В том выдающегося югославского писателя, лауреата Нобелевской премии, Иво Андрича (1892–1975) включены самые известные его повести и рассказы, созданные между 1917 и 1962 годами, в которых глубоко и полно отразились исторические судьбы югославских народов.
Иво Андрич «Пытка. Избранная проза», серия «Библиотека славянской литературы» Панорама Москва 2000

Иво Андрич

Чоркан и швабочка

Комедианты появились тихо и неприметно. Пока вбивали колья и натягивали веревки, рядом крутилась только детвора. Лишь на другой день после того, как были сооружены два шатра – большой для представлений и маленький для тира, комедианты прошествовали по местечку – напудренный клоун с барабаном, танцовщица в короткой желтой шелковой юбочке и директор в лоснящемся фраке и сапогах. Наняли и цыгана Сумбо, он шел впереди и играл на зурне. За комедиантами валила толпа ребятишек и шел полицейский Бошко. Зашевелились и лавочники, женщины выглядывали из окон.

Первые вечера тоже прошли спокойно. Но потом парни потянулись в тир – стрелять по мишеням. Пораженные мишени переворачивались, и на их месте возникали жестяные фигуры: кузнецы, громко бьющие по наковальне, или девушка, машущая платочком. Мало-помалу стрельба в тире стала общей страстью.

Авдага Сарач, в прошлом известный пьяница и забулдыга, а теперь человек женатый и степенный, то и дело припирает дверь лавки палкой и – в тир. Заряжает и выдает ружья жена директора, крупная блондинка с морщинистым лицом и замысловатой прической. Авдага наваливается грудью на стойку и сосредоточенно целится. Стреляет он всегда в одну и ту же мишень в самом центре, в ту, из-за которой, если попадешь, поднималась Леда с лебедем на коленях. Лебедь взмахивал раза два крылами, и все снова исчезало. Промазав, Авдага ругается себе в усы и нетерпеливо протягивает руку за другим заряженным ружьем. Попав в цель, он немного подается назад и с восхищением глядит на голую женщину из белой жести с лебедем и еле слышно шепчет:

– Ишь белая какая, курицына дочь!

А глаза так и блестят: знал он цену доброму ружью и красивой женщине!

Страсть растет и ширится: она захватывает и детей, и юношей, и солидных мужей. Ежеминутно в тир прибегают ученики и зовут своих хозяев, а те рассеянно ругают их и гонят с глаз долой. Ученик Авдаги получил такую трепку, что теперь не отваживается даже близко подойти к тиру и, когда нужно позвать мастера, кричит издали:

– Хозяин, мулла Муя пришел из Округлы, ждет тебя в лавке!

Но хозяин и не оборачивается – он целится в Леду с лебедем, а промазав, на все корки распекает мальчишку и норовит закатить ему оплеуху:

– Убирайся вместе со своим муллой, на что он мне сдался?

И снова берется за ружье.

Однако по вечерам население местечка – мужскую его половину – пленяла и приводила в неистовство танцовщица на проволоке.

В короткой юбочке и черном трико она пересекала арену и, помахивая маленьким зеленым зонтиком, скользила по натянутой проволоке то на одной ноге, то на обеих. Зрители следили за ней горящими глазами, раскрыв от изумления рты. И когда она наконец спрыгивала на руки директора и исчезала за кулисами, все устало сникали, словно долго смотрели на дивные звезды. А после представления затевались кутежи, песни, драки.

Заурядная танцовщица бродячего цирка в воображении обывателей стала таинственным, роковым существом. Она взбудоражила все местечко, наполнила дома шепотом и плачем, а мужские сердца – дерзновенными желаниями и страстями. В сознании жен и взрослых дочерей она жила (даже во сне) как некое безликое, омерзительное и непреодолимое зло.

Только малые дети толковали об акробате и клоуне и целыми днями учились держать палку на носу и отвешивать друг другу фальшивые пощечины.

Но на мужчин нашло повальное безумие и безрассудство, какие порой вспыхивают в затхлой и замкнутой среде.

И прежде бывало, что по какому-нибудь ничтожному поводу все местечко вдруг приходило в неистовство, и покосившиеся домишки, обычно выглядевшие как человек после трудового дня, превращались в ад кромешный. Однако на сей раз в гульбу да попойки ударились даже те, кто давно оставил вино и разгулы. Одни сутками пропадали невесть где, других приносили домой окровавленными или в беспамятстве.

Сливы в ту осень уродились на диво. Продавали их, продавали, а бочки все одно полнехоньки, и от них далеко разносится винный дух. В ту же осень сложили песню: «Ожерелье мое, ожерелье, чисто золото…» А на успенье столько женщин отправилось в Чайничи к богородице, сколько никогда не ходило. Даже турчанки не пожалели нескольких монет на масло и свечи, только бы избавиться от напасти и проклятья.

Первым, кто увидел танцовщицу, заговорил о ней и больше всех учинил глупостей и безумств, был Чоркан.[1]

Сын цыганки и солдата-анатолийца, горемыка бастард был возчиком, слугой и, можно сказать, шутом для всего местечка. На свадьбах и в праздники он обряжался в зеленые и красные лохмотья, надевал шапку с лисьим хвостом, пил и плясал до потери сознания.

Он не чурался никакой работы, готов был служить любому и почти не старился – таким его помнили с давних пор и таким передавали из поколения в поколение.

Прислуживал он и в цирке. Днем подметал арену, таскал воду и опилки, а вечером напивался скорее всех и сквозь слезы смотрел на танцовщицу, дрожащей рукой отбивая такт. После представления он продолжал пить и прислуживать лавочникам – без него не обходилась ни одна попойка. В пьяном угаре он непрерывно бубнил о танцовщице, хвастался, что он один разговаривал с ней «на немецком языке, словно охфицер какой». Хозяева жгли на его голове бумажки, подсыпали ему в табак порох, спаивали ракией, били, и оргия обычно кончалась безобразно и гадко.

Чоркан воспылал первым, и пламя страсти мигом перекинулось на все местечко. Всюду пели, горланили, шептались о танцовщице. Начальник полиции закрыл кофейни, пригрозил прогнать и цирк и танцовщицу, между тем ничего не помогало. Кутежи не только не прекращались, но с каждым днем становились все неистовее.

А Чоркана не узнать – будто какая беда с ним приключилась. Словно во сне, кое-как справляется он со своими самыми неотложными делами. Обо всем забывает. Не распевает песен на улицах, не танцует на перекрестке каждый божий день, как бывало раньше. Днем ходит сам не свой, а во сне его пробирает дрожь, точно он взбирается по отвесному склону все выше и выше, чтобы с вершины посмотреть на свою жизнь и на местечко. В нем растет любовь, а ему кажется, что это растут его силы.

Утра стоят росистые. Хозяева спят, а Чоркан поднимается с сена и идет подметать лавки, таскать воду для цирка.

Просыпается он с чувством ненависти к самому себе. Вчера вечером ел одну кислую капусту и пил немного, а такая тяжесть во всем теле! Он с трудом передвигает ноги и все будто в гору лезет. Груз тащит такой, что впору троим нести. Десятерым и то не под силу. До чего тяжело!

А она пляшет на проволоке! Легкая, как перышко, и ножкой помахивает, и только что не жужжит, как золотой жучок, парящий в знойном воздухе над смолистой крышей. Чего только нет на этом свете, и даже не представишь себе, что еще может быть! Все. Все! Сердце его наполняется гордостью, и он вырастает в собственных глазах.

Вечерами над крышами долго пламенеют отблески осеннего заката. Как только опускается ночь и в домах зажигается свет, пьяницы оживляются. Начинается представление. А когда фонари перед цирком гаснут и танцовщица, измученная годами нужды и лишений, засыпает в зеленом цирковом фургоне, все идут в кабак.

Чоркан наливает господам, сам пьет безо всякой меры и при этом толкует им, что такое любовь, о которой никто, кроме него, и понятия не имеет.

– Нечего смеяться! Пускай я грамоты не знаю и богатства мне бог не дал, но я понимаю и вижу все. Вот пришла она – и нет меня! Как накатило на меня, все во мне убито, конец настал!

Да, нет прежнего Чоркана. Сидит в углу, свесив голову на грудь, в позе полководца или мыслителя, вздыхает время от времени и вдохновенно рассказывает:

– Эх, что поделаешь? Ишачил я всю жизнь, как ни один бедолага на свете. Собрать бы все мешки с солью да зерном, все бочки с водой, что перетаскал я на своих плечах, можно было бы два таких местечка завалить, как наше, и видно бы их не было. Но разве кто-нибудь знает Чоркана! Протрубил я, горемыка, шестнадцать лет у Суляги. Четверо сыновей у него, и всех их я на ноги поставил. Дети-то господские, балованные: сядут мне на шею, а ногами в грудь колотят. Отец им еще шпоры и плетку купил – погонять так погонять! А я бегу и ржу, как жеребец, только глаза прикрываю, чтоб не выбили. Эх, нет у меня друзей-приятелей! Сдохнет у кого скотина – зовут Чоркана: надо ободрать да закопать. Сбесится собака – Чоркан, ради бога, убей и брось в реку. А уж сточных канав да труб никто столько не перечистил, сколько я.

Тут он высоко поднимает голову и с горькой гордостью рабочего человека продолжает:

– Настанет ночь, вы двери на запор – и на боковую, а я выхожу на улицу. Надеваю штаны, что достались мне еще от покойного Сумбула, беру подручного, и ночь напролет выгребаем мы нечистоты. Бочку за бочкой. Где пройдем, там и утром прохожие носы затыкают. А у меня глаза кровью наливаются и дрожь всего пробирает, пока шкалик не опрокину.

Хозяева смеются и хлопают себя по ляжкам. Чоркан всхлипывает, плачет пьяными слезами со щемящей искренностью, столь свойственной пьяницам. Пьяному ведь открывается кусочек рая, куда он никогда не попадет.

Таким стал Чоркан с тех пор, как влюбился в швабочку Душу залила чистота, тянет его к исповеди. Напившись, он заглядывал в самое свое сердце и видел себя и таким, каков он есть, и другим, что роет канавы и могилы и хоронит всех, кто ни помрет в местечке, и каждый божий день пляшет и бьет в бубен на радость и потеху лавочникам. И пропасть между этими двумя Чорканами наполняет его мукой, из-за которой он теперь сидит, уронив голову и задумавшись и которую пытается выразить словами, но безуспешно, потому что она сильнее всего, что можно себе представить и передать словами.

– А сердцето у меня есть! – продолжает он, колотя себя в грудь, и, тараща свой единственный глаз, обводит собеседников отчаянным взглядом. – У всех у вас вместе взятых нет столько сердца, сколько у меня. Вот попугал вас начальник полиции – вы и думать про нее забудете. А за сто форинтов и к фалакам[2] привяжете. А Чоркан – нет! Погибну, а в обиду ее не дам. Царю и тому не позволю пальцем ее тронуть!

Он задыхается, сипит от возбуждения. Хозяева – кто слушает, кто смеется.

В другие вечера он совершенно забывал о себе и говорил только о швабочке или вспоминал покойников и плакал навзрыд, словно те лишь вчера скончались.

Так проходили дни – представления, стрельба в тире, детский визг на площади, неслышные слезы в домах и дикие попойки, возникавшие сами собой и вовлекавшие всех мужчин подряд, стоило спуститься сумеркам. Местечко гуляло напропалую. Даже лавки кое-где не отпирались. Но вот пронесся слух: комедиантам приказано убраться в двадцать четыре часа.

В этот самый день, после обеда, когда все спали, Чоркан соорудил на берегу реки, неподалеку от местечка, шалаш из ракитовых веток, заколол барашка, опустил в воду арбузы и ракию и стал ждать торговцев. Первым пришел Авдага Са-рач.

Зеленый берег. У самых ног журчит вода. Листва на ветвях, из которых построен шалаш, подсохла и шелестит на предвечернем ветерке.

Оторвали голяшки, чтобы заморить червячка, пока придут остальные. Чоркан ест, а Авдага лишь макает указательный палец в соль и щиплет брынзу. Пьют умеренно. Закурили. Авдага пускает дым в усы.

– Слушай, Чоркан! А чтоб ты стал с ней делать, если бы ее тебе отдали? Сказали бы: вот тебе швабочка, делай с ней что хочешь! А?

– Да ничего бы не делал.

– Ну?!

– Я бы к ней, кажись, и не притронулся.

– Брешешь, сукин сын, ты б ее быстро в гроб вогнал. Авдага чуть заметно улыбается и укоризненно качает головой.

– Не тронул бы, ей-богу, жизнью клянусь! Знаешь, заснул я, горемыка, вчера под вечер в конюшне у Раги-бега, и снится мне – стоит она на одной ноге, как на проволоке, руки в стороны развела, а другой ногой – вот так вот делает. – Чоркан положил кусок брынзы и рукой показывает, как танцовщица балансирует на проволоке. – Господи, просыпаюсь и щупаю сено и прутья над собой. И такая тоска меня взяла, думал – сердце разорвется, пока опять не заснул.

Пришли Станое, шерстобит Коста и еще кое-кто. Сумбо уже вытирал усы и продувал зурну, собираясь заиграть, когда появился мясник Пашо и принес весть, что завтра в полдень цирк и швабочка уходят.

Все замолчали, потрясенные. Чоркан позеленел и только переводил взгляд с одного на другого. У хозяев уже развязались языки, а он никак не мог прийти в себя. Внутри что-то дрожало, да с такой силой, что отшибло память и отнялся язык. Под ложечкой саднило, он боялся пошевельнуться, на лице застыла страшная, безумная гримаса. Господам пришлось растолкать его, чтоб он резал мясо и наливал ракию.

Над жнивьем пополз туман, и огонь запылал ярче. Сумбо заиграл, и все гикнули в один голос. Авдага пил ракию из кофейной чашечки, он то и дело опрокидывал ее и каждый раз чокался:

– Ешкуна, ешкуна![3]

Надвигалась ночь. О швабочке и о распоряжении начальника полиции все словно забыли – одна песня сменяла другую. Ракия лилась рекой. Время шло.

Чоркан сидел неподвижно, в оцепенении: разве мог он петь и пить, когда его била дрожь, и он слышал только себя, и собственный голос больно резал слух.

Костер угасал. Разгорались на небе звезды. Гуляки пошли по домам.

На каждом шагу они спотыкались и приваливались к заборам, которые шатались и трещали. Впереди шагал Сумбо, без передышки выводя на зурне самые высокие переливы, а за ним остальные – с шумом, гамом, осыпая Чоркана тычками и пинками. Так они вошли в местечко.

В такую ночь пьяным на улицах тесно. Низко нависло осеннее небо, то и дело вспыхивают крупные звезды и падают. С гулом надвигаются даль и вышина. Ветер с шумом гуляет вокруг них и в них самих, и каждый присоединяет к нему собственный голос – громкий, изменившийся, грубый и чужой.

Гуляки замедлили шаг и с трудом втиснулись на узкий деревянный мост, загудевший под их сапогами.

Словно поток ворвались они в трактир Зарии. Зазвенели оконные стекла. А потом послышалась зурна, гиканье, глухой треск. Станое, которого в местечке зовут Артистом, ведет коло. Он уже седой, сгорбившийся, но танцует отлично, старательно перебирает ногами. За ним мужеподобная косоглазая цыганка Шаха, потом Мангураш, Авдага, хаджи Шета, жестянщик Санто, а замыкающий в коло – сараевец Димшо, франт с мадьярским зачесом.

Над ними пляшет облачко дыма и пыли.

Коло кончилось, и Станое приказывает сыграть «Чорканову печаль». Визг, смех. Пьют и льют без меры.

– И-и-и-ха!

– Помирай, Чоркан!

– Бросает тебя швабочка!

Чоркан помрачнел еще больше.

– Спасибо, спасибо тебе, Станое, за сегодняшнюю обиду. Столько хлеба-соли мы съели с тобой, а ты так меня обидел. Спасибо, большое спасибо! Нуда ладно!..

В единственном его глазу сверкнула слеза. И все стало значительным и важным. Минула полночь.

Станое утешал его трезво и свысока:

– Молчи, горе мое! Мы поднимем ее на проволоку сейчас же, ночью, пусть танцует и хоть бы…

Его прервал вопль:

– Пусть танцует!

– Танцовщицу!

Все смешалось. Присоединились новые гуляки. Из трактира выскакивали, словно их кто выкидывал оттуда. Станое предводительствовал. Рядом с ним брел, спотыкаясь, Чоркан.

– Обидел ты меня, друг и приятель, тут вот у меня болит, – говорит Чоркан, но песни, музыка и крики заглушают его слова.

Перед полицейской управой в землю были натыканы сосенки и дубовые ветки, и на них висели фонари – остались от офицерского празднества. Сосенки и ветки тут же вытащили. Станое выстроил гуляк – у каждого в руке либо сосенка, либо бумажный фонарь, – и «крестный ход» двинулся в путь. Чоркану тоже сунули дубовую ветку, и он шагал, машинально сжимая ее в руке и продолжая бубнить:

– Такая между нами любовь да дружба, а ты…

Так они подошли к цирку. Чоркан бросил ветку и онемевшей рукой пощупал брезент. Еще на месте. Одни стучали в окна циркового фургона, другие бросились искать вход. Толкотня, крики. В темноте белело и колыхалось полотно шатра.

Появился директор цирка со свечой, в накинутом плаще, дрожащий от холода и страха. Его окружили, размахивая ветками и фонарями.

– Открывай!

– Пускай танцует!

– Дайте я ему скажу!

Кричали все разом. Кто-то стал колотить в жестяной таз у входа в цирюльню Машуна по соседству с цирком.

И Чоркан забыл о своей печали, к нему вернулись прежняя удаль и сила. Он залез на бочку и крикнул хозяину:

– Подумаешь, начальник! Плевать мне и на него и на тебя. Она будет танцевать, а вы будете с ним свечи держать. Свечи держать будете!

Все ругают начальника. И злее всех Чоркан. Станое, стоявший ближе всех к директору, хватает его за полу и, пронизывая ледяными зелеными глазами, спрашивает трезвым голосом:

– Будет танцевать девушка? Мы заплатим.

Сараевец Димшо берет на себя роль переводчика и говорит, подражая солдатам, коверкая слова:

– Ваша Холка нам танцует. Извольте, извольте, танцует. Его отталкивают, машут руками.

– Где она? Давай ее сюда!

– Проволоку, проволоку!

– Натягивай проволоку!

В конце концов сговорились на том, что все войдут в цирк, а директор разбудит девушку и та оденется.

Спотыкаясь о канаты, доски, валясь на полотняные стены шатра, гуляки с трудом втиснулись внутрь. Чоркану кое-как удалось зажечь две лампы. Все жмурились и оглядывали друг друга.

– Садитесь! – закричал Станое.

Уселись кто на скамьи, кто на землю, а кто остался стоять и продолжал махать руками и петь. Чоркан вел себя как хозяин. Взялся разравнивать опилки, да ноги не держат и все кружится в глазах. От него падала и смешно корчилась коротенькая тень. Гуляки, ослепленные светом, пьяно щурились. Напрасно Сумбо заводил песни – его прерывали, и каждый требовал другую. Мясник Пашо заснул на скамье – тонкая необстроганная доска прогнулась под ним. На Станое напала икота. Он опустил голову и, тяжело дыша, сидел смирно, словно в церкви, время от времени вздрагивая всем телом.

Наступили серые предрассветные сумерки. Люди продрогли, устали, зрение ослабло, сознание затуманилось, страсти утихли. Из оцепенения их могло вывести только какое-нибудь необычное зрелище, щекочущее нервы, – полуголая чужестранка на проволоке или что угодно другое, еще более грубое, безобразное и постыдное.

Но директор не стал будить танцовщицу – еще раз осмотрев замок на фургоне, он побежал за жандармами, задыхаясь и сбивая ноги на неровной брусчатке.

Пьяниц разбирало нетерпение. Жандармы пришли, когда уже светало.

На другой день разразилась гроза. Лавочников вызвали к начальнику. А потом каждый вернулся в лавку за деньгами. Уплатили огромный штраф. Комедианты между тем вытаскивали колья, свертывали канаты. Площадь гулко отзывалась на перестук молотков – забивали ящики. А под вечер посреди площади лежал шатер, сплющенный, как лопнувший пузырь. Вещи погрузили в фургон, и на заре циркачи тронулись в путь.

Взяли под арест только Чоркана. Связали по рукам и ногам, и тощий Ибрагим сек его воловьей жилой, вымоченной в уксусе.

При каждом ударе Чоркан вскидывал голову и, запинаясь, по-цыгански быстро сыпал словами, плаксиво умоляя не бить его, говорил, что не виноват, что разве посмел бы он перечить начальнику и какое вообще ему, босяку-цыгану, дело до швабочки. С каждым ударом он кричал все громче, отчаянно вращая своим единственным глазом; его по-детски маленькое лицо, со вчерашнего дня совсем почерневшее, было залито слезами.

– Не я, не я, не я, смилуйся! Но-о-о-ги буду целовать! Окажи милость, господин начальник, сладкий ты мой. Убьют меня, горемычного! Никогда больше не бу-у-у-ду! Побойся бога, Ибрагим, смилуйся!

Но Ибрагим опускал бич размеренно и безжалостно, сек так, как ему было приказано, чтоб выбить из Чоркана всю дурь и любовь; сек до тех пор, пока у того не пропал голос и вместо крика изо рта не стали вылетать и лопаться на губах пузыри. Тогда его оставили в покое.

Он уснул и спал долго, всхлипывая и скуля во сне, как щенок. Дети Ибрагима залезали на тюремное окошко и смотрели на него. Очнувшись, он увидел рядом с собой хлеб и горшок с остывшим горохом.

В сумерки его выпустили, и он поплелся на сеновал в конюшню – спать.

Чоркан проспал несколько суток. Поворачивая израненное тело, он лишь стонал, но не просыпался. Все тело было в рубцах и синяках, боль не позволяла открыть глаз, наполняла собой долгую бесконечную ночь, измерявшуюся лишь вздохами и проглатываемой слюной.

Потом, отупевший и оцепенелый, он начал спускаться с сеновала, молча и бездумно и только на минутку – за хлебом и табаком. А в остальное время, днем и ночью, спал. Боль понемногу утихала, и во сне он наслаждался покоем, который обычно наступает после жестоких страданий. Случалось, он бодрствовал по целым часам, и его уже не мучили мысли и воспоминания. Он смотрел, как сквозь щели в крыше пробивались длинные солнечные дорожки и как в них, когда он ворочался на сене, сильнее начинали плясать пылинки. Он чувствовал себя младенцем.

Проснувшись на восьмой день, Чоркан понял, что ему полегчало. Спускаясь с сеновала по лесенке, он вдруг рассмеялся, ему вдруг показалось смешным, как он переступает с поперечины на поперечину. Даже в лавке Суляка, беря в долг брынзу и хлеб, он все еще смеялся. На следующий день он уже не вернулся на сеновал, а пошел за город. Взобрался на холм рядом со старыми окопами, заросшими беленой и низкой дикой сиренью. Под ним лежали сбитые в кучу дома со сплошными темно-зелеными крышами и тонким дымком над ними. Стоял ясный ласковый день. Чоркан ел, и по всему его телу разливалась веселая сила. Он расправил плечи. К нему вернулась прежняя легкость. Солнце, словно заигрывая с ним, слепило единственный глаз. На мгновенье он вспомнил о прошлом.

– Эх, как же они все меня измучили: и швабочка, и начальник, и лавочники, и Ибрагим. Все! Все!

И Чоркан засмеялся от удовольствия, что все это миновало и он опять один, весел и свободен. Подумав о базаре, работе, жизни, он бодро зашагал в город.

Ноги плясали сами собой. При всем желании он не мог бы теперь вспомнить о недавних муках и страданиях. Вот он уже в местечке. Площадь пуста. Перед ним, как бы встречая его, раскинулись знакомые торговые ряды.

Все как прежде. Чоркан, приплясывая, проходит по базару. Он держит воображаемую домру: левая рука отставлена, и пальцы ее бегают по грифу, правой он перебирает пуговицы жилета, словно струны. Он приседает и склоняет голову то вправо, то влево.

– Ти-ридам, ти-ридам, ти-ридам!

Торговцы, высовываясь из-за прилавков, смеются и кричат:

– О-о! С добрым утром, Чоркан!

– Швабочка-то пишет?

– Из дурака и плач смехом прет!

– Кланяется тебе Ибрагим!

– Ну как, пришел в себя?

А он знай себе поет да пританцовывает, дробно перебирая ногами:

– Ти-ридам, ти-ридам, гей-гей-гей!

Он никого не видит, а слышит только половину из того, что ему кричат. Что-то туманит его взор, то ли слезы, то ли радость. Все по-прежнему, все на своих местах. В ушах шумит, в глазах все колышется и переливается. Перед ним не площадь, а море – такая она бескрайняя и широкая!

ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ СЛОВАРЬ

Ага – землевладелец, господин, уважительное обращение к состоятельным людям.

Актам – четвертая из пяти обязательных молитв у мусульман, совершаемая после заката солнца.

Антерия – род национальной верхней одежды, как мужской, так и женской, с длинными рукавами.

Аян – представитель привилегированного сословия.

Байрам – мусульманский праздник по окончании рамазана, продолжающийся три дня.

Бег – землевладелец, господин.

Берат – грамота султана.

Вакуф – земли или имущество, завещанные на религиозные или благотворительные цели.

Валия – наместник вилайета – округа.

Газда – уважительное обращение к людям торгового или ремесленного сословия, букв.: хозяин.

Гайтан – веревка.

Гунь – крестьянская одежда вроде кафтана.

Джемадан – род национальной верхней мужской одежды без рукавов, обычно расшитой разнообразной тесьмой.

Жупник – католический священник в жупе (приходе).

Ифтар – ужин во время рамазана после захода солнца, когда прекращается дневной пост.

Ичиндия – третья по счету обязательная молитва у мусульман, совершаемая между полуднем и закатом солнца.

Кадий – судья у мусульман.

Каймакам – наместник визиря или валии в уезде.

Коло – массовый народный танец.

Конак – административное здание, резиденция турецкого должностного лица.

Маджария – венгерская золотая монета.

Меджидия – золотая турецкая монета.

Мейтеб– начальная духовная школа у мусульман.

Мерхаба – мусульманское приветствие.

Министрами – служка в католическом храме.

Мудериз – учитель в медресе.

Мулла – мусульманин, получивший духовное образование.

Мусандра – стенной шкаф в турецких домах для постелей, убирающихся туда надень, и прочих домашних надобностей.

Мутевелий – турецкий чиновник.

Мутеселим – чиновник визиря.

Муфтий – мусульманский священник высокого ранга.

Окка – старинная мера веса, равная 1283 г.

Опанки – крестьянская обувь из сыромятной кожи.

Райя – христианские подданные Оттоманской империи, букв.: стадо.

Ракия – сливовая водка.

Салеп – сладкий горячий напиток, настоянный на коре ятрышника.

Салебджия – торговец салепом.

Се имен – стражник.

Слава – праздник святого покровителя семьи.

Софта – ученик медресе.

Субаша – помощник паши.

Суварий – конный стражник.

Тапия – юридический документ на право владения недвижимостью.

Тескера – официальная справка.

Тефтедар – министр финансов, чиновник по финансовой части.

Улемы – мусульманские вероучители, знатоки и толкователи Корана.

Учумат – административная власть, здание, где помещается административное управление.

Фратер – католический монах францисканец, букв.: брат (лат.). Сокращение «фра» обычно прибавляется к имени монаха.

Чаршия – торговый квартал города, базар.

Чемер – узкий кожаный или холщовый пояс, в который, отправляясь в дорогу, прятали деньги; носился под одеждой.

Чесма – естественный родник, облицованный камнем или взятый в желоб; фонтан.

Чехайя-паша – заместитель визиря.

body
section id="n_2"
section id="n_3"
Во здравие, во здравие!