Он страстно любит живопись. Ради того, чтобы завладеть очередным полотном, он не остановится ни перед чем. Даже перед убийством. Нет, сам он не убивает. Для этого у него есть несколько тупых отморозков. Он — дирижер преступлений, не пачкающий свои руки вкрови. Он не оставляет следов, никто из «исполнителей» никогда не видел его. Но именно его надо найти и обезвредить, иначе появятся новые трупы. Неслабая задачка даже для бывалых оперов из МУРа.
Бугор Эксмо 2002 5-699-00022-4

Илья Рясной

Бугор

Двести миллионов долларов — такая, по самым скромным подсчетам, цена старинных рукописей, похищенных из Российской библиотеки в Санкт-Петербурге. Их нашли в считанные дни. В Пензенской области воры завладели «стаканом Вершинина» изготовленным в 1802 году — совершенно неповторимым предметом декоративно-прикладного искусства, стоимость его более одного миллиона долларов. Цена возвращенных уголовным розыском в Ярославский музей украденных оттуда нехристями икон — около двух миллионов долларов. Не меньше стоит и возвращенная коллекция старинного холодного оружия, некогда принадлежавшая Николаю Второму, и скрипка Страдивари. Наведывались преступники и в Эрмитаж, и в Русский музей. Страдают от них частные коллекционеры. Но дело даже не в баснословных суммах. Дело в том, что, похищая предметы культуры, крадут часть души народа.

Черный рынок антиквариата во всем мире признан одним из самых доходных преступных промыслов. И притягивает он не обычных бандитов, а преступников-интеллектуалов, отлично разбирающихся в искусстве, как правило, имеющих соответствующее образование. В России против них борются, притом достаточно успешно, сотрудники созданных в 1992 году специализированных подразделений уголовного розыска, о работе одного из которых и идет речь в этой повести.

В канве произведения угадываются реальные события и действительно существующие лица. Можно узнать и оперативнике уголовного розыска, благодаря им сегодня раскрывается в России большинство громких преступлений, связанных с культурными ценностями. В лицах ряда героев проступают черты подпольных «черных антикваров», на счету которых многие громкие преступления и которые вывезли из страны немало предметов культуры. Некоторые события, описанные здесь, действительно имели место. И, надо сказать, автор не понаслышке знает то, о чем он пишет.

Хочется надеяться, что, пока существует уголовный розыск. и пока в нем работают преданные своему делу люди, честно, не щадя себя выполняющие свой долг, наше национальное достояние разграблено не будет.

Начальник отдела по борьбе с хищениями культурных ценностей

Полковник милиции В. И. ПРОЗОРОВ

Убийцы работали спокойно, уверенно, без лишней суеты. Израильские стальные двери не явились для них сколь-нибудь серьезным препятствием…

Первыми заволновались коллеги профессора Тарлаева по работе. Заведующий лабораторией должен был выйти из отпуска во вторник. Но в этот день он не появился и не позвонил. Тарлаев никогда никуда не опаздывал. Заболей он внезапно — обязательно предупредил бы, передал, позвонил, послал телеграмму, наконец. Такое воспитание.

Не появился профессор и в среду. Телефон его молчал. В четверг к нему на квартиру снарядили ходоков, которые долго и безуспешно названивали в дверь.

— Да приехали они с дачи, — сказала соседка, высунувшись из дверей и вытирая руки о передник.

— Когда? — спросил заместитель Тарлаева.

— Так четыре дня уже. Марья Антоновна, жена его, за солью тогда заходила.

— Где же они?

— Не видела больше.

В отделении милиции появление делегации из лаборатории восприняли без энтузиазма.

— Пропали? — скучающе спросил дежурный по отделению. — Найдутся… Вы знаете; что большинство пропавших находится. По статистике получается…

— При чем здесь статистика? — возмутился заместитель Тарлаева и продемонстрировал удостоверение депутата Московской городской Думы. — Будем беседовать в другом месте. Или поможете?

По стойке смирно, конечно, дежурный не вытянулся. Поморщился досадливо и сказал:

— Поможем, для этого и поставлены… Пошлем дежурную группу.

Молоденький капитан — местный участковый, и кряжистый мордатый старшина — сотрудник патрульно-постовой службы, подкатили к солидному дому на Фрунзенской набережной на милицейском «жигуле». Они поднялись на этаж и настойчиво позвонили в дверь. Им никто не ответил. Тогда они поднялись еще этажом выше. После недолгих переговоров пожилая женщина впустила их к себе на балкон.

— Надо спускаться, — сказал капитан, перегнувшись через балконные поручни и смотря вниз.

— Надо, — с неохотой произнес старшина, понимая, что спускаться ему. А высоты он побаивался, и показывать чудеса ловкости на высоте шестого этажа ему не хотелось.

Они соорудили конструкцию из кожаных ремней и веревки.

— Выдержит, — сказал капитан, попробовав страховку на прочность.

— Ох, ерики-маморики. Хряпнуть бы стограммовку перед таким делом, — произнес старшина

— После хряпнем, — пообещал капитан.

— А, где наша не пропадала, — махнул рукой старшина и вылез наружу. Дернул еще раз ремень. Пригнулся осторожно, цепляясь за край балкона. Потом начал медленно спускаться, стараясь не смотреть вниз. На миг свободно завис. Качнулся. И ноги его коснулись поручней.

— Фу, — он перевел дух, облокотился о прохладный кирпич. Потом спрыгнул на балкон.

— Ну, чего там? — крикнул капитан.

— Ерики-маморики!.. Вызывай опергруппу. И труповозку!..

Я приехал на место происшествия, когда там уже вовсю работали следователь прокуратуры и эксперты с Петровки блеском молнии били по глазам фотовспышки. Техник из местного отделения обрабатывал кисточкой поверхность буфета, переносил на дактилоскопическую пленку проступавшие следы пальцев рук.

Трупы еще не вывезли. Два тела — пожилого седобородого мужчины в спортивном костюме и полной женщины в домашнем цветастом платье — лежали в большой, заставленной старинной мебелью комнате. Из-под потолка бросал мягкий желтый свет матерчатый абажур.

Сколько я за свою жизнь насмотрелся вот таких тел — с колотыми и рублеными ранами, с признаками удушения и отравления. Но когда видишь труп человека, которого неплохо знал и с которым встречался месяц назад, это в первый миг кажется нереальным, как плохая театральная постановка в которую никак не получается поверить. И требуется некоторое время, чтобы осознать: знакомый тебе человек переселился в мир мертвых. Нужно время, чтобы признать сей факт окончательным, обжалованию не подлежащим. Чтобы хоть немного привыкнуть к нему.

Я присел на колено возле трупа профессора Тарлаева. Две пули — в спину и в затылок. Аккуратненькие такие дырочки, через которые утекла жизнь.

— Эх, Святослав Васильевич, Святослав Васильевич, — прошептал я и вздохнул.

Профессор был человеком исключительным. Он обладал громадной эрудицией и знал, казалось, все про все. Он всегда был готов помочь людям. Меня он не раз консультировал по вопросам искусства. А еще он был добряком и любителем хорошего коньяка. И все происшедшее поражало своей несправедливостью.

Я встал, провел ладонью по стене. В последний раз, когда я был здесь, на этих стенах висели прекрасные картины. Здесь были Поленов и Сарьян, Кустодиев и Левитан. И мне с этой зияющей пустотой на стенах свыкнуться было не легче, чем с телами на полу. Обычные цветастые обои с квадратиками на месте картин выглядели уродливо, как окна с разбитыми стеклами. Я знал, как все выглядело раньше. И я чувствовал, как пусто теперь здесь. Другие этой пустоты не ощущали.

В этой квартире еще недавно был уютный, очаровательный мир старой московской интеллигенции — эдакий осколок прошлого. Это тот мир, где по старинке слушали не поп-группу «Мумий Тролль» и беззубого Шуру, а Шаляпина и Козловского, где по неисправимой старомодности читали не «Месть Бешеного», а Гоголя и Тютчева, где считалось более пристойным занятием печатать работы в научных журналах, а рекламу о продаже средства от тараканов в газете «Экстра-М» чтобы сбыть лежалый товар. Ясное дело — долго так одолжаться не могло. И большой мир ворвался в этот маленький мирок в виде киллера с пистолетом. Большой мир прошелся танковыми гусеницами, не оставив камня на камне.

— Давность наступления смерти? — спросил я Леху Зайцева заместителя начальника местного отделения по оперработе.

— Где-то трое суток, — сказал Зайцев. — Во вторник Тарлаев должен был выйти на работу. Значит, накануне…

— Из чего стреляли?

— Может, из револьвера, — пожал он плечами. — Гильзы не обнаружено. Калибр где-то около девяти миллиметров…

— «ПМ»?

— Эксперт говорит, не похоже… Стандартно, по два выстрела на человека. На поражение и контроль. В шесть патронов уложился.

— Почему в шесть?

— В спальной лежит дочь Тарлаева. Она читала книгу. Скорее всего был включен проигрыватель, и она не слышала, что творилось в большой комнате. Разделавшись с родителями, убийца зашел потратить еще два патрона. Так же аккуратно…

Что тут скажешь? Только слегка сдавило голову и прошли мурашки по телу от ощущения ледяного дыхания смерти, унесшей еще одну душу в неизведанные дали.

— Они работали не спеша, — произнес Зайцев, показывая на коридорчик, ведущий в кухню. — Смотри.

Рамы от картин были аккуратно сложены в коридоре. Зачем тащить картины с рамами? Добыча должна быть упакована компактно, чтобы ее нетрудно было вынести из квартиры.

Я нагнулся и показал на небольшой кусочек белой бумаги на полу.

— Упаковочная бумага, — сказал я. — Да? — Зайцев нагнулся над ней, не касаясь рукой. — Ребята работали хладнокровные. Не наследили. Тщательно упаковали картины. И трупы им не мешали. Тут нужна хорошая закалка. Молокососы после убийства обычно резко смываются, наспех покидав награбленное в сумки, — подытожил я.

— Похоже, — кивнул Зайцев.

— Явно — киллеры со стажем, — отметил я. — Знаешь Тарлаевы были достаточно напуганы разгулом преступности, «Криминальную хронику» выписывали не зря. Страху набрались. Поэтому разорились на израильские стальные двери. А вот сигнализацию с выводом на пункт охраны ставить отказались.

— Почему?

— Дубликат ключа нужно в отдел охраны отдавать. Боялись. Поэтому оборудовали квартиру ревуном. При попытке взлома вой тут такой стоял бы, что жители из окон повыпрыгивали бы. Двери Тарлаевы открывали только знакомым. Так что убийцу впустили они сами.

— «Труба засорилась», «телеграмма», «Мосгаз» — не прошло бы?

— Нет. Хозяева прозвонили бы в организацию убедиться, что пришли именно оттуда… Нет, тут побывал кто-то свой. Тот, кого встретили чаем с вареньем.

— Значит, среди своих надо искать… Хребтом чую — висяк будет, — Зайцев похлопал себя широкой ладонью по бычьей шее. — Хрен мы это дело поднимем!

— Поднимем, — заверил я.

— Сладкоголосо поешь, — поморщился Зайцев. Первая неделя работы показала, что правота пока была на стороне Зайцева. По горячим следам преступление не раскрывалось. Поквартирный обход практически ничего не дал. Только алкаш с первого этажа сказал, что в день убийства видел поднимавшегося по лестнице мужчину. Составили фоторобот, но толку-то? Я не знаю случая, чтобы кого-то поймали по фотороботу…

Отрабатывались связи, знакомые убитых. Возникали версии, но тут же отпадали. Дело начало зависать…

На втором этаже Центрального дома художника на Крымском валу была выставка немецкого авангарда. Когда я смотрел на размалеванные грубо и неинтересно полотна, у меня от скуки сводило скулы.

Толпа валила, естественно, не на авангард. Толпа валила с авангарда — прямиком на Всероссийский антикварный салон. В толпе валил туда и я.

Естественно, покупать я там ничего не собирался. А собирался на людей посмотреть. И на вещи.

Я продемонстрировал удостоверение МУРа дюжим молодцам в выглаженной, аккуратной синей форме, с пистолетами в кобурах — их присутствие здесь никак не излишне, учитывая какие ценности свезены сюда.

— Проходите, — сказали охранники.

И я через два шага оказался в мире красивых и дорогих вещей, больших денег, нешуточных страстей.

Выставочные площади под салон в этом году отвели приличные. Здесь представлены были несколько десятков антикварных магазинов — в основном питерские и московские. Свозили сюда лучшее, показать товар лицом.

Публика делилась на две основные категории. Первая: леди и джентльмены в модных туалетах, обязательно с торчащими из сумочек или нагрудных карманов мобильными телефонами — есть такой новорусский тотемный предмет, без которого и в люди не выйдешь. Это были толстосумы, присматривающие какую-нибудь ветхую безделицу, типа эскиза Саврасова, в роскошный сортир в своем новом подмосковном коттедже. Вторая категория: нечесаные, неумытые, странного вида существа — художники, реставраторы, искусствоведы, которых интересовали не столько цены, поскольку для них они были недостижимы, сколько сами произведения.

Время от времени попадались знакомые лица. Вон прошел кумир шестидесятников поэт Андрей Вознесенский, держа мило за ручку девицу, годящуюся ему во внучки. Вон профланировал знаменитый телеведущий и застыл перед коллекцией фарфора двадцатых годов. Вон прошествовал дирижер, хорошо известный не только в музыкальном мире, но и среди коллекционеров.

Глаза разбегались. Хочешь поделки Фаберже, хочешь картины — пожалуйста. Ну а также иконы, монеты, марки, плакаты Двадцатых и тридцатых годов типа «Враг подслушивает», книги — все, что душе угодно.

Цены писали в рублях или в никем и никогда не виденной валюте, называемой УЕ., которую в народе прозвали неприлично — не скажу как, дабы не вгонять читателя в краску. Рубли я в уме переводил в доллары, чтобы было понятнее. Цены кусались, притом больно кусались.

На витрине стоит металлическая пол-литровая бутылочка с выгравированной надписью: «Казенное столовое. Цена вина 10 коп, посуды — 3 коп. Итого 13 коп. Крепкостью 40». До революции таких было завались, сегодня она — уникальна и стоит две тысячи долларов. А вот невзрачная белая зажигалка старая, потертая, за которой и не нагнешься, если увидишь на полу. Она шла за две тысячи баксов — это плата для людей которые хотят иметь осколок минувшего.

— Ух ты, а это сколько? — спросил я продавщицу, проведя по крупу чугунного огромного коня — почти в настоящий рост.

— Недорого. Двадцать тысяч УЕ, — пластмассово улыбнулась девушка. Она улыбалась всем, зная, что коня все равно не купят.

— Хорошая кобыла, — я похлопал коня по крупу и перешел к стендам с посудой.

Набор золотой посуды шел за тридцать тысяч долларов. Солонка — полторы тысячи. Фарфоровая тарелка с надглазурной росписью — тысяча восемьсот долларов.

— Многовато будет, — кивнул я на небольшую, сантиметров двадцати в высоту, фигурку русского пехотинца времен Первой Отечественной войны — яшма, агат, серебро, золото. — Пятьдесят тысяч долларов все-таки.

— Вещь-то уникальная, — с вежливым высокомерием произнесла хозяйка магазина — высокая сухая пожилая женщина, сидевшая в кресле в глубине своей экспозиции.

— А чего-нибудь подешевле? — спросил я.

— Подешевле — это как? — Она встала и подошла ко мне.

— Ну, долларов за десять.

— Только проспект нашего магазина, — улыбнулась она.

— Я, может, вернусь еще и куплю парочку, — кивнул я на солдата. — Детишкам позабавиться.

Сделав большой круг, я зарулил на посадку — в служебное помещение. Там были расставлены мягкие черные кресла, столы. На столе стоял поднос, на подносе — бокалы, в бокалах пузырилось шампанское. Шампанское пили избранные гости и хозяева.

— День добрый, — сказал я, проходя в помещение. Мне закивали в ответ. Меня знали. Тут были две шишки Министерства культуры, оперативник из таможенного комитета и еще пара торгашей. Торгаши обсуждали какую-то сделку привлекая к спору представителя из департамента Министерства культуры по сохранению культурных ценностей.

Я присел в кресло рядом с седым, с рассеянно-лукавым выражением на морщинистом лице Николаем Ивановичем Рамсуевым — начальником отдела Министерства культуры. Он пялился в бокал и ни в какие дискуссии не встревал.

Девушка в белом накрахмаленном передничке поднесла мне бокал шампанского, от которого я не отказался. Хотелось немного расслабиться. Я устал. Позавчера подчистили квартиру Марата Гольдштайна — реставратора, коллекционера. Воры забрали коллекцию монет и несколько картин. И опять — дело глуховатое. Свидетели видели пару каких-то кавказских морд. Если кто-то считает, что в Москве мало кавказских морд — он ошибается. И больше не за что зацепиться. Плохо. Глухарь за глухарем прилетает в наш огород.

— Народу много — покупателей мало, — сказал Рамсуев, пододвигая ко мне вазочку с конфетами.

— Не покупают? — с сочувствием поинтересовался я.

— Вчера какой-то кореец купил Айвазовского за сто пятьдесят тысяч зеленых, — усмехнулся Рамсуев. — В «Антикваре на Бронной». Хозяин до сих пор не может прийти в себя.

— А кроме этого что купили?

— Практически ничего. А вы себе что присмотрели? — Улыбнулся он.

— Я на такие дешевки не размениваюсь, — сказал я.

— Ваше здоровье, — он поднял бокал. Мы чокнулись. Через несколько минут таможенник и торгаши куда-то рассосались. Остались мы с Рамсуевым, да еще официантка скучала за стойкой с бутербродами и бутылками.

— Из ваших вещей в этом году ничего не нашли? — спросил Рамсуев.

— Ничего.

— Воры стали умнее или воровать стали меньше?

— Трудно сказать, — пожал я плечами.

Перед открытием салона я несколько дней проверял все представленные сюда предметы по банку данных «Антиквариат» Главного информационного центра МВД — не значатся ли они среди похищенных. Странно, но ни одной краденой вещи не обнаружили, хотя на прошлых салонах снимали с продаж по несколько экспонатов.

— Здравствуйте, — с этими словами в помещении появился господин, доселе мне незнакомый — высокий, атлетического сложения мужчина лет сорока пяти. Лицо его было широкое и добродушное, волосы пышные. Костюм — дорогой. Очень дорогой и неброский. И из нагрудного кармана не высовывался бесцеремонно сотовый телефон. — О, Николай Иванович, — развел он руками.

— Сергей Федосович, вы ли это? — Рамсуев поднялся с кресла, похлопал гостя по плечу. — Садись, — он кивнул, гость устроился в кресле. — Шампанское, вино? Мы сегодня гуляем за счет мирового капитала.

— Хорошо угощаете.

— К сожалению, день рождения только раз в году, хмыкнул Рамсуев.

— Шампанское? — скривился гость. — Только зубы полоскать.

— Оленька, — сделал жест Рамсуев. Официантка вытащила из шкафчика запас — бутылку коньяка.

— Французский. Для особо приближенных, — отметил Рамсуев.

— Это сгодится.

— Майор Тихомиров из Московского уголовного розыска, — представил меня Рамсуев.

Сергей Федосович с интересом посмотрел на меня, пожал руку. Рукопожатие у него было крепкое.

— За знакомство, — он поднял бокал с коньяком. И опрокинул его разом, как опрокидывают водку. — А спирт лучше, — переведя дух, выдохнул он.

— В тайге спирт пьют? — спросил Рамсуев.

— В тайге пьют все, что горит, — улыбнулся Сергей Федосович.

— Геолог, — сказал Рамсуев. — Грубый народ.

— Не такой уж и грубый…

— Помимо того, что Сергей Федосович геолог, он еще и широко известный в узких кругах коллекционер.

Я напрягся, пытаясь припомнить, кто это такой. Но в голову ничего не приходило. Хотя мир коллекционеров и напоминает большую деревню, но все-таки всех знать невозможно даже оперативнику специализированного отдела Московского уголовного розыска по борьбе с хищениями антиквариата.

— Что собираете? — спросил я.

— Налетай, торопись, покупай живопись, — усмехнулся он. — У меня неплохая коллекция русской живописи… А вы здесь по делам или интересуетесь?

— Интересуюсь по делам, — сказал я.

— А. Как за это не выпить?

Мы выпили еще граммов по сто коньяку. И мне стало чуть приятнее жить. И место это понравилось еще больше. Нравилось вот так развалиться в мягком кожаном кресле, никуда не бежать, ни о чем не думать.

— Все, отбываю. Работа, — Рамсуев встал, поклонился и вышел из помещения.

В бутылке осталось совсем немного.

— Грех оставлять? — спросил Сергей Федосович.

— Грех, — кивнул я. В принципе, доза для меня смешная. И жить мне не мешает. Поэтому опрокинули.

— Вы давно в коллекционерах? — осведомился я.

— Лет двадцать пять, — сказал он. — Мне было двадцать лет, когда я купил на толкучке за десять рублей рисунок Кандинского. Я учился на вечернем, работал на ЗИЛе, и повесил его на стене в общаге, чтобы прикрыть дыру в обоях. И только позже понял, что это такое.

— Увлечение на всю жизнь, — сказал я.

— Да. Как наркотик… И опасное. Раньше антикварщиков жали за спекуляцию. Ну а сегодня… Сегодня сами знаете…

— Сегодня убивают.

— Да… Слышали о Тарлаевых? — спросил он.

— Я их знал.

— Я тоже. Профессор Тарлаев. Прекрасный человек. Был, — вздохнул он.

— Вы многих знаете?

— Практически всех коллекционеров, кто занимается живописью и прикладным искусством… Здесь душновато, — он приспустил галстук, — Давайте пройдемся по вернисажу. Посмотрим, какой завалью торгуют.

— Считаете, заваль?

— Наполовину. Есть несколько хороших вещей. Но цены вздуты безбожно…

Я с неохотой поднялся, и мы отправились на экскурсию.

— Здесь не продается ничего, — сказал Сергей Федосович. — Здесь обговариваются условия. Потом вещь продается втихаря — без налогов и сборов. И все довольны… А вообще, обороты падают. До всех кризисов совершенно иной уровень продаж был. Сейчас что-то начинает восстанавливаться… Хотя раньше совершались сделки. Три года назад чеченский бизнесмен — хозяин гостиницы «Рэдисон-Славянская» — в первый же день салона взял две картины: Кандинского — за полторы сотни тысяч долларов и Малевича — за две сотни тысяч.

Он остановился около стенда.

— Вот, хочу показать вам, — он ткнул на очень изящную, разноцветную хрустальную конфетницу. — Прекрасная вещь. И просят недорого, в отличие от всего хлама. Пять тысяч в долларах. Императорский стекольный завод. Вторая такая только в Эрмитаже.

Мы пошли дальше. Сергей Федосович чувствовал себя здесь как рыба в воде. Он со всеми раскланивался, жал руки.

— Здравствуйте, Анатолий Иванович, — кивнул он директору магазина «Арбатский сувенир».

У Иваныча лицо вытянулось, когда он увидел меня. Мы его лабаз трясли несколько месяцев, нашли две краденые иконы, чуть не закрыли. Так что меня он вряд ли любит. Но боится. Значит, уважает.

— Вот, пожалуйста, хит сезона, — Сергей Федосович показал на картину, достаточно мутно написанную. — Серов — «Петр Первый в Монплезире». Далеко не лучший образец творчества великого художника. Сколько, Анатолий Иванович?

— Серова меньше чем за сотню и отдавать грешно. Ну, хотя бы за девяносто тысяч. Как? — Он внимательно посмотрел на Сергея Федосовича.

— Успеха, — усмехнулся Сергей Федосович. Мы пошли дальше и остановились перед очередной витриной.

— Вон графины, серебро и хрусталь. За тысячи долларов. Хотел бы посмотреть на идиота, который купит.

— Почему?

— Пятьдесят процентов фальшивки. Сейчас целые мастерские работают, делают серебро Фаберже. У поляков клеймо фаберже есть, они метят им подделки. У нас еще в семидесятые годы тоже умельцы нашли клеймо Фаберже и как на конвейере штамповали.

— «Следствие ведут знатоки» — фильм целый по этой истории снят.

— Во-во. Кстати, организатор этого предприятия — сегодня депутат Государственной думы от ЛДПР. Времена меняются…

— А картины тоже подделывают?

— Еще как. Айвазовского начали подделывать еще при жизни. По миру ходит три тысячи его работ. И еще раза в два больше фальшивок. А художник дорогой. Сам он художник незаурядный, лучше его море никто не изображал. А тут еще всемирная армянская диаспора делает своему брату армянину рекламу. Так что на международных аукционах до трехсот-четырехсот тысяч долларов некоторые его полотна поднимались… А вон Васнецов так себе. Его за семьдесят пытаются продать, но не получится…

Беседа шла неторопливо.

— Вообще жизнь у порядочного коллекционера не сахар. Слишком много крыс, — нахмурился Сергей Федосович. — Вон одна, — он кивнул на стенд. «Московский антикварный мир», около которого откровенно скучал благообразный, с глубокими залысинам коротышка лет сорока — Николай Наумович Горюнин. — Настоящая крыса.

Тут мне с ним трудно не согласиться. Симпатии Горюнин у меня тоже не вызывал.

— За что вы его так? — полюбопытствовал я.

— Эдакий угорь. Везде пролезет. Всем вотрется, в доверие. А после этого начинают происходить с людьми странные вещи.

— То есть?

— Пара раз после этого нелюдям приходили воры или грабители.

— Он, кажется, приятель Марата Гольдштайна? — спросил я. Действительно, Горюнин числился в связях позавчера обворованного Гольдштайна.

— Таких приятелей у Горюнина… Гольдштайна ведь обокрали, да?

— Взломали квартиру, когда тот с семьей был на даче.

— А вы знаете, что перед этим Горюнин пытался сторговать у Марата несколько вещиц. Потому что у Горюнина был заказчик из Нидерландов на картину Юона, но не было самого Юона. А у Марата Юон был, вот только расставаться он с ним не хотел. Вы в курсе этой истории?

— Нет. Но хотел бы быть в курсе, — сказал я.

— Я деловой человек. Но сегодня раздаю идеи бесплатно. У Горюнина есть знакомый — ворюга из Краснодара. Кличка… — он прищелкнул пальцами. — По-моему, Реваз Большой… Да, точно. Этот бандит, когда у Горюнина были разборы с соучредителями по поводу «Антикварного мира», обеспечивал наезд на строптивых.

— Что-то слышал, — сказал я, хотя на самом деле ничего не слышал. Разговор становился все более занимательным. И собеседник казался все более интересным.

— У меня знакомый врач в тридцать шестой больнице. Он сказал, что этот Реваз у него лежит уже третью неделю. В компании с такими же…

— Болеет?

— Да. Совесть замучила, и ему ее ампутировали… Это самое удобное для ворюг — приезжаешь в Москву и идешь не в гостиницу, а ложишься на лечение, отстегиваешь деньги. А сам бродишь и бьешь прохожих по голове или лезешь в квартиру и берешь оттуда картины. И у тебя алиби — лежал под капельницей, был на рентгене…

— Слышал о таком, — сказал я. — А в каком отделении он?

— В третьей терапии…

Тут послышался противный звук. Это звонил сотовый телефон. Все-таки сотовый был у Сергея Федосовича, но только спрятан был во внутреннем кармане.

— Да, слушаю… Когда?.. Контракт Иванов просмотрел. Все в порядке?.. Ладно, сейчас подъеду, обговорим конкретнее, — он спрятал телефон. — Дела зовут. Рад быть полезен вам, — он вытащил из кармана визитку.

— Разговор настолько захватывающий, что хотелось бы продолжить, — сказал я, беря визитную карточку.

— Не против, — Сергей Федосович пожал мне руку. И энергичным пружинящим шагом направился к выходу, лавируя меж посетителей салона.

Любопытно. Информацию, которую он кинул мне между прочим, есть смысл проверять…

Я взглянул на синюю, золотом тисненную визитку.

Сергей Федосович Кандыба. Кандидат наук. Генеральный директор ассоциации «Урал». Телефоны рабочие. Сотовый. Ну что ж, Сергей Федосович. Мне хотелось бы с вами подружиться.

— Открывай, — услышал Лабаз, подходя к двери.

Часы показывали почти полночь. И Лабаз никого не ждал. Но, учитывая специфику работы, иногда приходилось принимать клиентов и в более позднее время.

— Кто? — спросил он.

— От Ростика.

Ростика Лабаз знал хорошо. Ростик был порядочным вором старой закалки. Из тех, кто выпасал квартиру по три месяца, изучал каждый замок, узнавал о хозяевах все, и только после этого лез за добром. Уходящее поколение. Лабаз чувствовал себя старым, выпавшим из новых времен, глядя на новую поросль, беззаботно жгущую людей утюгами и паяльными лампами, для которых оставить пяток «жмуриков» после себя — вообще не проблема.

— Чего так рано-то? — усмехнулся он.

— Скинуть надо, — послышался голос.

Скинуть так скинуть. Лабаз тем и живет, что подбирает то что надо скинуть людям. Кстати, подбирает очень задешево. Продает гораздо дороже.

— Сейчас, — сказал Лабаз и начал отпирать замок.

Он сжимал в руке большой охотничий нож, когда отпирал дверь. Хотя дома он особенно ценные вещи не хранит, однако его клиенты могут не знать этого и заявиться с ревизией, как уже было однажды. Тогда его навестила шпана. Они только начали промышлять грабежами, но самомнение! Они решили, что Лабаз — дешевка. Они заявились грубо, уложили его на пол и начали требовать деньги. Они были просто лохи. Они слишком много говорили, хохмили, угрожали, им казалось это очень крутым — унижать жертву. Они тешились своей крутостью до той поры, пока Лабаз не освободил руки и не дотянулся до флотского кортика. А потом пошел другой смех. Одного он пришил на месте, двое ретировались. И милиция к Лабазу не имела претензий. Впервые он разошелся с милицией по-хорошему.

Конечно, по нынешним временам дома надо держать пистолет. Но иногда к нему наведываются опера, для которых пистолет в тайничке был бы подарком. Так что Лабаз держал в руке нож, которым умел пользоваться виртуозно — зря зо-новские университеты не прошли.

Он приоткрыл дверь на цепочке и увидел высокого, жилистого, лысоватого, со снулыми, бесцветными глазами человека. В руке тот держал туго набитый кожаный портфель.

— Заходи, — кивнул Лабаз, открывая и отступая на шаг…

Не успел Лабаз на какую-то долю секунды. Очень уж быстро рванулся вперед гость, отбросив портфель. Вместе с ручкой он держал тяжелую, со свинцовым наполнителем резиновую дубинку.

Искры посыпались у Лабаза из глаз, как салют ко Дню Советской Армии.

Сознания Лабаз не терял. Только в голове помутилось, и он утратил власть над своими движениями. Он смутно понимал, что сейчас в квартире уже два человека. Что его вяжут, кидают на диван.

— Где картинка? — спросил второй появившийся — широкоплечий, с обильными татуировками на руках, описывающими его нелегкую судьбину. А его лицо было смутно знакомым, но Лабаз не мог вспомнить, где видел такое. Кто-то из блатных.

— Какая картинка? — Сознание у Лабаза чуть-чуть прояснилось. Голова не болела, только кружилась, да мутило.

— Которую тебе неделю назад сдали, — спокойно сказал жилистый, и в этом спокойствии читалась угроза. Этот был не из тех, кто красуется перед поверженным противником, изображая из себя невесть что. — Портрет Кустодиева.

— Кого портрет? — еле шевеля губами произнес Лабаз. И опять все взорвалось звездами. Врезали ему по зубам, и в рту появился привкус крови.

— На антресолях, — прошептал еле слышно Лабаз. — Пакет. За коробками… Берите и проваливайте.

Опять получил по зубам. Бил широкоплечий — бил сильно и безжалостно.

А жилистый взял его за подбородок и посмотрел в глаза. И тут Лабаз похолодел, да так и остался скованным холодом и безнадегой. Он увидел в этих холодных, как у крокодила, глазах свой приговор.

— Э, бродяги, не убивайте, — произнес он слабо и неуверенно.

«Бродяга» — это не оскорбительно, а ласково, так зовут воров на зоне.

— Не бойся, — хмыкнул жилистый.

— Разборов не будет, — пытался убедить их Лабаз, понимая, что все бесполезно. — Я все забуду. Мне эта картина на хрен не нужна.

— Еще бабки есть? — спросил жилистый.

— Под паркетом, — с готовностью выдал Лабаз. — Восемь тысяч «зелени».

— Это все?

— Все.

— Ну что ж. Тоже не валяются.

Широкоплечий вытащил, с антресолей пакет с картиной. Развернул его. И кивнул:

— Он!

— Не убивайте, братки, — заныл Лабаз. — Пожалуйста.

— Ну ты, черт, пуганый, — осуждающе произнес жилистый. — Мы же не мокрушники поганые. Разойдемся по-хорошему.

— Честно?

— Слово, — кивнул жилистый.

Он сунул руку в карман и вдруг быстро выкинул ее вперед захлестнул горло жертвы и начал растягивать руками.

Лабаз дернулся, выгнулся, рванулся вверх. Но сознание уже мутилось. Все уплывало в темноту.

— Барыгу удавить — святое дело, — оскалившись, выдал жилистый, придерживая тело и укладывая его поудобнее на диван.

— Да, — согласился его напарник, вскрывая паркет.

— Нашел там бабки?

— Есть… Надо было еще поработать с ним, — вздохнул широкоплечий, вдыхая жадно воздух и перебирая пальцами пачку зеленых. — Еще бы дал.

— Нет времени. Уходим в туман.

— Пошли, — кивнул широкоплечий, беря пакет с изумительным, сияющим сочными красками портретом Кустодиева, который уже одиннадцать лет гулял по черному рынку, переходя от спекулянтов к ворам, от воров к барыгам и обратно.

Мне страшно не хотелось вставать. Я с трудом вынырнул из полусна. Солнце светило прямо в глаза. Почему оно светит мне прямо в глаза, если я вчера зашторил окно? Почему, а?.. Потому! Просто кое-кто уже полчаса как встал с дивана, от избытка жизненной энергии отдернул шторы и уже полчаса наводит марафет в ванной. И шум, который как наждаком по ушам — это звук душа. Кира способна плескаться часами… Сколько раз просил ее не распахивать поутру шторы! Как об стенку горох. Крайняя педагогическая запущенность.

Я приоткрыл глаз, посмотрел на часы и опять зажмурился. Будильник зазвонит через пятнадцать минут. Пятнадцать минут, четверть часа — как это мало для человека, который не прочь подрыхнуть еще часика три-четыре.

Не хочу вставать. Хочу спать и спать… Но весь остальной мир не хочет, чтобы я спал. И я вынужден подчиняться. Скоро зазвонит будильник. Я встану. Ринусь в холодный душ. После десять минут подрыгаю руками и ногами, поколочу кулаками и ногами по кожаной груше, вызывая недовольство Киры. Да, я обязательно буду колотить изо всех своих немалых сил по груше, хоть сейчас, в полудреме, это и кажется нереальным. Буду напрягаться, потому как мне нельзя распускаться. Волевой человек отличается от неволевого прежде всего тем, что всю жизнь находит силы сам себя насиловать.

— Эй, соня, пора вставать, — эти слова принадлежали Кире.

Откуда, спрашивается, у нее столько сил? Полночи заниматься эротической гимнастикой. Вскочить в полседьмого. Слопать остатки еды в моем холодильнике — а она их слопала, иначе не бывает.

— Встаю, — вяло пробормотал я.

Она попыталась нырнуть ко мне в постель и пожертвовать наведенным марафетом, но я эту попытку пресек. Мне нужно под душ и молотить по груше. Да и ночи хватило.

Я потер ладонями щеки. Резко поднялся. И устремился по наезженной колее — душ, груша, потом еще душ, завтрак.

— Не видел вашу фирму на салоне, — сказал я. Кира работает в антикварном магазине. И снабжает меня исправно всеми сплетнями из этого мира.

— Там на неделю место тысяч восемь долларов стоит. Решили, что обойдемся, — сказала она. — Летом тем более дела идут плоховато…

Когда я вылез из-под обжигающих и отлично приводящих в себя холодных струй, Кира уже была в боевом облачении. готовая к нескончаемой войне за объем продаж и прибыли Она поправляла перед зеркалом ладно сидящий костюм, приглаживала белые, с фиолетовым оттенком волосы (крашеные, понятно).

— Нравлюсь? — осведомилась деловито она, таким же оном, как спрашивает — нравится ли покупателю выставленная на продажу бронзовая фигура авторства Лансере.

— Конечно, — кивнул я, не кривя душой против истины. Высокая, гибкая, с большими, немного наивными глазами, она действительно мне нравилась… Когда не раздражала так что хотелось выкинуть ее из окна — благо первый этаж.

— Я тебя люблю, — она чмокнула меня губами в помаде которая, как гласит реклама, выдерживает до ста поцелуев, и упорхнула.

Я доделал зарядку, отжавшись от пола, допрыгав и наподдав груше по первое число. Залез в холодильник. Свиные отбивные, которые я готовил вчера, были уничтожены острыми безжалостными зубками Киры.

Хорошо, что бриться не надо — это экономит массу энергии. Я ненавижу процедуру утреннего бритья. Она меня раздражает. Год назад начал отпускать бороду, и теперь походил на покорителя земли Сибирской Ермака. Хотя коллеги говорили, что больше на разбойника с большой дороги, в лучшем случае на Стеньку Разина — здоровый, бородатый и страшен в гневе.

Я не слишком увлекаюсь кулинарным искусством. Но когда решаюсь на готовку, чтобы посидеть в одиночестве с антрекотиком на тарелке, с маринованным огурчиком, взять серебряную вилку и нож, налить немножко вина в хрустальный бокал, как тут же, будто почуяв, заявляется Кира и изничтожает все. У меня ощущение, что у нее дома вечно пустой холодильник, что ее предки были голодающими Поволжья и, когда она перешагивает порог моей квартиры, генетическая память вскипает в ней. Кстати, на ее фигуре это совершенно не сказывается. Сама худенькая, изящная и всегда голодная.

Кроме засохшего сыра и хлеба, в холодильнике не осталось больше ничего. Я сделал два бутерброда, запил их растворимым кофе и отправился на службу.

Новенький зеленый «жигуль» девятой модели, который за мной закрепили месяц назад на автобазе родного ГУВД, ждал меня перед подъездом. Мы с моим железным Росинантом продрались через железный поток. Постояли в пробках. Нагло подрезали нос шестисотому «мерсу», сворачивая на Садовое кольцо. С кольца на Петровку я выруливал, подвывая сиреной. Перед воротами в ГУВД, где раньше было невозможно поставить машину, сегодня пусто. Начальство повелело очистить пространство, дабы не портить вид на здание солидного учреждения и не вводить террористов во искушение оставить там начиненную динамитом тачку. Я оставил «жигуль» перед въездом на автобазу в переулочке.

Теперь — к главному входу. Я продемонстрировал постовому удостоверение нового образца — какой-то умник додумался выдать угрозыску книжечки, похожие на пенсионные. Уголовники их всерьез не воспринимают.

— Привет, злыдни, — сказал я, заходя в кабинет, от пола до потолка увешанный картинами и иконами, изъятыми у всякого жулья да так и не пристроенными никуда.

— Здорово, борода, — кивнул Железняков — матерый волчище, дедушка нашего отдела, ныне от тяжелой жизни дошедший до того, что с раннего утра играл с компьютером в преферанс и, кажется, проигрывал.

— Привет, — кивнул Женька, молодой волчонок, не так давно прибившийся в наш коллектив.

— Совещание будет? — спросил я.

— Будет, — кивнул Железняков. — Это тебе не по салонам ходить. Это милицейские будни.

— Понятно.

— Готовься. Драть будут.

— Готовлюсь.

Я знал, что меня будут драть как Сидорову козу за просроченную жалобу гражданина Фельцмана о том, что у него сперли картину, которую он сам нарисовал в 1955 году, когда его вышибли из Академии художеств в Ленинграде за хроническую неуспеваемость. Картина была мифическая и существовала в больном сознании автора. Но отвечать на жалобу надо было.

Так и получилось. Начальник отдела полковник Буланов Михаил Анатольевич отпинал меня за просроченную жалобу. Заодно припомнил неважные успехи в борьбе с эпидемией хищений из частных коллекций.

— Ты чего по аукционам шатаешься, когда дел немерено? — сдвинув брови, осведомился он.

— Заводил оперативные контакты, — развел я руками.

— И много ты завел контактов, а?

— А я что, считал? — нагло заявил я.

— Вместе посчитаем, — с угрозой произнес начальник.

Потом он потаскал за загривок других. Заявил, что ожидается заслушивание у начальника розыска по нераскрытым делам коллекционеров, достанется всем так, что мало не покажется.

— Все, разошлись, — завершил Буланов совещание. — Работать, как Ильич завещал. Волка ноги кормят.

— Разговорчик есть на пять минут, — подал я голос. Когда все разошлись, я доложил Буланову о своих успехах.

— И чего этот коллекционер… как там его?

— Сергей Федосович Кандыба.

— Да. Что это вдруг Кандыба так разговорился? — подозрительно спросил начальник.

— Выговориться захотелось, может.

— Может… Пиши быстренько рапорт об оперативном контакте… Но сначала прозвони в Краснодар. Может, навскидку этого Реваза припомнят.

— Сделаем, — сказал я.

— Ну так делай. Работай. Шевелись, — кивнул начальник.

Когда я выходил, видел, что он включил компьютер и вышел в «Квек-два». Компьютерная зараза, подобно средневековой чуме, скосила большую часть уголовного розыска.

В кабинете я извлек из сейфа список сотрудников, работающих по нашей линии, и начал дозваниваться в Краснодар.

Мне повезло. Опера по антикам я застал на рабочем месте. Я его немножко знал — встречались во время семинара-совещания оперов-антикварщиков в Суздале несколько лет назад. Сколько мы с ним тогда выпили? Кто ж теперь вспомнит. Но пить он был горазд, однако я все равно могу выпить больше, хотя и не злоупотребляю.

— Привет, Васек, — сказал я. — Тихомиров. Из стольного града. Помнишь?

— А, молотобоец, — узнал он сразу. — Как она, столица?

— Золотеет куполами… Я за консультацией. Тут люди возникли. Не припомнишь такого Реваза Большого?

— Лордкипанидзе, да?

— Наверное.

— А чего вспоминать. Вор. Три судимости, федеральный розыск.

— Он в розыске?

— За кражи и грабеж.

— По антикам?

— Да. Три кражи с антиками. Иконы пер. У него какой-то канал сбыта. Он еще и барыгой выступал. Скупал у воров антики. Сейчас ищем. Ищем.

— Долго бы еще искали.

— А что, знаешь где он?

— Посмотрим… У тебя его физиономия есть?

— Есть.

— Скинь на наш факс.

— Мигом.

Через двадцать минут я имел рулончик бумаги, испачканный изображением кавказской физиономии и данными на ее обладателя. Итак, Лордкипанидзе Реваз Вахтангович, 1962 года рождения. Груз судимостей тяжел. Спортсмен — кандидат в мастера по вольной борьбе. Кликуха — Реваз Большой. Правда, большой. Рост метр восемьдесят, вес под сотню.

Я отложил факс. Оглядел своих коллег. Правда, из коллег остался только Женька. Железняков подался в Северный округ напрягать народ на раскрытие кражи антиков из сейфа жены банкира. Ежу понятно, что горсть драгоценностей дернули из сейфа ее родственники. Сами бы разбирались, бандитов, что ли, наняли бы, ан нет, заяву писать, и не куда-то, а прямо министру. Вообще, нувориши все чаще воспринимают милицию как придаток своей службы безопасности. Ненавижу этих ворюг и их шлюшных жен в целом. А ту стервозину, которая заявилась к нам права качать с видом английской королевы, посетившей своих подданных, ненавижу в частности. Я бы их всех порол батогами.

— Хочешь проветриться? — спросил я Женьку.

— В смысле? — Он с подозрением посмотрел на меня, ожидая, что его сейчас пошлют за какой-нибудь бумагой на окраину, где последний автобус уже год как проржавел и сгинул.

— Доставай пистолет. Поедем, присмотримся, как в столице бандитам отдыхается.

— Всегда готов, — Женька начал убирать бумаги.

Я двинул в кабинет к шефу, но он отбыл в мэрию вместе с заместителем. Пришлось принимать волевое решение.

— Поплыли, юнга, — сказал я Женьке.

— Мариманы не плавают, а ходят, — сказал Женька.

— Тебе виднее, — кивнул, я. Женька служил на Северном флоте и поэтому куда лучше знал, плавают по морю или ходят.

Мы оставили машину около зубастого металлического забора тридцать шестой больницы. На территорию заезжать не стали.

— Пошли, — сказал я, направляясь к проходной. — Приемное время с двух, — сказал вахтер.

— Милиция, — я показал удостоверение. — Третья терапия?

— Вон, красный корпус. На втором этаже.

— Благодарю за службу, — сказал я.

Мы прошли через просторный пустой холл, где в окошко принимали передачи и давали справки, на лестницу. Зеленые стены тут были исписаны непристойными словами, телефон-автомат, висящий косо, был как будто изгрызен, но работал — по нему говорила миловидная девушка. На ступенях сидели на корточках бомжи.

На первом этаже была известная на всю столицу первая терапия, куда свозили на подлечивание и освидетельствование бродяг со всей Москвы. Как только они уживались тут с добропорядочными пациентами? Двое небритых доходяг, сидевшие у батареи и тупо о чем-то беседовавшие, были пьяны в дымину. Один зачем-то попытался уцепить меня рукой за брючину, как тянущийся из могилы вурдалак. Получив пинок, с уважением отвалил.

— Мразь какая, — покачал я головой.

Мы прошли на второй этаж.

Я толкнул дверь на тугой пружине. И уткнулся в молоденькую медсестру в хрустящем халате и колпачке, будто специально созданную природой, чтобы соблазнять больных.

— Вам кого? — сурово нахмурилась она.

— Если я скажу, что тебя, поверишь? — спросил я.

— Что надо? — нервно воскликнула она. — Вы к кому?

— Мы — заезжие врачи, — сказал я, отодвигая ее. — Операцию тут кое-кому хотим сделать.

— Что?

— Милиция! Где этот орел? — Я ткнул ей в лицо фотографию Реваза Большого.

— Не знаю… — врала она неубедительна, глаза бегали воровато.

— Девушка, не лги милиции, — напутственно произнес д — Где этот инвалид?

— В пятой палате, — сказала медсестричка поспешно.

— С друзьями?

— Да. Они с воспалением легких.

— Чахоточники, — кивнул, я. — Доходяги. Лагеря вымотали… Сколько их там?

— Трое. Четвертого с утра не видела.

— И больше никого там?

— Нет.

— Спасибо, — я чмокнул ее в щеку и увидел, как глаза ее удивленно расширились.

Пятая палата была светлая, просторная, с пластиковыми окнами. Там на тумбочке стояла видеодвойка, висели занавесочки в цветочках, урчал холодильник. М-да, за такое немало надо отстегнуть.

Они действительно были там. И меньше всего походили на людей, измученных воспалением легких и исколотых пенициллином.

Во главе стола сидел самый здоровый — туша широкоплечая, волосатая, наголо стриженная, с довольной жизнью и собой физией. Двое других устроились по обе его руки. Один тоже крупный, толстый грузин. Другой — маленький, тощий русский. Все жрали арбуз. На столе стояла бутылка с виски. Виски с арбузом — где вас манерам учили?

Интересно, что арбуз Реваз резал серебряным ножом. С позолотой. «Не то на серебре, на золоте едал…» Красивый такой нож. Фаберже нож. Прямо такой, как из пропылесосенной недоброжелателями квартиры коллекционера Марата Гольдштайна.

— Здорово, болезные, — в физкультпривете взмыли мои руки.

Реваз посмотрел. на меня не испуганно, а с досадой, как на попавшую в пиво муху. Я таких типов знал. Такие ничего и никого не боятся.

— Вам кого? — теми же словами, что и медсестра, обратился ко мне Реваз.

— Что, Реваз, не узнал московскую милицию? — спросил я.

— Э, ошиблись. Я Отари Гогитошвили, — сказал он и полез в пиджак за паспортом.

— Хва придуриваться. Что, Реваз, ножик с квартиры на Смоленской прихватил?

Тут они и бросились напролом. Пузатый швырнул в меня бутылкой с виски, как метали бутылки с горючей смесью во вражеские танки. Промахнулся. И я припечатал его морду башмаком. Впрочем, такая морда намного хуже от этого не станет.

Тощий не хотел ничего. Его ненароком снесло со стула, когда я проходил мимо, и он забился под кровать. Женька на него заорал грозно:

— Вылазь, гниль!

Мне же было не до них всех. Реваз на моих глазах легко выпорхнул в окошко, как синица из распахнутой клетки. Я устремился за ним.

Мягкая земля врезала по моим ногам. Ох, старость не радость. Прыгать со второго этажа — приятного мало. Хотя в московском отряде милиции специального назначения, которому я отдал несколько беспокойных лет моей жизни, еще и не такому учат. Думаю, Ревазу было прыгать куда стремнее. Но его гнала вперед жажда свободы. Меня же — стремление, чтобы свободы ему век не видать.

Настиг я его, когда он пытался залезть на забор.

Реваз подпрыгнул, уцепился за железные прутья, пропорол руку острым набалдашником. И рухнул в траву.

Он нашарил нож, тот самый, Фабержовый, с которым прыгал из окна и который бросил перед забором.

— Стоять! — прикрикнул я, вытаскивая пистолет.

Он развел руками, выронил нож.

Я приблизился к нему, уверенный, что взял его. Левой рукой я потянулся к своему поясу, куда прикрепил браслеты.

Тут я и попался.

Не думал, что такой грузный здоровяк может быть таким быстрым. Он врезал ногой по моему пистолету. Ох, красиво все это сделал. Я его зауважал. Но тратить время на то, чтобы свыкнуться с этим чувством уважения я просто не мог. Пошла работа.

Пистолет по широкой дуге отправился вдаль, прошел как раз между прутьями забора.

Реваз потянулся к ножу на земле.

Я ногой отшвырнул нож в сторону.

— Сучара, — крикнул Реваз, бросаясь в атаку.

И вот сошлись два прошлых мастера — боксер и борец. Только я был мастером спорта, а он кандидатом. Эдакий кетч. Люди бы деньги немалые заплатили за такое зрелище. А тут выступай бесплатно.

Он устремился вперед, как паровоз, готовый раздавить котенка на рельсах. И урчал он как-то больно утробно, так что я был уверен, что при первой возможности он с удовольствием разорвет мне зубами горло.

Он попробовал сграбастать меня, потом поднять и опустить, чтобы после этого меня поднимали уже другие люди, в белоснежных халатах. Я с трудом ушел от его недружеских объятий и отскочил на пару шагов.

Тогда он засветил мне ногой по-каратистски в голову. Естественно, не попал. Если бы он обучался в спецназе, то знал бы, что в боевой схватке удары ногой в голову практически не находят эту самую голову.

Зато удары носком ботинка по голени находят голень всегда. Болевой шок — человек на непродолжительное время теряет способность к ориентации.

Это я и проделал. Реваз согнулся. И получил прямой удар в голову. Ох, башка чугунная — он только встряхнул ею. Выпрямился. И плотоядно улыбнулся.

— У… — чего хотел сказать, так и осталось невыясненным. Потому что я звезданул ему своим коронным в челюсть. Сбоку. Так, что если бы он и поднялся, то не скоро. Борец он там или не борец, чугунная у него башка или не чугунная, но я привык класть этим ударом на чемпионатах России противника на пол, и тут никакая челюсть не выдержит.

Он прилег в травку. И отключился. Глаза закатил. Да, врезал я ему знатно. Прошло, как по классике. Так что не зря каждый день грушу толку. Еще можем кое-что.

Наконец, я вытащил наручники. Защелкнул на широченных запястьях. Все, схватка закончена чистой победой.

Я оглянулся, ища свой пистолет. И…

Анекдот есть такой — взглянула на него Медуза-Горгона и окаменела. Вот так и я — взглянул на него и окаменел.

Он — это пацаненок лет семи, стоящий с той стороны ограды. Пацаненок держал мой пистолет в руках, с интересом рассматривал его и поигрывал пальцем на спусковом крючке.

— Осторожнее, — как можно дружелюбнее произнес я.

— Газовый? — деловито и несколько презрительно осведомился пацаненок.

— Настоящий, — заверил я его.

— Ух ты. Как у бандитов!

— Я милиционер! — почти ласково продолжил я беседу, боясь, что пацаненок сейчас нажмет на спусковой крючок Или дернет отсюда с пистолетом в родной детский сад на paзбор с воспиталкой. Дети сейчас такие, быстрообучаемые.

— Это бандит? — все так же деловито кивнул пацаненок на грузина.

— Ага.

— Я твою маму! — вдруг диким рыком взревел грузин, пытаясь приподняться и не в состоянии сделать это, поскольку голова ходила ходуном и морда все время зарывалась в траву

— Давай пистолет! — прикрикнул я.

— На, — пацаненок протянул пистолет мне. Я перевел дыхание, поставив пистолет на предохранитель. Ласково пнул ногой сорок пятого размера задержанного. Поднял его и поволок к корпусу. Он шел как пьяный. Потом начал упираться. И тогда получил по хребту кулачищем размером с пивную кружку.

У Женьки проблем с задержанными не было. Он прикова их к батарее и теперь ждал машину из местного отделения.

Наручники были наши. Советские. По дороге Реваз их порвал, и его тогда опутали веревкой — оно надежнее.

— Покушение на жизнь сотрудника милиции. Знаешь, сколько светит? — спросил я Реваза.

Тот с кряхтеньем напрягся, пробуя на прочность очередные наручники. И с вызовом сказал:

— Что ты мне поешь? Докажи.

— Доказать? Реваз, я тебе все докажу. В том числе изнасилование малолетних и потраву посевов. Было бы желание.

— Слушай, опер, — говорил он с сильным акцентом и иногда начинал коверкать слова, когда особенно волновался. — Я не маленький мальчик. Я — Реваз Большой. За свое — отвечу.

— Вот и отвечай быстрее. И иди в камеру. А то Горюнин по тебе соскучился.

Реваз сжал кулаки. Снова попробовал наручники на прочность. И произнес злобно:

— Он заложил?

Я только развел руками — мол, а это требуется объяснять?

— Ишак… Я его маму! — заорал Реваз, вскочил. Я толкнул его в грудь и спровадил обратно на диванчик, стоявший рядом с письменным столом.

Для допроса мне отвели тесный кабинет в местном отделе милиции, обслуживающем территорию тридцать шестой больницы. Две такие туши, как наши, были для него великоваты, и воздуха не хватало.

— Как ты с Горюниным познакомился? — спросил я.

— Он директором промтоварного магазина был. Левый товар из Грузии в его магазин гнали. Деньги задолжал он. Я разбираться приезжал. Разобрался. Потом подружились.

— Когда это было?

— Одиннадцать лет… Одиннадцать… Я молодой был… Сейчас старый. Сейчас много прожито… Сейчас я устал, да. Понимаешь, устал я…

— Понимаю. Перетрудился в борьбе с чужой собственностью.

— Э, что мент поймет, — покачал он головой.

— Ты когда в последний раз вышел?

— Гамсахурдиа выпустил. Президент наш первый, я его маму!… Спросил, кто хочет за Грузию биться? Кто хотел, того из нашей зоны освободили. И в волчью шкуру одели.

— Как?

— В ментовскую форму, да… И мне, вору, ментовскую форму дали. И справку об освобождении мне дали. И в Цхинвали на войну меня послали. Я хотел на войну?

— Вряд ли.

— Я не хотел на войну. Я сбежал с войны. Я сбросил волчью шкуру и бежал в Россию с этой проклятой войны. Россия — большая. Грузия — маленькая. Что мне делать в Грузии?

— Может, зря бежал? — поинтересовался я. — Ваши в Грузии неплохо поживились. Воля вольная, уркаганская.

— Воля, — согласился он. — Кореша, которые не сбежали как я, рассказывали, как там вольно жилось. Село осетинское занимаешь. И сразу в дома, что побогаче. Заходишь и берешь. Заходишь и берешь. И никто тебе не возражает, никто псов по твоему следу не пускает. Это ведь не грабеж. Это трофей. Потом в школу всех мужчин сгоняешь. И через одного в лоб из автомата. Это не убийство. Это война… И все награбленное — на биржу черную. Это в грузинских селах дома были, куда все свозилось. Думаешь, это барышничество было? Нет. Это тоже трофеи! Меня сажали куда за меньшее. А тут — можно все. Я их маму…

— Да, твои кореша там отличились.

— А потом Гамсахурдиа, я его маму, свергли. И еще лучше стало. В Тбилиси — камуфляж надеваешь, свободной нашей стране присягаешь, — и машину ночью останавливаешь. Нет, ты не бандит. Ты — «мхедриони», ты воин за демократию Грузии. Кто против? Тому в лоб из автомата. Машину берешь… В квартиру заходишь. Богатый человек там. Дашь, богатый человек, деньги на демократию Грузии? Не дашь?.. Даст — кто откажется?.. Брата моего двоюродного так убили, я их маму!.. Потом Абхазия… Слушай, мент, не поверишь — там даже трубы из домов вывозили. Так хорошо всем было. Заложников брали, потом стреляли. Женщина, ребенок — всех стреляли. Никого не жалко. Демократия Грузии…

— Были времена, — кивнул я.

— А мне — во где те времена, — он провел руками в наручниках себя по горлу. — Может, тебе, мент, нравится людей стрелять. А я не палач. Я — вор!

— Вор, вор, — успокоил я его. — Так чего ж ты, вор, троих на Фрунзенской набережной из пистолета расхлопал?

— Что? — вытаращился Реваз Большой на меня.

— Семья профессора Тарлаева. Всю ты ее вывел. Никого не оставил. Как же ты так, вор? — насмешливо спросили.

— Не я! — крикнул он.

— Брось. У нас есть кому опознать. И на следах докажем. И подельники твои поплывут — факт. Так что идти тебе, Ре-ваз Большой, минимум на пожизненное, если смертную казнь вновь не введут.

— Э, мент, это не мое, — я видел, что на его лбу выступила испарина, он вытер ее скованными руками. И как-то сразу осунулся. — Хлебом клянусь!

— Да хоть всем урожаем. И всеми предками. Тебе это не поможет.

— Не мое!

— А что твое?

— Марат Гольдштайн, я его маму, — кореш Горюнина — мое. А это — не мое.

— Ладно, пиши, — я подошел к нему, расстегнул наручники, пододвинул лист бумаги.

— Что писать?

— Чистуху. «Раскаиваюсь в совершении преступления. За мной числится то-то и то-то. На Фрунзенской набережной трупы не мои».

— Ладно. Что мое — то мое.

Он начал выводить аккуратно слова. Я надиктовывал ему некоторые моменты. Это заняло с полчаса. Писал он медленно, покусывая ручку — хорошо, что не мою — я ее нашел на столе.

— Так что насчет Фрунзенской? — спросил я, беря чистосердечное признание.

— Опять, да? Я тебе не говорил, да? Я же говорил! Говорил, что не мы!

— Говорить мало.

— Картины там, да? — спросил Реваз Большой.

— Помнишь?

— Я читал. Я видел по телевизору, — покачал он головой. — Какое число было?

— Двадцатое мая…

— Двадцатого, двадцатого… Двадцатого, — хлопнул он ладонью по столу. — Двадцатого хату в Саратове брали. Хорошая хата. Иконы, распятие. Было, да. Средь бела дня взяли… Точно…

— Проверим.

— Проверь, да. Хлебом клянусь…

— Дописывай про Саратов. Расписывайся. И число ставь, — я протянул ему коряво написанное его рукой чистосердечное признание.

Он расписался.

— Ох, взял ты меня на понт, мент… Но за свое отвечу…

— Ответишь, — успокоил я его. — Кстати, где ваш четвертый?

— Кто?

— Вы же вчетвером приехали.

— Нет, он не при делах.

— Ну так назови его тогда.

— Баклан… Леха. Фамилию не знаю.

Он врал. Баклан был при делах.

— Ладно, иди в камеру. Посиди.

Его увели. А я прозвонил в наш отдел, чтобы проверили кражу в Саратове.

Оказывается, действительно в тот день была кража в Саратове…

Похоже, Реваз Большой и его оруженосцы никакого отношения к убийству не имели.

Я посмотрел на часы. Полдесятого вечера.

Я вышел в пустой коридор. Провел боксерскую связку — нырок, несколько ударов, атака, отход. Если бы кто меня увидел, приняли бы за психа. А я не псих. Я просто разминался.

Я зашел в соседний кабинет к Железнякову, который сейчас заканчивал работать с пузатым грузином. Сразу после задержания ворюг я отзвонил шефу, и сейчас в районный отдел съехалась вся наша контора, кроме начальства. Работа намечалась на всю ночь.

— Чего ты нас лечишь? — спросил я грузина, когда тот в очередной раз заорал: «Ничего не знай». Он уже почти дозрел и готов был вот-вот начать каяться в грехах и грешках. — Твои напарники уже и на саратовскую квартиру, и на Смоленскую площадь раскололись. Молчать будешь — пойдешь за главного в этой шайке. Из «шестерок» сразу в паханы…

Я взял его пальцами за толстые щеки. Он всхлипнул, пустив пузыри, и сразу утерял свой угрожающе тупой вид. Стал похож на обычную свинью.

— Давай, Гоги, не томи, — сказал Железняков.

— У, гниды! — Он ударил себя кулаком по лбу. — Гниды!

— Кто?

— Все! Пиши, да! Все пиши!

— Это к следователю, — сказал я. — Кстати, Баклан с вами по квартирам лазил?

— Он водитель.

— И где сейчас этот водитель?

— Ушел куда-то. Обещал быть…

Следователь как раз освободился, и мы отвели к нему пузатого Гоги — пусть допрашивает по всей форме.

— А мы посетим антиквара Горюнина, — сказал я Железякову.

Горюнин Николай Наумович был маленький, жирненький, заряженный наглостью, как динамитом. С этой наглостью, приобретенной за долгие годы работы в советской торговле, он и шел по жизни весело и без особых забот. И всю жизнь ему было всего мало. Всю жизнь он хотел, чтобы у него было всего много, а когда достигал очередного рубежа, оказывалось, что этого все равно мало. Если бы завтра Билл Гейтс решил отравиться и оставил бы ему в наследство все свое состояние, то через месяц, проснувшись в замке, Наумыч бы все равно с тоской взвыл:

— Мало…

Справедливости ради надо отметить, что жизнь у Горюнина была по большей части полосатая. И нередко коммерческие подъемы сопровождались спадами. Он все время влезал в какие-то дела. Первый раз по-крупному погорел с «МММ», вложив туда деньги клиентов. Пришлось закладывать все имущество и расплачиваться с долгами, иначе расплатились бы с ним самой конвертируемой в мире валютой — свинцовой.

Второй раз он погорел, когда на Руси грянул дефолт и Рубль рухнул.

Почему Горюнин спелся с ворами и начал грабить людей? Потому чтто еще при большевиках, походя не один год под расстрельной девяносто третьей статьей, карающей за хищение социалистической собственности наказанием вплоть до смертной казни, современную юстицию с ее пятью годами условно за бандитизм и наемные убийства всерьез он не воспринимал. Он имел список антикварных вещей, которые хотелось бы иметь его близким клиентам, как правило, темным — личностям с темными связями. И, добывая эти вещи, не останавливался ни перед чем. Тем более возможности были — сотрудничество с Ревазом Большим за годы сбоя не давало.

Жил антиквар в кирпичном цековском доме у метро «Новые Черемушки». Дверь в квартиру вела серьезная — так просто не вышибить.

Я встал перед дверью, а Железняков, Женька и двое наших постоянных понятых встали на лестнице.

Ну и как входить внутрь? Под мышкой — папка с постановлением о производстве обыска. Но бумагой, даже с печатями, замок не откроешь.

Будем договариваться.

Я позвонил в дверь долгим звонков.

— Кто там? — наконец послышалось испуганно-недовольное.

— Николай Наумович, это Тихомиров из МУРа.

— Зачем?

Сейчас он пялится на меня в глазок и пытается определить, действительно ли это нежданный визитер — опер из МУРа майор Тихомиров, с которым приходилось несколько раз встречаться по антикварным делам.

— В магазин ваш вломились воры. Нужно поехать, составить опись похищенного.

— Как?! — Горюнин тут же начал проворачивать замки, снимать цепочки. Дверь открылась.

— Приветствую, — я оттолкнул его, прижав к стене и слегка размазав по ней, и прошел в прихожую. — Розыгрыш. А вы и поверили.

— Что за чушь вы несете? — воскликнул антикварщик.

— Мы в гости. Всей компанией. Заходите, братаны, — обернувшись, крикнул я.

Опера и понятые набились в прихожую и коридор, сразу стало тесно. А я тем временем продемонстрировал хозяину салона «Московский антикварный мир» постановление о проведении обыска.

— Что? — переходя на базарный тон, каким орут молдавские торговки: «У меня весы правильные, а ты глаза разуй!» — Какой обыск? Выкатывайтесь отсюда! У меня рука еще не отсохла! Я жалобы писать умею!

— А чистосердечные признания писать не умеете? Можете потренироваться, — я толкнул его на диван в большой комнате — довольно грубо.

— Так. Я требую присутствия адвоката. И возможность позвонить прокурору, — заявил Горюнин.

— Да? — посмотрел я на него сверху вниз.

— Да. И немедленно. Тихомиров, вам это так не пройдет. Вы просто не знаете, на кого напали.

— Закрой хайло, барыга, и не мешай работать, — по-простому посоветовал я. И вместо того, чтобы закрыть хайло, он его открыл, да так с открытым и остался.

Ну да, вот такой я грубый и бесчувственный — временами. Так ведь положение обязывает. Зато быстро ставлю людей на место.

Мы начали методично переворачивать мебель, распахивать шкафы. Работали не церемонясь.

Тут зазвонил телефон. Он висел на стене в коридоре.

— Николя? — послышался воркующий женский голос.

— Да, дорогая, — глухо ответил я.

— Я уже еду. Готовь ванную.

— Приезжай, родная…

— Я с вещью. Как договаривались.

— Обязательно!

Тут Горюнин, расслышав, о чем разговор, заорал так, что уши завяли:

— Дай трубку!

— Могу дать трубкой, — я уже нажал на рычаг. — Я кому сказал сидеть и рот не разевать?

Обыск продолжился. Мы нашли массу всяких антикварных безделушек, но того, что искали, не было и в помине.

Прекрасная незнакомка заявилась в час ночи. Заворчал во дворе автомобильный двигатель, Я выглянул аккуратно из-за занавески и увидел припарковавшийся «Фиат». Оттуда выщда молодая, короткостриженая, полноватая, широкоплечая особа. У нее в руке был пакет. Видимо, нелегкий. Тащила она его, и он наподдавал ей по ноге.

— О, гости к нам, — сказал я.

И почувствовал, что Горюнин сейчас что-то выкинет… Он набрал в легкие воздуха, чтобы заорать благим матом и предупредить девушку. Я быстро пригнулся и нажал ему на шею, так что у него в глазах потемнело.

— Удавлю!

Единственный тон, который действует на таких субъектов. Он заткнулся. И вскоре в дверь позвонили.

— Уже бегу, — прошептал я, отпирая замки. На пороге стояла та самая деваха. Ей было лет двадцать-тридцать — точнее шиш определишь. Лицо круглое, миловидное и наивное. Короткая юбка открывала полные ноги в темных чулках.

— Здравствуйте, — неуверенно произнесла она, — А где Николя?

— Он вас заждался, — я поклонился и сделал приглашающий жест. — Давайте помогу, — и взял у нее из рук сумку.

Да, я могу быть и галантным, опять-таки когда интересы службы требуют.

Она шагнула в комнату и произнесла недовольно:

— Николя, я думала, ты один…

— Да, ванную он не приготовил, — вздохнул я.

— Это кто? — Она начала немножко бледнеть.

— Мы? Мы добрые милиционеры, — я продемонстрировал удостоверение. — Ваши документики… Так, — я развернул протянутый паспорт. — Ладыгина Анна Михайловна, двадцати трех годков от роду… Прошу на кухню. А понятые сюда.

Я освободил пакет, который она принесла. В нем лежали картина и икона.

— Иконка. Семнадцатый век. Северная школа. И картина Константина Юона. Если не ошибаюсь, все из коллекции Марата Гольдштайна. Не так ли, Николай Наумович?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Это не мое. Ее. У нее испрашивайте.

— Нехорошо на даму валить, — я укоризненно погрозил пальцем.

Анюту усадили на кухне, дав ей тоника отпаиваться. Она глотала его стаканами.

— Ну что, Анхен, поговорим, — я присел на стул напротив нее.

Раскололась она сразу, когда я сказал, что Горюнин вешает на нее кражу, а потому в ближайшие пару годков она не сможет принять нормальную пенную ванну.

— У Николя жена с дочкой — в Анталию. А мы тут… Ну, понимаете… Он меня попросил эти вещи подержать пока у себя. Потом сказал, что покупатель завтра придет, чтобы я привезла.

— Еще чего просил?

— Не-ет, — она всхлипнула. Осушила махом еще полстакана тоника. И зарыдала в три ручья.

Ох, не люблю эти соленые ручьи, которые текут из женских глаз. Они серной кислотой разъедают мужскую волю и решимость.

— Ну-ну, — я ласково положил руку на ее широкое плечо. И она неожиданно схватила меня за руку. И прижалась к ней щекой. Эге, этого еще не хватало.

Службу по охране Государственного русского музея к пыльной никак не отнесешь. Сержанту Саслову она была по душе. Дежурства — сутки через трое. И делать нечего. Шатайся, гонимый ветром, вдоль ограды да смотри в оба.

Впрочем, ни в одно, ни в оба никто давно не смотрел. Кто-то из роты охраны Русского музея от доброты душевной затаскивал в служебные помещения замерзших на ветру окрестных девах несколько легкого поведения. Кто-то попивал горькую втихаря. Кто-то шел в сквер «штрафовать» кавказцев.

То, что найдется ненормальный, который соберется обчистить Русский музей, не верил никто.

Дежурная оператор пульта централизованного наблюдения «Хрусталь» не верила тоже. Не поверила она и после срабатывания в три часа одиннадцать минут сигнализации.

Музей начинен всеми видами сигнализации — лучевой контактной, инфракрасной, забраться в него незамеченным невозможно. Однако аппаратура «Фольга», «Фотон», «Стекло», в общем, достаточно надежная, уже прилично состарилась и износилась и потому срабатывала несколько раз в ночь — от ветерка, от шороха, от вибрации. Да просто замыкало что-то. Поэтому сразу поднимать тревогу дежурная не стала, надеясь, что сигнал сам собой пропадет. Подняла тревогу, продублировав сигнал в дежурную часть роты милиции по охране музея, чуть позже — на какие-то одну-две минуты…

Между тем случилось то, чего никто не ожидал. Преступники использовали единственное место, где можно проникнуть в помещение, с незарешеченными окнами — восточный фасад Михайловского дворца со стороны Михайловского сада.

Их было двое. Один аккуратненько, обернутым в тряпку молотком расшарашил первое стекло, на котором не было датчиков. Стекла отставили в сторону. Сигнализация пока еще не срабатывала, на что и был расчет.

Набрав в грудь побольше воздуха, прижмурившись, вор шарахнул молотком по второму стеклу. Вот тут тревога поднимется точно. Теперь надо побыстрее поворачиваться.

Первый вор ворвался в помещение и ринулся к стене, на которой висели картины. В руках он сжимал остро наточенный нож. Перед этим были тренировки, поэтому он мастерски срубил двумя движениями веревки, на которых висели две картины — портреты работы Карла Брюллова.

Вор дернулся обратно к окну. Сердце было готово выпрыгнуть из груди. Дыхание срывалось, но времени было в обрез. Руки его дрожали, когда он передавал напарнику картины.

— Порядок, — прошептал он, вылезая из окна. — Теперь наддай газу!

Напарник с картинами устремился в сторону парка…

Сержант Саслов не особо надрывался устанавливать рекорды бега после полученного по рации сообщения о срабатывании сигнализации. Он был уверен, что тревога опять ложная. А время такое — самая ночь, и спать очень уж хочется Перед сообщением по рации он почти заснул, уютно прислонившись к забору.

Он вяло направился к месту гипотетического проникновения. Тут и увидел сцену, от которой сон тут же испарился. Кто-то улепетывал со свертком в руках по улице. А другой человек только что перемахнул через забор.

— Стой! — заорал сержант и ставшими непослушными пальцами выдернул из кобуры пистолет.

Второй был явно своим. Одет, похоже, в ментовский комбез. Наверное, из своих — в темноте не поймешь, кто именно.

Саслов побежал вперед.

— Стоять! Стрелять буду! — Эти слова были рассчитаны на того, кто улепетывал с поклажей.

Раздался выстрел. Когда обожгло щеку, сержант понял, что стреляли в него. И в миг все его существо будто сжалось в крохотный беззащитный комок. Ощутил, насколько хрупка его жизнь. И как ему не хочется, чтобы ее разбила вторая пуля.

Он споткнулся. Потом выпрямился и бросился что было сил следом. Он понял, что стрелял в него тот, второй, которого он принял за милиционера.

Воры были уже далеко. Они мчались к парку. И постовой, несший рядом охрану Российского музея этнографии, тоже не успевал выскочить им наперерез.

Саслов прицелился и нажал на спусковой крючок. Но напрасно. Они скрылись в Михайловском саду. Ищи ветра в поле…

— Ну, все, — прошептал сержант и нажал на кнопку рации.

Случилось неслыханное. Русский музей обчистили средь белой питерской ночи…

В изоляторе антиквар перестал бриться и покрылся жесткой щетиной. Аня притащила ему передачу. Но когда я встретился с ним в комнате для допросов, он пообещал:

— Сверну башку этой курице!

— Чего так?

— Дура, да! Чего приперлась?

— Ладно. Милые бранятся, только тешатся… Признаваться будем? — спросил я.

— Признаваться не будем. Следователю я уже сказал, что невиновен. И вообще не понимаю, в каком качестве я здесь? Это допрос? Тогда где адвокат? — Горюнин начал дымиться от приступа ярости. Нервы у него постепенно сдавали. Сейчас в этом взъерошенном типе никто бы не узнал лоснящегося, вежливого до приторности хозяина антикварного салона «Московский антикварный мир».

— Хочется поговорить с культурным человеком, — сказал я.

— Тогда запишитесь в школу рабочей молодежи, — огрызнулся он.

— Эх, какая молодежь. Годы уже не те, — вздохнул я. — Но я не ропщу. Вам тяжелее. Возраст уже за полтинник. Лет пять-шесть за все дела получите.

— Да? За что? — осведомился он, ухмыляясь.

— Язык не казенный. Все перечислять — устанет… Поют грузины. И отнюдь не народные песни.

— Они могут петь что угодно.

— И вещички у вас нашли.

— Не у меня, а у этой курицы.

— Ладно, основам права пусть следователь с адвокатом вас учат. Интересно другое. Статья с конфискацией. И конфисковывать есть что. В возмещение ущерба.

— Время теряете.

— Вы больше потеряете… И магазин конфискуют… Кроме того, вы уверены, что вещи вас дождутся?

Он посмотрел на меня долгим печальным взглядом.

— Не дождутся ведь. Вы их не в том месте оставили, где они годы лежать могут, так? На хате съемной лежат, — брякнул я наугад. — Мы по всем газетам списки краденого опубликуем. И хозяева квартиры, когда вы пропадете, скрывать ничего не будут.

— Лежат вещи. Лежат, — вздохнул Горюнин. Я ткнул в его болевую точку. Наверное, не раз думал об этом.

— Так нечего им там лежать. Поехали, возьмем, — великодушно предложил я.

— А, черт!

— Адвокат сказал — ни в чем не признаваться — так? — с сочувствием спросил я.

— Так.

— Если бы изымали имущество, принадлежащее адвокату, так глядишь, он бы что поумнее посоветовал… Поехали, Николай Наумович. Сдадим краденое государству. И там, глядишь, под подписку о невыезде отпустят.

В моих словах была логика. Горюнин понимал, что я прав. Поупиравшись еще пару минут, он сказал:

— А, поехали…

Утряся все формальности, мы с Железняковым забрали антиквара из ИВС на Петровке.

Горюнин действительно повез нас на съемную квартиру в Подлипках. Держал он эту хату специально, чтобы хранить вещи с особо темным прошлым. Даже девок на ту хату не таскал.

— Вот, здесь, — он отпер ребристым ключом один замок. Потом другой. — Здесь все.

Горюнин прошел в квартиру. Мы — за ним.

— Во, блин, — прошептал он, оглядываясь окрест себя. Квартира была вся завалена пакетами с картинами, иконами, церковной утварью. Свозило сюда это добро ворье со всего света. Все наверняка где-то похищено.

— Что такое? — спросил я.

— Где? — в миг осипшим голосом выдавил Горюнин.

— Что где?

— Где картины из коллекции Марата?

— Где?

— Не знаю! Здесь были! Здесь! У, блин, — завыл он. — Как же, е…!

Он ударил кулаком по стене. Еще раз. Он не притворялся — это уж точно.

— Чего, уперли? — поинтересовался я.

— Да! Да! Да! — Теперь он пнул по стене ногой.

— Кто знал о квартире?

— Реваз мог знать. Он мне вещи привозил.

— Сюда?

— Нет. Передавал. Но мог проследить. Или кто-то из его подонков… Связался с бесчестными людьми на старости лет, а, — произнес он горестно.

— Да, это тяжело в вашем возрасте терять веру в человечество, — согласился я.

— Несколько икон, три полотна, набор золотой посуды и безделушки всякие ушли… И видеомагнитофон.

— А эти картины не взяли?

— Странно, весь Запад на месте. Хотя вот это, — он ткнул на голландский городской пейзаж, — немалых денег стоит. Самое ценное оставили.

— Какие полотна прибрали?

— Саврасова, Поленова. Приличное полотно Клевера. Он глубоко вздохнул и полез в шкафчик.

— Э, — отдернул я его. Мало ли, что там у него.

— Да виски там. Виски.

Он действительно вытащил початую бутылку виски. И одним залпом маханул граммов триста…

В тот день проснулся я от того, что Кира тщательно исследовала мой гардероб.

— Отлично, — она покрутилась перед зеркалом, примеривая мою ярко-зеленую ветровку, которую я привез из командировки в Германию. На ней она смотрелась, как парашют, опутавший десантника после приземления.

— Ты чего? — сонно спросил я.

— Как мне?

— Как влитая. И размер твой.

— Размер — не беда, дорогой. Главное — идет или не идет. Главное, ощущение, что вещь создана для тебя. Как и при покупке антиквариата.

— Кстати, эта вещь создана для меня, — заметил я, приподнимаясь на диване.

— Тебе не идет. А мне идет. Подари.

— Ох…

— Ну, не жадничай, — она сбросила ветровку, осталась без ничего, нырнула ко мне под одеяло и задышала жарко в мое ухо.

— Бери, — поморщился я.

— И ту штуку, — она кивнула на мою фетровую шляпу.

— А ту штуку оставь.

У Киры второе хобби после того, как объедать мой холодильник, — это забирать мои вещи.

— Ты на работу чего не встаешь? — спросила она.

— Мне попозже.

— И мне попозже, — она легонько укусила меня в ухо. И началось…

Постельная гимнастика — это такой вид спорта, в котором Кира весьма преуспела. Если бы давали звания, то кандидата в мастера она заслужила вполне. Бывали моменты, когда я так шалел от нее, что казалось, этот миг хочется продлить вечно.

— Женщина любит ушами, — проворковала она. — Ну скажи, чурбан, главное.

— Что?

— Главное слово.

— Я тебя люблю, — казенно произнес я.

Это был один из моментов, который всегда меня раздражал. Любит, не любит — главная игра девочек, в том числе и вполне взрослых. Но не мужчин. Люблю — не люблю ее? Черт поймет. Когда люблю, когда не люблю. Не люблю, когда она опустошает подчистую холодильник, оставляя меня голодным, стягивает мои любимые вещи, и я не могу ей отказать. И не люблю, когда требует говорить, что я ее люблю…

Потом я залез под душ. Побил по груше. Снова — под душ. Потом — готовить завтрак, поскольку Кира занялась нелегкой работой — накладыванием косметики.

Я вдруг на миг представил, что мы с ней поженились и я привязан к ней гирями. И этот момент повторяется каждый день — я готовлю завтрак, она красит лицо. Тут мне стало дурновато.

Познакомились мы, когда наша контора проводила контрольную закупку в магазине, где Кира то ли менеджер, то ли вояджер. Я приобрел какой-то рисунок, чей — уже не помню, помню, что за три сотни зеленых. Мы считали, что магазин работает без лицензии и его можно, закрывать. Купив картину, я предъявил удостоверение. На Киру, которая в тот день была главной, жалко было смотреть.

— Мы-то думали, вы покупатели, — искренне, обиделась она, и в ее глазах выступили слезы, как у ребенка, которому дали подержать конфетку, а потом отняли. Я ощутил, как на меня накатывает раскаяние.

Оказалось, что приперлись мы зря. И лицензия у магазина была на месте. И выглядели мы полными болванами. И, рискуя показаться еще большим болваном, я пригласил Киру на чашку кофе.

— Смазать душевные раны, обоюдные, — сказал я. Как-то так получилось, что продолжили мы взаимное врачевание у меня дома.

Тогда меня как раз бросила Лена, с которой, к счастью, мы так и не успели расписаться. Она — следователь, ушла от меня к прокурору. Анекдот… В целом, правильно — двум сотрудникам МВД жить под одной крышей не рекомендуется. А с Кирой отношения у нас тянутся второй год. То вспыхивали ярко. То утихали. Но так уж получалось, что с периодичностью один-два раза в неделю все это время она приходила ко мне домой. Она была безалаберная, ветреная, безобидная, иногда проницательная, все понимающая, иногда — хоть кол на голове теши. Мне она нравилась каким-то немножко не от мира сего восприятием окружающего. И вместе с тем не хотел бы жить с ней долго. Больше раза в неделю я терпел ее с трудом. Два раза были предельно допустимой дозой.

— Ты куда сегодня? — спросила она, уплетая приготовленный мной омлет и запивая томатным соком.

— На встречу с интересным собеседником.

— Понятно. Шпионские страсти.

— Ментовские страсти. Кстати, пора звонить. Я взял трубку радиотелефона, настучал номер. К телефону подошел он.

— Здравствуйте, — сказал я.

— А, московский розыск. Приятно слышать.

— Так как мы с вами?

— Как договаривались. В одиннадцать.

— В офисе не хотелось бы.

— В кафе. Знаю один очаровательный подвальчик.

— Но…

— Я же вас приглашаю.

Приглашает так приглашает. На зарплату опера в таком ли ко дорогом городе, как Москва, можно ходить только по булочным.

Подвальчик был уютный и почти пустой. Мы устроились в углу. Вышколенный официант в косоворотке и красных шароварах подскочил к нам.

— Вам что? — спросил меня Кандыба.

— Кофе. Покрепче, — сказал я. Завтракать после завтрака — это слишком.

— Ясно. Кофе. Стопочку коньяку… А мне — как всегда. Официант удалился и вскоре появился с подносом. На подносе был кофе, стопка коньяка — это мне. А для Кандыбы — стограммовик водки и небольшой, аккуратненький, соленый, а не какой-то маринованный, огурчик.

— Привычка, — сказал Кандыба, добро глядя на натюрморт — запотевшая рюмка и огурчик. — Уже пятнадцать лет с утра — стопка и огурчик. Знаете, помогает.

— Рецепт старый, — усмехнулся я.

— Ну, со встречей, — он поднял рюмку.

Я проглотил коньяк. Часть его махнул в кофе.

— Слышал о ваших успехах, — сказал Кандыба, перекусив огурец пополам и сжевав его. Челюсти его работали мощно, им бы перекусывать металл, а не жалкий огурец.

— Вы имеете в виду Горюнина?

— И его команду.

— А вы откуда знаете?

— По телевизору показывали. Да и слухи уже разошлись. Большая шайка?

— Четыре человека. Всех взяли…

Действительно, вчера мы задержали последнего ворюгу — Баклана. Он пришел в палату, где его ждали не подельники, а оперативники. Колоться он отказывается принципиально. Уперся — ничего не выжмешь.

— Говорят, нашли краденое, — Кандыба вопросительно посмотрел на меня.

— Не все.

— Много недосчитались?

— Трех картин. Саврасов, Поленов, Клевер.

— Так, — он прикрыл глаза и неожиданно оттарабанв сюжет каждой. — Так?

— Так.

— Во, память еще есть… Поленов там изумительный бы. Очень дорогой. Если все сложить, где-то тысяч на сто долларов. А учитывая, что они ворованные, снизьте цену в четыре раза. Не бог весть какой куш.

— Двадцать пять тысяч долларов? Тоже не валяются…

— Даже машину приличную не купишь, — отмахнулся Кандыба. — Но Горюнин хорош.

— Вообще меня пугают темпы, с которыми криминализируется антикварный бизнес, — посетовал я.

— Потому что, если вести его по закону, платить налоги и торговать только чистыми вещами — много не заработаешь, — сказал Кандыба. — Дилетанты считают, что торговля антиквариатом — это легкие миллионы долларов. Насмотрелись репортажей с аукциона «Сотбис», где Мане уходит за полсотни миллионов долларов, и считают, что все столько зарабатывают. Когда сталкиваются с этим бизнесом ближе, удивляются, что цены так невысоки. Перепродать картину Васнецова и заработать на этом десять тысяч долларов — предел мечтаний. А с одной фуры с окорочками, если с таможней договоришься, доход раза в два больше. Разница?

— Да уж.

— Поэтому рецепт нормальной жизни в этом бизнесе: пренебрежение налогами — раз. Торговля темными вещами — два. По возможности вывоз за рубеж — три. И торговля подделками — четыре. Тогда будут более-менее нормальные заработки. Впрочем, на последние три пункта решаются очень не многие. Большинство антикварщиков ограничиваются фокусами с налогами.

— Факт, — я отхлебнул кофе. Кофе был хороший, и коньяк хороший. И вообще здесь было хорошо. — Меня беспокоит, что последнее время мода пошла у ворья на русских мастеров. То частные коллекции, а вот теперь Русский музея в Санкт-Петербурге. Кто-то по русским мастерам решил пройтись.

— А что. Очень возможно. — Кандыба приспустил галстук и вздохнул поглубже.

— А не поздно взялись? На Западе Россия сегодня не в ходу, — отметил я.

— На Западе Россия всегда была не в ходу. Но это не мешало ей быть Россией, — Кандыба улыбнулся и прикончил огурчик. — Нам Запад не указ.

— Что получается. Продать эти вещи здесь очень трудно. Да еще за копейки. На Западе они не нужны. Тогда какой смысл во всем этом?

— Может, заказывают для своих коллекций, — предположил Кандыба. — У многих теперь возникли бешеные деньги. Банковские аферы, наркотики, цветметаллы — мне, что ли, вам объяснять… Хотя вы видели наших наркомафиози?

— Видел.

— Им нужен Поленов и Саврасов?

— Вряд ли.

— Этому быдлу нужны ванны с гидромассажем и «Лендроверы».

— Тупик, — развел я руками…

— Кстати, насчет переправки произведений искусства на Запад. Тут проблема очень остра, — сказал Кандыба. — Вагонами ведь везут!

— Не без этого, — согласился я.

— И знаете, кто возит?

— Много кто. В основном дипломаты. Это еще с давних времен пошло. Переправить за рубеж чемоданчик с ценностями в застой не было проблем — даешь дипломату пять тысяч рублей — машина «Жигули», и чемоданчик оказывается за рубежом. Сегодня за такое цены в зеленых и поболе будут.

— А еще проводники поездов, — сказал Кандыба. — В вагоне сотни укромных мест, куда не залезет ни один таможенник.

— Знаете, кто этим занимается? — поинтересовался я. — Ну… — Кандыба замялся.

— Если начали, то уж договаривайте.

— Ладно. Если уж взялся содействовать оздоровлению окружающего мира, то надо идти дальше, — развел он руками — Была у меня пара картин. Один случайный знакомый предлагал перегнать на Запад, там как раз опять пополз вверх спрос на русский авангард, да и стоит он в несколько раз дороже, чем тут. Я отказался.

— Чего так?

— Я законопослушный человек…. В меру, конечно. Полностью законопослушны сегодня только идиоты. Что-то не так сказал? — улыбнулся он.

— Во всяком случае, откровенно.

— Я с людьми всегда откровенен.

— Тогда скажите, что это что за человек?

— Виктор Стружевский. Проводник. Подторговывал еще с середины восьмидесятых антиквариатом. Специально пошел проводником работать, чтобы гнать на Запад все. Кстати, — Кандыба стукнул, себя пальцем по лбу. — У него завязки с какими-то бандитами в Питере. Вот вам ход на Русский музей, — он потер руки. Как многих, его начинало захватывать выстраивание версий.

— Поезд какой?

— «Лев Толстой», фирменный — Москва-Хельсинки. Виктор сейчас как раз в рейс собирается. Из отпуска вышел.

— Где вы его видели?

— На собрании клуба нумизматов. Он там постоянный гость. Ну и я захаживаю иногда, хотя монетами интересуюсь постольку-поскольку.

— Значит, Стружевский.

— Удачи вам, — сказал Кандыба. — Чокнулись бы, да бокалы пусты. Но поутру больше нельзя. Тут я с ним был в чем-то согласен…

— И что с этим предлагаешь делать? — осведомился начальник моего отдела, изучив мой рапорт и отчеркнув избранные места ядовито-желтым маркером.

— Надо обкладывать волка, — с пафосом изрек я.

— А это не приблудная дворняжка? — с сомнением взглянул на меня полковник Буланов. — Точно волк?

— А у нас не страховая компания? Точно МУР?

— Ты о чем?

— О том, что гарантия только в страховых, компаниях.

— Не во всех, — покачал головой Буланов. — Ох, не во всех…

— Ладно, будем пахать эту борозду?

Буланов еще раз внимательно посмотрел на рапорт, будто пытался увидеть там что-то новое.

Я без особого труда установил, что на Московской железной дороге действительно работает Виктор Стружевский, тридцати пяти лет от роду. Он и правда член клуба нумизматов. Ездит на голубой «Ауди». Живет в трехкомнатной квартире, которую за три года выменял постепенно, начиная с однокомнатной. Ни в чем не нуждается. Чем может заработать на жизнь проводник международного поезда? Ну уж не провозом зайцев через границу. Только контрабандой.

— Представляете, потащит картины из Русского музея, и тут мы, — мечтательно произнес я.

— Ты что, веришь в эти разговоры о питерских бандитах, с которыми связь у этого проводника?

— Пока вся информация Кандыбы подтверждалась. — Многовато от него информации, — поморщился Буланов.

— Лучше больше, чем меньше.

— Чего тебе надо для дела?

— Наружку. Технический контроль. И поскорее. У него через пять дней рейс.

— Ой, — покачал головой Буланов. — Знаешь, какая очередина на технику и на наружное наблюдение!

— Знаю.

— Ни шиша ты не знаешь.

— Под громкие дела мы что угодно выбьем.

— Мы? Это я выбью, — Буланов устало махнул рукой. — Свободен пока…

Что-что, а выбить начальник родного отдела может все на свете.

И выбил — и бригаду наружки, и техников. Через курирующий нас отдел Главного управления уголовного розыска МВД. Там ребята ушлые и сразу понимают что к чему, а возможности у них куда больше наших.

Проводника мы взяли в железные клещи. Наружка протаскала его два дня без всякого толку — по кабакам, антикварным магазинам и по клубу нумизматов. Оперативники расширили свое образование, узнали, чем нумизматика отличается от фалеристики. Но не узнали одного — собирается ли Стружевский везти что-то за границу. И если вдруг собирается, кто ему будет помогать.

Это узнали техники.

Вечером я просматривал пришедшую на мое имя сводку технических мероприятии. На компьютере был отпечатан текст.

"Копий не снимать. Аннотаций не составлять.

Разослать:

Т. Тихомирову.

Секретно.

Сводка технических мероприятий № 11. Per. № 21117.

За 16 июля с. г.

На трех листах.

Объект (X) разговаривает с Неизвестным (Н). Разговор идет о переменах погоды. Об урагане во Владимирской области. Далее:

Н: Ты как сейчас?

X: Я? В отпуске. Отсыпаюсь.

Н: Готовишься к труду и обороне?

X: Только к труду. Ненавижу поезда. Что это за работа? Скажи, черта лысого мне сдалась эта работа?

Н: Хорошая работа. Денежная работа.

X: Да уж.

Н: Когда везешь?

X: На первом верблюде.

Н: Прекрасно. Обговорим при встрече.

X: Обговорим.

Н: Давай не куксись.

Начальник отдела Давиденко.

Отпечатан 1 экз.".

Я показал сводку Железнякову, все бьющемуся в преферанс с компьютером.

— Понимаешь, о чем речь? — осведомился я.

— Первый верблюд — это первый рейс, — сказал Железняков. — Первым рейсом он контру повезет.

— Да… «Была у меня таможня, были контрабандисты», — процитировал я «Белое солнце пустыни».

— Будем прищучивать? — Спросил Железняков.

— Обязательно.

— Где. Здесь?

— На Выборгской таможне.

— С таможенниками и ФСБ надо завязываться, — сказал Железняков.

— «Безопасность» нам зачем?

— Надежнее. Их внешние все дела. С ними спокойнее.

— Босс не одобрит, — покачал я головой. Буланов действительно не одобрил идеи сотрудничества с ФСБ.

— На черта нам чекисты? — осведомился он, прочитав план проведения оперативных мероприятий.

— Не помешают.

— Да. А потом раструбят по всему свету, что взяли матерых уголовников, а о нас — ни слова.

— Договоримся…

— Договоримся… Нам когда с них чего перепадало?

— Перепадало. В прошлом году в Шереметьево-2 мы вместе по их информации мероприятия проводили. И успешные. Целый архив старинных документов взяли… Кроме того, если в лужу сядем, шишки тогда тоже поровну делить.

— Ладно, подумаем, — недовольно произнес Буланов. Чекистов он почему-то сильно не любит. Я сам к этой конторе отношусь толерантно, как к явлению природы, которое может быть и полезно, и вредно. Надо просто знать, как его использовать.

Через два часа Буланов вызвал меня к себе и сказал:

— Созвонись с Ванюшиным из ФСБ. Будем работать вместе с его отделом.

— Будет сделано, — кивнул я…

В полупустой восьмой вагон поезда с гордым названием «Лев Толстой», ранним утром остановившегося на станции Выборг, мы зашли целой толпой: прапорщик-погранец, оперативник из ФСБ, важняк из курирующего отдела ГУУРа Сережа Васин, два таможенника — один местный, другой — из таможенного комитета в Москве.

В вагоне царила приграничная суета. Пассажиры лезли за паспортами, рылись в поисках мятых таможенных деклараций. Кто-то обязательно возмущался лапотными русскими порядками: «Замучили! В Европе вон никаких границ, через три страны проедешь и не заметишь». Кто-то выглядел боязливо и затравленно, как будто вез пару чемоданчиков героина и литр цианида, притом чаще так выглядели те, кому вообще бояться нечего.

Поезд тронулся. Местный усатый таможенник методом тыка попросил пару наиболее по виду подозрительных пассажиров открыть чемоданы, но делал это больше формально.

Да, сейчас границы уже не те, что раньше. И рвение у тружеников границы не то. Какие были раньше орлы — насквозь нарушителя видели, по лицам читали. Сегодня таможня читает в основном наши оперативные сообщения и трясет людей, которые, как точно известно, потащат что-то через границу.

Закончив с пассажирами, мы зашли в купе, где скучал за стаканом чая и газетой «Спид-инфо» месячной давности Виктор Стружевский — приятного вида, спортивного телосложения почти молодой человек. Его форменный китель был так отутюжен, будто и не было дальней дороги, а сам проводник только что из прачечной и из гладильни.

— Приветствую, — махнул рукой местный таможенник, заглядывая в купе.

— День добрый, — Стружевский протянул ему руку. Таможенник пожал ее неохотно и спросил:

— Деньги, товары, запрещенные к вывозу из России? Стружевский держался спокойно, уверенно, и трудно было представить, что совесть его нечиста.

— Ничего нет, — развел он руками. — Михалыч, сколько видим друг друга. Я чего когда возил?

Михалыч едва заметно нахмурился. Похоже, от накативших воспоминании. Конечно, возил. И Михалычу об этом известно. Все проводники что-то возят. Года два назад проводили масштабную операцию «Антиквариат» по северо-западу, так наша милиция с представителями таможенного комитета из Москвы заглянули в вагон-ресторан и ошалели — он был весь забит памперсами — не на одну сотню тысяч долларов.

— Ну тогда начнем, — сказал Васин. Стружевский кинул на него резкий взгляд. Видно было, что проводник понял — весь этот народ тут неспроста.

— Что вам показать? — совершенно спокойно произнес он. Ни мускул не дрогнул.

— Все, Виктор Афанасьевич, — сказал Васин. — Лучше выдайте добровольно.

— Добровольно выдать что? — спросил он меня.

— Предметы контрабанды, которых у вас здесь в избытке.

— Эх, господин, не знаю, кто вы. Если бы у меня что-то было в избытке, я бы не катался на этом поезде за жалкую зарплату. Ищите… — он усмехнулся. — Только побыстрее. Простой поезда представляете сколько стоит в валюте?

— Пока не представляю, — признался Васин. Проводник знал, что вся эта комедия — до следующей станции. Там обычно погранцы и таможенники выходят, и дальше — чужая территория. Задерживать поезд никто не станет.

— Что вам показать? — Стружевский достал чемодан сверху. — Вот, полный набор контрабанды, — он извлек из чемодана пару рубашек, нижнее белье и четыре банки икры. — Вот, главная контрабанда. Икорка. Можете сразу в наручники! — все-таки он начинал нервничать, видя полное отсутствие нашей реакции. Хотел сказать что-то еще, но сдержался.

Тут появился второй проводник и по-хозяйски осведомился:

— Что тут?

— Контрабанду ищут, — криво улыбнулся Стружевский.

Второй проводник деланно захихикал.

С таможенниками мы осмотрели места, где обычно прячут контрабанду.

— Ничего, — с таким видом, будто наелся лимонов, заявил старший оперативной группы ФСБ.

— Надо отправлять поезд, — сказал таможенник Михалыч. — Время на таможенный досмотр вышло.

— Мы не можем выпускать поезд. Не можем — сказал я. — Вещи здесь.

— Где? — нервно осведомился фээсбэшник.

— Здесь! — Я постучал кулаком по стене поезда. — Или там! — Я махнул рукой.

В Москве служба наружного наблюдения проводила Стружевского до вагона. Тот был со своим приятелем — с тем самым, с которым говорили о «первом верблюде». На горб этого железного «верблюда» они и взгромоздили три объемистые сумки. Когда этот приятель Стружевского выходил из вагона сумка у него была только одна, набитая чем-то мягким — там скорее всего были две другие сумки.

— Тут столько закутков. Можем год искать, — сказал московский таможенник.

— Значит, будем искать год, — зло кинул я.

— А поезд тут будет год стоять? — спросил Михалыч.

— Будем решать, — сказал я. — А сейчас перекур… Мы с Васиным, московским таможенником и фээсбэшником вышли перевести дух около вагона. Тут на нас набросились начальник поезда и железнодорожное начальство. Какой-то шишкарь в форменном кителе — в железнодорожных знаках различия я разбираюсь туго, но, кажется, чин немаленький, толковал что-то о том, что мы ответим.

— Вы представляете, что вы делаете? — орал он на меня.

— Потише, уважаемый. От вашего крика птицы дохнут, — гаркнул я на него в ответ.

Он разинул рот. Хотел что-то сказать. Но я улыбнулся ему с предельной наглостью, на которую способен (а тут способен я на многое), и произнес с угрозой

— Тише… Пожалуйста…

Он отскочил от меня как от прокаженного, покосился боязливо и ушел в сторону, прикрикивая на своих подчиненных и разоряясь насчет того, что так не оставит и позвонит сейчас Голубеву, и тогда всем…

— Кто такой Голубев? — спросил я.

— Замминистра путей сообщения. Он сейчас в Питере, пояснил московский таможенник. — Ну, что делать-то?

— А ничего, — сказал я. — Вагон отцеплять. Людей в другой пересаживать.

— Это серьезно, — покачал головой таможенник.

— А мы люди серьезные, — сказал Васин.

— И по шапке нам дадут тоже со всей серьезностью, — неожиданно весело произнес фээсбэшник. — Отцепляем…

Думать о том, что будет, если мы ничего не найдем, не хотелось. Наша оперативная комбинация и так уже влетала железной дороге в копеечку…

После горячего скандала с железнодорожниками, обильно подпорченного угрозами и матюгами, мы все-таки добились, что вагон отцепили и отогнали в депо. Поезд уехал. А проводники остались.

Стружевский постепенно утрачивал свое спокойствие. Он стоял и курил сигареты одну за другой, пряча руки в карманах, чтобы не видели, как они трясутся.

— Что вы так нервничаете? — спросил я, подходя к нему. — Все будет нормально.

— Я не нервничаю, — с вызовом произнес он., — Рейс вы мне сорвали. Ни за что.

— Бывает, — сказал я.

Передохнули мы малость. И начади обыскивать ненавистный вагон заново.

Еще два часа ничего не могли найти. А потом, уже в третий раз обшаривая туалет, я встал на какую-то трубу, зло рванул за решетку на потолке, сорвал ее. Просунул руку на всю длину в межпотолочное пространство. Там было грязно, склизко, пыльно.

— Ну? — спросил фээсбэшник из коридорчика.

— Ничего, — сказал я. — Хотя…

Я просунул всю руку еще дальше, хотя это было тяжеловато. И сообщил:

— Что-то есть… Дай чем подцепить. Фээсбэшник принес кочергу. Я зацепил какой-то предмет, притянул его. И произнес довольно:

— Ого.

Добычу я протянул вниз фээсбэшнику.

— Иконка. Восемнадцатый век, — оценил он.

— А ты откуда знаешь? — спросил я сверху с подозрением.

— Написано — «1761 годъ».

Я спрыгнул бниз, перевел дыхание. И сказал удовлетворенно:

— Э!

— С почином.

— Пошла карта, — кивнул он.

— Ну-ка, орлы, навались, — прикрикнул я…

Когда к вечеру к нам прибыл замминистра путей сообщения Голубев, сухощавый, строгий мужичонка лет шестидесяти, и добрался до злополучного вагона, то застыл как вкопанный.

Действительно, зрелище было непривычное. Бригада работяг заканчивала разбирать вагон.

— Это что? — сдвинул он брови.

— Вон, — я указал на лежащую на брезенте около остатков вагона добычу.

Из межпотолочного пространства, ниш в рабочем тамбуре, а также из воздушных фильтров извлекли сорок пять икон и три тубуса с картинами.

— Контрабанда? — спросил деловито замминистра.

— Она, мерзкая, — кивнул я.

— Работайте, товарищи, — с энтузиазмом произнес замминистра. — Если что нужно, вам будет оказана любая помощь.

И удалился со своей свитой.

Найдя первую икону, мы теперь имели право разобрать по винтику весь поезд. Такова практика. В Англии однажды, проверяя оперативную информацию о наркотиках, таможенники разрезали целый пароход.

К находкам нас не подпускали два фээсбэшных эксперта. Они раскладывали добычу в своем фургоне, как больного в реанимобиле. Искали следы рук, микрочастицы. Работали на редкость профессионально — загляденье, не сравнить с нашими косорукими технарями из отделения милиции, которые ни о чем, кроме отпечатков пальцев, не слыхивали и по своему невежеству запороли не один десяток тысяч уголовных дел. Техническая сторона работы у ФСБ всегда была на высоте. Возможности тут у них были куда выше, чем у МВД, так как вели они бой с лучшими разведками мира, а не с обычными уголовниками. Я верил, что они докажут — эти вещи прошли через руки Стружевского и его напарника.

Я ждал, когда эксперты дойдут до тубусов. Мне хотелось верить, что они сейчас развернут полотна из Русского музея. Или из квартиры Тарлаева.

— Так, — сказал эксперт, руками в перчатках аккуратно открывая тубус и вытаскивая свернутое полотно.

— Лагорио, — произнес я.

Морской пейзаж Лагорио украли три года назад из коллекции в Туле. Я прекрасно помнил ориентировки… Второе полотно — вообще неизвестное. Незнамо кто. Третье — похоже на Малевича…

Не то. Все не то…

Доставили мы Стружевского в Москву не на так нелюбимом им поезде, а на моей служебной машине.

Держался он молодцом. Признаваться отказался с самого начала.

— Я ничего не делал, — заявил он, сидя на заднем сиденье между фээсбэшником и Васиным.

— Пальчики, следы, все твое, — сказал я.

— О чем разговор? — пожал он плечами. — Доказывайте. Я сдержал такое родное душе бывшего милицейского спецназовца желание съездить ему по уху и пожал плечами.

— Докажем, придурок.

— И не надо меня оскорблять. Не таких видали, — он, кажется, наглел.

— Был один недавно такой, — сказал я. — Сейчас жалобы пишет на незаконные действия.

— Я тоже писать умею.

— Урод, — пожал я плечами и вдарил по газам. Ненавижу уродов. Пусть я сентиментальный человек, пусть я устарел, но я до сих пор считаю, что нехорошо брать чужое, неприлично заниматься контрабандой. А красть и заниматься контрабандой святых ликов, в каждом из которых — частичка души наших предков, — это уж совсем недопустимо. Стружевский думал по-другому. Он хотел одного — устроиться в жизни получше, и его не интересовали средства. Поэтому я считал его уродом и сильно не любил. И поэтому у меня было жгучее, на мой взгляд, совершенно законное желание съездить ему по уху.

По уху я ему не съездил. Но по хребту угостил кувалдометром, так что он едва не рухнул прямо перед входом в изолятор.

— Заходи, — сказал я. — Привыкай к тяготам воровской жизни…

— Ответишь за это, — прошипел он.

— Если только перед господом, — я врезал ему еще раз и уронил его в поджидавшие руки. — Принимайте.

— К стене! Руки за спину! — заорал на вновь прибывшего контролер.

Заперев его в тесную камеру на много мест, мы отправились за его подельником — который, по сообщению наружки, сейчас сидел дома.

Тот смотрел по видику «Терминатора», рев разносился на весь дом, и, я думаю, соседи сказали нам спасибо, когда мы его увезли. В отличие от проводника, раскололся он моментом.

— Да, да, — потряс он руками, сидя на стуле напротив меня в моем кабинете. — Точно. Отправили мы иконы.

Расписал он цепочку такую. У него в Хельсинки сидит знакомый, занимающийся сбытом икон, которые там стоят, дороже раз в тридцать, чем в Москве. Ему и возит Стружевский контрабанду где-то раз в месяц.

— Хельсинки завалены русскими иконами, — говорил подельник проводника. — Притом висит икона — девятнадцатый век. А они пишут нагло — семнадцатый, восемнадцатый. Все старят лет на сто. И капуста, понятно, уже другая!

— Вся Европа завалена иконами, — кивнул я. — В одному Стокгольме полсотни магазинов, торгующих нашими антиками.

— Во-во. Цены в Европе на наши деревяшки в последнее время сильно падают — очень много навезли. Но все равно еще нормальные.

— А вещи откуда берете?

— Иногда я достаю, — сказал он. — Иногда Витек.

— Последняя партия икон откуда? — спросили.

— Половина — мои. Половина — Витьки.

— А картины?

— Картинами я мало занимался. Но у Витька образовался запасец. Так что следующим рейсом мы хотели скинуть живопись. Мой человек в Финляндии обещал узнать к тому времени, как они будут продаваться.

— И где та живопись сейчас?

— У Витька где-то.

— Дома?

— Дома есть. Но дома он не все хранит. Где-то у него заначка.

— Где?

— Я не знаю! Не знаю я!!! А что будет-то? Что будет? — Он умоляюще посмотрел на меня.

— Как вести себя будешь.

— Я чем могу, тем помогу… Я готов.

— Ну тогда помогай, — сказал я и начал терзать его вопросами.

Я пытался вытащить информацию о висяках — по Русскому музею, по налетам на коллекционеров, но с таким же успехом я мог расспрашивать первого встречного на улице. Ни черта он ни о чем, кроме икон и церковной утвари, не знал. Правда, сдал мне бригаду, которая шарит по церквам в Тульской и Калужской областях — они якобы два года назад прирезали священнослужителя в сельской церкви.

— Ну что ж, спасибо, — кивнул я.

— А мне так и сидеть? — Он хлюпнул носом, и вид у него , стал жалкий.

— Трое суток посидишь. Там поглядим, — сказал я. в Тем временем наши с ребятами из ФСБ обыскали квартиру и гараж Стружевского. Изъяли несколько икон, небольшую коллекцию монет, несколько орденов девятнадцатого века и орден Суворова без соответствующих документов.

— Где у него склад? — спросил меня полковник Буланов, выслушав мой подробный доклад.

— Кто ж знает, — пожал я плечами.

— Ты не жми плечами-то, — сказал Буланов раздраженно.

— Могу и не жать. Все равно не знаю.

— Надо узнавать.

— Из Стружевского ничего не выдавить. Это издержки масскультуры. Все сейчас требуют адвоката и зачитывания им их прав. И никто не спешит раскаиваться.

— Зубы не заговаривай, — Буланов нахмурился. — Как искать будем, где у него клад зарыт?

— Отпустим.

— Верно. Отпускаем. И наружку ему прикрепляем. Пускай сам нас приведет.

Выпускать Стружевского мне не хотелось до боли. Но никуда не денешься.

— Пускай приведет, — согласился я.

Когда следователь на следующий день отпускал Стружевского на свободу, тот был искренне уверен, что оставил ментов в дураках. Он, видимо, считал, как некоторые, даже умудренные опытом уголовники, что кто не колется — тот не сидит. Еще как сидят!

Куда ж ты нас приведешь, проводник?

С утра пораньше меня разбудил телефонный звонок.

— Привет, Алексей, — услышал я знакомый голос. Сто лет бы его не слышать.

— Здравствуй, Надя, — сказал я в ответ. — Какого лешего тебе надо от меня в семь утра?

— У меня сегодня переговоры. Да и тебя не застанешь.

— Тогда бы уж ночью звонила. Чтоб наверняка.

— Ты опять злишься. От злости бывает язва желудка.

— Язвы желудка бывают от жен.

— Правильно. Я виновата. Опять я во всем виновата, — с профессиональным надрывом произнесла она.

— Ладно. Вопрос «кто виноват» — в сторону. Что делать? — спросил я.

— Котенок тебе посылку прислала.

— Какую посылку?

— Запечатано. Там письмо, кажется. Приедешь?

— Обязательно. Завтра попытаюсь подъехать.

— Вот ты такой. Ребенок письмо прислал. Лететь на крыльях должен. А у тебя даже намека на интерес нет… Ох, Алексей.

— Я приеду, как только смогу. Привет спекулянту передавай.

— Обязательно. От мента.

— Вот именно. Роже спекулянтской от рожи ментовской, — хмыкнул я. — Целую, ласточка. Порхай себе на здоровье, — я повесил трубку.

Классический треугольник. Было три человека — я, мой соратник по боксу, добрый приятель Володька, и моя жена Надя. Когда времена стали меняться, Володька плюнул на работу, принципы и устои — на все, и стал правдами и не правдами делать бабки. Надя тоже плюнула на все и стала делать бабки. А опер Алексей Тихомиров ни на что не может плюнуть до сих пор, поскольку по неистребимой наивности считает, что служебный долг чего-то стоит, что он обязан кого-то ловить, кого-то спасать.

Дальше расклад обычный. Опер Тихомиров вечно в безденежье, дома почти не бывает, все в трудах праведных. И пока он сидит в засадах, два новорусских делателя денег тем временем прекрасно находят общий язык. Деньги к деньгам, сердце к сердцу. И вот все меняется — они уже вдвоем, а я за бортом.

Я что, сильно убивался? Не слишком сильно. Поскольку понимал, что роскошной брюнетке Надежде я не пара. А мой приятель Володя — пара. Вот только в центре этого треугольника была одна точка, на которой сошелся для всех клином белый свет. Это Котенок мой драгоценный, дочка ненаглядная. Папа ловит бандитов, мама — рекламная львица, с утра до вечера носится по радио и телевидениям, по конторам и фирмам, делая рекламные бабки. Дядя Володя тоже весь в делах. А Котенок сначала обучалась в элитной гимназии, вместе с детьми крупных ворюг и известных бандитов. А потом ее сослали, как члена РСДРП при царизме, за границу. В Англию. В закрытую и дорогую школу. Мне не нравится, что она там. А Наде и Володьке нравится. Не потому, что они ее не любят и хотят услать подальше — любят они ее. Вот только считают, что из нее там выйдет леди и у нее там, в этой задрипанной Англии, в которой нынче живут одни голубые да всякая «чернота», будут перспективы… Да ну их всех!

У меня сегодня дел по горло. Стружевский на свободу с нечистой совестью выходит. И его наружка начинает пасти. А я буду сидеть у телефона и ждать сообщений.

Так все и получилось. Я приехал на работу и стал ждать весточек. И события неожиданно стали разворачиваться очень быстро.

Стружевский пришел домой. С женой он развелся три месяца назад, дома его никто не ждал. Наверное, плотно поел — пайка в изоляторах нравится далеко не всем. Принял душ. я Потом спустился, открыл гараж и вывел свою новенькую машину. Протер с любовью тряпкой стекло. Опробовал двигатель. И дернул на всех парах.

По Ярославскому шоссе он шел на предельной скорости. За городом бригада службы наружного наблюдения вышла из зоны связи, и где они шатались — никто не знал.

— Неужели упустили, — покачал я головой. — Умеют же портить настроение.

— Не упустят, — успокоил меня Железняков. — Спокойнее надо быть. Сядь, в преферанс с компьютером поиграй.

— Издеваешься?

— Нет. Успокаиваю.

Оперативник из наружки вышел на связь через два часа. Он сообщил, что звонит из какой-то дыры — дачного поселка далеко за Пушкино. И Стружевский недавно зашел в домик.

— Хороший дом? — спросил я.

— Хибара щитовая, — сообщил опер. — Ничего особенного.

— Откуда звонишь?

— С почты в поселке.

— Понятно… Присматривайте дальше.

— Обязательно. Ждите писем…

Мы ждали. А тем времени на даче разворачивались любопытные события.

Оперативники из наружки с трудом нашли подходящую позицию для наблюдения. И вовремя. Они успели увидеть сцену, как Стружевский вышел из дома, покачиваясь, как пьяный. В порыве дикарской ярости он отпихал ногой березу. Потом влепил с разбегу по пустому ведру, так что оно с грохотом улетело и врезалось в металлическую бочку для дождевой воды. Человек был вне себя.

Опера слышали, как он крикнул своей соседке, корячившейся над грядкой в огороде:

— Кто здесь был, Марья Антоновна?

— Здрасьте, — она оторвалась от грядки и подошла к забору. — Не заметила тебя… Да не знаю. Днем не было. Может, ночью. Я сплю.

— Спать все горазды! — зло бросил он.

Соседка обиженно фыркнула и отошла. До через некоторое время вернулась.

Они о чем-то переговорили. Это уже слышно не было. Зато было видно, что Стружевский стал мерять шагами все шесть соток своего участка.

Получили мы об этом доклад к вечеру. В кабинете сидели я, Железняков и Женька.

— Итак, что получается, — сказал Железняков. — Клиент выходит из каталажки. Бреется, лопает и тут же дует за город. Отдыхать, да?

— Вряд ли, — кинул я.

— Вот именно. Вряд ли.

— Ему что-то нужно в этой хижине, — сказал я. — Он заходит в дом. Выходит как помешанный и принимается трясти деревья и бросаться ведрами… Что-то там было…

— И что-то пропало, — подытожил Женька.

— Юнга соображает, — усмехнулся Железняков.

— Его напарник же говорил, что у Стружевского есть складик. Там он хранит картины, иконы и прочую безделицу.

— Их и стянули, — Женька потер руки.

— Надо наружке задание дать, чтобы пошарили там, выяснили, не терся ли кто в последние дни у той дачи, — сказал я.

Я заехал к Наде в офис на Неглинке. У входа стоял охранник в белой рубашке с короткими рукавами и в темных очках — тоже мне, техасский рейнджер, черти его дери. А на груди надпись на английском: «Секьюрити». Не люблю охранников. Холуи поганые.

— Вы к кому? — с вежливым высокомерием спросил он. По его мнению, судя по одежде я не мог относиться к числу уважаемых клиентов, а потому занимал в мире недостойное место.

— К Надежде Евгеньевне.

— На вас пропуск не заказан, — сообщил «секыорити», поглядев в книгу, лежащую на тумбочке.

Я сунул ему в нос удостоверение.

— Я не могу пропустить, — он несколько растерялся, но решил оборонять свой пост.

— Не бузи, вахтер, — сказала, и у «секьюрити» от такого кощунства — вахтером назвали! — аж дыхание сперло. — Обязан пропустить. По закону.

— Но начальник…

— А в лоб? — осведомился я.

Он уставился на меня зло. Ему тоже хотелось дать мне в лоб, но я был больше по габаритам и злее.

— Расслабься, — посоветовал я.

Он было попытался зацепить меня за локоть. Я цыкнул на него и пошел по лестнице. И тут заметил, что сверху, как барыня в усадьбе, величаво спускается Надя. На ней было длинное, похожее на вечернее, платье. И выглядела она отлично — как на рекламной картинке.

— Надежда Евгеньевна, — обиженно заголосил охранник. — Пропуск…

— Это ко мне, Мишенька, — царственно произнесла она, и холоп заткнулся.

— Как в Совете министров, — заворчал я. — Понаставили церберов. Людей кусают.

— Чтобы не шлялись все, кому не лень.

— Интересно, кому не лень шляться по таким забегаловкам?

Мы прошли через приемную. За двумя столами, заставленными факсами и компьютерами, сидели две секретарши и что-то настукивали на клавиатуре. Ну, Надюха раскрутилась.

— Все рекламу куешь, светская львица? — спросил я, усаживаясь на мягкий кожаный диванчик в просторном кабинете.

— Кую.

— «Сникерс» и «марс» — сладкая парочка… Мерзость!

— Ты поздно родился, Лешенька, — она уселась на диванчик напротив и закурила.

— Почему?

— Тебе надо в инквизиции работать. И жечь всех. Жечь, — она приблизилась ко мне и провела меня ласково ладонью по щеке, тронула бороду. В этом жесте было не столько заигрывание, сколько какая-то ностальгия. Сейчас взор ее затуманится, она начнет поминать прошлое. А потом обвинять меня в бесчувственности. Все пройдено не раз. Это как пластинка, заевшая на одной дорожке.

— Хватит телячьих нежностей, — оборвал я ее порыв. — Давай пакет.

Она встала, положила длинную черную сигарету в бронзовую пепельницу, открыла ящик стола и вытащила упакованную в золотую бумагу коробочку.

Письма мне Котенок присылала постоянно. Но посылку — это что-то новое.

Я сорвал бумагу, открыл коробочку. В ней был пушистый серый котенок — игрушка. На ее шее повязан вполне приличный галстук — это для папы. И было письмо.

Письмо, понятно, вскрытое и плохо запечатанное. «Дорогому папочке» называлось. Ах ты, родной мой Котенок…

Я вскрыл конверт. Прочитал аккуратно, почти без грамматических ошибок написанное письмо. Конечно, содержание было не такое пессимистическое, как у Ваньки Жукова на деревню дедушке. В Москву папе Танюшка писала, что в частной школе в Англии ей не нравится. Во-первых, учат тому, что в Москве на два года раньше проходят. Во-вторых, поговорить не с кем, потому что там все противные спесивые англичане, кроме пары негров и индуса. Молодец, Котенок. У нее врожденное классовое и национальное чутье. Вся в папу.

— Читала? — спросил я.

— Нет, — поспешно произнесла Надя.

— Ладно тебе.

— Ну, взглянула:

— И что?

— Там нормальное воспитание. А детям никогда ничего не нравится.

— Не фиг ей там делать, понимаешь? Тебе что, охота перед своими новорусскими овцами в женском клубе повыпендриваться — у меня дочка в Англии учится?.. Жить хорошо хочешь, а она мешает?

— Я не хочу, чтобы она жила здесь! Тут из дома выходишь и не знаешь, вернешься ли обратно, спасибо вашей милиции! Я боюсь за нее здесь!

— А что она у черта на рогах — не боишься?

— Она закончит школу. Пристроится в цивилизованной| стране, а не в этом кошмаре! Выйдет там замуж.

Я пожал плечами. Может, оно и хорошо, чтобы Котенок вышла замуж и поселилась в «цивилизованной» стране. Но мне как-то от этого становилось слякотно на душе. Это будет уже не мой Котенок. Это будет какой-то благополучный экспонат, как из Надиных реклам, созданный для хорошей ихней жизни. Танюшка станет чужая, она научится жить среди стандартных, как пластиковые куклы, людей, которые не знают, что такое беспокойная, мечущаяся душа.

— Ребенку там плохо, — вздохнул я.

— Ребенок капризничает… Кроме того, чего ты ею не занимаешься? Забирай. Своди в школу. Приведи из школы. Купи ей новые мультики для видика. Почитай книжку. Одень. Обуй… Ну, чего молчишь?

— А тебя только радио переговорит.

— Ладно ерничать, Алексей. Признайся, что тебе твои жулики дороже. И не говори мне ничего! — воскликнула она. — После каждого разговора с тобой у меня истерика!

— Пей валерьянку стаканами, — сказал я, поднимаясь. — Поможет. Привет спекулянту. Пока.

Я вышел. Настроение испортили. Права она ведь. Нет ни на кого у меня времени. Только на жуликов. Сколько я их вывел, а их только больше становится… С другой стороны, если бы я и мои друзья их не выводили, они бы вообще расплодились, как кролики в Австралии…

В машине я еще раз открыл коробочку. Посмотрел на пушистого котенка. Прислонил его к щеке — шерсть была мягкая, почти как настоящая.

— Котенок от Котенка, — я улыбнулся и повернул ключ в замке зажигания. Пора возвращаться к моим баранам…

На работе все были в сборе. В том числе и двое ребят из наружки. Старший группы пожал мне руку.

— Легендированный опросик сделали, — сказал он.

— Результат? — спросил я резко.

Он удивленно посмотрел на меня, мол, чего ты сегодня такой… Пожал плечами и проинформировал сжато:

— Приезжала несколько дней назад ночью какая-то тачка. И кто-то вертелся у дачи Стружевского.

— Обчистили дачку у Стружевского, — хлопнул я в ладоши. Все неприятности отступали на второй план. Я почуял след.

— И что взяли? — полюбопытствовал старший группы наружки.

— Это нам тоже интересно бы знать. И мы узнаем, — кивнул я.

— А нам что? Дальше его водить? — спросил старший.

— А как же. Будем водить, — кивнул я. — Мы его, гада, подсечем, — произнес я с уверенностью в голосе. Я действительно был уверен, что Стружевскому от меня никуда не деться.

Эх, если бы я только мог предположить, как все обернется.

— Ну как? — с порога осведомилась Кира.

— Что как? — спросил я ее.

— Куртка как?

— Как влитая, — сказал я.

И не покривил против истины. Мою ветровку, в которую Кира могла обернуться два раза, она успела ушить, и та действительно шла ей. Вкус у девушки отличный.

— Сейчас будем пьянствовать, — сказал она, сбрасывая туфли и извлекая из сумки бутылку «мартини».

— В честь чего? — поинтересовался я.

— Сегодня загнали одному шведу двух Налбандянов. Хозяин выписал премию.

Налбандян — придворный художник сталинской поры, прославившийся картинами типа «Нарком на прогулке», сегодня резко вырос в цене, и интерес к нему на Западе почему-то начал подниматься. Впрочем, не зря. Художник он действительно прекрасный.

— Хорошая хоть премия?

— Сгодится, — она сунула бутылку в морозильник, чтобы быстрее охлаждалась, оценила наметанным взглядом содержимое холодильника, тут же сунула в зубы себе кусок ветчины и плюхнулась на диван.

— Значит, налаживается торговля? — спросил я.

— Иностранцы как покупали, так и покупают. Как дефолтнулось, наши, конечно, берут куда хуже. Но берут. Нашему человеку нужен Фаберже. Или часы бронзовые, чтобы со львами и перезвоном. А знаешь, почему?

— Презент, — сказал я.

— Правильно. Лучшее подношение — антиквариат. Картину же не потащишь — не каждый чиновник в ней разберется. А вот Фаберже или часы — тут маешь вещь. Чтобы завитушки, чтобы золотом отливало, чтобы в глаза било. Им какой-нибудь карандашный этюдик не интересен, пусть он и руки Рубенса…

— Да, времена золотые у вас прошли.

— Да уж. Года два назад — как юбилей у первых лиц правительства, так все антикварные магазины в Москве выметали. Вот, оперативник, знаешь, какой цены антик должен быть первым лицам в правительстве на день рождения от благодарного банкира или товарища по партии?

— Пятнадцать тысяч зеленых.

— Двадцать. Ниже — неприлично. А какому-нибудь порядочному губернатору?

— Пять, — сказал я.

— В точку. Пять тысяч долларов. Или кровная обида. А когда подряд берешь на десять миллионов долларов, что такое пять тысяч?

— Ничто.

— Именно… Кстати, как цены на нефть подскакивают, сразу у нас продажи вверх идут. Появляются шальные деньги. Появляются интересы в экономике. Надо делать подарки. Надо идти к антикварам.

— Кстати, ты такого Кандыбу не знаешь?

— Сергея Федосовича?

— Его.

— Знаю. Солидный покупатель. В этом мире давно.. Продает иногда живопись. Чаще покупает. Денег полно. Не на антиках живет — это сразу видно.

С Кандыбой мы встретились сегодня утром. Он пригласил в тот же подвальчик. Все было примерно так же. Его дежурная стопка с огурчиком. Моя чашка кофе с каплей коньяка.

Я поизливался в благодарностях за его драгоценную помощь правоохранительным органам. Он принял их снисходительно. Пообещал впредь помогать советом, делом или по-спонсорски, если это нужно для службы, а то и для майора Тихомирова лично. Майору последние слова не особо понравились. Нет, я не против того, чтобы мне оказали посильную спонсорскую помощь. Это, наверное, приятно — принимать такую помощь. Вот только еще не было случая, чтобы я на нее позарился. Я один из тех ментов, к рукам которых за все годы службы ни копейки левой не прилипло. Многие смотрят на таких как на общественно опасных психов. И пускай.

Руководство дало добро на продолжение контакта с Кандыбой. Как-никак за короткое время, по информации от одного источника, поднять два таких дела по нашей линии — это случай уникальный. Два раза он скинул информацию, два попадания в десятку. Я закинул на него спецпроверки в наши информбазы. Получил портрет идеального, правопослушного гражданина. Не судим. Компрматериалов нет. К административной ответственности не привлекался. В уголовных и оперативных делах не проходил.

С час он посвящал меня в таинства антикварного бизнеса, а также давал характеристики на наиболее интересных людей в нем, и, надо сказать, выложил несколько интересных фактов, над которыми можно поразмыслить на досуге. Расстались мы с заверениями дружить и дальше. То, что нам от него надо, было изложено достаточно определенно. Возникал вопрос — чего надо ему от меня.

В руководящих документах по оперативно-розыскной деятельности ясно записано, что оперативники обязаны защищать людей, оказывающих содействие правоохранительным органам на конфиденциальной основе. Дружить с нашей конторой — это значит иметь «крышу», которая выручит в определенной ситуации…

— Дорогой, мое мартини. Твои — свинячьи отбивные, — проинформировала меня Кира, потягиваясь. — У тебя завалялась вырезка.

— Да? — спросил я.

— Сама видела ее в холодильнике.

— Я должен ее жарить?

— Ну не я же, — возмутилась она. — Я в гостях.

— М-да…

— Хотя можно и подождать, — она протянула ко мне руки…

Когда все закончилось, «мартини» в морозилке превратилось в лед…

Стружевский два дня просидел на даче. Опера из наружки сообщали, что он отмокает в водке. На третий день он двинул на Москву.

Бригада наружки вышла со мной на связь.

— Сейчас он на Главпочтамте, — сообщил опер по телефону.

— Что делает?

— Телеграмму посылает. Кажется, международную.

— Надо б разузнать, что, куда.

— Не маленькие. Знаем…

Потом объект направился в Клуб нумизматов. О чем-то беседовал с председателем клуба с глазу на глаз. Оттуда отчалил злой и уставший.

На улице он приклеился к телефону-автомату и начал делать звонки. Номера оперативники срисовать не могли. Слышали только обрывки разговоров, преимущественно типа:

— Где он? Я сколько жду уже! Я ему покажу кузькину мать!.. Завтра, да? Хорошо! Последний раз!

Едва не расколотив телефонную трубку о рычаг, он отправился в магазин. Вышел оттуда с двумя бутылками джина и поехал к себе на квартиру.

Там он засел накрепко и вылезать, кажется, никуда не собирался. Две бутылки джина — на вечерочек ему хватит.

— Запил мужик, — сказал я.

— Видать, хорошо его обули, — Железняков отвлекся от изучения изъятой вчера в Измайлово ворованной иконы. — Жалко даже бедолагу.

— Интересно только, кто ж его так, — задумчиво произнес я. — Завтра ясно станет. Он с кем-то очень хочет встретиться… Я, пожалуй, его с полудня с наружкой потаскаю. У тебя какие планы на завтра?

— Буду бумаги отписывать.

— Тогда с Женькой будь на проводе. Можете понадобиться…

Следующее утро я провел на заслушивании у заместителя

Начальника МУРа по раскрытию убийства Тарлаева. Прошло уже достаточно времени, но шум вокруг дела не утихал.

К группе наружного наблюдения удалось присоединиться только во втором часу. Я словил их около метро «Бауманская». Оперативная машина стояла за трамвайной остановкой.

— Привет, — сказал я старшему.

— Здорово, — он пожал мне руку.

— Как клиент?

— Вон, — старший показал на продовольственный магазин. — Там.

— Затоваривается водкой?

— Пивом. Две бутылки уже выхлебал.

— Звонил куда?

— Полчаса назад.

— По какому телефону?

— Рассмотрели немного. Первые две цифры неизвестны. Потом две тройки, четверка, единица. Последняя — неизвестна.

— Негусто.

— Хоть что-то… Он встречу назначил.

— Гдe?

— Около площади Борьбы. Вход в сквер. Знаешь?

— Представляю примерно. Метро «Новослободская». На сколько?

— Не знаю, — пожал старший плечами. — Ну, где он… — он взял рацию — Четвертый, ответь…

Шуршание, голос;

— Объект начал движение.

— Вижу.

В толпе я с трудом разглядел, как Стружевский вышел из магазина.

— Возьми рацию, — сказал старший, открывая дверцу машины. Он нашарил в бардачке портативную многоканальную рацию и протянул мне. — Она на нашей волне. С шифратором. Особо не приближайся. Твои темные очки его не обманут. Ты ему примелькался. Сорвешь наблюдение.

— Знаю. Не дурной.

— Вот, садится в тачку, — кивнул старший и сел в машину на переднее сиденье рядом с шофером. — Двинули. Мы за ним — ты за нами.

— Понял.

Их «жигуль» с форсированным двигателем — такие делали раньше специально для правоохранительных органов, двинулся вперед.

Стружевский держал курс на назначенное место и вскоре добрался до района метро «Новослободская», свернул на Палиху. Вон и площадь Борьбы.

Он остановил машину рядом с длинным желтым сталинским домом, внизу которого был магазин запчастей. В этом доме жили какие-то шишки, поскольку двор был перекрыт цепью и его стерег цербер в комбинезоне.

Стружевский вылез из салона. Постоял минутку. Прислонился к крыше своей «Ауди».

— Ну, чего волнуешься? — прошептал я, припарковывая машину в отдалении, рядом с оградой сквера. — Давай.

Будто услышав меня, он оторвался от машины, с размаху захлопнул дверь и направился по улице.

С моей позиции я мог видеть остановившийся около ста-' реньких приземистых домишек «жигуль» наружки. Вторую их машину я не видел.

Ну, и кто же тебе, проводник международного поезда, назначил здесь встречу?

Стружевский запер машину, поставил нажатием кнопки на брелоке на сигнализацию и неторопливо пошел по улице.

Народу было немного. Редкие прохожие не заслоняли объект, так что я мог его видеть.

Он шел, не особо замечая, куда идет. Налетел на тетку, которая с готовностью облаяла его. Потом в задумчивости пнул ногой пакет из-под сока. И вдруг остановился.

Что-то было не в порядке. Я увидел, что навстречу Стружевскому идет парень в спортивном костюме, держащий руки под курткой, будто от холода, хотя на улице двадцать два градуса и ежиться смысла нет.

В этот миг что-то произошло между двумя приближающимися другу к другу людьми. Стружевский что-то понял. Сначала он сбавил шаг. Потом резко повернулся и побежал.

«Спортивный костюм» кинулся за ним, на ходу выдергивая руку из-под куртки. Рука эта мне показалась длиннее, чем у нормальных людей. И все потому, что в руке этой был пистолет.

Хлоп. Выстрел, как будто от лопнувшего баллона.

Стружевский упал, как подкошенный сноп. И даже не дернулся.

Киллер подскочил к нему. Прозвучали еще два хлопка. Он сунул пистолет на ходу за пояс и побежал по улице. Прямо в мою сторону.

Опер из наружки, который был ближе к нему, бросился следом.

— Стой, сука! — крикнул он, выдергивая из сумки на поясе пистолет.

Киллер обернулся и выстрелил навскидку. Опер схватился за ногу и присел на асфальт.

— Мать вашу, — прошептал я, передергивая затвор пистолета.

Я выскочил из машины. Весь мир поблек. Для меня сейчас, как для хорошей борзой, был объект и была задача догнать, схватить, если не получится, уничтожить. Страх того, что одна из пуль может достаться мне, возник лишь на миг, но я его нокаутировал, и он остался лежать где-то в глубине сознания. Его место заняли другие страхи. Главный — задеть в перестрелке кого-нибудь из посторонних. Второй — упустить объект.

До киллера было метров восемьдесят. Я видел, куда он бежал. Между нами стояла красная замызганная «Нива», водитель которой уже завел мотор и готовился сорваться с места.

Я бросился навстречу. Попасть в киллера с такого расстояния, да еще на бегу — не пройдет. Я выстрелил в воздух.

Тут случилось неожиданное. От красной «Нивы» киллера отделяло метров тридцать, когда у водителя не выдержали нервы. Я выстрелил второй раз, и красная машина сорвалась с места. Водитель отчаянно давил на газ и вертел руль. «Нива» развернулась. Ее занесло. На асфальте остался след от паленой резины шин и неприятный запах. По ушам ударил мерзкий скрежет колодок.

«Нива» устремилась в переулок.

«Жигуль» наружки тоже сорвался с места и мчался к нам. Опера прилично задело пулей. Он сидел, прислонившись к урне и держался за ногу.

Киллер выстрелил в меня. Промахнулся. И дернул через дорогу.

Я двинул за ним.

Визг тормозов. Стук! «Москвичек» — каблучок едва не сбил киллера и проскрежетал бортом о спокойно едущий микроавтобус. Киллер споткнулся, упал, поднялся и двинул дальше.

Я прилип к нему, как учат прилипать в московском милицейском отряде спецназа. И плевать на все. Я прыгнул на капот застывшего «Москвича». Рванулся вперед. Тишина. Даже никто не выматерился мне вслед.

Киллер дернул во двор сталинского дома. Ему попалась навстречу женщина — он снес ее, как игрок в регби. Парню было лет двадцать пять, двигался он легко.

Один дворик. Дети в песочнице. Только бы этот гад не вздумал взять заложника!..

Нет, бежит дальше…

Постепенно он начинал выдыхаться. Мы выскочили на улицу. Потом еще один двор. Я оглянулся на ходу и понял, что опера из наружки нас потеряли. И мы остались одни — ствол на ствол.

Мы очутились в небольшом дворике, окаймленном трехэтажными домами, к счастью, почти пустом, если не считать бомжа, пригревшегося у помойки, да какого-то бедолагу, валяющегося под ржавым четыреста двенадцатым «Москвичом». Нас разделяло уже метров пятнадцать, Когда киллер снова споткнулся и пропахал, коленом асфальт.

Приземлился киллер на асфальт так, что пистолет из рук не выпустил. Он перекатился на спину и с такого положения послал мне пулю.

Номер у него почти получился. Пуля прошла где-то рядом. Я явственно слышал ее смертельную песню. Но она не была назначена мне судьбой.

Я пригнулся, притормозил, вскинул руку, два раза нажал на спусковой крючок.

Тело киллера дернулось два раза.

Он так и не выпустил пистолета. Откинулся. Потом попытался поднять руку. Но я уже был рядом и наступил на нее, нагнулся, выдернул пистолет.

Я взял его за шею. Его била дрожь. Одна пуля угодила в плечо, другая в грудь. Он хрипел.

— Кто тебя послал? — Я ткнул ему в морду стволом.

— Уйди, — выдавил он, и из легких вылетел хрип. Кровь потекла изо рта струйкой.

— Кто тебя послал? — повторил я. — Дострелю, тварь!

— Волох… Падла… Он!.. — глаза его закатились. Он дернулся еще сильнее.

Я положил его на землю. Встал. Все мои руки в крови. И в груди сердце молотит молотом…

Через восемь минут приехала милиция. Еще минуты через четыре — «Скорая». Однако врачи зря только тратили время, бензин и лекарства…

В Калужском музее неделю назад открылась выставка — «Русский портрет».

Были выставлены изумительные образцы русского изобразительного искусства с семнадцатого по начало девятнадцатого века. Пласт малоизвестный.

На третий день экспозицию посетили ночные гости.

Технология была примерно такая же, как и в Питере. Работали двое. Один обернутым в ткань молотком расколотил окно, благо решеток на первом этаже не было. Второй рванулся внутрь.

Только получилось не так удачно. Когда первый кинулся к картинам, из-за угла здания появился старшина милиции. Он без разговоров выстрелил для приличия в воздух. А потом начал опустошать магазин по ворам.

Злоумышленник как ошпаренный выскочил из окна, и подельники побежали вдоль забора так, что пятки сверкали.

Милиционер прицелился и выстрелил еще пару раз по удаляющимся фигурам. Ему показалось, что одна из них после выстрела дернулась.

Воры ринулись в темный двор. Послышался шум отъезжающей машины.

Старшина, переведя дух и поправив фуражку, нажал на кнопку и произнес, стараясь, чтобы голос не дрожал:

— Ноль пятый вызывает «Волну».

— «Волна» на связи.

— Попытка проникновения в музей. Применение оружия.

Через несколько минут казалось сюда съехалась вся милиция области.

— Гордитесь, — недовольно сказал начальник областного розыска начальнику райотдела. — Теперь прогремим на весь мир.

— Хорошо, что картины на месте, — кисло улыбнувшись, заметил начальник райотдела.

— Да уж, — кивнул начальник розыска.

Картины остались нетронутыми. Но злоумышленников найти не удалось. Неизвестно даже было, на какой машине они скрылись.

Утром, читая телетайпограмму о нападении на Калужский музей, я сказал:

— Одна цепочка. Питер. Коллекционеры. Калуга.

— Почему? — спросил Железняков,

— Одна группа чудит, — я положил информашку в папку и кинул на стол Железнякову.

— Эх, не успел Фунтика спросить. Он бы тебе рассказал, — хмыкнул Железняков.

— Он не очень говорить хотел, — сказал я.

— Да, с двумя пулями в груди не поговоришь.

Итоги не слишком грели душу. Стружевский так и не ожил под руками врачей — киллер знал свое дело. Сам киллер скончался. Красную «Ниву», которая должна была его эвакуировать после дела, нашли через несколько кварталов брошенной.

Сюрпризы начались сразу же. Я, прикупив пару бутылок водки, насел на экспертов в пулегильзотеке, и они отстреляли пистолет, из которого грохнули Стружевского. Это был «вальтер-П-38» времен войны — штатное оружие гестапо, отличная машинка под мощный девятимиллиметровый патрон. Самое интересное, что из него убили и профессора Тарлаева. Только тогда на пистолете был глушитель.

Это означало, что мы шли по правильному пути. И что Стружевский имел какое-то отношение к убийству профессора Тарлаева.

Документов при киллере не было. Но личность мы установили без труда. Откатали пальцы трупа и дактилокарту направили в Главный информационный центр МВД. Тоже немножко пришлось побиться лбом о стену, но достаточно быстро выяснилось, что руки с таким дактилоузором принадлежали гражданину Фунтику. Фунтик — это кличка, приобретенная за три отсидки. А так его звали Фатеев Владимир Владиславович.

Было ему двадцать восемь лет, несмотря на нелегкую жизнь сохранился он вполне прилично, бегал и стрелял очень неплохо. Все три судимости имел за угоны и хищения автомашин.

На душе у меня скребли кошки. Хуже нет, как стрелять в человека, а потом он еще умирает на твоих руках. Но я достаточно повидал на своем веку, чтобы не делать из этого слишком большой трагедии. Спецназовский опыт даром не проходит. Меня несколько лет учили, что бывают ситуации, когда все, живущие в мире, делятся на нас, нормальных людей, и их, с пистолетом, финкой или обрезом, которые пришли для того, чтобы отнять твою или чью-то еще жизнь. А на войне как на войне. Так что я махнул после этого дела два стакана водки и распихал по дальним ящикам все свои переживания.

Я созвонился с операми из Северо-Западного округа, которые сажали в последний раз Фунтика за кражу грузовика с молочными продуктами.

— Фунтик? Здоровый, тупой, самостоятельно ни на что не способный, — сказал оперативник из отдела по автотранспорту. — На чеченов шестерил. Дело помнишь, больше сотни иномарок чечены с ингушами угнали в Волгоград и Ингушетию.

— Как не помнить.

Дело было крупное. Банда из трех десятков детей гор — ингушей и чеченов — забирала машины. Досталось от них гаражам администрации президента, войсковой части ФСБ, автобазе Министерства обороны, Федеральной службе налоговой полиции, автобазе Главного центра специальной связи правительства. Подсаживалась русская девка в машину, водитель которой решил подкалымить. Просила остановиться в глухом и темном местечке. И выходили мальчики, выкидывали водителя. Доходы были немалые, кормилась от них и милиция, через которую на угнанные машины выписывались документы. Недавно нескольких из этих бандитов обменяли на наших пленных в Чечне. Любопытно, что иерархия банды полностью повторяла иерархию в кавказских республиках. Чей тейп — родоплеменное образование — выше, тем выше должность в банде. Ну а несколько русских парней и девчонок там, в полном соответствии с пониманием горцев, вообще не считались за людей — так, рабы на подхвате для грязной работы или шлюхи. Так что в особой крутизне Фунтик не числился.

— Он при них ошивался, только сел раньше всех, раньше и вышел. Он может только на кого-то работать, — охарактеризовал Фунтика опер.

— В мокрых делах не завязан? — поинтересовался я.

— Информация была, что пару водителей они грохнули. Но доказательств не было.

— Значит, способен на мокруху.

— Он стрельбой увлекался. Мы когда его приехали брать, дома у него штук сто американских боевиков на кассетах. Он их смотрел с утра до вечера.

— Оружие нашли?

— У него не нашли. Но оружие в банде было. А что он натворил?

— Решил переквалифицироваться, — сказал я, прижимая плечом трубку телефона и делая отметки в блокноте. — Занялся стрельбой по живым мишеням.

— В киллеры пошел? — искренне поразился опер. — Если только шестерит на кого-то. Так у него на подобную работу ума не хватит.

— По его связям не проходил такой Волох?

— Не проходил. Кликуха видная. Я бы запомнил.

— Ладно. Счастливо, — я положил трубку.

Волох. Фунтик мог ведь перед смертью и соврать. Но вряд ли. Он был в том состоянии, когда ему хотелось сделать напоследок пакость тому, кто послал его на верную смерть.

Волох. И что делать нам с этой кликухой, спрашивается?

Перво-наперво я направил запросы в информцентры — пусть попытаются сделать выборку, хотя в эффективности я сильно сомневался. Учет по кличкам очень хилый. Также я направил запрос в Управление по борьбе с организованной преступностью. Уж они то должны все знать о бандюганах.

Будем ждать результата.

На моем столе зазвонил телефон.

— Слушаю, Тихомиров, — сказал я.

— Здорово, Леха, — послышался далекий голос. — Немчин из Питера.

— Во, северная столица. Чего у вас?

— Статую вашу бронзовую нашли.

— Какую?

— «Античный герой» Манизера.

— Где?

— Клиент привез в Питер на продажу.

— Клиент раскололся?

— Да. Записывай…

Я взял ручку. На меня накатила какая-то приятная волна. Вот так скидываются дела, которые уже и не рассчитывал раскрыть…

— Слышал, у вас опять проблемы, — Кандыба отхлебнул минеральной воды.

— По поводу? — спросил я.

— Калуга. По телевизору целая передача была.

— Это не наши проблемы. Это проблемы Калуги, — сказал я и запустил зубы в аппетитный кусок мяса.

На сей раз мы встретились в том же кабачке, только вечером. На ужин. Не отказываться же от предложения. Тем более у меня задание — укреплять контакт с источником. И теперь я лопал салат, мясо и запивал итальянским вином. Красиво жить не запретишь. Хорошо укреплять контакт в кабаке, а не, как обычно, где-нибудь в пропахшей хлоркой камере, предлагая закурить «беломорчику», или на ветру у помойки.

Тем более когда намаялся в усмерть. Целые сутки работали — задерживали шайку дворников. Они три месяца назад утащили с улицы 8 Марта две бронзовые скульптуры давно покойного академика Манизера — известного скульптора, лауреата всех Ленинских и Сталинских премий, автора памятника Зое Космодемьянской, а также бесчисленных гранитных фигур вождей. Местные дворники просто сдали стоявшие во дворе мастерской две бронзовые скульптуры на металлолом, заработав в общей сложности тридцать с хвостиком баксов, хотя стоят они где-то тысяч пятьдесят долларов. Хозяин пункта приема утиля долго думал, что делать со скульптурами, потом поехал продавать антикварам в Питер, на чем и попался. Весь вчерашний день мы вычисляли местонахождение тружеников метлы, задерживали их, кололи.

С этими цветными металлами вообще чертовщина творится: тащат все — телефонные кабели, памятники, детали с железных дорог. Утащили бы и памятник Пушкину, если бы он столько не весил, — и сердце б не дрогнуло. Наш бестолковый, спившийся, жадный до халявы народ с каждым днем все больше утрачивает всякие представления о цивилизованности. Так вели себя вандалы, захватившие Рим…

— А вы лично как полагаете, есть такая связь: Русский музей — Калуга? — спросил Кандыба.

— Я? Считаю, есть, — сказал я. — И упирается все опять в одно — кому выгодно? Кто заказчик? Сергей Федосович, должен же кто-то быть настолько зациклен, чтобы собирать именно эти вещи.

— Кто-то должен, — кивнул он.

— Сперли бы скрипку Страдивари — сразу лимон зеленых и где хочешь продать можно. Или импрессионистов.

— Вообще, стоимость произведений искусства — это по большей части просто конъюнктура, — махнул рукой Кандыба. — Есть группа людей, коммерческих структур, которые держат бизнес и раскручивают имена. Что в шоу-бизнесе, что в изобразительном искусстве — технология одинакова. Истинная и коммерческая ценность чаще не совпадают. Признаться, я ненавижу сам этот бизнес, в котором сама вещь не интересует никого. Интересуют имена, которые связаны с вещью. Интересует легенда вокруг этих вещей и имен. Интересует раскрутка. Почему Ван Гог на аукционе ушел за сорок миллионов долларов, а Левитан, художник не хуже, уходит за сотню тысяч?

— Раскрутка.

— Притом раскрутить художника гораздо легче, чем кинорежиссера или писателя. Тупую, никчемную книгу никто не будет покупать, и не помогут никакие критические статьи, никакие заверения, что это великолепно. Глупый, никчемный, скучный фильм никто не будет смотреть. С изобразительным искусством — другое дело. Главное — торгашам во всем мире договориться, что вещичка стоит миллион баксов. И она уже не будет стоить меньше. Цена на ту же живопись — это всемирный заговор торговцев.

— Если речь не идет о непререкаемых ценностях.

— Леонардо, Тициан — конечно… Ну тот же несравненный русский Рокотов. Тот же великий Иванов. Они великолепны, но не так дороги, как того заслуживают. Дорог «Черный квадрат» Малевича — продукт эпатажа скучающей публики. Одно время ведь был в Европе бум на русскую живопись.

— Был, хотя это лишь рябь по сравнению с цунами — теми же импрессионистами или кубистами. Был бум, когда по всему миру ходили хиппи в майках, на которых по-английски было выведено: «Перестройка». Россия с человеческим лицом. Милый Горби. Разрушение Берлинской стены. И тут — русское искусство. Цены взмыли вверх чисто по политике. По политике они рухнули сейчас вниз.

— Помню, с началом перестройки в Москве пошли первые международные аукционы, — сказал я.

— Да. Аукцион русских современных художников. Весь авангардистский хлам, накопившийся за десятилетия, вывалили туда. Поверьте, на девяносто девять процентов это был настоящий мусор. Эти картины писали художники не для себя, а для богатого немца, который скажет «карашо» и купит русский авангард. Там не было и намека на душу. Там было одно желание — не продешевить, дать западному обывателю по голове и убедить, что в нашей отсталой стране есть авангард, за: который можно платить неплохие деньги. Для этого немного надо — наклеить на холст комсомольский билет и талон на водку, нарисовать Генерального секретаря ЦК и бутылку с надписью «Водка»… Все это ничто. Пустота… А цены…

— Да, цены были.

— Не помню автора, но помню, что глядеть было не на что. Когда назвали цену в три сотни тысяч долларов, я понял, что мир сошел с ума… Но все прошло. За границей остался интерес только к русскому авангарду двадцатых годов. Он непреходящ, хотя тоже высосан из пальца. Правда, авангард двадцатых чем-то забавен и интересен, но не более. Это не то явление, которое приподнимает человека.

— Что отсюда следует?

— Если за всеми этими преступлениями стоит какой-то коллекционер, он из тех, кто видит истинную ценность вещей, а не коммерческую, — Кандыба сделал еще глоток минералки, чтобы промочить пересохшее от болтовни горло.

— И опять тот же вопрос — кто?

— Тот же ответ — затрудняюсь сказать… Но человек, явно близкий к преступному миру. Организовать такие преступления — это не каждому по плечу. Так что ищите личность.

— Ищу человека — как Диоген говорил, — улыбнулся я. — Когда долгие годы ищешь скотов, то человека поискать — одно удовольствие.

— Да. Ищите человека, — кивнул Кандыба.

Бывают такие периоды, когда натыкаешься на стену и не можешь сдвинуться.

Дело по убийству семьи профессора Тарлаева замерло на мертвой точке и отказывалось двигаться куда бы то ни было. Попытки связать воедино громкие нераскрытые дела, когда похищались картины русских художников, тоже не приносили успеха. Главное, не было никакой реальной информации, которую можно было бы отрабатывать. Отовсюду приходил один мусор. Пара человек призналась в убийстве Тарлаева. Человек десять взяли на себя нападение на Русский музей. И все они были или психами, или шутниками, или преследовали малопонятные шкурные интересы.

Мы пробили по всем информационным базам Волоха. Обладателей таких кличек в Москве было четверо. Троих в последние два года благополучно похоронили, третий уже год отдыхал далеко, куда не докричишься — в ИТУ особого режима, и представить, что он организовал все это, было невозможно.

И я, как заправский археолог, начал копать в глубь веков. И снимать слой земли и пыли с нераскрытых аналогичных дел.

Вот дело четырехгодичной давности. Разбой на квартире Амбарцумовых. Трое в масках залетели в квартиру. Хозяйку и ее дочь уложили лицом в ковер. Забрали картины старых мастеров — три штуки. Ясно, брали под заказ — ведь больше ничего не взяли, а вещи там были ценные.

Этим делом занимался в свое время Железняков. Сил он потратил немало, но дело так и не поднял.

А чем черт не шутит. Я набрал номер хозяйки квартиры.

Потерпевшая — Нина Васильевна Амбарцумова — директор одного из мемориальных музеев, была не то что просто интеллегентная женщина. У нее в третьем поколении никого ниже докторов наук не бывало.

— А нельзя с вами встретиться? Есть несколько вопросов, — сказал я.

— Да, я к вашим услугам до трех часов пополудни, — произнесла она.

— Я через час буду.

Дом тридцатых годов в районе трех вокзалов был прилично обшарпан.

— Подождите, пожалуйста, — сказала Амбарцумова, с многочисленными извинениями тщательно изучив мое удостоверение, а перед этим прозвонив в отдел Железнякову и убедившись, что майор Тихомиров не самозванец. — Вы нас извините. Но обжегшись на молоке… — Она прикрыла дверь, скинула цепочку и, распахнула дверь снова, пропуская меня. Эта седовласая пожилая женщина в строгом синем костюме, надетом наверняка в честь гостя, до сих пор сохранила следы былой красоты и величественности.

— Все правильно, — одобрил я эти меры самообороны. В квартире осталась большая коллекция графики и несколько полотен, которые воры не удосужились взять.

Я прошел в просторную квартиру, которая хотя и содержалась в идеальном порядке, но давно не ремонтировалась, что неудивительно, учитывая заработки докторов наук.

— Тяжело привыкать жить по-новому, — покачала головой Нина Васильевна, приглашая меня на большую кухню с урчащей газовой колонкой. — Железные двери. Всеобщее недоверие. И страшно, представьте… Ах, этот страх. Страшно жить стало, молодой человек. Я помню тридцать седьмой год. Я тогда была совсем еще юным созданием, но помню его хорошо. Помню Сталина, видела его на Мавзолее… Знаете, ведь тогда не было так страшно.

— А черные «воронки»? — усмехнулся я.

— Это больше потом понакручивали… Хотя были они. Мы жили в престижном доме. «Воронки» стали приезжать за крупными чиновниками. Но все равно — тогда не было так страшно. Сейчас мы боимся всех… Мне это не нравится.

— Мне тоже.

— Вам чаю? Кофе?

— Чай.

— Сейчас вскипит, — кивнула она на комфорку.

— Мне жаль, — сказал я. — Ничем не могу пока вас порадовать… Странно все это. За три года хоть какая-то из вещей должна была выплыть.

— Может, они ждут лучших времен, — мягко улыбнулась Нина Васильевна.

— Каких времен? — спросил я.

— Не знаю. Я ничего не знаю про лучшие времена, поэтому не могу вам сказать.

— Какая из похищенных картин была самая ценная?

— Пейзаж Шишкина «Дождь». Очаровательная была картина, — она улыбнулась, взгляд затуманился. — Шишкина упрекают в излишней фотографичности. Но в этой работе было настроение, была игра света, был воздух. И было истинное мастерство большого художника… Каждый мазок пел. Она не очень известна, но, пожалуй, одна из лучших его картин.

— Никто не заглядывался на нее?

— Кто понимал, все заглядывались. Предлагал обменяться или продать ее Святослав Рихтер.

— Пианист?

— Скажем так — великий музыкант Рихтер. Он был известный коллекционер. Вы знаете, что у него единственного в Москве был настоящий Рубенс?

— Не слышал.

— Еще несколько человек хотели ее приобрести. Помню, когда один из них увидел «Дождь», у него аж губы пересохли. Он был очень настойчив.

— И фамилии этих людей не припомните?

— Я их уже называла. Мне неудобно, если их опять потревожат.

— Мы никого не будем без особой надобности тревожить.

— Хорошо. На склероз я никогда не жаловалась. Записывайте.

Я тоже на склероз никогда не жаловался. И фамилии эти запомнил. Сердце у меня немножко екнуло, когда она называла фамилии. Ну что ж, тут есть над чем серьезно подумать. Есть над чем поработать. Может, тут и сдвинется что-то с места?

Поглядим…

На этот раз Кира заявилась в десять вечера, слегка навеселе. От нее пахло дорогим вином и дорогими духами. И она притащила початую бутылку «Кьянти» — настоящего, итальянского, с черным петухом на пробке.

— Выпьем? — предложила она.

— Опять что-то продали? — спросил я.

— Продали.

— И после каждой продажи тебе надо надираться?

— Надо, — кивнула она. — Допью «Кьянти» и брошу. Она взяла с кухни две увесистые чайные кружки и налила туда итальянское вино.

— За здоровье Пластова, — подняла она кружку.

— Художника?

— Ну не композитора же.

За прекрасного советского художника Пластова, писавшего солнечные, добрые полотна, выпить я согласен.

— Продали Пластова? — спросил я.

— Продали.

— Тоже скандинаву?

— Русскому.

— Новому.

— И новому, и старому. Твоему знакомому.

— Чего?

— Сергею Федосовичу Кандыбе. Он обожает Пластова. Ходил вокруг него полгода. Наконец сговорились о деньгах с моим хозяином. Хороший Пластов. Прекрасный Пластов.

— И дальше?

— Дальше немного выпили. Представляешь, Кандыба деньги за Пластова отдал, потом его шофер заходит с сумкой. Там три бутылки «Кьянти», бутылка коньяка и бутылка спирта.

— Спирта?

— Этот псих пьет чистый спирт. У него в тайге так положено.

— Да?

— Он же геолог был. Начальник партии. В дальних краях столько лет провел. Ты не представляешь, он такие ужасы рассказывал… Знаешь, заключенные, оказывается, когда раньше с Колымы бежали, брали с собой «гастронома» — того, которого сожрут в пути. Не, ну ты представляешь, гастронома!

— Представляю.

— Вот такие психи на Колыме сидят, а!..

— И чего тебе еще Кандыба рассказывал? .

— И в горах, говорит, он тоже чистый спирт пил. Он же этот… альпеншток.

— Кто?

— Тьфу, язык заплетается… Альпинист! В СССР по всем семисотграммовкам пролазил… Тьфу, по семитысячникам. Пик Коммунизма, да! Говорит, когда лазил по тайге, там спирт. И в горах — спирт. Вот на этом и застыли у него потребности. Спирт и огурчик. Психов сколько, а, Алексей, — она сделала два глотка из чашки.

— Полно.

— Ты — один из них.

— Почему? — полюбопытствовал я.

— А ты догадайся.

Догадываться я не стал. То, что казалось Кире очевидным, что должны видеть все, на самом деле не видел никто.

— Ладно, не догадывайся, — разрешила она и до конца опустошила чашку.

Я тоже пригубил «Кьянти». Вино было прекрасным, настоящим, а не каким-то азербайджанским суррогатом.

— Да, неплохо живете, — сказал я.

— Коммерция. Это не ментом работать.

Она отправилась в комнату, стянула с себя блузку, одарив притягательным зрелищем своих форм.

— Ты как хочешь, а я сегодня никакая, — она свернулась на диване.

Я накрыл ее одеялом. И она сладко заснула.

Проснулась она как всегда утром раненько, как ни в чем не бывало. Вчерашнее застолье особо на ней не сказалось. Вот что значит молодой растущий организм.

Утром полезла ко мне с нежностями.

— Чего дуешься? — спросила она.

— Ты так и не объяснила, почему я псих.

— А кто сказал, что ты псих?

— Ты.

— Я?

— Вчера, — я сделал оскорбленный вид, хотя ситуация меня забавляла.

— Ладно, ты не псих, — она впилась губами в мои губы.

В общем, я умудрился опоздать на работу и получил от начальника отдела головомойку.

— Может человек проспать? — наконец не выдержал я.

— Может, может, — вдруг смилостивился Буланов. После совещания мы с Железняковым и Женькой засели на военный совет.

Я вывалил им воз поднакопившихся за последнее время богатых идей и весьма немногочисленных фактов.

— Очень может быть, — произнес Железняков.

— Тогда распределяемся так. Ты, Женька, как самый зеленый, будешь бегать по московским учреждениям, не жалея своих итальянских туфель, и отрабатывать главную линию.

Бегать Женька был согласен, поскольку замаячили реальные перспективы. Самое противное бегать просто так, когда вся работа впустую и дело не движется ни на сантиметр.

— А мы с Железняковым засядем за телефоны, — закончил я.

Так и порешили.

Мороки оказалось немало. Женька появился к пяти часам с нужными сведениями — перечислением нескольких регионов, представляющих для нас интерес. По этой информации уже можно было работать.

— Если мы в тех краях найдем следы пребывания Волоха, значит, пасьянс начинает сходиться… Готовим шифровку, — сказал я. — Но завтра утром надо будет отзваниваться. Сколько у нас регионов?

— Пять, — сказал Железняков.

— И большинство у черта на рогах, в других временных поясах. И разница в несколько часов.

— То есть когда тут утро…

— Там поздний вечер и никто не работает, — сказал я.

— А когда там утро… — вздохнул Женька.

— Здесь ночь, — закончил Железняков.

— Кому-то завтра вставать очень рано, — сказал я. Женька напрягся, зная, что молодые не только бегают за всех, но и вставать должны как ваньки-встаньки по малейшему движению длани начальства.

— Я сам завтра приеду, — великодушно бросил я, и тут же раскаялся в своем порыве…

О моих чувствах, когда приходится вставать ранним утром, я уже рассказывал. И добавить тут нечего, кроме того, что вставать в полшестого куда хуже, чем в полседьмого.

Ворочаясь в кровати и не в силах разлепить веки, я вдруг подумал — а на фига мне это надо? Опять куда-то бежать, с кем-то разговаривать, что-то делать. Лежать бы так и лежать. Расслабиться, поплевать в потолок. Поесть. Выпить пивка. Красота.

Мне вдруг стал противен весь этот сброд, который я ищу, арестовываю. Мне стало наплевать на антиквариат, который я нахожу. Мне осточертели потерпевшие, которые наивно надеются на меня, такого сонного и беспомощного. Дремать бы и дремать так.

Потом я через силу открыл глаза. Устыдился своих мыслей. И как сомнамбула отправился в душ…

Пробки на дорогах ранним утром куда более тугие, чем утром поздним. Поэтому до конторы я доехал быстро и оставил машину около парка Эрмитаж.

Я уселся перед телефоном. Потер виски. И стал отзваниваться.

Начал я с самых крайних регионов — с Дальнего Востока. Я дозванивался до дежурных по розыску и озадачивал нашими проблемами.

На быстрый успех я не надеялся. Скорее всего придется слать шифротелеграммы, запрашивать информацию официально. Найти человека по кличке, притом если он обитал в тех краях достаточно давно, — задача не легкая.

Третий мой звонок был в Анадырь — на Чукотку. Я дозвонился до заместителя начальника уголовного розыска.

— Как погода? — спросил я.

— Потепление вот, — сказал замначальника. — Пятнадцать градусов.

— Не густо. — Я ему объяснил ситуацию и попросил:

— Мы запрос пришлем. Но нельзя ли как-то убыстрить? Сориентировать сотрудников, пошарить по банкам данных. Получится?

— Уже получилось, — сказал заместитель начальника розыска. — Да помню я Волоха. Он сидел здесь, в двадцатой ИТК. Потом был на выселках. Я старшим участковым работал. Он на моей территории. У меня сердце ухнуло.

— А подробнее можно на него данные получить? — спросил я.

— Подошлем… Волох. Зверюга тот еще. Убийца настоящий. И сидел за убийство.

— Годится.

— Его наш бывший опер хорошо знал. Он сейчас старший важняк в ГУВД Московской области.

— Как фамилия?

— Володя Толкушин. Поспрашивайте его. Он с Волохом немало общался.

— По поводу?

— Кассу взяли тогда совхозную, кассира грохнули. Волох одним из подозреваемых был. Потом исполнителей нашли. Но я до сих пор не уверен, что Волох к этому руку не приложил.

— Вышел сухим из воды.

— Да, тут у него большая практика…

Все, дальше по регионам пока можно не отзваниваться. Зацепили рыбку.

В ГУВД области, в отличие от Петровки, рабочий день начинается в девять. У нас — в десять.

Я посмотрел на часы. Восемь. Время есть. Я уронил голову на руки. И очнулся в четверть десятого.

Прозвонился в дежурку областного розыска. Толкушин действительно работал у них. Мне дали его рабочий телефон.

Оперативника поймать на работе не так легко. Особенно когда он обслуживает Московскую область. Но мне повезло.

— Толкушин у телефона, — услышал я солидный бас. Я поздоровался. Представился.

— Не хотите поделиться воспоминаниями? — спросил я.

— По поводу? — озадаченно спросил Толкушин.

— Чукотские времена.

— А что там?

— Клиент нарисовался в Москве. Волох.

— Помню. Тогда мы его в изолятор опускали…

— По совхозной кассе.

— Точно…

— Вину не доказали.

— У меня-то потом уверенность появилась, что он ни при чем. Исполнителей нашли. Хотя некоторые наши до сих пор думают, что без его идей тут не — обошлось. Но у него тогда другие заботы были.

— Какие?

— Он на выселках был. Пристроился на работу. И с одним ушлым руководителем производства там спелся. Руководитель дела ворочал. А Волох ему помогал…. Приезжайте. Разговор длинный.

— Когда ждете?

— Если к двенадцати?

— Хорошо…

После совещания я подробно обрисовал сложившуюся ситуацию начальнику отдела.

— Во, я же чувствовал — тут что-то нечисто, — сказал Буланов удовлетворенно.

— А теперь мы уверены, — сказал я.

— Ну что ж. Флаг тебе в руки, — сказал полковник. — На Белинку надо? Езжай. Поворачивайся. Нечего в компьютеры играть…

— Уже еду…

ГУВД области и МВД России образовывали единый комплекс старых желтых московских зданий с просторными бериевскими подвалами. Раньше все знали, что МВД располагается на Огарева, 6, а ГУВД области — на Белинского, 3. Эти переулочки как раз следуют один за другим. Не знаю, чем Огарев и Белинский не угодили, но улицы, названные их именами, новые власти переименовали. Теперь это были Газетный и Никитинский переулки, что звучало достаточно пресно. Это какая-то раз в несколько десятков лет обрушивающаяся на Россию из космоса болезнь — все переименовывать. То росли как грибы улицы Пятидесятилетия и проезды Шестидесятилетия Октября. Теперь возвращают старые названия — Могильный проезд, Болванов переулок, улица Большая Помойная.

Я прошел через бублик металлоискателя в ГУВД, протянул удостоверение сержанту. Поплутал по коридорам. И очутился в уголовном розыске.

Толкушин оказался невысоким, седым, худощавым человеком лет сорока на вид. Сочный бас в таком теле был весьма странен, будто взаймы взят у кого-то большого и толстого.

В кабинете стояло четыре стола, но, кроме Толкушина, сотрудников не было.

— Коллеги на боевом задании? — поинтересовался я.

— Территория вон какая. Неделями рыскаем по всей области, — Толкушин показал на карту. — Хотя для меня это не концы. Это просто отдых.

— Да, на Чукотке расстояния посерьезнее.

— «Только самолетом можно долететь», — пропел он. — Да и то не всегда. Арестованных месяцами вывезти не могли. На весь округ — девять человек уголовный розыск. Неделями до места происшествия не доберешься… А здесь — электрички ходят. Автобусы.

— Цивилизация.

— Да уж… А там сейчас нерест пошел, — мечтательно произнес он. — Рыба. Природа.

— Гложит тоска-то?

— Да. Но с другой стороны — это вымирающий край. Десять лет назад жило сто пятьдесят тысяч. Сейчас едва восемьдесят осталось. Япошки выкупили право рыбачить там, подгоняют к бухте сети, перекрывают ее и всю рыбу без остатка гребут. А нашим хоть бы хрен… Разруха. Будто Мамай прошел. Поселки стоят, не поверишь, как после нейтронной бомбардировки. Квартиры с холодильниками, телевизорами. Въезжай и живи.

— Чума была?

— Победа экономических реформ. Отопление зимой выключили, и людей самолетами эвакуировали. Двадцать килограмм разрешали брать с собой — не больше…

— Жуть, вообще-то…

— Еще какая. На вертолете над поселками летишь и видишь мертвые улицы. Где в домах стекла выбитые, где целые, но нет жизни. Это как земля после биологической войны.

— После экономической войны, — сказал я.

— Да… Военные раньше поддерживали жизнь в поселках, их станции электричество давали. Теперь военных выводят оттуда, да так, что они бронетехнику там прямо бросают — дешевле бросить, чем вывезти… Это действительно чума… Чаю хотите?

— Хочу.

— Как раз горячий.

Он взял чайник «Мулинэкс», стоявший на тумбе, налил в чашку кипятку.

— Заварку сами бросайте. Сахар. Конфеты.

— Спасибо.

— Кстати, мы два опера. На «ты»?

— А как же.

— Так насчет Волоха, — Толкушин отхлебнул чая и кинул в рот кусок сахара. — Конечно, гад первостатейный. Из злости весь спаян. На чем он нарисовался?

— Разбой. Убийство трех человек — хозяев квартиры.

— Мог. Влегкую. По-моему, ему человека убить — что муху. Готовый киллер…

— Куда он потом делся?

— Отбыл срок и убыл в неизвестном направлении. Сам он из Тверской области… Самое интересное, что год назад мы проводили мероприятия. Малину одну накрыли. Он там был.

— Волох?

— Да.

— И что он тебе сказал?

— А ничего. Я его не лично, а на видеозаписи видел. О назвался перед камерой. Паспорт при нем. Одет прилично. Права не качал. Его подержали несколько часов и отпустили.

— И больше не попадался?

— Он в Ногинском районе периодически появляется. У него там приятели по зоне. Но я закидывал крючок — конкретных его делах ничего не известно.

— Тогда чего он там тусуется?

— Он игрок страстный в карты. На катранах время от времени по Москве и по области возникает…

Катраны, объясняю для малограмотных, — это такие пр. тоны для игры в карты. Значит, Волох картежник. Уже ко что, — подумал я и спросил:

— Последний раз он когда возникал?

— Недели три назад.

— Три недели, — повторил я задумчиво.

— Да. Где-то так. Есть еще один момент очень любопытный.

— Какой?

— Кликуху он сменил… Это бывает. Они и фамилии меняют. Им кличку сменить…

— И кто он теперь?

— Богатый.

— Богатый. Интересно… Если нарисуется — свистни, — попросил я.

— Без вопросов. И что с ним делать будешь?

— Упакуем. И будем крутить основательно.

— Но это нелегко. Он никогда и ни в чем не признавался. Ни разу.

— И не надо, — я отхлебнул чай и — поставил чашку. — Спасибо за приют да ласку.

— Давай, — он крепко пожал мне руку.

Следователь Московской городской прокуратуры Гришка Бабин предъявил фототаблицу слегка испуганному, настороженному мужичонке с красными склеротическими веками, какие бывают у алкашей со стажем. На мужичонке был кургузый обуженный пиджачок и потертые джинсы с пузырями на коленях.

— Узнаете кого-нибудь? — спросил Бабин.

— Да, — кивнул мужичонка. — Вот эта морда очень похожа.

— По каким признакам вы его опознали? — спросил следователь.

— Да по каким признакам? Рожа какая-то втянутая. И губа приподнята. На вампира похож из фильма вчерашнего. По РТР шел. Не видели?

— Ближе к делу…

— А. Он это… Неприятный. Ох неприятный. Сволочь, по-моему…

Следователь оформил протокол опознания. Все присутствующие поставили свои подписи. И наконец мы остались с Бабиным вдвоем.

— В точку опознал, — потер я руки.

— Ты сам для себя уверен, что это он? — напряженно осведомился Бабин.

Он был следак из молодых и немного повернутых на этой работе, готов хоть в огонь, хоть в воду. Мы с ним уживались по этому делу прекрасно.

— Он, — кивнул я.

— И где он сейчас?

— Запрос в Тверскую область послали. Прописан там. Но уже два года как не появлялся.

— Жена, дети там не плачут? — спросил следователь.

— С женой разведен. Двое детей есть, но папаше на них плевать…

— И где сейчас может быть?

— В Ногинске его видели. По базе данных РУБОП, он под новой кликухой проходит как связь нескольких авторитетов Москвы.

— Что нам с ним делать? — Бабин положил протокол опознания во второй, прилично растолстевший том уголовного дела.

— Искать. Опускать в камеру. Проводить опознание, уже не по фотографии, а по натуральной морде. И колоть его. Колоть.

— Может, поводить его по городу, связи выявить?

— Я бы не стал рисковать. Он ушлый. Десять раз перепроверится. А срисует наблюдение — и ищи ветра в поле.

— Может быть, — не слишком уверенно сказал Бабин. Наверное, действительно было бы лучше потаскать Волоха по городу. Тем более, говорят, он не колется. И если наружка будет работать хорошо, ничего он не заметит. Но у меня почему-то была уверенность, что брать его надо сразу. На интуитивные сигналы я привык обращать самое серьезное внимание.

— Берем его, — сказал я. — Потом заказчика.

— Заказчика, — задумчиво произнес следователь. — Ох, странная вся эта история.

— Все нормально. Он это.

— Пока не доказано.

— Так давай доказывать.

— А мы что делаем?.. Вот уж заказчика надо обкладывать со всех сторон. Наружка, прослушка, — сказал Бабин.

— Обложим.

— Но главное, нужен Волох. И в ближайшее время.

— Нужен, так будет…

Все воскресенье мы возились с Измайловским вернисажем. Излюбленное место сбыта краденого антиквариата — это так называемые серебряные ряды. Они состоят из бесконечных лотков, на которых можно найти и серебро, и золото, и чугунный утюг начала века. Хочешь — вон тебе археологические экспонаты — какие-то наконечники от стрел, браслеты, изъеденные влагой. Хочешь — старинные фотоаппараты. Большинство вещей было для психов, одержимых манией погружения в прошлое — ржавые игрушки пятидесятилетней давности, трехкопеечные монеты, кружки, чашки — ненужный хлам. Отдельные лотки были с блестящими самоварами, неожиданно взлетевшими лет пять назад в цене. И отдельный ряд — иконы, частью осыпавшиеся, частью отреставрированные, попросту записанные заново. И на треть — ворованные.

Там всегда вращаются темные субъекты. Они нас и интересуют. Прошла информация, что какие-то протокольные рожи подторговывают крадеными орденами. На встречу с ними мы и поехали. И быстро окучили троих гавриков-орденопродавцев — все из одной компании. У одного был чемодан, в котором лежало несколько десятков советских орденов и медалей. Ордена Славы и Отечественной войны второй степени толкали по десять-двадцать долларов. Более солидные ордена предлагали за более солидные цены.

Пик ажиотажного интереса к орденам миновал, но спрос остался. На заре перестройки на Западе к советским орденам возник большой интерес, и тогда они стали появляться на аукционах в Лондоне и Нюртингене, специализирующихся на торговле орденами. Цены зависели от количества награжденных. Например, ордена Ушакова первой степени, которыми награждено 47 человек, Нахимова первой степени — его удостоились 80 героев, при стартовой цене две тысячи долларов уходили за тридцать-сорок тысяч. Естественно, при наличии документов на них. Цена орденов Ленина поднималась до восьми тысяч долларов. Однажды произошло невероятное событие — был продан орден Победы — вещь бесценная, уникальная с художественной точки зрения, усеянная драгоценными камнями. Им было награждено двадцать человек такого масштаба, как генералиссимус Сталин и маршал Жуков. Он в принципе не мог оказаться на аукционе, поскольку после смерти орденоносца сдается государству. Орден Победы, которым наградили румынского короля Михая, продали за четыре миллиона долларов…

Естественно, на Арбате или в Измайлово цены были куда ниже, не вполне достаточные, чтобы подонки стали рыскать по городам и весям в поисках орденов. И, страшное дело, стали грабить ветеранов. Стали убивать ветеранов. Под видом журналистов к ветеранам втиралась в доверие молодая парочка. Внимательно выслушав рассказы о войне, мальчик и девочка превращались в злобных упырей. Однажды они убили легендарного адмирала Великой Отечественной, которого ни снаряд, ни пуля фашистская не брали. После убийства вычислили их за несколько суток. Другие разбойники едва не убили командира авиаэскадрильи женского авиаполка, похитили Звезду героя, два ордена Красного Знамени.

Сегодня ордена сильно обесценились. Внучки тащат «дедовы побрякушки», как они говорят, на толкучку. Неважно, за сколько. Лишь бы на вечер в баре или на дозу героина хватило. Лично я считаю, что торгуют орденами законченные подонки. Беспамятство — это вид безумия. Слишком дорогой ценой оплачены эти ордена, слишком много мы должны тем, кто зарабатывал их, ложась на амбразуры и идя на таран в фанерных самолетах, чтобы какие-то недоноски торговали ими на толкучках.

— Откуда? — спросил я повязанного нами торговца орденами — похожего на обезьяну, длиннорукого, с битой рожей и наглой ухмылкой, без одного переднего зуба.

— От верблюда, — нахально заявил он, потягиваясь на скрипучей лавке в кабинете отдела милиции Измайлова.

Да, на коллекционера он не походил, а походил на урку, притом низшего класса, которые лазят по карманам и квартирам и у которых вместо мозгов гуталин.

— От какого? — спросил я.

— От двугорбого верблюда.

Я ему залепил в ухо. Это для него было привычным. Он завалился на пол и крякнул:

— Сука ментовская…

Получил еще разок.

— Пришибу, — сказал я спокойно.

Силу они чуют. Он тут же заткнулся. И так ничего больше и не сказал.

Мы прозвонили в Главный информцентр, на номерной учет краденых вещей, в том числе орденов. Нам сообщили, что ордена с такими номерами были похищены в Курске. Все сходилось — парни были из Курской и Московской областей. Несколько орденов были с разбоя на квартире.

— Давай включайся, — сказал я подельнику «обезьяны» — молодому, стройному и смазливому парню с пустоватыми глазами анашиста.

— Во что? — спросил он.

— Соловей курский. Твои подельники уже поют, как квартиру на Октябрьской улице Курска взяли.

Он прошептал что-то явно нецензурное,

— Быстрее. Иначе на тебя все повесят. На одного. Они и так уже говорят, что чуть ли не в стороне стояли, а это ты там геройствовал один, — заверил я его.

— Я? — обиженно посмотрел он на меня.

— Ты!

— Это Мартын кулаками на деда махал! Мартын — это была та обезьяна.

— Как квартиру брали? Давай, быстрее! — понукал я.

— Баба у Мартына. Она в РЭУ распределяет ветеранам подарки. Ордена ныне, говорили, немало стоят.

— И?

— Да разве это деньги? Так, фигня. Видик взяли, бабки… А это… Тьфу, железки. |

— А что со стариком?

— Да не убили. Ну, дали немножко деду по башке. Ему на кладбище ползти пора, а он выеживается — я полковник, я солдат.. Ну и получил, солдат, от Мартына так, что сопли только полетели, — парень довольно улыбнулся.

— Сильно получил?

— Ощутимо.

Я отправился к Мартыну. Он сидел на полу в коридоре, злобный, как вонючее, мерзкое животное, пристегнутый наручниками к батарее.

— Значит, полковника-ветерана по голове, да? — Я нагнулся над ним.

Он ничего не ответил.

— Раздавить бы тебя, москита, чтобы кровь ни у кого не сосал, — покачал я головой.

И в сердцах врезал ему легонько ладонью по голове, так что глазки у него на миг закатились. Убивать бы я его не стал, но моя воля — на костылях бы ходил всю жизнь.

Когда он очухался, я его отстегнул от батареи и потащил на разбор в кабинет.

Тут он и раскололся — будто трубу водопроводную прорвало. Рассказал об одиннадцати кражах и двух разбоях. Я чувствовал, что надо додавливать его дальше. Уж точно — одно-два убийства выплывут. Но это найдется кому делать…

Работали мы с этими мерзавцами всю ночь. Запросы делали, названивали по областям. Из одиннадцати краж где-то треть была вообще не зарегистрирована — обычное дело. Оперативники материалы кладут под сукно, дабы не портить статистику. Чтоб процент раскрываемости впечатлял, ведь по тому проценту оценивается работа розыска. И процент этот как гиря, которая тянет розыск вниз. Никто точно не знает, сколько преступлений совершается, потому как значительная часть энергии сыщика уходит на лакировку статистики. Бедный опер вместо того, чтобы работать по раскрытию, проявляет чудеса изобретательности в борьбе за статистические данные. И не такая редкость — задерживаешь шайку, она колется на полсотни преступлений, а из них не зарегистрировано три-четыре.

Весь понедельник дорабатывали эту шайку. На вторник я взял отгул. Проснулся в одиннадцать часов дня в самом благостном расположении духа и решил про себя палец о палец не ударить весь день. Послать всех к чертям. Не откликаться на телефонные звонки.

Но телефонные звонки неожиданно посыпались как из рога изобилия. Врожденный рефлекс не позволял мне игнорировать их, и я брал трубку.

— Алло, Алексей, в воскресенье в Лондон летит мой знакомый. Не хочешь Котенку что-то передать? — Это Надя.

— Конечно, хочу.

— Тогда подъезжай завтра.

— Хорошо…

Через десять минут опять звонок.

— Леша. Это я.

— Я бывают разные, — отвечаю.

— Не занимайся глупостями. Это "я" — означает Киру.

— Нам раздали билеты в театр, — заявила она. — Пойдешь?

— Нету времени.

— У тебя на меня никогда не бывает времени, — начинались привычные обиды. — По-моему, ты пользуешься мной лишь в определенных целях.

— Кира, я устал.

— Я тоже устала!

Время от времени на Киру нападает истеричное настроение, и тогда она бывает недовольна мной и моим отношением к ней. Она впадает в депрессию и требует, чтобы я выслушивал ее с проблемами, большей частью коммерческими ил| касающимися взаимоотношений с многочисленными родственниками. Или начинает упрекать, что мы никуда вместе на ходим, что у всех мужики как мужики, цветы дарят, под ручку выгуливают. Это бзик всех женщин. Им хочется, чтобы их выгуливали, как породистых собак. Или им хочется выгуливать своих породистых кобелей, чтобы все видели. Я не люблю ни выгуливать, ни выгуливаться…

— Все, пока, — сказал я. Хлоп трубкой об аппарат. Придется завтра мне ей звонить. Наводить мосты. Она чувствует себя обиженной. И мне ее жалко. Все-таки я слишком хорошо отношусь к ней. В ее словах и поступках есть что-то такое, отчего на нее невозможно обижаться. Не обижаемся же мы на кошку, которая царапает нас. Такова ее природа — царапаться.

Снова зазвонил телефон.

Нет, на это раз я не подойду… Третий звонок. Пятый. Седьмой. Звонил кто-то шибко настырный.

— Алло, — произнес я. Звонил Женька.

— Привет, — воскликнул он бодро.

— Тебя приличиям в Морфлоте не учили? Если к телефону не подходят, значит, никого нет дома. Или не хотят никого слышать.

— Тебе Толкушин звонил. Говорил, что-то срочное.

— Срочное, — у меня радостно екнуло внутри. — Ты там один?

— Железняков в отгуле тоже. На дачу укатил.

— Ладно. Никуда не двигайся. Жди моего звонка… Я надеялся, что Толкушин искал меня не просто так. Я дозвонился до него.

— Это Тихомиров.

— Здорово, — сказал Толкушин.

— Мой возник? — спросил я.

— Возник.

— Где?

— В Москве ворюги собираются. Катран у них. Краса и гордость блатная встречается.

— И что вы будете делать?

— Ты Волоха забивать на нары будешь?

— Да, обязательно.

— Тогда поехали. С СОБРом решили этот катран обшмонать и кой-кому харю отполировать. Мне там двух человечков надо взять.

— Когда?

— В десять вечера приличные люди на катран съезжаются… Значит, в одиннадцать мы их прихватим.

— Где встречаемся? — Я сжал трубку телефонную так, что она едва не треснула.

— Подъезжай к нам часов в семь, — прикинул Толкушин. — Переговорим.

— Утрясли. Буду.

— Они своего соглядатая выставили, — сказал командир собровской группы, протягивая Толкушину бинокль.

Мы стояли на пропахшей каким-то кислым запахом лестничной площадке седьмого этажа дома в центре Москвы. Отсюда просматривался вход в пятиэтажный желтый, весь какой-то покорябанный старый дом с печными трубами на островерхой крыше. Печки там лет сорок не топили, но трубы остались.

— Вон тот? — спросил Толкушин. — На лавочке в черной рубахе?

— Да, — кивнул собровец. — Наверное, у него рация в кармане. Задача одна — если милиция или враги кавказского разлива появятся, нажать на кнопку пару раз. И оттуда все свинтят.

— Ты уверен, что сторож один? — спросил Толкушин.

— Похоже…

— Надо его аккуратно снять.

— Попробуем, — командир собровской группы взял рацию. — Третий. Принимаете клиента на лавочке. Аккуратно. Чтобы не успел пискнуть. Ясно?

— Работаем, — доложили по рации.

— Пятый. Как «сторожа» пакуют, входите в подъезд.

— Принято.

— Пошли, — кивнул нам командир группы, и мы бегом ринулись по ступеням вниз.

Взяли «сторожа» просто. Подошел собровец. Попросил закурить. Когда «сторож» полез за сигаретой, оперативник двинул ему в челюсть и отключил. Когда тот очнулся — руки в наручниках.

Из-за угла вырулил собровский желтый «рафик» с занавесками на окнах. Он начал тормозить у подъезда, а из него на ходу уже сыпались упакованные в бронежилеты собровские костоломы.

Мы уже были на улице и тоже рванули в подъезд.

Тяжелые башмаки грохотали по лестнице. Нам на последний этаж. Последняя дверь — это не наше. Нам еще выше. На чердак. В последнее время мансарды стали приспосабливать под жилища.

Дверь ржавая, еще с тех времен, когда это был чердак. Но замок крепкий.

— Давай, — кивнул боец СОБРа напарнику. Ключ — так называется кувалда для вышибания замков. Огромный детина в комбезе размахнулся кувалдой, и с первого удара дверь вылетела.

— На пол! — с криком бойцы ворвались в помещение.

Я, по привычке не прятаться за чужими спинами и лезть вперед, двинул за ними.

Мой глаз разом все ухватил. Просторное помещение, балки под скошенным, спускающимся вниз потолком. В центре — длинный стол, покрытый сукном, прямо как в казино, только не зеленым, а коричневым. На нем — карты. Деньги. Человек десять сидят.

Морды самые разные. Одни больше бизнесменов напоминают. У других рожи висельников. Но все они — урки, пусть и поднабравшиеся за последние годы лоску и денег. Катран — это такой профессиональный клуб, где собираются блатные перекинуться в картишки. И нередко эти игры заканчиваются трагически, поскольку не заплативший становится фуфлыжником и с ним можно делать, что хочешь. Можно забрать в рабство, обязав на мокрую грязную работу. Можно прирезать, и никто тебе не возразит.

И тут один из бандюганов с ликом бритой гориллы потянулся к выключателю на балке. И свет погас.

— Атас, бродяги! — послышался крик. — Менты! И началась неразбериха. Звуки ударов. Крики. Прогремел выстрел.

— Лежать, гады! — Это голос собровца.

Новые звуки ударов. Кряканье. Мат-перемат. Крики боли. Куча мала.

И все в темноте.

Я-то знал, кто мне нужен. Я сразу усек, где Волох. И видел, что его фигура, едва заметная в темноте, рванула к окошку.

Звон разбитого стекла. И Волох вырвался на крышу.

Я рванул следом, попутно добрым молодецким ударом сбив картежника и, кажется, сломав ему челюсть.

Что такое погоня по крышам? Это любимая забава американских режиссеров. Со стороны выглядит интересно. Но если участвуешь сам — занятие не такое забавное. Особенно когда крыша косая. И когда металл мокрый. И ботинки новые. скользят по металлу — тянет их к асфальту, который где-то далеко внизу. И надо не свалиться. Надо удержаться. Но этого мало. Надо ведь еще догнать беглеца. А беглец — это не шпаненок. Это мокрушник со стажем, прошедший через зоны и этапы Волох.

— Стой! — крикнул я. Куда там.

— Стреляю!

Волох, от трубы к трубе качаясь, подбежал к пожарной лестнице. Обернулся.

— Стоять! — гаркнул я.

Он уцепился за поручни, перекинул ногу наружу. Он уже начал спускаться, когда ноги его стали разъезжаться.

— Я-а! — крикнул он с болью, пытаясь удержаться. Но рука тоже соскальзывала с мокрого поручня.

Я бросился вперед, рискуя довольно сильно. И протянул руку.

Но она схватила воздух.

Волох отправился в полет. Лететь ему, впрочем, было недолго. О его прибытии на землю доложил глухой стук. Я вздрогнул, и на миг в груди возник холод. Прошлась холодная волна, которая всегда проходит по телу, когда рядом гибнет живая тварь…

Я, соскальзывая по крыше, осторожно, чтобы не сверзиться, отправился к окошку, в котором уже горел свет.

Все завершилось победой московской краснознаменной милиции. Всех упаковали. Одного собровца задело выстрелом из пистолета — пуля прошла касательно по бронежилету, так что парню повезло. Катранщиков же задело сапогами собровцев, и сейчас уголовники представляли плачевное зрелище. Дорогие костюмы изодраны, морды биты.

А Волох лежал во дворе на асфальте.

Мы спустились вниз. Толкушин пригнулся над телом.

— Готов, — проинформировал оперативник.

— Прекрасно, — кивнул я. — И кто показания давать будет?

— Кстати, один из урок сейчас сказал, что Волох не один на катран заявился, — проинформировал Толкушин, прилаживая на рубашке порванный ворот. — У него напарник был.

— Кто?

— Узнаем…

Того, с кем пришел на катран Волох, мы установили без проблем. В отделении, куда доставили всю компанию, я уединился с ним в отдельном кабинете.

Весь татуированный, возрастом лет под тридцать, жилистый, какой-то жизнью потертый, смуглый, рожа тупая — человека, который, не задумываясь, распилит кого хочешь на части бензопилой «Дружба». И кликуха соответствующая — Осина. То есть — дерево.

— Рассказывай, — предложил я.

— Что рассказывать? — тупо спросил Осина, сомкнув руки и глядя в покрытый линолеумом желтый пол, будто хотел что-то рассмотреть.

— Седой сказал, что на Фрунзенской набережной ты коллекционера без его ведома замочил, — бросил я наугад. То, что Волох разбился, Осина не в курсе. И знать ему об этом в ближайшее время не надо.

— Я замочил?! — Осина вскочил, но я отправил его ударом ладони обратно на прислоненный к стене стул, так что он слегка двинулся затылком о стену и взвыл.

— Ты, — уверено произнес я. — Кстати, сейчас мораторий на смертную казнь заканчивается. Так что лоб зеленкой тебе живо намажут.

— За что?!

— За убийство!

— Это Волох всех замочил! Я вообще из тачки не вылазил!

— Ну да. А в Питере кто в милиционера музейного стрелял?

— Это Баллон… Я же у них на подхвате!

— Шестеришь?

Осина хмуро посмотрел на меня. Потом кивнул.

— Рассказывай, — предложили. — Облегчай себе перспективы на ближайшие годы. И он тут же потек весь.

— Знаешь, где Баллон сейчас?

— Знаю, — кивнул Осина.

— И где?

— У мартышки своей.

— Адрес мартышки?

— В Щербинке.

— Адрес. Быстрее!

Осина долго объяснял, как найти дом, куда зайти, как постучаться. Нарисовали мы схему.

— Ну смотри, если напутал, — погрозил я ему пальцем. Он смотрел на мой палец, как будто я им его гипнотизировал.

— Ничего не напутал. Я тоже там был не раз! — обиделся он.

— Зачем? — полюбопытствовал я.

— Да ту же мартышку трахал.

— Понятно. Такой сплоченный коллектив.

— Ну и че?

— А ни че… До встречи. Если наврал, я найду способ тебя на место поставить.

Я передал Осину оперативникам и отправился на поиск Толкушина. Тот сидел в дежурке и лаялся со следователем, который не понимал, что делать со всеми задержанными, и все порывался тут же всех отпустить, включая того, кто стрелял из пистолета.

— Адрес нужно поднять, — сказал я. — Собровцев нам дадут — до Щербинки махнуть, припечатать клиента?

— Дадут, — кивнул Толкушин.

Он договорился со старшим группы. И вскоре две машины — моя и собровская — двинули в направлении Щербинки.

Баллон, по форме и объемам действительно напоминавший этот предмет, и его тощая, с всклокоченными белыми волосами дама были пьяные в дым. Они в полуголом виде пытались чем-то заниматься на ковре, но у них не особо получалось. На грохот вылетающей двери и омоновских башмаков внимания особенного не обратили.

Баллона не пришлось сдергивать с постели, ронять на пол. Просто его стащили с «мартышки» и защелкнули наручники.

Он полежал с минуту, с трудом повернул голову, скосил глаз на бугаев в пятнистой форме и пообещал:

— Сейчас еще полежу, потом наручники порву. И всех тут отхерачу!

Заявление было встречено с пониманием — взрывом хохота.

— Вставай, Брюс Ли, карета подана, — ткнул его носком ботинка собровец.

— А пошли вы все, — Баллон прикрыл глаза.

Его поставили на ноги, встряхнули, как драную шубу. На всякий случай дали оплеуху, чтобы он заткнулся и не портил своим воем и матом хорошее настроение присутствующих. И потащили в машину.

Итак, почти вся шайка была в моих руках.

Мой телефонный звонок поднял следователя горпрокуратуры с постели. Он досматривал самый сладкий сон.

— Нашел я Волоха. Взяли двух его подельников.

— Так. Сейчас, приду в себя, — Бабин наконец проснулся — мне было его искренне жаль — и осведомился:

— Машину когда можешь подослать?

— Заеду за тобой минут через двадцать, — пообещал я.

— Отлично…

До утра я и Бабин работали с задержанными. Привели в чувство Баллона, который больше «херачить» никого не собирался. До него дошло, где они и по какому поводу. Сперва он от всего отказывался, но очная ставка с перепуганным Осиной поставила его на место.

— Один вопрос — где все вещи? — спросил Бабин у Баллона.

— У Волоха спросите. Он их барыге отдавал.

— Ты заказчика знаешь?

— Не знаю. Он какой-то кореш Волоха еще по Северу. Но сам барыга тот перед нами никогда не рисовался. Такая хитрая сволочь. Но Волох говорил, что он шишка.

Плохо. Доказухи не будет. Из цепочки заказчик выпал напрочь.

— Вещи где? — снова спросил я.

— Все у этого барыги… Дом у него есть, где все держит. Волох говорил, что он псих. Он эти картинки веселые не толкает. Для себя.

— Значит, не барыга, — усмехнулся я.

— Значит, не барыга, — озадаченный, согласился Баллон.

Я просмотрел утренние газеты.

«Бандита, подозреваемого в убийстве коллекционера, взяли с тузом в рукаве», — гласила статья в «Московском комсомольце».

Конечно, никаких тузов в рукаве у Волоха не было, но не приврешь — не проживешь, — по этому принципу существовала газета.

— Смотри, — протянул я «МК» Железнякову. Он пробежал глазами статью.

— Красиво врут, — кивнул он. — Главное, что написано — Волох жив. И никакого намека на его трагическую судьбу.

— Вот именно.

— Интересно, главный клиент уже ознакомился с газетой?

— Не с этой, так с другой. Или телевизор посмотрел. Шум мы устроили немаленький… Ну что, звоним?

— Звоним, — махнул рукой Железняков с таким видом, с каким говорят «наливай».

Я запер дверь кабинета, чтобы никто не беспокоил. И кивнул:

— Заводи.

Железняков пододвинул к себе телефон, нажал на громкоговоритель и нащелкал номер. Трубку на том конце взяли. И сказали:

— Вас слушают.

— Здорово, Бугор, — Железняков назвал его по кличке, по которой этого человека знали только на Чукотке.

— Кто такой? — резко спросили на том конце провода.

— Баклажан из Смоленска.

— И что тебе надо, Баклажан из Смоленска?

— Привет тебе от Волоха.

— И что?

— Он просил передать, чтобы ты о нем позаботился. Ему хочется побыстрее выйти.

— Да?

— Да. А иначе он молчать не собирается. Ему мокруху клеют, — Железняков говорил по-блатному, нараспев, очень убедительно. Был бы видеотелефон, он бы еще пальцы веером сделал. — Ты бабки кому-нибудь отстегни…

— Что?

— То, что слышишь. Или Волох тебя притянет. И тогда уж бежать тебе до самой Америки. Или обратно в Чукотский автономный округ.

— Ладно, — на том конце провода помолчали. — Скажи, что-то придумаем.

— Скажи, да… Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить, но я его скоро не увижу. Меня вчистую оправдали. Я тебе привет передал. Все.

Железняков положил трубку.

— И какие у него будут телодвижения? — задумчиво спросил я.

— Масса вариантов, — неопределенно повел рукой Железняков. — Может ждать у моря погоды. Или обнаглеет до того, что полезет выкупить Волоха.

— Это нереально, и он понимает прекрасно. Вероятнее всего, он попытается переправить за бугор хотя бы часть коллекции. А сам свинтит в страну, откуда нет выдачи преступников.

— Думаешь, решится? — с сомнением произнес Железняков.

— Он решится, — уверил я. — Такой человек — он всю жизнь на что-то решался.

— Поглядим.

— Да, думаю, недолго ждать…

Ждать оказалось действительно не так долго. К вечеру с нами вышел на связь командир бригады наружного наблюдения и сообщил:

— Объект проверялся несколько раз, нет ли «хвоста». Едва его не упустили. Кажется, он собирается двинуть из города.

— Мы присоединяемся, — сказал я. — Где вы сейчас?

— На Ленинградском проспекте. В конце.

— Двигаем… По коням, — крикнул я. — Быстрее. Как ветром нас вынесло из здания Петровки. На ходу я показал удостоверение постовому. И бросился к стоянке, где была моя машина.

Нацепил мигалку на крышу. И по газам. Прочь правила Дорожного движения. Если объект проверялся, значит, толкают его вперед важные дела. А какие у него могут быть важные дела?

— Париж-Дакар, — сказал Железняков, когда я на всех парах пролетел на красный свет. Я только прибавил скорости.

— Где вы? — запросил наружку по рации Железняков.

— Застряли немножко в пробке…

— Так, скоро мы вас нагоним.

Действительно нагнали. Я различил и «Вольво-850» клиента и «Жигули» наружки. Потом вторую машину наружки — синюю «Волгу»… А вон третья… В четыре тачки можно его провожать нормально.

Все, теперь мне не до гонок. Теперь мы пристроимся в хвост. И будем ждать…

Объект выехал на кольцевую; Добрался до скоростной трассы. И тут врезал по газам.

Наружка еще могла с ним тягаться. Я же сразу остался позади — не моему движку с импортным тягаться.

Как мы его не потеряли — до сих пор мне непонятно. Гнал он как псих. Пару раз мне пришлось останавливаться у постов ГИБДД, просить, чтобы по трассе прозвонили тормознуть мчащийся как бешеный зеленый «Вольво». И пока с водителем разбирались инспектора, машины наружки расставлялись по трассе, перекидывались номера, по возможности менялся их вид, пересаживались водители.

Все это секреты мастерства. Но важно главное — «хвост» клиент не сбросил. «Хвост» прибыл с ним на место назначения.

Отмахали мы километров двести пятьдесят. Не скажу, что я в восторге от такого времяпрепровождения. Не настолько я люблю кататься на машине.

— Куда он намылился, интересно? — .спросил я.

— В логово, — сказал Железняков, сменивший меня за рулем.

— Твоими бы устами…

На двести тридцать пятом километре «Вольво» свернул на проселочную дорогу. И тут появились новые проблемы. На трассе машин полно — «хвост» можно не заметить. Но по проселочной дороге — дело другое.

— Держитесь на максимальном расстоянии, — велел я «топтунам».

— Да уж и так… Не бойтесь, все нормально будет, — послышалось в рации.

Мы катили по трассе и пропустили нужный поворот, пришлось разворачиваться. За этим занятием нас застало сообщение:

— Все, он на месте.

— На каком таком месте? — спросил я.

— Поселок. Тут дом кирпичный. На участок машина въехала.

— Вас не срисовали?

— Нет. Сто процентов. Сейчас в бинокль их рассматриваю.

— Что делает?

— Вышел из машины. Его кто-то встретил. О, человек с ружьем.

— Кто, сторож, бандит?

— Сторож.

— Мы уже близко. Как вас в этом поселке найти?

— После указателя с названием — направо. Там магазинчик…

До цели мы добирались еще минут двадцать. И застали оперов из наружки около павильончика на окраине дачного поселка — один глушил пиво, другой держал бутылку с лимонадом.

В поселке была тишь да гладь. Рядом с павильончиком шел глубокий ров, в котором застыл экскаватор и играли детишки. Девушка с коромыслом — сто лет его не видел — набирала из колонки воду.

— Ну, где? — спросил я.

— Вон, улочка сворачивает. Видишь за деревьями — островерхая крыша. Это его дом.

— Сетчатый забор?

— Да. Участок — соток восемь. Домик не ахти какой. Обычный, островерхий. Далеко не вилла. И даже не коттедж драный.

— Что делать будем? — обернулся ко мне Железняков.

— Надо входить, — сказал я.

— Ты уверен, что это надо? — осведомился Железняков.

— А что делать? Еще его неделю таскать?

— Ох, — вздохнул Железняков, — А представь, тут ничего нет.

— Есть.

— Почему ты так уверен?

— Потому что больше всего в жизни его заботят эти самые предметы. И первое, куда он двинет, к ним… Все, заходим. Вы в дом не суетесь, — велел я операм-"топтунам". — Нас страхуете.

— Ясно дело.

Наружка вообще не имеет права принимать участия ни в каких мероприятиях, кроме непосредственно наружного наблюдения. Все остальное — дело обычных оперов. Но сил постоянно не хватает, так что правила приходится нарушать и наружка так же задерживает бандитов, как и все.

Я перекрестился, и мы с Железняковым направились к дому…

За воротами сторож, мужичок лет пятидесяти, собирал яблоки в ведро. Ружья при нем не было. Зато у его ног был волкодав — грязно-желтого цвета и мрачного вида, здоровый, хищный.

Около веранды стоял «Вольво», одним колесом заехав на клумбу. В доме слышалась музыка — это работал телевизор.

— Хозяин дома? — крикнул я.

— А чего? — недружелюбно осведомился сторож.

— Открывай, милиция, — я продемонстрировал удостоверение.

— И чего?

— А ничего, — я вытащил пистолет. — Убери своего волкодава, а то пристрелю. И открывай быстрее, пень замшелый! — прикрикнул я.

Он понял, что пришли люди грубые, вооруженные, да еще и шуточки не шутят. Взглянул через забор на удостоверение.

— Сидеть, — пристегнул он на короткий поводок волкодава. — Спокойно, дружище, спокойно, — он ласково погладил меж ушей в миг погрустневшего пса, который, глядя на нас, понадеялся, что ему подвалила халтурка, ан нет.

Сторож открыл калитку.

Я спрятал пистолет за пояс. Пусть будет поближе. На случай, если возникнут непредвиденные обстоятельства. А они очень даже могут возникнуть.

Мы поднялись по скрипучим ступеням и вошли на веранду. Я оттеснил сторожа, который хотел доложить о просителях.

Он сидел в кресле в глубине дома, рядом стояла бутылка с прозрачной жидкостью — спирт. И огурчики. Он хлопнул стопку, потом обернулся.

— Здравствуйте, Сергей Федосович, — вежливо произнес я.

Лицо его на миг исказилось, но он быстро взял себя в руки и осведомился:

— Вы откуда?

— Из Москвы. Чуть движок не запороли. Очень вы гоните. И адрес не оставили.

Он молчал.

— Скромная обитель, — развел я руками. — Место, где можно отдохнуть от суеты. И полюбоваться коллекцией.

— Коллекция у меня в Москве, — сказал Кандыба. — Объясните, что все это значит.

— Вы задержаны. Не буду перечислять длинный список ваших злодеяний, вы и без нас в курсе. Вопрос по существу — где краденые полотна русских мастеров?

— Ничего более глупого я не слышал, — сказал Кандыба, налив еще стопку. — Не хотите? — кивнул он на бутылку с прозрачным, как слеза, спиртом.

— Нет… Где вещи, Сергей Федосович? — Я присел напротив него. — Вы должны понять — проигрыш есть проигрыш. Волох понял, что проиграл. Он опытный картежник. Пора и вам понять.

Он молчал.

— Они здесь, — продолжал я жонглировать словами. — Мы разберем весь дом по кирпичику. Отбойным молотком. Весь участок перероем. Но найдем все. Просто это займет много времени. И картины могут пострадать от варварства нашего.

— Да. Могут пострадать. От варварства, — кивнул Кандыба. — Ладно. Пошли…

Мы спустились в подвал. Я держал его в поле зрения. И ждал какой-нибудь гадости. Например, он выхватывает с полки заряженный обрез и всаживает в нас заряд. Или подрывает гранату. Или нажимает на кнопку, и весь дом взлетает в воздух — ну, это уже из области американских боевиков.

Обошлось.

Он зажег тусклую лампочку. Откинул в сторону несколько ведер. Пошарил рукой под низким, почти касающимся головы, потолком. Оттянул что-то со щелчком. И толкнул стену.

Такое тоже в кино бывает. И очень редко — в жизни. Кусок стены провалился вперед. И образовался зияющий проход.

— Гробница Рамзеса, — оценил подвал Железняков. Я прошел вперед, спустился на несколько ступеней. Железняков спускался, придерживая под локоть хозяина дома.

— Осторожнее, — прикрикнул Кандыба. — Справа выключатель. Еще повредите по-медвежьи что-нибудь!

Я нашарил выключатель. Нажал на него.

И остолбенел…

Просторное помещение — метров сто пятьдесят квадратных. Датчики, как в музеях, — влажность, температура.

Мини-галерея. Десятки полотен, освещение соответствующее. Сделано по высшему разряду.

Свет из мягких светильников лился на прекрасные лики, живущие в глубине старых полотен. На выпавшие из цепи времени пейзажи — осколки прошлого, того мига, когда художник сидел с мольбертом, и в его лицо дул ветер, который так хотелось запечатлеть на полотне.

Несколько картин были сложены в углу. Им не хватило места.

Рядом со мной застыл Кандыба. Он молча разглядывал картины. И я видел в его глазах тоску. Он прощался со своими любимыми полотнами. Подошел к портрету Рокотова, провел пальцами по раме. Я не стал его останавливать.

— Зачем вы все это сделали? — спросил я.

— Я люблю эти картины. Вам этого не понять.

— Страстно любите?

— Страстно, — кивнул он.

— И за них людей убивали?

— А кому нужны люди — грязные, низкие скоты, думающие лишь о своем брюхе? — обернулся он ко мне. Глаза его горели. Ему бы сейчас на трибуну. — Все, что в них есть лучшего, — в этих полотнах. И я не хочу их делить с быдлом. Это только мое. Русская живопись. Великая живопись… А ее продают, как девку на панели. В нее вкладывают капитал. Эти вещи выше того, чтобы ими торговали, как семечками…

Я немножко передернул плечами. Сейчас в его глазах было безумие.

— Нет такого, что чего-то стоит в жизни. Есть только это, — он провел ладонью по картине Шишкина «Дождь».

Распрямился.

— Я в вашем распоряжении, — в нем была снова спокойная уверенность.

И я где-то даже зауважал его с его маниакальной целеустремленностью. Она весьма незаурядна в мире торгашей и крохоборов, свихнувшихся на баксах.

Вот только те три трупа в квартире на Фрунзенской набережной. Это не оправдать ничем.

Баклан работал в этой дыре уже неделю. Точнее, изображал, что работает. Он с детства понял, что самое неприятное — получить грыжу. И всячески опасался этого.

Из колонии он вышел со справкой об освобождении. Ехать ему никуда не хотелось. И нанялся в геологическую партию.

— Будешь хорошо работать, будешь хорошо получать, — с нажимом на «хорошо» сказал вербовщик в Анадыре.

Понятия «хорошо» у бригадира и у Баклана сильно разнились. В понятии бригадира — это двенадцать часов пахоты не за страх, а за совесть, в грязи, машинном масле, разгребая породу гнутой лопатой, а иногда и руками. Ранняя весна, холод. В общем, ничего хорошего здесь не было.

Бригада была на отшибе, в нескольких десятках километров от основного расположения геологической партии, где были и техника, и транспорт, и бухгалтерия, и начальство. В бригаде было человек двадцать. Народец подобрался в основном никчемный — бомжи, протоптавшие ногами весь Советский Союз и не находившие нигде пристанища больше чем на три месяца. Как ни странно, работали они дисциплинированно, и хилого, седого, с морщинистой наглой мордой бригадира по имени Кузьма слушали с полуслова. Баклан, понятно, его слушать не собирался.

На третий день бригадир заключил:

— Не работаешь — жрать не будешь.

— У собаки кость не отнимают, — с угрозой произнес Баклан. С ним так не разговаривают. Уж за ним в случае чего не заржавеет. Недаром сидел за причинение тяжких телесных повреждений.

— Дурную собаку, которая не знает место, сажают на цепь.

— Ты базар-то не гони гнилой, — выпятил челюсть Баклан. — Я тебе быстро усы-то пообстригаю.

Бригадир развел руками.

Естественно, Баклан работать не стал уже из принципа. И на ужин ему сказал бомж, бывший у них «коком»:

— Не положено.

— Ты чего, фуфел, волну гонишь, а? Я тебе сейчас твою кастрюлю вместо шапки надену!

— Что за шум? — спросил бригадир,

— Это твои фокусы, командир? — с угрозой произнес Баклан.

— Не заработал, — оборвал бригадир.

— Ах, не заработал, — он протянул руку к половнику, зачерпнул кашу и размазал по лицу бригадира.

Толпа зашумела. Пара бомжей двинулись к нему.

— Ну, подходи! — Баклан выдернул из сапога заточку. — Давай, падлы! Давай!

Один из работяг взял лопату. Другой потянулся за прутом. И Баклан вдруг понял, что сделал что-то не то. Он всегда осознавал это уже после того, как все было сделано.

— Не надо, — поднял руку бригадир. — Тут же не беспредел.

— То-то, — осклабился Баклан. Он распрямился гордо, ощутив себя победителем.

Есть ему дали. И он уже в радужных мечтах ощущал себя королем. Подожмет тут всю эту шушеру, крутым заделается. Как вор на зоне — на него все пахать будут, план закрывать, а он будет сидеть и плевать в потолок. Испугался его бригадир. Куда ему против Баклана? Да никуда. Боится, козел. Боится.

— Зря ты так, — подошел к нему вечером потертый, будто его протащили по дну реки, бродяга. — Плохо ты себя вел. Кузьма не любит.

— А я в зад вашего Кузьму, — пообещал он.

— Ox, — с сожалением вздохнул бомж.

Утром Баклан опасался, что его понт перестали принимать всерьез, что сейчас навалятся и врежут ему за все. Но есть ему дали без звука. Он уселся на лавку под тентом, и вокруг него образовалось пустое пространство, будто он заражен страшной болезнью. И даже на работу не пригласили. Так что все получалось по нему.

— Ничего, будут вам порядки, — прошептал он.

В одиннадцать часов послышался гул. Выглянув из барака, Баклан увидел приближающийся вездеход. На нем привозили продукты и все необходимое, а также приезжали всякие типы из «штаба» партии.

Из вездехода выпрыгнул высокий, широкоплечий человек в военном комбинезоне — чистом и выглаженном. Баклан сплюнул. Он ненавидел таких чистюль, интеллигешек и вообще очкариков. Бесполезные люди. Самомнение огромное, пока первый раз им по хрюкальнику не въедешь. А потом куда все девается — вместе с кровью и соплями? С «чистюлей» прибыла еще пара человек свиты — один широкоплечий, татуированный, другой высокий, лысый, озирающийся все время, лицо его будто гирей прижали — все внутрь вдавлено. Он сразу мутным взором срисовал Баклана, и Баклан нагло ухмыльнулся..

Баклан улегся на ложе и прикрыл глаза. Ему было скучно, но в общем-то не так уж и тоскливо.

Потом пришел бригадир и, стараясь не смотреть на Баклана, сказал:

— Иди. Начальство зовет.

— Кто?

— Бугор.

— Это тот профессор с манжетами? — презрительно сплюнул Баклан.

— Он.

— Ладно. Как начальство не уважить. В вагончик, в котором обитал бригадир. Баклан зашел — руки в карманах. Там сидела вся троица.

— Вот, значит, нарушитель спокойствия? — улыбнулся Бугор.

— Ну а че?

— Да ничего, — подал плечами Бугор. — Работать надо.

— Где это видано, чтобы рабочий класс не кормить.

— Рабочий класс — это который руками работает, — спокойно произнес Бугор. Он говорил, слегка улыбаясь, так что Баклан ощущал — его выдвинутая челюсть, и руки в карманах, и блатные словечки, и кураж — все мимо. — А вы обычный мелкий уголовник.

Он говорил на «вы», не тыкал, как все тыкали Баклану всю жизнь, не матерился, не орал, как положено начальнику партии. И это тоже выводило Баклана из себя.

— Где это видано — по двенадцать часов в дерьме копаться, а, начальник? Я чего, дурной, а? Я что, опущенный, да?

— Пока нет, — спокойно произнес Бугор.

— Э, ты чего, мужик? — прищурился Баклан.

Но Бугор уже отвернулся от него, потеряв всякий интерес.

— Поехали, — сказал он.

Его сопровождающие встали… Он обернулся, окинул Баклана с ног до головы пронизывающим взором.

— Знаете, наш коллектив крепко держит переходящее Красное знамя. Потому что работают все. Не за страх, а за совесть…

— И на хрен? — не нашелся сказать ничего лучшего Баклан.

— А любимая песня здесь «Увезу тебя я в тундру».

— Ага, нанайские танцы, — усмехнулся Баклан уже вслед уходящим.

Когда он вернулся, его бил колотун. Он пытался преисполниться к самому себе гордости, что даже самого главного послал на хрен. Что сделает? Выгонит? Пускай. Баклану разонравилось тут уже на третий день. И задерживаться он здесь не собирался… Вот только пугало то, с каким видом глядел на него Бугор. Как на пустое место. Как на предмет, который то ли стрит переставлять на другое место, то ли нет…

— «Увезу тебя я в тундру», — хмыкнул Баклан. — Во мудило…

Приехали за ним ночью. Трое бугаев. Фонари в лицо. Ружье в морду.

— Заточку, — потребовал тот, лысый, который приезжал с Бугром, у которого морда вдавлена.

— Пошел ты… — начал было Баклан.

Тут ему и съездили от души по морде тяжелым прикладом.

А потом кинули в кузов вездехода. Везли долго.

— Знаешь, что значит — увезу тебя я в тундру? — спросил человек с вдавленным лицом.

— Нет, — прошептал избитый Баклан.

— Это значит, что обратно из тундры обычно не привозят… Ты понял?

— П-понял…

— Нет, ты не понял…

Так Баклана никогда не били. Расчетливо. С час где-то. Он терял сознание. Приводили в себя. Потом опять били. И выбивали все человеческое.

— Ну что, петухом, значит, тебя сделать? — спросил широкоплечий, со вдавленным внутрь лицом.

— Дурак был! Простите! — прошептал Баклан.

— Простить? — спросил человек с вдавленным лицом.

— Да ладно, Волох, — кивнул его напарник, — Все-таки из своих, только от хозяина.

— Мозги отшибли там, — сочувствующе кивнул Волох. — Ладно. Живи. Только учти — ты теперь наш раб. Ты нам обязан жизнью. Понял?

— Да.

Работать не за страх, а за совесть его уже не надо было заставлять. Надо ли говорить, что бригадир давал ему работу похуже. Но Баклан был не в претензии. Он в ту ночь понял, что такое, когда твоя жизнь тебе не принадлежит. Что такое, когда тебя превратили в отбивную.

Он понял, каким идиотом был. Ему повезло, что Бугор — а это был начальник партии Сергей Федосович Кандыба — его простил, а не раздавил сразу.

Кандыбу все, начиная от бомжей и кончая инженерами, боялись до трясучки. Он был настоящий хозяин. Делал тут, что хотел. Это была его вотчина. Сюда не лез ни один проверяющий. Тут все было отлично. Это был образцовый коллектив. И тут варились какие-то большие деньги. На чем — вникать никому резона не было. Это было слишком опасно для здоровья.

Два месяца Баклан отпахал в бригаде. Потом приехал Волох.

— Надоело киркой работать? — спросил он.

— Надоело, — кивнул Баклан.

— А будешь. Хотя…

— Что надо?

— Можешь с нами…

— С кем?

— Такая добровольная народная дружина. Порядок поддерживаем. Занятие не вредное. Тройная зарплата. Двойная пайка. Согласен?

— Да, — кивнул Баклан.

— Всех не берем…

Ни о какой милиции в тундре не слышали. Один милиционер на три тысячи километров. Поддерживали порядок своими силами. С помощью Волоха и его подручных. Попросту карательного отряда.

У Баклана не раз подкатывал комок в горлу от ужаса, когда он вспоминал, как разговаривал с Волохом. И как дерзил самому Бугру — единственному человеку, которого сам Волох боялся.

В общем. Баклан вступил в «опричнину». А потом была ночь. Был рев мотора, и вездеход трясло на ухабах. «Увезу тебя я в тундру». Только на тот раз из тундры человека не привозили.

— На, — сказал Волох, протягивая нож Баклану.

— Нет! — крикнул он.

— Что, впервой?

— Нет! — крикнул Баклан.

— Ну так…

Баклан зажмурился и вонзил нож в человека… После этого прошло много лет. Судьба у Баклана была дурацкая, как и он сам. Пристраивался к командам. Рэкетировал. Грабил на улицах. Шарил по квартирам. Несколько раз его чуть не пришили за дурной нрав да за бесчестность — была у него склонность подворовывать у своих. Прибился он к Ревазу Большому. Грабили антикваров. И однажды поехали в Москву.

В Москве они поселились в больнице. Красоты города Баклана не интересовали. Интересовали его иномарки и шлюхи, но шлюхи в Москве были слишком дорогие. В общем, в Москве делать ему было нечего.

Нужно было взять квартиру. У Баклана были незаурядные способности вскрывать двери — хоть железные, хоть какие. Золотые руки у него были. Они сделали вылазку, исследовали дверь, и Баклан сказал, что откроет ее за пять минут. Порешили через три дня брать хату.

После этого Баклан завалился в кабак. Надоели ему и кореша, и больница, и медсестричка, которую он хотел затянуть в угол. Она отбивалась, а Реваз дал ему по физиономии, как будто кувалду уронил.

В кабаке звучала из динамиков песня Алены Апиной. Перед Бакланом стоял графин с водкой. Баклан наслаждался жизнью.

Тут к его столику подсели. Даже не посмотрев кто, Баклан кинул презрительно:

— Глаза разуй. Тут занято.

— Баклан. Пьянь, — произнес человек, кивая на графин с водкой.

— Волох? — сдавленно произнес Баклан, и тут же хмель выветрился из его головы.

— Я, родной.

Баклан сглотнул. Прошлое мигом навалилось на него, как поет бард, «медвежьей тушей на плечо». И заиграло в голове «Увезу тебя я в тундру».

— Чем занимаешься? — спросил Волох. И Баклан, выслуживаясь, как когда-то (старые навыки и страхи, оказывается, никуда не исчезают, а только отдаляются на время), выложил все. Несколькими вопросами Волох вытянул и о Ревазе Большом, и о заказе. И кое-что о заказчике.

— Молодец, — сказал Волох, поднимаясь. — Будет тяжело — звякни.

Когда ушел, Баклан ударил себя рукой по голове. Что же он натворил? Зачем наговорил все Волоху? Но сказанного не воротишь.

Взяли квартиру Марата Гольдштайна без сучка и задоринки. Потом отдали вещи заказчику. И можно было выпить за хорошее начинание — тем более было еще два заказа.

Баклан не понимал, какой толк в картинках. Но знал, что стоят массу денег. Кроме того, давно решил отчаливать от своих корешей. И заняться тем, чем занимался не раз, — крысятничеством кражей общей добычи.

Это оказалось несложно. Реваз Большой встретился с заказчиком. Переложил в машину того сумки с вещами. Заказчик отчалил. А Баклан на угнанной машине проследил за ним и установил, где тот прячет картины.

А через пару дней он залез на ту квартиру и прихватил несколько картинок. Спрятал их надежно. И в тот же день его повязала милиция…

Осенью экспертиза Всероссийского института судебной психиатрии имени Сербского дала однозначное заключение — испытуемый Кандыба страдает психическим заболеванием, невменяем по отношению к инкриминируемым ему деяниям.

С моим старым приятелем — психиатром из Сербского — я встретился в пивном баре.

— Как же вы так? — спросил я, когда мы оприходовали уже по кружечке пива и приступили ко второй.

— А как мы могли признать его нормальным, если он полный псих, — пожал плечами психиатр, словив в воздухе никому не видимую, кроме него, мушку.

— Незаметно что-то было, — сказал я.

— А почему ты должен был что-то заметить? У него была в жизни зацикленность на одной идее. Его жгла единственная страсть — заполучить понравившиеся ему произведения искусства. И он стремился любыми путями достичь этого. А так как был человек денежный и деловой, располагал значительными ресурсами, то у него это получалось.

— Такую паутину сплел. Психу это по силам?

— Ну и что? Психам очень много по силам. Сумасшедшие, реализуя свой бред, демонстрируют порой чудеса интеллекта и физической силы.

— И когда он стал шизиком? — Я отхлебнул пива и внимательно посмотрел на психиатра.

— Болезнь, возможно, десятилетия дремала в нем, никак себя не проявляя по большому счету. И однажды был какой-то стресс. Был толчок. И остальной мир для него будто поблек. Все сконцентрировалось на них — на живописных полотнах.

— Сверхценная идея?

— Да.

— И тогда в ход пошли старые связи?

— Вот именно.

Я еще отхлебнул пива.

Да, дела у Кандыбы, когда он руководил геологоразведочными партиями и различными структурами по самым отдаленным местам СССР, шли неплохо. Находил полезные ископаемые, был на хорошем счету, себя не забывал — занимался махинациями. Но однажды он сказал себе — баста. И вернулся в Москву.

В Мингеологии его ждала приличная должность. Заодно он защитил диссертацию, преподавал на кафедре в геологоразведочном институте. Все шло нормально, но тут началась перестройка. И он, плюнув на все, ушел в бизнес, где быстро нашел свое место. Не дикие деньги, чтобы замки покупать. Но хватало, чтобы чувствовать себя свободно и собирать коллекцию.

Так он и жил. Поднимал свою фирму. Вкалывал там, не щадя себя, как вкалывал всю свою жизнь. От конкурентов отбивался, пристроив для этого дела Волоха и его уголовников.

Никто не задирался с Бугром. Легенды о нем еще с Магадана и Чукотки шли.

И тут произошел момент фиксации, как говорят психиатры, на сверхценной идее. Внешне он оставался сильным, уравновешенным, человеком, и никто не предполагал, какие ураганы сотрясают его внутри.

Когда он решился в первый раз привлечь для пополнения своей коллекции Волоха? Когда увидел в частной коллекции изумительный портрет Рокотова, который, как он был уверен, должен принадлежать ему и только ему, ибо остальные недостойны его. А ему отказали во владении этой вещью.

Сперва Волох и его команда бескровно чистили коллекционеров — один за другим пошли кражи, разбои. Кандыба аккуратно расплачивался за работу, но вещи по большей части оставлял себе, лишь изредка сбывая одну-другую через десятые руки. Кандыба был одержим страстью — он создавал свой музей.

Музей — это было его любимое детище. Вряд ли строители представляли, зачем роют этот бункер. Но сам он отлично знал, какой музей ему нужен. Строил подальше от посторонних глаз, чтобы иметь отдохновение души. Чтобы иметь свой остров счастья в безумном мире.

С Тарлаевым все началось так же, как и с другими. Кандыбе сильно приглянулся Левитан. Профессор это полотно продать отказывался. Отказ означал приговор.

— Есть один человек, — сказал Кандыба Волоху. — Надо забрать вещи… А самого…

— Что самого? — спросил Волох.

— В тундру…

— Понятно.

Кандыба пообещал профессору помочь в продаже Сарьяна за пятнадцать тысяч долларов. Под видом покупателя в квартиру послал Волоха. Расстрелять трех человек для того труда не составило.

Однажды Волох узнал, что барыга Лабаз ищет покупателя на Кустодиева. И решил приготовить сюрприз Бугру. И стену кровавой галереи украсил еще один портрет.

Что касается Горюнина, то у Кандыбы с ним были давние счеты. А геолог никогда не забывал ни добра, ни зла. Десять лет назад Горюнин сильно обошел Кандыбу, который тогда это простил. На время. Чтобы посчитаться позже.

Случай представился, когда Волох в Москве случайно встретился с Бакланом и тот рассказал, что есть мысль вычистить квартиру коллекционера по заданию Горюнина. Волох знал о слабости босса к хозяину «Московского антикварного мира».

Дальше все оказалось просто. Помощники Волоха проследили за антикваром и вышли на квартиру, где тот хранил краденое из квартиры Марата Гольдштайна. Они и не ведали, что Баклан установил это хранилище таким же образом.

И тут у Кандыбы возникла идея сдать Горюнина властям. На счастье на аукционе подвернулся я.

Дальше все было так. Ребята Волоха влезают в квартиру Горюнина, выметают оттуда полотна, краденные у Гольдштайна, и оставляют пару картинок из коллекции Тарлаева. Задумка проста — милиция арестовывает Горюнина и Реваза, выбивает из них, где лежат вещи, и находит полотна, принадлежавшие убитому — а если, случись, признания милиция не добьется, то ей можно помочь найти хранилище. И тогда на всей компании виснет убийство.

Но тут вкрался случай. Баклан, пока его кореша жрали арбуз с виски, навестил тайник антиквара, обнаружил там меньше, чем ожидал, и с горя прихватил этюды с квартиры Тарлаева. Так что не удалось свалить на Горюнина и Реваза убийство.

Ни в Калужский, ни в Питерский музей Волоху лезть не хотелось. Он себе представить не мог, что это возможно. Но Кандыба стоял на своем. И обещал очень неплохие деньги. У Бугра замкнуло, а Волох знал, что в таких случаях дешевле пойти ему навстречу. Сначала Волох хотел просто отправиться в Санкт-Петербург, попьянствовать там, а потом заявить, что никаких подходов к музею нет. Но из добросовестности решил приглядеться к охране музея. На второй же день он понял, что охрана там дырявая и провести операцию будет не так уж сложно. И коллекция пополнилась еще двумя прекрасными экспонатами.

Каким-то образом, это так и осталось невыясненным, Кандыба узнал, где хранит запасы Стружевский. На свое горе бравый проводник поезда «Лев Толстой» имел две картины, которые должны были украсить подпольную галерею. А потому судьба его ждала незавидная.

Кандыба вошел во вкус решать свои проблемы чужими руками: вместо того чтобы убивать и грабить Стружевского, он просто сдал его мне. А Волох отправился на его дачу за картинами, которые успешно добыл.

Единственно, чего не рассчитал Кандыба, — что мы отпустим Стружевского. Когда тот понял, что его обокрали, пошел по связям, по тем, кто мог это сделать. А главным его подозреваемым был геолог.

— Стружевский начал названивать Кандыбе, угрожать выцвести на чистую воду. На какую воду его может вывести проводник, геолог точно не знал. Но решил не искушать судьбу. Договорился с ним о встрече и послал вместо себя Фунтика с пистолетом.

Кстати, на дело Фунтик отправился с тем самым пистолетом, из которого расстреляли семью профессора Тарлаева. Волох приказал Фунтику бросить пистолет в реку, а тот пожалел. И деньги, которые ему выделили на приобретение нового оружия, присвоил. Он просто не мог представить, что какой-то очкарик в белом халате, глядя в микроскоп, способен по пулям установить, что они выпущены из одного пистолета.

У меня возникла мысль о том, что Кандыба может быть завязан во всех этих преступлениях, после визита к коллекционерше Амбарцумовой. Она рассказала, что Кандыба очень интересовался полотном Шишкина «Дождь». Я начал просматривать, что мы имеем по этому человеку. И к изумлению своему, обнаружил, что в одном из телефонов его офиса есть знакомые цифры. Где они встречались? Их различили опера из наружки, когда Стружевский звонил перед своей гибелью кому-то. И стало ясно, что назначал он встречу Кандыбе.

Тогда появилась версия, что Кандыба установил связи с криминалитетом во время своей работы в отдаленных местах СССР. Версия подтвердилась, и мы вышли на Волоха.

— И все-таки в моем общении с ним было что-то странное, — я приподнял кружку и посмотрел через нее на окно. Он мог бы и без моей помощи обойтись. Почему он решил дергать тигра за хвост? Это опасно.

— Знаешь, мне кажется, он из тех людей, которым пресно без опасности. Он любил ходить на медведя. Карабкался без страховки на горные пики, чем заслужил в Приэльбрусье. кличку Чокнутый, — психиатр положил в рот соленый орешек. — Он любит риск. Без риска для него жизнь не в жизнь. И он человек поступка. Задумал — и совершил.

— Решил поиграть, — сказал я. — Поставил все на кон и проиграл.

— Проиграл…

— Значит, Кандыба невменяем. Суд назначит ему лечение в психушке. И через несколько лет он выйдет на свободу, поскольку внешне нормален и врачебная комиссия рано или поздно признает, что у него стойкая ремиссия, в дурдоме таким не место.

— Ну, лет на восемь о нем можно забыть, — пообещал психиатр. — Раньше его вряд ли выпустят.

— А потом? Вы же не вылечите его. Поскольку все эти идеи — они ведь в душу его вколочены. Их не выбьешь фармакологией.

— Наверное, ты прав.

— В общем, вы, врачи, — вредители, — постановил я. — Очередной маньяк окажется на свободе.

— Истина все же дороже. Он невменяем.

— Не будем спорить…

Мы выпили еще по кружке. Все, бог с ним, с Бугром. У меня полно новой работы. Враг не дремлет…