотался и похлопал Веронику по колену.

– Ты – забавная девушка, – сказал он. – По-твоему, все плохое – обязательно итальянское.

– У меня есть основания так говорить, – заявила Вероника. Так она правда была итальянка?

– Нет.

Вероника удивленно покачала головой.

Я считала, что в Америке такого не бывает. В Америке бывает все, – возразил Джек. – Как и в других местах.

– Твоя жертва не была напрасной? – с любопытством спросила Вероника. – Я имею в виду женитьбу ради…

– Конечно была, – ответил Джек.

– Что ты сделал, влюбившись в другую женщину?

– Я сел на самолет – я находился тогда в Голливуде, а жена с ребенком осталась в Нью-Йорке – и, прилетев к ней, сказал, что я встретил другую женщину и собираюсь завести с ней роман.

Погоди, – изумленно произнесла Вероника. – Ты хочешь сказать, что предупредил ее заранее?

– Да, – ответил Джек.

– Но зачем?

– У меня были своеобразные представления о чести, – сказал Джек. – В те годы.

– И она сразу дала тебе развод?

Нет, – произнес Джек. – Я же сказал тебе, что она была глупой, ограниченной собственницей. Она согласилась на развод спустя шесть месяцев, когда сама собралась выйти замуж за другого человека.

– У вас был ребенок. Это мальчик? Джек кивнул.

– Где он сейчас? – спросила Вероника.

– В Чикагском университете. Ему двадцать два года.

– Какой он?

Джек помедлил с ответом. Ну и вопрос, подумал он. Какой у тебя сын?

– Он очень умный, – уклончиво сказал Джек. – Пишет диссертацию по физике на соискание ученой степени д. ф.

Д. ф… – повторила Вероника. – Что это значит?

– Доктор философии. Он тебя любит?

Джек снова заколебался.

– Нет, – сказал он. – Вряд ли. Доктора философии в наше время не любят своих отцов. Поговорим о чем-нибудь другом.

– Почему? Разговор о твоем сыне причиняет тебе боль?

– Наверно – ответил Джек.

– А что скажешь о той женщине из фильма? – спросила Вероника. – Как ее зовут?

– Карлотта Ли.

– Ты был на ней женат?

– Да.

– Она принесла тебе счастье?

Джек улыбнулся – фраза, произнесенная Вероникой, была калькой с итальянского.

– Да, она принесла мне счастье.

– И все же ты развелся с ней, да? Вероника удивленно покачала головой.

– Должно быть, очень трудно разводиться с такой красивой женщиной.

– Не так уж и трудно, – сказал Джек. – К тому же, когда мы разводились, она уже не была так красива. Это ведь случилось после войны. И она была старше меня…

– Тем не менее…

– Она постаралась облегчить мои страдания, – сказал Джек. – Для этого она спала со всеми моими друзьями, врагами, моими знакомыми, чьими-то знакомыми…

– Она, наверно, была очень несчастна, – тихо промолвила Вероника.

– Наоборот, – возразил Джек. – Это делало ее очень счастливой.

– Ты ее ненавидишь, – сказала Вероника.

– Возможно, – отозвался Джек. – Во всяком случае, тогда, помню, я ее ненавидел.

– А твоя теперешняя жена?

– Кажется, ты не хотела, чтобы я говорил о ней.

– Я передумала, – сказала Вероника. – Не говори мне о том, как сильно ты ее любишь. Просто расскажи, какая она.

– Она миниатюрная, красивая, с нежным, музыкальным голосом, – сказал Джек, – а еще волевая, ловкая, женственная, заботливая. Она опекает меня, управляет мной; дети слушаются ее беспрекословно. Когда я впервые встретил ее, мне показалось, что в ней сплавлены все типично французские добродетели и лучшие черты французского характера.

– А теперь? – спросила Вероника. – Какого ты сейчас о ней мнения?

– Оно не изменилось, – сказал Джек, – слишком сильно.

– И тем не менее ты спишь с другими женщинами, – с вызовом произнесла Вероника.

– Нет, – возразил Джек.

– Ну, Джек…

Вероника впервые назвала его по имени.

– Не забывай, с кем ты говоришь.

– Я не забываю, – сказал Джек. – Ты – первая. Вероника изумленно тряхнула головой.

– Давно ты женат?

– Восемь лет.

– И все это время ничего не было?

– Ничего, – ответил Джек. – До тебя.

А потом, – сказала Вероника, – всего через полтора часа после того, как мы познакомились?…

– Да.

Из темноты вынырнул старик, ехавший на велосипеде по краю дороги; Джек аккуратно объехал его, сбросив скорость. Он не попытался объяснить ни Веронике, ни даже себе, что случилось с ним на девятом году брака дождливым днем после ленча с Деспьером и мисс Хенкен. Все происшедшее казалось естественным, правильным, необходимым; события развивались помимо его воли, он не предвидел их.

– Всего через полтора часа после того, как мы познакомились, – повторил Джек.

Он не мог сейчас обсуждать отношения с женой – свою неспособность отдавать себя полностью, тягостное чувство вины, обусловленное тем, что он недостаточно сильно любил ее, скуку, нередко посещавшую его, ощущение несвободы, опутанности сетями домашнего уюта, которые она ловко набрасывала на него. Джек не собирался рассказывать девушке об облегчении, которое он испытал, расставшись с Элен в аэропорту, о том, что последние две недели перед отъездом в нем ни разу не вспыхнул огонек желания, о других подобных серых периодах в их жизни. Он смутно сознавал, что эти факты сами по себе свидетельствовали не в его пользу, они еще сильнее скомпрометировали бы Джека в глазах Вероники и его собственных, заговори он о них в подобной ситуации.

– Ты расскажешь обо мне своей жене, когда вернешься в Париж?

– Вряд ли, – отозвался Джек.

– Теперь ты уже не столь благороден, как в молодости? В голосе Вероники звучала ирония.

– Да, – сказал Джек. – Это не единственное изменение, которое произошло со мной с тех пор.

– Твоя жена ушла бы от тебя, если бы узнала?

– Не думаю, – ответил Джек и усмехнулся. – Не забывай, она – француженка.

Вероника помолчала несколько секунд.

Наверно, было бы замечательно, – с нежностью в голосе сказала она, – встретиться с тобой молодым.

– Не уверен, – произнес Джек. – Я страдал высокомерием, самоуверенностью и так старался быть честным с самим собой, что с легкостью причинял людям боль…

– Роберт такой. Вероника сухо рассмеялась.

– В точности. Ты хочешь сказать, что был похож на него?

– Возможно. Чем-то, – сказал Джек. – Правда, я никогда не угрожал никого убить. И никогда не пытался покончить с собой.

Вероника придвинулась к Джеку, внимательно разглядывая его лицо, ненадолго освещенное фарами встречного автомобиля.

– Я хотела бы понять, – сказала она, – что с тобой произошло.

– Я сам часто спрашиваю себя об этом, – заметил Джек.

– Ты разочаровался в себе? – поинтересовалась она.

– Нет, – ответил он, помедлив. – Не думаю.

– Если бы ты смог снова стать молодым, ты прожил бы жизнь иначе?

Он засмеялся.

– Что за вопрос. Да, конечно. Как и любой другой человек, верно?

– Ты думаешь, она сложилась бы удачнее?

– Нет. Наверно, нет.

– Но ты круто изменил свою жизнь, – заметила она. – Начал как актер, а теперь ты – нечто совсем иное… чиновник, политик…

– Сегодня один пьяный актер, – сказал Джек, вспомнив Стайлза, – назвал меня клерком.

– Кем бы ты ни был сейчас, – настаивала Вероника, – ты отказался от своей первой профессии, которая приносила тебе успех, известность…

– Это не совсем верно, что я отказался от нее, – произнес Джек. – Скорее, она отказалась от меня. После ранения, которое я получил на войне, у меня испортилось лицо. Оно стало асимметричным. Во всяком случае, таким оно выглядело на экране. И я долгое время не снимался. Зрители почти забыли меня.

– И все же, – заметила она, – со временем для тебя нашлись бы роли… Я в этом уверена.

– Наверно, – согласился Джек и добавил более твердо: – Да. Я мог остаться актером при желании. Но оно пропало. Божественный голливудский огонь погас, – с иронией произнес он. – После войны, двух лет, проведенных в госпиталях, после Карлотты…

Он пожал плечами.

– Война пробудила во мне новые интересы. Прежде я никогда не был в Европе; после победы меня потянуло туда… И вообще, тут нет ничего необычного. В молодости мы все отчасти актеры. Позже многие актеры понимают, что игра для них – всего лишь дар молодости, вроде способности быстро бегать или бодрствовать семь ночей подряд, и расстаются с профессией.

– Без сожаления? – спросила Вероника.

– За всю жизнь я не совершил почти ни одного поступка, – задумчиво сказал Джек, – о котором ни разу бы не пожалел. Ты устроена иначе?

– Да, наверно, – сказала Вероника.

– Ты не жалеешь, например, о разрыве с Робертом? Или знакомстве с ним? Не будешь позже жалеть о встрече со мной?

– Нет. Не в том смысле, в каком это понимаешь ты. Она провела острием ногтя по его руке.

– Ты жалеешь о том, что встретил свою первую жену?

– Конечно. По сотне причин.

– А с Карлоттой?

– Несомненно.

– Тоже по сотне причин? По тысяче.

– А о встречах с другими женщинами? Сколько их у тебя было?

Джек засмеялся.

– Бесчисленное множество, – сказал он.

Ты был испорченным мальчишкой в свое время, да? Девушка вытянула губы, напомнив ему о том неприятном впечатлении, которое она произвела на него в момент знакомства.

– Когда-то я был очень испорченным мальчишкой, – подтвердил он, – но об этом я тебе не расскажу.

– Ты не сердишься на меня?

– Нет конечно.

– Знаешь, почему я задала тебе все эти вопросы? – еле слышно спросила Вероника.

– Почему?

– Чем больше я узнаю о тебе, – серьезно сказала она, – тем дольше ты сохранишься в моей памяти. Станешь для меня более реальным, и все это превратится в сон гораздо позже… Это плохая причина?

– Нет, моя дорогая, – ласково сказал Джек. – Очень хорошая.

– Я не стану сердиться, если ты будешь задавать мне вопросы, – сказала она. – Я даже обрадуюсь. Я бы хотела остаться в твоей памяти надолго. Спрашивай о чем угодно.

Вероника замерла в ожидании; он понял, что по содержанию вопросов она будет оценивать его отношение к ней. Джека охватило чувство вины, поскольку до настоящего момента он не воспринимал ее как личность и не испытывал потребности узнать о ней нечто сверх того, что она сама рассказывала о себе без каких-либо просьб с его стороны. Знание порождает эмоциональную вовлеченность, привязанность. Вероника, очевидно, догадывалась об этом; движимая вечной женской тягой к осложнению отношений, она хотела, чтобы он узнал ее получше.

– Вчера за ленчем, – сказал Джек, – у меня появилось желание задать тебе один вопрос.

– Какой?

– Ты сказала, что, когда тебе было два года, ты находилась в Сан-Себастьяне, в Испании…

– А, да.

Ее голос прозвучал тускло, разочарованно. Она явно ждала иного вопроса.

– Я догадываюсь, что это было во время гражданской войны.

– Да, – нетерпеливо, без интереса произнесла она. Как ты оказалась там во время гражданской войны?

– Мой отец был кадровым военным, – небрежно пояснила она.

– Он служил в испанской армии? – недоумевающе спросил Джек.

Вероника засмеялась.

– Ты что, не читал в 1937 году американских газет? – сказала она. В итальянской армии. Она помогала Франко. Ты не забыл об этом?

– Конечно, не забыл, – ответил Джек. Мне не приходило в голову, что можно воевать, не расставаясь с семьей.

– Мой папа был очень домашним человеком, – сказала Вероника. Он обожал свою семью. Он был полковником, и нас доставили к нему в Испанию.

– Как это все происходило? Ты что-нибудь помнишь?

– Все знакомые американцы, – сказала Вероника, – когда я говорю им, что мой отец сражался на стороне Франко, проявляют большой интерес. Я думала, люди забыли те времена. С тех пор столько людей убито…

– Это была очень интересная война для американцев, – сухо сказал Джек. – Если хочешь знать правду, она до сих пор мучает нас.

– Странно, – удивилась Вероника. А нас нет.

– Возможно, тот, кто сам участвует в войне, быстрее ее забывает, – сказал Джек. – И все же, какой она была?

Вероника пожала плечами.

– Я мало что помню. Помню пляж. Прекрасный детский пляж. В центре залива – остров. Меня привозили туда на лодке. И дыни. Дыни были восхитительные. Сейчас, когда я ем в ресторане дыню, я вдруг снова становлюсь маленькой девочкой, живущей в Испании.

Война ассоциируется у нее с дынями подумал Джек; у него же с теми годами были связаны горестные воспоминания об одноклассниках, погибших в Испании. Убитых, возможно, отцом Вероники, этим домашним человеком.

– Где сейчас твой отец? – спросил он.

– Он погиб, – поникшим голосом сказала Вероника.

Наша маленькая победа, безжалостно подумал Джек. Почему-то образ полковника, с комфортом ведущего войну из прибрежной виллы в Сан-Себастьяне (он качал тебя на колене в промежутках между перестрелками?) уничтожил жалость, которую Джек испытывал ко всем погибшим, на чьей бы стороне они ни воевали.

– Его убили в Испании? – спросил он.

Нет, – ответила Вероника. – Там отца ранили, но не слишком тяжело. Второе ранение он получил в Эфиопии. Он всегда был на переднем крае. Многие люди рассказывали мне о его мужестве. Он был одним из первых итальянцев, убитых во время второй мировой войны. Мы находились вместе в Триполи. Его генерал только что вернулся от Муссолини, дуче поклялся ему в том, что Италия не вступит в войну. Это происходило тем летом, когда пала Франция. Моя мама устроила прием в саду по поводу того, что мы не будем участвовать в войне. Надев розовое платье и белые перчатки, я обносила гостей пирожными и напитками. Затем, конечно, начались боевые действия, и через неделю отца не стало. Он летел осматривать позиции англичан на самолете, который не имел вооружения и был сбит.

Три войны, цинично подумал Джек, и тройное невезение. Отец Вероники явно занимался не своим делом. Чрезмерное увлечение приемами в саду.

– Мой отец ненавидел Муссолини, – сказала Вероника. – Конечно, он никогда не говорил об этом ни мне, ни моей сестре. Мы были слишком малы. Но он вел дневник. Позже я прочитала его.

Ведение дневников – болезнь полковников, подумал Джек.

– В ту пору генерал отправился к Муссолини, чтобы сообщить ему о том, что в Северной Африке итальянцы не располагают достаточным для отражения англичан количеством техники и живой силы. Они с отцом вместе составляли этот рапорт. Все это описано в дневнике отца. Характерная для итальянской армии ситуация, – с горечью заметила она. – Нехватку техники восполнили людьми, и они погибли. В вашей армии такого не бывает.

– Ну, – возразил Джек, – наша армия тоже понесла кое-какие потери.

– Ты меня понял, – сказала Вероника. – Мы увлекались демагогией и пропагандой, эффектной формой, парадами, речами; Муссолини вдохновенно лгал и лицемерил. А позже выяснилось, что снаряды не подходят к орудиям, танки стоят без бензина; офицеры, вместо того чтобы учиться чтению карт, устраивали танцы. В Африке англичане убили и моего брата. Ему было восемнадцать. Он тоже был на приеме, который мать устроила в саду после того, как Муссолини пообещал командиру моего отца, что Италия не вступит в войну.

Вероника вытащила сигарету из сумочки, чиркнула спичкой о коробок и закурила. Джек бросил взгляд на руки девушки и заметил, что они дрожат, хотя голос ее звучал тихо, ровно, спокойно.

– Говорю тебе, – сказала она, – когда-нибудь я уеду из Италии. Куда угодно.

Когда они подъехали к гостинице, где жила Вероника, было уже поздно; отель стоял на безлюдной маленькой площади. Сквозь приоткрытую входную дверь виднелась часть узкого ярко освещенного вестибюля. Когда Джек погасил фары автомобиля, он заметил ночного портье, сидящего в деревянном кресле спиной к входу; служащий рассматривал свое отражение в зеркале, висящем на дальней стене вестибюля. Молодому красивому портье, наверно, требовалось полчаса, чтобы привести свои блестящие черные волосы в тот идеальный порядок, в каком они находились. Задумчиво любуясь густотой своей шевелюры, чистым смуглым лбом, умными темными глазами, полными чувственными губами, мощными челюстями, прекрасно вылепленной римской шеей, портье не скучал в часы ночной смены; созерцание своего яркого, всегда одинакового отражения приносило ему удовольствие и развлекало. Сейчас немецких священников не было видно.

– Посмотри на него, – гневно произнесла Вероника. – Где еще в мире ты увидишь такое? И он не испытает ни малейшего смущения, когда я войду и застану его за этим занятием. Он вручит мне ключ с таким видом, будто это две дюжины роз; не успею я пройти половину лестничного марша, как он уже снова будет сидеть в своем кресле.

Джек усмехнулся.

– Действительно, – сказал он, – это – одна из самых забавных картин, какие мне довелось увидеть в Риме.

– Меня она не забавляет, – заявила Вероника.

Она потянулась к ручке дверцы и начала открывать ее, собираясь выйти из машины. Джек задержал девушку. Он обнял Веронику и поцеловал ее. Несколько мгновений она оставалась напряженной, скованной, неуступчивой, потом прильнула к нему, взяла его лицо в свои ладони, жадно поцеловала.

– Что я сейчас хочу, – сказал он, – так это зайти к тебе. Она покачала головой.

– Он тебя не пропустит.

– Я суну ему в лапу.

– Он боится потерять свое место. Священники снуют по коридору, как мыши.

– Ну, – произнес Джек, – тогда поедем ко мне.

– Готова спорить, Роберт караулит нас там.

– У меня появилась блестящая идея, – сказал Джек. – Я попрошу предоставить мне здесь комнату на ночь. Прямо сейчас.

Вероника на мгновение задумалась. Потом улыбнулась.

– Вот он, американский натиск, – сказала девушка. – Неудивительно, что вы выиграли войну. Идем.

Выйдя из машины, они направились в гостиничный вестибюль. Медленно, неохотно оторвавшись от зеркала, портье поднялся на ноги, поклонился им и произнес: «Виопа sera, signorina»[36] Легкой, величественной походкой он прошел за стойку, чтобы снять ключ с крючка.

– Скажи ему, что мне нужна хорошая просторная комната с ванной, – произнес Джек.

Вероника перевела его просьбу на итальянский. Лицо портье приобрело грустное, беспомощное выражение. Он склонился над планом гостиницы, приколотом кнопками к столу, и принялся изучать его с таким видом, словно это была карта, указывающая место, где зарыт клад. Потом портье покачал головой. Сокровища оказались уже выкопанными. Голосом, исполненным сочувствия, он обратился к Веронике по-итальянски.

– Не получится, – сказала она. – Свободных комнат нет. Он с радостью забронирует номер на завтра…

– Очень мило с его стороны, – огорченно произнес Джек. – Завтра ты переезжаешь к подруге, верно?

– Да.

Вероника улыбнулась; разочарование Джека радовало девушку, тешило ее тщеславие.

– Не переживайте, – сказал Джек портье.

– Scusi, signore[37].

Неискренняя печаль появилась на красивом лице портье, который чувствовал себя помехой для ночи интернациональной любви.

– Desolato[38].

– Я тоже desolato, – сказал Джек. – Вы даже не представляете, в какой степени я desolato.

Он повернулся к Веронике.

– Когда мы увидимся?

– Я позвоню тебе завтра утром, – сказала она, – когда перееду на квартиру.

Я уйду из гостиницы рано. Давай вместе поедим днем. Вероника кивнула.

– В том же ресторане. «У Эрнесто». Я его полюбил. В четверть второго.

– Хорошо, – сказала она, пожимая его руку; портье с интересом следил за ними. – Мне очень жаль, что так вышло. Я тебя предупреждала, верно?

– Да, ты меня предупреждала. Она усмехнулась.

– Сам виноват, – добавила Вероника. – Упустил шанс на пляже.

– Спокойной ночи, – сказал Джек.

Не обращая внимания на портье, он поцеловал ее в щеку. Потом мужчины проводили взглядами поднимающуюся по лестнице девушку; она покачивала бедрами чуть сильнее, чем обычно. Ее каблучки дразняще простучали по мраморным ступеням, Джек посмотрел на портье; служащий отеля следил за ногами Вероники, и его лицо светилось нескрываемым юношеским вожделением.

– Спокойной ночи, дружище, – сказал Джек.

– Виопа notte, signore[39], – вздохнув, отозвался мужчина.

К тому времени, когда Джек сел в машину и включил фары, портье уже занял деревянное кресло, стоящее в вестибюле перед зеркалом, и снова с благодарностью и восхищением уставился на свое отражение.

Священники опять победили, подумал Джек, заведя мотор и быстро набрав скорость. Чего еще ждать от Рима?

14

Я нахожусь в ярко освещенной прокуренной комнате. Потом появится другая комната, освещенная не столь ярко, с менее густым дымом, но это произойдет позже и покажется более страшным. А пока пять человек в измятой форме сидят вокруг стола, они курят и играют в карты. В помещении жарко, на закрытых окнах висят плотные шторы затемнения, мы играем в покер. У меня на руках отменные карты, но я все равно проигрываю. Ставки принимаются только наличными. Справа от меня сидит человек с тремя десятками; он забирает купюры, широко улыбаясь белозубым ртом. Я смотрю на остальных четырех мужчин и внезапно понимаю, что все они мертвецы. Победитель погибнет на пляже через пару недель; остальные умрут позже от рака, алкоголизма, старости; кто-то покончит с собой. Шелестят фунты, однорукий лифтер приносит очередную бутылку шотландского виски, раздобытую на черном рынке, деньги переходят из одних рук в другие.

Я знаю, что проиграю сегодня сто двадцать фунтов и что весь Лондон утонет в дыму пожаров, которые начнутся после бомбежки. Становится темно; я приближаюсь по сосновой аллее к деревянной хижине. Пахнет сырой глиной, виски, больницей. Сквозь щели в стенах домика наружу пробивается свет. Я спускаюсь по ступеням. Смотрю. Двое рослых лысых мужчин в запачканных белых фартуках что-то делают у стола, оживленно разговаривая. Я вижу – они склонились над телом, лежащим на столе; оно очень бледное; они разрезают его на куски. Люди в фартуках, залитые ярким светом, не обращают на меня внимания. Я хочу убежать, но не могу, потому что я и есть тот человек, который лежит на столе; это меня расчленяют ножом на части. Я пытаюсь закричать, но из моего горла не вырывается ни звука. Я парализован ужасом, потом испытываю внезапное облегчение. Все кончено, с радостью думаю я. Дело сделано. Я умер. Мне уже ничто не грозит. Бояться больше нечего. Звенят похоронные колокольчики. На моем лице выступает холодящая влага…

Перезвон колокольчиков сменяется одним пронзительным звонком, дощатая хижина превратилась в гостиничный номер, роса на лице стала кровью. Он проснулся. Возле кровати звонил телефон. Он попытался нащупать в темноте выключатель лампы. Нашел его, нажал кнопку; зажегся свет. Джек автоматически посмотрел на часы, стоявшие на туалетном столике. Они показывали половину четвертого. Он поднес руку к лицу. Из носа текла кровь. Он зажал его платком. Охваченный страхом, предчувствием недобрых вестей, которые способен принести ночной звонок, он снял трубку с аппарата.

Его вызывал Париж. Через несколько мгновений Джек услышал ясный, бодрый, спокойный голос жены. По тону первых слов, произнесенных ею, Джек понял, что плохих новостей можно не опасаться. Джек тотчас испытал раздражение из-за того, что Элен разбудила его.

– Я пробовала дозвониться до тебя раньше, – сказала она, – но телефонистка сказала, что тебя нет в номере. Тебе передали, что я звонила?

– Это же Италия, – сказал Джек. – Здесь ничего не передают. Она усмехнулась в тысяче миль от Рима. Женщины могут позволить себе не спать хоть до утра, возмущенно подумал Джек, у них в запасе весь следующий день.

– Что-нибудь случилось? – спросил он и отнял платок от носа. Кровотечение заметно ослабло.

– Нет, – ответила она. – Просто я соскучилась и захотела услышать твой голос. Ты только что вошел?

Ведет разведку, с досадой подумал Джек.

– Нет, – ответил он. – Я давно сплю.

– Я звонила в час, и мне сказали…

– Я вернулся в пять минут второго. Тебе требуются письменные подтверждения свидетелей?

– Ну, Джек…

Ее голос прозвучал обиженно.

– Ты ведь не сердишься на меня за то, что мне захотелось поговорить с тобой?

– Нет конечно.

Он мысленно поблагодарил судьбу за то, что отель Вероники оказался до отказа заполнен священниками. Если бы Элен не застала его в номере до утра, ему не удалось бы избежать неприятных объяснений.

– Хорошо проводишь время, cheri? – спросила Элен.

– Великолепно.

– Ты один?

Ее тон заметно похолодел.

– Почему ты об этом спрашиваешь? – сказал он; сознание собственной сиюминутной безгрешности придавало его голосу воинственные ноты.

Ты как-то странно это говоришь. Неестественно. Ты угадала, – безразличным тоном произнес он. – Я не один. У меня тут пять кубинских музыкантов, мы курим марихуану.

– Я всего лишь задала вопрос, – не теряя достоинства, сказала Элен. – Возмущаться не из-за чего.

Извини, – произнес Джек. – Я еще не проснулся окончательно…

– Ладно, – сказала Элен, – можешь спать дальше. Больше я тебе звонить не стану. Если захочешь, позвонишь мне сам.

– Не говори глупостей, дорогая, – сказал Джек, стараясь, чтобы в его голосе звучала нежность, которой он не испытывал. – Звони мне в любое время.

– Как идет работа?

– Нормально, – сказал Джек. – Я ужасен, но на гонораре это не отразится.

– Я уверена, что ты вовсе не ужасен, – сказала Элен. – Леди, – произнес Джек, – мне тут на месте виднее.

– Тебе плохо, cheri?

«Что сказать ей?» – подумал Джек. Да, мне плохо. Мне снилась смерть, мой нос кровоточит, я не получил сегодня комнату в гостинице, где живет моя любовница. Как бы она отреагировала на это?

– Вовсе нет, – сказал он – С чего ты взяла?

Просто показалось, – произнесла Элен. – Интуиция…

– Нет, – сказал он. – Мне хорошо. Правда.

– Как дела у твоего друга? – спросила она. – Мистера Делани? Ты разрешил все его проблемы?

– Не совсем, – ответил Джек. – Он еще не поделился со мной всеми своими проблемами.

– Чего он ждет? – с нетерпением в голосе спросила Элен.

– Не знаю, – отозвался Джек. – Психологически удобного момента. Подходящей фазы луны. Падения курса акций. Усиления боли. Не беспокойся – когда придет время, он скажет, что его мучает.

– Поторопи его, – попросила Элен. – Я хочу, чтобы ты побыстрее вернулся домой.

Она замолчала, и Джеку показалось, что Элен ждет от него каких-то слов. Затем она продолжила:

– Кое-кто еще тоже ждет твоего возвращения. Это Джо Моррисон. Анна говорит, что с каждым днем он все чаще жалуется на твое отсутствие. Когда я спросила ее, существует ли опасность того, что осенью тебя переведут в новое место, она напустила на себя таинственный вид.

– Почему бы вам, дамам, не заняться вашими делами? – суровым тоном сказал Джек. – Это касается только меня и Джо Моррисона.

– Если тебя пошлют куда-нибудь в джунгли, – сказала Элен, повысив голос, – это коснется и меня, верно? Или ты собираешься оставить нас на три-четыре года одних в Париже?

– Извини, – устало произнес Джек.

Упоминание о Джо Моррисоне вернуло ощущение скуки и раздражения, которые в течение последних месяцев вызывала у Джека его работа; он рассердился на Элен, напомнившую ему о ней. Сейчас он обрадовался бы, узнав, что никогда больше не увидит Джо Моррисона; сознание своей зависимости от настроения начальника обострило ощущение несвободы, вызвало внутренний протест.

– Я стал излишне раздражительным. Сделай мне одолжение – когда позвонишь в следующий раз, не говори о Джо Моррисоне.

– А о чем мне говорить? – враждебно спросила она.

– О нашей счастливой семейной жизни, – сказал он упавшим голосом. – О детях. Кстати, как они?

– У них все в порядке, – ответила Элен. – Только Чарли сегодня перепугался.

– Что случилось? – насторожился Джек.

– Днем он решил, что забеременел, – сказала Элен.

– ЧТО?

– Решил, что он – беременный. Перед ленчем, когда я… – сегодня у прислуги выходной – хозяйничала на кухне, он подошел ко мне и спросил, как рождаются дети. Я была занята и обещала все рассказать ему в другой раз. Но он не отставал; в конце концов мне это надоело – всему свое место и время – и я сказала: «Они вылезают из ушей…»

– Мудрый ответ, – произнес Джек.

– Он отправился в школу, а вернувшись домой, сказал, что плохо себя чувствует, и лег в постель. Через час я зашла к нему и обнаружила, что он держится за ухо. Оказалось, что последние два дня у него болело ухо – во время купания туда попала вода. Он заявил мне: «Я знаю, почему у меня болит ухо. У меня будет ребенок!»

Джек не удержался от смеха. Спустя мгновение Элен тоже рассмеялась.

– Надеюсь, ты его успокоила, – сказал Джек.

– Я пыталась, – заявила Элен. – Рассказала ему всю правду. Но он, кажется, мне не поверил. Засыпая сегодня, он держался рукой за ухо.

Джек снова засмеялся.

– Скажи ему – я приеду и все растолкую.

– Я бы хотела, чтобы ты сейчас оказался здесь, – нежно сказала Элен.

Я тоже, – произнес он. – Я скоро вернусь, дорогая…

– Береги себя, – прошептала она– Спи подольше. Не скучай… Sois sage[40].

– Поцелуй за меня детей, – попросил он. Джек медленно опустил трубку.

Звонок, напомнивший ему о ее правах на него, об ответственности и проблемах, расстроил Джека. Элен, в отличие от большинства женщин, не получала удовольствия от конфликтов и воздерживалась от споров по принципиальным вопросам. Проницательная, с развитой интуицией, она не стремилась обострять противоречия, проявляла выдержку и терпение в расчете на то, что время сыграет свою целительную роль. Но сейчас недовольство и упрек, прозвучавшие в ее словах, напомнили ему о сцене, спровоцированной Элен год назад и оставившей след в их душах.

Они обедали с Анной и Джо Моррисонами в бистро за театром Сары Бернар. Джо несколько перебрал. Моррисон редко пил, но, когда с ним это случалось, он становился громогласным и категоричным в суждениях. Он был высок, худ; издали казалось, что ему лет тридцать пять – сорок, но, подойдя поближе, можно было заметить густую сеточку морщин, которая появляется у человека после пятидесяти.

– Джек, – сказал Джо, склонившись над столом и поигрывая бокалом, – ты для меня – загадка. Анна, подтверди – правда, я всегда говорю тебе, что Джек – это загадка?

– Только когда выпьешь лишнего, – невозмутимо отозвалась Анна.

– Загадка состоит в следующем – почему такой способный человек, как ты, не стремится сделать карьеру.

Моррисон пристально, почти враждебно уставился на Джека.

– Посмотри вокруг – все куда-то движутся, карабкаются наверх; люди вдвое глупее тебя строят планы на десять лет вперед… а ты…

Он покачал головой.

– Ты напоминаешь мне бегуна, имеющего огромный резерв скорости, но не считающего нужным его использовать. В чем причина?

– Я делаю все, что нахожу нужным, – миролюбиво сказал Джек.

– Не всегда, – заметил Моррисон. – Или чисто механически.

– По-твоему, я не справляюсь со своими обязанностями? – спросил Джек.

– Конечно справляешься, – ответил Моррисон. – Не хуже других. Возможно, даже лучше всех. Но не так хорошо, как мог бы. Вот что я тебе скажу – ты…

Он поискал слово.

– Ты как бы отсутствуешь. Находишься где-то далеко. Демонстрируешь великолепную технику владения мячом, не слишком волнуясь о том, удастся ли забить гол.

В молодости Моррисон играл в футбол; выпив, он пользовался спортивной терминологией.

– Порою трудно понять, играешь ли ты на поле или сидишь на трибуне, даже не болея за свою команду. В чем дело, Джек, что с тобой?

– Просто я – сдержанный человек, – сказал Джек, надеясь, что сухой тон его ответа отобьет у Моррисона охоту обсуждать эту тему.

Он заметил, что Элен еле заметно кивала головой, когда Моррисон говорил, и это тоже не понравилось Джеку.

– Молодежь теперь вся такая. Мы не афишируем наши чувства.

– О, Господи, – сердито произнес Моррисон и повернулся к Элен. – А что скажешь ты, – спросил он, – его жена? Что ты об этом думаешь?

Элен мгновение колебалась, с любопытством глядя на Джека. Потом засмеялась.

– Я думаю, Анна права, Джо, – сказала она. – Ты слишком много выпил.

– О'кей, о'кей, – покорно произнес Моррисон, откидываясь на спинку стула. – Ты не хочешь говорить об этом. О'кей. Но в– один прекрасный день вы вспомните об этой проблеме. Оба.

Вскоре Джек и Элен ушли из ресторана и отправились домой. В автомобиле они напряженно молчали; меж ними шел безмолвный спор.

Джек лежал в постели, глядя на потолок и размышляя, стоит ему принять снотворное или нет, когда в спальне появилась пришедшая из ванной Элен. Одетая в пижаму, она расчесывала волосы. Джек не посмотрел на жену, даже когда она подошла к кровати и присела на нее, продолжая расчесывать свои короткие темные волосы.

С улицы доносилось непрерывное шуршание автомобильных шин; машины быстро мчались вдоль набережной, шум, издаваемый ими, приглушался шторами и закрытыми окнами.

– Джек, – произнесла она, – знаешь, а ведь Джо Моррисон прав.

– Насчет чего?

Джек постарался, чтобы его голос прозвучал сонливо, равнодушно.

– Насчет тебя.

В спальне был слышен шорох гребня, скользящего по волосам.

– И не только в отношении работы.

Ты считаешь? Тогда почему ты не сказала ему о том, что согласна с ним, когда он спросил тебя?

– Ты знаешь, что я никогда бы этого не сделала, – произнесла она.

– Знаю.

– Джек, – сказала Элен, поворачивая его голову так, чтобы он смотрел на нее. – Почему ты женился на мне?

– Чтобы освежить в памяти мой французский.

– Джек…

Она коснулась пальцами его лица, на котором оставили свой след бессонница, годы, тревоги.

– Не шути. Почему ты женился на мне?

– Посмотри на себя в зеркало, – сказал он. – Там найдешь ответ.

Вздохнув, она отняла руку от щеки Джека, прошла к туалетному столику и принялась очищать кожу своего лица кольдкремом, сидя спиной к мужу. Он задумчиво посмотрел на Элен, обеспокоенный ее вопросом. За семь лет брака она ни разу не произнесла ничего, подобного услышанному сейчас Джеком. Почему он женился на ней? От одиночества, скуки, нагоняемой на него однообразными, легко предсказуемыми гамбитами, которые неизбежно приходится разыгрывать неженатому мужчине, любящему женщин и общающемуся с ними? Она вызывала у него желание. Это он знал точно. Восхищала его. Ее жизненные цели были исключительно реалистичными, здравыми, разумными. Она обладала цельностью натуры. Хотела любить и быть любимой, хранить верность мужу и требовать того же от него; не испытывала сомнений в истинности счастья, связанного с браком, заботами о муже, детях. К тому же обладала веселым, живым нравом, была приятным товарищем, нежной любовницей, с легкостью и невозмутимостью улаживала все бытовые дела.

Но если бы в то время, когда он женился на ней, кто-либо спросил бы его, любит ли он Элен, Джек не смог бы ответить утвердительно, не покривив душой. Возможно, он не смог бы сделать этого и сейчас. Во всяком случае, если бы стал сравнивать свои теперешние чувства с теми, которые он испытывал к Карлотте в первые годы их брака.

Не отходя от туалетного столика и не поворачиваясь к мужу, Элен произнесла:

Джо сказал, что ты как бы отсутствуешь. И он прав, Джек.

– Я заметил, как ты кивала, – сказал он.

Извини, – произнесла Элен. – Но это верно. И когда Джо сказал, что ты находишься где-то далеко, он не ошибся. Иногда мне хочется, чтобы ты не был таким безукоризненно внимательным. Ты словно компенсируешь меня, чувствуя за собой какую-то вину. Иногда мне кажется, что я шепчу тебе что-то через огромное разделяющее нас поле или толстую стену, и ты не слышишь меня.

Он сомкнул веки, не желая видеть стройную гладкую спину, поднятые прелестные руки, маленькую хорошенькую головку…

– В чем дело, Джек? – тихо спросила она, повторяя слова Джо Моррисона. – Может, причина во мне? Я могу тебе помочь?

Он не открыл глаз. Ее вины тут не было, она ничем не могла ему помочь, поэтому Джек безжалостно произнес:

– Дай мне снотворное, пожалуйста.

– Пошел ты к черту, – вырвалось у нее.

Джек вздохнул, лежа на римской кровати и думая о близких ему людях, надежды которых он не оправдал. В темноте он чувствовал себя лучше. Потянувшись рукой к выключателю лампы, он услышал шаги в коридоре – кто-то приближался к его двери. Джеку показалось, что человек остановился возле нее. Брезач, подумал Джек, и замер в напряжении. Но потом человек зашагал по коридору дальше, и все стихло.

Джек выждал несколько секунд, не выключая лампы. Он заметил лежащий на столе пухлый конверт, оставленный ему Деспьером, и сказал себе, что утром следует прежде всего спрятать его в надежное место. Сейчас от сна его уже не осталось и следа; Джеку захотелось почитать, но в номере не было иной книги, кроме томика Катулла; сейчас Катулл не соответствовал настроению Джека.

Решительным движением он погасил свет. Ему надо было встать без четверти семь с достаточно свежей головой, чтобы хотя бы попытаться выполнять указания Делани при дублировании. Чем бы он ни занимался эти две недели, во что бы ни оказался втянут, будь то любовь, взаимные упреки или убийство, он должен честно отработать пять тысяч долларов. У меня буржуазное чувство коммерческой честности, подумал он, подтрунивая над собой. Честность превыше всего.

Он заставил себя закрыть глаза ради Делани. Но никогда Джек не был так далек от сна. Он вспомнил голос Элен, звучавший в трубке, – едва уловимый, ненавязчивый, восхитительный французский акцент придавал английским словам очаровательное своеобразие. Ее голос был совсем непохож на тот. которым произнесли: «Я устала от мужчин, которые спят со мной и говорят мне о том, как сильно они любят своих жен». Лежа в темноте без сна, он думал об Элен; она, верно, тоже не спала сейчас в тысяче миль от него, тоже беспокоилась, думала о нем; не без помощи телепатии, подвластной всем любящим людям, она, несомненно, догадалась о том, что с ним что-то происходит. Он увидел миниатюрную, прелестную, теплую Элен, она лежала в своей мальчишеской пижаме на кровати, накрутив волосы на бигуди (она всегда занималась своей внешностью в его отсутствие). Связанная с мужем тысячью незримых нитей и уз, она размышляла о нем, одновременно прислушиваясь, не донесется ли шорох из детской. Надежная, умелая, бдительная, она находилась в центре семейной паутины, тревожась, защищая, любя, радуясь, молясь о том, чтобы муж вернулся здоровым, невредимым и любящим… Если бы он лежал в кровати рядом с ней, он не играл бы в этот страшный покер, не видел бы лысых мужчин в фартуках, занятых зловещим делом.

Джек поднес к носу влажный платок. Кровотечение, похоже, остановилось. Вспомнив свой сон, он подумал – как мудро со стороны жен молиться в эти тягостные часы, что начинаются после полуночи.

Не желая разгадывать значение сна, в котором его бывшие друзья играли в карты, а на столе лежало его собственное тело, он заставил себя подумать о сыне, спавшем в этот момент, подложив руку под тревожащее его ухо. Он улыбнулся; детская ручка отвела смерть в сторону. Джек вспомнил, как однажды зимним вечером, вернувшись с работы, он застал сына вытирающимся после ванны. Он поцеловал влажную головку, задумчиво наблюдая за сыном, небрежно прикладывающим полотенце к своему маленькому, но крепкому тельцу. Внезапно мальчик повернулся к отцу; на лице ребенка появилась улыбка заговорщика.

– Папа, – сказал он, коснувшись пальцем кончика своего члена, и горделиво, отчетливо добавил: – Это я.

В пятилетнем возрасте мы впитываем мудрость из воздуха, мыслители всех веков шепчут нам на ухо откровения.

Лежа без сна в темной комнате, заполненной призраками бывших товарищей по оружию, Джек коснулся себя.

– Это я, – с улыбкой прошептал он, повторяя вслед за сыном магическое мужское заклинание; Джек прогонял силы тьмы с помощью тайной церемонии, изобретенной его сыном, наивным и мудрым одновременно; он пытался избавиться от тягостных, мучительных видений, хлынувших из прошлого.

Но таинство не сработало. Он закрыл глаза, но сон не приходил; Джек уже был во власти воспоминаний, навеянных сном и беседой с Вероникой…

Наша армия тоже понесла кое-какие потери…

Ферма горела. Она была построена из камня, но в ней находилось на удивление много вещей, вспыхнувших после того, как в дом угодил снаряд. Он спал на полу кухни; взрывной волной его выбросило из комнаты; нога у него была сломана. На голове тлело одеяло. Люди, находившиеся с ним на ферме, куда-то исчезли. Им повезло больше, чем ему. Они растворились в темноте. В сумятице они забыли о нем, а потом приблизиться к зданию было уже невозможно.

Пять часов ушло на то, чтобы доползти до окна. Он многократно терял сознание, ощущал запах собственных обожженных волос и кожи; нога вывернулась окончательно. Он задыхался в дыму. Одно он знал точно: умирать он не хотел. Цепляясь ногтями здоровой руки за доски пола, он добрался до окна; подтянувшись, выглянул наружу. Пространство перед домом периодически обстреливали из пулемета, но кто-то заметил его голову, появившуюся в оконной раме, пришел за ним и забрал его. Дальше в памяти был провал: когда его вытаскивали из окна, он снова потерял сознание. Ему кололи морфий; следующие несколько недель были одним нескончаемым полузабытьем, протекавшим в мутной пелене; он не понимал, жив он или мертв. Он так и не узнал, кто его спас. Затем – два года в госпиталях, восемнадцать операций. «Эта рука функционировать не будет», – сказал молодой врач. Ему принесли огромный букет цветов, заказанный Карлоттой по телеграфу… Больше она ничего не сделала…

Значит, время пришло, – поспешно юноши встали,
Смело встали, сейчас запоют: нужна им победа!
К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!

Свадьба была необычной. Наверно, подобные церемонии случались во всех частях света, но все же присутствующих не покидало ощущение, что было в ней нечто специфически голливудское, что только в Голливуде двести пятьдесят человек могут собраться для того, чтобы отпраздновать заключение союза между бывшими супругами, которые когда-то развелись, вступили в другие браки, затем расстались со своими новыми партнерами и снова связали себя брачными узами. В любом ином месте виновники торжества, наверно, отправились бы в какой-нибудь тихий провинциальный городок и зарегистрировались бы (как оказалось, снова не навечно) в присутствии пары свидетелей. Но такой вариант не годился для Голливуда тридцать седьмого года. Среди двух с половиной сотен гостей, приглашенных на свадьбу, были фотографы, журналисты, руководители студий, а также члены съемочных групп двух картин, в которых снимались молодожены. Невеста появилась в роскошном белом платье, подаренном ей костюмерным отделом одной из кинокомпаний.

Свадьбу сыграли в доме Делани. В ту пору он был женат на женщине, которая впоследствии стреляла в него из охотничьего ружья. Красивая, легкомысленная, она оказалась, к счастью, плохим стрелком. Делани, не любивший торжеств, устраивал их, чтобы сохранять мир в семье. Он провел почти весь вечер в баре за картами.

Отис Кэррингтон, жених с изысканными манерами и глубоким грудным голосом, сидел, улыбаясь, между двумя своими бывшими женами на ступенях широкой, колониального стиля лестнице. Он потягивал черный кофе из большой чашки, воздерживаясь от алкоголя. Ни разу не взглянув на женщину, на которой он женился днем, Кэррингтон говорил своим прежним супругам: «Мне не нужен психоаналитик. Я сам знаю, что со мной. До тридцати лет я был влюблен в мою сестру. Осознав это, я почувствовал, что могу спиться. Однажды утром, проснувшись в Неаполе, я понял, что мне необходимо полностью отказаться от спиртного. За две недели до этого я отправился на вечеринку в Чикаго; поднявшись с кровати в Неаполе, я увидел, что нахожусь в шикарном гостиничном номере, заставленном цветами и пустыми бутылками из-под виски. Я не помнил, как пересек океан, как добрался до Дирборнского вокзала».

В трезвом состоянии он был любезен и остроумен. Джек не знал второго человека со столь безукоризненными манерами. Напившись, Отис крушил гостиные, срывал приемы, премьеры, губил браки и многолетнюю дружбу. В последние годы, чувствуя после нескольких месяцев воздержания, что срыв близок, он нанимал могучего санитара, который, сопровождая Кэррингтона повсюду, не позволял ему слишком расходиться, а позже доставлял находящегося в беспомощном состоянии актера домой. Кэррингтон принадлежал к той старой, уже тогда вымиравшей породе актеров, которые в жизни вели себя, как на сцене. Раскованные, броско одевающиеся, галантные, они отличались непредсказуемостью поведения, тягой к эффектному поступку. В 1917 году, в первый день войны, Кэррингтон вышел из нью-йоркского театра, только что сыграв главную роль в спектакле; он воткнул цветок в петлицу своего дорогого костюма и, помахивая тросточкой, отправился в ближайший вербовочный пункт, где заявил о своем желании вступить в армию. Родившийся в другую эру, воспитанный в ином, менее романтическом духе, Джек безмерно восхищался Кэррингтоном, и, когда началась его война (это произошло в середине съемок), Делани и агенту Джека пришлось проявить изрядное красноречие, чтобы удержать его от аналогичного поступка.

Однажды на съемочной площадке подошедший к Кэрринг-тону юный актер попросил его выразить одной фразой секрет их профессии. Кэррингтон изобразил на лице глубокую задумчивость, потер крупный нос и произнес: «Радуйтесь жизни, молодой человек, радуйтесь жизни».

В этот вечер после свадьбы Кэррингтон рассказывал о том, как они с женой отмечали свое первое бракосочетание.

«Это было еще более грандиозное мероприятие, чем сегодняшнее, – говорил он своим бывшим супругам, потягивая кофе. – Проходя мимо дивана, на котором сидела моя жена и английский граф, с которым я познакомился в Лондоне, я услышал, как она заявляет своему собеседнику: „Конечно, мой дорогой, всем известно, что Кэррингтон – импотент». Он добродушно усмехнулся, вспоминая былые празднества.

Джек большую часть вечера провел в спорах. Так получалось, что, приехав в Голливуд двумя месяцами ранее, он почти каждый вечер с кем-то спорил. Темы были разные, но в то время чаще всего в гостиных Беверли-Хилз говорили о достоинствах и недостатках кинофильмов и о гражданской войне в Испании. «Сделать здесь хороший фильм, – заявил переполненный новыми впечатлениями Джек, снимавшийся в одной из главных ролей, можно лишь по чистой случайности. Слово правды в кино – редчайшее событие. Нельзя обидеть никого – ни бедных, ни богатых, ни трудяг, ни буржуа, ни евреев, ни аристократию, ни матерей, ни священников, ни политиков, ни бизнесменов, ни англичан, ни немцев, ни турков – ну абсолютно никого. Над воротами каждой студии светится девиз „ТРУСОСТЬ". Никто не произносит тут ни единого слова правды. Я еще не встретил здесь ни одного человека старше двадцати лет, который не развелся бы по меньшей мере дважды, однако каждый фильм – это поэма, прославляющая постоянство и верность. Все люди, живущие между побережьем Тихого океана и Лос-Анджелесом, тратят столько сил на добывание долларов, что дышать они успевают только по субботам, однако, если верить создателям фильмов, быть счастливым можно, лишь получая не более двенадцати долларов в неделю. Девяносто процентов людей настолько боятся Гитлера, что он снится им в кошмарах каждую ночь, однако в кинокартинах не найти и намека на опасность, исходящую от него. В баре Ласи о Франко говорят с большей ненавистью, чем в траншеях возле Мадрида, но стоит кому-нибудь заявить о своем намерении снять фильм об этой войне, как тотчас появляется письмо от одного из последователей отца Кофлина, и эти планы рушатся. Господи, в этой комнате полно людей, всю жизнь нарушавших законы, лгавших, прелюбодействовавших с чужими женами; все они сейчас богаты, счастливы и пользуются уважением своих сограждан; они снимают фильмы, в которых преступник всегда наказан, а девушка, переспавшая со своим женихом до свадьбы, умирает или кончает жизнь в бесчестии. Впервые в истории любого из искусств столько средств, таланта, техники было собрано в одном месте ради того, чтобы множить ложь… создавать исключительно дорогую маску… большую счастливую американскую улыбку…»

Стоя посреди комнаты в новом смокинге, сшитом у портного по рекомендации Делани, окруженный красивыми, загорелыми, благоухающими, элегантно одетыми людьми, чьи имена не сходили с газетных полос, Джек радостно разглагольствовал; возбужденный выпитым шампанским, он самоуверенно критиковал законы, не боясь последствий. Он испытывал высокомерное чувство собственного превосходства над этими известными деятелями кино, которые слушали его; кто-то молча соглашался с ним, на чьих-то щеках вспыхивал румянец негодования. Он сознавал, что они алчны и готовы на все, лишь бы нажить или сохранить состояние; у него же не было ни счета в банке, ни ценных бумаг, ни облигаций, ни недвижимости, ни акций нефтедобывающих компаний; обладая лишь молодостью и талантом, он с пренебрежением относился к богатству. С таким чувством абсолютно здоровый человек проходит по коридорам больницы, где лежат неизлечимо больные, с жадностью поглощающие яды, которые постепенно убивают их. Зная, что новый смокинг великолепно сидит на нем, он продолжал говорить и вдруг заметил среди гостей Карлотту Ли; она наблюдала за ним с еле заметной улыбкой на губах, говорившей о том, что актриса долго оценивала его и наконец сегодня пришла к заключению, которое должно обрадовать Джека. Днем он поцеловал ее – правда, произошло это на съемочной площадке, в присутствии сотни актеров, статистов, рабочих; за время съемок он обменялся с ней всего лишь несколькими фразами, не считая предусмотренных сценарием; однако сегодня он решил, что влюблен в нее, и тайная улыбка Карлотты, мелькнувшая в водовороте торжества, поведала ему о том, что его чувство не осталось безответным.

О таком вечере он мечтал давно, еще будучи неуверенным, сомневающимся в себе юношей, и теперь извлекал из него максимальное удовольствие. Здесь царила раскованность, все дискуссии были всего лишь словесными упражнениями; он знал, что скоро подобные приемы наскучат ему, но сегодня Джек наслаждался новой для него обстановкой.

– Послушайте, – сказал человек по фамилии Бернстейн, поставивший дюжины фильмов; он слушал Джека, сердито поджав губы. – Вы ведь снимаетесь сейчас у Делани, верно?

– Да, – ответил Джек, кивнув в сторону подошедшего к ним Делани.

– Я полагаю, это – исключительный случай, – с усмешкой произнес Бернстейн. – Вы-то, конечно, создаете произведение искусства.

– Вовсе нет, – отозвался Джек. – Это такая же мура, как и все остальное.

Все притихли, потом Делани рассмеялся; спустя мгновение рассмеялась и вся группа, за исключением Бернстейна. Делани похлопал Джека по плечу.

– Парень тут всего два месяца, – сказал он. – Поэтому его иногда заносит. Скоро он станет терпимее.

– Что вы здесь делаете при таком отношении к Голливуду? – воинственно спросил Бернстейн. – Почему бы вам вместе с прочими коммунистами не отправиться обратно на Бродвей?

– Я намерен разбогатеть здесь, мистер Бернстейн, – поддразнивая собеседника и получая удовольствие от его гнева, ответил Джек. – А потом, через год-другой, куплю ранчо, буду разводить коров и выращивать орхидеи вдали от людских глаз.

– Ранчо, – сказал мистер Бернстейн. – Это нечто новое. Я подожду, когда выйдет ваш фильм, молодой человек. Возможно, вам придется скрыться от людских глаз гораздо раньше, чем вы намереваетесь.

Мистер Бернстейн – оскорбленный, разгневанный патриот волшебной и прекрасной страны, создаваемой ежедневно на съемочных площадках его любимого царства, – медленно отошел в сторону.

– Сколько тебе лет, Джек? – спросил Делани.

– Двадцать два.

– Прекрасный возраст, – сказал режиссер. – Сейчас ты можешь так говорить. Но постарайся успеть выговориться. Когда тебе стукнет двадцать три, тебе не простят подобных речей.

Усмехнувшись, невысокий, сильный, мудрый Делани удалился, чтобы разобраться с инцидентом – ему сообщили, что один из гостей, английский поэт, перебрал мятного ликера и стал приставать к дворецкому.

Карлотта улыбнулась уже более открыто; в ее удлиненных зеленых глазах все явственней читалась благосклонность к Джеку.

По-моему, вечеринка близится к завершению, – сказала Карлотта. – Я собираюсь уходить. Ты меня не проводишь?

– С удовольствием, – ответил Джек. Этим он и ограничился в тот вечер.

Проводил Карлотту и расстался с ней у порога ее дома.

У меня были своеобразные представления о чести. В те годы.

Другой вечер. Они снимали в павильоне. Работа закончилась в двенадцатом часу, и Карлотта снова предложила Джеку отвезти ее домой, поскольку автомобиль актрисы после очередной аварии находился в мастерской – меняли облицовку радиатора. Она неплохо водила машину, но увлекалась скоростью и часто попадала в аварии.

Они молча ехали по извилистой дороге вдоль каньона в сторону дома Карлотты. Время от времени собака актрисы, громадная бельгийская овчарка, которую она брала с собой повсюду, тянулась с заднего сиденья к своей хозяйке, лизала ее шею; Карлотта отталкивала пса, произнося: «Черт возьми, Бастер, веди себя прилично». Тяжело, обиженно дыша, пес отодвигался назад; из его раскрытой пасти свисал длинный язык. Спустя некоторое время он терял способность сдерживать проявления своей любви к хозяйке и снова тянулся к ней.

Карлотта иногда посматривала на сидящего за рулем Джека; ее треугольное бледное лицо выражало насмешливый интерес. Джек уже в который раз с вечера свадьбы замечал этот ее взгляд – волнующий, ироничный, дразнящий. Джек старался не оставаться с ней наедине и не смотреть на нее слишком часто, но неизбывная энергия Карлотты, чувственность ее лица, оттенок недоброго любопытства на нем действовали на его воображение, преследовали в сновидениях.

– Ты прекрасно владеешь собой, да? – сказала Карлотта. – Не то что ласковый, простодушный старина Бастер.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Джек, прекрасно понявший смысл сказанного ею.

– Ничего, – смеясь, произнесла Карлотта. – Ничего. Ты случайно, живя на Востоке, не дал обет грубить киноактрисам?

Если я был груб, – церемонно произнес Джек, – прошу меня извинить.

– Ты хамишь тут всем, – обронила Карлотта, – за это тебя и любят. Это – город мазохистов. Чем сильнее их бьешь, тем большее удовольствие они получают. Не меняйся. Это убило бы твой шарм.

Ее манера говорить отличалась своеобразием. Она выросла в Техасе, в семье бурового мастера, у которого было семеро детей; отец Карлотты постоянно переезжал со своими домочадцами, словно цыган, с места на место в пределах штата, но в ее речи не было даже следов техасского акцента. Она два года, не жалея сил, занималась с учителем дикции, и теперь говорила, как выпускница лучшей английской школы; она сознательно не употребляла некоторые разговорные обороты, подхваченные уже здесь. У нее был низкий голос, который она умело использовала; многие мужчины, знавшие Карлотту, испытывали в ее присутствии смущение, неловкость, потому что она была способна в любой момент высмеять глупость или претенциозность. На съемочной площадке она была собранной, понятливой, самолюбивой, жестко отстаивающей свои интересы, уверенной в своем таланте, беспощадной к пытавшимся провести ее. Делани сразу сказал Джеку: «Я постараюсь защитить тебя от нее, но ты и сам не зевай. Если на мгновение расслабишься, она тотчас задавит тебя в кадре».

В ее теле, вызывавшем всеобщее восхищение, казавшемся нежным и девичьим, таилась сила атлета; Карлотта не жалела времени на занятия спортом, она следила за своим питанием, как чемпион по боксу в тяжелом весе, готовящийся к соревнованиям. Карлотте исполнилось двадцать шесть, но она могла выглядеть на восемнадцать, когда ей это было надо. Она много читала, правда, без всякой системы; наверно, Карлотта стремилась возместить недостаточность образования, которое получила дочь постоянно переезжающего с места на место буровика, и ее мозг был хранилищем всевозможных сведений и цитат из самых неожиданных источников. Всецело поглощенная своей карьерой, она не выходила замуж.

Все это Джек узнал о ней за последние несколько недель. Сначала он восхищался Карлоттой, потом желал ее и, наконец, влюбился. Но до сих пор не признавался ей в своих чувствах.

Забравшись по серпантину на вершину холма, Джек остановил машину возле большого белого дома. Собака заскулила, спеша выбраться наружу.

– О, Господи, – сказала Карлотта.

– Что случилось?

Карлотта указала на «кадиллак», припаркованный у входной двери.

Ко мне пожаловал гость, – сказала она. – Тебе нельзя заходить.

– Почему? – спросил Джек.

– Гость будет ревновать.

– Кто он?

Джек уставился на автомобиль. Он был новым, огромным, дорогим, но в Голливуде это ничего не значило. Его водитель мог наскрести тысячу долларов на первый взнос, надеясь разбогатеть в будущем. Сам Джек ездил на подержанном «форде» с откидным верхом.

– Кто он? – повторила Карлотта. – Неужели ты не знаешь?

– Нет.

– Ты меня разыгрываешь?

– Я обязан знать?

Карлотта рассмеялась; потянувшись к Джеку, она поцеловала его в лоб, как ребенка.

– Это за твою, – пояснила она, – беспрецедентную для Голливуда неосведомленность.

Она назвала ему фамилию владельца «кадиллака». Это был Катцер, хозяин студии, человек, придумавший Джеку псевдоним.

– Я полагала, это всем известно, – небрежно сказала она. – Это началось еще за два дня до потопа.

– Он тебе нравится?

– Перестань скулить, Бастер, – обратилась она к собаке. Катцер, разменявший пятый десяток, был женат и имел двоих детей. У него была лысина и маленькое брюшко; Катцер, как и любой другой человек его положения, внушал страх сотрудникам студии и служил для них объектом насмешек. Джек ни разу не слышал, чтобы кто-то заявил о своей симпатии к Катцеру.

– Скажем так, – произнесла Карлотта, – сегодня он мне не нравится.

– Передай ему от меня привет, – упавшим голосом сказал Джек. – Спокойной ночи.

Карлотта приоткрыла дверь машины, потом решительно захлопнула ее.

– Я не хочу сейчас с тобой расставаться, – сказала она. – Я хочу еще выпить.

– Я уверен, там найдется бутылка, – заметил Джек, указывая на дом.

– Я хочу выпить с тобой, – сказала Карлотта. – Только с тобой. И не будь ты таким надутым. Успокойся, Бастер, не шуми.

Она прильнула к плечу Джека.

– Ты знаешь, как отсюда доехать до твоего дома, Джек? спросила она.

Джек бросил взгляд на таинственное, темное здание с зашторенными окнами и дорогим сверкающим лимузином у подъезда. Затем он завел мотор «форда», быстро развернулся и поехал вниз по извилистой горной дороге.

Джек снимал квартиру в доме, расположенном в другой части Беверли-Хилз, ниже уровня канатной дороги. Здание имело форму каре, войти в подъезд можно было через арку и густой сад, разбитый во дворе и рассеченный надвое гравийной дорожкой.

Остановив машину, Джек увидел владельца соседнего коттеджа. Человек в подтяжках и рубашке с короткими рукавами сосредоточенно поливал лужайку. Трудно было сказать, что выгнало его в столь поздний час на улицу – любовь к земле или отвращение к домашнему очагу.

Они вышли из «форда» и вслед за принюхивающейся собакой направились через арку во внутренний сад. Кое-где еще горел свет, а из одного окна доносились звуки радио – эстрадный ансамбль исполнял «Валенсию». Воздух был насыщен ароматом лавровых деревьев и эвкалиптов. Джек открыл дверь своей квартиры и тотчас зашторил окно, чтобы соседи не увидели их. Прежде чем он повернул выключатель, Карлотта преградила ему путь к стене и замерла в темноте.

– Ну, сейчас, – сказала она.

Он обнял ее и поцеловал. Держа Карлотту в своих объятиях, он почувствовал, что собака обнюхивает его брюки. Он вспомнил, как они целовались на съемочной площадке, под лучами прожекторов, перед объективом камеры, в присутствии других актеров, парикмахеров, звукооператоров, электриков. Теперь число наблюдателей сократилось до одного. Эта мысль помешала ему получить максимальное удовольствие от объятий.

Словно угадав, о чем думает Джек, Карлотта оттолкнула его и коснулась кнопки на стене. Раздалось жужжание, но свет не зажегся.

– Что это? – недоумевающе спросила она.

– Отопление, – пояснил он.

Джек включил лампу, стоящую на столе возле окна, и, к своему удивлению, обнаружил, что у Карлотты на лице остался грим. Он забыл, что они оба только что снимались. Джек посмотрел на себя в зеркало. Его лицо было восковым, ненатуральным, лишенным признаков какого-либо определенного возраста. Отвернувшись от зеркала, он увидел, что Карлотта уже забралась на диван с ногами; она подтянула колени к подбородку.

– Ты обещал, что дашь мне выпить, – сказала она.

Он ушел на кухню и принес оттуда бутылку виски, два бокала и графин с водой. Актриса обвела неодобрительным взглядом комнату; Джек понял, какой неуютной, голой показалась она Карлотте.

Когда люди приезжают сюда впервые, – сказала Карлотта, – они всегда выбирают для себя подобное жилье. Я называю это антидомом.

Она взяла протянутый Джеком бокал и сделала глоток.

– Мы оба выглядим ужасно, – сказала она, коснувшись грима, лежащего на ее лице. – Правда, Бастер?

Собака вытянулась в центре комнаты и смотрела на Карлотту; услышав свое имя, Бастер вильнул хвостом.

– Люди боятся пускать здесь корни, – быстро проговорила она. Впервые с момента их знакомства Джек видел ее неуверенной, смущенной.

– Они чувствуют, что под яркой зеленой травой находится нездоровая почва, а вода в здешних бассейнах отравлена.

Она указала рукой, сжимающей бокал, на темную резную мебель, на зеленоватые оштукатуренные стены.

– Этой квартире требуется женская рука.

Карлотта изучающе, неуверенно посмотрела на Джека; ее светлые волосы свободно падали на плечи, обтянутые свитером.

– Похоже, она к ней еще не прикасалась.

Да, – подтвердил Джек, сидя на краю стола лицом к Карлотте и не приближаясь к ней.

– Так мне и говорили, – сказала она. – А еще – что ты женат. Это правда?

– Да, – ответил он.

– Нынче вас ловят совсем молодыми, – заметила она. Карлотта повернулась на диване, вытянув ноги; ступни ее касались друг друга. Она оперлась спиной о валик, держа бокал обеими руками.

– Где она– твоя жена?

– В Нью-Йорке.

– Почему она отпустила тебя одного?

– Она не смогла поехать со мной из-за своей работы.

– Чем она занимается?

– У нее роль в пьесе. Она – актриса.

– О, Господи! – сказала Карлотта. – Но спектакль идет не бесконечно. Ты предлагал ей отправиться сюда с тобой?

– Да, – сказал Джек.

– Она отказалась?

– Да.

– Как ее фамилия – ну, театральный псевдоним?

– Ты его никогда не слышала, – сказал Джек. – У моей жены крошечная роль.

– И тем не менее она не захотела ехать?…

– Да. Она очень серьезно относится к своему делу.

– Она хорошая актриса?

– Нет, – сказал Джек, – очень плохая.

– Ей это известно? Джек покачал головой.

– Нет, – произнес он, – она считает себя американской Сарой Бернар.

Карлотта зло усмехнулась.

– Ты говорил ей об этом?

– О чем?

– Ну, что она – плохая актриса?

– Да, – ответил Джек.

– И как она отреагировала на твои слова? На лице Джека появилась горькая улыбка.

– Она сказала, что я завидую ее таланту, что мне не понять ее преданность искусству, что я гожусь только для Голливуда.

– Дай ей Бог счастья в нью-йоркском театре, – сказала Карлотта.

Допив виски, она опустила бокал на пол; собака подошла к нему и обнюхала.

– Как долго, по-твоему, – сказала Карлотта, потянувшись и закинув руки за голову, – продлится ваш брак?

– Два дня, – ответил Джек.

– Когда ты это решил?

– Этим вечером.

– Почему?

– Ты сама знаешь.

Она поднялась, подошла к Джеку и встала перед ним, легонько коснулась рукой его плеча; ее большие живые зеленые глаза горели на фоне маски из грима.

– Знаешь, я приехала сюда не только ради того, чтобы выпить, – сказала она.

– Знаю. Сейчас я отвезу тебя домой.

Она отступила на шаг назад; нахмурившись, посмотрела на Джека, пытаясь понять его.

– Что ты за человек? – произнесла она.

– Послушай меня, – сказал он. – Сейчас я отвезу тебя домой, а завтра слетаю в Нью-Йорк и сообщу моей жене о том, что я влюбился и хочу немедленно развестись с ней, чтобы жениться на тебе.

Карлотта, обхватив голову Джека своими ладонями, заглянула ему в глаза, словно пытаясь понять, шутит он или говорит серьезно.

Я – бедная, простодушная, испорченная маленькая девочка, которая очень рано оказалась в Голливуде, Джек, – лукаво улыбаясь, сказала она. – Я просто теряюсь перед таким благородством и чистотой…

Он нежно поцеловал ее, как бы скрепляя печатью свои слова.

– А я? Чем мне заняться в твое отсутствие?

– Прогони прочь от своего дома всех владельцев «кадиллаков», – ответил Джек. – Раз и навсегда.

Карлотта сделала шаг назад, неуверенно коснулась пальцами своих губ.

– Что ж, – сказала она. – это будет по-честному.

Когда они садились с Бастером в машину, человек в подтяжках все еще поливал лужайку. Он посмотрел на них через улицу; Джеку показалось, что мужчина удивлен тем, как скоро они вернулись.

– Скажи мне, сколько раз ты был женат?

– Три раза.

– О, Господи.

– Вот именно. О, Господи.

– Это нормально для Америки?

– Не совсем.

– Ты безжалостен, – сказала Джулия.

Она стояла на середине комнаты с искаженным ненавистью лицом. Они жили на Двенадцатой Западной улице в старом доме с высокими потолками и облезлыми стенами. После его отъезда Джулия повесила новые кричащие оранжевые шторы и купила уродливую мебель с трубчатыми ножками. В детской надрывался малыш, но на него никто не обращал внимания.

– Ты твердишь о том, что хочешь прожить жизнь честно, громко сказала она. – Не обманывай себя. Честность тут ни при чем. Просто ты тщеславен и бессердечен. Чтобы добиться своего, ты готов перешагнуть через кого угодно. Через жену. Через ребенка. Любой другой на твоем месте тихонько развлекся бы в Голливуде с этой старой шлюхой, а потом вернулся бы домой к жене. Тебе же понадобилось предупредить меня заранее. Господи, что ты за человек? Новоявленный сэр Галахад.

Ее голос звучал резко и саркастично, но даже у себя дома, отстаивая то, что она считала своими законными супружескими правами, она говорила, как бездарная актриса в плохой пьесе, старающаяся казаться резкой и саркастичной. В этот момент он не мог представить себе, что когда-то был уверен в своей любви к Джулии, находил ее красивой, что когда-то они лежали в одной постели, охваченные нежностью и желанием.

– Не стоит говорить об этом, – сказал он, стараясь придать своему голосу мягкое, успокаивающее звучание. – Я не могу поступить иначе. Я буду содержать тебя и ребенка…

Не нужны нам твои деньги, – сказала она и заплакала. Ее фальшивые всхлипывания, с легкостью брызнувшие слезы вызывали у Джека не жалость, а раздражение.

– Я не дам тебе развода, – произнесла она сквозь всхлипывания. – Я останусь здесь, буду заниматься ребенком и ждать, когда ты образумишься и приедешь назад. Мне гоже надо побыть одной. Без тебя никто не будет лишать меня веры в себя, смеяться надо мной, говорить мне о моей бездарности, о том, что я ничего не добьюсь на сцене. Когда ты вернешься, я буду одной из самых известных театральных актрис, мне будут предлагать лучшие женские роли на Бродвее… Когда ты вернешься, и смогу содержать тебя.

Джек вздохнул. Он не собирался возвращаться сюда. Она была упорна и энергична, как Карлотта, но сочетание этих качеств с талантом делало Карлотту неотразимой, в то время как честолюбие, работоспособность, самоуверенность Джулии подчеркивали ее глупость.

– Джулия, – сказал он, не в силах удержаться от предостережения, – если у тебя есть разум, ты оставишь сцену. Сделай это как можно скорей, найди порядочного человека и посвяти себя обязанностям жены и матери.

– Вон, – закричала она, – вон из моего дома.

Он прошел в детскую и посмотрел на сына, плакавшего в своей кроватке. Я попрошу у тебя прощения, когда ты немного подрастешь, подумал Джек. Сейчас он испытывал лишь сожаление но поводу того, что у них родился ребенок. Не поцеловав маленькое влажное красное личико, лежащее на подушке с оборками, он покинул квартиру. Через два часа Джек уже летел обратно в Калифорнию.

|– Volare, oh, oh… cantare, oh, oh, oh, oh…

Летнее утро в салу возле белого дома на вершине холма. На столе под тентом в полоску накрыт завтрак. Две аккуратные пачки писем, адресованных мистеру Джеймсу Роялу и мисс Карлотте Ли, лежат рядом с большими бокалами апельсинового сока, сценариями, конвертами из бюро информации; картина напоминает начало первого акта в пьесе: занавес уже раздвинут, и актеры ждут за кулисами, когда стихнут аплодисменты, адресованные художнику. Голубое небо Калифорнии, в те годы еще не загрязненное смогом; в качестве задника – заросли авокадо с густой блестящей листвой и тяжелыми круглыми плодами. Сад, нарисованный ребенком. Запах апельсинов и лимонов. Солнечное утро. Десять часов.

Вон они уже сидят напротив друг друга, Карлотта – в облегающих брюках и голубой мужской рубашке с закатанными до локтей рукавами, Джек – в сандалиях, джинсах и футболке. Между ними цветы в вазе, корреспонденция, поступившая из внешнего мира, до которого им нет дела.

Джек наблюдает, как Карлотта быстрыми и точными движениями вскрывает конверт, солнечные лучи, пройдя сквозь полосатый тент, окрашивают ее руки в розовый цвет. Посмотрев на Джека, Карлотта спрашивает:

– О чем ты думаешь?

– О сегодняшней ночи и о всех других наших ночах, о твоей красоте, о том, как я опутан, повязан, поглощен, пленен греховным сексом, как замечательно, что ты сбежала от нефтяных вышек, а я – от отцовских сушеных слив.

Карлотта засмеялась.

– Не вздумай уверять меня, – сказала она, – будто это – экспромт.

– Конечно нет, – отозвался Джек. – Я сочинил это во время бритья, чтобы прочитать перед завтраком вместо молитвы. Тебе не понравилось?

– Продолжай, – попросила она.

– Завтра утром, – сказал он. – Мои литературные способности сегодня иссякли. О, проклятье, опять этот пес.

Бастер вернулся с утренней прогулки, которую он совершал среди зарослей кустарника. Он заплясал вокруг стола, приветствуя хозяйку истерическим лаем.

– Замолчи, Бастер, – сказала она и кинула собаки гренок, намазанный медом.

Когда Джек перебрался к Карлотте, пес стал предметом первого спора.

– Выгоняй его из комнаты, – попросил Джек, – когда мы занимаемся любовью.

– Он – очень спокойный пес, – сказала Карлотта.

– Какой бы он ни был спокойный, – заявил Джек, – он лежит тут, дышит и наблюдает за нами. Я не могу избавиться от чувства, что он вот-вот укусит меня в задницу или продаст подробности газетчикам.

– Он умеет хранить тайны, – заверила его Карлотта. – Если мы запрем Бастера, он обидится.

– В конце концов я стану импотентом.

– Ну, тогда надо его убрать. Но он будет лаять, – сказала Карлотта.

– Пусть лает.

Бастер не унимался две ночи, но потом неохотно сдался. Теперь он лежал в коридоре под дверью и громко дышал.

– Какой чудесный день, – сказала Карлотта, глядя на безоблачное небо. Знаешь, что я предлагаю? Давай сядем в машину и поедем вдвоем купаться, а ленч устроим на берегу океана…

Зазвонил телефон, соединенный с розеткой длинным шнуром.

– Твоя очередь, – сказала Карлотта, состроив гримасу. Джек снял трубку.

– Алло, – произнес он. Прочитал новый сценарий?

Это был Делани, никогда не тративший времени на пустые вводные фразы. Прочитал.

– Ну?

– Это ужасно оригинально, дорогой, – сказал Джек, растягивая слова.

– Мерзавец, – беззлобно сказал Делани. – Что ты понимаешь? Ты разбираешься в литературе, как мясник. Ты – неотесанный жлоб, не видящий разницы между Генри Джеймсом и «Вечеринкой с дамами в турецкой бане». По-твоему, лучший фильм из всех когда-либо снятых – это «Ребекка с фермы Саннибрук». Твоему отцу следовало отправить тебя на десятилетние курсы для умственно отсталых детей.

Улыбающийся Джек устроился поудобнее в кресле.

– Ты еще не превратился в ходячий скелет, специалист по сушке слив? – спросил Делани.

– Откинувшись на спинку кресла, я пью апельсиновый сок в обществе самой красивой женщины в мире, – сказал Джек.

– Сексуальные излишества отняли у тебя всякую способность к умственной деятельности, – сказал Делани. – Передай это твоей даме.

– Непременно, – с усмешкой пообещал Джек.

– Скажи мне, – произнес Делани, – хотя, конечно, мнение темного, необразованного актера не имеет для меня никакого значения, но все же – это просто ужасно оригинально или ужасно, ужасно оригинально?

– Местами – первое, местами – второе, – дружелюбно ответил Джек.

– Меня посетила одна неприличная мысль, касающаяся твоей матери, – сказал Делани и вздохнул. – Боюсь, ты прав. Заезжай за мной в полдень. Отправимся на пляж и постараемся родить какие-нибудь идеи, которые помогут этому безмозглому Майерсу доработать сценарий.

– Хорошо. До встречи, – сказал Джек и опустил трубку. Карлотта вопросительно посмотрела на него.

– Сегодня, похоже, на пляж ты не едешь, – сказала она.

– С тобой – нет. Я еду с Делани.

– Будь я настоящей женщиной, – заметила Карлотта, – я бы стала ревновать.

– Если бы ты была такой настоящей женщиной – я бы сейчас не сидел тут.

– Знаешь, – произнесла Карлотта, – ты, кажется, – первый человек в жизни Мориса Делани, которого он слушает.

– Это я слушаю его.

– К этому он привык.

– Мы отправимся на пляж завтра, – пообещал Джек, – если погода не испортится.

– И если ты не понадобишься Делани.

– И если я не понадоблюсь Делани.

– Ну, – сказала Карлотта, кусая гренок, – слава богу, что у меня есть терпение и несколько трубок с опиумом, которые помогут мне скоротать день.

Джек усмехнулся и начал просматривать почту. Он получил письмо от Джулии – первое за четыре месяца, прошедших с момента их нью-йоркского свидания. Сначала он отложил его в сторону, чтобы прочитать в одиночестве, но потом решил, что это было бы проявлением трусости, и вскрыл конверт.

«Дорогой Джек, прочитал он слова, написанные неестественно красивым, почти каллиграфическим почерком, – я была у адвоката и в ближайшее время подаю на развод. Я не стану просить у тебя денег для себя, потому что собираюсь сразу после завершения формальностей выйти замуж за человека, которого встретила и полюбила. От алиментов на ребенка я, разумеется, не отказываюсь. Я не хочу подавать заявление в Нью-Йорке, поскольку здесь причиной развода пришлось бы назвать адюльтер, а я предпочла бы, чтобы это обстоятельство не стало известно ребенку, когда он подрастет и начнет задавать вопросы. Поэтому я отправлюсь в Рино. Я рассчитываю на то, что ты оплатишь расходы, связанные с этой поездкой. Джулия».

«Почему она все время пишет „ребенок"?» – раздраженно подумал Джек. Я помню его имя. Когда Джек полностью осознал содержание письма, его раздражение исчезло.

– Где ты хочешь устроить нашу свадьбу? – спросил он Карлотту, просматривавшую свою почту.

Что это? – произнесла она. Он протянул ей письмо. Она прочитала его без всякого выражения на лице.

– Где она училась писать письма? – спросила Карлотта, кончив читать. – В школе менеджеров?

– По-моему, – сказал Джек, – это самое замечательное письмо из всех, какие я когда-либо получал.

– Ты правильно поступил, бросив ее, – сказала Карлотта, – Она – идиотка.

– Ты пришла к такому заключению на основании одного письма? – спросил Джек.

– Она не требует денег, – заметила Карлотта, кусая гренок. – Она могла бы обобрать тебя до нитки.

– Ты потребуешь денег, когда мы будем разводиться? – с усмешкой спросил Джек.

– Руку и ногу, – сказала Карлотта.

– В таком случае, – произнес Джек, – мне не следует расставаться с тобой.

– Согласна, – сказала Карлотта.

Она подошла к нему, поцеловала в макушку, потом взъерошила его волосы.

Оказывается, в Калифорнии бывают замечательные утра, – заметил Джек. – Ты не находишь?

– Нахожу, – отозвалась она.

Карлотта снова поцеловала его и вернулась на свое место, чтобы закончить завтрак.

– А что скажешь о той женщине из фильма?… Ты был на ней женат?

– Да.

– Она принесла тебе счастье?

– Да, она принесла мне счастье.

«Этого бы не случилось, – произнес говоривший на кокни молодой однорукий лифтер, – если бы я спал в своей кровати, но к нам пришла моя тетя Пенелопа, и мама уговорила ее заночевать у нас, поэтому я отправился к Альфреду, моему Другу, жившему на соседней улице, и лег спать у него. Когда прилетели бомбардировщики, я вскочил с кровати и бросился к окну, чтобы распахнуть его, потом услышал свист. Бомба угодила в соседний дом; пол подо мной вздрогнул, а зеркало, висевшее на стене, сорвалось с крюка; все происходило у меня на глазах, словно в замедленном кино; плавно вращаясь, зеркало начало падать вниз и начисто отрезало мне руку выше локтя…»

Им недавно выдали деньги, и они играли в покер в отеле; лейтенант ВВС, только что вернувшийся из Штатов, молодой, возбужденный, радостный, чувствовавший себя асом после двух боевых вылетов, легко проматывал свои полетные. «Честное слово, – сказал лейтенант, – такого отпуска у меня еще не было. За три дня я надевал трусы два раза. Перед моим убытием из Викторвилла в Лос-Анджелес приятель дал мне один телефон и велел позвонить по нему; леди дает всем, сообщил он, зато делает это мгновенно, без проволочек и с огромным энтузиазмом. Я позвонил ей. Она спросила, как меня зовут; я представился: „Лейтенант Дайнин, мэм". Она сказала: „Лейтенант Дайнин, приходите в восемнадцать ноль-ноль". И я пришел. Она оказалась старой, тридцатилетней, но еще привлекательной и умелой. Она едва дала мне допить бокал, а потом мы прервали наши забавы лишь в половине двенадцатого, чтобы пообедать. Она сказала, что недавно кончила сниматься в одной картине, а работа над следующей еще не началась, поэтому она располагала временем; мы три дня ходили голые по большому белому дому, стоящему на вершине холма возле глубокого каньона; на нас обоих не было ничего, кроме ее обручального кольца, а ее огромный полицейский пес неотступно следовал за нами по пятам, наслаждаясь зрелищем. Наконец я взмолился: „Леди, если это война, пощадите противника". Я заслужил вечную благодарность летчиков целой эскадрильи В-17, передав им перед возвращением в Европу ее телефон».

– Три короля, – спокойным тоном произнес Джек. – Я выиграл.

Он придвинул к себе лежащие на столе деньги. Семьдесят два фунта.

– Ей уже за тридцать, лейтенант, – сказал Джек. – Ей тридцать два.

Чуть позже он прошел в соседнюю комнату и позвонил. Этой ночью, впервые после женитьбы на Карлотте, он спал с другой женщиной. В письме, отправленном Карлотте, он не упоминал ни молодого лейтенанта, ни эскадрилью В-17. Когда он писал Карлотте, что любит ее, он был совершенно искренен и не кривил душой. Он слишком часто страдал от ревности, живя с Джулией, чтобы сохранить способность изводить себя этим чувством; это война, сказал себе Джек, а почти все, связанное с войной, гадко, печально, сложно, и брак не является тут исключением.

Но последние цепи юношеского целомудрия теперь пали, и Джек начал заниматься любовью со всеми доступными девчонками, которых в этот последний военный год было полно в Лондоне. Он спал с красавицами, испытывая при этом эстетическое наслаждение. Он спал с дурнушками, испытывая к ним чувство жалости. Но удовольствие от секса Джек получал всегда. Он стал пользоваться большой популярностью после того, как все узнали о перемене, происшедшей с ним. Он ни разу не сказал женщине, что любит ее, какой бы хорошенькой она ни была. Лгать он не мог. Когда наступил день высадки десанта, Джек вместе с киногруппой войск связи, в которую его включили как человека, имевшего опыт работы в кино, покинул Лондон со вздохом сожаления, поскольку в этом городе осталось триста или четыреста девушек, с которыми он еще не переспал.

Ставки принимаются только наличными…

В палате было тихо, тускло светил ночник, освещая темно-бордовые халаты, висевшие на стене у кроватей; один человек негромко похрапывал, другой повернулся во сне и пробормотал какое-то слово, похожее на «саванну». Джек не спал. Боль усилилась, она захватила его целиком. Тяжелые молоточки ритмично стучали в его голове, горле, туловище. Когда он пошевелился на подушке, ему показалось, что его голова сделана из тонкой прозрачной резины и ее медленно, безжалостно накачивают горящим бензином. Ему хотелось закричать, он но сдержался. В палате спали пятнадцать человек, он не мог их разбудить. Если через пять минут боль не ослабнет, решил он, я позвоню снова. Спустя две минуты он нажал кнопку.

Ему показалось, что медсестра пришла через два или три часа. Он не узнал ее. Молодая, хорошенькая, она работала недавно и боялась совершить какую-нибудь ошибку.

– Вам же дали таблетку, лейтенант, – прошептала она. – Почему вы не спите?

Она сочувственно коснулась рукой подушки.

– Я умираю, – сказал он.

– Ну, ну, – произнесла девушка. – Нельзя падать духом. Она снова дотронулась до подушки. Она, видно, почему-то считала, что этот жест делает ее похожей на настоящую медсестру.

Мне кажется, надо позвать доктора, – произнес Джек, – и сказать ему, что я умираю.

– Доктор смотрел вас в восемь часов, лейтенант, – произнесла медсестра, стараясь скрыть свое раздражение. – Он сказал, что у вас небольшое воспаление; утром он посмотрит вас снова.

Теперь Джек узнал эту медсестру. За ночь он уже трижды вызывал ее; она напоминала ему секретаршу в конторе отца, которая всегда бросала важные бумаги в корзину для мусора. Он видел девушку сквозь красную пелену, но все же вспомнил ее; все три раза она повторяла одни и те же слова. Это была субботняя ночь, половина госпитального штата отсутствовала, а она появилась здесь недавно и не осмеливалась подвергнуть сомнению слова врача. Доктор сказал в восемь часов, что воспаление не представляет опасности и больной может подождать до утра; это утверждение прозвучало для медсестры как приказ. К тому же в палате лежали люди, считавшиеся выздоравливающими. Они не должны были умирать, особенно посреди ночи, во время ее дежурства.

Поэтому она снова коснулась подушки и ушла.

Джек полежал с минуту, потом, помогая себе здоровой рукой, сел на край кровати. Но когда он попытался встать, ноги подогнулись от слабости, и он упал, точнее, опустился на пол. Он лежал там, окутанный красным туманом, и думал. Через некоторое время дернул здоровой рукой одеяло соседа. Уилсон зашевелился. Проснувшись, он поискал глазами Джека.

– Уилсон, – повторил Джек.

– Где ты, черт возьми? – спросил Уилсон; Джек увидел его приподнятую над постелью голову. Спустя несколько секунд Уилсон сполз на пол. Из его бедер извлекли осколки, поэтому он двигался с большой осторожностью.

– Послушай, Уилсон, – сказал Джек, – если я не доберусь до врача, я умру.

Уилсон, в отличие от медсестры, провел в госпиталях много времени; он знал, что иногда в них случается. Он кивнул и медленно направился в угол палаты, где стояли два инвалидных кресла. Он подкатил одно из них к тому месту, где лежал Джек. Лишь через десять минут совместными усилиями они смогли, обливаясь потом, усадить Джека в кресло. Превозмогая боль, босой Уилсон, толкая кресло, вывез Джека в пустой длинный коридор.

Ни в коридоре, ни в одной из комнат для медперсонала никого не было видно. Работники госпиталя либо покинули его на уикенд, либо спали, пили где-то кофе, занимались тяжелоранеными в другом крыле здания.

– Ты знаешь, куда тебе надо? – сквозь одышку спросил Уилсон, навалившись на ручки кресла.

Он был техасцем и выговаривал слова протяжно. Его семья владела ранчо, расположенным под Амарильо; Джеку казалось, что он, лежа на постели с израненными ногами и глядя на потолок, мечтает о том времени, когда снова сядет верхом на коня. Его джип подорвался на мине; все говорили, что Уилсон чудом остался в живых.

– Нет, – отозвался Джек, пытаясь сфокусировать взгляд на тускло освещенном красном туннеле, то сужающемся, то расширяющемся. – Отвези меня к ближайшему доктору.

Коридоры расходились под разными углами от того, по которому Уилсон катил коляску, они, казалось, образовывали таинственный, хитроумный лабиринт. Госпиталь построили недавно, он был спланирован с большой изобретательностью, а они не знали его планировки. Скоро им обоим стало казаться, что они могут бесконечно плутать по темноту линолеуму, двигаясь в безлюдной госпитальной ночи под шуршание резиновых колес, шлепанье босых ног Уилсона и его тяжелое дыхание мимо закрытых дверей и огоньков, манящих в тупики, туалеты, пустые кухни.

Наконец они увидели дверь с матовым стеклом, за которым горела лампа. Свет показался Джеку тусклым, красноватым. Из последних сил Уилсон подтолкнул кресло к двери, и она распахнулась. За столом лицом к входу в кабинет сидел человек с полковничьими погонами на плечах, воротник его рубашки был расстегнут. Маленький, бледный, седой, он ссутулился над бумагами; на глазах у него были очки в стальной оправе.

Уилсон измученно опустился на свободный стул. Полковник, – прошептал он, – полковник…

Полковник ничего не сказал. Он быстро посмотрел на Уилсона, потом подошел к Джеку. Осторожно сняв повязку с головы Джека, он обследовал рану на челюсти. Тихонько присвистнув, подошел к телефону, стоящему на столе и сказал: «Это полковник Мерфи». Подготовьте операционную номер два. Через двадцать минут будем оперировать».

Резиновый шар, наполненный горящим бензином, уже раздулся до предела, но Джек улыбнулся полковнику, который поверил ему. Полковник тоже считал, что жизнь Джека в опасности. Вернуться домой живым – вот что Джек считал своей главной военной задачей.

– Ей уже за тридцать, лейтенант. Ей тридцать два.

– Этого бы не случилось, если бы я спал в своей кровати…

– Не понимаю, почему тебя не могут перевести в Калифорнию, – сказала Карлотта. – В конце концов, там тоже есть госпитали. Я бы постоянно навещала тебя. Вирджиния! Господи! как часто мне удастся приезжать в Вирджинию? На этот раз я смогла вырваться из Калифорнии только потому, что в Вашингтоне состоится премьера моего фильма.

Всем казалось, что война кончилась уже давно, хотя с момента ее завершения не прошло и года. Как и другим обитателям госпиталя, Джеку казалось, что навещавшие их штатские считают раненых упрямцами, цепляющимися за ушедшую эпоху и ведущими себя подобно детям, отказывающимся становиться взрослыми и принимать на себя бремя ответственности. Уилсон выразил общую мысль после очередного визита родственников. «Знаешь, – сказал он, – мы не вписываемся в общую картину. Мы – жалкий утиль, который кто-то по ошибке привез из Европы». Из его ног по-прежнему извлекали осколки.

Джек и Карлотта сидели под деревом в госпитальном дворике. Было тепло, все вокруг зеленело и радовало глаз, только темно-бордовые халаты вносили диссонанс в общую картину; вдали виднелись размытые очертания невысоких гор. Джек уже мог хорошо ходить, а его деформированная, изуродованная шрамами челюсть почти зажила. Его ждали еще две операции на челюсти – врачи называли их косметическими, первая из них была запланирована на следующее утро, но Джек не сказал о ней Карлотте.

Он не хотел портить день. Карлотта заехала к нему всего на два часа, и он решил не омрачать их. Она, конечно, постарела., набрала лишний вес; ее акции в Голливуде стали падать, теперь ей доставались неважные роли в посредственных фильмах, гонорары начали снижаться; она жаловалась, что ее теснят более молодые актрисы.

Джек заметил морщинки на шее, мертвенность крашеных волос, туго затянутый пояс, жалобный взгляд и неуверенные ноты в голосе. Он вспомнил слова молодого лейтенанта, назвавшего ее еще привлекательной и умелой. О встрече с лейтенантом, как и об утренней операции, Джек не стал рассказывать Карлотте.

Он лишь сидел на скамейке рядом с ней, даже не касаясь Карлотты, и думал: «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя».

Джек упрямо продолжал верить в то, что он выбрался из горящей фермы, месяцами получал инъекции морфия, провел много часов на операционных столах, совершил с помощью Уилсона путешествие в инвалидной коляске не для того, чтобы потерять Карлотту или свою любовь к ней. Он вернется в сад, к зеленеющим листьям авокадо, к плодам, нарисованным рукой ребенка, к аромату лимонов и апельсинов; им удастся заново создать ту атмосферу праздника, в которой они жили.

– И надо же было такому случиться именно с тобой. Это просто несправедливо, – говорила Карлотта. – Все уже находятся дома и даже не вспоминают о войне. Ладно бы еще ты служил в пехоте, но получить ранение в войсках связи! Как ты оказался под обстрелом?

Джек устало улыбнулся.

– Я спал, – сказал он. – Иногда попадаешь в неожиданную ситуацию.

– Мне больно видеть тебя таким, дорогой, – дрожащим голосом произнесла Карлотта. – Худым, измученным, смирившимся. Я помню, каким ты был дерзким, самоуверенным…

Она смущенно улыбнулась.

– Очаровательным, несносным, говорившим людям в глаза все, что ты о них думал…

– Я обещаю, – сказал Джек, – выбравшись отсюда, снова стать несносным.

– У нас были счастливые годы, правда, Джек? – сказала Карлотта, как бы умоляя его согласиться с ней, подтвердить справедливость ее слов. – Пять славных лет. Проклятая война.

– У нас впереди еще много хороших лет, – сказал Джек. – Я это гарантирую.

Она покачала головой.

– Все так изменилось. Даже климат. Туман не рассеивается до середины дня, я никогда не видела, чтобы так часто шли дожди. Похоже, я разучилась принимать правильные решения. Я была такой уверенной в себе… теперь превращаюсь в развалину…

– Ты выглядишь прекрасно, – возразил он.

– Скажи это моим зрителям, – с горечью в голосе произнесла она.

Карлотта засунула палец за пояс юбки, туго стягивающий ее талию.

– Мне необходимо похудеть, – сказала она.

– Ты видела Мориса? – спросил Джек. – Как он?

– Ходят слухи, что студия разрывает с ним контракт и выплачивает ему неустойку, – сказала Карлотта. – Последние две его картины провалились. Он тебе об этом говорил, когда был здесь?

– Нет, – сказал Джек.

Делани дважды навещал Джека в госпитале, но их свидания проходили натянуто. В начале войны Делани забраковала медкомиссия; причину отказа он скрывал. Госпиталь, заполненный ранеными, плохо действовал на Делани. Он часто говорил невпопад, избегал тем, связанных с его работой, задавал Джеку вопросы о войне и не выслушивал ответы. Он специально приезжал к Джеку из неблизкого Нью-Йорка, но оба раза казался рассеянным, спешащим, испытывающим облегчение, когда подходило время прощаться.

– Знаешь, что он осмелился мне предложить? – сказала Карлотта. – Он заявил, что я должна снять квартиру возле госпиталя, чтобы постоянно быть у тебя под рукой. Именно так он и сказал. Под рукой. Я ему ответила, что ты сам не согласился бы на это.

Карлотта вытащила пудреницу и недовольно посмотрела на себя в зеркало.

– Я была права, да?

– Конечно, – ответил Джек.

– Потом я попросила у него работу. Он предложил мне зайти к нему после того, как я сброшу десять фунтов, и уехал на два месяца снимать фильм. В этом городе, – с обидой сказала она, – люди считают себя вправе произносить вслух все, что придет им в голову.

Как поживает Бастер? – спросил Джек, чтобы сменить тему и отвлечь Карлотту от ее проблем.

– Он умер, – сказала Карлотта и заплакала. – У меня не хватило мужества написать тебе об этом. Кто-то отравил его. Калифорния уже не та, что прежде. Сюда приехали грубые, злые люди…

Клыкастый зритель мертв, с грустью подумал Джек, глядя на Карлотту, которая приложила платок к глазам.

– Мне очень жаль, – сказал он, коснувшись руки Карлотты. – Я к нему привязался.

Теперь, после гибели пса, он произнес это совершенно искренне.

– Он был единственным близким, дорогим мне существом, которое я потеряла за годы войны, – сказала, всхлипывая, Карлотта.

Во время войны, подумал Джек, каждый должен быть готов к какой-то потере. Но он не сказал ей об этом. Он хотел утешить жену, заставить ее поверить в то, что с его возвращением все изменится, климат улучшится, ей снова будут предлагать хорошие роли, злые люди покинут Калифорнию, гонорары возрастут. Но тут к ним подошел Уилсон, одетый в темно-бордовый халат. Он давно мечтал познакомиться с известной и красивой женой своего соседа по палате; времени на утешения не осталось.

Вытерев слезы, жена Джека посмотрела на Уилсона, успешно имитируя беззаботную, обворожительную улыбку, привезенную Карлоттой много лет назад на западное побережье из Техаса и сыгравшую немалую роль в ее карьере. Если Уилсон и заметил ее слезы, то он, несомненно, решил, что они вызваны жалостью к Джеку.

– Мисс Ли, – вежливо начал Уилсон, покачиваясь на многострадальных ногах, – позвольте сказать вам, что я еще в юности восхищался вами (сейчас Уилсону было двадцать четыре года)… и считал вас самой очаровательной женщиной на свете.

Как приятно это слышать! – произнесла Карлотта, снова превращаясь в ту самоуверенную, кокетливую и опасную актрису, какой она была, когда Джек впервые увидел ее.

Она пробыла у него меньше разрешенных двух часов. Карлотта ушла на тридцать минут раньше. Она сказала, что боится опоздать на вашингтонский поезд. Сейчас она не могла позволить себе опаздывать. Те времена, заявила Карлотта, когда она была в зените славы и все ей прощалось, остались в прошлом.

Вечером, когда медсестра, подготовив Джека к операции, потушила свет в палате, он заплакал. Это случилось с ним впервые после ранения.

Оказывается, в Калифорнии бывают замечательные утра. Ты не находишь?

– Оставайся на ленч, – сказала Клара Делани.

Она загорала, лежа на надувном матрасе перед домом. На ней был крохотный купальный костюм. Спина ее была почти черной. Джек в очередной раз удивлялся тому, какое у Клары крепкое, красивое тело, совсем не соответствующее ее суровому, разочарованному, секретарскому лицу.

– Морис где-то там.

Она махнула рукой в сторону океана.

– Если не утонул. Ты с Карлоттой?

– Нет, – ответил Джек, – один.

Он перелез через низенькую ограду, отделявшую патио Делани от пляжа, и побрел к воде. В этот рабочий день белая дуга побережья в Малибу с броской бахромой налезающих друг на друга домиков была почти безлюдной. На океане поднялась приличная волна, крутые зеленоватые гребни накатывались на берег, с грозным шипением превращаясь в белую пену, к которой уже спешил следующий вал. Вдали Джек заметил темную точку. Делани упорно плыл параллельно берегу, его голова то взлетала вверх вместе с пенистыми барашками, то проваливалась вниз. Заметив машущего рукой Джека, Делани повернул к берегу.

Минуту-другую казалось, что Морису не выбраться на пляж. Волны отбрасывали его назад, и он застрял на уровне волнорезов. Голова Делани снова и снова скрывалась под водой. Затем очередная волна выбросила его на берег; он вскочил на ноги. С Мориса стекала вода. Мускулистый, загорелый, он напоминал немного постаревшего, но еще сильного боксера-легковеса; он словно смеялся над Тихим океаном, пытавшимся сломить его. Улыбающийся, с покрасневшими от соленой воды глазами, он подошел к Джеку, пожал его руку, потом поднял с песка огромное белое махровое полотенце и принялся энергично вытирать им свои редеющие рыжеватые волосы. Затем он завернулся в него, как в тогу.

Жаль, что ты поздно пришел, – сказал он. – Поплавали бы вдвоем. Вода великолепная.

– Если ты не перестанешь заплывать так далеко один, – сказал Джек, – когда-нибудь на побережье найдут утонувшего режиссера.

Делани улыбнулся.

– То-то многие посмеются, – заметил он. – Выпьешь чашку кофе?

– Я хочу поговорить с тобой, – сказал Джек. – У меня неприятности.

– У кого их нет? – отозвался Делани, посмотрев в сторону дома. – Клара еще в патио?

– Да.

– Давай прогуляемся, – предложил Делани.

Они зашагали по плотному песку вдоль полосы выброшенных на берег водорослей, в тридцати ярдах от которых покачивались на волнах пеликаны.

– Я собираюсь начать жизнь заново, – сказал Джек. – Мне нужен твой совет.

– Какую жизнь?

– Семейную, – произнес Джек, глядя на пеликанов. – Профессиональную.

Хмыкнув, Делани кивнул головой. Потом он наклонился, подобрал камешек и метнул его, заставив запрыгать по воде. Всякий, кто увидел бы его в этот момент, поразился бы тому, сколько силы, ловкости, энергии сохранилось в Делани.

– Я ждал этого, – сказал он, не глядя на Джека. – Карлотта тебя измучила, верно?

– Да. Сегодня она явилась домой в восемь утра.

– Ты спросил ее, где она была?

– Нет, – ответил Джек. – Но она сама порывалась мне рассказать.

– А, – произнес Делани, – вы уже дошли до этой стадии.

– Да.

– Что ты ей сказал?

– Когда я вернулся сюда после госпиталя, я сказал ей, что мне кое-что известно о том, как она жила в годы войны, но я ее ни в чем не виню и не осуждаю. Черт возьми, я отсутствовал более пяти лет. «Давай все забудем, начнем новую жизнь, попытаемся восстановить прежние отношения», – предложил я.

Наивный рыцарь, – сказал Делани. – Что она тебе ответила?

– Она сказала: «Прекрасно, и я хочу того же». В течение двух месяцев все было замечательно. Почти как прежде. Потом пошли бесконечные вечеринки, она начала уходить из дому днем. Ты знаешь, как живут здесь женщины. Наконец, вчера она вовсе не вернулась домой…

– Она хочет развода?

– Нет. Говорит, что по-прежнему любит меня. Джек устало улыбнулся.

– В некотором смысле это так и есть. Другие мужчины значат в ее жизни не много. Во всяком случае, каждый в отдельности. А все вместе они занимают в ней существенное место.

– У тебя есть догадки насчет того, что ею движет?

– Кое-какие версии у меня, конечно, есть, – сказал Джек. Он тряхнул головой, заставляя себя говорить; Джек не мог более таить переживания в себе.

– Она так сильно изменилась за время моего отсутствия. Когда мы встретились, поженились, она была совсем иной… До меня она знала только одного мужчину – Катцера. Услышав об их связи, я решил, что это обычная голливудская история – честолюбивая девушка спит с продюсером ради того, чтобы получать хорошие роли и обрести известность. Но потом я обнаружил, что это иной случай. Она встречалась с ним одним семь лет. Она его любила. С нею он был не тем гангстером в смокинге, каким все его считали, а добрым, благородным, чутким, умным и честным человеком. И я должен признать: когда она сказала ему о том, что выходит за меня замуж, он повел себя очень достойно. Он не угрожал ей, не пытался навредить мне – а расправиться со мной в ту пору не составляло для него труда – и с тех пор стал для нас обоих хорошим другом. Живя со мной, она до войны ни разу не посмотрела на другого мужчину. Как и я – на другую женщину.

– Да, – согласился Делани. – Это верно. Он невесело усмехнулся.

– Вы были весьма необычной парой. Так что же, по-твоему, случилось?

– Во-первых, ей было одиноко. Она не способна находиться одна. Во-вторых, она почувствовала, что ее акции падают. Ей не повезло с двумя-тремя картинами, и режиссеры стали приглашать других актрис на роли, которые она хотела бы сыграть. Нет нужды говорить тебе о том, сколько в ней было честолюбия. Я понимаю, какую боль она испытывала. Она панически боялась постареть. Мне кажется, Карлотта пыталась в постели укрепить свою пошатнувшуюся веру в себя. А для этого всегда мало чьей-то одной постели. Приходится их часто менять.

Делани кивнул. Он задумчиво почесал голову, взъерошив просоленные тонкие рыжеватые волосы.

– Ну, Доктор, – произнес он, – похоже, в рентгеновском снимке нет нужды. – Диагноз ясен. А что скажешь о себе? Какие у тебя планы?

– Я собираюсь расстаться с Карлоттой. Я не в силах помочь ей. Если я останусь, я возненавижу Карлотту. Мое терпение иссякло, – сказал Джек.

– Я знал еще в 1944 году, что когда-нибудь ты придешь ко мне и произнесешь подобные слова, – заявил Делани. – Однажды я был на вечеринке. Карлотта тоже там присутствовала. Она подошла ко мне и сказала: «Морис, говорят, ты самый лучший мужчина в этом городе».

Делани безжалостно рассмеялся.

– Конечно, это не соответствовало действительности, – произнес он, – но ее слова прозвучали как приглашение.

– Не стану спрашивать тебя о том, что произошло позже, – тихо промолвил Джек.

– Да, – сказал Делани, – не стоит.

Они остановились и посмотрели на волны. Пеликаны, не двигая крыльями, периодически взмывали ввысь на пенистом зеленом буруне.

– Возможно, у них есть свои причины проводить весь день подобным образом, – сказал Делани, кивнув в сторону птиц, – но, скорее всего, они просто рисуются; они как бы говорят: «На песке мы не слишком красивы, зато на гребне волны мы очень хороши». Они, наверно, тайные члены актерской гильдии.

Он плотнее запахнул полотенце. Пляж продувался северным ветром, густой туман поглощал солнечные лучи.

– Ты не хочешь перебраться к нам? – спросил Делани. – Летом здесь прекрасно, в будни людей практически нет, ты сможешь залечивать в тиши свои раны. Над гаражом есть комната для гостей; мы даже не будем видеться, если ты не захочешь.

– Спасибо, – поблагодарил друга Джек, – но я собираюсь поехать сначала на восточное побережье, а потом, возможно, и в Европу.

– Будешь там сниматься?

– Нет. Кажется, я не хочу больше работать в кино, – медленно произнес Джек. – Все равно, с моим теперешним лицом не приходится рассчитывать на прежний успех.

Он коснулся рукой челюсти.

– Найдутся роли и для тебя. Вроде той, что ты отверг в прошлом году. Возможно, сразу тебе не удастся получить главную роль, но со временем…

– Какой из меня теперь актер, – сказал Джек. – Ты ведь сам это знаешь, да?

– Ну…

– Знаешь, – твердо повторил Джек.

– Да, – согласился Морис.

– Ты предлагал мне ту роль по дружбе.

– Отчасти, – произнес Делани, – да.

– Кино меня больше не интересует, – сказал Джек. – Возможно, в этом виновата война. Не знаю. Все это кажется мне ерундой. Актерство – неподходящее занятие для взрослого мужчины вроде меня. Наверно, я думаю так потому, что я никогда не был настоящим актером. Я попал на съемочную площадку случайно…

Он пожал плечами.

– И с легкостью покину ее.

– Что ты будешь делать в Европе?

Ну, я тут поговорил с парой людей, – смущенно произнес Джек, – из общества квакеров… они занимаются беженцами, инвалидами. По-моему, сейчас в Европе косметические дефекты лица не мешают человеку. Мы с таким усердием крушили там все, что сейчас не грех заняться восстановлением… Делани засмеялся.

– Неверная жена, как никто другой, способна подвигнуть человека на добрые дела, – заметил он.

– Окончательное решение, – сказал Джек, – я приму в Нью-Йорке.

– Как у тебя с деньгами? – спросил Делани.

– Мне платят пенсию, – ответил Джек. – Сто девяносто долларов в месяц. Ну, еще я буду получать заработную плату. Перед войной, когда я был богат и не знал, что делать с деньгами, мой агент заставил меня приобрести кое-какие акции и облигации. По его словам, с той поры их стоимость возросла втрое. Я могу выручить за них от ста до ста двадцати тысяч долларов… с голоду я не умру.

– И все же как обидно… Делани огорченно покачал головой.

– Мы так прекрасно ладили, ты и я. Нам все удавалось.

Казалось, нам всегда будет сопутствовать удача. Но дело было не только в везенье. Мы владели великим секретом. Не лгали друг другу и умели работать вместе. Проклятая война, – тихо, с горечью произнес он. – Всю войну я строил для нас планы. Я думал, что, когда ты вернешься, мы создадим независимую компанию и покажем всем, как надо снимать фильмы. Если бы в 1945 году ты вернулся со своим прежним лицом, нам был бы гарантирован успех, все спешили бы вложить деньги в наше предприятие…

– Но в 1945 году я не вернулся со своим прежним лицом, – сказал Джек.

– А теперь, – произнес Делани, задумчиво потирая рукой щеку, – у меня нет средств на трехминутный ролик, рекламирующий презервативы.

– Тебе известно, Морис, – сказал Джек, – что это временные трудности. Многие хотят заполучить тебя.

Да. Многие. На их условиях. Чтобы снимать всякое дерьмо. – Он пожал плечами.

– Конечно, – беспечно произнес он, – положение изменится. Непременно. И когда это произойдет, я приду к тебе, где бы ты ни был и чем бы ни занимался, и мы еще утрем всем носы.

Он усмехнулся. – Сообщи свой новый адрес, чтобы мне не пришлось тратить время на розыски.

– Я обязательно сообщу его, – с трудом выговаривая слова, пообещал Джек.

Господи, подумал Джек, после госпиталя я готов расплакаться по любому поводу.

– И все же, если тебе нужны деньги… Джек покачал головой, глядя на песок.

Так что ты хочешь от меня? – спросил Делани.

– Ты вытащил меня сюда. Скажи, что мне пора уезжать.

– Уезжай, – резко сказал Делани. – Немедленно. Я с радостью составил бы тебе компанию. Не тяни. Собери вещи и отправляйся в дорогу сегодня же. До наступления вечера пересеки границу Калифорнии. И не оглядывайся назад.

Его голос прозвучал жестко, решительно; Делани как бы нес ответственность за все, что произошло здесь с Джеком и некогда юной, очаровательной Карлоттой; Джек был для него воплощением страхов, которые испытывал Морис, неудач, пережитых им, предательств, совершенных по отношению к другим.

Не спорь с ней. Ни с кем не спорь. Просто уйди.

Они расстались без рукопожатия. Джек покинул Делани, который в своей тоге из полотенца напоминал величественного сенатора, произносящего речь у кромки бушующего моря. Джек прошел между двумя соседними коттеджами к дороге, где стоял его автомобиль; ему не хотелось прощаться с Кларой.

Он не застал дома Карлотту. Быстро уложил свои вещи в пару чемоданов и написал записку. В два часа дня Джек уже мчался на восток.

– Ты правильно поступил, бросив ее. Она – идиотка.

– Ты пришла к такому заключению на основании одного письма?

– Она не требует денег. Она могла бы обобрать тебя до нитки.

– Я говорил с адвокатом мисс Ли, – сказал мистер Гарнетт, – боюсь, вам грозят неприятности, мистер Эндрус.

Мистер Гарнетт, лысоватый человек с тихим голосом, владел адвокатской фирмой, специализировавшейся на бракоразводных процессах. Джек с одинаковой брезгливостью относился к юристам подобного профиля и врачам-венерологам.

– Она требует огромную сумму. Поскольку у вас нет постоянного дохода, который мог бы стать источником алиментов, два дня назад ее адвокатам удалось добиться наложения временного ареста на ваши банковские вклады и ценные бумаги. Они утверждают, что вы собираетесь покинуть страну, и в связи с этим интересы их клиента нуждаются в дополнительной защите.

– Но это нелепость, – сказал Джек. – Ведь дело о разводе возбуждаю я.

Он не выдвинул обвинения в адюльтере, потому что не хотел мараться в грязи. Джек предполагал, что развод будет спокойным, бесконфликтным, корректным.

– Какие у нее основания для иска? – удивился он.

– Она обвиняет вас в нарушении супружеской верности, мистер Эндрус, – мягко проговорил мистер Гарнетт. – Боюсь, все козыри в ее руках.

– Господи, – вырвалось у Джека, – вся Калифорния знает, что она спит с кем попало.

– Вы располагаете доказательствами на сей счет, мистер Эндрус?

– Нет, но всем известно…

– А она может доказать вашу вину, мистер Эндрус, – сказал мистер Гарнетт, смущенно переведя взгляд с Джека на бумаги, лежавшие на столе. – Ее адвокаты уведомили меня о том, что нанятый ею детектив следил за вами в Нью-Йорке; они располагают компрометирующими вас сведениями.

– О, Боже, – сказал Джек.

Он как-то встретил там сотрудницу Красного Креста, с которой познакомился еще в Лондоне, и скорее от одиночества, чем по какой-либо иной причине, провел несколько ночей в ее квартире, не получив от этого большого удовольствия.

– Разумеется, мистер Эндрус, – сказал мистер Гарнетт, – вы тоже можете нанять детектива, хотя я полагаю, что до развода она будет проявлять большую осторожность. И все же шансы на успех есть. Я знаю одно очень хорошее калифорнийское агентство, которое в прошлом неоднократно добивалось блестящих результатов, и…

– Нет, – отрезал Джек.

Он вспомнил завтрак в саду. Ни при каких обстоятельствах он не пошлет полицейских следить за женщиной, которая в то далекое утро сидела напротив него.

– Нет, – тихо повторил он. – Забудьте об этом.

Могу сообщить вам нечто приятное, – сказал мистер Гарнетт. – Ваша пенсия останется нетронутой. Закон это гарантирует.

– Спасибо старому доброму дядюшке Сэму, – сказал Джек, вставая.

– Мне нужны ваши инструкции, – произнес мистер Гарнетт. – Каким образом я должен оспаривать правомочность ее притязаний?

– Не делайте этого, – сказал Джек. – Меня здесь не будет. Я уеду в Европу.

– Я знаю адвокатов вашей жены, – заявил мистер Гарнетт. – Они… безжалостны. Они пойдут на уступки лишь в том случае, если вы станете защищаться и выдвинете встречный иск… Если ваша жена вела себя так, как вы сказали… вполне возможно, нам удалось бы разыскать свидетелей… гостиничных портье, горничных, шоферов…

– Нет, – сказал Джек. – Не надо. Дайте ей то, что она просит. Постарайтесь оставить мне что-нибудь, но, если это не удастся сделать без названных вами мер, уступите ей.

– Мне очень жаль, мистер Эндрус, – сказал мистер Гарнетт. Он встал, собираясь прощаться.

– Да, еще кое-что. Ваша жена также претендует на автомобиль, на котором вы уехали в Нью-Йорк. Похоже, она добивается его конфискации. Я, конечно, приму необходимые контрмеры.

Джек расхохотался.

– Отдайте ей автомобиль, – сказал он. – У меня все равно не останется денег на бензин. Отдайте леди все.

Не так-то легко спасти то утро в саду, подумал он, покидая контору адвоката.

Скоро над руинами, монументами, телевизионными антеннами Рима забрезжит рассвет. Пора подводить итоги ночи. Он услышал забытые голоса и песни, открылись и стали кровоточить старые раны, призраки ожили и вновь растаяли; казалось, что хрупкое, неустойчивое настоящее покоится на разрушающихся колоннах прошлого; мертвецы восстали из могил, предостерегающе поднимая пальцы…

Смерть.

Он снова вернулся в Настоящее; терпеливое, ждущее, оно лежало рядом с ним на гостиничной подушке. Он словно попал в осаду. Ночные атаки измучили его, утренний перезвон церковных колоколов звучал как отголоски канонады. Душевные силы, которые помогли Джеку пережить ранения, госпитали, неудачи, потерю любви, теперь, казалось, покидали его. Чувствуя на губах вкус свежей крови, он слышал сквозь полудрему чей-то шепот: «Ты не вернешься живым из Рима».

Вероника, подумал он. Почему ее нет здесь? Почему она отсутствует, черт возьми? Он зажмурил глаза и увидел ее прекрасную фигуру. Его охватило желание. Если бы она лежала рядом с ним, все было бы иначе.

Римское утро. Слышен треск «веспы», эхо которого отражается от древних красно-коричневых стен; звонят колокола. Церкви Сант-Андреа делла Балле, Санта-Мария сопра Минерва, Сантис-сима Тринита деи Монти, Сан-ЛуидЖи деи Франчези, Санта-Мария делла Паче приветствуют новый день, сменяющий ночь кошмаров.

В церкви Санта-Мария ин Трастевере служат мессу. Пять старух в черных платках согнулись на холодном каменном полу; они внимают молодому сонному священнику, который повторяет: «Кирие элейсон, Кирие элейсон, Христос элейсон, Кирие элейсон, Кирие элейсон». Впереди у них трудовой день – мытье полов в больницах, конторах, отелях. На площади возле дворца Фарнезе оживает рынок; на подстилке из соломы лежат цветы и сицилийские артишоки, апельсины, средиземноморская кефаль, краснобородка, камбала, треугольники пармского сыра, свиная ливерная колбаса, салями. Последние шумные посетители вываливаются из ночного клуба, размещенного в подвале на Виа Венето; они громко смеются, говорят на полудюжине языков, садятся в машину; рвут моторы, над улицей стелется голубая дымка. Пьяный, ударивший Джека, беспокойно спит в гостиничном номере; костяшки его пальцев слегка распухли; его ждет тяжелое утро, пробуждение, и еще во сне он готовится принять две таблетки аспирина, за которыми последуют сельтерская и «Кровавая Мэри». Полицейский, дежурящий на Виа Боттедже Оскуре, напротив штаб квартиры коммунистической партии и дома испанского посла, прижался к стене, спасаясь от ветра; он пытается угадать, кто будет митинговать сегодня, на чьи головы опустится его дубинка. Морской пехотинец, охраняющий американское представительство, ждет конца смены, радуясь, что ему досталась ночная вахта – ночью студенты, возмущенные египетскими, венгерскими или алжирскими событиями, не устраивают демонстрации возле посольства. Морской пехотинец лениво пытается понять, почему итальянские студенты испытывают потребность заявить о своем возмущении произволом властей в Африке и Центральной Европе, что заставляет их маршировать, размахивая флагами, перед посольством США в Риме. Тибр несет свои воды, зажатые каменными берегами, мимо Кастель Сант-Анджело и Дворца Правосудия; узкий, прирученный поток скользит сквозь Историю к морю, мимо Остии, некогда процветающего портового города с населением в двести тысяч человек, от которого остались одни развалины.

На Пьяцца Колонна грохочут грузовики с утренними газетами, извещающими о скандалах и кризисах; на улице, ведущей к Колизею, рабочие возводят деревянные трибуны для парада; из круглосуточных кафе разносился аромат кофе; последние шлюхи неохотно покидали Пьяцца Барберини, где постоянно бьют фонтаны и вода падает на мускулистые плечи, поднятую голову, рыбий хвост бронзовой фигуры, олицетворяющей море и сушу.

По всему городу женщины встают с кроватей, чтобы отправиться за хлебом, готовить завтрак, собирать детей в школу; беззвучно стонут мужчины, заставляя себя влезать в пропитанную вчерашним потом одежду, готовясь к тяготам изнурительного трудового дня.

Ясный, ветреный, зеленовато-розовый средиземноморский рассвет касается белых стен Париоли, наспех возведенных миллионерами эпохи Муссолини и достроенных в годы реализации плана Маршалла; первые нежаркие лучи солнца падают на купол Ватикана, вершины ив, растущих в саду Боргезе, обнаженную голову Гарибальди, статуя которого стоит на Яникуле.

Светлеет и в гостиничном номере, где Джек, захваченный в плен прошлым, лежит без сна и слушает голоса ушедшего века…

Он взглянул на часы в кожаном футляре. Пора вставать. Он поднялся с кровати, побрился. В ярко освещенной ванной собственное лицо показалось Джеку усталым, измученным, он порезал бритвой шею, кровь долго не останавливалась.

Он оделся. Голова у Джека была тяжелой, кончики пальцев – слегка онемевшими. Он взял пакет Деспьера и спрятал его в шкафу под стопкой рубашек. Солнечные очки скроют его воспаленные глаза от пристального взгляда Делани.

Собравшись уходить, он заметил на полу возле двери конверт. Когда Джек наклонился, чтобы поднять его, он испытал головокружение. На конверте не было ни фамилии, ни адреса. Джек почувствовал, что внутри лежит один тонкий листок бумаги. Он вскрыл конверт непослушными пальцами, подозревая, что это очередная ночная атака, отголосок кошмаров.

«Эндрус, – прочитал он. Послание было написано красными чернилами, нервным, торопливым почерком. – Мне попалась цитата, которая касается вас. Это Плиний в изложении Леонардо да Винчи. Вы интересуетесь естествознанием? Вон она:

„Большие слоны обладают качествами, редко встречающимися у людей, а именно целомудрием, сдержанностью, чувством справедливости, уважением к традиции. Когда нарождается молодой месяц, они идут к реке и тщательно моются в ней; поприветствовав таким образом планету, они возвращаются в леса.

Они очень стыдливы и спариваются под покровом ночи, тайком; прежде чем вернуться в стадо, они моются в реке".

Помните о слонах, Эндрус, будьте стыдливы, смойте с себя грязь. Брезач».

Джек оцепенело уставился на тонкий листок. Значит, к двери подходил Брезач, подумал он. Этот парень – сумасшедший, он способен на все. Только безумец мог подкрасться к его номеру в три часа ночи, чтобы оставить подобное послание.

Аккуратно свернув конверт, он сунул его в карман. Потом заставил себя открыть дверь, ведущую в коридор.

И все же дни были сносными. Ночи давались гораздо труднее.

15

Он прождал в ресторане до половины третьего, съел ленч, долго пил кофе, но Вероника так и не появилась. Джек вернулся в гостиницу, но не нашел там записки от девушки. Раздраженный, он решил забыть о ней, подняться к себе и вздремнуть. После тяжелой ночи сеанс дублирования показался Джеку особенно утомительным. Морис ворчал на Эндруса, иронизировал по поводу его внешнего вида. «Господи, – сказал Делани, – можно ли ожидать хороших результатов, если ты трахался целую ночь?»

Джек резко оборвал Делани и попытался собраться, но последствия истекшей ночи давали о себе знать. Ему следовало выспаться, но он чувствовал, что не заснет, не попытавшись найти Веронику.

Джек назвал Гвидо отель, где жила девушка. Гвидо, вероятно, хорошо поел, он был жизнерадостным, разговорчивым. Джек предпочел бы вздремнуть в тишине на заднем сиденье.

– Франция, – заявил итальянец, сорвавшись с места, когда зажегся зеленый свет, и тут же резко затормозив, чтобы не сбить старика с портфелем, – Франция – вот это страна!

Он говорил на французском языке, служившем им связующей нитью.

– Французы – избранники бога. У них есть все. Плодородные земли, полезные ископаемые, самые красивые женщины. Они не страдают от перенаселения. Это их самая большая удача. Они контролируют рождаемость. А в этом бестолковом итальянском инкубаторе женщины каждый день рожают по двадцать тысяч будущих безработных. Франция даже ввозит к себе рабочую силу.

Он покачал головой, удивляясь небывалой удачливости французов.

– Там человек чувствует себя как король. Он громко вздохнул.

– Мне надо было там остаться. Когда мой батальон передислоцировали, мне следовало дезертировать и остаться во Франции. Позже я смог бы получить гражданство. Лучшие месяцы моей жизни я провел под Тулоном. Мой капитан был жуликом, он продал нас женщине, с которой крутил любовь; она владела виноградниками, на которых мы проработали всю весну и лето. Эта дама была аристократкой. Она говорила нам: «Мои несчастные мальчики, вы проиграете эту войну, многие из вас скоро умрут, так пейте же сейчас столько вина, сколько хотите». Вино, изготовляемое на побережье, весьма крепкое; она относилась к нам с пониманием и, заставая нас спящими под оливами, никогда не жаловалась капитану. Если уж работа неизбежна, – назидательно заметил Гвидо, – всегда лучше работать на аристократа.

Гвидо сообщил, что ему платят тысячу шестьсот лир за каждый отработанный день. Эта сумма соответствовала двум с половиной долларам, он кормил на нее троих детей, но его отглаженные рубашки каждое утро сверкали белизной, туфли блестели, а волосы были аккуратно пострижены.

Он водил машину, как истинный итальянец. Гвидо считал всех шоферов трусами, а пешеходов – проворными, как газели, поэтому он мчался через перекрестки на предельной скорости в расчете на то, что другие водители испуганно нажмут на тормоза или свернут в сторону. Он несся на всех пешеходов, будь то одноногий калека на костылях или пожилая женщина с ребенком, всегда сохраняя уверенность в том, что в последний момент они каким-то чудесным образом отпрыгнут в сторону. Гвидо с гордостью поведал Джеку, что за всю свою шоферскую жизнь он ни разу даже не помял бампера. Похоже, теория Гвидо, как и другие абсурдные итальянские принципы, подтверждалась практикой.

– Когда я читаю газеты, – продолжал Гвидо, – и узнаю о трудностях, которые переживает Франция, мне становится грустно. Особенно это касается Алжира. Я грущу, потому что в итальянских газетах между строк легко прочитать следующее: «Нас вышвырнули из Африки, мы терпели Муссолини, теперь ваша очередь, ваш Муссолини уже на подходе. Теперь мы будем поучать вас».

В этот момент Джек пожалел о том, что Гвидо выучил французский язык.

– Они не сумеют одержать победу в Алжире, – продолжал Гвидо.

Ожидая часами клиента, Гвидо располагал прекрасными условиями для чтения газет и размышлений на политические темы.

– Это партизанская война, а выиграть партизанскую войну можно только с помощью террора, тотального страха. Конечно, французы прибегают к террору, но они слишком цивилизованная нация, чтобы пойти по этому пути до конца, поэтому они потерпят поражение. Только немцы и русские способны одержать победу в такой войне. Но кто хотел бы быть немцем или русским?

Вы состоите в какой-нибудь политической партии? – спросил Джек, проявляя невольный интерес. Гвидо рассмеялся.

– Я работаю день и ночь, – сказал он. – Есть ли у меня время заниматься политикой?

– Но вы голосуете на выборах? Конечно, – отозвался Гвидо.

– И за какую партию?

– За коммунистическую, – тотчас ответил Гвидо. – За кого еще голосовать человеку, если он зарабатывает тысячу шестьсот лир в день?

Автомобиль замер у светофора, и Гвидо повернулся к Джеку.

– Не обижайтесь, – вежливо сказал он. – Я сказал это, месье Эндрус, только из уважения к вам. Когда другие американцы спрашивают меня, за кого я голосую, я всегда отвечаю – за монархистов. Американцам этот ответ нравится больше. Но вы живете во Франции и понимаете Европу, хоть вы и богатый американец. Почему бы не сказать вам правду?

Он уставился на дорогу. У следующего светофора Гвидо снова повернул голову.

– Конечно, я не коммунист, – произнес он. – Просто таким образом я выражаю свое презрение к властям.

Когда они подъехали к гостинице, Джек вошел в вестибюль, ожидая увидеть ночного портье, созерцающего свое отражение в зеркале. Но сейчас за стойкой сидел сурового вида старик с ключиками консьержа на воротничке формы. Он не владел ни английским, ни французским; когда Джек произнес имя Вероники, служащий отеля сказал: «La signorina е partita»[41].

Познаний Джека в итальянском не хватило бы на то, чтобы выяснить подробности, но священник-немец, спускавшийся по лестнице, пожалел его и вызвался быть переводчиком.

– Я понял, – сказал Джек священнику, – что синьорина Ренци уехала. Спросите у него, пожалуйста, не оставила ли она свой новый адрес?

Когда священник перевел вопрос, консьерж отрицательно замотал головой.

– В какое время она покинула отель?

– A lie died, – ответил старик.

– В десять, – произнес Джек, обращаясь к нему. – Я понял. У него стало сохнуть в горле.

– Узнайте, была ли она одна, или ее сопровождал джентльмен.

Священник перевел вопрос с сильным тевтонским акцентом. Похоже, консьерж уже начал испытывать раздражение; он принялся делать какие-то пометки на карточках. Si, – отозвался он.

– Как выглядел этот джентльмен? Это был молодой американец в очках и пальто цвета хаки?

Когда священник кончил переводить, консьерж холодно посмотрел на Джека, не скрывая своей неприязни к немолодым иностранцам, с такой настойчивостью преследующим юных итальянок. Служащий отеля заговорил резким, недовольным тоном.

– Консьерж говорит, что ему некогда запоминать внешность посетителей, – сказал священник.

Зазвонил телефон, консьерж снял трубку и принялся болтать с кем-то. Обождав минуту, Джек решил, что здесь он больше ничего не узнает. Он поблагодарил священника, ответившего ему радостной улыбкой, которая означала, что немец был рад помочь Джеку и не держит на него зла из-за проигранной войны; Джек вышел на маленькую площадь перед гостиницей, где Гвидо вытирал тряпкой фары «фиата».

Вторую половину дня Джек провел в своем номере, ругая себя за то, что он не спросил у Вероники адрес ее подруги, у которой она собиралась остановиться. Ему никто не звонил, и к шести часам он уже был уверен, что с девушкой произошло нечто ужасное. Он перечитал безумную записку, которую Брезач подсунул под дверь; догадка повергла его в дрожь. То, что Брезач не беспокоил его, показалось Джеку зловещим сигналом. Если она не даст знать о себе до завтрашнего дня, я обращусь в полицию, решил Джек.

Этой ночью он несколько раз слышал сквозь сон телефонный звонок. Но когда Джек открывал глаза, в комнате было тихо, аппарат молчал.

Утром он решил, что ему следует разыскать Брезача. Но из всех его знакомых лишь Деспьер и Вероника знали, где живет парень. Вероника исчезла, а Деспьер уехал в Алжир описывать ужасы войны. Уходя в студию, Джек заглянул в телефонную книгу, не слишком рассчитывая на успех. Фамилия Брезача, как он и предполагал, там не значилась.

Утро приготовило ему сюрприз. Неожиданно он почувствовал в себе какую-то легкость и уверенность; Джек прекрасно справился с дублированием очередных сцен.

– На тебя снизошло благословение, мой мальчик, – произнес сияющий Делани. – Ты сегодня в ударе. Я же говорил – тебе надо только выспаться, верно?

– Да, – сказал Джек, – ты говорил.

Днем он отправился в посольство – возможно, в картотеке имелся адрес Брезача, поскольку каждый американец, прибывающий в другую страну на срок более трех месяцев, обязан оставить там свои координаты. Но Джек не питал серьезных надежд. Брезач был не тем человеком, который взял бы на себя труд зайти в посольство.

Выходя из посольства, Джек столкнулся с Керном. Американец, облаченный в темно-серый костюм, имел, как всегда, вид дипломата, который только что беседовал на равных с главой, могущественного государства. Керн остановился, на его лице появилась неприятная улыбка.

– Я занимался делом вашего друга, – сказал он.

– Чем? – недоумевающе спросил Джек.

Он был так поглощен мыслями о Веронике, что не сразу сообразил, что имеет в виду Керн.

– Вашего друга Холта, – пояснил Керн. – Он был у меня, я обещал ему сделать все, что возможно.

– А, прекрасно, – произнес Джек. – Спасибо.

Он совсем забыл о Холте и его намерении взять ребенка на воспитание. Со времени первого разговора Джека с Керном произошло так много событий, что та беседа казалась отошедшей в далекое прошлое.

– Я ждал вашего звонка, – сказал Керн, медленно кивая головой. – Мы могли бы где-нибудь выпить вдвоем.

– Я собирался позвонить, – сказал Джек, испытывая желание уйти. – Но дела помешали.

– Сегодня вечером у меня будут гости, – сообщил Керн. – Это может быть вам интересно. Итальянцы. Наверно, среди ваших знакомых не так много итальянцев?

– Слишком много, – ответил Джек.

Керн напоминал ему охотника, собирающегося угостить гостя только что подстреленным фазаном.

– Я догадываюсь, что вы шутите, – сказал Керн.

– Да.

– Я всегда стараюсь, чтобы моя светская жизнь протекала среди жителей страны пребывания, – сообщил сотрудник консульства, как бы упрекая Джека и ему подобных в том, что они легкомысленно тратят свое время на общение с американцами. – Даже на Ближнем Востоке, несмотря на многочисленные препятствия, я старался следовать этому принципу. Хотите прийти?

– Боюсь, сегодня я буду занят, – ответил Джек.

– На всякий случай…

Керн сунул руку в карман, вытащил бумажник, извлек из него визитную карточку.

– Вот мой адрес. Заходите, если удастся. Мы сидим допоздна.

– Спасибо, – сказал Джек, спрятав визитку в карман. – Постараюсь. Ну, до свидания. Я…

– Любопытную вещь я узнал о вашем друге, – произнес Керн. – Он сидел в тюрьме. Вам это известно?

Джек заколебался, чувствуя себя неловко под пристальным, насмешливым взглядом Керна. Черт возьми, он не заставит меня лгать, подумал Джек.

– Да, – сказал он, – известно.

Керн кивнул со скорбным торжеством.

– И вы не сочли нужным проинформировать меня об этом? – спросил он. – Вы позволили бы мне поручиться за него перед моими итальянскими друзьями?

– О Господи, Керн, – нетерпеливо произнес Джек, – ему было тогда двадцать лет. Это старая история. Сейчас он – сама респектабельность. Неужели это важно?

– У вас странные понятия о том, что важно, а что – нет, Эндрус, – сказал Керн.

– Холт сам сообщил вам об этом?

– Нет.

На лице Керна появилась мрачная, довольная улыбка.

– Я сам это выяснил, занимаясь его делом. Он недоверчиво уставился на Джека.

– Не располагаете ли вы другими важными сведениями, которые могут представлять для меня интерес?

Его жена – алкоголичка, подумал Джек. Это существенно. Так я тебе и скажу об этом, приятель.

– Он добрый, благородный человек, – произнес Джек. – Это важно?

Керн хмыкнул.

– Вряд ли, – сказал он, протягивая, руку. – Постарайтесь прийти вечером. Из окна моей квартиры открывается самый лучший вид на Рим.

Величественной походкой посла он направился в здание.

Джек поспешил отойти от посольства, боясь что кто-нибудь еще отнимет у него время. Он многократно звонил в гостиницу, справляясь, нет ли для него весточки, и в конце концов в голосах телефонисток, узнававших Джека, появились нотки раздражения. Он выпил не одну чашку кофе, сидя возле «Донии» на Виа Венето, хотя на улице было сыро и прохладно; Джо надеялся встретить мисс ХеНкен, которую он видел здесь с Beроникой, и получить у нее необходимую информацию– Но мисс Хенкен не появлялась.

Потягивая десятую чашку кофе за маленьким столиком и едва не опьянев от громадной дозы кофеина, поглощенной им, он вспомнил о докторе Гильдермейстере.

«Ежедневно в пять часов, – сказала однажды Вероника, – он посещает психоаналитика». И в другой раз, на пляже Фреджена: «Доктор Гильдермейстер. Австриец из Инсбрука. „Должен предупредить вас – у Роберта весьма неустойчивая психика". Тоже мне, открыл Америку».

Джек вскочил на ноги и положил купюру достоинством в пять тысяч лир под тарелочку, чтобы ее не сдуло ветром. Вошел в кафе, где стояла телефонная будка, которую занимал молодой парень в кожаной куртке, переписывавший что-то из телефонного справочника в свой маленький замусоленный черный блокнот. Раздраженному задержкой Джеку юноша показался взломщиком, составляющим список своих будущих жертв на следующий год. Наконец парень в кожаной куртке освободил будку, и Джек раскрыл справочник на букве Г. В Европе почти невозможно найти нужного человека с помощью справочника, но фамилия доктора, даже если он психоаналитик, должна там быть. Джек удивился, заметив, что его руки дрожат, и, когда он наконец нашел Гильдермейстера, буквы потеряли четкость в полутьме кабины, и ему пришлось склониться над книгой, приблизив глаза к странице, чтобы прочитать адрес – доктор жил на Виа Монте Париоли – и номер телефона.

Он начал набирать номер врача, потом остановился. Посмотрел на часы. Три пятнадцать. Ежедневно в пять часов, сказала Вероника. Поколебавшись, Джек решил подождать до пяти, чтобы сразу поговорить с Брезачем.

По дороге в отель его едва не сбил человек на «веспе»; мотоциклист дружелюбно, снисходительно улыбнулся ему, и Джек шагнул обратно на тротуар. В Париже при аналогичных обстоятельствах на Джека обрушилась бы нецензурная брань. У Италии были свои достоинства.

На гостиничной стойке его ждало письмо от сына. Он вскрыл его, войдя в свой номер, и начал читать, стоя у распахнутого окна; солнечные лучи падали на листки с машинописным текстом.

«Отец, я только что прочитал письмо, написанное тобой в самолете; не считаю нужным из вежливости скрывать чувства, которые оно пробудило во мне.

Оно вызвало у меня отвращение.

Более того, мне ненавистен сам образ мышления, который позволяет отцу писать подобное письмо сыну».

О, Господи, подумал Джек, только не сегодня! У него возникло минутное желание скомкать листки и выбросить их. Затем он заставил себя читать.

«Прежде всего о мисс Маккарти. Уверяю тебя – если мы поженимся, то навсегда. Я не нуждаюсь в советах циничного сластолюбца, погрязшего в разврате. Несмотря на то что ты практически не общался со мной, я многое о тебе знаю».

Джек горестно усмехнулся. Мать его просветила. Погрязшего в разврате. Если бы Стив знал, как я жил на самом деле. Возможно, я напишу ему правду – если я о чем-то жалею, то лишь о слишком долгом воздержании. Посмотрим, как отреагирует пуританин на это.

«Что касается моей так называемой политической активности, – продолжал Стивен, – тут я почувствовал, что тебя крепко обработала мать, нервная, истеричная женщина; а сделал ее такой ты. Она замужем за робким, заурядным человеком, чьи рассуждения не примет всерьез и десятилетний ребенок. Твое же положение, которым ты так гордишься, заставляет меня усомниться в искренности твоих слов. Престижная должность, высокий оклад, красивая жизнь, которую ты ведешь в Париже со своей легкомысленной женой, – все это делает тебя марионеткой в руках системы. Генералы требуют более мощных бомб и новых ядерных испытаний? Ты вынужден соглашаться. Уровень радиоактивности поднимается до опасной отметки во всем мире? Ты делаешь вид, что это пропаганда коммунистов и профессиональных паникеров. Все здравомыслящие люди на планете считают, что дать атомное оружие Германии – все равно что протянуть заряженный револьвер безумцу? Ты притворяешься, будто считаешь немцев доброй, миролюбивой нацией, репутацию которой испортила кучка мерзавцев. Я так внезапно покинул Париж прошлым летом, потому что не хотел говорить тебе все это. Но сейчас ты вынудил меня написать такое письмо.

Ты рекомендуешь мне быть сдержанным. То есть таким, как ты. Твоя сдержанность куплена; ты даешь мне понять, какое вознаграждение меня ждет, если я воспользуюсь твоим советом. Так вот – если все люди будут продаваться за такую низкую плату, как ты, наша сдержанность превратит мир в руины, а человечество – в сборище калек.

Ты предупреждаешь, что власти немедленно покарают всякого, кто оказывает противодействие их политике. Этим утверждением ты хочешь заставить меня отказаться от противодействия политике, которую я считаю варварской и самоубийственной. С помощью твоих же собственных аргументов я попытаюсь убедить тебя в необходимости порвать с системой. Любой твой шаг, каким бы незначительным и безобидным он ни казался, является актом молчаливой поддержки и одобрения. Твой пост недостаточно высок для того, чтобы противостоять системе изнутри. Ты можешь только подчиняться. Если ты полагаешь, что подчиняешься разумным приказам, которые способствуют созданию мирного, здорового климата, значит, ты глупец, и я не желаю иметь с тобой ничего общего. Если ты подчиняешься из малодушия и любви к комфорту, значит, ты – трус, и нам не о чем толковать. Если ты надумаешь порвать с системой, вернуться в Америку и поговорить с сыном начистоту, я буду счастлив обрести отца. Стивен».

Листочки почтовой бумаги дрожали в руках Джека. Он чувствовал себя израненным, побитым. Вот чем это закончилось, подумал Джек, вспомнив, как он стоял над колыбелью на Двенадцатой улице и жалел о том, что у него родился ребенок.

Все кончено, сказал себе Джек; он смял письмо, бросил его в корзину для мусора и сел на край стола.

Дальнейший диалог невозможен. Пробить брешь в обнаружившейся наконец стене отчуждения и неприязни ему не под силу. Спокойные, убедительные контрдоводы, которые он мог привести, не дадут эффекта.

Он с негодованием вспомнил, как сын назвал Элен. «Твоя легкомысленная жена». Идиот, подумал он, Элен веселая, а не легкомысленная. Даже в двадцать два года человек обязан видеть разницу.

Я должен переживать сильнее, подумал Джек, глядя на смятый комок бумаги, лежащий в корзине для мусора. Другой отец пришел бы в отчаяние. Джек был рассержен и огорчен, но не более того. Сегодня ему было важнее отыскать исчезнувшую молодую девушку, которую он случайно встретил на улице Рима, чем найти общий язык с сыном. Возможно, потом все изменится, он испытает потребность увидеться с сыном и ответить ему. Но не сегодня.

Он прошел в спальню, взял сценарий картины Делани и прилег на кровать, чтобы лучше ознакомиться со сценами, которые ему предстояло дублировать завтра. Ровно в пять он набрал номер доктора Гильдермейстера.

– Pronto[42]– раздался в трубке мужской голос.

– Синьора Брезача, per favore[43] – сказал Джек.

Человек секунд тридцать говорил на итальянском, в котором даже Джек уловил сильный немецкий акцент.

– Вы говорите по-английски? – спросил Джек.

– Да.

– Мне нужен мистер Брезач.

Его здесь нет, – раздраженно произнес мужчина.

– Вы – доктор Гильдермейстер?

– Да, я – доктор Гильдермейстер. Кто вы? Что вы хотите? – Я – друг мистера Брезача, доктор, – торопливо сказал

Джек; ему показалось, что врач собирается положить трубку. – Мне известно, что мистер Брезач приходит к вам ежедневно в пять часов.

– Его здесь нет, – упрямо повторил врач. – Последние три дня он у меня не появлялся.

В голове Джека зазвенел тревожный звоночек.

– Я понял, – нарочито небрежным тоном сказал он. – Очень жаль. Я хотел предложить ему работу, которая могла бы его заинтересовать.

– Работу? Какую работу?

– Кинокомпания… – начал Джек.

– Ясно, ясно, – перебил его доктор. – Его тут нет.

– Не могли бы вы дать мне телефон мистера Брезача? – спросил Джек.

– У него нет телефона.

– А его адрес вы знаете?

В трубке воцарилось напряженное молчание.

– Пожалуйста, – сказал врач.

Он продиктовал адрес, и Джек записал его.

– Скажите ему: пропускать три дня опасно, – заявил австриец, – очень опасно. Больной человек не должен так поступать. Передайте Брезачу, я жду его, беспокоюсь о нем; пусть он обязательно придет завтра.

– Передам. Спасибо. Джек опустил трубку.

16

Дом, где жил Брезач, стоял на узкой улочке без тротуаров, вымощенной булыжником. Здание потемнело от времени; во дворике вода сочилась из треснувшего фонтана; окна вдоль истоптанной мраморной лестницы были разбиты, сквозняк гулял по сырому, холодному подъезду. Гипсовые ангелочки, черные от плесени, свидетельствовали о былом достатке и претензиях прежнего хозяина. Тяжелые деревянные двери напоминали тюремные. Ароматы зимы и прокисшего итальянского сыра, смешиваясь воедино, создавали неповторимый запах итальянской бедности.

Квартира Брезача находилась на четвертом этаже. Джек замер перед массивной дверью и отдышался. Этажом ниже шумно играли дети. «Volare, oh, oh, oh… Cantare… oh, oh, oh», – надрывался радиоприемник.

Трудно было представить элегантно одетую Веронику с ее блестящими волосами взбирающейся по этим ступеням, откры, вающей собственным ключом мрачную дверь.

Джек постучал снова. Дверь приоткрылась; Джеку показалось, что кто-то молча стоял в прихожей, надеясь, что стук не повторится и нежданный гость уйдет. Мужчина, находившийся в прихожей, придерживал створку. Это был не Брезач. Высокий, худой, одетый в, свитер человек немного сутулился; у него было доброе, интеллигентное лицо; он с любопытством разглядывал Джека сквозь очки.

– Да? – произнес мужчина.

Из глубины квартиры донесся торопливый, нервный стук пишущей машинки.

– Я ищу Роберта Брезача, – сказал Джек. – Он дома? Джек сделал шаг вперед, приготовившись сунуть ногу в щель, если человек надумает закрыть дверь.

Но мужчина обратился к кому-то, находившемуся в квартире.

– Роберт, тебя тут спрашивают.

Джеку не удалось установить по акценту, откуда родом этот человек.

Машинка смолкла.

– Пусть войдет, – раздался голос Брезача.

Мужчина в свитере дружелюбно улыбнулся, застенчиво кивнул и распахнул дверь шире; он жестом пригласил Джека зайти. Машинка застучала вновь; миновав коридор, увешанный одеждой, среди которой находилось и пальто цвета хаки, Джек оказался в тесной комнате неправильной формы. Два высоких окна выходили на маленький балкон с железным ограждением, обвитым лозой; Джек увидел сохнущее белье, крыши зданий, нависшее над Римом вечернее небо с плывущими по нему нежными серыми облаками и ярко-синими просветами. Перед одним из окон стоял небольшой столик, возле него, спиной к двери, сидел Брезач, он яростно печатал, склонившись над рукописью, которую он переводил или копировал. Он не обернулся. Брезач курил – и занимался этим, видно, давно, поскольку воздух в комнате, где были закрыты окна, стал сизым от дыма. Джек заметил широкую кровать, застеленную старым покрывалом, и еще один столик, на котором стояли плитка и кофейник. Еще в комнате находились два деревянных стула, один из которых был сломан, и умывальник; на крючках, вбитых в стену, висела одежда. На полу лежали книги. Большая картина, выполненная в черно-желтых тонах, с изображением какого-то животного в состоянии не то экстаза, не то испуга, висела над кроватью. В углу стояло треснувшее позолоченное деревянное распятие высотой в два фута. Позолота почти полностью сошла с тела Христа, а на его конечностях образовалась мелкая сеточка. Нигде не было следов, указывающих на то, что некогда здесь жила женщина.

В единственной комнате квартиры была одна дверь. Если девушка с внешностью Вероники переезжает, чтобы жить с тобой в таком помещении, легко поверить, что она тебя действительно любит, подумал Джек.

– Роберт, – позвал Брезача человек в свитере, зайдя вслед за Джеком в комнату.

Брезач допечатал страницу, вырвал ее из машинки и положил сверху на стопку листов, лежащую на полу. Он обернулся. Внимательно посмотрел на Джека сквозь очки. На щеках Брезача отросла короткая неровная щетина; парень казался уставшим, совсем юным, несчастным.

– Кто к нам пожаловал, – тихо сказал Брезач. – Что случилось? Вам не понравилось мое письмо?

Он не встал.

– Мне надо с тобой поговорить, – сказал Джек.

– Хорошо, – произнес Брезач. – Говорите. Закурив, он протянул измятую пачку сигарет мужчине в свитере. Джека он не угостил.

– Я думаю, лучше нам поговорить наедине, – сказал Джек, покосившись на человека в свитере, который зажигал сигарету, сложив ладони так, словно он находился на сильном ветру.

Можете говорить при Максе, – заявил Брезач. На своей территории он казался самоуверенным, бесцеремонным, саркастичным.

– У меня нет от него секретов. Макс, это мистер Эндрус. Я рассказывал тебе о нем.

– Рад познакомиться, – произнес Макс, кивнув головой. Роберт много о вас рассказывал.

В его голосе не было иронии или упрека.

Макс живет здесь, – пояснил Брезач. – Он перебрался сюда, когда тут неожиданно освободилась половина кровати. Вы же не станете прогонять человека из его собственного дома, Эндрус?

– Роберт, – сказал Макс, – я вполне могу покурить в коридоре, пока…

– Нет, останьтесь, – громко произнес Брезач. Ну, – он враждебно поглядел на Джека, – как обстоят дела у сорокалетних?

Джек подошел к стулу, стоявшему возле Брезача, и сел.

– Когда ты перестанешь шутить, – сказал он, – мы с тобой побеседуем.

– С тех пор как Макс перебрался сюда, произнес Брезач, – здесь не смолкает счастливый смех. Макс – венгр, а всем известно, что венгры– веселый народ. Мы копим на скрипку, чтобы веселиться под музыку. Он бросил все свои скрипки в Будапеште, когда в город въехали русские танки.

– Брезач, – сказал Джек, – почему ты три дня не был у Гильдермейстера?

– Что?

Брезач нервно передернул плечами и потушил только что зажженную сигарету о стоявшую на столе пепельницу. Вы о чем?

– Я звонил врачу. Это он дал мне твой адрес. Он о тебе беспокоится.

Да? – равнодушным тоном произнес Брезач. А я беспокоюсь о нем. В Италии слишком мало шизанутых, чтобы психиатр не умер с голода. Я обещал ему купить билет до Штатов, когда мой отец оставит мне наследство. На Пятой авеню он будет процветать.

Почему ты не ходил к нему последние три дня? – повторил свой вопрос Джек, внимательно разглядывая парня.

– А вы тут при чем? – сказал Брезач. – Видите – я занят. Перевожу книгу в шестьсот страниц с итальянского. Мой итальянский хромает. Обещал управиться за месяц. Оставьте меня в покое.

– Где Вероника? – спокойно спросил Джек. – Что ты с ней сделал?

– Я? – сказал Брезач. – О чем вы говорите?

– Где она?

Джек встал. Он испытал желание схватить сардонически ухмыляющегося парня за тонкое горло и выдавить из Брезача правду. В этот момент он впервые понял полицейских, выколачивающих показания из арестованных.

– Откуда мне знать, где она? – сказал Брезач. – Я не видел ее с того дня, как она ушла отсюда.

– Почему ты отказался от визитов к Гильдермейстеру?

– Вам-то какое до этого дело?

Уголок его рта дернулся в нервном тике.

– Если хотите знать, старик меня утомил. Он начал разыгрывать из себя бога. Мне это надоело. Я понял, что пора дать отдых моей бедной психике.

Он внезапно вскочил на ноги и распахнул окно настежь.

Тут дышать нечем, – сказал он. – Сплошной дым. Он посмотрел на крыши.

– Попытайтесь найти человека в этом городе, – со злостью добавил Брезач, поворачиваясь к Джеку. – Если с ней случилось нечто плохое, вы за это заплатите. Клянусь вам. Тогда уж вы не спасетесь.

– Роберт, – произнес Макс.

– Я пытался забыть эту историю, – прокричал Роберт, обращаясь к Джеку. – Я искал какой-то выход, старался выбросить ее из головы. Приходите вы, и все начинается снова. Что вам от меня надо?

Или Брезач – самый талантливый актер в мире, подумал Джек, или он действительно не имеет никакого отношения к исчезновению Вероники. Джек немного успокоился, насилие уже казалось ему маловероятным; но куда же пропала девушка? Теперь к чувству ответственности за Веронику, которое испытывал Джек, примешивалось раздражение. Если она жива, почему не дает о себе знать? Разве что… Бывшие любовники – не единственная опасность, подстерегающая девушек в Риме. Нельзя забывать о похищениях, убийствах или более прозаичных вещах – дорожных происшествиях, внезапных болезнях. Если Вероника лежит сейчас без сознания в больнице, у властей нет оснований уведомлять об этом Джека или Брезача. Джек не мог покинуть город, не разыскав девушку.

– Я задал вам вопрос, – закричал Брезач. – Что вам от меня надо?

– Я хочу, чтобы ты помог мне найти ее, – сказал Джек. Брезач уставился на него с мрачным видом. Затем рассмеялся.

Смех его напоминал сдавленный кашель.

– Господи, – сказал он, – вот это поворот. Почему вы полагаете, что я стану помогать вам?

– Потому что, – ответил Джек, – если мы не найдем ее, ты потеряешь шанс вернуть Веронику.

Рот Брезача снова дернулся в тике. Его холодные безумные глаза смотрели на Джека. Сейчас Джек осознал, как близок был в первый вечер Брезач к тому, чтобы воспользоваться ножом, как мало нужно парню, чтобы то состояние вернулось.

– О'кей, – хрипло выдавил из себя Брезач. – О'кей, жалкий, хитрый негодяй, я вам помогу.

– Хорошо, – спокойно произнес Джек. – Ты знаешь ее друзей. Давай обзвоним их.

Брезач устало опустился на стул. Энергия, похоже, выплескивалась из него неравномерно, периодически.

– Я уже звонил им всем, – произнес он. – По десять раз. Они не знают, где она. Или знают, но не говорят.

– А как насчет родных? – сказал Джек. – Ты говорил, они живут во Флоренции и она их навещает по уикендам.

– Там у нее мать и сестра с мужем, – сказал Брезач. – Но сейчас не уикенд.

– У тебя есть телефон ее матери?

– У нее нет телефона, – ответил Брезач. – И я бы не стал ей звонить.

– Тогда пошлем телеграмму, – предложил Джек. – А потом займемся звонками.

Они отправились в маленький отель, расположенный неподалеку, чтобы послать телеграмму. Макс их сопровождал. Джека уже радовало его присутствие; венгр служил буфером между Брезачем и Эндрусом. Роберт накинул свое пальто с капюшоном на рубашку, а Макс лишь обмотал шею красным шерстяным шарфом и надел бледно-зеленую фетровую шляпу. Клерк, сидевший за конторкой, обслуживал двух швейцарских туристов в черных кожаных пальто; времени на составление телеграммы было предостаточно.

– Если Вероника находится там или если родные держат с ней связь, – сказал Брезач, – мы не получим ответа на телеграмму, посланную от моего имени. Они меня не любят, для них я – грязный варвар, имевший виды на Веронику; они обрадуются крушению моих планов. Если подпишете вы…

Он задумчиво посмотрел на Джека.

– Как, по-вашему, Вероника могла что-нибудь сказать о вас своим родным?

– Вряд ли, – ответил Джек.

– Да, девушки не информируют своих набожных матерей о том, что они спят с чужими мужьями. Поэтому, если вы подпишете телеграмму, ничего не объясняя, они удивятся. И потом, мы же не хотим, чтобы они испугались и побежали в полицию?

Зло усмехнувшись, он добавил:

– Где вас спросят: «А какие отношения были у вас с этой девушкой, мистер Эндрус?»

– Если потребуется, мы сами обратимся в полицию, – сказал Джек.

Он на мгновение задумался. Затем взял со стола телеграфный бланк и написал: «Друг вашей дочери, Жан-Батист Деспьер, сообщил мне о желании Вероники работать в парижском бюро путешествий. Бюро, интересы которого я представляю, ищет молодую женщину, владеющую итальянским, французским и английским. Буду признателен, если вы сообщите адрес Вероники или телефон, по которому можно с ней связаться». Джек указал в конце свою фамилию и адрес гостиницы, где он проживал.

– Думаю, такой текст подойдет, – сказал он, протягивая листок Брезачу. – Переведи.

Парень прочитал послание.

– Она знает еще испанский, – заметил он. Добавь это.

Резкость и бравада Брезача исчезли, он казался беспомощным и грустным. Парень закончил переводить, протянул бланк клерку и не позволил Джеку расплатиться.

– Я больше, чем вы, заинтересован в том, чтобы она нашлась, – упрямо сказал он. – Что бы вы ни говорили.

Джек и венгр стояли возле залитой неоновым светом хромированной стойки бара, где размещался громадный аппарат для приготовления кофе espresso. Телефон находился в глубине бара; они видели, как Роберт опускает в щель один жетон за другим и терпеливо набирает номер, с отчаянием вешает трубку и начинает все заново. Он обзванивал друзей Вероники. Джек пил бренди, венгр потягивал вермут. В дальнем углу бара стоял китайский бильярд. Возле него толпилась молодежь, наблюдавшая за игрой. Когда шарик попадал в цель, раздавался звон.

– Он добрый человек, – сказал Макс, кивнув в сторону Брезача. – Редко встречаешь столь отзывчивых людей его возраста. Я знаю Роберта больше года, с момента моего приезда сюда; он одел меня, порой кормил, а теперь приютил у себя. Несмотря на то, что нам приходится спать на одной кровати. Но он знал, что я жил в комнате с четырьмя другими людьми и спал на полу. Должен признаться, он изменил мое представление об американцах.

– Не спешите с выводами, – сказал Джек, потягивая бренди. – Не все американцы такие. И слава Богу.

– Он – человек, рожденный для печали, – произнес Макс. – Поэтому хорошо понимает горести других. Жаль, что у него так вышло с девушкой. Он ее сильно любит. Слишком сильно. Поэтому она и ушла от него. Если любишь кого-то столь сильно, это следует скрывать. В целях самозащиты. Он хотел владеть каждой минутой ее жизни. Это неправильно. Когда пьешь вино любви, кое-что надо оставлять в бокале.

Джек посмотрел на Макса с любопытством и уважением. Он уже давно не слышал столь верного и трезвого суждения о любви.

– Скажите, – произнес Джек, – где вы научились гак хорошо говорить по-английски? Макс улыбнулся.

– Мне пятьдесят лет, – сказал он. – Я родился в состоятельной семье. Когда я был ребенком, богатые люди выписывали нянь из Англии. К тому же я проучился два года в английской школе.

– Во время войны вы находились в Венгрии? – поинтересовался Джек.

Подобный вопрос он задавал многим европейцам, чьи страны воевали на стороне гитлеровской Германии.

– Какой войны? – спросил Макс.

– Второй мировой, уточнил Джек.

Ему как-то не пришло в голову, что венгр может называть войной несколько кровавых дней будапештского восстания.

– Нет, – сказал Макс. – Я находился в Венгрии только до 1943 года. В ту пору еще можно было немного передвигаться по Европе. Я пробрался в Австрию, а потом однажды ночью тайно пересек швейцарскую границу.

– Неужели это было так просто? – недоверчиво спросил Джек.

– Не совсем. Я дал взятку охраннику на железной дороге, и он,запер нас в багажном вагоне.

– Нас? – спросил Джек. – Сколько вас было?

– Семеро, – ответил Макс. – Моя жена, сестра, ее муж и трое их детей. Я дал охраннику в Буксе бутылку коньяка и полпачки сигарет. Больше у нас ничего не было.

Семь жизней, подумал Джек, за одну бутылку коньяка и десяток сигарет. С тех пор цена возросла.

– Швейцария оказалась замечательной страной, – сказал Макс, защищая Европу.

Он лукаво улыбнулся.

– Правда, моя фирма держала там кое-какие капиталы. У нас было чем платить. Нам позволили самим выбрать место интернирования. Я выбрал горнолыжный курорт. К концу войны я стал неплохим горнолыжником.

– А потом вы вернулись в Венгрию?

– Конечно, – отозвался Макс. – Некоторое время обстановка там была обнадеживающая. Нам вернули две наши большие трикотажные фабрики. На время. Затем, когда к власти пришли коммунисты, я остался там управляющим.

– Как вам работалось при коммунистах? – спросил Джек. Макс вполголоса засмеялся.

– Неплохо. Вначале. Потом они начали затягивать гайки. Устанавливать непосильные нормы выработки. Сперва с ними можно было спорить. Позже невыполнение плановых заданий стали квалифицировать как саботаж, а виновных в нем сажали в тюрьмы. Большинство людей перекладывало ответственность на нижестоящих, а те, в свою очередь, – на собственных подчиненных. И так далее. В конце концов двух-трех рабочих арестовывали. На месяц-другой спокойствие восстанавливалось; потом все повторялось снова.

– О, Господи, – сказал Джек.

Он заметил, что Брезач опустил в автомат десятый жетон.

– Как люди могли жить в подобных условиях?

Макс пожал плечами, покачивая бокалом с остатками вермута.

– Люди живут как могут, – сказал он. – В конце концов, сейчас так живет половина мира.

Он виновато улыбнулся.

– Я был не в силах вынести это, – признался Макс. – Не мог отправлять людей в тюрьму, чтобы уберечь от нее себя. Вероятно, тут сыграли свою роль годы, проведенные с английской няней. Я понял, что должен бежать. Когда началось восстание, я перешел границу. Все не так плохо. Мне всегда нравилась Италия.

Джек покачал головой, думая о бесчисленных беженцах двадцатого века, о несчастных эмигрантах, с риском для жизни пересекавших всевозможные границы.

– Ваша жена сейчас тоже в Риме? – спросил Джек.

– Нет, – ответил Макс. – Она умерла пять лет тому назад в Венгрии. У меня никого нет.

– Что, по-вашему, ждет Венгрию? – сказал Джек.

– Ничего, – ответил Джек. – Все будет только хуже. А в конце концов русские почувствуют, что они уже достаточно сильны, и бросят бомбы. На всех.

– Вы считаете, это неизбежно? Макс улыбнулся.

– А вы?

– Не знаю, – сказал Джек.

Жаль, Стив не имел возможности поговорить с Максом перед тем, как он сел писать свое письмо, подумал Эндрус.

– Надо быть оптимистом.

– Американцам это легче. Быть оптимистами, я имею в виду, – заметил Макс. – Конечно, у вас был шанс, но вы его упустили. Сразу после войны вам следовало бросить бомбу.

– Мы не могли пойти на это. Макс пожал плечами.

– Наверно, у вас были свои причины. И все же только бомба могла спасти вас.

К стойке подошел Брезач.

– Никто ее не видел, – сообщил он. – Что дальше?

– Выпей, – сказал Джек. – Похоже, ты в этом нуждаешься. На сей раз они взяли бренди. Пошел девятый час. Джек посмотрел на своих спутников – на сутулого, интеллигентного, тихого человека с красным шерстяным шарфом, блуждающего по Европе, и измученного, обессилевшего парня. Он чувствовал, что связан с ними, несет за них ответственность. Внезапно ему показалось очень важным, чтобы они не потеряли друг друга. К тому же Джек стремился оттянуть тот час, когда он останется один на один с ночью.

– У меня есть идея, – сказал он. – Пора перекусить. Позвольте угостить вас обедом.

Макс вопросительно взглянул на Брезача.

– Хорошо, – сказал парень. – Почему бы вам и правда не накормить нас? Уж это вы можете для нас сделать. Отведите нас в хороший ресторан.

Они выпили еще по одному бокалу и отправились обедать.

17

Брезач выбрал ресторан, в котором никогда прежде не был; он слышал о нем от Вероники. Девушка как-то сказала, что это заведение ей не нравится и она туда больше не пойдет. Исходя из предположения, что, если Вероника находится в Риме, она будет избегать те места, которые она посещала с Джеком и Брезачем, парень предложил пойти именно в этот ресторан.

Ее там не было.

В этом обыкновенном маленьком trattoria кормили не хуже и не лучше, чем в сотне других trattoria города; Джек согласился с Брезачем, что Вероника, обходившая стороной это заведение, видно, руководствовалась какими-то неведомыми им соображениями.

Они выпили два графина красного вина; лицо Брезача пылало, он говорил, не умолкая. Они оба с Максом ели, жадно поглощая пищу. В ресторане было тепло, но Брезач не снял пальто, потому что он был без пиджака.

– Вернувшись из армии, – рассказывал Брезач, – я послал отца к черту. Мне платили пенсию – пятьдесят долларов в месяц. Я встретил человека, который собирался снимать в Нью-Йорке документальный фильм…

– Почему тебе назначили пенсию? – удивился Джек. – В какой войне участвовал ты?

– Ни в какой, – отозвался Брезач. – Я сделан из иного материала, нежели герои. Я пострадал во время учений. Это на меня похоже. Взорвавшаяся мина едва не оторвала мое колено. Однако меня неплохо подлатали. Я хромаю, лишь когда идет дождь. Мой отец был в бешенстве. Куда он только не писал. Ему казалось, что страна нанесла ему оскорбление, так обойдясь с его сыном. Он даже целых две недели ласково обращался со мной. Дал семьдесят пять долларов, чтобы я отдохнул на Кейп-Коде. Но я снял на эти деньги комнату на Четвертой Западной улице и заявил ему, что не собираюсь заниматься его дурацким бизнесом.

– Что он делает? – спросил Джек.

Издает комиксы. Он – король комиксов, – пояснил Брезач. – Относится к комиксам с религиозным пиететом. Считает, что умение создавать комиксы отличает человека от животного. Он воспринял мой отказ работать у него так, словно я был сыном епископа, заявившим отцу о своем неверии в существование Бога. Разразилась сцена, затянувшаяся на всю ночь. Он сказал, что больше не даст мне ни цента, обещал лишить наследства. У него ветхозаветные представления об отношениях отца и сына. Он мог бы стать закадычным другом мистера Баретта. Моя мать заламывала руки и обливалась слезами. Вечера в нашем доме казались эпизодами из «Стеллы Даллас». Порой, слушая его пространные речи, я не мог удержаться от хохота. Тогда он заявлял матери: «Видишь, что ты наделала?» Она снова принималась рыдать. Я думаю, она установила рекорд по количеству слез, пролитых американскими матерями. А ваш отец? – спросил Брезач. – Что он сказал, узнав, что вы собираетесь стать актером?

– Он сказал: «Будь хорошим актером», – произнес Джек.

– Я вам уже говорил в прошлый раз – вы родились под счастливой звездой. У вас и отец что надо.

– Был, – заметил Джек. – Он умер.

– И тут повезло.

Брезач наполнил свой бокал. Скатерть перед юношей уже была залита красным вином.

– Как вы оказались в Италии? – спросил Джек. Ему не хотелось говорить об отце.

– Человек, снимавший документальный фильм, разорился. Под конец я все делал сам – носил камеру, договаривался о кредите с проявочной фирмой, работал в монтажной. Я вкалывал по двадцать часов в сутки. Бесплатно. Одно время питался на двадцать центов в день. Потом голодал. Заболел воспалением легких. Мать забрала меня из больницы под расписку и отвезла домой. Отец не заходил в мою комнату. Он ждал, когда я приползу к нему и, стоя на коленях, скажу, что все понял, пообещаю посвятить свою жизнь комиксам. К моменту выздоровления во мне уже созрело решение поехать в Италию. Только итальянцы создают картины, от которых честного зрителя не выворачивает в кинозале. Это единственная страна, где человеку, серьезно относящемуся к кино, есть чему поучиться. Знаете, почему итальянцы делают хорошие фильмы? Они открыто, без ложного стыда находят радость друг в друге. Они восхищаются всем итальянским – пороками и абсурдом не меньше, чем добродетелью. Они видят комедию в похоронах, порочность – в девственнице, святость и нечестивость возле одного алтаря. Когда американский артист смотрит на кого-либо из своих сограждан, он немедленно переполняется чувством отвращения. И я его понимаю, но это не может служить базисом для всего искусства.

– Почему ты решил, что хочешь обязательно снимать фильмы?

В двадцатом веке кино превратится в величайшее из искусств, – торжественно провозгласил Брезач. – Сейчас оно делает лишь первые неуверенные шаги.

Увлекшись, юноша возбужденно замахал руками.

– Вся красота, трагичность и мужество века найдут свое отражение на пленке, прочие виды творчества уступят пальму первенства кинематографу. Шекспиром этого столетия станет режиссер. И он будет работать не для нескольких сотен зрителей, понимающих один язык. Он будет творить для всего мира. Он обратится к миллионам непосредственно, не прибегая к помощи слов, и люди поймут его. Индейцы, китайцы, феллахи, пеоны, кули, фабричные рабы…

Брезач говорил почти бессвязно.

– В вонючем тесном сарае на краю земли потухнет свет, и режиссер проникнет в каждое сердце, он откроет зрителям свой мир, свое видение живого человека – черного, коричневого, желтого, белого– и его чаяний. Он станет для каждого любимым братом, наставником, творцом. Вспомните Чаплина. Кто в наше время создал царство, подобное чаплиновскому? Я честолюбив. Я претендую на подобное царство.

Брезач хрипло рассмеялся.

– Ну и, конечно, мы изгнали его, выбросили вон. В глазах всего мира он олицетворял лучшее, что создала Америка в двадцатом веке, и мы этого не перенесли. Мы не стерпели свет, который он нес, его едкий, дружеский, божественный смех и избавились от Чаплина. Вы слыхали о человеке по фамилии Макгрейнери?

Джек напряг память.

– Да, – сказал он. – Это главный прокурор штата, подписавший решение о высылке Чаплина из Соединенных Штатов.

– Вот! – торжествующе воскликнул Брезач, махнув рукой и снова расплескав вино. – Макгрейнери бессмертен. Не обойдись он так с Чаплином, Макгрейнери исчез бы так же бесследно, как лужица собачьей мочи на раскаленной мостовой. Теперь он прославился навеки. Он показал миру, что такое Америка. Макгрейнери, Макгрейнери, – запел Брезач, как безумный, – да здравствует Макгрейнери, бессмертный, вечно живой Макгрейнери, символ Америки.

– Успокойся, – сказал Джек, – на тебя смотрят.

Брезач обвел зал надменным взглядом. Лысый толстяк и его полная жена, забыв о lasagne[44], неуверенно улыбались; четверо джентльменов, сидевших за соседним столиком, перестали есть, они с недовольством смотрели на Брезача. Парень выбросил вперед руку в фашистском приветствии.

– Il duce[45], – произнес он. – Триест. Фюме. Bella [46] Ницца. Смущенные посетители опустили глаза и занялись едой.

Вероника тоже делала мне замечания, когда я громко говорил в ресторане, – сказал Брезач. – «Ты производишь столько шума, заявила она однажды, в тебе наверняка есть итальянская кровь».

– Что случилось с тобой в Италии? – спросил Джек, стараясь увести беседу подальше от Вероники. Но дело было не только в этом – его охватило любопытство. Выпитое бренди, вино, совместные поиски исчезнувшей девушки сблизили его с юношей, Джеку хотелось побольше узнать о Брезаче, словно парень был его долго отсутствовавшим младшим братом или выросшим вдалеке сыном.

– Что случилось со мной в Италии? Брезач невесело засмеялся.

– Ничего. Niente. Я написал сценарий. Пару дней поработал статистом в лагах и шлеме на съемках картины о Нероне, две недели был мальчиком на побегушках в итальянском филиале голливудской компании, которая снимала ряд сцен в Венеции.

– Ты открыл для себя нечто новое?

– Да, я понял, что самое главное – это удача, – сказал Брезач.

– Твой сценарий кто-нибудь читал? – спросил Джек. Да. Меня даже удостоили похвалы.

Он опять печально усмехнулся.

– Мне сказали – он слишком хорош, чтобы обеспечить коммерческий успех.

Покажи его мне, – попросил Джек.

– Зачем? – произнес Брезач.

– Вдруг мне удастся помочь тебе.

– Я не возьму у вас денег, – сказал Брезач. – Не пойду на сделку с врагом.

– О, черт, – сказал Джек. – Во-первых, я тебе не враг. Во-вторых, я не собираюсь давать тебе деньги.

– Тогда зачем это вам?

– Возможно, я смогу заставить Делани прочитать рукопись. Если ему понравится, он, вероятно, возьмет тебя ассистентом, – ответил Джек. – Он почти закончил одну картину, но впереди еще монтаж, озвучивание, подбор музыкального сопровождения. Делани – большой мастер по этой части. Ты бы многому у него научился. Практически уже решено, что в ближайшее время он начнет снимать здесь следующий фильм.

Говоря это, Джек подумал, что от сотрудничества Делани с Брезачем режиссер получит больше, чем юноша. Максимализм Брезача, его наивная вера в значимость кинематографа могли воскресить в душе Делани нечто давно умершее.

– Делани.

Брезач скорчил гримасу.

– Не говори ничего лишнего, – произнес Джек. – Ты хочешь, чтобы я побеседовал с ним?

– Что вами движет, Джек? – спросил Брезач. Чувство вины?

– Черт возьми, – вырвалось у Джека. – Сколько раз мне надо повторить, что я не считаю себя в чем-либо виновным перед тобой?

– Предупреждаю сразу: если я воспользуюсь вашим предложением, – сухо сказал Брезач, – я не буду считать себя вашим должником.

Я начинаю понимать, почему твой отец был в отчаянии, а мать обливалась слезами, – сказал Джек.

На лице Брезача неожиданно появилась задорная мальчишеская улыбка.

– Я начинаю действовать вам на нервы, – заметил он. – Прекрасно. В конце концов вы меня возненавидите. Мы движемся вперед.

Джек вздохнул.

– Поговорите с ним, Макс, – произнес он.

– Роберт, – сказал венгр, – нет такого закона, который обязывал бы тебя быть порой абсолютно несносным.

– Я хочу, чтобы между нами все было ясно и просто, – объяснил Брезач. – Не терплю всякую недосказанность.

– Ладно, я поговорю о тебе с Делани, – сказал Джек. – За успех не ручаюсь. По-твоему, у тебя есть талант?

– Огромный, – серьезным тоном сказал Брезач. Джек засмеялся.

– Опять этот проклятый смех, – закипел Брезач.

– Извини, – сказал Джек.

Он не хотел оскорбить парня, смех вырвался непроизвольно. Это был добрый, ностальгический смех; Джек увидел в Брезаче самоуверенность юноши, еще не испытавшего безжалостных ударов судьбы.

– На самом деле, – сказал Джек, – я засмеялся потому, что, когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я точно так же ответил бы на подобный вопрос.

– Вы зарыли в землю свой талант, – сказал Брезач. – Почему?

– Будь вежлив, Роберт, – сказал Макс. – Тебя никто не хочет обидеть.

– Почему? – повторил Брезач, не обращая внимания на Макса.

– Я напишу тебе длинное письмо, – сказал Джек.

– На что вы его променяли? – произнес Брезач. – На вашу работу в Париже?

Он рассмеялся.

НАТО – организация выживших из ума старцев, делающих вид, будто они способны спасти мир с помощью парадов, воинственных заявлений в прессе, и смущенно замолкающих, когда у дверей кабинета раздается грубый смех реальности. Что вы сделали, Джек, когда танки вошли в Будапешт? Где вы были, когда английский флот подплыл к входу в Суэцкий канал? Какой блестящий план разработали, когда десантники пытали алжирских феллахов? Выступили ли вы с гневным осуждением мистера Насера, который стравливает всех и вся? Я вас знаю. Я всех вас знаю… – разгневанно произнес Брезач. – Вы – мягкотелые, сладкоголосые, безмозглые интриганы, просиживающие свои штаны в надежде на то, что ваша болтовня на приемах заглушит грохот ядерных испытаний, тиканье мин, стоны раненых, истошные крики тех, кого убьют, пока вы пьете очередной мартини…

Я делаю то, что в моих силах, – сказал Джек, не совсем веря в искренность своих слов; яростные нападки Брезача, прозвучавшие как эхо письма, присланного Стивом, потрясли Эндруса. – Черт возьми, любое занятие лучше, чем участие в съемках тех идиотских фильмов, в которых я играл.

– Нет, – громко возразил Брезач. – Вы были хорошим актером. Честным. Вы не становились частью бездумно оптимистичного заговора. Если вы не спасали других, то вы спасали хотя бы себя. С вами число спасенных душ на земле возрастало на единицу. Это не смешно. Вы излучали, свет. А что теперь? Вы тратите жизнь на то, чтобы повергать мир в политический хаос и мрак милитаризации. Скажите честно, Джек: когда вам было двадцать два и вы снимались в первой картине, стали бы вы вести себя так, как вы ведете себя сейчас в Риме?

– Когда мне было двадцать два, я тоже спал с девушками, – произнес Джек, – если ты это имеешь в виду.

– Вы прекрасно знаете – я о другом, – сказал Брезач. – Вы сейчас женаты, да?

– Тебе известно, что я женат.

– Что вы говорите вашей жене? – спросил Брезач. – Вы говорите ей, что любите ее?

– Довольно, – сказал Джек. – Вернись к политике.

– Ладно, – рассудительным, дружеским тоном продолжил Брезач. – Вы говорите, что любите ее. Но в ваших словах присутствует некая мысленная натяжка. Выразим ее численно. Десять процентов? Двадцать? Что скажете? Две недели вы проводите в Риме, потом служебная командировка в Лондон или Нью-Йорк, а Вероник везде полно, и у меня совсем нет уверенности в том, что вы ведете целомудренную жизнь в Париже…

– Роберт, ты начинаешь оскорблять Джека, – сказал Макс.

– Мы с Джеком перешли за грань оскорблений, – заметил Брезач. – Мы вплотную приблизились к точке убийства. Находимся у той черты, когда в глазах пылает правда.

Он снова обратился к Джеку.

– Так вот, вся ваша жизнь построена на системе ограничений. Вы признаете обязательства любви, но строго ограниченные. То же самое справедливо в отношении вашей работы, но отдаваться ей полностью стал бы только полный кретин. Вы – человек с разорванной душой, современный, бесчестный, бесполезный, ненадежный варвар. Я выражаюсь слишком резко?

– Да, – сказал Джек. – Продолжай в том же духе.

– Поговорим о религии, – сказал Брезач. – Где еще обсуждать эту тему, если не в Риме? Вы – верующий человек?

– Нет.

– Бываете в церкви?

– Иногда, – сказал Джек.

– А, – протянул Брезач, – ну конечно. Вы же государственный чиновник. С тех пор как у власти оказались республиканцы, путь наверх для ваших коллег проходит через храмы. Вы верите в Бога?

– На этот вопрос я отвечать не стану, – сказал Джек. – Учти, у меня мало времени. Через несколько дней я улетаю в Париж.

– Кто вы, хотя бы формально? – спросил Брезач. – Протестант?

– Лютеранин, – ответил Джек, – если не атеист. Брезач кивнул.

– Если не атеист. А ваша жена? Джек заколебался.

– Она – католичка.

– А дети?

– Сейчас они ходят к мессе.

– Ага, – с холодным торжеством произнес Брезач. – Сейчас они – жертвы предрассудков, подавления духа, кровавых мифов, нетерпимости, темноты, идолопоклонства, словом, всего того, что ненавистно их отцу. Сейчас. Вы видите, Макс? – Брезач посмотрел на венгра пылающими глазами. – Тот, кто из всего страждущего человечества надумал спасать именно меня, даже не имеет мужества открыто заявить о своем атеизме, отказывает себе в мало-мальски честном поступке, который позволил бы ему хранить верность его отсутствующему Богу. Он ловкач и приспособленец. Последите за ним, и вы застанете его определяющим направление ветра с помощью облизанного пальца. Иногда он чуть ли не крестится. Хуже того, он позволяет креститься своим невинным и беспомощным детям. Он вечно колеблется, балансирует; улыбается, терпя поражение; смеется над своим талантом, который он не сберег, проскальзывает, словно угорь, через сети общества, наживается на том, что человечество боится взлететь в воздух, изменяет жене во время поездок, предает себя при каждом вздохе… Естественно, дамы его обожают и падают к его ногам, потому что он отдает им только часть себя; какая женщина устоит перед человеком, который всегда частично отсутствует? Он ложится в чужую постель так же, как заходит в церковь, – не веря в Бога, не получая удовольствия от пения хора, единения с молящимися; аминь, раздвинутые ноги, аминь, кончил, аминь, принял душ, аминь, женат, неженат, аминь, аминь!

Трезвый он тоже так говорит?

– Очень часто, – сказал Макс.

– Вы с ним, вероятно, не скучаете, – заметил Джек.

– Не шутите, – резко сказал Брезач. – Я на вас нападаю. Придет время, и вы почувствуете силу моих ударов, вы будете плакать от боли и сожаления…

Он взял большую деревянную перечницу и посыпал перцем кусок сыра, лежавший перед ним на тарелке.

– Его делают из молока буйволицы, – сообщил он светским тоном. – Вы это знали?

– Нет, – ответил Джек.

– Я всегда мечтал жить там, где доят буйволиц, – сказал Брезач, воткнув вилку в большой кусок сыра и поднеся его ко рту. – Мы у себя в Америке избавились от буйволов и Чарли Чаплина. Хвала Макгрейнери.

– Не заводись, Роберт, – сказал Макс.

– Так вот, когда я поправился, – спокойно произнес Брезач, словно он и не прерывал своего рассказа, – я вынудил мою мать заложить кольцо и дать мне денег на дорогу в Италию. Я дал ей слово: не найду за год стоящую работу в кино – вернусь домой, посвящу свою жизнь комиксам и буду чтить отца и мать, как подобает порядочному сыну. Кстати, Эндрус, а чем занимался ваш отец?

– У него был в Калифорнии маленький заводик по производству сухофруктов.

– Господи, на что люди тратят свою жизнь, – сказал Брезач. – Он испытывал священный трепет перед сухофруктами?

Нет, – ответил Джек, – он просто зарабатывал на жизнь. Он не относился к своей работе слишком серьезно. Она позволяла ему содержать семью и покупать книги, а к большему он не стремился.

– Он был американцем?

– Да.

– Ему повезло, что он успел умереть, прежде чем Макгрейнери добрался до него.

– Роберт, – предостерегающе произнес Макс.

– Я пытаюсь узнать как можно больше о самом важном для меня человеке на свете, – сказал Брезач, – о Джоне Эндрусе. Или о Джеймсе Рояле. Он для меня самый важный человек на свете, потому что он украл у меня то, в чем я нуждался больше всего. Он – мой заклятый враг, демон утраты.

Брезач говорил как безумный, прикрыв глаза; пот блестел на его щеках.

Когда я смотрю на него, я вижу моего отца, типографию, дверь, захлопывающуюся у меня перед носом, я вижу мою любовь, уходящую вдаль по тысяче темных, незнакомых улиц, вижу постель с лежащим в ней беглецом, заменившим исчезнувшую девушку. Я смотрю на него и вспоминаю день, когда я пытался покончить с собой… Для меня чертовски важно, что его отец сушил фрукты в Калифорнии. Я должен узнать все о моем недруге.

– Ты напился, – сказал Джек.

– Вполне возможно, – спокойно отозвался Брезач. – Но вы, трезвый или пьяный, тоже должны узнать меня. Вы со мной связаны. Мы – главные элементы в жизни друг друга. Мы сплелись, как змеи. Вы – цивилизованный человек. Прежде чем вы сделаете что-либо для меня, вы должны получить полную информацию. Тогда потом, что бы ни случилось, вы не сможете сказать себе: «Я не знал. Это получилось случайно»

Осушив свой бокал, он вновь стал наполнять его красным вином.

Руки юноши дрожали, и горлышко графина с гербом Рима нервно позвякивало о стекло.

– Я в отчаянии, – сказал он, – и вы должны знать об этом.

– Роберт, – ласковым голосом произнес Макс, – уже поздно. Пора идти домой.

– Без Вероники, – сказал Брезач, – у меня нет дома. Без нее я нахожусь в абсолютном нуле, при минус 273,1 градуса, там, где протоны останавливают свой бег. Господи, кто мог подумать, что в Риме со мной произойдет такое?

Он сделал глубокий вдох.

– Где она? – исступленно спросил он. – Она мне нужна.

Может быть, она сидит в соседнем ресторане. Я схожу с ума. Нам следовало бы рыскать по улицам, принюхиваясь к запаху ее духов. Я солгал вам, Джек. Я сказал, что есть десять тысяч девушек более красивых, чем Вероника. Это было дешевой, жалкой, трусливой ложью; я сказал это, потому что чертовски нуждался в Веронике. Я умолял вас вернуть ее мне. Нет девушки прекрасней Вероники.

Сунув руку в карман своего пальто, он вытащил оттуда нож и положил его на залитую вином скатерть между собой и Джеком.

– Пусть он лежит между нами, сукин вы сын, – выдавил из себя Брезач.

– Роберт, – произнес Макс. – Это ни к чему. Убери нож. Брезач коснулся ножа, лукаво поглядев на Джека. Затем неожиданно спрятал нож.

– В моих снах это символ обнаженного стоящего члена, – тихо сказал он. – Видите, я не зря ходил к доктору Гильдермейстеру.

– Следующий раз, встречаясь со мной, – сказал Джек, – будь осторожен. Я могу захватить револьвер.

– Правда? – Да, это было бы нелишне, – кивнул Брезач. Внезапно он встал.

– Я ухожу, – сказал Брезач, держась очень прямо и изо всех сил стараясь не качаться. – Оплатите счет, Джек. Завтра я позвоню вам насчет свидания с Делани.

Повернувшись на каблуках, он покинул ресторан. Макс поднялся, поправляя свой шарф.

– Уже поздно, – сказал он. – Не беспокойтесь. Я принесу вам сценарий. Спасибо за превосходный обед. А теперь извините меня…

Он снял с вешалки свою измятую зеленую шляпу, надел ее на голову и удалился.

18

Снотворное. Прелестные, прозрачные, изумрудно-зеленые капсулы, надежно хранящие в себе умиротворение, дарующие покой в опасные темные часы. Не всякий человек двадцатого века отважится на путешествие из вечера в утро без них. Но какие сны можно увидеть, находясь в этом искусственном забытьи… Есть и другие средства. Бутылка. «Хейг», «Дьюарс», «Блэк энд Уайт», «Джонни Уокер», старые надежные друзья, их можно найти в любом баре, в Риме или в другом городе. Быстрое полночное отключение. Алкоголь плюс натрий-этил-метил-бутил-барбитурат равняются шести часам забытья, а что, в сущности, лучше этого состояния?

Расплата приходит позже.

Лишь на мгновение, когда свет уже выключен, перед тем как химия полностью овладеет измученным, беспокойным телом, душу охватывают желания, чувство потери, вины…

А утром – калейдоскоп безумных снов, звонок телефонистки, исполняющей его просьбу: «Sono к sette[47], сеньор Эндрус». Пора в студию. Бензедрин помогает одолеть вялость, сельтерская – справиться с похмельем, черный кофе придает бодрость, избавляет перед бритьем от дрожания рук.

Спи. Платить будешь потом.

Воскресное утро.

Джек спустился в вестибюль, немного опоздав. Худой, бледный, чисто выбритый Брезач ждал его, с презрением глядя на элегантных дам, спешащих в церковь. Джек посмотрел на парня, почти ненавидя его. Макс выполнил свое обещание и принес сценарий Брезача. Он оказался блестящим. В нем рассказывалось о трех венгерских эмигрантах и молодом студенте-американце, живущих в Риме в одной комнате, которую им сдала сумасшедшая старая дева, никогда не покидавшая Италии. Тут Брезач явно использовал опыт Макса. Грустную, забавную, горькую историю оживляла комичная и страстная любовь, вспыхнувшая между одним из беженцев и юной американкой, путешествующей с матерью по Европе. Сценарий, простой и ясный по форме, отличался яркостью образов и языка; он был написан с мастерством, поразительным для молодого человека, практически не имевшего опыта работы в кино.

Увидев Брезача в дальнем конце вестибюля и вспомнив о сценарии, Джек разозлился оттого, что теперь на него свалился еще и груз нового открытия. Теперь он чувствовал себя не только причастным к личной драме Брезача, но еще и несущим ответственность за его талант, будущее.

Худой, уязвимый, требовательный, опасный Брезач направился к Джеку; Эндрус почувствовал себя попавшим в ловушку.

– Я пришел вовремя, – сказал Брезач. Это прозвучало как упрек.

– Да, – согласился Джек.

Подойдя к стойке, он положил на нее свой ключ. Портье протянул ему два конверта. Джек раскрыл один из них. Итальянская почтовая служба уведомляла его о том, что телеграмма, посланная матери Вероники, не была доставлена получателю ввиду того, что он не проживает по указанному адресу.

Первый подарок воскресного утра, подумал Джек. Священный день отдохновения.

Вместе с Брезачем он вышел на улицу, где их ждал Гвидо. Джек без комментариев протянул конверт юноше.

Брезач, остановившись, принялся читать. Покачал головой. Джек разорвал второй конверт. Там была телеграмма, отправленная из Цюриха вчера вечером в десять тридцать. «Не беспокойся, дорогой. С любовью, Вероника». Значит, вчера в половине одиннадцатого она была жива и находилась в Цюрихе. Заметив, что Брезач приблизился к нему, Джек спрятал телеграмму в карман.

– Ничего не понимаю, – сказал Брезач, сворачивая почтовое извещение. – Она же сама дала мне этот адрес.

– Ты когда-нибудь посылал туда письма или телеграммы? – спросил Джек.

– Нет, – ответил Брезач. – Она оставила его мне на тот случай, если произойдет нечто непредвиденное. Ничего непредвиденного не случилось. До настоящего времени. Что у вас там еще? Тоже связано с Вероникой?

– Нет, – сказал Джек.

Они сели в машину, и Гвидо повел ее по солнечным улицам, в столь ранний час уже заполненным итальянскими семьями.

Позже я покажу ему телеграмму, решил Джек. Но прежде обдумаю ситуацию. Цюрих. Кто ездит в Цюрих? Зачем ездят в Цюрих?

Брезач, запахнув пальто, уставился в окно. Они проехали мимо недавно построенной церкви, новые стены которой выделялись среди потемневших от непогоды соседних зданий. Последние прихожане спешили по ступенькам к мессе; Брезач смотрел на них так, словно их вид оскорблял его.

– Вот в чем нуждается этот город, – сказал он. – В новых церквах.

Сняв очки, он принялся яростно протирать их галстуком, затем снова надел.

– Ехать к Делани, – произнес Брезач, – пустая трата времени. Между нами – пропасть.

– Не торопись с выводами, – сказал Джек.

– Вы отдали ему мой сценарий?

– Да.

– Он его прочитал?

– Не знаю.

– А вы?

– Да, – ответил Джек.

Он ждал, что Брезач поинтересуется его мнением. Но парень, забившись в угол, только фыркнул и совсем по-детски сказал:

– Не знаю, почему я позволил вам уговорить себя.

– Ты хочешь здесь выйти? – раздраженно спросил Джек, понимая, что его слова – лишь следствие дурного настроения; он не мог оставить Брезача ни здесь, ни в другом месте.

Парень заколебался.

– Какого черта, сказал он. – Теперь-то. Он посмотрел на улицу.

– Вы, кажется, говорили, что Делани живет возле Большого цирка.

– Верно, – подтвердил Джек.

– Он едет в сторону Париоли.

Брезач указал на сидящего за рулем Гвидо.

– Успокойся, – сказал Джек. – Тебя никто не похищает. По утрам Делани берет уроки верховой езды. Он может побеседовать с тобой только в это время.

– Уроки верховой езды? Брезач снова фыркнул.

– Он что, собирается ускакать на Столетнюю войну?

На несколько секунд Брезач погрузился в подавленное молчание.

– Вы спали этой ночью? – спросил он.

– Да.

Джек не стал говорить о снотворном и виски.

– А я нет, – мрачно произнес Брезач. – Лежал в постели и слушал крики Макса, его мучили кошмары, я будил венгра, когда ему становилось совсем плохо. Вот что я вам скажу. Если до конца недели Вероника не даст о себе знать, я иду в полицию.

Он с вызовом уставился на Джека.

– Тебе не придется идти в полицию, – сказал Джек. – Она уже дала о себе знать.

Когда?

– Сегодня утром.

– Где она?

Брезач пристально, недоверчиво посмотрел на Джека.

– В Цюрихе. Где?

– В Цюрихе.

– Я вам не верю.

Джек вытащил телеграмму, протянул ее Брезачу. Парень прочитал короткое послание, обиженно сжав губы в узкую полоску, потом смял бланк и сунул его в свой карман.

– Дорогой, – – произнес он.

– У тебя есть какие-нибудь предположения насчет того, где она могла остановиться в Цюрихе? – спросил Джек.

Брезач мрачно покачал головой.

– Понятия не имею, где она могла остановиться.

Он вытащил из кармана смятую телеграмму, бережно разгладил ее на колене и принялся изучать.

– Что ж, во всяком случае, она жива, – сказал он. – Вы рады?

– Конечно, – отозвался Джек. – А ты?

– Не знаю, – сказал Брезач, разглядывая бланк, лежащий на его ноге. – Я наконец-то по-настоящему влюбился, и вот чем это кончилось.

Он с горечью щелкнул по листку пальцем.

– Я был с ней счастлив три месяца. Как вы думаете это предельный срок? Максимальная доза? А дальше – безграничное отчаяние? А что чувствуете вы? Представьте, что вы никогда больше ее не увидите, а эта телеграмма – ее последние слова, обращенные к вам. Что будет с вами? Вы вернетесь в Париж, к своему благополучию, к жене и детям, и будете вести себя так, словно ничего не случилось? Забудете ее?

– Я ее не забуду, – сказал Джек.

– Эндрус, – произнес Брезач, – вам что-нибудь известно о любви?

– Кое-что, сказал Джек. – Например, то, что она не кончается одной телеграммой.

– Тогда чем она кончается? Я бы хотел это знать. Вы слышали легенду о мальчике из Спарты и лисе? – спросил Брезач.

– Да.

– Она гораздо более емкая, чем кажется на первый взгляд, – сказал Брезач. – Это аллегория, она насыщена символами. Лиса – это любовь, которую вы вынуждены скрывать; вы не выставляете ее напоказ, потому что не можете этого делать, она сидит внутри и сначала лижет вас, потом делает пробный укус, как бы играя, затем, войдя во вкус, начинает пожирать вас всерьез.

– Перестань себя жалеть, – сказал Джек. – Это – худшая черта твоего поколения.

– Плевать я хотел на мое поколение, – сказал Брезач. – Я ничем с ним не связан. Легенда о спартанце и лисе для меня важнее всех книг, написанных о моем поколении.

Он аккуратно сложил телеграмму и выбросил ее в окно. Она упала и понеслась по солнечной улице, гонимая ветром, словно осенний лист.

– Не беспокойся, дорогой, – произнес Роберт. – Это весточка года. Вы бывали в Цюрихе?

– Да.

– Что там делали? – спросил Брезач.

– Ехал в горы кататься на лыжах, – ответил Джек. Кататься на лыжах…

Брезач состроил гримасу.

На мой вкус, вы чересчур здоровы. Нет видимых следов порчи. Не переношу таких людей.

– Заткнись.

– Вам кто-нибудь говорил, что у вас внешность римского императора? – спросил Брезач. Ну, женщины, которые хотели вам польстить, или захмелевшие актеры на вечеринках?

– Нет, – сказал Джек.

– Это так. В Риме есть сотни каменных и бронзовых бюстов, вылепленных с ваших родственников. Крупный нос, мощная шея, чувственный, самоуверенный рот, властное выражение лица. «Все они были талантливыми полководцами, людьми фанатично религиозными, безжалостными и богатыми».

Брезач вспомнил цитату с трудом, прищурив глаза.

– Это Флобер, – сказал Роберт. – У него речь идет о правителях Карфагена, но это описание подходит и для римских императоров, и для вас. С вашим лицом я бы стал по меньшей мере командиром армейского корпуса или президентом сталелитейной компании.

– А я – всего лишь мелкий чиновник, – сказал Джек.

– Наверно, ваш час еще не пробил. Брезач ехидно улыбнулся.

– Возможно, через год под вашим началом внезапно окажутся сорок тысяч человек. Если этого не случится, вы меня разочаруете, Джек. «Талантливые полководцы, безжалостные и богатые…» – повторил он. – Как вы полагаете, когда-нибудь все американцы будут похожи на вас, Джек?

– Ты такой же американец, как и я, – заметил Джек. – Ты не думаешь, что когда-нибудь все американцы будут похожи на тебя?

– Нет, – сказал Брезач. – Я – паршивая овца. Изгой. Боковая ветвь. Если бы закон позволил, меня бы лишили американского гражданства. Я незащищенный близорукий скептик. Такие, как я, становятся эмигрантами.

– Ерунда.

Брезач снова улыбнулся.

– Возможно, вы отчасти правы.

«Фиат» увернулся от «веспы», которая выскочила с боковой улицы; ехавшие на «веспе» молодой человек и девушка сильно наклонились вбок на вираже. Брезач громко, сердито обругал их по-итальянски.

– Что ты им сказал? – спросил Джек.

– Я сказал: «Почему вы не в церкви?»

Роберт все еще злился. Он вытащил мятую пачку сигарет и закурил. Джек заметил, что длинные пальцы Брезача пожелтели от никотина.

– Ты продумал, что ты скажешь Делани? – спросил Джек. Он чувствовал себя ответственным за итог их беседы и хотел, чтобы она прошла хорошо или хотя бы корректно; его беспокоило настроение Брезача. Днем ранее он взял парня с собой на студию и показал смонтированную часть фильма. Во время просмотра Джек следил за Робертом, но парень смотрел ленту, не демонстрируя свои эмоции, и, покинув зал, не поделился своим мнением о ней.

– Боитесь, что я скажу великому человеку что-нибудь неподобающее? – спросил Брезач.

– Нет, – ответил Джек. – Просто я хочу, чтобы ты оставался в рамках обычной вежливости.

– Не беспокойтесь. Я буду вежлив, – заверил Брезач. – Чего бы мне это ни стоило. В конце концов, работа нужна мне.

– Что ты скажешь ему о фильме? – с любопытством спросил Джек.

– Не знаю, – сказал Брезач. – Еще не решил. Он выбросил сигарету в окно.

– Цюрих – большой город? – спросил Роберт.

– Там три-четыре сотни тысяч жителей, – сказал Джек.

– Все говорят, что швейцарские полицейские – большие специалисты по розыску людей, – сказал Брезач. – Что им всегда известно, кто сегодня в чьей постели спит. Это верно?

– Приблизительно.

– Наверно, вечером я полечу в Цюрих. Застану ее поющей у озера песни альпийских горцев. Вы дадите мне взаймы денег на билет?

– Нет, – сказал Джек.

Вы напоминаете мне моего отца, – заявил Брезач. Произнеся это оскорбление, он отвернулся от Джека и до конца поездки не раскрывал рта.

Делани преодолевал хердель высотой в два фута на крупном нервном чалом жеребце. Поначалу конь был спокойным, но через пятнадцать минут после того, как на него сел Делани, он стал вырывать поводья из рук, на его губах появилась пена, перед каждым препятствием он пятился назад и бросался в сторону.

Точно так же Морис действует на актеров, с грустью подумал Джек. Любое живое существо, проведя с Делани четверть часа, становилось пугливым, скованным, зажатым.

Джек и Брезач оперлись о железное ограждение большого тренировочного крут а. Брезач с едва заметной насмешливой ухмылкой на лице наблюдал за подпрыгивавшим в седле Делани. В отличие от других всадников, на которых были сапоги, габардиновые бриджи, строгие твидовые кители, Делани скакал в старых линялых джинсах, красной фланелевой рубашке и высоких, по щиколотку, ботинках из замши. Тренер, маленький шестидесятилетний итальянец в начищенных до блеска сапогах, ярком, тщательно отутюженном пиджаке, при туго затянутом вокруг тонкой шеи галстуке, стоял в центре круга, терпеливо повторяя по-английски: «Пятки вниз, мистер Делани, пятки вниз\» И затем: «Ослабьте поводья, синьор, пожалуйста. Не дергайте их, пожалуйста. Натяжение ровное, постоянное. Не поднимайте пятки. Не нервируйте животное».

Брезач, повернув голову в сторону Джека, усмехнулся.

– Не нервируйте животное, – прошептал он.

Делани совершил очередной прыжок, потерял стремя, резко дернул поводья; конь бросился влево. Делани едва удержался в седле. Брезач снова усмехнулся.

– Погодите, синьор Делани, – сказал тренер, – кажется, пора немного отдохнуть. Дайте животному отдышаться.

Молодой грум взял жеребца под уздцы, и Делани неловко слез с коня.

– Следующий раз, – обратился он к тренеру, – я возьму это препятствие.

Делани указал на барьер высотой около трех с половиной футов.

Тренер покачал головой.

– По-моему, вам еще рано…

– Я возьму его.

Делани похлопал итальянца по плечу, снял перчатки, потом подошел к Джеку и Брезачу. Он радостно улыбался; лицо его разрумянилось от верховой езды, на нем блестели капельки пота. От его лба шел пар. Джек представил Морису Брезача; пожав руку парня, Делани произнес: «Рад познакомиться. Я еще не прочитал ваш сценарий, но Джек уверяет, что у вас несомненный талант».

– Морис, – сказал Джек, – с чего это ты надумал на старости лет учиться верховой езде?

– Потому-то и надумал, – Сказал Делани. – Не хочу стареть дальше. Каждый год я учусь чему-то новому. Чтобы скомпенсировать потери. Вынужденный отказ от непосильных занятий. Как наездник я смогу расти до шестидесяти пяти лет. Молодость – это такое состояние, когда ты еще способен совершенствоваться. Я прав?

Он посмотрел на Брезача.

– Я, наоборот, постоянно теряю все свои умения, – сказал Брезач.

Делани добродушно рассмеялся.

– В вашем возрасте, – сказал он, – можно позволить себе говорить подобные вещи.

– Чем ты займешься в следующем году? – спросил Джек. – Прыжками с парашютом?

– Французским языком, – ответил Делани. – Я хочу снять картину с французами, прежде чем мне исполнится шестьдесят. В Париже есть два актера, с которыми я не прочь поработать.

В круг на высокой спокойной гнедой лошади выехала хорошенькая темноволосая девушка. На вид ей было не больше шестнадцати; миниатюрная, стройная, серьезная, она держалась в седле без напряжения. Она начала прыгать через препятствия; трое мужчин следили за тем, как легко, без видимых усилий поднимает она лошадь. Лицо у девушки было собранное, сосредоточенное.

– Посмотрите на нее, – непривычно тихим голосом сказал Делани. – Вот бы успеть испытать те же ощущения, что и она.

– Боюсь, ты прежде свернешь себе шею, – заметил Джек.

– Не уверен.

Делани наблюдал за девушкой, которая повела лошадь к препятствию. В тот момент, когда кобыла преодолела его, не задев копытами верхнего бруса, из горла Делани вырвался короткий восторженный смешок. Затем он покачал головой, прогоняя несбыточные мечты, и повернулся к Джеку и Брезачу.

– Джек, – сказал он, – вчера я говорил с одним твоим старым другом.

– С кем именно? – спросил Джек.

– С Карлоттой.

Делани произнес это имя небрежно, но глаза его внимательно, с любопытством следили за Джеком.

– Это точное определение, – сказал Джек. – Старый друг. Не говори мне, что она в Риме.

– Нет, – произнес Делани. – Она в Англии.

– Где, несомненно, сеет разлад и тревогу, – сказал Джек. – Ты сообщил ей, что я здесь?

– Да.

– Что она сказала?

– Ничего. Просто вздохнула, – ответил Делани. – Во всяком случае, это прозвучало как вздох. Слышимость была плохой, поэтому точно сказать не могу. Карлотта спросила, будет ли ей весело в Риме.

– Что ты ответил?

– Сказал, что вряд ли. Делани улыбнулся Брезачу.

– Мы говорим об одной из многочисленных жен Джека, – сказал режиссер.

– Я понял, – сказал Брезач. – Я проделал большую подготовительную работу.

– Обо мне вам тоже многое известно? – сказал Делани.

– Конечно.

– У меня есть для вас свежая информация, – произнес Делани. – Вчера вечером моя жена уехала от меня.

Он вытащил из кармана большой красный платок и стер пот со лба.

– Это серьезно? – спросил Джек.

Прежде такое уже случалось. Клара периодически уходила от Делани, протестуя против его связей с женщинами.

– Не думаю. Она перебралась в Гранд-отель. Делани усмехнулся.

– Ты не представляешь себе, какой рай может быть в римской квартире, когда жена находится в гостинице.

Он засунул платок в карман грязных джинсов.

– Ну что, – оживленно произнес Делани, обращаясь к Брезачу, – хотите стать режиссером?

– Да, – подтвердил Брезач.

– Почему? – спросил Делани.

– Я могу произнести монолог на эту тему, лишь когда выпью, – сдержанно ответил Брезач. – На этой неделе я это уже делал. Для Эндруса. Спросите его.

Делани пристально, словно боксер, оценивающий противника в начале первого раунда, поглядел на Роберта.

– Вы видели мою картину? – спросил Делани.

– Я видел многие ваши картины, сказал Брезач. Я имею в виду ту, над которой я работаю сейчас.

– Да, – произнес Брезач.

– Ваше впечатление? – спросил Делани Брезача.

Брезач заколебался, он посмотрел на всадников, на темноволосую девушку, похлопывающую гнедую лошадь по изогнутой шее, на грума, стоящего возле чалого жеребца, на семилетнего мальчика в бархатной кепке, медленно едущего по краю круга на низкорослой гнедой кобыле.

– Вы считаете, это подходящее место для разговора о кино?

– Вполне, – сказал Делани. – Здесь никто не знает английского языка, в воздухе стоит приятный запах свежего конского навоза.

– Вы хотите, – произнес Брезач, – чтобы я польстил вам или сказал правду?

Делани усмехнулся.

– Сначала польстите, а потом скажите правду. Это всегда верная тактика.

– Что ж, – начал Брезач, – никто не работает с камерой лучше вас.

– Для начала неплохо, – кивнул Делани.

– Каждый кадр у вас, – продолжил Брезач, – насыщен информацией.

– Что вы имеете в виду?

Делани смотрел на Брезача пристально, скептически, с любопытством.

– Я хочу сказать, что вас интересует не только развитие действия и главные персонажи, – уверенным профессорским гоном пояснил Брезач. У вас постоянно что-то происходит на разных планах. Вы стараетесь побольше рассказать зрителю о других людях, далеких от основной сюжетной линии, прокомментировать сцену, сообщить, какая сейчас погода, какое время суток; вы создаете настроение.

– А, заметили? – с радостным удивлением в голосе произнес Делани.

– Да, – сказал Брезач. – Заметил. Это удается немногим режиссерам. Вы изящно и изобретательно переходите от одного эпизода к другому, поэтому в ваших картинах есть ощущение связности и непрерывности. Конечно, в этом фильме, как и во всех остальных, снятых вами за последние десять лет, это ощущение ложное…

Он замолчал, наблюдая за реакцией Делани. Режиссер, глядя не темноволосую девушку, лишь кивнул и сказал:

– Продолжайте.

Когда-то вначале оно было подлинным. В переходах от одной сцены к следующей не было никакого произвола. Теперь вы искусно плетете красивые, пустые узоры. Это то, что лежит на поверхности. А в глубине – хаос, случайность… Вы хотите все это слушать?

– Я восхищен вашим анализом, – глухо вымолвил Делани. – Продолжайте.

– Я скажу, как я относился к вашим ранним картинам, – произнес Брезач. – Мне казалось, что они созданы человеком, остро ощущающим быстротечность жизни; вам было что сказать зрителю, и вы спешили уместить это в кадре, отчего сцены получались емкими, насыщенными. Даже второстепенные линии…

– А сейчас? – вкрадчиво произнес Делани.

Джек удивился, увидев на лице Делани кроткую улыбку.

– Когда я смотрю ваши последние картины, меня преследует чувство, что они сняты тщеславным, самовлюбленным человеком, – сказал Брезач, – который готов пожертвовать целостностью образа ради эффектной, впечатляющей сцены.

Роберт говорил уже рассерженным тоном, словно теперь, составив перечень грехов Делани, парень полнее осознал их непростительность и пришел от нее в ужас. Если бы Джек не прочитал сценарий Брезача, он счел бы монолог Роберта дерзостью. Но сейчас критические замечания Брезача казались Джеку справедливыми; парень заслужил право говорить так. Роберт произносил вслух то, что Джек давно чувствовал сам, но если в молодости, когда в отношениях Джека и Делани было больше искренности, Эндрус мог высказать подобное суждение Морису, то сейчас он боялся обидеть Делани.

– Например, – продолжил Брезач, – в этой картине вы ввели короткую военную ретроспекцию, потому что хотели показать душещипательную сцену среди развалин с героем и мальчиком-индейцем. Несомненно, вы добились желаемого эффекта, слезы у зрителя брызнут, но одной этой недолгой перебивкой вы разрушили слитность действия на пятнадцать минут. Напряжение исчезло… Остались только узоры…

Делани снова кивнул, еле заметно улыбнулся, поглядел на других всадников. Потом, повернувшись, ущипнул Брезача за щеку.

– Вы очень наблюдательны, а? – сказал режиссер. Подойдя к тренеру, он громко заявил:

– Я готов, Commendatore[48]

Джек и Брезач несколько секунд молча смотрели на Делани. Лицо Роберта пылало.

– Он же сам попросил, правда? – резко сказал Брезач. – Чего еще он от меня ждал?

– Он тебя попросил, – произнес Джек, и ты ему сказал. Честь тебе и хвала.

Брезач поднес руку к щеке.

– Мне следовало врезать ему по носу.

– Он бы убил тебя, – радостно произнес Джек. – Тут нам больше делать нечего, – сказал Брезач. – Ковбоем мы уже налюбовались. Пошли отсюда.

– Не говори глупостей, – сказал Джек. – Ты еще хочешь получить работу?

– Вон у той кобылы больше шансов получить ее, чем у меня, – поникшим голосом произнес Брезач.

– Чушь, – заявил Джек, глядя на Делани; Морис, забравшись на коня, потянул поводья, разворачивая его мордой к препятствию.

– Сейчас он принимает решение. Я его знаю. Он переваривает твои оскорбления и прикидывает, чем ты можешь оказаться ему полезен. На самом деле ты говорил с ним именно так, как следовало.

– Это только начало, – сказал Брезач. – У меня есть дюжина других…

– Всему свое время, – заметил Джек. – Не искушай судьбу. Делани уже находился в двадцати ярдах от препятствия.

Чалый жеребец, как обычно, нервничал, он мотал головой, закатывал глаза и вырывал поводья из рук. Делани прикрикнул на-него, дал шенкеля; конь рванул вперед, и всадник едва удержался в седле. Приблизившись к препятствию, жеребец в последний момент внезапно остановился перед ним. Делани перелетел через голову лошади и упал на землю по другую сторону препятствия. Джек, тренер и грум побежали к неподвижно лежавшему режиссеру. Не успели они поравняться с Делани, как он неловко встал на ноги и начал очищать лицо от грязи.

– Все в порядке, – произнес он. – Где этот проклятый конь?

– Я думаю, на сегодня достаточно, синьор Делани, – обеспокоенно сказал тренер. – Вы сильно ударились.

– Ерунда, – сказал Делани.

Он подошел к жеребцу, которого успокаивал грум. Парень вопросительно посмотрел на тренера. Тот пожал плечами, и грум подсадил Делани в седло. Делани повернул поводьями голову коня и направился на исходную позицию.

– Синьор забывает, – обеспокоенно сказал тренер Джеку, – что он уже не юноша.

Они замерли у барьера. Делани прикрикнул на коня; жеребец неуверенным галопом поскакал к препятствию и преодолел его.

Между седлом и всадником образовался заметный просвет, но на этот раз Делани не упал. Он подъехал к тренеру и красиво спрыгнул на мягкую почву.

– Очень хорошо, синьор, – сказал тренер, с облегчением взяв коня под уздцы.

– Я прыгнул отвратительно, – произнес Делани.

Он вытащил из кармана платок, стер со лба пот и грязь.

– Но все-таки я преодолел это препятствие. В следующее воскресенье прыгну идеально.

– Что ты доказываешь, Морис? – спросил Джек, когда они зашагали к Брезачу.

– Я?

В голосе Делани прозвучало удивление.

– Ничего. Я пришел сюда, чтобы потренироваться и подышать свежим воздухом.

Он немного прихрамывал; подойдя к ограждению, Делани оперся о него рукой.

– Ну, – сказал он, – я обдумал ваши любопытные мысли. Напряжение, говорите, исчезло?

– Да, – сказал Брезач.

А вы могли бы помочь мне восстановить его? Выбросить узоры? – рассерженно спросил Делани; казалось, он был готов ударить Брезача.

– Да, – ответил Роберт, – мог бы.

– Хорошо. Я вас беру. Начнете работать с завтрашнего дня. Делани отряхнул землю с потертых джинсов.

Сейчас я бы выпил пива. Пойдемте… Он забрался на ограждение и спрыгнул с него, демонстрируя запас неизрасходованных сил. Джек улыбнулся Брезачу, но парень угрюмо смотрел на Делани; Роберту казалось, что сейчас режиссер отпустит какое-то оскорбительное замечание в его адрес. Когда Джек пролез между средней и верхней перекладинами ограждения, Делани вдруг остановился. Несколько мгновений он стоял абсолютно неподвижно, затем медленно повернулся к Джеку. Губы Делани побелели.

– О, Боже, Джек, – произнес он голосом, изменившимся до неузнаваемости. – О, Боже, как больно…

Внезапно он рухнул лицом вперед на песок.

Люди бросились к обмякшему телу; они что-то говорили по-итальянски, потом Делани понесли к машине «скорой помощи», Джек держал его за плечи, голова режиссера безвольно болталась меж рук Эндруса. И тут Джека пронзила ясная, четкая мысль – так вот что все это значило, подумал он, мне было объявлено заранее о смерти Делани.

19

Делани дали кислород, антикоагулянты и вызвали по рации священника. Когда автомобиль подъехал к современной белой больнице, стоящей на вершине холма среди лужаек и пальм (казалось, Рим и Калифорнию объединял единый архитектурный стиль), Делани вынесли из «скорой помощи»; монахиня спросила Джека о вероисповедании больного. Поколебавшись, он ответил для простоты: «Католик». Монахиня была маленькой розовощекой женщиной лет сорока, подвижной и деловитой; она говорила по-английски, и в ее речи слышалось смешение итальянского и ирландского акцентов, символизирующее влияние ирландской церкви в Риме.

Первым появился доктор – самоуверенный с иголочки одетый человек, который довольно долго пробыл за закрытой дверью, а выйдя из палаты, ничего не сказал. Потом пришел молодой бледный священник с манерами профессора; в его задачу входило подготовить Делани к отходу в мир иной, не усугубив при этом физическое состояние пациента. Священник покинул палату с каменным лицом; Джек решил, что Делани не успел покаяться во всех грехах. Если бы исповедь Мориса была более полной, подумал Джек, священник вышел бы из комнаты с гораздо более мрачной физиономией.

Вслед за служителем церкви примчался пресс-секретарь съемочной группы; какой-то инстинкт заставил его вернуться с площадки для гольфа. Смерть или выздоровление Делани следовало использовать в интересах кинокомпании, задействовав газеты, журналы, радиостанции всего мира. Пресс-секретарь был крупным, широкоплечим американцем, еще нестарым, но с лысиной и в очках. Он остановился перед белой дверью в конце коридора, обшитого мрамором; у его ног лежал пухлый портфель. Позже Джек узнал, что в портфеле находились экземпляры биографии Делани; пресс-секретарь подготовил ее сразу после того, как занял свою должность. Джек посмотрел фотоснимки, прочитал биографию. Снимки были сделаны лет десять тому назад. Делани выглядел на них молодым, энергичным, полным сил. В биографической справке из всех жен Делани упоминалась лишь последняя; о неудачных фильмах не было сказано ни слова. Жизнь Делани представлялась там как торжественное шествие от одного успеха К следующему.

– Вам понравилось? – спросил пресс-секретарь Джека, когда тот добрался до последней строчки текста.

– Когда я буду умирать, – сказал Джек, – напомните мне заказать вам мой некролог.

Американец добродушно рассмеялся.

– Меня нанимают не для того, чтобы я «раздевал» клиента, – заметил он.

Фамилия этого человека была Фогель. Нагрудный карман его спортивной куртки был набит сигарами; иногда он подносил сигару к своим губам. Затем, вспомнив о том, что он находится в двух шагах от смерти и прессы, с досадой убирал сигару в карман, соблюдая приличия.

Фогель побеседовал с Брезачем, тоже стоявшим у окна; парень глядел на сад и беспрестанно курил. Затем Фогель вернулся к Джеку и прошептал:

– Уведите отсюда этого мальчишку.

– Зачем? – спросил Джек.

– Я не хочу, чтобы до него добрались репортеры, – пояснил Фогель. – У него предвзятое отношение к нашему герою.

Фогель кивнул в сторону закрытой двери.

– Я уверен, он не станет молчать.

Джек признал, что опасения Фогеля были не напрасны. События этого утра в интерпретации Брезача могли свести на нет эффект от восторженного некролога. Джек подошел к Брезачу и сказал парню, что ему нет смысла здесь оставаться. Брезач кивнул. Он казался подавленным, потрясенным, по-юношески неспособным принять внезапную беду, которая может постичь стареющую плоть.

– Просто не верится, – сказал Брезач. – В нем было столько энергии, когда он сидел на коне. Казалось, он будет жить вечно. Скажите ему, что я не отказываюсь от тех моих слов, но сожалею, что произнес их.

– Черт возьми, Брезач, – произнес Джек, – сегодня воскресенье. Дай отдых своей цельности. Поезжай домой.

Он говорил резким раздраженным тоном. Теперь, когда Делани был беззащитен, Джек испытывал потребность уберечь его от любых нападок.

– Я надеюсь, он поправится, – произнес Брезач. – Хоть это вы можете ему передать?

– Хорошо, хорошо, – обещал Джек.

Брезач бросил последний взгляд на белую дверь и медленно зашагал к лифту; в это время в коридоре появился первый репортер, сопровождаемый фотографом.

Джек направился к телефону, стоящему в комнате медсестры; он сделал вид, будто не имеет к Делани никакого отношения. Ему не хотелось общаться с журналистами.

Он позвонил в Гранд-отель и попросил позвать Клару Делани. Долгое время трубка молчала; Джек уже собирался опустить ее, но тут он услышал тихий, неуверенный голос Клары.

– Клара, – произнес Джек, – я нахожусь в больнице Сальваторе Мунди…

– Я знаю, – равнодушно ответила Клара. – Мне уже звонили. Я все знаю.

– Когда ты приедешь? – спросил Джек. – Хочешь, я заеду за тобой?

– Не утруждай себя, Джек, – отозвалась Клара. – Я к нему не поеду.

И она положила трубку.

До одиннадцати часов к Делани пускали только врача, священника и медсестер. Фогель устроил на первом этаже нечто вроде пресс-бюро, но большая часть газетчиков покинула больницу после того, как были сфотографированы доктор, Джек (вопреки их протестам), Тачино, Тассети и Холт, которые днем прибыли в лечебницу и находились неподалеку от палаты Делани.

Джек не знал, что удерживало их в этом полутемном коридоре; он не смог бы внятно объяснить, что заставляет его самого оставаться здесь. Будучи не в состоянии ясно сформулировать мотивы своего поведения, он смутно ощущал, что его преданность помогает Делани бороться со смертью. Джек чувствовал, что, пока он, здесь, Морис не умрет. Он не сомневался в том, что при первой же возможности Делани позовет его, даст какие-то указания. Джек знал, что скоро он понадобится Морису для связи с внешним миром. Пока эта связь не была установлена, Джек не мог уехать отсюда.

Остальные люди, наверно, понимали, что своим присутствием они никак не помогают Делани, но никто не заговаривал об этом вслух. Они по очереди сидели на двух деревянных стульях, поставленных санитаркой в конце коридора возле окна.

Доктор сообщил, что состояние Делани не более тяжелое, чем можно ожидать при подобных обстоятельствах, но принимать посетителей ему нельзя. Врач сказал об этом по-итальянски для Тачино и Тассети, а потом повторил фразу на безукоризненном английском для Джека и Холта. Доктор имел привычку говорить шепотом, отчего произносимые им слова наполнялись зловещим тайным смыслом, а его собеседникам приходилось напрягать слух. К одиннадцати часам вечера врач начал действовать Джеку на нервы.

Тачино и Тассети беспокойно мерили шагами коридор, каблуки их туфель стучали по каменному полу; они весь вечер что-то тихо, взволнованно обсуждали. Иногда тон их беседы повышался; Джеку казалось, что они продолжают давний нескончаемый спор, который периодически стихал после каждых пятидесяти очередных реплик, потом разгорался вновь.

Холт спокойно стоял у окна; на губах его застыла еле заметная улыбка. Сомбреро, аккуратно повешенное на вентиль отопления, выглядело как кусочек Оклахомы, невесть как занесенный в римскую больницу.

Я беседовал с доктором, – сказал Холт, – и у меня сложилось мнение, что Морис не умрет. Врач, конечно, ничего не обещал. Они никогда не дают таких обещаний, чтобы в случае смерти пациента не оказаться в затруднительном положении, и тут я их понимаю. Но некоторые из моих друзей-нефтедобытчиков пережили подобное несчастье. Переутомление… Это послужило одной из причин, заставивших Маму настоять на том, чтобы мы проводили половину года в Европе. Если жизнь приносит тебе радость, не стоит загонять себя работой в гроб, верно, Джек?

– Да, – согласился Джек.

– Однако Морис меня удивил, – сказал Холт и покачал головой; на его седых волосах сохранился ровный след от шляпы. – В нем было столько жизненных сил. Он, конечно, много работал, но, думаю, тут сыграло роль нечто иное. У меня есть одна гипотеза, Джек… —

Он замялся.

– Вы позволите мне сказать честно?

– Разумеется.

– Я знаю, что Морис – ваш старый друг. Смею надеяться, и мой тоже. Я горжусь этой дружбой, – серьезно произнес Холт. – Я говорю сейчас как его друг. Не хочу, чтобы вы подумали, будто я осуждаю или критикую больного человека за его спиной. Джек, я заметил, что Морис непомерно честолюбив. Я прав? Или мой вывод несправедлив?

– Нет, – произнес Джек, – вы правы.

Сейчас его честолюбие не удовлетворено, – сказал Холт. – Это способно оказать пагубное воздействие на сердце, верно?

– Думаю, да, – согласился Джек.

Холт спокойно посмотрел в окно, за которым моросил мелкий дождь и блестели в темном безветрии пальмы.

– Почему-то раньше, – сказал Холт, – до моего приезда сюда, мне никогда не приходило в голову, что в Риме идут дожди.

Он откашлялся.

– Другой особенностью Мориса является то – и опять, не воспринимайте это как критику в его адрес, – что он не ведет нормальную семейную жизнь.

Джек улыбнулся, отметив ту деликатность, с какой нефтедобытчик говорил о другом человеке.

– Если честолюбие человека не удовлетворено, – продолжал Холт, не отводя взгляда от окна, – и он не сдается, продолжая вести борьбу, как Морис, – учтите, я восхищаюсь им за это – и если в то же время у него дома напряженная обстановка, он не находит там покоя, неизбежно где-то между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами происходит срыв. Мне повезло, – добавил он. – Встретив Маму, я понял, что никогда больше не посмотрю на другую женщину – ну, вы понимаете, что я имею в виду. Морис не был столь удачлив, да, Джек?

– Он замечал других женщин, – сказал Джек. – Если вы считаете это невезеньем.

– И все же, – произнес Холт, – он не умрет. У меня чутье на такие вещи. Однажды я вошел в комнату и увидел человека, казавшегося совершенно здоровым, только что успешно прошедшего медицинское обследование для оформления страховки; оставшись наедине с Мамой, я сказал ей: «Его похоронят в этом году». И я оказался прав.

Посмотри на меня, миллионер, повнимательней, хотелось сказать Джеку. Что ты думаешь обо мне? Что скажешь своей Маме в тиши спальни?

– Я не испытываю дурного предчувствия в отношении Мориса Делани, – сообщил Холт, – и, когда меня пустят к нему, я скажу ему об этом. Более того, я объявлю ему о том, что контракт будет заключен. Я финансирую три его следующие картины.

Это очень великодушно с вашей стороны, Сэм, – сказал Джек, снова, как и во время первой встречи с Холтом, тронутый его добротой.

– Великодушие тут ни при чем, – возразил Холт. – Это бизнес. Я получу большую прибыль. Но у меня есть одно условие…

Холт замолчал.

Джек с любопытством ждал, что скажет американец. Одно условие. Какое? Делани должен, как выразился Холт, вести нормальную семейную жизнь? Забавный пункт соглашения. Одна из договаривающихся сторон обязуется в течение всего срока действия контракта ежевечерне в восемь часов обедать дома со своей женой.

Условие, при котором я подпишу договор на три картины, заключается в том, что вы согласитесь стать ответственным продюсером, – заявил Холт.

Тачино и Тассети добрались до пятидесятой реплики в их диалоге, голоса итальянцев разносились по всему коридору; медсестра выглянула из палаты и потребовала тишины. Джек обрадовался этой отвлекшей их помехе. Он не хотел что-либо говори ib Холту, не оценив тщательно последствия своих слов.

Думаю, вы удивлены, – сказал Холт, когда голоса Тачино И Тассети понизились до сердитого тихого бормотания.

– Да, – вымолвил Джек, – признаюсь в этом. Я никогда прежде не занимался подобной работой.

Не беда, – произнес Холт. – Вы обладаете большим жизненным опытом и развитым интеллектом. Вы – человек слова и, что важнее всего, хорошо понимаете Мориса. Если кто-то способен совладать с ним, то это только вы…

Если кто-то способен совладать с ним, – грустно улыбнулся Джек.

Если никто не способен совладать с ним, – произнес Холт, – возможно, ему не стоит выходить отсюда живым. Так для него будет лучше, – своим мягким тягучим баритоном добавил Холт.

Бросив взгляд на лицо Джека, он усмехнулся.

– Вы снова удивлены, Джек, верно? – сказал он. – Думаете – и откуда он знает подобные вещи? Послушайте, Джек, среди нефтедобытчиков немало людей, спешащих погубить себя. Я изучил все симптомы. Тут нет никакого волшебства…

Он помахал рукой.

– Я провел небольшое расследование. Морис, похоже, не считает нужным делать тайну из своей личной жизни, верно?

Да, – согласился Джек. О вас я тоже навел кое-какие справки, Джек. Голос Холта стал почти смущенным.

– Вы на меня не обижаетесь за это?

– Все зависит от того, что вы узнали, – сказал Джек. Холт снова усмехнулся.

– Я смогу платить вам больше, чем ваше начальство. Не стану раскрывать, что еще я установил, скажу только, что вся эта информация – лестная для вас. Она подкрепляет то прекрасное впечатление, которое вы произвели на нас с Мамой.

– Позвольте задать вопрос вам, Сэм, – промолвил Джек. – Что вы скажете о нем?

Джек кивнул в сторону Тачино, прислонившегося к стене коридора и слушающего Тассети, деловито шептавшего что-то на ухо продюсеру.

– Какая роль уготована ему?

– Вполне определенная, – сказал Холт. – Компания будет совместным итало-американским предприятием, он должен будет обеспечить четверть капитала.

– Вы сказали ему о том, что собираетесь пригласить меня?

– Не думайте об этом, Джек, – сказал Холт. – Вы мне нужны. Когда придет время, я извещу мистера Тачино.

– Думаете, он согласится? Холт усмехнулся.

– Ему придется это сделать, Джек, – сказал американец. – Он находится на грани банкротства. Но я не собираюсь извлекать из этого выгоду, Джек, – извиняющимся тоном добавил Холт. – Я отдаю должное его достоинствам. Я уже говорил вам о них, верно? Он энергичен, полон идей, прекрасно знает запросы публики. Но итальянская манера ведения дел отличается от нашей, Джек. Местные бизнесмены совершают операции, которые считаются тут совершенно допустимыми, а в Штатах за них можно получить пять лет. Я буду президентом компании. В ее названии будет моя фамилия. Вы меня понимаете, Джек?

– Да.

– Я предлагаю вам нелегкую работу, – сказал Холт. – Вам придется много трудиться. Сейчас вы получаете двенадцать с половиной тысяч долларов в год. Я подпишу с вами контракт, по которому вы будете получать тридцать пять тысяч в год в течение трех лет плюс пять процентов прибыли.

– А что потом?

Усмехнувшись, Холт коснулся рукой широкополой шляпы, висящей на вентиле.

– Там посмотрим, Джек. Я – бизнесмен, я не работник системы социального обеспечения.

Послышался стук каблуков; к Джеку и Холту, стоявшим у окна, подошел Тачино.

– Знаете, Джек, – сказал Тачино, и тусклый свет лампы отразился от его очков, – я думаю, вам следует выспаться. Завтра вас ждет большая работа. Нам надо закончить дублирование как можно быстрее. Скажу вам правду, Джек, Делани превысил бюджет, съемки тянутся уже три лишние недели. Я слушал то, что вы записали. Мне очень понравилось. Только дело идет слишком медленно. Я знаю, что не ваша вина…

Тачино развел руками, показывая, что не имеет претензий к Джеку.

– Мне известно, как медленно работает Maestro. Но сейчас я беру бразды правления в свои руки. Без Мориса вы быстро закончите дублирование, и мы уложим фильм в коробки, прежде чем Делани выйдет из больницы, верно?

– Не знаю, мистер Тачино, – сказал Джек. – Если я буду тропиться, Делани, поправившись, может забраковать мою работу и заставить все переделывать заново.

Кто ведает, когда он встанет на ноги? – нервно произнес Тачино. – И вообще, выживет ли он? Что мне делать? Ждать? Оплачивать простой ста двадцати членов съемочной группы Голько из-за того, что режиссеру вздумалось поскакать на лошади. К тому моменту, когда Делани сможет вымолвить слово, эта картина будет демонстрироваться в десяти тысячах кинотeaтров.

Мистер Тачино, – мягко, несколько медленней, чем обычно, сказал Холт, – не волнуйтесь.

Мистер Холт, – – произнес Тачино, схватив американца за предплечье, – я вами восхищаюсь. Вы – джентльмен. У вас есть скважины с нефтью. Вы можете ждать. У меня нет скважин с нефтью, мистер Холт, мне надо торопиться.

Дверь палаты, где лежал Делани, открылась, и в коридор вышел врач. Вид у него был бодрый, равнодушный.

Мистер… Эндрус, – прошептал он.

Да? – сказал Джек.

Он хочет поговорить с вами, – сообщил доктор. – Только две минуты. Не более. Постарайтесь, пожалуйста, не волновать его.

Джек вопросительно оглядел находившихся возле него мужчин.

– Что-нибудь передать ему? – обратился он к ним. Все молчали. Затем Холт произнес:

Скажите Делани, пусть ни о чем не тревожится. Джек шагнул в палату и закрыл за собой дверь.

Лишь одна неяркая лампа, стоящая сбоку от кровати, освещала комнату. В углу палаты сидела медсестра. В полутьме Джек не мог разглядеть выражение лица Делани или цвет его кожи. Накрытое одеялами тело Делани казалось детским, хрупким; дыхание его было тяжелым, неровным. Он словно уменьшился в размерах. Морис здорово похудел за один день. К щеке Делани были приклеены пластырем трубки, которые заходили в его ноздри; по ним поступал кислород. Когда Джек остановился возле кровати, Делани поприветствовал его, еле заметно пошевелив пальцами. Джека охватило желание взять Делани на руки, покачать друга, утешить, попросить у него прощения.

– Сэм Холт стоит в коридоре, – сказал Джек. – Он просит тебя ни о чем не тревожиться.

Делани попытался засмеяться.

– Джек, – прошептал режиссер, – две вещи. Первое – не подпускай Тачино к фильму.

– Не беспокойся о фильме, – сказал Джек.

– Он мечтает добраться до него, – вымолвил Делани. – Надо доснять финал. Ну, в привокзальном баре. Это – самый важный эпизод в картине. Тачино превратит его в сцену из «Аиды». Не разрешай ему делать это.

– Я приложу все мои силы, чтобы этого не произошло, – пообещал Джек; его охватили чувство собственного бессилия и жалость к Делани, который даже сейчас, дыша кислородом и с трудом выговаривая слова, прежде всего думал о работе. И какой работе! Джек помнил сцену в баре. Делани был прав, назвав этот эпизод важнейшим в фильме, но сама картина ничего из себя не представляла. Джеку казалось печальным, даже нелепым то, что человек, находящийся между жизнью и смертью, думает о чем-то столь несущественном, как несколько десятков метров целлулоида. Боже, я вступаю в Твое царство. Но прежде я должен дать некоторые указания актерам.

– Если я сыграю в ящик, – сказал Делани, – мне бы не хотелось, чтобы этот итальянец загубил мою последнюю работу.

– Ты не сыграешь в ящик, – сказал Джек.

Делани медленно повернул голову вбок и посмотрел на Джека в упор.

– Мне не страшно, – прошептал он. – Не знаю, почему – то ли потому, что я – сильный человек, то ли потому, что я – идиот, а может быть, я верю в то, что сумею выкарабкаться. Признаюсь, Джек, – до одиннадцати часов утра я чертовски боялся смерти. А теперь страх совсем исчез.

Из угла полутемной палаты донесся шорох.

– Scusi, сестра, – сказал Делани. – Я совсем не слежу за языком.

– Синьор, – сухо обратилась женщина к Джеку, – вы утомляете пациента.

– Еще одну минуту, сестра, – прошептал Делани, – одну минуту, пожалуйста. Это мой лучший друг. Еще с молодости.

– Только одну, и все, – донесся из темноты строгий голос.

– Слушай, Джек, только слушай, – экономя время, быстро заговорил Делани. – Ты должен сделать это вместо меня. Возьми дело в свои руки. Закончи картину. Джек, ты меня слушаешь?

– Да, слушаю, – отозвался Джек.

– Черт возьми, – торопливо произнес Делани, – ты справишься. Ты же знаком с этой кухней. Много часов провел на съемочной площадке. Если бы ты захотел, ты бы стал лучшим режиссером, чем девяносто процентов нынешних знаменитостей. В любом случае ты не сработаешь хуже Тачино. Снимай разные ракурсы. Не спеши. Пусть они кричат. Не торопись при монтаже и дублировании. Я не хочу, чтобы Тачино получил копию фильма прежде, чем я выйду из этой проклятой больницы. Scusi, сестра. Если Тачино поднимет крик, попроси Холта заткнуть ему глотку. Холт на моей стороне. И он силен. Он способен при желании скрутить Тачино,в бараний рог. Итальянец это знает. Доктор уверяет, что через шесть недель меня выпустят отсюда, и я все закончу сам…

Шесть недель, – невольно вырвалось у Джека.

– Что ты сказал, Джек? Ничего.

Пригласи этого парня… забыл, как его зовут… в школе верховой езды… Брезач.

Пусть он поможет тебе. Назови его постановщиком диалогов, или твоим помощником, или как-нибудь еще. Я прочитал его сценарий…

Но ты же сказал ему, что еще не читал его, – сказал Джек, вспомнив их утренний разговор. Делани едва заметно улыбнулся.

Я хотел сначала прощупать парня. Сценарий чересчур хорош для столь молодого человека. Не хотелось сразу захваливать автора. В каждом деле есть свои хитрости, Джек… Брезач произвел на меня сильное впечатление. Он несомненно талантлив. Кино у него в крови. Он тебе пригодится. Используй его… Используй его, подумал Джек. Это приказ.

Слушай, что он говорит. Его мысли нам пригодятся, – тяжело дыша, произнес Делани. – Вероятно, его голова– именно то, что нужно этой картине. Свежий взгляд со стороны.

Я в него поверил. Сам был таким в его возрасте. Возможно, благодаря этому фильму я снова окажусь в седле. Джек, ты обещаешь?…

Шесть недель, подумал Джек. Что я скажу Элен? Джо Моррисону? Что будет с моей жизнью?

– Джек, – повторил Делани, – ты обещаешь? Ты мне нужен… Джек…

– Конечно, – произнес Джек.

Стоя здесь, возле высокой больничной кровати, он вдруг понял, что этот момент, эта жертва, этот отчаянный акт дружбы были с неизбежностью предопределены в Филадельфии тем вечером тридцать седьмого года, когда Делани ворвался в актерскую уборную.

– Ты не оставишь меня, Джек? – умоляющим тоном спросил Делани.

– Нет, я тебя не оставлю, – сказал Джек. – А теперь постарайся уснуть.

– Еще одну минуту.

Делани схватил запястье Джека. Прикосновение его пальцев было легким, нежным, бессильным.

– Еще кое-что…

– Синьор…

Медсестра поднялась на ноги.

– Джек, – скрипучим, торопливым голосом заговорил Делани, – сходи к Кларе. Скажи ей, что она должна прийти сюда. Хотя бы на минуту. Хотя бы для того, чтобы поцеловать меня в лоб. Господи, это она может сделать, правда? После стольких-то лет совместной жизни?

– Синьор Делани, – медсестра приблизилась к постели, кивком головы предложив Джеку покинуть палату, – перестаньте разговаривать.

Пальцы Делани сжали запястье Джека чуть крепче.

– А еще сходи к Барзелли, – прошептал он. – Попроси ее не появляться здесь. Иначе Клара не придет сюда. Ты скажешь ей, Джек?

– Синьор, – громко произнесла женщина, – если вы немедленно не покинете палату, я позову врача.

– Да, я скажу ей, – обещал Джек. – Спокойной ночи. Он вытащил руку из пальцев Делани.

– Она должна понять, – прошептал Делани. – Клара… Он отвернулся. Джек вышел из комнаты.

– Ну, что? – спросил его Тачино.

Итальянец стоял возле двери, и Джеку показалось, что он пытался подслушивать их разговор с Делани.

– В каком он состоянии?

– В хорошем, – ответил Джек. – Даже очень неплохом. Усталость навалилась на него. Глаза болели, ему приходилось напрягать их, чтобы окружающие предметы не расплывались.

– Я уверен, он поправится, – сказал Холт.

Он уже держал шляпу в руках, собираясь уходить.

– Что он сказал? – произнес Тачино. – Он что-нибудь сказал о фильме?

Поколебавшись, Джек решил ничего не говорить. Пока. Он испытывал сильное утомление, и ему еще предстояло выполнить поручения Делани. Тачино подождет до утра.

– Его сознание еще не прояснилось окончательно, – сказал Джек и подумал, что это отчасти правда.

Он взял пальто, висевшее на спинке одного из стульев.

– Мне кажется, нам всем пора спать, – сказал Джек.

Он сделал знак Холту, чтобы американец задержался; два итальянца шагнули в кабину лифта, оставив Холта и Джека одних, жек ознакомил Холта с пожеланиями Делани.

– Не беспокойтесь насчет Тачино, – сказал Холт. – Его я беру на себя.

Он пожал руку Джека и пожелал ему спокойной ночи. Внизу Джек наткнулся на Фогеля, который все же закурил одну из своих сигар.

Ну и денек, – сказал Фогель, когда они, распахнув стеклянную дверь, оказались под моросящим дождем. – Я собираюсь перекусить. Не хотите присоединиться ко мне?

– Спасибо, не могу. Мне надо сделать несколько звонков, – отозвался Джек.

Он уставился в темноту, ища глазами Гвидо и автомобиль. Внезапно вспыхнули фары, и машина подкатила к подъезду.

– Мы сегодня тут славно поработали, – с удовлетворением в голосе сказал Фогель. – Все радиостанции мира передали новость. Никогда в жизни Делани еще не удостаивался такого внимания средств массовой информации. Жаль только, что это случилось в воскресенье. Сегодня нет вечерних газет. Готов поспорить, мы бы попали на первые полосы в пятидесяти городах. Но нельзя требовать, чтобы везло во всем.

Джек сел в «фиат» рядом с Гвидо. Он помахал рукой Фогелю, попыхивающему влажной сигарой, отрабатывающему свой оклад, довольному своей профессией, огорченному лишь тем, что вечерние газеты не выходят по воскресеньям.

Когда «фиат»-тронулся с места, к подъезду подрулил другой автомобиль. Из него вышли двое. В одном из пассажиров Джек узнал Стайлза; какое-то чутье подсказало Эндрусу, что спутницей актера, возможно, была Карлотта. Джек тряхнул головой, раздраженный своей фантазией. Тяжелый выдался день, подумал он, у меня уже начались галлюцинации. Он откинулся на спинку сиденья, думая: «Шесть недель…» Месье Делани жив? – спросил Гвидо.

– Да, жив, – ответил Джек. Гвидо вздохнул.

– Бедняга, – сказал итальянец.

– Он поправится, – произнес Джек.

– Прежним он уже не будет, – заметил Гвидо. – Я знаю, что говорю. Это же сердце. После такого человек становится иным. Даже если он проживет еще пятьдесят лет. Американцы, – продолжал он, – не щадят себя. Они не умеют ждать. Вечно спешат к своим могилам и сами прыгают в них.

20

На лестнице было темно, сырой ветер врывался в разбитые окна, задувая горящую спичку, которой Джек пытался осветить себе путь. Он забыл, на каком этаже жил Брезач, и ему приходилось зажигать спички перед каждой квартирой, чтобы разглядеть фамилии жильцов, выбитые на медных табличках. Едва не налетев на обнявшуюся во мраке пару, он одолел пролет лестницы, споткнулся и услышал за спиной девичий смех. Наконец задыхающийся и уставший Джек добрался до двери Брезача и принялся нетерпеливо нажимать кнопку звонка.

Послышались шаги, Джек убрал палец с кнопки, Брезач распахнул дверь; фигура парня чернела на фоне света, исходившего от тусклого коридорного плафона.

Брезач не пригласил Джека войти. Стоя в рваном свитере, с сигаретой в зубах, парень настороженно разглядывал гостя.

– Что случилось? – спросил Брезач.

Джек, не ответив ему, направился по коридору в комнату. Макс читал, лежа в кровати возле маленькой лампы; шея его, как обычно, была обмотана шарфом. Даже сейчас Макс не снял с себя свитера.

Добрый вечер, мистер Эндрус, – сказал Макс, откладывая книгу в сторону и собираясь встать с кровати. – Я сейчас оденусь…

Джек замахал рукой.

– Не беспокойтесь. Я зашел на одну минуту.

Он повернулся к Брезачу, прислонившемуся к стене возле двери и удивленно смотревшему на Джека.

– Что произошло, Джек? – сказал Брезач. – Вас выгнали из гостиницы? Как видите, у нас здесь много свободного места…

Он зло улыбнулся, наслаждаясь, как показалось Джеку, своей бедностью, испытывая благодаря ей чувство превосходства и безгрешности.

– Ты можешь приехать в студию завтра к девяти часам утра? – спросил Джек.

– Зачем? – недоверчивым тоном произнес Брезач.

– Тебя приглашают работать.

– Кто?

– Я, – сказал Джек. – Я закончу картину вместо Делани. Ты будешь моим помощником.

Брезач внезапно помрачнел, он принялся беспокойно мерить шагами тесную комнату.

Что вы смыслите в режиссуре? – спросил он.

– Все, что я о ней не знаю, – сардонически заметил Джек, – расскажешь мне ты. В этом и заключается наша идея.

– Что это? – спросил Брезач. – Розыгрыш? Делани хочет сквитаться за то, что я наговорил ему утром?

– Считай, что это любовь с, первого взгляда, – сказал Джек. – Ты напомнил ему, каким несносным он был в твоем возрасте.

Брезач фыркнул.

– Должно быть, я недооценил старика.

– Он велел мне использовать твою голову, – сказал Джек. – Если у тебя появятся соображения относительно игры актеров, режиссуры, монтажа, поделись ими со мной.

Будьте спокойны, – сказал Брезач. – У меня масса идей.Эй…

Он приблизился к Джеку.

Я думал, через пару дней вы вернетесь домой.

– Я собирался улететь в Париж, – сказал Джек, – но теперь я задержусь.

Неужели вы готовы терпеть мое общество, слушать мои рекомендации? – спросил Брезач.

– Я пойду на это не ради собственного удовольствия, – пояснил Джек– Я пытаюсь спасти Делани.

Джек не стал говорить Брезачу, что, лишь исполняя с точностью до буквы все желания и инструкции Делани, он сможет искупить годы забвения, пренебрежительного отношения к дружбе и вину, связанные с несчастьем, предотвратить которое ОН не попытался.

– Ну, – сказал Джек, – я спешу. Ты придешь к девяти часам на Студию или нет?

Брезач потер ладонями небритые щеки; он принимал решение. Макс потянулся к книге, взял ее и загнул лист, который он читал. Пел ом бережно опустил книгу на пол. Джек увидел ее название. Это были «Бесы». Макс заметил, что Джек посмотрел на книгу.

– Этот язык не подходит для Достоевского, – извиняющимся тоном сказал венгр. – Зато я осваиваю итальянский.

Кое-что мне ужасно не нравится в этом деле, – сказал Брезач.

– Что именно?

Джек повернулся лицом к парню.

В конце концов вы решите, что я должен радоваться вашему появлению в Риме.

– Я обещаю тебе, что никогда не стану так думать, – устало выговорил Джек. – Решай. Мне надо идти.

– Ладно, – мрачно произнес Брезач. – Я приду.

– Хорошо.

Джек направился к двери.

– Одну минуту, – остановил его Брезач. – Я бы хотел получить сценарий прямо сейчас…

Об этом Джек не подумал заранее. Помолчав, он сказал:

– Возьми экземпляр Делани. Вот…

Джек вытащил из кармана старый конверт и написал на нем адрес Хильды, а также ее телефон.

Это его секретарша. Позвони ей и скажи, что я прошу отдать тебе сценарий Делани. Садись на такси и поезжай к ней. Она живет на Виа делла Кроче.

Нет, – замотал головой Брезач, – я не смогу это сделать. – Что значит – не сможешь? – раздраженно повысил голос Джек.

– У меня нет денег на такси.

Брезач осклабился, словно он только что удачно пошутил. Джек вытащил из кармана несколько купюр и сунул их в руку Брезача.

Я должен вам три тысячи лир, – сказал Брезач. – Я расплачусь с вами в конце этой недели. Когда буду богатым и известным.

Ничего ему не ответив, Джек повернулся и вышел из комнаты. Влюбленные по-прежнему стояли на лестничной площадке. Спускаясь на первый этаж, Джек слышал за спиной их тяжелое дыхание.

– Нет, – громко сказала Клара, – я к нему не пойду. Мне нет дела до его состояния.

Она сидела на краю двуспальной кровати в своем номере в Гранд-отеле. Комната была маленькой и находилась в задней части здания. Клара жила скромно; в этом скудно обставленном номере она могла вспоминать их роскошно убранную квартиру возле Большого цирка и еще сильнее жалеть себя. Ее кожа стала более желтой, чем обычно. Волосы Клары были накручены на бигуди. На ней было длинное розовое платье, какое можно увидеть на рекламных снимках, где изображены студентки колледжа, находящиеся в спальне общежития. Она скинула свои домашние туфли без задников, и Джек заметил ярко-алые ногти на пальцах ее ног.

– И я не верю, что он находится при смерти, – продолжала Клара, нервно касаясь рукой бигуди. Он вполне способен разыгрывать спектакль…

– Ну, Клара… – запротестовал Джек.

– Ты не знаешь его так, как знаю я. Это – очередная попытка поставить меня на колени.

Она встала и подошла к шкафу, прошелестев босыми ногами по ковру. Открыла дверцу и вытащила из-под стопки ночных рубашек полупустую бутылку шотландского виски.

– Хочешь выпить? Мне это необходимо, – с вызовом произнесла она.

– Спасибо, Клара.

Она направилась в ванную за бокалами и водой. Клара не умолкала; шум льющейся воды и звон стекла заглушали ее жалобный голос.

– Еще одно достижение мистера Мориса Делани, – произнесла она, не покидая ванной, и эхо ее слов отразилось от обшитых мрамором стен. – Его стараниями я превращаюсь в пьяницу.

На мгновение в номере воцарилась тишина, нарушаемая лишь шумом воды. Затем Клара продолжила свой монолог более агрессивным тоном.

– Ему меня не обмануть. Он не умрет. Он могуч, как бык. Даже на шестом десятке он способен работать по двенадцать часов в день в течение восьми месяцев без передышки, проводить по нескольку часов в баре, болтая со случайными знакомыми, подниматься пешком по лестнице к женщине, живущей на пятом этаже…

Она появилась в комнате с двумя бокалами, до середины наполненными водой, – Медуза Горгона в бигуди, играющая роль барменши, с неумолимым, мстительным выражением на желтом лице. Она налила виски осторожно, не как пьяница, а как домохозяйка.

– Достаточно? – спросила она, поднимая бокал Джека.

– Вполне, – ответил он.

Она протянула ему бокал и опустилась на край кровати. Поставила свой бокал на тумбочку, не пригубив его.

– На сей раз, – возбужденно произнесла она, – я преподам ему урок. Он не получит меня на прежних условиях. Если я нужна ему, он примет мои условия…

– Клара, – миролюбиво произнес Джек, – ты не думаешь, что; разумнее уладить эти вопросы позже, когда он поправится?

– Нет, – ответила она. – Когда он поправится, я ничего не добьюсь. Добиться чего-либо от Мориса Делани можно лишь тогда, когда ему больно и он полон жалости к себе. Ты не знаешь его так хорошо, как я. Неудача – это единственное, что делает его человеком. Еще раньше, если мне требовалась новая шубка, прикройка к дому или я хотела съездить в Нью-Йорк, я ждала, когда он простудится или у него разболится желудок, и он решит, что это рак, или когда в газете появится очередной разнос. Когда у Мориса все в порядке, у него каменное сердце.

– Он поправится не скоро, – сказал Джек.

– Ничего, – произнесла она. – Возможно, это к лучшему. Теперь моему четырнадцатилетнему аду придет конец.

– Чего ты добиваешься, Клара? – с любопытством спросил Джек. – Развода?

– Я никогда с ним не разведусь, – сказала она.

Клара посмотрела на бокал, стоящий на тумбочке, она словно только что вспомнила о нем; миссис Делани жеманно, как старая дева, отхлебнула виски.

– Пока он жив.

– Почему?

– Потому что я люблю его, – глухо сказала она.

– Любишь…

Джек удивленно покачал головой. На представлениях Клары Делани о любви мог скорее базироваться устав штрафного батальона, чем брак.

– Я вижу, ты качаешь головой. Что тебе известно о любви? – с презрением в голосе сказала Клара. Если женщина действует тебе на нервы более десяти минут, ты немедленно уходишь к следующей…

– Ну, Клара, – мягко возразил Джек, – это не совсем верно. Я все о тебе знаю, – сказала она, ставя в вину

Джеку то, что он всегда стремился сохранить в своей душе любовь и добрые воспоминания о ней. – Тебе меня не понять, потому что ты уходишь, испытав первую боль. Я это знаю, – она повысила голос, – и многие другие – тоже. Тебе известно, что такое любовь? – спросила Клара. – Любовь это терпение.

– Я не собираюсь с тобой спорить, – сказал Джек. – Мне известно лишь одно – Морис хочет видеть только тебя, и никого больше.

– Как трогательно, правда? – произнесла она. – Это просто удивительно, после всего что я сделала для него, да?

– Что ты от него хочешь, Клара? – спросил Джек. – Что ему передать?

– Скажи Морису – я вернусь к нему лишь после того, как он бросит эту Барзелли и всех прочих барзелли.

Ревность – это разновидность религиозной веры, подумал Джек. Истинно верующий убежден в том, что боль есть благо, а готовность причинять ее является проявлением религиозного чувства. Он встал.

– Ладно, – произнес Джек, – больше тебе нечего ему сказать?

– Говори ему что хочешь, – заявила Клара. – Передай Морису мои слова, не искажая их.

– По-моему, ты не отдаешь себе отчета в том, насколько серьезно он болен, Клара, – сказал Джек. – Доктор предупредил, что Морис нуждается в полном покое, ему нельзя волноваться…

– Ты меня ненавидишь, – сказала Клара. Ее бледные, ненакрашенные губы задрожали.

– Все меня ненавидят…

– Не говори глупостей, Клара.

Пытаясь успокоить Клару, Джек протянул руку, чтобы коснуться ее кисти.

– Не трогай меня, – сказала Клара.

Она с подчеркнутым отвращением отдернула руку.

– И не лги мне. Ты ненавидишь меня. Считаешь бездушной эгоисткой… Уверен, что я желаю ему смерти. Я тебе скажу, какая бездушная. Если он умрет, я убью себя. Запомни мои слова. Самым радостным днем моей жизни был тот, когда он сделал мне предложение. Ты знаешь, когда он попросил меня стать его женой? Я сидела в приемной возле его кабинета и печатала. Он вошел в комнату, вид у Мориса был такой, словно его только что огрели дубинкой по голове, на абсолютно белом лице Делани застыла гримаса, отдаленно напоминающая улыбку; он, наверно, думал, что ему удается улыбаться… Он только что вернулся от руководства студии, которое объявило ему о том, что оно более не нуждается В его услугах. Срок действия его контракта истекал через два года; они предложили ему неустойку. Решили полностью откупиться от него. Речь шла о сотнях тысячах долларов. Они сочли выгодным я себя заплатить Морису эти деньги, лишь бы он снимал для них фильмы. Ты способен представить себе, что это значило для такого человека, как Морис Делани? Он присел на край моего стола и рассказал мне об этом, пытаясь изобразить на лице улыбку, делая вид, что эта история не трогает его, а потом без всякого перехода опросил меня выйти за него замуж. В тот же день. Я все еще называла его мистером Делани. Но Морис знал, к кому обратиться за помощью, когда он угодил в беду. Мистер Делани. В настоящую беду. Мы улетели в Мехико и поженились вечером того же дня. Я навсегда останусь с ним. Если он попросит, я брошусь вниз со скалы, и он это знает. Кроме Мориса, в моей жизни нет ничего. Ни детей, ни работы, ни других мужчин. Господи, я даже в кино не хожу без него. Но я не пойду к нему в больницу. Это в наших общих интересах. Мы должны раз и навсегда внести ясность в нашу жизнь. Он должен перестать разрываться на части, пренебрегать собой, выставлять себя на посмешище, путаться со шлюхами, покупать им браслеты с бриллиантами, не думай, будто мне не известно об этом и многом другом… Если его можно спасти, я сделаю это сейчас. Потом будет поздно. Другого случая уже не представится…

Она заплакала; рыдания сотрясали ее узкие плечи, обтянутые розовым девичьим платьем; Клара опустила голову, ее стиснутые руки лежали на коленях. Свисавшие с кровати босые ноги с ярко накрашенными ногтями тоже периодически вздрагивали.

– Если тебе угодно меня ненавидеть, – прошептала она, – не сдерживай себя. Пусть все меня ненавидят.

– Никто не испытывает к тебе ненависти, Клара, – ласково произнес Джек, тронутый и смущенный ее откровенностью.

Он коснулся плеча Клары. На сей раз она не отдернулась.

– Я бы хотел тебе помочь, – сказал он.

– Никто не в силах мне помочь, – промолвила она. – Только он один. А теперь, пожалуйста, уходи.

Поколебавшись, Джек направился к двери.

– Не тревожься, – еле слышно произнесла Клара, сжимая бокал обеими руками, – этот негодяй не умрет.

Джек покинул номер. Он был уверен, что, как только дверь за ним закроется, Клара пройдет в ванную и выльет разбавленное водой виски в раковину, а затем снова спрячет бутылку в шкаф, под стопку белья, до прихода следующего посетителя.

Барзелли жила на Виа Аппиа Антика. На улицах осталось мало транспорта, и Гвидо быстро гнал «фиат» мимо периодически возникавших в свете фар гробниц и руин акведуков. При солнечном свете разрушающиеся каменные строения свидетельствовали о величии, изобретательности, уме предков Гвидо. Ночью, под зимним дождем, они символизировали бренность всего земного, были насмешкой над людским тщеславием. Акведуки некогда несли воду в город, заслуживший позор капитуляции; в гробницах лежали останки правителей, недостойных народной памяти.

Гвидо подъехал по песчаной дорожке к большому двухэтажному дому с плоской крышей, окруженному садом. Он явно не раз бывал здесь. Шторы на окнах были задвинуты, но возле двери горел свет.

– Я не задержусь, – сказал Джек.

Его мучили укоры совести из-за того, что Гвидо в столь поздний час находился не дома, не с семьей. Какое дело Гвидо до сердца Делани, подумал Джек, почему из-за него итальянец должен портить себе прекрасное воскресенье, которое он провел бы в обществе жены и троих детей?

Джек нажал кнопку звонка. Откуда-то из глубины здания доносились звуки джаза. Дворецкий в накрахмаленном белом пиджаке открыл дверь.

– Я к мисс Барзелли, – сказал Джек.

Дворецкий кивнул, взял пальто Джека и положил его на одно из двух массивных резных украшенных позолотой кресел, стоявших по обеим сторонам от входа в просторный мраморный холл. Здесь музыка звучала громче. Из невидимого проигрывателя доносилась песня Кола Портера, женский голос пел «Слишком жарко…».

Дворецкий провел Джека через пару высоких закрытых белых дверей, украшенных резьбой и позолотой. Барзелли обожает золото, подумал Джек, она хочет, чтобы все знали о том, как далеко она ушла от деревни в Катании, где родилась. Дворецкий не спросил фамилию Джека. Он распахнул очередную дверь и жестом пригласил его войти. Он, похоже, привык к мужчинам, приходящим в гости к хозяйке посреди ночи.

Барзелли танцевала в центре комнаты с высоким молодым человеком, на котором была рубашка с короткими рукавами. Актриса была в черной блузке с глубоким овальным вырезом и узких зеленых брюках; ее босые ноги двигались по мраморному полу. В гостиной находились двое других молодых мужчин в темных костюмах. Один из них лежал на белом диване; его черные остроносые туфли покоились на мягком пушистом валике. На груди человека стоял бокал. Мужчины посмотрели на вошедшего Джека как бы нехотя, без интереса, и снова перевели свои темные затуманенные глаза с длинными ресницами на танцующую пару. Это были не те юноши, которых Джек видел в гостиничном баре и позже – в ночном клубе, но представители той же породы. Рядовые римского легиона, подумал Джек, которые всегда под рукой в нужном количестве. Других женщин в комнате не было. Никто еще не раскрыл рта, а Джек уже понял, что все присутствовавшие здесь, за исключением Барзелли, пили все воскресенье.

Барзелли заметила Джека. Она улыбнулась, поприветствовала его, медленно помахав длинными пальцами, но не перестала танцевать.

– Напитки в углу, мистер, – сказала она.

Джек остановился у порога, глядя на актрису. Он испытывал неловкость, казался себе случайным прохожим, невольно ставшим свидетелем сцены, которую ему не хотелось видеть. Если бы в комнате присутствовала еще одна женщина, Джек чувствовал бы себя более раскованно. Он увидел в происходящем некий таинственный, порочный ритуал, повторяющийся уже в миллионный раз, извращенный, волнующий плоть праздник скуки, пресыщенности, чувственности, паразитизма, роскоши.

Главная жрица танцевала босиком в своем черно-зеленом наряде, ее бедра, туго обтянутые тканью, совершали медленные, непристойные движения под музыку, льющуюся из проигрывателя. Распущенные волосы Барзелли, густые и темные, падали на ее роскошные обнаженные плечи. Мечтательная улыбка застыла на мягких, полных губах женщины, то ли ведущей своего партнера, шелковая рубашка которого намокла от пота, то ли ведомая им. Джеку казалось, что они танцуют так, отключившись от реальности, совершая от скуки механические движения, возбуждая себя, уже много часов подряд. Смуглые молодые люди в темных костюмах, псаломщики, дьяконы, идолопоклонники, прежние и будущие участники церемоний, зачарованно следили за Барзелли и ее партнером, время от времени совершая медленные путешествия к бару за очередной дозой спиртного. Яркий свет слепил глаза. По периметру комнаты в двух футах от высокого потолка за резной планкой тянулись неоновые лампы.

Повсюду стояли высокие стеклянные вазы с розами; некоторые цветы уже увядали, роняя лепестки. На темно-синих стенах висели три портрета хозяйки дома, нарисованные разными художниками. На одной из картин обнаженная актриса была изображена лежащей на красном ковре с закинутыми за голову руками.

В храме царил беспорядок, словно слугам тут недоплачивали или они распустились, однако все необходимые атрибуты культа были в наличии. Роль алтаря играл, несомненно, длинный белый диван, однако человек, лежавший на нем с бокалом на груди, не был сегодняшней жертвой. Завсегдатай храма, он не испытывал трепета перед священными предметами. Подлинная жертва, догадался Джек, лежала в затененной комнате, вдыхая кислород через трубочку, зафиксированную на щеке пластырем.

Музыка смолкла. Тонарм проигрывателя медленно приподнялся, отошел в сторону и лег на стойку, диск остановился. Танцующие на мгновение замерли, их руки свободно свисали с плеч партнера. Актриса и молодой человек тихонько покачивались, казалось, силы оставили их, и они не могли оторваться друг от друга. Наконец Барзелли что-то сказала по-итальянски, ее кавалер рассмеялся и подошел к стеклянному столику с бутылками, служившему баром. Барзелли резким движением руки откинула назад волосы и приблизилась к Джеку. Остановившись перед ним, она недоброжелательно улыбнулась; упершись рукой в бок, она приняла позу, выдававшую ее крестьянское происхождение.

– Вы не пьете? – спросила она.

– Сейчас воздержусь, – ответил Джек.

– Я полагаю, вы прибыли, чтобы сообщить мне что-то о бедном Морисе.

Ее голос прозвучал враждебно, в нем слышалась неприязнь.

– Отчасти да, – сказал Джек.

– Допрыгался! – возмущенно произнесла она. – По воскресеньям у него нет под рукой актеров, чтобы помыкать ими, так он взялся за лошадей.

Она бросила неприветливый взгляд на Джека, ожидая его ответа.

– Вы не согласны?

– Я об этом не думал, – сказал Джек.

– Ну, – нетерпеливо произнесла Барзелли, – что у вас? Какую страшную тайную весть вы принесли?

Джек обвел взглядом гостиную. Мужчины смотрели на него без любопытства, но все же внимательно.

– Мы можем поговорить наедине? – спросил он. Барзелли пожала плечами.

– Если вы желаете, – промолвила она.

Повернувшись, актриса направилась к закрытой двери, расположенной в дальнем углу комнаты. Джек последовал за женщиной. Барзелли открыла дверь, и они прошли в обеденную залу, где стояли изящные позолоченные стулья и стол из металла и стекла. Еще один портрет Барзелли, на сей раз в черном платье и черной шляпе, висел над сервантом. Причудливой формы стеклянная лампа заливала стол ярким белым светом. Джек закрыл за собой дверь. Барзелли села во главе стола, упершись в него локтями и опустив подбородок на кисти. Джек понял, что под блузкой у актрисы ничего нет, полные груди Барзелли, которым она в значительной мере была обязана своим успехом, просвечивали сквозь тонкую гкань.

– Садитесь, – сказала она, указывая на стул справа от себя. Джек осторожно сел. Стул казался таким хрупким, что Джек испугался, не сломается ли он под ним.

– Итак, – сказала Барзелли, – что нужно несчастному Морису? Я ждала его к ленчу. Долго ждала. Пришла в ярость. К счастью, ко мне заглянули друзья…

Нервным движением плеч она указала на комнату, которую они только что покинули.

– Так что приготовленные блюда не пропали.

Они пьют с часу дня, подумал Джек, неудивительно, что у них такие глаза.

– Наконец в пять часов мне позвонил мистер Фогель, – рассерженным тоном произнесла Барзелли. – До этого никто не счел нужным сообщить исполнительнице главной роли о том, что режиссер при смерти. Подумаешь, экий пустячок.

– Извините, – сказал Джек. – Я должен был сделать это.

– Что бы это изменило? Барзелли пожала плечами.

– Мистер Фогель сказал, что Морис выживет.

Барзелли легко и плавно протянула руку к стеклянной вазе, стоящей на столе, и взяла сушеную винную ягоду. Откусив от нее половину своими сильными ровными зубами, она принялась громко жевать.

– Что я должна сделать? – безразличным тоном произнесла она. – Мы снимаем завтра?

– Приходите на студию в обычное время, – сказал Джек. – Разве вас не предупредили?

Мой дорогой, – сказала Барзелли, – вы не знаете итальянской киноиндустрии. В ней царит хаос. Возможно, через три недели они придут в себя. Значит, завтра я должна быть на съемочной площадке?

– Да.

И вы явились сюда, чтобы известить меня об этом? – сказала она, продолжая громко жевать. – Ради этого совершили минное ночное путешествие?

– Нет, – произнес Джек. – Я…

– Кто будет заканчивать картину? – спросила Барзелли. – Тачино? Предупреждаю вас, если он приблизится к камере, я немедленно уйду…

– Нет, не Тачино, – сказал Джек, удивленный и обрадованный тем, что неожиданно нашел союзника.

– Тогда кто же? – настороженно спросила Барзелли.

– Еще не известно, – сказал Джек.

Он решил, что сейчас, когда они находятся в доме актрисы, не стоит сообщать ей новость. Джек чувствовал, что ему понадобится чья-то помощь, чтобы совладать с Барзелли в дальнейшем, когда он возьмет дело в свои руки.

– Решение будет принято этой ночью.

– Надеюсь, оно окажется приемлемым для меня, – сказала она. – Передайте им это.

– Хорошо.

– Ну, что? – произнесла актриса. – Что вы хотите мне сказать?

Джек набрал воздуха в легкие. Что он хотел ей сказать? Я принес весть из глубин брака; помогите спасти моего друга, четырнадцать лет тонущего среди волн любви и ненависти; поймите тайну горьких всепроникающих уз, связующих мужчину и женщину, значительную часть своей жизни потративших на взаимное уничтожение, не дававших друг другу дышать среди коварной стихии, вырывавшихся на поверхность и тут же уходивших в пучину, всегда тесно связанных, приносивших боль и утешение друг другу. Что он мог сказать этой эффектной неуязвимой женщине с ослепительно белыми зубами, великолепной кожей, безукоризненной фигурой, идеальным здоровьем, коварной, самовлюбленной самке, окруженной смазливыми молодыми алкоголиками? Что он мог ей сказать? Обретите в одночасье жалость, станьте человеком до наступления полночи, хоть одной маленькой слезинкой оплачьте страдания несчастного отчаявшегося безумца. Джек мог обратиться с подобным монологом ко всем мужчинам и женщинам, с которыми он встретился в Риме – к Брезачу, Максу, Веронике, к Холту и его жене, к Деспьеру и Тассети, с надеждой, что ему удастся затронуть какие-то струны в их душах. Но к Барзелли… Он посмотрел на нее. Она подалась вперед, демонстрируя упругую округлость грудей, продолжая безмятежно жевать сушеную винную ягоду; она равнодушно глядела на него, готовая отвергнуть любую просьбу, ограничивающую ее свободу. Кому угодно, только не Барзелли, подумал он. Но что-то сказать он был должен. Делани, лежавший за белой дверью, имел право рассчитывать на то, что Джек что-то скажет ей… Хотя бы передаст Барзелли его пожелание с точностью до буквы…

– Клара Делани, – без эмоций в голосе начал Джек, – отказывается навестить Мориса в больнице.

– Это хорошо, – сказала Барзелли. – У него есть шанс умереть спокойно.

– Нет, – произнес Джек. – Он хочет ее видеть больше всего на свете.

– Он так сказал? – резким тоном спросила женщина.

– Да.

– Потрясающе. Эту высохшую старуху.

Она тряхнула головой, отказываясь верить Джеку. Затем пожала плечами.

– Что ж, даже воинствующие атеисты не смертном одре зовут священника. Итак, синьора Делани не желает идти в больницу. Тragedia. Но я-то тут при чем?

– Делани просит, чтобы вы не навещали его, – смущенно произнес Джек. – Если Клара узнает, что вы посетили его, она не появится в палате…

На лице Барзелли появилось изумленное выражение. Затем она откинула голову назад и громко расхохоталась. Смех ее был веселым, искренним, невинным. В этот момент Джек испытал прилив ненависти к Барзелли и желание нежно, страстно поцеловать ее гладкую, сильную шею. Он заставил себя откинуться на спинку стула и отвел глаза в сторону. Внезапно Барзелли перестала смеяться.

– Mamma mia, – сказала она. – Американские женщины! Их место в музее! Невообразимо! Что вы сделаете, покинув меня, мистер Эндрус? – четко выговаривая слова, произнесла актриса. – Отправитесь к каждой из пятидесяти женщин, с которыми Морис спал после свадьбы, и попросите их ради спокойствия миссис Делани не навещать великого человека в больнице?

Она вскочила на ноги и зашагала по комнате, как зверь, запертый в клетке; босые ноги, ступавшие по мрамору, издавали неожиданно жесткий звук.

– К вашему сведению, мистер Эндрус, – рассерженно произнесла она, – и к сведению мистера Делани – я и не собиралась туда идти. Терпеть не могу больных. Избегаю общения с ними. Они вызывают у меня отвращение. Так и передайте мистеру и миссис Делани. Скажите это нашим голубкам.

Джек встал, собираясь уходить. Каждый раз, когда он резко менял положение тела, у него появлялось головокружение, контуры окружающих предметов расплывались. Разъяренная, босая, расхаживающая по комнате женщина и ее залитые неоновым светом Портреты утратили резкость; Джек больше не желал их видеть. Ему захотелось оказаться в машине наедине с Гвидо, ехать сквозь темную ночь в свою гостиницу.

Можете передать ей кое-что еще, – добавила Барзелли, презрительно скривив губы. – Ее муж не занимался со мной любовью. Ни разу. Он спал в моей постели, но любовью не занимался. Я ясно выразилась? Или мне написать это по-итальянски? Гостиничный портье вам переведет. Он не занимался со мной любовью. Возможно, это покажется ей интересным. А мне – нет. Я сыта американскими мужчинами, – заявила она. – Наверно, им тоже место в музее!

Внезапно она взяла себя в руки. Барзелли замерла, склонившись над спинкой стула, уставившись на Джека холодными глазами.

– Все это не имеет значения, – сказала она. – Причин для волнения нет. Скажите Морису, я желаю ему скорейшего выздоровления. Почему нет?

Она пожала плечами.

– Мне от этого хуже не станет. Уже поздно. Завтра нас ждет тяжелый день. Надо выспаться.

Она указала на дверь, которая вела в коридор.

– Можете выйти здесь. Я заметила, мои гости вам не по душе.

21

Держись подальше от спален друзей, подумал Джек, мчась с Гвидо обратно в Рим мимо гробниц, и даже от гостиных друзей твоих друзей – подобные места хранят неприятные тайны.

Закрыв глаза, Джек задремал; проснулся он, лишь когда «фиат» стал взбираться на Квиринал[49]. На темной площади высились две громадные каменные фигуры укротителей диких коней. Часовые с автоматами охраняли вход в президентский дворец.

– На сегодня все, Гвидо, – сказал Джек, когда они спустя несколько минут заехали под portico отеля. – Боюсь, утром вы понадобитесь мне в четверть девятого. Извините за сегодняшний день.

– Что вы, синьор, – сказал Гвидо. – Когда случается несчастье, можно и недоспать.

Джек посмотрел на серьезное, красивое лицо итальянца; он восхитился терпением, неунывающим характером Гвидо, его добротой и способностью к сочувствию. Итальянец мог бы научить кое-чему всех тех, чьи поручения он исполнял в это воскресенье, подумал Джек. Трудолюбивый, симпатичный, незлобивый, сдержанный Гвидо показался сейчас Джеку воплощением важнейших достоинств, неизменных, прекрасных, вечных черт, присущих людям его нации. Джек мысленно осудил страну, не нашедшую иного применения для Гвидо, вынужденного возить по Риму чужестранцев, испорченных детей двадцатого века. Я обязательно должен сделать для него что-то существенное, подумал Джек.

– Скажите мне, Гвидо, – произнес Джек, – если бы у вас появились деньги, что бы вы с ними сделали?

– Деньги? – несколько удивленно повторил Гвидо. – Сколько?

– Ну, много, – сказал Джек. Гвидо задумался.

– Я бы свозил жену и детей на неделю в Тулон, – сказал Гвидо, – мы съездили бы к женщине, на виноградниках которой я работал во время войны.

Двести – двести пятьдесят долларов, прикинул Джек. Не более. Для Гвидо это – большие деньги. Я дам ему эту сумму, решил Джек. Когда получу гонорар. Мой долг Италии.

Уставший Джек вздохнул и с трудом вылез из машины.

– Спокойной ночи, Гвидо, – сказал он. – До утра. Пусть подарок окажется сюрпризом для Гвидо.

– Спокойной ночи, месье, – сказал Гвидо и уехал.

Портье передал Джеку три записки одинакового содержания. Свяжитесь с телефонисткой номер 382 в Париже. «Париджи» – написала гостиничная телефонистка. Первая записка появилась в полдень, последняя – полчаса тому назад. Джек посмотрел на часы. Они показывали всего лишь десять минут первого. День был столь насыщенным, что Джек поразился тому, что сейчас еще только начало первого. Внезапно он понял, что сильно проголодался; он попросил принести в номер бутылку пива, сыр и хлеб. Ожидая лифт, он мял рукой три записки и вспоминал утро этого дня, Брезача, стоявшего в вестибюле, телеграмму Вероники: «Не беспокойся, дорогой…» С тех пор прошло пятнадцать часов. Другая эпоха, в которой люди могли писать: «Не беспокойся, дорогой…» Цюрих, вспомнил он. Каково отношение нейтральной Швейцарии к супружеским изменам Делани, к Барзелли и трем ее алкоголикам?

Отпирая дверь своего номера, Джек услышал телефонный звонок. Он зажег свет, подошел к столу и произнес:

– Алло, алло…

– Надеюсь, ты не оторвешь мне голову, – насмешливо произнесла женщина.

– Кто это? – спросил Джек, хотя он узнал голос Карлотты.

– Ты знаешь, кто это, Джек. Карлотта, – глухо произнес Джек.

Последний раз он говорил с ней тем далеким калифорнийским утром, а в дальнейшем общался с Карлоттой через адвокатов; с тех пор минуло десять лет, но он узнал ее голос.

– Мне показалось, что я видел тебя, когда выходил из больницы.

– Похоже, ты не слишком сильно обрадовался, услышав мой голос.

– Карлотта, – сказал он, – у меня был тяжелый день, я устал, мне надо сделать несколько звонков…

– Я на третьем этаже, – сообщила она, – со Стайлзом и бутылкой шампанского. Ты не составишь нам компанию?

– Скажи Стайлзу, что он должен отправиться к себе и лечь спать, – произнес Джек. – Завтра его ждут на студии к девяти часам. И раз уж ты общаешься с ним, посоветуй ему не пить шампанского.

– Я все это ему скажу, – обещала Карлотта. – А еще то, что мы хотим побыть вдвоем. Я уверена, он поймет.

– Я не спущусь, – сказал Джек.

– Это не очень-то по-дружески, Джек.

– Я не испытываю сейчас дружеских чувств.

– После стольких-то лет. Поддразнивая его, она разыграла обиду.

– А вот я не держу на тебя зла…

– Зла… – начал Джек, но тут же остановился; он не собирался спорить с Карлоттой, тем более сейчас. – Что ты делаешь в Риме?

– Во время ленча в Лондоне, – сказала Карлотта, – я услышала сообщение по радио.

– Какое сообщение? – растерянно спросил Джек.

– О Морисе. Я вылетела ближайшим рейсом. Он – один из самых старых моих друзей. Тон сообщения был такой мрачный… словно Морис…

Она перебила себя.

– Меня не пустили в палату. Медсестра сказала, что его состояние могло быть и хуже… Джек…

Ее голос упал.

– Он умирает?

– Кажется, нет.

– Ты его видел?

– Да. Недолго.

– Как он?

Джек заколебался. Морис Делани всегда оставался Морисом Делани. Как прежде, он волновался из-за слабого кинофильма и глупой женщины, только сейчас он делал это лежа на больничной койке и дыша кислородом.

– Настроение у него неплохое, – сказал Джек. Это приблизительно соответствовало истине.

– Он заявил, что не боится смерти.

– Бедный Морис. Думаешь, завтра тебя к нему пустят?

– Думаю, да.

– Ты скажешь ему, что я здесь?

– Да.

– Скажешь, что я не уеду, пока он не начнет поправляться? Что я хочу увидеть его?

– Да.

– Твой голос звучит так нетерпеливо, Джек, – упрекнула его Карлотта.

– Мне надо дозвониться до Парижа.

– А потом ты спустишься сюда? Только на минуту… мне ужасно любопытно взглянуть на тебя.

Она засмеялась.

– Извини, Карлотта. В другой раз.

– Джек, ты ответишь мне на один вопрос?

– Какой?

– Ты меня ненавидишь?

Джек вздохнул. После общения с Кларой и Барзелли немудрено возненавидеть всех женщин, подумал он.

– Нет, – устало ответил Джек. – Я не испытываю к тебе ненависти, Карлотта. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – отозвалась она.

Опустив трубку, он остался сидеть в пальто у стола, склонившись над аппаратом и глядя на него. Только Карлотты здесь не хватало.

Телефон зазвонил снова. После третьего звонка Джек снял трубку. Париж вызывал мистера Джона Эндруса. Он услышал голос жены на фоне музыки и других голосов.

– Джек, Джек, ты меня слышишь?

Далекий, неясный голос Элен заглушался ритмичным звуком, напоминавшим гитарный.

С тобой все в порядке, Джек? Я прочитала о том, что случилось, в утренних газетах – какое несчастье – и весь день пыталась дозвониться до тебя. Ты меня слышишь, Джек? Плохо, – ответил он. Что-то в ее словах удивило Джека, но усталость мешала ему понять, что именно.

– Что там за шум?

– Я у «Берта и Вивиана», – пояснила Элен. – Тут цыгане из России. Они поют и играют на гитарах. Ты меня слышишь?

– Сейчас лучше, – сказал Джек.

Его почему-то возмутило то, что для разговора с ним она выбрала такое место. Гитара и пение заглушали ее голос.

– Я весь день волновалась, cheri, – произнесла Элен. – Представляю, как это подействовало на тебя.

Вряд ли ты волновалась слишком сильно, едва не сказал Джек, если в половине второго ночи находишься в ресторане. Затем он стыдился своих слов. Вправе ли он требовать от Элен сострадания к Морису? Она ни разу не видела его и не была обязана скорбеть возле телефонного аппарата по случаю его болезни. Шум усилился, и Джек совсем перестал понимать, что говорит Элен. Но он слышал звучащие в ее торопливом голосе любовь и тревогу. Впервые за этот долгий день кто-то хотел помочь ему, а не просил о чем-то его. В дверь постучали, Джек крикнул: «Войдите». Официант принес пиво и сыр.

– Кто это? – спросила Элен.

На мгновение все помехи исчезли, пение и другие голоса стихли, голос Элен прозвучал так, будто она говорила из соседней комнаты.

– Официант принес хлеб и сыр, – объяснил он. – Я не ел с утра.

Он жестом предложил официанту поставить поднос на стол рядом с телефоном.

– О, Джек, именно этого я и боялась, – сказала Элен. – Ты совсем не заботишься о себе. Хочешь, я прилечу к тебе завтра утром?

Он задумался, глядя на официанта, который открывал бутылку пива. Порывшись в кармане, Джек положил на поднос двести лир. Официант поблагодарил его церемонным поклоном.

– Джек, – сказала Элен, – ты меня слышишь?

– Да, слышу, – ответил Джек.

– Ты бы обрадовался, если бы я приехала?

Внезапно Джеку пришло в голову, что Элен помогла бы ему избавиться от Карлотты, сыграла бы роль буфера между ним, Брезачем и Кларой, он смог бы обсудить с ней проблемы, связанные с предложением Холта; ее идея показалась весьма заманчивой.

– Ну, – начал он, – думаю…

В трубке раздался смех посетителей ресторана, громкое пение цыган, бренчание гитары. Это уже чересчур, подумал раздраженный Джек. Если ей правда так уж необходимо было позвонить, она могла отыскать более тихое место. Джек почему-то вспомнил, как она упрекнула его в том, что последние две недели перед отъездом он не спал с ней и с радостью покидал Париж. Вечные женские притязания, ловушки, требования. Музыка в трубке вывела его из себя. Джек почувствовал, что он дрожит. Он не хотел видеть ее в этой комнате. Он радовался тому, что их разделяет огромное расстояние. Всю любовь, на которую у него еще остались силы, он сберегал для Делани. Джек почувствовал, что, если сейчас Элен станет настаивать, он может сказать, что не хочет больше никогда ее видеть.

– Что ты сказал, cheri? – спросила Элен. – Тут такой шум.

– Ничего, – ответил он.

– Когда ты собираешься вернуться домой? Сейчас, подумал он, я взорвусь.

– Ситуация осложнилась, – сказал он. – Возможно, я выберусь отсюда только через шесть недель.

– Через шесть недель? – изумленно повторила она.

– Я все объясню в письме, – сказал он.

– А как же Джо Моррисон? Твоя работа?

– Ему я тоже напишу.

– Он не разрешит тебе…

– Ему придется это сделать, – сказал Джек. – Послушай, этот разговор обойдется в целое состояние…

– Ничего не понимаю. Что с тобой случилось? Не клади трубку, – торопливо произнесла она, затем сказала в сторону: – Пожалуйста, мальчики, потише, я говорю с Римом, – и снова обратилась к мужу: – Джек, ты здоров? Ты говоришь нечто странное. Ты не пьян? Ты не можешь отсутствовать еще шесть недель.

И вдруг он осознал, что удивило его в начале их беседы.

– Элен, – произнес Джек, – что ты прочитала в утренней газете? Сердечный приступ случился с Делани в одиннадцать часов…

– Делани? – произнесла Элен. – При чем nут Делани? Слышимость отвратительная…

– Элен, – сказал Джек, – говори медленно и четко. Что ты прочитала в утренней газете?

– Вчера убили Жана-Батиста, – сказала она. – В Алжире. Он нарвался на засаду. Ты не знал? Разве ты не читал утренних газет?

– Нет, – ответил Джек. – Послушай, сейчас я положу трубку. Позвоню тебе утром…

– Джек, – с отчаянием в голосе произнесла Элен, – еще минуту. Мне необходимо поговорить с тобой. Я не могу…

Он опустил трубку. Больше из его сдавленного горла не вырвалось бы и звука. Джек долго сидел, уставясь на аппарат. Ему хотелось заплакать. Тогда, возможно, боль в горле и глазах немного утихла бы. Но слез не было. Он мог только неподвижно сидеть, склонившись над телефоном и не отводя от него взгляда. Контуры аппарата то расплывались, то вновь обретали четкость.

Джек вспомнил о конверте, врученном ему Жаном-Батистом. На приеме у Холта перед отъездом журналиста на его локальную Войну. Конверт лежал в ящике шкафа, под стопкой рубашек. «Не лучше ли открыть его утром?»– подумал Джек. Его веки налились свинцом, ноги ныли, ему хотелось, не снимая одежды, упасть на кровать и заснуть. Он даже не был уверен в том, что сейчас у него найдутся силы добраться до спальни. Но он заставил себя встать и извлечь конверт из шкафа. Вернувшись в гостиную, он долго стоял, держа его в руках, потом разорвал бумагу.

«Дорогой Dottore, – писал Деспьер по-французски. – Ты не должен удивляться. В этом мире, полном насилия, насильственная смерть – нормальный исход. Если ты читаешь эти строки, то лишь потому, что я мертв. На сей раз я ждал этого. Не знаю, почему. Дурное предчувствие, наверно. Меня и прежде охватывали дурные предчувствия, но ничего не случалось; возможно, так будет и на сей раз, я появлюсь в Риме и попрошу тебя вернуть конверт, ты никогда не узнаешь о моих дурных предчувствиях, и мы, как обычно, отпразднуем мое возвращение. Только никогда прежде мое ощущение не было столь сильным…

Еn bien[50], худшее осталось позади. Теперь о деле. В конверте, кроме письма, лежат несколько страничек. Это статья о твоем друге Делани. Она не завершена. Если ты просмотришь ее, то увидишь, что в ней содержатся резкие суждения. Если бы я был жив, я бы опубликовал ее. Но в нынешней ситуации ее следует уничтожить. Я бы не хотел, чтобы мои последние слова, обращенные к миру, были недоброжелательными, критическими. Журнал выдал мне солидный аванс под этот материал; если он попадет в их руки, они напечатают его. Деньги истрачены, но мертвый человек имеет право на маленькую нечестность. Хочешь – прочитай статью, не хочешь – не делай этого, но обязательно уничтожь ее. Можешь даже сообщить Делани, что я восторгался им. Отчасти это правда.

И все же очень жаль, если меня убьют в этой жалкой алжирской войне. Она – обоюдная подлость и недостойна того, чтобы отдать здесь свою жизнь.

Извини, мой дорогой Джек, что я обременяю тебя этим поручением, но, составив мысленно список моих друзей, которым я могу доверять, я обнаружил, что все они мертвы.

Прими мои заверения (так мы, вежливые французы, заканчиваем письма) в тех самых искренних и теплых чувствах, которые я питал к тебе. Жан-Батист».

Последняя фраза была написана по-английски. Видно, Деспьеру не хотелось завершать письмо печальной нотой. Несмешливый, склонный к самоиронии, не переносящий всякую напыщенность и чрезмерный пафос, Деспьер подвел финальную черту в присущем ему стиле.

Делани, подумал Джек, Деспьер. В течение суток. Я получил предупреждение, и оно оказалось верным. Jamais deux sans trois. Французская пословица. Где двое, там и третий. Вечер еще не кончился. Смерть продлила его.

Джек вытащил из конверта рукопись и положил ее на стол. Сейчас он не мог заставить себя прочесть статью.

Он прошел в спальню. Постель уже была расстелена горничной несколько часов тому назад; лампа, стоящая на тумбочке, освещала отогнутый угол белоснежного накрахмаленного пододеяльника. Джек вспомнил больницу. У него не осталось сил на то, чтобы раздеться. Он с трудом скинул туфли и погасил свет. Но сон не приходил. Его преследовали воспоминания о Деспьере.

…И мы, как обычно, отпразднуем мое возвращение.

Однажды Деспьер вернулся из Индокитая, где он едва не погиб в автокатастрофе, в которую попал его джип. Добравшись до отеля, он сразу позвонил Джеку; взяв с собой Элен и американскую манекенщицу, с которой Деспьер тогда жил, они отправились обедать в ресторан, а потом стали ходить по барам и ночным клубам, пили шампанское за здоровье водителей джипа и ударившего его грузовика, за здоровье других людей; к двум часам ночи все изрядно захмелели. Деспьер, которого еще мучили последствия сотрясения мозга, с повязкой на голове, напоминавшей съехавший набок тюрбан, принялся танцевать в центре зала с Элен, и ей приходилось иногда поддерживать партнера, чтобы он не упал на пол.

– Ты должна остановить его, – сказал Джек подруге Деспьера. – Утром ему будет плохо.

Девушка покачала головой.

– Сегодня его не остановить, – заметила она. – Я уже до встречи с вами пыталась убедить его в том, что ему не стоит пить, говорила, что завтра ему будет плохо. Он мне ответил: «Конечно будет. Но я должен отпраздновать то, что я остался жив. Я готов заплатить утром за удовольствие».

Манекенщица вышла за кого-то замуж и уехала в Нью-Йорк; Джек был уверен в том, что, прочитав за завтраком о гибели Деспьера, она вспомнила вечер в ресторане, тюрбан на голове журналиста, его победный танец и фразу, произнесенную им: «Я готов заплатить утром за удовольствие».

Я был предупрежден о том, что кто-то умрет, подумал Джек, лежа в темной комнате, возможно, я должен был предупредить его тогда у Холтов. Но я считал, что меня предупреждали о моей смерти.

Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами, пытаясь осознать, что никогда больше в телефонной трубке не раздастся оживленный голос Деспьера: «Dottore или Monsieur le Ministre, я снова в городе. Боюсь, нам необходимо немедленно выпить».

А затем, позже, я решил, что это Делани. Но мы оба живы. Только Жан-Батист…

Только Жан-Батист… Конечно, подумал Джек, это должен был быть он. Как же я не догадался? Истинный европеец, говорящий на многих языках, с легкостью пересекающий границы, сражавшийся во Франции, России, Германии, Африке… Его умение дать точную, трезвую оценку тому состоянию, в котором находилась Европа, сочеталось с неистребимой французской жизнерадостностью и насмешливой ясностью видения. Профессиональный свидетель злодеяний века. В конце концов зритель вовлекается в процесс, становится его участником. Деспьер давно израсходовал свое время и запас везения. Век не мог терпеть его бесконечно… Он называл себя специалистом по насилию. Нельзя вечно находиться рядом с насилием и не оказаться вовлеченным в него… В конце концов журналист смотрит на свой стол и видит, что сегодняшний материал посвящен ему лично.

Теперь Джек боялся заснуть. Кровь стучала в ушах, мышцы шеи утратили эластичность, они словно без его участия пытались оторвать голову от подушки. Джек сел, включил свет, встал с кровати и вернулся в гостиную.

Ветер, ворвавшийся в номер через открытое окно, сдул со стола листы рукописи, оставленной Деспьером. Страницы разлетелись по всему полу, казалось, что в комнате царит хаос. Джек принялся устало блуждать по гостиной; натыкаясь на мебель, он собирал листы. Они не были пронумерованы; отпечатанные на старой машинке с негодной лентой, с неожиданно появляющимися темными участками, они представляли собой неупорядоченную стопку. Статья была написана по-французски, отдельные фразы Деспьер вычеркнул, ряд других вписал чернилами, усугубляя беспорядок. Джек начал читать с середины.

«Американцы, – прочитал он, – в том числе и люди творческого труда, отличаются от европейцев. Они убеждены, что жизнь должна быть непрерывным движением вверх, а не чередой взлетов и падений…»

Господи, подумал Джек, даже если бы Деспьер остался жив, эту фразу в таком виде редактор бы не пропустил.

«Любой американец, – продолжал чтение Джек, – с какого уровня он бы ни начинал, всегда верит в то, что его карьера должна идти от успеха к успеху. Для американского художника это отношение является эквивалентом представления оптимистичного бизнесмена о постоянно расширяющемся производстве. Временные неудачи, периодические колебания уровня работ, принимаемые европейским художником, яростно отвергаются американцем, не считающим эти явления нормальным элементом творческого процесса. Спад для американского художника – это не спад, а пропасть, оскорбление основ общенациональной веры. В Америке любая неудача, реальная или кажущаяся, тайная или публичная, – неизбежное явление в подверженных случайностям процессах сочинения романа, постановки спектакля, съемок фильма – рассматривается даже самим художником как вина, предательство по отношению к себе самому. Ужас, который мы видим в глазах американских художников, их страх не получить одобрение со стороны Американской Культуры далеко не случайны. Им не удается поспевать за растущими требованиями, и они ищут спасения в эффектных и отчаянных новшествах, начинают пить или увлекаться коммерцией. Кое-кто совершает самоубийство. Некоторые художники, сделанные из более прочного материала, изо всех сил притворяются, будто неудачи им неведомы. Такие скорее признают несостоятельность зрителей или критиков, но не свою собственную. Морис Делани, снявший двадцать лет тому назад две-три лучшие картины того времени, относится к их числу…»

Джек положил листки на стол и придавил их пепельницей. Этим вечером, подумал он, мертвые атакуют в Риме умирающих. Прочитаю в другой раз, решил Джек, когда все раны заживут.

Он прошел в спальню. Разделся. Осторожно лег на кровать, боясь резким движением усугубить пульсацию в ушах. Джек закрыл глаза и уснул.

Сквозь сон ему показалось, что звонит телефон, но, когда он пробудился, в комнате было тихо. Из носа медленно сочилась кровь; он направился в ванную за полотенцем. Обвязав им нос и рот, снова задремал. Ему снилось, что он задыхается. Утром Джеку удалось вспомнить только один короткий, обрывочный сои – звонил телефон, в трубке звучало: «Вас вызывает Цюрих, вас вызывает Цюрих». Затем слышалась музыка; женщина сказала ясным, чистым голосом: «Jamais deux sans trois».

22

Ну, – произнес Делани, – теперь расскажи мне обо всем. Как идут дела?

Было двадцать часов тридцать минут. Делани по-прежнему лежал в том же положении, что и вчера, с кислородной трубкой, закрепленной на щеке; медсестра все так же сидела в углу палаты. Нов голосе Делани уже появилась сила, цвет его лица, освещенного лампой, стал почти обычным. Делани сообщил, что он чувствует себя неплохо, боль прошла и, если бы не доктор, он встал бы с кровати и ушел домой. Джек допускал, что Морис может наврать из гордости, но в любом случае состояние Делани явно улучшилось. Первые слова, произнесенные им, касались не жены и не Барзелли, а кино.

– Как прошли сегодня съемки? – спросил он. – Расскажи подробно.

Все было нормально, – сказал Джек. – Никто на такое и не рассчитывал.

Деловитая атмосфера съемочной площадки, необходимость постоянно работать с актерами, звукооператорами, электриками помогли Джеку целый день не думать о Деспьере. Теперь же, когда настал вечер, Джек понял, что он уже начал привыкать к этой потере. Он решил ничего не говорить о ней Делани. Он не мог предвидеть, как Делани в его теперешнем состоянии отреагирует на это известие.

– Я обнаружил, что знаю о режиссуре гораздо больше, чем предполагал, – сказал Джек.

– Я же тебе говорил, – отозвался Делани. – Девять режиссеров из десяти не знают о ней ничего. Этот малыш – Брезач – тебе пригодился?

– Да, еще как, – сказал Джек.

– Я не сомневался в этом, – удовлетворенно произнес Делани. Он сразу произвел на меня впечатление.

Брезач не просто пригодился на съемочной площадке. Пока Джек говорил с оператором, отдавал распоряжения насчет света и движения камеры, Брезач репетировал с актерами, особое внимание уделяя Барзелли и Стайлзу. Когда пришло время снимать, результаты его работы оказались удивительными. Барзелли, у которой поначалу ничего не клеилось, сыграла свою сцену с такой убедительностью, какой не демонстрировала еще ни в одном эпизоде. Но еще сильнее поразил всех Стайлз. После того как Брезач побеседовал с ним в углу съемочной площадки, открыв Стайлзу новую глубину в роли, актер сыграл столь достоверно и с таким подъемом, что присутствовавшие начали изумленно перешептываться. И это не было счастливой случайностью. Джек позволил Брезачу весь день заниматься с актерами; сам он преднамеренно уделял лишнее время технической стороне съемок; к вечеру все актеры и даже Тачино признали, что Брезач превзошел того Делани, каким режиссер был в свою лучшую пору. Конечно, говорить об этом больному человеку не следовало. К тому же это было не совсем верно. Брезач на самом деле не превзошел того Делани, каким режиссер был в свою лучшую пору. Но парень справлялся с работой успешнее нынешнего Делани. Это известие не стоило приносить в больничную палату. Необузданность эмоций, резкость манер, непостоянство настроения, которые Джек считал присущими Брезачу, исчезли, когда парень вышел к актерам. Он стал терпеливым, проявлял к ним внимание, неподдельный интерес; они сразу ответили ему тем же. Джек понятия не имел о том, где Брезач узнал, как следует работать с камерой. Похоже, он родился с этим умением. Возможно, в двадцатом веке у человека появился новый ген – ген кино.

– Помимо прочего, – сказал Джек, – он сотворил днем чудо.

– Какое?

– Самое невероятное. Не позволил Стайлзу пить во время ленча.

– Что?

Делани в изумлении повернул голову.

– Как ему удалось?

– Очень просто, – сказал Джек. – Увидев, что Стайлз, сидевший в ресторане студии, наливает себе вино, он подошел к нему и без единого слова выбил бокал из руки актера.

Делани недоверчиво фыркнул.

– При свидетелях?

– Две сотни людей смотрели на них.

– Стайлз его ударил? – спросил Делани.

Стайлз имел репутацию драчуна. Крупный, сильный, он, выпив, вечно затевал драки и, в отличие от большинства других пьяниц, выходил из них победителем.

– Нет, Стайлз его не ударил, – ответил Джек. – Он побледнел, затем усмехнулся и попросил у официанта бокал воды.

– Черт возьми, – сказал Делани. – И я такое пропустил. Он огорченно пошевелился в кровати.

Послушай, Джек, мне надо с тобой кое о чем потолковать. Утром я получил записку от Холта. Он приглашает тебя на должность продюсера.

– Погоди, – сказал Джек, – этот вопрос может подождать.

– Теперь я могу признаться тебе, Джек, – сказал Делани, игнорируя замечание Джека. – Эта идея родилась у меня еще тогда, когда мы начали обсуждать идею насчет кинокомпании. Это и есть главная причина, побудившая меня пригласить тебя в Рим. Чтобы Холт смог познакомиться с тобой. Все случилось именно так, как я и предполагал. Он души в тебе не чает… П1омнишь, Джек, я сказал тебе в Калифорнии, что мы еще поработаем вместе, и попросил тебя сообщить свой новый адрес…

– Да, – сказал Джек, – помню.

Ему не хотелось говорить об этом сейчас, в больничной палате, с возбужденным, взволнованным Делани.

– Обожди, Морис, у нас есть время…

Оторвав голову от подушки, Делани уставился на Джека.

– Ты согласишься, да? – спросил он.

– Я пока думаю, – ответил Джек.

– Думаешь? – резко произнес Делани. – Черт возьми, о чем гут еще думать? Для начала ты будешь получать в три раза больше, чем зарабатываешь сейчас. Никакое вонючее правительство не будет тобой распоряжаться. Ты получишь шанс разбогатеть. Будешь в сотни раз более свободен, чем сейчас. Станешь сам себе хозяин, единственный человек из числа тех, с кем я работал, к которому я всегда сохранял уважение. Ты знаешь, что это правда, Джек. Холт не будет ни во что вмешиваться. Мы сможем снимать именно такие картины, какие захотим…

Мы, подумал Джек. Уместно ли тут это мы? Ты захочешь снимать одни фильмы, я – другие. Если я вообще захочу что-либо снимать. Это еще предстоит решить.

Такой случай представляется раз в жизни, Джек, – умоляющим тоном произнес Делани; его голос стал немного хриплым и чуть дрожал. – Я ждал его с молодости…

Понимаю, – произнес Джек. – Я не сказал, что отказываюсь. Я сказал, что пока думаю.

Послушай, Джек, – торопливо проговорил Делани, – я знаю, что я хотел бы снять. Фильм по сценарию Брезача. Эта Мысль не отпускает меня с того момента, как я прочитал рукопись. Может выйти великолепная вещь. Ты читал сценарий. Ты согласен, что из него может выйти великолепная картина?

– Да, – сказал Джек.

– Мы купим его у Брезача. Вместе с ним доработаем рукопись. Сейчас она еще сырая, но у меня уже появилась тысяча идей. Сделаем нечто в стиле молодого Делании. Это будет моя лучшая картина. Господи, как бы я хотел завтра утром уехать отсюда. Эта вещь написана будто специально для меня. Даже Клара так сказала. Я послал ей сценарий, хотя она и поссорилась со мной. Эти слова были последними, которые я услышал от нее накануне моего приступа. «Эта вещь для тебя». – сказала она. Ничто за последние двадцать лет не волновало меня столь сильно…

– Не разговаривай так много, – сказал Джек, удивленный тем. что медсестра, сидящая в углу, не прерывает их беседу. – Я обещал доктору, что говорить буду я.

– Чихал я на доктора. – сказал Делани. – Я поделился с Кларой некоторыми идеями насчет доработки сценария. Можешь спросить у нее, ты поймешь, что я собираюсь сделать.

– Она здесь уже была? – спросил Джек. – Клара?

– Нет, – буркнул Делани.

Внезапно, перестав говорить о сценарии Брезача. он успокоился.

– Ты с ней говорил?

– Да. Точнее, она со мной говорила.

– Что-нибудь новое? Джек покачал головой.

– Старая песня. – сказал он. – Она вернется, лишь убедившись в том, что ты завязал с этой Барзелли и со всеми прочими барзелли.

– Ну и черт с ней. – сказал Делани. – Пусть не приходит, коли так настроена.

Прожив ночь и день, обретя уверенность в том, что он не умрет, Делани возвращался к своему обычному тону.

– Брак, – мрачно произнес он. – Она знала, что ее ждет. Она была моей секретаршей в течение пяти лет до нашей женитьбы. Особенности моего характера были ей известны.

Он нервно пошевелился.

– Ты ездил к Барзелли?

– Да.

– Что она сказала?

– Не волнуйся, – произнес Джек, тщательно выбирая слова – Она не станет тебя навещать.

– Она поняла? – спросил Делани. – Ты заставил ее понять?

– Думаю, да. – отозвался Джек.

– Она – чудесная женщина. Ты не представляешь, какая она чудесная женщина.

– Я должен сообщить тебе одну вещь, о которой она поведала мне, – произнес Джек: он заговорил об этом не ради Делани. Джек хотел знать правду.

– Что именно? – настороженно сказал Делани.

– Она заявила, что ты ни разу не занимался с ней любовью.

– Она так сказала?

– Да. И разрешила мне передать ее слова Кларе.

– Ты сказал Кларе?

– Нет. Хочешь, чтобы я это сделал?

Делани устало поднял руку, как бы защищаясь от удара. Затем рука обессиленно упала на одеяло. Он покачал лежащей на подушке головой, смежил веки и замер; лишь звуки его дыхания нарушали тишину в палате. Медсестра сидела в углу, не шевелясь. Джеку казалось, что она дремлет, не пытаясь Вникать в обрывки беседы, долетавшие до ее ушей. Сидя у постелей тяжелобольных и умирающих, она вдоволь наслушалась всяких исповедей. Теперь ее любопытство ограничивалось пульсом и температурой. Доктор разрешил лишь пятнадцатиминутное свидание. Джек располагал еще шестью-семью минутами. Пока они не истекут, медсестра не станет вмешиваться, что бы она ни услышала.

– Это правда, – сказал Делани. – Я не занимался с ней любовью. Я держал ее в своих объятиях, обнаженную, ночь за ночью, но не занимался с ней любовью. Я никогда не поступал так прежде, С другими женщинами.

Голос у него был тихий, утомленный. Глаза оставались закрытыми.

– Сам не знаю, почему я так поступал. Наверно, я хотел, Чтобы с ней у меня все было иначе, чем с другими… Когда я обнимал ее, ко мне возвращалась молодость. Она делала из меня нового человека, с ней я расцветал… Я уходил от нее под утро, в три, четыре часа, тем не знавшим преград юношей, каким я был когда-то. Отказывая себе в удовольствии, я становился лучшим человеком, чем был. Я начинал постигать сущность любви…

Делани открыл глаза, повернул голову и уставился на Джека. Глаза Мориса горели, его небритое лицо осунулось.

– Она – первая женщина в моей жизни, которую я мог иметь, по не воспользовался этим. Она дарила мне молодость… Пойми это. Заставь мою жену понять это…

Ирландский Антей, подумал Джек, припадающий еженощно I итальянской земле. Кто дал мне право разрушать иллюзию обновления этого больного человека с выжженной душой? Если человеку кажется, что его раны затягиваются, неужели друг должен говорить, что они кровоточат сильнее прежнего?

– Эти цветы прислала Карлотта, – внезапно произнес Делани; казалось, он уже жалел о сделанных признаниях и надеялся, ЧТО Джек забудет о них.

Морис указал на большой букет красных роз в стеклянной вазе.

– Она приходила сюда вчера вечером, но ее не пустили в палату. Мне передали записку от нее. Карлотта спрашивала, не нужно ли мне что-нибудь.

Он усмехнулся с горечью.

– Увидишь ее, скажи: да, мне нужно новое сердце. Ты с ней не разговаривал?

– Одну минуту, – сказал Джек. – По телефону.

– Представляешь, она прилетела из Англии, – сказал Делани. – Из всех женщин, которых я знал… о, Боже, какие переплетения… Знаешь, о чем я думал, лежа тут, Джек… Я бы хотел увидеть всех людей, которых я любил, обижал, использовал, ненавидел, и объясниться с ними. Растолковать им, почему я поступал так, а не иначе, поведать, какую боль или облегчение они мне принесли. Освободиться…

– Тогда здесь пришлось бы поставить регулировщика, который направлял бы поток посетителей, – пошутил Джек, сознательно уходя от серьезного разговора.

Несомненно, моральное состояние Делани не улучшилось бы, если бы он стал, лежа в постели, подводить окончательные итоги.

– Многие считают меня мерзавцем, – тихо сказал Делани. – Так было всегда. Даже в детстве. И всю жизнь я притворялся, что мне это безразлично. Притворялся…

– Я выпушу бюллетень, – сказал Джек. – «Морис Делани вовсе не мерзавец». Так ты сэкономишь массу времени.

– Что касается женщин… – продолжал Делани, не замечая легкомысленного тона своего собеседника. – Не отличаясь красотой, в юности я не имел тех женщин, которых хотел. Потом я стал большой шишкой, и оказалось, что я далеко не урод, меня находили остроумным, обаятельным, неотразимым, женщины выстраивались в длинную очередь.

Он сухо усмехнулся.

– Если бы я не заглядывал в зеркало, я бы поверил, что во мне шесть футов роста и я божественно красив. Я принялся наверстывать упущенное. Полагаю, я компенсировал себе те годы, когда девушки считали меня некрасивым. Я всегда боялся, что сон кончится, и какая-нибудь женщина, взглянув на меня, засмеется и скажет: «Да я тебя знаю, ты – Морис Делани, безобразный коротышка из чикагского Саут-Сайда». Однажды на западном побережье девушка пыталась покончить с собой из-за того, что я бросил ее. Врачи спасли ее, но, когда я узнал об этом происшествии, в первый момент я испытал не радость по поводу того, что она осталась жива; я подумал – надо же, женщина решила, что из-за меня можно умереть. Я получил удовлетворение. Наверно, те, кто считает меня мерзавцем, близки к истине…

Он вздохнул.

– Похоже, я устал, – сказал он слабеющим голосом. – Посплю немного. Спасибо, что пришел… Не бросай меня, Джек. Мы с тобой еще удивим мир. Пожалуйста, сообщи свой новый адрес…

Он закрыл глаза, отдаваясь во власть своей слабости и погружаясь в вечернюю больничную тишину.

Джек встал, кивнул неподвижно сидящей в своем углу медсестре и бесшумно покинул палату.

В гостиной повсюду лежали газеты – пять-шесть французских изданий, а также средиземноморский выпуск нью-йоркской «Геральд Трибьюн». Сообщение о гибели Деспьера находилось на первой полосе французских газет и на второй полосе «Трибьюн». Джек снова и снова перечитывал короткую сухую заметку. Деспьер вместе с патрулем угодил в засаду; рядом с ним взорвалась граната. Все газеты ошибочно утверждали, что ему было тридцать два года. Из родственников у него осталась лишь сестра, жившая в Байонне. Завтра его должны были похоронить в Алжире с воинскими почестями. Деспьер любил солдат, он находил в них нечто детское, и идея похорон с воинскими почестями позабавила бы его.

Джек собрал газеты и бросил их в корзину для мусора, чтобы больше к ним не возвращаться. Рукопись статьи Деспьера о Делани по-прежнему лежала на столе, прижатая пепельницей. Джек выдвинул ящик и положил туда рукопись. Деспьер просил уничтожить материал, но пока что Джек не мог заставить себя сделать это.

Он взял в руки постановочный сценарий картины и попытался сосредоточиться. Завтра съемки не состоятся из-за какого-то праздника. Джек обрадовался большому количеству праздников, отмечаемых католической Европой. Он сможет немного расслабиться и более тщательно подготовиться к дальнейшей работе. Но ксерокопированные строки расплывались перед его глазами; в голове Джека мелькал бесконечный калейдоскоп имен и фамилий – Делани, Деспьер, Вероника, Элен, Карлотта, Барзелли, Клара, Брезач, Делани, Деспьер, Вероника, Элен, Карлотта, Барзелли, Клара, Брезач…

Это как массовое изъятие вкладов из банка, подумал он. Все требуют немедленной выплаты. Паника. Атака со всех сторон. Все события связаны между собой. Он заставил себя сконцентрироваться на лежавшем перед ним сценарии. В нем было нечто фальшивое. События следовали одно за другим в разумном, логическом порядке. Это было ложью, присутствующей во всех фильмах, романах, рассказах. Упорядоченность убивала правдоподобие.

Зазвонил телефон. Пьяный мужчина, в голосе которого звучал американский акцент, попросил позвать Мари-Лу Макклейн. Он отказался поверить, что Мари-Лу здесь нет.

Звонок напомнил Джеку о том, что он обещал позвонить Элен и объяснить ситуацию. Утром он отправил ей короткую телеграмму, которая вряд ли ее удовлетворила. Он вытащил лист почтовой бумаги и принялся быстро писать, пытаясь изложить причины, вынуждающие его задержаться в Риме. Написав «Любящий тебя Джек», он услышал стук в дверь. Джек перевернул листок, направился к двери и открыл ее.

Он увидел в коридоре Брезача. Парень стоял, ссутулившись, в своем пальто, с непокрытой головой, держа под мышкой два сценария. Брезач молча прошел в комнату, бросил сценарии на диван и плюхнулся в кресло, вытянув вперед ноги, не вынимая рук из карманов. Вид у него был измученный и возбужденный. Джек закрыл дверь и посмотрел на Роберта.

– У вас найдется выпить? – устало пробормотал Брезач.

– Прекрасная идея, – сказал Джек и налил виски им обоим. Джек удивился тому, как сильно он обрадовался появлению Брезача.

Роберт с жадностью отхлебнул виски. Он уставился на газеты, лежащие в корзине для мусора.

– Бедняга Деспьер, – произнес он. – После стольких войн…

– Если вовремя не остановиться. – сказал Джек, не желавший давать волю эмоциям, – в конце непременно дождешься той войны, на которой тебя убьют.

– Алжир! Брезач фыркнул.

– Не знаю, кто вызывает во мне большую жалость – Деспьер или несчастный феллах, бросивший ту гранату. Я не испытывал любви к Деспьеру. Наверно, мне следовало ненавидеть его. Ведь это он познакомил вас с Вероникой. Но это…

Он сделал гримасу.

– La gloire[51]

– Ты не знал его по-настоящему, – сказал Джек. Французы меня раздражают, – произнес Брезач.

– Знаешь, что он писал об Алжире незадолго до смерти? сказал Джек. – Он писал, что эта война обоюдная подлость.

– Я же сказал, что французы меня раздражают, – заявил Брезач. – Я не говорил, что они глупы.

– Хватит, – сухо обронил Джек. – Больше я не хочу об этом говорить.

Брезач заметил напряжение в голосе Джека.

– Извините, – сказал он. – Черт возьми, люди иногда умирают. Завтра на вас, меня, мою тетушку-калеку сбросят бомбу. Если бы у меня был запас лишних слез, я бы пролил одну или две слезинки по случаю гибели француза. Но я их все уже выплакал. Я просыпаюсь ночью в слезах и ищу рукой Веронику. Я оплакиваю живых. Старомодная, романтическая поэзия. – с яростью в голосе произнес он. – Я ненавижу себя, – добавил Брезач. – Однажды настанет день, когда я не смогу простить себя за то, что не совершил самоубийства. О, Господи… Он отпил виски.

– Я пришел сюда не ради подобных разговоров. У меня появились кое-какие мысли насчет картины. Вы меня выслушаете?

– Да.

– Мы не сделаем из картины шедевра, – сказал Брезач, – но от ее хотя бы не будет тошнить.

Джек засмеялся. Брезач настороженно посмотрел на него.

– Почему вы смеетесь? – спросил Роберт. – Просто так. Зазвонил телефон.

– Черт возьми. – сказал Брезач, – вы могли попросить не соединять вас ни с кем?

Это был Холт.

– Джек, – произнес он своим тягучим голосом. – я еду к Морису в больницу. Меня обещали пустить к нему на две минуты, я хочу, чтобы вы знали, что я ему скажу. Я сообщу Морису о том, как замечательно вы и Брезач справляетесь с работой и как мы все вам благодарны…

– Спасибо. Сэм. – произнес Джек, тронутый вниманием Холта. – Брезач сейчас у меня, я передам ему ваши слова.

– Если вам что-нибудь нужно, – сказал Холт. – просите, не стесняйтесь.

– Не волнуйтесь, Сэм, – отозвался Джек, – мы еще попросим.

– Ну? – произнес Брезач, когда Джек положил трубку. Что ему надо?

– Он хотел повесить нам обоим на грудь по медали, – сообщил Джек. – Ладно, что ты можешь сказать о фильме?

– Всему свое время. – заявил Брезач. – Сначала мне надо поесть. Весь день меня выворачивало, сейчас голова кружится от голода. Вы уже ели?

Джек понял, что он забыл пообедать. Стрелки часов показывали тридцать минут одиннадцатого.

– Нет, – ответил он.

– Я вас угощаю, – сказал Брезач. Допив виски, парень встал.

– Теперь, когда мне предстоит стать известным кинорежиссером, я должен привыкать платить за других. И мне хотелось бы начать с вас.

Брезач настоял на том, чтобы они пошли обедать в «Пассето». Он никогда там не был, но слышал, что этот ресторан считается лучшим и, возможно, самым дорогим в Риме.

– Теперь я должен заботиться о престиже, – усмехаясь, сказал он, когда они садились в такси возле гостиниц. – Меня не должны видеть в какой-то старой дыре.

Днем Холт отвел Роберта в сторону и вручил ему конверт с сотней тысяч лир. «Это на побочные расходы», – тактично пояснил американец.

– Он не знает, – сказал Брезач, – что у меня есть лишь две расходные статьи – пища и жилье.

Когда они сели за один из столов переполненного людьми ресторана, Брезач обвел зал критическим взглядом и сказал:

– Вы заметили, что, когда римляне хотят создать атмосферу роскоши, они неизменно имитируют интерьер общественной бани?

Он так же неодобрительно высказался о посетителях ресторана.

– Итальянцы, – произнес Брезач, с неприязнью рассматривая сидящих за соседними столиками гостей, – самые красивые люди на земле. До тех пор, пока они не разбогатеют.

– Будь осторожен, – сказал Джек. – Теперь ты начал работать, и, вероятно, когда-нибудь станешь богатым.

– Нет, – возразил Брезач. – Я уже решил, как я поступлю, если получу много денег. Я их немедленно промотаю. Останусь бедным и худым. Никто еще не создал ничего стоящего, располагая большим счетом в банке.

– Ты правда веришь в это? – спросил Джек. Брезач усмехнулся.

– Отчасти, – сказал он.

В ресторане появился Макс, он тер руки, согревая их, вид у него был смущенный. Он шел по проходу между столами, ища глазами Брезача. Макс, как всегда, был в своем толстом пиджаке, с шерстяным шарфом на шее. Брезач помахал ему рукой, и Макс направился к их столу.

– Вы не возражаете, если Макс пообедает с нами? – спросил Брезач. – Сегодня у меня праздник – отмечаю первый шаг, сделанный мною. Макс должен в этом участвовать.

– Конечно, – сказал Джек.

Макс застенчиво улыбнулся и, пожав руки Джека и Брезача, сел за стол.

– Вы видели меню при входе возле бара? – удивленно произнес он. – Неужели кто-то ест это каждый день?

– Отныне, Макс, – сказал Брезач, – вы будете так питаться ежедневно. Вы станете толстым и безобразным.

– Надеюсь, так оно и случится, – сказал Макс. – От природы я обжора.

Брезач заказал блюда для всех троих, внимательно разглядывая меню, пока официант стоял рядом.

– Я разочарован, – сказал парень. – Я думал, здесь все гораздо дороже.

Он попросил принести устриц под белым вином, fettucini[52] с трюфелями, фазана, начиненного виноградом, а также бутылку «Бароло».

– Вы видите, – сказал Роберт, обращаясь к Джеку, – я немедленно претворяю мои экономические теории в жизнь.

Но когда подали пищу, Брезач почти ничего не съел, он лишь ковырялся в тарелках, пробуя блюда. Макс же глотал еду с жадностью. В середине обеда Брезач вдруг встал.

– Извините меня, – сказал он. – Я скоро вернусь.

– Его снова вытошнит, – заметил Макс, обеспокоенно покачав головой. – Это началось еще тем вечером, когда вы сообщили ему новость, и продолжалось днем. Он сказал мне, что подобное происходило с ним в школе перед каждым экзаменом.

– Сегодня он действительно держал экзамен, – произнес Джек. – И получил высокую оценку. Он весь день казался самым спокойным человеком в Риме.

Я уже говорил вам, – сказал Макс, – он – необыкновенный парень. Он потрясающе владеет собой. Помолчав, Макс добавил:

– Иногда.

Он пожал плечами.

– До встречи с Робертом я считал, что у всех американцев стальные нервы.

Брезач вернулся. Он был очень бледен, на лбу у него выступила испарина. Он заказал для всех кофе, французское бренди и толстые сигары.

– Сегодня, – произнес он, – мы должны попробовать все. Кажется, Бисмарк сказал, что человек не должен умирать, не выкурив сто тысяч хороших сигар. Мне осталось выкурить не так мало.

Он откинулся на спинку диванчика; сигара казалась слишком крупной для его худого, узкого, мальчишеского лица.

Я стараюсь изо всех сил выглядеть толстым и самодовольным, чтобы следующий раз, когда я приду сюда, официант был со мной почтителен. А теперь, Джек, – сказал Брезач, – поговорим о деле. На какие жертвы вы готовы пойти, чтобы сделать из картины Делани нечто приличное?

– На весьма серьезные, – отозвался Джек. – Хорошие результаты принесут сейчас Делани больше пользы, чем кислород, которым он дышит.

– Совершенно верно, – подтвердил Брезач. – Вы попросите Холта и Тачино дать нам еще одну сверхплановую неделю на Съемки Стайлза и Барзелли?

– Это обойдется в кругленькую сумму, – осторожно заметил Джек. – все сроки и так прошли… Нужны очень веские аргументы. Они у тебя есть.

– Во-первых, я хочу, чтобы Стайлз сам озвучил свою роль. – сказал Брезач. – После того, что он продемонстрировал сегодня… Послушайте, Джек, мне кажется, я могу говорить с вами откровенно. У вас немало пороков, но тщеславием вы, кажется, не страдаете…

– Хватит ходить вокруг да около, – сказал Джек. – Что у тебя на уме?

Вечером я прослушал все сцены, которые вы дублировали за Стайлза, Джек. Вы сделали это неплохо, но все же недостаточно хорошо. Я не хочу вас обидеть, – быстро добавил он. – Вы это понимаете?

– Понимаю, – сказал Джек. – Я не обиделся.

– Вы уже не актер, – продолжил Брезач. – Вы– умный, добросовестный человек, который вплотную приблизился к тому, чтобы стать актером, но все же не переступил черту. Я прав?

– Да, – согласился Джек.

Но даже если бы вы были актером, вы – не Стайлз. Вы, разумеется, превзошли Стайлза, но лишь потому, что он был плох. Делани так закомплексовал несчастного пьяницу, что у Стайлза язык к нёбу прилипал.

Что ты предлагаешь?

– Я предлагаю его разморозить, – сказал Брезач, выпуская из себя густые клубы сигарного дыма. – Разморозить и одновременно излечить от алкоголизма.

– Каким образом ты собираешься сделать это? – спросил Джек.

– Я прочитал сценарий Шугермана. – сказал Брезач, как бы не расслышав вопроса, заданного Джеком.

Он коснулся рукой папки, лежавшей на соседнем стуле. – Я заставил Хильду разыскать его для меня. Хотелось посмотреть, как выглядел материал до того, как Делани прошелся по нему своей рукой. Я надеялся отыскать там одну-две маленькие сцены, которые могли бы помочь Стайлзу…

– И что же ты нашел?

– Конечно, Делани все испортил, – сказал Брезач. – Я это обнаружил немедленно. Шугерман написал историю мужчины, а Делани увлекся Барзелли и все переиначил. Однако материал не допускает такого насилия. Отсюда – все эти скучные сцены с Барзелли, где она расчесывает волосы, глядит в окно с грустным видом, раздевается, демонстрирует свои красивые ноги, словом, убивает фильм. А Стайлз по воле Делани меланхолично расхаживает в течение всей картины, словно святой Бернард, и твердит одно и то же: «Я люблю тебя. Мне грустно. Я люблю тебя…»

Брезач презрительно фыркнул.

Я нашел в исходном сценарии то, что искал, и в большом количестве. Герой там половину времени пьянствует, постоянно смеется над самим собой, говорит обратное тому, что думает, ужасно обращается с девушкой и ненавидит ее сильнее, чем любит. Это хорошая роль, и Стайлз способен великолепно сыграть ее.

– Возможно. Если не будет пить, – отозвался Джек.

Вам известно, что в течение первых двух недель Стайлз не прикасался к спиртному?

– Нет, я этого не знал. – сказал Джек.

– Это правда. Затем он увидел, что делает с его ролью Делани, и сломался, – произнес Брезач. – Если Стайлз обходился без алкоголя две первые недели, то он продержится без него и две последние. Особенно если поверит в значимость своей работы.

– Но как мы убедим его в ней?

– Мы покажем его крупным планом в отснятых эпизодах, сделаем вставки везде, где это допустимо. И даже те сцены со Стайлзом и Барзелли, которые нельзя изменить, мы озвучим заново. Добавим горечь, самоиронию… А там, где не удастся вписать новый текст взамен совсем уж неприемлемого старого, мы дадим музыку, шум поезда, что-нибудь еще. Мы докажем Стайлзу искренность наших намерений, он поймет, что мы работаем на него, помогаем ему остаться в кино, что мы верим в его способности…

Слушая Брезача с непроницаемым лицом, Джек почувствовал поток энергии, излучаемой американцем; он восхищался чутьем Роберта, его интуитивным видением недостатков картины и путей избавления от них, горячим желанием выполнить порученное дело как можно лучше. Внезапно Джек оживился, усталость отступила, его захватили идеи Брезача. Последний раз он находился в таком состоянии еще до войны, когда они с Делани каждый вечер проводили в спорах, обсуждениях; работая вдвоем, они волновались, кричали, смеялись.

– Хорошо, – сказал он, указывая на папки, – покажи мне, что, по-твоему, тут можно сделать.

Дрожащими руками Брезач положил сценарии на стол.

Начнем с… Он поднялся.

– Извините. Меня снова тошнит. Брезач поспешил в туалет.

– Бедный парень, – сочувственно сказал Макс. – Такие яства.

Роберт вернулся побледневшим, но более спокойным. Он сел рядом с Джеком, и они начали просматривать постранично оба сценария. Они закончили лишь в начале второго, когда в зале стали тушить свет, а их засыпающий на ходу официант остановился у ближайшей колонны.

– Хорошо, – сказал Джек. – Я попрошу у Холта еще одну неделю. Прямо сейчас.

Он подошел к телефону и набрал номер Холта. В трубке зазвучал бодрый голос Сэма.

– Алло?

Джек объяснил ему, что они делают с Брезачем, и попросил разрешения продлить съемки еще на одну неделю.

– Вы гарантируете, что результат окупит затраты? – спросил Холт.

– В подобных делах, – заметил Джек, – никто не может что– – либо гарантировать. Скажу только одно: я думаю, на это стоит пойти.

– Для меня достаточно вашего мнения, Джек, – сказал Холт. – Вы получите эту неделю. Не кладите трубку. У меня есть для вас новости. Сегодня вечером я был у Мориса, он прочитал новый сценарий, написанный этим пареньком, Брезачем; рукопись ему очень понравилась, он хочет снимать по ней свой следующий фильм, когда выйдет из больницы. Вы читали эту вещь, Джек?

– Да, – сказал Джек.

– Вы согласны, что сценарий – стоящий?

– Несомненно стоящий.

– Хорошо, – сказал Холт. – Передайте молодому человеку, пусть он зайдет завтра ко мне в офис обсудить условия. Я весь день буду у себя. Вы ему скажете?

– Да, – обещал Джек. – Спокойной ночи, Сэм.

Он вернулся к столу, усыпанному сигарным пеплом и листами бумаги. Макс и Брезач уговорили официанта принести им напоследок по рюмке бренди.

– Все в порядке, – сказал Джек. – Холт дал нам неделю.

– Что тут такого? – небрежно обронил Брезач. – Это всего лишь деньги.

Он поднялся.

– Макс, пошли спать.

– Еще кое-что, – сказал Джек. – Он просит тебя заглянуть завтра к нему в контору. Делани сказал ему, что хочет снимать фильм по твоему сценарию, и Холт собирается заключить с тобой контракт.

– Роберт, – взволнованно произнес Макс. – Ты слышишь?

– Да, слышу, – отозвался Брезач. – Студия «Смертный одр», новый колосс киноиндустрии.

– Ты подпишешь контракт? – спросил Макс. Брезач допил остатки бренди.

– Возможно, – ответил он и задумчиво посмотрел на Джека. – Делани говорил с вами об этом?

– Очень кратко.

– Что он сказал?

Джек пожалел о том, что Брезач задал этот вопрос; он решил ответить на него честно.

– Делани сказал, что после внесения некоторых изменений он сможет снять по нему свой лучший фильм.

– Он собирается вносить изменения?

– У него уже есть тысяча идей, – сообщил Джек. – Он хочет сделать нечто в стиле прежнего Делани.

– О, Господи, – вырвалось у Брезача. – Он намерен сам снимать фильм?

– Да.

– Все равно, – сказал Макс, – такой шанс упускать нельзя, Роберт.

Брезач двинул пустой бокал из-под бренди по столу, словно шахматист, делающий ход фигурой.

– Эндрус, – произнес он, – вам есть что сказать по этому поводу?

– Сейчас – нет. Брезач кивнул.

– Сейчас – нет, – повторил он. Роберт встал.

– Пойдемте отсюда. Завтра у нас много дел. Приходите ко мне. Нас не будут отвлекать телефонные звонки. Мне не хочется работать в вашем номере. Там не выветрился стойкий запах предательства.

Джек не отреагировал на выпад Брезача.

– Я буду у тебя в двенадцать. Нам обоим не помешает выспаться.

Они молча прощяи мимо официанта со слипающимися глазами и оказались на улице. Дул студеный ветер, и Макс заботливо сказал Брезачу:

– Застегни пальто.

– Ну, – произнес Брезач, сделав глубокий вдох, – мы славно потрудились.

Он устало потер глаза.

– Я скажу вам, Джек, кое-что о вас. Мне жаль, что вы так умны и благородны. Ненавидеть вас становится все труднее.

Он усмехнулся. Холодный свет уличных фонарей падал на его худое лицо с запавшими глазами.

– Если Вероника даст о себе знать, – сказал Роберт, – пригласите ее заглянуть на съемочную площадку. Пусть увидит меня в лучах славы. Может быть, именно лицо любимой способно избавить меня от приступов тошноты.

23

В семь часов утра его снова разбудил телефонный звонок. Он встал с кровати и собрался побриться. Намылив лицо, Джек вспомнил, что сегодня он не идет на студию. Он увидел в зеркале свое отражение; пена напоминала седую бороду, а сам он показался себе несчастным, сломленным, безобразным стариком. Он смыл пену, вытер лицо и снова посмотрел на себя. Теперь он уже не походил на старика, но вокруг глаз лежала сеточка морщин, а лицо было болезненно-бледным. Досадуя на то, что он забыл вечером отменить утренний звонок телефонистки, Джек забрался обратно в кровать. Заставил себя пролежать под одеялом час, но не смог уснуть и в конце концов, поднявшись, заказал завтрак.

Он не стал раскрывать газеты, принесенные официантом, – в них могла быть информация о похоронах Деспьера. Чем меньше он станет думать сегодня и в последующие дни о Деспьере, тем в лучшем состоянии будут находиться его нервы. Допивая кофе, он подумал о том, что встреча с Брезачем состоится лишь через четыре часа. Джек представил себе других обитателей отеля, предвкушающих сейчас за завтраком радость от ждущей их экскурсии по городу. Этим утром, на несколько часов, я тоже стану туристом, решил Джек. Возможно, другого случая не представится. Подойдя к письменному столу, он взял старый путеводитель Бедекера, изданный в 1928 году, положил его перед собой рядом с чашкой кофе и принялся за булочку с глазурью.

Идея совершить прогулку по Риму с путеводителем 1928 года показалась ему заманчивой. Город прошлого, описанный сухим, лаконичным языком, казался более упорядоченным, располагающим к отдыху, реальным, нежели нынешний. С туристом в нем не могло случиться ничего плохого. Единственная реальная опасность, подстерегавшая туриста в 1928 году, похоже, заключалась в том, что он мог дать слишком большие чаевые.

Он начал читать с середины. В разделе «Церкви и учебные заведения» Джек обнаружил параграф, озаглавленный «Гиды-лекторы (английский язык)». Проф. Л. Рейно, Виа Флавиа, 6; синьора П. Капали, Виа Витторио Венето, 146; м-р Т. Б. Инглфилд, Виа Чезара Беккариа, 94; мисс Грейс Воннакот, Виа деи Граци, 134…

Да, вот кто мне нужен – англоязычный гид-лектор, способный объяснить все происшедшее, подумал Джек. Что бы сказала сейчас сеньора П. Капали о своих соотечественниках Веронике Ренци, Барзелли и Тачино, какими словами описала бы мисс Грейс Воннакот Мориса Делани, этого непростого потомка ирландских эмигрантов?

Отведите меня к памятникам старины, мистер Т. Б. Инглфилд, покажите мне надгробья, под которыми покоятся любовь и честолюбие; я хочу увидеть места, где совершалось насилие, где раздавались предсмертные вопли и крики восторга, побывать там, где короли представали перед своими палачами, где гладиаторы тешили толпу. У меня есть друзья, развлекающие толпу похожим способом; им тоже поражение обходится исключительно дорого.

Ленивым жестом Джек перевернул страницу.

План экскурсии.

«Второй день. Прогулка от Сант-Онофрио через Пасседжата Маргерита к Сан-Пьетро ин Монторио, где следует дождаться заката…»

Где следует дождаться заката…

Какая мирная, спокойная картина – человек ждет в 1928 году заката возле Сан-Пьетро ин Монторио, подумал Джек, потягивая кофе.

Зазвонил телефон. Звук был резкий, нетерпеливый, словно телефонистка плохо выспалась ночью и теперь была зла на весь свет. Джек протянул руку и снял трубку.

Это была Карлотта.

– Извини за столь ранний звонок, – заговорила она, – но я хотела застать тебя, пока ты куда-нибудь не ушел. Меня не пустили к Морису, и я решила…

– С ним все в порядке. – сказал Джек. – Он получил твои розы…

Джек, – произнесла она, – не избегай меня. Пожалуйста. Я хочу тебя видеть. Как забавно – спустя столько лет мы в одной гостинице… Ты не пригласишь меня на ленч?

– Не могу, – ответил Джек. – В полдень у меня деловое свидание.

– А что ты собираешься делать до этого времени? – Пойду на экскурсию.

– Куда?

– В Сикстинскую капеллу.

Это была первая достопримечательность Рима, о которой он вспомнил.

– Потрясающе. – сказала Карлотта. – Я решила пойти сегодня утром именно туда.

– Когда ты это решила?

– Две секунды тому назад.

Она засмеялась. Ее смех был сдержанным и дружеским.

– Можно к тебе присоединиться?

«Почему нет? – подумал Джек. – Я испытал в Риме все, только вот не ходил в Сикстинскую капеллу со своей бывшей женой».

– Я спущусь в вестибюль через пятнадцать минут. Ты успеешь собраться?

Конечно, – ответила она. – Ты же помнишь, как быстро я одеваюсь.

«Помнишь», – мысленно повторил Джек, опуская трубку. Женщины используют это слово вместо дубины.

Он направился в ванную и во второй раз за это утро с помощью пены превратился в седобородого старика.

Она уже находилась в вестибюле, когда он вышел из лифта. Карлотта беседовала с какой-то женщиной и не сразу заметила его; он получил возможность разглядеть ее внимательно, увидеть, что с ней сделали годы. Она поправилась, и черты лица стали более мягкими. Красота ее померкла, но, уходя, она не оставляла за собой следов горечи и озлобления. Каким-то чудесным образом время превратило ее из той неврастенички, какой она была перед их расставанием, в крупную, жизнерадостную матрону. Глядя на Кар-лотту, оживленно болтавшую со знакомой, Джек подумал, что, если бы сейчас его попросили описать ее внешность, он назвал бы Карлотту миловидной женщиной.

Ее волосы, знакомые со всеми оттенками голливудской гаммы, сейчас казались натурально-светлыми. Элегантный темно-серый костюм плотно обтягивал ее пышную фигуру. Рассматривая улыбающееся гладкое лицо Карлотты и ее чересчур женственные формы, Джек вспомнил слова одной француженки: после тридцати пяти приходится выбирать между лицом и фигурой. Можно сесть на диету, заниматься гимнастикой и сохранять стройность, зато лицо тогда вытянется, на нем появятся морщины. А можно позволить себе немного располнеть и тем самым сохранить гладкость лица. Карлотта явно остановилась на втором решении. И правильно сделала, подумал Джек.

Когда он приблизился к ней, она познакомила его со своей собеседницей, княгиней Миранелло, женщиной с большим ртом, обнажающимися деснами и бек-бейским акцентом; церемония представления избавила Джека и Карлотту от скованности и неловкости первых мгновений встречи.

– В час идем на ленч, – сказала Карлотта, обращаясь к княгине.

– О, – произнесла женщина, бросив на Джека взгляд, казавшийся ей кокетливым, – у тебя есть более приятное общество…

– У меня нет более приятного общества, – сказала Карлотта. – Значит, в час.

Она взяла Джека под руку, и они вышли из гостиницы.

– Кто это? – спросил Джек.

– Она из Бостона. Моя старая подруга. Все о тебе знает. Наша с тобой встреча здесь показалась ей ужасно трогательной…

Голос Карлотты звучал легко, оживленно.

– Ты ужасно тронут?

– Ужасно, – ответил Джек.

Он увидел Гвидо, ждавшего Джека возле машины, стоящей на противоположной стороне улицы, и помахал итальянцу рукой. Гвидо тотчас сел в автомобиль и, развернувшись, подрулил к отелю.

Она тебя уже видела, – сообщила Карлотта. Вчера вечером, в ресторане с двумя мужчинами. Она тебя внимательно рассмотрела и сказала, что ты производишь впечатление счастливого человека.

– Старая добрая Мэгги, – сказал Джек. – Великий знаток людей.

– А еще она нашла тебя очень красивым, – поведала Карлотта без кокетства в голосе. – Она сказала, что ты, похоже, будешь прекрасно выглядеть еще лет двадцать, и спросила меня, почему Я от тебя ушла.

– И что ты ей ответила?

Я объяснила, что это ты ушел от меня, – сказала Карлотта.

– Просто поразительно, – заметил Джек, – как сильно могут различаться показания очевидцев одного и того же события.

Гвидо подъехал к двери. Джек помог Карлотте сесть в автомобиль, а потом сам залез в него.

– Cinecita? – спросил Гвидо.

– Сан-Пьетро, – сказал Джек.

Гвидо посмотрел в зеркало заднего вида, дабы убедиться в том, что Джек не шутит. Затем включил скорость и выехал на улицу.

По дороге в Ватикан Карлотта рассказывала о себе. Ее голос звучал торопливо, дружелюбно, словно Джек был старым знакомым, не более того, с которым можно непринужденно посплетничать. Карлотта сообщила о том, что через год после окончательного развода с Джеком она вышла замуж за Катцера, хозяина студии. Джек кивнул. Он читал об этом и даже собирался послать поздравительную телеграмму, но потом все же не отправил ее.

Катцер развелся со своей прежней женой, отдав ей почти миллион, и женился на Карлотте.

– Я была в глубочайшей депрессии, – спокойно, без эмоций В Голосе поведала Карлотта, – когда ты уехал. Мне предлагали только самые жалкие роли, а моя репутация пала так низко, что я получала приглашения лишь на сборища алкоголиков, наркоманов и гомосексуалистов.

Она рассмеялась; в ее смехе не было обиды и самобичевания. Карлотта говорила таким тоном, словно речь шла о невинных шалостях ребенка.

– Никто не был предан мне так, как он, – сказала Карлоттa. Мы встречались с ним в течение семи лет, а потом он ждал еще десять лет окончания нашего с тобой брака – и все это время, пока я жила с тобой, он не позволял себе даже коснуться моей руки или заговорить о чем-то, не касающемся работы. И вот однажды он позвонил мне и сказал, что я не имею права губить себя. Он попросил меня выйти за него замуж. В то утро я находилась в состоянии жестокого похмелья и была готова согласиться на все, лишь бы меня оставили в покое. И все обернулось так, что годы, проведенные с ним до его смерти, оказались лучшими в моей жизни. Ты знал о его кончине?

– Да, – ответил Джек.

Два или три года назад он прочитал в газете о том, что Катцер умер прямо на ходу, поднимаясь по лестнице после обеда в свой кабинет. Чуткий, жестокий, интеллигентный, богатый, верный, не жалеющий себя. Хоронить его пришли сотни людей, большинство из них были рады, что он умер. Счастливейшие годы жизни Карлотты…

– У разных людей разные периоды жизни оказываются лучшими, – продолжила Карлотта. – У одних это – период между двадцатью и тридцатью годами. У других – между тридцатью и сорока. Кто-то никогда не обретает счастья. Мне было суждено испытать его после сорока.

– Тебе повезло, – сказал Джек.

– А как ты? – спросила Карлотта. – Какой период был лучшим для тебя?

Лучший период. Джек мог бы ответить на этот вопрос. Отрезок времени, начавшийся с того момента, когда он увидел «кадиллак» возле дома Карлотты. Утра в калифорнийском саду. Звонки от Делани – совсем иного, нежели сейчас, цельного, излучающего энергию. Война подвела черту. Но Джек не сказал Карлотте об этом. Та жизнь ушла в прошлое, которое не могло никого согреть.

– Я еще не пришел к окончательному заключению, – сказал он.

– Ты удивился, когда я сказала, что после твоего отъезда оказалась в глубочайшей депрессии? – спросила Карлотта.

– Немного.

– Какой ты меня считал?

– Ну, – произнес Джек, – наверно, я мог бы назвать тебя ненасытной.

Карлотта отвернулась к окну.

– Не слишком лестное мнение, да?

– Да, – согласился Джек, – верно.

– Я не хотела терять тебя, – сказала Карлотта, повернувшись к Джеку и серьезно посмотрев на него. – Адвокаты дали мне совет: если развод будет для тебя разорительным, ты, возможно, передумаешь.

– По вопросам любви, – заметил Джек, – очень мудро советоваться с адвокатами.

– Не издевайся надо мной, Джек, – попросила она. – Ты же сказал мне по телефону, что не держишь на меня зла.

– Я не говорил тебе, что я не держу зла на твоих адвокатов. Если мне не изменяет память, поняв, что я не вернусь, ты не сообщила мне о своем намерении отдать деньги назад…

– Я хотела наказать тебя, – сказала она. – И к тому времени я уже слишком далеко зашла. А еще меня беспокоило мое финансовое положение. Я никогда не откладывала средства, а моя карьера клонилась к закату. Мужчина всегда способен позаботиться о себе.

– Я превосходно позаботился о себе, – отозвался Джек. – Иногда мне даже удавалось в течение одного года купить два костюма.

– Мне нужно было обеспечить себя, – произнесла Карлотта подавленным, жалобным тоном, который заставил Джека вспомнить ее приезд в госпиталь. – Мои дела шли тогда так плохо, что, казалось, через пару лет я могу превратиться в шлюху. Ну, не ту, которую можно встретить на панели или в публичном доме, но все равно в шлюху.

Она улыбнулась. – Твои акции и облигации избавили меня от подобной участи. Это – величайшее достижение в истории Уолл-стрит, верно? Ты должен радоваться тому, что спас меня.

– Я радуюсь, – произнес Джек.

– Теперь я надежно обеспечена, – сообщила Карлотта. – Катцер об этом позаботился. Если с тобой что-нибудь случится, ты знаешь, где ты сможешь взять деньги в долг.

Джек рассмеялся.

– Можешь смеяться, – сказала она, пожимая плечами. – Знаешь, Джек, ты не способен причинить мне боль. Я же сказала – сейчас моя пора счастья.

– Я слыву человеком, – сказал Джек, – который желает счастья всем своим женам.

– Ты настроен враждебно, – сказала Карлотта. – Я надеялась, что все будет иначе. Что мы встретимся как друзья. Прошло столько лет…

Джек промолчал.

– Ты не любишь слово «друзья», – добавила она.

– Оно не вызывает у меня никаких эмоций.

– Этим ты меня не обидишь, – сказала Карлотта. – Меня нельзя больше обидеть. Но пока ты не научишься относиться ко мне как к другу, ты не будешь счастлив.

– Ты выбрала подходящее место для проповеди христианской морали, – заметил Джек. – Мы находимся перед собором Святого Петра.

– Что бы ты обо мне ни думал, – сказала она, – я рада нашей встрече. Я могу попросить у тебя прощения…

– А где буду просить прощения я? – произнес Джек.

– …за тот день в госпитале, – продолжила Карлотта, не обращая внимания на его реплику. – Воспоминания о нем преследовали меня. Никогда в жизни я не вела себя так отвратительно. Я приехала туда утешить тебя, сказать, что после твоего возвращения наша жизнь будет иной, что я люблю тебя. Но меня охватило такое чувство вины, что я не смогла произнести ни одну из заготовленных фраз. Я позволила себе быть глупой, эгоистичной дрянью. Я знала, что делаю, но не могла пересилить себя и остановиться. Я проплакала всю дорогу, сидя в вагоне.

– Эта поездка была недолгой, – сухо заметил Джек; слова Карлотты не тронули его.

Автомобиль остановился, и они вышли из него; Джек попросил Гвидо подождать их, сказав, что они вернутся скоро.

– «И на сем камне Я создам Церковь Мою»[53], – процитировал Джек.

Они пересекли площадь, окруженную колоннами, и направились мимо собора в сторону капеллы.

– Здесь сказано, – произнес Джек, касаясь Бедекера, – что лучшее время для осмотра капеллы – это утро.

Он недовольно поглядел на серое небо. – Наверно, имеется в виду июньское утро. Мы везде появляемся не вовремя, правда?

Он бывал здесь уже дважды, но оба раза большое количество перешептывающихся шаркающих туристов ухудшало восприятие живописи. Сейчас в капелле находилось всего несколько посетителей – два человека в черных одеждах молча сидели на скамейке у стены и пара студентов периодически переходили с места на место. Зал поразил Джека. Никогда еще произведения искусства не оказывали на него столь сильного воздействия. Он словно смотрел в глубокий кратер вулкана, коварное спокойствие которого таило в себе грозную опасность.

Эффект был вовсе не религиозным. Скорее антирелигиозным, подумал Джек. Глядя на потолок капеллы, Джек мог верить в Микеланджело, но не в Бога.

На потолке была изображена плоть. Человек есть плоть, Бог есть плоть, человек создан человеком, Бог создан человеком, все религии равны, все пророки и предсказатели в одинаковой степени правы и неправы, выбирай сам, кому из них внимать. На свитке дельфийской пророчицы можно разглядеть то же послание, что содержится в книге пророка Захарии: «Я пытаюсь угадать».

А на стене за алтарем, под фигурой Христа, пожилые атлеты корчились в ожидании Страшного суда; они казались воплощением той же самой мысли. Спасенные души, находящиеся по правую руку от Христа, не отличались печатью благочестия и святости от тех проклятых, что располагались по левую руку от Христа. Спасение зависело от произвола служащей кинотеатра, которая рассаживала зрителей в зале, руководствуясь своей прихотью.

Эта фреска напомнила ему другую, написанную не то Тьеполо, не то Тицианом и увиденную им в Милане. Она называлась, если он не ошибался, «Fortuna» – случай, удача, рок; на ней была изображена прекрасная женщина с обнаженной левой грудью. Из соска обнаженной груди струилось молоко, которое пили счастливые, улыбающиеся баловни судьбы. Чудесный, удивительный, своенравный источник пищи. Но справа от прекрасной женщины находились мученики, которых она била хлыстом, зажатым в ее правой руке. Неудачники, появившиеся не вовремя или купившие билет не на то место. Им досталась иссохшая правая грудь и хлыст. Произвол судьбы. Построй на этом свою церковь. Назови ее Первым, Последним и Единственным Судом. Брось на ее алтарь свои жертвоприношения.

Глядя на творение Микеланджело, Джек вспомнил фотографии, которые он видел после войны. Там были изображены тысячи обнаженных женщин, шагавших мимо врачей-эсэсовцев в немецких концентрационных лагерях. Доктора быстро осматривали каждую женщину и за десять секунд решали, может ли она быть использована в качестве рабочей силы или в каких-то иных целях. Женщины, успешно прошедшие осмотр, обретали право прожить еще один день. Остальных отправляли в газовую камеру. Возможно, подумал Джек, глядя на призрачный клубок тел за алтарем, Господь – это эсэсовский врач, Микеланджело обладал даром предвидения.

Он вспомнил Деспьера, родившегося и принявшего католическую веру в Байонне; этим утром его по католическому обряду похоронили в Африке. Мысль о том, что Деспьер или его душа станут объектом случайной, неразумной селекции, показалась Джеку непереносимой.

– С меня достаточно, – сказал Джек Карлотте. Я подожду тебя на улице.

Она молча стояла рядом с ним, разглядывая потолок сквозь очки. Ее лицо было серьезным, удивленным.

– С меня тоже, – сказала она. – Я иду с тобой.

Карлотта сняла очки, убрала их в сумочку и вместе с Джеком молча направилась по гладкому полу к выходу.

Небо было по-прежнему затянуто тучами, серая площадь навевала меланхолию. Они остановились перед фонтаном и посмотрели на огромный собор Святого Петра.

– У меня появилось тут любопытное ощущение, – сказала Карлотта. – Мне кажется, Микеланджело на самом деле не верил в Бога.

Джек пристально посмотрел на нее. «Неужели в капелле я, сам того не заметив, произнес вслух свои мысли?» – подумал он.

– Что случилось? – спросила Карлотта. – Почему ты так на меня смотришь?

– Потому что минуту назад я думал о том же самом, – ответил Джек.

– После нескольких лет совместной жизни, – сказала Карлотта, – супругам одновременно приходят в голову одинаковые мысли. Это и есть настоящая близость.

– Мы не женаты.

– Извини, – сказала Карлотта, – я забыла. Они оба, смутившись, стали разглядывать собор.

– Какая часть людей, строивших его, – спросила Карлотта, – по-твоему, действительно верила в Бога?

– Вероятно, большинство, – ответил Джек. – Век веры…

– Не знаю, – сказала Карлотта. – Результат их труда не дает ответа на этот вопрос. Взять, к примеру, сцены из Библии. Боттичелли нарисовал Моисея, преклонившего колена перед горящим терновым кустом. Но он же создал Венеру, встающую из пены. Во что он верил? В чудо несгорающего терновника или в чудо рождения Венеры из волн? Почему то, а не иное? Во что веришь ты?

– Когда мы были женаты, во что, по-твоему, я верил? – спросил он.

– Я полагала, что ты веришь в существование некоего Бога.

– Возможно, я и сейчас верю в него, – задумчиво произнес Джек. – Бог существует. Да, я в это верю. Но, по-моему, мы его не интересуем. Во всяком случае, так, как это понимается любой из религий. Ему нет дела до того, что мы убиваем себе подобных, не чтим отца и мать, соблазняем жену соседа. Я не ощущаю, что я для него что-то значу. Если Бог существует, то он, вероятно, ученый, а этот мир – одна из его лабораторий, где он занимается вивисекцией и наблюдает за результатами химических экспериментов. Нас заживо режут на части, отравляют, мы умираем миллионами, словно подопытные обезьяны.

Он говорил, яростно выплескивая из души боль, вызванную бессмысленной гибелью Деспьера.

– Обезьянка, используемая для контроля и умирающая, потому что она не получила прививку, грешна перед Богом не более, чем та, которой предварительно сделали спасительную инъекцию и которая отделается легким двухдневным недомоганием. Вероятно, мы все – обезьянки Господа. Мы страдаем и гибнем, удовлетворяя его научный интерес. Чувство вины, которое мы испытываем, нарушая то, что мы считаем Его заповедями, – всего лишь забавный вирус, который он сумел выделить и подчинить себе. А вера, возможно, – это просто побочный эффект, вызванный вирусом вины, вроде аллергии на антибиотики.

Карлотта нахмурилась.

– Мне не нравятся твои рассуждения, – сказала она. – Они слишком мрачные.

– Вовсе не столь мрачные, как сама христианская религия, – заметил Джек. – Ты же не против вивисекции, да?

– Не знаю.

– Конечно не против. Если один ребенок будет спасен ценой гибели миллиона обезьян, это будет честная сделка, правда?

– Наверно, да, – неохотно признала Карлотта.

– Неужели тебе приятнее верить в то, что нас обрекают на вечную муку за те свойства, которые не зависят от нас и являются неотъемлемой частью человеческой природы, как зрение и слух? Так хотя бы можно надеяться, что за всем этим стоит некая цель, что наши страдания приносят какую-то пользу в масштабах мироздания. До недавнего времени мы могли думать, что научные изыскания преследуют разумные, конструктивные цели. Теперь, после создания водородной бомбы и бактериологического оружия, эта уверенность поколеблена. Сейчас ученые вышли из доверия. Принимая во внимание вред, нанесенный ими человечеству, большую их часть следует изолировать как социально опасных безумцев. Но мы еще можем надеяться на то, что Бог – это ученый до сорокового года, чья рука способна совершить зло лишь непреднамеренно. Однако между Господом и людьми существует такое же различие, как между экспериментатором и обезьянкой, вскрытой на операционном столе.

Карлотта поежилась.

– От таких разговоров мне становится не по себе, – заявила она. – Вернемся к автомобилю.

Джек взял ее под руку, и они направились к «фиату».

– Ты всегда так считал? – спросила Карлотта. – Даже когда мы познакомились?

– Нет, – ответил Джек. – Эти мысли пришли мне в голову на этой неделе. Когда я приехал в Рим. Я вступил в новый этап моей жизни. За последние две недели со мной произошли странные вещи.

– На твоем месте, – произнесла она, – я бы держалась подальше от этого города.

– Возможно, так я и поступлю, – сказал он.

Прежде чем они сели в автомобиль, возле которого, открыв дверцу, стоял вежливый, предупредительный Гвидо, Карлотта повернулась и бросила последний взгляд на собор Святого Петра.

– В мире, – сказала она, – стоит столько храмов, и все ради лжи, фантазии… Какое расточительство.

Джек покачал головой.

– Это не расточительство, – возразил он.

– Но ты только что сказал…

– Я помню, что я сказал. И все же это не расточительство. Эта церковь… – он указал на громадный собор, – уже ни творения Микеланджело оправдывают ее существование. Но это, конечно, еще далеко не все. Кроме статуй, надгробий, витражей, картин, существуют вещи нематериальные – покой, который обретают верующие.

– Верующие, – повторила Карлотта. – Обманутые люди.

– Нет, – сказал он, – не обманутые. Облагороженные. Я им завидую. Безумно завидую всем истинно верующим.

– Тогда почему ты сам не стал верующим? – спросила Карлотта. – Неужели тебе не хочется обрести душевное равновесие?

– Почему не стал верующим? – сказал Джек. – Тебе говорят – веруй. Это все равно что сказать – будь красив. Я бы хотел быть красивым…

Они постояли еще немного, глядя на вымощенную камнем площадь. Дул холодный, колючий ветер; монашки, укутанные до пят в черные рясы, казалось, плыли по мостовой к ступеням церкви.

– Скоро пойдет дождь, – сказал Джек. – Я жалею, что мы сюда приехали. Неподходящее утро. Вернемся в город.

В отель они возвращались, почти не разговаривая. Карлотта сидела в углу с задумчивым, серьезным лицом и не глядела на Джека.

Ты знаешь, почему я никогда прежде не говорила с тобой о религии? – спросила она. – Потому что в моем сознании религия связана со смертью. Мысли о смерти для меня невыносимы. Ты часто думаешь о смерти?

– Во время войны я часто думал о ней, – признался Джек. – И в последнее время, оказавшись в Риме, тоже.

Карлотта сняла перчатки. Посмотрела на свои руки. Медленно погладила пальцами свою кисть.

– Эта плоть, – тихо вымолвила она, и Джек понял, что хотела сказать Карлотта своим жестом и почему она произнесла эти слова.

Она протянула левую руку и сжала пальцы Джека.

– Джек, ты пообедаешь со мной вечером? Сегодня я не хочу быть одна.

– Я не думаю, что это блестящая идея, – как можно мягче произнес Джек.

Он мог сослаться на занятость, но он хотел дать понять Карлотте, что отказывает ей преднамеренно. Она отпустила его руку.

– Извини, – сказала Карлотта и натянула перчатки, тщательно разгладив складки.

Сколько раз, подумал Джек, я наблюдал за этим нехитрым, будничным, исполненным тщеславия и кокетства женским спектаклем? Сколько поездок, дальних и ближних, радостных и неудачных, начиналось с этого сухого звука, напоминающего шелест листьев?

– Джек… – начала она и замолчала.

– Да?

– Хочешь знать, почему я приехала в Рим?

– Если ты скажешь, что захотела увидеть меня, – произнес Джек, – я тебе не поверю.

– Нет, я не собиралась говорить это. Я тебе уже сказала, что приехала к Морису Делани.

Она раздраженно передернула плечами.

– Меня к нему не пустили. Знаешь, почему я приехала к нему? Она выдержала секундную паузу, но Джек ничего не произнес.

– Я приехала увидеть его, потому что из всех мужчин, с которыми я была близка, ни один не подарил мне столько удовольствия. И я подумала, что теперь, когда его жизнь в опасности, ему будет приятно узнать об этом.

– Несомненно, – сухо произнес Джек.

– Ты знаешь, какое значение имела для меня любовь… или секс, если ты предпочитаешь это слово.

– Да?

– Да. Я поняла, что эта сторона жизни для меня самая важная. Поэтому, если мужчина дает…

– Оставим эту тему, – сказал Джек.

– Ты не сердишься на меня за то, что я сказала тебе об этом? – спросила Карлотта.

– Нет, – ответил Джек. Это было почти правдой.

– Сейчас, – сказала она, – мне кажется, я могу говорить с тобой обо всем.

– Наш развод, – с иронией в голосе заметил Джек, не желая продолжать этот разговор, – принес определенную пользу.

– Люби меня, Джек, – прошептала она.

Поднятый воротничок скрывал ее лицо; голос Карлотты был тихим, жалобным.

– Пожалуйста, люби меня. Он молчал.

– Мы еще увидимся, правда? – сказала она. – До моего отьезда?

– Конечно, – неискренне ответил он.

24

С двенадцати часов дня до вечера Брезач и Джек трудились тесной, неприбранной комнате, расположенной на четвертом аже. Они переписывали страницу за страницей, делали купюры,вставки, вносили изменения, намеченные прошлым вечером в ресторане. Они работали быстро и продуктивно, понимая друг друга с полуслова, так, словно за плечами у них была дюжина созданных совместно сценариев. Хильда, секретарша Делани, помогавшая Джеку, стенографировала под их диктовку, и к шести часам, когда их одолело утомление, она забрала домой для расшифровки толстую стопку листов.

После ее ухода Джек взял из рук Макса чашку кофе, приготовленного венгром. Благодарно потягивая кофе, Джек откинулся на спинку стула и с наслаждением подумал о работе, выполненной ими сегодня.

– Может быть, я потерял рассудок, – сказал Джек, – но мне кажется, в конце концов у нас получится замечательная картина.

Брезач, который пил кофе из второй из двух имевшихся в квартире чашек, хмыкнул.

– Не расслабляйтесь, Эндрус. Всегда помните об эйфории, которая охватывает человека, когда он находится глубоко под водой.

– Это не эйфория, – сказал Джек. – Повторяю – я убежден в том, что фильм выйдет превосходный.

– Не тошнотворный, – поправил его Брезач. – От более сильных высказываний воздержусь.

Джек поставил свою чашку, поднялся, потянулся.

– Я согласен. Превосходный и не тошнотворный.

– Как, по-вашему, все это воспримет Делани? – спросил Брезач.

– Он поблагодарит нас за то, что мы спасаем его жизнь.

– Ваши слова не кажутся вам наивными?

– Я тебе скажу, что я думаю, – произнес Джек. – Если бы он находился с нами, он бы, вероятно, стал возражать против многого из того, что мы делаем. Не всего, но многого. Но он увидит лишь конечный результат нашей работы. Что бы ты о нем ни думал, он не дурак. Даже если Делани пожелает что-то перемонтировать или вернуть один-два старых куска, он несомненно признает, что мы улучшили картину.

Ну, – пожимая плечами, сказал Брезач, – вы его лучше знаете.

– Да, верно, – согласился Джек. – Ну что, продолжим вечером? Я могу вернуться сюда к девяти часам.

– О…

Возникла небольшая пауза, в течение которой Брезач и Макс переглянулись.

– Что такое? – спросил Джек.

– Ничего, – отозвался Брезач. – Просто Холт пригласил нас на обед. Он попросил меня передать приглашение вам и Максу. Я думаю, в тот день, когда Холту не удается накормить обедом человек двадцать, он испытывает чувство вины.

– Когда ты встречался с Холтом? – спросил Джек.

Он старался избежать разговора о предложении, которое Холт сделал Брезачу, и был рад тому, что Роберт не вспоминал о нем. Джек знал, что рано или поздно ему придется принять решение относительно своей дальнейшей судьбы, но он старался оттянуть этот момент до того времени, когда прояснится ситуация с остальными проблемами.

– Я был у него утром, – ответил Брезач. – В конторе.

– Что он сказал?

– Он предложил весьма выгодные условия, – вставил Макс.

– Холт – щедрый человек, – произнес Джек. – Что он сказал?

– Примерно то же самое, что сказали вы вчера вечером, – ответил Брезач. – Энное количество долларов за сценарий и место помощника Делани с твердым окладом. Выйдя из больницы, Делани займется доработкой сценария, а затем съемками.

– Энное количество долларов, – произнес Макс и возбужденно замахал руками. – Почему ты не скажешь, какое именно? Пятнадцать тысяч долларов! Это целое состояние.

– Ты забываешь, Макс, – сказал Брезач с недоброй улыбкой на лице, – о том, что я – сын богатого человека и презираю деньги.

– Какая разница, сколько денег у твоего отца, – повысил голос Макс. – Тебе не хватает денег на то, чтобы питаться три раза в день, и ты знаешь это.

– Успокойся, Макс, успокойся.

Брезач ласково похлопал Макса по плечу. – Я не собираюсь от них отказываться.

– Что ты сказал Холту? – спросил Джек.

– Я сказал ему, что сначала должен поговорить с вами, – сообщил Брезач. – Что доверяю вам. В делах, не связанных с девушками.

Роберт печально усмехнулся.

– Он сказал, что вы будете у них продюсером…

– Я еще не решил окончательно, – сказал Джек.

– Вчера вечером, – произнес Брезач, – вы сказали, что не хотите говорить об этом. А сейчас?

Джек подошел к окну и принялся разглядывать темные крыши зданий и освещенные окна кухонь, где женщины готовили пищу. Он вспомнил о Делани, лежащем на больничной койке и даже теперь обдумывающем, как он будет снимать фильм по сценарию Брезача. Делани возлагал на новую картину большие надежды. Джек считал, что он многим обязан Морису. Но существовал еще долг перед Брезачем, который при всем его таланте и неистовстве был весьма уязвим и мог легко сломаться. Если эта первая работа Роберта закончится неудачей, если Делани испортит сценарий, добавив в него трюки, мишуру, мелодраматичность, характерные для его фильмов последних десяти лет, Брезачу будет нанесен непоправимый урон. Подобная доработка изящного, лишенного сентиментальности сценария погубила бы его. Ответственность перед сотней листов с плохо отпечатанным текстом. А еще Сэм Холт. Чем он обязан Холту?

– Мистер Эндрус, – нарушил тишину Макс.

– Тсс, – произнес Брезач. – Дай ему подумать.

Голос молодого человека почему-то заставил Джека вспомнить о своем сыне и двух письмах. Он смотрел на освещенные окна, и ему казалось, что на него глядят холодные глаза Брезача, Стивена, глаза того юноши, которым был некогда Джек, глаза Делани, входящего в Филадельфии в артистическую уборную. Отцы и сыновья, заключив временный союз, ждут, когда он предаст их.

Дай ему подумать…

Если бы подобный вопрос встал перед молодым Делани, вошедшим тем вечером в жизнь Джека, как бы он ответил на него? Джек едва заметно улыбнулся, вспомнив, как безжалостно раскритиковал Морис пьесу бедного Майерса, подавленное выражение лица продюсера. Что ж, подумал Джек, в память о моем друге, многому научившем меня…

Он повернулся к Брезачу и Максу.

– Ты будешь глупцом, если позволишь кому-нибудь прикоснуться к сценарию, – сказал он. – Тем более Делани. Мне пора ехать в больницу. Потом я вернусь» в отель, чтобы побриться и сменить одежду. Когда ты узнаешь, в какой ресторан приглашает нас Сэм, позвони в гостиницу и попроси оставить мне записку. Я присоединюсь к вам позже.

Взяв пальто и шагнув к двери, он заметил печальный, укоризненный взгляд Макса.

Когда Джек вошел в палату, Делани сидел в постели и доедал свой обед. Он был выбрит, на лице его снова появился румянец. Возле кровати стоял бокал с красным вином. Увидев Джека, Морис помахал вилкой. Аппарат для подачи кислорода уже убрали. Делани выглядел сейчас не хуже, чем в аэропорте, когда он встречал Джека, в его голосе снова появилась прежняя сила. Он сказал:

– Попросить для тебя обед? Тут неплохо кормят.

Морис сообщил Джеку, что, проснувшись утром, он почувствовал себя здоровым. Он тайком, в отсутствие медсестры, прошелся по палате; его не мучила боль в груди, он уверенно держался на ногах.

– Если бы не эта дурацкая кардиограмма, – сказал он, – я бы собрал сейчас вещи и сбежал отсюда. Как ты думаешь, кардиограмма может быть неверной?

– Нет, – сказал Джек.

– Все возможно, – заметил Делани, словно для того, чтобы покинуть палату, ему необходимо было убедить Джека в том, что он здоров. – Не исключай такой шанс. Доктора иногда ошибаются. А итальянцы разбираются в технике, как…

– Итальянцы разбираются в технике лучше, чем кто-либо на земле.

– Ну, все равно, – с детским упрямством в голосе сказал Делани, – я сам пойду в туалет. Пусть они кричат. Довольно подсовывать под меня судно.

Он отпил вино.

– Отличное вино. Итальянцы умеют обращаться с больными, скажу я тебе.

Он снова поднес бокал ко рту и нахмурился.

– Помнишь, что этот негодяй Деспьер говорил об итальянском вине?

– Да.

– Не старайся быть тактичным, – сказал Делани. – Я читал сегодняшние утренние газеты.

Он допил вино.

– Я предупреждал его, что он плохо кончит. Знаешь, мне кажется, он сам предчувствовал это, ему было все равно…

– Ему было не все равно, – сказал Джек.

– Тогда почему он не остановился?

– Вероятно, нуждался в деньгах. Делани скорчил гримасу.

– Если ты хочешь умереть, почему бы заодно не заработать деньги?

Он принялся за ванильное мороженое. Морис ел с аппетитом, запихивая в рот одновременно с мороженым еще и сухое печенье.

– Итальянское мороженое – лучшее в мире. Красивые девушки, вкусное мороженое, скоростные автомобили – что еще нужно стране? Мне следовало приехать сюда лет в двадцать пять. Со здоровым сердцем. Если Деспьеру суждено было погибнуть, слава Богу, что это случилось прежде, чем он дописал ту статью.

Делани усмехнулся.

– Француз меня не любил. О, да, да, он терпеть меня не мог. Когда он смотрел на меня, думая, что я его не вижу, я читал на его лице следующие слова: «Я считаю Мориса Делани законченным мерзавцем». Ты способен перевести это на французский?

– Не дословно, – сказал Джек.

Он хотел уйти от этой темы. Испытывая смущение, Джек попытался вспомнить, куда он спрятал статью Деспьера.

– Восхитительное мороженое, – сказал Делани, опустив ложку.

Он нажал кнопку вызова медсестры и откинулся на подушки, лежащие на приподнятом изголовье кровати.

– Сегодня прекрасный день, – сказал он. – Мне даже подключили телефон.

Он указал на аппарат, стоящий на столике возле кровати.

– Доктор разрешил мне два звонка в день. Я сделал только один. Второй оставил про запас. Я смотрел на телефон целый час, прежде чем решил, кому хочу позвонить прежде – Кларе или Барзелли. Я собирался подбросить монетку, но ее не оказалось под рукой.

Он иронично улыбнулся.

– Потом я подумал – я же старый человек с больным сердцем, зачем обманывать себя, восстановлю мир в семье. Я одержал победу за три минуты. Через час тут будет Клара. Сюда принесут раскладушку, и Клара останется здесь на ночь вместо сиделки. Она бы уже приехала ко мне, но она договорилась пообедать с Хильдой. В конце концов женщины обязательно заключат союз за твоей спиной, но ты обязан попытаться ему противостоять.

Он благодушно вздохнул.

– Я чувствую себя так хорошо, что мог бы выкурить сигару. Только я их не выношу.

Слушая ожившего Делани, Джек укрепился в своем намерении кое-что ему сказать. Возможно, Делани это не понравится, но здоровью Мориса не будет нанесен вред.

Маленькая полная медсестра в жестком накрахмаленном халате вошла в палату, чтобы забрать поднос.

– Синьор, – обратилась она к Делани, – вам звонила дама, синьора Ли. Она спросила, можно ли навестить вас. Я обещала позвонить ей в гостиницу.

– Скажите ей, что нельзя. Что я агонизирую, не выходя из комы, и никого не узнаю.

– Синьор, – осуждающе произнесла медсестра. – Это не тема для шуток. Я скажу, что в настоящее время визит нежелателен.

Она унесла поднос.

– Карлотта, – пробормотал Делани. – Только ее здесь не хватает. Ты ее видел?

– Да.

– Как она выглядит?

– Располнела. Делани засмеялся.

Толстая богатая вдова. Катцер оставил ей состояние. Он покачал головой.

– Боже, что с нами делает время.

– Карлотта объяснила мне, почему она хочет увидеть тебя, – сказал Джек.

– Почему?

– Ты давал ей в постели больше радости, чем любой другой мужчина, которого она знала, – сказал Джек. – Она решила, что ты обязательно должен услышать об этом перед смертью. Делани раскатисто засмеялся.

– Каждый находит свой повод для того, чтобы совершить паломничество в Рим. Какая дрянь. Сказать такое своему мужу, пусть даже бывшему.

– Нет, она не дрянь, – возразил Джек. – Просто она помешана на сексе. Или была помешана. Сейчас, думаю, она помешана лишь на воспоминаниях о нем.

– Ты знаешь, как это случилось? – спросил Делани.

– Нет.

– Хочешь узнать?

– Если ты хочешь рассказать.

– А почему бы и нет, – сказал Делани. – С тех пор столько воды утекло. Это единственная вещь, которую я скрывал от тебя, и долгие годы чувствовал себя из-за этого подлецом. Дело было во время войны. Ты находился в Европе; я пригласил Карлотту на ленч, чтобы отчитать ее, – все только и говорили о ее похождениях. Я попытался пристыдить ее, говорил о том, какой ты замечательный человек, предупреждал Карлотту, что она пожалеет о своем поведении, что она губит свою жизнь. Она посмотрела на меня через стол и сказала: «Я уже не изменюсь. А раз так, почему бы тебе не разделить с остальными удовольствие?»

Делани вздохнул, разгладил ладонью складки пододеяльника.

– Мое несчастье долгое время заключалось в том, что я не мог никому отказать. Я убедил себя, что не причиняю тебе вреда, что, вернувшись, ты рано или поздно расстанешься с ней независимо от того, как я поступлю. Мы поднялись из-за стола, поехали в мотель, расположенный в Долине и провели там день. Это продолжалось несколько недель. В вопросах, не связанных с работой, я придерживаюсь минимума принципов и знаю, что многие меня не любят, но связь с женой друга, ежедневно подвергающегося смертельной опасности на фронте, не добавляла мне самоуважения. Даже если я был одним из многих. Я поставил точку, чтобы не чувствовать себя подлецом.

Последнее предложение он произнес насмешливым тоном.

– Ну вот, теперь точно камень с души свалился. Давно хотел рассказать тебе. Ты на меня сердишься?

– Нет, – ответил Джек. – И раньше не сердился. Это не важно. Никогда не было важно.

– Только не для меня, – еле слышно сказал Делани.

В палате стало тихо, и Джек подумал, не засыпает ли Делани. Лампа была повернута так, что лицо Делани находилось в тени, и Джек не мог хорошо его разглядеть.

– Морис… – промолвил Джек.

– Да?

– Ты засыпаешь?

– Нет.

– Нам надо кое о чем поговорить.

– Я слушаю, – сказал Делани.

– Это касается сценария Брезача. По-моему, ты не должен им заниматься.

Делани от удивления приподнялся.

– Ты же говорил, что он тебе нравится.

Да, очень нравится, – сказал Джек. – Но сейчас это было бы для тебя чрезмерной нагрузкой.

Через шесть недель меня отсюда выпустят. Доктора говорят…

– Ты убьешь себя, если начнешь работать через шесть недель.

– Убьешь, убьешь… – раздраженно произнес Делани. – Я устал от подобных пророчеств. Если я хочу выпить, трахнуть девчонку, дойти до туалета, прочесть сценарий…

Послушай, Морис, – мягко сказал Джек. – Ты сам знаешь, что это не одно и то же.

– Знаю, знаю. Делани вздохнул.

Как долго, по-твоему, я должен бездельничать?

– Год.

Год! Что произойдет со сценарием? С тобой? С Холтом? – капризным тоном больного спросил Делани. – Через год все изменится. Ждать год для меня – это самоубийство. Чем я буду заниматься все это время? Вязаньем? Я с молодости не устраивал себе отпуска более чем на две недели. Я сойду с ума.

Я не утверждал, что тебе нельзя ничего делать, – сказал Джек. – Но руководить съемками фильма для тебя гибельно…

– Тогда кто это сделает? Хильда? Ангел Габриэль? Джек набрал в легкие воздух.

– Брезач.

Делани приподнялся еще выше. Его лицо оказалось освещенным.

– Ты шутишь?

– Нет.

Ему всего лишь двадцать четыре года.

– Двадцать пять, – уточнил Джек. – Если он оказался достаточно зрелым, чтобы написать такой сценарий, он сумеет и снять по нему фильм.

– А какая роль уготована мне? – спросил Делани. – И тебе? Холт собирается основать компанию для съемок трех фильмов, не так ли?

– Да.

Эта картина может быть первой, – произнес Джек, стараясь придать голосу мягкость. – Ты можешь помогать Брезачу. Ему понадобится помощь. Твое присутствие будет для него бесценным. И в то же время ты не станешь убивать себя ежедневной работой на съемочной площадке. Пока ты поправляешься, ты сможешь подыскать два других сценария и начать работу с ними. А через год приступишь к съемкам…

– А чем будешь заниматься ты? – спросил Делани.

– Вернусь в Париж, – ответил Джек, – к жене и детям. К моей работе. Я тебе не нужен.

– Нет, нужен, – запротестовал Делани. – Ты даже не представляешь, насколько ты мне необходим. Что бы я делал, по-твоему, без тебя в последние дни?

– Ты найдешь кого-нибудь другого.

– Назови, – попросил Делани.

– Ну… сейчас не могу, но…

– Сейчас не можешь, – сказал Делани. – И завтра, и через месяц, и через год тоже не сможешь. Я тебе уже говорил и снова повторю – ты единственный человек, с которым я мог работать сколь угодно долго, не приходя в ярость. Это звучит эгоистично?

– Да.

– Я не собирался лукавить с тобой, – сказал Делани. – Но я думаю и о тебе. Я хочу вытащить тебя из твоей мрачной, унылой конторы, где ты мараешь казенную бумагу…

– Может быть, я счастлив в этой мрачной, унылой конторе, – сказал Джек, стараясь не повышать голоса. – Или не считаю ее мрачной и унылой… Возможно, моя работа кажется мне важной, и я делаю ее хорошо.

– В тот день, когда ты прилетел в Рим, ты не производил впечатления счастливого человека, – заметил Делани. – Я не прав?

– Какое это имеет значение?

– Я не прав?

– Прав, – согласился Джек. – У меня был временный кризис.

– А я что говорю? – торжествующе произнес Делани. – Все признаки были налицо. Тебя съедала бюрократическая меланхолия, ты чувствовал себя ненужным, полумертвым. Даже за тот короткий период времени, проведенный здесь, ты вернулся к жизни, помолодел на десять лет. Послушай, Джек, ты уже не мальчик, – возможно, тебе осталось совершить в жизни всего один решительный шаг. Не упусти момент, не упусти…

– Я подумаю, – устало сказал Джек. – Я напишу тебе из Парижа.

– Если ты не согласишься, скажи Холту и Брезачу, что все отменяется…

– Ты мерзавец, – сказал Джек.

– Я никогда этого не оспаривал, – лукаво произнес Делани. – Ну, дружище?

Джек вздохнул, потом улыбнулся.

– О'кей, дружище.

– Позвони жене, пусть она немедленно начнет брать уроки итальянского, – сказал Делани. – Ее ждет новая блестящая жизнь. Жаль, у меня нет здесь бутылки. Мы бы отметили это дело.

– Если бы здесь была бутылка, – сказал Джек, – я бы, вероятно, ударил ею тебя по голове.

– Подожди, скоро соберется правление новой кинокомпании, – радостно произнес Делани. – Значит, дружище, ты считаешь, Брезач справится?

– Да.

– Это идея, это идея… – начал Делани.

– Черт возьми, если бы мне дали шанс в двадцать пять лет, я бы им всем показал. К тому же малыш будет не один. Мы всегда рядом… Какой у него, характер, Джек? С ним можно работать? Он тебе симпатичен?

– Мы сможем с ним работать, – сказал Джек.

– Он тебе не симпатичен, – заключил Делани. Джек вздохнул.

– Не знаю, – отозвался он. – Я ни к кому не испытывал столь противоречивые чувства.

Возможно, я люблю его, подумал Джек, возможно, я ищу замену моему сыну Стивену, который, как выяснилось, ненавидит меня, возможно, я боюсь, что Брезач убьет себя.

– У тебя есть сейчас время? – спросил Джек. – Это длинная история.

– Я свободен весь вечер, – с грустной усмешкой сказал Делани. – И весь год тоже. Рассказывай.

– Один человек приехал в Рим на две недели, чтобы протянуть руку помощи старому другу…

– Начало мне нравится, – сказал Делани, устраиваясь поудобнее на подушках. – Продолжай.

И Джек поведал ему о событиях этих двух недель, он старался ничего не упустить; Делани услышал о пьяном мужчине, о кровоточащем носе, о чувствах, которые испытал Джек, увидев на экране «Украденную полночь», о кошмарах с быком и встречей с погибшими друзьями, о предчувствии смерти, о знакомстве с Вероникой, о их близости, о появлении вооруженного ножом Брезача, об исчезновении девушки; Джек рассказал о том, как поиски итальянки сблизили его с Брезачем, об охвативших его восхищении и жалости к Роберту, об уважении, которое вызывали его целеустремленность и сила характера, о страхе, порожденном опасениями, что прямодушие и бескомпромиссность Брезача погубят его.

Делани слушал молча, он неподвижно лежал на кровати; резкая граница тени и света, падавшего от лампы, проходила по стене и потолку над его головой.

– Я запутался в своих чувствах к нему, – признался Джек. Не могу выразить их словами. Он занимает мои мысли. Мне приятно его общество. Я возлагаю на него надежды, как хотел бы возлагать надежды на собственного сына. Я испытываю по отношению к Брезачу чувство вины, потому что невольно оказался инструментом, с помощью которого ему причинили боль. Я тревожусь за него, потому что в нем есть некая незащищенность, наконец, мне кажется, что я несу за него ответственность, хотя это и вовсе необъяснимо.

Джек замолчал. Делани неподвижно лежал на спине, сплетя пальцы на груди. Затем он заговорил; голос Мориса звучал грустно и иронично.

– Господи, ну и две недели, – сказал он. – Неудивительно, что ты показался мне ожившим. Ты не представляешь, как я завидую тебе… Как ты думаешь, парень когда-нибудь не бросится на меня с ножом?

Он засмеялся.

– Нет, – сказал Джек. – Полагаю, он уже повзрослел.

– Скажи мне, Джек, – тихо произнес Делани, не отрывая головы от подушки, – если бы я был совсем здоров, если бы со мной не случилось это…

Он похлопал себя по груди.

– Какой совет ты дал бы парню?

Что ты имеешь в виду? спросил Джек, прекрасно понявший Делани.

– Ты бы порекомендовал ему отдать сценарий в мои руки? – сказал Делани. – Или же посоветовал бы Брезачу снимать по нему фильм самостоятельно? Конечно, это чисто теоретический вопрос.

Последнее предложение Делани произнес насмешливым тоном.

– Нет, – сказал Джек. – Это не теоретический вопрос. Он действительно спросил меня об этом сегодня вечером, перед тем как я отправился сюда.

– И что ты ему сказал, Джек? – все с той же легкой иронией в голосе спросил Делани. – Ты долго обдумывал свой ответ?

– Да, – сказал Джек. – Я думал о тебе…

– Несчастный, старый, дряхлый друг, лежащий в больнице, теребящий простыню своими слабыми, немощными пальцами…

– Нет, – сухо произнес Джек. – Я вспомнил вечер нашего знакомства, когда ты изливал свой праведный гнев в Филадельфии, в артистической уборной.

– И ты посоветовал малышу не отдавать мне сценарий? – упавшим голосом произнес Делани.

– Да, – сказал Джек.

Делани снова машинально похлопал себя по груди.

– Что ж, я спросил тебя, и ты мне ответил.

Он усмехнулся.

– Честность в дружбе превыше всего, верно, Джек?

– Как бы ты поступил на моем месте? Прежде чем ответить, Делани задумался.

– Так же, – сказал он, – так же… Он грустно улыбнулся.

– Если бы я снова стал молодым и оказался в Филадельфии. А сейчас, сегодня?

Он покачал головой.

– Не знаю. Я проделал большой путь. Кто знает, какую ложь я бы произнес? Я не обманывал тебя, Джек, когда сказал, что ты мне нужен.

Он приподнялся, и отсвет лампы упал на его лицо. Необычная добрая улыбка появилась на губах Делани – такая улыбка бывает на лицах стариков, наблюдающих за игрой детей.

– Спасибо за то, что пришел ко мне, Джек, – сказал он. – Теперь, пожалуйста, иди и пообедай. Тебе понадобятся силы.

Джек встал. Он не заметил, как пролетело время; было уже поздно. Джек хотел сказать Делани о чувстве близости, которое он испытывал к нему, о том, что сегодняшний их разговор помог перекинуть мост между прошлым и настоящим. Но он и прежде не все мог говорить Делани.

– Джек, – произнес Делани, когда Эндрус взялся за дверную ручку, – ты сказал, что возлагаешь на малыша надежды.

– Да.

– А как насчет старика, Джек? – тихо спросил Делани. – Насчет меня. На меня ты возлагаешь надежды?

– Да, – ответил Джек. – Очень большие. Делани кивнул. Лицо его было серьезным.

– Спокойной ночи, дружище, – сказал он. – Выпей за меня три мартини.

Когда Джек выходил из палаты, Делани сидел в кровати, улыбаясь. Он не был похож на больного.

25

Когда Джек ехал в гостиницу, его переполняла радость. Ему хотелось устроить себе праздник. Теперь, когда решение было принято, страхи и сомнения последних нескольких дней казались далекими и беспочвенными. Джек испытал облегчение, обнаружив, что он недооценивал честность и порядочность Делани; Джек был благодарен другу за то, что тот проявил свои лучшие душевные качества. К этим чувствам примешивалось чувство удовлетворения. Его позвали на помощь, и он выручил друга. Хотя ситуация оказалась более сложной и опасной, чем можно было ожидать, Джек полагал, что Делани спасен. И это было отчасти заслугой Джека. Эндрус крайне редко оставался довольным собой: нетривиальность проблем служила дополнительным вознаграждением.

Он был бодр и зверски голоден. Джек предвкушал удовольствие от обеда и трех мартини, которые ему предстояло выпить за Делани. Боль, вызванная смертью Деспьера, не притупилась, но она отошла в глубь души благодаря приливу оптимизма и возбуждению, связанными с предстоящим началом новой жизни. Риск, которому он подвергал себя, теряя должность в солидной организации и право на пенсию, опасность того, что все три картины не удадутся и на пороге пятидесятилетия он останется без работы, – все это усиливало ощущение вернувшейся молодости. Готовность с легкостью идти на риск, презрение к опасности были компонентами молодости. Возможно, лучшими компонентами.

Риму не составляло труда казаться лучшим в мире городом для проживания, и сейчас Джек не сомневался в том, что это правда. Он решил как можно скорее привезти сюда Элен, чтобы она начала подыскивать жилище для семьи. Дом в Кампанье, недалеко от Рима, решил он, с садом. Оливы, виноградник (заманчивая библейская мечта северян), голоса детей, говорящих по-итальянски с садовником и прислугой, близость пляжей, существенная в жаркую пору. Было бы неплохо снова разбогатеть после долгих относительно бедных лет, не думать о том, могут или нет они позволить себе новый автомобиль, новую одежду, отдых… Свободный характер новой работы, возможность быть хозяином самому себе, говорить с кем угодно на равных – все это казалось радужной перспективой после многолетней придавленности бюрократической пирамидой, после длительной боязни произнести какое-то слово, способное повысить военный потенциал русских или вызвать гнев начальства. Человек, работающий в аппарате НАТО, зачастую окружен скучными, заурядными людьми, которых среди политиков, чиновников и генералов гораздо больше, чем в кинематографической среде, где человек в большей степени принадлежит себе.

Джек сидел на переднем сиденье возле Гвидо, любуясь Римом, его еще оживленными улицами, и даже льющийся из автомобильного динамика голос певицы, исполнявшей «Volare, cantare», не мог ухудшить ему настроение. Он даже не попросил Гвидо выключить приемник.

Когда «фиат» подъехал к гостинице, Джек сказал Гвидо, что он примет душ, переоденется и через четверть часа спустится вниз. Он зашагал по вестибюлю, напевая себе под нос; ждавшие Джека душ и переодевание казались ему частью ритуала обновления и очищения перед новым жизненным этапом.

Подойдя к стойке портье, он замер.

Возле нее стояла Вероника.

Голова девушки была наклонена, Вероника писала что-то на листке бумаги и не заметила приблизившегося к ней Джека.

Джек едва узнал ее, так она изменилась. На ней была шуба из бобра, явно новая; шляпа скрывала зачесанные наверх волосы. Она казалась более взрослой и ухоженной, чем та девушка, с которой познакомил Джека Деспьер; Джек замер возле Вероники, не отрывавшей взгляда от листка бумаги.

– Шестьсот пятьдесят четвертый, пожалуйста, – произнес он. Услышав его голос, Вероника перестала писать. Она смяла записку и бросила ее в пепельницу. Только после этого она повернулась к Джеку.

– Я писала тебе, – сказала она. – Теперь в этом нет нужды, верно?

– Да, – согласился Джек. Он взял ключ у портье.

– Поднимешься со мной?

– Нет, – сказала Вероника. – Не с тобой.

Она говорила торопливым шепотом, не глядя на Джека. Я поднимусь на другом лифте. Через пару минут.

– Что здесь происходит? – спросил Джек. – Ты не обязана со мной говорить, если не хочешь.

– Меня не должны видеть с тобой, – сказала она. – Я вышла замуж. Приходится быть осторожной. Сейчас я выйду из гостиницы и обогну здание.

– О, Господи, – сказал Джек. – Ты помнишь мой номер?

– Помню, помню, – отозвалась Вероника.

Она стремительно направилась к двери. Джек бросил взгляд ей вслед. Замужество не изменило ее походки.

Постучав в дверь, Вероника перешагнула порог номера; с улыбкой на лице, уверенно, как хозяйка, она прошла в комнату. Остановившись в центре гостиной, она огляделась по сторонам.

– Здесь все по-старому, да? – сказала девушка. – Ты рад меня видеть?

– Не знаю, – ответил Джек. – Я еще не разобрался в своих чувствах. Сейчас я просто растерялся. Ты не хочешь снять шубу?

– Мне очень жаль, но я не могу этого сделать, – притворно-вежливым тоном произнесла Вероника. – Я располагаю только одной минутой. Мне надо встретиться с мужем в «Хасслере». У него деловое свидание, поэтому я смогла заглянуть сюда. Ты не должен испытывать растерянность.

Она недовольно поджала губы.

– Иначе я буду жалеть о том, что пришла к тебе.

– О, Боже, – сказал Джек.

– Ты по мне соскучился? – спросила она.

– Присядь.

Вероника покачала головой.

– Не могу.

– Ну, тогда я сяду, – сказал Джек.

Он опустился на диван и положил ноги на журнальный столик. Вероника по-прежнему стояла на середине гостиной, глядя на Джека и откинув шубу на плечи по своей старой, памятной ему привычке. Он вспомнил букву В, выведенную ею помадой на зеркале в ванной после их первой близости, и еще вечер на пляже во Фреджене; Джек почувствовал себя неуверенно, его охватила неприязнь к ее мужу, которого он не знал.

– Я боялась, что не смогу увидеть тебя, – сказала Вероника. – Мы приехали сегодня утром. А завтра летим в Афины; мы проведем там медовый месяц. Остановиться здесь на день было моей идеей. Я должна была повидать тебя.

Она нервно облизала уголок рта.

– Я почувствовала, что должна все тебе объяснить.

– Я думаю, это самое подходящее место для объяснений, – Джек кивком головы указал на спальню. – Сними шубу.

Он знал, что его слова прозвучали резко, но он хотел быть резким.

– Если ты будешь так говорить, – сказала она, – я немедленно уйду.

– Хорошо, – сказал он, – я вообще ничего не буду говорить. Объясняй.

– Хотя, – произнесла Вероника, улыбаясь, – я рада, что ты по-прежнему хочешь меня. Я боялась, что ты уже меня забыл.

– А я не рад тому, что хочу тебя, – сказал он. – Если ты собираешься дразнить меня, можешь убираться.

– Ты стал менее любезен, чем был две недели тому назад, – обиженным тоном заметила Вероника. – Гораздо менее любезен.

– Это верно. Каждые две недели я меняюсь в худшую сторону. Она с беспокойством взглянула на новые часы, украшенные бриллиантами. Джек прежде не видел их у Вероники. Похоже, она действительно только что прилетела из Швейцарии, подумал он.

– Правда, глупо так стоять, – сказала она и села в кресло, находящееся возле дальнего от Джека края дивана.

Вероника, зашуршав шелком, закинула ногу на ногу; Джека захлестнула волна чувственного возбуждения, которая впервые поднялась в нем тогда, когда он, сидя в кафе, увидел ее безупречные розовые ноги, обутые в римские остроносые туфли; Эндрус рассердился на самого себя.

– Находиться рядом с тобой – сущая пытка, – сказал он.

– Что? – удивленно произнесла Вероника. – Что ты сказал?

– Не имеет значения.

– Это прозвучало оскорбительно.

– Возможно, ты права, – сказал он, сидя совершенно неподвижно.

– Я хочу внести в наши отношения полную ясность и определенность, – с легкой гримаской обиды на лице произнесла Вероника. – Для этого я и пришла сюда. Но если ты намерен говорить гадости…

– Ладно, – сказал он, – я не буду говорить гадости. Ты что-то сказала о своем замужестве? Охарактеризуй его с ясностью и определенностью.

Я не стыжусь своих поступков, – тоном дерзкой школьницы, которую застали лезущей после отбоя в окно общежития, заявила Вероника. – Я сделала то, что было необходимо сделать для моего спасения.

– За кого ты вышла замуж? – спросил Джек. – Я знаю этого человека?

– Нет, не знаешь, – ответила она. – И я не скажу тебе, как его зовут.

– Он меня знает?

– Нет.

– Ему что-нибудь известно обо мне?

– Разумеется, нет, – спокойно сказала она, поменяв ноги местами. – И не станет известно.

Я вижу, твой брак обещает быть счастливым, – сказал Джек.

– Можешь говорить все, что тебе угодно, – заявила Вероника. – Твой цинизм меня не задевает.

– Кто он?

– Ему тридцать один год, – сообщила Вероника. – Он очень красив. Швейцарец. Родился в одной из лучших семей Цюриха. Мы с ним знакомы почти два года. Он с самого начала хотел на мне жениться, но не мог…

– Почему? Он был женат? – спросил Джек. – Он что, отравил свою жену на прошлой неделе?

– Нет, он не был женат, – с детским торжеством в голосе сказала Вероника, одержав маленькую победу. – Он никогда не был женат. Но он не мог жениться на мне, пока ему не исполнился тридцать один год.

– Почему? – спросил Джек. – Это какой-то старый швейцарский закон?

– Не смейся надо мной, Джек, – тихо попросила Вероника. – Пожалуйста. Мне было нелегко эти две недели…

– Не тебе одной, – сказал Джек и тут же пожалел о своем тоне. – Я не буду больше тебя перебивать, – добавил он с мягкостью в голосе. – Рассказывай как хочешь.

– Все было так сложно, – продолжила Вероника. – Мы познакомились здесь, в Риме, он пришел в агентство за билетом в Мюнхен. Его родные владеют крупной страховой фирмой,ведущей дела повсюду. Я буду путешествовать вместе с ним. Он мне это обещал. По крайней мере до тех пор, пока у нас не появятся дети. Наконец-то я покину Италию.

Последнюю фразу Вероника произнесла торжествующим тоном, казалось, ей удалось реализовать несбыточную мечту.

– Но он не мог жениться на мне раньше. Из-за родственников. Отец у него умер, но остались мать и три суровых дяди. Они не одобрили бы его женитьбу на мне, бедной итальянской девушке из бюро путешествий, к тому же католичке. По условиям завещания, составленного его отцом, мать и старший дядя могли оставить моего мужа почти без гроша в том случае, если бы он пренебрег их волей до тридцати одного года. Они бы воспользовались своим правом. Ты не знаешь эти богатые швейцарские семьи. Они хотели, чтобы он женился на девушке из другой богатой швейцарской семьи… Мы были вынуждены скрывать даже то, что мы знакомы. Мы встречались во время уикендов, тайно, во Флоренции…

– А, – произнес Джек, – вот, оказывается, что скрывалось за твоими вымышленными поездками к матери во Флоренцию.

– Как ты узнал о них? – настороженно спросила Вероника.

– Мне сказал Брезач, – пояснил Джек.

– Почему он сказал тебе это?

– Мы с ним дружим, – ответил Джек. – В те дни, когда он не угрожает убить меня.

– Я должна была сказать Роберту что-то. Не могла же я объяснить ему, что каждую неделю встречаюсь со своим женихом, верно?

– Да, – согласился Джек. – Конечно нет. Кстати, удовлетвори мое любопытство – где находится твоя мать?

– Она живет с сестрой в Милане.

– Неудивительно, что телеграмма пришла обратно, – сказал Джек.

– Ты послал мне телеграмму? – удивилась Вероника.

– Мы с Брезачем. Не тебе. Твоей матери.

– Зачем вы это сделали?

– Мы оказались глупцами, – произнес Джек. – Хотели знать, жива ты или нет.

– Я собиралась позвонить тебе… – неуверенно произнесла она. Казалось, Вероника вот-вот расплачется.

– Но я боялась, что, услышав твой голос, я передумаю. Все произошло так быстро… Георг договорился с мэром маленького городка, расположенного под Цюрихом. Я выслала моему жениху документы еще несколько недель назад, до встречи с тобой… А потом, на пляже, в тот вечер, когда ты не попал в мою гостиницу, ты был таким холодным и далеким…

– Ты хочешь сказать, – стараясь говорить спокойным то ном, произнес Джек, – что если бы я занялся тогда с тобой любовью, ты бы не вышла замуж?…

– Возможно, – сказала она, сдерживая слезы. – Кто знает? Помнишь, когда я сказала, что хочу работать в Париже, ты дал мне понять…

– Помню, – перебил ее Джек.

Он попытался ласково, сочувственно улыбнуться ей, но так и не понял, удалось ли ему сделать это.

– Ты не хотел меня, – резко сказала она, овладев собой. – Или хотел на несколько минут, когда тебе удобно. А Роберту нравилось мучить меня. Как и другим, о которых я тебе не говорила. Мужчины встречаются со мной не для того, чтобы развлечься или развлечь меня, – они хотят растерзать меня на части.

Джек кивнул.

– Да, – сказал он. – Я тебя понимаю. Но ты сама в этом виновата.

– Кто бы ни был в этом виноват, – с горечью произнесла она, – страдаю всегда я. И с каждым разом все сильнее. Я тебя обманула. Мне больше лет, чем я тебе сказала. Мне уже двадцать семь. Я поднялась тогда в свой номер, села одна в моей комнате и подумала: «Если это называется любовью, она мне не нужна, я не способна с ней совладать». Я слишком ранима, чтобы быть свободной. Слишком много отдаю. Можешь улыбаться, если хочешь. Но это правда, я поняла это тем вечером. А утром следующего дня улетела в Цюрих. Я поступила разумно, я защищала себя. Что в этом плохого? Ты не знаешь, как трудно девушке жить одной в этом городе – едва сводя концы с концами – переходя из рук в руки – завися от случая – обедая и ложась в постель с разными людьми. Если бы я не проходила мимо того столика, за которым ты сидел с Жаном-Батистом…

Она замолчала и перевела дыхание. Вся ее сдержанность исчезла. Лицо Вероники выражало муку, модная яркая шляпка казалась смешной, нелепой.

– Я прочитала о его гибели утром в день свадьбы. Я плакала во время бракосочетания, и Георг смеялся надо мной, но мои слезы были вызваны не тем, что я выходила замуж. Я плакала потому, что вспомнила, как мы первый раз были вместе, ты думал, что я – девушка Деспьера, а я сказала – нет, я твоя девушка…

Она встала, губы ее дрожали.

– Мне нельзя плакать. Я не могу вернуться к мужу с красными глазами. Бедный Жан-Батист. Он был в тот день таким веселым, таким лукавым… И я сказала: «В нем плохое перемешано с очень хорошим». Никто не знал, что ждет нас всех. Мне пора. Надо идти.

Она сделала движение головой и руками, словно освобождаясь от каких-то, удерживающих ее цепей.

– Скажи мне «до свидания».

Джек медленно поднялся, пытаясь скрыть, как взволновали его слова девушки. Одно нежное слово, один поцелуй, и она останется. Останется навсегда. Он испугался своего желания удержать Веронику. За время ее отсутствия его влечение к ней усилилось втайне от него самого. Теперь ее появление со всей безжалостной определенностью открыло ему это.

– До свидания, – сказал Джек тихим, безжизненным голосом.

Он протянул ей руку.

Ее лицо было бледным, обиженным, детским.

– Не так, – жалобно произнесла она. – Не так холодно.

– Твой муж ждет тебя в «Хасслере», – сказал он с преднамеренной жестокостью. – Желаю хорошо провести время в Афинах.

– Плевать мне на мужа, – сказала она. – И на Афины тоже. Я хочу, чтобы мы попрощались по-человечески…

На глазах ее выступили слезы. Она шагнула к нему. Неподвижный, растерянный, он стоял, как бы наблюдая за происходящим со стороны. Она обняла его и поцеловала. Он не закрыл глаза; тело его было напряженным, неподатливым. Он вспомнил вкус ее губ. Ее нежность. Он стоял, не шевелясь, испытывая желание обнять Веронику. «Почему нет? Почему нет»? – думал он. Новая жизнь. Почему не начать ее с женщиной, которую я хочу столь сильно? Досчитаю до десяти, решил он, и скажу ей, что люблю ее (позже мы установим истину), что она не должна уходить. Новая жизнь. Сегодня – день начала новой жизни. Он заставил себя считать. Дошел до шести, испытывая головокружение, с трудом держась на ногах.

И тут она вырвалась из его объятий.

– Это безумие, – тихо вымолвила она. – Я дура.

Он еще долго стоял, не сходя с места, после того как она покинула номер.

Зазвонил телефон. Прослушав несколько звонков, Джек снял трубку. Это был Брезач.

– Мы обедаем в «Остериа дель Орсо», – сказал Роберт. – Тут Тачино, Барзелли, Холты. Мы пьем шампанское. В честь начала моей карьеры. Вы приедете?

– Чуть позже, – сказал Джек. – Я должен принять душ.

– Чем вы занимались все это время?

– Ничем, – ответил Джек.

Он снова не застал нас вдвоем, подумал Эндрус.

– Прощался с другом, – добавил Джек.

– Вы здоровы? – спросил Брезач. – У вас странный голос.

– Здоров, – сказал Джек. – Скоро выйду.

Он опустил трубку. Обождал возле аппарата, не зазвонит ли он снова, не откроется ли дверь. Но телефон не зазвонил, дверь не открылась, и спустя несколько минут он прошел в ванную с двумя раковинами и зеркалом, на котором была с любовью выведена кокетливая буква В. Он тщательно побрился, принял душ, надел свежую рубашку и отглаженный костюм. Затем он вышел из гостиницы; сейчас Джек походил на ухоженного американского туриста, собравшегося познакомиться с вечерним Римом.

26

Он выпил три мартини. Потом еще три. Затем шампанское за обедом. И снова шампанское, когда они поднялись в ночной клуб. Спиртное помогло сделать вечер терпимым после измучившей его встречи с Вероникой. Но Джек не пьянел от алкоголя, а контуры окружающих его предметов приобретали особую четкость. Джек сидел в своем темном американском костюме с застывшей на губах улыбкой, он смотрел на соседей по столику и на танцующих людей, видя все с кристальной ясностью.

Все сидевшие за столом были счастливы, каждый по своей причине; было произнесено много тостов и выпито изрядное количество бутылок. Берта Холт была счастлива, потому что она отыскала в Неаполе женщину, собиравшуюся через две недели родить своего седьмого ребенка, которого она отдавала для усыновления Холтам, поскольку они с мужем с трудом прокармливали шестерых детей.

Сэм Холт был счастлив оттого, что была счастлива его жена, а еще потому, что Делани позвонил ему из больницы и сказал о своем уговоре с Джеком; теперь для Сэма открывались новые возможности законного сокращения суммы налога.

Тачино был счастлив, потому что он прочитал сценарий Брезача, а еще потому, что Холт подтвердил свое намерение создать кинокомпанию; теперь Тачино был спасен на ближайшие три года от банкротства. Расчетливый итальянец был все же оптимистом, он любил начало всякого дела больше, чем середину или конец; его глаза весь вечер сияли за стеклами очков, он называл Брезача «наш юный гений» и поднимал бокал за те состояния, которые они сколотят благодаря их новому идеальному союзу.

Тассети отсутствовал, но Джек знал, что он тоже был счастлив, потому что в этот вечер Тассети не приходилось слушать болтовню Тачино.

Барзелли была счастлива, потому что у нее сегодня был выходной, и она воспользовалась им, чтобы отоспаться; она выглядела отдохнувшей, красивой и чувствовала, что каждый мужчина, находящийся в зале, хочет ее. За исключением одного-двух человек это было, вероятно, правдой. Она сидела возле Брезача и в промежутках между гостами серьезно беседовала с ним.

Макс был счастлив, потому что он находился рядом с Брезачем и перед ними стояли тарелки, полные пищи.

Брезач был счастлив, потому что он был пьян и не слышал того, что говорила чуть ранее Вероника Джеку. Если бы он не был пьян, у него нашлось бы в этот вечер множество других существенных причин быть счастливым.

Джек видел их всех необычайно отчетливо благодаря шампанскому и мартини, он радовался тому, что они счастливы, и жалел о скоротечности их счастья; в этот вечер ему было ведомо прошлое и будущее каждого из них. Сам он не был счастлив или несчастен. В его душе установилось равновесие. Мартини и шампанское заливали ее своим холодным светом, и он с беспристрастностью электронного прибора изучал то, что в ней происходило. Замерзший под этим ледяным сиянием, он видел себя в объятиях Вероники, не знающего, что ему сказать – «уходи» или «останься», поскольку и то, и другое слово не сулили счастья. Слишком благоразумный и ответственный, чтобы ухватить радость, отказ от которой мучил его, слишком чувственный, чтобы поздравить себя с тем, что ему удалось вырваться из паутины лжи и предательств, которая стала бы платой за эту радость, он представлял собой любопытный образчик современного человека, постоянно разрывающегося на части.

В результате тщательного обследования, проведенного с помощью точнейших приборов, мы можем теперь нарисовать полный портрет Джека Эндруса, некогда известного под псевдонимом Джеймс Роял. Он наделен чувством ответственности, честен, верен в дружбе; будучи вынужден кого-то предать, Эндрус неизменно старается сделать так, чтобы преданной стороной оказался он сам. Подробности – в нашем следующем бюллетене.

Сидя за столом и думая обо всем этом, Джек удовлетворенно усмехнулся; это была довольная усмешка ученого, которому удалось в ходе эксперимента подтвердить правильность своей теории. Теперь, решил он, оглядываясь по сторонам, я могу сосредоточить внимание на других.

Важным элементом этой компании, подумал Джек, обводя взглядом стол, остается человек, носящий фамилию Делани. Пока еще он – среда, в которой мы движемся, сила, которая нас объединяет. Но это скоро кончится. В последний раз мы пьем за него шампанское. Если бы не Делани, мы не сидели бы здесь, но нашей следующей встрече мы уже не будем обязаны Морису. Будут отданы почести молодости, здоровым сердцам, деньгам, любви. Брезач сделает шаг к центру системы.

Это поминки, подумал Джек. Друзья Делани собрались по случаю его кончины в заведении, где усопшего знали, уважали, где он провел свои лучшие часы. Человек, носящий фамилию Делани, конечно, еще появится, но это будет уже совсем иная личность, потерявшая былую силу; его станут называть прежним именем только из соображений удобства и вежливости. Вспомнив Делани и Барзелли, еще недавно сидевших рядом, Джек посмотрел, не лежит ли рука актрисы на ноге Брезача под столом. Ее там не оказалось. Замена еще не была полной.

Как будет выглядеть Брезач через тридцать лет на подобных ночных пирушках, с какими женщинами он станет перешептываться, подумал Джек, глядя на Роберта и думая о Морисе, познавшем успех и неудачу. Как повлияют на Брезача тридцать лет достатка, работы, разочарования?

– Мой юный друг, помни о человеке, лежащем в больнице, – медленно и отчетливо произнес Джек.

Брезач удивленно посмотрел на него, скользнув взглядом по отделявшему его от Джека восхитительному бюсту Барзелли, обрамленному розовыми кружевами. Джек с серьезным видом поднял руку, предупреждая, поздравляя, выражая свою любовь, – так поднимают руку в прощальном жесте отцы, под грохот оркестра провожая своих сыновей-капитанов на далекие войны.

– Что это на вас нашло сегодня, Джек? – спросил Брезач. Джек заметил, что голос Роберта звучал сейчас более хрипло, чем обычно, и покачал головой, вспомнив, сколько его друзей и подруг погубили себя алкоголем, утонули в этом коварно поблескивающем море.

– Вино, нервы, честолюбие, женщины, переутомление, – лаконично ответил Джек.

Повернувшись, он приветливо улыбнулся миссис Холт; она парила над столом, словно сойдя с картины, которую нарисовал бы Марк Шагал, если бы он родился в Оклахоме и жил в Риме. Миссис Холт сказала:

– Я очень хочу, чтобы вы, Джек, познакомились с миссис Лусальди. Она любезно согласилась отдать нам своего сына. Она знает, что на этот раз у нее родится мальчик. У нее уже есть четыре мальчика и две девочки, и она всегда угадывала верно. Сегодня она была у нас дома. Жаль, вы не видели ее. Она громадная, как рояль, у нее чудесная смуглая кожа, она сидела у нас с платком на голове, и мне показалось, что в наш palazzo вошла богиня плодородия.

Осторожно, Берта Холт, хотелось сказать Джеку. Как восприняли бы ваши слова оклахомские дамы? Возможно, услышав их, они перестали бы отпускать своих дочерей в Рим.

– Мне всегда нравилось в итальянцах, – мечтательно произнесла миссис Холт, плывя над куполами церквей сквозь римскую ночь, – то, что у них красивые зубы. Зубы – это так важно. Вы согласны, Джек?

Джек согласился с тем, что зубы – это важно. Затем Тачино галантно пригласил миссис Холт танцевать.

– О, вы так любезны, – сказала она итальянцу; миссис Холт встала и начала двигаться в объятиях Тачино с пьяной, притворно застенчивой улыбкой на лице, напоминая кошку, которой достались сливки, случайно разбавленные виски.

Хрупкая, изящная, бесплодная, она выполняла фигуры танца, ведомая сильными итальянскими руками; Джек с жалостью смотрел на женщину, верившую в то, что сын, чей-то сын, принесет ей счастье.

Сочувствие к Тачино требовало неземной доброты, его можно было жалеть только обобщенно, как представителя привлекательной, но вымирающей породы игроков, оптимизм которых заставляет их удваивать ставки до тех пор, пока после серии захватывающих дух выигрышей не придет окончательное поражение. Прежде чем тебе исполнится шестьдесят, мысленно произнес Джек, обращаясь к итальянцу, наступит вечер, когда ты не сможешь заплатить за обед в этом заведении.

Возможно, больше других жалости заслуживал Макс, поскольку его ждало очередное изгнание. Он никогда уже не будет так близок с Брезачем. Роберт спал с ним в одной кровати, потому что они не располагали второй, они жили впроголодь, потому что оба не имели средств, и эта спартанская общность помогла Максу вновь поверить в человеческую доброту и любовь. Теперь у Роберта будет много кроватей, ежедневные праздники быстро войдут в привычку. Щедрость брата сменится благотворительностью; человек, существующий на подаяние, – всегда изгнанник. Радуясь успеху Брезача, мудрый Макс понимал, что каждая новая победа Роберта будет удалять их друг от друга.

Жалость к Барзелли, безличная и чистая, носила эстетический характер; актриса вызывала ее лишь потому, что всякая красота недолговечна. Говорить о жалости к Барзелли правомочно в том смысле, в каком можно заявлять о жалости к прекрасному пустому зданию, которое когда-нибудь превратится в груду камней.

Другое дело – Сэм Холт. С любовью наблюдая за танцующей женой, радуясь ее радости, он внушал тревогу за себя. Его счастье зависело от состояния жены и потому было зыбким, непрочным.

Заметив, что Джек смотрит на него, Холт повернул голову и улыбнулся.

– Славный вечер, – сказал Холт, – правда?

– Да, славный.

– Не могу выразить, как я рад тому, что вы остаетесь с нами, – сказал Холт. – Ваше присутствие вселяет в меня чувство уверенности. Мы нуждались в человеке, подобном вам. Надежном, ответственном, тактичном.

Эпитафия для моей могилы, подумал Джек. Здесь покоился Ответственный человек.

– Я вот о чем сейчас думал, – произнес Холт. – Помните, я говорил вам о моем шурине, младшем брате Берты, я собирался взять его на должность помощника продюсера, для снижения суммы налога?…

– Да, – сказал Джек, – помню.

– Так вот, – заявил Холт, – я передумал. Я не стану этого делать. Не буду взваливать сей груз на ваши плечи. Не потому, что он вам не понравится, – поспешно пояснил Холт, храня верность семье. – Он– славный малыш. Но это дело не для него…

Он лукаво улыбнулся.

– Я позабочусь о нем каким-то иным способом. Возможно, старым, испытанным. Бог с ними, с налогами. Пусть эти средства помогут отправить ракету на Луну.

Холт смиренно вздохнул, невольно в сотый раз. с чувством стыда за свою расчетливость, прикинув, в какую сумму обойдется ему до конца жизни этот славный малый, сорокачетырехлетний брат Берты. Затем лицо Холта посветлело.

– Замечательное торжество, верно?

Он добродушно посмотрел через стол на Брезача, который посмеивался, слушая что-то шептавшую ему на ухо актрису.

Готов поспорить, парень надолго запомнит этот вечер. Как обидно, что сегодня с нами нет Мориса.

Поминки, подумал Джек. Он здесь. Его дух витает над бокалами с шампанским. Только тело отсутствует.

– Сегодня во всех отношениях удачный день, – сказал Холт. – Наверно, Мама сообщила вам об итальянке, которая обещала отдать нам своего ребенка, когда он…

Холт сделал паузу, ища подходящее слово.

– Когда он… появится на свет.

– Да, – произнес Джек. – Она мне сказала. Поздравляю.

– Мы заберем его сразу после родов, – сказал Холт. – Тогда Мама сможет почувствовать, что это на самом деле ее ребенок. Завтра она отправится в магазин покупать ему одежду и коляску. Ее жизнь существенно изменится, вы согласны? – с мольбой в голосе произнес Холт.

– Несомненно, – сказал Джек.

– В лучшую сторону, – поспешил уточнить американец, испугавшийся, что Джек может неверно истолковать его слова, допустив противоположное.

– Конечно, – подтвердил Джек.

– Я напишу лучшим педагогам в Штатах об этом мальчике, – сказал Холт. – Если это будет мальчик.

Он снова лукаво улыбнулся.

– Я отправлю его в лучшую школу. Гроутон или Эндоувер. Я знаю, слишком рано заявление подавать нельзя. Но я хочу, чтобы он ощущал привилегированность своего положения.

И вдруг за спиной Холта Джек заметил Веронику. Она шла вслед за метрдотелем, который вел ее к столику, расположенному в дальнем конце зала. Веронику сопровождал молодой, атлетически сложенный блондин, он держал девушку за локоть.

Ну конечно, испуганно подумал Джек, я должен был это предвидеть. Куда еще могли пойти молодожены, прибывшие в Рим на один день? Сядьте в темный угол, мысленно умолял их Джек. Там, где вы будете незаметны. Он посмотрел поверх стола на Брезача, который что-то увлеченно рассказывал Барзелли.

Вероника и блондин сели за маленький столик, расположенный за углом Г-образного зала. Джек облегченно вздохнул. Но затем он увидел профиль Вероники, появившийся из-за края стены в мягком свете одного из прожекторов. Джек понял, что она подалась вперед; теперь Вероника была видна из их части зала. На мгновение танцующие заслонили девушку, и она исчезла из поля зрения Джека.

– В недалеком будущем, – Холт развивал тему воспитания сына, еще не родившегося у смуглой неаполитанки, – хотим мы, американцы, этого или нет, но нам придется вести за собой мир – или хотя бы четверть, половину его.

Он говорил серьезным тоном. Чтобы подчеркнуть значимость произнесенных им слов, Холт опустил на запястье Джека свою руку – крупную, загрубевшую, созданную годами труда, не размягченную богатством.

– Мы должны сохранить планету узнаваемой. Конечно, мир изменится, но мы должны сберечь те ценности, которыми мы дорожим сейчас. И мы никогда не добьемся этого силой. Еще одна война, и сам Создатель не узнает свое творение. Мы должны будем добиться этого трудом, примером и убеждением. Странно, – сказал он, покачав головой, – мы, нация юристов, не способны уговорить иностранца не мочиться против ветра, нам приходится подкупать его или грозить водородной бомбой. Но это не значит, что мы должны перестать их уговаривать. Нет, сэр, – убежденно произнес он. – Это значит, что мы должны убеждать гораздо более эффективно. Чем образованнее человек, чем лучше он воспитан, тем легче ему убеждать. Я не могу похвастаться воспитанностью, я рос, как сорняк, и имею право так говорить. А если парень, европеец по происхождению, с прекрасными природными задатками… не теряющий связи с родиной, – мы проследим за этим… Возможно, мы с Мамой внесем некоторый вклад… – заключил он.

– Извините меня, – произнес Джек.

Он увидел спутника Вероники, вышедшего из-за стены; блондин направился мимо бара в сторону туалета.

– Я только что заметил друга, – сказал Джек, вставая.

Он знал, что Холт сочтет поведение собеседника грубым и обидится, но упускать момент было нельзя.

– Пожалуйста, извините. Я отойду на одну минуту. Надо поздороваться.

Стараясь не привлекать ничье внимание, Джек прошел вдоль площадки для танцев к бару. Брезач даже не взглянул на Джека. Когда танцующие оказались между Джеком и столом Холта, Джек заспешил к Веронике, одиноко сидевшей за столом; перед ней стоял бокал шампанского и ведерко со льдом. На девушке было кремовое платье из парчи, оставлявшее открытыми ее плечи, волосы Вероники были собраны в пучок, закрепленный сбоку на голове. Ее красота обрела оттенок холодной изысканности; Джеку девушка показалась почти незнакомой. Какие бы муки Вероника ни испытывала в начале этого вечера, их следы были стерты с красивого лица, которое она демонстрировала сейчас миру и своему супругу.

– Вероника, – тихо промолвил Джек, подойдя к столу, – что j ты здесь делаешь?

Она удивленно подняла голову.

– О, Джек, – сказала девушка.

Она испуганно посмотрела в сторону двери, за которой скрылся ее муж.

– Мой муж вернется через минуту. Я не могу говорить сейчас с тобой.

– Тебе следует уйти отсюда, – сказал Джек. – Немедленно.

– Джек, – отозвалась она, – пожалуйста, уйди. Ты и так причинил мне сегодня боль. Я не хочу представлять тебя моему мужу. Мы уже встречались с его друзьями, и мне приходилось отвечать на их вопросы о моих римских знакомых.

– Слушай меня, – резким тоном произнес Джек, стиснув ее руку. – Брезач находится здесь. В другой части зала.

– Я тебе не верю, – сказала Вероника, испуганно взглянув на дверь туалета. – Роберт никогда не ходит в подобные места.

– А сегодня пришел, – сказал Джек. – Я беспокоюсь о тебе. Он пожалел о выпитых мартини и шампанском. Он говорил сейчас не то, что хотел сказать. Он не желал говорить с ней о Брезаче. Он хотел говорить с ней о себе. Он хотел быть способным сказать ей: «Давай вернем назад тот момент, когда ты поцеловала меня в гостинице, а я досчитал до шести». Он вдруг показался себе посредником и зрителем, наблюдающим за страстями других людей, посланником их ненависти и любви, исповедником, каналом общения, кем угодно, но только не главным действующим лицом, – активным участником событий, вовлеченным в них. Безучастность, вспомнил он вечер с Моррисонами и обвинения жены.

Что мне делать? – сказала Вероника. Ее голос звучал негромко, но в нем присутствовали истерические ноты.

Я сказала мужу, что хочу танцевать. Он не хотел сюда идти. Мы не пробыли тут и десяти минут. У нас еще полная бутылка шампанского…

Она замолчала. Из ее горла вырвался сухой звук, похожий на всхлипывания. Муж Вероники вышел из туалета и начал пропираться между танцующими к их столику. Он остановился Возле него, вежливо улыбнувшись Джеку и ожидая, когда Вероника их познакомит. Неподалеку медленно танцевали Тачино и Берта Холт.

– Ну? – неуверенно произнес муж Вероники, потому что она ничего не говорила.

Он был высоким, широкоплечим, очень красивым блондином с умными голубыми глазами. Вероника?

Он не отводил взгляда от Джека; имя жены он произнес с явной вопросительной интонацией.

О, – выдохнула она, – извини, Георг. Я… Это мистер Энд-рус Мой… друг. Он подошел, чтобы поздравить меня. Мой муж, Георг Струкер…

Здравствуйте, – сказал Струкер без акцента. У него был глубокий, грудной голос. Джек пожал протянутую ему твердую, сильную руку.

Я… я надеюсь, что вы будете очень счастливы с Вероникой, сказал Джек, испытывая смущение.

Он слишком много выпил за этот чрезвычайно насыщенный вечер.

– Благодарю вас, – официальным тоном сказал Струкер. – Я в этом не сомневаюсь.

Сейчас Джек уловил цюрихский акцент, не показавшийся ему комичным. В облике этого крупного, сильного молодого человека с резкими чертами лица и ледяными глазами не было ничего комичного. Фирма «Радость – источник Силы», швейцарское отделение, подумал Джек. Струкер не сел сам и не предложил сесть Джеку.

– Я послала мистеру Эндрусу телеграмму, – излишне громко сказала Вероника. – Из Цюриха. Он…

Она замолчала, и Джек увидел, что ее глаза округлились; Вероника сжала губы, глядя на кого-то мимо Джека.

– Надо же, – произнес Брезач за спиной Джека. – Посмотрите, кто это. С новой прической. Добро пожаловать в Вечный город.

– Роберт, – выдавила из себя Вероника. Она изо всех сил старалась выглядеть спокойной, но дрожащий голос выдал ее отчаяние.

– Вот уж не думала встретить тебя в таком месте.

– За время твоего отсутствия произошли великие перемены, – сказал Брезач; глаза его были прикованы к девушке.

– Вероника, – сказал Струкер, – познакомь меня с джентльменом, пожалуйста.

– Да, конечно, – торопливо произнесла Вероника. – Извини. Я еще не спустилась с небес на землю.

Она заставила себя засмеяться.

– Роберт, это мой муж, Георг Струкер.

– Рад познакомиться, старина Георг, – сказал Берзач, по-прежнему глядя на Веронику. Как прошла свадьба? Славно погуляли?

Теперь Джек понял, что Брезач обязательно устроит скандал.

– Пойдем, – шепнул он Брезачу и взял парня за плечо. Не делай глупостей.

Брезач резким движением освободился от руки Джека. Струкер следил за Робертом с холодным любопытством, настороженно, неприязненно.

– Вот что я подумал, – сказал Брезач, не отводя глаз от Вероники, – нам всем следует выпить за здоровье жениха и невесты.

Он вдруг извлек бутылку шампанского из ведерка. Роберт застыл перед Джеком, прижав бутылку к груди, не обращая внимания на мокрое пятно, расползающееся по рубашке.

– Нарекаю вас Рогоносцем Первым, – громко и медленно произнес он.

Брезач поднял бутылку над головой Джека и окропил его волосы шампанским. Пенясь, оно стекло на воротник. Все это время Брезач, не мигая, смотрел на Веронику, лицо его оставалось бесстрастным.

– Прекрати, – сказал Джек, готовый в любой миг встать между Струкером и Брезачем, если швейцарец сделает какое-то движение. Но Струкер поначалу был слишком сильно изумлен, чтобы предпринять или произнести что-то. Он не двигался, с недоумением глядя на Брезача, пытаясь понять, кто такой Брезач – безобидный пьяница или человек, с которым через пару мгновений придется обойтись сурово.

– Теперь, дружище, – сказал Брезач, повернувшись к Струкеру, – ваша очередь.

Джек не успел остановить его. Роберт снова поднял бутылку и облил шампанским аккуратную прическу Струкера.

– Роберт! – закричала Вероника.

– Нарекаю вас Рогоносцем Вторым, – произнес Брезач. На мгновение все замерли. Музыка смолкла, в зале стало тихо. Люди уставились на Брезача и Струкера. Швейцарец казался растерянным, недоумевающим, но добровольным участником церемонии, он беззлобно смотрел на Брезача. Затем он сделал движение столь быстрое, что Джек не успел защитить парня. Рука Струкера взлетела вверх. Удар пришелся в плечо Роберта. Бутылка упала на пол и с грохотом разлетелась на мелкие кусочки. Потом Струкер влепил Брезачу две звонкие пощечины. Очки Брезача разбились, и около глаз тотчас выступила кровь. Он не пытался защитить себя. Роберт стоял, серьезный и неподвижный, так, словно сцена была заранее отрепетированной и неизбежной, Джек обхватил его за плечи и попытался увести, но Струкер, шагнув вслед за Брезачем, ударил Роберта кулаком в лицо. Пока Джек пытался, с трудом протискиваясь между столиков, утащить парня подальше от Струкера, Макс каким-то чудесным образом появился между швейцарцем и Робертом, он схватил Струкера за руки. Струкер, значительно превосходивший своими габаритами Макса, освободил одну руку и ударил венгра в зубы. Макс отлетел к столу, который спас его от падения на пол. Но и без того сцена была впечатляющей. Официанты повисли на Струкере, они удерживали его, пытаясь успокоить какими-то итальянскими фразами. Подошедшие Холт и Тачино увели Макса и Брезача; Джек тем временем стоял перед Струкером, собираясь дать швейцарцу отпор, если тот сумеет вырваться из рук официантов и броситься к Брезачу.

Струкер внезапно перестал оказывать сопротивление. Он сказал что-то по-немецки, но официанты его не поняли.

– Довольно, – произнес Струкер. – Отпустите меня.

Официанты с опаской отступили назад. Струкер был бледен, полосы его намокли, но он подошел к столу и сел рядом с Вероникой, не глядя на девушку. Он окинул холодным взглядом зал; люди смотрели на него. Струкер поранил руку об очки Брезача, она кровоточила, пачкая залитую вином скатерть, но он не обращал на это внимания.

– По-моему, нам нужна новая бутылка шампанского, – сказал он старшему официанту, склонившемуся над ним.

В этот момент Джек не мог не восхищаться швейцарцем.

– Я очень сожалею, – сказал Джек Струкеру, – о случившемся. Мой друг, кажется, сегодня выпил лишнего.

– Да, – равнодушно отозвался Струкер, – мне тоже так показалось.

Затем он повернулся к Веронике.

– Сядь прямо, – сказал он без эмоций в голосе. – Ты уже не ребенок.

Она медленно выпрямилась. Из-за слез тушь вокруг ее глаз расплылась.

– Пожалуйста… – прошептала она.

– Не сутулься, – не повышая голоса, сказал он, начиная наказывать ее.

Больше Джеку было нечего делать возле этого стола; он поверну лея и пошел через площадку для танцев, чувствуя на себе взгляды посетителей.

Джек вызвался отвезти Брезача и Макса домой на такси. Он смыл в туалете кровь с лица Роберта и убедился в том, что кусочки стекла не попали в его глаза. Брезач воспринимал все происходящее с отрешенностью лунатика. Он не сказал ни слова Джеку и не попрощался с Холтами, Тачино и Барзелли, которые ждали Роберта на улице перед клубом, чтобы напоследок убедиться в том, что с Робертом все в порядке.

– Очень жаль, очень жаль, – огорченно произнес Холт.

Он бережно держал Берту под руку, словно инцидент в клубе напомнил ему о том, в каком жестоком мире живет его хрупкая, беззащитная жена.

– Как неудачно закончился вечер, – произнес он, печально покачав головой. – Кто мог подумать, что подобное может случиться в таком месте… в лучшем римском клубе… В Америке, конечно, это происшествие никого бы не удивило…

– Ничего страшного не случилось, – заявила Барзелли. Похоже, эпизод ее позабавил.

– Он – человек молодой. Молодежь вечно дерется. Утром все будет в порядке. Ему требуются только новые очки.

Сажая Макса и Брезача в такси, Джек услышал голос Тачино:

– Первый вечер без Тассети, и надо же… Если бы Тассети был здесь, уверяю вас, никому не удалось бы безнаказанно ударить моего гостя.

– Почему вы говорите – моего гостя? – сказала Барзелли. – Счет оплатил мистер Холт.

– Я говорю в широком смысле, – с достоинством произнес Тачино и зашагал к своему автомобилю.

В такси некоторое время было слышно лишь, как Макс посасывает свою разбитую губу. Затем венгр сказал:

– Мне сразу не понравилось лицо этого человека. У него физиономия комиссара. Очень жаль девушку, которой предстоит жить с таким типом.

Он снова принялся посасывать свою губу.

Всю дорогу Брезач сидел в углу, прижавшись головой к окну, и беззвучно плакал. Никакие слова утешения не дошли бы до него сейчас, и мужчины оставили Роберта в покое, они старались не смотреть в его сторону, пока такси мчалось по узким улочкам спящего города.

Когда машина остановилась, Макс сказал Джеку:

– Вам нет необходимости подниматься. Я о нем позабочусь. Пойдем, Роберт, – с трогательной нежностью в голосе обратился он к Брезачу.

Джек проводил взглядом двух мужчин, скрывшихся в темном подъезде, затем попросил таксиста отвезти его в гостиницу. Пока он ехал, ему пришло в голову, что Вероника до сих пор, наверно, сидит со своим мужем в ночном клубе и пьет шампанское;человек с лицом комиссара, произнесший: «Сядь прямо. Ты уже не ребенок», продолжает безжалостно наказывать ее.

Последний шанс, последний шанс, подумал Джек. Завтра она уже будет в Афинах.

На мгновение он поддался соблазну. Джек даже устремился вперед, собираясь обратиться к водителю. Он застыл на краю сиденья в неудобной позе. Водитель повернул руль, не снизив скорость. Джек откинулся на спинку сиденья. Нет, путь бедная девушка останется в своей застрахованной швейцарской постели.

Через пять минут он уже был возле гостиничной двери.

27

В отеле Джека ждали две записки одинакового содержания. Клара Делани просила мистера Эндруса позвонить ей в больницу, когда бы он ни пришел.

Поднимаясь к себе на лифте, он разглядывал эти послания, написанные неразборчивым почерком гостиничной телефонистки. В больницу, в больницу, читал он снова и снова. Поминки, подумал он, охваченный чувством вины. Меня забавляла мысль о том, что мы справляем поминки по Делани.

Джек заспешил по устланному коврами коридору к себе в номер. Он отпер дверь и, оставив ключ в замке, направился к телефону, стоящему в гостиной. Горничная оставила включенной одну лампу возле телефона, яркий конус света выхватывал аппарат из полумрака комнаты.

Ему не сразу удалось связаться с Кларой Делани. Дежурная медсестра сначала не соглашалась позвонить в палату Делани, ссылаясь на поздний час, и лишь после бурного спора она вызвала Клару.

Джек посмотрел на часы. Стрелки показывали тридцать пять минут третьего. Он вспомнил слова Сэма Холта: «В таком месте… В лучшем римском клубе», а также кровь вокруг глаз Роберта Брезача, выступившую после того, как муж Вероники разбил парню очки.

Наконец после нескольких щелчков в трубке раздался голос Клары: – Алло.

– Клара, – сказал Джек, – в чем дело? Что-нибудь случилось?

– Кто это? – недовольным тоном разбуженного человека спросила Клара.

– Джек. Ты просила меня позвонить. Я только что пришел и… А, – вяло произнесла Клара. – Джек. Как Морис?

– Без изменений, – сказала Клара.

В ее голосе присутствовали странные ноты, которые воспринимались как знак враждебности.

– Я рад, что ты наконец решила прийти к нему, Клара, – сказал Джек.

Это так похоже на нее, подумал он: соизволив навестить больного мужа, она разбила ему ночной сон.

– Я уверен, ты поступила правильно, – добавил он.

Узнав, что Морису не стало хуже, Джек уже пожалел о своем звонке. Что бы ни собиралась сказать ему Клара, утром Джеку было бы гораздо легче вынести общение с ней.

– Послушай, Клара, – сказал он, – уже очень поздно. Завтра вечером я, как обычно, приеду в больницу, и…

– Нет, ты не приедешь.

– Что ты сказала, Клара?

– Я говорю, завтра ты не приедешь в больницу, – произнесла Клара. – Я не пущу тебя в палату Мориса.

– Ты что говоришь?

– Навещать Мориса могут только его друзья, – сказала Клара. – Ты ему не друг.

Джек вздохнул.

– Клара, – произнес он, – несомненно, ты хочешь сказать мне нечто неприятное. Сейчас слишком поздно, чтобы говорить о неприятных вещах. Мы побеседуем утром…

– Больше мы никогда не будем разговаривать, – громко заявила она. – Не думай, что мне неизвестно о том, как ты обошелся с несчастным Морисом, когда он лежал на смертном одре. Он все мне рассказал.

– Как я обошелся с несчастным Морисом? – спросил Джек. Он понимал, что ему следует немедленно опустить трубку, а утром связаться непосредственно с Делани, но атака Клары пробудила в нем любопытство.

– Ты предал его, – резким тоном произнесла Клара. – И это после всего, что он для тебя сделал…

– Клара, возьми себя в руки, – спокойно попросил Джек. – Объясни, каким образом я предал Мориса.

– Не считай меня идиоткой, – едва не срываясь на визг, потребовала Клара. – Довольно. Сегодня ночью мы с Морисом все обсудили, теперь он будет слушать меня, позволит мне заботиться о нем. Он понял, что всю жизнь был слишком наивным и доверчивым, а теперь расплачивается за это. Отныне, – торжествующе произнесла Клара, – каждый, кто пожелает получить что-либо от Мориса Делани, прежде будет иметь дело со мной.

Прирожденная тюремщица, подумал Джек, наконец-то достигла вершины своей карьеры, ей дали ключ от тюрьмы.

– Мне ничего не нужно от Мориса, – сказал Джек, – и от тебя тоже. Но я приеду к вам сейчас, чтобы объясниться окончательно,

– Не утруждай себя, – сказала Клара. – Ты не войдешь в палату. Я встану у ее дверей. Он больше не будет растрачивать свое время и чувства на людей, вонзающих ему в спину кинжал.

– Ладно, Клара, – не повышая голоса, сказал Джек, – на сегодня довольно. Попытаюсь что-нибудь понять утром. Сейчас Я ложусь спать.

Он собрался опустить трубку.

– Мне все известно, – закричала Клара, и Джек подумал о том, что своим безумным, пронзительным голосом она разбудит немало пациентов. – А теперь и Морис все знает о своем верном друге Джоне Эндрусе, некогда жалком актеришке без гроша за душой, которого он вытащил из сточной канавы. Не думай, будто мне неизвестно, что происходило у него за спиной. У меня есть свои источники информации. Хильда звонит мне три раза в день, десять минут тому, назад я говорила с Сэмом Холтом. Тебе не удастся ничего от меня скрыть…

Возможно, подумал Джек, мгновенная смерть была бы лучшим исходом для Мориса. Тогда ему никогда бы не пришлось слушать голос Клары.

– Я не пытаюсь ничего утаивать, – тихо, спокойно промолвил Джек, надеясь, что она последует его примеру.

Он знал, что Клара находится в одной комнате с Морисом, и с ужасом думал о том, какой вред наносит больному человеку ее полный ненависти голос.

– Ты не станешь отрицать того, что пытался отлучить Мориса от работы на год? – так же громко, как и прежде, прокричала Клара.

Я пытался убедить его в том, что ему следует беречь свое здоровье, – сказал Джек. – Это я признаю.

– Беречь здоровье! – завизжала она. – Не тревожься о его здоровье! Он переживет и тебя, и меня.

Никакие аргументы, медицинские или иные, никогда не убедят Клару в том, что ее энергичный, полный жизненных сил муж может умереть, понял Джек. В каком-то смысле это мнение Клары было лестно для Делани и говорило о силе ее любви к нему.

– Ты пытался отстранить Мориса от дел на год, чтобы за это время вместе с парнем занять ключевые позиции. Тебе известно, как много значит для Мориса сценарий этого мальчишки. Как он нравится ему. Ты знал, что фильм, снятый по этому сценарию, снова вознесет Делани на вершину, и ты интриговал, чтобы лишить его этого шанса. Ты воспользовался беспомощным состоянием Мориса, чтобы заставить его согласиться. У тебя хватило наглости сказать Морису в лицо о том, что ты рекомендовал Брезачу не отдавать сценарий Делани. Ты полагал, что Делани не в силах защитить себя. Ты не станешь это оспаривать?

– Я не хочу больше с тобой говорить, Клара, – сказал Джек. – По-моему, ты лишилась рассудка и не способна прислушаться к голосу разума.

– С моей головой все в порядке, – разъяренно произнесла она. – Именно поэтому ты старался скрыть все от меня. Ты боялся, что я разоблачу тебя. Оказывается, ты хочешь погубить не только будущее Мориса – не думай, будто я не знаю о том, что ты и этот сумасшедший парень собираетесь перемонтировать картину, испортить ее, выбросив лучшие эпизоды. Ты, негодяй, преднамеренно пытаешься отнять у Мориса последний шанс; у тебя хватает бездушия прийти к нему в палату и разыгрывать участие, изображать из себя его друга, посылать ему цветы.

Я должен выслушать ее до конца, подумал Джек, убрав трубку от уха. Пусть она скажет все, а потом я поговорю с Морисом…

– Я знаю, почему ты так поступил, прекрасно знаю! – продолжала она. – Ты ему завидуешь, ты всегда ему завидовал. Его успехи не давали тебе покоя. Ты так и не простил ему то, что он спал с этой шлюхой, твоей женой…

Джек услышал далекий голос Делани.

– Клара, – сказал Морис, – ради Бога, замолчи.

– Я замолчу, когда сочту нужным, – громко ответила мужу Клара и снова заговорила в трубку: – Не надейся, что тебе удастся реализовать свой замысел. Морис уже говорил с Холтом. Ты и этот безумный мальчишка отстранены от работы. Завтра утром Тачино возьмет все в свои руки и доведет дело до конца, а ты можешь убираться восвояси, к своим клеркам…

– Сначала я поговорю с Морисом, – сказал Джек.

– Тебе никогда больше не удастся с ним поговорить, – заявила Клара.

– О, Господи, – донесся до Джека голос Делани. – Дай мне телефон.

– Несколько секунд в трубке было слышно дыхание Клары, затем в ней зазвучал слабый, усталый голос Делани.

– Что ты хочешь сказать мне, Джек? – спросил он.

– Это правда, что ты поручаешь Тачино закончить фильм? – сказал Джек.

– Да.

– Выслушай меня внимательно, Морис, – произнес Джек. – Я говорю это не ради себя, а ради тебя. Я постараюсь убедить Холта в том, что Тачино нельзя подпускать к фильму, завершить его должны мы с Брезачем. Это единственный шанс…

Делани вздохнул.

– Джек, – тихо сказал он, – если завтра я узнаю, что ты появился, возле съемочной площадки, я поднимусь с постели и сам встану около камеры.

– Морис, сказал Джек, – возможно, мы говорим с тобой в последний раз – возможно, никому больше не удастся поговорить с тобой, – поэтому я должен сообщить тебе кое-что еще. Твое тщеславие всегда губило тебя, а сейчас ты завершаешь этот процесс. Клара подогревает твое тщеславие, потому что она хочет подвести тебя к краху. Потерпев крах, ты придешь к ней; когда тебе плохо, ты всегда принадлежишь ей. Она сама сказала мне об этом на третий день после моего приезда в Рим. Ты – человек, стоящий на краю пропасти. Это известно всем, кроме тебя, Морис. Я сделал все, чтобы оттащить тебя от бездны, – у тебя еще есть шанс спастись, еще есть что спасать. Ты доказал это во время нашего последнего разговора в больнице. Воспользуйся этим шансом…

– Все? – спросил Делани. Джек вздохнул и ответил:

– Да.

– Уезжай из города, Джек, – прошептал Делани. – Быстро. Джек медленно опустил трубку. Раздался негромкий щелчок, и в комнате стало тихо. Надежды нет, подумал он. А я-то думал, что спас его. Джек вспомнил, какое удовлетворение он испытывал недавно по этому поводу, и печально покачал головой. Оставалось сделать только одну вещь. Он снова поднял трубку и спросил у телефонистки номер Холта. Сэм не спит, подумал Джек, в эту ночь все бодрствуют.

– Сэм, – сказал он, услышав голос Холта, – полагаю, вы знаете, почему я звоню.

– Да, – ответил Холт. – Миссис Делани пятнадцать минут назад оказала мне честь своим звонком.

– По-моему, это конец, – сказал Джек.

– Не обязательно, – заметил Холт. – Я готов считаться до известного предела с мнением Мориса, но здесь затронуты интересы многих людей и большие средства. Если вы согласитесь, мы продолжим работу в прежнем составе, вы будете исполнять обязанности режиссера; я уверен, в конце концов Морис прислушается к голосу разума.

– Нет, Сэм, – сказал Джек. – Он не прислушается к нему, и я не стану продолжать. Он вызвал меня сюда, и он же дал сигнал к отъезду. Я уезжаю.

– Я вас понимаю, – произнес Холт. – Мне очень жаль. Могу ли я чем-то вам помочь?

– Я вылечу первым самолетом, на который мне удастся сесть, – сказал Джек. – Вы объясните все Брезачу?

– Конечно, Джек.

– Если окажетесь в Париже, Сэм, звоните. Я угощу вас с Бертой обедом.

– Обязательно позвоню, – сказал Холт. – Будьте уверены. В какое время вы улетаете?

– Надеюсь, я смогу взять билет на час дня.

– Утром вам доставят в гостиницу чек, – сказал Холт. Джек безрадостно засмеялся.

– Не очень-то удачно вы потратили эти деньги, верно, Сэм?

– Я же нефтедобытчик, – отозвался Холт. – Привык рисковать. И проигрывать.

– Вы по-прежнему собираетесь основать кинокомпанию с Делани и Тачино? – из любопытства спросил Джек.

Холт надолго смолк.

– Наверно, нет, Джек. – сказал он наконец. – Вернусь к нефти. С ней у меня лучше получается.

Джек хмыкнул.

– Позаботьтесь о моем друге Делани, Сэм.

– Боюсь, я не в силах ему помочь, – тихо произнес Сэм. – И никто не в силах. Спокойной ночи, Джек.

– Спокойной ночи. Джек опустил трубку. Finite[54], подумал он.

Джек обвел взглядом темную комнату, единственным источником света в которой была настольная лампа, отбрасывавшая яркий пучок лучей на блестящий телефон. Холодная, неуютная, обманчиво роскошная гостиная казалась пристанищем для одиноких, разочарованных путешественников. На столе возле двери стояли полупустая бутылка шотландского виски, открытая бутылка содовой и несколько бокалов. Джек налил себе виски и добавил в него немного содовой. Газ из нее уже вышел, но Джеку было все равно. Он стоя потягивал жидкость, не снимая пальто с поднятым воротником.

Узы дружбы обрываются, подумал он, любовь умирает. Со щелчком опущенной трубки.

Ему не хотелось ложиться спать. Не выпуская бокала из руки, он прошел в спальню, зажег свет, вытащил два своих чемодана и начал собираться. Надо упаковать в чемоданы все. Весь город. Бросил изданного в 1928 году Бедекера {«…где следует дождаться заката»), на дно чемодана, которым он собирался защищаться от ножа Брезача. Затем опустил туда же томик Катулла {«Значит, время пришло – поспешно юноши встали…»), извлек из ящиков шкафа стопку сорочек и небрежно положил их на книги. Он заметил на ткани темные влажные пятна и понял, что из носа снова пошла кровь. Джек поднес платок к лицу, выпил еще и продолжал сборы.

Упаковать в чемоданы все.

В этой комнате, посреди ночи, смерть коснулась его, потрогала своей рукой, прошептала неясное предупреждение, напомнила о потерянных друзьях, самоубийцах, о тех, кто погиб в бою, умер от разочарования, несправедливости, алкоголизма или просто потому, что пришло время умереть. Кэррингтон, Деспьер, Дэвис, мужчины, ш равшие в покер в горящем Лондоне, Майерс, Катцер – призраки, восставшие из могил, расположенных в Калифорнии, Африке и Франции, – выстроились на перекличку.

Он отхлебнул виски, отнял окровавленный платок от носа, уложил три костюма в хитроумный, запатентованный, бесполезный американский чемодан, вспомнил сны, преследовавшие его в этой кровати, девушку, которую он любил здесь, нож, смятую простыню, тот незабываемый момент, когда смерть показалась ему желанной.

Он не умер в Риме. Смерть прошла рядом с Делани и, возможно, еще вернется за ним. Деспьер погиб, но случилось это не в гоороде. Деспьер, душа которого приняла Рим в ту минуту, когда он впервые проехал через Фламиниевы ворота, человек, всегда готовый что-то праздновать, а утром платить за радость.

Пей, истекай кровью, собирай вещи.

Где сегодня поют цыгане? Что делает сейчас жена, которую Деспьер назвал однажды приятной женщиной?

Он подумал о женщинах, лежавших в эту ночь в своих постелях. Жена, несомненно любящая его, но и хранящая свои тайны, сейчас, наверно, крепко спит; она, как всегда, встретит его фразой: «Хорошо провел время, cheri?» Что, если он задаст ей тот же вопрос, а она ответит искренне? Как он к этому отнесется?

Вероника, обладательница роскошного тела, должно быть, предается на брачном ложе еще не успевшей угаснуть страсти; ей, наверно, удалось с помощью лжи отвести подозрения мужа. Шампанское высохло на аккуратно причесанной альпийской голове.

– О, Господи, – с горечью в голосе промолвил Джек, затем он направился в гостиную, налил в бокал виски.

Берта Холт, женщина с манерами и внешностью настоящей леди, пропитанная алкоголем, защищенная любовью преданного ей мужа, ждущая того часа, когда щедрое итальянское лоно произведет на свет малыша, призванного спасти жену миллионера и наполнить смыслом ее жизнь, видящая сейчас во сне кормилиц, детские коляски, нагрудники, пеленки.

Клара Делани, лежащая на раскладушке в темной больничной палате, единоличная собственница окружающих ее руин, растворяющая в серной кислоте своей любви то, что осталось от ее мужа.

Барзелли, через мозг которой проплывала длинная вереница мужчин, безнравственная, ветреная, сильная, обращающаяся с деньгами, любовью, славой так же грубовато-хладнокровно, как итальянская крестьянка – с выводком своих симпатичных, шумных детей.

Карлотта, научившаяся владеть собой, обнаружившая, что ее лучшие годы начались, когда она разменяла пятый десяток, живущая ради секса и любви, алчно хватающая то и другое, наконец успокоившаяся… Одинокая, всегда боявшаяся одиночества…

Куда вели нити любви, тянувшиеся сквозь ночь? К Брезачу, с его окровавленным лицом, к Деспьеру, умершему за гонорар, к Холту, обремененному женой-пьяницей, мечтающей о чужом ребенке, к Делани, запертому ревнивой супругой в клетку, лишенному женщины, в объятиях которой он обретал невинную радость, женщины, длинными зимними итальянскими вечерами дарившей ему молодость? Нити любви вели к разорванной жизни Джека, к трем его бракам, к тройной боли, сомнениям, разочарованиям, ненависти, однообразию. «Знаешь, ты не спал со мной уже более двух недель». Нежный обвиняющий голос в аэропорту. (Почему она не нашла более тихого места?)

В плену у женщин. Так когда-то сказал Делани.

Везде боль. Где искать спасения? Работа, честолюбие… Холт работал, Морис Делани не утратил честолюбия. Что касается значимости результатов их труда… Кто может утверждать, что на каких-то весах вечных ценностей два-три хороших фильма, снятых Делани в молодости, не перетянут тысячи холтовских скважин с нефтью? Приносят ли Холту облегчение в бессонные ночные часы мысли о его нефти, исцеляют ли Делани воспоминания о двух-трех фильмах, созданных в другом веке?

Деспьер, погибший в Африке, по-своему честолюбивый, работал, воевал. Специалист по насилию, он заслужил право, уезжая на очередную войну, написать: «Это обоюдная подлость».

«Смерть, смерть», – нашептывали Джеку призраки. Сирены, чьи голоса доносились из римской ночи, заставляли мечтать о забытьи, о смерти. Без воска в ушах, не привязанный к мачте, Джек слушал, протягивая к ним руки.

То, что подобное происходило с ним, казалось невероятным. Не пристало Джеку Эндрусу, здоровому человеку с развитым чувством ответственности, бросать неуверенные взгляды на открытое окно, на пузырек со снотворным. Не должен он завидовать избавившимся от всех проблем мертвецам, которым не приходится ежедневно сравнивать себя с теми людьми, какими они были в молодые годы, искать признаки упадка, свидетельства компромисса в каждом своем шаге.

И все же это происходило с ним.

В последние две недели с Джеком что-то случилось – он стал испытывать желание умереть.

Причин было немало – случайный удар, обрушившийся на него в день приезда возле гостиницы, то ли наказание, то ли предупреждение («Вот что они пели, когда тонула Дория», женский смех, донесшийся из такси), кровотечение, пятна на пиджаке, бык, повисший над дверью, парень с ножом, приснившиеся Джеку лысые мужчины в фартуках, расчленяющие его тело на куски в лесной избушке, немецкие священники, отнявшие у него любовь, фамилии умерших людей на экране, тот стройный молодой человек, которым он был когда-то, тоже исчезнувший навеки («Еп bien, – писал Деспьер, охваченный предчувствием гибели, – худшее осталось позади. Ты не должен удивляться. В мире, полном насилия, насильственная смерть – нормальный исход»), Делани, рухнувший на землю возле тренировочного круга, неспасенный, потому что его нельзя спасти… Люди, находящиеся справа и слева от Христа во время Страшного суда. Братство угодивших под хлыст Фортуны, rex, кому досталась Правая Грудь. Первый и последний Страшный суд.

Джек тряхнул головой. Довольно выяснять причины. Какими бы они ни были, он стоял сейчас один посреди неуютной, темной комнаты, никому не принадлежащей и никого не радовавшей, между полночью и рассветом; Джек старался прогнать из головы мысль о том, что было бы лучше, если бы его не вытащили из горящего дома, если бы Уилсон не нашел кабинет полковника.

Он зажег светильник, налил себе еще виски, подошел к висящему на стене зеркалу и стал беспристрастно изучать свое отражение. Подопытная обезьянка Господа, зафиксированная на операционном столе для вивисекции. Зеркало – это нож.

Его внимание привлек странный звук. Низкий, гортанный, он то становился громче, то затихал, напоминая предсмертные стоны какого-то зверя. Он доносился с улицы. Джек отошел от зеркала и шагнул на маленький балкон. Посмотрел вниз. Человек с непокрытой головой, в распахнутом пальто стоял, раскинув руки в стороны, посреди пустынной, темной улицы и кричал, обращаясь к нему, закрытым окнам, каменным римским стенам. Две проститутки, остановившись, смотрели на него. Сначала Джек не мог разобрать, что за слова вырывались из его глотки, на каком языке он говорил. Затем Джек узнал английские фразы. «Господи, я так одинок. Господи, неужели никто мне не поможет? О, Господи…»

Одна из проституток засмеялась. Джек услышал ее звонкий, девичий смех.

Внезапно Джеку показалось, что пьяный с распростертыми руками – тот самый американец, который ударил его возле гостиницы. Затем мужчина опустил руки и, нечленораздельно постанывая, направился по проезжей части к фонарному столбу. Теперь Джек смог разглядеть его лучше. Это был другой человек.

– О, Господи, – произнес пьяный; он поднялся на тротуар и заковылял вдоль темной стены здания. – О, Господи, я так одинок… Неужели никто мне не поможет?

Человек остановился. Взъерошил волосы пальцами, огляделся по сторонам. Затем торопливо застегнул пальто, поднял голову и, размахивая руками, точно солдат на параде, зашагал дальше и вскоре скрылся за углом.

Джек поморгал. Все завершилось так быстро, так стремительно, что трудно было поверить в то, что это не было сном. Еще несколько мгновений Джек смотрел на угол дома, за которым исчез пьяный; ему казалось, что сквозь шум ветра, раскачивавшего шторы, он слышит далекий жалобный голос: «Одинок… одинок».

Проститутка снова засмеялась, затем женщины ушли.

Он вернулся в комнату, закрыл дверь балкона. Взяв бокал, принялся ходить по ковру.

Ночь была зловещей, опасной. Ему довелось услышать крик отчаяния. В номере было слишком много зеркал, ее наполняли призраки прошлого. Позолоченные часы, висевшие над дверью, громким тиканьем напоминали о неумолимом беге времени. Крик пьяного «Я так одинок» по-прежнему звучал в комнате; он был приговором, угрозой.

Джек понял, что он не сможет провести сегодняшнюю ночь в этих неприветливых комнатах. Он вдруг вспомнил женский смех, доносившийся с улицы. Внезапно Джек понял, что это была та немка в красных туфлях. Он направился к двери. Вот чем надо завершить эту поездку – объятиями немецкой шлюхи. Почему нет? Безрадостный конец веселого путешествия. Тогда, по крайней мере, до конца ночи он будет не один.

Потом он остановился. Шлюха. Это слово Джек уже слышал сегодня. «Эта шлюха, твоя жена», – произнесла обезумевшая Клара.

Вот и хорошо, мстительно подумал Джек. Зачем выходить из здания? У нас в семье есть своя шлюха. Он подошел к телефону.

– Соедините меня с миссис Карлоттой Ли, – официальным, деловым тоном произнес он, словно боялся, что телефонистка подумает о нем нечто плохое. Десять минут четвертого. Хорошее испытание для развода – разбудить телефонным звонком бывшую жену в начале четвертого часа ночи.

– Да? – сонным голосом ответила Карлотта.

– Карлотта, – сказал Джек, – сейчас десять минут четвертого. Можно к тебе зайти?

На мгновенье в трубке стало тихо. Затем Карлотта сказала:

– Мой номер – триста двадцать четвертый. Дверь будет открыта.

Но это вовсе не было местью. Совсем наоборот. Они лежали рядом в темноте на широкой кровати. Комната была маленькой; теплый воздух, насыщенный ароматами, которые Джек считал забытыми, вернул его в дом, который он покинул много лет назад.

Они предавались любви истово, как люди, исполняющие священный ритуал. Они предавались любви медленно, нетороп-ниво. Они предавались любви нежно, как бы боясь неосторожным движением причинить вред партнеру. Они предавались любви страстно, словно за истекшие годы в них накопился голод, который нельзя утолить одним единственным актом. Они предавались любви спокойно, обстоятельно, как старые любовники, испытывая в то же время восторг и волнение первой близости. Они одновременно находились у себя дома и на чужой территории, острота ощущений сочеталась с обыденностью чего-то хорошо знакомого. Наконец, они предавались любви радостно, прощая друг друга, обретая друг в друге долгое, всепоглощающее наслаждение.

Она опустила голову ему на руку. Он дотронулся до Карлотты. Ее кожа была удивительно нежной. Плоть. Он вспомнил утро в капелле. Плоть.

Она вздохнула устало, счастливо. Наша плоть, подумал он, дарует нам удовлетворение, блаженство, ощущение праздника. Мы постигаем плотью сущность смерти, расплачиваемся ею за радость ночи.

Подопытная обезьянка Господа, подумал он. Но значительная часть Его экспериментов сопряжена с любовью, наслаждением. Условия сделки не столь уж невыгодны.

«Они очень стыдливы,– вспомнил он, – и спариваются только под покровом ночи, тайком; прежде чем вернуться в стадо, они моются в реке…» Сегодня, сказал себе Джек, мы спаривались под покровом ночи, тайком. Мы поднимаемся в своем поведении до уровня слонов. «Когда нарождается молодой месяц, они идут к реке и тщательно моются в ней; поприветствовав таким образом планету, они возвращаются в леса».

Месяц сегодня молодой, подумал он, моя река – Тибр.

Джек провел рукой от груди Карлотты к ее бедрам. Это было уже не то восхитительное молодое тело, которым он любовался в Калифорнии. Линии расплылись, сейчас даже самые элегантные наряды не смогли бы скрыть ее полноту. Джек знал, что теперь она, глядя на себя в зеркало, постоянно оплакивает свою утраченную красоту. Но это располневшее опытное тело только что подарило ему наслаждение такое острое и завершенное, какого он не испытывал никогда прежде.

– У меня такое чувство, будто я собираю урожай, а не занимаюсь любовью, – прошептал он ей в ухо.

Она усмехнулась.

– У испанцев есть поговорка, – сказала Карлотта. – «На самом деле мужчины любят полных женщин, сладкие вина и музыку Чайковского, однако скрывают это».

Они засмеялись. Это был чувственный смех старых друзей, счастливых любовников, простивших друг другу все. Этот смех прогонял призраков, снимал боль, избавлял от страхов и недобрых предчувствий.

– Полная женщина, – произнес он, ласково поглаживая ее плечо.

– Я знала, что это когда-нибудь случится, – сказала она.

– Да, – отозвался он.

Теперь происшедшее казалось ему неизбежным, закономерным.

– Мы должны были освободиться от ненависти, – сказала Карлотта.

Они какое-то время лежали молча.

– Ты завтра уезжаешь? – спросила она.

– Да.

– Будешь завтра спать со своей женой?

– Да.

– И думать обо мне?

– Нет. О моей жене.

И в этот момент Джек почувствовал, что еще никогда он не желал свою жену столь сильно; он знал, что, вернувшись в Париж, он обнимет ее с любовью и восхищением, будет дорожить ею. То, что поначалу замышлялось как месть, Карлотта своей женской щедростью превратила в прощение. Простив ее, Джек разрушил стену, которую он возвел между собой и любовью, между собой и верой в любовь, ту стену, которую он начал строить в горящем Лондоне, когда молодой летчик сказал: «Она оказалась старой, тридцатилетней, но еще привлекательной и умелой».

Он поцеловал ее. Джек не поделился своими мыслями с Карлоттой, но ее тронула нежность его поцелуя; она улыбнулась.

– Ты рад случившемуся?

– Да, – сказал он. – У меня больше причин быть благодарным тебе, чем ты полагаешь.

– Я рада, – сказала она и, помолчав, спросила:– Мы с тобой еще будем когда-нибудь заниматься любовью?

– Наверно, да, – сказал Джек.

В этом больше нет необходимости, подумал он.

– Когда-нибудь, где-нибудь, – произнес Джек. Она усмехнулась с легкой грустью.

– Когда-нибудь, – прошептала Карлотта. – Где-нибудь.

Утром Джек отправился искать подарки жене и детям, на которые он решил истратить купюру достоинством в десять тысяч лир, полученную от дамы из Бостона, сопровождавшей пьяного американца. Он шагал по оживленным, залитым солнечным светом улицам Рима, разглядывая сверкающие ширимы Хотя Джек спал в эту ночь не более часа, он не испытывал усталости и с удовольствием бродил по магазинам женской одежды, среди шарфов и свитеров, а также среди кукол и игрушечных автомобилей. Благодаря полученному от Холта чеку он чувствовал себя богатым. Джек купил роскошные подарки.

Обменяв в отеле двести пятьдесят долларов на лиры, он положи эти деньги в конверт, чтобы отдать их Гвидо в аэропорту. Благодарственное подношение местным богам, подумал он, заклеивая конверт. Он никому не звонил этим утром – ни Карлотте, пи Делани, ни Холту, ни Веронике, ни Брезачу. Все кончилось этой ночью, сказал себе Джек.

Его самолет вылетал в час дня; Гвидо молча вез его по пса польскому шоссе. Ярко светило солнце. Гвидо был серьезен, даже печален. Джек чувствовал, что Гвидо привязался к нему и жалеет о том, что эти две недели истекли. Он вспомнит обо мне с добрым чувством, подумал Джек, когда приедет в Тулон к женщине, на виноградниках которой работал во время войны.

У входа в аэропорт он вручил Гвидо конверт и попросил водителя не вскрывать его до тех пор, пока он не вернется в Рим. Гвидо кивнул, его глаза взволнованно вспыхнули, мужчины пожали друг другу руки. Джек постоял у дверей, провожая взглядом отъезжающую машину. Затем вслед за носильщиком отправился внутрь здания. Его багаж взвесили. Джек прошел регистрацию; подойдя к двери с надписью «Dogana[55]», он заметил вбегающего в аэровокзал Брезача. Парень был без очков, вокруг его глаз темнели многочисленные порезы, он близоруко оглядывался по сторонам, пока не увидел Джека. Он поспешил к Эндрусу.

– Я хотел попрощаться, – с ходу заявил он. – Холт, помимо прочего, сказал мне, что вы улетаете.

– Как дела в студии? – спросил Джек. Брезач мрачно засмеялся.

– Хаос. Все кричат друг на друга. Спорят. Даже в мужском туалете. Стайлз снова запил. Тачино рвет и мечет. Он уже дважды за сегодняшнее утро уволил меня. Никто не снял и метра фильма. Мне кажется, что работа над картиной не будет завершена раньше рождества. Ну и пусть.

Он пожал плечами.

– Я принес вам кое-что. Брезач опустил руку в карман пальто я вытащил оттуда закрытый складной нож.

– Вот, возьмите.

Вид у парня был несчастный, страдальческий.

Джек взял нож. Он подержал его на ладони, как бы взвешивая, и положил в карман пальто.

– Мне следовало воспользоваться им, – сказал он. На лице парня дрогнула мышца.

– Вонзить его в кого-нибудь. Возможно, в себя.

– Не говори глупостей, – добродушно произнес Джек.

– Я должен был убить ее вчера вечером, – сказал Брезач. – Веронику. Никому не должно сходить с рук то, что она совершила по отношению ко мне… человеку, который так ее любил… А вместо этого я выкинул идиотский номер с шампанским… Джек улыбнулся.

– На самом деле, – сказал он, – это было даже забавно. Возможно, это пойдет на пользу их браку. Он начался на реалистической основе.

– А потом позволил увести себя, как ребенка, – ненавидя себя, продолжил Брезач. – Случись это еще неделю назад, я бы остался там и дрался бы до конца… Вот чего я стыжусь более всего. Знаете, почему я разрешил Максу увести меня?

– Почему?

– Потому что, стоя там, даже тогда, когда этот негодяй наносил мне удары, я думал: «Если я затею серьезную драку, меня арестуют и, возможно, выгонят из Италии. Я не смогу доснять картину Делани, сделать свою…»

– Да, – согласился Джек, – вполне возможно.

– Я стал сговорчивым, осторожным, – сказал Брезач; его лицо побледнело, свежие порезы казались более яркими на фоне белой кожи. – Смотрите, что со мной сделал первый аромат успеха. Пройдет месяц, и я буду смеяться над этой историей. Мое благоразумие оказалось напрасным. Так мне и надо. Я заслужил такой исход. Каким человеком я стану через пять лет? Что меня ждет?

– Не бойся, – сказал Джек, – ты уцелеешь.

– Джек… – смущенно, неуверенно произнес Брезач. – Могу ли я рассчитывать на вашу помощь, если когда-нибудь она понадобился мне?

Джек задумчиво посмотрел на парня, чьи надежды обратились в прах, близорукого, печального, с порезами вокруг глаз; Эндрусу хотелось заплакать.

– Конечно, сказал он. – Позвони мне. Меня легко найти.

Джек попытался улыбнуться.

– А пока, – произнес Брезач, – вы не хотите дать мне какой-нибудь совет?

Джек взъерошил пальцами свои волосы, пытаясь найти нужные слова. Затем Джек вспомнил Кэррингтона, этого замечательного человека, и фразу, которую он сказал пришедшему к нему молодому актеру.

– Радуйся жизни, – произнес Джек.

Коснувшись рукой плеча Брезача, он направился через дверь к стойке таможни.

Через пятнадцать минут его самолет уже был в воздухе. Лайнер пронесся над ипподромом, расположенным на берегу реки, в водах которой отражались небольшие белые облака. Джек сидел у окна. Он в последний раз посмотрел вниз. Там, под ласковым средиземноморским небом, лежал залитый солнечными лучами чудесный город.

Самолет изменил курс. Джек откинулся на спинку кресла, расстегнув ремень. Воздушный корабль набирал высоту, приближаясь к Альпам.

Что ж, подумал Джек, я поприветствовал планету.