…Тридцатилетний Тобиас Сарториус выходит из тюрьмы, отсидев десять лет за убийство двух девушек. Суд, располагавший множеством косвенных улик, не принял во внимание провалы в памяти, на которые он ссылался во время следствия, и назначил ему максимальное наказание, предусмотренное уголовным правом. Десять лет Тобиас ломал себе голову, действительно ли он убийца, кровожадный монстр, или просто стал жертвой чудовищной фальсификации. Вернувшись в родную деревню, где и произошла трагедия, он сталкивается с глухой враждой и ненавистью. И неожиданно тихая немецкая деревушка превращается в место действия захватывающей криминальной драмы… Впервые на русском языке!

Heлe Нойхаус

Белоснежка должна умереть

Симоне посвящается

Пролог

Вниз вела крутая и узкая ржавая железная лестница. Он нащупал на стене выключатель. Подслеповатая лампочка на двадцать пять ватт медленно залила помещение тусклым светом. Тяжелая железная дверь открылась бесшумно. Он регулярно смазывал петли, чтобы ее не разбудил скрип, когда он ее навещал. На него повеяло теплом, пропитанным сладковатым запахом вянущих цветов. Он аккуратно закрыл за собой дверь, включил свет и с минуту неподвижно постоял, словно прислушиваясь. Огромная комната — пять на десять — была обставлена очень скромно, но ей здесь, похоже, было хорошо. Он подошел к музыкальному центру и нажал на кнопку «воспроизведение». Комнату заполнил грубый голос Брайана Адамса.[1] Сам он в этой музыке ничего не находил, но она любила Адамса, а он привык уважать ее пристрастия. Если уж ему приходилось ее прятать, то она, по крайней мере, ни в чем не должна была испытывать недостатка. Она, как всегда, молчала. Она не разговаривала с ним, не отвечала на его вопросы, но это его не смущало. Он отодвинул в сторону ширму, делившую комнату на две половины. За ширмой на узкой кровати лежала она, тихая и прекрасная; руки ее были сложены на животе, длинные черные волосы веером рассыпались вокруг головы. Рядом с кроватью стояли ее туфли, а на тумбочке — стеклянная ваза с завядшими лилиями.

— Привет, Белоснежка… — сказал он тихо.

На лбу у него выступил пот. Жара была почти невыносимая, но она любила тепло. Она всегда быстро мерзла. Его взгляд медленно поднялся по стене к фотографиям, которые он повесил для нее рядом с кроватью. Он собирался спросить ее, можно ли повесить еще одну. Но нужно было выбрать подходящий момент, чтобы она не обиделась. Он сел на край кровати. Матрац подался под его тяжестью, и ему на мгновение показалось, что она шевельнулась. Но это был всего лишь обман зрения. Она никогда не шевелилась. Он протянул руку и коснулся ладонью ее щеки. Ее кожа с годами немного пожелтела и стала жесткой, словно дубленой. Глаза, как всегда, были закрыты, и хотя лицо было уже не таким нежным и розовым, как прежде, ее рот остался таким же красивым, как тогда, когда она говорила с ним и улыбалась ему. Он долго сидел и молча смотрел на нее. Никогда еще его желание защитить ее не было таким острым.

— Мне надо идти, — сказал он наконец с сожалением. — У меня столько дел…

Он поднялся, вынул из вазы увядшие цветы и убедился в том, что бутылка колы на тумбочке была полной.

— Если тебе что-нибудь понадобится, ты мне скажешь, хорошо?

Иногда ему очень не хватало ее смеха, и его охватывала печаль. Конечно, он понимал, что она мертва, и все же ему казалось, что так проще — делать вид, что он этого не знает. В нем до сих пор еще теплилась надежда на то, что она когда-нибудь улыбнется.

Четверг, 6 ноября 2008 года

Он не сказал «до свидания». Никто, выходя на свободу, не говорит «до свидания». За десять лет, проведенные за решеткой, он сотни раз представлял себе день своего освобождения. Сейчас он понял, что его мысли каждый раз доходили лишь до того момента, когда открывались тюремные ворота и он оказывался на свободе, которая теперь показалась ему зловещей. У него не было никаких планов на жизнь. Уже не было. Он и без заунывных наставлений социальных работников давно понял, что жизнь не ждет его с распростертыми объятиями и что ему придется в своем далеко не розовом будущем настроиться на предвзятость окружающих и избыток препятствий и поражений. Карьера врача, которая благодаря его отличному аттестату зрелости когда-то вполне могла стать реальностью, теперь превратилась в утопию. При удачном стечении обстоятельств он мог пока рассчитывать только на свои приобретенные в тюрьме знания и там же полученную специальность слесаря. Во всяком случае, пришла пора посмотреть жизни в глаза.

Увенчанные острыми зубцами серые железные ворота тюрьмы Роккенберг с лязгом закрылись за ним, и он увидел ее. Хотя она и была единственной из их старой компании, кто все эти десять лет регулярно писал ему, он удивился. Он вообще-то ожидал увидеть на ее месте отца. Она стояла на противоположной стороне улицы, прислонившись к крылу серебристого джипа, курила торопливыми затяжками сигарету и говорила по мобильному телефону. Заметив его, она выпрямилась, сунула телефон в карман плаща и щелчком отбросила сигарету в сторону. Он помедлил немного, потом пересек мощенную булыжником улицу и остановился перед ней. В левой руке он держал маленький чемоданчик с пожитками.

— Привет, Тоби, — сказала она и нервно улыбнулась.

Они не виделись десять лет — он не хотел, чтобы она навещала его.

— Привет, Надя, — ответил он.

Ему было странно называть ее этим чужим именем. В жизни она выглядела лучше, чем по телевизору. Моложе. Они стояли друг против друга, смотрели друг на друга и медлили. Ветер с шорохом гнал по мостовой сухую осеннюю листву. Солнце спряталось за густыми серыми тучами. Было холодно.

— Здорово, что ты опять на свободе. — Она обняла его за талию и поцеловала в щеку. — Я рада видеть тебя, честно.

— Я тоже рад.

Произнося эту пустую формулу вежливости, он спросил себя, действительно ли он рад. Радость совсем не похожа на это чувство отчужденности, неуверенности. Она убрала руки с его спины, поскольку он, судя по всему, не собирался отвечать на ее объятие. Когда-то она, соседская девчонка, была его лучшим другом, а ее существование в его жизни — чем-то само собой разумеющимся. Надя заменила ему сестру, которой у него никогда не было. Но все это осталось в прошлом. Изменилось не только ее имя: бойкая Натали, больше похожая на мальчишку, которая стеснялась своих веснушек, своей брекет-системы и своей груди, превратилась в Надю фон Бредо, знаменитую и всеми любимую актрису. Она осуществила свою честолюбивую мечту, оставила далеко позади деревню, в которой оба они выросли, и вскарабкалась по социальной лестнице до самого верха. А ему даже на самую низкую ступень этой лестницы дорога теперь заказана. С сегодняшнего дня он — бывший зэк, который, хотя и отсидел свой срок, вряд ли может рассчитывать на то, что общество встретит его цветами и братскими приветствиями.

— Твой отец не смог освободиться, поэтому я и приехала за тобой.

Она отступила на шаг, избегая его взгляда, так, словно его скованность передалась и ей.

— Спасибо.

Тобиас поставил чемоданчик на заднее сиденье, а сам сел вперед. На светлой коже сидений не было еще ни одной царапины, в салоне стоял запах нового автомобиля.

— Bay! — произнес он с искренним восхищением и посмотрел на торпеду, которая напоминала кабину самолета. — Классная машина!

Надя коротко улыбнулась, пристегнула ремень и, не вставляя ключ в замок зажигания, нажала на кнопку. Мотор в ту же секунду завелся и тихо, ровно заурчал. Двумя уверенными маневрами она вывела свой внушительный автомобиль на дорогу. Тобиас скользнул взглядом по мощным каштанам, стоявшим перед тюремной стеной. Вид на их верхушки из окна его камеры десять лет был для него единственным визуальным контактом с внешним миром. Эти деревья, менявшие свой облик в процессе смены времен года, были единственной реальной точкой соприкосновения с этим миром; остальная его часть утопала в рыхлом тумане за тюремной стеной. И вот теперь он, осужденный за убийство двух девушек и приговоренный к десяти годам лишения свободы, отсидев свой срок, должен был вернуться в этот туман. Хотел он того или нет.

— Куда тебя отвезти? Может, поедем ко мне? — спросила Надя, выезжая на автостраду.

В своих последних письмах она не раз предлагала ему пожить первое время у нее, говорила, что места в ее франкфуртской квартире больше чем достаточно. Мысль не возвращаться в Альтенхайн и не сталкиваться лицом к лицу с прошлым была заманчивой, но он отказался.

— Может, потом, чуть позже, — ответил он. — Сначала я хочу домой.

* * *

Старший комиссар полиции Пия Кирххоф стояла под проливным дождем на бывшем военном аэродроме в Эшборне. Ее белокурые волосы были заплетены в две короткие косички, выглядывавшие из-под бейсболки. Засунув руки в карманы куртки-пуховика, она с непроницаемым лицом наблюдала за своими коллегами из экспертного отдела, закрывавшими брезентом глубокую яму. При сносе одного из аварийных самолетных ангаров экскаваторщик обнаружил в пустом подземном резервуаре для горючего несколько человеческих костей и череп и, к большому неудовольствию своего начальства, вызвал полицию. И вот работа стояла уже два часа, и Пия имела сомнительное удовольствие слушать нескончаемые тирады возмущенного бригадира, многонациональная ремонтно-разрушительная команда которого при появлении полиции мгновенно сократилась вдвое. Бригадир закурил сигарету — третью за последние четверть часа — и поднял плечи, как будто это могло помешать дождю литься ему за воротник. Поток его проклятий и ругательств не прерывался ни на минуту.

— Мы ждем патологоанатома. Он скоро должен приехать.

Пию не интересовало ни явное использование нелегального труда на строительном объекте, ни график ремонтно-демонтажных работ.

— Вы же можете пока сносить какой-нибудь другой ангар.

— Да, вам легко говорить! — откликнулся бригадир и махнул рукой в сторону ждущих экскаваторов и грузовиков. — Из-за каких-то там трех костей простаивает техника! Вы знаете, сколько это стоит?

Пия пожала плечами и отвернулась. По растрескавшейся бетонке, подпрыгивая на колдобинах, приближалась машина. Трава пробилась сквозь все щели в бетоне и превратила некогда гладкую взлетно-посадочную полосу в настоящую полосу препятствий. С тех пор как закрыли аэродром, природа убедительно и наглядно доказала, что способна преодолеть любую преграду, созданную рукой человека. Забыв про сердито бурчащего бригадира, Пия пошла к серебристому «мерседесу», остановившемуся рядом с полицейской машиной.

— Я уже думала, ты вообще не приедешь! — не скрывая досады, сказала она своему бывшему мужу. — Имей в виду: если я простужусь — виноват будешь ты.

Доктор Хеннинг Кирххоф, заместитель начальника отдела судебно-медицинской экспертизы франкфуртской полиции, остался невозмутим. Он в полном спокойствии, не спеша, надел специальный одноразовый комбинезон, переобулся, сменив сверкающие черные кожаные туфли на резиновые сапоги, и накинул на голову капюшон.

— Извини. У меня была лекция, — ответил он. — Потом попал в пробку возле выставочного комплекса. Ну что тут у нас?

— Скелет в старом подземном топливном баке. Его два часа назад нашли рабочие во время демонтажных работ.

— Его кто-нибудь трогал?

— Не думаю. Они только сняли бетон и землю, а потом срезали автогеном верхнюю часть бака, потому что иначе им его не увезти.

— Хорошо. — Кирххоф кивнул, поздоровался с сотрудниками экспертного отдела и полез в прикрытую брезентом яму, где находился топливный бак.

Лучше его, конечно, никто не справился бы с этой задачей, потому что он был одним из известнейших в Германии специалистов по судебной антропологии и человеческие кости были его специализацией.

Струи дождя под натиском ветра падали уже почти параллельно земле. Пия промерзла до костей. С козырька бейсболки на нос ей стекала вода, ноги совершенно заледенели, и она завидовала обреченным на безделье рабочим, которые сидели в ангаре и пили горячий кофе из термосов. Хеннинг, как всегда, работал основательно. Стоило ему увидеть какие-нибудь кости, и время, как и любые внешние раздражители, теряло для него всякое значение. Стоя на коленях перед скелетом, он внимательно изучал одну кость за другой. Пия, подсунув голову под брезент, вцепилась в поручни лестницы, чтобы не соскользнуть вниз.

— Это не просто кости, а целый скелет! — крикнул Хеннинг наверх. — Скелет женщины!

— Старой или молодой? И сколько он тут уже лежит?

— Пока ничего конкретного сказать не могу. На первый взгляд — никаких остатков мягких тканей. Значит, предположительно уже несколько лет.

Кирххоф встал с колен и полез наверх. Сотрудники экспертного отдела начали осторожно поднимать из ямы кости и фрагменты почвы. Через какое-то время их доставят в отдел судебно-медицинской экспертизы, где Хеннинг со своими коллегами займется их детальным изучением. Человеческие кости, обнаруженные при сносе строений, — не редкость, и очень важно точно установить, сколько времени скелет пролежал под землей, поскольку уголовное преследование за преступления, связанные с насилием, прежде всего за убийства, через тридцать лет прекращается за сроком давности. Только после установления возраста убитого и времени преступления можно сопоставить полученные результаты с данными о пропавших без вести за соответствующий период. Полеты на старом военном аэродроме были прекращены в пятидесятые годы, тогда же, по-видимому, в последний раз и наполнялись подземные топливные резервуары.

Погибшей могла быть американская солдатка с военной базы США, просуществовавшей до октября 1991 года, или обитательница бывшего общежития для эмигрантов и политических беженцев по ту сторону ржавого проволочного забора.

— Может, выпьем где-нибудь кофе? — Хеннинг снял очки, вытер их, потом сбросил с себя мокрый комбинезон.

Пия с удивлением посмотрела на бывшего мужа. Походы в кафе в рабочее время были не в его стиле.

— У тебя что-нибудь случилось, что ли? — спросила она с досадой в голосе.

Он надул губы, потом тяжело вздохнул.

— Я тут вляпался в одну историю… Мне нужен твой совет.

* * *

Деревня приютилась в долине, между двумя уродливыми многоэтажными монстрами, построенными в семидесятые годы, когда каждая уважающая себя община считала своим долгом воздвигнуть хотя бы один высотный дом. Справа на склоне холма раскинулся «квартал миллионеров», как старожилы не без ноты презрения называли две улицы, на которых в солидных виллах с роскошными участками земли жили немногие новоселы.

Чем ближе они подъезжали к дому его родителей, тем сильнее колотилось его сердце. Прошло одиннадцать лет с тех пор, как он был здесь в последний раз. Вот справа фахверковый домик старенькой фрау Домбровски, который всегда выглядел так, словно он держался на фундаменте только потому, что был втиснут между двумя другими домами. Чуть дальше слева начинался двор Рихтеров с продуктовой лавкой. А напротив, по диагонали, стоял трактир его отца «Золотой петух». Тобиас судорожно глотнул, когда Надя затормозила перед его дверью. Он удивленно скользнул взглядом по обшарпанному фасаду, по облупившейся штукатурке, по закрытым ставням, по водосточному желобу. Сквозь асфальт повсюду пробивалась трава, ворота покосились. Он уже готов был попросить Надю ехать дальше — прочь отсюда, скорее, скорее, — но поборол в себе и этот соблазн, коротко поблагодарил ее, вышел из машины и взял с заднего сиденья чемоданчик.

— Если тебе что-нибудь будет нужно, позвони мне, — сказала Надя на прощание, потом дала газу и умчалась.

А чего он, собственно, ожидал? Радостной встречи? Он стоял один посреди маленькой асфальтированной автостоянки перед зданием, которое когда-то было центром этого унылого захолустья. Некогда белоснежная штукатурка потемнела и потрескалась, выцветшая надпись «Золотой петух» стала почти неразборчивой. На входной двери, за надтреснутым матовым стеклом, висела табличка, на которой полинявшими буквами было написано: «Временно закрыто». Отец когда-то говорил ему, что закрыл трактир, и объяснял это своими проблемами с позвоночником, но Тобиас чувствовал, что принять это тяжелое решение его заставили какие-то другие причины. Хартмут Сарториус, трактирщик в третьем поколении, был предан своему делу душой и телом. Он сам был и мясником, и поваром, и виноделом и ни разу не позволил себе из-за болезни бросить хозяйство хотя бы на день. Наверное, посетители просто перестали к нему ходить. Никто не хотел обедать или тем более отмечать какие-то торжества у отца убийцы.

Тобиас тяжело вздохнул и пошел к воротам. Вид двора привел его в ужас. Там, где когда-то в летние месяцы под мощным раскидистым каштаном и в живописной, увитой диким виноградом перголе стояли столы и стулья, между которыми бойко сновали официантки, теперь царили запустение и печаль. Тобиас обвел взглядом беспорядочные нагромождения старой ломаной мебели и мусора. Пергола наполовину обрушилась, дикий виноград засох. Никто не сметал в кучу опавшие листья каштана, контейнер для мусора явно давно уже не выставлялся на улицу — рядом с ним успела вырасти зловонная гора полиэтиленовых мешков с мусором. Как родители могли жить здесь? Тобиас почувствовал, что его покидают последние крохи мужества, с которыми он сюда приехал. Он медленно прошел сквозь этот хаос к крыльцу дома, поднял руку и нажал на кнопку звонка. Сердце его билось уже у самого горла, когда дверь нерешительно приоткрылась. При виде отца на глаза у него навернулись слезы, и в то же время он почувствовал, как в груди закипает злость — на себя и на людей, бросивших его родителей на произвол судьбы, когда он сел в тюрьму.

— Тобиас!..

Осунувшееся лицо Хартмута Сарториуса, не имевшего ничего общего с прежним Сарториусом, живым, уверенным в себе человеком, осветила слабая улыбка. Некогда густые темные волосы поседели и заметно поредели. Сгорбленная фигура красноречиво говорила о том, как тяжело было бремя, взваленное на него жизнью.

— Я… хотел тут немного навести порядок, но мне не удалось отпроситься с работы и…

Он замолчал, улыбка на его лице погасла, он просто стоял сломленным стариком перед сыном, пристыженно избегая его взгляда, потому что сознавал неприглядность представшего ему зрелища. Тобиас не выдержал, это было выше его сил. Он неловко обнял этого чужого, изможденного, бесцветного человека, в котором лишь с трудом узнал отца. Через несколько минут они смущенно сидели друг против друга за кухонным столом. Им надо было столько сказать друг другу, но при этом любое слово казалось кощунством. Пестрая клеенка на столе была усеяна крошками, окна заросли грязью, засохший цветок в горшке на подоконнике уже давно проиграл свою отчаянную битву за жизнь. В кухне было сыро и неуютно, пахло прокисшим молоком и застарелым сигаретным дымом. Со дня его ареста шестнадцатого сентября 1997 года здесь не переставили ни один стул, не перевесили ни одну картину. Но тогда здесь все сверкало чистотой, было светло и уютно; его мать была хорошая хозяйка. Как она могла допустить такую разруху?

— А где мама? — первым нарушил молчание Тобиас.

Он заметил, что вопрос смутил отца еще больше.

— Мы… сначала хотели тебе сказать, но потом… потом подумали, что будет лучше, если ты этого не узнаешь… — не сразу ответил Хартмут Сарториус. — Твоя мать пару лет назад… ушла. Но она знает, что ты сегодня должен был вернуться домой, и рада будет тебя видеть…

Тобиас смотрел на отца непонимающим взглядом.

— Что значит… ушла?

— Нам пришлось несладко, когда ты… когда тебя забрали. Эти бесконечные разговоры да пересуды… Она в конце концов не выдержала. — В его голосе, надтреснутом и тихом, не было упрека. — Четыре года назад мы развелись. Она теперь живет в Бад-Зодене.

Тобиас проглотил комок в горле.

— Почему же вы мне так ничего и не сказали? — почти шепотом произнес он.

— Это ничего бы не изменило. Мы не хотели тебя расстраивать.

— Значит, ты живешь здесь один?

Хартмут Сарториус кивнул и принялся ребром ладони перекатывать по столу крошки, сметать их в какие-то фигуры и вновь разгребать в разные стороны.

— А свиньи? Коровы? Как ты со всем этим управляешься один?

— Скотину мы давным-давно распродали. Я немного занимаюсь огородом… И работу я нашел хорошую, в Эшборне, на кухне.

Тобиас сжал кулаки. Каким слепцом он был, думая, что жизнь наказала только его! До него никогда по-настоящему не доходило, как досталось из-за него родителям. Навещая его в тюрьме, они искусно делали вид, что все по-прежнему, что у них нормальная, благополучная жизнь, которой, оказывается, и в помине не было. Одному богу известно, чего им это стоило!

Бессильная злоба так сдавила ему горло, что стало трудно дышать. Он поднялся, подошел к окну и уставился невидящим взглядом в пустоту. Его намерение, проведав родителей, уехать куда-нибудь подальше от Альтенхайна и начать новую жизнь улетучилось, бесследно исчезло. Нет, он останется здесь, в этом доме, в этой проклятой дыре, где его родителей заставили страдать, хотя они ни в чем не были виноваты.

* * *

В «Черном коне» негде было яблоку упасть. Гул, стоявший в обшитом деревом зале, вполне соответствовал количеству посетителей. За столиками и у стойки собрался чуть ли не весь Альтенхайн — явление необычное для раннего вечера в четверг. Амели Фрёлих, ловко маневрируя в толпе, доставила к столику номер девять три порции шницеля по-охотничьи с жареным картофелем, расставила тарелки перед гостями и пожелала приятного аппетита. В другой день кровельщик Удо Питч и его дружки не преминули бы отпустить пару идиотских шуточек по поводу ее внешности, но сегодня она могла бы обслуживать их голой, и они бы даже не обратили на это внимания. В зале царило такое острое напряжение, какое бывает разве что во время трансляции матча Лиги чемпионов. Амели навострила уши, когда Герда Питч наклонилась к соседнему столику, за которым сидели Рихтеры, владельцы продуктового магазина на Хауптштрассе.

— …видела, как он приехал, — донеслись до нее слова Марго Рихтер. — Это ж какую надо иметь наглость! Притащиться сюда как ни в чем не бывало!

Амели вернулась в кухню. Перед окном раздачи Розвита ждала ромштекс для Фрица Унгера, столик номер четыре, средней прожаренности, с луком и маслом с пряностями.

— Что это у нас здесь сегодня за собрание? — спросила Амели свою старшую коллегу, которая, сбросив ортопедический башмак, незаметно чесала правой ногой левую, пестревшую варикозными прожилками.

Розвита с опаской оглянулась на шефиню, но та еле успевала отпускать напитки, так что в этот момент ей было не до контроля за персоналом.

— Представляешь, сын Сарториуса сегодня вышел из тюряги! — сообщила Розвита, понизив голос. — Десять лет отсидел! За убийство двух девчонок!

— Да ну?! — Амели удивленно распахнула глаза. Она знала этого Хартмута Сарториуса, который жил один на своем огромном запущенном участке неподалеку от ее дома, но ни о каком сыне никогда не слышала.

— Да. — Розвита кивнула в сторону стойки, за которой сидел столяр Манфред Вагнер, тупо уставившись стеклянными глазами в свой уже десятый или одиннадцатый по счету бокал пива. В обычные дни для этой нормы ему требовалось на два часа больше. — Вон его, манфредскую дочку Лауру он и угробил, этот Тобиас. И еще Шнеебергершу. Так ведь до сих пор, змей, и не признался, что он с ними сделал!

— Ромштекс с луком и маслом с пряностями!

Помощник повара Курт поставил тарелку в окошко, Розвита сунула ноги в башмаки и, как скоростной ледокол, устремила свою тушу сквозь битком набитый зал к столику номер четыре. Тобиас Сарториус — этого имени Амели еще ни разу не слышала. Она приехала в Альтенхайн из Берлина всего полгода назад, причем не по своей воле. Деревня и ее жители интересовали ее так же мало, как прошлогодний снег в Сибири, и если бы не эта работа в «Черном коне», которую ей организовал шеф ее отца, она бы до сих пор никого здесь не знала.

— Три бокала пшеничного пива, маленькая кола-лайт! — крикнула Йенни Ягельски, молодая хозяйка заведения.

Амели схватила поднос, поставила на него бокалы с пивом и колой и мельком взглянула на Манфреда Вагнера. Значит, его дочку убил сын Хартмута Сарториуса! Надо же, как интересно! В Альтенхайне, где даже мухи мрут от скуки, вдруг разверзлись неведомые бездны! Она сгрузила пиво на стол, за которым сидели брат Йенни Ягельски Йорг Рихтер и еще двое мужчин. Йорг вообще-то должен был бы стоять за стойкой вместо Йенни, но он редко делал то, что должен был делать. А тем более сейчас, в отсутствие хозяина, мужа Йенни. Колу-лайт заказывала фрау Унгер за четвертым столиком.

Короткий перекур на кухне. Все посетители получили свои заказы, а Розвита во время очередного рейда по залу раздобыла новые детали и теперь с пылающими щеками и дрожащим от возбуждения бюстом делилась ими со своими сгорающими от любопытства слушателями. Кроме Амели ее публику составляли помощники повара Курт и Ахим и сам шеф-повар Вольфганг. Продуктовая лавка Марго Рихтер (к удивлению Амели, в Альтенхайне все говорили «я пошел к Марго» или «сходи к Марго», хотя лавка в такой же мере принадлежала и ее мужу) располагалась почти напротив бывшего «Золотого петуха», поэтому Марго и парикмахерша Инге Домбровски, которая заглянула в лавку поболтать с хозяйкой, стали сегодня после обеда свидетелями возвращения «этого типа». Он вылез из шикарной машины серебристого цвета и пошел к дому своих родителей.

— Во наглость!.. — возмущалась Розвита. — Девчонки сгинули ни за что ни про что, а ему хоть бы хны! Явился не запылился!

— Ну а куда ему еще идти? — снисходительно заметил Вольфганг и отхлебнул пива из кружки.

— Да ты что, сдурел, что ли?.. — вскинулась на него Розвита. — Тебе хорошо говорить! Посмотрела бы я на тебя, если бы он угробил твою дочку!

Вольфганг равнодушно пожал плечами.

— Ну а что дальше-то? — перебил ее Ахим. — Куда он пошел?

— Куда-куда! В дом, конечно, — продолжала Розвита. — Вот, наверное, удивился, когда увидел, что там творится!

Двустворчатая дверь распахнулась, в кухню решительным шагом вошла Йенни Ягельски и остановилась, уперев руки в бока. Как и ее мать, Марго Рихтер, она была уверена, что, стоит ей только отвернуться, как подчиненные сразу запускают руку в кассу или начинают перемывать ей косточки. Три беременности подряд окончательно испортили фигуру и без того приземистой Йенни. Она стала круглой, как бочка.

— Розвита! — рявкнула она «докладчице», которая была лет на тридцать старше ее. — Десятый столик ждет счета!

Розвита послушно исчезла. Амели хотела последовать ее примеру, но Йенни удержала ее.

— Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты приходила на работу без своего дурацкого пирсинга и с нормальной прической! — Возмущение было крупными буквами написано на ее одутловатом лице. — Да и блузку бы наконец не мешало надеть — вместо этого лифчика! Ты бы уж сразу сняла юбку и обслуживала гостей в купальнике, чего там скромничать! Запомни: у нас здесь приличное заведение, а не какая-нибудь берлинская… подпольная дискотека!

— А мужчинам это нравится! — вызывающе ответила Амели.

Глаза Йенни сузились, толстая шея покрылась красными пятнами.

— А мне плевать! — угрожающе прошипела она. — Почитай инструкцию санитарного надзора!

У Амели уже готова была сорваться с языка какая-нибудь дерзость, но в последнюю секунду она все же пересилила себя. Хотя ее и тошнило от этой Ягельски с ее дешевым пережженным перманентом и толстыми колбасами вместо ног, но окончательно портить с ней отношения ей было невыгодно. Ей была нужна эта работа в «Черном коне».

— А вы чего стоите? — Хозяйка грозно сверкнула глазами на поваров. — Вам что, нечем заняться?..

Амели вышла из кухни. В этот момент Манфред Вагнер свалился на пол вместе с табуретом.

— Эй, Манни! — крикнул ему кто-то из-за стола завсегдатаев. — Еще же только полдесятого!

Остальные добродушно рассмеялись. Никто не придал случившемуся особого значения: в том или ином виде этот спектакль повторялся почти каждый вечер, правда, часа на полтора позже. Хозяева звонили жене Вагнера, та через несколько минут приходила, оплачивала счет и тащила мужа домой. Но сегодня главный герой внес изменения в привычный сценарий. Обычно очень миролюбивый Манфред Вагнер поднялся на ноги без посторонней помощи, повернулся к стойке, схватил свой бокал и грохнул его об пол. Разговоры за столиками стихли. Вагнер, шатаясь, подошел к столу завсегдатаев.

— Вы, мудаки! — произнес он заплетающимся языком. — Сидите тут и порете всякую чушь, как будто ничего не случилось! Конечно… вам плевать… — Вагнер, держась за спинку стула, обвел компанию мутным взглядом налившихся кровью глаз. — А я… я должен смотреть… на эту тварь… и думать… — Он умолк и опустил голову.

Йорг Рихтер встал и положил Вагнеру руку на плечо.

— Брось, Манни, — сказал он, — не заводись. Я сейчас позвоню Андреа и…

— Не трогай меня! — взревел Вагнер и с такой силой оттолкнул Рихтера, что тот не удержался на ногах. Падая, он ухватился за спинку стула, и сидевший полетел на пол вслед за ним.

В зале мгновенно разразился хаос.

— Я убью эту скотину! — орал Вагнер, вырываясь и беспорядочно молотя кулаками во все стороны.

Бокалы на столе опрокинулись, пиво полилось на упавших мужчин. Амели, стоя у кассы, как зачарованная, следила за происходящим, в то время как оказавшаяся в гуще событий Розвита старалась как можно скорее унести ноги. Драка в «Черном коне»! Настоящая! Наконец-то в Альтенхайне, в этой дыре, хоть что-нибудь происходит! Мимо в направлении кухни проскакала Йенни Ягельски.

— «Приличное заведение»!.. — презрительно фыркнула Амели и получила в ответ мрачный взгляд хозяйки.

Через несколько секунд та вернулась в зал в сопровождении Курта и Ахима. Повара мгновенно скрутили пьяного дебошира. Амели, схватив щетку и совок, направилась к столу завсегдатаев, чтобы убрать осколки. Манфред Вагнер больше не сопротивлялся и покорно потащился к двери, но на пороге опять вырвался из рук поваров и повернулся к залу. Он стоял, шатаясь и глядя мутными глазами на своих земляков. Изо рта к всклокоченной бороде протянулась струйка слюны. На брюках ширилось темное пятно. «Да он же пьяный в хлам!» — подумала Амели. Раньше она ни разу не видела, чтобы он во хмелю надул в штаны. Ей вдруг стало жалко этого Вагнера, над которым она обычно про себя посмеивалась. Может, это смерть его дочери была причиной того, что он с таким завидным постоянством каждый вечер нажирался до зеленых слюней? В зале повисла гробовая тишина.

— Я убью эту тварь! — крикнул Вагнер. — Я убью его… эту… эту мразь!..

Он уронил голову на грудь и всхлипнул.

* * *

Тобиас Сарториус вышел из-под душа и взял полотенце, которое заранее положил поближе. Он вытер тыльной стороной ладони запотевшее зеркало и всмотрелся в свое лицо, освещенное тусклым светом единственной не перегоревшей лампочки. В последний раз он видел себя в этом зеркале шестнадцатого сентября 1997 года, потом они пришли и арестовали его. Каким взрослым казался он себе в то лето, после получения аттестата зрелости! Тобиас закрыл глаза и прислонился лбом к холодному стеклу. Здесь, в этом доме, где ему до боли знаком был каждый уголок, десять тюремных лет казались вырезанными из его жизни. Он помнил каждую деталь последних событий перед арестом, как будто все произошло только вчера. Уму непостижимо, как он был наивен! Но в его памяти до сих пор остались и те черные дыры, в существование которых суд так и не поверил. Он открыл глаза, уставился в зеркало и почти удивился, увидев угловатое лицо тридцатилетнего мужчины. Он потрогал кончиками пальцев беловатый шрам, протянувшийся от щеки до подбородка. Этот шрам, который он получил на второй неделе своего пребывания в тюрьме, и стал причиной того, что он все десять лет провел в одиночной камере и почти не общался с другими заключенными. В суровой тюремной иерархии убийца девушки стоит лишь на полступеньки выше убийцы ребенка, то есть принадлежит к самым последним отбросам общества.

Дверь ванной теперь плохо закрывалась. Сквозь щель его мокрую кожу обдало холодом, он поежился. Снизу доносились голоса. К отцу кто-то пришел. Тобиас отвернулся от зеркала, натянул трусы, джинсы и футболку. Он только что осмотрел остальную часть двора, вид которой привел его в еще больший ужас, и убедился, что по сравнению с задворками территория перед домом выглядит вполне сносно. От своего смелого решения как можно скорее уехать из Альтенхайна он отказался. Он не мог бросить отца одного в этой разрухе. Поскольку надеяться на то, что ему скоро удастся найти работу, все равно было глупо, он и займется в ближайшие дни наведением порядка на участке. А там будет видно.

Он вышел из ванной, прошел мимо своей бывшей комнаты, дверь в которую стояла открытой, и спустился по лестнице, по старой привычке пропуская скрипучие ступеньки. Отец сидел за столом на кухне. Несмотря на то что гость сидел спиной к Тобиасу, он сразу его узнал.

* * *

Когда Оливер фон Боденштайн, старший комиссар и начальник отдела по расследованию особо тяжких преступлений при Региональном управлении уголовной полиции в Хофхайме, вернулся в половине десятого домой, единственным живым существом, встретившим его, была собака, приветствие которой показалось ему скорее смущенным, чем радостным, — верный признак угрызений совести. Причину этого смущения Боденштайн унюхал еще до того, как увидел. Позади у него был тяжелый и нервный четырнадцатичасовой рабочий день плюс скучнейшее совещание в главном управлении, обнаруженный в Эшборне скелет, который его начальница, криминальрат[2] доктор Николь Энгель, с ее пристрастием к англицизмам, назвала «cold case»,[3] и на закуску еще отвальная вечеринка одного коллеги из отдела К-23, которого переводят в Гамбург. У Боденштайна урчало в животе: на вечеринке, кроме спиртного в огромном количестве и чипсов, ничего не было. Он с мрачным видом открыл холодильник, но не обнаружил там чего-либо отвечающего его гастрономическим привычкам. Неужели Козима не могла хотя бы что-нибудь купить, если уж не приготовила ему ужин? И где она вообще? Он прошел через прихожую, игнорируя зловонную кучу и лужу, которая благодаря электрическому отоплению пола подсохла, превратившись в желтоватое пятно, и поднялся по лестнице в комнату своей младшей дочери. Кроватка Софии была, как и следовало ожидать, пуста. Наверное, Козима взяла ребенка с собой. Звонить ей у него желания не было — она же не удосужилась оставить ему хотя бы записку или прислать эсэмэску!

Едва Боденштайн успел раздеться и направиться в ванную, чтобы принять душ, как зазвонил телефон. Трубка, конечно же, не стояла на базе в прихожей, на комоде, а лежала неизвестно где. С растущим раздражением Боденштайн отправился на поиски, наступил в гостиной на какую-то валявшуюся на полу игрушку и выругался. Когда он наконец обнаружил трубку на диване, звонок оборвался. В ту же секунду в замочной скважине входной двери повернулся ключ, и собака возбужденно залаяла. Вошла Козима, держа на одной руке сонного ребенка, а в другой огромный букет цветов.

— Так ты, оказывается, дома! — сказала она вместо приветствия. — Почему ты не взял трубку?

Боденштайн сразу же вспыхнул, как спичка.

— Потому что мне пришлось ее искать! А ты куда пропала?

Не ответив и никак не отреагировав на то, что он стоял в одних трусах, она прошла мимо него на кухню, положила букет на стол и протянула ему Софию, которая окончательно проснулась и громко захныкала. Боденштайн взял дочь на руки. Судя по ударившему ему в нос запаху, памперс срочно нуждался в замене.

— Я послала тебе несколько эсэмэсок, чтобы ты забрал Софию у Лоренца и Тордис, — сказала Козима, снимая плащ. Она выглядела смертельно уставшей и раздраженной, но Боденштайн не чувствовал себя виноватым.

— Я не получал никаких эсэмэсок.

София заплакала и стала вырываться у него из рук.

— Потому что твой мобильник был выключен! — резко произнесла Козима. — Ты же еще месяц назад знал, что мне сегодня нужно в Музей киноискусства на открытие фотовыставки, посвященной Новой Гвинее. Ты же обещал сегодня прийти пораньше и посидеть с Софией. Поэтому когда ты — как всегда! — не явился и не ответил на мои эсэмэски, я попросила Лоренца забрать Софию к себе.

Боденштайн с ужасом вспомнил, что и в самом деле обещал Козиме пораньше вернуться домой. Оттого что он совершенно забыл об этом, он разозлился еще больше.

— У нее уже памперс лопается! — сказал он и слегка отстранил от себя ребенка. — Кстати, собака сделала в прихожей кучу и еще лужу в придачу! Ты же могла ее хотя бы просто выпустить, когда уходила. А еще тебе неплохо было бы как-нибудь при случае купить каких-нибудь продуктов, чтобы я после долгого рабочего дня мог найти в холодильнике хоть что-нибудь съедобное…

Козима не ответила. Она смерила его таким взглядом из-под приподнятых бровей, что он почувствовал себя безответственным мерзавцем, отчего пришел в ярость. Она взяла у него из рук плачущего ребенка и пошла наверх, чтобы помыть и уложить его спать. Боденштайн в нерешительности потоптался на месте. В нем отчаянно боролись гордость и благоразумие. В конце концов победило последнее. Тяжело вздохнув, он достал из шкафа вазу, налил в нее воды и поставил цветы. Потом принес из кладовки ведро и рулон «клинекса» и принялся устранять следы несанкционированной собачьей жизнедеятельности. Ссориться с Козимой ему хотелось меньше всего.

* * *

— Привет, Тобиас! — Приветливо улыбаясь, Клаудиус Терлинден встал со стула и протянул Тобиасу руку. — Поздравляю с возвращением домой.

Тобиас ответил коротким рукопожатием, но ничего не сказал. Клаудиус Терлинден, отец его бывшего лучшего друга Ларса, несколько раз навещал его в тюрьме и обещал помочь родителям. Тобиас никак не мог понять причин такого проявления заботы о нем и его семье, потому что во время следствия он своими показаниями поставил Терлиндена в довольно неприятное положение. Тот, похоже, не был на него за это в обиде. Более того, он в короткий срок нанял для него одного из лучших франкфуртских адвокатов. Но и адвокату не удалось добиться смягчения приговора, и Тобиас получил максимальный срок.

— Я на минутку. Зашел просто, чтобы кое-что тебе предложить, — сказал Клаудиус Терлинден и опять сел на стул.

Он почти не изменился за эти годы: стройный и, несмотря на ноябрь, загорелый; седеющие волосы зачесаны назад, некогда резкие черты лица немного сгладились.

— Когда отдохнешь и придешь в себя, можешь работать у меня, если захочешь. Если, конечно, тебе до этого не подвернется какая-нибудь очень интересная работа. Что ты на это скажешь?

Он выжидающе смотрел на Тобиаса поверх узких очков. Хотя он не мог похвастать ни ростом, ни осанкой, ни эффектной внешностью, от него все же исходили какие-то особые флюиды: спокойствие и самоуверенность преуспевающего предпринимателя в сочетании с врожденным авторитетом вызывали у людей уважение, а иногда даже подобострастие. Тобиас не сел на свободный стул, а остался стоять в дверном проеме, прислонившись к косяку и скрестив на груди руки. Он медлил с ответом не потому, что у него была альтернатива; просто в этом предложении его что-то смущало. Терлинден в своем дорогом, шитом на заказ костюме, темном кашемировом пальто и сверкающих ботинках казался на их убогой кухне инородным телом. Тобиас чувствовал, как в нем растет чувство бессилия и растерянности. Он не хотел быть ничем обязанным этому человеку.

Отец сидел, втянув голову в плечи и молча уставившись на свои сложенные вместе руки, как покорный батрак, к которому заглянул его господин, богатый землевладелец. Этот образ очень не понравился Тобиасу. Его отец не должен ни перед кем пресмыкаться и уж тем более перед этим Терлинденом, у которого благодаря его неизменному великодушию полдеревни ходило в должниках, и ни у кого не было ни малейшего шанса когда-нибудь достойно отблагодарить его. Но Терлинден всегда был таким. Почти все молодые люди в Альтенхайне когда-то работали у него или были как-то иначе им облагодетельствованы. Терлинден и не ждал другой платы за свою благотворительность, кроме благодарности. А поскольку на него трудилась половина альтенхайнцев, он имел в этом захолустье статус некоего богоподобного существа.

Молчание становилось неловким.

— Ну, в общем… — Терлинден поднялся; в ту же секунду вскочил на ноги Хартмут Сарториус. — Ты знаешь, где меня найти. Надумаешь — дай знать.

Тобиас молча кивнул и посторонился, пропуская его. Отец пошел провожать гостя до двери, а он остался в кухне.

— Он просто хотел тебе помочь… — сказал отец, через две минуты вернувшись назад.

— Не нужна мне его помощь! — резко ответил Тобиас. — Ты видел, как он тут сидел? Как король, который осчастливил своего слугу визитом. Тоже мне — пуп земли!

Хартмут Сарториус вздохнул. Потом налил в чайник воды и поставил его на плиту.

— Он нам очень помог, — тихо произнес он. — Мы же никогда не копили денег, всегда все вкладывали в хозяйство и в трактир. Адвокат обошелся недешево… А потом люди перестали к нам ходить. В конце концов, мне уже не с чего было выплачивать текущую задолженность по кредитам. Они пригрозили принудительной продажей имущества. А Клаудиус погасил наши долги в банке.

Тобиас изумленно уставился на отца.

— Ты хочешь сказать, что все хозяйство теперь принадлежит ему?..

— Практически да. Но у нас с ним договор. Я в любой момент могу выкупить у него все и к тому же имею право проживания здесь пожизненно.

Тобиасу нужно было сначала переварить эту новость. От чая он отказался.

— Сколько ты ему должен?

Хартмут Сарториус помедлил с ответом. Он знал взрывной темперамент сына.

— Триста пятьдесят тысяч евро. Столько я был должен банку.

— Да один только участок стоит как минимум в два раза больше! — произнес Тобиас ровным голосом, с трудом сдерживая растущую ярость. — Он воспользовался твоим безвыходным положением и провернул выгодную сделку.

— Выбирать нам не приходилось, — Хартмут Сарториус поднял плечи. — Другого выхода не было. Иначе банк продал бы все с молотка, и мы оказались бы на улице.

Тобиаса вдруг осенило:

— А что со Старым выгоном?

Хартмут Сарториус отвел глаза и принялся рассматривать чайник.

— Папа!

— О господи! — Хартмут Сарториус поднял голову. — Это же всего-навсего обыкновенный луг!

Тобиас постепенно начал понимать, что произошло. Отдельные детали сложились в законченную картину. Отец продал Терлиндену Старый выгон, поэтому мать и ушла от него! Это был не просто луг, а приданое матери, которое она принесла в семью. Старый выгон был на самом деле огромным заброшенным яблоневым садом, который всегда имел только чисто теоретическую стоимость. Но в 1992 году, после внесения изменений в региональный план землепользования, он стал вдруг самым дорогим участком альтенхайнской общины, потому что почти на полтора километра вдавался в запланированную промышленную зону. Терлинден уже давно подбирался к нему.

— Сколько он тебе за него заплатил? — спросил Тобиас бесцветным голосом.

— Десять тысяч евро, — ответил отец и опустил голову. Такой огромный участок, да еще посреди промышленной зоны, стоил в пятьдесят раз больше! — Клаудиусу он тогда позарез был нужен для строительства. После всего, что он для нас сделал, я просто не мог ему отказать. Я должен был уступить ему Старый выгон!

Тобиас стиснул зубы и сжал кулаки в бессильной ярости. У него язык не поворачивался упрекать отца, потому что именно из-за него родители оказались в этом безвыходном положении и виноват во всем был он один. Он вдруг почувствовал, что задохнется в этом доме, в этой проклятой деревне. И все же он останется и будет жить здесь до тех пор, пока не выяснит, что же на самом деле произошло одиннадцать лет назад.

* * *

Амели вышла из «Черного коня» около одиннадцати через черный ход у кухни. Она бы с удовольствием осталась подольше в надежде узнать еще что-нибудь, связанное с главным событием дня. Но Йенни Ягельски строго соблюдала требования Закона о применении труда несовершеннолетних, поскольку не хотела ссориться с местными властями из-за Амели, которой еще не исполнилось восемнадцати. Самой Амели на это было наплевать, она была рада, что ей подвернулась эта работа и она могла зарабатывать собственные бабки. Мать была права: отец и в самом деле оказался жмотом — не дал ей денег на новый ноутбук, заявив, что она прекрасно обойдется и старым. Первые три месяца в этой жалкой дыре были для нее настоящим кошмаром. И поскольку окончание ее добровольно-принудительного пребывания здесь уже было не за горами, она решила провести оставшиеся пять месяцев до своего совершеннолетия с максимальным комфортом. Самое позднее двадцать первого апреля 2009 года она сядет в первый же поезд на Берлин и уедет отсюда. И никто уже не сможет ей помешать.

Амели закурила сигарету и стала всматриваться в темноту в поисках Тиса, который каждый вечер ждал ее здесь, чтобы проводить домой. Их дружба спровоцировала очередную фазу активности деревенских сплетниц. По округе пошли самые дикие слухи об этой парочке, но Амели это мало заботило. Тис Терлинден в свои тридцать лет все еще жил с родителями, потому что был слегка чокнутый, как по секрету сообщали друг другу его земляки. Амели закинула на спину рюкзак и пошла по улице. Тис стоял под фонарем перед церковью, засунув руки в карманы и глядя в землю. Когда она проходила мимо него, он молча пошел за ней.

— Сегодня у нас там весело было!

И Амели рассказала Тису о необычном происшествии в «Черном коне» и о том, что она узнала о Тобиасе Сарториусе. Она уже привыкла к тому, что от Тиса нормального ответа не дождешься. О нем говорили, что он глуп, называли деревенским дурачком. Но Амели знала, что это неправда. Тис был совсем не глуп, просто он был… другим. И Амели тоже была другой. Ее отцу не нравилось, что она проводит время с Тисом, но он ничего не мог сделать. Ее папаша, эта зануда бюргерская, наверное, давно уже горько раскаялся в том, что по настоянию своей жены Барбары взял к себе свою оторву дочку от первого брака. Амели цинично улыбнулась при этой мысли. В ее глазах он был не более чем серым бесформенным пятном без острых углов и выступов, бесхребетным существом, которое тихо жило своей приспособленческой бухгалтерской жизнью, думая только о том, как бы ничем не выделиться. Для такого отца семнадцатилетняя дочь с судимостью, асоциальным поведением, особым пристрастием к черным шмоткам, пудовым пирсингом на физиономии, прической и макияжем, которые позволили бы ей работать двойником Билла Каулица,[4] была одним сплошным кошмаром. Конечно, у Арне Фрёлиха нашлось бы немало аргументов против дружбы Амели с Тисом, но до прямого запрета дело пока не доходило. Не потому, что запреты тут не помогли бы: Амели всю жизнь только и делала, что нарушала запреты. Истинная причина его молчаливой «терпимости», как предполагала Амели, заключалась в том, что Тис был сыном его шефа. Она бросила окурок в водосток и продолжила свои размышления вслух на тему Манфреда Вагнера, Тобиаса Сарториуса и двух убитых девушек.

Они пошли не по освещенной Хауптштрассе, а свернули в узкий темный овраг, начинавшийся у церкви и тянувшийся через всю деревню мимо кладбища и задних двориков до самой опушки леса. Через десять минут они вышли на Вальдштрассе, которая состояла всего из трех домов, расположенных на обширных участках чуть выше остальных строений. В среднем жила Амели с отцом, мачехой и младшими сводными братом и сестрой. Справа от них был дом Лаутербахов, а поодаль, посреди участка, напоминавшего парк, прямо на опушке леса, темнела большая старинная вилла Терлинденов. Всего в нескольких метрах от чугунных ворот усадьбы Терлинденов находился въезд на участок Сарториуса, протянувшийся вниз по всему склону холма до самой Хауптштрассе. Раньше это было настоящее крестьянское хозяйство с коровами и свиньями. Сегодня же оно превратилось в один сплошной свинарник, как презрительно выражался отец Амели, — настоящее позорище.

Амели остановилась перед крыльцом. Обычно они здесь расставались, Тис просто шел дальше, не останавливаясь и не прощаясь. Но сегодня, когда Амели уже поставила ногу на ступеньку, он вдруг нарушил молчание.

— Здесь когда-то жили Шнеебергеры, — произнес он бесцветным голосом.

Амели удивленно обернулась и в первый раз за этот вечер посмотрела на своего друга, но он, как всегда, не ответил на ее взгляд.

— Да ладно!.. — воскликнула она с недоверием. — Что, одна из тех двоих девчонок, которых убил Сарториус, жила в нашем доме?..

Тис кивнул, не глядя на нее.

— Да. Здесь жила Белоснежка.

Пятница, 7 ноября 2008 года

Тобиас открыл глаза и на секунду растерялся. Вместо белого потолка тюремной камеры его приветствовала со стены сияющей улыбкой Памела Андерсон. Только увидев ее, он понял, что уже не в тюрьме, а в своей комнате в родительском доме. Он неподвижно лежал, прислушиваясь к звукам, доносившимся снаружи сквозь приоткрытое окно. Шесть ударов колокола на башне церкви возвестили раннее утро, где-то залаяла собака, ее поддержала другая, потом обе умолкли. В комнате ничего не изменилось: дешевый фанерный стол и такая же книжная полка, шкаф с покосившейся дверцей, плакаты — франкфуртская футбольная команда «Айнтрахт», Памела Андерсон и Деймон Хилл, победитель чемпионата мира в «Формуле-1» 1996 года в своем «Уильямсе», — маленький музыкальный центр, который родители подарили ему в 1997 году, красный диван, на котором он… Тобиас резко выпрямился и с досадой потряс головой. В тюрьме ему лучше удавалось держать свои мысли в узде. Теперь на него опять навалились мучительные раздумья: что было бы, если бы Штефани в тот вечер не порвала с ним? Была бы она сегодня жива? Он знал, что натворил тогда. Ему сто раз всё это рассказывали — сначала полиция, потом адвокат, прокурор и наконец судья. Все выглядело убедительно, были улики, свидетели, была кровь в его комнате, в его машине, на его одежде.

Он прекрасно помнил шестое сентября 1997 года. Праздничное шествие по случаю открытия летней ярмарки было отменено из-за похорон принцессы Дианы. Полмира сидело перед телевизорами и смотрело, как гроб с телом погибшей любимицы Англии везли по улицам Лондона. Но совсем отменять праздник в Альтенхайне все же не стали. Ах, если бы они все остались в тот вечер дома!

Тобиас повернулся на другой бок. Было так тихо, что он слышал удары собственного сердца. Он представил себе, что ему опять двадцать лет и что ничего еще не произошло. Его ждала учеба в Мюнхене. Со своим средним баллом аттестата 1,1 он был бы зачислен без всяких проблем. К этим радужным картинам примешивались болезненно-мрачные. Во время веселой выпускной вечеринки в саду одного из одноклассников в Шнайдхайне он в первый раз поцеловал Штефани. Лаура чуть не лопнула от злости и, чтобы разжечь в нем ревность, на его глазах бросилась на шею Ларсу. Но как он мог думать о какой-то Лауре, держа в объятиях Штефани! Она была первой девчонкой, благосклонности которой ему пришлось всерьез добиваться, не жалея сил и времени. Это был для него совершенно новый опыт, ведь обычно девчонки — к всеобщей зависти мальчишек — бегали за ним, как собачки. Он ухаживал за Штефани почти месяц, пока она наконец не ответила ему взаимностью. Следующий месяц был самой счастливой порой его жизни. До того момента отрезвления, шестого сентября.

Штефани выбрали Мисс Альтенхайн. Дурацкий титул, который, собственно, уже несколько лет был закреплен за Лаурой. На этот раз Штефани выбила ее из седла. Он с Натали и еще несколькими ребятами занимался напитками в шатре, мрачно наблюдая, как Штефани направо и налево флиртует с другими, а потом она вдруг исчезла. К тому моменту он, возможно, уже выпил больше, чем следовало. Натали заметила его муки ревности. «Ладно уж, иди ищи ее, мы тут справимся и без тебя», — сказала она ему. И он выскочил из шатра. Долго искать ему не пришлось, и когда он ее нашел, ревность взорвалась в нем, как бомба. Как она могла так безжалостно с ним обойтись — так обидеть и оскорбить его при всех? И все только из-за этой идиотской роли в еще более идиотском спектакле?

Тобиас отбросил одеяло и вскочил на ноги. Он должен был срочно чем-нибудь заняться, какой-нибудь работой, как-нибудь отвлечься от этих мучительных воспоминаний.

* * *

Амели шла, опустив голову, сквозь мелкий моросящий дождь. Предложение мачехи подвезти ее до остановки автобуса она, как и каждое утро, отклонила, и теперь ей пришлось поднажать, чтобы не опоздать в школу. Ноябрь повернулся к альтенхайнцам своей самой неприветливой стороной, не жалел для них ни тумана, ни дождя, но Амели чем-то нравилась унылая беспросветность этого месяца, одинокие марш-броски через спящую деревню. В наушниках ее МР3-плеера ревела, раздирая барабанные перепонки, музыка «Schattenkinder»,[5] одной из ее излюбленных групп, играющих в стиле дарквэйв.[6] Полночи она сегодня пролежала без сна и все думала о Тобиасе Сарториусе и убитых девушках. Лауре Вагнер и Штефани Шнеебергер было тогда по семнадцать лет, столько же, сколько и ей сейчас. И она жила не в каком-нибудь, а именно в том самом доме, в котором, как оказывается, жила одна из жертв. Нужно будет обязательно побольше узнать об этой Штефани, которую Тис назвал Белоснежкой. Что же, интересно, случилось тогда в Альтенхайне?

Рядом с ней затормозила машина. Наверняка мачеха: своей тошнотворной любезностью она кого угодно доведет до сумасшедшего дома. Но, обернувшись, Амели узнала Клаудиуса Терлиндена, шефа ее отца. Тот опустил стекло и знаком подозвал ее.

— Тебя подвезти? — сказал он. — Ты же промокнешь насквозь!

Дождь Амели не очень-то беспокоил, но она с удовольствием ездила в машине своего соседа Терлиндена. Ей нравился шикарный черный «мерседес» со светлыми кожаными сиденьями. В нем еще стоял запах новой машины, и ее приводили в восторг все эти технические навороты, которые Терлинден охотно ей демонстрировал. По каким-то необъяснимым причинам нравился ей и сам Терлинден, хотя он со своими дорогими костюмами, машинами и виллами, в сущности, был типичным представителем загнивающего племени толстосумов, которых она и ее берлинские приятели презирали до глубины души. К этому чувству примешивалось еще что-что. Амели иногда сама себя спрашивала, все ли с ней в порядке, потому что в последнее время любое существо мужского пола, проявившее к ней хоть какой-то интерес и любезность, сразу же вызывало у нее мысли о сексе. Интересно, как господин Терлинден среагировал бы, если бы она вдруг положила ему руку на колено и сделала недвусмысленное предложение? При одной мысли об этом ей лишь с трудом удалось подавить нервное хихиканье.

— Ну давай, садись! — поторопил он и махнул ей рукой.

Амели сунула наушники в карман куртки и села на переднее сиденье. Тяжелая дверца роскошного экипажа закрылась, сочно чмокнув. Терлинден тронулся с места и, улыбнувшись Амели, поехал вниз по Вальдштрассе.

— Что с тобой? — спросил он. — О чем это ты так задумалась?

Амели помедлила с ответом.

— Можно вас кое о чем спросить?

— Конечно, спрашивай, не стесняйся.

— Эти две девушки, которые тогда исчезли… Вы их знали?

Терлинден бросил на нее быстрый взгляд. Улыбка исчезла с его лица.

— А зачем тебе это?

— Просто интересно. Все только об этом и говорят, с тех пор как вернулся этот человек. Прямо как в кино.

— Да… Печальная история… — ответил Терлинден. — Конечно, я знал этих девушек. Штефани была дочерью наших соседей. А Лауру я знал с самого ее детства. Ее мать работала у нас экономкой. Страшно даже представить себе, что пережили родители. Тем более что их так и не нашли.

— Ммм… — задумчиво произнесла Амели. — А у них были какие-нибудь прозвища?

— У кого? — Терлиндена, похоже, удивил ее вопрос.

— У Штефани и Лауры.

— Не знаю. А что? Ах да, у Штефани было прозвище. Дети называли ее Белоснежкой.

— А почему?

— Наверное, из-за ее фамилии — Шнеебергер.[7]

Терлинден наморщил лоб и снизил скорость. Школьный автобус уже стоял на остановке с включенной мигалкой и ждал тех немногих школьников, которых должен был доставить в Кёнигштайн.

— Вернее, нет, — вспомнил Терлинден. — Кажется, это было связано со школьным спектаклем, который собирались подготовить старшеклассники. Штефани досталась главная роль. Она должна была играть Белоснежку.

— Должна была? — с любопытством спросила Амели. — А что, она ее не сыграла?

— Нет. Не успела… Ее же… Она же исчезла.

* * *

Хлеб со щелчком выскочил из тостера. Пия намазала оба куска подсоленным маслом и «нутеллой» и сложила их вместе. Она просто жить не могла без этой странной комбинации сладкого и соленого и поэтому наслаждалась каждым кусочком, облизывая пальцы, чтобы тающая смесь масла и «нутеллы» не капала на развернутую перед ней на столе газету. Вчерашний скелет, обнаруженный на старом аэродроме, упоминался лишь вскользь, в пяти строках, в то время как одиннадцатому дню судебного процесса по делу Веры Кальтензее «Франкфуртер нойе прессе» посвятила четыре колонки в разделе местных новостей. Пия должна была сегодня в девять часов давать свидетельские показания в окружном суде по поводу прошлогодних польских событий. Ее мысли непроизвольно перекочевали к Хеннингу. Вчера одна чашка кофе вылилась в целых три. Он говорил с ней так откровенно, как никогда за шестнадцать лет их супружеской жизни, но Пия тоже не смогла решить его дилемму. Хеннинг с тех самых польских событий жил с ее лучшей подругой, Мириам Горовиц, но недавно при некоторых обстоятельствах, о которых он, к сожалению, рассказывать не захотел, не смог устоять перед искушением и переспал со своей страстной почитательницей, прокуроршей Валери Лёблих. Ошибка, маленькое, ничего не значащее любовное приключение, как он уверял, но с фатальными последствиями: Лёблих забеременела. Хеннинг совершенно растерялся и запутался и всерьез подумывал о бегстве в США. Его давно уже заманивал к себе Университет Теннесси очень выгодной с материальной точки зрения и интересной в научном отношении должностью.

Пока Пия раздумывала о проблемах Хеннинга, одновременно борясь с желанием метнуть в желудок еще одну калорийную бомбу, из ванной вышел Кристоф и сел за кухонный стол напротив нее. У него были еще мокрые волосы, и он благоухал лосьоном после бритья.

— Ну так как ты думаешь, сможешь ты сегодня освободиться пораньше? — спросил он, наливая себе кофе. — Анника была бы очень рада.

— Думаю, смогу, если ничего не помешает. — Не выдержав мук соблазна, Пия сделала себе еще один тост. — В девять мне надо давать показания в суде, но в принципе у нас ничего срочного нет.

Кристоф ухмыльнулся при виде ее комбинации из «нутеллы» и соленого масла и принялся за свой несравнимо более полезный черный хлеб с творожным сыром. У Пии при виде Кристофа каждый раз сладко замирало сердце. Его кофейно-шоколадные глаза покорили ее сразу же, при первой встрече, и до сих пор не утратили своей власти над ней. Кристоф Зандер был эффектный мужчина, которому не нужно было выпячивать свои сильные стороны. Его внешность, правда, нельзя было назвать однозначно сногсшибательной, как у ее шефа, но в его чертах было что-то, что заставляло людей, увидев его, тут же посмотреть на него еще раз. Главным его козырем была улыбка, которая, вспыхнув в глазах, разливалась по всему лицу и каждый раз вызывала в Пии почти непреодолимое желание броситься ему на грудь.

Они познакомились два года назад, когда расследование одного убийства привело Пию в зоопарк Опеля. Кристоф, директор зоопарка, понравился ей с первого взгляда. Это был первый мужчина после развода с Хеннингом, который вообще привлек ее внимание. Симпатия была взаимной. Правда, Оливер фон Боденштайн, как назло, долго считал Кристофа чуть ли не главным подозреваемым. Когда расследование закончилось и все подозрения с Кристофа были сняты, их роман получил довольно бурное развитие, и вот уже два года как они жили вместе. Они, правда, сохранили свои прежние квартиры, но в ближайшее время это должно было измениться, потому что три дочери Кристофа, которых он после скоропостижной смерти жены семнадцать лет назад воспитывал один, наконец оперились и выпорхнули из гнезда. Старшая, Андрая, с весны работала в Гамбурге, средняя, Антония, жила большей частью у своего бойфренда Лукаса, а теперь вот младшая, Анника, собралась со своим ребенком в Австралию, к папаше ребенка. Сегодня вечером она устраивала в доме отца прощальную вечеринку, а завтра утром улетала в Сидней. Пия знала, что Кристоф был не в восторге от планов Анники. Он не доверял этому типу, который бросил ее четыре года назад беременной. Справедливости ради следует отметить, что Анника тогда ничего не сказала ему о своей беременности и сама порвала с ним. И вот теперь у них все утряслось. Джаред Гордон был морским биологом с ученой степенью и работал на научно-исследовательской станции на одном из островов Большого Барьерного рифа. То есть он был в каком-то смысле коллегой Кристофа, который в конце концов хоть и неохотно, но дал дочери и ее другу свое родительское благословение.

Поскольку для Пии и речи не могло быть о том, чтобы уехать из Биркенхофа, Кристоф с первого января сдал свой дом в Бад-Зодене в аренду. Прощальная вечеринка Анники должна была стать для него одновременно прощанием с домом, в котором он прожил много лет. Все было уже упаковано в ящики, контейнер заказан на следующий понедельник. Пока они не получили разрешения франкфуртской строительной комиссии на перестройку и расширение домика Пии, крупная мебель Кристофа должна будет какое-то время постоять на складе. Да, Пия была вполне довольна тем, как складывалась ее личная жизнь.

* * *

Тобиас поднял все жалюзи и при дневном свете изучил плачевное состояние дома. Отец отправился за покупками, а он приступил к мытью окон. Когда он занимался окном в столовой, отец вернулся и молча прошел с опущенной головой в кухню.

— Что случилось? — спросил Тобиас, глядя на его пустую корзинку.

— Она отказалась меня обслуживать, — тихо ответил Хартмут Сарториус. — Ничего страшного, я съезжу в супермаркет в Бад-Зоден.

— Но до вчерашнего дня ты же всегда ходил за продуктами к Рихтерам?

Отец кивнул. Тобиас решительно снял с крючка куртку, схватил корзинку, в которой лежал отцовский кошелек с деньгами, и вышел из дома. Его трясло от гнева. Раньше Рихтеры были друзьями его родителей, а сегодня эта тощая ворона просто вышвыривает его отца из своей лавки! Он это так не оставит. Переходя улицу, он боковым зрением заметил на фасаде трактира что-то красное и обернулся. «ЗДЕСЬ ЖИВЕТ ГРЯЗНЫЙ УБИЙЦА» — гласила надпись на стене, сделанная краской из баллончика. Тобиас несколько секунд неотрывно смотрел на огромные уродливые буквы. Его сердце колотилось как бешеное, в груди похолодело. Скоты! Чего они добиваются? Они что, хотят выкурить его из родительского дома? Может, они еще и подожгут этот дом? Он сосчитал до десяти, развернулся и пошел прямо к продуктовой лавке Рихтеров. Собравшиеся там члены местной женской мафии сплетниц увидели его через большие окна. Когда колокольчик на двери резко звякнул, они застыли, как на театральной сцене: Марго Рихтер восседала на своем троне за кассой, жилистая и стервозная, с железным хребтом, как в старые времена. За ней, как колода, торчал ее неотесанный муж, скорее испуганный, чем грозный. Тобиас смерил каждого из присутствующих пристальным взглядом. Он знал их всех, это были матери его друзей детства. Впереди — Инге Домбровски, парикмахерша и некоронованная королева клеветнических измышлений. За ней Герда Питч; ее бульдожье лицо стало вдвое толще, а язык, скорее всего, вдвое острее. Рядом с ней мать Натали Унгер, Агнес Унгер, угрюмая и уже седая. Трудно было поверить, что она могла родить такую красивую дочь!

— Доброе утро, — сказал он.

Ответом ему было ледяное молчание. Не обращая на это внимания, он пошел вдоль полок с товарами. В напряженной тишине холодильники в витринах гудели еще громче. Тобиас спокойно набирал в корзинку продукты по составленному отцом списку. Когда он подошел к кассе, все стояли на прежних местах, словно примерзнув к полу. Он невозмутимо выложил товары на ленту транспортера, но Марго Рихтер неподвижно сидела, скрестив на груди руки, и, судя по всему, не собиралась его обслуживать. Колокольчик на двери опять звякнул, и в магазин вошел ничего не подозревающий водитель службы доставки почтовых посылок. Заметив напряженную атмосферу, он в нерешительности остановился. Тобиас терпеливо ждал, не сдвинувшись с места. Это был поединок, маленькая битва не столько между ним и Марго, сколько между ним и всем Альтенхайном.

— Да посчитай ты ему! — сдался через несколько минут Лютц Рихтер.

Его жена неохотно подчинилась и молча застучала по клавишам кассового аппарата.

— Сорок два семьдесят.

Тобиас протянул ей банкноту достоинством в пятьдесят евро, она, не проронив ни слова, раздраженно дала ему сдачу. Ее взгляд мог бы заморозить Тихий океан в районе экватора, но Тобиасу было на это наплевать. В тюрьме он выигрывал и не такие схватки.

— Я отсидел свой срок и вернулся — нравится это вам или нет. — Он медленно обвел взглядом смущенные лица с потупленными глазами.

* * *

Дав во Франкфуртском окружном суде показания по делу Веры Кальтензее, Пия к половине двенадцатого приехала в комиссариат. Поскольку за последние недели никого из граждан не угораздило распрощаться с жизнью при странных обстоятельствах, в отделе К-2 царило относительное спокойствие. Скелет из подземного топливного бака был единственной актуальной темой. Данные судебно-медицинской экспертизы еще не поступили, поэтому комиссар Кай Остерман без особой спешки просматривал дела о пропавших без вести за последние годы. Коллега Франк Бенке в понедельник получил больничный лист на всю неделю. Якобы по причине легких травм и ушибов, полученных при падении с мотоцикла. То, что Андреас Хассе тоже был болен, никого не удивляло. Он уже несколько лет периодически, на недели и месяцы, освобождается от работы по болезни. В отделе уже привыкли обходиться без него, так что его отсутствие ничего не меняло.

В коридоре у автомата с кофе Пия встретила свою коллегу Катрин Фахингер, самую молодую сотрудницу отдела. Та безмятежно болтала с секретаршей доктора Николь Энгель. Времена, когда Катрин ходила в клетчатых брюках и блузках с рюшем, прошли. Свои круглые очки, в которых она была похожа на сову, Катрин заменила на более современные, в модной квадратной оправе, и с некоторых пор носила самые узкие джинсы, какие только можно себе представить, сапоги на высоком каблуке и узенькие коротенькие свитерочки, выгодно подчеркивавшие ее необыкновенно стройную фигуру. Причины этих изменений Пии были неизвестны, и ей в очередной раз пришло в голову, как мало она знает о личной жизни своих коллег. Во всяком случае, этот желторотый цыпленок незаметно превратился в относительно взрослую женщину.

— Пия! Подожди! — крикнула Катрин.

Пия остановилась и вопросительно кивнула ей. Катрин опасливо осмотрелась по сторонам.

— Я вчера вечером была с друзьями в Заксенхаузене,[8] — начала она, понизив голос. — Ты не поверишь, кого я там встретила!..

— Неужели Джонни Деппа? — иронически усмехнулась Пия.

Каждый в отделе знал, что Катрин была пылкой поклонницей этого американского артиста.

— Нет. Я встретила Франка, — невозмутимо продолжала Катрин. — Он стоял за стойкой бара в «Старом корыте» и был здоров как бык!

— Что ты говоришь!

— Теперь я даже не знаю, что делать. Вообще-то я должна была бы сказать об этом шефу. Как ты думаешь?

Пия наморщила лоб. Если полицейский хочет где-нибудь подработать, он обязан написать заявление и получить разрешение начальства. Работа в кабаке с сомнительной репутацией вряд ли вызвала бы одобрение руководства. Если Катрин ничего не напутала, Бенке грозили выговор, денежный штраф или даже дисциплинарное взыскание.

— Может, он просто подменял своего приятеля?

Пия недолюбливала Бенке, но ей стало не по себе при мысли о том, какие последствия ждали его, если дело примет официальный характер.

— Никого он не подменял. — Катрин отрицательно покачала головой. — Он увидел меня и сразу начал наезжать: я, видите ли, шпионю за ним! Идиотизм! А потом этот урод еще и пригрозил мне: мол, если я его заложу, то мало мне не покажется!

Катрин, конечно, была глубоко оскорблена и чуть ли не тряслась от злости. Пия ни секунды не сомневалась в ее искренности. Все, что она сказала, было очень похоже на ее драгоценного коллегу. С дипломатией у него было не лучше, чем у любого американского питбультерьера.

— Ты уже сказала об этом Шнайдерше? — спросила Пия.

— Нет. Хотя мне очень хотелось! До того он меня разозлил!..

— Я тебя понимаю. У Франка просто талант — доводить людей до белого каления. Давай я сама поговорю с шефом. Может, удастся это как-нибудь уладить, не поднимая лишнего шума.

— А зачем? — возразила Катрин. — Почему все защищают этого говнюка? Он делает и говорит, что хочет, все время срывает на нас свое дурное настроение, и никто его не поставит на место!

Пия была с ней полностью согласна. Франку Бенке, непонятно по каким причинам, все сходило с рук. В этот момент в коридоре появился Боденштайн. Пия, посмотрев Катрин в глаза, сказала:

— Ну, ты человек взрослый, решай сама.

— А я уже решила! — ответила Катрин и энергично направилась прямо к Боденштайну. — Шеф, мне нужно с вами поговорить. С глазу на глаз.

* * *

Амели решила, что сбор информации об убийстве двух девушек в Альтенхайне гораздо важнее, чем школа, поэтому после третьего урока отпросилась домой, заявив, что плохо себя чувствует. И вот теперь, засев за свой ноутбук, она написала в Google имя и фамилию соседского сына и действительно получила сотни результатов. С растущим интересом она жадно читала материалы прессы о событиях в Альтенхайне летом 1997 года и о судебном процессе, на котором Тобиас Сарториус был приговорен к десяти годам лишения свободы с содержанием в тюрьме для несовершеннолетних преступников. Процесс был построен исключительно на косвенных доказательствах, потому что трупы девушек так и не были найдены. Именно это и сыграло роковую роль для Тобиаса: его молчание было расценено как отягчающее обстоятельство, что соответствующим образом отразилось на приговоре. Амели разглядывала на фотографиях темноволосого юношу с еще не оформившимися чертами, в которых, однако, уже можно было распознать его будущий облик. На этих фото он был в наручниках, но не закрывал лицо полой куртки или папкой для бумаг, а смотрел прямо в объективы фотоаппаратов. Его называли хладнокровным киллером, наглым, бесчувственным и жестоким.

Родители убитых девушек участвовали в процессе против Тобиаса С., сына трактирщика из маленькой деревушки в Переднем Таунусе, в качестве соистцов. Но даже отчаянные мольбы Андреа В. и Беаты Ш. не смягчили сердце вчерашнего абитуриента-отличника. На вопрос, что он сделал с телами у битых девушек, С., который, согласно психологической экспертизе, обладает повышенным интеллектом, упорно молчал. Что это — тактика или высокомерие? Даже когда судья С. пообещала подсудимому изменить формулировку и заменить обвинение в предумышленном убийстве Ш. на обвинение в убийстве по неосторожности, если он сообщит суду о местонахождении трупов, он остался непреклонен. Полное отсутствие эмпатии у подсудимого поразило даже бывалых юристов. У прокуратуры нет сомнений в виновности подсудимого, поскольку в цепи улик и в реконструкции процесса совершения преступления нет ни одного пробела или слабого звена. Правда, С. в начале следствия пытался доказать свою невиновность, оговаривая других и ссылаясь на некие провалы в памяти, но ему не удалось ввести следствие в заблуждение. Приговор С. воспринял без каких бы то ни было видимых проявлений эмоций. Ходатайство о пересмотре дела суд отклонил.

Амели стала просматривать другие, похожие материалы о процессе и в конце концов наткнулась на одну статью, в которой рассказывалось о событиях, предшествовавших суду. Лаура Вагнер и Штефани Шнеебергер бесследно исчезли в ночь с шестого на седьмое сентября 1997 года. В Альтенхайне как раз отмечали Кирмес,[9] и вся деревня веселилась. Тобиас Сарториус очень скоро оказался в центре внимания полиции, поскольку соседи видели, как обе девушки в тот вечер входили в дом его родителей, но никто не видел, чтобы они из него выходили. Были также свидетели ссоры Тобиаса с Лаурой Вагнер, его бывшей подружкой, перед дверью его дома. Оба изрядно выпили на празднике, и дело дошло даже до рукоприкладства. Через какое-то время к ним присоединилась Штефани Шнеебергер, его подружка на тот момент. Сам он позже показал на следствии, что в тот вечер она порвала с ним и он от отчаяния выпил у себя в комнате еще чуть ли не целую бутылку водки. Уже на следующий день служебные полицейские собаки обнаружили на участке Сарториусов следы крови; багажник автомобиля Тобиаса тоже был весь в крови. Кроме того, кровь и частички кожи, принадлежавшие обеим девушкам, были найдены на его одежде и в доме. Нашлись свидетели, которые видели Тобиаса за рулем его автомобиля, когда он уже ночью ехал куда-то по Хауптштрассе. Ко всему прочему, в его комнате нашли рюкзак Штефани Шнеебергер, а в кухне, под раковиной, цепочку Лауры Вагнер. Убийству предшествовала любовная история: Тобиас бросил Лауру ради Штефани, потом Штефани бросила его. Это и привело к трагедии. Катализатором стала мощная доза алкоголя. Тобиас до последнего дня отрицал свою причастность к исчезновению девушек, но суд не принял во внимание провалы в его памяти, на которые он ссылался, а свидетелей со стороны защиты не оказалось. Напротив, его друзья утверждали на суде, что он вспыльчив, подвержен внезапным приступам ярости и привык к чрезмерному вниманию своих сверстниц, поэтому, получив от ворот поворот, вполне мог разозлиться и потерять над собой контроль. Одним словом, у него не было ни малейшего шанса оправдаться.

Это еще больше разожгло любопытство Амели, которая ненавидела несправедливость, поскольку сама часто оказывалась жертвой неоправданных обвинений. Она прекрасно представляла себе, что должен был испытывать Тобиас, если его уверения в непричастности к убийству были правдой. Амели решила сама продолжить расследование. Как именно, она еще не знала. Но сначала ей нужно было познакомиться с Тобиасом Сарториусом.

* * *

Двадцать минут шестого. Ему еще полчаса болтаться на перроне, пока появятся ребята и, может быть, возьмут его с собой в молодежный клуб на репетицию.

Нико Бендер специально прогулял тренировку по футболу, чтобы не прозевать их здесь, когда без пяти шесть они приедут на электричке из Швальбаха. Хоть он и любил футбол и жить без него не мог, эта компания и их бэнд были для него гораздо важнее. Раньше они были друзьями, но с тех пор, как родители перевели его в другую в школу и он стал ездить не в Швальбах, а в Кёнигштайн, ребята начали постепенно отдаляться от него. А он играл гораздо лучше, чем Марк или Кевин, он действительно был неплохим барабанщиком. Нико вздохнул и от нечего делать продолжил наблюдение за бородатым мужчиной в бейсболке, который уже полчаса неподвижно стоял на другом конце перрона. Несмотря на дождь, он не встал под навес, где стоял Нико; похоже, ему было все равно, промокнет он или нет.

Наконец пришла электричка из Франкфурта. Восемь вагонов — конец рабочего дня. А что, если он неправильно выбрал место для ожидания? Вдруг ребята сидят в первом вагоне? Тогда он вполне может и прозевать их. Двери открылись, люди высыпали на перрон и, на ходу открывая зонтики, понеслись мимо него к пешеходному мосту. Его приятелей в поезде не оказалось. Нико встал и медленно пошел вдоль перрона. Тут он опять увидел бородатого мужчину в бейсболке. Тот направился вслед за какой-то женщиной лет пятидесяти, спешившей в сторону моста, и заговорил с ней. Женщина остановилась и, судя по всему, чего-то испугалась, потому что бросила свою сумку с продуктами и побежала. Мужчина догнал ее, схватил за руку, она стала отбиваться. Нико застыл на месте. Прямо как в кино? Перрон уже опустел, двери электрички закрылись, и поезд тронулся. Потом он увидел их уже на пешеходном мосту. Они, похоже, боролись друг с другом. И вдруг женщина исчезла. Нико услышал визг тормозов, глухой удар и вслед за этим металлический грохот и звон разбитого стекла. Бородатый сбросил женщину через перила на дорогу, прямо на скоростную магистраль Лимесшпанге! И вот он уже бежит прямо на него, опустив голову, держа в руке сумку женщины. Сердце Нико бешено заколотилось, ему стало страшно. Если этот тип понял, что он все видел, он не станет с ним долго разбираться. Нико бросился бежать. Он, как заяц, со всех ног помчался в подземный переход и дальше, к своему велосипеду, который оставил за путями со стороны Бад-Зодена. Ему уже было плевать и на друзей, и на репетицию, и на молодежный клуб. Тяжело дыша, он вскочил в седло и отчаянно закрутил педали. В этот момент бородатый показался на верхней ступеньке лестницы и что-то заорал ему вслед. Оглянувшись, Нико с облегчением увидел, что тот не гонится за ним. И все же он, не снижая скорости, промчался вдоль леса Айхвальд и, только добравшись до дома и почувствовав себя в безопасности, перевел дух.

* * *

Перекресток у станции городской железной дороги Зульцбах — Норд представлял собой страшную картину: семь автомобилей врезались друг в друга; пожарные пытались с помощью тяжелой техники и газовых резаков распутать железный клубок и посыпали песком лужи бензина. Несколько машин «скорой помощи» выстроились в затылок друг другу, в них оказывали первую помощь пострадавшим. Несмотря на холод и дождь, за ограждениями скопилось немало любопытных, жадных до зрелищ зевак, наблюдавших жестокую драму. Боденштайн пробился сквозь толпу и отыскал наконец старшего комиссара Хендрика Коха из эшборнского отделения полиции, который одним из первых прибыл на место происшествия.

— Я уже всякого повидал на своем веку, но такого кошмара еще не видел!

На лице Коха был написан неподдельный ужас. Он в нескольких словах рассказал Боденштайну и Пие о случившемся. В 17.26 с пешеходного моста прямо на ветровое стекло ехавшего со стороны Швальбаха «БМВ» упала неизвестная женщина. Водитель, не тормозя, резко вильнул влево и вылетел на полосу встречного движения. На обеих полосах произошло несколько столкновений машин. Водитель, стоявший в этот момент перед светофором в Зульцбахе, утверждает, что видел, как кто-то сбросил женщину с моста через перила.

— Что с женщиной? — спросила Пия.

— Она жива, — ответил Кох. — Пока… Врачи занимаются ею в одной из машин «скорой помощи».

— Нам сообщили, что есть погибший.

— Водитель «БМВ» умер от инфаркта. Наверное, последствия стресса. Спасти его не удалось.

Кох кивнул в сторону центра перекрестка. Рядом с искореженным «БМВ» лежал труп. Из-под мокрой ткани, которой он был накрыт, выглядывали ботинки. На границе оцепления возник какой-то шум. Двое полицейских крепко держали за руки седоволосую женщину, которая отчаянно пыталась проникнуть в зону оцепления. Рация Коха затрещала, кто-то проскрежетал что-то невнятное.

— Это, по-видимому, жена водителя «БМВ», — сказал Кох напряженным голосом. — Извините. — Он что-то сказал по рации и направился к своим коллегам на противоположной стороне перекрестка.

Пия подумала, что не завидует своему коллеге: сообщать о смерти человека его близким — одна из самых тяжелых обязанностей полицейского, и ни психологическая выучка, ни многолетний опыт ее не облегчают.

— Займись женщиной, а я поговорю со свидетелями, — сказал Боденштайн.

Пия кивнула и пошла к машине «скорой помощи», в которой врачи все еще работали с пострадавшей. Задняя дверца машины открылась, из нее вышел врач. Пия знала его, они уже не раз встречались при подобных обстоятельствах.

— А, фрау Кирххоф! — приветствовал он ее. — Мы, насколько смогли, стабилизировали ее состояние и сейчас отправим ее в бад-зоденскую больницу. Множественные переломы костей, травмы лица… Скорее всего, и внутренние повреждения…

— А какие-нибудь сведения о личности пострадавшей? При ней что-нибудь было?

— У нее были ключи от машины в… — Врач умолк и отступил в сторону, потому что машина «скорой помощи» тронулась и включила сирену, что сделало невозможным продолжение разговора.

Дождавшись, пока машина отъедет подальше, Пия поговорила несколько минут с врачом и отправилась к своим коллегам. В кармане куртки пострадавшей были ключи от машины, и больше ничего. Сумочки при ней не оказалось, только на перроне нашли полиэтиленовый пакет с продуктами. Боденштайн тем временем поговорил с водителем, который видел, как женщина упала с моста. Тот клялся и божился, что ее столкнул с моста мужчина — это он хорошо видел, несмотря на дождь и темноту.

Боденштайн и Пия поднялись по лестнице на мост.

— Отсюда она упала, — сказала Пия, посмотрев вниз. — Как ты думаешь, сколько здесь метров?

— Хм. — Боденштайн тоже посмотрел вниз, перегнувшись через перила, которые были ему по пояс. — Метров пять-шесть. Как она осталась жива, непонятно. Машина все-таки двигалась с приличной скоростью.

Разбитые машины, синие и оранжевые мигалки, сотрудники аварийно-спасательной службы в светоотражающих жилетах — при взгляде сверху во всем этом было что-то призрачно-сюрреалистическое. В свете прожекторов мерцали косые полосы дождя. Что эта женщина успела подумать, когда потеряла равновесие и до ее сознания дошло, что спасения уже нет? Или все произошло так быстро, что она ничего и не могла подумать?

— У нее был ангел-хранитель, — откликнулась Пия и поежилась. — Будем надеяться, что он не оставит ее и теперь.

Она повернулась и пошла в сторону перрона, Боденштайн последовал за ней. Кто же она такая, эта женщина? Откуда она приехала и куда направлялась? Еще пару часов назад она как ни в чем не бывало сидела в пригородном поезде, а несколько минут спустя вдруг оказалась в машине «скорой помощи» с переломанными костями. Вот как стремительно могут развиваться события. Один случайный шаг не в том направлении, одна случайная встреча не с тем человеком — и все уже иначе, и ничего уже не изменить. Что этому мужчине от нее было нужно? Что это было — ограбление? Вполне вероятно; во всяком случае, то, что при ней не оказалось сумочки, показалось Боденштайну странным.

— У каждой женщины есть сумочка, — сказал он. — Она ведь была в магазине, ей нужны были деньги, кошелек.

— Ты действительно думаешь, что этот тип хотел ограбить ее на перроне, среди людей?

— Может, ему подвернулся удобный случай. В такую погоду все спешат домой. Может, он следил за ней еще в вагоне, потому что видел, как она получала деньги из автомата.

— Хм. — Пия указала на видеокамеру наружного наблюдения, висевшую на перроне. — Надо посмотреть видеозапись. Может, нам повезет и мост окажется в поле зрения камеры.

Боденштайн задумчиво кивнул. Сегодня вечером две семьи получат страшное известие — и все только потому, что какому-то случайному грабителю взбрело в голову отнять дамскую сумочку? Конечно, в самой трагедии это ничего не меняет, но Боденштайну показалось чудовищным, что причиной смерти и страшных увечий может стать такая нелепая мелочь. Из подземного перехода вышли двое полицейских. Они нашли на автостоянке рядом с железнодорожным полотном красную «хонду-цивик», к которой подошли ключи из куртки пострадавшей. На запрос в транспортную полицию был получен ответ, что владелицей автомобиля с указанным номером является Рита Крамер, проживающая в Нойенхайне.

* * *

Боденштайн ловко припарковал свой «БМВ» на свободное место перед уродливым высотным домом в Нойенхайне, одном из районов Бад-Зодена. Среди множества табличек с фамилиями жильцов Пия не сразу отыскала кнопку с фамилией Крамер. На звонок домофона никто не ответил. Пия принялась наугад звонить в другие квартиры, пока наконец кто-то не открыл ей дверь. Дом, снаружи такой уродливый, внутри оказался очень ухоженным. На третьем этаже их встретила пожилая дама, которая воззрилась на их удостоверения с неприязнью и в то же время с любопытством. Пия бросила нетерпеливый взгляд на часы. Почти девять! Она твердо пообещала Кристофу прийти на вечеринку Анники, а сколько времени им здесь придется провести, трудно было даже предположить. А ведь сегодня вечером ей положено было отдыхать. Она про себя проклинала Хассе и Бенке.

Соседка была с Ритой Крамер в приятельских отношениях, у нее даже был ключ от ее квартиры, который она безропотно выдала им, когда они представились и рассказали о случившемся. К сожалению, она не знала, были ли у Крамер родственники. В гости к ней, во всяком случае, никто не ходил.

Квартира произвела на них тягостное впечатление — чистота и идеальный порядок, но при этом из мебели лишь самое необходимое. Нигде никаких свидетельств о личности Риты Крамер — семейные фотографии отсутствовали напрочь, а на стенах висели картинки, которые можно купить за пару евро в любом строительном супермаркете. Пия и Боденштайн ходили по комнатам, открывали шкафы и ящики в надежде найти хоть какие-нибудь указания на наличие родственников или обнаружить возможную причину нападения. Ничего.

— Не квартира, а какой-то безликий гостиничный номер! — сказал Боденштайн. — Надо же!

Пия вошла в кухню. Ее взгляд упал на мигающий диод телефонного автоответчика. Она нажала на клавишу воспроизведения. Звонивший, к сожалению, положил трубку, не оставив сообщения. Но номер, высветившийся на дисплее, она записала. Код Кёнигштайна. Она достала мобильный телефон и набрала номер. После третьего звонка на другом конце провода тоже включился автоответчик.

— Какая-то клиника. Никого уже нет.

— А других звонков или сообщений не было?

Пия пощелкала кнопками автоответчика и отрицательно покачала головой.

— Да, действительно странно — как так можно жить?

Она поставила телефон на место и пролистала кухонный календарь, страницы которого не переворачивали с мая. Там тоже не было ни единой записи. К пробковой доске для записок были пришпилены только проспект с рекламой какого-то пицца-сервиса и пожелтевшая апрельская квитанция на оплату штрафа за нарушение правил парковки. Все это было мало похоже на счастливую, полноценную жизнь.

— Завтра позвоним в эту клинику, — сказал Боденштайн. — Сегодня мы уже больше ничего не добьемся. Я еще заеду в больницу, спрошу, как состояние фрау Крамер.

Они заперли квартиру и вернули ключ соседке.

— Ты не можешь сначала забросить меня к Кристофу, а потом уже ехать в больницу? — спросила Пия в лифте. — Это в принципе по пути.

— Ах да, вечеринка.

— Откуда ты опять все знаешь?

Пия резко толкнула стеклянную входную дверь и чуть не протаранила ею мужчину, изучавшего таблички с фамилиями.

— Извините, я вас не заметила, — сказала она, мельком взглянув ему в лицо, и виновато улыбнулась.

— Ничего страшного, — ответил мужчина, и они пошли дальше.

— Я хорошо информирован о своих сотрудниках. — Боденштайн поднял воротник. — Ты же знаешь.

Пия вспомнила утренний разговор с Катрин Фахингер. Случай для разговора был идеальный.

— Ну, значит, тебе известно и то, что у Бенке есть еще одна работа, по совместительству, на которую он вряд ли получил официальное разрешение.

Боденштайн нахмурился и коротко взглянул на нее сбоку.

— Да. Но до сегодняшнего утра я этого не знал. А ты?

— Я, скорее всего, была бы последней, кому Бенке захотел бы рассказать об этом, — ответила Пия и презрительно фыркнула. — Он же вечно темнит, никогда ничего о себе не рассказывает, как будто все еще служит в своем спецназе.

Боденштайн, повернув голову и внимательно глядя ей в лицо, освещенное бледным светом фонаря, сказал:

— У него серьезные проблемы. Год назад от него ушла жена, потом он лишился квартиры, потому что не мог больше выплачивать кредит…

Пия остановилась и изумленно уставилась на него. Вот, значит, чем объясняется странное поведение Бенке, его раздражительность, угрюмость, агрессивность. И все же она почувствовала не жалость к нему, а досаду.

— Значит, ты опять будешь его защищать… — полувопросительно, полуутвердительно произнесла она. — Что это у вас с ним, интересно, за дружба такая — что он пользуется полной безнаказанностью?

— Это не безнаказанность, — возразил Боденштайн.

— А почему же ему постоянно сходят с рук все его ошибки и нарушения?

— Я старался не очень на него давить, потому что надеялся, что он как-нибудь разберется со своей личной жизнью и начнет наконец нормально работать. — Боденштайн пожал плечами. — Но если он действительно завел себе еще одну работу без разрешения начальства, то я уже ничем не смогу ему помочь.

— Значит, ты доложишь об этом Энгель?

— Боюсь, что придется. — Боденштайн вздохнул и пошел дальше. — Но сначала я все-таки поговорю с Франком.

Суббота, 8 ноября 2008 года

— О боже!.. — воскликнула фрау доктор Лаутербах с неподдельным ужасом, когда Боденштайн объяснил ей, каким образом он узнал номер ее телефона. Лицо ее побелело, несмотря на загар. — Рита моя подруга. До ее развода мы были соседями.

— Один свидетель утверждает, что видел, как фрау Крамер столкнули с пешеходного моста, — продолжал Боденштайн. — Поэтому мы ведем расследование по делу о покушении на убийство.

— Какой ужас! Бедная Рита! Как она себя чувствует?

— Плохо. Состояние критическое.

Фрау Даниэла Лаутербах сложила руки, как для молитвы, и горестно покачала головой. На вид ей было лет сорок восемь — пятьдесят. Очень женственная фигура, блестящие темные волосы стянуты на затылке в простой узел, теплые карие глаза, окруженные мелкими морщинками, излучают сердечность и еще что-то материнское. Судя по всему, она была из той вымирающей породы врачей, которым не жаль времени на пациентов и их проблемы. Ее просторная клиника с большими, светлыми помещениями, высокими потолками и паркетными полами располагалась над ювелирным магазином в пешеходной зоне, в самом центре Кёнигштайна.

— Пройдемте в мой кабинет, — предложила она.

Боденштайн проследовал за ней в огромную комнату, главной доминантой которой был массивный, старомодный письменный стол. Выдержанные в мрачноватых тонах большие экспрессионистские картины на стенах как-то необычно, но приятно диссонировали с приветливой обстановкой.

— Могу я предложить вам чашку кофе?

— Спасибо, с удовольствием! — с улыбкой кивнул Боденштайн. — Я сегодня еще не пил кофе — все некогда.

— Рано у вас начинается рабочий день. — Даниэла Лаутербах поставила чашку под кран автоматической кофеварки эспрессо, стоявшей на полке рядом с грудами медицинских книг и брошюр, и нажала кнопку. Загудела кофемолка, распространяя аромат свежемолотого кофе.

— У вас тоже, — ответил Боденштайн. — К тому же в субботу.

Вчера поздно вечером он оставил ей сообщение на автоответчике, и она позвонила ему в половине восьмого утра.

— По субботам в первой половине дня у меня домашние визиты. — Она протянула ему чашку. От молока и сахара он отказался. — А потом обычно начинается писанина. К сожалению, ее становится все больше. Я бы лучше употребила это время на пациентов.

Она жестом пригласила его к письменному столу, и Боденштайн устроился на одном из стульев для посетителей. Из окон позади стола открывался великолепный вид на парк и руины замка Кёнигштайн.

— Чем я могу вам помочь? — спросила Даниэла Лаутербах, сделав глоток кофе.

— В квартире фрау Крамер мы не нашли ничего, что указывало бы на наличие родственников или других близких людей. Но ведь должен же у нее быть кто-то, кому мы могли бы сообщить о несчастье.

— У Риты сохранились хорошие отношения с ее бывшим мужем. Я уверена, что он позаботится о ней. — Она опять горестно покачала головой. — Кто же это мог сделать? — произнесла она, задумчиво глядя на Боденштайна своими темно-карими, как у косули, глазами.

— Нас это тоже интересует. У нее были враги?

— У Риты? Что вы, боже упаси! Она такой кроткий человек, и ей так досталось от жизни. Но это ее не ожесточило.

— «Досталось»? Что вы имеете в виду? — Боденштайн внимательно посмотрел на нее.

Даниэла Лаутербах с ее спокойной, несуетливой манерой поведения все больше нравилась ему. Его собственный домашний врач обрабатывал своих пациентов как на конвейере. Каждый раз после визита к нему Боденштайн, заразившись его нервозностью и лихорадочной поспешностью всех его манипуляций, еще какое-то время был словно наэлектризован.

— Ее сын попал в тюрьму, — ответила Даниэла Лаутербах и вздохнула. — Это было тяжелое испытание для Риты. Из-за этого распался и ее брак.

Боденштайн, который как раз поднес чашку к губам, удивленно застыл.

— Сын фрау Крамер сидит в тюрьме? За что?

— Сидел. Его выпустили позавчера. Десять лет назад он убил двух девушек.

Боденштайн напряг память, но так и не припомнил молодого убийцу двух девушек по фамилии Крамер.

— Рита после развода опять взяла свою девичью фамилию, чтобы каждый раз не отвечать на вопрос, не имеет ли она отношения к той жуткой истории, — пояснила Даниэла Лаутербах, словно прочитав мысли Боденштайна. — По мужу она Сарториус.

* * *

Пия не верила своим глазам. Она еще раз прочитала письмо, написанное казенным языком на «экологической» серой бумаге. Когда она обнаружила в почтовом ящике это долгожданное письмо из строительной комиссии Франкфурта, ее сердце радостно екнуло, но то, что в нем было написано, повергло ее в шок. С тех пор как они с Кристофом решили вместе жить в Биркенхофе, они носились с мыслью перестроить ее домик, который и для двоих-то был тесноват, не говоря уже о возможных гостях. Один знакомый архитектор сделал по ее просьбе проект перестройки и подал заявку в строительную комиссию. С тех пор она с нетерпением ждала ответа, потому что готова была немедленно приступить к делу. Она перечитала письмо раз, другой, потом отложила его в сторону, поднялась из-за кухонного стола и пошла в ванную. Торопливо приняв душ, она обмоталась полотенцем и угрюмо уставилась на свое отражение в зеркале. Она вернулась с вечеринки в половине четвертого утра, а встала в семь, чтобы выпустить из дома собак и покормить остальных животных. Потом, пользуясь тем, что дождь ненадолго прекратился, погоняла на корде двух своих молоденьких лошадок и вычистила их стойла. Долгие ночные вечеринки были уже явно не для нее. В сорок один год после бессонной ночи с вином и музыкой чувствуешь себя уже совсем не так, как в двадцать один.

Она долго задумчиво расчесывала свои светлые волосы до плеч, потом заплела их в две косички. После такого письма о сне не могло быть и речи. Пия отправилась в кухню, взяла письмо со стола и вошла в спальню.

— Привет, Малыш… — пробормотал Кристоф, сонно моргая и щурясь от света. — Который час?

— Без четверти десять.

Он выпрямился и со стоном принялся массировать виски. Вчера он против обыкновения явно переборщил с алкоголем.

— Я забыл — когда у Анники самолет?

— В два часа. У нас еще уйма времени.

— Что это у тебя за бумага? — спросил он, заметив письмо.

— Смертный приговор, — ответила она мрачно. — Ответ из строительной комиссии.

— Ну и что они пишут? — Кристоф пытался стряхнуть с себя остатки сна.

— Это распоряжение о сносе дома!

— Не понял?..

— Прежние владельцы построили дом без разрешения комиссии, ты представляешь?.. И мы своим запросом сами себя выдали. Разрешение было только на строительство летнего садово-дачного домика и конюшни. Не понимаю!

Она села на край кровати и покачала головой.

— Я уже несколько лет здесь прописана, плачу за воду и канализацию, за вывоз мусора. Что они там себе думали? Что я живу в летнем садово-дачном домике?..

— Покажи-ка. — Кристоф почесал в затылке и прочел письмо.

— Мы это опротестуем. Это же ерунда какая-то! Сосед отгрохал себе целый холл, а тебе нельзя перестроить маленький домишко!

На столе зазвонил мобильный телефон. Пия, у которой сегодня было дежурство, без особого восторга нажала кнопку ответа. С минуту она молча слушала, потом сказала:

— Хорошо. Сейчас приеду. — Она выключила телефон и бросила его на кровать. — Зараза!

— Ты что, уезжаешь?

— Да. К сожалению. Там у коллег в Нидерхёхстштадте объявился мальчишка, который вчера вечером видел, как какой-то мужчина сбросил с моста ту женщину.

Кристоф положил ей руку на плечо и притянул ее к себе. Пия тяжело вздохнула. Он поцеловал ее в щеку, потом в губы. Приспичило этому мальчишке давать показания в такую рань! Не мог подождать до обеда! В эту минуту у Пии не было ни малейшего желания работать. Тем более что по графику в эти выходные дежурить должен был Бенке. Но он был «болен». И Хассе тоже. Черт бы их всех побрал, этих придурков! Пия откинулась назад и прижалась к теплому со сна Кристофу. Его рука скользнула под полотенце, погладила ее живот.

— Не переживай из-за этой бумажки, — прошептал он и еще раз поцеловал ее. — Что-нибудь придумаем. До сноса еще далеко.

— Вечно какие-то проблемы… — пробормотала Пия и подумала про себя, что этот нидерхёхстштадтский мальчишка тоже вполне мог бы подождать лишний час в местном отделении полиции.

* * *

Боденштайн сидел в своей машине перед бад-зоденской больницей и ждал Пию. Он попросил ее съездить с ним в Альтенхайн. Даниэла Лаутербах дала ему адрес бывшего мужа фрау Крамер в Альтенхайне, но, прежде чем отправиться туда со страшной вестью, он поинтересовался состоянием Риты Крамер. Первую ночь она благополучно пережила и сейчас, после операции, лежала в искусственной коме в отделении интенсивной терапии.

Пия приехала в половине двенадцатого. Выйдя из машины, она пошла к Боденштайну, огибая лужи.

— Мальчишка довольно подробно описал этого типа, — сообщила она, садясь на переднее сиденье и пристегиваясь. — Если Каю удастся выкроить более-менее приличное фото из записи камеры видеонаблюдения, у нас будет с чем обращаться в прессу.

— Очень хорошо.

Боденштайн включил зажигание.

По дороге он рассказал Пии о своем разговоре с Даниэлой Лаутербах. Пии стоило немалых усилий сосредоточиться на его словах. Ее больше занимало письмо из строительной комиссии. Распоряжение о сносе! Она ожидала чего угодно, но только не этого. А что, если они и в самом деле заставят ее снести дом? Где же они с Кристофом будут жить?

— Ты меня слушаешь? — спросил Боденштайн.

— Конечно слушаю. Сарториус. Соседка. Альтенхайн. Извини — мы вернулись домой в четыре утра…

Она зевнула и закрыла глаза. Ей безумно хотелось спать. К сожалению, она не могла похвастать железным самообладанием Боденштайна. Тот всегда был в форме — даже после бессонных ночей и напряженной работы. Кажется, она вообще никогда не видела, чтобы он зевал.

— Этот случай одиннадцать лет назад наделал много шуму, — продолжал шеф. — Все газеты только об этом и писали. Тобиаса Сарториуса приговорили за двойное убийство к высшей мере. Обвинение было построено на одних косвенных уликах.

— Ах да… — пробормотала Пия. — Смутно припоминаю. Двойное убийство — и ни одного трупа. Он еще сидит?

— В том-то и дело, что нет. В четверг Тобиас Сарториус вышел из заключения. И сейчас живет в Альтенхайне у своего отца.

Пия задумалась на несколько секунд, потом открыла глаза.

— Ты хочешь сказать, что между его освобождением и нападением на его мать есть какая-то связь?

Боденштайн бросил на нее насмешливый взгляд.

— Поразительно!

— Что «поразительно»?

— Твоя проницательность не покидает тебя даже во сне!

— Да я совсем не спала! — возмутилась Пия и нечеловеческим усилием подавила очередной приступ зевоты.

Они миновали табличку с названием населенного пункта — Альтенхайн — и через минуту были уже на Хауптштрассе, по адресу, который дала Боденштайну Даниэла Лаутербах. Боденштайн въехал на неухоженную автостоянку перед бывшим трактиром. Какой-то мужчина замазывал белилами надпись на стене: «ЗДЕСЬ ЖИВЕТ ГРЯЗНЫЙ УБИЙЦА». Красные буквы все еще просвечивали сквозь белую краску. На тротуаре перед въездом во двор стояли три женщины среднего возраста.

— Убийца! — услышали Боденштайн и Пия, выходя из машины. — Убирайся отсюда, скотина! Иначе тебе несдобровать! — Говорившая плюнула в сторону мужчины.

— Что здесь происходит? — спросил Боденштайн.

Но женщины, не обратив на него ни малейшего внимания, сами убрались восвояси.

— Чего они от вас хотели? — с любопытством спросила Пия.

— Спросите их сами, — грубо ответил мужчина.

Окинув ее равнодушным взглядом, он продолжил свое занятие. Несмотря на холод, он был в одной серой футболке с длинными рукавами, в джинсах и рабочих ботинках.

— Мы хотели бы поговорить с господином Сарториусом.

Мужчина обернулся, и Пие показалось, что она узнала его.

— Это не вы были вчера вечером у дома, в котором живет фрау Крамер, в Нойенхайне? — спросила она.

Если он и удивился, то не подал вида. Он неотрывно, без улыбки смотрел на нее необыкновенно синими глазами, и ей вдруг стало жарко.

— Да, был, — ответил он. — А что, это запрещено?

— Да нет, конечно. А что вы там делали?

— Я приходил к своей матери. Мы договорились встретиться, но она не пришла. Вот я и хотел узнать, что случилось.

— Ах, так вы, значит, Тобиас Сарториус?

Его брови вздрогнули, лицо приняло насмешливое выражение.

— Да, это я. Убийца двух девушек.

У него была какая-то настораживающе привлекательная внешность. Тонкий белесый шрам, протянувшийся от левого уха к подбородку, не портил его хорошо скроенное лицо, а, наоборот, делал его еще интересней. Что-то в его взгляде пробудило в Пии какое-то странное чувство, и она пыталась понять, что именно.

— Ваша мать вчера вечером серьезно пострадала в результате несчастного случая, — вмешался Боденштайн. — Ночью ее прооперировали, и сейчас она находится в реанимации. Состояние критическое.

Пия заметила, как ноздри Сарториуса на секунду раздулись, а губы плотно сжались. Он, не глядя, бросил валик в ведро с краской и пошел к воротам. Боденштайн и Пия, переглянувшись, последовали за ним. Двор напоминал городскую свалку. Боденштайн вдруг приглушенно вскрикнул и застыл на месте, словно окаменев. Пия оглянулась на шефа.

— Что случилось? — спросила она удивленно.

— Крыса! — выдавил из себя Боденштайн, белый как мел. — Эта тварь пробежала прямо по моей ноге!

— Неудивительно — при такой грязи.

Пия пожала плечами и хотела идти дальше, но Боденштайн по-прежнему стоял на месте, как соляной столб.

— Если б ты знала, как я ненавижу крыс!.. — произнес он дрожащим голосом.

— Ты же вырос в помещичьей усадьбе, — откликнулась Пия. — Уж наверное, там водились крысы.

— Именно поэтому…

Пия удивленно покачала головой. Такой чувствительности она от своего шефа не ожидала!

— Ну ладно, пошли, — сказала она. — Они же видят нас и сами разбегаются. Уличные крысы боятся человека. У моей подруги раньше были две ручные крысы. Это совсем другое. Мы с ними…

— Перестань! — перебил ее Боденштайн и глубоко вдохнул. — Иди вперед!

— Нет, ну надо же!.. — ухмыльнулась Пия, оглядываясь на Боденштайна, который шел за ней по пятам, стараясь не отставать ни на шаг. Опасливо косясь на груды мусора по обеим сторонам узкой дорожки, он готов был в любой момент обратиться в бегство.

— Ой! Еще одна! Да какая жирная! — воскликнула Пия и резко остановилась.

Боденштайн налетел на нее и в панике стал озираться по сторонам. От его обычной невозмутимости не осталось и следа.

— Пошутила! — ухмыльнулась Пия.

Но Боденштайну было не до смеха.

— Еще раз так пошутишь — и обратно пойдешь пешком! — пригрозил он. — Меня чуть инфаркт не хватил!

Они пошли дальше. Сарториус скрылся в доме, но дверь оставил открытой. На последних метрах Боденштайн обогнал Пию и взбежал по ступенькам крыльца, как странник, который после долгого марша через болото ощутил наконец под ногами твердую почву. В дверном проеме показался пожилой мужчина в стоптанных домашних тапках, в замызганных серых брюках и потертой вязаной кофте, свободно болтавшейся на его тощем теле.

— Вы Хартмут Сарториус? — спросила Пия.

Мужчина кивнул. У него был такой же запущенный вид, как и у его двора. Узкое лицо было изрезано тонкими морщинками, и о его родстве с Тобиасом Сарториусом напоминали лишь необыкновенно синие глаза, которые, однако, уже давно утратили свой блеск.

— Сын говорит, что речь идет о моей бывшей жене? — произнес он тоненьким голосом.

— Да, — ответила Пия. — Она вчера серьезно пострадала в результате несчастного случая.

— Проходите.

Он провел их по узкому мрачному коридору на кухню, которая могла бы быть уютной, если бы не была такой грязной. Тобиас стоял у окна, скрестив на груди руки.

— Нам дала ваш адрес фрау доктор Даниэла Лаутербах, — первым заговорил Боденштайн, который быстро пришел в себя. — Согласно свидетельским показаниям, вашу бывшую жену вчера во второй половине дня кто-то столкнул с пешеходного моста на станции Зульцбах-Норд прямо под колеса проезжавшего мимо автомобиля.

— О боже!.. — Хартмут Сарториус побелел и схватился за спинку стула. — Но… кому и зачем это могло понадобиться?..

— Мы это выясним, — ответил Боденштайн. — У вас нет никаких предположений — кто мог это сделать? У вашей бывшей жены были враги?

— У моей матери вряд ли, — вмешался Тобиас Сарториус. — Зато у меня хоть отбавляй. Вся эта проклятая деревня.

В его голосе звучало ожесточение.

— У вас есть определенные подозрения? — спросила Пия.

— Нет-нет, что вы! — поспешно ответил Сарториус-старший. — Я не знаю никого, кто был бы способен на такое.

Пия перевела взгляд на Тобиаса, который все еще стоял у окна. Против света она не могла как следует рассмотреть его черты, но по тому, как он поднял брови и скривил рот, можно было понять, что он с отцом не согласен. Пия почти физически чувствовала гневные флюиды, исходившие от его напрягшегося тела. В его глазах горела давно подавляемая ярость, тлела, как огонек, ждущий лишь повода, чтобы вспыхнуть и испепелить все вокруг. Этот Тобиас Сарториус был бомбой с запущенным часовым механизмом. Его отец, напротив, казался уставшим и бессильным, как глубокий старик. Состояние дома и участка говорило само за себя. Жизненная энергия этого человека иссякла, он в буквальном смысле забаррикадировался от мира обломками собственной жизни. Быть родителями убийцы всегда было несладко, а в такой крохотной деревушке, как Альтенхайн, и подавно — каждый день этих несчастных Сарториусов заново прогоняли сквозь строй. Неудивительно, что фрау Крамер в один прекрасный день не выдержала и покинула мужа. Наверняка мучаясь угрызениями совести. Начать все сначала ей тоже не удалось — об этом красноречиво говорила холодная пустота ее квартиры.

Тобиас Сарториус молча покусывал большой палец, уставившись отрешенным взглядом в пустоту. Что в этот момент могло происходить в его голове, за этой непроницаемой маской? Может, он мучился сознанием того, что принес своим родителям столько горя?

Боденштайн протянул Хартмуту Сарториусу свою визитную карточку. Тот мельком взглянул на нее и сунул в карман кофты.

— Может, вы с сыном позаботитесь о вашей бывшей жене? Ее состоянию действительно не позавидуешь.

— Конечно. Мы сейчас же поедем в больницу.

— А если у вас появятся какие-нибудь соображения по поводу того, кто это мог сделать, немедленно позвоните мне.

Сарториус-старший кивнул, его сын никак не отреагировал. Пию охватило недоброе предчувствие. «Как бы этот Тобиас Сарториус не начал сам искать преступника, напавшего на его мать», — подумала она.

* * *

Хартмут Сарториус поставил машину в гараж. Поездка в больницу окончательно его подкосила. Врач, с которым он говорил, не решался делать никаких прогнозов. Ей еще повезло, сказал он, что позвоночник почти не пострадал. Зато из двухсот шести имеющихся у каждого человека костей сломана почти половина, не говоря уже о тяжелых внутренних повреждениях, полученных от удара о движущийся автомобиль.

На обратном пути Тобиас всю дорогу молчал, мрачно глядя вперед невидящим взором. Они вместе прошли через двор к дому, но перед лестницей Тобиас вдруг остановился и поднял воротник.

— Ты куда? — спросил Сарториус-старший.

— Пройдусь немного, подышу свежим воздухом.

— Ночью? Уже полдвенадцатого. Да и льет как из ведра. Погода собачья, ты же промокнешь до нитки.

— Последние десять лет у меня вообще не было никакой погоды. Так что я не боюсь промокнуть. Зато в такое время меня хотя бы никто не увидит.

Хартмут Сарториус помедлил немного, потом положил руку на плечо сыну.

— Тоби, только не делай глупостей. Пожалуйста, обещай мне.

— Не буду, не беспокойся. — Он коротко улыбнулся, хотя ему было не до веселья.

Дождавшись, когда отец скрылся в доме, он, опустив голову, пошел сквозь темноту мимо пустого хлева и сарая. Мысли о матери, которая лежала в реанимации с переломанными костями, вся обвешанная трубочками и шлангами и обставленная приборами, оказались гораздо больнее, чем он ожидал. Неужели это нападение было как-то связано с его освобождением? Если она умрет, что, по мнению врачей, совсем не исключено, то столкнувший ее с моста станет убийцей.

Дойдя до задних ворот двора, он остановился. Ворота были заперты и заросли плющом и сорной травой. Наверное, в последние годы их вообще не открывали. Завтра же он займется наведением порядка. За десять лет он страшно истосковался по свежему воздуху и свободному труду. Уже через три дня, проведенные в тюрьме, он понял, что отупеет, если не будет упражнять свой ум. Шансов на досрочное освобождение у него не было, как сказал адвокат, а ходатайство о пересмотре дела отклонили. Поэтому он написал заявление в приемную комиссию Хагенского заочного университета и параллельно сразу же начал учиться на слесаря. Каждый день, отработав восемь часов и еще час позанимавшись в спортивном зале, он полночи просиживал за книгами, чтобы как-то отвлечься от тяжелых мыслей и не сойти с ума от монотонности тюремного бытия. За годы, проведенные за решеткой, он привык к строгой регламентированности своего существования, и эта внезапно обрушившаяся на него бесструктурность жизни пугала его. Нет, никаких ностальгических чувств в отношении тюрьмы он не испытывал, но, чтобы привыкнуть к свободе, ему понадобится время.

Он перепрыгнул через ворота, постоял с минуту под лавровишней, разросшейся и превратившейся в мощное дерево, потом повернул влево и прошел мимо дома Терлинденов. Двустворчатые чугунные ворота с камерой видеонаблюдения, которой раньше не было, были закрыты. Сразу же за домом начинался лес. Метров через пятьдесят Тобиас повернул на узкую извилистую дорожку, прозванную коренными жителями Штихелем, которая протянулась по диагонали мимо огородов и задворков через всю деревню до кладбища. Тобиас знал здесь каждый уголок, каждую лестничную ступеньку и каждый забор — за прошедшие годы здесь ничего не изменилось! Мальчишками они тысячу раз ходили по этой дорожке — в церковь, на спортивную площадку, к друзьям.

Он сунул руки в карманы куртки. Слева, в маленьком домике, жила старая Мария Кеттельс. Она говорила, что в тот день, поздно вечером, видела Штефани, и могла бы стать единственным свидетелем защиты, но ее показания не стали заслушивать в суде. Каждый в Альтенхайне знал, что Кеттельс давно «выжила из ума» и к тому же почти ничего уже не видела. Ей тогда было далеко за восемьдесят, она наверняка уже перебралась на кладбище. Рядом с ее домом был участок Пашке. Он непосредственно граничил с усадьбой Сарториусов и, как всегда, был в идеальном порядке. Старик Пашке привык немедленно расправляться с каждой сорной травинкой с помощью химической дубины. Раньше он работал в городе и широко пользовался своим доступом на склад строительных материалов, как и остальные соседи, работавшие в химической компании «Хёхст АГ», которые без особых угрызений совести использовали материалы фирмы для строительства или ремонта своих домов. Пашке были родителями Герды Питч, матери его друга Феликса. Здесь все состояли друг с другом в отдаленном родстве и прекрасно знали всю подноготную соседей. Все знали самые большие секреты друг друга и любили поболтать о слабостях, промахах и болячках ближнего. Альтенхайн, приютившийся в узкой долине, остался в стороне от новостроек. Приезжих здесь почти не было, и состав деревенской общины за последние сто лет почти не изменился.

Тобиас дошел до кладбища, надавил плечом на деревянную калитку, и та с жалобным скрипом отворилась. Ветер, уже почти переросший в бурю, свирепо трепал голые ветви мощных деревьев, стоявших среди могил. Он медленно пошел по дорожке между крестов и памятников. Кладбища его никогда не пугали. Он видел в них что-то умиротворяющее.

Когда он подошел к церкви, часы на башне пробили полночь. Он остановился и, задрав голову, посмотрел на приземистую башню из серого кварцита. Может, ему все же надо было принять предложение Нади? Пожил бы какое-то время у нее, пока не встал бы на ноги. В Альтенхайне его присутствие ни у кого не вызывает восторга, это ясно. Но не может же он просто взять и уехать, бросив отца одного! Он в неоплатном долгу перед родителями, которые не отвернулись от него, осужденного убийцы.

Тобиас обогнул церковь и вошел в открытый притвор. Внезапно почувствовав какое-то движение справа, он испуганно вздрогнул. В тусклом свете уличного фонаря он увидел темноволосую девушку, сидевшую на спинке скамьи перед входной дверью и курившую сигарету. Сердце у него заколотилось, он не верил своим глазам — перед ним сидела Штефани Шнеебергер.

* * *

Амели испугалась не меньше Тобиаса, когда вдруг увидела перед собой незнакомого мужчину. Его мокрая куртка блестела, темные, слипшиеся от дождя волосы нависли на глаза. Она никогда его до этого не видела, но сразу же поняла, кто это.

— Добрый вечер, — сказала она и вынула из ушей наушники своего МР3-плеера.

Голос Адриана Хейтса, певца ее самой любимой группы «Diary of Dreams», продолжал квакать из наушников, пока она не выключила плеер. Стало совсем тихо, слышен был только шорох дождя. По улице мимо церкви проехала машина. Свет фар на секунду скользнул по лицу мужчины. Никаких сомнений, это был Тобиас Сарториус! Амели видела в Интернете достаточно его фотографий, чтобы не ошибиться. В жизни он оказался довольно симпатичным. Даже очень. Совсем не похожим на других мужчин в этом захолустье. А на убийцу — тем более.

— Привет, — ответил он наконец, глядя на нее со странным выражением лица. — Что ты здесь делаешь так поздно?

— Музыку слушаю. Курю. Жду, пока дождь немного утихнет, а то промокну, пока дойду до дома.

— А…

— Меня зовут Амели Фрёлих, — сказала она. — А ты Тобиас Сарториус, верно?

— Да. А ты откуда знаешь?

— Я много о тебе слышала.

— Да уж, без этого никак, если живешь в Альтенхайне. — В его голосе прозвучал сарказм. Он, похоже, пытался понять, кто она.

— Я здесь живу с мая, — пояснила Амели. — Вообще-то я из Берлина. Но я там так погрызлась с новым дружком моей матери, что они решили сплавить меня сюда, к отцу и его жене.

— И они разрешают тебе вот так вот бродить по ночам? — Тобиас не спеша разглядывал ее, прислонившись к стене. — Даже после того, как в деревню вернулся убийца?

Амели ухмыльнулась.

— Я думаю, они еще ничего об этом не слышали. А я уже в курсе. Я по вечерам работаю в этой забегаловке. — Она кивнула в сторону трактира за автостоянкой рядом с церковью. — Ты у них там уже два дня — главная тема для разговоров.

— Где?

— В «Черном коне».

— Ах да. Его тогда еще не было.

Амели вспомнила, что в то время, когда здесь произошли эти два убийства, отец Тобиаса Сарториуса был хозяином единственного трактира в Альтенхайне, «Золотого петуха».

— А ты здесь что делаешь ночью?

Амели достала из рюкзака пачку сигарет и протянула ее Тобиасу. Тот помедлил с секунду, потом взял сигарету, закурил сам и дал прикурить ей ее же зажигалкой.

— Так, брожу… — Он уперся одной ногой в стену. — Я десять лет просидел за решеткой, там с этим было плохо.

Какое-то время они молча курили. На другой стороне стоянки несколько засидевшихся в трактире посетителей вышли на улицу. До них донеслись голоса, потом пару раз хлопнули дверцы машин, заурчали моторы, но вскоре все стихло.

— Ты не боишься ходить вечером одна, в темноте?

— Не-а. — Амели покачала головой. — Я ведь из Берлина. Мы с друзьями пару раз ночевали в пустых домах, которые должны были пойти под снос. Там у нас бывали разборки с бомжами. Или с ментами.

Тобиас выпустил дым через нос.

— А где ты здесь живешь?

— В доме рядом с Терлинденами.

— Серьезно?..

— Да, я знаю. Тис мне рассказывал. Там жила Белоснежка.

— А вот сейчас ты врешь, — сказал он после небольшой паузы изменившимся голосом.

— Ничего я не вру, — возразила Амели.

— Врешь. Тис не говорит. Вообще.

— Со мной — говорит. Изредка. Он мой друг.

Тобиас сделал очередную затяжку. Огонек сигареты на мгновение осветил его лицо, и Амели увидела, как поднялись его брови.

— Но это не то, что ты думаешь… — прибавила она торопливо. — Тис — мой лучший друг. И единственный…

Воскресенье, 9 ноября 2008 года

Торжество по случаю семидесятилетия графини Леоноры фон Боденштайн состоялось не в фешенебельном отеле, располагавшемся в ее замке, а в манеже, хотя ее золовка Мария Луиза активно этому противилась. Но графиня не любила «балаганной трескотни» в ее честь. Скромная и тесно связанная с природой, она настояла на маленьком семейном празднике в бывших конюшнях или в манеже, и Марии Луизе фон Боденштайн пришлось уступить. Она взяла организацию хеппенинга в свои руки, с присущими ей энергией и профессионализмом, и результат получился сногсшибательным.

Боденштайн и Козима приехали с Софией в поместье Боденштайн в начале двенадцатого и с трудом нашли на автостоянке свободное место. Мощенный булыжником внутренний двор конюшни с ее тщательно отремонтированными фахверковыми историческими постройками блистал чистотой, огромные ворота были раскрыты настежь.

— Боже мой!.. — с иронической усмешкой произнесла Козима. — Не иначе Мария Луиза заставила Квентина работать по ночам!

Высокий старинный флигель, в котором размещались стойла и денники для лошадей, один из корпусов здания графской конюшни, имеющего форму каре, был построен в середине девятнадцатого века. Образовавшаяся за полторы сотни лет благородная патина из паутины, пыли и ласточкиного помета в одночасье исчезла без следа. Стойла, стены и высокие потолки сверкали свеженаведенным лоском, стрельчатые окна были тщательно вымыты, и даже краски на картинах с охотничьими мотивами подновлены. Гривы лошадей, с любопытством наблюдавших за пестрой толпой в широком проходе, по случаю праздника заплели в косички. В холле, любовно украшенном, как в праздник урожая, официанты из отеля предлагали гостям шампанское.

Боденштайн ухмыльнулся. Его младший брат Квентин принадлежал к тому сорту людей, которые никуда не торопятся. Он был фермером, занимался поместьем и конюшней, и его нисколько не волновали следы разрушительной работы времени. Постепенно всю ответственность за устроенные в замке ресторан и отель он переложил на жену, и Мария Луиза за последние годы превратила и то и другое в первоклассные заведения, известные далеко за пределами региона.

Виновницу торжества они нашли в кругу семьи и поздравителей в холле манежа, украшенном не менее ярко, чем остальные помещения. Боденштайн хотел поздравить мать с днем рождения, но в этот момент ансамбль охотничьих рогов Келькхаймского клуба любителей верховой езды протрубил начало культурной программы. Представление было сюрпризом, который подготовили графине члены конноспортивного клуба. Боденштайн обменялся несколькими словами со своим сыном Лоренцо, который снимал все происходящее на видеокамеру. Его подруга Тордис отвечала за выездку и вольтижировку, а потом должна была сама принять участие в конкуре. В толпе Боденштайн встретил и свою сестру Терезу, которая специально приехала на торжество из другого города. Они долго не виделись, и им было о чем поговорить. Козима с Софией устроилась рядом со своей матерью, графиней фон Роткирх, на зрительской трибуне в манеже и наблюдала выездку.

— Козима выглядит на десять лет моложе своего возраста, — сказала Тереза и пригубила бокал с шампанским. — Позавидовать можно!

— Неудивительно — маленький ребенок и хороший муж творят чудеса! — ухмыльнулся Боденштайн.

— А ты, как всегда, в своем репертуаре, любезный братец, — все такой же самоуверенный! — насмешливо ответила Тереза. — Тебя послушать, так и вправду поверишь, что от вас, бездельников, зависит, как выглядит женщина!

Она была на два года старше Боденштайна, но ее энергии хватило бы на двоих. То, что ее правильное, некогда красивое лицо казалось суровым, а темные волосы уже тронула первая седина, ничуть не уменьшало ее обаяния. По ее собственным словам, она честно заслужила каждую морщинку и каждый седой волос. Сраженный инфарктом и рано ушедший из жизни супруг оставил ей солидную, но захиревшую кофеобжарочную фабрику, требующий основательного ремонта родовой замок в Шлезвиг-Гольштейне и разнообразную недвижимость в самых фешенебельных районах Гамбурга, которая обросла огромными долгами. Будучи специалистом по экономике и организации производства с ученой степенью, она после смерти мужа, несмотря на троих детей и мрачные перспективы, энергично взялась за дело и храбро бросилась в битву с банками и кредиторами. За десять лет каторжного труда и ловкой дипломатии она вытянула бизнес и привела в порядок все движимое и недвижимое имущество. При этом ей удалось сохранить все до единого рабочие места, так что у подчиненных и партнеров по бизнесу она пользовалась глубочайшим уважением.

— Кстати, о «бездельниках», — подал голос Квентин. — Как у тебя на личном фронте, Эза? Есть изменения?

Она улыбнулась.

— Истинные леди хранят молчание о своих любовных победах.

— Почему ты не привезла его с собой?

— Потому что я знаю, что вы набросились бы на бедолагу, как прозекторы, и безжалостно потащили бы его под микроскоп. — Она кивнула в сторону родителей и остальной родни, жадно следившей за происходившим на манеже. — А вместе с вами и вся эта банда.

— Значит, все-таки кто-то есть, — не унимался Квентин. — Расскажи нам о нем хоть что-нибудь.

— Нет. — Она протянула младшему брату пустой бокал. — Принеси-ка лучше даме шампанского!

— Вечно я у вас на побегушках! — притворно возмутился Квентин, но по старой привычке подчинился и отправился за шампанским.

— У вас с Козимой нелады? — спросила вдруг Тереза Боденштайна.

Тот удивленно посмотрел на сестру.

— Да нет. С чего ты взяла?

Тереза пожала плечами, не сводя глаз с невестки.

— Что-то между вами изменилось.

Боденштайн знал, что интуицию сестры ему не обмануть. Было бесполезно отрицать, что их отношения с Козимой в последнее время действительно оставляли желать лучшего.

— Ну, в общем, ты права… — признался он. — Летом, после нашей серебряной свадьбы, у нас был небольшой кризис. Козима сняла на три недели домик на Майорке и хотела, чтобы мы всей семьей провели там отпуск. А мне через неделю пришлось уехать — у нас было сложное расследование, — и она обиделась.

— Понятно.

— Она заявила, что я бросил ее совершенно одну с Софией, хотя обещал, что никуда не уеду. А что я должен был делать? Не могу же я, в конце концов, брать отпуск по уходу за ребенком и сидеть на хозяйстве!

— Но три недели отпуска-то тебе, я надеюсь, полагаются? — ответила Тереза. — Не в обиду будь сказано: ты ведь государственный служащий. В твое отсутствие кто-нибудь уж, наверное, тебя заменяет, или я ошибаюсь?

— То есть ты хочешь сказать, что не принимаешь мою работу всерьез, — я правильно тебя понял?

— Ну-ну, не будем преувеличивать, мой милый! — примирительно произнесла Тереза. — Но я прекрасно понимаю Козиму! Я бы на ее месте тоже встала в позу. У нее как-никак тоже есть профессия, и ей совсем не подходит роль глупой наседки, которую ты, старый мужлан, пытаешься ей навязать. Ты, наверное, даже рад, что она теперь не ездит ни в какие экспедиции и живет по твоей указке.

— Да что ты выдумываешь! — с изумлением и возмущением воскликнул Боденштайн. — Я всегда, как мог, старался облегчить ей работу. Мне нравится то, что она делает.

Тереза посмотрела на него с насмешливой улыбкой.

— Чушь! Это ты можешь рассказать кому-нибудь другому, но только не мне. Я не первый год тебя знаю.

Боденштайн растерянно умолк и невольно перевел взгляд на Козиму. Его сестра всегда отличалась способностью безошибочно определять корень зла. Она и на этот раз не ошиблась. Он действительно с облегчением воспринял тот факт, что после рождения Софии Козима перестала неделями кочевать по безбрежным просторам мировой истории. Но услышать это из уст старшей сестры ему было неприятно.

Вернулся Квентин с тремя бокалами шампанского, и разговор устремился в другое, более безопасное русло. Когда конноспортивное представление закончилось, Мария Луиза пригласила гостей в буфет, который ее подчиненные в мгновение ока соорудили в холле конюшни. Отдельные высокие столики в сочетании с шеренгами длинных, покрытых белыми скатертями и украшенных осенними цветами столов и скамей с удобными подушками выглядели очень заманчиво.

Боденштайн встретил много родственников и старых знакомых, которых давно не видел, так что разговорам и веселью не было конца. Царила непринужденная атмосфера. Заметив, что Козима и Тереза беседуют друг с другом, Боденштайн подумал: «Надеюсь, Тереза не станет натравливать на меня Козиму своими феминистскими измышлениями. На будущий год София пойдет в детский сад, и у Козимы опять будет больше времени». Она работала над новым кинопроектом, который требовал от нее много сил и энергии. Исполненный благих намерений, Боденштайн решил отныне пораньше приходить домой со службы и по возможности не работать по выходным, чтобы больше заниматься с Софией и немного разгрузить Козиму. Может, это ускорит нормализацию их отношений после ссоры на Майорке.

— Папа! — услышал он у себя за спиной и обернулся.

Перед ним стояла его старшая дочь Розали, которая училась на повара в ресторане замка у именитого французского мэтра Жана Ива Сен-Клера и сегодня отвечала за буфет. Она держала за руку Софию, с ног до головы покрытую какой-то коричневатой массой, при виде которой у Боденштайна зародились мрачные подозрения.

— Я никак не могу найти маму! — пожаловалась Розали. — Может, ты переоденешь эту мартышку? Мама наверняка захватила для нее какие-нибудь запасные тряпки. Посмотри в машине.

— В чем это у нее лицо и руки? — спросил Боденштайн, моля Бога, чтобы это не оказалось тем, о чем он подумал.

— Не бойся, это всего лишь шоколадный мусс, — успокоила его Розали. — Я пойду, мне надо работать.

— Ну, иди ко мне, поросенок! — Боденштайн не без труда выпростал из-под стола свои длинные ноги и взял дочь на руки. — Как же ты умудрилась так испачкаться, а?

София уперлась ручками ему в грудь и стала вырываться. Она не переносила никаких ограничений свободы передвижения. Со своими персиковыми щечками, мягкими темными волосами и васильковыми глазами она выглядела ангелочком, но внешность ее была обманчива. Она унаследовала темперамент Козимы и умела добиться своего. Боденштайн вышел через ворота конюшни во двор и направился к машине. Совершенно случайно взглянув влево, в открытую кузницу, он, к своему удивлению, увидел там Козиму, которая ходила взад-вперед с мобильным телефоном у уха. Еще больше его удивила ее манера проводить рукой по волосам, наклонять вбок голову и смеяться. Зачем ей понадобилось прятаться, чтобы поговорить по телефону? Он поскорее прошел мимо, пока она его не заметила. Неприятное чувство недоверия шевельнулось у него в груди и засело там крохотной занозой.

* * *

Как и каждое воскресенье, сразу же после церкви в «Черном коне» собрались завсегдатаи. Предобеденные возлияния — чисто мужская привилегия; женщины в это время исполняют свой почетный долг: готовят воскресное жаркое. Это была одна из причин, по которым Амели считала воскресенье в Альтенхайне высшим проявлением бюргерства.

Сегодня здесь был сам шеф, Андреас Ягельски собственной персоной. С понедельника по субботу он занимался своими двумя фешенебельными ресторанами во Франкфурте, а в «Черном коне», которым все это время заведовали его сестра и шурин, появлялся только по воскресеньям. Амели его недолюбливала. Ягельски, тучный мужчина с выпученными, как у лягушки, глазами и толстыми губами, был первым «оси»,[10] объявившимся в Альтенхайне. Амели узнала это от Розвиты. Сначала он работал в «Золотом петухе», потом, после первых же признаков грозившего Сарториусу банкротства, самым подлым образом бросил своего хозяина и бессовестно обосновался в качестве его конкурента в «Черном коне». Он отбивал клиентов у бывшего шефа с помощью его же меню, резко понизив цены на все блюда. К тому же у его заведения было существенное преимущество — большая автостоянка. Одним словом, именно ему Хартмут Сарториус был в значительной мере обязан своим банкротством и закрытием «Золотого петуха». Преданная Сарториусу Розвита держалась до конца и лишь в самый последний момент с неохотой перешла работать к Ягельски.

Амели в это утро основательно готовилась к рабочему дню: она удалила все пирсинги, заплела волосы в две косички и сделала скромный макияж. Потом самовольно позаимствовала у мачехи белую блузку размера XXS, которая ей явно была мала, и откопала в собственном гардеробе довольно откровенную клетчатую мини-юбку. Довершали ее рабочий костюм черные колготки и «берцы». Подойдя к зеркалу, она расстегнула блузку настолько, чтобы были видны черный лифчик и часть груди. Йенни Ягельски решила не поддаваться на провокацию и лишь смерила ее пристальным взглядом, зато ее муж запустил глаза в смелое декольте Амели и двусмысленно подмигнул ей. Теперь он сидел в шумной компании за круглым столом завсегдатаев посредине зала, между Клаудиусом Терлинденом и Грегором Лаутербахом, которые были скорее редкими гостями в «Черном коне», но сегодня изображали необыкновенную общительность и близость к народу. У стойки тоже все места были заняты. Йенни и Йорг вдвоем едва успевали разливать пиво. Манфред Вагнер вел себя сегодня вполне благопристойно; похоже, он даже успел побывать в парикмахерской: его всклокоченная борода исчезла, и лицо обрело цивилизованный вид.

Подойдя к столу завсегдатаев с полным подносом пива, Амели услышала имя Тобиаса Сарториуса и навострила уши.

— …наглый и заносчивый, как и раньше! — говорил Лютц Рихтер. — Это же чистая провокация — то, что он опять заявился сюда.

Все одобрительно загудели; только Терлинден и Лаутербах помалкивали.

— Если он и дальше будет наглеть, то это добром не кончится, — заявил кто-то из сидевших за столом.

— Он тут не задержится, — возразил ему кровельщик Удо Питч. — Уж мы позаботимся об этом.

Его тоже поддержали одобрительным гулом.

— Друзья мои! — включился в беседу Терлинден. — Никаких «позаботимся»! Никто из вас ничего такого делать не будет. Парень отсидел свое и пусть себе живет у отца сколько пожелает. Главное, чтобы не лез на рожон и не отравлял нам жизнь.

Все умолкли, никто не решился ему возражать, но Амели видела, как некоторые украдкой переглянулись. Даже если Терлиндену и удастся закрыть эту дискуссию, против общей враждебности по отношению к Тобиасу Сарториусу в Альтенхайне он все равно ничего не мог сделать.

— Восемь бокалов пшеничного! — подала голос Амели, которая уже устала держать поднос.

— Ах да, спасибо, Амели.

Терлинден приветливо кивнул ей. И вдруг лицо его резко изменилось. Но он почти в ту же секунду взял себя в руки и принужденно улыбнулся. Амели поняла, что причиной этой странной реакции стали перемены в ее внешности. Она улыбнулась ему в ответ, кокетливо склонила голову набок и не отводила взгляда чуть дольше, чем полагалось в такой ситуации порядочной девушке. Потом принялась наводить порядок на соседнем столике. Она чувствовала, что он следит за каждым ее движением, и не устояла перед искушением намеренно слегка повилять поной, неся на кухню поднос с пустыми бокалами. «Хоть бы они подольше посидели!» — подумала она. Ей хотелось услышать еще что-нибудь интересное про Тобиаса. До сих пор ее интерес ко всей этой истории питал тот факт, что она обнаружила некую связь между собой и одной из жертв, но после того, как она вчера вечером познакомилась с Тобиасом, у нее появился новый мотив: Тобиас понравился ей.

* * *

Тобиас раскрыл рот от удивления. Когда Надя рассказывала ему, что живет во Франкфурте на улице Карпфенвег, у Западного порта, он представлял себе какой-нибудь старый дом после капитального ремонта в районе Гутлёйтфиртель, но никак не то, что увидел. На огромной территории бывшего Западного порта, в нескольких кварталах к югу от главного вокзала, вырос новый, фешенебельный район с современными офисными зданиями и двенадцатью восьмиэтажными жилыми домами прямо на бывшем молу, получившем название «Карпфенвег».

Оставив машину на берегу, Тобиас с букетом цветов под мышкой, не переставая удивляться, пошел по мосту, построенному над бывшей гаванью. На черной воде у причалов покачивались яхты.

Надя позвонила ему после обеда и пригласила к себе домой на ужин. Тобиас, правда, не испытывал особого желания ехать в город, но он чувствовал себя обязанным перед Надей за ее нерушимую верность, с которой она все эти десять лет поддерживала его, как могла. Поэтому он принял душ и в половине восьмого отправился на машине отца во Франкфурт, не подозревая, какие его ждут сюрпризы. Все началось еще с новым, только что построенным круговым движением у Тенгельманн-маркта в Бад-Зодене. А во Франкфурте он вообще потерял ориентацию. Для такого неопытного водителя, как он, движение в городе было настоящим кошмаром. Он опоздал на сорок пять минут.

Наконец, после долгих поисков, он нашел нужный дом.

— Поднимайся на лифте на восьмой этаж! — раздался в домофоне веселый голос Нади.

Электрический замок зажужжал, дверь открылась, и Тобиас вошел в холл, отделанный гранитом и стеклом. Стеклянный лифт за несколько секунд доставил его на самый верх, откуда открывался потрясающий вид на город, силуэт которого за последние годы заметно изменился: высотных домов стало больше.

— Ну наконец-то! — с улыбкой встретила его Надя у лифта.

Он неловко вручил ей букет в целлофановой упаковке, который купил на бензозаправочной станции.

— Ах, это было совсем необязательно.

Она взяла его за руку и провела в квартиру. При виде ее шикарного жилища у него перехватило дыхание. Пентхаус производил мощное впечатление. Огромные, от блестящего паркетного пола до самого потолка, панорамные окна на все стороны. Потрескивающий огонь в камине, теплый голос Леонарда Коэна,[11] льющийся из невидимых динамиков, сложное освещение в сочетании с горящими свечами придавали и без того обширным помещениям еще большую глубину. Тобиас вдруг почувствовал острое желание развернуться и убежать. Он не был завистлив, но при виде этого дворца сознание того, что сам он жалкий неудачник, с небывалой силой сдавило ему горло. Между ним и Надей лежала непреодолимая пропасть. Зачем он ей вообще нужен? Она знаменита, богата, чертовски красива и могла бы проводить вечера с другими, состоятельными, веселыми и остроумными людьми, а не сидеть с каким-то угрюмым бывшим зэком.

— Давай свою куртку, — сказала Надя.

Он снял куртку, и ему сразу стало стыдно за эту дешевую, потертую тряпку. Надя гордо провела его в огромную кухню-столовую с островным кухонным блоком посредине. Здесь тоже преобладали гранит и нержавеющая сталь, вся техника была от «Гагенау». В воздухе разливался соблазнительный аромат жареного мяса, и Тобиас только сейчас почувствовал, что голоден. Он целый день разгребал и сортировал мусор на участке, работал, не разгибая спины, и почти ничего не ел. Надя достала из сверкающего хромом американского холодильника бутылку шампанского «Моэ Шандон». Между делом она рассказала, что купила эту квартиру, чтобы иметь крышу над головой на время съемок во Франкфурте, поскольку терпеть не может гостиницы, но постепенно прижилась здесь, и теперь этот пентхаус стал ее главным жилищем. Она протянула Тобиасу бокал с шампанским.

— Я рада, что ты приехал, — сказала она с улыбкой.

— Спасибо за приглашение, — ответил Тобиас, уже немного пришедший в себя после шока, и тоже улыбнулся ей.

— За тебя, — предложила Надя и чокнулась с ним.

— Нет, за тебя, — с серьезным лицом возразил он. — Спасибо тебе за все.

Как она похорошела! Ее мальчишеское, ясное лицо с милыми веснушками, которое раньше, несмотря на правильные черты, всегда казалось немного угловатым, теперь стало мягче. Светлые глаза сияли, несколько прядей янтарных волос выбились из узла на затылке и упали на нежную, тронутую легким загаром шею. Она была стройной, но не худой. Между полных губ поблескивали белые ровные зубы, положительный результат ненавистной брекет-системы.

Улыбнувшись друг другу, они пригубили шампанского, и тут вдруг, глядя на нее, Тобиас вспомнил другое женское лицо. Да, именно так он хотел жить со Штефани после окончания учебы на медицинском факультете, став врачом и начав хорошо зарабатывать. Он тогда был уверен, что нашел любовь всей жизни, мечтал о совместном будущем, о детях…

— Что с тобой? — спросила Надя, пристально глядя ему в глаза.

— Ничего. А что?

— У тебя был какой-то странный, испуганный вид.

— Знаешь, сколько лет я не пил шампанского?

Он заставил себя улыбнуться, но воспоминание о Штефани выбило его из колеи. Он до сих пор, после стольких лет, продолжал думать о ней. Иллюзия полного счастья продлилась всего месяц, а потом разразилась катастрофа. Он отогнал непрошеные мысли и сел за стол, который Надя с любовью украсила. На ужин были тортеллини с рикоттой и шпинатом, жареная говядина в соусе «бароло», салат из руколы с тертым пармезаном и превосходное, пятнадцатилетнее «помероль». Тобиас вскоре с удивлением отметил, что, вопреки его опасениям, беседовать с Надей было легко. Она рассказывала о своей работе, о каких-то особых или смешных событиях и встречах и делала это в очень забавной манере, не хвастаясь достигнутым. После третьего бокала Тобиас почувствовал легкое опьянение. Они перешли в гостиную и сели на кожаный диван, он в один угол, она в другой. Как старые добрые друзья. Над камином висел киноплакат с кадром из первого фильма с участием Нади — единственное свидетельство ее большого успеха в качестве киноактрисы.

— Нет, это действительно потрясающе — как многого ты добилась, — задумчиво произнес Тобиас. — Я горжусь тобой, честно!

— Спасибо. — Она улыбнулась и подвернула под себя ногу. — Да… Кто бы мог подумать тогда, много лет назад, что эта дурнушка Натали станет кинозвездой!

— Ты никогда не была дурнушкой, — возразил Тобиас, удивленный тем, что она так себя оценивала.

— Во всяком случае, ты на меня никогда не обращал внимания.

В первый раз за этот вечер разговор коснулся щекотливой темы, которой они старательно избегали.

— Ты же всегда была моим самым лучшим другом, — сказал Тобиас. — Все девчонки ревновали тебя ко мне, потому что мы столько времени проводили вместе.

— Но поцеловать меня ты так ни разу и не собрался…

Она произнесла это шутливым тоном, как бы поддразнивая его, но Тобиас вдруг понял, что для нее это тогда должно было быть обидным. Ни одной девчонке не хочется быть «лучшим другом» симпатичного, привлекательного парня, как бы высоко он ее ни ценил. Он попытался вспомнить, почему он так и не влюбился в Надю. Может быть, потому, что она была ему как младшая сестра? Они в буквальном смысле играли в одной песочнице, вместе ходили в детский сад, а потом в школу. Ее существование в его жизни было чем-то само собой разумеющимся. Но теперь что-то изменилось. Изменилась Надя. Рядом с ним сидела не Натали, надежный, испытанный, преданный друг детства. Рядом с ним сидела необыкновенно красивая и привлекательная женщина, которая, как он постепенно начинал понимать, посылала ему вполне однозначные сигналы. Неужели ей действительно нужно было от него больше, чем просто дружба?

— А почему ты так и не вышла замуж? — спросил он неожиданно для себя каким-то непослушным голосом.

— Потому что не встретила подходящего мужчину. — Надя наклонилась над столиком и подлила вина в бокалы. — Моя работа — просто смертельный яд для любых серьезных отношений. К тому же большинство мужчин не переносят рядом с собой женщин, добившихся больших успехов. А какой-нибудь тщеславный, самовлюбленный коллега мне и даром не нужен: из этого ничего хорошего не выйдет. Мне и одной неплохо, я чувствую себя вполне комфортно.

— Я следил за твоей карьерой. За решеткой у человека много времени для книг и телевизора.

— А какой из моих фильмов тебе понравился больше всего?

— Не знаю… — Тобиас улыбнулся. — Они мне все нравятся.

— Так я тебе и поверила! — Она склонила голову набок. Прядь волос упала ей на лоб. — А ты, между прочим, совсем не изменился.

Она прикурила сигарету, затянулась и сунула ее Тобиасу в губы, как часто делала это раньше. Их лица были совсем близко друг от друга. Тобиас поднял руку и коснулся ее щеки. Он почувствовал кожей ее теплое дыхание, потом ее губы на своих губах.

— Это будет не очень полезно для твоей репутации, если кто-нибудь узнает, что ты водишь дружбу с бывшим зэком… — прошептал Тобиас.

— Представь себе, мне всегда было наплевать на свою репутацию, — ответила она хрипловатым голосом.

Взяв у него из руки сигарету, она, не глядя, сунула ее в пепельницу позади себя. Ее щеки пылали, глаза блестели. Он почувствовал ее желание, как эхо собственного возбуждения и потянул ее на себя. Его руки скользнули вниз по ее бедрам. Сердце заколотилось, по телу разлилась обжигающе горячая волна. Когда он в последний раз спал с женщиной? Это было уже так давно, что казалось нереальным. Штефани… красный диван… Поцелуй Нади становился все более страстным. Не прерывая его, они содрали с себя одежду и принялись исступленно любить друг друга, молча, тяжело дыша, не отвлекаясь на нежности. Для этого еще будет время. Потом.

Понедельник, 10 ноября 2008 года

Клаудиус Терлинден, стоя у кухонного окна, пил свой кофе и смотрел вниз на дом соседей. Если поторопиться, можно опять подвезти девчонку до остановки. Когда его прокурист Арне Фрёлих пару месяцев назад представил ему свою взрослую дочь от первого брака, он не обратил на нее особого внимания. Его сбили с толку ее пирсинги, дикая прическа и более чем экстравагантная черная одежда в сочетании с мрачным лицом и отталкивающей манерой общения. Но вчера вечером в «Черном коне», когда она ему улыбнулась, в него словно ударила молния: эта девчонка имела какое-то почти зловещее сходство со Штефани Шнеебергер — те же тонкие черты бледного лица, тот же сочный рот, те же темные, проницательные глаза. Просто невероятно!

— Белоснежка… — пробормотал он.

Ночью она ему приснилась. Это был странный, жутковатый сон, в котором причудливо смешались прошлое и настоящее. Когда он проснулся посреди ночи в холодном поту, ему понадобилось какое-то время, чтобы понять, что это был всего лишь сон.

Сзади послышались шаги. Он обернулся. В дверях показалась его жена, уже тщательно причесанная, несмотря на ранний час.

— Что ты так рано встала? — Он подошел к раковине и сполоснул чашку горячей водой. — Ты куда-то собираешься?

— Я в десять встречаюсь в городе с Вереной.

— А… — Его совершенно не интересовало, чем жена занимается целый день.

— Надо же, опять все сначала! — сказала она вдруг. — Только-только все начали забывать об этом…

— Ты о чем? — Терлинден удивленно посмотрел на нее.

— Может, Сарториусам действительно лучше было уехать отсюда в свое время?

— Да куда им ехать? От такой истории все равно далеко не убежишь.

— И тем не менее. А теперь вот жди проблем. Вся деревня как с цепи сорвалась!

— Этого я и опасался. — Терлинден поставил чашку в посудомоечную машину. — Кстати, Рита в больнице. Ее в пятницу кто-то столкнул с моста прямо под колеса проезжавшей машины.

— Что?!. — Потрясенная известием, Кристина Терлинден широко раскрыла глаза. — А ты откуда знаешь?

— Я вчера вечером говорил с Тобиасом.

— Ты говорил с Тобиасом?.. А почему ты мне ничего не сказал об этом? — Она изумленно смотрела на мужа.

Кристина Терлинден, натуральная блондинка с подстриженными под пажа волосами, в свои пятьдесят лет была еще очень красивой женщиной. Маленькая и изящная, она умудрялась даже в халате выглядеть элегантной.

— Потому что вчера вечером я тебя уже не видел.

— Ты разговариваешь с ним, навещаешь его в тюрьме, помогаешь его родителям — ты что, забыл, как он тебя тогда пытался впутать в это дело?

— Нет, не забыл. — Терлинден посмотрел на кухонные часы на стене. Четверть восьмого. Через десять минут Амели выйдет из дома. — Тобиас сказал тогда в полиции только то, что слышал от других. И так даже было лучше, чем если бы… — Он сделал паузу. — Скажи спасибо, что все закончилось именно так. Иначе бы у Ларса сейчас была совсем другая жизнь.

Терлинден машинально, по привычке, поцеловал подставленную ему щеку.

— Мне пора. Сегодня, скорее всего, вернусь поздно.

Кристина Терлинден дождалась, когда за ним захлопнется дверь, взяла с полки чашку, подставила ее под кран кофеварки и нажала на кнопку «двойной эспрессо». С чашкой в руке она подошла к окну и посмотрела, как темный «мерседес» мужа медленно съехал от дома вниз, на дорогу, и через несколько секунд остановился у дома Фрёлиха. Красные огни стоп-сигналов хорошо были видны в предрассветной мгле. Соседская девушка, похоже, ждала его и сразу же села в машину. Кристина Терлинден резко втянула воздух сквозь зубы и нервно сжала в руке чашку. Она ждала этого, с тех пор как в первый раз встретила Амели Фрёлих. Ей сразу же бросилось в глаза пугающее сходство этой девицы со Штефани Шнеебергер. Не нравилась ей и ее дружба с Тисом. Оградить больного сына от той жуткой истории и тогда было непросто. Неужели все повторится? В душе ее росло уже почти забытое чувство отчаяния.

— Господи! — пробормотала она. — Только не это! Пожалуйста! Пожалуйста!

* * *

Фото, вырезанное Остерманном из записи видеонаблюдения на перроне, получилось черно-белым и довольно низкого разрешения, но все же мужчина в бейсболке был виден на нем достаточно отчетливо. К сожалению, все, что произошло на мосту, оказалось вне зоны видимости камеры, но для задержания преступника хватило бы и подробных показаний четырнадцатилетнего Никласа Бендера. Боденштайн и Пия отправились в Альтенхайн, чтобы показать фото Хартмуту Сарториусу и его сыну. Но сколько они ни звонили в дверь, никто так и не открыл.

— Давай дойдем до магазина и покажем там фото, — предложила Пия. — У меня предчувствие, что это нападение действительно как-то связано с Тобиасом.

Боденштайн кивнул. У Пии, как у его сестры, была прекрасная интуиция, и она часто оказывалась права в своих предположениях. Весь вчерашний вечер он думал о своем разговоре с Терезой и тщетно ждал, что Козима сама расскажет ему, с кем говорила по телефону в кузнице. В конце концов он внушил себе, что это был какой-то обычный разговор, поэтому она уже давно о нем забыла. Она много и подолгу разговаривала по телефону, ей часто звонили коллеги, в том числе и по воскресеньям. Утром, за завтраком, он решил не придавать этой истории особого значения, тем более что Козима вела себя по отношению к нему совершенно нормально. В прекрасном настроении, веселая и приветливая, она рассказывала ему о своих сегодняшних планах: работа над фильмом в монтажном цехе, встреча с диктором, который будет читать закадровый текст, обед с коллегами в Майнце. Все как обычно. На прощание она поцеловала его, как делала это почти каждое утро все двадцать пять лет их совместной жизни.

Когда они вошли в маленький продуктовый магазин, колокольчик на двери резко звякнул. Несколько женщин с корзинками в руках с заговорщическим видом обсуждали что-то вполголоса. По-видимому, какие-то последние деревенские сплетни.

— Твой выход, шеф, — тихо сказала Пия.

Боденштайн со своей почти до неприличия эффектной внешностью и кэри-грантовским обаянием умел мгновенно расположить к себе любую представительницу слабого пола. Но сегодня он, похоже, был не в форме.

— Нет, давай лучше ты, — ответил он.

Через открытую служебную дверь было видно, как во дворе коренастый седоволосый мужчина выгружал из автофургона лотки с фруктами и овощами. Пия пожала плечами и решительно направилась к женщинам.

— Доброе утро, — поздоровалась она и показала свое удостоверение. — Уголовная полиция, Хофхайм.

Ей ответили недоверчивые и любопытные взгляды.

— В пятницу вечером бывшая жена Хартмута Сарториуса стала жертвой разбойного нападения. — Пия намеренно выбрала официальный тон, сдобрив его легким пафосом. — Думаю, я не ошибусь, высказав предположение, что вам знакома Рита Крамер?

Женщины молча закивали.

— У нас есть фото мужчины, столкнувшего ее с пешеходного моста прямо под колеса проезжавшего мимо автомобиля.

Отсутствие выражения ужаса на лицах говорило о том, что известие о происшествии уже облетело деревню. Пия достала фото и показала его женщине в белом халате, по-видимому хозяйке магазина.

— Вы знаете этого человека?

Женщина посмотрела на фото, прищурив глаза, и отрицательно покачала головой.

— Нет, — сказала она, изображая сожаление. — В первый раз вижу. Рада бы, как говорится, да ничем не могу помочь.

Остальные три женщины тоже беспомощно покачали головами, но Пия успела заметить, как одна из них украдкой переглянулась с хозяйкой.

— Вы уверены? Посмотрите внимательней. Качество фотографии, к сожалению, оставляет желать лучшего.

— Мы не знаем этого человека. — Хозяйка вернула Пии фото и, встретившись с ней глазами, не отвела взгляда.

Она врала. Это было очевидно.

— Жаль, — с улыбкой произнесла Пия. — Могу я узнать ваше имя?

— Рихтер. Марго Рихтер.

В этот момент в магазин со двора с грохотом ввалился мужчина, только что разгружавший машину, и шумно поставил на пол три лотка фруктов.

— Лютц, это из уголовной полиции, — сообщила Марго Рихтер, прежде чем Пия успела раскрыть рот.

Ее муж подошел ближе. Это был высокий дородный мужчина, его добродушное лицо с толстым коротким носом раскраснелось от работы на холоде. Взгляд, которым он посмотрел на жену, не оставлял сомнений в том, что он у нее под каблуком и не имеет права голоса. Лютц неуклюже взял фото своей медвежьей лапой, но не успел он даже взглянуть на него, как Марго Рихтер проворно выхватила снимок.

— Мой муж тоже не знает этого типа.

Пие стало жалко этого бедолагу, которому явно было нелегко под началом такой супруги.

— Вы позволите? — Она взяла у нее фото и опять сунула его Лютцу под нос, не дожидаясь возражений хозяйки. — Вы когда-нибудь видели этого человека? Он в пятницу столкнул вашу бывшую соседку Риту Крамер с моста прямо под машину. Она сейчас лежит в реанимации, в искусственной коме, и врачи не ручаются за ее жизнь.

Рихтер помедлил немного, судя по всему обдумывая ответ. Он не умел лгать, но был послушным супругом. Его неуверенный взгляд на секунду обратился к Марго.

— Нет, — ответил он наконец. — Я его не знаю.

— Ну хорошо. Спасибо. — Пия заставила себя улыбнуться. — Всего доброго.

— Они все его знают, — сказала она на улице.

— Да, никаких сомнений, — согласился Боденштайн. — Вон там парикмахерская, давай-ка заглянем, — прибавил он.

Они прошли с десяток метров по узкому тротуару и, открыв дверь в маленький старомодный парикмахерский салон, увидели, как парикмахерша с виноватым видом поспешно кладет трубку телефона.

— Доброе утро, — поздоровалась Пия и кивнула в сторону телефона. — Фрау Рихтер вас уже, конечно, проинформировала о цели нашего визита. Так что я могу не повторять свой вопрос.

Парикмахерша растерянно перевела ошалевший взгляд с Пии на Боденштайна и уставилась на него, раскрыв рот. Если бы шеф сегодня был пободрее, то выудил бы у нее любые секреты.

— Что с тобой сегодня? — с досадой спросила его Пия, когда они через минуту покинули парикмахерскую не солоно хлебавши. — Стоило тебе хотя бы улыбнуться этой курице, и она растаяла бы и назвала тебе не только фамилию нашего клиента, но и адрес и телефон в придачу!

— Извини, — вяло откликнулся Боденштайн. — Я сегодня и в самом деле как-то… не могу включиться в работу.

Мимо по узкой улочке пронеслась легковая машина, за ней вторая, потом грузовик. Им пришлось прижаться к стене, чтобы их не зацепило зеркалами.

— Во всяком случае, я сегодня же в обед затребую материалы дела Тобиаса Сарториуса, — сказала Пия. — Голову на отсечение даю — это все взаимосвязано.

В цветочном магазине их ждал тот же нулевой результат. Как и в детском саду и в секретариате школы. Марго Рихтер успела передать соответствующие директивы во все инстанции. Жители деревни оперативно возвели незримые баррикады и, взяв обет сицилианского молчания, дружно встали на защиту кого-то из своих.

* * *

Амели лежала в гамаке, который Тис специально для нее повесил между двумя пальмами в кадках, и тихонько покачивалась. За узкими стрельчатыми окнами шумел дождь, барабанил по крыше оранжереи, спрятавшейся за гигантской плакучей ивой в обширном парке терлинденовской виллы. Внутри было тепло и уютно, пахло масляной краской и скипидаром: Тис использовал это вытянутое строение, в котором зимовали чувствительные средиземноморские растения из парка, в качестве мастерской. Вдоль стен выстроились сотни исписанных холстов, тщательно рассортированные по размеру. В пустых стеклянных банках из-под варенья стояли кисти. Во всем, что бы он ни делал, Тис проявлял необыкновенную аккуратность. Все растения в кадках — олеандры, пальмы, лантаны, лимоны и апельсины — стояли ровными шеренгами, как оловянные солдатики, и тоже были выстроены по росту. Ничто здесь не было поставлено или положено как попало. Инструменты и садовая утварь, которыми Тис пользовался летом для ухода за парком, висели на стене или стояли вдоль нее ровными рядами. Чтобы подразнить Тиса, Амели иногда намеренно что-нибудь передвигала или оставляла где-нибудь окурок, и он каждый раз моментально замечал, что растения не на месте, и немедленно исправлял эти невыносимые для него изменения.

— До чего же все это интересно! — произнесла Амели. — Хотелось бы еще что-нибудь узнать, но как?

Она не ждала ответа, но все же мельком взглянула на Тиса. Тот стоял перед мольбертом и сосредоточенно работал. Его картины были, как правило, абстрактны и выдержаны в мрачных тонах — по мнению Амели, не самая подходящая живопись для склонных к депрессии людей. На первый взгляд Тис выглядел совершенно нормально. Если бы не застывшие черты лица, он был бы довольно симпатичным мужчиной с овальным лицом, прямым тонким носом и мягкими, полными губами. Сходство с красавицей матерью было явным. Он унаследовал от нее белокурые волосы и большие голубые глаза под густыми темными бровями. Но больше всего Амели нравились его руки, тонкие, чувствительные руки пианиста, которым не вредила даже работа в саду. Когда он волновался, они вдруг словно начинали какую-то свою особую, самостоятельную жизнь, порхали, как испуганные птицы в клетке. Но сейчас он был совершенно спокоен, как и всегда, когда рисовал.

— Я вот все думаю… — продолжала Амели задумчиво. — Что же он все-таки с ними сделал, с этими девушками? Почему он так и не рассказал этого? Может, тогда бы ему не пришлось сидеть так долго. Странно… Но он мне почему-то нравится. Он совсем не такой, как все остальные мужчины в этой дыре.

Она заложила руки за голову, закрыла глаза и принялась щекотать себе нервы жуткими картинами, которые рисовало ей воображение:

— Может, он их разрубил на куски? Может, даже забетонировал их где-нибудь у себя на участке?

Тис невозмутимо продолжал работать. Он смешал темно-зеленую краску с рубиново-красной, подумал немного и прибавил белил.

Амели перестала качаться.

— А как я тебе больше нравлюсь — с пирсингом или без?

Тис не ответил. Амели осторожно слезла с гамака, подошла к нему, взглянула через его плечо на холст, над которым он трудился уже два часа, и раскрыла рот.

— Bay!.. — произнесла она с восторгом и удивлением. — Круто! Обалдеть…

* * *

Четырнадцать потертых папок с материалами дела, доставленные из архива франкфуртского управления полиции, стояли в ящиках рядом с рабочим столом Пии. В 1997 году в округе Майн-Таунус еще не было собственного отдела по борьбе с тяжкими преступлениями. До полицейской реформы, которая была проведена в федеральной земле Гессен несколько лет назад, убийствами, разбойными нападениями и изнасилованиями занимался франкфуртский отдел К-2. Но изучение содержимого папок пришлось отложить: Николь Энгель назначила на четыре часа одно из своих излюбленных и совершенно бесполезных совещаний.

В помещении было жарко и душно. На повестке дня не стояло никаких остродраматических вопросов, поэтому выражение лиц большинства участников совещания было сонно-скучающим. За окнами уже смеркалось, с серого, обложенного тучами неба с шорохом сыпался дождь.

— Фото преступника сегодня же надо передать в прессу, — говорила криминальрат доктор Николь Энгель. — Кто-нибудь его опознает и сообщит в полицию.

Андреас Хассе, вернувшийся утром на службу бледный и молчаливый, чихнул.

— Зачем ты притащился на работу со своей простудой? — раздраженно сказал сидевший рядом с ним Кай Остерманн. — Хочешь нас тут всех перезаразить?

Хассе промолчал.

— Еще что-нибудь?

Николь Энгель медленно обвела подчиненных пристальным взглядом, но те предусмотрительно избегали зрительного контакта, зная способность начальницы читать по глазам. Ее сейсмографический датчик уже давно зарегистрировал какие-то едва уловимые подземные толчки, и она пыталась определить источник растущего напряжения в коллективе.

— Я запросила дело Тобиаса Сарториуса, — подала голос Пия. — У меня складывается впечатление, что нападение на фрау Крамер непосредственно связано с освобождением ее сына. В Альтенхайне все узнали человека на фотографии, но упорно это отрицают. Они его сознательно покрывают.

— А вы что скажете по этому поводу? — обратилась Николь Энгель к Боденштайну, который все это время сидел с безучастным видом, глядя в пустоту.

— Вполне вероятно, — кивнул тот. — Во всяком случае, реакция на фотографию была странной.

— Хорошо. — Николь Энгель вновь перевела взгляд на Пию. — Просмотрите дело Сарториуса. Только не увлекайтесь. У нас нет времени копаться в давно закрытых делах. Скоро будут готовы результаты экспертизы по скелету, и именно на этом нужно будет сосредоточиться.

— Тобиаса Сарториуса в Альтенхайне все ненавидят, — сказала Пия. — На стене его дома кто-то краской написал: «Здесь живет грязный убийца», а когда мы в субботу приехали туда, чтобы сообщить о происшествии, три женщины, стоявшие перед домом, обзывали Сарториуса и выкрикивали угрозы в его адрес.

— Я хорошо помню этого Сарториуса, — включился Хассе, прокашлявшись. — Хладнокровный убийца. Высокомерный, заносчивый красавчик, который пытался убедить всех в том, что у него были какие-то провалы в памяти. При этом улики были достаточно убедительны. А он все отрицал до последнего момента и так ни в чем и не признался.

— Но он отсидел свой срок, — возразила Пия. — И у него есть право начать новую жизнь. А поведение альтенхайнцев меня удивляет. Почему они лгут? Кого они покрывают?

— И ты надеешься получить ответы на эти вопросы из старого дела? — Хассе скептически покачал головой. — Этот тип убил свою подружку, потому что та порвала с ним. А поскольку его бывшая подружка стала свидетелем убийства, он и ее отправил на тот свет.

Пия удивилась неожиданной активности своего обычно довольно равнодушного ко всему коллеги.

— Вполне возможно, — ответила она. — За это он и отсидел десять лет. Но может, я наткнусь в старых протоколах допросов на того, кто сбросил с моста Риту Крамер…

— Ну и что ты собираешься… — начал Хассе, но Николь Энгель резко оборвала дискуссию:

— Фрау Кирххоф займется делом Сарториуса, пока не подоспеют результаты экспертизы.

Так как больше обсуждать было нечего, совещание закончилось. Николь Энгель скрылась в своем кабинете, сотрудники отдела разошлись по рабочим местам.

— Мне нужно домой, — вдруг сказал Боденштайн, взглянув на часы.

Пия тоже решила отправиться домой, прихватив с собой часть материалов. В управлении сегодня уже ничего интересного не будет.

* * *

— Занести вам чемодан в дом, господин министр? — спросил шофер, но Грегор Лаутербах отрицательно покачал головой.

— Спасибо, Фортхубер, я еще пока вполне дееспособен, — с улыбкой ответил он. — Езжайте домой. Завтра утром вы мне понадобитесь не раньше восьми.

— Хорошо. Приятного вечера, господин министр.

Лаутербах кивнул и взял свой чемоданчик. Он три дня не был дома: сначала разные дела в Берлине, потом совещание министров культуры и образования в Штральзунде, на котором коллеги из Баден-Вюртемберга и Северного Рейна-Вестфалии не на шутку сцепились друг с другом по поводу разработки программы по устранению дефицита преподавательских кадров.

Открывая дверь, он услышал телефонный звонок. Он привычным движением отключил сигнализацию и подошел к телефону. Включился автоответчик, но звонивший не удосужился оставить сообщение. Лаутербах поставил чемодан перед лестницей, включил свет и прошел в кухню. На столе лежала почта, сложенная уборщицей в две аккуратные стопки. Даниэлы дома не было. Если ему не изменяла память, она сегодня вечером должна была читать доклад на конгрессе врачей в Марбурге. Лаутербах отправился в гостиную и долго изучал бутылки в серванте, прежде чем остановил свой выбор на сорокадвухлетнем шотландском виски «Блэк Боумор». Это был, так сказать, дипломатический подарок: кто-то подарил ему эту бутылку, желая его задобрить. Он налил немного виски в стакан. С тех пор как он стал министром культуры и образования и работал в Висбадене,[12] они с Даниэлой встречались либо случайно, либо чтобы сверить свои еженедельники. В общей постели они не спали уже лет десять. Лаутербах тайно снимал в Идштайне квартиру, в которой раз в неделю встречался с любовницей. Он с самого начала недвусмысленно дал ей понять, что не собирается разводиться с Даниэлой, так что эта тема не играла в их отношениях никакой роли. Был ли кто-нибудь у Даниэлы, он не знал и никогда бы не стал у нее об этом спрашивать.

Он ослабил галстук, снял пиджак, небрежно бросил его на спинку дивана и сделал глоток виски. Опять зазвонил телефон. После трех звонков включился автоответчик.

— Грегор… — с нажимом произнес мужской голос. — Если ты дома, возьми трубку. Это очень важно!

Лаутербах помедлил немного. Он узнал голос. Вечно у них все «очень важно»! Но в конце концов он, вздохнув, взял трубку. Звонивший не стал тратить время на обмен приветствиями и любезностями. Слушая его, Лаутербах почувствовал, как волосы у него на затылке встают дыбом. Он невольно выпрямился. Чувство опасности внезапно вцепилось ему в глотку, словно прыгнувший из засады хищник.

— Спасибо, что позвонил… — сказал он хриплым голосом и положил трубку.

Несколько минут он, словно окаменев, стоял в полутемной гостиной. Скелет в Эшборне. Тобиас Сарториус вернулся в Альтенхайн. Его мать сбросили с моста. А какая-то честолюбивая сотрудница полиции из отдела К-2 в Хофхайме вдруг начала копать давно закрытое дело. Черт побери! Дорогое виски было с каким-то горьким привкусом. Он, не глядя, отставил в сторону стакан и поспешил в свою спальню. Все это еще ничего не значит, скорее всего, это просто случайность, пытался он себя успокоить. Но страх не отступал.

Лаутербах сел на кровать, сбросил туфли и откинулся на спину. В его сознание ринулся поток непрошеных картин и образов. Как же это могло случиться, что одно-единственное неверное, хотя и малозначимое решение привело к таким катастрофическим последствиям? Он закрыл глаза. На него вдруг навалилась усталость. Мысли незаметно расплылись, ушли какими-то извилистыми тропинками в мир смутных грез и воспоминаний. Белая как снег, румяная как кровь, с черными как смоль кудрями…

Вторник, 11 ноября 2008 года

— Это скелет девушки. Возраст на момент смерти — от пятнадцати до восемнадцати лет.

Доктор Хеннинг Кирххоф торопился. Он боялся опоздать на самолет в Лондон, где его ждали английские коллеги в связи с каким-то расследуемым делом. Боденштайн сидел на стуле перед письменным столом и слушал Кирххофа, который, не прерывая своих ученых рассуждений о сросшихся черепных швах, о частично сросшихся костях таза и других показателях возраста, складывал нужные бумаги в чемодан.

— Сколько времени она пролежала в баке? — не выдержав, перебил его Боденштайн.

— От десяти до пятнадцати лет.

Кирххоф подошел к световой панели и постучал пальцем по закрепленному на ней рентгеновскому снимку:

— У нее был перелом плеча, между локтем и плечевым суставом. Здесь отчетливо видна фрактура.

Боденштайн уставился на снимок. Кости белели на черном фоне.

— Ах да, что еще интересно…

Кирххоф был не из тех людей, которые торопятся поскорее выложить все, что знают. Даже опаздывая на самолет, он не мог отказать себе в удовольствии усилить драматический эффект своего сообщения. Отобрав несколько рентгенограмм, он поочередно просмотрел их на просвет и повесил рядом со снимком руки.

— Ей удалили первые верхние премоляры. Вероятно, потому, что у нее была слишком узкая челюсть.

— И что это означает?

— Что мы избавили ваших людей от лишней работы. — Кирххоф, подняв брови, посмотрел на Боденштайна. — Проверив зубную схему по электронной картотеке пропавших без вести, мы получили положительный результат. Заявление о пропаже девушки поступило в 1997 году. Мы сравнили нашу рентгенограмму с ее прижизненными снимками — и вот пожалуйста… — Он прикрепил на световую панель еще один снимок. — Вот этот перелом, когда он еще был свежим.

Боденштайн терпеливо слушал, хотя уже догадывался, кого именно откопали рабочие на старом аэродроме. Остерманн составил список девушек и молодых женщин, пропавших за последние пятнадцать лет. Первыми в нем стояли имена девушек, которых убил Тобиас Сарториус.

— Поскольку никакой другой органической субстанцией мы не располагаем, — продолжал Кирххоф, — секвестирование было невозможно, но нам удалось выделить митохондриальную ДНК, и мы получили еще один положительный результат. Скелет, обнаруженный в топливном баке, принадлежит не кому иному, как…

Он умолк, обошел вокруг стола и принялся копаться в одной из своих многочисленных бумажных гор.

— …Лауре Вагнер или Штефани Шнеебергер, — закончил за него Боденштайн.

Кирххоф поднял голову и кисло улыбнулся:

— Боденштайн, у вас нет ни капли совести! И за то, что вы в своем нетерпении пытались отравить мне эту маленькую радость, разрушив весь драматизм ситуации, мне следовало бы помучить вас неизвестностью до моего возвращения из Лондона. Но так и быть, если вы проявите любезность и довезете меня до ближайшей станции метро, чтобы мне не тащиться туда под этим мерзопакостным дождем, я по дороге сообщу вам, кто именно из двух барышень был найден в топливном баке…

* * *

Пия сидела за рабочим столом и размышляла. Вчера она допоздна изучала материалы дела Сарториуса и обнаружила некоторые нестыковки. Факты были ясны, доказательства вины на первый взгляд вполне однозначны. Но только на первый взгляд. Уже при чтении протоколов допросов у Пии возникли вопросы, ответов на которые она так и не нашла. Тобиасу Сарториусу было двадцать лет, когда за убийство семнадцатилетних Штефани Шнеебергер и Лауры Вагнер он был приговорен к высшей мере, предусмотренной уголовным правом по делам несовершеннолетних. Сосед видел, как поздним вечером шестого сентября 1997 года девушки вошли в дом семьи Сарториус с интервалом в несколько минут. Даже с улицы можно было слышать громкую ссору, возникшую между Тобиасом и его бывшей подружкой Лаурой Вагнер. До этого все трое были на деревенском празднике и по показаниям свидетелей выпили изрядное количество спиртного. Суд признал, что Тобиас в состоянии аффекта автомобильным домкратом убил сначала свою подругу Штефани Шнеебергер, а затем, чтобы устранить свидетельницу, и свою бывшую подругу Лауру Вагнер. Судя по многочисленным следам крови Лауры, найденным в доме Сарториусов, на одежде Тобиаса и в багажнике его автомобиля, убийство было совершено с особой жестокостью. Таким образом, признаки преднамеренного убийства — жестокость и стремление скрыть преступление — налицо. Во время обыска были обнаружены рюкзак Штефани (в комнате Тобиаса), цепочка Лауры (в кухне под раковиной) и орудие убийства, домкрат (за коровником, в навозной яме). Мнение защиты, что Штефани могла забыть свой рюкзак в комнате Тобиаса после ссоры, было отвергнуто судом как неубедительное. Свидетели видели, как позже, в начале двенадцатого ночи, Тобиас выезжал из Альтенхайна на машине. Однако его друзья Йорг Рихтер и Феликс Питч утверждали, что без четверти двенадцать разговаривали с ним около его дома! Что он был весь в крови и отказался пойти с ними караулить[13] Кирмес.

Об эти несоответствия Пия и споткнулась. Суд исходил из того, что Тобиас вывез оба трупа в багажнике своей машины. Но что он мог успеть за каких-то сорок пять минут? Пия сделала глоток кофе и, подперев подбородок ладонью, задумалась. Коллеги тогда хорошо поработали, опросили почти каждого жителя Альтенхайна. И все же ее не покидало чувство, что они что-то упустили.

Открылась дверь, и на пороге показался Хассе, бледный, с красным, воспаленным носом, натертым носовыми платками.

— Ну что, как твой насморк?

Вместо ответа Хассе дважды чихнул, хлюпнул носом и пожал плечами.

— Да езжай ты домой, Андреас! — Пия укоризненно покачала головой. — Ложись в постель и лечись. Здесь все равно пока нечего делать.

— Ну как успехи? — Он угрюмо кивнул в сторону груды папок на полу рядом со столом. — Нашла что-нибудь?

Она удивилась его внезапному интересу, но тут же подумала, что он, скорее всего, просто боится, что она попросит его помочь.

— Да как тебе сказать… На первый взгляд все вроде бы сделано правильно. Но что-то тут не так. Кто тогда вел следствие?

— Старший комиссар Брехт из франкфуртского отдела К-2. Но если ты хочешь с ним поговорить, то ты опоздала на год. Он умер прошлой зимой. Я был на его похоронах.

— Что ты говоришь!

— Да. Через год после выхода на пенсию. Уважил наше родное государство! Это они любят: когда мы вкалываем как проклятые до шестидесяти пяти, а потом — сразу в ящик!

Пия сделала вид, что не слышит горечи в его голосе. Уж кто-кто, а коллега Хассе никогда не перетруждался, и его риск сгореть на работе был сведен до минимума.

* * *

Высадив Кирххофа у станции метро возле стадиона, Боденштайн поехал к выезду на автомагистраль в направлении франкфуртской развязки. Родители Лауры Вагнер сегодня наконец получат ясность о печальной участи своей дочери. Возможно, это принесет им какое-то облегчение, если они хоть через одиннадцать лет смогут похоронить ее останки и окончательно проститься с ней. Боденштайн так задумался, что не сразу узнал знакомый номер на ехавшем прямо перед ним темном «БМВ-Х5». Что это, интересно, здесь делает Козима? Она же сегодня утром жаловалась ему, что, скорее всего, проведет остаток недели в телестудии в Майнце, потому что у нее что-то там не клеится с монтажом. Боденштайн набрал номер ее мобильного телефона. Несмотря на дождь и брызги из-под колес, он видел, как она поднесла к уху телефон. Услышав родной голос, он улыбнулся и уже хотел сказать: «Посмотри в зеркало!» Но что-то его в последний момент удержало от этого. Он вдруг вспомнил слова сестры. Вот сейчас он и проверит Козиму и убедится в том, что его недоверие к ней было необоснованным.

— Привет! Чем занимаешься? — сказал он.

— Я еще в Майнце. Сегодня все вообще идет наперекосяк! — ответила она таким невозмутимым тоном, что в обычной ситуации у него не возникло бы и тени сомнений в ее искренности.

Эта ложь повергла его в такой шок, что он внутренне весь затрясся. Крепко сжав руль, он снял ногу с педали газа и немного отстал, пропустив вперед одну машину. Она врала! Она невозмутимо продолжала врать! Включив сигнал правого поворота и поворачивая на А5, она рассказывала ему, что ей пришлось изменить всю последовательность сцен, поэтому монтаж затянулся.

— Нам предоставили монтажную только до двенадцати, — говорила она.

Кровь шумела у него в ушах. Это открытие, что Козима — его Козима! — может так хладнокровно и бессовестно врать ему, оказалось для него невыносимым. Ему хотелось рявкнуть на нее, крикнуть: «Пожалуйста, прошу тебя, не ври, я еду за тобой!» — но он не в силах был ничего сказать. Он только пробурчал что-то невнятное и нажал на кнопку «отбой».

Остаток пути до комиссариата он проделал как в трансе. Припарковав свой «БМВ» у гаражей, в которых стояли оперативные машины, он заглушил двигатель и застыл, глядя в пустоту. Дождь барабанил по крыше, струился по стеклам. Его мир разлетелся вдребезги. Почему, какого черта Козима врала ему? Единственное объяснение, которое пришло ему в голову, — она сделала что-то такое, что хотела от него скрыть. Что именно она сделала — об этом он боялся даже думать. Такое случается с другими, но только не с ним! Ему понадобилось минут пятнадцать, чтобы наконец собраться с силами, выйти из машины и пройти к зданию комиссариата.

* * *

Под непрекращающимся моросящим дождем Тобиас нагружал прицеп трактора, чтобы отвезти все к мусорным контейнерам, выставленным рядом с осушенной навозной ямой. Старая мебель, древесные и бумажные отходы, металлолом и мусор, не подлежащий переработке. Менеджер из утильсырья несколько раз повторил ему, что он должен как следует рассортировать все это дерьмо, и в противном случае грозил огромными штрафами. За металлоломом в обед приехал торговец металлоотходами. При виде сказочных богатств, открывшихся его алчному взору, он на минуту утратил дар речи. Потом с помощью двух своих подчиненных быстро погрузил в машину часть железа — от ржавых цепей, на которых раньше паслись коровы, до разных инструментов и механизмов из сарая и хлева. Потом выплатил Тобиасу целых четыреста пятьдесят евро и пообещал приехать на следующей неделе за остальным.

Тобиас все это время чувствовал на себе неусыпное око своего соседа Пашке, наблюдавшего за каждым его движением. Старик следил за ним из-за гардины, но Тобиас не обращал на него внимания. Когда в половине пятого вернулся с работы отец, горы мусора на нижнем дворе бесследно исчезли.

— Но стулья-то зачем?.. — удрученно воскликнул Хартмут Сарториус. — Они же были еще хорошие! И столы… Их можно было покрасить…

Тобиас отправил отца в дом, потом прикурил сигарету и устроил себе честно заработанный перекур — первый за день. Он уселся на верхнюю ступеньку лестницы и окинул довольным взглядом расчищенный двор, посреди которого стоял старый каштан. Надя… Он в первый раз позволил своим мыслям вернуться в позавчерашнюю ночь. Несмотря на свои тридцать лет, по части секса он был еще зеленым новичком. В сравнении с тем, что и как они делали с Надей, его прежний опыт показался ему детскими шалостями. Из-за того, что ему не с чем было сравнивать этот жалкий опыт, за годы, проведенные в тюрьме, фантазия возвела его в ранг каких-то невиданных, великолепных приключений, но теперь он объективно безжалостно развенчал его. Детский сад! Стыдливое сунь-вынь со спущенными джинсами в убогой мальчишеской кровати, с замиранием сердца — как бы, не дай бог, не вломились родители! — потому что дверь комнаты не запиралась на ключ.

Он задумчиво вздохнул. Может, это звучит слишком патетически, но в эту ночь Надя действительно сделала из него мужчину. После первого, торопливого соития на диване они перешли в спальню и легли в кровать, и он думал, что больше уже ничего не будет. Они лежали обнявшись, гладили друг друга и говорили, говорили. Надя призналась, что еще в школе любила его. Она поняла это, только когда он исчез из ее жизни. И все эти годы неосознанно сравнивала с ним каждого мужчину, который встречался ей на пути. Это признание из уст необыкновенно красивой женщины, которая плохо ассоциировалась в его сознании с подругой детства, смутило Тобиаса и в то же время вознесло его на седьмое небо. Ей удалось вдохновить его на такие головокружительно потогонные телесные подвиги, которых он сам никак от себя не ожидал. Он до сих пор чувствовал ее запах, ее вкус, ее тепло. Просто потрясающе! Суперкласс! Улет!

Тобиас так погрузился в свои мысли, что не услышал тихих шагов, и испуганно вздрогнул, неожиданно увидев, как кто-то вышел из-за угла дома.

— Тис?! — удивленно воскликнул он.

Он поднялся, но не спешил здороваться с соседом и тем более обнимать его. Тис Терлинден не любил подобных нежностей. Он и сейчас стоял молча, с опущенными глазами, крепко прижав руки к туловищу. Его болезнь, как и раньше, была незаметна. Приблизительно так же должен был сейчас выглядеть его брат-близнец Ларс, который появился на свет на две минуты позже и благодаря болезни Тиса невольно стал кронпринцем династии Терлинден. Тобиас не видел своего лучшего друга с того рокового сентябрьского дня 1997 года. Ему только теперь пришло в голову, что они с Надей ни разу даже не упомянули его, хотя раньше были как родные. Они называли себя Калле, Андерс и Ева Лотта, рыцари Белой Розы — как у Астрид Линдгрен.

Тис вдруг первым шагнул к Тобиасу и, к его удивлению, протянул ему руку вверх ладонью. Тот вспомнил, чего он от него ждал: так они раньше приветствовали друг друга — тремя хлопками по ладони. Сначала это был их тайный знак принадлежности к «банде», потом шутливая традиция, которую они сохранили. На красивом лице Тиса появилась улыбка, когда Тобиас исполнил старый ритуал.

— Привет, Тоби! — сказал он своим странным голосом, обходившимся без каких бы то ни было интонаций. — Классно, что ты вернулся.

* * *

Амели вытирала длинную стойку. В «Черном коне» еще никого не было. Половина шестого — слишком рано для вечерних посетителей. К ее собственному удивлению, она и сегодня легко отказалась от своего обычного прикида. Неужели мать опять была права и ее «готическая» жизнь совсем не мировоззрение, как она утверждала, а всего-навсего пубертатный максимализм и желание делать все наперекор взрослым? В Берлине она прекрасно чувствовала себя в своих широких черных тряпках, с макияжем, пирсингом и вычурной прической. Все ее друзья выглядели примерно так же, и никто не оглядывался на них, когда они, как стая черных ворон, бродили по улицам, пинали своими берцами фонарные столбы или использовали вместо футбольного мяча мусорные ведра. На то, что говорили учителя и другие бюргеры, ей было наплевать, она вообще не обращала на них внимания. Ходячие чучела, которые шевелят губами и болтают всякую чушь! И вдруг все изменилось. Ей нравились восторженные взгляды мужчин по воскресеньям, адресованные ее фигуре и глубокому вырезу на блузке. Более того, с тех пор как она поняла, что каждый мужчина в «Черном коне», включая Клаудиуса Терлиндена и Грегора Лаутербаха, пялится на ее зад, она не ходила, а летала. И это чувство все еще не покидало ее.

Из кухни, переваливаясь, как утка, и скрипя своими каучуковыми подошвами, вышла Йенни Ягельски. При виде изменившегося «имиджа» Амели она подняла брови.

— От огородного чучела до вампа! — произнесла она язвительно. — Ну, как говорится, о вкусах не спорят.

Придирчиво проверив результаты ее работы и проведя пальцем по стойке, она осталась довольна.

— Можешь еще вымыть бокалы, — сказала она. — Мой братец, похоже, опять не успел это сделать.

Рядом с мойкой еще с обеда стояла пара дюжин использованных бокалов. Амели было все равно, что делать. Главное, чтобы ей каждый вечер аккуратно платили бабки. Йенни взгромоздилась на высокий табурет у стойки и, несмотря на запрет на курение, закурила сигарету. Она частенько позволяла себе это, когда была одна и в хорошем настроении, как сегодня. Амели воспользовалась удобным случаем расспросить ее о Тобиасе.

— Конечно, я его хорошо помню, — ответила Йенни. — Тоби дружил с моим братом и часто бывал у нас дома. — Она вздохнула и покачала головой. — И все-таки ему лучше было не возвращаться сюда.

— Почему?

— Ну, сама подумай — каково Манфреду и Андреа каждый день видеть убийцу их дочери!

Амели вытирала первые вымытые бокалы и полировала их до зеркального блеска.

— А что тогда вообще произошло? — спросила она с наигранным равнодушием, но ее шефине не требовалось никакой дополнительной мотивации, поскольку она и сама была расположена поболтать.

— Тоби сначала ходил с Лаурой, потом со Штефани. Та как раз недавно появилась в Альтенхайне. В тот день, когда они обе пропали, был Кирмес. Вся деревня собралась на площади в шатре. Мне тогда было четырнадцать, и я радовалась, что мне разрешили на весь вечер остаться на празднике. Честно говоря, я в тот вечер и не знала, что произошло. Только на следующее утро, когда появилась полиция с собаками и вертолетами, я услышала, что Лаура и Штефани пропали.

— В жизни бы не подумала, что такое может случиться в этой дыре! — сказала Амели.

— Да… — откликнулась Йенни, задумчиво глядя на сигарету, дымящуюся между ее толстых пальцев. — Страсти тут кипели еще те… Но с тех пор в деревне все изменилось. Раньше все были друзьями. Не то что теперь. Отец Тобиаса был хозяином «Золотого петуха». Вот где было веселье! Каждый вечер. С нами не сравнить. У них был огромный зал. По праздникам там такое творилось! «Черного коня» тогда еще и в помине не было. Мой муж раньше работал в «Золотом петухе» поваром.

Она умолкла и задумалась. Амели подсунула ей пепельницу.

— Помню, полиция часами допрашивала Йорга и его друзей… — продолжила Иенни после паузы. — Никто ничего не знал. А потом вдруг говорят: Тоби убил девчонок. В его машине нашли кровь Лауры, а под кроватью — вещи Штефани. А домкрат, которым он убил Штефани, валялся в навозной яме Сарториусов.

— Обалдеть!.. А вы знали Лауру и Штефани?

— Лауру знала. Она же была в одной компании с моим братом, Феликсом, Михой, Тоби, Натали и Ларсом.

— Натали? Ларс?

— Терлинден. А Натали Унгер стала знаменитой актрисой. Ее теперь зовут Надя фон Бредо. Ты наверняка видела ее по телевизору. — Йенни опять замолчала и задумалась. — Да, эти двое высоко взлетели. Ларс теперь, говорят, шишка в каком-то банке. Толком никто ничего не знает. Он больше сюда и не показывался. Да… Я тоже когда-то мечтала о красивой жизни. Но не всегда получается так, как хочешь…

Амели трудно было представить себе толстую, вечно недовольную шефиню веселой четырнадцатилетней девочкой. Может, она потому и злится на весь свет, что застряла в этом зачуханном Альтенхайне с тремя маленькими, вечно ноющими детьми и мужем, который на людях презрительно называет ее Мадам Мишлен, намекая на ее фигуру?

— А Штефани? — спросила она, видя, что Йенни опять «зависла», погрузившись в воспоминания. — Какая она была?

— Хм. — Йенни несколько секунд смотрела невидящим взглядом в пустоту. — Красивая она была… Белая, как снег, румяная, как кровь, с черными как смоль кудрями…

Она перевела взгляд на Амели. Светлые глаза с белыми ресницами придавали ее лицу едва заметное сходство со свиным рыльцем.

— Ты, кстати, немного на нее похожа.

Это прозвучало не как комплимент.

— Правда? — Амели на секунду застыла с полотенцем в руках.

— Штефани была совсем не такая, как другие девчонки в деревне, — продолжала Йенни. — Она как раз только что переехала сюда со своими родителями, и Тоби сразу же втрескался в нее и бросил Лауру. — Йенни презрительно хихикнула. — Так что у моего братца появился шанс… Все мальчишки бегали за Лаурой, как собачонки. Он была такая хорошенькая. Но капризная. Как она бесилась, когда Мисс Кирмес выбрали не ее, а Штефани!

— А почему Шнеебергеры уехали отсюда?

— А ты на их месте осталась бы? Там, где с твоей дочерью такое приключилось? Они прожили здесь еще месяца три, а потом уехали.

— Хм… А Тоби? Что он за парень?

— Ах, в него были влюблены все девчонки. И я тоже… — Йенни грустно улыбнулась при воспоминании о тех временах, когда она была юной, стройной и полной грез. — Он выглядел сногсшибательно и был… просто супер. И при этом никогда не задирал нос, как другие парни. Когда они ездили в бассейн, он никогда не был против, чтобы я поехала вместе с ними. Другие ныли, мол, что мы будем таскаться с этой мелкой, пусть сидит дома Нет, что ни говори, он был классным парнем. И умным в придачу. Все были уверены, что уж ему-то точно предстоит большое будущее. Н-да… И вдруг на тебе! Правда, алкоголь меняет человека. Стоило Тоби выпить, как он становился другим…

Открылась дверь, вошли двое мужчин, и Йенни торопливо потушила сигарету. Амели убрала вымытые бокалы, подошла к гостям, протянула им меню. На обратном пути она взяла со стола оставленную кем-то газету. Ее взгляд упал на рубрику «Региональные новости». Полиция искала мужчину, сбросившего с моста мать Тобиаса.

— Бли-ин!.. — пробормотала Амели и раскрыла от изумления глаза.

Несмотря на плохое качество снимка, она сразу же узнала этого человека.

* * *

Боденштайн со страхом ждал вечера, когда, вернувшись домой, он увидит Козиму, и потому, как мог, оттягивал этот момент, сидя в своем кабинете и тяжело перемалывая мрачные мысли.

Когда он вошел в дом, она была наверху и, судя по плеску воды, принимала ванну. Он прошел в кухню, постоял с минуту, безвольно опустив руки, потом взгляд его упал на ее сумку, висевшую на спинке стула. Еще ни разу в жизни он не обыскивал сумку своей жены. И рыться у нее на столе ему тоже никогда не пришло бы в голову, потому что он всегда доверял ей и не мог даже представить себе, что она что-то от него скрывает. Теперь все стало по-другому. Несколько секунд он боролся с собой, потом схватил сумку и, порывшись в ней, достал ее мобильный телефон. Сердце билось уже у самого горла, когда он открыл его. Козима не выключила его. Боденштайн знал, что это крайняя степень вероломства с его стороны, но он не мог иначе. Он открыл папку «Сообщения» и пролистал принятые эсэмэски. Вчера вечером, в 21.48, она получила от неизвестного отправителя письменное сообщение: «Завтра в 9.30? На том же месте?» И уже через минуту ему ответила. Где же он был в это время? Почему ничего не заметил? Козима писала: «Да. Я так рада!!!» Три восклицательных знака. У Боденштайна засосало под ложечкой. Опасения, мучившие его целый день, похоже, оправдались. Эти восклицательные знаки исключали такие безобидные поводы, как, скажем, визит к врачу или парикмахеру, которые вряд ли могли стать поводом для подобной радости без десяти десять вечера, в понедельник.

Боденштайн с опаской прислушался к звукам, доносившимся из ванной, и продолжил изучение содержимого папки «Сообщения», но больше ничего не обнаружил. Козима, по-видимому, совсем недавно удалила другие эсэмэски. Он достал свой мобильник и сохранил в нем номер неизвестного, который сегодня в половине десятого утра — судя по всему, уже не в первый раз — встречался с его женой. Он захлопнул мобильный телефон Козимы и положил его обратно в сумку. Ему стало худо. Мысль о том, что Козима обманывала его, изменяла ему, была невыносима. Сам он за все двадцать пять лет их супружеской жизни ни разу не солгал ей. Прямолинейность и честность иногда очень усложняли жизнь, но ложь и заведомо невыполнимые обещания глубоко противоречили его характеру и строгому воспитанию. Что же делать? Подняться наверх и рассказать ей о своих подозрениях? Спросить, почему она соврала? Боденштайн провел обеими руками по волосам и глубоко вздохнул. Нет, он ничего ей не скажет. Еще какое-то время он будет вести себя как ни в чем не бывало. Может, это и трусость, но он просто не в силах взять и собственными руками разрушить свою жизнь. У него еще теплилась крохотная надежда, что это было совсем не то, о чем он подумал.

* * *

Они приходили по двое или маленькими группками, их впускали через заднюю дверь, после того как они называли пароль. Приглашение было сделано каждому в устной форме, и пароль был необходим, потому что он хотел быть на сто процентов уверенным в том, что здесь собрались только свои. Прошло одиннадцать лет, с тех пор как он устроил такое же тайное собрание и тем самым предотвратил еще большее несчастье, чем уже произошло. Теперь опять пора было принимать меры, пока ситуация не вышла из-под контроля. Он стоял на хорах, рядом с органом, спрятавшись за деревянной балкой, и с растущим волнением наблюдал, как постепенно заполняются ряды скамей. Несколько свечей, горевшие в алтаре, отбрасывали причудливые тени на стены и сводчатый потолок. Электрический свет мог бы привлечь внимание с улицы, поскольку даже густой туман, окутавший окрестности, не скрыл бы ярко освещенные окна церкви.

Он прокашлялся, потер влажные ладони. Взглянув на часы, он понял, что пора. Все уже собрались. Медленно, на ощупь, он спустился по скрипучей деревянной лестнице. Когда он вышел из темноты на скудно освещенное свечами пространство, все разговоры, которые велись шепотом, стихли. Башенные часы пробили одиннадцать. Все шло по четкому сценарию. Он остановился посредине, перед первым рядом скамей, взглянул на знакомые лица. Их выражение придало ему смелости. Все глаза были направлены на него, и он прочел в них ту же решимость, что и одиннадцать лет назад. Все хорошо понимали, зачем они здесь собрались.

— Спасибо вам за то, что вы сегодня пришли сюда, — начал он свою речь, которую давно заготовил и успел мысленно отшлифовать.

Хотя он говорил тихо, его голос проникал в самые отдаленные уголки церкви. Акустика здесь была превосходной, это он знал по репетициям хора.

— С тех пор как он вернулся в деревню, ситуация стала взрывоопасной. И я попросил вас прийти сюда, чтобы вместе с вами решить, как нам быть дальше.

Он был неопытным оратором, и внутри у него все дрожало, как и всегда, когда ему приходилось говорить на публике. И все же ему удалось кратко сформулировать задачу, стоявшую перед ним и перед всей деревней. Никому из присутствовавших не нужно было разъяснять важность этой задачи, поэтому никто даже глазом не моргнул, когда он объявил о своем решении. На несколько секунд воцарилась мертвая тишина. Кто-то приглушенно кашлянул. Он почувствовал, как по спине у него струится пот. Хотя он и был убежден в абсолютной необходимости задуманного им предприятия, он все же отчетливо сознавал, что призывает их к убийству и делает это не где-нибудь, а в церкви. Он обвел взглядом лица всех тридцати четырех человек, сидевших перед ним. Каждого из них он знал, сколько себя помнил. Никто из них не проронит ни слова о том, что здесь сейчас было сказано. И тогда, одиннадцать лет назад, было так же. Он напряженно ждал реакции.

— Я готов, — раздался наконец голос из третьего ряда.

Опять наступила тишина. Не хватало еще одного добровольца. Их должно было быть как минимум трое.

— Я тоже, — откликнулся еще один.

По рядам прошел вздох облегчения.

— Хорошо. — Он тоже облегченно вздохнул. Был момент, когда он вдруг испугался, что они его не поддержат. — Это будет пока только предостережение. Если он не исчезнет по доброй воле, пусть пеняет на себя.

Среда, 12 ноября 2008 года

Доктор Николь Энгель обвела недовольным взглядом сотрудников своего заметно сократившегося отдела. Сегодня они собрались на утреннее совещание в составе четырех человек. Кроме Бенке отсутствовала еще и Катрин Фахингер. Пока Остерманн докладывал о неутешительных результатах обращения к населению через прессу, Боденштайн рассеянно помешивал ложечкой в чашке с кофе. Пия обратила внимание на его усталый вид; судя по всему, он не выспался. Она никак не могла понять, что с ним происходит. Уже несколько дней Боденштайн производил странное впечатление — как будто он покинул свою оболочку и стоял рядом с собой. Пия чувствовала, что у него какие-то семейные проблемы. Он уже однажды был таким, два года назад, в мае. Тогда он переживал за здоровье Козимы. Потом его тревога оказалась напрасной: он просто не знал, что та беременна.

— Итак, — взяла слово фрау Энгель, видя, что Боденштайн не собирается это делать. — Скелет, обнаруженный в самолетном ангаре, принадлежит пропавшей без вести в сентябре 1997 года Лауре Вагнер из Альтенхайна. ДНК совпадает, зажившая фрактура левого предплечья идентична с переломом на прижизненном рентгеновском снимке.

Пия и Боденштайн знали результаты заключения судебно-медицинской экспертизы, но терпеливо дослушали доклад начальницы. Может, фрау Энгель просто нечем заняться и она от скуки постоянно вмешивается в работу отдела? Ее предшественник, доктор Нирхофф, появлялся на их горизонте по великим праздникам, чаще всего тогда, когда расследовалось какое-нибудь особенно громкое преступление.

— Я никак не могу понять одну вещь… — начала Пия, когда фрау Энгель умолкла. — Каким образом Тобиасу Сарториусу удалось в течение сорока пяти минут добраться из Альтенхайна до Эшборна, проникнуть на закрытый и хорошо охраняемый военный объект и сбросить труп в топливный бак.

В комнате воцарилась тишина. Все, кроме Боденштайна, повернули к ней головы.

— Согласно материалам следствия, он убил обеих девушек в доме своих родителей, — продолжала Пия. — Его соседи видели, как он входил в дом с Лаурой Вагнер, а потом, позже, как он впускал Штефани Шнеебергер. В следующий раз его видели друзья, которые зашли за ним около полуночи.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила фрау Энгель.

— Что Тобиас Сарториус, вполне возможно, не убивал девушек.

— Еще как убивал! — энергично возразил ей Хассе. — Ты не забыла, что суд признал его виновным?

— Да, основываясь на одних только косвенных уликах. А я, изучая материалы дела, наткнулась на несколько несоответствий. Без четверти одиннадцать сосед видел, как Штефани Шнеебергер входила в дом Сарториуса, а через полчаса его машину заметили двое свидетелей в Альтенхайне.

— Вот именно, — сказал Хассе. — Он убил обеих девушек, сел в машину и увез трупы. Все это было установлено следствием.

— Тогда следствие исходило из того, что он спрятал трупы где-то поблизости. Но сегодня мы знаем, что это не так. А как он попал на охраняемый военный объект?

— Молодежь время от времени устраивала там тайные пирушки. Они знали какую-то лазейку.

— Чушь! — Пия покачала головой. — Как мог один, к тому же хорошо выпивший человек справиться с такой задачей? И потом, что он сделал со вторым трупом? Его в баке не обнаружили! Повторяю: сорок пять минут явно недостаточно, чтобы избавиться от трупов.

— Фрау Кирххоф, — строго произнесла фрау Энгель. — Мы не ведем следствие по этому делу. Преступник был в свое время задержан, изобличен, осужден и уже отсидел свой срок. Поезжайте к родителям девушки, сообщите им, что нашлись останки их дочери, и на этом — точка!

* * *

— «И на этом точка!» — передразнила Пия свою начальницу. — Размечталась! Никаких точек я пока ставить не собираюсь. Ведь видно же невооруженным глазом, что следствие вели спустя рукава и выводы совершенно неоправданны. Возникает вопрос: почему?

Боденштайн, который предоставил вести машину своей подчиненной, не отвечал. Скрестив длинные ноги, с трудом помещавшиеся в тесном служебном «опеле», и закрыв глаза, он не произносил ни слова.

— Послушай, Оливер, что с тобой в самом деле происходит? — не выдержала в конце концов Пия. — У меня нет охоты целый день разъезжать в машине с человеком, который так же словоохотлив, как труп!

Боденштайн открыл один глаз и вздохнул.

— Я вчера случайно поймал Козиму на вранье.

Понятно. Семейные неурядицы. Как и предполагалось.

— Ну и что? Кому не приходилось хоть раз в жизни соврать?

— Мне. — Боденштайн открыл второй глаз. — Я еще ни разу не обманывал Козиму. Я даже рассказал ей об этой истории с Кальтензее.

Он прочистил горло и поведал Пии о случившемся. Она слушала его с растущим чувством неловкости. Все действительно выглядело довольно серьезно. Но даже в такой ситуации его аристократическое чувство собственного достоинства причиняло ему муки совести — ведь он тайком искал доказательства неверности своей жены в ее мобильном телефоне.

— Вполне возможно, что всему этому есть какое-то простое объяснение, которое снимет все вопросы, — сказала Пия, когда он закончил, хотя и сама в это не верила.

Козима фон Боденштайн была красивой, темпераментной и к тому же — благодаря ее профессии кинопродюсера — совершенно независимой в материальном отношении женщиной. В последнее время между Оливером и Козимой часто случались какие-то трения; это Пия успела заметить, но шеф, похоже, не придавал им особого значения. А теперь он словно с луны свалился. Что очень на него похоже — живет в башне из слоновой кости и ничего вокруг не видит. Это было тем более удивительно, что он с таким живым и искренним интересом вникал в перипетии отношений других людей, с которыми каждый день имел дело по долгу службы. В отличие от Пии, расследуя дело, он редко оказывался в плену собственных эмоций, ему всегда удавалось сохранять некую внутреннюю дистанцию, в которой Пия видела излишнюю самоуверенность. Он что же, думал, что с ним такое никогда не может случиться? Что он выше каких-то пошлых семейных проблем? Неужели он действительно думал, что Козима покорно примет роль, которую он хотел ей навязать, — сидеть дома с ребенком и ждать его? Она привыкла совсем к другой жизни.

— Если у нее назначена с кем-то встреча, а мне она говорит, что сидит в монтажной и работает, — какое же тут может быть простое объяснение? — возразил Боденштайн. — Что мне теперь делать, ума не приложу.

Пия ответила не сразу. На его месте она сделала бы все, чтобы только добиться ясности. Скорее всего, она бы сразу же призвала своего партнера к ответу, со слезами, криками и упреками. Делать вид, что ничего не произошло, — нет, это выше ее сил.

— А ты просто возьми и спроси ее, — предложила она. — Вряд ли она решится врать тебе в лицо.

— Нет, — твердо произнес Боденштайн.

Пия мысленно вздохнула. У Оливера фон Боденштайна мозги устроены не так, как у нормальных людей. Она бы не удивилась, если бы ради иллюзорного спасения семьи он смирился с существованием соперника и молча страдал, ничего не меняя. По части самообладания он побил уже все рекорды.

— Ты записал номер этого телефона?

— Да.

— Дай мне его. Я сама туда позвоню. С «неизвестного номера».

— Нет, лучше не надо.

— Ты что, не хочешь узнать правду?

Боденштайн медлил с ответом.

— Послушай, — продолжала Пия. — Так же можно свихнуться, если все время ломать голову, даже не зная над чем!

— Зараза!.. — взвился вдруг Боденштайн. — Как меня угораздило оказаться рядом с ней на дороге? Лучше бы я ее не видел! Лучше бы ей не звонил!

— Может быть. Но ты позвонил. И она тебе соврала.

Боденштайн глубоко вздохнул и провел рукой по волосам. Таким растерянным и беспомощным Пия своего шефа еще не видела. Даже когда дочь Веры Кальтензее накачала его наркотиками и уложила к себе в постель, чтобы потом шантажировать. Эта история с Козимой оказалась для него гораздо болезненнее.

— И что я буду делать, если выяснится, что она… что она мне изменяет?

— Ну, ты ведь уже однажды делал «фатальные» выводы о ее поведении, — попыталась успокоить его Пия.

— Да, но на этот раз все иначе… — ответил он. — А ты захотела бы знать правду, если бы подозревала, что тебя обманывают?

— Еще как захотела бы!

— А если… — Он не успел договорить: они подъехали к столярной мастерской Манфреда Вагнера в промышленной зоне Альтенхайна.

«Ох уж эти мужчины! — подумала Пия. — Все одинаковы — принять серьезное решение по работе для них не проблема. Но как только речь заходит об отношениях с женщиной и о чувствах — так сразу в кусты!»

* * *

Амели дождалась, когда мачеха уйдет из дома. Барбара сразу же поверила ей, что у них сегодня не будет первого урока. Амели довольно ухмыльнулась. Эта женщина так наивна, что ей даже неинтересно врать. Не то что мать: та принципиально не верила ни единому ее слову, поэтому вранье стало для Амели привычным делом. Ей было проще навешать матери лапши на уши, чем убеждать ее, что она говорит правду.

Дождавшись, когда Барбара с двумя малышами укатила в своем красном «мини», она выскочила из дома и побежала на участок Сарториусов. Еще не рассвело, и на улице не было ни души. Тиса тоже нигде не было видно. С бьющимся сердцем она прокралась через темный двор, мимо сарая и хлева, в котором давно уже не было никакой живности, к дому. Прижимаясь к стене, она повернула за угол и чуть не вскрикнула от ужаса: прямо перед ней стояли два призрака в черных масках. Не успела она раскрыть рот, как один из них схватил ее и зажал ей рот ладонью. Он свирепо заломил ей руки за спину и прижал к стене. От нестерпимой боли из глаз у нее брызнули слезы. Он что, спятил, что ли, этот придурок? И какого черта они здесь торчат в половине восьмого утра? За свою короткую жизнь Амели уже не раз успела побывать в опасных переделках и никогда не теряла присутствия духа. Вот и сейчас, быстро оправившись от неожиданности, она испытывала не страх, а злость. Ожесточенно дергаясь и брыкаясь, она пыталась вырваться из железных объятий и содрать с лица нападавшего маску с прорезями для глаз. В конце концов ей удалось высвободить рот. Увидев прямо перед глазами узкую полоску кожи между перчаткой и рукавом, она изо всех сил вонзила в нее зубы. Неизвестный издал приглушенный крик и швырнул Амели на землю. Ни он, ни его товарищ не ожидали такого энергичного отпора. Они тяжело дышали от напряжения и злости. Наконец второй ударил ее ногой по ребрам так, что у нее перехватило дыхание, а потом кулаком в лицо. У Амели искры посыпались из глаз. Инстинкт самосохранения подсказал ей, что сейчас лучше заткнуться и лежать тихо. Их шаги быстро удалялись, и через несколько секунд наступила тишина.

— Козлы!.. — пробормотала она, с трудом поднимаясь на ноги.

Ее насквозь промокшая одежда была покрыта грязью. По подбородку струилась кровь и капала на руки. Эти скоты чуть не убили ее.

* * *

При виде столярной мастерской Вагнера и пристроенного к ней жилого дома складывалось впечатление, будто у хозяев в самый разгар строительства внезапно кончились деньги. Неоштукатуренные стены, двор, наполовину асфальтированный, наполовину мощенный булыжником, повсюду зияющие выбоины — здесь все выглядело не менее удручающе, чем на участке Сарториуса. Штабеля досок и брусьев, иные из которых уже успели обрасти мхом, двери в полиэтиленовой упаковке, прислоненные к стене мастерской, везде грязь и беспорядок.

Пия позвонила в дверь дома, потом в дверь с надписью «Контора», но никто не отзывался. В мастерской горел свет. Пия открыла металлические ворота и вошла внутрь. Боденштайн последовал за ней. Пахло свежей древесиной.

— Есть здесь кто-нибудь? — крикнула Пия.

Они пересекли мастерскую по диагонали, с трудом пробираясь сквозь этот хаос, и обнаружили за штабелем досок молодого парня в наушниках, который ритмично качал головой в такт музыке. Он что-то покрывал лаком. В зубах у него торчала дымящаяся сигарета. Когда Боденштайн похлопал его по плечу, он испуганно вздрогнул и обернулся. Затем снял наушники и сделал виноватое лицо.

— Погасите сигарету! — сказала Пия, и он послушно выполнил требование. — Нам нужны господин Вагнер или его жена. Где их можно найти?

— В конторе, — ответил парень. — Во всяком случае, должны быть там.

— Спасибо.

О правилах пожарной безопасности Пия ему напоминать не стала. Они отправились на поиски хозяина, которому, по-видимому, на все было наплевать. Манфред Вагнер сидел в конторе, крохотном помещении без окон, в котором было тесно даже троим. Сняв с телефона трубку и положив ее рядом с собой, хозяин читал газету. Судя по всему, клиенты здесь никого не интересовали. Когда Боденштайн постучал в открытую дверь, чтобы привлечь внимание, Вагнер с недовольным видом оторвался от чтения.

— Да!

Ему было лет пятьдесят. Несмотря на то что день только начался, от него пахло алкоголем. Его коричневый рабочий комбинезон уже, наверное, забыл, что такое стиральная машина.

— Господин Вагнер? — начала Пия. — Уголовная полиция Хофхайм. Мы хотели бы поговорить с вами и с вашей женой.

Он побелел и уставился на нее своими водянистыми красноватыми глазами, как кролик на удава. В этот момент во двор въехала машина, хлопнула дверца.

— Вот… вот приехала… жена… — пролепетал Вагнер.

Андреа Вагнер вошла в мастерскую, стуча каблуками по бетонному полу. Тонкая, с короткими обесцвеченными волосами, она когда-то, по-видимому, была хороша собой, но от ее красоты мало что осталось: боль, ожесточение и неизвестность о судьбе дочери оставили на ее лице неизгладимые следы.

— Мы приехали сообщить вам, что несколько дней назад были найдены останки вашей дочери, — сказал Боденштайн, представившись фрау Вагнер.

Несколько секунд никто не произносил ни слова. Манфред Вагнер всхлипнул. По его небритой щеке скатилась слеза, и он закрыл лицо руками. На его жену известие, казалось, не произвело особого впечатления.

— Где? — спросила она коротко.

— На территории старого военного аэродрома в Эшборне.

Андреа Вагнер глубоко вздохнула:

— Наконец-то…

Эта короткая реплика заключала в себе такое облегчение, какое не выразить и в десяти предложениях. Сколько дней и ночей тщетных ожиданий, страха и отчаяния было позади у этих двух несчастных супругов? Каково им было жить здесь, где их постоянно преследовали призраки прошлого? Родители второй пропавшей девушки уехали, а Вагнеры не смогли бросить фирму, единственный источник средств к существованию. Они вынуждены были остаться, хотя надежда на возвращение дочери с каждым днем становилась все иллюзорнее. Одиннадцать лет неизвестности, очевидно, были для них настоящим адом. Может быть, возможность похоронить дочь и проститься с ней облегчит их муки.

* * *

— Не надо, оставь! — отмахнулась Амели. — Ничего страшного. Ну, будет синяк, подумаешь!

Еще не хватало ей раздеваться и показывать Тобиасу то место, куда ее пнул этот урод! Ей и так было стыдно предстать перед ним в таком жутком виде — грязной и страшной.

— Но бровь лучше бы зашить…

— Ерунда! До свадьбы заживет.

Тобиас раскрыл рот от удивления, когда увидел ее в половине восьмого у себя на крыльце, всю в крови и грязи. Она рассказала ему, как на нее только что напали двое в масках у него во дворе. Он усадил ее на стул в кухне и осторожно стер ей с лица кровь. Кровотечение из носа прекратилось, а рваная рана над бровью, которую он кое-как залепил двумя полосками пластыря, опять начала кровоточить.

— Классно у тебя получается!

Амели криво улыбнулась и затянулась сигаретой. Ее как-то странно знобило, сердце колотилось, и это не имело никакого отношения к нападению, а было связано только с Тобиасом. Вблизи и при дневном свете он выглядел гораздо лучше, чем ей показалось в прошлый раз. Прикосновения его рук действовали на нее электризующе, а от этого озабоченно-задумчивого взгляда необыкновенно голубых глаз у нее чуть ли не кружилась голова. Неудивительно, что за ним бегали все девчонки в Альтенхайне!

— Я вот все думаю: что они тут делали? — медленно произнесла Амели, пока Тобиас возился с кофеваркой.

Она с любопытством осмотрелась. Значит, в этом доме были убиты две девушки, Белоснежка и Лаура.

— Наверное, поджидали меня. А ты им помешала, — ответил Тобиас.

Он поставил на стол две чашки и сахарницу, потом достал из холодильника молоко.

— Ты так спокойно это говоришь! Ты что, совсем не боишься?

Тобиас прислонился к плите и скрестил на груди руки.

— А что мне делать? Спрятаться? Или удрать? Этого они от меня не дождутся.

— А кто это мог быть, ты не знаешь?

— Нет. Но догадываюсь.

Амели почувствовала, что ей становится жарко под его взглядом. Что же с ней происходит? Такого с ней еще не бывало! Она уже не решалась смотреть ему в глаза, боясь, что он все прочтет у нее на лице и поймет, какое действие на нее оказывает.

Кофеварка издавала какие-то ненормальные, хриплые звуки и выпускала целые облака пара.

— Ее давно пора чистить от накипи, — сказала Амели.

Неожиданная улыбка вдруг осветила его мрачное лицо и совершенно преобразила его. Амели уставилась на него как зачарованная. Ей вдруг захотелось защитить его, помочь ему.

— Кофеварка — не самый главный пункт на повестке дня, — усмехнулся он. — Сначала мне нужно навести порядок на участке.

В эту минуту раздался звонок в дверь. Тобиас подошел к окну, и улыбка мгновенно исчезла с его лица.

— Опять легавые! — сказал он с напряжением. — Тебе лучше смыться. Я не хочу, чтобы они тебя здесь видели.

Она кивнула и встала. Он провел ее через прихожую к другой двери.

— Пройдешь через кухню в хлев. Сможешь одна?

— Ясное дело. Я не боюсь. Сейчас, когда уже рассвело, эти типы вряд ли будут торчать на улице, — ответила она с нарочитой невозмутимостью.

Они встретились глазами, Амели потупила взгляд.

— Спасибо, — тихо произнес Тобиас. — Ты смелая девушка.

Амели смущенно отмахнулась и повернулась к двери. Но тут Тобиас что-то вспомнил.

— Подожди!

— Что?

— А зачем ты пришла к нам во двор?

— Я узнала на фото в газете человека, который столкнул твою мать с моста, — ответила она после небольшой паузы. — Это Манфред Вагнер. Отец Лауры.

* * *

— Опять вы!.. — Тобиас не скрывал своего раздражения по поводу очередного визита полиции. — У меня мало времени. Что вы еще хотели?

Пия принюхалась. Пахло свежезаваренным кофе.

— У вас гости? — спросила она.

Боденштайну показалось, что он видел на кухне еще кого-то, скорее всего — женщину с темными волосами.

— Нет у меня никаких гостей.

Тобиас стоял в дверях, скрестив на груди руки. Он не предложил им войти, хотя пошел дождь.

— Я смотрю, вы тут вкалывали за троих! — одобрительно произнесла Пия и улыбнулась. — Просто образцовый порядок!

Ее любезность не произвела на Тобиаса никакого впечатления. Он по-прежнему был холоден и неприступен и всем своим видом выражал неприязнь к непрошеным гостям.

— Мы только хотели сообщить вам, что несколько дней назад были найдены останки Лауры Вагнер, — сказал Боденштайн.

— Где?

— Ну, вы лучше нас должны знать где, — холодно ответил Боденштайн. — Это ведь вы отвезли туда труп Лауры шестого сентября 1997 года в багажнике своего автомобиля.

— Нет, не я. — Тобиас нахмурился, но голос его был спокоен. — Я вообще больше не видел Лауру после того, как она убежала. Но это я говорил уже, наверное, раз сто.

— Скелет Лауры был обнаружен во время строительных работ на старом военном аэродроме в Эшборне, — сказала Пия. — В топливном баке.

Тобиас посмотрел на нее и судорожно сглотнул. Его лицо выражало растерянность и недоумение.

— На аэродроме… — тихо произнес он словно самому себе. — До такого я никогда в жизни не додумался бы.

Вся его враждебность мгновенно улетучилась, у него был какой-то озадаченный, почти испуганный вид. Пия напомнила себе, что у него было целых одиннадцать лет, чтобы психологически подготовиться к этому моменту. Он ведь должен был думать о том, что рано или поздно трупы девушек будут найдены. Может быть, он даже «отрепетировал» свою реакцию, тщательно обдумал, как сделать свое удивление более убедительным. Он уже отсидел свой срок, и ему вполне могло быть наплевать на то, что трупы наконец были найдены. Она вспомнила, как охарактеризовал его Хассе: высокомерный, заносчивый, хладнокровный. Неужели так оно и есть?

— Нам хотелось бы знать, была ли Лаура еще жива, когда вы бросили ее в топливный бак, — сказал Боденштайн.

Пия пристально смотрела Тобиасу в лицо. Он побледнел, уголки его губ дрогнули, как будто он собирался заплакать.

— На этот вопрос я ничего вам не могу ответить, — произнес он наконец бесцветным голосом.

— А кто может?

— На этот вопрос я сам ищу ответ уже одиннадцать лет. — Тобиас с трудом заставлял себя говорить спокойно. — Мне плевать, верите вы мне или нет. Я уже привык к роли злодея.

— Ваша мать не лежала бы сейчас в реанимации, если бы вы в свое время сказали, что вы сделали с трупами девушек, — заметил Боденштайн.

Тобиас сунул руки в карманы джинсов.

— Не хотите ли вы сказать, что нашли этого ублюдка, который сбросил мою мать с моста?

— Нет, пока не нашли. Но у нас есть основания предполагать, что это был кто-то из вашей деревни.

Тобиас коротко и мрачно рассмеялся.

— Поздравляю вас с этой гениальной догадкой! — произнес он насмешливо. — Я мог бы вам помочь, потому что знаю, кто это сделал. Но зачем мне это?

— Затем, что было совершено преступление, — ответил Боденштайн. — И вы должны нам сказать все, что вам известно.

— Ни хрена я вам не должен! — Тобиас покачал головой. — Может, вы окажетесь лучше, чем ваши коллеги, которые тогда занимались этим делом. Моя мать не лежала бы сейчас в реанимации, а у моего отца и у меня была бы сейчас совсем другая жизнь, если бы полиция тогда как следует сделала свое дело и поймала настоящего убийцу.

Пия хотела сказать что-нибудь примирительное, но Боденштайн опередил ее.

— Ну разумеется! — воскликнул он саркастически. — Вы ведь невиновны. Эта песня нам знакома. Все наши тюрьмы забиты невиновными.

Тобиас смотрел на него с каменным лицом. В его глазах горела с трудом подавляемая злость.

— Все вы, легавые, одинаковы — умеете только командовать и дуть щеки! — процедил он сквозь зубы. — А теперь валите отсюда! И оставьте меня наконец в покое.

Не успели Пия и Боденштайн что-либо ответить, как он с треском захлопнул у них перед носом дверь.

— Тебе не надо было это говорить! — с упреком сказала Пия по дороге к машине. — Теперь ты настроил его против нас, и мы так ничего и не узнали.

— Я сказал правду! — Боденштайн остановился. — Ты видела его глаза? Этот тип способен на все. И если он действительно знает, кто сбросил его мать с моста, то этому человеку грозит опасность.

— Ты предвзято к нему относишься, — возразила Пия. — Подумай сам: он оттрубил десять лет — которые ему, вполне возможно, дали по ошибке, — возвращается домой, а здесь совершенно другая картина: мать чуть не убили, на стене дома кто-то пишет: «Грязный убийца»… Неудивительно, что он обозлился на весь свет!

— Я тебя умоляю, Пия! Неужели ты и в самом деле думаешь, что его по ошибке осудили за двойное убийство?

— Я ничего не думаю. Но при знакомстве с материалами дела я наткнулась на нестыковки, и у меня возникли разного рода сомнения.

— Твой Сарториус — опасный тип! И я даже могу понять реакцию альтенхайнцев.

— Послушай: ты же не станешь отрицать, что пачкать стены его дома надписями угрожающего характера и коллективно покрывать преступника — это не самый лучший выход из положения? — Пия осуждающе покачала головой.

— Я не говорил, что одобряю их действия!

Они стояли под аркой и спорили, напоминая ссорящихся супругов. В пылу спора они не заметили, как Тобиас вышел из дома и скрылся через задний двор.

* * *

Андреа Вагнер никак не могла уснуть. Нашли труп Лауры, вернее, то, что от него осталось. Наконец-то! Наконец-то наступила ясность. Надежду на чудо она уже давно похоронила. Сначала она не чувствовала ничего, кроме огромного облегчения. Потом пришла скорбь. Одиннадцать лет она не позволяла себе ни слез, ни печали, проявляла силу и поддерживала мужа, который самозабвенно предался горю и тоске по потерянной дочери. Себе она не могла позволить такую роскошь — дать волю чувствам. Нужно было заботиться о фирме, чтобы было из чего выплачивать кредит банку. Нужно было заботиться о младших детях, которые имели право на мать. От прежней жизни не осталось ровным счетом ничего. Манфред утратил былую энергию и жизнелюбие, стал для нее обузой, пудовой гирей на шее, бесил ее своей плаксивой жалостью к самому себе и своим беспробудным пьянством. Иногда она презирала его за это. Он искал облегчения своим страданиям в ненависти к семье Тобиаса.

Андреа открыла дверь в комнату Лауры, в которой за одиннадцать лет ничего не изменилось. На этом настоял Манфред, и она не стала ему противиться. Включив свет, она взяла с письменного стола фотографию дочери и села на кровать. Напрасно она ждала слез. Ей вспомнился тот момент, когда к ним пришли из полиции и сообщили, что на основании анализа обнаруженных следов и улик следствие считает убийцей Тобиаса Сарториуса.

«Как же так? Почему Тобиас?» — растерянно подумала она. Она могла назвать с десяток других парней, у которых было гораздо больше причин мстить Лауре, чем у Тобиаса. Андреа знала, что в деревне говорят о ее дочери. Ее считали вертихвосткой, маленькой расчетливой стервой, которая решила взять от жизни все. Если Манфред, слепо любивший и боготворивший свою старшую дочь, готов был прощать ей любые проступки, всегда находя им оправдания, то она, Андреа, видела недостатки Лауры и надеялась, что, повзрослев, та изменится в лучшую сторону. Но такой возможности Лауре не представилось. Странно, но все хорошее, что было связано с дочерью, она почти забыла; живыми и отчетливыми в ее памяти были только неприятные воспоминания. Лаура с пренебрежением относилась к отцу и стыдилась его. Ей хотелось иметь такого отца, как Клаудиус Терлинден, с хорошими манерами и властью над людьми. Она не раз — кстати и некстати — заявляла это Манфреду в лицо. Тот молча глотал обиды, которые никак не сказывались на его отцовской любви. Андреа же, напротив, каждый раз с тяжелым сердцем думала, что совсем не знает свою дочь и явно что-то упустила в ее воспитании. Она все больше боялась, что Лаура узнает о ее любовной связи с шефом, с Клаудиусом Терлинденом.

Часто ночами она лежала без сна и думала о дочери. Потом Лаура вообще как с цепи сорвалась — не пропускала ни одного парня, пока наконец не остановила свой выбор на Тобиасе. И тут ее вдруг словно подменили: она стала веселой и приветливой. Тобиас оказывал на нее благотворное действие. Он был особенным — красивый парень, способный и прилежный ученик, спортсмен, другие мальчишки считались с его мнением. Это было именно то, о чем Лаура всегда мечтала, и свойства Тобиаса словно передались и ей, его подружке.

Полгода все шло хорошо. Пока в Альтенхайне не появилась Штефани Шнеебергер. Лаура сразу же увидела в ней соперницу и подружилась с ней, но это не помогло. Тобиас влюбился в Штефани и бросил Лауру. А та так и не смогла смириться со своим поражением. Что именно в то лето происходило с молодыми людьми, Андреа Вагнер не знала, но успела заметить, что дочь играет с огнем, настраивая друзей против Штефани. Однажды она застала Лауру в конторе у ксерокса. Та что-то копировала; в руке она держала уже довольно увесистую пачку ксерокопий. Когда Андреа захотела взглянуть на бумаги, Лаура закатила истерику и убежала, забыв впопыхах одну копию. На листе было жирным шрифтом напечатано одно-единственное предложение: «БЕЛОСНЕЖКА ДОЛЖНА УМЕРЕТЬ». Андреа сложила лист пополам и припрятала, но ни мужу, ни полиции ничего не сказала. Мысль о том, что ее ребенок может желать кому-то смерти, была для нее невыносима. Может, Лаура стала жертвой своей собственной интриги? А она молчала и день за днем слушала, как Манфред превозносит свою дочь до небес.

— Лаура… — пробормотала она и провела пальцем по фотографии. — Что же ты наделала?

И вдруг по щеке ее покатилась слеза, за ней вторая. Но причина этих слез была не скорбь, а угрызения совести, стыд за то, что она не любила свою дочь.

* * *

Было полвторого, когда он очутился перед ее домом. До этого он три часа бесцельно бродил по окрестным улицам. На него сегодня обрушилось столько впечатлений, что он просто не смог усидеть в четырех стенах. Сначала Амели, вся в крови, ни с того ни с сего у него на пороге, шок от этого неожиданного зрелища. Уровень его адреналина подпрыгнул до вершины Эвереста. И поразила его не кровь на ее лице, а ее потрясающее сходство со Штефани. Притом что она была совсем другой. Не маленькой тщеславной королевой красоты, которая одурманила, соблазнила и приручила его только для того, чтобы хладнокровно вытереть о него ноги. Амели была очень яркой девушкой. И, судя по всему, особыми комплексами не страдала.

Потом завалились легавые. С известием, что нашли Лауру. Из-за дождя ему пришлось отложить работы на дворе, и всю закипевшую в нем злость он вложил в генеральную уборку своей комнаты. Он сорвал со стен дурацкие постеры, выгреб содержимое шкафов и ящиков и безжалостно рассовал по голубым мусорным мешкам. К чертям собачьим весь этот хлам! Потом он наткнулся на компакт-диск — Сара Брайтман и Андреа Бочелли, «Time to Say Goodbye». Его подарила ему Штефани, потому что под эту песню они в первый раз поцеловались, в июне, на выпускной вечеринке. Он включил диск, но оказался совершенно не готов к тому жуткому чувству пустоты, которое неожиданно навалилось на него с первым же аккордом и уже не отпускало ни на минуту. Никогда в жизни он еще не чувствовал себя таким одиноким и несчастным, даже в тюрьме. Там он еще мог надеяться на какие-то лучшие времена, а теперь со всей отчетливостью ощутил, что эти времена никогда не настанут. Жизнь кончилась.

Надя открыла не сразу. Он уже испугался, что ее нет дома. Он пришел не для того, чтобы переспать с ней; об этом он даже не подумал. Но когда Надя наконец появилась на пороге, щурясь спросонья от яркого света, с всклокоченными волосами, хорошенькая, теплая, в нем вдруг вспыхнуло такое жгучее желание, что он и сам изумился.

— Что… — попыталась она что-то спросить, но Тобиас закрыл ей рот поцелуем, прижал ее к себе, почти желая, чтобы она вырвалась, оттолкнула его.

Но она его не оттолкнула. Она стащила с него мокрую кожаную куртку, расстегнула рубашку и задрала футболку. Через секунду они уже лежали на полу, он не вошел, а ворвался в нее, почувствовал у себя во рту ее язык, а ее ягодицы пришпоривали его, ускоряли темп его толчков. Мощная горячая волна, от которой его бросило в пот, приближалась угрожающе быстро. И вот она накрыла его с такой упоительно головокружительной силой, что из груди у него вырвался глухой крик, перешедший в стон. Несколько секунд он неподвижно лежал на ней с бьющимся сердцем, еще не веря в то, что произошло. Потом перевалился на бок и замер на спине с закрытыми глазами, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Услышав ее тихий смех, он открыл глаза.

— Ты чего? — прошептал он удивленно.

— Я думаю, нам нужно еще немного потренироваться, — ответила она.

Изящным движением встав на ноги, она протянула ему руку. Он взял ее, тяжело, со стоном поднялся и поплелся вслед за ней в спальню, на ходу освобождаясь от джинсов и ботинок. Призраки прошлого исчезли. Во всяком случае, на какое-то время.

Четверг, 13 ноября 2008 года

— Вчера ко мне приходили из полиции… — Тобиас подул на горячий кофе, который ему налила Надя. Вчера ночью он так и не решился начать этот разговор, но теперь почувствовал необходимость рассказать ей обо всем. — Они нашли скелет Лауры, на старом аэродроме в Эшборне. В топливном баке…

— Что?..

Надя застыла с чашкой в руке, так и не успев донести ее до губ. Они сидели на кухне за серым гранитным столом, за которым недавно вместе ужинали. Было начало восьмого, за панорамными окнами еще царила густая тьма. Наде нужно было успеть к восьми на самолет, вылетавший в Гамбург, на съемки очередной серии детектива, в котором она играла роль комиссара полиции.

— А когда… — Она поставила чашку на стол. — То есть… откуда они знают, что это Лаура?

— Представления не имею, — Тобиас покачал головой. — Они не сказали. Они сначала вообще не хотели говорить, где его обнаружили. Главный мент сказал, что, мол, я лучше их должен знать, где именно.

— О господи!.. — вырвалось у Нади.

— Надя… — Он положил руку на ее ладонь. — Если ты хочешь, чтобы я отстал от тебя, скажи мне, пожалуйста, прямо.

— Да с чего ты взял, что я этого хочу?..

— Я же вижу, что тебе со мной страшно…

— Не говори ерунду!

Тобиас отпустил ее руку, встал и повернулся к ней спиной. Несколько секунд он боролся с собой. Полночи он пролежал без сна, слушая ее ровное дыхание и мучаясь вопросом, сколько пройдет времени, прежде чем он станет ей в тягость. Он уже сейчас со страхом ждал того дня, когда она начнет избегать его, врать ему, ссылаясь на дела и работу, и постарается как можно скорее от него избавиться. Этот день рано или поздно наступит. Он ей не пара. Дорога в ее мир, в ее жизнь ему заказана.

— От этой темы все равно никуда не уйдешь… — произнес он наконец скованным голосом. — Я был осужден за убийство и десять лет провел за решеткой. Мы не можем просто делать вид, что ничего такого не было и что нам все еще по двадцать лет. — Он повернулся к ней лицом. — Я не знаю, кто убил Лауру и Штефани. Я не исключаю, что это и в самом деле сделал я. Но я должен был бы хоть что-нибудь помнить! А я не помню! У меня в памяти осталась только… только эта черная дыра. Психолог на суде говорила, что такое бывает — мол, человеческий мозг иногда реагирует на такие ситуации, как шок, своего рода амнезией. Но потом-то я все равно должен был бы вспомнить хоть что-нибудь! Например, как я загружал Лауру в багажник и куда-то ее вез… А я не помню ничего!.. Последнее, что мне запомнилось, это как Штефани сказала, что… что… она меня больше не любит. Потом в какой-то момент появились Феликс с Йоргом. Но я к тому времени уже выпил столько водки, что не мог думать ни о чем другом, кроме того, что мне худо. И тут я вдруг вижу перед собой легавых, и они заявляют, что я убил Лауру и Штефани!

Надя молча слушала его, внимательно глядя на него огромными нефритовыми глазами.

— Пойми меня, Надя! — произнес он уже почти с мольбой. Знакомая боль опять сдавила ему горло, на этот раз сильнее, чем когда-либо. На кону стояло слишком много. Он не хотел продолжать отношения с Надей, не будучи уверенным в том, что они не закончатся очередным разочарованием. — Это настоящая пытка — гадать на кофейной гуще, что тогда произошло! Убийца я или не убийца?

— Тоби… — ответила она тихо. — Я люблю тебя. Сколько себя помню. И для меня это не имеет значения. Даже если ты и в самом деле это сделал.

Лицо Тобиаса исказила гримаса отчаяния. Она упорно не хотела его понять. А ему позарез нужен был хоть кто-нибудь, кто бы ему верил. Кто бы верил в него. Он не годился на роль отверженного, эта роль была для него смертельна.

— А для меня это имеет значение! — воскликнул он. — Я потерял десять лет жизни. У меня нет будущего. Кто-то взял и растоптал его. И я не могу делать вид, что все позади.

— А что ты собираешься делать?

— Я хочу докопаться до истины. Даже рискуя узнать, что это и в самом деле был я.

Надя встала, подошла к нему легкими шагами, обняла его за талию и посмотрела на него снизу вверх.

— Я верю тебе… — произнесла она тихо. — И если хочешь, я помогу тебе во всем, что ты намерен делать. Только прошу тебя: не возвращайся в Альтенхайн! Пожалуйста!

— А где же мне еще жить?

— Здесь. Или в моем доме в Тессине. Или в Гамбурге. — Она улыбнулась; последняя мысль показалась ей особенно удачной. — Точно! Полетим туда вместе! Дом тебе понравится. Он стоит прямо на берегу.

Тобиас заколебался.

— Но я же не могу бросить отца одного. Да и матери я сейчас нужен. Пусть она сначала поправится, тогда, может быть…

— Отсюда до Альтенхайна пятнадцать минут езды!

Надины зеленые глаза были прямо перед ним. Он чувствовал аромат ее кожи, ее шампуня. Каждый второй мужчина Германии был бы счастлив переехать к Наде фон Бредо, тем более по ее настоятельной просьбе. Что ему мешало принять ее предложение?

— Тоби! Пожалуйста! — Она взяла его лицо в свои ладони. — Я боюсь за тебя. Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Как представлю себе, что было бы, если бы этим типам подвернулся ты, а не эта девушка…

Амели! О ней он совершенно забыл! Она была в Альтенхайне, там, где прячется истина об этой страшной истории.

— Не волнуйся за меня, — успокоил он ее. — Я себя в обиду не дам.

— Я люблю тебя, Тоби.

— Я тоже люблю тебя, — ответил он и крепко прижал ее к себе.

* * *

— Шеф! — Кай Остерманн стоял в дверях своей комнаты с двумя листами бумаги в руке.

Боденштайн остановился.

— Что у тебя?

— Вот это только что прислали по факсу.

Остермамн протянул ему листы и пытливо взглянул на него. Но поскольку тот ничего не сказал, он тоже воздержался от комментариев.

— Спасибо, — сказал Боденштайн и с бьющимся сердцем пошел к себе.

Это была распечатка данных «мобильного позиционирования», то есть данные о перемещениях Козимы за последние две недели, которые он позавчера запросил в «Телекоме». В первый раз в жизни он использовал свои служебные полномочия в сугубо личных целях. Жажда получить ясность заглушила угрызения совести, и он совершил поступок, за который любой недоброжелатель мог бы обвинить его в злоупотреблении властью. Он сел за рабочий стол, собрался с духом и принялся изучать содержимое факса. То, что он увидел, рассеяло его последние сомнения. Козима действительно была в Майнце, но всего дважды и каждый раз не долее одного часа. Зато в течение восьми дней она по полдня проводила во Франкфурте. Боденштайн поставил локти на стол и, подперев руками подбородок, задумался. Потом взял трубку телефона и набрал рабочий номер Козимы. После второго гудка ему ответила Кира Гастхубер, администратор и помощник Козимы по всем организационным вопросам. Козима куда-то ненадолго уехала по делам, сообщила она и спросила, почему он не хочет позвонить ей на мобильный телефон.

«Потому что не хочу, чтобы она мне опять врала, дура!» — подумал Боденштайн. Он уже хотел закончить разговор, как вдруг на заднем плане услышал звонкий голосок своей младшей дочери. В голове у него сразу же хором затрещали все звонки аварийной сигнализации. Козима обычно брала с собой Софию, куда бы ни ехала. Почему она на этот раз оставила ее в офисе? Он спросил об этом Киру, но та бойко ответила, что Козима же отлучилась ненадолго, а София прекрасно себя чувствует с ней и с Рене.

Положив трубку, Боденштайн еще какое-то время сидел за столом, предаваясь мрачным раздумьям. Пять раз мобильный телефон Козимы был засечен на севере Франкфурта, в районе, ограниченном улицами Глаубургштрассе и Эдервег, Эккенхаймерштрассе и Эшерсхаймер-анлаге. На карте Франкфурта район выглядел маленьким, но это были сотни домов и тысячи квартир. Черт побери! Где она шляется? И главное — с кем? Как ему себя вести, если выяснится, что она действительно его обманывала? И почему он вообще решил, что ей нужно его обманывать? Ну, допустим, с сексом у них в последнее время было не так, как до рождения Софии, это неизбежные издержки прибавления семейства. Но говорить о неудовлетворенности Козимы, пожалуй, было бы преувеличением. Или не было бы?.. К своему стыду, он не смог припомнить, когда в последний раз спал с женой. Он напряг память и принялся высчитывать. Вспомнил! Это было в тот вечер, когда они навеселе, в прекрасном настроении пришли с дня рождения одного друга. Боденштайн достал свой календарь-ежедневник и стал искать эту дату. Ему вдруг стало не по себе: неужели он забыл записать день рождения Бернарда? Чем дольше он листал, тем тревожнее становилось у него на душе. Есть! Двадцатого сентября Бернард отметил свой пятидесятилетний юбилей в замке Йоханнисберг в Рейнгау. Не может этого быть!.. Боденштайн сконфуженно подсчитал, что не спал с Козимой уже два месяца. Может, он сам виноват, что Козима изменяет ему?

В дверь постучали. Вошла Николь Энгель.

— Что случилось? — спросил он.

— Когда ты собирался доложить мне о том, что старший комиссар Бенке без разрешения начальства по совместительству работает в погребке в Заксенхаузене? — произнесла она ледяным тоном.

Черт побери! Он совершенно забыл об этом из-за своих семейных проблем.

— Я сначала сам хотел с ним поговорить, — ответил Боденштайн. Он не стал выяснять, откуда ей опять все известно, и даже не попытался оправдываться. — Но у меня пока не было возможности сделать это.

— Сегодня вечером, в восемнадцать тридцать, у тебя будет такая возможность. Я вызвала Бенке к себе. Болен он или здоров — пусть только не явится! Так что думай, как ты будешь решать эту проблему.

* * *

Мобильный телефон зазвонил, еще когда он шел мимо таможенного контроля к выходу. Ларс Терлинден взял дипломат в другую руку и ответил на звонок. В Цюрихе ему сегодня пришлось целый день выслушивать нотации и угрозы членов правления банка, которые еще пару месяцев назад превозносили его как героя за ту самую сделку, за которую сегодня клеймили позором. Черт бы их всех побрал! Он, в конце концов, тоже не ясновидец. Откуда ему было знать, что этот доктор Маркус Шёнхаузен на самом деле Маттиас Мутцлер, что он совсем не из Потсдама, а из какой-то швабской деревни и что он жулик высочайшей квалификации! Если юридический отдел не справляется со своей задачей, то это не его проблема. Уже полетели чьи-то головы. И если он не придумает, чем компенсировать потерю этой девятизначной суммы, следующей будет его.

— Я через двадцать минут буду в офисе, — сказал он своей секретарше, когда перед ним открылись двери из матового стекла.

Он был вымотан, выжат как лимон и находился уже на пределе своих душевных сил. И это в тридцать-то лет! Засыпать он теперь мог, только приняв снотворное, аппетит пропал. Единственное, что он еще мог, — это пить. Ларс Терлинден знал, что он медленно, но верно превращается в алкоголика, но этой проблемой он займется потом, когда все будет позади. Хотя конца этой драмы пока не видно. Мировая экономика переживает кризис, обанкротились крупнейшие банки Америки. Банк «Леман бразерс»[14] был только началом. Его собственный работодатель, как-никак один из крупнейших банков Швейцарии, за последний год уволил уже пять тысяч сотрудников во всех своих зарубежных филиалах. Оставшиеся трясутся за свои места, все охвачены настоящим ужасом.

Телефон опять зазвонил. Он сунул его в карман и пошел дальше. Известие о банкротстве шёнхаузеновской империи недвижимости полтора месяца назад поразило его как гром среди ясного неба. За два дня до того он обедал с Шёнхаузеном в «Адлоне»,[15] и эта подлая скользкая тварь, этот сукин сын, которого уже ищет Интерпол, потому что он просто смылся, уже тогда знал о предстоящем банкротстве. Правда, ему, Ларсу Терлиндену, в последний момент чудом удалось документально подтвердить и продать значительную часть кредитных ценных бумаг инвесторам, но триста пятьдесят миллионов евро пропали безвозвратно.

Дорогу ему преградила какая-то женщина. Он хотел обойти ее, потому что очень спешил, но она не пропускала его и даже вдруг назвала по имени. Только после этого он узнал свою мать, которую не видел восемь лет.

— Ларс! — просительно повторила она. — Ларс, пожалуйста, подожди!

Она выглядела как всегда: изящная и очень ухоженная, золотистые белокурые волосы аккуратно подстрижены под пажа; скромный макияж, жемчужные бусы на загорелой груди. Она униженно улыбалась, и это сразу же взбесило его.

— Что тебе от меня нужно? — спросил он неприязненно. — Тебя прислал твой муж?

Он не смог заставить себя произнести слово «отец».

— Нет, Ларс. Ну подожди, пожалуйста!

Он обреченно закатил глаза и остановился. Ребенком он обожал, боготворил свою мать и болезненно переносил разлуку с ней, когда она в очередной раз отправлялась на несколько дней или недель в какое-нибудь путешествие, оставляя его и Тиса на попечение экономки. Он все прощал ей, боролся за ее любовь, но не получал ничего, кроме улыбки, красивых слов и обещаний. Только с годами он понял, что большего она и не могла ему дать, потому что сама ничего не имела. Кристина Терлинден была пустым сосудом, красивой бездушной оболочкой, начисто лишенной того, что называют личностью, женщиной, главным в жизни которой была роль репрезентативной супруги преуспевающего руководителя концерна Клаудиуса Терлиндена.

— Ты хорошо выглядишь, мой мальчик. Хоть и похудел.

Она до сих пор осталась верна себе. После стольких лет разлуки у нее не нашлось других слов, кроме стандартных формул вежливости. Ларс начал презирать свою мать, когда понял, что она всю жизнь была для него иллюзией, обманом.

— Чего ты хочешь? — повторил он нетерпеливо.

— Тобиас вернулся из тюрьмы, — произнесла она, понизив голос. — А полиция нашла скелет Лауры. На старом аэродроме в Эшборне.

Он стиснул зубы. У него было такое ощущение, как будто ленту его жизни в бешеном темпе отмотали назад, в прошлое, и он прямо здесь, посреди зала прибытия франкфуртского аэропорта, вновь превратился в девятнадцатилетнего прыщавого мальчишку, у которого все холодело внутри от ужаса. Лаура! Он никогда не забудет ее лицо, ее смех, ее беззаботное веселье, которое так внезапно оборвалось. Он даже не успел еще раз поговорить с Тобиасом — так быстро отец принял за него все решения и со скоростью ветра услал его в поместье какого-то знакомого в самую глубь Оксфордшира. «Думай о будущем! Не суйся в это дело, держи язык за зубами, тогда все обойдется». И он, конечно же, послушался отца. Одиннадцать лет он делал все, чтобы только не думать о той жуткой ночи, об этом кошмаре, о пережитом страхе. Одиннадцать проклятых лет он работал почти круглые сутки, чтобы поскорее забыть обо всем. И вот является его мамаша в шубке, на каблучках, со своей кукольной улыбкой и раздирает его старые раны.

— Меня это не интересует! — резко ответил он. — Это не имеет ко мне никакого отношения.

— Но… — начала она, но он не дал ей договорить.

— Оставь меня в покое! — прошипел он. — Ты поняла? Я не желаю больше ни видеть, ни слышать тебя. Держись от меня подальше — как ты это делала всю свою жизнь!

Он развернулся и решительно направился к эскалатору, ведущему вниз, на станцию метро.

* * *

Они стояли в гараже и пили пиво прямо из бутылок, как в старые добрые времена. Тобиас чувствовал себя неуютно, и остальные, судя по всему, тоже испытывали чувство неловкости. Зачем он вообще сюда пришел? Его старый друг Йорг вдруг, к его удивлению, сам позвонил ему и предложил вместе с Феликсом и еще несколькими приятелями попить пива. В большом гараже, принадлежавшем дяде Йорга, они когда-то, еще мальчишками, копались в своих велосипедах, потом мопедах, а потом и в машинах. Йорг был прирожденный автомеханик и с детства мечтал стать гонщиком. В гараже пахло, как и раньше: моторным маслом, лаком, кожей и политурой. Они сидели на том же самом старом верстаке, на перевернутых ящиках из-под пива и на покрышках. Ничего здесь не изменилось. Тобиас не участвовал в общем разговоре, который, вероятно, из-за его присутствия получался таким искусственно-веселым. Все поздоровались с ним за руку, но радость свидания была далеко не безграничной.

Через какое-то время Тобиас, Йорг и Феликс оказались рядом. Феликс стал кровельщиком и работал в фирме своего отца. Он уже подростком был рослым парнем, а годы, тяжелая работа и увлечение пивом вообще превратили его в великана. Когда он смеялся, его добродушные глаза почти исчезали под толстыми складками жира. Тобиас про себя невольно сравнил его лицо с булкой с изюмом. Йорг же, напротив, выглядел почти так же, как и раньше, если не считать глубоких залысин на лбу.

— А как сложилась жизнь у Ларса? — спросил Тобиас.

— Не так, как представлял себе его старик! — зло ухмыльнулся Феликс. — У богатых тоже бывают проблемы с детьми. У одного сыночка крыша не на месте, а другой послал его подальше.

— Ларс сделал крутую карьеру, — сказал Йорг. — Мать рассказывала. А она узнала от его мамаши. Работает в инвестиционном банке. Деньги лопатой гребет. Женат, двое детей, купил огромную виллу в Гласхюттене, когда вернулся из Англии.

— Я был уверен, что он пойдет на теологический факультет и станет священником, — заметил Тобиас.

Воспоминание о лучшем друге, который так внезапно, даже не попрощавшись, исчез из его жизни, как ни странно, даже теперь, после стольких лет, причинило ему боль.

— Я тоже не собирался становиться кровельщиком… — Феликс открыл очередную бутылку пива с помощью зажигалки. — Но ни в Бундесвер, ни в полицию меня не взяли, а учебу на пекаря я бросил, после того как… э-э-э… ну, вы помните…

Он замолчал и смущенно опустил глаза.

— А мне после той аварии пришлось распрощаться с мечтой о карьере гонщика, — поспешно вставил Йорг, чтобы прервать угрожающе затянувшуюся паузу. — Поэтому я и приземлился не в «Формуле-1», а в «Черном коне». Ты же, наверное, знаешь, что моя сестра вышла замуж за Ягельски?

Тобиас кивнул:

— Отец рассказывал.

— Н-да… — Йорг отпил из бутылки. — Похоже, никому из нас не удалось добиться того, о чем он мечтал…

— Как это никому? А Натали? — возразил Феликс. — Как мы над ней смеялись, когда она говорила, что хочет стать знаменитой артисткой!

— Ну, она всегда знала, чего хочет, — сказал Йорг. — Как она нами командовала!.. Но что она и в самом деле станет знаменитой — в жизни бы не подумал!

— Да… — Тобиас усмехнулся. — Я тоже в жизни бы не подумал, что буду в тюряге учиться на слесаря и заочно грызть экономическую науку.

Его приятели смущенно помедлили секунду, но потом дружно рассмеялись. Алкоголь постепенно разряжал обстановку. После пятой бутылки пива Феликс разговорился.

— Старик, я до сих пор не могу себе простить, что тогда рассказал легавым, что мы в тот вечер еще заходили к тебе! — сказал он и положил ему на плечо свою тяжелую руку.

— Да ладно… Вы же сказали правду. — Тобиас пожал плечами. — Кто же мог знать, чем это все обернется! Плевать. Я вернулся и очень рад, что вы от меня не шарахаетесь, как большинство деревенских.

— Да брось ты! — Йорг хлопнул его по другому плечу. — Мы же друзья, Тоби! Помнишь, как мы разбили старый «опель», который мой дядя месяцами собирал по винтику? Во шуму-то было!

Тобиас помнил эту историю, Феликс тоже. Через секунду игра «А помнишь?..» уже была в разгаре. Вечеринка у Терлинденов, на которой девчонки разделись и носились по дому в шубках терлинденовской мамаши… День рождения Михи, когда вдруг неожиданно завалились легавые… Испытания храбрости на кладбище… Поездка в Италию с командой юниоров… Костер в день святого Мартина, в котором они чуть не сгорели, потому что Феликс плеснул в него бензина из канистры… Воспоминаниям и веселью не было конца.

— А помните, как моя сестра сперла у отца связку ключей от аэродрома? — крикнул Йорг, вытирая слезы смеха. — И как мы устроили гонки в старом ангаре? Оторвались по полной!

* * *

Амели сидела за своим письменным столом и блуждала по бескрайним просторам Интернета, когда в дверь позвонили. Она захлопнула ноутбук и вскочила на ноги. Блин!.. Без четверти одиннадцать! Они что, забыли ключи, что ли? В одних носках она понеслась вниз по лестнице, боясь, что родители позвонят еще раз и разбудят малышей, которых она с таким трудом час назад уложила спать. В прихожей она бросила взгляд на маленький черно-белый монитор, связанный с двумя видеокамерами, справа и слева от входной двери, и увидела неясные очертания мужчины со светлыми волосами. Открыв дверь, она изумилась, увидев перед собой Тиса. С тех пор как они были знакомы, он ни разу даже не подошел к ее двери, не говоря уже о том, чтобы позвонить. Ее удивление переросло в тревогу, когда она заметила, в каком он состоянии. Таким возбужденным она его еще ни разу не видела. Его руки порхали, как испуганные птицы, глаза горели, и весь он странно подергивался.

— Что такое? — спросила Амели тихо. — Что-нибудь случилось?

Вместо ответа Тис протянул ей какой-то рулон, аккуратно перевязанный широкой лентой. Ноги Амели, стоявшей в одних носках на каменном крыльце, грозили превратиться в ледяшки, но тревога за друга заглушила в ней все остальные чувства.

— Ты не хочешь войти?

Тис, который опасливо озирался вокруг, словно боясь преследования, решительно покачал головой.

— Эти картины никто не должен видеть! — произнес он вдруг своим характерным, монотонным хрипловатым голосом. — Спрячь их!

— Конечно, Тис! — ответила она. — Не беспокойся, сделаю!

Свет фар приближающейся машины пробился сквозь туман и на несколько секунд осветил Амели, когда машина повернула к воротам Лаутербахов. Их гараж находился всего в пяти-шести метрах от крыльца, на котором она стояла. Тиса — как не бывало. Он словно сквозь землю провалился. Даниэла Лаутербах заглушила двигатель и вылезла из машины.

— Привет, Амели! — крикнула она дружелюбно.

— Здравствуйте, фрау доктор Лаутербах! — откликнулась Амели.

— Чего ты стоишь на крыльце? У тебя что, дверь захлопнулась?

— Я только что пришла с работы, — быстро ответила Амели, сама не понимая, зачем соврала соседке.

— Ну, привет родителям. Спокойной ночи!

Даниэла Лаутербах махнула ей рукой, открыла с помощью дистанционного управления электрические ворота двойного гаража и вошла внутрь. Ворота снова опустились.

— Тис!.. Ты где? — громким шепотом позвала Амели и испуганно вздрогнула, когда тот вдруг вышел из-за дерева, стоявшего в кадке рядом с дверью.

— Чего ты прячешься? — прошептала она.

Она хотела сказать еще что-то, но умолкла, увидев лицо Тиса. В его глазах застыл ужас. Чего он так испугался? Она протянула руку и взяла его за локоть, чтобы хоть как-то успокоить. Он резко отстранился.

— Береги эти картины! — Его слова звучали отрывисто, глаза лихорадочно блестели. — Никому не показывай их! И сама не смотри! Обещаешь?

— Да-да, обещаю. Но скажи мне…

Она не успела договорить: Тис уже скрылся в темноте. Амели покачала ему вслед головой. Она при всем желании никак не могла объяснить странное поведение своего друга. Но она уже привыкла принимать Тиса таким, какой он есть.

* * *

Козима лежала на диване в гостиной и крепко спала. Свернувшаяся калачиком у ее ног собака даже не подняла голову, а лишь лениво шевельнула кончиком хвоста, когда Боденштайн вошел в комнату и остановился, созерцая эту идиллию. Козима тихо похрапывала, очки соскользнули ей на нос, книга, которую она читала, лежала на груди. Еще несколько дней назад он подошел бы и тихонько разбудил ее поцелуем, осторожно, чтобы не испугать. Но сейчас ему не позволял это сделать незримая стена, внезапно выросшая между ними. Чувство нежности, которое обычно возникало у него при виде жены, на этот раз, к его удивлению, не появилось. Нужно было срочно выяснять отношения, пока недоверие не отравило их брак окончательно. В сущности, он должен был бы сейчас схватить ее за плечи, встряхнуть как следует и спросить, почему она лгала ему, но трусливая жажда гармонии и страх перед истиной, которую он бы не перенес, удержали его от этого. Он отвернулся и пошел в кухню. Собака в надежде, что и ей перепадет что-нибудь съедобное, спрыгнула с дивана и разбудила Козиму. Та появилась в кухне с заспанным лицом, когда он доставал себе из холодильника йогурт.

— Привет, — сказал он.

— Я, кажется, заснула…

Боденштайн ел свой йогурт и украдкой наблюдал за ней. Он вдруг увидел на ее лице морщины, которых раньше никогда не замечал, уже дрябловатую кожу на шее и мешки под усталыми глазами. Она выглядела на все сорок пять. Похоже, вместе с доверием к ней он утратил и свою готовность видеть в ней только положительные качества и черты.

— А чего ты сегодня звонил мне на рабочий телефон, а не на мобильник? — спросила она невзначай, отыскивая что-то в холодильнике.

— Не помню, — соврал он, сосредоточенно соскабливая со стенок пластмассовой коробочки остатки йогурта. — Наверное, по ошибке нажал не на ту кнопку, а набирать заново было лень. Да я просто так звонил, ничего конкретного.

— А я была в Майн-Таунусе, в торговом центре, надо было кое-что купить… — Козима закрыла холодильник и зевнула. — Кира согласилась понянчиться с Софихен. Без нее все-таки проще, а главное, быстрее.

— Ну да, конечно… — Боденштайн подставил собаке пустую коробочку от йогурта.

Несколько секунд он думал, не спросить ли ее, что именно она купила, потому что теперь не верил ни единому ее слову. И вдруг до него дошло, что теперь он уже никогда ни о чем ее не спросит.

* * *

Амели спрятала рулон в своем платяном шкафу и снова села за компьютер, но ей уже было не до Интернета. Картины словно звали ее из шкафа: «Посмотри на нас! Ну давай! Достань нас!»

Она развернулась на вращающемся кресле и уставилась на шкаф, пытаясь заглушить угрызения совести. Внизу хлопнули дверцы машины, щелкнул замок входной двери.

— Мы вернулись! — крикнул отец.

Амели спустилась на минутку вниз, чтобы поприветствовать людей, у которых жила. Хотя Барбара и эти маленькие пиявки приняли ее как свою, у нее не поворачивался язык даже про себя, тем более вслух, назвать их своей семьей. Потом она вернулась в свою комнату, легла на кровать и задумалась. За стеной громко спустили воду в унитазе. Что же там такое на этих картинах? Тис обычно рисует всякую абстрактную муру, если не считать этого улетного портрета, который он позавчера написал с нее. Но с чего это ему вдруг понадобилось прятать свои картины? Похоже, на них изображено что-то очень важное для него, потому что он даже сам к ней пришел, чего раньше никогда не делал, и попросил никому картины не показывать. Странно!

Амели дождалась, когда в доме все стихло, подошла к шкафу и достала рулон. Он был довольно увесистый. В нем, наверное, было несколько картин. И они не пахли краской, как только что написанные. Она осторожно развязала многочисленные узлы и развернула рулон. В нем оказалось восемь картин маленького формата, написанных в необычной для Тиса манере — очень предметно и детально, с людьми, которые… Амели в ужасе застыла и уставилась на первую картину. По спине у нее побежали мурашки, а сердце учащенно забилось. Перед каким-то большим сараем с широко раскрытыми воротами два парня склонились над распростертой на земле белокурой девушкой, голова которой лежала в луже крови. Третий парень, с черными вьющимися волосами, стоял рядом, а четвертый, с перекошенным от страха, лицом, бежал прямо на зрителя. И этим четвертым был Тис! Она принялась лихорадочно рассматривать остальные картины.

— О господи!.. — прошептала она.

Сарай с открытыми воротами, рядом с ним приземистый хлев, те же действующие лица. Тис сидит рядом с сараем, темноволосый парень стоит перед открытой дверью хлева и смотрит внутрь. Один из парней насилует белокурую девушку, другой держит ее. Амели судорожно глотнула и взялась за следующую картину. Опять сарай, другая девушка с длинными черными волосами в короткой голубой юбке целуется с мужчиной. Он положил ей руку на грудь, а она обвила его одной ногой. Они были как живые. На заднем плане, в полутьме сарая, — опять тот парень с вьющимися волосами. Изображения выполнены с фотографической точностью. Тис передал каждую деталь — цвет одежды, бусы на девушке, надпись на футболке! Невероятно! Место действия, без всякого сомнения, — двор Сарториусов. И показаны на этих картинах те самые, сентябрьские события 1997 года. Амели разгладила ладонями последнюю картину и похолодела от ужаса. В доме было так тихо, что она слышала, как стучит в ее ушах кровь. На картине был изображен мужчина, с которым целовалась черноволосая девушка. Она знала его. Она хорошо его знала.

Пятница, 14 ноября 2008 года

— Доброе утро!

Грегор Лаутербах кивнул секретарше Инес Шюрманн-Лидтке и вошел в свой большой кабинет в гессенском Министерстве культуры на Луизенплац в Висбадене. У него сегодня был напряженнейший график. В восемь — совещание с государственным секретарем, в десять речь на пленуме, в которой он должен был представить бюджет на будущий год. Потом короткий совместный обед с представителями делегации учителей из штата Висконсин, с которым у Гессена был договор о дружбе и сотрудничестве. На письменном столе уже лежала почта, рассортированная по степени важности и разложенная соответственно по разноцветным прозрачным папкам. На самом верху стопки лежала корреспонденция на подпись. Лаутербах расстегнул пиджак и сел за стол, чтобы поскорее разобраться с самыми важными бумагами. Без двадцати восемь. Государственный секретарь, конечно же, как всегда, явится минута в минуту.

— Ваш кофе, господин министр.

Инес Шюрманн-Лидтке вошла и поставила перед ним дымящуюся чашку с кофе.

— Спасибо, — улыбнулся Лаутербах.

Эта женщина была не только умной и необыкновенно толковой секретаршей, но к тому же еще и красавицей: великолепная фигура, темные волосы, большие темные глаза и удивительная золотисто-молочная кожа. Она немного напоминала ему Даниэлу, его жену. Иногда он позволял себе похотливые дневные грезы, в которых Инес играла главную роль, но в реальности его поведение по отношению к ней было безукоризненным. Два года назад, вступая в должность, он имел возможность заменить весь персонал своей канцелярии, но Инес сразу же ему понравилась, и она отблагодарила его за то, что он оставил ее, беззаветной преданностью и невероятным усердием.

— Вы сегодня опять потрясающе выглядите! — сказал он и сделал глоток кофе. — Зеленый цвет вам очень к лицу.

— Спасибо! — Она польщенно улыбнулась, но уже через секунду опять приняла сугубо деловой вид и быстро прочитала ему список звонивших, которые просили с ними связаться.

Подписывая составленные Инес письма, Лаутербах слушал вполуха. Когда она закончила, он протянул ей стопку писем. Она вышла, и он принялся разбирать почту. Четыре письма были адресованы ему лично. Он вскрыл все четыре конверта ножом для разрезания бумаги, быстро пробежал глазами первые два письма и отложил их в сторону. Открыв третье, он похолодел от ужаса:

Если ты и дальше будешь держать пасть на замке, с тобой ничего не случится. Вздумаешь болтать — полиция узнает, что ты тогда потерял в сарае, в котором трахал свою несовершеннолетнюю ученицу.

Привет от Белоснежки!

Во рту у него вдруг все пересохло. К письму прилагалась ксерокопия фотографии связки ключей. Страх могильным холодом пополз по его жилам, и в то же время его бросило в пот. Это письмо было не шуткой, это была реальная, серьезная угроза. Кто же его написал? Кто мог знать о его мимолетном приключении с этой девочкой? И почему, черт возьми, это письмо пришло именно сейчас? Сердце бешено колотилось и, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Одиннадцать лет он успешно вытеснял из сознания те события. И вот все вдруг ожило и стало таким близким, как будто это произошло вчера. Он встал, подошел к окну и уставился на пустынную площадь Луизенплац, постепенно выступающую из предрассветной мглы хмурого ноябрьского утра. Он медленно вдохнул и так же медленно выдохнул. Только не терять самообладания! В одном из ящиков письменного стола он откопал старую записную книжку. Взявшись за трубку телефона, он с досадой отметил, что рука его дрожит.

* * *

Старый корявый дуб стоял в передней части обширного парка, метрах в пяти от стены, окружавшей участок. Она только сейчас обнаружила домик на дереве. Наверное, потому, что летом его скрывала густая листва. В мини-юбке и в колготках непросто было карабкаться наверх по не внушающим доверия скользким от дождя ступенькам дряхлой лесенки. Не дай бог, Тису стукнет в голову именно сейчас выйти из своей мастерской! Он, конечно, сразу поймет, зачем она сюда лезет. Наконец она добралась до домика и на четвереньках вползла внутрь. Это была довольно прочная деревянная будка наподобие охотничьих вышек в лесу. Амели осторожно выпрямилась и посмотрела вниз через переднее окошко. Так и есть, все сходится! Она достала из кармана куртки свой iPod и загрузила картины, которые сфотографировала ночью. Это была та самая точка съемки. Отсюда почти вся деревня была как на ладони, а верхняя часть усадьбы Сарториусов с сараем и хлевом находилась прямо под ней. Каждую деталь можно было видеть даже невооруженным глазом. Если принять во внимание, что лавровишня одиннадцать лет назад была еще маленьким кустиком, то автор картин должен был наблюдать события именно с этой точки. Амели прикурила сигарету и уперлась ногами в деревянную стенку. Кто же здесь сидел? Во всяком случае, не Тис — он был изображен на трех из восьми картин. Может, кто-то сделал отсюда фотоснимки, которые он потом срисовал? Еще больше ее занимал вопрос, кто были остальные. Лаура Вагнер и Штефани Шнеебергер (Белоснежка) — это понятно. И мужчину, который развлекался с Белоснежкой, она тоже знала. Но кто были эти парни? Амели задумчиво курила и размышляла, что ей делать со всей этой информацией. Полиция автоматически исключается. С легавыми у нее был только отрицательный опыт. Из-за них-то ее и упекли в эту дыру, к предку, о котором она до этого двенадцать лет ничего не слышала, если не считать поздравлений с днем рождения и с Рождеством. Второй вариант, отец и мачеха, тоже неизбежно кончится полицией, поэтому тоже отпадает.

Какое-то движение на участке Сарториусов привлекло ее внимание. Тобиас вошел в сарай, через какое-то время затарахтел мотор старого трактора. Наверное, решил воспользоваться относительно сухой погодой и продолжить «расчистные работы». А что, если рассказать о картинах ему?

* * *

Хотя фрау доктор Энгель недвусмысленно дала понять, что никаких новых расследований по делу о двойном убийстве двенадцатилетней давности не будет, Пия продолжала штудировать те шестнадцать папок. Не в последнюю очередь, чтобы отвлечься от угрозы, скрытой за лаконичными словами строительной комиссии. Мысленно она уже обставила новый дом в Биркенхофе и превратила его в элегантно-уютное жилище, о каком давно мечтала. Кое-что из мебели Кристофа прекрасно вписывалось в эти архитектурные фантазии: старинный, исцарапанный обеденный стол, за которым спокойно разместятся двенадцать персон, мятый кожаный диван из его зимнего сада, антикварный декоративный шкаф, изящная кушетка-рекамье… Пия вздохнула. Может, все еще обернется к лучшему и строительная комиссия даст разрешение на перестройку.

Она вновь сосредоточилась на лежавшей перед ней папке, прочла один отчет и выписала себе две фамилии. У нее осталось странное чувство от последней встречи с Тобиасом Сарториусом. А что, если он все эти годы говорил правду? Что, если он действительно не убивал этих девушек? И настоящий убийца до сих пор разгуливает на свободе, не говоря уже о том, что судебная ошибка отняла у Тобиаса Сарториуса десять лет жизни и разорила его отца? Рядом со своими записями она рисовала схему Альтенхайна. Кто где жил? Кто с кем дружил? На первый взгляд Тобиаса Сарториуса и его родителей в то время все в деревне уважали и даже любили. Но если внимательно читать между строк, то в словах свидетелей явно сквозит зависть. Тобиас Сарториус был видным, красивым парнем, умным, хорошо развитым физически, щедрым. Казалось бы, его ждало прекрасное будущее. Никто не говорил ничего плохого о лучшем ученике в классе и лучшем спортсмене, за которым бегали толпы поклонниц. Пия просмотрела несколько фотографий. Как же должны были чувствовать себя на его фоне неприметные друзья со своими лоснящимися, прыщавыми физиономиями? Которые всегда были в тени, всегда шли вторым сортом, недостойные внимания самых красивых девочек? Вряд ли тут обошлось без зависти и ревности. И вот многим из них представляется возможность отомстить за все свои маленькие обиды и поражения: «…Да, вообще-то Тобиас вспыльчивый парень, его иногда здорово заносит, особенно когда он выпьет. Тогда с ним шутки плохи…» — показал один из его друзей. Его бывший учитель охарактеризовал его как очень способного ученика, который все схватывал на лету, но умел и трудиться, а порой проявлял невероятную усидчивость и дисциплинированность. Лидер по природе, уверен в себе, порой заносчив, довольно зрелый для своего возраста. Единственный ребенок в семье, любовь и гордость родителей. Правда, очень трудно переносил соперничество, поражения и неудачи. Черт, где же она это читала? Пия перелистала страницы взад и вперед. Протокол допроса учителя, у которого в то время учились и обе девушки, исчез. Пия недоуменно застыла на несколько секунд, потом отыскала на столе среди бумаг свои записи, сделанные на прошлой неделе, и сравнила перечень фамилий со списком, который составила сегодня.

— Вот это номер! — произнесла она растерянно.

— Что такое? — Остерманн, жуя, посмотрел на нее поверх своего монитора.

— Я не нахожу в папке протоколы допроса Грегора Лаутербаха по делу Штефани Шнеебергер и Тобиаса Сарториуса, — ответила она, продолжая листать материалы дела. — Как такое может быть?

— Наверное, они в другой папке. — Остерманн сунул в рот очередное печенье и продолжил работу.

У него была почти патологическая страсть к жирному сливочному печенью, и Пия уже не один год удивлялась, как это ее коллега до сих пор еще не растолстел. У него должен был быть феноменальный обмен веществ, чтобы сжигать эти тысячи калорий, которые он вбивал в себя каждый день. Она бы на его месте уже, наверное, не ходила, а каталась, как футбольный мяч.

— Нет! — Пия покачала головой. — Они просто исчезли. Испарились!

— Пия! — с ленивой укоризной произнес Остерманн. — Мы находимся в полиции! Здесь никто не может так просто войти и стащить у тебя протокол из папки!

— Знаю. Но факт есть факт: их нет. Они исчезли. На прошлой неделе я их еще читала.

Пия наморщила лоб. Кого могло заинтересовать старое дело? Зачем и кому могло понадобиться воровать какие-то уже никому не нужные протоколы допросов? На столе у нее зазвонил телефон. Она взяла трубку. В Валлау грузовик улетел в кювет и, несколько раз перевернувшись, загорелся. Водитель тяжело ранен, а среди обломков автомобиля пожарные обнаружили два обгоревших до неузнаваемости трупа. Вздохнув, она захлопнула папку и положила свои записи в ящик стола. Ползать под дождем по грязи — удовольствие ниже среднего.

* * *

Ветер завывал за стенами сарая, свистел в стропилах на чердаке и остервенело тряс ворота, словно просясь внутрь. Тобиас не обращал на это внимания. После обеда он говорил по телефону с одним агентом по недвижимости и договорился, что тот на следующей неделе в среду приедет посмотреть их хозяйство. Так что к среде двор, сарай и хлев должны были быть в идеальном порядке. Он с силой швырял одну за другой старые автомобильные покрышки в прицеп трактора. Они горой высились в углу сарая. Отец держал их, чтобы придавливать брезент, которым накрывал прессованные кипы сена и соломы в поле. Ни сена, ни соломы давно уже не было, и покрышки только зря занимали место.

Тобиаса целый день преследовала тень одного мимолетного воспоминания, и он уже измучился, тщетно пытаясь вспомнить, что именно не давало ему покоя. Кто-то из его друзей вчера вечером в гараже сказал что-то такое, что вызвало в его мозгу одну интересную ассоциацию, но это маленькое впечатление провалилось куда-то в глубь подсознания, и, как он ни старался, ему никак не удавалось извлечь его оттуда.

Запыхавшись, он остановился, чтобы перевести дух, вытер тыльной стороной ладони пот со лба. От двери потянуло холодом. Заметив боковым зрением какое-то движение, он повернулся и испуганно вздрогнул. В сарай вошли трое в зловещих черных ку-клукс-клановских колпаках с прорезями для глаз; одеты они были тоже во все черное. Один из вошедших запер дверь на тяжелый железный засов. Они молча стояли у входа и смотрели на него сквозь прорези. Бейсбольные биты, которые они держали в руках, не оставляли сомнений относительно их намерений. Адреналин мгновенно заполнил все клетки его организма, с головы до пят. Он не сомневался, что двое из них были теми самыми «непрошеными гостями», которые избили Амели. Они пришли, чтобы наконец накрыть главную цель — его. Он медленно отступал назад, лихорадочно соображая, как выйти из положения. В сарае не было ни окон, ни второго выхода. Зато была приставная лестница, ведущая на бывший сеновал! Это его единственный шанс. Он заставил себя не смотреть на нее, чтобы не выдать своих мыслей. Несмотря на внутреннюю панику, ему удалось сохранить спокойствие. Он должен был во что бы то ни стало первым добежать до лестницы. Когда расстояние между ними сократилось метров до пяти, он бросился бежать. Через несколько секунд он уже карабкался наверх что было сил. Мощный удар битой обрушился на его левую ногу выше колена. Боли он не почувствовал, но нога сразу же занемела, словно отнялась. Стиснув зубы, он полез дальше, но один из преследователей оказался проворнее других. Он успел крепко вцепиться ему в ногу. Тобиас, держась за перекладину, пнул его свободной ногой. Тот издал приглушенный крик и отпустил ногу. Рука Тобиаса вдруг схватила пустоту, он чуть не упал вниз: впереди не хватало трех ступенек! Он бросил взгляд вниз, почувствовал себя кошкой на голом дереве, спасающейся от трех кровожадных ротвейлеров. Изловчившись, он дотянулся до следующей ступеньки и отчаянным рывком подтянулся на руках; левая нога почти не работала.

Наконец он вскарабкался наверх. Двое поднимались по лестнице вслед за ним, третий куда-то пропал. Тобиас затравленно озирался по сторонам. Лестница была прикручена болтами к балкам, так что оттолкнуть ее он не мог! Он доковылял до самого низкого места покатой кровли, выдавил черепицу, потом еще одну, каждые две секунды оглядываясь на лестницу. Показалась голова первого преследователя. Зараза! Дыра все еще была слишком маленькой, чтобы протиснуться в нее. Убедившись в бессмысленности этой затеи, он метнулся к люку, под которым стоял прицеп трактора с покрышками. С отчаянием обреченного он прыгнул вниз. Один из преследователей стал быстро спускаться обратно по лестнице, как огромный черный паук. Тобиас, соскользнув с покрышек на землю, лихорадочно шарил вокруг в поисках хоть какого-нибудь предмета, который можно было использовать в качестве оружия. Сердце бешено колотилось в груди. Он на секунду замер в раздумье, потом, поставив все на одну карту, помчался к двери сарая.

Они настигли его в тот момент, когда он уже схватился за засов. Удары посыпались на него градом, обжигая болью плечи, спину, руки. Колени у него подогнулись, он упал и закрыл руками голову. Они молча, без единого слова или возгласа, лупили его битами и ногами. Наконец, схватив его за руки, они силой развели их в стороны, стащили с него свитер и футболку. Тобиас стиснул зубы, чтобы не стонать или, чего доброго, не взмолиться о пощаде. Один из них принялся делать петлю из бельевой веревки. Как Тобиас ни пытался вырваться, перевес сил был на их стороне. Они связали ему ноги и руки за спиной, надели на шею петлю, протащили его голым телом по грубому, ледяному полу к противоположной стене сарая, сунули в рот вонючий кляп и завязали глаза. Он тяжело дышал, сердце его колотилось. Стоило ему пошевелиться, как веревка перекрывала доступ воздуха. Он прислушался, но не услышал ничего, кроме завывания ветра снаружи. Может, они решили, что с него хватит? Может, они и не собирались его убивать? Может, они уже ушли? Его напряжение немного спало, мышцы расслабились. Но радость его была преждевременной. Он вдруг услышал шипение и почувствовал запах краски. Потом на него обрушился первый удар, который пришелся прямо по переносице. Она сломалась с тихим треском, который прогремел в его сознании, как выстрел. Из глаз у него брызнули слезы, кровь хлынула в нос. Тряпка во рту почти не пропускала воздуха. Его опять охватила паника. На этот раз во сто крат сильнее, чем прежде, потому что теперь он не видел своих врагов. На него опять посыпались удары и пинки, и за эти секунды, растянувшиеся для него на часы, дни и недели, он окончательно убедился в том, что они все-таки пришли, чтобы убить его.

* * *

В «Черном коне» в этот вечер царил штиль. Обычная компания игроков в скат за столом завсегдатаев была не в полном составе. Не было и Йорга Рихтера, отчего настроение его сестры, Йенни Ягельски, упало до нулевой отметки. Она сегодня собиралась на родительское собрание в детский сад, но уйти в отсутствие брата, оставив заведение на произвол персонала, она не могла. Тем более что и Розвита отпросилась, потому что плохо себя чувствовала, и они с Амели обслуживали посетителей вдвоем.

Йорг Рихтер и его приятель Феликс Питч явились в половине десятого. Они сняли мокрые куртки и сели за один из свободных столов. Вскоре к ним присоединились еще двое мужчин, которых Амели частенько видела с братом своей начальницы. Йенни, как ангел мщения, тяжело двинулась на брата, но тот дал ей решительный и лаконичный отпор. Она вернулась за стойку, сжав губы; шея ее от ярости покрылась красными пятнами.

— Дай нам четыре пива и четыре рюмки водки! — крикнул Йорг Рихтер Амели.

— Перебьешься!.. — зло прошипела Йенни. — Скотина безрогая!

— Но остальные-то — гости, — заметила Амели невинно.

— Они что, уже заплатили тебе? — отрезала Йенни.

Амели покачала головой.

— «Гости»! — передразнила Йенни. — Паразиты это, а не гости!

Минуты через две Йорг сам протопал за стойку и нацедил четыре кружки пива. Настроение у него было не намного лучше, чем у сестры. Между ними вспыхнула короткая яростная перепалка полушепотом. Амели гадала, что могло произойти. Воздух в трактире был словно пропитан агрессией. Толстый Феликс Питч побагровел, остальные тоже сидели с мрачными минами. Из задумчивости Амели вывели трое запоздавших любителей ската, громко ввалившиеся в зал и еще на пути к круглому столу заказавшие ей два шницеля с жареным картофелем, ромштекс и пшеничное пиво. Сбросив свои мокрые куртки и плащи, они расселись за столом. Один из троих, Лютц Рихтер, сразу же начал что-то тихо рассказывать. Остальные внимательно его слушали. Когда Амели подошла к столу с пивом, он умолк и дождался, когда она отойдет на безопасное расстояние. Амели не придала особого значения странному поведению мужчин. Она опять задумалась о картинах Тиса. Может быть, все же лучше выполнить просьбу Тиса и держать язык за зубами?

* * *

Он вошел в прихожую, снял промокшую куртку и грязные ботинки. В зеркале возле вешалки он встретился взглядом со своим отражением и невольно опустил глаза. Зря они это сделали. Зря. Если Терлинден узнает — мало им не покажется. Он пошел в кухню, достал бутылку пива из холодильника. Мышцы у него болели, а завтра наверняка еще и проявится куча синяков на руках и ногах. Здорово тот брыкался! Но это ему не помогло, с троими ему не справиться.

За спиной у него послышались шаги.

— Ну что? — спросила жена с любопытством. — Как все прошло?

— Нормально, — ответил он, не оборачиваясь.

Взяв открывашку из ящика стола, он приставил ее к горлышку бутылки. Металлическая пробка прошипела, чпокнула и отскочила. Он поежился. С таким же звуком сломалась переносица Сарториуса под его кулаком.

— Он… того?.. — Жена не решилась произнести вслух это слово.

Он обернулся и посмотрел на нее.

— Наверное… — ответил он, садясь на шаткий кухонный стул, тяжело заскрипевший под его тяжестью.

Он сделал глоток пива. Оно показалось ему выдохшимся. Те хотели оставить потерявшего сознание Сарториуса с тряпкой во рту, чтобы он медленно задохнулся, но он, уходя, незаметно вытащил кляп.

— Во всяком случае, мы его хорошо проучили…

Его жена подняла брови и отвернулась.

— «Проучили»!.. Молодцы! — произнесла она с презрением.

Он вспомнил, как Тобиас смотрел на них, вспомнил страх смерти в его глазах. Только после того, как они завязали ему глаза, он тоже смог участвовать в избиении. И всю злость на себя за свою мягкотелость вложил в удары и пинки. Теперь ему было стыдно за это. Нет, зря они это сделали! Зря!

— Трусы несчастные! — прибавила жена.

Он с трудом подавил вспышку гнева. Чего она от него хотела? Чтобы он убил человека? Соседа? Им здесь сейчас только легавых недоставало, чтобы они рыскали по всей деревне, вынюхивали и выспрашивали! Здесь и так хватало тайн, которые лучше было бы похоронить навсегда…

* * *

Хартмут Сарториус проснулся около полуночи. Телевизор все еще работал, шел какой-то зверский, кровавый триллер: обезумевшие от ужаса тинейджеры с визгом разбегались от маньяка в маске, который отправлял их одного за другим на тот свет с помощью топора и бензопилы. Сарториус нащупал пульт дистанционного управления и выключил телевизор. Потом тяжело поднялся, превозмогая боль в коленях. На кухне горел свет, накрытая крышкой сковорода со шницелем и жареным картофелем стояла на плите нетронутой. Часы на стене показывали четверть первого. Куртки Тобиаса на вешалке не было, но ключи от машины лежали на полочке перед зеркалом в прихожей, значит, он не уехал. Парень явно перегибает палку в своем хозяйственном рвении. Вбил себе в голову, что, кровь из носа, должен на следующей неделе представить маклеру усадьбу в идеальном состоянии. Сам он, хотя и во всем соглашался с сыном, знал, что насчет маклера он обязан сначала поговорить с Клаудиусом. Тот как-никак был единственным, полновластным хозяином всего их недвижимого имущества.

Хартмут Сарториус сходил по малой нужде в уборную, потом выкурил за кухонным столом сигарету. Было уже без двадцати час. Тяжело вдохнув, он встал, пошел в прихожую, надел старую вязаную кофту, потом открыл дверь и шагнул в темную, дождливую и ветреную ночь. К его удивлению, прожектор на углу дома не включился при его появлении, хотя Тобиас всего три дня назад установил датчик движения. Он пересек двор и увидел, что в сарае и в хлеву тоже было темно. Но машина и трактор стояли на месте. Может, Тобиас пошел к друзьям. Он нажал на кнопку выключателя в коровнике, но свет не загорелся. Выключатель щелкал, но света не было. У Сарториуса стало тревожно на душе. Не случилось ли чего-нибудь с Тобиасом, пока он безмятежно спал в доме перед телевизором?

Он отправился в кухню, где находился блок предохранителей. Кнопки трех предохранителей торчали наружу. Он утопил их, и в ту же секунду ярко вспыхнули прожектора над дверью хлева и над воротами сарая. Он опять пересек двор, чертыхнулся, угодив в лужу ногой, обутой в войлочный шлепанец.

— Тобиас!

Он остановился, прислушался. Ни звука. Хлев был пуст, никаких следов сына он там не обнаружил. Он пошел дальше. Ветер трепал его волосы, пронизывал насквозь. Вязаная кофта не спасала от холода. Буря разорвала густую завесу облаков; обрывки туч неслись мимо месяца. В бледном лунном свете три огромных мусорных контейнера, стоявшие в дальнем конце двора, казались вражескими танками. Его чувство тревоги усилилось, когда он увидел, что одна створка ворот сарая со скрипом раскачивается на ветру. Он попытался удержать ее, но она, словно живая, рвалась из рук. Он изо всех сил потянул ее за собой и закрыл. Прожектор над воротами погас, но он мог ориентироваться на своем участке даже с закрытыми глазами и мгновенно нащупал выключатель.

— Тобиас!

Неоновые лампы загудели и вспыхнули. В глаза ему ударили красные буквы на стене: ЧТО ПОСЕИШ, ТО И ПОЖНЕШ! Сначала ему бросились в глаза орфографические ошибки, и только потом он увидел скорчившееся на земле тело. Его охватил такой ужас, что он затрясся. Нетвердыми шагами он прошел к противоположной стене, опустился на колени и похолодел от представившегося ему зрелища. На глаза у него навернулись слезы. Тобиас был связан по рукам и ногам, веревка была затянута так туго, что глубоко врезалась ему в шею. Глаза были завязаны, на лице и голом туловище пестрели многочисленные следы жестокой расправы. По-видимому, это произошло несколько часов назад, потому что кровь уже успела засохнуть.

— Боже мой, боже мой, Тоби!..

Он принялся дрожащими пальцами развязывать узлы. На спине Тобиаса было написано красной аэрозольной краской: УБИЙЦА! Он коснулся рукой плеча сына, и у него перехватило дыхание от страха: кожа Тобиаса была ледяной.

Суббота, 15 ноября 2008 года

Грегор Лаутербах беспокойно ходил взад-вперед по гостиной. Он выпил уже три стакана виски, но успокаивающее действие алкоголя на этот раз не наступило. Целый день он успешно вытеснял из сознания угрожающее содержание анонимного письма, но стоило ему переступить порог собственного дома, как страх вновь навалился на него. Даниэла уже лежала в постели, он не хотел ее беспокоить. Ему пришла в голову мысль позвонить любовнице и встретиться с ней — просто чтобы отвлечься от мрачных раздумий. Но после минутного колебания он отказался от этого намерения. Придется ему на сей раз обойтись без посторонней помощи. Он принял снотворное и лег в постель. Но около часа ночи его вырвал из сна телефонный звонок. Звонки в такое время не сулили ничего хорошего. Дрожа всем телом и обливаясь потом, он лежал в своей кровати и ждал. Даниэла ответила на звонок из своей комнаты. Через несколько минут она тихо, чтобы не разбудить его, прошла по коридору. Дождавшись, когда за ней захлопнется дверь, он встал и спустился вниз. Его жене случалось время от времени принимать экстренные ночные вызовы пациентов. Он не держал в голове графиков ее дежурств.

Тем временем было уже начало четвертого, и он находился на грани нервного срыва. Кто же мог прислать ему это письмо? Кто знал о нем и Белоснежке и о потерянной связке ключей? Боже, на кону стояла его карьера, его репутация, вся его жизнь! Если это или другое такое же письмо попадет не в те руки, ему конец. Пресса только и ждет громкого скандала! Он вытер влажные от пота руки о махровый халат, налил себе еще виски, на этот раз тройную порцию, и сел на диван. Свет горел только в прихожей, в гостиной было темно. Даниэле он не мог рассказать о письме. Ему и тогда следовало утаить от нее свои похождения. Это ведь она семнадцать лет назад построила и оплатила этот дом. На свое скудное чиновничье жалованье он никогда бы не смог позволить себе такую виллу. Ей доставило особое удовольствие взять его, жалкого школьного учителя, под свое крыло и ввести в солидные общественные и политические круги. Даниэла была хорошим врачом, и у нее было много богатых и влиятельных частных клиентов, которые распознали в ее муже талантливого политика и оказали ему свое покровительство. Грегор Лаутербах был всем обязан своей жене, это он хорошо прочувствовал тогда, после той истории, увидев реальную угрозу лишиться ее благосклонности и поддержки. Он долго не мог поверить своему счастью, когда она его все же простила. В свои пятьдесят восемь лет она выглядела потрясающе, и это было источником его постоянной тревоги. Хотя они с тех пор ни разу не спали вместе, он любил Даниэлу всем сердцем. Все остальные женщины, проходившие, а точнее, пробегавшие через его жизнь и постель, были ничего не значащими, чисто физическими явлениями. Он не хотел потерять Даниэлу. Нет, ему нельзя было ее потерять! Ни при каких обстоятельствах. Она слишком много знала о нем, она знала его слабости, его комплексы, его страх перед собственной несостоятельностью, который ему постепенно удалось обуздать.

Услышав звук открываемого замка, Лаутербах вздрогнул. Он встал и прошлепал в прихожую.

— Ты не спишь? — удивилась Даниэла.

Она, как всегда, была спокойна и невозмутима, и он вдруг почувствовал себя, как моряк посреди бушующего моря, увидевший вдали спасительный свет маяка.

Она пристально посмотрела на него и принюхалась.

— Ты пил?.. Что-нибудь случилось?

Как хорошо она его знала! Ему еще никогда не удавалось ввести ее в заблуждение. Он сел на нижнюю ступеньку лестницы.

— Я никак не могу уснуть, — сказал он, но не стал ни объяснять, ни выдумывать причин своей бессонницы. Он вдруг почувствовал острую, непреодолимую потребность в ее материнской любви, в ее объятиях, в ее утешении.

— Я дам тебе лоразепам.

— Нет! — Лаутербах поднялся, покачнулся и протянул к ней руку. — Я не хочу никаких таблеток. Я хочу… — Он умолк, наткнувшись на ее удивленный взгляд, и ему стало стыдно от сознания собственного убожества.

— Чего ты хочешь? — тихо спросила она.

— Я… хочу сегодня… просто спать рядом с тобой, Дани… — едва слышно произнес он сиплым голосом. — Пожалуйста!..

* * *

Пия внимательно всмотрелась в черты Андреа Вагнер, сидевшей перед ней за кухонным столом. Она только что сообщила ей, что судебно-медицинская экспертиза закончена и они могут наконец похоронить останки дочери. Поскольку на лице у матери погибшей девушки были написаны спокойствие и невозмутимость, Пия решила задать ей несколько вопросов об отношениях ее дочери с Тобиасом Сарториусом.

— Зачем вам это? — со злостью спросила та.

— Я внимательно ознакомилась с делом Сарториуса, — ответила Пия. — И меня не покидает ощущение, что мои коллеги в свое время что-то упустили из вида. Когда мы сообщили Тобиасу Сарториусу о том, что нашли останки Лауры, мне показалось, что он действительно ничего не знает об обстоятельствах ее исчезновения. Не поймите меня превратно, я совсем не хочу сказать, что считаю его невиновным.

Андреа Вагнер долго молча смотрела на нее потухшим взглядом.

— Я давно перестала думать обо всем этом, — ответила она наконец. — Мне и без того было нелегко жить, зная, что все только и говорят о нас. Моим младшим детям тоже пришлось несладко — на них постоянно лежала тень погибшей сестры. Я истратила все свои силы на то, чтобы у них было мало-мальски нормальное детство. Но это не так-то просто с таким отцом, который каждый день напивается в «Черном коне» до беспамятства, потому что никак не может смириться с тем, что произошло.

В ее словах не было горечи, она просто констатировала факты.

— Я больше не подпускаю к себе эту тему, — продолжала она. — Иначе бы здесь все давно уже пошло под откос. — Она указала рукой на горы бумаг на столе. — Неоплаченные счета, напоминания о задолженности… Я хожу работать в супермаркет в Бад-Зодене, чтобы дом и мастерская не пошли с молотка и мы не оказались в том же положении, что и Сарториус. Надо же как-то жить дальше. Я просто не могу себе это позволить — жить прошлым, как мой муж.

Пия молчала. Она не в первый раз сталкивалась с такими ситуациями, когда какое-нибудь несчастье выбивало из колеи или совершенно разрушало жизнь целой семьи. Какими же сильными должны быть такие люди, как Андреа Вагнер, чтобы день за днем просыпаться утром и продолжать борьбу, не имея ни малейшей надежды на успех! Было ли у этой женщины вообще что-нибудь в жизни, что приносило ей радость?

— Я знаю Тобиаса с самого его рождения, — продолжала Андреа Вагнер. — Мы дружили с их семьей, как и со всеми остальными в деревне. Мой муж был начальником пожарной команды и тренером в молодежном спортивном клубе, а Тобиас был его лучшим нападающим. Манфред всегда им гордился. — По ее бледному, горестному лицу скользнула улыбка, но тут же погасла. Она вздохнула. — Никто от него такого не ожидал. И я тоже. Но как говорится, чужая душа — потемки…

— Да, вы правы, — кивнула Пия.

Вагнеры действительно хлебнули горя, и у нее пропало желание бередить старые раны фрау Вагнер. В сущности, у нее вообще не было никаких оснований приставать к ней с расспросами по давно закрытому делу. Если не считать этого смутного чувства.

Она попрощалась, вышла из дома и направилась через захламленный двор к своей машине. Из мастерской доносился визг пилы. Пия остановилась, подумала две-три секунды, потом развернулась и открыла дверь в мастерскую. Ничего в этом плохого не будет, если она сообщит и Манфреду Вагнеру о том, что он через несколько дней сможет похоронить останки своей дочери и навсегда перевернуть последнюю страницу этой страшной главы своей жизни. Может, он наконец найдет в себе силы начать новую жизнь. Он стоял к ней спиной, у верстака, и распиливал доску с помощью ленточной пилы. Когда он выключил станок, Пия окликнула его. Он был без наушников, в обычной замызганной бейсболке, в углу рта у него висела погасшая сигарилла. Он скользнул по Пии недружелюбным взглядом и нагнулся за следующей доской. При этом его сползшие штаны с пузырями на коленях обнажили не самую презентабельную часть его волосатой спины.

— Чего вы хотите? — пробурчал он невнятно. — Я занят.

С момента их первой встречи он не брился, от его одежды исходил резкий запах застарелого пота. Пия поежилась и невольно отступила на шаг. Как фрау Вагнер может жить рядом с этим опустившимся человеком? Ее сочувствие к ней еще больше усилилось.

— Господин Вагнер, я только что от вашей супруги, но решила сказать и вам… — начала Пия.

Вагнер выпрямился и повернулся к ней.

— Судебно-медицинская экспертиза… — Пия умолкла.

Бейсболка! Борода! Сомнений не было. Перед ней стоял тот самый мужчина, которого они разыскивали по снимку, вырезанному из видеозаписи на перроне.

— Что?

Выражение его лица представляло собой смесь неприязни и безразличия. Но потом он вдруг побледнел, словно прочел мысли Пии. Он попятился, в глазах его застыло выражение вины.

— Это… это был несчастный случай… — пробормотал он и беспомощно всплеснул руками. — Честное слово, я не хотел! Я… просто хотел поговорить с ней, клянусь!

Пия глубоко вдохнула. Значит, она все же оказалась права в своем предположении, что между нападением на Риту Крамер и осенними событиями 1997 года была прямая связь.

— Но… но… когда я услышал, что этот… этот ублюдок вышел из тюрьмы и вернулся в Альтенхайн… во мне опять все всколыхнулось. Я подумал: я же хорошо знаю Риту. Мы же раньше были друзьями. Я решил просто поговорить с ней, чтобы она уговорила его убраться отсюда… А она побежала от меня… Да еще стала махать кулаками и пинаться… и я вдруг… я вдруг так разозлился…

Он умолк.

— Ваша жена знала об этом?

Он молча покачал головой. Его плечи обвисли.

— Сначала нет. А потом она увидела фото…

Конечно, Андреа Вагнер узнала своего мужа, как узнали его и все остальные, кому они показывали снимок. Они молчали, чтобы защитить его. Он был один из них, человек, который потерял дочь, да еще таким страшным образом. Возможно, они даже считали несчастье, которое он причинил семье Сарториус, справедливым возмездием.

— Вы что же, думали, что этот номер сойдет вам с рук только потому, что вся деревня пыталась вас выгородить?

Всю жалость к этому человеку у Пии как рукой сняло.

— Нет… — прошептал он. — Я… я и сам хотел идти в полицию…

У него вдруг сдали нервы. Он грохнул кулаком по верстаку.

— Эта скотина, этот убийца отсидел свой срок, а моя Лаура умерла навсегда! Когда Рита не захотела меня даже слушать, у меня вдруг сорвало крышу. И эти перила были такие низкие!..

* * *

Андреа Вагнер стояла с непроницаемым лицом во дворе, скрестив на груди руки, и смотрела, как двое полицейских уводят ее мужа. Взгляд, которым она его проводила, говорил сам за себя. Между ними не осталось и следа какой бы то ни было привязанности, не говоря уже о любви. Единственное, что их связывало, были дети, их бесцветные будни или бесперспективность развода. Муж, который топил свои проблемы в вине, вместо того чтобы решать их. Пия вновь почувствовала глубокое сочувствие к закаленной в страданиях женщине. Будущее супругов Вагнер выглядело не более радужным, чем их прошлое. Она дождалась, когда патрульная машина выехала со двора. Боденштайн был уже в курсе и сказал, что позже допросит Вагнера в комиссариате.

Пия села в свою машину и пристегнулась. Развернувшись, она поехала через промышленную зону, состоявшую преимущественно из владений Терлиндена. За высокими заборами на обширной территории, посреди ухоженных газонов и паркингов, тянулись огромные цеха. Путь к главному корпусу, полукруглому зданию со стеклянным фронтоном, преграждали несколько шлагбаумов и проходная. Перед одним из шлагбаумов ждали своей очереди несколько грузовиков, на другой стороне охранники проверяли въехавшую машину. Какой-то грузовик, следовавший за Пией, посигналил ей: она уже включила сигнал левого поворота, чтобы повернуть на В-519 в сторону Хофхайма, но в последний момент решила все же заглянуть к Сарториусам и повернула направо.

Утренний туман рассеялся, уступив место сухому солнечному дню — прощальная улыбка позднего лета посреди ноября. Альтенхайн казался вымершим. Пия увидела лишь одну молодую женщину, выгуливавшую двух собак, и старика, который, облокотившись на низенькие ворота своего дома, беседовал с пожилой дамой. Она проехала мимо «Черного коня», мимо его еще пустой автостоянки, мимо церкви, взяла крутой поворот вправо и резко затормозила: толстая серая кошка с величавой неторопливостью переходила дорогу, не обращая внимания на машину.

Перед бывшим трактиром Сарториусов стоял серебристый «порше кайен» с франкфуртским номером. Пия припарковала машину рядом с «порше» и вошла во двор через открытые настежь ворота. Горы мусора и металлолома исчезли без следа. Крысы, по-видимому, тоже перебазировались в какое-то более хлебное место. Она поднялась по ступенькам на крыльцо дома и позвонила. Ей открыл Хартмут Сарториус. Рядом с ним стояла молодая светловолосая женщина. Пия не поверила своим глазам, узнав в ней Надю фон Бредо, артистку, известную во всей стране не в последнюю очередь благодаря ее роли комиссара полиции Штайн в гамбургском телесериале «Место преступления». Интересно, что ей здесь понадобилось?

— Ничего, я найду его, — сказала та Сарториусу, казавшемуся рядом с высокой элегантной красавицей еще более жалким, чем обычно. — Спасибо вам! Я не прощаюсь.

Она скользнула по гостье безразличным взглядом и прошла мимо, не поздоровавшись и даже не кивнув. Пия проводила ее взглядом, потом повернулась к Сарториусу.

— Натали — дочь наших соседей, — пояснил тот, прочитав удивление на лице Пии. — Они с Тобиасом вместе играли еще в песочнице, и она все эти годы, пока он сидел, поддерживала с ним контакт. Единственная из всех…

— Понятно, — кивнула Пия.

В конце концов, и знаменитая артистка должна где-то родиться и вырасти. Почему бы и не в Альтенхайне?

— Чем могу быть полезен?

— Ваш сын дома?

— Нет, он пошел прогуляться. Но вы проходите.

Пия прошла вслед за ним в дом и дальше на кухню, которая теперь, как и двор, выглядела гораздо более цивильно, чем во время ее прошлого визита. Почему люди всегда ведут полицейских на кухню?

* * *

Амели задумчиво брела вдоль опушки леса, засунув руки в карманы куртки. После бурной дождливой ночи наступил тихий, мягкий день. Луга, засаженные фруктовыми деревьями, были покрыты тонкой кружевной пеленой тумана. Солнце пробилось сквозь серые тучи, и лес то тут, то там вспыхивал осенними красками. Ветви деревьев перемигивались красными, желтыми и коричневыми огоньками последних листьев. Пахло желудями, сырой землей и дымом от костра, зажженного кем-то на одном из лугов. Амели, сугубо городской житель, жадно вдыхала свежий, прозрачный воздух. Она чувствовала небывалый прилив жизненных сил и не могла не признаться себе, что деревенская жизнь тоже имеет свои прелести. Внизу, в долине, раскинулась деревня. Какой мирной и безмятежной она казалась издалека! Красная машина, как божья коровка, проползла по дороге и исчезла в путанице жмущихся друг к другу домов.

На деревянной скамье у старого поклонного креста сидел мужчина. Подойдя ближе, она с удивлением узнала Тобиаса.

— Привет! — сказала она и остановилась.

Он поднял голову, и ее удивление перешло в ужас: темно-фиолетовые кровоподтеки покрывали всю его левую сторону лица, один глаз заплыл, нос вырос до размеров картофелины, а рваная рана на переносице была зашита.

— Привет, — ответил он.

Они с секунду молча смотрели друг на друга. Его красивые голубые глаза помутнели. Он явно превозмогал сильную боль.

— Они все-таки отловили меня. Вчера вечером, в сарае.

— Ну молодец! Я же тебе говорила… — с укором воскликнула Амели и села рядом с ним.

Они помолчали.

— Вообще-то тебе бы надо было пойти в ментовку… — задумчиво произнесла Амели, явно неуверенная в правильности этой мысли.

Он презрительно фыркнул.

— В жизни не пойду! У тебя нет сигареты?

Амели порылась в рюкзаке, достала помятую пачку сигарет и зажигалку и, прикурив две сигареты, одну протянула Тобиасу.

— Вчера вечером брат Йенни Ягельски довольно поздно пришел в трактир со своим толстым дружком Феликсом. Они сидели еще с двумя типами и как-то очень странно себя вели… — произнесла Амели, не глядя на него. — А за круглым столом не было старого Питча, Рихтера из продуктовой лавки и Трауготта Домбровски. Эти заявились аж около одиннадцати.

— Ммм… — неопределенно промычал Тобиас и сделал очередную затяжку.

— Может, это был кто-нибудь из них.

— Даже наверняка кто-то из них… — ответил он равнодушно.

— Но тогда… если ты знаешь, кто это мог быть… — Амели повернула к нему голову и, встретившись с ним глазами, тут же отвела взгляд. Ей было гораздо легче говорить с ним, не глядя на него.

— Почему ты на моей стороне? — спросил он вдруг. — Я десять лет отсидел за то, что убил двух девушек.

В его голосе не было горечи, только усталость и разочарование.

— А я — три недели. По малолетству. Потому что соврала ментам и сказала, что герыч, который они нашли у моего друга, мой.

— И что ты хочешь этим сказать?

— Что я не верю, что это ты убил тех двух девчонок.

— Спасибо! — Тобиас обозначил поклон и иронично скривил рот. — Должен тебе напомнить, что был суд и на суде они представили кучу улик, которые говорили не в мою пользу.

— Знаю…

Амели пожала плечами. Еще раз затянувшись сигаретой, она отщелкнула окурок через дорогу, посыпанную гравием, на луг. Надо все-таки рассказать ему о картинах! Как же начать? Она решила пойти окольным путем.

— Послушай, а Лаутербахи тогда уже здесь жили? — спросила она.

— Да, — ответил он удивленно. — А почему это тебя вдруг заинтересовало?

— Есть одна картина… — начала она. — Вернее, даже несколько… Я их сама видела. И на трех картинах нарисован Лаутербах.

Тобиас внимательно смотрел на нее. Но на лице у него было написано недоумение.

— Ну, короче… я думаю, что кто-то видел все, что тогда произошло… — продолжила она после паузы. — Мне эти картины дал Тис. Он сказал…

Она не успела договорить. По узкой дороге на большой скорости приближалась машина, серебристый джип «порше кайен». Гравий громко заскрипел под широкими колесами, когда машина остановилась прямо перед ними. Из нее вышла красивая белокурая женщина. Амели встала и закинула за спину рюкзак.

— Подожди! — Тобиас протянул к ней руку и поднялся, скривившись от боли. — Что за картины? Что тебе сказал Тис? Надя — моя подруга. Ты можешь смело говорить при ней.

— Не, я лучше потом.

Амели смерила женщину скептическим взглядом. Та была очень стройна и элегантна в своих узких джинсах, в свитере и бежевой жилетке-пуховике с яркой эмблемой дорогой дизайнерской фирмы. Белокурые волосы были стянуты в узел на затылке. Ее лицо с правильными чертами выражало тревогу.

— Привет! — крикнула женщина и подошла к ним.

Она недоверчиво покосилась на Амели и повернулась к Тобиасу.

— О боже! Милый!..

Она нежно коснулась рукой его щеки. От этого интимного жеста у Амели болезненно сжалось сердце. Она сразу почувствовала неприязнь к этой Наде.

— Увидимся! — бросила она и торопливо ушла.

* * *

Пия уже второй раз за сегодняшний день устроилась за кухонным столом и вежливо отказалась от предложенного кофе, после того как сообщила Хартмуту Сарториусу о признании Манфреда Вагнера и его аресте.

— Как состояние вашей бывшей жены? — спросила она.

— Ни хуже ни лучше, — ответил Сарториус. — Врачи не говорят ничего конкретного.

Пия смотрела на его изможденное, усталое лицо. Этому человеку было не намного легче, чем Манфреду Вагнеру. Напротив: если родители жертв не знали недостатка в сострадании и моральной поддержке, то от родителей преступника все отвернулись и безжалостно карали их за вину сына. Молчание затянулось. Пия и сама не знала, зачем приехала сюда. Чего она, собственно, хотела?

— Ну как, вашего сына оставили наконец в покое? — спросила она после неловкой паузы.

Хартмут Сарториус горько рассмеялся. Потом достал из ящика стола скомканный лист бумаги и протянул его Пии.

— Лежало в почтовом ящике. Тобиас выбросил его, а я потом достал из мусорного ведра.

— «Банда грязных убийц, убирайтесь отсюда, пока живы!» — прочла Пия вслух. — Понятно. Письмо с угрозами. Анонимка?

— Конечно. — Сарториус пожал плечами и опять сел за стол. — Вчера вечером они напали на Тобиаса и избили его… — Его голос дрогнул, он пытался взять себя в руки, но в глазах у него уже заблестели слезы.

— Кто?

— Да все они! — Сарториус сделал неопределенное движение рукой. — Они были в масках и с бейсбольными битами. Когда я… когда я нашел Тобиаса в сарае… я сначала даже подумал, что он… что он умер…

Он закусил губу и опустил голову.

— Почему же вы не вызвали полицию?

— Бесполезно! Это никогда не кончится. — Он покачал головой с выражением полного отчаяния. — Тобиас изо всех сил старается привести усадьбу в порядок и надеется найти покупателя…

— Господин Сарториус, — сказала Пия, все еще держа в руках анонимное письмо. — Я изучила дело вашего сына. И мне бросились в глаза некоторые странности. Честно говоря, меня даже удивляет, почему адвокат Тобиаса не подал кассационную жалобу.

— Да он хотел, но суд отклонил кассацию. Мол, улики, свидетельские показания — все однозначно и не вызывает никаких сомнений…

Сарториус провел рукой по лицу. Весь его внешний облик выражал покорность судьбе.

— Но теперь-то нашли труп Лауры, — не унималась Пия. — И мне трудно себе представить, как ваш сын мог умудриться за сорок пять минут вытащить мертвую девушку из дома, погрузить ее в багажник, отвезти в Эшборн, проникнуть на закрытую территорию бывшего военного аэродрома и сбросить труп в старый топливный бак…

Сарториус поднял голову и посмотрел на нее. В его мутных от слез голубых глазах загорелась, но тут же погасла крохотная искра надежды.

— Все равно это ничего не даст. Новых доказательств нет. Но даже если они и найдутся — для альтенхайнцев он навсегда останется убийцей.

— Может, вашему сыну лучше на какое-то время уехать отсюда? — предложила Пия. — Пусть пройдут похороны и все немного успокоятся…

— А куда ему ехать? Денег у нас нет. Работу Тобиас еще не скоро найдет. Кому нужен бывший зэк? Даже с дипломом о высшем образовании…

— Он мог бы пока пожить в квартире своей матери.

Сарториус покачал головой.

— Спасибо вам за участие и советы, но ему уже тридцать лет, и я не могу ему приказывать.

* * *

— У меня только что было настоящее дежавю, когда я увидела вас вдвоем на скамейке.

Надя покачала головой. Тобиас опять сел и осторожно потрогал нос. Воспоминание о страхе смерти, который он испытал ночью, висело над ним, как черная туча в яркий солнечный день. Когда эти типы перестали лупить его и ушли, он всерьез попрощался с жизнью. Если бы один из них не вернулся и не вынул у него кляп изо рта, он бы задохнулся. Они действительно собирались отправить его на тот свет. Он был на волосок от смерти. При мысли об этом он поежился. Раны и ссадины, которыми было покрыто все его тело, причиняли боль и выглядели довольно угрожающе, но они не были опасны для жизни. Отец еще ночью позвонил фрау Лаутербах, и та сразу же приехала, чтобы оказать ему первую помощь. Она зашила рану на переносице и оставила ему болеутоляющие таблетки. Похоже, она не держала на него зла за то, что он тогда втянул в судебное разбирательство и ее мужа.

— …а тебе так не кажется? — не сразу проник в его сознание голос Нади.

— Ты о чем? — спросил он.

Она была так красива и так трогательно переживала за него. Она сейчас должна была быть на съемках в Гамбурге, но его проблемы были для нее, судя по всему, важнее. Она выехала сразу же после его звонка. Это было похоже на настоящую дружбу!

— О том, что эта девочка так похожа на Штефани. Просто удивительно!

Надя взяла его руку и нежно провела большим пальцем по его ладони. В другое время эта ласка, возможно, тронула бы его, но сейчас она была ему неприятна.

— Да, Амели и в самом деле удивительная девушка… — ответил он задумчиво. — Удивительно смелая и решительная.

Он вспомнил, как легко она отнеслась к нападению на нее во дворе. Другая бы на ее месте разревелась и побежала домой или в полицию. А эта хоть бы что! Что же она хотела ему рассказать? Что ей сказал Тис?

— Она тебе нравится? — спросила Надя.

Если бы он не был так погружен в собственные мысли, то, наверное, выбрал бы более дипломатичный ответ.

— Да. Она мне нравится. Она такая… она совсем не похожа на других.

— Например, на меня?

Тут Тобиас наконец сообразил, что совершает ошибку. Прочитав изумление в ее глазах, он попытался улыбнуться, но вместо улыбки получилась гримаса.

— Я хотел сказать, не похожа на местных. — Он пожал ее руку. — Амели семнадцать лет. Она мне как младшая сестра.

— Смотри, как бы ты не вскружил этой младшей сестре голову своими синими глазами. — Надя отняла руку и закинула ногу на ногу. — Мне кажется, ты даже не представляешь себе, какое действие оказываешь на женщин, или я ошибаюсь? — спросила она, глядя на него сбоку.

Ее слова напомнили ему прежние времена. Как он раньше не замечал, что во всех критических замечаниях Нади в адрес других девчонок всегда была нотка ревности?

— Да брось ты! — примирительно произнес он. — Амели работает в «Черном коне» и кое-что там случайно разнюхала. Она же узнала Манфреда Вагнера на фото в газете. Это он столкнул мою мать с моста.

— Что?!.

— Да. Кроме того, у нее есть подозрения, что это Питч, Рихтер и Домбровски напали на меня вчера ночью. Слишком уж поздно они присоединились к своим дружкам по скату.

Надя изумленно уставилась на него.

— Ты что, серьезно?..

— Да. А еще она уверена в том, что есть человек, который тогда видел что-то такое, что могло бы меня оправдать. Как раз когда ты подъехала, она хотела мне что-то рассказать про Тиса, про Лаутербаха и про какие-то картины…

— Но это же… это же было бы просто чудовищно! — Надя вскочила и сделала несколько шагов в направлении машины. Потом, обернувшись, взволнованно воскликнула: — Но почему же этот «человек» все это время молчал?

— Мне и самому хотелось бы это знать. — Тобиас откинулся на спинку скамьи и осторожно вытянул ноги. Несмотря на таблетки, каждое движение причиняло ему боль. — Во всяком случае, Амели, похоже, случайно наткнулась на какие-то тайны. Штефани мне говорила, что у нее что-то было с Лаутербахом. Ты помнишь его?

— Конечно! — Надя энергично кивнула, не сводя с него глаз.

— Я сначала думал, она просто так говорит, хочет произвести на меня впечатление. А потом увидел их вдвоем за шатром, во время Кирмеса. Потому-то я и ушел домой. Я…

Он умолк, подыскивая слова, чтобы выразить тот шквал эмоций, который разразился в нем при виде этого зрелища. Они стояли, почти прижавшись друг к другу, и Лаутербах держал руку на ее попе. Это внезапное открытие — что Штефани могла крутить любовь с другим, — как смерч, мгновенно засосало его в какую-то черную воронку.

— …разозлился, — подсказала Надя.

— Нет, — возразил он. — Ничего я не «разозлился». Наоборот: мне стало так… больно и муторно… Я же любил Штефани!

— Представляешь, если бы об этом узнали? — Надя тихо и зло рассмеялась. — Вот шуму-то было бы в газетах! «Министр культуры трахает детей!»

— Ты думаешь, у них действительно что-то было?

Надя перестала смеяться. В ее глазах застыло какое-то выражение, которое он не мог определить. Она пожала плечами.

— Во всяком случае, я бы не удивилась. Он же как чокнутый бегал за Белоснежкой. Даже дал ей главную роль, хотя там талантом и не пахло! Стоило ей только показаться на горизонте, как у него уже крышу сносило.

Так они вдруг неожиданно затронули тему, которую до этого старательно избегали. Тобиас тогда совершенно не удивился тому, что Штефани досталась главная роль в рождественском спектакле школьного театрального кружка. Чисто внешне она идеально подходила на роль Белоснежки. Он прекрасно помнил тот вечер, когда ему это впервые бросилось в глаза. Штефани села к нему в машину. Она была в белом летнем платье, губы ее были накрашены, темные волосы развевались на ветру. «Белая, как снег, румяная, как кровь, с черными как смоль кудрями», — сказала она и рассмеялась. Куда они в тот вечер ездили?

И тут в него словно ударила молния: он вспомнил то, чего никак не мог вспомнить несколько дней. «А помните, как моя сестра сперла у отца связку ключей от аэродрома? И как мы устроили гонки в старом ангаре? Оторвались по полной!» Это сказал Йорг в четверг в гараже. Конечно, он помнил! И в тот вечер они с Белоснежкой тоже туда ездили. Она торопила его, хотела, чтобы никто за ними не увязался, чтобы они были в машине вдвоем. Отец Йорга, Лютц Рихтер, был раньше телефонистом и в семидесятые и восьмидесятые годы работал на территории бывшего военного аэродрома! Иногда, когда они еще были мальчишками, он брал туда с собой Йорга и его приятелей, и они играли посреди заросших травой ангаров, пока он занимался своими делами. Потом, уже старшеклассниками, они тайком устраивали там гонки и вечеринки. И вот теперь именно там был найден скелет Лауры. Случайность?..

* * *

Он словно вырос из земли и преградил ей путь, когда она в последний раз оглянулась на Тобиаса и эту беловолосую метелку, приехавшую на крутой тачке.

— Тис, блин!.. Ты что, обалдел? — испуганно воскликнула она и украдкой вытерла слезы на щеках. — Меня же чуть инфаркт не хватил!

Ей иногда становилось не по себе от его умения абсолютно бесшумно появляться и исчезать. Ей только сейчас бросилось в глаза, что у него был нездоровый вид. Глаза глубоко запали и лихорадочно блестели. Он дрожал всем телом, обхватив туловище руками, словно стараясь согреться. В голове у нее мелькнуло, что он действительно производил впечатление сумасшедшего. Но она тут же устыдилась этой мысли.

— Что с тобой? Ты себя плохо чувствуешь? — спросила она.

Он, не реагируя на ее слова, нервно озирался по сторонам и тяжело дышал, словно запыхался от быстрого бега. Потом вдруг, к изумлению Амели, схватил ее за руку. Этого он еще никогда не делал. Он не переносил прикосновений, она это знала.

— Я не смог защитить Белоснежку, — сказал он хриплым, напряженным голосом. — Но тебя я в обиду не дам.

Его глаза беспокойно блуждали. Он то и дело поглядывал на опушку леса, словно ожидая оттуда какую-то опасность. Амели почувствовала неприятный холодок на спине. В голове у нее вдруг какие-то разрозненные пазлы сами собой сложились в готовую картину.

— Ты видел то, что случилось тогда, верно? — прошептала она.

Тис резко повернулся и потащил ее за собой, крепко держа за руку, через какой-то сырой ров и густые заросли. Когда они добрались до леса, Тис замедлил шаги, но для Амели, которая слишком много курила и слишком мало двигалась, темп все равно был слишком быстрым. Он стиснул ее руку, как в тисках. Когда она, споткнувшись, упала, он рывком поднял ее на ноги и потащил дальше, куда-то в гору. Под ногами у них трещали сухие ветки, им вторил хор потревоженных сорок на верхушках елей. Тис неожиданно остановился. Амели, тяжело дыша, оглянулась и увидела сквозь ветви деревьев внизу, на склоне холма, красную черепичную крышу виллы Терлинденов. По лицу ее струился пот, она закашлялась. Зачем Тису понадобилось делать такой крюк и нестись вокруг всего участка? Напрямик, парком, было бы гораздо быстрее и не так утомительно.

Он отпустил ее руку и принялся возиться с замком на узких ржавых воротах, которые через несколько секунд открылись с противным скрипом. Амели прошла вслед за ним через ворота и увидела, что они находятся прямо за оранжереей. Тис хотел опять взять ее за руку, но она отдернула ее.

— Чего ты носишься как шизанутый?

Она старалась подавить растущую в груди тревогу, но с Тисом явно творилось что-то неладное. Его обычного, почти летаргического покоя как не бывало, и когда он вдруг посмотрел ей прямо в глаза, даже не пытаясь отвести взгляд, ей стало страшно.

— Если ты никому не скажешь, я открою тебе одну тайну, — тихо произнес он. — Пошли!

Он отпер дверь оранжереи ключом, который лежал под ковриком. Амели на секунду задумалась, не убежать ли ей, пока не поздно. Но Тис был ее другом, он доверял ей. И она, решив тоже довериться ему, вошла вслед за ним в хорошо знакомое ей помещение. Он тщательно запер дверь изнутри и оглянулся.

— Ты можешь наконец сказать, что с тобой происходит? — спросила Амели. — Что-нибудь случилось?

Тис не ответил. Он отодвинул в сторону кадку с пальмой в дальнем конце оранжереи и прислонил доску, на которой она стояла, к стене. Амели с любопытством подошла ближе и увидела люк в полу. Тис открыл люк и повернулся к ней.

— Пошли!

Амели стала спускаться по крутой и узкой ржавой железной лестнице вниз, в темноту. Тис закрыл люк над головой, через несколько секунд загорелась тусклая лампочка. Он протиснулся вперед и открыл тяжелую железную дверь. Навстречу им хлынула волна сухого теплого воздуха. Амели раскрыла рот, увидев обширное помещение. Светлое ковровое покрытие, стены, выкрашенные в веселый, оранжевый цвет. Полка с книгами на одной стороне, уютный диван на другой. Дальняя часть комнаты отгорожена чем-то вроде ширмы. Сердце Амели колотилось уже у самого горла. Тис никогда не подавал ей никаких сигналов, что ему от нее что-то нужно; она и сейчас не верила, что он вдруг набросится на нее и начнет насиловать. Кроме того, от лестницы ее отделяли всего несколько шагов, и ей понадобилось бы всего пару секунд, чтобы оказаться в парке.

— Пошли, — сказал Тис.

Он отодвинул ширму в сторону, и Амели увидела старомодную кровать с высоким деревянным изголовьем. На стене висели фотографии, выстроенные в четкие шеренги, как и все, чем пользовался Тис.

— Иди, не бойся. Я Белоснежке уже столько о тебе рассказывал.

Амели подошла ближе, и у нее от ужаса перехватило дыхание. Она, как зачарованная, смотрела на лицо мумии, не в силах отвести взгляд.

* * *

— Ну что с тобой?

Надя присела перед ним на корточки и осторожно положила руки ему на бедра, но он раздраженно убрал ее руки и встал. Проковыляв несколько метров, он остановился. Подозрение, которое у него родилось, было страшным!

— Труп Лауры лежал в топливном баке на старом военном аэродроме в Эшборне, — глухо произнес он. — Ты ведь помнишь, как мы там устраивали вечеринки? У отца Йорга остались ключи от ворот.

— Ты это к чему? — Надя подошла к нему, недоуменно глядя на него.

— Я не бросал Лауру в бак! — резко ответил Тобиас и так крепко стиснул зубы, что они скрипнули. — Блин! Зараза! — Он сжал кулаки. — Я хочу знать, что на самом деле произошло в тот день! Мои родители разорены, я десять лет отсидел в тюрьме, а потом еще отец Лауры сбросил мать с моста! Я больше так не могу!

Надя молча стояла перед ним.

— Поехали со мной, Тоби. Пожалуйста! — произнесла она наконец.

— Нет! — отрезал он. — Ты что, не врубаешься? Именно этого они и добиваются, эти уроды!

— Вчера они тебя только избили. А если они опять придут и на этот раз доведут дело до конца?

— Ты хочешь сказать — и прикончат меня?

Ее нижняя губа едва заметно дрожала, большие зеленые глаза наполнились слезами. Нет, она не заслужила того, чтобы он на нее кричал. Она была единственным человеком, который ему не изменил. Она даже приходила к нему в тюрьму. Но этого он не хотел. Его гнев вдруг мгновенно выветрился. Ему стало стыдно.

— Прости! Я не хотел на тебя кричать… — тихо произнес он и протянул к ней руки. — Иди ко мне.

Она прильнула к нему, прижала лицо к его груди, а он крепко обнял ее обеими руками.

— Наверное, ты права… — прошептал он ей в волосы. — Время все равно не повернешь вспять.

Она подняла голову. В ее глазах была тревога.

— Я боюсь за тебя, Тоби! — Ее голос дрогнул. — Я не хочу потерять тебя еще раз — теперь, когда наконец-то обрела тебя!

Тобиас сморщился от боли. Закрыв глаза, он прислонился щекой к ее щеке. Если бы он только знал, будут ли они счастливы вместе! Он не хотел еще раз обжечься. Лучше уж до конца жизни быть одному.

* * *

Когда Пия с Боденштайном вошли в комнату для допросов, Манфред Вагнер, с несчастным видом сидевший за столом, тяжело поднял голову. Он уставился на них своими красными, водянистыми глазами пьяницы.

— Вы совершили целый ряд тяжких преступлений, — начал Боденштайн серьезным тоном, включив магнитофон и задав необходимые, предусмотренные протоколом вопросы. — Телесные повреждения, остановка движения на скоростной трассе, повлекшая за собой тяжелое дорожно-транспортное происшествие, и — в зависимости от того, как это деяние квалифицирует прокурор, — убийство по неосторожности или даже преднамеренное убийство.

Вагнер побледнел. Судорожно глотнув, он посмотрел на Пию, потом на Боденштайна.

— Но… но… Рита же жива?.. — пролепетал он.

— Жива, — подтвердил Боденштайн. — А вот водитель, на ветровое стекло которого она упала, умер еще на месте происшествия от инфаркта. Я уже не говорю о повреждениях автомобилей, вовлеченных в ДТП. Это будет иметь для вас тяжелые последствия, тем более что вы не явились в полицию с повинной.

— Да я хотел!.. — плаксивым голосом воскликнул Вагнер. — Но… но они меня все отговаривали…

— Кто вас отговаривал? — спросила Пия.

Последние остатки сочувствия к этому человеку у нее пропали. Он, конечно, понес тяжелую утрату, но это не оправдывало его нападения на мать Тобиаса.

Вагнер пожал плечами и отвел глаза.

— Да все они… — ответил он тем же робким тоном, каким несколько часов назад ей ответил Хартмут Сарториус на вопрос, кто написал анонимное письмо и напал на его сына.

— Понятно. Вы всегда делаете то, что говорят все они? — Ее слова прозвучали жестче, чем она хотела, но зато возымели нужное действие.

— Что вы понимаете! — вскинулся Вагнер. — Моя Лаура была необыкновенным ребенком. У нее было бы прекрасное будущее. И она была красавицей. Мне иногда даже не верилось, что это моя дочь. А ее взяли и убили. И выбросили на свалку, как мусор. Мы были счастливой семьей. Только что построились в новой промышленной зоне, и моя столярная мастерская приносила неплохой доход. Народ в деревне был хороший, все дружили друг с другом. И тут вдруг такое… Лаура и ее подруга пропали. Их убил Тобиас, эта бесчувственная сволочь! Я умолял его сказать мне, за что он ее убил и что сделал с ее телом. Но он так ничего и не сказал…

Он скорчился и громко всхлипнул. Боденштайн уже хотел выключить магнитофон, но Пия удержала его. Интересно, плакал ли Вагнер от боли по погибшей дочери или от жалости к самому себе?

— Прекратите этот спектакль! — сказала она.

Он резко поднял голову и уставился на нее с таким изумлением, как будто она дала ему пинка в зад.

— Я потерял дочь… — начал он дрожащим голосом, но Пия перебила его:

— Знаю! И от всей души сочувствую вам. Но у вас есть еще двое детей и жена, которым вы нужны. Неужели вы совсем не подумали о том, чем это может обернуться для вашей семьи, если вы что-то сделаете с Ритой Крамер?

Вагнер молчал. Потом лицо его вдруг исказилось.

— Вы и представить себе не можете, что я пережил за эти одиннадцать лет! — крикнул он в гневе.

— Зато я прекрасно себе представляю, что пережила ваша жена, — холодно парировала Пия. — Она потеряла не только дочь, но еще и мужа, который от жалости к самому себе каждый вечер напивается, предоставив ей самой решать свои проблемы. Ваша жена из сил выбивается, чтобы свести концы с концами, а вы? Что делаете вы?

Глаза Вагнера засверкали. Пия явно задела его за живое.

— Вам-то какое дело, черт побери!

— Кто советовал вам не являться в полицию с повинной?

— Друзья.

— Те самые друзья, которые спокойно смотрят, как вы каждый вечер нажираетесь в «Черном коне» и пропиваете последние деньги вашей семьи?

Вагнер открыл рот, чтобы ответить, но так ничего и не произнес. Его враждебный взгляд утратил твердость и малодушно скользнул вниз, на пол.

— Я не позволю вам отчитывать меня, как мальчишку. — Его голос дрогнул. — Без адвоката я не скажу больше ни слова.

Скрестив руки на груди, он набычился, как упрямый ребенок. Пия посмотрела на шефа и подняла брови. Боденштайн выключил магнитофон.

— Вы можете быть свободны, — сказал он.

— Я… я что, не… не арестован?.. — удивленно прохрипел Вагнер.

— Нет. — Боденштайн встал. — Мы знаем, где вас искать, если вы нам понадобитесь. Обвинение будет вам предъявлено позже. Но адвокат вам понадобится в любом случае.

Он открыл дверь. Вагнер нетвердой походкой прошел мимо него, сопровождаемый полицейским, присутствовавшим во время допроса. Боденштайн посмотрел ему вслед.

— Его почти жаль, этого Вагнера с его слезливыми жалобами, — произнесла Пия. — Почти…

— Зачем ты с ним так жестко? — спросил Боденштайн.

— У меня такое чувство, что за этим делом кроется гораздо больше, чем мы видим. В этом занюханном Альтенхайне явно что-то происходит. Причем с тех самых пор. Я в этом уверена.

Воскресенье, 16 ноября 2008 года

Боденштайн был совершенно не расположен к очередному семейному торжеству, но, поскольку оно должно было состояться в узком кругу и к тому же дома, он покорился судьбе и взял на себя роль сомелье. Лоренцу исполнилось двадцать пять лет. Эту полукруглую дату он уже отметил в огромной компании друзей и приятелей на какой-то дискотеке, владельца которой он знал еще по своим диджейским временам, и веселился до утра, а теперь хотел отпраздновать ее еще и в кругу семьи, в более спокойной обстановке. Из Бад-Хомбурга приехала мать Козимы, пришли родители Боденштайна и Квентин со своими тремя дочерьми (Мария Луиза не смогла оставить ресторан); завершали почтенное собрание за большим белоснежным столом, накрытым в столовой и с любовью украшенным осенними цветами, мать Тордис, подруги Лоренца, и ветеринар Инка Ханзен. Мэтр Сен-Клер предоставил своей лучшей помощнице Розали свободный день, и она с раннего утра с пылающими щеками, на грани нервного срыва, хлопотала на кухне, которую объявила закрытой зоной. Результат ее деятельности оказался ошеломляющим. За жареной гусиной печенкой с миндальным соусом и лимоном последовал суп из кресс-салата с маринованными раками и перепелиными яйцами. В главном блюде Розали превзошла самое себя: седло оленя с гороховым меланжем, запеченными каннелони и морковно-имбирным пюре вряд ли получилось бы вкуснее даже у ее шефа. Гости щедро наградили повариху восторженными аплодисментами, а Боденштайн заключил свою старшую дочь, изнемогающую под бременем усталости и ответственности, в объятия.

— Ты успешно выдержала испытание, мы берем тебя, — пошутил он и поцеловал ее в голову. — Это действительно было великолепно, я горжусь своей старшей дочерью.

— Спасибо, папа, — произнесла она слабым голосом. — Мне срочно нужно выпить рюмку водки!

— Так и быть, по случаю торжества ты ее получишь. — Он улыбнулся. — Кто еще желает водки?

— Мы желаем еще шампанского, — ответил Лоренц и подмигнул сестре.

Та, очевидно вспомнив о какой-то договоренности с ним, мгновенно исчезла в кухне. За ней последовали Лоренц и Тордис. Боденштайн сел и переглянулся с Козимой. Он весь день украдкой наблюдал за ней. Розали в десять утра выдворила их из дома, и они, воспользовавшись удивительно мягкой, солнечной погодой, поехали в Таунус[16] погулять вокруг Гласкопфа.[17] Козима вела себя совершенно нормально, даже взяла его во время прогулки за руку. Его подозрения все больше казались ему плодом его фантазии, и все же он не решался заговорить с ней об этом.

Розали, Лоренц и Тордис вернулись в столовую с подносом, уставленным бокалами с шампанским. Они вручили по бокалу каждому гостю и даже трем своим племянницам, юным тинейджерам, которые возбужденно захихикали. Ввиду отсутствия их строгой матери Квентин закрыл на это глаза.

— Дорогие родичи! — торжественно начал Лоренц. — Мы с Тордис, пользуясь случаем и тем, что вся семья в сборе, объявляем вам, что решили пожениться!

Он обнял Тордис за плечи, и оба расплылись в счастливой улыбке.

— Не беспокойся, папа, — пояснил Лоренц, повернувшись к отцу, — мы делаем это не по необходимости, а по обоюдному желанию!

— Да что ты говоришь! — иронически откликнулся Квентин.

Задвигались стулья, все стали тесниться вперед, чтобы поздравить жениха и невесту. Боденштайн тоже обнял сына и свою будущую невестку. Известие о предстоящей свадьбе не было для него большим сюрпризом; его удивило скорее то, как Лоренц умудрился до последнего момента сохранить это в секрете. Встретившись глазами с Козимой, он подошел к ней. Она вытирала слезы умиления.

— Вот видишь, — сказала она и улыбнулась, — и наш старший сын тоже стал бюргером и строит планы женитьбы.

— Да уж пора! Он и так порезвился от души, — ответил Боденштайн.

Закончив школу, Лоренц угрожающе долго болтался на радио и телевидении в качестве диджея и перепробовал все возможные вспомогательные виды трудовой деятельности в этой сфере. Боденштайну давно уже хотелось сказать ему, что он думает об этом «затяжном прыжке», но Козима была совершенно спокойна и верила, что Лоренц в конце концов найдет свое призвание. Теперь он вел ежедневную трехчасовую передачу на крупной частной радиостанции и, кроме того, зарабатывал бешеные деньги в качестве ведущего на всяких гала-концертах и представлениях, спортивных мероприятиях и прочих хеппенингах и тусовках по всей Германии.

Гости опять расселись по своим местам, настроение было радостное, атмосфера непринужденная. Розали тоже покинула кухню и пила вместе со всеми шампанское.

— Оливер, — сказала мать Боденштайна, перегнувшись к нему через стол. — Ты не принесешь мне глоток воды?

— Да-да, конечно. Сейчас.

Он отодвинул стул и направился через кухню, где его расторопная дочь уже успела навести относительный порядок, в кладовую. Взяв из ящика две бутылки минеральной воды, он пошел обратно, но в этот момент в кармане одной из курток, висевших на вешалке у двери в гараж, пропиликал мобильный телефон. Боденштайну был знаком этот звук. Это был телефон Козимы! Несколько мгновений он боролся с собой, но на этот раз победило недоверие. Он зажал одну бутылку под мышкой и свободной рукой обшарил карманы куртки, в которой она сегодня ходила. Обнаружив телефон во внутреннем кармане, он раскрыл его и прочел «одно новое сообщение»: «Милая! Я целый день думаю только о тебе! Пообедаем завтра вместе? Там же, в то же время? Очень хотелось бы!»

Буквы поплыли у него перед глазами, колени стали ватными. Горькое разочарование обрушилось на него, как удар в солнечное сплетение. Как она могла так притворяться? Улыбаться, держать его за руку, гуляя вокруг Гласкопфа? На этот раз она заметит, что кто-то прочел эсэмэску, потому что значок, изображающий письмо, погас. Боденштайну почти хотелось, чтобы она заговорила с ним об этом. Он сунул телефон обратно в карман куртки, дождался, пока утихнет сердцебиение, и вернулся в столовую. Козима сидела на своем месте, держа на коленях Софию, смеялась, шутила как ни в чем не бывало. Ему захотелось при всех призвать ее к ответу, сказать ей, что ее любовник только что прислал ей письменное сообщение, но, посмотрев на Лоренца, Тордис и Розали, он понял, что это было бы непростительным эгоизмом и безответственностью — портить им такой день своими далеко недоказанными подозрениями. Ему не оставалось ничего другого, как делать хорошую мину при плохой игре.

* * *

Тобиас с трудом открыл глаза и застонал. Голова гудела, а стоило ему пошевелиться, как тошнота опять подступила к горлу. Он перегнулся через край кровати, и его вырвало в ведро, которое кто-то подставил к его постели. Блевотина воняла желчью. Он откинулся на спину и провел рукой по губам. Язык ничего не чувствовал. Карусель в его голове никак не хотела останавливаться. Что же произошло? Как он очутился дома? Обрывки картин неслись сквозь его мутное сознание, словно сквозь туман. Он помнил Йорга и Феликса, гараж, водку, смешанную с «Ред Буллом». Были какие-то девушки, они все время шептались, хихикали и украдкой поглядывали на него. Он чувствовал себя животным в зоопарке. Когда это было? Который час был теперь?

Ему с большим трудом удалось выпрямиться и свесить ноги с кровати. Комната сразу же закачалась. Амели тоже там была. Или он что-то перепутал? Тобиас встал на ноги, опираясь на косую крышу мансарды, шатаясь, дошел до двери и пошел по коридору в ванную, держась за стену. Такого жуткого похмелья у него еще никогда в жизни не было! Чтобы помочиться, ему пришлось сесть на унитаз, иначе бы он свалился. Футболка воняла табаком, потом и блевотиной. Мерзость! Он тяжело поднялся с унитаза и пришел в ужас, увидев в зеркале свое лицо. Синяки вокруг глаз опустились ниже и покрыли бледные небритые щеки фиолетово-желтыми пятнами. Он выглядел как зомби и так же чувствовал себя. В коридоре послышались шаги, в дверь постучали.

— Тобиас!

Это был его отец.

— Да, входи.

Он открыл кран, набрал в пригоршню холодной воды и выпил несколько глотков. Вкус был отвратительным. Вошел отец, с тревогой посмотрел на него озабоченным взглядом.

— Как ты себя чувствуешь?

Тобиас опять сел на стульчак.

— Хреново… — Ему потребовалось неимоверное усилие, чтобы поднять свинцовую голову. Он пытался посмотреть на отца, но взгляд все время куда-то проваливался. Все было то очень близко, то очень далеко. — Который час?

— Четыре часа дня. Воскресенье.

— Кошмар!.. — Тобиас почесал затылок. — Я, похоже, совсем разучился пить.

Память постепенно возвращалась. Во всяком случае, какие-то фрагменты: приезжала Надя, они разговаривали на опушке леса. Потом она отвезла его домой, потому что ей срочно нужно было в аэропорт. А что он делал потом? Йорг… Феликс… Гараж… Море спиртного… Куча девчонок… Он себя плохо чувствовал. А почему? И зачем он вообще к ним пошел?

— Только что звонил отец Амели Фрёлих, — сказал отец.

Амели! Он смутно припоминал что-то, что было связано с ней. Ах да! Она хотела рассказать ему что-то важное, но тут приехала Надя, и Амели убежала.

— Она сегодня ночью не вернулась домой. — Тобиас услышал в голосе отца какую-то особую, тревожную ноту. — Родители волнуются и хотят вызвать полицию.

Тобиас уставился на отца. Прошло несколько секунд, прежде чем до него дошел смысл сказанного. Амели не вернулась домой. А он напился. В хлам. Так же, как одиннадцать лет назад. Его сердце тревожно сжалось.

— Ты… я надеюсь… не думаешь, что я имею к этому… — Он не договорил и судорожно глотнул.

— Фрау доктор Лаутербах нашла тебя ночью на автобусной остановке перед церковью, когда возвращалась с вызова. В полвторого. Это она привезла тебя домой. Мы еле вытащили тебя из машины и подняли наверх, в твою комнату. И ты все время что-то бормотал про Амели…

Тобиас закрыл лицо руками. Он отчаянно пытался вспомнить, что произошло. Но не мог. Друзья в гараже… хихикающие, шушукающиеся девушки… Была там Амели или нет? Нет. Или была?.. Боже, только не это! Только не это!..

Понедельник, 17 ноября 2008 года

Отдел К-2 в полном составе собрался за круглым столом в комнате для совещаний. Кроме Хассе, присутствовали все, даже Бенке, который был еще угрюмее, чем обычно.

— Извините! — пробормотала Пия и устремилась к последнему незанятому стулу, на ходу снимая куртку.

Николь Энгель демонстративно посмотрела на свои часы.

— Уже двадцать минут девятого! — резко произнесла она. — Мы с вами не на съемках полицейского сериала! Потрудитесь организовать вашу фермерскую работу таким образом, чтобы она в дальнейшем не вступала в противоречие с вашей служебной деятельностью комиссара полиции!

Пия почувствовала, как у нее вспыхнули щеки. «Коза драная!» — выругалась она про себя.

— К вашему сведению, я была в аптеке, заехала купить что-нибудь от простуды, — ответила она в том же тоне. — Или вы предпочитаете, чтобы еще и я оформила себе больничный?

С секунду женщины смотрели друг другу прямо в глаза.

— Ну, будем считать, что теперь все наконец в сборе, — сказала криминальрат доктор Энгель, так и не извинившись за свои необоснованные обвинения. — Итак, у нас дело о пропавшей девушке. Коллеги из Эшборна сообщили сегодня утром.

Пия обвела взглядом коллег. Бенке, развалившись на своем стуле и широко расставив ноги, жевал жевательную резинку. Он то и дело вызывающе поглядывал на Катрин, которая, поджав губы, отвечала ему откровенно неприязненным выражением глаз. Пия вспомнила, что Боденштайн на прошлой неделе по требованию Энгель провел с ним активную воспитательную работу. И каков был результат? Во всяком случае, Бенке, судя по всему, знал, что Катрин доложила шефу о своей встрече с ним в заксенхаузенском кабаке. Напряженность их отношений бросалась в глаза. Боденштайн застывшим взглядом неотрывно смотрел на крышку стола. Его лицо ничего не выражало, но тени под глазами и вертикальная складка между бровей говорили, что с ним что-то не так. У Остерманна тоже был непривычно угрюмый вид. Он оказался между двух огней: Бенке был его старый приятель, и он его всегда защищал и заглаживал его ошибки, но в последнее время ему самому стало действовать на нервы то, что Бенке все чаще злоупотребляет его добротой. А с Катрин Фахингер у него были нормальные отношения. На чьей же стороне он сейчас?

— С этой историей в Валлау разобрались? — спросила Николь Энгель.

Пия не сразу сообразила, что вопрос адресован ей.

— Да, — ответила она и криво усмехнулась при воспоминании о слете экспертов-криминалистов и патологоанатомов на месте происшествия. — Там, правда, были обнаружены два трупа, но это не по нашей части.

— Как «не по нашей части»?

— Это были два жареных молочных поросенка, которых везли на какую-то вечеринку, — объяснила Пия. — Машина сгорела дотла, потому что сотрудник сервисной службы поставил в кузов несколько баллонов с газом, которые, вероятно, взорвались, когда машина загорелась.

— Тем лучше, — сказала Энгель с каменным лицом. — А делом Риты Крамер занимается прокуратура. Так что переключайтесь на пропавшую девушку. Она, скорее всего, сама объявится через пару дней. Девяносто восемь процентов всех случаев о пропаже молодых людей раскрываются сами по себе по прошествии нескольких часов или дней.

Боденштайн прокашлялся.

— Но два процента все-таки остаются… — произнес он, не поднимая головы.

— Поговорите с родителями, друзьями и подругами девушки, — посоветовала фрау Энгель. — Мне пора в федеральное управление. Держите меня в курсе.

Она встала, кивнула всем и ушла.

— Что у нас есть? — спросил Боденштайн Остерманна, когда за ней закрылась дверь.

— Амели Фрёлих, семнадцать лет, из Бад-Зодена, — начал тот. — Родители заявили о ее пропаже вчера. В последний раз они видели ее в субботу в первой половине дня. Поскольку она в прошлом не раз удирала из дома, они не сразу подняли тревогу.

— Хорошо, — кивнул Боденштайн. — Мы с Пией съездим к родителям девушки. Франк, вы с фрау Фахингер поедете…

— Нет! — перебила Катрин шефа.

Тот удивленно посмотрел на нее.

— С Бенке я никуда не поеду.

— Я могу съездить с Франком, — торопливо предложил Остерманн.

На секунду воцарилась абсолютная тишина. Бенке жевал свою резинку и довольно ухмылялся.

— Я что же, теперь должен делать поправку на излишнюю чувствительность каждого сотрудника? — произнес наконец Боденштайн.

Вертикальная складка у него на лбу обозначилась еще более резко. Он был по-настоящему разозлен, что с ним случалось довольно редко. Катрин упрямо выпятила нижнюю губу. Это было явное неповиновение.

— Слушайте меня внимательно, друзья мои… — Голос Боденштайна был угрожающе спокоен. — Мне насрать, у кого с кем в настоящий момент проблемы. У нас работа, и я желаю, чтобы мои указания исполнялись беспрекословно. Может, я раньше и проявлял излишнюю мягкотелость, но я вам тут не психотерапевт и не юморист! Фрау Фахингер и господин Бенке сейчас поедут в школу, в которой училась девушка, и побеседуют с ее учителями и одноклассниками. А когда закончат, опросят соседей. Понятно?

Ответом ему было упрямое молчание. И тут Боденштайн сделал нечто, чего не делал еще никогда. Он грохнул кулаком по столу и рявкнул:

— Я спрашиваю — вам понятно?!

— Понятно, — ледяным тоном ответила Катрин и, встав, взялась за куртку и сумку.

Бенке тоже поднялся. Через несколько секунд они исчезли. Остерманн тоже ушел в свой кабинет.

Боденштайн сделал глубокий вдох и, посмотрев на Пию, выдохнул.

— Вот это кайф!.. — медленно произнес он, криво усмехаясь. — Как заново на свет народился…

* * *

— Альтенхайн? — удивилась Пия. — Остерманн же говорил про Бад-Зоден.

— Вальдштрассе, двадцать два. — Боденштайн показал на свой навигатор, которому привык слепо доверять, хотя тот уже не раз его подводил. — Это в Альтенхайне. Он ведь тоже относится к Бад-Зодену.

У Пии вдруг шевельнулось мрачное предчувствие. Альтенхайн. Тобиас Сарториус. Она никогда бы себе в этом не призналась, но этот парень внушал ей нечто вроде симпатии. Но вот там теперь опять пропала девушка, и ей оставалось только надеяться, что он не имел к этому никакого отношения. Она не питала никаких иллюзий по поводу реакции альтенхайнцев на это происшествие. Есть у него алиби или нет — они, конечно же, сразу подумают на него. Недоброе предчувствие еще больше усилилось, когда они подъехали к дому Арне и Барбары Фрёлих: их дом был расположен всего в нескольких метрах от задних ворот Сарториусов.

Они остановились перед нарядной, облицованной декоративным кирпичом виллой с высокой четырехскатной крышей, низко нависшей над стенами. Родители уже ждали их. Арне Фрёлих, вопреки своей фамилии,[18] был очень серьезного вида мужчиной лет сорока пяти, среднего роста, с залысинами на лбу, жидкими песочными волосами, на носу у него поблескивали очки в металлической оправе. Его лицо отличалось абсолютным отсутствием каких бы то ни было примечательных черт. Он был ни толстый, ни худой, и весь его внешний облик поражал какой-то особой, необычной заурядностью. Его красавица жена, которой было не больше тридцати лет, являла собой полную противоположность мужу. Белокурые блестящие волосы, выразительные глаза, правильные черты лица, широкий рот, маленький, слегка вздернутый нос. Как ее угораздило выйти замуж за этого мужчину?

Оба были встревожены, но держали себя в руках — никаких слез и истерик, которыми обычно встречают полицию родители пропавших детей. Барбара Фрёлих передала Пии фотографию Амели. Девушка тоже производила яркое впечатление, хотя и совсем другого рода: большие темные глаза с вызывающей черной подводкой, пирсинги в бровях, на нижней губе и на подбородке, темные волосы вертикально стоят на голове в виде жесткого гребня. При этом она была красивой девушкой.

— Она не раз удирала из дома, — сказал отец, отвечая на вопрос Боденштайна, почему они не сразу сообщили о пропаже дочери. — Амели — моя дочь от первого брака и… э-э-э… довольно трудный ребенок. Мы взяли ее к себе полгода назад, до этого она жила в Берлине, с моей бывшей женой, и там у нее были серьезные проблемы с… с полицией.

— Что именно? — спросил Боденштайн.

Арне Фрёлиху вопрос был явно неприятен.

— Магазинные кражи, наркотики, незаконное проникновение в чужое жилище и бродяжничество… Иногда она пропадала на несколько недель. В конце концов моя бывшая жена не выдержала и попросила меня взять Амели к себе. Поэтому мы и не стали сразу поднимать шум, созванивались, ждали, не объявится ли она сама…

— Но потом я вдруг заметила, что она не взяла с собой вообще никакой одежды, — вставила Барбара Фрёлих. — И даже денег, которые она заработала официанткой. Мне это показалось странным. И свое удостоверение личности она тоже оставила дома.

— У нее были с кем-нибудь конфликты? Проблемы в школе или с друзьями? — продолжал Боденштайн задавать обычные для такой ситуации вопросы.

— Да нет, скорее наоборот, — ответила мачеха. — Мне даже показалось, что она в последнее время изменилась в лучшую сторону. Перестала носить эту дикую прическу, одалживала у меня одежду. Она же обычно ходила во всем черном, а тут вдруг начала носить юбку и блузку… — Она умолкла.

— Может, причина этих изменений — какой-нибудь молодой человек? — спросила Пия. — Она же могла, например, познакомиться через Интернет с каким-нибудь парнем и отправиться к нему?

Арне и Барбара Фрёлих растерянно переглянулись и пожали плечами.

— Мы, конечно, предоставили ей слишком много свободы… — опять заговорил отец. — Правда, она в последнее время вела себя безупречно. Она захотела сама зарабатывать деньги, и мой шеф, господин Терлинден, помог ей устроиться на работу официанткой в «Черном коне».

— Может, у нее начались проблемы в школе?

— Подруг у нее не много, — ответила Барбара Фрёлих. — Ей нравится быть одной. О школе она мало рассказывала, она же здесь учится недолго, с сентября. Единственный, с кем она регулярно общается, это Тис Терлинден, сын соседей.

Арне Фрёлих поджал губы при упоминании Тиса. Было видно, что он не одобряет эту дружбу.

— Что вы имеете в виду? — не унималась Пия. — Они что — пара?

— Нет-нет. — Барбара Фрёлих отрицательно покачала головой. — Тис же… ну, в общем… не совсем нормальный. Он аутист, живет с родителями и занимается их парком.

По просьбе Боденштайна Барбара Фрёлих провела их в комнату Амели. Это была большая светлая комната с двумя окнами, одно из которых выходило на улицу. Стены были голыми — никаких плакатов и постеров с поп-звездами, которые так любят развешивать у себя в комнате девочки ее возраста. Барбара Фрёлих объяснила это тем, что Амели чувствует себя здесь как бы «проездом».

— Как только ей исполнится восемнадцать, она в тот же день собирается уехать в Берлин, — пояснила она, и в ее голосе прозвучало искреннее сожаление.

— А какие у вас сложились отношения с падчерицей?

Пия обошла комнату, открыла ящики письменного стола.

— Мы с ней неплохо ладим. Я стараюсь не лезть к ней с нравоучениями и указаниями. На строгость Амели реагирует не громкими изъявлениями протеста, а скорее просто замыкается в себе. По-моему, она уже начала мне доверять. Со своими сводными братом и сестрой она иногда бывает грубовата, но они к ней очень привязались. Когда меня нет, она часами играет с ними в разные игры или читает им что-нибудь.

Пия кивнула.

— Наши коллеги посмотрят ее компьютер. А дневник она не вела?

Она подняла ноутбук, и ее худшие опасения подтвердились: на подложке для письма было нарисовано сердце, а в нем — имя, написанное буквами с завитушками: Тобиас.

* * *

— Меня очень беспокоит состояние Тиса, — ответила Кристина Терлинден на сердитый вопрос мужа, что такое важное могло произойти, что она просит его прямо сейчас, с совещания, приехать домой. — Он… так странно ведет себя!

Клаудиус Терлинден покачал головой, спускаясь по лестнице в полуподвальный этаж. Открыв дверь в комнату Тиса, он сразу понял, что «странно ведет себя» — слишком мягко сказано. Тис, совершенно голый, с неподвижным взглядом, сидел на полу в центре аккуратного круга из детских игрушек и бил себя по лицу кулаком. Кровь из носа струилась по подбородку. В комнате резко пахло мочой. Это зрелище привело Терлиндена в ужас, в памяти его ожили болезненные воспоминания о давно прошедших временах.

Он долго отказывался признавать тот факт, что его старший сын психически болен. Он не желал и слышать ни о каком аутизме. Формы поведения Тиса внушали окружающим серьезные опасения, еще больше — его отвратительная привычка все рвать и ломать и осквернять мочой и калом. Они с Кристиной оказались совершенно беспомощны перед лицом этой проблемы и не нашли иного выхода, кроме полной домашней изоляции Тиса, в том числе и от его собственного брата Ларса. Но когда Тис подрос и стал еще более агрессивен и непредсказуем, им пришлось-таки всерьез заняться решением вопроса о его дальнейшей участи. Клаудиус Терлинден скрепя сердце стал вникать в тонкости болезни сына и после нескольких консультаций с психотерапевтами и психиатрами убедился, что надежды на излечение нет. Потом соседка, Даниэла Лаутербах, объяснила ему, что необходимо для Тиса, чтобы он мог как-то жить со своей болезнью. Важно было обеспечить ему привычное окружение, в котором бы по возможности ничего не менялось, и свести до минимума риск каких бы то ни было непредвиденных происшествий. Не менее важно было предоставить ему жить в его собственном, строго ритуализированном мире, в котором он мог бы найти прибежище.

Какое-то время все шло хорошо. До двенадцатого дня рождения мальчиков. В тот день что-то опять спровоцировало болезнь Тиса и настолько сильно выбило его из равновесия, что он чуть не убил Ларса и тяжело поранился сам. Это переполнило чашу терпения Терлиндена, и бушующего, кричащего Тиса отвезли в закрытую психиатрическую лечебницу для детей, где он провел три года. Там с ним провели курс успокаивающей терапии, и его состояние улучшилось. Тесты показали, что он обладает незаурядным интеллектом. Правда, этот интеллект оставался невостребованным, потому что Тис жил как узник в своем собственном, маленьком мирке, в полной изоляции от людей и от реальности.

Через три года Тису было в первый раз позволено покинуть клинику, и его взяли на несколько дней домой. Он был спокоен и кроток, но казался глухим. Дома он сразу же отправился в полуподвальный этаж и принялся расставлять шеренгами свои старые игрушки. Он мог заниматься этим часами. Зрелище было странное и неприятное. Благодаря медикаментам у Тиса за все время, проведенное дома, не было ни одного обострения болезни. Он даже стал более открытым, помогал садовнику, начал рисовать. Правда, за столом он пользовался своим детским прибором и ел с тарелки своего плюшевого медвежонка, но он ел, пил и вел себя вполне нормально, насколько это можно назвать нормальным. Врачи были очень довольны и даже посоветовали родителям забрать его из клиники. С тех пор, вот уже пятнадцать лет, с ним не было никаких проблем. Он свободно передвигался по деревне, большую часть времени проводил в саду, который сам, без всякой посторонней помощи, превратил в регулярный парк с симметрично расположенными дорожками, клумбами, самшитовыми изгородями и средиземноморскими растениями. Кроме того, он рисовал. Часто до изнеможения. Его картины большого формата производили сильное впечатление — своенравные, гнетуще мрачные, зловещие послания из темных глубин его аутистского внутреннего мира. Он ничего не имел против выставок его картин, даже дважды сопровождал родителей на вернисажи. Он не огорчатся, когда ему приходилось расставаться со своими картинами, как вначале опасался Клаудиус Терлинден. Одним словом, Тис рисовал, содержал в порядке парк, и все было хорошо; даже его немногочисленные контакты с людьми проходили без каких бы то ни было эксцессов. Время от времени он даже произносил несколько слов. Казалось, он уже был на пути к тому, чтобы хотя бы приотворить дверь в свой внутренний мир. И вдруг такое! Ошеломляющий регресс!

Клаудиус Терлинден молча, с растущей тревогой в груди наблюдал за сыном. Его вид причинял ему почти физическую боль.

— Тис! — произнес он мягко, потом чуть строже: — Тис!

— Он уже какое-то время не принимает свои таблетки! — прошептала у него за спиной жена. — Имельда нашла их в туалете.

Терлинден прошел в комнату и опустился на колени за чертой круга игрушек.

— Тис! — повторил он тихо. — Что с тобой?

— Что с тобой… что с тобой… что с тобой… что с тобой… — монотонно повторял Тис, продолжая наносить себе удары в лицо с ритмичностью часового механизма.

Терлинден заметил, что в кулаке у него что-то зажато. Когда он попытался перехватить его руку, тот вдруг вскочил на ноги и бросился на отца. Он молотил его кулаками, пинал ногами. Терлинден, совершенно не ожидавший такой реакции, интуитивно стал защищаться, но Тис был уже не маленький мальчик, а взрослый мужчина с железными мышцами — результат многолетней садовой работы. С безумным взглядом, с залитым кровью лицом, брызжа слюной, он боролся с отцом. Тот отчаянно отбивался от него; где-то рядом, словно в тумане, раздавались истерические крики жены. Наконец ему удалось силой разжать кулак Тиса и вырвать его содержимое. Он на четвереньках пополз к двери. Тис не стал его преследовать. Издав чудовищный вопль, он скорчился и остался лежать на полу.

— Амели… Амели… Амели… — бормотал он. — Что с тобой… что с тобой… что с тобой… Папа… папа… папа…

Терлинден, тяжело дыша, поднялся на ноги. Он дрожал всем телом. Жена в ужасе смотрела на него, закрыв рот руками. Глаза ее были полны слез. Терлинден расправил скомканный лист бумаги, которая оказалась фотографией, и чуть не вскрикнул: с фото в лицо ему смеялась Штефани Шнеебергер.

* * *

Арне и Барбара Фрёлих в первой половине дня поехали с детьми к друзьям в Рейнгау и вернулись домой поздно вечером. Амели в тот вечер работала в «Черном коне». Около двенадцати ночи, так и не дождавшись ее, отец позвонил в трактир и узнал от ее обозленной начальницы, что она ушла в начале одиннадцатого, хотя работы было «выше крыши». После этого Фрёлихи обзвонили всех школьных товарищей и знакомых Амели, телефоны которых у них были. Безрезультатно. Никто не видел Амели и ничего о ней не слышал.

Боденштайн и Пия опросили Йенни Ягельски, хозяйку «Черного коня», и та подтвердила слова Фрёлихов. Амели весь вечер была какая-то странная, сказала она, и все время звонила кому-то из кухни. Потом в десять часов ей самой позвонили, и она просто убежала. А в воскресенье с утра не явилась на работу. Кто ей позвонил, почему она бросила работу и куда-то умчалась, Ягельски не знала, как и остальной персонал. В тот вечер в трактире яблоку негде было упасть, так что им было не до того.

— Притормози-ка у магазина, — сказала Пия Боденштайну, когда они поехали обратно по Хауптштрассе. — Лишний раз заглянуть сюда не помешает. Послушаем, что говорят…

Они «заглянули» как раз вовремя: лучшего момента для сбора информации было не придумать. В этот понедельник лавка Марго Рихтер по всем признакам стала главным информационным центром Альтенхайна и собрала значительную часть женского населения деревни. На этот раз дамы оказались гораздо словоохотливей, чем во время их прошлого визита.

— Тогда все началось точно так же, — заявила парикмахерша Инге Домбровски, и все присутствующие согласно закивали. — Я ничего не утверждаю, но Вилли Пашке мне говорил, что видел Амели во дворе Сарториусов.

— Я тоже видела, как она пару дней назад заходила к ним в дом, — вмешалась другая женщина и пояснила, что живет почти напротив и ей хорошо виден весь двор Сарториусов.

— А еще она — не разлей вода с нашим местным дурачком, — подала голос какая-то толстуха от стенда с фруктами.

— Точно! — усердно поддакнули другие.

— С кем же это? — спросила Пия.

— С Тисом Терлинденом, — опять включилась парикмахерша. — У того не все дома. Бродит по ночам, как привидение, по деревне и по лесу… Я бы не удивилась, если бы мне сказали, что пропавшая девчонка — его рук дело.

Все опять закивали. Судя по всему, в Альтенхайне народ не скупился на подозрения. Ни Боденштайн, ни Пия практически не участвовали в разговоре, предоставив женщинам выговориться, и те, словно забыв о присутствии полицейских, все больше распалялись праведным гневом, с наслаждением смакуя сенсационную новость.

— Терлинденам давно уже надо было отправить своего чокнутого сыночка в дурдом! — выкрикнула одна. — Но кто же осмелится сказать такое Терлиндену?

— Правильно! Кому охота остаться без работы? — откликнулась другая.

— Последний, кто не боялся гладить Терлиндена поперек шерсти, был Альберт Шнеебергер. Потом пропала его дочка, а затем он и сам уехал.

— А чудно все же, как Терлинден помогал Сарториусам! Может, его мальчишки и в самом деле были замешаны в этом деле?

— Да… И Ларс так быстро тогда смотал удочки из деревни…

— А сейчас, я слышала, Терлинден даже предлагал этому убийце работу! Уму непостижимо! Вместо того чтобы выкурить его отсюда!

На несколько секунд в помещении воцарилась тишина. Участники дискуссии, похоже, задумались над смыслом сказанных слов. Потом все вдруг вновь загалдели с удвоенной силой. Пия решила прикинуться овечкой.

— Прошу прощения! — крикнула она, стараясь привлечь к себе внимание. — А кто он, этот Терлинден, о котором вы говорите?

Дамы мгновенно пришли в себя и, вспомнив, что они не одни, дружно заторопились, ссылаясь на разные неотложные дела. Большинство из них ушли без покупок, с пустыми корзинками. Осталась только Марго Рихтер, сидевшая за своей кассой. Во время разговора она помалкивала. Как и подобает хозяйке, она жадно впитывала все детали, но в дискуссию не вступала, соблюдая нейтралитет.

— Извините, мы не хотели распугать всех ваших покупателей, — смущенно сказала Пия.

Но та не очень-то и расстроилась внезапным бегством клиентов.

— Ничего, — ответила она. — Они придут потом, позже. — Клаудиус Терлинден — это шеф фирмы «Терлинден», там, в промышленной зоне. Эта семья и фирма существуют здесь уже больше ста лет. И без нее здесь ничего бы не было.

— Что вы имеете в виду?

— Терлиндены — народ щедрый. Они поддерживают клубы, церковь, школу, районную библиотеку. Это у них такая семейная традиция. И полдеревни работает на Терлиндена. Один его сын, которого Криста назвала местным дурачком, Тис, — это тихий, добрый парень, он и мухи не обидит. Я не могу себе представить, чтобы он что-то сделал с этой девушкой.

— Кстати, о девушке. Вы знаете Амели Фрёлих?

— Конечно знаю. — Она скривила губы в недоброй усмешке. — Она у нас личность известная. Видели бы вы, как она одевается! К тому же она работает у моей дочери в «Черном коне».

Пия кивнула и что-то пометила в своем блокноте. Шеф опять бросил ее на произвол судьбы: стоял рядом с отсутствующим видом и не произносил ни звука.

— А как по-вашему, что могло произойти с девушкой?

Марго Рихтер помедлила с ответом, но взгляд ее непроизвольно скользнул вправо, и Пия сразу же поняла, кого она подозревает: с ее «трона» за кассой «Золотой петух» был виден как на ладони. Эта болтовня о сыне Терлиндена была всего-навсего дезинформацией — на самом деле каждый подозревал Тобиаса Сарториуса. Ведь он, в конце концов, уже был однажды пойман на таких делах.

— Представления не имею… — уклончиво ответила Марго Рихтер. — Может, она еще объявится.

* * *

— Тобиасу Сарториусу грозит серьезная опасность! — заявила Пия с неподдельной тревогой в голосе, вернувшись в отдел. — Над ним в любой момент могут учинить самосуд. В пятницу вечером его избили в собственном сарае, а его отец постоянно получает анонимные письма с угрозами. Я уж не говорю о мазне на стене дома.

Остерманн уже поработал с компьютером Амели и пролистал ее дневник, написанный, к его досаде, какой-то тайнописью, которую ему пока не удалось расшифровать. Катрин Фахингер и Франк Бенке вернулись одновременно с Пией и Боденштайном. Похвастать им было нечем. У Амели не было близких подруг, она держалась особняком, разговаривала только в школьном автобусе с двумя своими одноклассницами, которые тоже жили в Альтенхайне. Правда, одна из них вспомнила, что Амели в последнее время проявляла повышенный интерес к Тобиасу Сарториусу и тем ужасным событиям одиннадцатилетней давности и то и дело возвращалась к этой теме. Она даже говорила с «этим типом». Причем не раз.

В комнату для совещаний вошел Остерманн с факсом в руке.

— Информация о последних звонках Амели по мобильному телефону, — сообщил он. — В субботу вечером, в двадцать два одиннадцать, был сделан последний звонок. На домашний телефон в Альтенхайне. Номер я уже установил.

— Сарториус? — спросил Боденштайн.

— Да. Связь длилась всего семь секунд. Разговора, очевидно, не было. До этого она двенадцать раз набирала этот номер и тут же нажимала «отбой». После двадцати двух одиннадцати ее телефон был выключен. Данных мобильного позиционирования нет, поскольку телефон пеленговался только одной базовой станцией, а ее радиус действия — около пяти километров.

— А входящие звонки, конечно, не пеленгуются? — полуутвердительно спросил Боденштайн.

Остерманн покачал головой.

— Что с компьютером?

— Я еще пока даже не взломал пароль, — уныло ответил Остерманн. — Но я просмотрел дневник. Во всяком случае, те места, которые мне удалось расшифровать. В нем часто упоминаются Тобиас Сарториус, какой-то Тис и какой-то Клаудиус.

— В связи с чем?

— Сарториусом и этим Клаудиусом она, похоже, активно интересовалась. В какой связи, пока сказать не могу.

— Хорошо. — Боденштайн окинул взглядом своих подчиненных. К нему вновь вернулась его прежняя решительность. — Значит, так: девушка пропала около сорока часов назад. Поэтому будем действовать по полной программе: мне нужны как минимум двести полицейских, собаки, вертолеты с тепловизорами… Бенке, вы организуете спецгруппу. Всех свободных сотрудников — на опрос жителей деревни! Фрау Фахингер, займитесь проверкой автобусных маршрутов и диспетчерских по вызову такси. Интересующий нас отрезок времени — между двадцатью двумя и двумя часами. Вопросы есть?

— Надо поговорить с Тисом и его отцом, — сказала Пия. — И с Тобиасом Сарториусом.

— Да. Этим сейчас займемся мы с вами. — Боденштайн еще раз обвел взглядом присутствующих. — Ах да, Остерманн, на вас — пресса, радио, телевидение и обычная процедура внесения данных в картотеку пропавших без вести. В восемнадцать часов все встречаемся здесь.

* * *

Через час Альтенхайн кишел полицейскими. Вместе с ними работал отряд кинологов со специально обученными собаками, которые брали даже следы месячной давности. Дежурный отряд полицейских численностью сто человек методически, метр за метром, прочесывал разбитую на квадраты прилегающую к деревне территорию. Вертолет, оснащенный тепловизором, барражировал над самыми верхушками деревьев альтенхайнского леса. Члены спецгруппы «Амели» звонили в каждый дом и в каждую квартиру Альтенхайна. Все были полны рвения и надежды на то, что девушка в ближайшие минуты будет найдена живой и невредимой. Каждый понимал серьезность и масштабность операции, в которой ставка делалась на быстрый результат. Телефон Боденштайна звонил почти не умолкая. Он посадил Пию за руль, а сам сосредоточенно координировал действия всех сил и подразделений. Выставить оцепление на улице перед домом Фрёлихов, чтобы оградить родителей от назойливых журналистов и зевак. Кинологи пусть начинают работу в том месте, где Амели видели в последний раз, то есть у «Черного коня». Да, подругу можно пропустить к родителям, священника тоже. Да, запись автоматической фотокамеры на выезде из деревни проверить обязательно. Нет, гражданские лица не должны принимать участие в поисках.

Когда они подъехали к «Золотому петуху», позвонила Николь Энгель и поинтересовалась ходом операции.

— Как только будут какие-нибудь результаты, вы, разумеется, узнаете о них первой, — лаконично ответил Боденштайн и перевел телефон в режим «без звука».

Им открыл Хартмут Сарториус, но дверь была на цепочке, и старик с враждебным недоверием смотрел на непрошеных гостей сквозь щель.

— Господин Сарториус, мы хотим поговорить с вашим сыном, — сказал Боденштайн. — Позвольте нам войти.

— Вы что, теперь будете подозревать его из-за каждой девчонки, которая не торопится домой?

Его слова прозвучали довольно грубо, почти агрессивно.

— Значит, вы уже в курсе?

— Еще бы! Такие новости разлетаются быстро.

— Мы не подозреваем Тобиаса. — Боденштайн, видя, в каком возбужденном состоянии находился Хартмут Сарториус, говорил с подчеркнутым спокойствием. — Но в тот вечер, когда пропала Амели, она тринадцать раз набирала номер вашего телефона.

Дверь захлопнулась, потом, после щелчка снимаемой предохранительной цепочки, вновь открылась, и Сарториус впустил их в дом. Он расправил плечи и явно старался держаться уверенно и независимо. Его сын выглядел ужасно. Он, сгорбившись, сидел на диване в гостиной, лицо его было обезображено кровоподтеками. Он лишь едва заметно кивнул Боденштайну и Пии, когда они вошли.

— Где вы были в субботу с двадцати двух часов до утра? — спросил Боденштайн.

— Ну вот, я же говорил! — воскликнул Хартмут Сарториус. — Мой сын весь вечер был дома. За день до этого на него напали прямо в нашем сарае и избили до полусмерти!

— В субботу, в двадцать два часа одиннадцать минут, Амели набрала ваш домашний номер. Ей ответили, но звонок был таким коротким, что разговора, по всей видимости, не было. До этого она еще несколько раз звонила вам.

— У нас автоответчик, который включается сразу же — из-за всех этих анонимных звонков с угрозами, — пояснил Сарториус-старший.

Тобиас невидящим взором смотрел куда-то в пустоту и, похоже, вообще не следил за разговором. «Он, конечно, понимает, что происходит в деревне и как настроены по отношению к нему альтенхайнцы», — подумала Пия.

— Как вы думаете, зачем Амели могла вам звонить? — спросила она его.

Он молча пожал плечами.

— Господин Сарториус! — произнесла она с нажимом. — Пропала девушка, которая жила по соседству и имела контакт с вами. Так что хотите вы этого или нет, но многие сразу же связали этот факт с вашим возвращением. Мы хотим помочь вам.

— Ну да, конечно! — с горечью произнес Хартмут Сарториус. — То же самое говорили ваши коллеги одиннадцать лет назад. Мы хотим помочь тебе, парень. Скажи, что ты сделал с девушками! А потом никто не верил ни единому его слову. Уходите! Тобиас весь вечер провел дома!

— Ладно, папа, не надо, — вдруг подал голос Тобиас. — Я знаю, ты желаешь мне добра…

Он посмотрел на Пию. У него были красные глаза.

— Я случайно встретил Амели в субботу днем. В лесу. Ей нужно было что-то срочно рассказать мне. Она явно что-то узнала о тех событиях. Но тут появилась Надя, и Амели ушла. Наверное, поэтому она и пыталась потом дозвониться до меня. Мобильного телефона у меня нет, поэтому она, наверное, и набирала наш домашний номер.

Пия вспомнила о своей встрече с Надей фон Бредо, о серебристом «порше-кайене». Все это было похоже на правду.

— И что она вам успела рассказать? — спросил Боденштайн.

— К сожалению, не много. Она сказала, что есть человек, который видел все, что тогда произошло. Она упоминала Тиса и какие-то картины, на которых изображен Лаутербах.

— Кто?

— Грегор Лаутербах.

— Министр культуры?

— Да. Он ведь живет прямо рядом с домом отца Амели. Раньше он был учителем Лауры и Штефани.

— И вашим, кажется, тоже?

Пия вспомнила протоколы, которые читала и которые потом вдруг исчезли из дела.

— Да, — кивнул Тобиас. — В старших классах он был моим учителем немецкого.

— Что же Амели узнала о нем?

— Представления не имею. Как я уже сказал, появилась Надя, и Амели замолчала. Сказала только, что расскажет все потом.

— Что вы делали, когда ушла Амели?

— Мы с Надей какое-то время беседовали, потом приехали сюда и посидели еще с полчаса на кухне. Она торопилась в аэропорт, ей нужно было лететь в Гамбург. — Он поморщился, провел рукой по нечесаным волосам. — Потом я пошел к другу. Мы выпивали с другими приятелями. Выпили довольно много. — Он поднял глаза. Взгляд его ничего не выражал. — Я, к сожалению, не помню, когда и как вернулся домой. Целые сутки как будто выпали из моей памяти…

Хартмут Сарториус в отчаянии покачал головой. Казалось, он вот-вот разрыдается. Жужжание телефона Боденштайна, который тот перевел в режим «без звука», показалось всем оглушительным в наступившей тишине. Он послушал, поблагодарил и, выключив телефон, посмотрел на Пию.

— Господин Сарториус, — обратился он к отцу Тобиаса. — Когда ваш сын вернулся домой?

Тот медлил с ответом.

— Скажи ему правду, папа, — произнес Тобиас усталым голосом.

— Примерно в полвторого ночи, — наконец ответил Сарториус-старший. — Фрау доктор Лаутербах, наш врач, привезла его домой. Она подобрала его, когда возвращалась с вызова.

— Где?

— У автобусной остановки около церкви.

— Вы ездили в субботу на своей машине? — спросил Боденштайн.

— Нет, я оставил ее дома.

— Как зовут ваших друзей, с которыми вы пили в субботу вечером?

Пия записала имена и фамилии, продиктованные Тобиасом, в свой блокнот.

— Мы поговорим с ними, — сказал Боденштайн. — Но я прошу вас пока никуда не уезжать.

* * *

Руководитель поисковой группы доложил Боденштайну, что нашли рюкзак Амели. Он лежал в кустах между паркингом «Черного коня» и церковью, то есть поблизости от автобусной остановки, у которой фрау доктор Лаутербах подобрала Тобиаса Сарториуса.

— Тогда было точно так же… — задумчиво произнесла Пия, когда они подъехали на машине к указанному месту. — У Тобиаса было сильное алкогольное опьянение и провал в памяти. Но ни прокурор, ни суд в это не поверили.

— А ты что, веришь? — спросил Боденштайн.

Пия задумалась. То, что им несколько минут назад рассказал Тобиас Сарториус, было очень похоже на правду. Он явно относится с большой симпатией к соседской девушке. Но разве он не относился с большой симпатией и к тем двум девушкам, которых убил десять лет назад? Тогда мотивами были ревность, оскорбленное тщеславие. В случае с Амели ничего подобного быть не могло. Может, она и в самом деле узнала что-то такое, что имело прямое отношение к тому случаю? Или Тобиас просто все выдумал?

— Я не могу судить о том случае, — ответила Пия. — Но сегодня Тобиас, по-моему, говорил правду. Он действительно ничего не помнит.

Боденштайн воздержался от комментариев. За годы совместной работы с Пией он успел оценить ее интуицию, которая не раз выводила их на нужный след, в то время как собственная интуиция часто заводила его тупик. И все же он был далек от того, чтобы считать Тобиаса Сарториуса невиновным как в тех двух убийствах, так и в сегодняшнем деле.

В рюкзаке они обнаружили кошелек Амели, ее iPod, косметику и всякие мелочи, но мобильного телефона в нем не оказалось. Одно было ясно: она не убежала из дома — с ней что-то случилось. Собака-ищейка потеряла след у автостоянки и нетерпеливо ждала следующей «вводной» от своего инструктора. Для нее это была увлекательная игра. Пия, которая благодаря своим эскизам хорошо представляла себе деревню, беседовала с полицейскими, постепенно собиравшимися на стоянке. Опросы жителей ничего не дали.

— Собака нашла следы девушки на опушке леса, на улице, на которой она живет, у дома соседей, у их сада, — докладывал руководитель поисковой операции.

— А как фамилия соседей? — спросила Пия.

— Терлинден. Хозяйка говорит, что Амели часто приходила к их сыну. Так что это, возможно, старые следы.

У него был удрученный вид. Нет ничего более неприятного, чем поиски без результатов.

* * *

Каю Остерманну удалось взломать пароль к компьютеру Амели. Он просмотрел сайты, на которых она побывала в последнее время. К его удивлению, она редко заходила на такие популярные у тинейджеров сайты, как SchülerVZ, Facebook, MySpace или Wer-kennt-wen.[19] Правда, на каждом сайте у нее был свой аккаунт, но она мало занималась ими. Зато очень активно собирала информацию о двух убийствах в Альтенхайне в 1997 году и о процессе Тобиаса Сарториуса. Кроме того, она интересовалась жителями Альтенхайна, пользуясь разными поисковыми системами. Особый интерес вызывала у нее семья Терлинден. Остерманн был разочарован. Он надеялся найти какого-нибудь партнера по чату или другие подозрительные интернет-знакомства — что-нибудь, что позволило бы провести какие-нибудь конкретные следственно-розыскные мероприятия.

Назначенное Боденштайном экстренное расширенное совещание, на которое пришли двадцать пять сотрудников, тоже мало что дало. Поиски пришлось прекратить с наступлением темноты. Тепловизор, установленный на борту вертолета, засек парочку, занимавшуюся любовью в машине на глухой лесной автостоянке, и тяжелораненую косулю, укрывшуюся в чаще после неудачного выстрела охотника, но никаких следов Амели так и не обнаружили. Были опрошены водитель автобуса 803-го маршрута, Бад-Зоден — Кёнигштайн, который в 22.16 останавливался у церкви в Альтенхайне, и его коллега, чуть позже ехавший в обратном направлении. Ни тот ни другой не видели черноволосой девушки. Таксисты, работавшие в это время в указанном районе, тоже не возили девушек с такими приметами. Один из сотрудников отдела К-23 в ходе опроса нашел свидетеля, который, гуляя с собакой поздно вечером в субботу, приблизительно в половине первого ночи, видел мужчину, сидевшего на автобусной остановке.

— Надо обыскать дом и участок Сарториуса, — предложил Бенке.

— С какой стати? У нас пока нет никаких оснований для обыска, — возразила Пия, хотя понимала, что это не совсем так.

Факты, к сожалению, были против Тобиаса Сарториуса. Его друзья подтвердили, что он появился в гараже около семи часов вечера. Его после обеда пригласил по телефону Йорг Рихтер. Тобиас выпил изрядно, но не настолько, чтобы у него от этого начались провалы в памяти. Около десяти вечера он вдруг вышел из гаража. Они подумали, что он пошел в туалет, но он так и не вернулся.

— Послушай, Пия, пропала семнадцатилетняя девушка, которая, как установлено, имела контакт с бывшим убийцей, осужденным по этой же статье! — горячился Бенке. — У меня у самого такая же дочь, поэтому я прекрасно понимаю, что происходит в душе ее родителей!

— По-твоему, нужно обязательно самому иметь детей, чтобы понять состояние родителей? — огрызнулась Пия. — Но раз уж мы заговорили об ордере на обыск — почему ты не предлагаешь заодно обыскать и дом Терлинденов? Следов там, между прочим, было хоть отбавляй!

— Это верно, — поторопился вмешаться Боденштайн, чтобы предотвратить назревающий конфликт, — но мачеха Амели сама говорила, что девушка часто бывала у соседей. Поэтому версия о том, что эти следы имеют отношение к совершенному преступлению, довольно сомнительна.

Пия молчала. Тобиас попросил отца сказать правду, хотя понимал, что эта информация ему явно не на пользу. Он мог бы просто промолчать и воспользоваться алиби, которое ему сначала пытался составить отец. А может, он отказался от этого только потому, что однажды это уже не сработало?

— Я думаю, Амели случайно узнала что-то, что имеет непосредственное отношение к тем случаям, — сказала она через некоторое время. — А еще я думаю, что есть люди, которые очень заинтересованы в том, чтобы все так и осталось тайной.

— Ерунда! — Бенке энергично покачал головой. — Этот тип, как только нажрется, теряет над собой контроль. Он возвращался с попойки, Амели попалась ему под горячую руку, и он ее замочил.

Пия подняла брови. Бенке, как всегда, был склонен сводить все к простейшим схемам.

— А что он сделал с трупом? Он же был без машины.

— Это он говорит! Да вы посмотрите на девчонку! — Он кивнул в сторону демонстрационной доски.

Все невольно повернули головы к доске, к которой была прикреплена фотография Амели.

— Она же как две капли воды похожа на ту, которую этот тип убил в прошлый раз. Он же маньяк!

— Хорошо, — вступил Боденштайн. — Фрау Фахингер, займитесь ордером на обыск в доме, на участке и в машине Сарториуса. Кай, вы продолжаете работать с дневником. Всем остальным быть на связи. Завтра в восемь утра мы продолжим операцию и расширим радиус поиска.

Все, гремя стульями, поднялись со своих мест. Настроение пока еще было относительно оптимистическим. Большинство сотрудников разделяли позицию Бенке и надеялись на положительный результат обыска у Сарториуса. Пия дождалась, когда коллеги покинут помещение, но, прежде чем она успела заговорить с шефом и выразить свое несогласие с его решением, в комнату вошли фрау доктор Николь Энгель и двое мужчин в строгих костюмах и при галстуках.

— Одну минутку! — сказала она, обращаясь к Бенке, который как раз собрался переступить через порог.

Пия и Катрин Фахингер переглянулись и вместе вышли в коридор.

— Фрау Фахингер! Вас я тоже прошу задержаться. Подождите, пожалуйста, в коридоре.

С этими словами фрау Энгель закрыла за собой дверь.

— Ну, посмотрим, чем все это кончится! — произнесла Катрин.

— А кто это с ней? — удивленно спросила Пия.

— Служба собственной безопасности. — Катрин явно была довольна происходящим. — Надеюсь, они ему дадут как следует просраться, этому говнюку!

Пия только сейчас вспомнила о встрече Катрин с Бенке в кабаке и о ее тщетной попытке отказаться от работы в паре с ним.

— А как он, кстати, вел себя с тобой сегодня? — поинтересовалась она.

Катрин подняла брови.

— Что тебе рассказывать? Ты и сама знаешь — как свинья! Все время одергивал меня перед всеми, как девчонку. Я терпела, сжав зубы. Но можешь мне поверить: если он опять выйдет сухим из воды — я пишу рапорт о переводе в другое управление. Я эту рожу больше видеть не могу!

Пия кивнула. Она понимала коллегу. Но она чувствовала, что на этот раз Франку Бенке будет не отвертеться, потому что Николь Энгель давно уже точила на него зуб, еще со времен их совместной работы во франкфуртском отделе К-2. Так что шансы этого хорька вонючего были равны нулю, и ей его было абсолютно не жаль.

Вторник, 18 ноября 2008 года

Перед ним, на письменном столе, лежала развернутая дневная газета. В Альтенхайне опять пропала девушка. Всего через несколько дней после того, как был найден скелет Лауры Вагнер. Ларс Терлинден знал, что в своем кабинете-аквариуме он хорошо виден из торгового центра, и потому сдержал порыв закрыть лицо руками. И зачем он только вернулся в Германию! В своей жадности он два года назад бросил и без того высокооплачиваемую работу торговца финансовыми дериватами в Лондоне и, став членом правления одного из крупных швейцарских банков, переехал во Франкфурт. Это вызвало немало пересудов в определенных кругах — ему ведь тогда как раз исполнилось двадцать восемь лет. Но этому German Wunderkind,[20] как окрестила его «Уоллстрит джорнал», казалось, все было по плечу. Так он пал жертвой собственной иллюзии, что он самый великий и выдающийся. И вот теперь судьба довольно бесцеремонно спустила его с небес на жесткую почву реальности, а кроме того, он опять оказался лицом к лицу со своим прошлым и опять мучился поздним раскаянием в том, что натворил из трусости.

Он тяжело вздохнул. Его единственная роковая ошибка состояла в том, что он тогда тайком пошел за ними с праздника, одержимый непреодолимой потребностью признаться Лауре в любви. Если бы у него хватило ума не делать этого! Если бы он только не… Он потряс головой, словно стряхивая наваждение, решительно сложил газету и бросил ее в корзину для бумаг. Все эти мысли о прошлом ничего не дадут. Ему сейчас нужно сконцентрироваться на сиюминутных, насущных проблемах. На кон поставлено слишком много, чтобы он мог позволить себе отвлекаться на всякую ерунду. У него семья и куча финансовых обязательств, выполнять которые в условиях экономического кризиса ему удавалось лишь ценой неимоверных усилий: он еще не до конца расплатился за свою огромную виллу в Таунусе, не говоря уже о доме на Майорке. Плюс ежемесячные лизинговые платежи за его «феррари» и джип жены. Да, опять все по спирали, как тогда. Только теперь — он видел это все отчетливей — его с головокружительной скоростью несло по спирали не вверх, а вниз. К черту Альтенхайн!

* * *

Он уже три часа сидел перед домом на Карпфенвег, в бывшем порту, и смотрел на воду, не замечая ни холода, ни подозрительных взглядов жильцов, проходивших мимо и мрачно косившихся на его покрытое синяками и ссадинами лицо. Дома ему стало невмоготу, а кроме Нади, ему не с кем было выговориться. А ему просто необходимо было с кем-нибудь поговорить; ему казалось, что он вот-вот лопнет от распиравших его мыслей и чувств. Амели пропала, в деревне целая армия полицейских все переворачивает вверх дном. Как тогда. Он, как и тогда, не чувствовал за собой никакой вины, но сомнения грызли его маленькими острыми зубами. Проклятая водка! Никогда в жизни он больше не прикоснется к спиртному! За спиной у него раздался стук женских каблучков. Он оглянулся и увидел Надю, которая быстро шла к нему, прижав к уху мобильный телефон.

Он вдруг спросил себя: а нужен ли он ей вообще со своими проблемами? Ее вид еще больше усилил в нем тягостное чувство несоответствия, которое каждый раз наваливалось на него в ее присутствии. Он показался себе бомжом в своей обшарпанной, дешевой кожаной куртке и с разбитой рожей. Может, ему лучше исчезнуть и навсегда забыть сюда дорогу?

— Тоби!.. — Надя сунула телефон в карман и поспешила к нему с выражением ужаса на лице. — Что ты здесь делаешь в такую холодину?

— Амели пропала, — ответил он. — У меня уже была полиция…

Он с трудом поднялся. Ноги совершенно окоченели, спина болела.

— А ты-то тут при чем?

Он потер руки, подышал на них.

— Ну как же — я же убийца, специализирующийся на молоденьких девушках. К тому же у меня нет алиби на тот момент, когда пропала Амели.

Надя неотрывно смотрела на него.

— Ну ладно, пошли в дом.

Она достала ключ, отперла дверь подъезда. Тобиас вошел вслед за ней на негнущихся ногах.

— А где ты была? — спросил он, когда они поднимались в стеклянном лифте в ее пентхаус. — Я тебя жду уже часа три.

— Я была в Гамбурге, ты же знаешь. — Она покачала головой и положила ладонь на его руку. — Тебе действительно пора завести мобильник.

Он только теперь вспомнил, что Надя в субботу улетела в Гамбург на съемки.

Она сняла с него куртку и подтолкнула в направлении кухни.

— Садись, — сказала она. — Я сейчас сварю тебе кофе, чтобы ты согрелся. Боже мой!..

Она бросила пальто на спинку стула. Ее мобильный телефон разразился полифонической мелодией, но она, не обращая на него внимания, занялась кофеваркой.

— Я очень боюсь за Амели, — сказал Тобиас. — Я не знаю, что она там выяснила и с кем успела поговорить об этом, но если с ней что-нибудь случилось, пока она пыталась мне помочь, то это все из-за меня и это будет на моей совести.

— Ты же не заставлял ее копаться в твоем прошлом, — возразила Надя.

Она поставила на стол две чашки кофе, достала из холодильника молоко и села напротив него. Без макияжа, с фиолетовыми тенями под глазами, она выглядела усталой.

— Ну, успокойся. — Она положила ладонь на его руку. — Выпей кофе. А потом примешь горячую ванну, а то ты весь посинел от холода.

Как она не понимает, что в нем происходит? Ему не нужно ни этого идиотского кофе, ни этой идиотской ванны! Ему нужно услышать от нее, что она верит в его невиновность, и вместе с ней подумать, что могло произойти с Амели. А она болтает о каком-то кофе и о каком-то холоде, как будто это сейчас так важно!

Опять зазвонил Надин мобильник, а через минуту и домашний телефон. Она вздохнула, встала и взяла трубку. Тобиас сидел, уставившись неподвижным взглядом в стол. Хотя старший легавый ему явно не поверил, участь Амели беспокоила его все же больше, чем собственная. Надя положила трубку и, подойдя сзади, обняла его за шею и поцеловала в ухо и в небритую щеку. Тобиас с трудом сдержался, чтобы не сбросить ее руки с плеч. Ему сейчас было не до нежностей. Неужели она этого не видит? Надя провела пальцем по следу, оставленному на его шее веревкой, и у него от этого побежали мурашки по телу. Только для того, чтобы прервать это прикосновение, он взял ее руку, отодвинулся вместе со стулом и усадил ее себе на колени.

— В субботу вечером мы с Йоргом и Феликсом и еще с несколькими приятелями были в гараже Йорга, — взволнованно зашептал он ей на ухо. — Мы пили сначала пиво, потом этот дурацкий «Ред Булл» с водкой. Это меня и подкосило. Когда я проснулся на следующий день, после обеда, я думал, не выживу! Жуткое похмелье и — полный провал памяти!

Ее глаза были прямо напротив его глаз. Она внимательно смотрела на него.

— Хм… — произнесла она.

Он по-своему истолковал этот ответ.

— Ты тоже мне не веришь! — с горечью произнес он и отстранился от нее. — Ты думаешь, что это я… убил Амели, как тогда Лауру и Штефани!

— Да нет, ничего я такого не думаю! Зачем тебе было ее убивать? Она же хотела тебе помочь!

— Вот именно. Я тоже этого не понимаю. — Он встал, прислонился к холодильнику и провел рукой по волосам. — Но то, что я не помню, где я был и что делал с половины десятого вечера в субботу до четырех часов дня в воскресенье, — это факт. В принципе я мог это сделать, и менты того же мнения. Тем более что Амели раз десять пыталась дозвониться до меня. А отец говорит, что меня привезла домой Даниэла Лаутербах, в полвторого ночи. Она нашла меня вусмерть пьяным на автобусной остановке у церкви.

— Блин!.. — произнесла Надя и села.

— Не то слово! — Тобиас немного расслабился, взял лежавшую на столе пачку сигарет, закурил. — Менты сказали, чтобы я никуда не уезжал.

— Это еще почему?

— Да потому что я под подозрением.

— Но… они же не могут… — начала Надя.

— Могут! Еще как могут, — перебил ее Тобиас. — Они уже однажды смогли. И это стоило мне десяти лет жизни.

Он затянулся, глядя мимо Нади куда-то в туманную, серую мглу. Запоздавшее короткое бабье лето миновало, и ноябрь показал свое истинное лицо. Густой дождь, лившийся из низких черных туч, барабанил по огромным стеклам окон. Мост Фриденсбрюкке почти скрылся в этой мгле, виден был только его размытый силуэт.

— Это, скорее всего, сделал тот, кто знает правду… — произнес Тобиас и взялся за свою чашку.

— Ты о чем? — спросила Надя, глядя на него сбоку.

Тобиас поднял голову. Его злило, что она так спокойна и невозмутима.

— Об Амели, — ответил он и успел заметить, как дернулись ее брови. — Я уверен, что она раскопала какую-то тайну. Насколько я понял, Тис дал ей какую-то картину или несколько картин, но что на них нарисовано, она не успела мне сказать. И похоже, она стала для кого-то опасна…

* * *

Высокие ворота с позолоченной решеткой перед усадьбой семьи Терлинден были закрыты и не отворились даже после нескольких звонков. Только маленькая видеокамера с красным мигающим глазком следила за каждым движением Пии. В конце концов та повернулась и пожала плечами, давая понять шефу, который остался в машине, что ее усилия не увенчались успехом. До этого они тщетно пытались поговорить с Клаудиусом Терлинденом в его офисе, но секретарша сказала, что он уехал по какому-то срочному личному делу.

— Поехали к Сарториусу. — Боденштайн включил зажигание и сдал назад, чтобы развернуться. — Терлинден от нас не убежит.

Они проехали мимо задних ворот участка Сарториусов, который заполонили полицейские. Ордер на обыск был получен без всяких проблем. Катрин Фахингер позвонила Пии вчера вечером, чтобы сообщить об этом. Но главным мотивом ее позднего звонка было желание поделиться результатами вчерашнего визита сотрудников службы внутренней безопасности. С прежней «неприкосновенностью» Бенке и в самом деле было покончено. Не помогла даже попытка Боденштайна вмешаться. За работу по совместительству без разрешения начальства ему грозило служебное расследование, выговор с занесением в личное дело и, скорее всего, даже понижение в звании. Кроме того, фрау Энгель четко и ясно сказала ему, что, если он позволит себе какие бы то ни было выпады по отношению к Катрин Фахингер и тем более угрозы в ее адрес, она потребует его немедленного увольнения из полиции. Сама Пия, пожалуй, никогда бы не решилась официально пожаловаться на него. Что это было — малодушие или просто терпимость к слабостям товарища по работе? Она не могла не признаться себе, что восхищается смелостью молодой коллега, не побоявшейся заявить на Бенке в службу внутренней безопасности. Они ее явно недооценили.

Обычно пустая автостоянка перед «Золотым петухом» тоже была забита полицейскими машинами. На тротуаре напротив, несмотря на дождь, собрались любопытные — с полдюжины пожилых женщин и мужчин, у которых не нашлось более важного занятия. Пия и Боденштайн вышли из машины. В этот момент Хартмут Сарториус как раз тщетно пытался стереть щеткой со стены своего бывшего трактира новую надпись: «Внимание! Здесь живет убийца!»

— Мылом вы это не смоете, — обратился к нему Боденштайн.

Сарториус повернулся. В глазах у него блестели слезы. В своем мокром рабочем халате, с мокрыми волосами, он был воплощением отчаяния.

— Когда же они оставят нас в покое? — произнес он с горечью. — Раньше мы были добрыми соседями. Наши дети вместе играли. А теперь у них не осталось к нам ничего, кроме ненависти!

— Пройдемте в дом, — предложила Пия. — Мы вам пришлем кого-нибудь, чтобы стереть это.

Сарториус бросил щетку в ведро.

— Ваши люди уже перевернули весь дом и перерыли весь участок! — с упреком сказал он. — Вся деревня только об этом и говорит. Что вам нужно от моего сына?

— Он дома?

— Нет. — Он поднял плечи. — Я не знаю, куда он поехал. Я уже вообще ничего не знаю…

Его взгляд устремился куда-то мимо Пии и Боденштайна. И вдруг совершенно неожиданно, в ярости, которой они никак от него не ожидали, он схватил ведро и помчался через стоянку, словно его подменили, словно он на их глазах опять превратился в прежнего Сарториуса.

— Проваливайте отсюда, скоты! — заорал он и швырнул ведро с горячим мыльным раствором через улицу в стоявших на тротуаре зевак. — Пошли в жопу! Оставьте нас в покое!

Его голос сорвался, он уже готов был броситься на своих врагов, но Боденштайн вовремя успел схватить его за руку. Его прилив энергии кончился так же быстро, как и начался. В крепких руках Боденштайна он обмяк, как лопнувший надувной шар.

— Извините… — произнес он тихо. По его лицу скользнула слабая улыбка. — Но мне давно уже надо было это сделать.

* * *

Поскольку в доме шел обыск и работали эксперты-криминалисты, Хартмут Сарториус открыл заднюю дверь в бывший трактир и провел Пию и Боденштайна в большой, обставленный в деревенском стиле зал, в котором все выглядело так, как будто трактир просто закрыли на обеденный перерыв. Перевернутые стулья стояли на столах, на полу не было ни пылинки, рядом с кассой аккуратной стопкой лежали меню в папках из искусственной кожи. Стойка и пивные краны были надраены до зеркального блеска, высокие табуреты выстроились ровной шеренгой. Пия осмотрелась вокруг и поежилась. Здесь как будто остановилось время.

— Я здесь бываю каждый день, — сказал Сарториус. — Этот трактир держали еще мои дед с бабкой. У меня просто руки не поднимаются вышвырнуть все это.

Он снял стулья с круглого стола поблизости от стойки и жестом предложил Пии и Боденштайну садиться.

— Не хотите чего-нибудь выпить? Может, кофе?

— Спасибо, это было бы очень кстати, — улыбнулся Боденштайн.

Сарториус захлопотал за стойкой, вынул из буфета чашки, насыпал кофейных зерен в кофемолку — привычные, тысячу раз выполненные движения, в которых он находил успокоение и черпал надежду. При этом он оживленно рассказывал о старых добрых временах, когда он сам был и за мясника и за повара и делал собственное яблочное вино.

— Люди приезжали даже из Франкфурта, — не без гордости говорил он. — Только чтобы отведать нашего сидра. А кого тут только не было! Наверху, в банкетном зале, каждую неделю что-нибудь отмечали. Раньше, при моих родителях, здесь бывали и кино, и боксерские поединки, и черт в ступе. Тогда у людей не было машин, и они не ездили на обед или на ужин за тридевять земель.

Боденштайн и Пия молча переглянулись. Здесь, в своих старых владениях, Хартмут Сарториус преобразился и снова почувствовал себя хозяином, для которого все были желанными гостями и которого удручала враждебная мазня на стенах его заведения, он больше не был забитым, униженным стариком, в которого его превратили обстоятельства. Пия только теперь поняла истинные масштабы его потерь, и у нее сжалось сердце от жалости. В самом начале она хотела спросить его, почему после всего, что случилось, он не уехал из Альтенхайна, но теперь этот вопрос отпал сам собой: Хартмут Сарториус так же глубоко пустил корни в землю этой деревни, в которой жили его деды и прадеды, как каштан у него во дворе.

— Вы навели такой порядок во дворе, — осторожно начал Боденштайн. — Это же огромная работа!

— Это не я, это все Тобиас. Он хочет, чтобы я продал дом и участок, — ответил Сарториус. — Он, конечно, прав, здесь нам уже никогда не будет удачи. Но проблема в том, что участок мне уже не принадлежит.

— А кому же?

— Нам пришлось взять большой кредит, чтобы оплачивать адвоката Тобиаса, — охотно принялся рассказывать Сарториус. — Это оказалось нам не по силам, тем более что мы и так уже влезли в долги — новая кухня в трактире, трактор, ну и разное другое. Три года я еще кое-как выплачивал долги, но потом… Народ перестал к нам ходить, мне пришлось закрыть трактир. Если бы не Клаудиус Терлинден, мы бы в один прекрасный день очутились на улице…

— Клаудиус Терлинден? — переспросила Пия и достала свой блокнот. До нее только теперь дошло, что имела в виду Андреа Вагнер, когда говорила, что лучше пошла бы работать, чем быть в зависимости от Клаудиуса Терлиндена.

— Да. Клаудиус был единственным человеком, который не отвернулся от нас. Он организовал нам адвоката, а потом регулярно навещал Тобиаса в тюрьме.

— Вот как?

— Их семья живет в Альтенхайне столько же, сколько и наша. Прадед Клаудиуса был здешним кузнецом. Потом он что-то такое изобрел, и его кузница постепенно превратилась в слесарную мастерскую. А его сын, дед Клаудиуса, основал фирму и построил виллу у леса… — рассказывал Хартмут Сарториус. — Терлиндены всегда занимались благотворительностью, они много сделали для деревни, для своих работников и их семей. Хотя сегодня в этом нет особой нужды, все живут неплохо, но Терлинден всегда готов прийти на выручку, кто бы ни попросил. Без его поддержки ни один деревенский клуб не смог бы существовать. Пару лет назад он подарил новую пожарную машину пожарной команде. Сам он член правления спортивного клуба и спонсирует первый и второй состав футбольной команды. Да и искусственный газон на футбольном поле — тоже его заслуга…

Он умолк и задумался, но Пия и Боденштайн не решались прерывать его рассказ. Через минуту, словно очнувшись, Сарториус заговорил вновь:

— Клаудиус даже предлагал Тобиасу работу в своей фирме. Пока он что-нибудь найдет. Его Ларс ведь был лучшим другом Тобиаса. Он нам был как второй сын, а Тобиас чувствовал себя у них как дома.

— Ларс… — повторила Пия. — Он ведь, кажется, душевнобольной?

— Нет-нет, что вы, это не Ларс! — Сарториус отрицательно покачал головой. — Это его старший брат, Тис. Да и тот никакой не душевнобольной. Он просто аутист.

— Если не ошибаюсь, — вступил Боденштайн, который благодаря Пии был уже неплохо информирован об этом деле, — Клаудиус Терлинден в свое время тоже был под подозрением. Ваш сын, кажется, утверждал в своих показаниях, что у Терлиндена было что-то с Лаурой? Поэтому у него должны быть основания относиться к Тобиасу скорее отрицательно…

— Я не верю, что у Клаудиуса было что-то с Лаурой, — ответил Сарториус после небольшой паузы. — Она была хорошенькая и, пожалуй, слишком бойкая для своих лет. Ее мать работала экономкой у Терлинденов, поэтому Лаура часто бывала на вилле. Вот она и рассказала Тобиасу, что, мол, Клаудиус за ней ухлестывает. Наверное, чтобы вызвать у него ревность. Ее здорово задело, что он ее бросил. Но Тобиас был по уши влюблен в Штефани, так что у Лауры не было ни малейшего шанса. Хм… И вообще, куда ей до Штефани! Та была уже настоящая маленькая женщина — очень красивая и очень уверенная в себе…

— Белоснежка, — вставила Пия.

— Да, так ее стали называть, когда она получила роль.

— Какую роль? — спросил Боденштайн.

— Да в одном школьном спектакле. Остальные девчонки ей, конечно, страшно завидовали. Штефани ведь была новенькая в школе и в театральном кружке, но сразу же получила главную роль, которую все хотели играть.

— Но ведь Лаура и Штефани были подругами? — спросила Пия.

— Лаура, Штефани и Натали учились в одном классе. Они дружили и были в одной компании… — Мысли Сарториуса опять уплыли куда-то в далекое мирное прошлое.

— Кто?

— Лаура, Натали и мальчишки: Тобиас, Йорг, Феликс, Михаэль — всех я уже и не помню. А когда Штефани приехала в Альтенхайн, она тоже сразу же попала в эту компанию.

— И Тобиас из-за нее бросил Лауру…

— Да.

— А потом Штефани бросила его. Интересно почему?

— Я и сам толком не знаю, — Сарториус поднял плечи. — Кто их поймет, эту молодежь, что у них там происходит в душе! Говорили, будто она втрескалась в учителя.

— В Грегора Лаутербаха?

— Да… — Его лицо помрачнело. — Потом они из этого в суде состряпали мотив. Мол, Тобиас из ревности… убил Штефани! Но это все чушь.

— А кто потом получил эту роль в школьном спектакле, когда Штефани не стало?

— Если мне не изменяет память — кажется, Натали.

Пия бросила украдкой взгляд Боденштайну.

— Натали, то есть Надя? Она осталась Тобиасу верным другом и остается им до сих пор. А почему?

— Унгеры — наши соседи, — ответил Сарториус. — Натали была Тобиасу как младшая сестра. Потом стала его лучшим другом. Что называется, кореш. Она была как мальчишка и вела себя как мальчишка. Одним словом — с ней хоть в разведку. Тобиас и его приятели всегда обращались с ней как с равной, потому что она участвовала во всех их делах. Ездила на мопеде, лазала по деревьям и даже дралась, когда они еще были поменьше.

— Вернемся к Клаудиусу Терлиндену, — начал Боденштайн, но в этот момент в зал решительно вошел Бенке в сопровождении двух полицейских. Утром Боденштайн поручил ему руководить обыском.

Бенке остановился перед столом, полицейские, как адъютанты, по бокам.

— Мы нашли в комнате вашего сына кое-что любопытное, господин Сарториус.

Пия обратила внимание на торжествующий блеск в его глазах и высокомерное выражение лица. Он всегда наслаждался подобными ситуациями, упиваясь властью, которая давала ему возможность лишний раз почувствовать собственное превосходство. Мерзкая черта, внушавшая Пии глубокое отвращение.

Сарториус, как по мановению волшебной палочки, вновь обмяк и сгорбился.

— Вот это… — возвестил Бенке, не сводя глаз с Сарториуса, — находилось в заднем кармане джинсов в комнате вашего сына. — Он победно раздул ноздри. — Это вещь вашего сына? А? Вряд ли! Вот здесь, на обратной стороне, есть инициалы, написанные фломастером. Взгляните!

Боденштайн многозначительно кашлянул и, протянув вперед руку, сделал повелительное движение указательным пальцем. Пия готова была расцеловать шефа за этот жест. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы не ухмыльнуться во весь рот. Боденштайн без слов указал Бенке на его место — и это при коллегах из отдела криминалистики! Ей даже показалось, что тот от ярости скрипнул зубами, брезгливым жестом протягивая начальнику свою добычу.

— Спасибо, — произнес Боденштайн, не удостоив его даже взглядом. — Продолжайте вашу работу.

Худое лицо Бенке сначала побледнело, потом побагровело от злости. Горе тому бедолаге, который сейчас попадется ему под горячую руку, подумала Пия. Они встретились глазами, но Пии удалось сохранить совершенно безучастное выражение лица. Боденштайн тем временем внимательно изучил находку в полиэтиленовом пакете и нахмурился.

— Похоже, это мобильный телефон Амели, — сказал он, как только за Бенке и его помощниками закрылась дверь. — Как он мог попасть в карман джинсов вашего сына?

Хартмут Сарториус побледнел и растерянно покачал головой.

— Не знаю… Представления не имею… — прошептал он. — Честное слово…

* * *

Мобильный телефон Нади звонил и вибрировал, но она только бросила мимолетный взгляд на дисплей и отложила телефон в сторону.

— Может, все-таки ответишь на звонок? — Тобиасу эта мелодия уже начинала действовать на нервы. — Кто-то очень настырный…

Она взяла телефон и нажала на кнопку «ответ».

— Привет, Хартмут, — произнесла она в трубку и посмотрела на Тобиаса.

Тот невольно выпрямился. Зачем Надя могла вдруг понадобиться отцу?

— Вот как? — Пауза. — Что ты говоришь! — Пауза. — Ясно… — Она слушала, не сводя глаз с Тобиаса. — Нет, к сожалению… Здесь его нет… Не знаю, где он может быть. Я только что вернулась из Гамбурга… Да-да, конечно, если он вдруг объявится, я ему обязательно передам…

Она выключила телефон. На секунду воцарилась полная тишина.

— Зачем ты наврала ему? — спросил Тобиас.

Надя ответила не сразу. Она опустила глаза, вздохнула.

— У вас в доме сейчас обыск… — произнесла она наконец сдавленным голосом, с трудом сдерживая слезы. — Им нужно с тобой поговорить.

Обыск? С какой стати? Тобиас резко вскочил на ноги. Он не мог в этой ситуации бросить отца одного. Ему и без того досталось сверх всякой меры.

— Пожалуйста! Тоби! Не езди туда! Я… я… не допущу, чтобы они тебя опять арестовали!

— Кто говорит, что они меня хотят арестовать? — удивленно воскликнул Тобиас. — Им, наверное, просто нужно задать мне пару вопросов.

— Нет!

Она вскочила, с грохотом опрокинув стул. На лице у нее было написано отчаяние, глаза заполнились слезами.

— Что с тобой?

Она обхватила его шею руками, прижалась к нему. Он, не понимая, что с ней происходит, гладил ее по спине.

— Они нашли в твоих джинсах мобильный телефон Амели… — глухо произнесла она ему в шею.

У него от страха перехватило дыхание. Он высвободился из ее цепких объятий с выражением полной растерянности. Это было какое-то недоразумение! Как в его джинсах мог оказаться мобильник Амели?

— Не уходи! — молила Надя. — Давай куда-нибудь уедем! Далеко-далеко! Пока здесь все не выяснится!

Тобиас молча смотрел прямо перед собой. Он отчаянно пытался совладать со своим ступором и несколько раз сжал и разжал кулаки. Что же могло произойти за эти пару часов, которые выпали у него из памяти?

— Они тебя арестуют! — сказала Надя, уже немного овладев собой, и вытерла тыльной стороной ладони слезы со щеки. — Ты же сам это понимаешь! И потом у тебя уже не будет ни малейшего шанса.

Она была права, он понимал это. Все повторялось с почти зловещей последовательностью. Тогда найденную в молочной кухне цепочку Лауры квалифицировали как улику, доказывающую его вину. Он вдруг почувствовал, как по спине у него поползли мурашки, грозный признак подступающей паники, и тяжело опустился на стул. Все ясно как божий день — он идеальный убийца. Из этого факта — что в кармане его джинсов был найден телефон Амели — они смастерят удавку и, как только он явится к ним, тут же накинут ее ему на шею. А в груди уже просыпалась старая боль: сомнения в собственной невиновности растекались, как ядовитый гной, по жилам, заполняли каждую клетку мозга. Убийца… убийца… убийца… Они так долго повторяли ему это, что он и сам поверил, что совершил оба преступления. Он посмотрел на Надю.

— Хорошо… — произнес он хриплым шепотом. — Я не поеду туда. Но… вдруг это и в самом деле был я?..

* * *

— Ни слова о найденном мобильном телефоне! — приказал Боденштайн. — Ни прессе, ни кому бы то ни было.

Все участвовавшие в обыске сотрудники собрались у ворот. Дождь лил как из ведра, к тому же температура упала за прошедшие сутки на десять градусов. К дождю примешивались первые снежинки.

— Но почему? — возмутился Бенке. — Этот тип преспокойно сматывает удочки, а мы, как идиоты, стоим и смотрим!

— Я не хочу открывать охоту на ведьм! — ответил Боденштайн. — Обстановка в деревне и без того взрывоопасная. Повторяю: никакой информации посторонним, пока я не поговорю с Тобиасом Сарториусом! Понятно?

Все кивнули, только Бенке вызывающе скрестил руки на груди и возмущенно покачал головой. Перенесенное унижение тлело в нем, как фитиль; Боденштайн знал это. Кроме того, Бенке хорошо понимал, что означает сам факт его участия в обыске. Это тоже было своего рода наказанием. Боденштайн в разговоре с глазу на глаз недвусмысленно дал ему понять, насколько разочарован в нем и насколько он злоупотребил его доверием. До этого целых двенадцать лет Боденштайн великодушно утрясал проблемы Бенке, которые тот постоянно наживал себе своим взрывным темпераментом. «Но теперь — точка! — заявил он решительно. — Такие нарушения не оправдывают даже семейные неурядицы». Боденштайн надеялся, что Бенке все же не осмелится нарушить его указание, потому что в противном случае он лишит себя последней возможности избежать грозящего ему увольнения. Он повернулся и пошел вслед за Пией к машине.

— Распорядись, чтобы Тобиаса Сарториуса объявили в розыск. — Он включил зажигание, но не торопился трогаться. — Черт подери, я был уверен, что мы найдем на участке хоть какие-нибудь следы девушки!

— Ты, конечно, думаешь, что это его работа, верно? — ответила она, набирая номер Остерманна.

Стеклоочистители утюжили лобовое стекло, печка работала на всю мощность. Боденштайн задумчиво закусил нижнюю губу. Он вынужден был признаться себе, что вообще уже ничего не понимает. Каждый раз, как только он пытается сосредоточиться на работе, перед глазами у него встает образ голой Козимы, валяющейся в постели с другим мужчиной. Вчера она, кажется, опять встречалась с этим типом. Когда он поздно вечером вернулся домой, она уже спала. Воспользовавшись случаем, он снова проверил ее мобильник и увидел, что все набранные и принятые звонки, как и все отправленные и принятые эсэмэски, стерты. На этот раз его уже не мучили угрызения совести. Даже когда он обшаривал карманы ее пальто. Он уже почти готов был опять отбросить свои подозрения, как вдруг обнаружил в ее портмоне два презерватива, спрятанные между кредитными картами.

— Оливер! — вырвала его из мрачных воспоминаний Пия. — Кай вычитал в дневнике Амели, что ее сосед, похоже, каждое утро ждал ее, чтобы подвезти до автобусной остановки.

— Ну и что?

— А соседа зовут Клаудиус Терлинден.

Боденштайн все еще никак не мог сообразить, к чему Пия клонит. Он был не в состоянии мыслить. Он вообще был не в состоянии руководить этим расследованием.

— Мы должны с ним поговорить! — уже слегка раздражаясь, произнесла Пия. — Мы еще слишком мало знаем об окружении девушки, чтобы признать версию о том, что преступник — Тобиас Сарториус, главной.

— Да, ты права.

Боденштайн включил заднюю передачу и выехал на дорогу.

— Осторожно! Автобус! — крикнула Пия, но было уже поздно.

Взвизгнули тормоза, раздался металлический грохот, машина подпрыгнула от сильного удара. Боденштайн стукнулся головой о боковое стекло.

— Поздравляю!

Пия отстегнула ремень безопасности и вышла из машины. Боденштайн, еще как в тумане, посмотрел через плечо назад и увидел сквозь залитое дождем стекло смутный силуэт автобуса. Что-то теплое струилось по его лицу. Он коснулся рукой щеки и недоуменно уставился на кровь на ладони. Только теперь он понял, что произошло. Ему было тошно от одной мысли, что надо вылезать из машины на холод и под дождем препираться с обозленным водителем автобуса. Ему было тошно от всего.

Дверцу открыли снаружи.

— О господи! Да у тебя же все лицо в крови! — воскликнула Пия с ужасом, но тут же прыснула со смеху.

За спиной у нее загудели возбужденные голоса коллег. Каждому непременно нужно было лично определить степень и характер повреждений «БМВ» и автобуса.

— Не понимаю, что тут смешного? — обиженно буркнул Боденштайн, глядя на Пию.

— Извини! — сквозь смех произнесла та. Напряжение последних часов разрядилось у нее в почти истерическом приступе смеха. — Просто я удивилась, что у тебя кровь не голубая, а красная!..

* * *

Уже почти стемнело, когда Пия въехала на изрядно помятом, но все же оставшемся на ходу «БМВ» в ворота виллы Терлинденов, которые на этот раз были раскрыты настежь. Им повезло, что фрау доктор Лаутербах как раз находилась в своем, как она выразилась, «филиале». Обычно она работает в своей клинике в здании старой альтенхайнской ратуши и принимает только по средам после обеда, но сегодня она заехала домой за историей болезни одного пациента, которого должна была навестить, и услышала грохот столкнувшихся на улице машин. Она быстро и профессионально обработала рану на голове Боденштайна и посоветовала ему остаток дня полежать, поскольку не исключала сотрясения мозга. Но он решительно отказался последовать ее совету. Пия, быстро справившаяся с внезапным приступом веселья, догадывалась, что происходит с шефом. Хотя он больше ни разу не упомянул о Козиме и своих подозрениях.

Они поехали по извилистой, окаймленной низкими фонарями дороге, ведущей через парк с роскошными старыми деревьями, самшитовыми изгородями и по-зимнему голыми цветочными клумбами. За очередным поворотом из туманных сумерек раннего осеннего вечера выступил дом, большая старинная вилла в фахверковом стиле, с эркерами, башнями, остроконечными фронтонами и приветливо горящими окнами. Пия въехала во внутренний двор и остановилась прямо перед лестницей. Из-под козырька крыльца, опиравшегося на мощные деревянные столбы, им ухмылялся целый ансамбль тыкв-чудовищ, вырезанных для Хеллоуина. Пия нажала на кнопку звонка, и за дверью грянул многоголосый собачий оркестр. Сквозь старомодные матовые стекла она видела размытые силуэты целой своры собак, которые с лаем бросались на дверь. Выше всех прыгал и особенно страстно заливался длинноногий джек-рассел-терьер.

Холодный ветер заносил под козырек мелкий дождь, капли которого постепенно превращались в колючие маленькие снежинки. Пия позвонила еще раз, и собачий лай резко перешел в оглушительное крещендо.

— Выйдет наконец кто-нибудь или нет? — сердито проворчала Пия и подняла воротник куртки.

— Рано или поздно кто-нибудь откроет, — откликнулся Боденштайн, с невозмутимым видом облокотившийся о деревянные перила.

Пия бросила на него сердитый взгляд. Его олимпийское терпение иногда бесило ее. Наконец послышались шаги, собаки умолкли и исчезли, как по мановению волшебной палочки. Дверь отворилась, на пороге показалась по-девичьи изящная блондинка в жилетке с меховой опушкой, свитере с высоким воротником, юбке до колен и модных сапогах на высоком каблуке. На первый взгляд ей можно было дать лет двадцать пять. У нее было гладкое, вневозрастное лицо и большие голубые, как у куклы, глаза. Она с вежливым любопытством посмотрела сначала на Пию, потом на Боденштайна.

— Фрау Терлинден? — Пия порылась в карманах жилетки-пуховика и джинсовой куртки в поисках своего служебного удостоверения. — Моя фамилия Кирххоф, а это мой коллега Боденштайн. Уголовная полиция, Хофхайм. Ваш муж дома?

— К сожалению, нет. — Женщина с приветливой улыбкой протянула им руку, которая выдала ее истинный возраст. Ей было хорошо за пятьдесят. Молодежный аутфит сразу показался маскарадом. — Чем могу быть полезна?

Она явно не собиралась приглашать их в дом. Но через открытую дверь Пия успела бросить взгляд внутрь и увидела широкую парадную лестницу, устланную темно-красным ковром, просторный холл, мощенный черными и белыми мраморными плитами в шахматном порядке, и мрачные картины маслом на шафрановых стенах.

— Вы, конечно, уже слышали, что пропала дочь ваших соседей. Вчера служебные собаки несколько раз находили ее следы вблизи вашего дома, и нам хотелось бы услышать ваши комментарии по этому поводу.

— Это неудивительно: Амели часто бывала у нас, — ответила фрау Терлинден и перевела взгляд от Пии к Боденштайну и обратно. Ее голос напоминал птичий щебет. — Она дружит с нашим сыном Тисом.

Едва заметным, как бы неосознанным движением она коснулась своей безупречной стрижки под пажа и опять бросила короткий и чуть растерянный взгляд на Боденштайна, который молчал и держался на втором плане. Белый пластырь у него на лбу ярко выделялся в сумрачном свете.

— Дружит? Вы хотите сказать, что Амели — подружка вашего сына?

— Нет-нет, я не это имела в виду. Просто они хорошо понимают друг друга, — сдержанно ответила фрау Терлинден. — Амели — очень общительная девушка, и она не дает ему понять, что он… не такой, как все.

Хотя разговор она вела с Пией, взгляд ее то и дело устремлялся на Боденштайна, словно она ждала от него поддержки. Пия хорошо знала этот тип женщин, эту профессионально составленную и вошедшую в плоть и кровь смесь женской беспомощности и кокетства, которая почти в каждом мужчине пробуждает инстинкт защитника. Органично сочетаются эти два свойства лишь у очень немногих женщин, большинство просто открывают их для себя с возрастом и берут на вооружение как эффективное средство воздействия.

— Мы хотели бы поговорить с вашим сыном, — сказала Пия.

— К сожалению, это невозможно. — Кристина Терлинден коснулась мехового воротника жилетки, опять провела рукой по своей белокурой «шляпке». — Тис очень плохо себя чувствует. Вчера у него был рецидив, нам пришлось вызвать доктора.

— Что за рецидив? — не унималась Пия.

Если эта мадам думает, что полиция удовлетворится какими-то намеками и недомолвками, то она ошибается!

Вопрос Пии, судя по всему, был фрау Терлинден неприятен.

— Видите ли… у Тиса очень неустойчивая психика. Даже самые незначительные изменения в его окружении могут совершенно выбить его из равновесия.

Ее слова прозвучали так, как будто она выучила их наизусть. Отсутствие какого бы то ни было личного отношения к произносимым словам было в ней поразительным. Ее, похоже, мало интересовал и факт пропажи соседской дочери. Она даже из вежливости не попыталась что-нибудь спросить или сказать об этом событии. Это было странно. Пия вспомнила о гипотетических заявлениях женщин в деревенском магазине, которые считали вполне возможным, что Тис, шатающийся по ночам, «как привидение», мог что-то сделать с девушкой.

— А чем ваш сын занимается целый день? — продолжала Пия. — Он где-нибудь работает?

— Нет. Чужие люди — это непосильная нагрузка для его нервной системы. Он занимается нашим садом и садами кое-кого из соседей. Он очень хороший садовник.

Пии невольно вспомнилась старая песня Рейнхарда Мея,[21] которую тот написал в качестве пародии на фильмы, снятые по книгам Эдгара Уоллеса[22] в шестидесятые годы. «Убийца — всегда садовник»… Может, все очень просто? Может, Терлиндены знают больше, чем говорят, и прячут своего душевнобольного сына, чтобы уберечь его от изоляции?

* * *

Дождь окончательно перешел в снег. Асфальт покрылся тонким белым налетом, и Пии стоило немалых усилий остановить тяжелый «БМВ» на летней резине перед воротами фирмы «Терлинден».

— Тебе бы не мешало уже наконец перейти на зимнюю резину, — сказала она шефу. — Золотое правило: с октября до Пасхи.

— Что? — рассеянно спросил Боденштайн, медленно возвращаясь из каких-то своих невеселых грез.

Зазвонил его мобильный телефон.

— Да, фрау доктор Энгель, — сказал он в трубку, взглянув на дисплей.

— С октября до Пасхи… — пробормотала Пия и, опустив стекло, показала вахтеру удостоверение. — Господин Терлинден ждет нас.

Это было не совсем так, но вахтер кивнул, поспешил в свою теплую будку и поднял шлагбаум. Пия осторожно дала газу, чтобы машину не занесло, и поехала через пустые парковки к стеклянному фасаду главного корпуса. Прямо перед входом стоял черный «мерседес» класса S. Пия припарковалась за ним и вышла из машины. Сколько же Оливер еще будет болтать с Энгель? У нее уже ноги превратились в ледышки. За те несколько минут, что они ехали через Альтенхайн, салон не успел прогреться. Снег валил все гуще. А ей потом еще надо будет как-то доехать до Хофхайма и не улететь в кювет! Взгляд ее упал на уродливую вмятину на заднем крыле «мерседеса». Она всмотрелась в нее внимательней. Повреждение было довольно свежим — на нем еще не успела образоваться ржавчина.

За спиной у нее хлопнула дверца, она обернулась. Боденштайн открыл перед ней дверь, и они вошли в холл. За стойкой из полированного орехового дерева сидел молодой человек. На белой стене за ним красовалась надпись, выполненная золотыми буквами: «Терлинден». Скромно и в то же время солидно. Пия сообщила молодому человеку цель их визита, и после короткого телефонного звонка он проводил их к лифту в задней части холла. Они молча поднялись на пятый этаж, где их уже ожидала элегантная дама среднего возраста. Она явно собиралась покинуть свое рабочее место, потому что была в пальто, с сумкой на плече и шарфом на шее, но, верная служебному долгу, провела их в кабинет шефа.

После всего, что Пия успела услышать о Клаудиусе Терлиндене, она ожидала увидеть этакого снисходительно-благожелательного патриарха и была сначала даже немного разочарована. За столом, заваленным бумагами и заставленным всевозможными предметами, сидел мужчина с довольно заурядной внешностью, в костюме и в галстуке. Когда они вошли, он поднялся, застегнул пиджак и пошел им навстречу.

— Добрый вечер, господин Терлинден, — поздоровался окончательно проснувшийся Боденштайн. — Извините за поздний визит, но мы уже несколько раз пытались дозвониться до вас.

— Добрый вечер, — ответил Терлинден и улыбнулся. — Секретарша передала мне, что вы звонили. Я собирался завтра утром связаться с вами.

Ему было лет пятьдесят пять — пятьдесят семь. Густые темные волосы на висках уже поседели. Вблизи его внешность никак нельзя было назвать заурядной, отметила Пия. Красавцем Клаудиус Терлинден не был; его портили слишком большой нос, слишком угловатый подбородок, слишком полные для мужчины губы. И все же его облик излучал какую-то особую, притягательную силу.

— Боже, какие у вас холодные руки! — озабоченно произнес он, пожав ее руку своей приятно теплой, сухой ладонью, и прикрыл ее на секунду другой рукой.

Пия вздрогнула от этого прикосновения, как от удара током. В глазах Терлиндена даже мелькнуло удивление.

— Принести вам кофе или горячего какао, чтобы вы поскорее согрелись?

— Нет-нет, спасибо, — ответила Пия, смущенная пронзительностью его взгляда, от которой у нее даже вспыхнули щеки.

Их зрительный контакт продлился чуть дольше, чем это было необходимо. Что же это было? Простой, вполне объяснимый законами физики статический разряд или что-то совсем другое?

Прежде чем Пия или Боденштайн успели задать первый вопрос, Терлинден осведомился об Амели.

— Я очень волнуюсь за нее, — с серьезным лицом произнес он. — Она дочь моего прокуриста, и я хорошо ее знаю.

Пия собиралась вести разговор жестко и сразу атаковать его в лоб заявлением о том, что он активно подбивал под Амели клинья. Но это намерение вдруг как-то незаметно улетучилось.

— Пока мы не располагаем новыми сведениями, — ответил Боденштайн и без долгих предисловий перешел к делу. — Нам говорили, что вы несколько раз навещали Тобиаса Сарториуса в тюрьме. Зачем вам это было нужно? И почему вы взяли на себя долги его родителей?

Пия сунула руки в карманы жилетки и попыталась вспомнить, что она хотела спросить Терлиндена в первую очередь. Но ее мозг вдруг стал пустым, как отформатированный жесткий диск компьютера.

— После той жуткой истории от Хартмута и Риты все в деревне вдруг отвернулись, как от прокаженных, — ответил Терлинден. — А я против семейной ответственности.[23] Что бы там ни натворил взрослый сын — его родители не виноваты.

— И это несмотря на то, что Тобиас тогда высказывал предположение о вашей причастности к пропаже одной из девушек? И у вас из-за этого были большие неприятности?

Терлинден кивнул, сунул руки в карманы и склонил голову набок. Похоже, его уверенность в себе не мог поколебать даже тот факт, что Боденштайн был выше его на целую голову и ему приходилось смотреть на него снизу вверх.

— Я не держу зла на Тобиаса. Он тогда находился под чудовищным стрессом и старался защищаться любыми способам и. К тому же я действительно дважды оказывался в очень неприятных ситуациях из-за Лауры. Ее мать работала у нас экономкой, она часто бывала у нас в доме и вообразила себе, что влюблена в меня.

— И что это были за ситуации? — уточнил Боденштайн.

— Один раз она взяла и улеглась в мою постель, пока я был в ванной, — ответил Терлинден деловым тоном. — Второй раз разделась передо мной догола в гостиной. Моя жена была как раз в отъезде, Лаура это знала. Она прямо заявила мне, что хочет со мной спать.

По каким-то непонятным ей причинам слова Терлиндена действовали Пии на нервы. Избегая встречаться с ним глазами, она разглядывала обстановку кабинета. Мощный письменный стол из цельного дерева с импозантной резьбой по бокам покоился на огромных львиных лапах. Вероятно, это был старинный и ценный стол, но Пия давно не видела ничего более уродливого. Рядом со столом стоял стилизованный под старину глобус, а на стенах висели мрачные экспрессионистские картины в простых позолоченных рамах, напоминающие те, что Пия увидела через плечо фрау Терлинден в вестибюле виллы.

— И что было потом? — спросил Боденштайн.

— Когда я отклонил ее домогательства, она в слезах выбежала из комнаты. Именно в этот момент в гостиную вошел мой сын.

Пия прочистила горло. Она уже успела взять себя в руки.

— Вы часто подвозили Амели Фрёлих на своей машине, — сказала она. — Об этом она писала в своем дневнике. У нее было такое впечатление, что вы каждый раз поджидали ее.

— Поджидать я ее не поджидал, — улыбнулся Терлинден, — но несколько раз действительно подвозил ее до автобусной остановки или, наоборот, до дома, когда она случайно попадалась мне на дороге.

Он говорил спокойно и непринужденно и не производил впечатления человека, у которого нелады с совестью.

— Вы помогли ей устроиться на работу официанткой в «Черного коня». Почему?

— Амели нужны были деньги, а хозяин «Черного коня» искал официантку. — Он пожал плечами. — Я знаю в деревне каждого человека, и если могу кому-нибудь чем-нибудь помочь, то с удовольствием делаю это.

Пия внимательней всмотрелась в его черты. Они на секунду встретились глазами, и она выдержала его пытливый взгляд. Она задавала вопросы, он отвечал на них. В то же время между ними происходило что-то еще. Но что? В чем заключалось это странное воздействие, которое оказывал на нее этот человек? Может, все из-за его темных глаз? Или из-за приятного, звучного голоса? Из-за уверенности в себе, которую он излучал? Неудивительно, что он произвел впечатление на такую молоденькую девушку, как Амели, если ему удалось выбить из равновесия даже ее, Пию, взрослую женщину.

— Когда вы видели Амели в последний раз? — вновь вступил Боденштайн.

— Точно не помню.

— А где вы были в субботу вечером? Между двадцатью двумя и двумя часами?

Терлинден вынул руки из карманов и скрестил их на груди. На тыльной стороне его левой ладони темнела свежая царапина.

— Мы с женой ужинали во Франкфурте, — ответил он, подумав несколько секунд. — У Кристины разболелась голова, поэтому я сначала высадил ее у дома, а потом приехал сюда и положил ее драгоценности в сейф.

— Когда вы вернулись из Франкфурта?

— Примерно в половине одиннадцатого.

— Значит, вы дважды проезжали мимо «Черного коня», — заметила Пия.

Да.

Он смотрел на нее с таким вниманием, с каким участник телевикторины смотрит на ведущего, когда тот задает последний, решающий вопрос, в то время как на вопросы Боденштайна он отвечал почти небрежно. Это внимание сбивало ее с толку, и Боденштайн, похоже, тоже успел это отметить.

— И вы при этом ничего особенного не заметили? — спросил он. — Может быть, вы видели кого-нибудь на улице? Какого-нибудь любителя вечерних прогулок?

— Нет, ничего особенного я не заметил, — задумчиво ответил Терлинден. — Но я езжу по этому маршруту каждый день по несколько раз, так что не очень-то обращаю внимание на прохожих.

— А откуда у вас эта царапина на руке? — спросила Пия.

Лицо Терлиндена помрачнело. Улыбка погасла.

— У меня был конфликт с сыном.

Тис! Ну конечно! Пия чуть не забыла, зачем она вообще сюда приехала! Боденштайн, судя по всему, тоже упустил это из вида, но ловко вышел из положения.

— Верно, — подхватил он. — Ваша жена сказала нам, что у вашего сына вчера было что-то вроде приступа.

Терлинден помедлил секунду, потом кивнул.

— А что это был за приступ? Ваш сын эпилептик?

— Нет, он аутист. Живет в собственном мире, каждое изменение в своем окружении воспринимает как угрозу и реагирует на него аутоагрессивным поведением. — Терлинден вздохнул. — Боюсь, что исчезновение Амели и стало причиной его рецидива.

— В деревне ходит слух, что Тис мог иметь отношение к исчезновению Амели.

— Чушь, — ответил он без всякого возмущения, скорее равнодушно, так, словно ему хорошо были известны эти разговоры. — Тис очень привязался к Амели. Просто кое-кто в деревне считает, что его место в сумасшедшем доме. Конечно, никто мне этого в глаза не говорит, но я знаю.

— Мы бы хотели поговорить с ним.

— К сожалению, сейчас это невозможно. — Терлинден сочувственно покачал головой. — Нам вчера пришлось отправить его в психиатрическую больницу.

— А что там с ним делают?

Пии сразу же полезли в голову страшные картины: как больных, привязанных к кушеткам, обрабатывают током.

— Пытаются успокоить.

— И сколько это может продлиться? Когда мы сможем с ним поговорить?

Терлинден поднял плечи.

— Не знаю. Такого тяжелого рецидива у Тиса не было уже много лет. Боюсь, что из-за этого события он будет отброшен в своем развитии далеко назад. Это было бы настоящей катастрофой. Для него и для нас.

Он пообещал немедленно сообщить Пии и Боденштайну, как только врачи сочтут возможным разговор с Тисом. Провожая их до лифта и пожимая им руки, он снова улыбался.

— Рад был с вами познакомиться, — сказал он.

На этот раз прикосновение его руки не вызвало у Пии удара током, и все же, когда дверь лифта закрылась и они поехали вниз, у нее осталось какое-то странное ощущение. Она постаралась поскорее стряхнуть с себя это наваждение.

— Он явно запал на тебя. Да еще как! — заметил Боденштайн. — А ты на него. — В его голосе слышалась легкая ирония.

— Чушь! — ответила Пия и застегнула молнию на куртке до самого подбородка. — Я просто пыталась понять, что он за человек.

— И к какому результату ты пришла?

— Мне кажется, он не лукавил.

— Что ты говоришь! — с иронией воскликнул Боденштайн. — А мне кажется — именно лукавил.

— Почему? Он же, не задумываясь, отвечал на все вопросы, даже на неприятные. Он ведь мог, например, не рассказывать нам, что Лаура дважды ставила его в неловкое положение.

— В этом-то и заключается его хитрость! — возразил Боденштайн. — Тебе не кажется странным, что его сын оказывается вне пределов досягаемости как раз в тот момент, когда исчезает Амели?

Лифт остановился, двери открылись.

— Как бы то ни было, мы не продвинулись ни на шаг вперед, — печально подытожила Пия.

Они пересекли холл, кивнули на прощание молодому человеку за стойкой и вышли на улицу. В лицо им дунул ледяной ветер. Пия нажала на кнопку брелка с ключами, дверцы машины разблокировались.

— Мы должны еще раз поговорить с фрау Терлинден, — сказал Боденштайн, остановившись перед машиной и глядя на Пию поверх крыши.

— То есть ты подозреваешь Тиса и его отца?

— Во всяком случае, это вполне реальная версия. Тис что-то сделал с девушкой, и папаша, желая замять дело, сует сына в психиатрическую больницу.

Они сели в машину, Пия включила мотор и выехала из-под навеса. Снег сразу же залепил лобовое стекло, дворники сами заработали по команде чувствительных датчиков.

— Я хочу знать, какой врач лечил Тиса, — задумчиво произнес Боденштайн. — И действительно ли Терлиндены в субботу вечером ужинали во Франкфурте.

Пия молча кивнула. Встреча с Клаудиусом Терлинденом вызвала в ней какое-то двойственное чувство. Обычно она редко так быстро поддавалась чьему-либо обаянию, но этот человек произвел на нее сильное впечатление, и ей хотелось понять, что именно на нее так подействовало.

* * *

Когда в половине десятого Пия вошла в здание регионального управления полиции, там уже осталась только охрана. Снег в районе Келькхайма опять перешел в дождь, и Боденштайн, несмотря на свою рану, настоял на том, что поедет домой один. Пия тоже не прочь была закончить рабочий день; Кристоф наверняка уже ждал ее, но встреча с Клаудиусом Терлинденом не давала ей покоя. А Кристоф с пониманием относился к тому, что ей иногда приходилось работать допоздна. Она прошла по пустым коридорам и лестницам в свой кабинет, включила свет и села за свой рабочий стол. Кристина Терлинден назвала им фамилию врача, который уже много лет лечил Тиса. Они не удивились, когда этим врачом оказалась фрау доктор Даниэла Лаутербах. Она как-никак была соседкой Терлинденов и в кризисных ситуациях могла оперативно оказать Тису помощь.

Пия ввела свой пароль и вошла в систему. С тех пор как она покинула офис Терлиндена, она уже несколько раз мысленно повторила весь их разговор, стараясь припомнить каждое слово, каждую формулировку, каждую деталь. Почему Боденштайн так уверен в том, что Терлинден имеет отношение к исчезновению Амели, а она, наоборот, совершенно не может себе это представить? Может, это странное воздействие, которое он оказал на нее, отразилось на ее объективности?

Она ввела фамилию Терлинден в одну из поисковых систем и получила сразу несколько тысяч результатов. За полчаса она много узнала о его фирме и семье, о социальной деятельности и благотворительности Клаудиуса Терлиндена. Он был членом надзирательных и учредительных советов бесчисленных и всевозможных объединений и организаций, раздавал стипендии одаренным молодым людям из малообеспеченных семей. Терлинден много делал для молодежи. Почему? Официально он объяснял это тем, что как человек, к которому судьба более чем благосклонна, он хочет поделиться плодами своего труда с обществом. Вполне благородный мотив, ничего не скажешь. Но может быть, за этим кроется что-нибудь еще? Он утверждает, что дважды отклонил сексуальные домогательства Лауры. Так ли это было на самом деле? Пия листала снимки, которые выдала поисковая система, и задумчиво разглядывала лицо этого мужчины, который вызвал в ней такие сильные эмоции. Знает ли его жена, что он неравнодушен к молоденьким девушкам и поэтому предпочитает подчеркнуто молодежный стиль одежды? Может, он убил Амели, потому что та оказала ему отчаянное сопротивление, когда он пытался овладеть ею? Пия в задумчивости закусила нижнюю губу. Нет, ей совершенно не хотелось в это верить.

Она вышла из Интернета и ввела его фамилию в полицейскую компьютерную базу данных. Тоже ничего интересного. Не судим, никаких конфликтов с законом. И вдруг ее взгляд упал на ссылку, появившуюся справа внизу. Она даже выпрямилась. В воскресенье, шестнадцатого ноября 2008 года, некто подал на Клаудиуса Терлиндена жалобу в полицию… Пия нажала на ссылку и загрузила документ, и чем дольше она читала, тем сильнее билось ее сердце.

— Нет, ну надо же!.. Кто бы мог подумать! — пробормотала она.

Среда, 19 ноября 2008 года

Будильник, как обычно, прозвонил ровно в 6.30. Но в это утро, как и все последние дни, звонок Грегору Лаутербаху не понадобился. Он уже давно проснулся сам. Страх перед вопросами Даниэлы не давал ему снова уснуть. Лаутербах выпрямился, спустил ноги с кровати. Он весь вспотел и чувствовал себя, как будто на нем три дня воду возили. Мысль о начинающемся дне с бесчисленными делами и встречами лишила его последних остатков оптимизма. Как ему сосредоточиться на работе, когда в подсознании у него зловеще тикает эта коварная бомба? Вчера опять пришло анонимное письмо, еще более устрашающее, чем первое:

Интересно, можно ли еще обнаружить твои отпечатки пальцев на домкрате, который ты бросил в навозную яму? Ничего, полиция разберется, и тебе — крышка!

Кому могли быть известны такие детали? Кто писал эти письма? И почему только теперь, через одиннадцать лет? Грегор Лаутербах встал и потащился в ванную. Опершись руками о раковину умывальника, он уставился на свое небритое, осунувшееся лицо. Может, сказаться больным, лечь на дно, пока это поднимающееся на горизонте цунами не пронесется мимо? Нет, это невозможно. Он должен жить как жил, нельзя позволить себя запугать. Его карьерные планы не ограничиваются постом министра культуры, в политическом смысле он может достичь гораздо большего, если сейчас не спасует перед какими-то призраками прошлого. Он не может допустить, чтобы одна-единственная ошибка, совершенная к тому же одиннадцать лет назад, разрушила его жизнь. Лаутербах распрямил плечи и придал лицу выражение решительности. В конце концов, его пост министра дает ему такие возможности и средства, о которых он тогда не мог и мечтать. И он ими воспользуется.

* * *

Было еще темно, когда Пия нажала на кнопку звонка у ворот виллы Терлинденов. Несмотря на ранний час, через несколько секунд в разговорном устройстве раздался голос фрау Терлинден, а вслед за этим, как по мановению волшебной палочки, открылись и ворота. Пия села в служебную гражданскую машину, за рулем которой сидел Боденштайн, и, сопровождаемые патрульным автомобилем и эвакуатором, они поехали к дому по извилистой дороге, покрытой девственно-белым, нетронутым покровом первого снега. Кристина Терлинден встретила их у двери с радушной улыбкой, такой же уместной при данных обстоятельствах, как и галантное приветствие. Пия, со своей стороны, от любезности воздержалась. Добрым это утро быть не обещало, во всяком случае для господина Терлиндена.

— Мы хотели бы поговорить с вашим мужем.

— Я уже сказала ему, он сейчас выйдет. Проходите, пожалуйста.

Пия молча кивнула, Боденштайн тоже не произнес ни слова. Вчера вечером она позвонила ему, а потом еще полчаса говорила по телефону с прокурором, который, отказав в санкции на арест, согласился выдать ордер на обыск и проведение экспертизы в машине Терлиндена. И вот они стояли в респектабельном вестибюле и ждали. Хозяйка куда-то ушла, где-то в отдаленном помещении лаяли собаки.

— Доброе утро!

Пия и Боденштайн подняли головы — сверху по лестнице спускался Терлинден, безукоризненно одетый, в костюме и в галстуке. Его взгляд на Пию больше не действовал.

— Рано у вас начинается рабочий день. — Он улыбнулся, остановившись перед ними и не протянув им руку.

— Откуда на крыле вашего «мерседеса» вмятина? — спросила Пия без всякого вступления.

— Что? — Он удивленно поднял брови. — Я не понимаю, о чем вы.

— Ну что ж, если вы забыли, я напомню вам, откуда взялась эта вмятина. — Пия не спускала с него глаз. — В воскресенье один из жителей Альтенхайна, проживающий на Хауптштрассе, заявил в полицию о водителе, скрывшемся с места дорожно-транспортного происшествия, в результате которого пострадал его автомобиль. Он припарковал его без десяти двенадцать ночи у своего дома и в тридцать три минуты первого, случайно выйдя на балкон, чтобы выкурить сигарету, услышал звук столкновения машин. Он успел увидеть автомобиль виновника ДТП и даже запомнил его номер: МТК-Т 801.

Терлинден молчал. Его улыбка погасла. Лицо, снизу от шеи, медленно заливала краска стыда.

— На следующее утро в доме этого гражданина раздался телефонный звонок… — Пия видела, что попала прямо в цель, и беспощадно нанесла следующий удар. — Звонили вы. Вы предложили уладить дело без лишних бюрократических процедур. И пострадавший действительно забрал свое заявление. Но, увы, оно осталось в компьютерной базе данных.

Клаудиус Терлинден, не отрываясь, смотрел на Пию ничего не выражающим взглядом.

— Чего вы от меня хотите? — спросил он наконец, с трудом сдерживаясь.

— Вчера вы сказали нам неправду, — ответила она с любезной улыбкой. — Поскольку мне не надо вам объяснять, где находится Фельдштрассе, я спрашиваю вас еще раз: проезжали ли вы на обратном пути из офиса мимо «Черного коня» или вы ехали окольным путем, через поле, а потом по Фельдштрассе?

— Что это все значит? — обратился Терлинден к Боденштайну, но тот молчал. — В чем вы меня подозреваете?

— В ту ночь пропала Амели Фрёлих, — ответила за Боденштайна Пия. — В последний раз ее видели у «Черного коня», приблизительно в то самое время, когда вы проезжали там по пути в свою фирму, а именно в половине одиннадцатого. А вернулись вы в Альтенхайн только через два часа, в половине первого, причем, вопреки вашим словам, совсем с другой стороны.

Он выпятил нижнюю губу, посмотрел на нее, прищурив глаза.

— И из этого вы делаете вывод, что я подкараулил дочь своего сотрудника, затащил ее в свою машину и убил?

— Могу я расценивать это как признание? — холодно произнесла Пия.

К ее досаде, он почти весело улыбнулся.

— Ни в коем случае.

— Тогда скажите нам, что вы делали между половиной одиннадцатого и половиной первого ночи. Или, может быть, это было не половина, а четверть одиннадцатого?

— Это было половина одиннадцатого, и я находился у себя в офисе.

— Вам потребовалось два часа, чтобы положить в сейф драгоценности вашей жены? — Пия покачала головой. — Вы что, считаете нас идиотами?

Ситуация поверглась на сто восемьдесят градусов. Клаудиус Терлинден оказался прижат к стенке и хорошо это понимал. Но даже сейчас ему удавалось хранить самообладание.

— С кем вы ужинали? — спросила Пия. — И где?

Упорное молчание. Тут она вспомнила про камеры видеонаблюдения, на которые недавно, на обратном пути от Вагнеров, обратила внимание у ворот фирмы «Терлинден».

— Мы ведь можем просмотреть запись видеокамер на воротах вашей фирмы, — сказала она. — И если вы говорите правду, то эта запись станет доказательством вашей непричастности к преступлению.

— А вы знаете свое дело! — одобрительно произнес Терлинден. — Мне это нравится. Но к сожалению, наша система видеонаблюдения месяц назад вышла из строя.

— А камеры у ворот при въезде на вашу виллу?

— Они не записывают.

— Да… Скверно. Очень скверно. Для вас. — Пия покачала головой с наигранным сочувствием. — У вас нет алиби на тот момент, когда пропала Амели. А ваши руки расцарапаны, как будто вы с кем-то боролись…

— Так-так… — Терлинден, по-прежнему спокойный, поднял брови. — И что дальше? Вы что, арестуете меня только за то, что я возвратился домой другой дорогой?

Пия стойко выдержала его вызывающий взгляд. Он был лжецом, возможно — преступником, который, однако, прекрасно знал, что ее предположения слишком зыбки и не могут быть основанием для ареста.

— Вы не арестованы, а задержаны. — Ей удалось выдавить из себя улыбку. — И не потому, что вы возвратились домой другой дорогой, а потому, что вы нам солгали. Как только вы дадите нам убедительные объяснения по поводу того, чем занимались в указанное время, которые можно будет проверить, вы сразу же сможете уйти.

— Хорошо. — Клаудиус пожал плечами. — Только давайте обойдемся без наручников. У меня аллергия на никель.

— Я не думаю, что вы собираетесь убежать, — сухо ответила Пия. — А вообще-то у нас наручники из специальной, нержавеющей стали.

* * *

Телефон на письменном столе Ларса Терлиндена зазвонил как раз в тот момент, когда он собирался покинуть кабинет. Он с нетерпением ждал звонка торговца дериватами из банка Crédit Suisse, с помощью которого в свое время пристроил большую часть ценных бумаг для этого жулика Мутцлера, прежде чем его вызвали на ковер в правление. Он положил папку на стол и взял трубку.

— Ларс, это я, — услышал он голос матери. Ему захотелось сразу же положить трубку.

— Мама, пожалуйста, оставь меня в покое! — ответил он. — У меня сейчас нет времени.

— Сегодня утром арестовали твоего отца.

Ларс сначала похолодел, потом его бросило в жар.

— Лучше позже, чем никогда, — ответил он с горечью. — Значит, он все-таки не господь бог, который может делать в Альтенхайне все, что захочет, только потому, что у него больше денег, чем у всех остальных… Его давно уже пора было вывести на чистую воду.

Он обошел вокруг стола и сел в кресло.

— Ларс!.. Твой отец всегда желал тебе добра!

— Ошибаешься, — холодно возразил Ларс. — Он всегда желал добра себе и своей фирме. А тогда он воспользовался ситуацией — как он это делает каждый раз! — и загнал меня в профессию, которой я никогда не хотел… Мама, поверь мне: мне насрать, что с ним будет!

Прошлое вдруг опять подступило совсем близко. Отец снова ставит его жизнь на уши — сейчас, когда ему нужны все силы, все внимание, вся выдержка, чтобы спасти свою работу и свое будущее! В нем закипал гнев. Почему они никак не могут оставить его в покое? Давно, казалось, забытые картины и образы теснились в его сознании, как непрошеные и нежеланные гости, а он был бессилен против воспоминаний и чувств, которые они вызывали. Он знал, что в отсутствие матери отец регулярно трахал в мансарде, в комнате для гостей, их экономку, мать Лауры. Но ему этого показалось мало, ему понадобилось затащить в койку и дочь своей крепостной, одной из многих крепостных, каковыми он привык считать всех своих служащих и вообще всю деревню, — ius primae noctis,[24] как феодал в Средневековье!

Пока мать что-то болтала своим плаксивым голосом, Ларс вспоминал тот вечер. Он как раз вернулся из церкви с занятий для конфирмантов и в коридоре чуть не столкнулся с зареванной Лаурой, которая, пробежав мимо него, выскочила в дверь. Он тогда ничего не понял, когда отец вышел из гостиной с багровым лицом и растрепанными волосами, заправляя рубашку в штаны. Скотина! Лауре тогда только что исполнилось четырнадцать. Лишь через несколько лет он обвинил отца в том, что тот спал с Лаурой. Но он все отрицал. Девчонка, мол, сама в него влюбилась, а он отверг ее домогательства. И Ларс поверил ему. Кому в семнадцать лет охота думать о собственном отце плохое? Позже он усомнился в невиновности отца. Тот слишком часто лгал ему.

— Ларс! — опять пробился в его сознание голос матери. — Ты слушаешь?

— Мне надо было тогда сказать полиции правду, — произнес он, с трудом сдерживая себя. — Но отец заставил меня врать — только чтобы не запятнали его доброе имя!.. А сейчас? Что там у вас опять случилось? Он и на этот раз оприходовал девицу, которая пропала?

— Как ты можешь говорить такие чудовищные вещи? — Голос матери выражал возмущение и ужас. Она была большим мастером самообмана. На то, чего ей не хотелось видеть или слышать, она просто закрывала глаза и уши.

— Мама, открой наконец глаза! — резко произнес Ларс. — Я мог бы сказать еще больше, гораздо больше, но не хочу. Потому что для меня эта история закончена, ты можешь это понять? Все, мне пора идти. Не звони мне больше.

* * *

Ресторан, в котором Клаудиус Терлинден провел субботний вечер с женой и друзьями, находился на Гиолетштрассе, напротив стеклянных башен-близнецов «Дойче банка», это Пии вчера сказала его жена.

— Давай я выйду, а ты ищи место и приходи, — решил Боденштайн, после того как Пия в третий раз повернула на Гиолетштрассе с Таунус-анлаге.

Припарковаться перед фешенебельным «Эбони-клаб» было невозможно, поэтому молодые люди в униформе встречали гостей клуба у входа и размещали их «экипажи» в подземном гараже. Пия остановилась у тротуара, Боденштайн вылез из машины и, втянув голову, под проливным дождем побежал к двери. Его никто не остановил, когда он проходил мимо таблички «Please wait to be seated».[25] Метрдотель и половина персонала бегали как угорелые вокруг какой-то VIP-персоны и ее свиты, не заказавших заранее столика. Ресторан пользовался большим спросом в обеденное время; экономический кризис явно не отразился на приверженности менеджеров близлежащих банков к гурманству.

Боденштайн с любопытством осматривался. Он уже много слышал об «Эбони-клаб», этот ресторан в индийском колониальном стиле принадлежал к самым дорогим и популярным заведениям в городе. Взгляд Боденштайна упал на парочку, сидевшую за столиком на двоих на втором этаже, в глубине зала. У него чуть не остановилось сердце. Козима! Она, как зачарованная, слушала своего собеседника, тошнотворно эффектного мужчину, который, страстно жестикулируя, что-то объяснял ей. От того, с каким выражением на лице и как она сидела — слегка подавшись вперед, опершись локтями о стол и положив подбородок на сложенные вместе пальцы, — в его мозгу мгновенно сработала аварийная сигнализация. Козима убрала прядь со лба, рассмеялась каким-то словам этого типа, а потом еще и положила ладонь ему на руку! Боденштайн, окаменев, стоял посреди зала; вокруг, не обращая на него внимания, словно он был невидимкой, сновали официанты. Утром Козима сказала, что ей сегодня опять придется провести весь день в Майнце, в монтажной. Может, ее планы неожиданно изменились? Или она опять сознательно наврала ему? Разве ей могло прийти в голову, что расследование приведет его именно в этот день именно в этот ресторан, один из тысяч франкфуртских ресторанов?

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

Перед ним остановилась молодая пухленькая женщина и улыбнулась немного натянутой, выдающей нетерпение улыбкой.

Его сердце опять включилось, и в груди грянул тяжелый набат. Он дрожал всем телом, ему было худо, так худо, что, казалось, его вот-вот вырвет.

— Нет, — ответил он, не сводя глаз с Козимы и ее спутника.

Официантка недоуменно посмотрела на него, но ему было плевать на ее реакцию. В каких-нибудь двадцати метрах от него сидела его жена в обществе мужчины, радость от предстоящей встречи с которым она выражала тремя восклицательными знаками. Боденштайн судорожно попытался сосредоточиться на дыхании — вдох, выдох… Ему хотелось пройти прямо к их столику и без всяких предисловий двинуть этому типу в рожу. Но поскольку его с детства усиленно приучали к железному самообладанию и прививали ему хорошие манеры, он стоял как столб и ничего не делал. Тонкий, опытный наблюдатель в нем чисто механически констатировал факт их явной близости. Вот они склонились друг к другу и обменялись проникновенными взглядами… Краем глаза он заметил, как официантка что-то говорит про него метрдотелю, который уже успел подобающим образом разместить где-то свою VIP-персону. Теперь ему нужно было либо подойти к Козиме и ее кавалеру, либо немедленно смыться. Но он чувствовал, что не в состоянии разыгрывать невинное удивление и радость встречи, и выбрал последнее. Круто развернувшись, он пошел к выходу. Выйдя на крыльцо, он на секунду ошарашенно уставился на строительный забор на противоположной стороне улицы, потом, как оглушенный, пошел по Гиолетштрассе. Сердце у него колотилось, а к горлу и в самом деле подступала настоящая тошнота. Образ Козимы и ее спутника неизгладимо врезался в его сетчатку. Вот и случилось то, чего он так боялся: теперь он точно знал, что Козима ему изменяет.

Неожиданно кто-то преградил ему дорогу. Он попытался обойти препятствие, но женщина с раскрытым зонтиком сделала шаг в ту же сторону, и ему пришлось остановиться.

— Ты уже обратно? — Голос Пии Кирххоф пробился сквозь туман в его мозгу и вернул к действительности. — Ну что, выяснил? Был там Терлинден в субботу?

Терлинден! Он совершенно забыл про него.

— Я… я даже не спрашивал… — признался он.

— Что с тобой? Ты в порядке? — Пия пытливо посмотрела на него. — У тебя такой вид, как будто ты только что пообщался с инопланетянами.

— Там, в ресторане, сидит Козима… — произнес он бесцветным голосом. — С мужчиной… Хотя утром говорила, что…

Он не смог договорить, ему как будто кто-то сдавил рукой горло. Он дотащился на ватных ногах до ближайшего дома и, несмотря на дождь, уселся прямо на ступеньку крыльца. Пия молча и, как ему показалось, сочувственно наблюдала за ним. Он опустил глаза.

— Дай мне сигарету, — попросил он хриплым голосом.

Пия порылась в карманах куртки и достала пачку сигарет и зажигалку. Боденштайн не курил уже пятнадцать лет и не испытывал от этого никакого дискомфорта, но сейчас вдруг понял, что жажда никотина все еще живет где-то в недрах его организма.

— Машина стоит на углу Кеттенхофвег и Брентаноштрассе, — Пия протянула ему ключи. — Иди и посиди лучше в машине, а то еще схватишь тут воспаление легких.

Боденштайн не ответил и не взял ключи. Ему было плевать, что он промокнет, что на него таращатся прохожие. Ему было абсолютно на все наплевать. Хотя втайне он давно предчувствовал этот финал, он все же отчаянно надеялся на какое-нибудь безобидное объяснение вранья Козимы и ее эсэмэски и был совершенно не готов к тому, чтобы встретить ее в обществе другого мужчины. Он жадно затягивался, стараясь вдохнуть дым как можно глубже, как будто курил не «Мальборо», а марихуану. Карусель его лихорадочных мыслей постепенно замедлила свое бешеное кружение и наконец совсем остановилась. В голове воцарилась глубокая, мертвая тишина. Он сидел посреди улицы в центре Франкфурта, на лестничной ступеньке и чувствовал себя самым одиноким человеком на свете.

* * *

Ларс Терлинден грохнул трубку на рычаг и несколько минут сидел в полной неподвижности. Наверху его ждало правление. Эти господа специально приехали из Цюриха, чтобы послушать, как он собирается возвращать триста пятьдесят миллионов, которые по его вине вылетели в трубу. А у него, увы, не было готового решения. Они выслушают его, а потом с фальшиво-приветливыми улыбками разорвут на куски, эти спесивые скоты, которые год назад одобрительно похлопывали его по плечу за «сделку века».

Снова зазвонил телефон, на этот раз внутренний. Ларс Терлинден проигнорировал звонок. Он открыл верхний ящик стола, достал лист бумаги для деловых писем, авторучку «Монблан», подарок шефа из лучших времен, которой он пользовался только для подписания договоров. С минуту он сидел, уставившись на пустой лист кремового цвета, потом начал писать. Закончив, он, не перечитывая написанное, сложил лист и сунул его в конверт с подкладкой. Потом написал на конверте адрес, встал, взял папку и пальто и вышел из кабинета.

— Это отправьте сегодня же, — сказал он секретарше и бросил письмо ей на стол.

— Разумеется, — ответила она с плохо скрываемым раздражением. Когда-то она была ассистентом председателя правления и до сих пор считала должность секретарши руководителя отдела ниже своего достоинства. — Вы помните, что вас ждет правление? — полувопросительно-полуутвердительно прибавила она.

— Естественно. — Он прошел мимо, не удостоив ее взглядом.

— Вы опаздываете уже на семь минут!

Он вышел в коридор. Двадцать четыре шага до лифта, который, раскрыв двери, казалось, нетерпеливо ждал его. Наверху, на двенадцатом этаже, уже семь минут сидели члены правления. От них зависели его будущее, его репутация, вся его жизнь. Вслед за ним в лифт юркнули две девицы из бэк-офиса. Он знал их в лицо и кивнул им с отсутствующим видом. Ответив на его приветствие, они захихикали и зашептались. Дверь бесшумно закрылась. Он ужаснулся, увидев в зеркале свое осунувшееся лицо, тупые, потухшие глаза. Он не чувствовал ничего, кроме смертельной усталости и пустоты.

— Вам куда? — спросила брюнетка с круглыми глазами. — Наверх или вниз?

Ее палец с накладным ногтем завис над электронным табло. Ларс Терлинден не мог оторваться от своего отражения.

— Мне вниз, — ответил он наконец. — До конца. До упора…

* * *

Пия Кирххоф вошла в «Эбони-клаб» и благодарно кивнула портье, услужливо открывшему ей дверь. Они с Кристофом совсем недавно ужинали здесь вместе с Хеннингом и Мириам. Хеннинг выложил целых пятьсот евро. На ее взгляд, это было чистое пижонство. Она не любила «элитные» рестораны с их выпендрежными меню и винными картами, которые не прочтешь без переводчика и в которых цена за одну-единственную бутылку может выражаться четырехзначным числом. Поскольку она выбирала вино не по этикетке, а по личному вкусу, то для полного счастья ей вполне хватало бардолино или кьянти в ближайшей пиццерии.

Метрдотель слез со своего трона и устремился к ней с ослепительной улыбкой. Пия молча сунула ему под нос служебное удостоверение. Температура его улыбки упала сразу на несколько градусов. Потенциальная клиентка, которую можно было раскрутить на эксклюзивный ланч, на глазах превратилась в кобру, грозившую, наоборот, распугать всех посетителей. Появление уголовной полиции мало кого обрадует, и уж меньше всего метрдотеля фешенебельного ресторана в разгар обеденного перерыва.

— Могу я узнать, в чем дело? — приглушенным голосом спросил метрдотель.

— Нет, — лаконично ответила Пия, — не можете. Где заведующий?

Улыбка испарилась окончательно. А вместе с ней искусственная вежливость.

— Подождите здесь.

Он удалился, а Пия осторожно осмотрелась. Действительно! За одним из столиков на двоих, в интимной обстановке, сидела Козима с мужчиной явно моложе ее лет на десять. Он был в мятом повседневном костюме и в рубашке с расстегнутыми верхними пуговицами, без галстука. Его небрежная поза выдавала самоуверенность. Буйная темно-русая грива ниспадала на плечи, угловатое, заросшее пятидневной бородой лицо с агрессивно выступающим подбородком и орлиным носом было выдублено солнцем и ветром. А может, алкоголем, не без злорадства подумала Пия. Козима фон Боденштайн что-то оживленно говорила ему, а он смотрел на нее с восхищенной улыбкой. Это был неделовой обед и не случайная встреча старых знакомых — исходившие от них эротические волны не могли не броситься в глаза даже незаинтересованному, случайному наблюдателю. Либо они только что из койки, либо собираются улечься в нее и этим обедом продлевают удовольствие предвкушения. Пия искренне сочувствовала шефу, и все же в определенной мере она понимала Козиму, которая после двадцати пяти лет замужества могла не устоять перед соблазном маленького любовного приключения.

Появление заведующего прервало ее наблюдения. Ему было не больше тридцати пяти лет, но он казался старше из-за своих жидких песочных волос и одутловатого лица.

— Я не хочу вас надолго отвлекать, господин… — начала Пия, глядя на тучного заведующего, который не удосужился представиться или хотя бы поздороваться.

— …Ягельски, — произнес он, глядя на нее сверху вниз, и властным движением руки отогнал в сторону метрдотеля, который поспешил занять свое рабочее место на троне. — В чем дело? У нас много работы.

Ягельски… Эта фамилия вызвала у Пии какие-то смутные ассоциации.

— Что вы говорите! — иронически парировала Пия. — А вы что, совмещаете свою должность с обязанностями шеф-повара?

— Нет.

Он изобразил кисловатую улыбку, его странно бегающий взгляд то и дело скользил по залу. Неожиданно обернувшись, он остановил проходившую мимо официантку и что-то прошипел ей, отчего та мгновенно покраснела.

— Обученный персонал — это сегодня большая проблема, — пояснил он, обращаясь к Пии уже с серьезным лицом. — Эти девчонки — просто катастрофа! Никакого представления о том, как надо работать.

Прибывали все новые посетители, Пия с Ягельски все еще стояли в проходе и мешали и гостям, и персоналу. Пия вдруг вспомнила, что фамилию Ягельски она уже слышала: у хозяйки «Черного коня» в Альтенхайне та же фамилия. Она спросила об этом своего собеседника, и тот подтвердил, что они не просто однофамильцы. Ему, Андреасу Ягельски, принадлежит и «Эбони-клаб», и «Черный конь», и еще один ресторан во Франкфурте.

— Ну так в чем дело? — спросил он.

Вежливость не была его отличительной чертой. Как и деликатность.

— Я хотела бы узнать, ужинал ли здесь в прошедшую субботу господин Клаудиус Терлинден с женой.

Он поднял брови.

— А зачем это понадобилось полиции?

— Затем, что это ее интересует. — Пии постепенно начинала действовать на нервы его снисходительно-пренебрежительная манера общения. — Итак?

Он с секунду помедлил, потом кивнул.

— Да, ужинал.

— Он был только с женой?

— Не знаю, не помню.

— Может быть, ваш метрдотель помнит? У вас ведь наверняка есть книга бронирования.

Ягельски с видимой неохотой жестом подозвал метрдотеля и велел ему подать книгу бронирования. Вытянув руку, он молча ждал, пока тот, снова взгромоздившись на свой трон, достанет книгу и услужливо вручит ее своему хозяину. Лизнув указательный палец, он медленно принялся перелистывать страницы книги в кожаном переплете.

— А, вот, есть, — сказал он наконец. — Они были вчетвером. Теперь припоминаю.

— Кто с ними был еще? Фамилии? — спросила Пия.

Несколько человек, сидевшие за одним столом, поднялись и направились к выходу. Только теперь Ягельски наконец соблаговолил провести Пию к стойке.

— А это еще зачем? Вас это не касается.

Терпение Пии лопнуло.

— Послушайте!.. Я расследую дело о пропаже вашей официантки Амели, которую в последний раз видели в субботу в «Черном коне». И мы ищем свидетелей, которые могли видеть девушку после этого.

Ягельски уставился на нее, подумал несколько секунд и, очевидно, решил, что назвать фамилии все же придется.

— С ними были супруги Лаутербах.

Пия удивилась. Зачем Терлиндену понадобилось скрывать, что они ужинали со своими соседями? В офисе он говорил исключительно о себе и о своей жене и ни словом не обмолвился о Лаутербахах. Странно.

Спутнику Козимы тем временем принесли счет. Получая деньги, официантка просияла как начищенный медный котелок. Клиент явно не поскупился на чаевые. Он встал и обошел вокруг стола, чтобы отодвинуть стул Козиме. Хотя внешне он и представлял собой полную противоположность Боденштайна, у него, по крайней мере, были такие же хорошие манеры.

— Вы знаете спутника вон той рыжеволосой дамы? — неожиданно спросила Пия Андреаса Ягельски.

Тому не надо было даже поднимать голову и смотреть в указанную сторону, чтобы понять, кого она имела в виду. Пия отвернулась, чтобы, проходя мимо, Козима случайно не узнала ее.

— Естественно! — В голосе Ягельски прозвучало легкое недоумение, как будто ему было трудно поверить, что кто-то мог не знать этого человека. — Это Александр Гаврилов. Он что, тоже имеет отношение к вашему расследованию?

— Возможно, — ответила Пия и улыбнулась. — Спасибо за помощь.

* * *

Боденштайн все еще сидел на ступеньке и курил. У его ног лежало четыре окурка. Пия молча постояла перед шефом, переваривая необычное зрелище.

— Ну что? — поднял он голову. Его лицо было бледным.

— Представь себе: Терлиндены ужинали вместе с Лаутербахами! — сообщила Пия. — А директор «Эбони-клаб» одновременно является владельцем «Черного коня» в Альтенхайне. Правда, интересное совпадение?

— Я не об этом.

— А о чем? — притворно удивилась Пия.

— Ты ее… видела?

— Видела. — Она наклонилась, взяла пачку сигарет, которую он положил рядом с собой на ступеньку, и сунула ее в карман. — Пошли. У меня нет желания отморозить себе задницу.

Боденштайн тяжело поднялся, сделал последнюю затяжку и щелчком отбросил окурок на мокрый асфальт. По дороге к машине Пия незаметно бросила на него сбоку пытливый взгляд. Неужели он все еще надеется на безобидное объяснение этого рандеву своей жены с чужим привлекательным мужчиной?

— Александр Гаврилов… — произнесла она и остановилась. — Полярник и альпинист…

— Что? — Боденштайн удивленно уставился на нее.

— Это он, мужчина, с которым Козима была в ресторане… — пояснила Пия и мысленно закончила фразу: «И с которым она, без всяких сомнений, трахается…»

— Ну конечно. — Боденштайн провел ладонью по лицу. Он говорил скорее с самим собой. — То-то мне этот тип показался знакомым. Козима сама познакомила нас… Кажется, на ее последней кинопремьере. Они несколько лет назад планировали какой-то совместный проект, из которого ничего не получилось.

— Может, это действительно просто деловая встреча? — попыталась Пия успокоить его, вопреки собственной уверенности в обратном. — Может, они как раз обсуждали этот проект, а ты навыдумывал бог знает чего…

Боденштайн посмотрел на нее, подняв брови. В его глазах на секунду мелькнула ироническая искра, но тут же погасла.

— Я не слепой, — ответил он. — И я видел больше чем достаточно. Моя жена спит с этим типом. И давно. Может, это и хорошо, что мне больше не надо себя обманывать.

Он так стремительно пошел дальше, что Пии пришлось чуть ли не бежать, чтобы не отстать от него.

* * *

Тис все знает, а полиция очень заинтересовалась этой историей. Ты должен что-нибудь сделать. Тебе есть что терять!

Буквы на мониторе расплывались перед его глазами. Этот мейл пришел на его официальный адрес в министерство! Страшно даже представить себе, что было бы, если бы это прочитала секретарша! Обычно она утром распечатывала его мейлы и оставляла их у него на столе. А сегодня он случайно оказался в кабинете раньше ее. Грегор Лаутербах, закусив губу, кликнул на адрес отправителя: belosnezhkal997@hotmail.com. Кто же за этим скрывается? Кто? Кто? Кто? Этот вопрос не давал ему покоя с того момента, как он получил первое письмо. Он ни днем ни ночью не мог думать ни о чем другом. Страх обрушился на него, как лихорадка.

От стука в дверь он вскочил, как будто его ошпарили кипятком. При виде его лица ежеутреннее приветствие застряло у Инес Шюрманн-Лидтке в горле.

— Вы себя неважно чувствуете, шеф? — с тревогой спросила она.

— Да… — прохрипел Лаутербах и тяжело опустился в кресло. — Кажется, подхватил грипп.

— Может, отменить все ваши сегодняшние встречи и звонки?

— А есть что-нибудь важное?

— Нет, ничего срочного. Я вызову Фортхубера, и он отвезет вас домой.

— Хорошо. Спасибо, Инес.

Лаутербах кивнул ей и немного покашлял. Секретарша вышла. Он опять уставился на мейл. Белоснежка… Его мысли неслись по кругу. Он закрыл сообщение, щелчком правой кнопки мыши блокировал отправителя и переслал сообщение на его адрес как не достигшее адресата.

* * *

Барбара Фрёлих сидела за кухонным столом и тщетно пыталась сосредоточиться на кроссворде. После трех дней и ночей неизвестности ее нервы были на пределе. В воскресенье она отправила малышей к своим родителям в Хофхайм, а Арне в понедельник пошел на работу, хотя шеф предлагал ему остаться дома. Но что ему делать дома? С тех пор время словно остановилось. Амели как в воду канула — никаких следов и известий. Ее мать три раза звонила из Берлина, движимая скорее чувством долга, чем тревогой за дочь. Первые два дня к ней еще заходили женщины, утешить и поддержать ее, но, поскольку они были мало знакомы, гостьи чувствовали себя неуютно и, посидев немного на кухне и не зная, о чем говорить, спешили поскорее уйти. А вчера вечером они с Арне к тому же еще и крепко поссорились. Это была их первая ссора за всю совместную жизнь. Она упрекнула мужа в том, что его мало волнует судьба его старшей дочери, и, распалившись, в гневе сказала ему, что он, наверное, даже будет рад, если она больше не появится. В сущности, это была не ссора, потому что Арне только смотрел на нее и молчал. Как всегда.

— Полиция найдет ее, — сказал он в конце концов и ушел в ванную.

А она осталась в кухне, беспомощная, растерянная и одинокая. Она вдруг увидела мужа другими глазами. Он трусливо стремился спрятаться от всех проблем за свою работу и привычную, размеренную обыденность. Интересно, он вел бы себя иначе, если бы пропали Тим или Яна? Единственная его забота в жизни — как бы не стать объектом для сплетен и пересудов!

После этого они не сказали друг другу ни слова. Потом молча лежали рядом в постели. Через десять минут он уже храпел, спокойно и размеренно, как будто ничего не произошло. Никогда в жизни она еще не чувствовала себя такой одинокой и несчастной, как в ту ужасную, бесконечную ночь.

В дверь позвонили. Барбара Фрёлих вздрогнула и поднялась со стула. Неужели опять одна из этих кумушек, которые приходят с фальшивым выражением сочувствия только затем, чтобы завтра похвастать в лавке Рихтер эксклюзивным репортажем. Она открыла дверь. На крыльце стояла незнакомая женщина в очках.

— Добрый день, фрау Фрёлих! — сказала незнакомка. — У нее были темные короткие волосы, бледное серьезное лицо с синеватыми кругами под глазами. — Марен Кёниг, старший комиссар уголовной полиции Хофхайм. — Она показала удостоверение. — Я могу войти?

— Да-да, конечно. Пожалуйста. — Сердце у Барбары Фрёлих тревожно забилось. У этой женщины такой серьезный вид, как будто она пришла с плохой новостью. — Что-нибудь новое об Амели?

— К сожалению, нет. Но мои коллеги выяснили, что ее друг Тис дал ей какие-то картины. Хотя в ее комнате их не обнаружили.

— Мне ничего не известно об этих картинах. — Она растерянно покачала головой, разочарованная тем, что женщина-полицейский не могла сообщить ничего нового.

— Может быть, мы еще раз посмотрим в ее комнате? — предложила Марен Кёниг. — Эти картины, если они действительно существуют, могут иметь огромное значение для следствия.

— Да, конечно. Проходите.

Барбара Фрёлих провела ее наверх и открыла дверь комнаты Амели. Стоя на пороге, она наблюдала, как женщина-полицейский осматривала шкафы, опускалась на колени и заглядывала под кровать и под стол. Потом она отодвинула от стены бидермейерский комод.

— Потайная дверь! — произнесла Марен Кёниг и повернулась к хозяйке. — Я могу ее открыть?

— Конечно. Я и не знала, что здесь есть потайная дверь.

— В домах с крутыми крышами часто имеются такие ниши, которые используются как подсобные помещения, — пояснила женщина-полицейский и в первый раз улыбнулась. — Особенно если в доме нет чердака.

Она присела на корточки, открыла маленькую дверцу и залезла на четвереньках в нишу между стеной и крышей. В комнату повеяло холодом. Через несколько минут она вернулась, держа в руках толстый рулон, завернутый в бумагу и аккуратно перевязанный красной лентой.

— Боже мой! — воскликнула Барбара Фрёлих. — Вы и в самом деле что-то нашли!

Старший комиссар полиции Марен Кёниг поднялась на ноги и отряхнула пыль с брюк.

— Я возьму эти картины с собой. Если хотите, я напишу вам расписку в получении.

— Нет-нет, не надо, — торопливо произнесла Барбара Фрёлих. — Если эти картины могут помочь вам в поисках Амели, берите на здоровье!

— Спасибо. — Марен Кёниг коснулась ее руки. — И не переживайте так! Мы действительно сделаем все, что в человеческих силах, чтобы найти Амели. Это я вам обещаю.

В ее словах было столько сочувствия, что Барбара Фрёлих с трудом сдержала подступавшие к горлу слезы. Она благодарно кивнула. На несколько секунд она задумалась, не позвонить ли по поводу картин Арне. Но в ней все еще сидела горькая обида на него, и она не стала звонить. Позже, за чашкой чая, до нее вдруг дошло, что она даже подумала о том, что надо было хотя бы взглянуть на эти картины.

* * *

Тобиас беспокойно ходил взад-вперед по гостиной Надиной квартиры. Огромный телевизор на стене работал без звука. Тобиас знал, что полиция разыскивает его в связи с пропажей семнадцатилетней Амели Фрёлих, он только что прочел это в новостях бегущей строкой. Они с Надей полночи ломали себе голову, что ему делать. Надя предложила искать картины. Около полуночи она уснула, а он все лежал и отчаянно пытался хоть что-нибудь вспомнить. Одно было ясно: если он явится в полицию, его тут же арестуют. Он не мог объяснить, как в его брюках оказался мобильный телефон Амели, и по-прежнему ничего не помнил о той ночи с субботы на воскресенье.

Амели явно узнала что-то о тех сентябрьских событиях 1997 года, что-то такое, что стало для кого-то угрозой. Но для кого? Его мысли то и дело устремлялись к Клаудиусу Терлиндену. Одиннадцать лет он считал его своим единственным защитником и союзником на земле. В тюрьме он радовался его визитам, долгим беседам с ним. Каким он был идиотом! Терлинден просто стремился к своей цели и все это время думал только о собственной выгоде. Конечно, подозревать его в убийстве Лауры и Штефани у него не было оснований. Но он бессовестно воспользовался бедственным положением его родителей, чтобы заполучить то, что ему давно хотелось иметь, — Старый выгон, на котором он построил здание управления своей фирмы.

Тобиас закурил сигарету. Пепельница на столике перед диваном уже была переполнена окурками. Он подошел к окну и посмотрел на черную воду Майна. Минуты текли мучительно медленно. Сколько же Нади уже не было? Три часа? Или четыре? Хоть бы ей повезло! Ее план был единственной соломинкой, за которую он мог уцепиться. Если эти картины, о которых ему в субботу говорила Амели, действительно существуют, то, может быть, с их помощью удастся доказать его невиновность и в то же время выяснить, кто похитил Амели. Жива ли она еще?.. Тобиас потряс головой, отгоняя страшную мысль, но она упорно лезла ему в сознание. А что, если то, что говорили психологи, эксперты, а потом подтвердил и суд, — правда? Может, он и в самом деле под влиянием сильной дозы алкоголя превращается в монстра, как это с наслаждением констатировала пресса? Раньше он был довольно агрессивен, с трудом переносил поражения. Он привык добиваться всего, чего хотел, — хороших оценок, девушек или спортивных успехов. И, добиваясь этих целей, он редко считался с интересами других, но, как ни странно, всегда оставался общим любимцем, сердцем компании. Или это ему только казалось в его заносчивости и ослеплении собственным эгоцентризмом?

Свидание с Йоргом, Феликсом и другими приятелями пробудило в нем смутные воспоминания о давно забытых событиях, которые он считал ничего не значащими мелочами. Лауру он, не задумываясь, без зазрения совести отбил у своего друга Михаэля. Девчонки были всего лишь трофеями его воинствующего тщеславия. Сколько раз он бездумно задевал чужие чувства, сколько нанес обид, сколько зависти и злости вызвал в сердцах своих же товарищей! Дошло это до него только тогда, когда его самого бросила Штефани. Он не мог с этим смириться, он просил ее, даже вставал перед ней на колени, но она только насмехалась над ним. Что же он потом сделал? Что он сделал с Амели? Как ее мобильный телефон попал в карман его штанов?

Тобиас опустился на диван, сжал ладонями виски и отчаянно попытался выстроить обрывки воспоминаний в логический ряд. Но чем больше он себя принуждал, чем больше напрягал память, тем недостижимей становилась цель. Это сводило его с ума.

* * *

Хотя в клинике было полно народа, фрау доктор Даниэла Лаутербах не заставила их долго ждать.

— Как ваша голова? — приветливо спросила она Боденштайна.

— Все в порядке. — Боденштайн машинально потрогал пластырь на лбу. — Еще побаливает, но это не страшно.

— Если хотите, я могу еще раз взглянуть.

— Спасибо, не стоит. К тому же мы не хотим отнимать у вас время.

— Ну хорошо. Если понадобится, вы знаете, как меня найти.

Боденштайн с улыбкой кивнул. Может, ему и в самом деле стоит сменить домашнего врача? Даниэла Лаутербах быстро подписала три рецепта, которые перед ней положила ее ассистентка, и повела Пию и Боденштайна в свой кабинет. Паркетный пол скрипел у них под ногами. В кабинете она жестом пригласила их сесть на стулья для посетителей.

— Речь пойдет о Тисе Терлиндене.

Боденштайн сел, а Пия осталась стоять. Даниэла Лаутербах, устроившись за своим рабочим столом, внимательно посмотрела на Боденштайна.

— А что вы хотели бы о нем узнать?

— Его мать сказала нам, что у него был приступ и сейчас он находится в психиатрической больнице.

— Да, это правда. Но больше, чем вам уже известно, я, к сожалению, не могу вам сказать. Вы ведь понимаете — врачебная тайна. Тис — мой пациент.

— Мы слышали, что Тис преследовал Амели, — вступила в разговор Пия.

— Он не преследовал ее, а сопровождал, — поправила ее фрау Лаутербах. — Тис очень привязался к Амели, и это его способ выражения симпатии. Амели, кстати, сразу верно оценила ситуацию. Это очень тонко чувствующая девушка, несмотря на ее несколько необычную внешность. Тису с ней просто невероятно повезло.

— У отца Тиса после конфликта с сыном на руках остались глубокие царапины, — сказала Пия. — Тис склонен к проявлениям агрессии?

Даниэла Лаутербах грустно улыбнулась.

— Вот мы и приблизились к той границе, за которую мне, собственно, нельзя заходить, говоря о моем пациенте. Но я предполагаю, что вы подозреваете Тиса в причастности к исчезновению Амели. Я считаю, что это совершенно исключено. Тис — аутист и ведет себя не так, как «нормальные» люди. Он не способен показывать и тем более высказывать свои чувства. Время от времени у него случаются эти… рецидивы, но очень-очень редко. Родители проявляют о нем поистине героическую заботу, и он хорошо переносит медикаменты, которые употребляет уже много лет.

— Как по-вашему, Тиса можно считать умственно неполноценным?

— Ни в коем случае! — Даниэла Лаутербах энергично покачала головой. — Тис необыкновенно умен, и у него яркий талант художника.

Она показала рукой на огромные абстрактные картины на стенах, похожие на те, что Пия и Боденштайн видели на вилле и в офисе Терлиндена.

— Это все нарисовал Тис? — удивилась Пия.

С первого взгляда она не разглядела, что на них было изображено. Теперь, всмотревшись в них и увидев искаженные, отчаянные лица людей, глаза, полные ужаса и отчаяния, она поежилась. Картины производили сильное и угнетающее действие. Как можно было изо дня в день смотреть на эти жуткие образы?

— Прошлым летом мой муж организовал выставку его картин в Висбадене. Это был потрясающий успех, были проданы все сорок три картины.

В ее словах звучала гордость. Даниэла Лаутербах любила сына своих соседей, но, по-видимому, все же сохраняла профессиональную дистанцию к нему как к пациенту и оценивала его состояние вполне объективно.

— Клаудиус Терлинден оказывал родителям Тобиаса Сарториуса очень щедрую финансовую поддержку, пока тот находился в заключении, — вступил Боденштайн. — Он даже организовал ему адвоката, причем очень хорошего. Вы допускаете, что он делал это, чтобы загладить какую-то вину?

— А какая это может быть вина? — Даниэла Лаутербах перестала улыбаться.

— Ну, например, он знал, что Тис имел отношение к исчезновению девушек.

На несколько секунд воцарилась тишина. Снаружи через закрытую дверь доносились непрерывные приглушенные звонки телефона.

Доктор Лаутербах наморщила лоб.

— Об этом я, честно говоря, никогда не думала… — произнесла она задумчиво. — Факт то, что Тис был просто без ума от Штефани Шнеебергер. Он проводил с ней много времени, как теперь с Амели…

Она умолкла, поняв, к чему клонит Боденштайн.

— О боже!.. — воскликнула она испуганно и посмотрела ему в глаза. — Нет-нет, я не могу в это поверить!

— Нам действительно нужно срочно поговорить с Тисом, — произнесла Пия с нажимом. — Это след, который, возможно, приведет нас к Амели.

— Да, понимаю… Но это очень трудно. Я боялась, что он в этом состоянии причинит себе какой-нибудь вред, и мне не оставалось ничего другого, как направить его в закрытую психиатрическую клинику. — Даниэла Лаутербах сложила ладони вместе и задумчиво постукивала указательными пальцами по губам. — Это не в моей компетенции разрешить вам разговор с Тисом.

— Но если Тис действительно совершил какое-нибудь насилие над Амели, то ей сейчас грозит серьезная опасность! — заметила Пия. — Может, он ее где-нибудь запер и она сама не в состоянии выбраться на свободу.

Даниэла Лаутербах посмотрела на нее. В ее глазах была неподдельная тревога.

— Да, вы правы, — решительно произнесла она. — Я позвоню главному врачу психиатрической больницы в Бад-Зодене.

— Ах да, еще вот что, — сказала вдруг Пия, как будто это только что пришло ей в голову. — Тобиас Сарториус сказал нам, что Амели упоминала в связи с теми событиями 1997 года вашего мужа. Тогда ходили слухи, что ваш муж дал Штефани Шнеебергер главную роль в школьном спектакле, потому что был к ней неравнодушен.

Даниэла Лаутербах, которая уже взялась за трубку телефона, опустила руку.

— Тобиас тогда обвинял всех подряд, — ответила она. — Он хотел спасти свою голову, что вполне можно понять… Но все подозрения в адрес третьих лиц с течением времени были окончательно опровергнуты. Факт то, что мой муж, как руководитель театрального кружка, был в полном восторге от таланта Штефани. К тому же она идеально подходила на роль Белоснежки по своей внешности.

Она опять взялась за трубку телефона.

— Вы помните, в котором часу вы ушли в субботу из «Эбони-клаб» во Франкфурте? — спросил Боденштайн.

В глазах фрау Лаутербах на секунду отразилось удивление.

— Да. Я могу даже сказать точно — в половине десятого.

— И вы все вместе, с Клаудиусом Терлинденом и его женой, поехали обратно в Альтенхайн?

— Нет, у меня в тот вечер было дежурство, поэтому я приехала во Франкфурт на своей машине. В половине десятого меня вызвали к пациенту. Срочный вызов в Кёнигштайн.

— Ага. А Терлинден и ваш муж? Когда они уехали?

— Кристина поехала со мной. Она очень беспокоилась за Тиса. Тот лежал в постели с тяжелым гриппом. Я высадила ее у остановки и поехала дальше, в Кёнигштайн. Когда я вернулась домой в половине второго, мой муж уже спал.

Пия и Боденштайн переглянулись. Получалось, что Терлинден все наврал им про тот субботний вечер. Почему?

— Когда вы возвращались из Кёнигштайна, вы ведь тоже не сразу поехали домой, верно? — продолжал допытываться Боденштайн.

Его вопрос не удивил фрау Лаутербах.

— Верно. — Она вздохнула. — В начале второго, когда я возвращалась из Кёнигштайна, я увидела на автобусной остановке мужчину. Он лежал на скамейке. Я остановилась и только тогда увидела, кто это… — Она медленно покачала головой, в ее глазах появилось выражение глубокого сострадания. — Тобиас был смертельно пьян и уже весь посинел от холода. Его, по-видимому, рвало. Он был без сознания. Мне понадобилось минут десять, чтобы усадить его в машину. Потом мы с Хартмутом втащили его наверх в его комнату и уложили в постель.

— Он что-нибудь говорил вам? — спросила Пия.

— Нет. Он был просто не в состоянии говорить. Я даже подумала, не вызвать ли «скорую помощь» и не отправить ли его в больницу. Но я знала, что он был бы категорически против.

— Откуда вы это знали?

— Я оказывала ему помощь за несколько дней до этого, когда его избили в собственном сарае. — Она подалась вперед и так проникновенно посмотрела Боденштайну в глаза, что того бросило в жар. — Мне безумно жаль этого парня — неважно, что он там натворил. Многие считают, что десять лет тюрьмы — мало. Но я думаю, что Тобиас будет нести это наказание до конца своей жизни.

— Есть основания предполагать, что он причастен к исчезновению Амели, — сказал Боденштайн. — Вы знаете его лучше других. Вы допускаете такую возможность?

Даниэла Лаутербах откинулась на спинку кресла и с минуту молчала, не отрывая взгляда от Боденштайна.

— Мне очень хотелось бы с уверенностью сказать: нет, — произнесла она наконец. — Но к сожалению, я не могу это сделать.

* * *

Она стащила с головы короткий парик и, не глядя, бросила его на пол. Ее руки так дрожали, что она не могла развязать красную ленту, поэтому схватила ножницы и разрезала ее. С бьющимся сердцем она развернула свиток и разложила картины на письменном столе. Их было восемь. Увидев картины, она похолодела от ужаса. Этот подонок поистине с фотографической точностью изобразил события шестого сентября 1997 года. Ни одна деталь не осталась без внимания. Даже дурацкая надпись и стилизованный поросенок на темно-зеленой футболке! Она закусила губу, кровь гулко стучала в висках. Мгновенно ожили воспоминания, а вместе с ними унизительное чувство поражения и в то же время злобное удовлетворение при виде Лауры, которая наконец получила то, что давно заслуживала, эта маленькая заносчивая шлюшка! Она принялась рассматривать картины одну за другой, и ее охватил панический страх, так же, как тогда. Недоумение, растерянность, холодная злость… Она выпрямилась и заставила себя сделать несколько медленных, глубоких вдохов и выдохов. Спокойно! Надо трезво все взвесить. Эти картины — не просто катастрофа. Это конец света. Гроб с крышкой. Они могут разрушить весь ее с таким трудом разработанный замысел, а этого она допустить никак не могла. Она дрожащими пальцами прикурила сигарету. Страшно даже представить себе, чтобы было бы, если бы эти картины попали в руки легавым! У нее даже засосало под ложечкой. Что же теперь делать? Как бы узнать, все ли это картины или у Тиса остались еще другие? Она не могла рисковать, на кону стояло слишком многое. Жадно докурив сигарету, она приняла решение. Ей всегда приходилось решать все самой. Схватив ножницы, она принялась резать картины на мелкие куски. Потом пропустила их через шредер, вынула мешок с обрезками и взяла сумку. Только не давать воли нервам — и все утрясется.

* * *

Старший комиссар Кай Остерманн вынужден был с досадой признаться себе, что ему не по зубам шифр в дневнике Амели. Сначала ему показалось, что расшифровать эти иероглифы ничего не стоит, но теперь он уже почти готов был сдаться. Он не видел никакой системы. Девчонка явно использовала разные символы для одних и тех же букв, и это практически сводило его шансы подобрать ключ к шифру к нулю.

В кабинет вошел Бенке.

— Ну что? — поинтересовался Остерманн.

Боденштайн поручил Бенке допросить Клаудиуса Терлиндена, который с утра сидел в одиночной камере.

— Молчит, скотина! — Бенке раздраженно плюхнулся в кресло за своим столом и сцепил ладони на затылке. — Шефу хорошо говорить! «Прижми его»! Как я его «прижму»? Чем? Я с ним уже по-всякому пробовал — и провоцировал, и грозил, и любезничал! А он сидит, тварь, и улыбается! Я бы ему с таким удовольствием дал в рожу!

— Во-во! Тебе только этого как раз и не хватало. — Остерманн укоризненно взглянул на Бенке.

Тот сразу же завелся.

— Я тебя не просил каждые пять минут напоминать мне о том, что я по уши в дерьме! — Он с такой силой грохнул кулаком по столу, что клавиатура компьютера подскочила. — Я смотрю, старик решил не мытьем, так катаньем выжить меня отсюда. Хочет, чтобы я сам ушел!

— Чушь! Кроме того, он тебе не говорил, чтобы ты его «прижал». Он тебя просил «немного потрясти» его.

— Вот именно! Пока он там со своей принцессой разъезжает по более важным делам! — Бенке побагровел. — Мое дело теперь — копаться в дерьме!

Остерманну стало жаль Бенке. Они были знакомы еще со школы полиции, вместе работали в патрульной службе, потом служили в отряде особого назначения, пока Остерманн во время одной операции не повредил себе ногу. Бенке еще поработал там несколько лет, потом его перевели в уголовную полицию во Франкфурт, и он сразу же попал в «высшую лигу», в К-2. Он был хорошим полицейским. Когда-то. Когда у него начались проблемы с личной жизнью, это ощутимо отразилось и на его работе.

Бенке подпер голову руками и погрузился в мрачные раздумья.

В этот момент дверь распахнулась, и в комнату энергично вошла Катрин Фахингер. Ее щеки пылали от гнева.

— Послушай, ты что, совсем обалдел? — накинулась она на Бенке. — Какого черта ты свалил и оставил меня одну с этим типом? Что это еще за фокусы?

— Ты же все знаешь и умеешь лучше меня! — саркастически ухмыльнулся тот.

— Мы же с тобой договорились, как действовать. Так чего же ты смылся? Но между прочим, со мной он заговорил! Представь себе! — закончила она торжествующе.

— Поздравляю! Беги докладывай шефу, коза драная!

— Что ты сказал?.. — Катрин встала перед ним и уперла руки в бока.

— Я сказал: коза драная! — громко повторил Бенке. — И могу сформулировать еще точнее: ты маленькая, подлая, хитрая сучка! Ты наклепала на меня начальству, и этого я тебе никогда не забуду!

— Франк! — крикнул Остерманн и встал.

— Ты что, мне грозишь?.. — Катрин презрительно рассмеялась. — Я тебя не боюсь. Понял, ты… болтун несчастный? Ты можешь только языком молоть! И увиливать от работы! Неудивительно, что от тебя сбежала жена. Кому нужно такое сокровище!

Бенке покраснел как рак и сжал кулаки.

— Эй, ребята! — всерьез переполошился Остерманн. — Хватит дурака валять!

Но было поздно. Накопившаяся у Бенке злость на младшую коллегу выплеснулась наружу, как огненная лава. Он вскочил на ноги, отбросив стул, и грубо толкнул Катрин. Та отлетела назад, грохнулась о шкаф, ее очки упали на пол. Бенке наступил на них каблуком и с наслаждением растоптал. Катрин поднялась на ноги.

— Ну вот, дорогой коллега… — произнесла она, холодно ухмыльнувшись. — На этом твоя карьера в полиции закончилась.

Бенке окончательно потерял над собой контроль. Не успел Остерманн встать между ними, как он шагнул к Катрин и ударил ее кулаком в лицо. Но та успела отработанным движением заехать ему коленом в промежность. Бенке с приглушенным криком упал на пол. В этот момент дверь открылась, и на пороге появился Боденштайн.

— Может мне кто-нибудь объяснить, что здесь происходит? — произнес он, с трудом сдерживая злость.

— Он напал на меня, ударил в лицо, а потом растоптал мои очки… — Катрин указала на искореженную оправу на полу. — Мне пришлось защищаться.

— Это правда? — спросил Боденштайн, повернувшись к Остерманну.

Тот беспомощно всплеснул руками и, взглянув на Бенке, который все еще корчился на полу, кивнул.

— О'кей… — сказал Боденштайн. — Так, мне надоел этот детский сад… Бенке, вставайте!

Тот покорно поднялся. Его лицо было искажено болью и злостью. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но Боденштайн не дал ему высказаться.

— Я думал, до вас дошло все, что мы с фрау Энгель вам говорили, — произнес он ледяным тоном. — Я отстраняю вас от работы! С этой минуты вы уволены.

Бенке молча уставился на него, потом подошел к своему столу и взял куртку, висевшую на спинке кресла.

— Сдайте оружие и служебное удостоверение! — приказал Боденштайн.

Бенке отстегнул кобуру с пистолетом и, не глядя, бросил ее вместе с удостоверением на стол.

— Да пошли вы все в жопу! — прошипел он и, протиснувшись мимо Боденштайна, выскочил из комнаты.

На несколько секунд в комнате воцарилась тишина.

— Доложите о результатах допроса Терлиндена, — повернулся Боденштайн к Катрин, словно ничего не произошло.

— Ему принадлежит «Эбони-клаб» во Франкфурте, — начала она. — Как и «Черный конь» в Альтенхайне и еще один ресторан, коммерческим директором которых является Андреас Ягельски.

— Еще что?

— Большего от него пока было не добиться. Но я считаю, что и это многое объясняет.

— Вот как? Что именно?

— Клаудиусу Терлиндену не нужно было бы оказывать Хартмуту Сарториусу финансовую поддержку, если бы он сначала сам его не разорил открытием «Черного коня». По моему мнению, он совсем не «добрый самаритянин», за которого себя выдает. Он сначала разорил Сарториуса, а потом сделал так, чтобы тот не потерял свой участок и дом и не уехал из Альтенхайна. У него наверняка много таких людей в Альтенхайне, которые полностью от него зависят. Например, этот Ягельски, которого он сделал коммерческим директором своих ресторанов. Это напоминает мафию: он их защищает, а они за это держат язык за зубами.

Боденштайн посмотрел на свою юную коллегу, наморщив лоб. Потом кивнул.

— Хорошо. Отлично. Молодец! — похвалил он.

* * *

Когда открылась входная дверь, Тобиас вскочил, как от удара током. Вошла Надя, держа в одной руке полиэтиленовый пакет, а другой пытаясь снять пальто.

— Ну что?.. — Тобиас помог ей раздеться и повесил пальто на крючок. — Нашла что-нибудь?

После нескольких часов напряженного ожидания он просто сгорал от нетерпения.

Надя прошла в кухню, положила пакет на стол и села на стул.

— Нет. — Она устало покачала головой, распустила стянутые в конский хвост волосы и провела по ним рукой. — Я обшарила весь дом! Скорее всего, эти дурацкие картины — плод ее фантазии.

Тобиас ошарашенно смотрел на нее. Его разочарованию не было предела.

— Не может быть! — воскликнул он. — Зачем ей выдумывать такое?

— Не знаю. Может, просто хотела привлечь к себе внимание, набивала себе цену… — ответила Надя, пожав плечами.

Она выглядела очень усталой, под глазами у нее залегли темные тени. Вся эта история и ее явно выбила из равновесия.

— Давай поедим, — предложила она. — Я тут принесла кое-что из китайского ресторана.

Хотя Тобиас весь день ничего не ел, аппетитный дух, исходивший от пакета, совершенно его не трогал. Ему было совсем не до еды. Амели не могла выдумать про картины! Никогда в жизни он в это не поверит! Она не из тех девчонок, которые «набивают себе цену», это совершенно не в ее стиле. Он молча смотрел, как Надя достает из пакета картонные коробки, открывает их, берет деревянные палочки и начинает есть.

— Меня ищет полиция… — сказал он.

— Знаю… — ответила она с набитым ртом. — Я и так делаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе.

Тобиас закусил губу. Черт побери, ему и в самом деле не в чем упрекнуть Надю. Но он просто физически не мог больше выносить эту муку — сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. Он готов был прямо сейчас сам отправиться на поиски Амели. И сделал бы это, если бы не сознание того, что его немедленно арестуют, стоит ему только появиться на улице. Ему не оставалось ничего другого, как довериться Наде и ждать.

* * *

Боденштайн остановился на противоположной стороне улицы и заглушил мотор. Отсюда сквозь освещенное окно ему было видно, как Козима ходит по кухне, занимаясь какими-то хозяйственными делами. Он задержался в комиссариате, говорил с фрау Энгель о Бенке. Весть о случившемся, конечно же, разлетелась по всему управлению со скоростью ветра. Николь Энгель одобрила увольнение Бенке, но перед Боденштайном вместо одной проблемы встала другая — проблема кадров: Хассе все еще болел.

По дороге домой Боденштайн ломал себе голову, как ему быть с Козимой. Молча сложить вещи в чемодан и уйти? Нет, он должен услышать правду из ее уст. Злости в нем не было, он испытывал только безграничное, удушающее чувство разочарования. Посидев так несколько минут, он вышел из машины и медленно пошел под дождем к дому. Этот дом, который они построили вместе с Козимой, в котором счастливо прожили двадцать лет и в котором ему до боли знаком был каждый сантиметр, вдруг показался ему чужим. Каждый вечер он радовался, возвращаясь домой, радовался Козиме, детям, собаке, саду, в котором любил возиться летом. А теперь от одной только мысли, что сейчас он должен будет открыть дверь и войти внутрь, ему становилось худо. Сколько же ночей Козима, лежа рядом с ним в постели, думала о другом мужчине, который целовал ее, ласкал, спал с ней? Лучше бы он не видел ее сегодня с этим типом! Но он видел ее, и теперь все в нем кричало: почему? с какого времени? где? как?

Он никогда бы не подумал, что такое может случиться и с ним. Их брак был счастливым, пока… да, пока на свет не появилась София. После этого Козима изменилась. Ей всегда не сиделось на месте, но экспедиции в дальние страны в какой-то мере удовлетворяли ее жажду свободы и приключений, и в перерывах между поездками она более или менее легко переносила обыденность. Зная это, он безропотно мирился с ее разъездами, хотя ненавидел долгие разлуки. С тех пор как родилась София, то есть вот уже два года, Козима сидела дома. Она никогда не выражала недовольства своим новым положением. Но теперь, задним числом, он видел, как она постепенно менялась. Раньше они никогда не ссорились, а теперь это происходило все чаще. Причем всегда по каким-то пустяковым поводам. Они в чем-то упрекали друг друга, критиковали привычки друг друга.

Боденштайн уже стоял с ключом перед дверью, когда в нем вдруг совершенно неожиданно всколыхнулся гнев. Козима долго скрывала от него беременность. Она сама, без него приняла решение и поставила его перед свершившимся фактом. Понимая при этом, что с маленьким ребенком ей, по крайней мере, на время придется отказаться от своей цыганской жизни.

Он открыл дверь. Собака выпрыгнула из своей корзинки и радостно приветствовала его. Когда в дверях кухни показалась Козима, сердце у него ушло в пятки.

— Привет! — сказала она и улыбнулась. — Поздно ты сегодня! Ты уже ужинал?

На ней был тот же бледно-зеленый кашемировый свитер, в котором он видел ее в «Эбони-клаб», и выглядела она как обычно.

— Нет, — ответил он. — Я не хочу есть.

— Ну, если захочешь — в холодильнике котлеты и салат из макарон.

Она уже собралась вернуться на кухню.

— Ты не была сегодня в Майнце, — сказал Боденштайн.

Козима остановилась и повернулась. Он не хотел, чтобы она опять врала, и поэтому продолжил, не дав ей ответить:

— Не пытайся разуверить меня в этом. Я видел тебя в «Эбони-клаб». С Александром Гавриловым.

Она скрестила руки на груди и посмотрела на него. Стало тихо. Собака, почуяв конфликт, поспешила убраться в свою корзинку.

— В последние недели ты почти не бывала в Майнце. Пару дней назад я возвращался от медэкспертов и вдруг увидел впереди твою машину. Я позвонил тебе и видел, как ты взяла телефон. Ты сказала мне, что находишься в Майнце…

Он умолк. В нем все еще тлела крохотная искорка надежды на то, что она сейчас рассмеется и как-нибудь легко и естественно объяснит это противоречие. Но она не смеялась и не возражала. Она молча стояла перед ним, скрестив на груди руки. На лице — ни малейших следов раскаяния или сожаления.

— Козима… Скажи мне правду… — произнес он, как ему показалось, жалобным голосом. — У тебя… у тебя… роман с Гавриловым?

— Да, — ответила она спокойно.

Мир вокруг него рухнул, но ему удалось внешне остаться таким же спокойным, как Козима.

— Но как же так?.. — только и смог он произнести.

— Ах, Оливер! Что ты хочешь от меня услышать?

— Правду.

— Мы случайно встретились на выставке в Висбадене. У него офис во Франкфурте, он планирует новый проект и ищет спонсоров. Мы пару раз созванивались. У меня появилась мысль сделать фильм о его экспедиции. Я знала, что тебе эта идея не понравится, и хотела сначала послушать, что думает по этому поводу он. Поэтому я тебе пока не стала говорить о своих встречах с ним. Ну и… в какой-то момент это… случилось. Я думала, это просто так, случайность, но потом… — Она замолчала, покачала головой.

Непостижимо! У него никак не укладывалось в голове, что она несколько раз встречалась с другим мужчиной, потом у них начался роман, а он ничего не подозревал! Что это было с его стороны? Глупость? Или простодушие? Или он был настолько занят собой, что ничего не видел и не слышал? Ему вдруг вспомнились слова из песни, которой Розали неделями терроризировала их в самый острый период своего пубертатного кризиса: «Что же в нем было такого, чего не было во мне? Признайся честно, что это было? Теперь уже, конечно, поздно, но все же — чего тебе не хватало во мне?» Идиотская песня! Но теперь она вдруг показалась ему откровением.

Боденштайн молча повернулся и пошел наверх, в спальню. Еще минута, и он бы не выдержал и взорвался, заорал бы ей в лицо, что он думает об этих Гавриловых, об этих искателях приключений, которые тащат в постель замужних женщин, матерей маленьких детей. У этого бродяги, наверное, в каждом городе по любовнице! Он раскрыл все шкафы и ящики, содрал с полки дорожную сумку и принялся с остервенением, без разбора, набивать ее бельем, рубашками, галстуками. Потом бросил сверху два костюма. В ванной он сложил в несессер свои туалетные принадлежности. Уже через десять минут он тащил сумку вниз по лестнице. Козима все еще стояла на том же месте.

— Куда ты собрался? — тихо спросила она.

— Подальше отсюда, — ответил он, не глядя на нее, открыл входную дверь и вышел в ночную тьму.

Пятница, 21 ноября 2008 года

В четверть седьмого звонок мобильного телефона вырвал Боденштайна из глубокого забытья. Еще не проснувшись, он стал шарить рукой в поисках выключателя лампы, потом вспомнил, что он не дома, не в собственной спальне. Он плохо спал, ему снилась всякая чушь. Матрац был слишком мягким, одеяло слишком теплым; он то потел, то мерз. Мобильник все звонил и звонил. Потом на несколько секунд умолк и зазвонил снова. Боденштайн с трудом поднялся с кровати, на ощупь в потемках пошел по чужой, незнакомой комнате, больно ударился большим пальцем ноги о ножку стола, глухо выругался. Наконец он нашел выключатель у двери, нашарил телефон во внутреннем кармане пиджака, который бросил вчера на спинку стула.

Лесничий обнаружил в машине на лесной автостоянке в районе Айхкопфа, между Руппертсхайном и Кёнигштайном, труп мужчины. Эксперты уже выехали. Не заедет ли он тоже взглянуть, что и как? Естественно «заедет» — что ему еще оставалось делать! С гримасой боли на лице он проковылял обратно к кровати и сел. Вчерашние события казались ему дурным сном. Он почти час бесцельно колесил по округе, пока наконец случайно не оказался у поворота к усадьбе родителей. Ни отец, ни мать не стали задавать ему никаких вопросов, когда он вдруг около двенадцати появился у них на пороге и попросил приютить его на одну ночь. Мать приготовила ему постель в одной из комнат для гостей и оставила его в покое, видя, что он не шутки ради заявился к ним посреди ночи. И он мысленно поблагодарил ее за эту деликатность. Он был еще не в состоянии говорить о случившемся, о Козиме и об этом типе.

Тяжело вздохнув, он встал, откопал в сумке несессер и поплелся в ванную, располагавшуюся напротив, в коридоре. В крохотном помещении было холодно, как в склепе. Он невольно вспомнил свое детство, которое провел в спартанских условиях. Денег постоянно не хватало, и родители экономили, на чем только могли. В замке, где он вырос, зимой нормально отапливались только два помещения. В остальных комнатах «подтапливали», как выражалась его мать, то есть поддерживали температуру семнадцать-восемнадцать градусов.

Боденштайн понюхал свою футболку и сморщился. Без душа не обойтись. Он с тоской подумал о своей ванной, где пол был с подогревом, о мягких душистых полотенцах. Он принял душ за рекордное время, вытерся грубым, истрепавшимся полотенцем и побрился трясущимися пальцами при бледном неоновом освещении зеркального шкафчика.

Внизу, в кухне, отец, сидя за исцарапанным деревянным столом, пил кофе и читал «Франкфуртер альгемайне».

— Доброе утро! — сказал он, подняв голову, и приветливо кивнул сыну. — Кофе будешь?

— Доброе утро, — ответил Боденштайн. — С удовольствием.

Отец поднялся, достал из шкафчика еще одну чашку и налил ему кофе. Старик, конечно, ни за что не спросит, почему он явился посреди ночи и попросился на ночлег. На слова его родители тоже всегда были очень скупы. А у него самого тем более не было охоты с утра, без четверти семь, распространяться о своих супружеских проблемах. Поэтому они молча пили свой кофе. В доме фон Боденштайнов всегда, даже в будни, ели и пили из мейсенского фарфора. Из экономии. Фарфор был фамильным, наследственным, и Боденштайны не видели причин не пользоваться им или приобретать новый. Этому фарфору не было бы цены, если бы не многочисленные трещины и склейки почти на каждом предмете. Чашка, из которой Боденштайн пил свой кофе, тоже была с трещиной и приклеенной ручкой.

Наконец он встал, поставил чашку в раковину и поблагодарил. Отец кивнул и вновь взялся за газету, которую из вежливости отложил в сторону.

— Возьми ключ! — бросил он небрежно. — Висит на стене у двери. С красным брелком.

— Спасибо. — Боденштайн снял с крючка ключ. — Ну, пока.

Для отца это, очевидно, было нечто само собой разумеющееся — что вечером он опять вернется сюда.

* * *

Прожектора и синие полицейские мигалки освещали хмурое ноябрьское утро, когда Боденштайн сразу же за Непомук-курвэ[26] повернул на лесную автостоянку. Припарковавшись рядом с одной из патрульных машин, он пошел дальше пешком. По-осеннему острый запах сырой земли навеял ему одно из немногих стихотворений, которые он помнил наизусть:

…Бездомным — дом уже не заводить.
И кто ни с кем не подружился с лета,
слать будет долго письма без ответа
и по листве разрозненной бродить один,
под облаками без просвета…[27]

Чувство одиночества и сиротства сдавили горло, и ему пришлось напрячь всю свою силу воли, чтобы побороть желание плюнуть на работу, убежать куда-нибудь, забиться в какую-нибудь нору.

— Привет! — сказал он Кристиану Крёгеру, старшему группы экспертов-криминалистов, который в этот момент доставал свою фотокамеру. — Что это там за столпотворение?

— Да ну их! — ухмыльнулся Крёгер и покачал головой. — Как маленькие дети! Услышали по рации и примчались поглазеть!

— Что услышали? На что поглазеть? — спросил Боденштайн, с недоумением глядя в сторону места происшествия.

Несмотря на ранний час, на стоянке, посыпанной гравием, стояло пять патрульных машин, а к ним уже подъезжала шестая, только что повернувшая с дороги. Боденштайн издалека услышал гул возбужденных голосов. Коллеги, кто в форме, а кто в белом комбинезоне, напоминали растревоженный улей.

— «Феррари»! — с сияющими глазами сообщил ему один из сотрудников патрульной службы. — «599 GTB фиорано»! Такой я видел только на Международном автосалоне!

Боденштайн протиснулся вперед. И в самом деле — в дальнем конце стоянки в луче прожектора сиял ярко-красный «феррари», окруженный толпой восторженных поклонников, интересовавшихся больше моторным отсеком, количеством лошадиных сил, шинами, дисками, крутящим моментом и ускорением шикарного спортивного автомобиля, чем покойником на водительском сиденье. От одной из толстых хромированных выхлопных труб к окну протянулся шланг; щели были аккуратно заклеены серебристой изоляционной лентой.

— Эта игрушка стоит двести пятьдесят тысяч евро! — восторженно сообщил коллегам молодой полицейский. — Обалдеть!

— За ночь она существенно подешевела, — сухо заметил Боденштайн.

— Почему?

— Вы, вероятно, не обратили внимания на то, что на водительском месте сидит труп. — Боденштайн не принадлежал к числу мужчин, у которых при виде красной спортивной машины отключаются мозги. — Кто-нибудь проверил номер машины?

— Да, — подала голос молодая сотрудница, которая явно тоже не разделяла восторгов своих коллег. — Автомобиль зарегистрирован на один из франкфуртских банков.

— Хм… — задумчиво произнес Боденштайн, глядя, как Крёгер делает снимки, а потом вместе с другим коллегой открывает водительскую дверцу.

— Первые жертвы экономического кризиса, — иронически заметил кто-то.

Тут же разгорелась дискуссия о том, сколько нужно зарабатывать, чтобы хватало на ежемесячные лизинговые платежи за «феррари фиорано». Боденштайн увидел еще одну патрульную и две гражданские машины, въезжавшие на стоянку.

— Скажите, чтобы оцепили стоянку, — велел он молодой коллеге. — И отправьте отсюда всех лишних!

Та кивнула и энергично принялась за дело. Через несколько минут стоянка была оцеплена. Боденштайн опустился на корточки перед дверцей водителя и принялся рассматривать труп. Молодой мужчина лет тридцати. Светлые волосы. Одет в костюм с галстуком. На руке дорогие часы. Голова откинута набок. На первый взгляд могло показаться, что он спит.

— Доброе утро, Боденштайн! — услышал он над собой знакомый голос и повернул голову.

— Доброе утро, господин доктор Кирххоф, — ответил он и кивнул медэксперту.

— А у Пии что, выходной?

— Нет, у нее другие дела. Так что я сегодня один наслаждаюсь трудовым процессом, — иронически откликнулся Боденштайн. — А вы что, соскучились по ней?

Кирххоф устало улыбнулся, но отвечать не стал. Он против обыкновения не был расположен к шуткам. Его глаза за стеклами очков были красными. Он тоже, судя по всему, не выспался. Боденштайн уступил ему место и направился к Крёгеру. Тот как раз изучал содержимое папки, лежавшей на переднем пассажирском сиденье.

— Ну что? — спросил Боденштайн.

Крёгер протянул ему портмоне покойного. Боденштайн достал из него удостоверение личности и раскрыл рот от удивления. Потом прочел фамилию еще раз. Странное совпадение!

* * *

Врач подробно, насколько это ей позволяла обязанность хранить врачебную тайну, рассказала Пии о состоянии Тиса Терлиндена. Теперь Пии не терпелось увидеть ее пациента. Она не питала особых надежд на эту встречу. Скорее всего, как сказала ей врач, он вообще не станет отвечать на ее вопросы. Некоторое время Пия наблюдала за Тисом через окно в двери. Это был красивый молодой человек с густыми светлыми волосами и тонким чувствительным ртом. Не зная его, трудно было предположить, что его душа ведет незримую, мучительную борьбу с какими-то демонами. Только его картины выдавали внутренние страдания. Он сидел за столом в светлом, уютном помещении и рисовал. Хотя он уже успокоился под действием медикаментов, но ему пока не давали острых предметов, таких как карандаши или кисти, поэтому ему приходилось довольствоваться восковыми мелками, но это его, похоже, не сильно огорчало. Он не поднял голову, когда Пия в сопровождении врача и санитара вошла в комнату. Врач представила ее Тису и объяснила цель визита. Тис еще ниже склонился над рисунком, потом резко откинулся на спинку стула и отложил в сторону мелок. Остальные цветные мелки не просто лежали рядом, а были аккуратно разложены в один ряд и напоминали солдат в строю. Пия села напротив него на стул и посмотрела на него.

— Я ничего не делал с Амели… — произнес он странным монотонным голосом. — Честное слово… Я ничего не делал с Амели… Ничего не делал…

— А вас никто ни в чем и не обвиняет! — приветливо сказала Пия.

Руки Тиса нервно двигались, как будто существовали сами по себе, туловище мерно раскачивалось взад-вперед. Взгляд его был прикован к рисунку на столе.

— Вам нравится Амели, и она часто бывала у вас, верно?

Он энергично кивнул.

— Я следил, чтобы с ней ничего не случилось… чтобы ничего не случилось…

Пия и врач, сидевшая поодаль, переглянулись. Тис опять взялся за мелок, склонился над рисунком и вновь принялся рисовать. В комнате наступила тишина. Пия обдумывала, какие вопросы задать в первую очередь. Врач советовала ей говорить с Тисом как с нормальным человеком, а не как с ребенком. Но это оказалось не так-то просто.

— Когда вы видели Амели в последний раз?

Тис не реагировал. Он рисовал как одержимый, то и дело меняя мелки.

— О чем вы говорили с ней?

Все было не так, как при обычном допросе. По лицу Тиса нельзя было ничего определить, его мимика мало чем отличалась от мимики мраморной статуи. Он не отвечал на вопросы, и Пия в конце концов перестала их задавать. Прошло пять, десять минут. Врач объясняла Пии, что время не имеет значения для аутистов, они живут в собственном мире. Так что в общении с ними главное — терпение. Однако на одиннадцать часов были назначены похороны Лауры Вагнер, и Пия договорилась встретиться с Боденштайном на кладбище в Альтенхайне. Когда она, отчаявшись, уже собралась уходить, Тис вдруг заговорил:

— Я видел ее в тот вечер, с вышки… — Он говорил внятно и отчетливо, правильно строя предложения, но без всякой интонации, как робот. — Она стояла во дворе у сарая. Я хотел ее позвать, но тут пришел… он… Они разговаривали, хихикали, а потом пошли в сарай, чтобы никто не видел, что они делают… Но я все равно видел…

Пия растерянно посмотрела на врача, но та только пожала плечами. Сарай? Вышка? И кто этот «он», которого видел Тис?

— Только мне нельзя об этом говорить… — продолжал он. — Иначе меня сдадут в сумасшедший дом. И я там буду сидеть до самой смерти…

Он вдруг поднял голову и посмотрел на Пию своими светлыми голубыми глазами, в которых было то же отчаяние, что и в глазах людей, изображенных на картинах в кабинете доктора Лаутербах.

— Мне нельзя об этом говорить… — повторил он. — Нельзя об этом говорить… Иначе меня сдадут в сумасшедший дом. — Он протянул Пии законченный рисунок. — Нельзя говорить… Нельзя говорить…

Она посмотрела на рисунок, и по спине у нее побежали мурашки. Девушка с длинными черными волосами. Убегающий мужчина. Другой мужчина бьет темноволосую девушку крестом по голове.

— Это же не Амели, верно? — тихо спросила она.

— Нельзя говорить… — прошептал он. — Нельзя говорить… Можно только рисовать…

У Пии застучало сердце, когда она поняла, что Тис пытался ей объяснить. Кто-то запретил ему говорить о том, что он в тот день увидел. Он говорил не об Амели. И на рисунке была изображена не Амели, а Штефани Шнеебергер и ее убийца!

Тис опять взялся за мелок и начал новый рисунок. Казалось, он полностью ушел в себя, в его лице все еще было видно напряжение, но он перестал раскачиваться взад-вперед. Пия постепенно начинала понимать, что этому человеку пришлось пережить за последние годы. На него оказали давление, ему угрожали, запретив говорить о том, свидетелем чего он стал одиннадцать лет назад. Но кто это делал? До нее вдруг дошло, какая опасность грозит Тису Терлиндену, если этот «кто-то» узнает о том, что он только что рассказал полиции. Теперь она в целях его безопасности должна была сделать вид перед врачом, что не услышала ничего, заслуживающего внимания.

— Ну ладно, — вздохнула она разочарованно и поднялась, — все это действительно бесполезно… Но все равно — спасибо вам за помощь.

Врач и санитар тоже встали.

— Они сказали, Белоснежка должна умереть… — произнес вдруг Тис. — Но ей уже никто ничего не сделает. Я слежу, чтобы с ней ничего не случилось.

* * *

Несмотря на мелкий дождь и туман, почти вся деревня собралась на кладбище, чтобы проводить в последний путь то, что осталось от Лауры Вагнер. На стоянке перед «Черным конем» уже не было ни одного свободного места. Пия припарковалась прямо у тротуара, вышла из машины и поспешила к церкви, откуда доносился погребальный звон и где перед входом, спрятавшись под козырьком крыльца, ее уже поджидал Боденштайн.

— Тис тогда все видел! — выпалила она с ходу. — Он и в самом деле нарисовал несколько картин, как и говорил Тобиас. Кто-то оказывал на него давление и грозил ему, что если он проболтается о том, что видел, то его сдадут в сумасшедший дом.

— А что он сказал про Амели? — нетерпеливо спросил Боденштайн. По его лицу было видно, что у него тоже есть важные новости.

— Ничего. Сказал только, что ничего ей не делал. Но зато он говорил о Штефани и даже сделал рисунок.

Пия достала из сумки сложенный вчетверо набросок и протянула его Боденштайну. Тот посмотрел на него, наморщив лоб, потом показал пальцем на крест:

— Это же домкрат. Орудие убийства.

Пия возбужденно кивнула.

— Но кто ему грозил? Может, отец?

— Возможно. Вряд ли он был в восторге оттого, что его собственный сын оказался замешанным в этом преступлении.

— Но Тис же не был причастен к убийству! — возразила Пия. — Он просто стал свидетелем.

— Я говорю не о Тисе, — ответил Боденштайн.

Колокол умолк.

— Сегодня утром меня вызвали на суицид. Мужчина покончил с собой в своей машине на лесной стоянке у Непомук-курвэ. И этот мужчина — брат Тиса, Ларс Терлинден.

— Что?.. — в изумлении спросила Пия.

— Да, — кивнул Боденштайн. — Что, если Ларс и есть убийца Штефани, а его брат — свидетель убийства?

— Ларс Терлинден сразу же после исчезновения девушек уехал на учебу в Англию. — Пия попыталась по памяти восстановить хронологию событий сентября 1997 года. — Имя Ларса в деле вообще не упоминается.

— Может, Клаудиус Терлинден таким образом вывел сына за рамки расследования? А другого сына заставил молчать…

— А что Тис имел в виду, говоря, что ей уже никто ничего не сделает, потому что он следит, чтобы с ней ничего не случилось?

Боденштайн пожал плечами. История не прояснялась, а, наоборот, все больше запутывалась. Они обошли церковь и направились к кладбищу. Участники траурной церемонии теснились под раскрытыми зонтиками вокруг могилы, в которую как раз опускали белый гроб, украшенный букетом белых гвоздик. Могильщики, опустив гроб, отступили в сторону, и священник начал свою речь.

Манфред Вагнер, которого освободили из-под ареста для участия в похоронах дочери, с каменным лицом стоял в первом ряду рядом с женой и двумя своими младшими детьми. Двое полицейских, доставившие его на кладбище, ждали поодаль. Молодая женщина в черном, плотно облегающем фигуру костюме, стуча высокими, тонкими, как карандаш, каблучками, обогнала Пию и Боденштайна, даже не взглянув на них. Ее белокурые волосы были стянуты на затылке в простой узел, пол-лица, несмотря на хмурый, туманный день, скрывали большие темные солнцезащитные очки.

— Надя фон Бредо… — сообщила Пия шефу. — Она, оказывается, тоже из Альтенхайна и даже дружила с Лаурой Вагнер.

— Вот как… — пробормотал Боденштайн, витая где-то в облаках. — Да, кстати, фрау Энгель пообещала заняться Грегором Лаутербахом. Министр министром, но в ту субботу, когда пропала Амели, он был вместе с Терлинденом.

У Пии зазвонил мобильный телефон. Она выхватила его из кармана и поспешно ретировалась за угол церкви, чтобы не стать мишенью для осуждающих взглядов.

— Пия, это я, — услышала она голос Остерманна. — Помнишь, ты недавно жаловалась, что у тебя из дела пропали протоколы допросов?

— Еще бы.

— Так вот, слушай меня внимательно. Мне, правда, не очень приятно это говорить, но я вдруг вспомнил, что Андреас очень интересовался этим делом. Как-то раз вечером, когда он еще был на больничном, он заходил в контору, и я…

Конец предложения утонул в вое сирены, внезапно вырвавшемся из репродуктора, висевшего под крышей «Черного коня». Пия поднесла телефон к другому уху и попросила Остерманна говорить громче. Трое мужчин, услышав сирену, отделились от толпы и поспешили мимо Пии к автостоянке.

— …еще удивился… рецепт… но он был в нашей комнате… — доносились до нее обрывки фраз. — Представления не имею… спросить… у вам там такое…

— Сирена, — ответила она, догадавшись, что он спрашивает. — Наверное, пожар. — Значит, так, еще раз: что там с Андреасом?

Остерманн еще раз повторил все, что сказал до этого. Пия слушала, не веря своим ушам.

— Вот это номер!.. — произнесла она наконец. — Хорошо, спасибо. Увидимся. Пока!

Она сунула телефон в карман и медленно, в задумчивости пошла назад, к Боденштайну.

* * *

Тобиас Сарториус прошел вдоль сарая и вошел в хлев. Вся деревня собралась на кладбище, значит, никто его не увидит. Даже его сосед Пашке, старый нацистский холуй. Надя высадила его у задних ворот, а сама поехала к кладбищу, на похороны Лауры. Тобиас достал ключ, открыл дверь в молочную кухню и вошел в дом. Необходимость прятаться давила ему на сердце, как камень. Он не годился для такой жизни.

Когда он подошел к лестнице наверх, на пороге кухни, словно привидение, появился отец.

— Тобиас! Слава богу! А я уже думал, что с тобой что-нибудь случилось! Где ты пропадал?

— Папа!.. — Тобиас обнял отца. — Я был у Нади. Менты все равно мне не поверили бы и сразу же упрятали бы меня за решетку, как тогда.

Старый Сарториус кивнул.

— Я зашел только на минутку, взять пару вещей. Надя пошла на похороны, а потом заедет за мной.

Он только сейчас удивился тому, что отец дома, хотя должен был быть на работе.

— Они меня уволили… — Хартмут Сарториус пожал плечами. — Выдумали какую-то там смешную причину… Все шито белыми нитками. Мой шеф ведь зять Домбровски.

Тобиас все понял. В горле у него застрял комок. Теперь он виноват еще и в том, что отца уволили с работы!

— Да я все равно собирался уходить оттуда, — небрежно бросил Хартмут Сарториус. — Теперь хоть буду нормально готовить, а то уже надоело давиться всякими полуфабрикатами и заморозками… Да, тебе же пришло какое-то письмо! — вспомнил он вдруг.

Он повернулся и пошел в кухню. Тобиас направился вслед за ним. Обратного адреса на конверте не было. Ему захотелось сразу же бросить это письмо в мусорное ведро. Опять, наверное, какая-нибудь анонимка с угрозами. Он сел за стол, вскрыл конверт, развернул сложенный пополам лист дорогой кремовой бумаги и долго, ничего не понимая, смотрел на «шапку» какого-то швейцарского банка, потом наконец принялся читать написанный от руки текст. После первых же строк у него потемнело в глазах.

— От кого это? — поинтересовался отец.

За окнами пронеслась мимо пожарная машина с сиреной и включенной синей мигалкой. Стекла задрожали. Тобиас судорожно глотнул и поднял голову.

— От Ларса… — произнес он хриплым голосом. — От Ларса Терлиндена…

* * *

Ворота виллы Терлинденов были раскрыты настежь. Едкий запах дыма проникал даже сквозь закрытые окна автомобиля. Пожарные машины проехали прямо по газону и оставили глубокие колеи в размякшей земле. Горела не сама вилла, а здание за ней, стоявшее поодаль, на открытом пространстве. Пия припарковала машину на площадке перед домом и пошла с Боденштайном к месту пожара. От дыма слезились глаза. Пожарные уже справились с огнем, языков пламени не было видно, только из окон еще валили густые черные клубы дыма. Кристина Терлинден была одета в черное; очевидно, она была на похоронах или только собиралась отправиться на кладбище, но заметила пожар. Она в ужасе смотрела на этот зловещий хаос из шлангов и пожарников, на гибнущие под их сапогами клумбы и газон. Рядом с ней стояла ее соседка, Даниэла Лаутербах, при виде которой Боденштайн невольно вспомнил один из своих путаных снов этой ночью. Она, словно услышав его мысли, повернулась и направилась к ним.

— Здравствуйте, — холодно произнесла она с серьезным лицом. Ее блестящие темно-карие глаза сегодня напоминали замороженный шоколад. — Ну как, успешно пообщались с Тисом?

— Нет, — ответила Пия. — А что здесь происходит? Что это за здание горит?

— Оранжерея. Мастерская Тиса. Кристина очень переживает: неизвестно, как отреагирует Тис, когда узнает, что все его картины сгорели.

— У нас, к сожалению, еще более печальные новости для фрау Терлинден, — сказал Боденштайн.

Даниэла Лаутербах подняла свои ухоженные брови.

— Куда уж печальнее! — резко ответила она. — Я слышала, вы все еще держите Клаудиуса Терлиндена под арестом. Почему?

Боденштайн вдруг поймал себя на том, что ему хочется оправдываться, просить ее отнестись к этому с пониманием. Но Пия опередила его.

— У нас есть на это все основания, — ответила она за него. — А сейчас мы должны сообщить фрау Терлинден, что ее сын покончил с собой.

— Что? Тис умер?..

Даниэла Лаутербах смотрела на Пию. В ее глазах, как показалось Пии, на секунду мелькнуло облегчение, прежде чем лицо приняло выражение удивления и страха.

— Нет, не Тис. Ларс.

Боденштайн предоставил Пии вести беседу. Его смущало то, что расположение Даниэлы Лаутербах вдруг возымело для него такое значение. Может, причиной тому было ее сердечное тепло и сочувствие, с которым она отнеслась к нему и которое он в своем плачевном душевном состоянии, по-видимому, не совсем адекватно истолковал? Он был не в силах отвести взгляд от ее лица и испытывал нелепое желание, чтобы она ему улыбнулась.

— Он отравился выхлопными газами в собственной машине, — пояснила Пия. — Мы нашли его труп сегодня утром.

— Ларс?.. Боже мой!..

Когда до сознания Даниэлы Лаутербах дошло, какая страшная весть вот-вот должна была обрушиться на ее подругу Кристину, лед в ее глазах мгновенно растаял. На лице застыло выражение растерянности и беспомощности. Но уже через несколько секунд она расправила плечи.

— Я сама ей скажу! — решительно произнесла она. — Так будет лучше. Я позабочусь о ней. Позвоните мне попозже.

Она отвернулась и направилась к подруге, которая все еще, как загипнотизированная, смотрела на горящее здание. Даниэла Лаутербах положила ей руки на плечи и тихо произнесла несколько фраз. Кристина Терлинден издала приглушенный крик и покачнулась, но Даниэла Лаутербах крепко держала ее.

— Пошли, — сказала Пия. — Они тут сами разберутся.

Боденштайн с трудом оторвал взгляд от женщин и пошел вслед за Пией через изуродованный парк. Когда они добрались до машины, к ним подошла женщина, которую Боденштайн не сразу узнал.

— Здравствуйте, фрау Фрёлих! — поприветствовала Пия мачеху Амели. — Как вы себя чувствуете?

— Плохо… — ответила та. Она была бледна, но держала себя в руках. — Я просто хотела спросить фрау Терлинден, что случилось, и тут увидела вашу машину. Есть какие-нибудь новости? Пригодились вам эти картины?

— Какие картины? — удивилась Пия.

Барбара Фрёлих растерянно смотрела то на Пию, то на Боденштайна.

— Ну как же — вчера… вчера приходила ваша коллега… — пролепетала она. — Она… она сказала, что это вы ее прислали. По поводу картин, которые Тис дал Амели…

Пия и Боденштайн переглянулись.

— Мы никого не присылали… — произнесла Пия, наморщив лоб.

Еще одна загадка!

— Но эта женщина сказала… — начала Барбара Фрёлих и растерянно смолкла.

— Вы видели эти картины? — спросил Боденштайн.

— Нет… Она обыскала всю комнату и нашла за комодом маленькую дверцу… И там в нише действительно лежали свернутые в трубку картины. Наверное, Амели их там спрятала… Что там было на этих картинах, я не видела. Эта женщина взяла их с собой. Она хотела мне даже написать расписку…

— А как она выглядела, эта «коллега»? — спросила Пия.

Барбара Фрёлих постепенно начала понимать, что совершила ошибку. Ее плечи обмякли, она прислонилась к крылу машины, прижала к губам кулак. Пия подошла к ней, положила ей руку на плечо.

— Она… У нее было удостоверение сотрудника полиции… — прошептала Барбара Фрёлих, борясь со слезами. — Она была… такая приветливая, так искренне сочувствовала мне… Она… она сказала, что с помощью этих картин вы найдете Амели! А больше меня ничего не интересовало…

— Не переживайте! — попыталась Пия успокоить ее. — Вы можете вспомнить, как выглядела эта женщина?

— Темные короткие волосы… Очки… Стройная… — Она беспомощно пожала плечами. В ее глазах застыл ужас. — Как вы думаете, Амели еще жива?..

— Конечно жива! — заверила ее Пия, не очень-то в это веря. — Мы обязательно найдем ее. Не беспокойтесь.

* * *

— На картинах Тиса изображен настоящий убийца, я в этом уверена! — сказала Пия Боденштайну позже, когда они уже ехали в направлении Нойенхайна. — Он дал их Амели на сохранение, но та совершила ошибку, рассказав кому-то об этом.

— Вот именно… — мрачно отозвался Боденштайн. — И я даже скажу тебе кому — Тобиасу Сарториусу. А он прислал кого-то к Фрёлихам, чтобы забрать эти картины. Скорее всего, он давно уже их уничтожил.

— Тобиасу было бы наплевать на эти картины: он свое уже отсидел! — возразила Пия. — Ему от них ни холодно ни жарко. Нет, это был кто-то другой, кто очень заинтересован в том, чтобы картины никто никогда больше не увидел.

— И кто же это, по-твоему?

Пии было нелегко высказать свое подозрение. Она понимала, что ее первое впечатление от Клаудиуса Терлиндена было очень далеко от его истинной сущности.

— Отец Тиса.

— Вполне возможно, — согласился Боденштайн. — А может быть, кто-то, кого мы вообще не принимаем во внимание, поскольку даже не знаем о его существовании… Здесь поверни налево!

— А куда мы, собственно, едем?

Пия включила сигнал поворота, пропустила встречные машины и повернула налево.

— К Хассе, — ответил Боденштайн. — Он живет на этой улице, последний дом слева, у самого леса.

Когда Пия рассказала ему о звонке Остерманна, он и бровью не повел, а сам, оказывается, сразу же решил прояснить ситуацию. Через несколько минут Пия остановила машину перед домиком с крохотным палисадником, за который Хассе, по его словам, будет платить до своего последнего рабочего дня, до самого выхода на пенсию. Он регулярно с горечью и злостью говорил о нищенской заработной плате государственных служащих.

Они вышли из машины и подошли к двери. Боденштайн нажал на кнопку звонка. Хассе открыл сам. Увидев их, он побелел и обреченно опустил голову. Остерманн попал в точку. Невероятно!

— Можно войти? — сказал Боденштайн.

В темной прихожей с обшарпанным линолеумом на полу пахло уксусом и сигаретным дымом. Где-то гундосило радио. Хассе закрыл дверь на кухню. Он даже не пытался оправдываться, а сразу же все рассказал.

— Меня попросил один друг… — сказал он подавленно. — Я подумал: никакого криминала в этом нет…

— Андреас! Да ты что, спятил?.. Воровать протоколы из дела?..

— Ну я же не знал, что эта макулатура еще может иметь какое-то значение! — вяло оправдывался он. — Я имею в виду — дело же давно закрыто… — Он умолк, поняв всю нелепость сказанного.

— Надеюсь, вам не надо объяснять, что это для вас означает, — произнес Боденштайн. — Я вынужден отстранить вас от работы и начать служебное расследование. Где документы?

Хассе сделал неопределенный жест рукой.

— Я их уничтожил.

— Зачем? — спросила Пия.

Она все еще не могла поверить, что это правда. Неужели он надеялся, что на это не обратят внимания?

— Пия, Сарториус убил двух девушек и пытался свалить все то на одного, то на другого! Даже на своих друзей и на своего учителя! Я лично имел дело с этим типом, я тогда с самого начала участвовал в расследовании. Подонок, хладнокровный мясник! А теперь еще пытается разворошить эту историю и корчит из себя невинность!..

— Чушь! — перебила его Пия. — Это у меня появились сомнения. Тобиас Сарториус не имеет к этому никакого отношения!

— Как зовут друга, который попросил вас об этом одолжении? — спросил Боденштайн.

Хассе ответил не сразу.

— Грегор Лаутербах… — признался он наконец, помявшись, и опустил голову.

* * *

В «Черном коне» некуда было яблоку упасть. Вся деревня собралась здесь после похорон на поминки, но за кофе и бутербродами говорили не столько о Лауре Вагнер, сколько о пожаре у Терлинденов, строили догадки и версии. Михаэль Домбровски был начальником добровольной пожарной команды и руководил тушением пожара. На обратном пути в пожарную часть он велел высадить его у «Черного коня». От него еще пахло дымом.

— Полиция не исключает версию о поджоге, — сообщил он своим друзьям Феликсу Питчу и Йоргу Рихтеру, которые с мрачными лицами сидели за маленьким столиком в углу. — Хотелось бы мне знать, кому понадобилось поджигать эту оранжерею… — Он только теперь обратил внимание на мрачное настроение приятелей. — Чего вы насупились?

— Надо найти Тоби… — ответил Йорг. — И покончить с этим делом раз и навсегда.

Феликс кивнул.

— Что ты хочешь сказать? — недоуменно спросил Михаэль.

— Ты что, не видишь, что здесь опять начинается? Все как тогда! — Йорг Рихтер положил недоеденный бутерброд на тарелку и с отвращением покачал головой. — Еще один раз я этого не вынесу!

— Я тоже, — поддержал его Феликс. — Нам, собственно, ничего другого не остается.

— Вы уверены? — Михаэль мрачно посмотрел на одного, потом на другого. — Вы знаете, что это означает. Для каждого из нас…

Они кивнули. Им не надо было объяснять возможные последствия их плана.

— А что говорит Надя?

— Мы не можем больше считаться с ее мнением, — сказал Йорг и глубоко вдохнул. — Ждать больше нельзя. Иначе случится еще какое-нибудь несчастье.

— Лучше ужасный конец, чем ужас без конца, — поддержал его Феликс.

— Блин!.. — Михаэль потер рукой лицо. — Я не могу! Я… Это же все было черт знает когда! Неужели нельзя просто плюнуть на все и…

Йорг удивленно уставился на него. Потом решительно покачал головой.

— Нет, нельзя. Надя говорила на кладбище, что Тоби сейчас дома. Я поеду к нему и поставлю точку.

— Я с тобой, — сказал Феликс.

Михаэль все медлил, пытаясь найти какую-нибудь возможность оттянуть решение.

— Мне надо потом еще раз заехать на место пожара, — произнес он наконец.

— Успеешь, — сказал Йорг. — Мы там долго не задержимся… Пошли!

* * *

Даниэла Лаутербах, скрестив руки на груди, смотрела на мужа. Ее взгляд выражал презрение, смешанное с удивлением. Когда она вернулась от соседки, он сидел за кухонным столом, бледный, постаревший сразу на несколько лет. Не успела она снять пальто, как он заговорил — об анонимных письмах с угрозами, об имейлах и фотографиях. Его слова, пропитанные горечью, отчаянием, жалостью к себе и страхом, обрушились на нее, как водопад. Она молча, с растущим удивлением слушала его, не перебивая. В конце своих причитаний он высказал просьбу, от которой она на несколько секунд лишилась дара речи.

— Чего ты от меня хочешь? — произнесла она холодно. — Видит бог, я и так тогда сделала для тебя больше, чем следовало.

— Лучше бы ты этого не делала… — глухо откликнулся он.

При этих словах в ней вспыхнула жгучая, неукротимая ярость, дремавшая все эти годы. Чего она только не делала для этого беспозвоночного нытика, для этой тряпки, для этого святоши, который только и мог, что корчить из себя гения и сотрясать воздух словесами! Как только у него возникали проблемы, он приползал к ней и, жалобно скуля, цеплялся за ее юбку. Раньше ей нравилось, что он в трудные минуты слушал ее советы и просил о помощи. Он был ее хорошенький «ученик чародея»,[28] ее «вечный источник юности», ее детище. Когда они познакомились, более двадцати лет назад, она сразу распознала в этом юноше, который был на двадцать лет моложе ее, все его таланты. Сама она, к тому времени уже преуспевающий врач, прочно стояла на ногах благодаря полученному наследству. Сначала она рассматривала его просто как игрушку для любовных утех, но потом оплатила ему, безденежному сыну рабочего, учебу, приобщила его к искусству, культуре и политике. Используя свои обширные связи, она организовала ему должность учителя гимназии, проторила дорогу в политику. Венцом всех ее усилий стал пост министра культуры. Но после той истории, произошедшей одиннадцать лет назад, ей надо было вышвырнуть его. Он оказался недостоин этих усилий. Трус и неблагодарная свинья, так и не оценивший ее стараний и инвестиций.

— Если бы ты тогда послушался моего совета и закопал домкрат в лесу, а не схватил бы его голыми руками и не бросил в навозную яму Сарториусов, ничего бы с тобой не случилось, — сказала она. — Но ты же был умнее всех! Из-за тебя Тобиас сел в тюрьму. Из-за тебя, а не из-за меня!

Он сжался под ее словами, как под ударами.

— Я совершил ошибку, Дани! Мне было так страшно, так страшно, что я… Боже мой!..

— Ты спал со своей несовершеннолетней ученицей… — напомнила она ему ледяным тоном. — А теперь всерьез просишь меня устранить свидетеля, да еще моего пациента и сына наших соседей!.. Что же ты за человек?..

— Нет, этого я не прошу… — шепотом произнес Грегор Лаутербах. — Я просто хочу поговорить с Тисом. И больше ничего. Я хочу, чтобы он и дальше держал язык за зубами. Ты его домашний врач, тебя к нему пустят.

— Нет! — Даниэла Лаутербах решительно покачала головой. — Я в этом не участвую. Оставь парня в покое, ему и так нелегко живется. И вообще, лучше всего тебе было бы испариться на какое-то время. Поезжай в Довиль, побудь там, пока здесь все не утихнет.

— Полиция арестовала Клаудиуса! — воскликнул он.

— Знаю, — кивнула она. — И мне никак не понять почему. Что вы с ним делали в субботу вечером? Только честно!

— Пожалуйста, Дани! — взмолился он, потом сполз со стула и встал перед ней на колени. — Дай мне поговорить с Тисом!

— Он не захочет с тобой говорить.

— А может, захочет, если ты будешь рядом.

— При мне — тем более не захочет.

Она смотрела на мужа, стоявшего перед ней на коленях, как испуганный ребенок. Он всю жизнь безбожно врал ей, обманывал ее снова и снова. Ее друзья предсказывали ей это еще в день свадьбы. Грегор был на двадцать лет моложе ее, сногсшибательно выглядел, обладал талантом оратора и явной харизмой. Девушки и женщины сходили от него с ума, видя в нем то, чем он на самом деле никогда не был. Только она одна знала, насколько он был слаб. В этом, а еще в его зависимости от нее она черпала силы. Она простила его тогда при условии, что это больше никогда не повторится. Связь с ученицами должна была стать абсолютным табу. Его бесчисленные любовницы, напротив, мало ее интересовали. Они даже забавляли ее. Только она одна знала его тайны, его страхи и комплексы, она знала его лучше, чем он сам.

— Пожалуйста!.. — клянчил он, умоляюще глядя на нее своими большими глазами. — Помоги мне, Дани. Не бросай меня в беде! Ты же знаешь, чем я рискую!

Даниэла Лаутербах тяжело вздохнула. Ее намерение не помогать ему на этот раз словно испарилось. Как всегда. Она не могла долго злиться на него. К тому же на кону действительно стояло слишком много, тут он был прав. Она наклонилась к нему, взяла его голову в ладони, запустила руку в густые мягкие волосы.

— Ну хорошо, — сказала она. — Я подумаю, что можно сделать. А ты сейчас же соберешь вещи и поедешь во Францию. Пока все не образуется. Понял?

Он поднял на нее глаза, схватил ее руку и поцеловал.

— Спасибо… — прошептал он. — Спасибо, Дани! Я не знаю, что бы я вообще без тебя делал!

Она улыбнулась. Ее гнев иссяк. Она чувствовала, как из глубины души поднимается тихая радость. Все опять пришло в равновесие, они вместе без труда смогут устранять любые угрозы извне — пока Грегор будет ценить то, что она для него делает.

* * *

— Министр культуры?.. — Пия ожидала услышать совсем другой ответ и была ошарашена. — А откуда ты его знаешь?

— Его жена — двоюродная сестра моей жены, — пояснил Андреас Хассе. — Мы время от времени встречались на разных семейных торжествах. Кроме того, мы с ним оба члены альтенхайнского мужского певческого клуба…

— Замечательно! — произнес Боденштайн. — Вы себе даже представить не можете, как вы меня разочаровали, Хассе!

Андреас Хассе посмотрел на него, лицо его приняло выражение гордого упрямства.

— Что вы говорите! — саркастически воскликнул он дрожащим голосом. — А я и не знал, что могу вас разочаровать — вы ведь интересовались мной не больше, чем прошлогодним снегом.

— Что?.. — изумился Боденштайн.

И тут Хассе, понимавшего, что его дни в отделе сочтены, прорвало.

— Вы ни разу не сказали мне больше трех фраз подряд! Меня собирались назначить начальником отдела, а тут приезжаете вы, из Франкфурта, высокомерный и заносчивый, и первым делом перестраиваете все на свой лад, как будто все, что было сделано до вас тупыми деревенскими полицейскими, ни на что не годилось. Вам же на всех нас наплевать! Мы для вас — серые, безмозглые менты, недостойные общества высокородного господина фон Боденштайна!.. — Хассе все больше распалялся. — Но ничего, вы еще не раз вспомните мои слова! Под вас тоже уже давно копают — да еще как копают! Экскаватором!..

Боденштайн смотрел на Хассе так, как будто тот плюнул ему в лицо. Пия первой пришла в себя.

— Послушай, ты что, совсем уже ничего не соображаешь?.. — попыталась она осадить коллегу.

Тот желчно рассмеялся.

— И до тебя тоже очередь дойдет! В комиссариате все уже давно знают про ваши шуры-муры! А это как минимум такое же нарушение, как и халтура Франка, которую, кстати, его сиятельство тоже прошляпило!

— Заткнись, идиот!..

Хассе язвительно ухмыльнулся.

— Я-то вас с самого начала раскусил. А остальные врубились, только когда вы перешли друг с другом на ты.

Боденштайн молча повернулся и вышел. Пия еще сказала Хассе пару ласковых и последовала за шефом. Того не было в машине. Она пошла по улице и через несколько минут увидела его на скамейке у опушки леса. Он сидел, закрыв лицо руками. Пия постояла несколько секунд в нерешительности, потом молча села рядом с ним на влажную от тумана скамейку.

— Не слушай ты этого идиота! Мало ли что болтает какой-то обозлившийся на весь свет неудачник! — произнесла она.

Боденштайн не отвечал.

— Интересно, я хоть что-нибудь делаю правильно?.. — глухо пробормотал он через какое-то время. — Хассе за моей спиной выслуживается перед министром культуры и ворует для него протоколы допросов из дела, Бенке несколько лет работает по совместительству в кабаке, и я даже не подозреваю об этом, а моя жена уже несколько месяцев изменяет мне с другим…

Он поднял голову, и Пия судорожно проглотила комок в горле при виде безысходного отчаяния на его лице.

— Почему я ничего этого не вижу? Неужели я действительно такой заносчивый? И как мне вообще работать дальше, если я с собственной жизнью не могу разобраться?

Пия смотрела на четкие очертания его профиля и болезненно ощущала искреннее сострадание. То, что Хассе и другие воспринимали как высокомерие и заносчивость, было всего-навсего его манерой общения: он никогда ни во что не вмешивался, не пользовался своей властью. И даже в особых случаях он никогда не позволял себе задавать подчиненным вопросы чересчур личного характера. Это было не равнодушие, а сдержанность.

— Я ведь тоже ничего не знала о халтуре Бенке… — тихо сказала Пия. — И то, что Хассе ворует протоколы допросов, было для меня такой же неожиданностью, как и для тебя. — Она ухмыльнулась. — Даже о нашем тайном романе я до этой минуты не подозревала.

Боденштайн издал какой-то невнятный звук, не то рассмеялся, не то вздохнул. Потом покачал головой.

— У меня такое чувство, что вся моя жизнь рухнула… — произнес он, глядя перед собой. — Я уже не могу думать ни о чем другом, кроме как о том, что Козима изменяет мне с другим. Почему? Чего ей недоставало? Что я делал не так?

Он подался вперед и сцепил ладони на затылке. Пия закусила губу. Что она могла ему сказать? Существуют ли вообще утешения в таких ситуациях? После короткого раздумья она положила руку ему на предплечье и тихонько пожала его.

— Может, ты действительно делал что-нибудь не так, — сказала она. — Но когда между мужчиной и женщиной возникают проблемы, то виноваты всегда оба. Вместо того чтобы искать объяснения, ты бы лучше подумал о том, как вам быть дальше.

Боденштайн потер затылок и выпрямился.

— Мне пришлось смотреть в календарь, чтобы вспомнить, когда я в последний раз с ней спал, — произнес он вдруг с горечью. — Правда, с маленьким ребенком, который может прибежать в любую минуту, это немудрено…

Пии стало не по себе. Хотя они с Боденштайном очень сблизились за последний год, говорить с шефом о таких интимных вещах ей по-прежнему было неловко. Она достала пачку сигарет и протянула ему. Он взял сигарету, прикурил, сделал несколько затяжек.

— Сколько это уже продолжается? Сколько ночей она, лежа рядом со мной, наивным болваном, думала о другом? Эта мысль сводит меня с ума!

Ага, отчаяние постепенно переходит в злость! Это хорошо. Пия тоже закурила.

— Спроси ее, — посоветовала она. — Спроси ее сегодня же. И эта мысль больше не будет тебя сводить с ума.

— И что потом? Что, если она возьмет и скажет правду? Ах, будь оно все проклято! Я бы с удовольствием тоже ее… — Он умолк, растоптал окурок каблуком.

— Ну так сделай это. Может, тебе после этого станет легче.

— Что за советы ты мне даешь?

Боденштайн бросил на нее удивленный взгляд; на лице его при этом промелькнуло что-то вроде улыбки.

— Других советчиков у тебя, похоже, нет… У меня в школе был парень, который меня потом бросил. Я так страдала, что готова была повеситься. А моя подруга Мириам заставила меня пойти с ней на вечеринку. И там ко мне прицепился какой-то тип. Он, собственно, просто сделал мне пару комплиментов. Ну, короче, после этого мне полегчало. Как говорится, и у других матерей бывают хорошенькие сыновья. Или дочери…

У Боденштайна зазвонил телефон. Он сначала не обращал на него внимания. Потом, вздохнув, все же достал его из кармана и ответил.

— Это была Фахингер, — сообщил он Пии, — закончив разговор. — Звонил Хартмут Сарториус. Тобиас вернулся домой.

Он поднялся со скамейки.

— Будем надеяться, что мы его еще застанем. Сарториус звонил два часа назад, но дежурный только что ей передал.

* * *

Ворота на участок Сарториусов были раскрыты настежь. Они пересекли двор, поднялись на крыльцо и позвонили в дверь, но никто не открыл.

— Не заперто… — заметила Пия и толкнула дверь. — Алё-о! Господин Сарториус! Есть тут кто-нибудь?..

Ответа не последовало. Она прошла дальше по коридору и еще раз позвала.

— Похоже, он опять смылся, — разочарованно произнесла она и вернулась к Боденштайну, который ждал на крыльце. — И отца тоже нет. Вот зараза!

— Давай посмотрим за домом, — предложил Боденштайн и достал мобильный телефон. — Я вызову патрульную машину.

Пия прошла за угол дома. Тобиас Сарториус вернулся в Альтенхайн в день похорон Лауры Вагнер. На кладбище его, конечно, не было, но во время похорон загорелась мастерская Тиса на участке Терлинденов. От зажигательной смеси, как уже установили местные пожарные и эксперты. Сама собой напрашивалась версия о том, что Тобиас поджег оранжерею и опять скрылся.

— …но без сирены, понятно? — услышала Пия слова Боденштайна.

Она дождалась шефа и поделилась с ним своими соображениями:

— Тобиас знал, что вся деревня на похоронах, и сообразил, что может незаметно поджечь оранжерею. Я не понимаю только одного: почему его отец позвонил в полицию?

— Я тоже не понимаю… — признался Боденштайн.

Он осмотрелся во дворе. Во время их прошлых визитов ворота и все остальные двери были заперты. Что было вполне понятно после всех угроз и нападения на Тобиаса. Почему же сейчас все нараспашку? В тот момент, когда они поворачивали за угол, они заметили в дальнем конце участка какое-то движение. Двое мужчин выскочили в верхние ворота, через несколько секунд хлопнули дверцы машины, взревел мотор. У Пии появилось недоброе предчувствие.

— Это были не Тобиас и не его отец… — Она сунула руку в карман куртки и достала пистолет. — Тут что-то не то…

Они осторожно открыли дверь в подсобное помещение, через которое можно было попасть в дом, и заглянули внутрь. Потом прошли в бывший коровник. Перед открытой дверью они молча обменялись условными знаками. Пия подняла пистолет и вошла в хлев. Она осмотрелась и похолодела: в углу на табурете сидел Тобиас Сарториус. Глаза его были закрыты, голова откинута назад.

— Блин!.. — пробормотала Пия. — Кажется, мы опоздали…

* * *

Восемь шагов от двери до стены. Четыре шага от противоположной стены до шкафчика. Ее глаза давно привыкли к темноте, а нос — к сырому, гниловатому запаху. Днем сквозь крохотную щель наверху узенького подвального окошка, которое было чем-то закрыто снаружи, пробивался свет. Благодаря этому тоненькому лучику она хотя бы могла отличить день от ночи. Обе свечи уже давно сгорели, но она и так знала, что есть в ящике на полке стеллажа. Воду надо было беречь, осталось четыре бутылки, а сколько ей здесь еще предстояло просидеть, она не знала. Печенье тоже кончалось, как и мясные консервы и шоколад. Ничего другого у нее не было. Ну что ж, зато хотя бы сбросит пару килограммов.

Большую часть времени она проводила в полузабытье. Ее так неудержимо клонило в сон, что она просто засыпала, не пытаясь противиться усталости. Проснувшись, она временами испытывала приступы глубокого отчаяния, принималась колотить в дверь кулаками, кричать, звать на помощь и плакать. Потом опять впадала в апатию, часами лежала на вонючем матраце, представляла себе жизнь на свободе, лица Тиса и Тобиаса. Чтобы не сойти с ума в этом сыром подземелье, она читала вслух стихи, которые помнила наизусть, отжималась от пола, выполняла упражнения тайцзицюань — хотя держать равновесие в темноте было не так-то просто — или во все горло распевала песни. Рано или поздно кто-нибудь придет и выпустит ее отсюда. Она твердо в это верила. Она просто не могла себе представить, что Боженька, не дожидаясь ее совершеннолетия, вот так вот взял и обрек ее на медленную смерть.

Амели свернулась клубком на матраце и уставилась в темноту. Один из последних кусочков шоколада таял у нее на языке. Просто прожевать и проглотить его казалось ей кощунством. По телу медленно разливалась свинцовая усталость, засасывала ее воспоминания и мысли в какую-то черную дыру. Она вновь и вновь ломала себе голову, пытаясь понять, что произошло. Как она очутилась в этом жутком каменном мешке? Последнее, что она помнила, это то, как она отчаянно пыталась дозвониться до Тобиаса. Но зачем ей это было надо, она никак не могла вспомнить.

* * *

Пия испуганно вздрогнула, когда Тобиас Сарториус открыл глаза. Он не шевелился, а просто молча смотрел на нее. Синяки на его лице побледнели, но вид у него был усталый и больной.

— Что случилось? — спросила Пия, пряча пистолет в кобуру. — Где вы были все это время?

Тобиас не отвечал. Под глазами его залегли темные круги, он сильно похудел с тех пор, как она видела его в последний раз. С трудом, как будто это стоило ему огромных усилий, он поднял руку и протянул ей сложенный лист бумаги.

— Что это?

Он молчал. Пия взяла лист, развернула его. Боденштайн подошел к ней, и они вместе прочли написанные от руки строки.

Тоби, ты, конечно, удивишься, что я через столько лет пишу тебе. За последние одиннадцать лет не было дня, чтобы я не думал о тебе и не мучился сознанием своей вины. Ты вместо меня отсидел десять лет в тюрьме, а я допустил это. Я превратился в карикатуру на человека, в ничтожество, которое сам глубоко презираю. Я служу не Богу, как хотел когда-то, я стал слугой идола. Одиннадцать лет я бежал прочь, заставляя себя не оглядываться на Содом и Гоморру. Но теперь я оглянулся. Мое бегство позади. Я потерпел крах. Я предал все, что мне было дорого. Я заключил сделку с дьяволом, когда по совету своего отца в первый раз соврал. Я предал и продал тебя, своего лучшего друга. За это я заплатил страшными муками. Каждый раз, глядя на себя в зеркале, я видел тебя. Какой же я был трус! Это я убил Лауру. Не намеренно, это была нелепая случайность, несчастный случай. Но я послушался отца и скрыл это. Я молчал даже тогда, когда стало ясно, что тебя осудят. Я тогда повернул не на ту дорогу, и она привела меня прямо в ад. С тех пор я никогда не был счастлив. Прости меня, Тоби, если можешь. Сам я себя простить не могу. Пусть меня судит Бог.

Ларс

Пия опустила руку с письмом. Ларс Терлинден датировал свое прощальное письмо позавчерашним днем и использовал фирменную почтовую бумагу банка, в котором работал. Но что стало поводом, послужило толчком для этого признания и самоубийства?

— Ларс Терлинден вчера покончил с собой, — произнес Боденштайн и прокашлялся. — Мы сегодня утром нашли его труп.

Тобиас Сарториус не реагировал. Он продолжал застывшим взглядом смотреть прямо перед собой.

— Ну что ж… — Боденштайн взял письмо в руку. — Теперь мы хотя бы знаем, почему Клаудиус Терлинден взял на себя долги ваших родителей и посещал вас в тюрьме.

— Пойдемте! — Пия тронула Тобиаса за руку. Он был в одной футболке и в джинсах. У него была ледяная кожа. — Вы здесь заработаете воспаление легких. Пойдемте в дом.

— Они изнасиловали Лауру, когда она вышла из нашего дома… — произнес он вдруг бесцветным голосом. — Прямо здесь, в хлеву…

Пия и Боденштайн переглянулись.

— Кто? — спросил Боденштайн.

— Феликс, Йорг и Михаэль. Мои друзья… Они были пьяные. Лаура весь вечер заводила их. Они потеряли над собой контроль… А потом Лаура выскочила из хлева и столкнулась с Ларсом. Она споткнулась, упала и ударилась головой о камень… — Он говорил совершенно бесстрастным тоном, почти равнодушно.

— Откуда вы это знаете?

— Они только что были у меня и все рассказали.

— С опозданием на одиннадцать лет… — заметила Пия.

Тобиас тяжело вздохнул.

— Они положили Лауру в багажник моей машины, отвезли на старый аэродром и бросили в топливный бак. А Ларс убежал… С тех пор я его ни разу не видел. Моего лучшего друга… И тут вдруг это письмо…

Его голубые глаза устремились на Пию. Она только теперь поняла, что была права в своем ни на чем не основанном предположении, что Тобиас Сарториус невиновен.

— А что было со Штефани? — спросил Боденштайн. — И где Амели?

Тобиас глубоко вдохнул и потряс головой.

— Не знаю. Честно. Ни малейшего представления!

Кто-то вошел за их спинами в хлев. Пия и Боденштайн оглянулись. Это был Хартмут Сарториус. У него было белое как мел лицо, и ему стоило огромных усилий держать себя в руках.

— Ларс умер, папа… — тихо произнес Тобиас.

Хартмут Сарториус присел перед сыном на корточки и неловко обнял его. Тот, закрыв глаза, прижался к отцу. При виде этого зрелища у Пии застрял ком в горле. Когда же их хождения по мукам наконец кончатся? Тишину нарушил телефон Боденштайна. Он нажал на кнопку и вышел во двор.

— Вы… вы… сейчас арестуете Тобиаса? — неуверенным голосом спросил Хартмут Сарториус и посмотрел на Пию снизу вверх.

— У нас к нему несколько вопросов… — произнесла она почти извиняющимся тоном. — К сожалению, пока еще есть основания подозревать его в причастности к исчезновению Амели, и пока это подозрение не опровергнуто…

— Пия! — позвал со двора Боденштайн.

Она повернулась и вышла из хлева. Тем временем прибыла вызванная Боденштайном патрульная машина. Оба полицейских вышли из машины и подошли к ним.

— Звонил Остерманн, — сообщил Боденштайн, набирая какой-то номер. — Ему удалось прочесть тайнопись в дневнике Амели. В своей последней записи она пишет, что Тис показал ей в подвале под своей мастерской мумию Белоснежки… Алло! Это Боденштайн! Крёгер, вы мне нужны со своими людьми на вилле Терлииденов в Альтенхайне. Там, где только что потушили пожар… Да, сейчас, немедленно!

Он посмотрел на Пию, и та сразу же поняла его мысль.

— Ты хочешь сказать, что Амели может быть там?

Он кивнул, потом задумчиво потер подбородок и наморщил лоб.

— Позвони Бенке, пусть доставит этих троих — как их там? Питча, Рихтера и Домбровски, кажется? — в комиссариат, — велел он Пие. — Одну машину надо послать к Лаутербаху, к нему домой и в его офис в Висбадене. Я сегодня же намерен поговорить с ним. С Клаудиусом Терлинденом тоже надо повидаться, он ведь еще не знает о смерти сына. А если мы и в самом деле найдем этот подвал, то нам понадобятся судмедэксперты.

— Ты же уволил Бенке со службы, — напомнила ему Пия. — Но этим может заняться Катрин. А что будем делать с Тобиасом?

— Я скажу коллегам, чтобы они отвезли его в Хофхайм. Пусть ждет нас там.

Пия кивнула и взялась за телефон, чтобы сделать соответствующие распоряжения. Она продиктовала Катрин имена и фамилии Феликса Питча, Михаэля Домбровски и Йорга Рихтера, потом вернулась в хлев. Тобиас медленно, с трудом поднялся, опираясь на отца.

— Мои коллеги сейчас отвезут вас в Хофхайм, — сказала она Тобиасу. — Они подождут во дворе, пока вы соберетесь.

Он молча кивнул.

— Пия! — нетерпеливо позвал снаружи Боденштайн. — Давай скорее!

— Ну, увидимся позже!

Пия кивнула Сарториусам и вышла.

* * *

Когда Пия с Боденштайном подъехали к вилле Терлинденов, перед воротами как раз остановилась патрульная машина. Они въехали в открытые ворота, вышли из машины и прошли по газонам к дымящимся развалинам оранжереи. Почерневшие боковые стены еще стояли, крыша наполовину обрушилась.

— Нам нужно внутрь, прямо сейчас! — сказал Боденштайн одному из пожарников, оставшихся, чтобы охранять место пожара.

— Совершенно исключено! — ответил тот и покачал головой. — Стены могут в любой момент рухнуть. Крыша тоже держится на честном слове. Так что сейчас туда ни в коем случае нельзя.

— Еще как можно! — не сдавался Боденштайн. — У нас есть сведения, что под зданием имеется подвал, и в этом подвале, возможно, находится пропавшая девушка.

Это сообщение изменило ситуацию. Пожарник переговорил с коллегами, связался с кем-то по телефону. Боденштайн тоже разговаривал по телефону, нервно шагая взад-вперед вокруг оранжереи. Он не мог стоять на месте. Проклятое ожидание! Прибыли технические эксперты, чуть позже подъехали пожарная машина и темно-синяя машина службы технической помощи в чрезвычайных ситуациях. Патрульные сообщили Пии, что у Лаутербахов никого нет дома. Она через Остерманна узнала номер канцелярии Министерства культуры в Висбадене, и там ей сказали, что господин министр уже три дня болен и не появлялся в офисе. Где же он в таком случае мог быть? Пия, прислонившись к крылу машины, закурила и стала ждать, когда Боденштайн хотя бы на несколько секунд сделает перерыв в своем телемарафоне. Тем временем пожарники и сотрудники ТПЧС приступили к осмотру стен и остатков крыши оранжереи. С помощью тяжелой техники они осторожно сдвинули в сторону груды дымящихся обломков и мусора и установили прожектора, потому что уже начинало смеркаться.

Позвонила Катрин Фахингер и доложила о выполнении приказа: Феликс Питч, Михаэль Домбровски и Йорг Рихтер доставлены в комиссариат. Никто из троих при задержании не пытался оказывать сопротивление. Но у нее была еще одна новость, от которой Пия пришла в чрезвычайное возбуждение. Остерманн просмотрел около пятисот фотоснимков на iPod Амели Фрёлих и обнаружил среди них несколько переснятых картин, которые вполне могли быть теми самыми пропавшими картинами, полученными ею от Тиса.

В поисках Боденштайна Пия пошла по раскисшему газону, превратившемуся под колесами грузовиков в болото. Шеф стоял с застывшим лицом перед оранжереей и курил. Не успела она рассказать ему о фотографиях на iPod, как пожарники и техники стали звать их криками и жестами. Боденштайн, очнувшись от своего оцепенения, бросил сигарету на землю и вошел внутрь. Пия последовала за ним. В здании, которое всего пару часов назад пылало, как факел, было все еще жарко.

— Мы тут кое-что нашли! — сообщил пожарник, взявший на себя руководство работами, поскольку начальник добровольной пожарной команды так и не появился. — Люк! И даже открывается!

* * *

Дорога была сухая, пробка на А-5 за Франкфуртской развязкой рассосалась. Проехав знак «Отмена ограничения скорости», Надя прибавила газу и увеличила скорость до двухсот километров в час. Тобиас сидел рядом, закрыв глаза, и не произнес еще ни слова с того момента, как они выехали. Все эти события оказались серьезной нагрузкой для его нервной системы. Его мысли бежали по кругу, перемалывая все, что он узнал в этот день. Феликс, Миха и Йорг… Он считал их своими друзьями! А Ларс, который был ему вместо брата?.. Они убили Лауру, бросили ее труп в топливный бак на старом аэродроме и все эти годы прикидывались невинными овечками. Да, они сознательно загнали его в ад и одиннадцать лет молчали. Почему они теперь вдруг решили проявить честность? Его разочарованию не было предела. Еще несколько дней назад они пили с ним, смеялись и делились воспоминаниями — зная, что они натворили и что сделали с ним! Он тяжело вздохнул. Надя взяла его руку и пожала ее. Тобиас открыл глаза.

— Я никак не могу поверить, что Ларс мертв… — прошептал он и несколько раз кашлянул, чтобы проглотить застрявший в горле комок.

— Да, все это не укладывается в голове… — откликнулась она. — Но я всегда верила, что ты невиновен.

Он с трудом улыбнулся. На фоне всех этих разочарований, горечи и злости в его душе распускался крохотный росток надежды. Может, у них с Надей и в самом деле что-нибудь получится? Может, у них появится реальный шанс, когда исчезнут эти тени прошлого и станет известна вся правда?

— У меня будут проблемы с ментами… — сказал он.

— Да брось ты! — Она весело подмигнула ему. — Ты же вернешься через пару дней. А у твоего отца есть номер моего мобильника, на всякий случай. Я думаю, они тоже понимают, что тебе сейчас необходимо прийти в себя.

Тобиас кивнул. Ему удалось немного расслабиться. Неусыпная, гложущая боль в груди отступила.

— Я так рад, что ты со мной… — сказал он. — Правда! Ты просто удивительная женщина!

Она опять улыбнулась, не отрывая глаз от дороги.

— Мы с тобой предназначены друг для друга, — ответила она. — Я всегда это знала.

Тобиас поднес ее руку к губам и нежно поцеловал. Впереди у них было несколько дней покоя. Надя отменила все свои дела и встречи. Никто им не помешает, ему не надо будет никого опасаться. Тихая музыка, приятное тепло, мягкие кожаные сиденья. Он чувствовал, как сон одолевает его. Вздохнув, он закрыл глаза и вскоре глубоко и крепко уснул.

* * *

Вниз вела крутая и узкая ржавая железная лестница. Он нащупал на стене выключатель. Подслеповатая лампочка на двадцать пять ватт медленно залила помещение тусклым светом. Сердце у Боденштайна билось уже у самого горла. Прошло несколько часов, прежде чем в полуразрушенном здании оранжереи были проведены соответствующие работы и в него можно было войти, не рискуя жизнью. Экскаватор сдвинул обломки в сторону, стальной люк общими усилиями был наконец поднят. Один из сотрудников ТПЧС в защитном костюме спустился по лестнице вниз и убедился, что там все порядке. Подвал не пострадал от пожара.

Боденштайн, добравшись до двери, подождал Пию, Крёгера и Хеннинга Кирххофа, которые спускались за ним, потом взялся за ручку тяжелой железной двери. Она бесшумно отворилась. Повеяло теплом, пропитанным сладковатым запахом вянущих цветов.

— Амели! — позвал Боденштайн.

За спиной у него вспыхнул карманный фонарик и осветил неожиданно большое прямоугольное помещение.

— Бывший бункер, — сказал Крёгер и нажал на кнопку выключателя. — Загудела и вспыхнула неоновая лампа на потолке. — Автономное электропитание, чтобы в случае повреждения здания внизу был свет.

Огромная комната была обставлена очень скромно: диван, полка с музыкальным центром; задняя часть помещения была разделена на две половины старомодной ширмой. Никаких следов Амели. Неужели они опоздали?

— Уффф… Ну и жара!.. — пробормотал Крёгер.

Боденштайн пересек комнату. Пот заливал ему лицо.

— Амели!

Он отодвинул в сторону ширму. Его взгляд упал на узкую железную кровать. Он судорожно глотнул. Девушка, лежавшая на кровати, была мертва. Длинные черные волосы веером рассыпались вокруг головы на белой подушке. На ней было белое платье, руки ее были сложены на животе. Красная помада на губах мумии казалась зловещим гротеском. Рядом с кроватью стояли туфли, на тумбочке стеклянная ваза с завядшими лилиями, а рядом — бутылка колы. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что девушка на кровати — не Амели.

— Белоснежка… — произнесла за его спиной Пия. — Ну вот ты и нашлась…

* * *

Было уже начало десятого, когда они вернулись в комиссариат. Перед дверью дежурного трое полицейских пытались утихомирить пьяного, спутница которого, выпившая, судя по всему, ничуть не меньше его, тоже громко возмущалась и хулиганила. Прежде чем отправиться на второй этаж, в комнату для совещаний, Пия купила себе в автомате бутылку колы.

Боденштайн стоял, склонившись над столом, и рассматривал фотографии картин, которые распечатала Катрин. Остерманн и Катрин сидели напротив. Он поднял голову, когда вошла Пия. Она отчетливо видела следы усталости на его лице, но знала, что он сейчас ни за что не позволит себе передышки. Тем более что они уже почти достигли цели. Не говоря уже о том, что эта бурная деятельность дает ему возможность хоть на какое-то время забыть о семейных проблемах.

— Мы допросим их всех одновременно, — принял он решение и посмотрел на часы. — С Терлинденом тоже надо побеседовать. И с Тобиасом Сарториусом.

— А где он, кстати? — удивленно спросила Катрин.

— Ну, наверное, внизу, в одной из камер.

— Я об этом ничего не знаю.

— Я тоже.

Боденштайн посмотрел на Пию. Та подняла брови.

— Ты же сказал патрульным во дворе Сарториусов, чтобы они отвезли его сюда, или я чего-то не поняла?

— Нет. Я сказал им, чтобы они ехали к Лаутербахам. Я думал, ты вызовешь еще одну машину, — ответил Боденштайн.

— А я думала, ты сам это сделал…

— Остерманн, позвоните Сарториусу! — приказал Боденштайн. — Скажите, пусть немедленно едет сюда.

Он сгреб в кучу фотографии и вышел с ними из комнаты. Пия закатила глаза и пошла за ним.

— Можно, я взгляну на фотографии, прежде чем мы начнем? — попросила она.

Боденштайн молча, не останавливаясь, протянул ей фотографии. Он злился на себя, потому что допустил ошибку. Нелепый просчет, один из тех, которые случаются, когда события вот так опережают друг друга.

В комнате для допросов еще никого не было. Боденштайн развернулся и ушел. Вернувшись через несколько минут, он сердито пробурчал:

— Все у нас не слава богу!..

Пия промолчала. Она думала о Тисе, который одиннадцать лет оберегал труп Штефани Шнеебергер. Зачем он это делал? По приказу отца? Почему Лapc Терлинден отправил это письмо Тобиасу и покончил с собой именно сейчас? Почему сгорела мастерская Тиса? Кто-то знал о Белоснежке в подвале или причиной поджога стали картины Тиса? В таком случае это мог сделать тот же человек, что послал к Барбаре Фрёлих женщину-псевдополицейского. И где Амели? Тис показал ей мумию Белоснежки и отпустил ее домой, иначе бы она не смогла написать об этом в дневнике. Что она рассказала Тобиасу? Почему она исчезла? А может, ее исчезновение вообще не имеет никакого отношения к убийству Лауры и Штефани?

Ей никак не удавалось свести бесчисленные факты в некую систему. Боденштайн опять говорил по телефону, на этот раз, судя по всему, с Николь Энгель. Он больше слушал с мрачной миной и произносил только «да» и «нет». Пия вздохнула. Это расследование постепенно превращалось в кошмар, и причиной тому была не столько сама работа, сколько условия, в которых им приходилось вести следствие. Почувствовав на себе взгляд Боденштайна, она подняла голову.

— Она пообещала навести здесь железный порядок, когда мы закончим работу по этому делу… — Боденштайн вдруг расхохотался, закинув голову, но в его смехе не было веселья. — Ей сегодня звонил некий аноним.

— Надо же.

Пию это абсолютно не интересовало. Ей не терпелось приступить к допросу Клаудиуса Терлиндена и выяснить, что ему было известно. А каждая новая информация только тормозила мыслительный процесс.

— И он сказал ей, что у нас с тобой — роман. — Боденштайн провел обеими руками по волосам. — Нас, мол, видели вместе.

— Немудрено! — ответила Пия сухо. — Мы ведь каждый день вместе разъезжаем в одной машине.

Стук в дверь прервал их разговор. Ввели троих друзей Тобиаса Сарториуса. Они сели за стол. Пия тоже. Боденштайн остался стоять. Некоторое время он молча разглядывал арестованных. Почему их вдруг, через одиннадцать лет, охватило раскаяние? Он предоставил Пии задать им формальные вопросы, предваряющие допрос, аудиозапись которого уже началась. Потом положил перед ними на стол восемь снимков. Феликс Питч, Михаэль Домбровски и Йорг Рихтер посмотрели на них и побледнели.

— Вам знакомы эти картины?

Они отрицательно покачали головой.

— Но вы узнаете изображенные здесь события?

Они кивнули.

Боденштайн скрестил руки на груди. Он казался совершенно спокойным, как всегда. Пия не могла в очередной раз не восхититься его самообладанием. Сторонний наблюдатель, не знавший его, вряд смог бы даже предположить, что в данную минуту происходило в его душе.

— Вы можете назвать изображенных здесь людей и пояснить, что здесь происходит?

Они помолчали несколько секунд, потом слово взял Йорг Рихтер. Он назвал имена: Лаура, Феликс, Михаэль, Ларс и он сам.

— А кто этот молодой человек в зеленой футболке? — спросила Пия.

Они помедлили, переглянулись.

— Это не мужчина… — сказал наконец Йорг Рихтер. — Это Натали. Ну, то есть Надя. У нее раньше была короткая стрижка.

Пия отобрала четыре картины, изображавшие убийство Штефани Шнеебергер.

— А кто этот человек? — Она показала пальцем на мужчину, обнимавшего Штефани.

Йорг Рихтер ответил не сразу.

— Это может быть Лаутербах. Может, он пошел за Штефани…

— Что произошло в тот вечер? — спросил Боденштайн.

— В Альтенхайне был Кирмес, — начал Рихтер. — Мы целый день праздновали, довольно много выпили. Лаура злилась на Штефани, потому что ту выбрали еще и Мисс Альтенхайн. Ну вот она, наверное, назло Тоби и кокетничала с нами как сумасшедшая весь вечер. Она нас просто сознательно изо всех сил заводила. Тоби работал в шатре у стойки с напитками, вместе с Надей. Потом он куда-то исчез, кажется, погрызся со Штефани. Лаура пошла за ним, а мы за ней.

Он сделал паузу.

— Мы пошли верхом, не по Хауптштрассе, а по Вальдштрассе. Потом сидели болтали на заднем дворе у Сарториусов. Тут вдруг из кухни через черный ход выскакивает Лаура, зареванная, кровь из носа… Ну, мы ее подразнили немного, она разозлилась и съездила Феликсу по роже… Короче… все получилось как-то… неожиданно… Ситуация вдруг вышла из-под контроля…

— То есть вы изнасиловали Лауру, — уточнила Пия деловым тоном.

— Она весь вечер заводила нас!.. Как с цепи сорвалась…

— Я спрашиваю: половой контакт произошел с обоюдного согласия или нет?

— Ну… — Рихтер закусил губу. — Скорее нет…

— Кто из вас имел половые сношения с Лаурой?

— Я и… и Феликс.

— Дальше.

— Лаура сопротивлялась, брыкалась… После она убежала. Я — за ней. И вдруг вижу: стоит Ларс, а перед ним на земле лежит Лаура… И лужа крови… Она, наверное, подумала, что он тоже собирается ее… того… Она упала и ударилась головой о камень, которым подпирали ворота. Ларс от страха совсем обалдел, пробормотал что-то непонятное и убежал… Мы… мы тоже здорово испугались, хотели смыться, но Надя не растерялась — у нее всегда голова варила — и сказала, что надо отвезти Лауру куда-нибудь и спрятать, тогда не будет никаких следов…

— А откуда вдруг взялась Надя?

— Она… она все это время была с нами…

— Надя смотрела, как вы насиловали Лауру Вагнер?..

— Да.

— Но зачем вам понадобилось прятать труп? Это же был несчастный случай.

— Ну… мы же ее… изнасиловали. Да и вообще… Как вспомню — она лежит на земле, в луже крови… Я и сам не знаю, зачем мы это сделали.

— Что конкретно вы сделали?

— Машина Тоби стояла перед домом, ключ, как всегда, торчал в замке зажигания. Феликс положил Лауру в багажник, а я предложил отвезти ее на старый аэродром в Эшборне. У меня еще лежали ключи в кармане, потому что мы за пару дней до этого устраивали там гонки. Мы бросили ее в дыру, в бак, и уехали. Надя ждала нас в Альтенхайне. На празднике никто даже не заметил, что мы уезжали. Все уже были на бровях. А потом мы заходили к Тоби и звали его караулить Кирмес. Но он не захотел.

— А что было со Штефани?

Но этого никто из троих не знал. На картинах все выглядело так, как будто Надя убила Штефани домкратом.

— Во всяком случае, Надя терпеть не могла Штефани, — сказал Феликс Питч. — С тех пор как та появилась в деревне, Тоби словно подменили — он втрескался в нее без памяти. А потом она еще увела у Нади из-под носа главную роль в школьном театре…

— В тот вечер Штефани все строила глазки Лаутербаху, — стал вспоминать Йорг Рихтер. — Тот вообще был на ней помешан, это видел каждый. Тоби застукал их за шатром, они там целовались и обжимались… Поэтому он и ушел домой. Я в последний раз видел Штефани с Лаутербахом у шатра.

Феликс Питч подтвердил его слова кивком. Михаэль Домбровски никак не реагировал. Он не сказал еще ни одного слова, а просто молча сидел и смотрел прямо перед собой.

— Надя могла знать об этих картинах? — спросила Пия.

— Вполне возможно. Тобиас рассказывал нам в последнюю субботу о том, что узнала Амели. О картинах и что на них, мол, изображен Лаутербах. Я думаю, он наверняка говорил об этом и Наде.

Зажужжал мобильный телефон Пии. На дисплее высветился номер Остерманна.

— Извини, что мешаю, — сказал тот. — Но похоже, у нас проблемы… Тобиас Сарториус как в воду канул.

* * *

Боденштайн прервал допрос и вышел из комнаты. Пия собрала фотографии, положила их в прозрачную папку и поспешила за ним. Он ждал ее в коридоре, прислонившись к стене и закрыв глаза.

— Надя, скорее всего, знала, что изображено на картинах, — сказал он. — Она была сегодня на похоронах Лауры. В это же самое время загорелась мастерская Тиса.

— Она могла быть и той женщиной, которая приходила к Барбаре Фрёлих и выдала себя за женщину-полицейского… — продолжила Пия.

— Я тоже так думаю. — Боденштайн открыл глаза. — И чтобы не всплыли еще какие-нибудь картины, она подожгла оранжерею, пока весь Альтенхайн был на кладбище. — Он оттолкнулся от стены и пошел по коридору к лестнице.

— Ее совершенно не устраивало то, что Амели раскопала правду об убийстве обеих девушек, — сказала Пия. — Амели знала ее, и у нее не было оснований ее опасаться. Так что Надя вполне могла в тот вечер под каким-нибудь предлогом вызвать ее из «Черного коня» и заманить в машину.

Боденштайн задумчиво кивнул. Версия о том, что Надя фон Бредо — убийца Штефани Шнеебергер и через одиннадцать лет из страха разоблачения похитила и, возможно, убила Амели, становилась более чем реальной.

Остерманн сидел в своей комнате с телефонной трубкой в руке.

— Я говорил с его отцом и одновременно послал туда наряд. Тобиас Сарториус уехал сегодня после обеда с подругой. Та сказала старику, что отвезет его к нам. Но поскольку здесь они до сих пор так и не появились, я подозреваю, что они уехали совсем в другом направлении.

Боденштайн наморщил лоб. Пия соображала быстрее.

— С подругой? — переспросила она.

Остерманн кивнул.

— Номер Сарториусов еще в памяти?

— Да.

Пия, уже томимая мрачными предчувствиями, обошла вокруг стола, взяла трубку и нажала кнопку «повторный набор», затем включила «громкую связь». Хартмут Сарториус ответил после третьего сигнала. Она не дала ему сказать даже слова.

— Кто подруга Тобиаса? — спросила она, хотя уже сама догадывалась.

— Надя. Но… она же… она же хотела…

— У вас есть номер ее мобильного телефона? А номер ее машины вы помните?

— Конечно. Но что, собственно…

— Пожалуйста, господин Сарториус! Дайте мне номер ее телефона.

Они встретились глазами с Боденштайном. Тобиас Сарториус уехал с Надей фон Бредо, даже не подозревая о том, что она уже сделала и что, возможно, еще замышляет. Записав номер, она тут же прервала разговор и набрала номер Нади фон Бредо.

— The person you have called is temporary not available…[29]

— Что будем делать?

Она не стала упрекать Боденштайна за то, что тот послал патрульную машину к Лаутербахам. Это уже произошло, и изменить ничего было нельзя.

— Немедленно объявляем в розыск, — решительно произнес Боденштайн. — Как только станет возможно — определить местонахождение с помощью системы мобильного позиционирования. Где она живет?

— Сейчас узнаю. — Остерманн откатился на кресле обратно за свой рабочий стол и принялся звонить.

— А как быть с Клаудиусом Терлинденом? — спросила Пия.

— Пусть ждет. — Боденштайн подошел к кофеварке и налил себе кофе. Потом сел на пустующий стул Бенке. — Сейчас гораздо важнее Лаутербах.

Грегор Лаутербах вечером шестого сентября 1997 года, во время Кирмеса в Альтенхайне, был со Штефани Шнеебергер, дочерью своих соседей, в сарае Сарториусов. На одной из картин, возможно, изображена вовсе не Надя, борющаяся со Штефани, а Лаутербах во время полового акта со своей ученицей. Может, Надя фон Бредо, увидев это, позже, когда ей представилась возможность, убила свою ненавистную соперницу домкратом? Тис Терлинден стал свидетелем двух убийств. Но кто мог знать об этом?

Зажужжал телефон Пии. Это был Хеннинг, который уже работал с мумифицированным трупом Штефани Шнеебергер.

— Мне нужно орудие убийства, — произнес он усталым голосом.

Пия бросила взгляд на настенные часы. Половина одиннадцатого, а Хеннинг все еще в лаборатории. Интересно, рассказал ли он Мириам о своей пикантной проблеме?

— Будет тебе орудие убийства, — ответила она. — Как ты думаешь, тебе удастся обнаружить на мумии следы чужой ДНК? У девушки перед смертью, скорее всего, был половой контакт с мужчиной.

— Попробую. Труп отлично сохранился. Судя по всему, он все эти годы пролежал в подвале при такой температуре, потому что почти нет признаков разложения.

— А когда будет результат? У нас тут серьезный цейтнот.

«Цейтнот» было слишком мягко сказано. Потому что они всеми имеющимися средствами, задействовав всех свободных сотрудников, искали Амели и одновременно заново расследовали два старых убийства одиннадцатилетней давности. Вчетвером!

— А когда у вас не было цейтнота? — заметил Хеннинг. — Хорошо, постараюсь сделать быстрее.

— Пошли, — сказал Боденштайн Пии, допив свой кофе. — Продолжим допрос.

* * *

Припарковавшись на стоянке перед поместьем родителей, Боденштайн еще какое-то время сидел за рулем. Было уже за полночь, он валился с ног от усталости, но при этом был слишком возбужден, чтобы уснуть. Он уже собирался после допроса отпустить Феликса Питча, Йорга Рихтера и Михаэля Домбровски домой, но тут ему вдруг пришел в голову самый главный вопрос: была ли Лаура мертва, когда они бросали ее в топливный бак. Они долго молчали. До них вдруг впервые дошло, что речь идет уже не только об изнасиловании и не оказании помощи пострадавшему, а еще и о гораздо более тяжком преступлении. Пия четко сформулировала суть уголовно наказуемого деяния, которое они совершили: использование смерти человека в корыстных целях, а именно — чтобы скрыть тяжкое преступление. Услышав это, Михаэль Домбровски разрыдался. Боденштайн, расценивший его реакцию как признание, приказал Остерманну заняться ордерами на арест.

Однако того, что они успели рассказать, оказалось более чем достаточно, чтобы реконструировать эту историю и ее продолжение. Надя фон Бредо много лет не общалась со своими друзьями юности. Но незадолго до освобождения Тобиаса из заключения она вдруг приехала в Альтенхайн и оказала мощное давление на трех друзей, требуя, чтобы те и дальше держали язык за зубами. Поскольку ни один из них не был заинтересован в том, чтобы правда об их подвигах всплыла через одиннадцать лет, они бы, без всякого сомнения, молчали еще долго, если бы опять не пропала девушка. Сознание того, что по их вине был невинно осужден их друг, все эти годы тяжким грузом лежало на их совести. Даже когда в Альтенхайне началась жестокая травля Тобиаса, трусость и страх неизбежного наказания оказались сильнее желания сдаться полиции. Йорг Рихтер позвонил Тобиасу в прошлую субботу вовсе не из дружеских чувств. Это Надя попросила его пригласить Тобиаса к себе и подпоить. И данный факт подтверждал опасения Боденштайна. Но больше всего его поразил ответ Йорга Рихтера на вопрос, почему трое взрослых мужчин беспрекословно послушались Надю фон Бредо:

— В ней уже тогда было что-то такое, что внушало страх даже парням… — Остальные согласно кивнули. — Надя не случайно взлетела так высоко. Если она чего-то захочет, она обязательно добьется своего. Ни перед чем не остановится.

Надя фон Бредо увидела в Амели угрозу и устранила ее, воспользовавшись ее доверием. То, что ради достижения своих целей она легко могла пойти на убийство, не предвещало ничего хорошего.

Боденштайн сидел в машине, погруженный в свои мысли. Что за день! Труп Ларса Терлиндена, пожар в мастерской Тиса, гнусные инсинуации Хассе, встреча с Даниэлой Лаутербах… Тут он вспомнил, что должен был позвонить ей, после того как она сообщит Кристине Терлинден о самоубийстве сына. Он достал телефон, порылся в кармане плаща и нашел ее визитную карточку. Набрав номер, он с бьющимся сердцем замер в ожидании ответа. Но включился автоответчик. Он оставил ей сообщение после сигнала и попросил перезвонить ему в любое время суток.

Он, наверное, еще долго просидел бы так в машине, если бы не этот проклятый кофе, от которого грозил лопнуть мочевой пузырь. Да и пора уже было идти в дом. Краем глаза он заметил рядом какое-то движение и чуть не получил инфаркт, когда в стекло вдруг постучали.

— Папа!

Это была Розали, его старшая дочь.

— Рози! — Он открыл дверцу и вышел из машины. — Что ты здесь делаешь?

— Я только с работы, — ответила она. — А вот ты что здесь делаешь? Почему ты не дома?

Боденштайн вздохнул и прислонился к машине. Он смертельно устал, и у него не было ни малейшего желания обсуждать с дочерью свои проблемы. Ему удалось целый день не думать о Козиме, но в эту секунду на него вновь навалилось невыносимое чувство непоправимой беды.

— Бабушка сказала, что ты сегодня ночевал у них. Что случилось?

Розали с тревогой смотрела на него. В тусклом свете единственного фонаря ее лицо выглядело призрачно-бледным. Почему он должен скрывать от нее правду? Она уже достаточно взрослая, чтобы понять то, что произошло, тем более что рано или поздно она все равно это узнает.

— Твоя мать вчера сообщила мне, что у нее роман с другим мужчиной. И я решил, что мне лучше пару дней пожить где-нибудь в другом месте…

— Что?! — изумленно воскликнула Розали. — Но… Да это же… Нет, я не могу в это поверить!

Ее ошеломление выглядело искренним, и Боденштайн почувствовал облегчение, убедившись, что его дочь не была тайной сообщницей своей матери.

Он хмыкнул и пожал плечами.

— Я тоже сначала не мог в это поверить. Но это, похоже, началось уже давно.

Розали возмущенно фыркнула, покачала головой. Вся ее взрослость мгновенно исчезла. Она опять превратилась в маленькую девочку, которой была не по плечу горькая правда, такая же непостижимая для нее, как и для него. Боденштайну не хотелось врать ей, говорить, что все еще образуется. Их отношения с Козимой никогда уже не будут такими, как прежде. Слишком тяжелой была обида, которую она ему нанесла.

— Ну и что теперь будет?.. В смысле… как… как вы…

Розали умолкла, растерянная и беспомощная. По щекам ее вдруг покатились слезы. Боденштайн обнял свою всхлипывающую дочь, поцеловал ее в голову, закрыл глаза и тяжело вздохнул. Как бы он хотел тоже вот так же взять и просто дать волю слезам, оплакивая Козиму, себя и всю их рухнувшую жизнь!

— Мы найдем какое-нибудь решение… — пробормотал он. — Мне сначала нужно все это переварить…

— Но как она могла?.. — сквозь слезы воскликнула Розали. — Я не понимаю этого!

Они постояли некоторое время молча, потом Боденштайн взял мокрое от слез лицо дочери в ладони и тихо сказал:

— Езжай домой, заяц… И не переживай! Мы с мамой как-нибудь выйдем из этого положения.

— Но я же не могу тебя сейчас бросить одного, папа! Да и вообще… Скоро Рождество, а без тебя… это уже не праздник!..

В ее словах было столько отчаяния, и это было так похоже на Розали! Она с самого детства всегда чувствовала себя в ответе за все, что происходило в семье и в кругу их друзей, и часто взваливала на свои плечи груз, который оказывался ей не под силу.

— Ну, до Рождества еще далеко. И потом, я не один, — поспешил он успокоить ее. — Со мной дедушка, и бабушка, и Квентин, и Мария Луиза. Bсe не так страшно, как тебе кажется.

— Но тебе же, наверное, очень больно и грустно!

С этим ему было трудно не согласиться.

— Ничего! У меня сейчас столько работы, что я просто не успеваю горевать.

— Правда? — с надеждой спросила она. Ее губы дрожали. — Я просто не могу без слез думать о том, что тебе больно и грустно и ты один, папа!..

— Не переживай за меня. Ты же можешь в любой момент позвонить мне или прислать эсэмэску. А сейчас тебе пора спать. И мне тоже. Завтра еще поговорим, хорошо?

Розали кивнула с несчастным видом и шмыгнула носом. Потом поцеловала его мокрыми от слез губами в щеку, еще раз обняла, села в машину и завела мотор. Он смотрел ей вслед, пока задние фонари не скрылись в лесу. Только после этого, тяжело вздохнув, он направился к дому. Сознание того, что любовь его детей останется с ним, даже если их брак развалится, принесло ему облегчение и некоторое утешение.

Суббота, 22 ноября 2008 года

Она испуганно вздрогнула. Ее сердце заколотилось. С широко открытыми глазами она стала озираться по сторонам, пытаясь хоть что-нибудь различить в темноте. Что ее разбудило? Она действительно слышала какой-то звук или это ей приснилось? Амели напряженно вглядывалась и вслушивалась в темноту. Ничего. Наверное, показалось. Тяжело вздохнув, она выпрямилась на гнилом матраце и принялась массировать окоченевшие ступни. Хоть она и внушала себе постоянно, что ее найдут, что этот кошмар когда-нибудь кончится, но где-то в глубине души она уже похоронила надежду. Кто бы ни упрятал ее в эту дыру, он явно не собирался выпускать ее отсюда живой. В первые дни ей удавалось подавлять регулярно накатывающие волны панического страха. Но в последнее время мужество все чаще изменяло ей, и она просто лежала и покорно ждала смерти. Она не раз в гневе говорила матери: «Лучше бы я умерла!» — и только теперь поняла, какая это была с ее стороны глупость и безответственность. Она давно уже горько раскаялась в том, что из упрямства и равнодушия причинила матери столько горя. Если она выйдет отсюда живой, она все, все будет делать по-другому. Лучше. Перестанет огрызаться, убегать из дома и платить матери неблагодарностью за ее заботу.

Нет, хеппи-энд должен быть! Он всегда рано или поздно наступает. Или почти всегда. Она поежилась, вспомнив множество газетных статей и телерепортажей о подобных историях, у которых не было счастливого конца. Мертвые девушки, закопанные в лесу, заколоченные в ящики, изнасилованные, замученные до смерти… Блин! Зараза! Она не хотела умирать, тем более в этой вонючей дыре, в темноте, в полном одиночестве! Смерть от голода ей пока не грозит, а вот от жажды… Воды почти не осталось, она делила ее уже на глотки.

Вдруг она опять вздрогнула. Звуки! На этот раз она не ослышалась. Шаги! Снаружи, у двери! Они быстро приближались и наконец затихли. В замке со скрежетом повернулся ключ. Амели хотела встать, но ее тело словно заскорузло за несколько дней и ночей от холода и сырости. Помещение вдруг озарилось ярким лучом света, который на несколько секунд ослепил Амели. Затем дверь опять закрылась, проскрежетал ключ в замке, и послышались удаляющиеся шаги. Разочарование впилось в нее сотнями удушающих щупалец. Даже не принесли свежей воды!

Но тут ей вдруг показалось, что она слышит чье-то дыхание. Кто это мог быть? Человек? Животное? Она почувствовала, как у нее от ужаса поднялись волосы на затылке. Страх сдавил горло с такой силой, что ей стало трудно дышать. Она прижалась к сырой стене. Наконец, взяв себя в руки, она произнесла хриплым шепотом:

— Кто здесь?

— Амели!

У нее от радостного изумления перехватило дыхание. Сердце бешено заколотилось.

— Тис?.. — прошептала она и поднялась, опираясь о стену.

В темноте было непросто сохранять равновесие, хотя она уже знала здесь каждый квадратный миллиметр. Вытянув вперед руки, она сделала два шага и вздрогнула, почувствовав чье-то теплое тело. Она услышала напряженное дыхание, схватила руку Тиса. Он не отпрянул, а тоже взял ее руку и крепко сжал.

— Боже мой, Тис!.. — Амели уже не в силах была сдерживать слезы. — Как ты здесь очутился? О Тис!.. Тис!.. Я так рада! Так рада…

Она прижалась к нему, обвила его руками и дала волю слезам. Ее ноги стали ватными. Она испытала огромное чувство облегчения — наконец-то, наконец-то она была не одна! Тис не шевелился. Потом она вдруг почувствовала, что он тоже обнял ее, осторожно и неумело. Но через несколько секунд он притянул ее к себе и прижался щекой к ее волосам. И ее страх мгновенно улетучился.

* * *

Его опять разбудил мобильный телефон. На этот раз звонила Пия, всегда неизменно встававшая с петухами. Она сообщила ему в двадцать минут седьмого, что Тис Терлинден ночью исчез из психиатрической больницы.

— Мне позвонила врач, — сказала она. — Я уже здесь, в клинике, и успела поговорить с заведующим отделением и дежурной сестрой. Она заглядывала к нему в двадцать три двадцать семь, во время последнего обхода. Он лежал в своей кровати и спал. А когда она зашла к нему в пять двенадцать, его уже не было.

— Как они это объясняют?

Боденштайну стоило немалого труда подняться с постели. Ему удалось поспать всего часа три, и теперь он чувствовал себя так, будто на нем воду возили. Не успел он заснуть, как ему позвонил Лоренц. Потом Розали. Она готова была опять сесть в машину и приехать к нему. Ему лишь с трудом удалось отговорить ее.

Он со стоном принял вертикальное положение. На этот раз он без приключений нашел выключатель у двери.

— Никак. Все обыскали, но его нигде нет. Дверь его палаты была заперта на ключ. Такое впечатление, будто он растворился в воздухе. Как, кстати, и все остальные… Черт бы их всех побрал! Просто зла не хватает!

На след Нади фон Бредо или Тобиаса Сарториуса так до сих пор и не удалось напасть, несмотря на федеральный розыск с привлечением прессы, радио и телевидения.

Боденштайн потащился в ванную, где он с вечера предусмотрительно включил батарею и закрыл окно. Его отражение в зеркале было зрелищем не для слабонервных. Пока он говорил с Пией, его мысли неслись по кругу. Он легкомысленно рассудил, что Тис никуда не денется из закрытой психиатрической клиники. Зная, какая опасность ему грозила!.. Он должен был выставить там охрану! Это была уже вторая грубая недоработка с его стороны за одни сутки. Если так пойдет и дальше, то он станет следующим кандидатом на увольнение!

Закончив разговор, он снял пропотевшую футболку и трусы и основательно вымылся под душем. Ему катастрофически не хватало времени. Все расследование грозило пойти насмарку. Что сейчас необходимо было сделать в первую очередь? С чего начать? Судя по всему, ключевыми фигурами в этой трагедии были Надя фон Бредо и Грегор Лаутербах. Их и надо было найти.

* * *

Клаудиус Терлинден принял известие о самоубийстве сына внешне спокойно. После четырех дней и трех ночей, проведенных под арестом, его непринужденную любезность сменило упорное молчание. Еще в четверг его адвокат опротестовал решение о его аресте, но Остерманну удалось убедить судью в обоснованности опасений, что обвиняемый, находясь на свободе, скроется от следствия или будет препятствовать установлению истины по делу. Однако долго держать его под стражей они не смогут, если в ближайшие часы не добудут более серьезные доказательства его вины, чем отсутствие у него алиби на момент исчезновения Амели.

— Мой сын всю жизнь был слишком мягкотелым. — Это был его единственный комментарий.

С расстегнутым воротом рубашки, небритый и непричесанный, он был немногим харизматичнее огородного чучела. Пия тщетно пыталась вспомнить, что обаятельного она в свое время в нем нашла.

— Зато у вас твердости хоть отбавляй, верно? — саркастически воскликнула она. — У вас ее столько, что вам совершенно наплевать, что вы натворили своим враньем и своими махинациями. Ларс покончил с собой, потому что не мог больше терпеть мук совести, у Тобиаса Сарториуса вы отняли десять лет жизни, а Тиса вы так запугали, что он одиннадцать лет охранял труп девушки.

— Я не запугивал Тиса! — Терлинден в первый раз за это утро посмотрел на Пию. В его покрасневших глазах вдруг появилось выражение настороженности. — О каком трупе вы говорите?

— Да бросьте вы! — Пия сердито покачала головой. — Я надеюсь, вы не станете уверять меня, что не знали, что находилось у вас в подвале под оранжереей?

— Я не был в этом подвале уже двадцать лет.

Пия взяла стул и села напротив него.

— Вчера в подвале под мастерской Тиса мы обнаружили мумифицированный труп Штефани Шнеебергер.

— Что?.. — В его глазах в первый раз мелькнула неуверенность. Фасад его железного самообладания дал тонкую трещину.

— Тис видел, кто убил обеих девушек, — продолжала Пия, не сводя с Терлиндена глаз. — Кто-то узнал об этом и пригрозил Тису упрятать его в сумасшедший дом, если он вздумает когда-нибудь произнести хоть слово на эту тему. И я твердо уверена в том, что это были вы.

Терлинден отрицательно покачал головой.

— Сегодня ночью Тис исчез из клиники. И это случилось после того, как он рассказал мне, что он тогда увидел.

— Вы лжете, — заявил Терлинден. — Тис не мог вам ничего рассказать.

— Верно. Его свидетельские показания носили невербальный характер. Он изобразил картину преступления на бумаге, причем с фотографической точностью.

Терлинден наконец дрогнул. Его глаза забегали, руки нервно задергались. Пия внутренне ликовала. Может, этот допрос все же принесет наконец желанный прорыв, который им сейчас так нужен?

— Где Амели Фрёлих?

— Кто?

— Перестаньте! В конце концов, вы сейчас сидите передо мной именно потому, что пропала дочь вашего соседа и сотрудника Арне Фрёлиха.

— Ах да, верно. Я на какой-то момент совсем забыл об этом… Я не знаю, где она. Какой у меня здесь мог быть интерес?

— Тис показал Амели мумию Штефани. Он дал ей свои картины, изображающие оба убийства. Девушка была в пяти минутах от того, чтобы раскрыть черные тайны Альтенхайна. Понятно, что вас это совершенно не устраивало.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. Черные тайны! — Ему удалось даже иронически рассмеяться. — Вы насмотрелись мыльных опер! Ну, как бы то ни было, вам скоро придется меня отпустить. Если, конечно, у вас не появится против меня что-нибудь более конкретное, в чем я очень сомневаюсь.

Но Пия не сдавалась.

— Вы тогда посоветовали своему сыну Ларсу молчать о том, что он имеет отношение к смерти Лауры Вагнер, хотя это, вероятно, был несчастный случай. Мои коллеги сейчас как раз выясняют, достаточно ли этого для продления срока содержания вас под стражей.

— За что? За то, что я хотел помочь сыну?

— Нет. За то, что вы пытались помешать следствию. За ложные показания. Выбирайте, что вам больше нравится.

— Срок давности за все это давно истек.

Терлинден в упор холодно смотрел на Пию. Да, это был крепкий орешек. Уверенность Пии поколебалась.

— Где вы с Грегором Лаутербахом были после того, как ушли из «Эбони-клаб»?

— Это вас не касается. Мы не видели девушку.

— Где вы были? Почему скрылись с места дорожного происшествия? — Голос Пии стал жестче. — Вы были так уверены, что никто не отважится заявить на вас в полицию?

Терлинден не отвечал, опасаясь, что Пия спровоцирует его на какое-нибудь необдуманное замечание. А может, он действительно был невиновен? Эксперты не нашли в его машине никаких улик и следов Амели. ДТП и бегства с места происшествия было недостаточно для продления срока содержания под стражей, а со сроком давности он, к сожалению, был прав. Черт бы его побрал!

* * *

Он проехал по уже хорошо знакомой ему Хауптштрассе, мимо продуктовой лавки Рихтеров и «Золотого петуха», повернул возле детской игровой площадки налево, на Вальдштрассе. Уличные фонари еще горели, это был один из тех дней, когда с рассветом не становится светлее. Боденштайн надеялся, что ранним субботним утром ему наконец удастся застать Лаутербаха дома. Зачем тот склонил Хассе к краже протоколов допросов? Какую роль сыграл в тех сентябрьских событиях 1997 года?

Он остановился перед домом Лаутербахов и с досадой отметил, что, вопреки его распоряжению, ни патрульной, ни обычной, штатской полицейской машины здесь не было и в помине. Не успел он позвонить дежурному и сказать все, что он по этому поводу думает, как открылись гаражные ворота и вспыхнули задние габаритные огни. Боденштайн вышел из машины и направился к гаражу. Его сердце екнуло, когда он увидел за рулем темно-серого «мерседеса» Даниэлу Лаутербах. Она остановилась рядом с ним и вышла из машины. По ее лицу было видно, что в эту ночь ей было не до сна.

— Доброе утро! Что вас привело к нам в такую рань?

— Я хотел спросить, как себя чувствует фрау Терлинден. Я всю ночь думал о ней.

Это была чистая ложь, но участливый интерес к ее соседке должен был благосклонно настроить к нему Даниэлу Лаутербах. И он не ошибся. Ее темно-карие глаза приветливо засветились, а по усталому лицу пробежала улыбка.

— Она себя чувствует ужасно. Потерять сына, да еще при таких жутких обстоятельствах, а тут еще пожар в мастерской Тиса и труп в подвале оранжереи… — Она сочувственно покачала головой. — Я побыла с ней, пока не приехала ее сестра. Она позаботится о ней.

— Удивляюсь вашей самоотверженной заботе о друзьях и пациентах! — продолжал льстить ей Боденштайн. — Такие люди, как вы, — большая редкость.

Комплимент явно пришелся ей по душе. Она опять улыбнулась теплой, материнской улыбкой, рождавшей острое желание припасть к ее груди в поисках утешения.

— Иногда я проявляю даже слишком много участия в судьбе других, во вред себе. — Она вздохнула. — Я просто не умею иначе. Если я вижу, что кто-то страдает, я должна ему помочь.

Боденштайн поежился на ледяном ветру. Она мгновенно заметила это.

— Вы замерзли. Пойдемте в дом. У вас, наверное, есть еще какие-нибудь вопросы ко мне.

Он прошел за ней через гараж по лестнице наверх, в огромный холл, в своей репрезентативной бесполезности являющий собой типичный реликт восьмидесятых годов.

— А ваш муж дома? — как можно более непринужденно спросил он, с любопытством озираясь по сторонам.

— Нет… — Она на секунду замешкалась с ответом. — Он уехал по служебным делам.

Если это была ложь, то Боденштайн решил пока принять ее. Но может быть, она и в самом деле не знала, какую игру затеял ее муж?

— Мне необходимо с ним срочно переговорить, — сказал он. — Нам стало известно, что он тогда состоял в любовной связи со Штефани Шнеебергер.

Выражение сердечности на ее лице мгновенно исчезло, она отвернулась.

— Я знаю. Грегор мне тогда сам признался в этом. Правда, уже когда девушка исчезла. — Ей явно было тяжело говорить о неверности мужа. — Он очень боялся, что кто-нибудь случайно видел его во время этого… тет-а-тет в сарае Сарториусов и подозрение падет на него. — В ее голосе звучала горечь, взгляд помрачнел. Обида все еще причиняла ей боль, и это напомнило Боденштайну его собственную ситуацию. Даниэла Лаутербах, возможно, и простила мужа и за одиннадцать лет свыклась с мыслью о его измене, но пережитое унижение она вряд ли забыла.

— Но почему это вдруг так заинтересовало вас сейчас? — спросила она растерянно.

— Амели Фрёлих очень интересовалась теми событиями и, судя по всему, выяснила его роль в произошедшем. Если ваш муж об этом узнал, он вполне мог воспринять Амели как опасность.

Даниэла Лаутербах испуганно воззрилась на него.

— Я надеюсь, вы не подозреваете моего мужа в причастности к исчезновению Амели?..

— Нет, мы не подозреваем его в этом, — успокоил ее Боденштайн. — Но нам нужно срочно с ним поговорить. Дело в том, что он совершил некие противоправные действия, которые могут иметь для него неприятные последствия…

— Могу я узнать, какие именно?

— Ваш муж склонил одного из моих коллег к краже протоколов допросов тысяча девятьсот девяносто седьмого года из того самого дела.

Это сообщение повергло ее в шок. Она побледнела.

— Нет! — Она решительно покачала головой. — Нет, я не могу в это поверить. Зачем ему могли понадобиться эти протоколы?

— Это я и хотел бы у него спросить. Так где я могу его найти? Понимаете, если он в ближайшее время не выйдет с нами на связь, нам придется официально объявить его в розыск. А для его служебного и общественного положения это не самая приятная и полезная процедура, и я предпочел бы избавить его от нее.

Даниэла Лаутербах кивнула. Сделав глубокий вдох, она усилием воли взяла свои эмоции под контроль. Когда Боденштайн снова взглянул на нее, на ее лице было уже совсем другое выражение — не то страх, не то гнев. А может быть, и то и другое?

— Я позвоню ему и все передам, — сказала она, изо всех сил стараясь придать своей интонации естественность и непринужденность. — Это явно какое-то недоразумение.

— Я тоже так думаю, — согласился с ней Боденштайн. — Но чем скорее мы с этим разберемся, тем лучше.

* * *

Давно он не спал так крепко и безмятежно, без единого сновидения, как в эту ночь. Он перевернулся на спину, сел и зевнул. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, где он. Они приехали поздно вечером. Надя, несмотря на сильный снегопад, у Интерлакена съехала с автострады. В какой-то момент она остановилась, надела на колеса цепи и отважно двинулась дальше, по крутому серпантину, все выше и выше. Он так устал, что совершенно не обратил внимания на внутренность горной хижины. Голода он тоже не чувствовал. Поднявшись вслед за Надей по лестнице, он лег в кровать, занимавшую всю ширину антресолей, и не успела его голова коснуться подушки, как он уснул. Этот сон, без сомнения, пошел ему на пользу.

— Надя!

Она не отзывалась. Тобиас встал на колени и посмотрел в крохотное окошко над кроватью. У него захватило дух от красоты пейзажа: ярко-голубое небо, снег и горные вершины вдали. Он еще никогда не был в горах. В детстве и юности его не слишком баловали поездками на горные или морские курорты. Ему вдруг нестерпимо захотелось потрогать снег. Он спустился вниз. Хижина была маленькой и уютной. Обшитые деревом стены и потолок, на столе перед угловой скамьей накрыт завтрак. По комнате разливался аромат кофе, а в камине потрескивали горящие поленья. Улыбнувшись, Тобиас надел джинсы, свитер, куртку и ботинки, толкнул дверь и шагнул за порог. Ослепленный ярким светом, он на несколько секунд застыл в блаженном оцепенении, глубоко вдыхая прозрачный, ледяной воздух. Брошенный кем-то снежок попал ему прямо в лицо.

— Доброе утро!

Надя рассмеялась и помахала ему рукой. Она стояла у подножия лестницы и сияла, словно соревнуясь со снегом и солнцем. Он ухмыльнулся, бегом спустился по лестнице и утонул по колено в легком, пушистом снегу. Она подошла к нему. Ее щеки раскраснелись, а лицо под капюшоном, отороченным мехом, было таким красивым, каким он его еще никогда не видел.

— Bay! Как здесь классно! — восторженно воскликнул он.

— Тебе нравится?

— Еще бы! Я такое видел только по телевизору.

Он обошел вокруг прильнувшей к отвесному горному склону хижины с крутой, островерхой крышей. Глубокий снег скрипел под ногами. Надя взяла его руку.

— Смотри! — сказала она. — Вон там — самые известные вершины Бернских Альп: Юнгфрау, Айгер и Мёнх. Ах, до чего же я люблю этот вид!

Потом она указала рукой вниз, в долину. Там далеко-далеко жались друг к другу едва различимые домики, а поодаль сверкало на солнце синее продолговатое озеро.

— А на какой высоте мы находимся? — с любопытством спросил Тобиас.

— Тысяча восемьсот метров. Над нами — только ледники и серны.

Надя рассмеялась, обняла его за шею и поцеловала холодными мягкими губами. Он прижал ее к себе и ответил на поцелуй. На душе у него было так легко и свободно, как будто все заботы и тревоги прошедших лет остались где-то далеко внизу, в долине.

* * *

Это расследование так захватило Боденштайна, что на тягостные размышления о собственных бедах у него просто не оставалось времени. И он был этому рад. Он уже много лет изо дня в день наблюдал чужие человеческие драмы и трагедии и вот в первый раз увидел параллели со своей собственной жизнью, на которые раньше закрывал глаза. Даниэла Лаутербах, похоже, так же мало знала о своем муже, как он о Козиме. Его не на шутку поразил тот факт, что можно прожить с человеком двадцать пять лет, спать с ним в одной кровати, иметь с ним детей и ничего о нем не знать. Он не раз сталкивался с ситуациями, когда люди, ничего не подозревая, годами жили бок о бок с убийцами, педофилами и насильниками и не могли прийти в себя от изумления и ужаса, узнав страшную правду.

Боденштайн проехал мимо дома Фрёлихов и задних ворот Сарториусов, доехал до Т-образного перекрестка в конце Вальдштрассе и повернул к Терлинденам. Ему открыла незнакомая женщина. Наверное, это была сестра Кристины Терлинден, хотя никакого внешнего сходства он не заметил. Это была высокая и стройная женщина. Взгляд, которым она смерила его, говорил о чувстве собственного достоинства.

— Слушаю вас, — произнесла она, в упор, испытующе глядя на Боденштайна зелеными глазами.

Он представился и выразил желание поговорить с Кристиной Терлинден.

— Я позову ее, — ответила она. — Меня зовут Хайди Брюкнер, я сестра Кристины.

Она была младше своей сестры лет на десять и в отличие от нее вела себя совершенно естественно. Ее блестящие каштановые волосы были заплетены в косу, на гладком лице с правильными чертами и высокими скулами отсутствовали какие бы то ни было следы косметики. Она впустила его в холл и закрыла за ним дверь.

— Подождите, пожалуйста, здесь.

Она ушла. Боденштайн принялся рассматривать картины на стенах, которые, без всякого сомнения, тоже были нанисаны Тисом. Своей апокалиптической мрачностью они очень напоминали те, что висели в кабинете Даниэлы Лаутербах: искаженные лица, кричащие рты, связанные руки, глаза, исполненные страха и страдания.

Послышались шаги. Боденштайн обернулся. Кристина Терлинден выглядела такой, какой он ее запомнил: безукоризненная прическа, безучастная улыбка на гладком, без единой морщинки лице.

— Мои искренние соболезнования, — сказал Боденштайн.

— Спасибо. Это очень мило с вашей стороны.

Она явно была не в претензии к нему за то, что он уже несколько дней держал под арестом ее мужа. И самоубийство сына, судя по всему, тоже не сильно отразилось на ее самочувствии, как и пожар в мастерской и обнаруженная мумия в подвале. Удивительно. Может, она научилась подавлять эмоции или находилась под действием таких сильных успокаивающих средств, что не успела все это осознать?

— Тис сегодня утром исчез из клиники, — продолжил Боденштайн. — Он, случайно, не вернулся домой?

— Нет.

В ее ответе прозвучала некоторая обеспокоенность, но особой тревоги Боденштайн в нем не заметил. Ей еще даже не сообщили об этом, что тоже было довольно странно. Он попросил ее рассказать о Тисе и показать ему его комнату. Она повела его в полуподвальный этаж. Хайди Брюкнер последовала за ними на некотором расстоянии.

Комната Тиса была светлой и уютной. Поскольку дом стоял на склоне холма, из окна открывался прекрасный вид на деревню. На полках теснились книги, на тахте выстроились плюшевые звери. Постель была убрана, ничего нигде не валялось. Комната десятилетнего мальчика, а не тридцатилетнего мужчины. Необычными показались Боденштайну лишь картины на стенах. Тис изобразил всю свою семью. И в этих портретах отразилось все его мастерство художника. Он не просто запечатлел лица людей, но тончайшим образом передал личность каждого из них. Клаудиус Терлинден на первый взгляд приветливо улыбался, но его поза, выражение глаз и мрачный фон придавали картине что-то зловещее. Портрет матери, выдержанный в светлых и розовых тонах, был плоским и двухмерным. Образ без глубины, женщина, не имеющая личности. Странно. Третью картину Боденштайн сначала принял за автопортрет, но потом вспомнил, что Ларс и Тис были близнецами. На этом портрете был изображен молодой человек с еще не оформившимися чертами и неуверенными глазами.

— Он совершенно беспомощен, — сказала Кристина Терлинден, отвечая на вопрос Боденштайна, какой Тис в жизни. — Он не может сам ориентироваться в жизни. При нем никогда нет денег. Машину он тоже не умеет водить. Из-за его болезни ему нельзя иметь права, и это к лучшему: он не может адекватно оценивать риски и опасности.

— А людей? — Боденштайн посмотрел на нее.

— Что вы имеете в виду? — спросила она, растерянно улыбнувшись.

— Может ли он адекватно оценивать людей? Он понимает, кто к нему хорошо относится, а кто нет?

— Об этом… я не могу судить. Тис ведь не говорит. Он избегает контактов с людьми.

— Он прекрасно знает, кто к нему хорошо относится, а кто нет, — произнесла вдруг Хайди Брюкнер от двери. — Тис не умственно неполноценный. Вы и сами толком не знаете, что у него в голове на самом деле.

Боденштайн удивился. Кристина Терлинден не отвечала. Она стояла у окна и смотрела в серую, мутную даль.

— Аутизм — понятие очень растяжимое, — продолжала ее сестра. — Вы просто в какой-то момент перестали заботиться о его развитии и начали пичкать его этими таблетками, чтобы он был тихим и у вас не было с ним проблем.

Кристина Терлинден повернулась. Ее и без того неподвижное лицо казалось замороженным.

— Извините меня, — обратилась она к Боденштайну. — Мне нужно выпустить собак. Уже половина девятого.

Она вышла из комнаты, ее каблучки застучали по лестнице.

— Она прячется от жизни за домашними хлопотами, — заметила Хайди Брюкнер с некоторым разочарованием в голосе. — Она всегда была такой. И вряд ли уже изменится.

Боденштайн молча смотрел на нее. Этих сестер не связывала особая взаимная любовь. Почему же она тогда приехала?

— Пойдемте, я вам кое-что покажу, — сказала она вдруг.

Он пошел за ней по лестнице наверх, в холл. Хайди Брюкнер на секунду остановилась, чтобы убедиться, что сестры не было поблизости, потом быстрыми шагами прошла к вешалке и взяла сумку, висевшую на крючке.

— Я вообще-то хотела показать это одному знакомому аптекарю, — сказала она тихо. — Но в данных обстоятельствах лучше будет отдать это полиции.

— А что это такое? — с любопытством спросил Боденштайн.

— Рецепт. — Она протянула ему сложенный листок бумаги. — Вот это вот Тис принимает уже много лет.

* * *

Пия с мрачным лицом сидела за своим столом и печатала на компьютере отчет о допросе Питча, Домбровски и Рихтера. Она злилась, потому что у нее не было на руках ничего, что позволило бы продлить время содержания Терлиндена под стражей. Его адвокат приходил уже второй раз и настаивал на немедленном освобождении своего клиента. После беседы с доктором Энгель Пии в конце концов пришлось отпустить Терлиндена.

Зазвонил телефон.

— Девушке однозначно проломили череп именно этим домкратом, — произнес Хеннинг замогильным голосом, не тратя времени на приветствие. — А во влагалище мы действительно обнаружили наличие чужой ДНК. Но понадобится время, чтобы разобраться с этим детальнее.

— Шикарно! — ответила Пия. — А что с домкратом? Вы можете еще раз проверить на нем старые отпечатки пальцев?

— Я спрошу в лаборатории — как у них там с занятостью… — Он сделал короткую паузу. — Пия…

— Да?

— Тебе Мириам не звонила?

— Нет. А почему она должна была мне звонить?

— Потому что эта идиотка вчера позвонила ей и сказала, что беременна от меня.

— Ах ты, черт! И что теперь будет?

Хеннинг хмыкнул и тяжело вздохнул.

— Мириам была совершенно спокойна. Она спросила меня, правда ли это. И когда я во всем признался, она, не произнеся больше ни слова, взяла свою сумку и ушла.

Пия предпочла воздержаться от лекций на тему «верность» и «прыжки в сторону». Хеннинг, похоже, в настоящий момент был не готов к таким нервным перегрузкам. Хотя ее это уже не касалось, ей все же было жалко своего бывшего мужа.

— А ты уверен, что эта Лёблих не врет? Может, она просто решила тебя заарканить? На твоем месте я бы все это проверила. Действительно ли она беременна? И если да, то действительно ли от тебя?

— Речь не об этом! — ответил он.

— А о чем?

Хеннинг помедлил.

— Я обманул Мириам. Идиот! — произнес он наконец. — И она мне этого никогда не простит.

* * *

Боденштайн прочел рецепт, выписанный доктором Даниэлой Лаутербах. Риталин, дроперидол, флуфеназин, фентанил, лорезапам… Даже ему, непосвященному, было известно, что аутизм — совсем не то, что лечат психофармакологическими и успокаивающими средствами.

— Так ведь проще — не утруждать себя длительным и сложным лечением, а решить проблему с помощью химической дубины… — Хайди Брюкнер говорила приглушенным голосом, но в ее словах явственно слышался гнев. — Моя сестра всю жизнь шла по пути наименьшего сопротивления. Когда Тис и Ларс были маленькими, она вместо того, чтобы заниматься детьми, разъезжала с мужем по курортам. В раннем возрасте бедные малыши были предоставлены сами себе. Горничные, которые ни слова не говорят по-немецки, — это не самая лучшая замена матери…

— Что вы хотите этим сказать?

Хайди Брюкнер раздула ноздри.

— Что проблема Тиса — это дел о рук самих родителей! — ответила она. — Они довольно быстро поняли, что с Тисом неладно. Он был агрессивен, подвержен вспышкам ярости и совершенно неуправляем. До четырех или пяти лет он не говорил ни слова. Да и с кем ему было говорить? Родители практически не жили дома. Клаудиус и Кристина никогда не пытались организовать мальчику лечение, они всегда делали ставку на медикаменты. Тиса неделями глушили таблетками, и он сидел как истукан, совершенно безучастный ко всему. А стоило им отменить на какое-то время прием медикаментов, как он срывался с цепи. Они сунули его в детскую психиатрическую больницу и оставили там на несколько лет… Это же трагедия! Тис, чувствительный и очень одаренный ребенок, должен был жить среди душевнобольных!..

— А почему же никто не вмешался? — спросил Боденштайн.

— А кто мог вмешаться? — саркастически воскликнула она. — Тис же никогда не общался с нормальными людьми, например с учителями, которые, может быть, и заметили бы, что с ним происходит.

— Вы имеете в виду, что он совсем не аутист?

— Да нет, дело не в этом. Он и в самом деле аутист. Но аутизм не укладывается в рамки одного конкретного определения, он имеет разные формы. Это может быть и тяжелое психическое заболевание, и легкая форма синдрома Аспергера, при которой больной вполне способен вести самостоятельную, хотя и ограниченную жизнь. Многим взрослым аутистам удается научиться жить со своими отклонениями от нормы. — Она покачала головой. — Тис стал жертвой эгоизма своих родителей. А теперь очередь дошла и до Ларса…

— Вот как?

— Ларс в детстве и в юности был необыкновенно робким. Он почти не раскрывал рта. К тому же он был глубоко религиозен, хотел стать священником, — деловито объяснила Хайди Брюкнер. — Поскольку Клаудиус не мог рассчитывать на Тиса как на своего преемника в бизнесе, он все надежды связывал с Ларсом. Он запретил ему поступать на теологический факультет, отослал его в Англию и заставил изучать экономику производства. Ларс никогда не был счастлив. А теперь он умер…

— Почему же вы не вмешались, если вы все это знали? — холодно спросил Боденштайн.

— Я пыталась, много лет назад. — Она пожала плечами. — С моей сестрой говорить бесполезно, поэтому я решила поговорить с Клаудиусом. Это было в тысяча девятьсот девяносто четвертом году, я точно это помню, потому что я как раз вернулась из Южной Азии, я тогда работала в службе помощи развивающимся странам. Здесь, пока меня не было, многое изменилось. Вильгельм, старший брат Клаудиуса, умер, Клаудиус взял руководство фирмой на себя, и они переехали вот в эту «казарму». Я бы тогда с удовольствием пожила у них какое-то время, чтобы помочь Кристине… — Она презрительно фыркнула. — Но Клаудиуса это не устраивало. Он меня с самого начала терпеть не мог, потому что я не поддавалась его дрессировке, меня не так-то просто запугать и подчинить своей воле… Я прожила у них две недели и успела увидеть больше чем достаточно. Сестра болталась по гольф-клубам, свалив заботу о детях на местную горничную и эту Даниэлу. Один раз мы здорово поскандалили с Клаудиусом. Кристина в очередной раз улетела на свою Майорку. Обустраивать дом!.. — Хайди Брюкнер презрительно рассмеялась. — Это было для нее важнее воспитания сыновей… Я прогулялась по парку и незаметно вернулась в дом через подвальный этаж. И вот в гостиной я застаю своего драгоценного зятька с дочерью экономки… Я чуть в обморок не упала! Девочке было лет четырнадцать-пятнадцать, не больше…

Она замолчала, с отвращением покачала головой. Боденштайн внимательно слушал. Ее версия случившегося совпадала с тем, что рассказал сам Терлинден, — если не считать одной, решающей детали…

— Он аж позеленел от злости, когда я вошла в комнату и закричала на него. Девчонка убежала. Клаудиус стоял передо мной со спущенными штанами, красный как рак… Отпираться было глупо. И тут вдруг входит Ларс. Я никогда не забуду выражение его лица… Ну, сами понимаете, с того дня мое присутствие в этом доме было, мягко выражаясь, нежелательно. У Кристины никогда не хватало духу пойти против мужа. Она даже не поверила мне, когда я ей сразу, по горячим следам, позвонила и рассказала о том, что увидела. Она заявила, что я просто завидую ей и потому все это выдумала… Сегодня мы увиделись с ней в первый раз с того дня. Через четырнадцать лет… И честно вам скажу: долго я здесь не задержусь.

Она тяжело вздохнула.

— Я все время пыталась как-то оправдать сестру, — продолжала она после паузы. — Может быть, чтобы заглушить собственные угрызения совести… В глубине души я ведь всегда боялась, что у них что-нибудь случится, но такого я, конечно, никак не ожидала…

— А теперь?

Хайди Брюкнер поняла, что имеет в виду Боденштайн.

— Сегодня утром я окончательно убедилась, что родство еще не дает права покрывать чужие грехи. Моя сестра во всем полагается на эту Даниэлу, как и раньше. Так что мне здесь делать нечего…

— Я смотрю, вы не очень-то жалуете фрау Лаутербах? — спросил Боденштайн.

— Да. Я и раньше чувствовала, что с ней что-то не так. Эта преувеличенная забота о всех и вся… И то, как она нянчится со своим мужем — как с сыном! — тоже показалось мне странным. Прямо какая-то патология!

Хайди Брюкнер убрала с лица прядь волос, которая назойливо лезла ей в глаза. Боденштайн заметил у нее на пальце обручальное кольцо. На какую-то долю секунды он почувствовал разочарование и удивился этому абсурдному чувству. Он совершенно не знал эту женщину и после окончания следствия, скорее всего, никогда ее больше не увидит.

— С тех пор как я увидела эти горы медикаментов, она мне еще больше не нравится, — продолжала Хайди Брюкнер. — У меня нет медицинского образования, но я подробно изучила болезнь Тиса. Так что меня эта Даниэла Лаутербах не проведет.

— А сегодня утром вы ее видели?

— Да. Она заглядывала на пару минут узнать, как себя чувствует Кристина.

— А когда вы приехали?

— Вчера вечером, примерно в половине десятого. Я сразу же выехала, как только Кристина мне позвонила и рассказала, что произошло. Мне из Шоттена всего час езды.

— То есть фрау доктор Лаутербах не провела здесь всю ночь? — удивился Боденштайн.

— Нет. Она приехала в полвосьмого, выпила с Кристиной кофе и уехала. А что?

Она пытливо посмотрела на Боденштайна своими зелеными глазами, но тот не ответил на ее вопрос.

Множество разрозненных фактов вдруг как-то сами по себе сложились в его голове в некую более или менее законченную картину. Даниэла Лаутербах солгала ему. И, судя по всему, не в первый раз.

— Вот мой номер телефона. — Он дал ей свою визитную карточку. — И спасибо вам за вашу откровенность. Вы мне очень помогли.

— Рада, что смогла быть вам полезной.

Хайди Брюкнер кивнула и протянула ему руку. Ее пожатие было твердым и теплым. Боденштайн помедлил с секунду.

— Ах да, если у меня вдруг появятся еще какие-нибудь вопросы — как мне с вами связаться?

По ее серьезному лицу скользнула едва заметная улыбка. Она достала из портмоне свою визитную карточку и дала ее Боденштайну.

— Долго я здесь не пробуду, — сказала она, — как только мой зять вернется домой, он сразу же вышвырнет меня отсюда.

* * *

После завтрака они несколько часов бродили по глубокому снегу, наслаждаясь роскошной панорамой Бернских Альп. Потом погода вдруг внезапно изменилась, как это часто бывает в горах. Ослепительно голубое небо в течение нескольких минут затянулось тучами, повалил густой снег. Рука в руке они вернулись к хижине, сбросили промокшую до нитки одежду и совершенно голыми вскарабкались на антресоли. Тепло из камина, поднимаясь наверх, скапливалось под крышей. Они лежали в кровати, тесно прижавшись друг к другу, а снаружи завывал ветер, тряс ставни на окнах. Тобиас убрал прядь волос с ее лица и закрыл глаза, когда она принялась ласкать языком его тело, дразня и возбуждая. Его бросило в жар, мышцы напряглись, как струны. Он со стоном потянул ее на себя, увидел прямо перед собой ее искаженное страстью лицо. Она двигалась все быстрее, все сильнее раскаляемая вожделением. Капли ее пота падали ему на грудь. Мощная, хмельная волна счастья накрыла его с головой. Ему даже показалось, что стены и пол закачались.

Потом они какое-то время лежали неподвижно, медленно приходя в себя, обессилевшие и счастливые. Тобиас взял ее лицо в ладони и поцеловал в губы долгим, нежным поцелуем.

— Это было потрясающе… — тихо произнес он.

— Да… И так будет всегда… — ответила она хриплым шепотом. — Только ты и я…

Надя коснулась губами его плеча, улыбнулась и еще теснее прижалась к нему. Натянув одеяло повыше, он блаженно закрыл глаза. Да, пусть так будет всегда. Его мышцы расслабились, он почувствовал, как его клонит в сон. И вдруг он увидел перед собой лицо Амели. Этот образ обрушился на него, как удар. Сонливость мгновенно прошла. Как он мог спокойно валяться здесь, когда она, возможно, где-то отчаянно борется за жизнь?

— Ты чего? — сонно пробормотала Надя.

Лежа в постели с одной женщиной, конечно, не стоило говорить о другой, но ведь Надя тоже беспокоилась за Амели!

— Я вдруг вспомнил про Амели, — честно признался он. — Где она может быть?.. Если она вообще еще жива!

Реакция Нади его потрясла. Она на секунду замерла в его объятиях, потом вдруг резко выпрямилась и с силой оттолкнула его от себя. Ее красивое лицо исказилось от ярости.

— Ты что, совсем охренел?! — крикнула она вне себя. — Сначала ты меня трахаешь, а потом болтаешь о других бабах?.. Тебе что, меня одной недостаточно?

Она с неожиданной для него силой принялась молотить кулаками в его грудь. Тобиас слабо защищался, изумленно глядя на нее.

— Какая же ты скотина!.. — кричала Надя, из глаз которой уже ручьем лились слезы. — Ты всегда думал о других бабах! Сколько раз мне приходилось выслушивать твою хвастливую болтовню о каких-то телках — как ты там с ними говорил или что ты там с ними делал! Тебе никогда не приходило в голову, что мне это может быть обидно? А сейчас ты лежишь со мной в постели и несешь какую-то чушь об этой… об этой маленькой сучке!..

* * *

Плотный, влажный туман поредел, а в Таунусе и вовсе рассеялся. Когда за Гласхюттеном они выехали из леса, их встретило яркое солнце. Боденштайну даже пришлось опустить солнцезащитный щиток.

— Лаутербах скоро объявится, — сказал он Пии. — Он ведь политик, и репутация для него — всё. Его жена уже наверняка позвонила ему.

— Хотелось бы надеяться… — Пия не разделяла оптимизма своего шефа. — Клаудиус Терлинден, во всяком случае, пока побудет под наблюдением.

С тех пор как Йорг Рихтер признался, что Лаура была еще жива, когда он со своими друзьями бросал ее в топливный бак, телефоны между К-2, прокуратурой и судом ни на минуту не умолкали. Она молила о пощаде, плакала и кричала, пока они не закрыли люк тяжелой крышкой… Было ясно, что по делу Лауры Вагнер будет назначено повторное расследование, в результате которого Тобиаса Сарториуса неизбежно оправдают. Если он объявится. Пока что о нем не было никаких сведений.

Боденштайн повернул влево и проехал через деревушку Крёфтель в Хефтрих. Перед самым въездом в Хефтрих находилась ферма, которую десять лет назад приобрели родители Штефани Шнеебергер. Большой рекламный щит указывал на магазин биопродуктов собственного производства. Боденштайн остановил машину на идеально чистом дворе. Они вышли из машины и осмотрелись. От трезвой функциональности одного из бывших репатриантских хозяйств, которые росли в шестидесятые годы как грибы, здесь почти ничего не осталось. Что-то было перестроено, что-то построено заново. Под новым крытым крыльцом главного корпуса, в котором находился магазин, покупателей ждали осенние композиции из цветов. Крыши построек были почти исключительно из фотовольтаических панелей. Две кошки нежились на ступеньках лестницы, наслаждаясь редкими солнечными лучами. Магазин был закрыт на обед, в доме тоже никто не ответил на звонок. Боденштайн и Пия вошли в светлый хлев, где в просторных загонах посреди сена стояли или лежали коровы с телятами и с довольным видом пережевывали свою жвачку. Какое отрадное зрелище в сравнении с обычными формами содержания скота, в узких стойлах на решетчатых настилах! На заднем дворе две восьми — или девятилетние девочки чистили лошадь, снисходительно принимавшую их ласковую заботу.

— Привет! — крикнула Пия девочкам, которые были похожи друг на друга как две капли воды и, без сомнения, приходились погибшей Штефани сестрами — те же черные волосы, те же карие глаза. — Ваши родители дома?

— Мама вон там, в конюшне, — ответила одна из них и указала на продолговатую пристройку за коровником. — А папа вывозит навоз на тракторе.

— Понятно. Спасибо.

Беата Шнеебергер подметала проход между стойлами, когда в конюшню вошли Боденштайн и Пия. Услышав лай джек-рассел-терьера, охотившегося в пустом боксе на мышей, она подняла голову.

— Здравствуйте! — крикнул Боденштайн и предусмотрительно остановился. Собака, несмотря на свои небольшие размеры, внушала уважение.

— Идите, не бойтесь! — крикнула женщина, не прерывая работы, и приветливо улыбнулась. — Боби лает просто так, для приличия. Что вы хотели?

Боденштайн представился и представил Пию. Беата Шнеебергер замерла на месте, улыбка погасла. Это была красивая женщина, но горе оставило отчетливые следы на ее лице.

— Мы приехали сообщить вам, что нашли тело вашей дочери Штефани… — сказал Боденштайн.

Фрау Шнеебергер спокойно посмотрела на него большими карими глазами и кивнула. Она отреагировала на сообщение так же, как и мать Лауры, без эмоций.

— Пойдемте в дом, — сказала она. — Я позвоню мужу. Он будет через пару минут.

Она прислонила метлу к двери бокса и достала из кармана пухового жилета мобильный телефон.

— Альберт… — произнесла она в трубку. — Приезжай домой. У нас тут полиция. Нашли Штефани…

* * *

Амели проснулась оттого, что ей во сне почудился тихий плеск воды. Ее мучила жажда. Ужасная, почти невыносимая жажда. Язык прилип к нёбу, во рту все пересохло, как в пустыне. Пару часов назад они с Тисом съели последние два печенья и допили остатки воды. Теперь у них не было ничего. Амели где-то слышала, что люди в подобных ситуациях спасались от смерти тем, что пили собственную мочу…

Узкая полоска света под потолком говорила о том, что сейчас день. Она с трудом различала очертания стеллажа на другой стороне подвала. Тис лежал рядом с ней на матраце, свернувшись клубком и положив голову ей на живот, и крепко спал. Как он здесь очутился? Кто их здесь запер? И где они вообще находятся? Ее опять начало одолевать отчаяние. Она бы заплакала, но не хотела будить Тиса. Хотя нога уже совсем занемела под его тяжестью. Она провела деревянным языком по пересохшим губам. Стоп! Вот опять! Тихое бульканье и плеск! Как будто где-то забыли закрыть кран. Если она отсюда выберется, она никогда больше не будет так расточительно относиться к воде. Раньше она запросто могла вылить почти полную бутылку колы, если та выдохлась. Чего бы она сейчас не отдала за глоток теплой, выдохшейся колы!

Ее взгляд упал на дверь. Она не поверила своим глазам: из-под двери действительно сочилась вода. Она возбужденно отодвинула от себя Тиса, выругалась, потому что затекшая нога не слушалась, и на четвереньках поползла по уже мокрому полу к порогу. Она, как собака, принялась жадно лакать воду, смочила лицо и счастливо рассмеялась. Бог услышал ее отчаянные молитвы и не дал ей умереть от жажды! А вода все струилась и струилась из-под двери, бежала вниз по трем ступенькам, как маленький веселый водопад. Амели вдруг перестала смеяться, выпрямилась.

— Боже, хватит, хватит воды! — прошептала она.

Но Бог ее не слышал. Вода все прибывала; она уже образовала огромную лужу на бетонном полу. Амели дрожала всем телом. Она так страстно желала воды, и вот ее желание исполнилось — но совсем не так, как она это себе представляла!

Тем временем проснулся Тис. Он сидел на матраце и, обхватив колени руками, мерно раскачивался взад-вперед. Амели лихорадочно соображала в поисках выхода. Она подошла к стеллажу и подергала его. Стеллаж хотя и был ржавым, но стоял крепко. Кран явно открыл тот, кто их здесь запер. Это помещение было расположено ниже остальной части подвала. В полу не было сточных отверстий, а узенькая щель, сквозь которую пробивался свет, находилась прямо под потолком. Если доступ воды не прекратится, то рано или поздно она затопит помещение и они потонут, как крысы! Амели затравленно озиралась. Черт побери! Она столько времени продержалась здесь, не умерла от голода и жажды и при этом не свихнулась — было бы глупо теперь позволить этой твари утопить их здесь, как слепых котят! Она склонилась к Тису и энергично потрясла его за плечо.

— Вставай! — резко сказала она. — Давай, Тис! Помоги мне положить матрац наверх, на стеллаж!

К ее удивлению, он перестал раскачиваться и встал. Совместными усилиями они взгромоздили тяжелый матрац на верх стеллажа. Может, вода не поднимется так высоко, тогда они будут здесь в безопасности. А с каждым часом вероятность того, что их наконец найдут, возрастала. Должна же текущая вода броситься кому-нибудь в глаза — соседям или кому-нибудь на насосной станции!

Амели первой осторожно вскарабкалась на стеллаж и протянула руку Тису. Хоть бы эта старая ржавая хреновина выдержала и не рухнула под их тяжестью! Тис устроился рядом с ней. Вода тем временем затопила пол и продолжала прибывать. Теперь им не оставалось ничего другого, как ждать. Амели осторожно подвинулась и вытянулась на матраце. В ней вдруг проснулся юмор висельника.

— Вот и загадывай после этого желания! — произнесла она, мрачно ухмыльнувшись. — Я в детстве мечтала иметь двухэтажную кровать. Вот и сбылась мечта!..

* * *

Беата Шнеебергер провела Боденштайна и Пию в столовую и усадила за массивный обеденный стол, рядом с мощной кафельной печью, излучавшей приятное тепло. Из множества маленьких комнат бывшего крестьянского дома новые хозяева сделали одно огромное помещение, оставив от разобранных стен лишь деревянные балки. В результате получилось нечто вроде современного и в то же время необыкновенно уютного «салона».

— Давайте подождем мужа, — сказала фрау Шнеебергер. — Я пока сделаю чай.

Она ушла в кухню, тоже открытую со всех сторон. Боденштайн и Пия переглянулись. В отличие от Вагнеров, которых смерть дочери сломала и уничтожила, супругам Шнеебергер, судя по всему, удалось, несмотря на кровоточащие раны, наладить новую жизнь. Дочери-близнецы, по-видимому, родились уже после трагедии.

Не прошло и пяти минут, как в столовую вошел высокий, худощавый, беловолосый мужчина в клетчатой рубашке и синих рабочих брюках. Альберт Шнеебергер протянул руку сначала Пии, потом Боденштайну. Он тоже был внешне спокоен и серьезен. Фрау Шнеебергер подала чай, и Боденштайн осторожно сообщил им подробности. Альберт Шнеебергер стоял за стулом жены, положив ей руки на плечи. К скорби на их лицах теперь примешалось выражение облегчения: они наконец-то дождались ясности об участи своего ребенка.

— А вы знаете, кто это сделал? — спросила Беата Шнеебергер.

— Нет, определенно мы пока еще не можем это сказать, — ответил Боденштайн. — Ясно только одно: что это был не Тобиас Сарториус.

— Значит, его осудили несправедливо?

— Да, похоже на то.

На несколько секунд воцарилось молчание. Альберт Шнеебергер задумчиво смотрел через огромное окно на дочерей, которые дружно чистили уже следующую лошадь.

— Я никак не могу себе простить, что позволил Терлиндену уговорить себя переехать в Альтенхайн… — сказал он вдруг. — У нас была квартира во Франкфурте, но мы подыскивали дом где-нибудь в сельской местности, потому что Штефани в большом городе легко могла попасть в дурную компанию.

— А откуда вы знали Терлиндена?

— Я, собственно, знал его старшего брата Вильгельма. Мы вместе учились, потом стали партнерами по бизнесу. После его смерти я познакомился с Клаудиусом. Я был его поставщиком. У нас с ним постепенно сложились отношения, которые я ошибочно принял за дружбу. Терлинден сдал нам дом у себя по соседству, он принадлежал ему. — Альберт Шнеебергер тяжело вздохнул и сел рядом с женой. — Я знал, что его очень привлекала моя фирма. Ноу-хау и наши патенты идеально вписывались в его концепцию и были ему нужны. Он тогда как раз превращал свою фирму в акционерное общество, чтобы выйти на биржу. И в какой-то момент предложил мне продать фирму. Кроме него было еще несколько покупателей, так что конкурентов у Терлиндена тогда хватало…

Он сделал паузу, отпил глоток чая.

— Потом пропала наша дочь… — продолжил он деловым тоном, хотя ему явно было тяжело вспоминать о тех страшных событиях. — Терлинден и его жена проявляли такое сочувствие и внимание. Настоящие друзья, думали мы. Я был не в состоянии заниматься делами. Мы всеми средствами искали Штефани, обращались к разным организациям, на радио, на телевидение. И когда Терлинден сделал мне очередное предложение, я согласился. Мне было уже наплевать на бизнес, я думал только о Штефани. Я все еще надеялся, что она найдется…

Он прочистил горло, с трудом сохраняя самообладание. Жена положила ладонь ему на руку и тихонько сжала ее.

— Мы договорились, что Терлинден ничего не будет менять в структуре предприятия и сохранит все рабочие места, — продолжил Альберт Шнеебергер после паузы. — Но он сделал все с точностью до наоборот. Он нашел слабый пункт в договорах, вышел на биржу, уничтожил мою фирму, продал все, что ему было не нужно, и уволил восемьдесят сотрудников из ста тридцати. Я уже ничего не мог сделать. Это было… ужасно! Уволенные — а я их всех хорошо знал — вдруг оказались безработными. Ничего этого не случилось бы, если бы у меня тогда голова не была занята совсем другим… — Он провел рукой по лицу. — Мы с Беатой решили уехать из Альтенхайна. Для нас было просто невыносимо жить рядом с этим… с этим человеком и постоянно ощущать всю его фальшь. Видеть, как он превратил весь свой персонал, всех сотрудников фирмы и всю деревню в своих подданных — и все это под девизом щедрости и отзывчивости!..

— Вы допускаете, что Терлинден мог что-то сделать с вашей дочерью, чтобы завладеть фирмой? — спросила Пия.

— Раз вы нашли… тело Штефани на его участке — вполне возможно. — Голос Шнеебергера дрогнул, он плотно сжал губы. — Честно говоря, мы с женой и тогда не очень-то верили в то, что это сделал Тобиас Сарториус. Но все эти улики, показания свидетелей… В конце концов, мы уже не знали, что и думать. Сначала мы подозревали Тиса. Он ходил за Штефани по пятам, как тень… — Шнеебергер беспомощно пожал плечами. — Я не знаю, мог ли Терлинден действительно дойти до такого… Но он, не моргнув глазом, воспользовался нашим горем. Это страшный человек, лжец, каких свет не видывал, начисто лишенный совести. Для достижения своих целей он в буквальном смысле слова шагает по трупам…

* * *

Зазвонил мобильный телефон Боденштайна. За рулем была Пия, поэтому Боденштайн мог ответить на звонок. Он не посмотрел на дисплей и вздрогнул, неожиданно услышав голос Козимы.

— Нам надо поговорить, — сказала она. — Нормально, без эмоций.

— У меня сейчас нет времени, я на допросе. Позвоню позже, — ответил он и отключился, даже не попрощавшись.

Такого он себе еще никогда не позволял.

Они тем временем покинули долину, приветливый солнечный свет мгновенно погас, словно кто-то нажал на кнопку; их опять окутал мрачный, серый туман. Они молча ехали по Гласхюттену.

— Что бы ты сделала на моем месте? — неожиданно спросил Боденштайн.

Пия ответила не сразу. Она вспомнила собственные чувства, которые испытала, узнав о романе Хеннинга с прокуроршей Валери Лёблих. И это несмотря на то, что они к тому моменту уже более года жили раздельно. Но Хеннинг все упорно отрицал, пока Пия не застукала его с Лёблих, так сказать, на месте преступления. Даже если бы их брак не был к тому времени уже прошедшим этапом, он в любом случае на этом бы и закончился. На месте Боденштайна она бы уже никогда не смогла верить Козиме — слишком уж некрасиво та его обманула. Да и роман — это все же не «прыжок в сторону», который при определенных обстоятельствах еще можно было бы простить.

— Тебе надо с ней поговорить, — сказала она наконец. — У вас как-никак маленький ребенок. Да и двадцать пять лет совместной жизни тоже так просто не перечеркнешь…

— Отличный совет! — иронически произнес Боденштайн. — Спасибо! А что ты думаешь на самом деле?

— Честно?

— Ну конечно. Иначе я бы тебя и не спрашивал.

Пия сделала глубокий вдох.

— Если чашка разбилась, то она разбилась. И даже если ее склеить, она все равно будет разбитой чашкой… — сказала она. — Это мое мнение. Мне очень жаль, если ты ожидал другого ответа.

— Нет, другого ответа я не ожидал… — К ее удивлению, Боденштайн даже улыбнулся, хотя это была далеко не самая счастливая улыбка в его жизни. — Я всегда высоко ценил твою искренность.

Его телефон опять зазвонил. На этот раз он посмотрел на дисплей, чтобы избежать еще одного сюрприза.

— Это Остерманн, — сообщил он и нажал на кнопку «ответить».

Послушав несколько секунд, он сказал:

— Позвоните фрау Энгель. Я хочу, чтобы она присутствовала при нашей беседе.

— Тобиас? — спросила Пия.

— Нет, — ответил Боденштайн и облегченно вздохнул. — Господин министр культуры наконец соизволил всплыть на поверхность и ожидает нас в обществе своего адвоката.

* * *

Они остановились перед дверью комнаты для допросов, куда Боденштайн приказал провести Грегора Лаутербаха и его адвоката, чтобы обсудить тактику. Боденштайн не желал никакой «дружеской непринужденной» атмосферы. Лаутербах должен был сразу же уяснить себе, что никакого особого отношения к нему не будет.

— Как вы намерены построить допрос? — поинтересовалась криминальрат доктор Энгель.

— Я буду говорить с ним предельно жестко, — ответил Боденштайн. — Мы больше не можем терять время. Прошла уже неделя, с тех пор как пропала Амели, и если мы хотим найти ее живой, мы должны отбросить все дипломатические ужимки и прыжки!

Николь Энгель кивнула. Они вошли в комнату с голыми стенами, одной из которых служило огромное зеркальное стекло. В центре, у стола, сидели министр культуры Лаутербах и его адвокат, который был хорошо знаком Пии и Боденштайну и не внушал им ни малейшей симпатии. Доктор Андерс защищал исключительно высокопоставленных лиц, замешанных в делах об убийствах. Он не боялся проигрывать процессы: главное для него было, чтобы его имя фигурировало в прессе и его дела рассматривались в федеральной судебной палате.

Грегор Лаутербах понял серьезность ситуации и всем своим видом выражал готовность помочь следствию. Бледный и усталый, он тихим голосом рассказал, что произошло вечером шестого сентября 1997 года. Он встретился со Штефани Шнеебергер в сарае Сарториусов, чтобы объяснить ей, что не намерен вступать в любовную связь со своей ученицей. После этого он отправился домой.

— На следующий день я узнал, что Штефани и Лаура Вагнер пропали. Кто-то позвонил нам и сказал, что полиция подозревает в убийстве обеих девушек друга Штефани, Тобиаса Сарториуса. Моя жена обнаружила в нашем контейнере для мусора окровавленный домкрат. Я рассказал ей, что имел со Штефани серьезный разговор, потому что она весь вечер на Кирмесе приставала ко мне со своими домогательствами. Мы оба поняли, что это Тобиас бросил домкрат в наш контейнер, после того как в припадке ярости убил им Штефани. Даниэла, не желая, чтобы обо мне пошли ненужные разговоры, посоветовала мне где-нибудь закопать этот домкрат. Не знаю, зачем я это сделал — какое-то минутное помешательство! — но я бросил домкрат в навозную яму Сарториусов.

Боденштайн, Пия и Николь Энгель слушали молча. Доктор Андерс тоже не произносил ни слова. Скрестив руки на груди и выпятив губы, он безучастно смотрел на зеркальную стену.

— Я… я был убежден, что это Тобиас убил Штефани, — продолжал Лаутербах. — Он видел нас вместе, а потом она еще и объявила ему, что между ними все кончено. Бросив домкрат в наш мусорный контейнер, он хотел навести подозрение на меня. Из мести.

— Вы лжете! — произнес Боденштайн, глядя на него в упор.

— Нет, я не лгу… — Лаутербах судорожно сглотнул.

Его взгляд скользнул в сторону адвоката, но тот все еще был погружен в созерцание собственного отражения в стекле.

— Следствием установлено, что Тобиас Сарториус не имеет никакого отношения к убийству Лауры Вагнер. — Боденштайн говорил в непривычной для себя жесткой манере. — Кроме того, мы нашли мумифицированный труп Штефани. Мы затребовали со склада вещественных доказательств домкрат и отправили его в лабораторию. На нем еще можно идентифицировать отпечатки пальцев. И наконец, патологоанатомы обнаружили во влагалище трупа следы чужой ДНК. Если выяснится, что это ваша ДНК, то вас ждут большие неприятности, господин Лаутербах.

Грегор Лаутербах нервно заерзал на стуле, провел языком по губам.

— Сколько лет было тогда Штефани? — спросил Боденштайн.

— Семнадцать.

— А вам?

— Двадцать семь… — ответил Лаутербах уже почти шепотом. Его бледные щеки побагровели. Он опустил голову.

— Вы имели половые сношения со Штефани Шнеебергер шестого сентября тысяча девятьсот девяносто седьмого года или нет?

Лаутербах словно впал в ступор.

— Да это же чистый блеф! — вмешался наконец доктор Андерс. — Девушка могла в тот вечер иметь половые сношения с кем угодно.

— Во что вы были одеты вечером шестого сентября тысяча девятьсот девяносто седьмого года? — продолжал Боденштайн, игнорировав его замечание и не сводя глаз с Лаутербаха.

Тот посмотрел на него и пожал плечами.

— Я вам напомню, если вы забыли: на вас были джинсы, голубая рубашка, под ней зеленая фирменная футболка с символикой Кирмеса и светло-коричневые ботинки.

— Какое это имеет отношение к делу? — спросил адвокат.

— Вот, смотрите! — Боденштайн по-прежнему не обращал внимания на реплики Андерса. Он вынул из папки распечатанные копии картин Тиса и положил их одну за другой перед Лаутербахом. — Эти картины нарисовал Тис. Он был очевидцем обоих убийств, и вот это все — его свидетельские показания. — Как вы думаете, кто это? — спросил он, ткнув пальцем в одну из фигур.

Лаутербах посмотрел на картины и пожал плечами.

— Это вы, господин Лаутербах. Вы целовались со Штефани Шнеебергер перед сараем, а потом вы имели с ней секс.

— Нет… — пробормотал Лаутербах, побелев. — Нет-нет, это неправда, поверьте мне!

— Вы были ее учителем, — продолжал Боденштайн. — Штефани находилась в положении зависимости от вас. То, что вы сделали, является уголовно наказуемым деянием. Когда вы это осознали, вы поняли, что Штефани представляет собой серьезную угрозу для вас, потому что может проболтаться. Учитель, который спит со своей несовершеннолетней ученицей, — это был бы конец вашей карьеры.

Грегор Лаутербах покачал головой.

— Вы убили Штефани, бросили домкрат в навозную яму и пошли домой. Там вы во всем признались своей жене, и та посоветовала вам держать язык за зубами. Ваши расчеты оправдались. Но не совсем. Полиция и в самом деле приняла Тобиаса за убийцу, его арестовали и осудили. Осталась лишь одна маленькая проблема: труп Штефани исчез. Кто-то видел все, что произошло между вами и Штефани.

Лаутербах все еще качал головой как заведенный.

— Вы предположили, что это был Тис Терлинден. Чтобы заставить его молчать, ваша жена — лечащий врач Тиса — запугивала его и накачивала сильнодействующими транквилизаторами и наркотиками. И все шло гладко. Одиннадцать лет. Пока Тобиас Сарториус не вышел из тюрьмы. Вы узнали от своего знакомого, Андреаса Хассе, сотрудника отдела по борьбе с особо тяжкими преступлениями, о том, что мы заинтересовались этим делом. И вы попросили его выкрасть из дела соответствующие протоколы допросов.

— Это неправда, — хриплым шепотом произнес Лаутербах. На лбу у него блестели капли пота.

— Нет, правда, — вступила Пия. — Хассе уже во всем признался и был уволен со службы. Кстати, если бы вы этого не сделали, вы бы сейчас здесь не сидели.

— Послушайте, я не понимаю, что происходит! — вмешался доктор Андерс. — Даже если бы мой мандант и спал со своей ученицей — срок давности за это уже давно истек.

— Но не за убийство.

— Я не убивал Штефани!

— Почему же вы уговорили господина Хассе уничтожить протоколы допросов?

— Потому что… потому что я… я не хотел, чтобы мое имя склоняли на всех углах… — Он так вспотел, что пот уже струился у него по щекам. — Я могу попросить глоток воды?

Николь Энгель молча встала, вышла из комнаты и через минуту вернулась с бутылкой воды и стаканом. Поставив все это перед Лаутербахом, она опять села. Лаутербах отвинтил пробку, налил полный стакан и залпом выпил.

— Где Амели Фрёлих? — спросила Пия. — И где Тис Терлинден?

— Откуда я могу знать?

— Вы знали, что Тис все видел, — продолжала Пия. — Кроме того, вам стало известно, что Амели интересовалась теми сентябрьскими событиями тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Они оба представляли для вас серьезную опасность. Сама собой напрашивается мысль о том, что вы причастны к их исчезновению. В тот момент, когда пропала Амели, вы и Терлинден были именно там, где ее видели в последний раз.

В ярком свете неоновых ламп Лаутербах был похож на зомби. Его лицо блестело от пота, он нервно тер ладони о ляжки, пока адвокат не взял его за локоть.

— Господин Лаутербах… — Боденштайн встал и, опершись ладонями на стол, подался вперед. Его угрожающий тон произвел нужное действие. — Мы сравним вашу ДНК с ДНК, обнаруженной во влагалище Штефани Шнеебергер. Если они совпадут, вам придется отвечать перед законом за совращение несовершеннолетней — что бы тут ни говорил ваш адвокат о сроке давности! Вопрос о вашем дальнейшем пребывании на посту министра культуры становится чисто риторическим. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы вы предстали перед судом. Можете даже не сомневаться! Что с вами сделает пресса, когда узнает, что из-за вашего молчания молодой человек, к тому же ваш бывший ученик, просидел десять лет в тюрьме, будучи невиновным, — это, я надеюсь, вам объяснять не надо!

Он умолк, предоставив Лаутербаху как следует прочувствовать смысл сказанного. Тот дрожал всем телом. Чего он, интересно, боялся больше — возможного наказания или общественной казни через всеобщую огласку?

— Даю вам последний шанс, — произнес Боденштайн спокойным голосом. — Я готов отказаться от передачи материалов по вашему делу в прокуратуру, если вы поможете нам отыскать Амели и Тиса. Подумайте об этом и посоветуйтесь с вашим адвокатом. А мы пока сделаем перерыв. На десять минут.

* * *

— Скотина! — произнесла Пия, с ненавистью глядя на Лаутербаха сквозь зеркальное стекло. — Это его рук дело. Это он убил Штефани. А теперь добрался и до Амели, я уверена!

Им не было слышно, о чем Лаутербах говорил с адвокатом, потому что доктор Андерс настоял на том, чтобы они выключили микрофон.

— Вместе с Терлинденом… — Боденштайн задумчиво потер лоб и отпил глоток воды из стакана. — Но откуда он мог узнать, что Амели что-то раскопала?

— Представления не имею. — Пия пожала плечами. — Может, Амели рассказала о картинах Терлиндену? Да нет, вряд ли.

— Я тоже так думаю. Не хватает еще одного звена. Должно было произойти что-то такое, что испугало Лаутербаха.

— Может, Хассе? — подала голос Николь Энгель.

— Нет, он ничего не знал о картинах, — возразила Пия. — Мы же нашли их, когда его уже не было.

— Хм. Тогда действительно не хватает одного звена.

— Минутку, — сказал Боденштайн. — А как насчет Нади фон Бредо? Она присутствовала при изнасиловании Лауры. И изображена на одной из картин со Штефани и Лаутербахом, на заднем плане.

Николь Энгель и Пия вопросительно посмотрели на него.

— А что, если она все это время была во дворе? Она не поехала с парнями прятать Лауру. И она знала о картинах. Ей рассказал о них Тобиас!

Энгель и Пия одновременно поняли, что имеет в виду Боденштайн. Возможно, Надя фон Бредо шантажировала Лаутербаха и заставила его действовать.

— Пошли! — Боденштайн бросил пластмассовый стаканчик в мусорное ведро. — Этим мы его и прижмем.

* * *

Вода прибывала. Сантиметр за сантиметром. В последних отблесках дневного света Амели увидела, что она была уже на уровне третьей ступеньки. Ее попытка остановить доступ воды в помещение с помощью толстого шерстяного одеяла не увенчалась успехом: его вскоре смыло напором. Теперь в подвале опять царила кромешная тьма, но она слышала непрекращающийся шум воды. Она попробовала высчитать, когда вода достигнет верха полки, но у нее ничего не получилось. Тис лежал рядом с ней, она чувствовала, как поднимается и опускается его грудь. Время от времени он надсадно кашлял. У него явно была температура, об этом говорила его горячая кожа. Холод и сырость в этой дыре доконают его. Амели вспомнила, что, когда они в последний раз виделись с ним, он уже выглядел больным. Как он это все перенесет? Он же такой чувствительный! Она несколько раз пыталась заговорить с ним, но он не отвечал.

— Тис! — прошептала она. У нее так стучали зубы, что ей трудно было даже открыть рот. — Тис! Скажи что-нибудь!

Тишина. И ее вдруг окончательно покинуло мужество. Железное самообладание, которое помогло ей не свихнуться в темноте за все дни и ночи, что она провела здесь, иссякло. Она отчаянно заплакала. Надежды больше не было. Здесь она и умрет, захлебнется, как слепой котенок! Белоснежку тоже так и не нашли. Почему же ей должно повезти больше? Страх сдавил ей горло.

Вдруг она вздрогнула. Она спиной почувствовала прикосновение. Тис обнял ее и притянул к себе.

— Не плачь, Амели… — прошептал он ей на ухо. — Не плачь… Я же с тобой.

* * *

— Как вы узнали о существовании этих картин?

Боденштайн не стал тратить время на предисловия. Зорким глазом он точно оценил состояние Грегора Лаутербаха. Господин министр не отличался силой духа, и немного давления на него не замедлит принести желаемые плоды. После стрессов, перенесенных им за последние дни, он долго не продержится.

— Я получил несколько анонимных писем и мейлов… — ответил Лаутербах и слабым жестом остановил адвоката, который хотел что-то возразить. — В тот вечер я потерял в сарае свои ключи, и в одном из писем была фотография этой связки ключей. Мне стало ясно, что кто-то видел, как мы со Штефани…

— Что — со Штефани?

— Ну вы же знаете… — Лаутербах поднял глаза, и Боденштайн не прочел в них ничего, кроме жалости к самому себе. — Штефани давно провоцировала меня! — произнес он плаксивым голосом. — Я не хотел… вступать с ней… в половую связь, но она так настойчиво приставала ко мне, что… в какой-то момент у меня просто не осталось выбора…

Боденштайн молча ждал, когда Лаутербах продолжит.

— Когда я… когда я заметил, что потерял ключи, я стал их искать. Моя жена оторвала бы мне голову — в этой связке были и ключи от ее клиники!

Он поднял голову в ожидании сочувствия. Боденштайну пришлось сделать над собой усилие, чтобы спрятать брезгливое презрение за маской равнодушия.

— Но Штефани сказала, чтобы я лучше уходил. Она обещала найти ключи и позже принести их мне…

— И вы так и сделали?

— Да, я пошел домой.

Боденштайн решил пока обойти этот момент.

— Значит, вы получали письма и мейлы, — сказал он. — О чем в них шла речь?

— О том, что Тис все видел. И что полиция ничего не узнает, если я и дальше буду молчать.

— О чем вы должны были молчать?

Лаутербах пожал плечами и покачал головой.

— А кто, по-вашему, мог писать вам эти письма?

Тот снова беспомощно пожал плечами.

— Но должны же у вас быть какие-то подозрения или предположения! Господин Лаутербах! — Боденштайн опять перегнулся через стол. — Напоминаю: молчание для вас сейчас — не самый лучший выход из положения!

— Но я действительно не знаю, кто это мог быть! — с неподдельным отчаянием в голосе воскликнул Лаутербах. Загнанный в угол, один на один с опасностью, он проявил свою истинную сущность: слабый человек, который, лишившись поддержки жены, мгновенно превратился в беспомощное, бесхребетное существо. — Я вообще больше ничего не знаю! Моя жена сказала, что есть якобы какие-то картины… Но Тис вряд ли мог писать какие бы то ни было письма или мейлы.

— Когда она вам это сказала?

— Не помню. — Лаутербах подпер лоб руками, покачал головой. — Недавно, но не помню, когда именно.

— Постарайтесь вспомнить, — наседал на него Боденштайн. — До или после исчезновения Амели? И откуда она сама об этом узнала? Кто ей мог об этом рассказать?

— О господи! Я не знаю! — простонал Лаутербах. — Я действительно не знаю!

— Подумайте! — Боденштайн откинулся на спинку стула. — В ту субботу, когда пропала Амели, вы вместе с женой и супругами Терлинден ужинали в «Эбони-клаб» во Франкфурте. Ваша жена и Кристина Терлинден в половине десятого отправились домой, а вы поехали с Терлинденом. Что вы делали после того, как покинули «Эбони-клаб»?

Лаутербах лихорадочно соображал, явно пораженный тем, что полиции известно гораздо больше, чем он предполагал.

— Да, по-моему, жена рассказала мне об этом по дороге во Франкфурт. Она сказала, что Тис дал соседской девушке какие-то картины, на которых якобы изображен я, — с неохотой сообщил он. — Она узнала об этом по телефону — ей позвонила какая-то незнакомка. Потом у нас уже не было возможности поговорить об этом. Даниэла и Кристина уехали в половине десятого. Я спросил Андреаса Ягельски про Амели Фрёлих… Я знал, что она работает официанткой в «Черном коне». Ягельски позвонил своей жене, и та сказала, что Амели как раз на работе. Мы с Клаудиусом поехали в Альтенхайн и стали ждать ее на автостоянке перед «Черным конем». Но она не выходила.

— А что вам было нужно от Амели?

— Я хотел спросить, не она ли писала все эти письма и мейлы.

— И что же? Это была она?

— Я так и не смог ее спросить. Мы ждали в машине, было уже часов одиннадцать или полдвенадцатого. Тут вдруг появилась Натали. Я имею в виду Надя. Ее теперь зовут Надя фон Бредо…

Боденштайн и Пия переглянулись.

— Она ходила взад-вперед по стоянке, — продолжал Лаутербах. — Потом посмотрела в кусты и пошла к остановке. Только тогда мы заметили, что там сидел какой-то мужчина. Надя попыталась разбудить его, но у нее ничего не получилось. В конце концов она уехала. Клаудиус позвонил по мобильному телефону в «Черного коня» и спросил про Амели, но фрау Ягельски сказала, что та давно уже ушла. После этого мы с Клаудиусом поехали в его офис. Он опасался, что полиция вскоре начнет совать нос в его дела. А обыск ему был совершенно ни к чему, поэтому он решил забрать из своего кабинета и припрятать кое-какие опасные бумаги.

— Что за бумаги? — спросил Боденштайн.

Лаутербах немного покочевряжился, но потом все рассказал. Клаудиус Терлинден много лет делал свои дела с помощью взяток, причем в огромных размерах. Он никогда не бедствовал, но по-настоящему большие деньги пришли к нему лишь в конце девяностых годов, когда он серьезно расширил свой бизнес и вышел на биржу. Тем самым он добился большого влияния в экономике и политике. Свои крупнейшие сделки он провернул со странами, против которых официально были введены экономические санкции, например с Ираном и Северной Кореей.

— Вот эти бумаги он и решил в тот вечер перевезти в надежное место, — закончил Лаутербах. Теперь, когда дело не касалось его лично, к нему вновь вернулись спокойствие и уверенность. — А так как он не хотел их уничтожать, мы отвезли их в мою квартиру в Идштайн.

— Так-так…

— К пропаже Амели или Тиса я не имею никакого отношения, — заверил он. — И я никого не убивал.

— Это мы еще проверим, — Боденштайн собрал распечатки картин и положил их обратно в папку. — Вы можете пока вернуться домой. Но с этой минуты вы находитесь под наблюдением и ваш телефон прослушивается. Кроме того, я прошу вас постоянно быть на связи. Дайте мне на всякий случай знать, если соберетесь покинуть вашу квартиру.

Лаутербах покорно кивнул.

— Вы можете хотя бы какое-то время не информировать прессу?

— Этого я вам при всем желании обещать не могу. — Боденштайн протянул руку. — Будьте любезны, ключи от вашей квартиры в Идштайне!

Воскресенье, 23 ноября 2008 года

Пии так и не удалось поспать в эту ночь. В 5.15, когда позвонили сотрудники службы наружного наблюдения, она была уже на ногах. Надя фон Бредо только что вернулась в свою квартиру в Западной гавани во Франкфурте. Одна.

— Сейчас буду, — сказала Пия. — Ждите меня.

Она бросила охапку сена, которую зажала под мышкой, через дверь стойла и сунула мобильный телефон в карман. Уснуть ей не дали не только неотступные мысли о расследовании. Завтра в 15.30 ей предстояла встреча с членом франкфуртской строительной комиссии в Биркенхофе. Если распоряжение о сносе дома не отменят, они с Кристофом и животными в ближайшее время окажутся на улице.

Кристоф в последние дни вплотную занимался этим вопросом, и его оптимизм быстро улетучился. Продавец Биркенхофа утаил от Пии, что на участке, на котором стоял дом, строительство вообще было запрещено из-за высоковольтной линии электропередач. Его отец когда-то после войны построил здесь сарай и с годами без всякого разрешения расширил и надстроил его. Шестьдесят лет никому до этого не было дела, пока она, ничего не подозревая, не подала заявку на разрешение на перестройку.

Пия быстро покормила кур, потом позвонила Боденштайну. Не дозвонившись, она отправила ему эсэмэску и задумчиво пошла в дом, который вдруг показался ей чужим. Она на цыпочках пробралась в спальню.

— Ты что, уезжаешь? — спросил Кристоф.

— Да. Я тебя разбудила?

Она включила свет.

— Да нет, я тоже не мог уснуть. — Он смотрел на нее, подперев голову рукой. — Полночи ломал себе голову, что нам делать, если они и в самом деле от нас не отстанут.

— Я тоже. — Пия присела на край кровати. — В любом случае я подам в суд на этих ублюдков, которые мне продали усадьбу. Они сознательно и намеренно ввели меня в заблуждение, это же факт!

— Это будет не так-то просто доказать, — заметил Кристоф. — Я сегодня посоветуюсь с одним другом, который разбирается в таких вещах. А пока давай ничего не будем предпринимать.

Пия вздохнула.

— Я так рада, что у меня есть ты… — тихо произнесла она. — Не знаю, что бы я сейчас без тебя делала.

— Если бы я не появился в твоей жизни, ты бы никогда не подала эту заявку на строительство и ничего бы не было. — Кристоф криво ухмыльнулся. — Ладно, не вешай нос. Работай спокойно, а я займусь этим делом, хорошо?

— Хорошо. — Пия заставила себя улыбнуться. Потом наклонилась к Кристофу и поцеловала его. — Представления не имею, когда я сегодня вернусь домой…

— Обо мне не беспокойся, — улыбнулся в ответ Кристоф. — У меня сегодня дежурство в зоопарке.

* * *

Он узнал знакомую фигуру еще издалека. Она стояла в свете фонаря на автостоянке рядом с его машиной. Ее рыжие волосы были единственным цветным пятном на фоне туманной мглы. Боденштайн помедлил немного, потом решительно направился к ней. Козима была не той женщиной, от которой можно отделаться, всего лишь бросив трубку телефона. Он, собственно, должен был предвидеть, что рано или поздно она его где-нибудь поймает. Но он был настолько поглощен расследованием, что оказался неподготовленным к такой встрече.

— Чего ты хочешь? — спросил он неприветливо. — У меня сейчас нет времени.

— Ты же не перезвонил, — ответила Козима. — А мне надо с тобой поговорить.

— Вот как? С чего это вдруг? — Он остановился перед ней и посмотрел на ее бледное, но спокойное лицо. Сердце у него колотилось, ему лишь с трудом удавалось сохранять спокойствие. — Столько времени у тебя не было такой потребности. Говори со своим русским другом, если тебе приспичило с кем-нибудь поговорить.

Он достал ключи от машины, но она не собиралась отступать и встала перед дверцей.

— Я хочу тебе объяснить… — начала она, но Боденштайн не дал ей договорить. Он всю ночь не спал, а сейчас ему срочно нужно было ехать — не самые благоприятные предпосылки для такого важного разговора.

— Я не хочу ничего этого слышать! И у меня действительно нет времени.

— Оливер, поверь мне, я не хотела причинить тебе боль! — Козима протянула к нему руку, но тут же опустила ее, потому что он отстранился. Ее дыхание белым облаком клубилось в морозном воздухе. — Я не думала, что дело зайдет так далеко, но…

— Перестань! — вдруг закричал он. — Ты причинила мне боль! Такую боль, какой мне никто еще никогда не причинял! Я не хочу слышать никакие извинения и оправдания, потому что, что бы ты ни сказала, ты уже все равно все разрушила! Все!

Козима молчала.

— Одному богу известно, сколько раз ты мне еще изменяла, так же привычно, как и врала мне! — продолжал он, стиснув зубы. — И чем ты там занималась в своих путешествиях! В скольких постелях ты валялась, пока твой наивный, доверчивый муж, как образцовый бюргер, сидел дома с детьми и ждал тебя! Может, ты даже смеялась надо мной, над моей глупой доверчивостью!

Слова хлынули из его оскорбленной души, как ядовитая лава; наконец-то он дал волю накопившимся чувствам. Козима невозмутимо слушала, не пытаясь остановить этот огнедышащий поток.

— София, скорее всего, вообще не мой ребенок, ее папаша — какой-нибудь из твоих косматых, пустых киношников, с которыми ты так любишь общаться!

Он умолк, почувствовав чудовищность этого обвинения. Но было поздно, его уже нельзя было взять назад.

— Я был на триста процентов уверен в нашем браке! — проговорил он сдавленным голосом. — А ты мне врала и изменяла. Я больше никогда не смогу верить тебе.

Козима расправила плечи.

— Да, с моей стороны наивно было ожидать от тебя другой реакции, — ответила она холодно. — Ты, как всегда, уверен в своей правоте и не признаешь никаких компромиссов. Ты все видишь только со своей эгоистической колокольни.

— А с какой еще колокольни я должен это видеть? С колокольни твоего русского любовника, да? — Он сердито фыркнул. — Если кто-то из нас и эгоист, то это ты! Ты двадцать лет не спрашивала моего мнения и неделями пропадала по своим творческим делам. И я с этим мирился, потому что твоя работа — это часть тебя. Потом ты забеременела, не удосужившись поинтересоваться, хочу я еще одного ребенка или нет. Ты сама все решила за нас обоих и поставила меня перед свершившимся фактом. При этом ты прекрасно знала, что, имея маленького ребенка, ты уже не сможешь так лихо мотаться по всему свету. Потом ты от скуки заводишь себе роман, а теперь упрекаешь меня в эгоизме?.. Это было бы смешно, если бы не было так грустно!

— Когда Лоренц и Рози были маленькими, я, несмотря на это, могла работать. Потому что ты тоже иногда брал на себя ответственность за то, что происходит в семье… — возразила Козима. — Но я пришла сюда не для того, чтобы дискутировать с тобой. Что случилось, то случилось. Я совершила большую ошибку, но не собираюсь посыпать голову пеплом и падать перед тобой на колени, чтобы ты меня простил…

— Зачем же ты пришла?

Его мобильный телефон звонил и вибрировал, но он не обращал на него внимания.

— После Рождества я на месяц уезжаю. Буду сопровождать экспедицию Гаврилова по Северному морскому пути. И тебе придется на это время взять на себя заботу о Софии.

Боденштайн молча уставился на жену с таким выражением, как будто она только что дала ему пощечину. Значит, Козима пришла не для того, чтобы просить у него прощения, нет, она уже давно приняла решение относительно своего будущего, в котором ему, очевидно, отводится роль бебиситтера, не более того.

— Я надеюсь, ты шутишь?.. — почти шепотом произнес он.

— Нисколько. Договор я подписала уже давно. Я знала, что тебе это не понравится. — Она пожала плечами. — Мне жаль, что все так получилось, честное слово. Но я в последние месяцы много думала. Я до конца жизни не прощу себе, если не сделаю этот фильм…

Она продолжала говорить, но смысл ее слов уже не доходил до его сознания. Самое главное он понял: она внутренне уже покинула его, сбросила с себя груз их совместной жизни. В сущности, он никогда не был уверен в ней. Все эти годы он думал, что абсолютное несходство их характеров и придает их отношениям особую прелесть, что в нем-то и заключается вся соль, и только теперь понял, что они просто не подходят друг другу. Его сердце болезненно сжалось.

И сейчас она сделала то же, что и всегда: она приняла решение, с которым ему надлежало смириться. Это она задавала направление их жизни. Это на ее деньги они купили участок и построили дом в Келькхайме. Ему такие проекты были не по карману. Мысль об этом причиняла боль, но в это мрачное ноябрьское утро он в первый раз увидел в Козиме не красивую, уверенную в себе привлекательную спутницу жизни, а просто женщину, которая шла к своим целям, не считаясь ни с кем и ни с чем. Каким слепцом и глупцом он был все это время!

Кровь шумела у него в ушах. Козима замолчала и спокойно смотрела на него, словно ожидала ответа. Он заморгал, пытаясь разогнать туман перед глазами, в котором расплывались ее лицо, машина, стоянка… Она уйдет, уйдет с другим мужчиной. Она начнет другую жизнь, в которой ему нет места. В нем вдруг вспыхнули ревность и неукротимая злость. Он шагнул к ней, схватил ее за руку. Она испуганно отшатнулась, но он сжал ее запястье, как в тисках. Ее холодная невозмутимость мгновенно исчезла, она в ужасе распахнула глаза и открыла рот, чтобы закричать.

* * *

В половине седьмого Пия приняла решение войти в квартиру Нади фон Бредо без Боденштайна. Тот не отвечал ни на звонки, ни на эсэмэс. Когда она хотела нажать на кнопку звонка, дверь открылась и из дома вышел мужчина. Пия и двое коллег в штатском, следившие за домом, прошли мимо него внутрь.

— Стоп! — Мужчина лет пятидесяти пяти с сединой на висках преградил им дорогу. — Здесь не проходной двор! Вы к кому?

— Не ваше дело, — грубо ответила Пия.

— Еще как мое! — Мужчина встал перед лифтом и, скрестив руки на груди, вызывающе посмотрел на них. — Я председатель совета владельцев квартир этого дома. Вход сюда разрешен только жильцам и их гостям.

— Мы из полиции.

— Что вы говорите! А удостоверение у вас имеется?

Пия уже закипала от злости. Она достала свое удостоверение и, сунув его под нос председателю, молча пошла в сторону лестницы.

— Ты останешься здесь, — сказала она одному из коллег, а мы поднимемся наверх.

Не успели они нажать на кнопку звонка, как дверь пентхауса открылась и на пороге показалась Надя фон Бредо. На ее лице промелькнуло выражение испуга.

— Я же вам сказала, чтобы вы ждали внизу! — не очень-то приветливо произнесла она. — Но раз уж вы здесь, то можете взять чемоданы.

— Вы уезжаете? — Пия поняла, что Надя фон Бредо не узнала ее и приняла за таксистку. — Вы ведь только что вернулись домой…

— Какое вам до этого дело? — раздраженно ответила та.

— Боюсь, что мне есть до этого дело. — Пия показала ей свое удостоверение. — Пия Кирххоф, уголовная полиция Хофхайм.

Надя фон Бредо смерила ее мрачным взглядом и выпятила нижнюю губу. На ней были темно-коричневая куртка «Велленштейн» с меховым воротником, джинсы и сапоги. Волосы она стянула на затылке в тугой узел. Даже обильный макияж не мог скрыть тени под ее покрасневшими глазами.

— Вы пришли не вовремя. Мне нужно срочно в аэропорт.

— Значит, вам придется отложить ваш полет. У меня к вам несколько вопросов.

— У меня нет времени на разговоры. — Она нажала на кнопку вызова лифта.

— Где вы были? — спросила Пия.

— Уезжала на пару дней.

— Понятно. А где Тобиас Сарториус?

Надя фон Бредо изумленно уставилась на Пию своими зелеными глазами.

— А я-то откуда знаю?

Ее удивление казалось естественным, но она не случайно была одной из самых высокооплачиваемых актрис Германии.

— Вы уехали с ним после похорон Лауры Вагнер в неизвестном направлении, вместо того чтобы привезти его к нам для дачи показаний.

— Кто это вам сказал?

— Отец Тобиаса. Итак?

Подъехал лифт, дверь открылась.

Надя фон Бредо повернулась к Пии и насмешливо улыбнулась.

— Ну мало ли что там мог выдумать старик! — Она обратилась к коллеге Пии: — Моя полиция — мой друг и помощник…[30] Вы не поможете мне внести мой багаж в лифт?

Когда тот и в самом деле собрался исполнить ее просьбу, у Пии лопнуло терпение.

— Где Амели? Что вы сделали с девушкой?

— Я?.. — Надя фон Бредо удивленно раскрыла глаза. — Ничего! Почему это я должна была с ней что-то сделать?

— Потому что Тис дал Амели картины, неопровержимо доказывающие, что вы не только присутствовали при изнасиловании Лауры Вагнер, но и стали свидетельницей полового акта Грегора Лаутербаха и Штефани Шнеебергер в сарае Сарториусов. После этого вы убили Штефани домкратом.

К изумлению Пии, Надя фон Бредо вдруг расхохоталась.

— Кто вам рассказал эту чушь?

Пия с трудом сдержалась, чтобы не влепить ей пару пощечин.

— Ваши друзья Йорг, Феликс и Михаэль дали признательные показания, — ответила она. — Лаура Вагнер была еще жива, когда вы поручили этой троице увезти ее подальше и спрятать. Вы опасались, что Амели благодаря этим картинам узнала правду о тех событиях. Поэтому у вас был серьезный мотив устранить ее как опасного свидетеля.

— Боже! Да такой бред не способны выдумать даже сценаристы! — Надя фон Бредо оставалась невозмутимой. — Я эту Амели видела один раз в жизни и представления не имею, где она может быть.

— Вы лжете. Вы были в субботу на автостоянке перед «Черным конем» и бросили рюкзак Амели в кусты.

— Да что вы говорите! В самом деле? — Надя фон Бредо смотрела на Пию, подняв брови, с выражением невыносимой скуки. — И кто это утверждает?

— Вас видели там.

— Я, конечно, кое-что умею, — ответила Надя фон Бредо с сарказмом. — Но быть одновременно в двух местах — этому я пока еще не научилась. В субботу я была в Гамбурге, и у меня есть свидетели.

— Кто именно?

— Я могу дать вам фамилии и номера телефонов.

— Что вы делали в Гамбурге?

— Работала.

— Это неправда. Ваш менеджер сказал, что у вас в тот вечер не было съемок.

Надя фон Бредо посмотрела на часы и изобразила на лице выражение досады по поводу этой глупой потери времени.

— Я была в Гамбурге и вместе со своим коллегой Торстеном Готтвальдом на глазах приблизительно четырехсот гостей вела гала-концерт, который записывало НДР,[31] — сказала она. — Не могу дать вам телефоны всех присутствовавших, но номер режиссера, Торстена и еще нескольких человек — пожалуйста! Этого достаточно в качестве доказательства, что я в указанное время не могла разгуливать по автостоянке в Альтенхайне?

— Приберегите ваш сарказм для другого случая! — резко ответила Пия. — А пока выберите один из двух чемоданов, и мой коллега охотно отнесет его к нашей машине.

— Смотрите-ка! Полиция оказывает услуги такси.

— И даже с величайшим удовольствием, — холодно парировала Пия. — От порога — прямо в камеру.

— Не смешите меня! — Надя фон Бредо, судя по всему, постепенно начинала понимать, что дело принимает серьезный оборот. На лбу у нее, между тщательно прореженными бровями, появилась складка. — У меня важные дела в Гамбурге.

— Все ваши дела отменяются. Вы арестованы.

— И за что, позвольте вас спросить?

— За то, что вы использовали смерть вашей соученицы Лауры Вагнер в корыстных целях, — со сладкой улыбкой ответила Пия. — Вам ведь это хорошо известно по вашим сценариям? А еще это называется пособничеством убийству.

* * *

После того как двое коллег из службы наружного наблюдения уехали с Надей фон Бредо в Хофхайм, Пия еще раз попыталась дозвониться до Боденштайна. Наконец он ответил.

— Где тебя черти носят? — сердито спросила Пия. Прижав телефон плечом к уху, она пристегнулась. — Я полтора часа не могу до тебя дозвониться! Во Франкфурт можешь уже не ехать — я только что арестовала Надю фон Бредо и отправила ее в комиссариат.

Боденштайн что-то ответил, но она не расслышала его слов.

— Я не слышу тебя! — раздраженно сказала она. — Что там у тебя случилось?

— Попал в аварию… Жду эвакуатора… Съезд с автострады на выставку… Заправочная станция…

— Ну вот, только этого еще не хватало! Жди там. Я приеду за тобой.

Чертыхаясь, Пия выключила телефон и тронулась с места. У нее было такое чувство, что она осталась совершенно одна, и это в тот момент, когда нельзя было совершить ни малейшей ошибки, когда ей требовалось все внимание! Один-единственный промах — и вся работа насмарку! Она прибавила газу. Улицы в городе в это время, ранним воскресным утром, обычно абсолютно пусты; чтобы проехать насквозь весь Гутлёйтфиртель до главного вокзала, а оттуда в направлении выставки, ей понадобилось не полчаса, как в рабочий день, а всего десять минут. По радио передавали песню Эми Макдональдс,[32] которая Пии сначала понравилась, но с тех пор, как ее начали крутить все радиостанции по двадцать четыре часа в сутки, действовала ей на нервы.

Было полвосьмого, когда она увидела на встречной полосе в светлеющей утренней мгле оранжевые мигалки эвакуатора, на который грузили остатки «БМВ» Боденштайна. Она развернулась на Западной развязке и через несколько минут остановилась перед эвакуатором и полицейской патрульной машиной. Боденштайн сидел с бледным лицом на дорожном отбойнике, упершись локтями в колени и уставившись в пустоту.

Пия представилась одному из полицейских и спросила, что случилось, косясь на шефа.

— Говорит, что пытался уйти от столкновения с животным, — ответил тот. — Машина — в хлам, а сам он, похоже, не пострадал. В больницу, во всяком случае, ехать отказался наотрез.

— Спасибо. Я позабочусь о нем.

Эвакуатор тронулся, но Боденштайн даже не повернул голову в его сторону.

— Привет!

Пия остановилась перед ним. Что она могла ему сказать? Домой — где бы он сейчас ни жил, он вряд ли захочет. Кроме того, если еще и он выйдет из игры, то это будет просто катастрофа. Боденштайн тяжело вздохнул. На лице у него застыло выражение безысходности.

— Она отправляется с ним в кругосветное путешествие, сразу после Рождества… — произнес он бесцветным голосом. — Работа для нее важнее меня или детей. Она подписала контракт еще в сентябре…

Пия молчала. Дурацкие фразы вроде «все еще образуется» или «не вешай нос» сейчас были более чем неуместны. Ей было искренне жаль его. Но время подпирало. В комиссариате ждала не только Надя фон Бредо, но и все свободные сотрудники регионального управления полиции.

— Поехали, Оливер. — Ей хотелось схватить его за руку и потащить в машину. Но она сдержала себя и терпеливо ждала. — Мы не можем тут сидеть на обочине.

Боденштайн закрыл глаза и потер переносицу большим и указательным пальцами.

— Я уже двадцать шесть лет занимаюсь убийствами… — произнес он хриплым голосом. — Но никогда не понимал, что может заставить одного человека убить другого. Сегодня утром я вдруг первый раз в жизни почувствовал себя способным на убийство… Я бы, наверное, задушил ее там, на стоянке, если бы не вмешались мой отец и брат.

Он обхватил себя руками, словно замерз, и посмотрел на Пию налитыми кровью глазами.

— Мне еще никогда в жизни не было так хреново…

* * *

Комната для совещаний с трудом вместила всех сотрудников, которых Остерманн вызвал в региональное управление. Поскольку Боденштайн после аварии и перенесенного стресса явно был не в состоянии руководить операцией, слово взяла Пия. Попросив тишины, она обрисовала ситуацию, напомнила коллегам главную задачу, а именно найти Амели Фрёлих и Тобиаса Сарториуса. Кроме Бенке, которого уже не было, никто не ставил ее авторитет под сомнение, все слушали с вниманием. Ее взгляд упал на Боденштайна, который сидел в заднем ряду рядом с Николь Энгель, прислонившись к стене. На заправочной станции она принесла ему чашку кофе и влила в нее шкалик коньяку. Он покорно выпил, и теперь ему, похоже, стало немного легче, хотя он, очевидно, все еще не отошел от шока.

— Главные подозреваемые — Грегор Лаутербах, Клаудиус Терлинден и Надя фон Бредо, — сказала Пия и подошла к экрану, на который Остерманн спроецировал карту Альтенхайна и его окрестностей. — Эти теряют больше всех, если всплывет вся правда о сентябрьских событиях тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Терлинден и Лаутербах в тот вечер прибыли в Альтенхайн с этой стороны. — Она показала на полевую дорогу. — До этого они были в Идштайне, но дом Лаутербаха мы уже обыскали. Теперь нужно сосредоточиться на «Черном коне». Владелец и его жена заодно с Терлинденом. Они вполне могли оказать ему дружескую услугу. Возможно, Амели вообще не покидала трактир. Кроме того, нужно опросить жителей всех расположенных рядом со стоянкой домов. Кай, ордера на аресты готовы?

Остерманн кивнул.

— Хорошо. Йорга Рихтера, Феликса Питча и Михаэля Домбровски срочно доставить сюда. Этим займутся Катрин и коллеги из патрульной службы. Две группы по два человека одновременно допрашивают Терлиндена и Лаутербаха. На них у нас уже тоже есть ордера на арест.

— А кто поедет к Лаутербаху и Терлиндену? — спросил кто-то из сотрудников.

— Старший комиссар Боденштайн и криминальрат доктор Энгель возьмут на себя Лаутербаха. Я поеду к Терлиндену.

— С кем?

Вопрос интересный. Бенке и Хассе выбыли. Пия пробежала глазами по рядам и приняла решение.

— Со мной поедет Свен.

Свен, сотрудник отдела по борьбе с хищениями, удивленно раскрыл глаза и вопросительно ткнул себя в грудь пальцем. Пия кивнула.

— Еще вопросы есть?

Вопросов больше не было. Все встали, наполнив помещение гулом голосов и грохотом отодвигаемых стульев. Пия пробилась к Боденштайну и Николь Энгель.

— Ничего, что я вас тоже задействовала? — спросила она.

— Конечно, конечно. — Криминальрат Энгель кивнула и увлекла Пию в сторону.

— Почему вы выбрали именно комиссара Янсена?

— Это было спонтанное решение. — Пия пожала плечами. — Я часто слышала от его шефа, что он им очень доволен.

Николь Энгель кивнула. Какое-то странное выражение ее глаз в другое время, возможно, заставило бы Пию усомниться в правильности решения, но сейчас у нее не было времени на раздумья. К ним подошел комиссар Янсен. Пока они спускались по лестнице, Пия быстро объяснила, чего она надеялась добиться одновременным допросом подозреваемых и как собиралась действовать. На стоянке они расстались. Боденштайн на минутку задержал ее.

— Ты молодчина, — коротко похвалил он ее. — И… спасибо тебе.

* * *

Боденштайн и Энгель дождались звонка Пии, которая сообщила, что они с Янсеном стоят перед дверью Терлиндена. Только после этого они вышли из машины и одновременно с ней позвонили в дверь Лаутербаха. Тот открыл не сразу. На нем был махровый халат с ярким логотипом известной международной сети отелей на нагрудном кармане.

— Что вы еще от меня хотите? — спросил он, глядя на них опухшими глазами. — Я ведь уже все вам рассказал.

— Мы любим задавать вопросы по несколько раз, — вежливо ответил Боденштайн. — Ваша жена дома?

— Нет, она на конгрессе в Мюнхене. А почему вы спрашиваете?

— Просто так.

Николь Энгель все еще держала мобильный телефон у уха и наконец кивнула Боденштайну. Тот, как было условлено, задал министру культуры первый вопрос.

— Господин Лаутербах, — начал он. — Речь опять пойдет о том вечере, когда вы со своим соседом ждали Амели на стоянке перед «Черным конем».

Тот неуверенно кивнул. Его взгляд устремился к Энгель. Его, похоже, смущало то, что она звонила по телефону.

— Вы видели Надю фон Бредо.

Лаутербах опять кивнул.

— Вы уверены в этом?

— Да, уверен.

— А как вы узнали фрау фон Бредо?

— Я… Не могу сказать точно. Просто я ее знаю, вот и все. Он нервно сглотнул, когда Энгель протянула Боденштайну телефон. Тот пробежал глазами эсэмэску, присланную Свеном Янсеном. В отличие от Лаутербаха Клаудиус Терлинден утверждал, что в тот вечер вообще никого не видел на стоянке перед «Черным конем». Многие входили в трактир или выходили из него. Кроме того, на остановке кто-то сидел, но кто именно, он не разглядел.

— Да… — Боденштайн вздохнул. — Вам следовало более детально договариваться с господином Терлинденом о том, как отвечать на наши вопросы. В отличие от вас он утверждает, что вообще никого не видел на стоянке.

Лаутербах побагровел, стал мямлить что-то в свою защиту и настаивать на том, что видел Надю фон Бредо. Потом заявил, что готов даже подтвердить это под присягой.

— В тот вечер она была в Гамбурге! — перебил его Боденштайн.

Он уже почти не сомневался в том, что Грегор Лаутербах каким-то образом причастен к исчезновению Амели. Но в ту же секунду его опять одолели сомнения: а что, если Надя фон Бредо лгала? Может быть, они вместе устранили общую для них опасность? Или врет Терлинден? Мысли у него стали путаться. И вдруг у него появилось страшное чувство, что он упустил что-то чрезвычайно важное. Он встретился глазами с Энгель, вопросительно смотревшей на него. Черт возьми, что же он только что хотел спросить?.. Словно почувствовав его растерянность, криминальрат Энгель взяла слово.

— Вы лжете, господин Лаутербах, — холодно сказала она. — Почему? Почему вы настаиваете на том, что именно Надя фон Бредо была на стоянке?

— Без моего адвоката я больше не скажу ни слова! — заявил Лаутербах. Его нервы были на пределе. Он то краснел, то бледнел.

— Это ваше право, — кивнула Энгель. — Вызывайте его в Хофхайм. Потому что вы сейчас поедете с нами.

— Вы не можете меня просто так арестовать! — возмутился Лаутербах. — У меня иммунитет.

Зазвонил телефон Боденштайна. Это была Катрин Фахингер. Ее голос звучал так, как будто она была на грани истерического припадка.

— Я не знаю, что делать!.. У него в руке вдруг появился пистолет, и он пустил себе пулю в висок!.. Блин!.. Блин!.. Зараза!.. Они здесь все посходили с ума!

— Катрин, успокойтесь! Возьмите себя в руки! — Он отвернулся. Николь Энгель тем временем предъявила Лаутербаху санкцию на арест. — Где вы сейчас находитесь?

На заднем плане он слышал какой-то шум и крики.

— Мы хотели арестовать Йорга Рихтера… — Голос Катрин дрожал. Неожиданная нервная перегрузка явно оказалась ей не по плечу. К тому же ситуация, судя по всему, обострялась. — Пришли к его родителям, показали ему ордер. И тут вдруг его отец подходит к ящику, достает пистолет, приставляет его к виску и нажимает на курок! А теперь пистолет в руке у матери, и она не дает нам арестовать сына! Что мне делать?

Паника младшей коллеги привела его самого в чувство. Его мозг вдруг заработал с прежней четкостью.

— Ничего не делать, — сказал он. — Ждите меня. Я буду через пару минут.

* * *

Хауптштрассе в Альтенхайне была перекрыта. Перед лавкой Рихтеров стояли две машины «скорой помощи» с включенными мигалками, дорогу перекрыли несколько полицейских патрульных машин. За красно-белой лентой ограждения толпились любопытные. Боденштайн отыскал Катрин Фахингер во дворе. Она сидела на ступеньке лестницы, ведущей к входной двери дома позади лавки, белая как полотно, в полной прострации. Боденштайн положил ей руку на плечо и убедился, что она не ранена. В доме царил хаос. Врач и санитар занимались Лютцем Рихтером, который лежал в луже крови, еще один врач хлопотал вокруг его жены.

— Что тут случилось? — спросил Боденштайн. — Где оружие?

— Вот. — Один из полицейских протянул ему полиэтиленовый пакет. — Пугач. Мужчина еще жив, а у его жены шок.

— Где Йорг Рихтер?

— Его уже увезли в Хофхайм.

Боденштайн осмотрелся. Сквозь узорчатое стекло закрытой двери виднелись оранжево-белые костюмы санитаров. Он открыл дверь и на минуту застыл, пораженный необычным видом гостиной. Комната ломилась от всевозможных предметов, стены были увешаны охотничьими трофеями и оружием — саблями и мечами, старинными ружьями, шлемами. На полке, в открытом шкафу, на журнальном столике, на полу — повсюду громоздились оловянная посуда, кружки для сидра и еще столько всякого барахла, что у Боденштайна перехватило дыхание. В плюшевом кресле, с застывшей миной, сидела под капельницей Марго Рихтер. Рядом с ней стояла медицинская сестра, держа в руках флакон с раствором.

— С ней можно поговорить? — спросил Боденштайн.

Врач кивнул.

— Фрау Рихтер… — Боденштайн присел перед ней на корточки, что было не так-то просто ввиду недостатка свободного пространства в комнате. — Что здесь произошло? Зачем ваш муж это сделал?

— Не арестовывайте моего мальчика… — пробормотала она. Вся ее энергия и злость, казалось, покинули ее тощее тело. Глаза запали. — Он же ничего не сделал…

— А кто сделал?

— Это мой муж во всем виноват. — Ее блуждающий взгляд на секунду коснулся Боденштайна, потом опять устремился куда-то в пустоту. — Йорг ведь хотел вытащить девчонку оттуда, а муж запретил, мол, так будет лучше… Он потом поехал туда, положил на бак плиту, а сверху насыпал земли.

— Зачем он это сделал?

— Чтобы покончить с этой историей. Эта Лаура перековеркала бы мальчишкам всю жизнь. А из-за чего? Из-за ерунды… Ну, побаловались. Ничего страшного не случилось.

Боденштайн не верил своим ушам.

— Эта маленькая потаскушка хотела заявить на своих же друзей. Хотя сама во всем была виновата. Она весь вечер провоцировала парней. — Марго Рихтер без всякой связи вдруг перешла от прошлого к настоящему. — Все было нормально, так нет же — этому Йоргу обязательно нужно было, чтобы все узнали, что случилось! До чего же глупый!

— Просто у вашего сына есть совесть, — холодно произнес Боденштайн и поднялся. Все его сочувствие к этой женщине мгновенно исчезло. — Ничего не было «нормально»! Наоборот! То, что сделал ваш сын, — не детская шалость. Изнасилование и пособничество убийству — это особо тяжкие преступления.

— Подумаешь! — презрительно махнула рукой Марго Рихтер и покачала головой. — Все уже быльем поросло… — продолжала она с горечью. — И тут они вдруг наложили в штаны от страха, потому что, видите ли, опять появился Тобиас! Да если бы они заткнулись и молчали, эти… эти трусы несчастные, никто никогда ничего бы не узнал!..

* * *

Надя фон Бредо равнодушно кивнула, когда Пия сообщила ей, что ее алиби на тот субботний вечер проверили и оно не вызывает сомнений.

— Очень хорошо. — Она посмотрела на часы. — Значит, я могу идти?

— Нет. — Пия покачала головой. — У нас к вам еще несколько вопросов.

— Ну что ж, не стесняйтесь.

Надя в упор смотрела на Пию с выражением скуки и, казалось, с трудом подавляла желание зевнуть. В ее поведении совершенно не было признаков нервозности. Пия не могла отделаться от ощущения, что та играет определенную роль. Какова же была настоящая Натали, скрывавшаяся за красивым, безупречным фасадом искусственного персонажа Нади фон Бредо? Была ли эта Натали еще жива или уже давно умерла?

— Почему вы попросили Йорга Рихтера в тот вечер пригласить к себе Тобиаса и как можно дольше задержать его в гостях?

— Я беспокоилась за Тоби, — ответила та не задумываясь. — Он не извлек уроков из того нападения в сарае. И я просто хотела, чтобы он был в безопасности.

— Неужели? — Пия раскрыла папку с материалами и отыскала отрывок из дневника Амели, переведенный Остерманном. — Хотите послушать, что Амели написала о вас в своей последней записи?

— Ну, вы же все равно это сейчас зачитаете. — Надя закатила глаза и закинула ногу за ногу.

— Верно. — Пия улыбнулась. — «Как эта белокурая кукла бросилась на Тобиаса! Даже странно… А как она посмотрела на меня! Просто чуть не лопнула от ревности. У Тиса глаза на лоб вылезли от страха, когда я только упомянула ее имя. Нет, с ней что-то не так…»

Пия подняла голову.

— Вас не устраивало, что Амели была так близка с Тобиасом, — сказала она. — Вы приставили к нему Йорга Рихтера в качестве надсмотрщика, а сами позаботились о том, чтобы Амели исчезла.

— Чушь собачья!..

Равнодушное выражение покинуло лицо Нади. Ее глаза загорелись злостью. Пия вспомнила слова Йорга Рихтера о том, что в ней уже тогда было что-то такое, что внушало страх даже парням. А еще он сказал, что она «ни перед чем не остановится».

— В вас заговорила ревность, — продолжала Пия. — Возможно, Тобиас рассказывал вам, что Амели иногда бывает у него. Вы просто испугались, что между ними что-то есть. Если уж на то пошло, фрау фон Бредо, вы ведь не могли не заметить, что Амели очень похожа на Штефани Шнеебергер. А Тобиас по-настоящему любил Штефани.

Надя фон Бредо подалась вперед.

— Что вы знаете о «настоящей любви»?.. — почти шепотом произнесла она, драматически понизив голос и широко раскрыв глаза, как будто получила указание режиссера. — Я люблю Тобиаса, сколько себя помню. Я ждала его десять лет. Ему нужна была моя помощь и моя любовь, чтобы вернуться к жизни после тюрьмы.

— Боюсь, что вы заблуждаетесь. Ваша любовь явно не основана на взаимности, — уколола ее Пия и с удовлетворением отметила, что попала в самую точку. — Если вы даже на двадцать четыре часа боитесь оставить его одного…

Надя фон Бредо сжала губы. Ее красивое лицо на секунду исказилось.

— Наши отношения с Тобиасом вас не касаются! — резко ответила она. — И вообще — что означают эти идиотские расспросы о том субботнем вечере? Меня там не было, и где эта девчонка, я не знаю. Все. Точка.

— А где сейчас ваша «настоящая любовь»? — не унималась Пия.

— Представления не имею. — Надя, не мигая, со злостью смотрела ей прямо в глаза. — Я хоть и люблю его, но в няньки к нему не нанималась. Итак, я могу идти?

Пия почувствовала отчаяние. Ей никак не удавалось доказать причастность Нади фон Бредо к исчезновению Амели.

— Вы, явившись к фрау Фрёлих, выдали себя за сотрудника полиции, — вступил в разговор Боденштайн, сидевший на заднем плане. — Это называется «незаконное исполнение функций должностного лица». Вы похитили картины, которые Тис дал Амели на хранение. А потом вы подожгли оранжерею, чтобы исключить появление других картин.

— Я признаю, что воспользовалась служебным удостоверением сотрудника полиции и париком из реквизитной мастерской, чтобы найти картины в комнате Амели, — ответила Надя, не повернувшись на его голос. — Но оранжерею я не поджигала.

— Что вы сделали с картинами?

— Я разрезала их на мелкие куски и пропустила через шредер.

— Понятно. Потому что они изобличили бы вас как убийцу. — Пия достала из папки фотокопии картин и положила их перед ней на стол.

— Как раз наоборот. — Надя откинулась на спинку стула и холодно улыбнулась. — Эти картины доказывают мою невиновность. Тис действительно гениальный наблюдатель. В отличие от вас. Для вас же все зеленые цвета одинаковы. И короткие волосы тоже. Посмотрите внимательней на человека, который убивает Штефани. И сравните его с человеком, который наблюдает за изнасилованием Лауры. — Она подалась вперед, посмотрела на картины и ткнула пальцем в одну из фигур. — Вот, смотрите. У человека на картине со Штефани однозначно темные волосы, а там, где изображена Лаура, у него гораздо более светлые и к тому же вьющиеся волосы. А еще я должна вам объяснить, что в тот вечер чуть ли не каждый второй был в такой вот зеленой футболке с символикой Кирмеса. На ней еще было что-то написано, если мне не изменяет память.

Боденштайн сравнил обе картины.

— Да, вы правы, — согласился он. — Но кто же тогда этот другой?

— Лаутербах, — ответила Надя, подтвердив то, в чем Боденштайн и сам уже был уверен. — Я стояла во дворе, за сараем, и ждала Штефани. Хотела поговорить с ней о роли Белоснежки. Ей на эту роль было наплевать. Она ей нужна была только для того, чтобы легально проводить больше времени с Лаутербахом.

— Минутку, — прервал ее Боденштайн. — Господин Лаутербах утверждает, что лишь один раз имел половой контакт со Штефани. А именно — в тот вечер.

— Врет! — фыркнула Надя. — У них был настоящий роман, все лето, хотя официально она была с Тоби. Лаутербах сходил от нее с ума, и ей это очень нравилось… Так вот, я стояла во дворе, у сарая, когда Штефани вышла из дома Сарториусов. Только я хотела с ней заговорить, как появился Лаутербах. Я спряталась в сарае и сначала глазам своим не поверила, когда они тоже вошли внутрь и занялись сексом на сене, в метре от меня. У меня не было возможности незаметно уйти, и мне пришлось все это наблюдать целых полчаса. Да еще и слушать, как они насмехались надо мной!

— И вы, разозлившись, после этого убили Штефани, — закончил за нее Боденштайн.

— Не угадали. Я сидела тихо. Лаутербах вдруг заметил, что, трахаясь, посеял где-то свои ключи от дома. Он в панике, чуть не плача, ползал на четвереньках по сену и искал их. Штефани стала над ним смеяться. И тут он вдруг взбеленился… — Надя ядовито рассмеялась. — Он страшно боялся свою жену. Они ведь жили на ее бабки, и дом тоже принадлежал ей. А он был всего-навсего жалкий, похотливый учителишка, который только перед своими учениками корчил из себя супермена. А дома молчал в тряпочку, поджав хвост!

Боденштайн судорожно сглотнул. Ему все это кое-что напомнило. У Козимы были деньги, и его мнение мало что значило. И сегодня утром, когда он это осознал, он готов был ее убить.

— В какой-то момент Штефани тоже разозлилась. Она, наверное, представляла себе их отношения более романтично, а тут увидела своего трусливого Ромео во всей его бюргерской красе. Она предложила позвать его жену, чтобы та помогла ему искать ключи. В шутку, конечно. Но Лаутербаху уже было не до шуток. Штефани, наверное, была уверена, что контролирует ситуацию. Она все дразнила и дразнила его, даже пригрозила рассказать об их связи его жене. В общем, довела его до белого каления. И когда она захотела выйти из сарая, он не пустил ее. Они стали бороться друг с другом, она плюнула ему в лицо, а он надавал ей пощечин. Штефани рассвирепела по-настоящему, и Лаутербах понял, что она и в самом деле может пойти к его жене и все ей выложить. Он схватил домкрат — первое, что попалось под руку, и ударил ее по голове. Три раза.

Пия кивнула. Череп Штефани Шнеебергер был проломлен в трех местах. Хотя это еще не доказывало невиновность Нади фон Бредо. Она могла знать это и потому, что, возможно, сама убила Штефани.

— Потом он понесся со двора как ужаленный. Кстати, тоже в зеленой футболке. Свою крутую джинсовую рубаху он перед траханьем снял. Я нашла его ключи. А когда я выходила из сарая, возле Штефани на земле сидел Тис. «Вот, береги свою драгоценную Белоснежку, смотри, чтобы с ней ничего не случилось!» — сказала я ему и ушла. Домкрат я бросила в мусорный контейнер Лаутербахов. Вот как все это было. Именно так и не иначе.

— Значит, вы точно знали, что Тобиас не убивал ни Лауру, ни Штефани, — сказала Пия. — Как же вы могли допустить, что он оказался в тюрьме, если вы его так любили?

Надя фон Бредо ответила не сразу. Она сидела с застывшим лицом, не шевелясь, только пальцы ее играли одной из фотографий.

— Я тогда страшно разозлилась на него… — тихо произнесла она наконец. — Из года в год мне приходилось слушать его рассказы о том, что он говорил одной, что делал с другой, как он влюбился в кого-то или, наоборот, разлюбил… Он даже спрашивал у меня совета, как ему затащить в койку очередную телку или, наоборот, как от нее избавиться. Я же была его лучшим другом! — Она горько рассмеялась. — Как женщина я его не интересовала. Я была для него чем-то само собой разумеющимся. Потом он спелся с Лаурой, а та не хотела, чтобы я была рядом, когда они ходили в кино или в бассейн или на вечеринки. Я была пятым колесом в телеге, а Тоби этого даже не замечал!

Надя сжала губы, ее глаза наполнились слезами. Она вдруг снова превратилась в обиженную, страдающую от ревности девчонку, которую использовали как затычку и которая, будучи «лучшим другом» самого классного парня в деревне, не имела ни малейшего шанса на взаимность. Несмотря на все ее поздние успехи и победы, эти обиды оставили на ее душе шрамы, которые ей придется носить всю жизнь.

— А тут вдруг появилась эта шизанутая Штефани… — Ее голос по-прежнему оставался бесцветным, и только пальцы, медленно рвавшие на мелкие клочки одну из фотографий, выдавали то, что происходило у нее в душе. — Она влезла в нашу компанию, захапала Тоби. Все вдруг изменилось. А потом она еще и Лаутербаху вскружила голову и получила роль Белоснежки, которую он обещал мне. Тоби стал как глухой. Он ни о чем больше не мог говорить, кроме своей Штефани! Штефани! Штефани!..

Ее лицо исказилось от ненависти, она покачала головой.

— Кто же мог предположить, что полиция окажется такой безмозглой и Тоби и в самом деле упекут за решетку! Я думала, пару недель в камере предварительного заключения ему пойдут только на пользу. А когда до меня дошло, что его собираются судить, было уже поздно. Мы все к тому времени успели дать слишком много ложных показаний и слишком многое утаить… Но я никогда не бросала его. Я регулярно писала ему и ждала его. Я хотела все исправить, я готова была все сделать для него. Хотела отговорить его возвращаться в Альтенхайн, но он же упрямый как бык!

— Вы не хотели отговорить его, — заметил Боденштайн, — вы должны были отговорить его. Ведь он мог там узнать, какую роль вы сыграли в этой печальной пьесе. А именно это вам никак нельзя было допустить. Вы ведь столько времени изображали его верную подругу.

Надя холодно улыбнулась и промолчала.

— Но Тобиас вернулся к отцу, — продолжал Боденштайн. — Вы не смогли этому помешать. А тут еще появилась эта Амели Фрёлих, так зловеще похожая на Штефани Шнеебергер.

— Эта маленькая идиотка полезла туда, куда ее никто не просил совать свой нос! Какое ее собачье дело, что там произошло десять лет назад! — зло прошипела Надя. — Мы с Тоби могли бы начать новую жизнь где-нибудь далеко отсюда. Денег у меня достаточно. И Альтенхайн постепенно забылся бы, как дурной сон.

— И вы никогда не сказали бы ему правды… — Пия покачала головой. — Какой славный фундамент для новой жизни!

Надя не удостоила ее взглядом.

— Амели была для вас опасна, — сказал Боденштайн. — И вы стали писать Лаутербаху анонимные письма и мейлы. В расчете на то, что он что-то предпримет, чтобы обезопасить себя.

Надя пожала плечами.

— И ваши анонимки стали причиной новых несчастий.

— Я хотела, чтобы Тобиаса оставили в покое. Он уже и так настрадался, и мне…

— Да бросьте вы! — перебил ее Боденштайн. Обойдя вокруг стола, он сел напротив нее, чтобы она вынуждена была смотреть на него. — Вы хотели, чтобы он никогда не узнал, что вы тогда сделали — точнее, чего не сделали! Вы были единственным человеком, который мог спасти его от тюрьмы, но не спасли. Из уязвленного самолюбия, из детской ревности. Вы смотрели, как унижали и притесняли его семью, вы из чистого эгоизма отняли у своей «настоящей любви» десять лет жизни — только для того, чтобы он в один прекрасный день стал вашим. Это, пожалуй, самый подлый мотив из всех, с которыми я сталкивался за годы работы в полиции!

— Вы не в состоянии это понять! — возразила Надя с горечью. — Вы даже представить себе не можете, что это такое, когда тобой постоянно пренебрегают!

— И сейчас он тоже пренебрег вами, так ведь? — Боденштайн впился в нее острым взглядом, стараясь не упустить ни малейшего нюанса этой игры чувств, наблюдая, как ненависть на ее лице сменилась жалостью к себе самой и наконец упрямством. — Он думал, что по гроб жизни вам обязан. Но этого недостаточно. Он и сегодня любит вас не больше, чем тогда. А вы ведь не можете рассчитывать, что кто-то и дальше будет устранять всех ваших соперниц.

Надя фон Бредо с ненавистью смотрела на него. На секунду в комнате воцарилась гробовая тишина.

— Что вы сделали с Тобиасом Сарториусом? — спросил Боденштайн.

— Он получил то, что заслужил, — ответила она. — Если он не может быть моим, пусть не достанется никому.

* * *

— Да она же больная! — в ужасе проговорила Пия, когда несколько полицейских увели Надю фон Бредо, которая разбушевалась, поняв, что ее не собираются отпускать.

Санкцию на ее арест Боденштайн обосновал тем, что она может скрыться, ведь у нее есть дома и квартиры за границей.

— Это точно, — согласился Боденштайн. — Психопатка! Когда ей стало ясно, что Тобиас Сарториус по-прежнему не любит ее, она отправила его на тот свет.

— Ты думаешь, его уже нет в живых?

— Во всяком случае, считаю это вполне вероятным.

Боденштайн поднялся со стула, когда в комнату ввели Грегора Лаутербаха. Его адвокат пришел через несколько секунд.

— Я хочу поговорить со своим мандантом! — потребовал доктор Андерс.

— Вы можете это сделать и потом, — ответил Боденштайн и посмотрел на Лаутербаха, с несчастным видом сидевшего на пластмассовом стуле. — Так, господин Лаутербах, настало время поговорить серьезно. Надя фон Бредо только что дала показания, согласно которым вы вечером шестого сентября тысяча девятьсот девяноста седьмого года во дворе Сарториусов, перед сараем, убили Штефани Шнеебергер, использовав в качестве орудия убийства автомобильный домкрат. Вы сделали это из страха, что Штефани расскажет вашей жене о вашей связи. Она грозила вам этим. Что вы на это скажете?

— На это он не скажет ровным счетом ничего! — ответил за Лаутербаха его адвокат.

— Вы, подозревая, что Тис Терлинден стал свидетелем вашего преступления, оказывали на него давление, чтобы он молчал.

Зазвонил мобильный телефон Пии. Посмотрев на дисплей, она встала и отошла в сторону. Звонил Хеннинг. Он проанализировал медикаменты, которые фрау доктор Лаутербах прописывала Тису в течение многих лет.

— Я поговорил с одним коллегой, кардиологом из психиатрической больницы. Он хорошо разбирается в аутизме и был в шоке, когда я прислал ему твой рецепт по факсу. Эти препараты абсолютно контрпродуктивны в лечении синдрома Аспергера.

— Насколько контрпродуктивны? — спросила Пия, зажав другое ухо, потому что ее шеф в этот момент обрушил на Лаутербаха и его адвоката огонь всей своей тяжелой артиллерии. Доктор Андерс то и дело кричал: «Никаких комментариев!», словно уже находился перед зданием суда в окружении хищной стаи журналистов.

— Если комбинировать бензодиазепины с другими фармакологическими средствами, действующими на центральную нервную систему, такими как нейролептики и седативы, то их действие усиливается. Нейролептики, которые вы нашли, применяются при острых психотических расстройствах с бредовыми представлениями и галлюцинациями, седативы — для снижения возбуждения, а бензодиазепины — для подавления страха. Но последние оказывают еще одно действие, которое может быть для вас интересно: амнестическое действие. Это означает, что у пациента на время действия препарата пропадает память. Во всяком случае, врачу, долгое время прописывавшему аутисту эти средства, грозит лишение лицензии. Это как минимум тяжкие телесные повреждения.

— Твой коллега может написать заключение?

— Конечно.

Сердце Пии учащенно забилось, когда она поняла, что все это означает. Фрау доктор Лаутербах более одиннадцати лет пичкала Тиса наркотиками, изменяющими сознание, чтобы держать его под контролем. Его родители, возможно, верили, что прописываемые ею лекарства помогают сыну. Зачем это было нужно Даниэле Лаутербах, более чем понятно: чтобы избавить мужа от ответственности. Но вот появилась Амели, и Тис перестал принимать лекарства.

Боденштайн открыл дверь. Лаутербах, закрыв лицо руками, рыдал как ребенок. Доктор Андерс собирал в портфель свои бумаги. Вошел полицейский и увел плачущего Лаутербаха.

— Он признался, — сообщил Боденштайн с довольным видом. — Это он убил Штефани Шнеебергер, в состоянии аффекта или намеренно — пока это неважно. Тобиас, во всяком случае, невиновен.

— Мне это было ясно с самого начала, — сказала Пия. — Но мы до сих пор не знаем, где Амели и Тис. Зато я наконец знаю, кому они так помешали. Мы все это время шли по ложному следу.

* * *

Было страшно, невыносимо холодно. Ледяной ветер завывал и бесновался, колючие снежинки иглами впивались в лицо. Он уже ничего не видел, вокруг была одна сплошная белизна, и глаза так слезились, что он почти ослеп. Он давно не чувствовал ни ног, ни ушей, ни носа, ни пальцев. Он брел сквозь метель от одного световозвращателя к другому, чтобы окончательно не сбиться с пути. Ощущение времени он давно уже утратил, как и надежду на какую-нибудь случайно проезжающую мимо снегоуборочную машину. Зачем он вообще куда-то идет? Куда ему идти? Он с трудом вытаскивал ноги в легких кроссовках, уже превратившихся в ледяные гири, из глубокого снега. Ему стоило неимоверных усилий шаг за шагом продираться сквозь этот белый ад.

Он опять упал. Слезы бежали по щекам и, замерзая, покрывали лицо ледяной коркой. На этот раз он не стал подниматься, а просто лег грудью на снег и остался лежать. Болела, казалось, каждая клетка; левое предплечье, по которому она ударила его кочергой, словно отнялось. Она накинулась на него словно одержимая. Она била его, пинала, плевала в него с какой-то дикой, пронизанной ненавистью яростью. Потом выскочила из хижины, села в машину и уехала, бросив его посреди этой снежной пустыни Швейцарских Альп. Он несколько часов голым пролежал на полу, не в силах двигаться, как в шоке. Он надеялся и в то же время боялся, что она вернется и заберет его. Но она не вернулась.

Что, собственно, произошло? Они чудесно провели день, гуляя по снегу под жгуче-синим небом, вместе готовили обед, а после обеда страстно любили друг друга. И вдруг Надя словно с цепи сорвалась. Что с ней случилось? Она же была его подругой, самой лучшей, самой близкой, самой давнишней подругой, которая никогда не бросала его в беде. В его сознании вдруг, как молния, вспыхнуло воспоминание. «Амели»… — прошептал он деревянными губами. Да, он упомянул Амели, потому что беспокоился за нее, и это вышибло Надю из равновесия. Тобиас прижал к вискам кулаки и заставил себя думать. Постепенно его затуманенный мозг реконструировал картину, которую он до этой минуты словно не желал видеть. Надя была и раньше влюблена в него, а он этого не замечал. Как же ей, наверное, было больно, когда он делился с ней деталями своих бесчисленных любовных приключений! Но она делала вид, что ей весело, даже давала ему советы, как верный друг и товарищ.

Тобиас тяжело поднял голову. Метель немного утихла. Он преодолел желание остаться лежать здесь в снегу и, тяжело дыша, встал на негнущиеся колени, потер глаза. В самом деле! Там внизу он различил огни! Он заставил себя пойти дальше. Надя ревновала его к его подружкам, в том числе к Лауре и Штефани. А когда недавно на скамейке у леса она небрежно спросила его, нравится ли ему Амели, он, ничего не подозревая, сказал: «Да». Но разве ему могло прийти в голову, что Надя, знаменитая артистка, приревнует его к семнадцатилетней девчонке? А что, если это она что-то сделала с Амели?.. Боже мой!.. Отчаяние придало ему сил, и он еще быстрее пошел на огни. У Нади было огромное преимущество, она опережала его на целую ночь и на целый день! Если с Амели действительно что-нибудь случилось, то виноват только он один, потому что рассказал Наде о картинах Тиса и о том, что Амели хотела ему помочь. Он остановился и, запрокинув голову, испустил пронзительный, полный гнева и отчаяния вопль.

* * *

Даниэла Лаутербах как сквозь землю провалилась. В клинике все считали, что она на конгрессе врачей в Мюнхене, но оперативная проверка показала, что она там даже не появлялась. Ее мобильный телефон был выключен, а машину найти не удалось. Эта неизвестность просто сводила с ума. В психиатрической клинике не исключали, что это она забрала Тиса. У фрау Лаутербах был договор с больницей, позволяющий ей пользоваться медицинским оборудованием, а также закрепляющий за ней несколько мест для ее пациентов, поэтому ее появление в любом отделении ни у кого не вызывало удивления. В ту субботу у нее не было дежурства. Она выманила Амели телефонным звонком из «Черного коня» и… Амели знала ее и без всякого опасения села к ней в машину. Чтобы навести подозрение на Тобиаса, Даниэла Лаутербах, доставив его домой, сунула в задний карман его джинсов мобильный телефон Амели. Все было тщательно продумано и спланировано, к тому же ей повезло при осуществлении замысла, и все сложилось самым благоприятным для нее образом. Вероятность найти Амели Фрёлих и Тиса Терлиндена живыми сводилась к нулю.

Боденштайн и Пия сидели в десять часов вечера в комнате для совещаний и смотрели новости земли Гессен, в которых передавали информацию о федеральном розыске доктора Даниэлы Лаутербах и об аресте Нади фон Бредо. Перед комиссариатом все еще слонялись репортеры и две съемочные группы, жаждавшие подробностей по делу Нади фон Бредо.

— Поеду-ка я, пожалуй, домой, — зевнув и потянувшись, сказала Пия. — Тебя куда-нибудь подбросить?

— Нет-нет, езжай, — ответил Боденштайн. — Я возьму какую-нибудь из наших машин.

— Ты хоть немного отошел?

— Немного отошел… — Боденштайн пожал плечами. — Ничего, все образуется. Как-нибудь…

Она еще раз с сомнением посмотрела на него, потом взяла свою куртку и сумку и ушла. Боденштайн поднялся, выключил телевизор. Целый день ему удавалось не думать о своей печальной утренней встрече с Козимой, но сейчас воспоминание о ней снова хлынуло в его сознание горькой, как желчь, тошнотворной волной. Как он мог так потерять над собой контроль? Выключив свет, он медленно пошел по коридору в свой кабинет. Гостевая комната у родителей привлекала его так же мало, как и бар или кабачок. С таким же успехом он мог провести ночь здесь, за своим письменным столом. Он закрыл за собой дверь, в нерешительности постоял посреди комнаты, освещенной лишь уличными фонарями. Да, он оказался неудачником как мужчина и как полицейский. Козима предпочла ему тридцатипятилетнего мальчишку, а Амели, Тис и Тобиас, скорее всего, давно погибли, потому что он не смог их вовремя найти. Позади лежало в руинах его прошлое, а впереди маячило более чем сомнительное будущее.

* * *

Свесившись вниз и вытянув руку, она уже могла достать до воды. Вода прибывала быстрее, чем она надеялась. Вероятно, потому, что в помещении действительно не было ни одного сточного отверстия. Еще немного — и они будут сидеть по пояс в воде. А если даже они не утонут благодаря узкой щели над окном, то замерзнут. Холод стоял собачий. Состояние Тиса катастрофически ухудшалось. Он обливался потом и весь дрожал. У него был жар. Большую часть времени он как будто спал, обняв ее рукой, а если бодрствовал, то начинал говорить. И то, что он говорил, было так страшно, что ей хотелось заплакать.

Зато у нее в голове вдруг словно раздвинули некий черный занавес, и она отчетливо вспомнила события, которые привели ее сюда, в эту каменную дыру. Лаутербах наверняка подмешала в воду и в печенье какую-то отраву, потому что каждый раз, поев или попив, она тут же засыпала. Но теперь она все вспомнила. Лаутербах позвонила ей и сказала, что у нее к ней срочное дело и она ждет ее на стоянке, а когда она вышла, попросила ее поехать с ней к Тису, мол, он себя очень плохо чувствует. И была так приветлива и так озабочена. Амели, не раздумывая, села в машину и… — очнулась в этом подвале.

До Альтенхайна она думала, что во время своих приключений в пустующих домах, предназначенных на снос, в ночлежках бомжей и на улицах Берлина она познала все зло, которое существует на свете. Оказалось, что она даже не подозревала о том, на какую жестокость способен человек. В Альтенхайне, в этой идиллической деревушке, показавшейся ей скучной и убогой, жили, скрываясь под маской безобидных добропорядочных бюргеров, безжалостные, бессердечные монстры. Если она выйдет отсюда живой, она уже никогда никому не сможет верить. Как можно быть такими безжалостными? Почему родители Тиса за все время так и не поняли, что делает с их сыном их милая, приветливая соседка? Как могла вся деревня молча смотреть, как молодого парня ни за что отправляют на десять лет за решетку, в то время как настоящие преступники спокойно разгуливают на свободе? За несколько часов, проведенных вместе с ней в темном подвале, Тис постепенно рассказал ей все, что знал о тех жутких событиях в Альтенхайне. А знал он немало. Неудивительно, что доктору Лаутербах не терпелось поскорее отправить его на тот свет. Одновременно с этой мыслью в ней вдруг разверзлась черная, страшная бездна — сознание того, что так и будет. Лаутербах была не глупа. Она наверняка позаботилась о том, чтобы их здесь не нашли. Или нашли слишком поздно.

* * *

Подперев подбородок ладонью, Боденштайн задумчиво смотрел на пустой коньячный стакан. Как он мог так ошибиться в Даниэле Лаутербах? Ее муж в состоянии аффекта убил Штефани Шнеебергер, но это она хладнокровно покрывала его убийство и столько лет держала в страхе Тиса Терлиндена, накачивая его мощными препаратами. Она допустила, что Тобиас Сарториус сел в тюрьму, а жизнь его родителей превратилась в ад.

Боденштайн взялся за бутылку «Реми Мартена», которую ему кто-то подарил и которая уже больше года стояла нетронутой в его шкафу. Он терпеть не мог коньяк, но сейчас у него появилась острая потребность выпить чего-нибудь крепкого. Он целый день ничего не ел, зато много пил кофе. Выпив залпом стакан — уже третий за сорок пять минут, — он скривился. Коньяк зажег в его желудке маленький, приятно обжигающий огонек и побежал по жилам, снимая напряжение во всем теле. Его взгляд упал на фото Козимы в рамке, стоявшее рядом с телефоном. Она улыбалась знакомой до боли улыбкой. Боденштайн злился на нее за то, что она подкараулила его сегодня утром и спровоцировала на эти жуткие заявления. Он давно уже раскаивался в своей минутной слабости. Хотя это она все разрушила, он чувствовал себя виноватым, и это злило его не меньше, чем его слепая, заносчивая уверенность в нерушимости и безупречности их брака. Козима изменила ему с мальчишкой, потому что он уже не устраивал ее как мужчина. Ей стало скучно с ним, и она нашла себе другого, такого же любителя приключений, как она сама. Эта мысль оказалась гораздо более болезненной для его самолюбия, чем он мог себе представить.

Когда он опрокинул четвертый стакан коньяка, в дверь постучали.

— Да!

В проеме показалась голова Николь Энгель.

— Не помешаю?

— Нет, заходи. — Он потер переносицу большим и указательным пальцами.

Энгель вошла, закрыла за собой дверь и подошла к столу.

— Мне только что сообщили, что Лаутербаха лишили иммунитета. Судья утвердил санкции на арест для него и Нади фон Бредо. — Она озабоченно посмотрела на него. — Боже, ну и вид у тебя! Это тебя расследование так подкосило?

Что он должен был ответить? На обдумывание тактически правильного ответа у него не было сил. Николь Энгель до сих пор оставалась для него книгой за семью печатями. Что означал ее вопрос — простой интерес или желание соорудить ему из его же ошибок и неудач петлю и положить конец его деятельности в качестве руководителя отдела?

— Меня подкосили сопутствующие обстоятельства… — ответил он наконец. — Бенке, Хассе, эти идиотские сплетни про меня и Пию…

— Надеюсь, это и в самом деле всего лишь сплетни? Или нет?

— Да брось ты!.. — Он откинулся на спинку стула и сморщился: у него болела шея.

Ее взгляд упал на бутылку.

— У тебя есть еще один стакан?

— В шкафу. Внизу слева.

Она повернулась, открыла шкаф, достала стакан и села на один из стульев для посетителей перед столом. Он налил коньяку, ей нормальную порцию, себе почти полный стакан. Николь Энгель подняла брови, но ничего не сказала.

— Твое здоровье, — сказал он и залпом выпил.

— В самом деле — что с тобой происходит? — спросила она.

Николь Энгель была очень наблюдательна и к тому же давно знала Боденштайна. До того как тот познакомился с Козимой, они два года жили вместе. Зачем ему скрывать от нее свои проблемы? Все равно скоро все узнают о них, самое позднее — когда у него изменятся адрес и домашний телефон.

— Козима нашла себе другого… — постарался он произнести как можно более равнодушно. — Я уже некоторое время подозревал это, а пару дней назад она призналась.

— О!..

Ее реакция не была похожа на злорадство, но заставить себя сказать «мне очень жаль, сочувствую» она все же не смогла. Впрочем, ему было все равно. Он опять взялся за бутылку, еще раз наполнил свой стакан и выпил. Николь молча смотрела на него. Теперь он понимал, почему при определенных обстоятельствах люди спиваются. Козима уплыла куда-то на задворки его сознания, а с ней улетучились и мысли об Амели, Тисе и Даниэле Лаутербах.

— Я плохой полицейский… — сказал он. — И никудышный начальник. Тебе следует подыскать мне замену.

— Ни в коем случае! — ответила она уверенно. — Когда я в прошлом году перевелась сюда, у меня действительно было такое желание, честно тебе признаюсь. Но, понаблюдав за тобой, изучив твой стиль работы и руководства подчиненными, я пришла к выводу, что мне бы здесь не помешала еще парочка таких, как ты.

Он не ответил, хотел налить себе еще коньяку, но бутылка была пуста. Он, не глядя, бросил ее в корзину для бумаг. Вслед за ней туда же полетела и фотография Козимы. Подняв голову, он встретился глазами с Николь.

— Тебе сегодня, пожалуй, уже хватит, — сказала она и посмотрела на часы. — Скоро двенадцать ночи. Пошли, я отвезу тебя домой.

— У меня больше нет дома, — ответил он. — Я опять живу у родителей. Смешно, правда?

— Это все-таки лучше, чем в отеле. Ну ладно, пошли. Вставай.

Боденштайн не шевелился. Он не сводил глаз с Николь. Ему вдруг вспомнилось, как они впервые встретились на вечеринке у его товарища по учебе, двадцать семь лет назад. Он весь вечер стоял с приятелями на крохотной кухоньке и пил пиво. Присутствовавшие девушки его мало интересовали. Слишком свежей была боль разочарования от его первой любви Инки. Во всяком случае, пока ему было не до новых романов. Перед дверью в туалет он столкнулся с Николь. Она медленно окинула его взглядом с головы до ног и произнесла в своей неподражаемой манере всего несколько слов, после которых он тут же вместе с ней ушел с вечеринки, даже не попрощавшись с хозяином. В тот вечер он был не более трезвым, чем сегодня, и приблизительно в таком же расположении духа.

Все его тело внезапно обожгла горячая волна, хлынувшая ему вниз живота.

— Ты мне нравишься… — произнес он грубым голосом, повторяя слова, сказанные ею в тот вечер. — У тебя нет желания заняться сексом?

Николь удивленно посмотрела на него, уголки ее губ дрогнули в едва заметной улыбке.

— Почему бы и нет? — Она так же хорошо помнила их первый диалог, как и он. — Сейчас, только заскочу в туалет.

Понедельник, 24 ноября 2008 года

— Ты же был вчера в этой рубашке и в этом галстуке! — укоризненно заметила Пия, когда Боденштайн вошел в еще пустую комнату для совещаний. — И небрит…

— Твоя наблюдательность поистине феноменальна, — сухо откликнулся он и направился к кофеварке. — Ввиду экстренного переезда я не мог захватить с собой весь свой платяной шкаф!

— Понятно, — ухмыльнулась Пия. — Я всегда считала, что ты один из тех, кто даже в окопах каждое утро надевает свежую накрахмаленную сорочку. Или ты все-таки решил последовать моему доброму совету?..

— Попрошу оставить ваши оскорбительные домыслы при себе, — буркнул Боденштайн с непроницаемой миной, добавляя в кофе молоко.

Пия хотела еще что-то сказать, но на пороге появился Остерманн.

— Ну, какие дурные новости вы принесли на сей раз, господин старший комиссар? — спросил Боденштайн.

Остерманн недоуменно посмотрел сначала на шефа, потом на Пию. Та пожала плечами.

— Тобиас Сарториус ночью звонил отцу. Он лежит в больнице, в Швейцарии, — доложил Остерманн. — По Амели, Тису и Даниэле Лаутербах по-прежнему ничего нового.

Вошли Катрин Фахингер, за ней Николь Энгель и Свен Янсен.

— Доброе утро, — поздоровалась криминальрат Энгель. — Вот вам обещанное подкрепление. Боденштайн, комиссар Янсен пока поработает в вашем отделе, если вы не возражаете.

— Нет, я не возражаю. — Боденштайн кивнул коллеге, который вчера ездил с Пией к Терлиндену, и сел за стол.

Остальные последовали его примеру, только Николь Энгель извинилась и пошла к двери. На пороге она обернулась и сказала:

— Боденштайн, можно вас на минутку?

Тот встал, вышел за ней в коридор и закрыл за собой дверь.

— Бенке добился приостановки действия приказа о его увольнении и сразу же оформил больничный… — сообщила Николь Энгель, понизив голос. — А его адвокат — один из конторы доктора Андерса. Интересно, откуда у него такие деньги, чтобы оплачивать их услуги?

— Андерс иногда оказывает их и бесплатно, — ответил Боденштайн. — Ему главное — попасть на первые страницы газет.

— Ну ладно, посмотрим, кто кого. — Николь Энгель посмотрела на Боденштайна. — Я тут только что узнала одну новость… Хотела сообщить ее тебе в более подходящей обстановке, но поскольку она в любой момент может просочиться к тебе, так сказать, по неофициальным каналам…

Он внимательно слушал ее. За этой странной прелюдией могло последовать что угодно — от увольнения до назначения на должность главы федерального ведомства уголовной полиции. Это тоже было одной из характерных черт Николь — никогда не раскрывать свои карты.

— Поздравляю с повышением, первый старший комиссар Оливер фон Боденштайн! — вдруг произнесла она. — И с соответствующим увеличением денежного довольствия. Что ты на это скажешь?

Она с улыбкой выжидающе смотрела на него.

— Это что же, плод моих альковных приключений?..

Криминальрат Энгель ухмыльнулась, но тут же сделала серьезное лицо.

— Ты жалеешь о сегодняшней ночи? — спросила она.

Боденштайн склонил голову набок.

— Я бы не стал это утверждать. А ты?

— Я тоже. Хотя вообще-то я не большой любитель перечитывать старые романы.

Он, в свою очередь, тоже ухмыльнулся, и она уже повернулась, чтобы уйти.

— Да, кстати, фрау криминальрат!

Она остановилась.

— Может, мы… как-нибудь повторим этот опыт?

Она улыбнулась.

— Я подумаю, господин старший комиссар. Пока!

Он смотрел ей вслед, пока она не повернула за угол, потом взялся за ручку двери. В эту секунду его совершенно неожиданно захлестнуло почти болезненное ощущение счастья. Не потому, что он отомстил Козиме, в свою очередь изменив ей — к тому же же со своей начальницей, которую та терпеть не могла, — а потому, что вдруг почувствовал себя свободным, как никогда в жизни. Этой ночью его будущее предстало перед ним с захватывающей дух отчетливостью, суля ему невиданные возможности, — и это после того, как он столько дней ползал по «юдоли скорби», упиваясь своей обидой и жалостью к самому себе. Не то чтобы он чувствовал себя рядом с Козимой как в клетке — нет, просто до него вдруг дошло, что конец брака еще совсем не означает конец жизни. Наоборот. Не каждому в без малого пятьдесят лет выпадает шанс начать все сначала.

* * *

Ноги Амели уже превратились в ледышки, а сама она при этом обливалась потом. Она изо всех сил старалась держать голову Тиса над водой. Только благодаря подступившей воде, которая поднялась уже сантиметров на сорок над верхом стеллажа, ей удалось привести его тело в сидячее положение. К счастью, стеллаж был крепко привинчен к стене, иначе бы он давно уже опрокинулся. Амели глубоко вдохнула, пытаясь расслабить судорожно напряженные мышцы. Держа правой рукой Тиса, она левой коснулась потолка. До него оставалось еще полметра, не больше.

— Тис!.. — прошептала она и легонько его потрясла. — Просыпайся, слышишь! Тис!

Он не реагировал. Поднять его еще выше она уже не могла, у нее не хватало сил. Через пару часов его голова окажется под водой. Амели уже готова была сдаться, махнуть на все рукой. Было так холодно! И смерть от удушья вселяла в нее такой ужас! Ей все время лезли в голову картины из фильма «Титаник». Она видела его раз шесть и каждый раз ревела как белуга, когда Леонардо Ди Каприо, соскользнув с доски, погружался в ледяную пучину. Вода в Северной Атлантике была, наверное, не намного холоднее, чем эта вонючая жижа!

Она дрожащими губами то и дело говорила с Тисом, трясла его, щипала за руку. Должен же он наконец когда-нибудь проснуться!

— Блин!.. Я не хочу умирать!.. — всхлипнула она и в изнеможении прислонилась головой к стене. — Не хочу!..

Холод сковывал ее движения и мысли. Она уже с трудом болтала ногами в воде. Но скоро у нее и на это не останется сил. Только бы не уснуть! Если она отпустит Тиса, он захлебнется, и она вместе с ним.

* * *

Клаудиус Терлинден недовольно поднял голову от бумаг, лежавших на его столе, когда секретарша ввела в кабинет Боденштайна и Пию Кирххоф.

— Вы нашли моего сына?

Он даже не встал и не пытался скрывать свое раздражение. Подойдя ближе, Пия увидела, что события последних дней не прошли для него бесследно, хотя внешне он казался невозмутимым. Он был бледен, под глазами темнели круги. Судя по всему, он искал прибежище в работе, стараясь заглушить свои заботы и тревоги.

— К сожалению, пока нет, — ответил Боденштайн. — Но мы знаем, кто похитил его из клиники.

Терлинден вопросительно посмотрел на него.

— Грегор Лаутербах признался в убийстве Штефани Шнеебергер, — продолжал Боденштайн. — Его жена сделала все, чтобы скрыть следы преступления и спасти его карьеру. Она знала, что Тис стал свидетелем убийства, и оказывала на него мощное давление, грозила ему и много лет пичкала его фармакологическими средствами, в которых он совершенно не нуждался. Почувствовав, что Амели и ваш сын представляют реальную угрозу для ее мужа и ее самой, она перешла к решительным действиям. Мы всерьез опасаемся, что она могла с ними что-нибудь сделать.

Терлинден неотрывно смотрел на него. Его лицо словно окаменело.

— А вы на кого все это время думали, кого считали убийцей Штефани? — поинтересовалась Пия.

— Я действительно думал, что это сделал Тобиас, — ответил он, помедлив. — Я думал, что он увидел Штефани с Лаутербахом и от ревности сорвался с катушек. Я догадывался, что мой сын Тис что-то знает об этом, но, поскольку он не говорит, я так и не узнал, что именно. Теперь, конечно, многое становится понятным. Вот, значит, почему Даниэла проявляла о нем такую заботу. И почему Тис так жутко ее боялся…

— Она грозила упрятать его в сумасшедший дом, если он когда-нибудь скажет хоть слово о том, что видел, — пояснила Пия. — Но по-видимому, даже она не знала, что Тис хранит в подвале оранжереи мумию Штефани. Ей, наверное, сообщила об этом Амели. Поэтому фрау доктор Лаутербах и подожгла оранжерею. Она хотела уничтожить не столько картины, сколько труп Белоснежки.

— Боже мой!.. — Терлинден встал и подошел к окну.

Чувствовал ли он, по какому тонкому льду он ходит? Боденштайн и Пия переглянулись за его спиной. Его в скором времени привлекут к ответственности за бесчисленные нарушения закона, и не в последнюю очередь за крупномасштабную коррупционную деятельность, о которой рассказал Грегор Лаутербах, трусливо спасая собственную шкуру. Об этом Клаудиус Терлинден пока ничего не знал, но он наверняка постепенно начинал осознавать, какая вина лежит на нем и сколько несчастий произошло в результате его преступного молчания и лукавства.

— Лютц Рихтер вчера пытался покончить с собой, когда наши коллеги арестовали его сына, — первым нарушил тишину Боденштайн. — Одиннадцать лет назад он организовал что-то вроде заговора с круговой порукой, чтобы скрыть истинную картину преступления. Лаура Вагнер была еще жива, когда его сын со своими друзьями бросил ее в подземный топливный бак на аэродроме в Эшборне. Рихтер знал это и засыпал люк бака землей.

— А когда Тобиас вернулся из заключения, он опять взял руководство в свои руки и организовал нападение на него, — прибавила Пия. — Это была ваша инициатива?

Терлинден повернулся.

— Нет. Я, наоборот, строго-настрого запретил им это делать, — ответил он хриплым голосом.

— Манфред Вагнер сбросил мать Тобиаса с моста, — продолжала Пия. — Если бы вы не заставили своего сына Ларса молчать, ничего бы этого не случилось. Ваш сын, скорее всего, был бы жив, семья Сарториус не разорилась бы и не распалась. Вагнеры когда-нибудь оправились бы от своего горя и смогли начать новую жизнь. Вы хоть понимаете, что именно по вашей вине эти семьи перенесли столько горя? Не говоря уже о вашей собственной семье, которая из-за вашей трусости прошла через ад!

— При чем здесь я? — удивленно произнес Терлинден. — Я всего лишь заботился, выражаясь языком коммерции, об ограничении ущерба.

Пия не поверила своим ушам. Хотя Терлинден, конечно же, нашел оправдания своей преступной деятельности или бездеятельности и все эти годы усердно обманывал сам себя.

— Какие же еще более тяжкие последствия вы хотели предотвратить? — саркастически спросила Пия.

— Деревенская община грозила развалиться, — ответил Терлинден. — Наша семья уже много десятилетий несет главную ответственность за жизнь деревни. Вот это и есть то, чем я руководствовался! Да, мальчишки совершили глупость, они были пьяны, но девушка сама их спровоцировала. — Начал он неуверенно, но с каждым словом в его речи все более отчетливо звучала убежденность. — Я рассудил так: Тобиас убил Штефани, значит, ему все равно не избежать тюрьмы. Так какая разница — за одно убийство или за два? А за то, что он не потянул за собой своих друзей, я и поддержал его семью и все это время заботился о том, чтобы…

— Перестаньте! — оборвал его Боденштайн. — Единственное, чем вы руководствовались, это стремление выгородить Ларса! Вас волновало только ваше доброе имя, которое неизбежно попало бы в прессу, если бы Ларс фигурировал в этом деле. А на этих молодых людей, как и на остальных жителей деревни, вам было наплевать. О том, насколько вам было наплевать на семью Сарториус, красноречиво говорит уже хотя бы тот факт, что вы разорили ее, открыв «Черного коня» и посадив в нем коммерческим директором бывшего повара Сарториуса.

— Кроме того, вы хладнокровно воспользовались ситуацией в своих корыстных целях, — приняла эстафету Пия. — Альберт Шнеебергер не хотел продавать вам свою фирму, но вы в этой экстремальной для него ситуации оказали на него, сломленного горем, такое давление, что он в конце концов согласился. После этого вы, вопреки договоренности, уволили большинство сотрудников и продали фирму по частям. Вы единственный человек, которому вся эта трагедия оказалась выгодной во всех отношениях!

Терлинден враждебно смотрел на Пию, выпятив вперед нижнюю губу.

— Но сейчас все вдруг сложилось совершенно иначе, так, как вы себе это и представить не могли, — не смущаясь, продолжала Пия. — Альтенхайнцы не стали ждать дальнейших указаний с вашей стороны, а принялись действовать самостоятельно. А тут еще появилась Амели и начата докапываться до истины и тем самым невольно поставила полдеревни перед выбором: быть или не быть. А у вас уже не было прежней власти, чтобы остановить лавину, обрушившуюся с возвращением Тобиаса…

Терлинден помрачнел. Пия, скрестив на груди руки, выдержала его злой взгляд. Она безошибочно определила его уязвимое место.

— Если Амели и Тис погибнут, — произнесла она с угрозой, — то это будет исключительно ваша вина!

— Где они могут быть? — спросил Боденштайн. — Где фрау Лаутербах?

— Не знаю!.. — сквозь зубы произнес Терлинден. — Я действительно не знаю, черт побери!..

* * *

Низкие темно-серые тучи над Таунусом сулили снег. За последние сутки температура упала почти на десять градусов. На этот раз снег не растает. В Кёнигштайне Пия, не обращая внимания на сердитые взгляды прохожих, проехала прямо по пешеходной зоне и припарковалась перед ювелирным магазином, над которым располагалась клиника Даниэлы Лаутербах. Ее ассистентка мужественно держала оборону, терпеливо отвечала на нескончаемые телефонные звонки, как могла, успокаивала раздраженных пациентов, прием которых откладывался на неопределенный срок.

— Фрау доктора Лаутербах нет, — ответила она на вопрос Боденштайна о местонахождении ее начальницы. — И я никак не могу до нее дозвониться.

— Но на конгрессе врачей в Мюнхене ее тоже нет.

— Да-да, конечно. Тем более что он проходил в субботу-воскресенье и уже закончился. — Она беспомощно всплеснула руками, когда раздался очередной телефонный звонок. — Вообще-то она сегодня должна была быть здесь. Вы же видите, что тут происходит!

— Мы предполагаем, что она смотала удочки, — сказал Боденштайн. — Она, вероятнее всего, виновна в исчезновении двух человек и знает, что ее разыскивают.

Ассистентка, в ужасе глядя на него, покачала головой.

— Этого не может быть! — воскликнула она. — Я работаю с фрау Лаутербах уже двенадцать лет. Она не способна никому причинить зла. То есть… я хотела сказать, что хорошо ее знаю…

— Когда вы в последний раз видели фрау Лаутербах или говорили с ней по телефону? Вы не заметили в последние дни каких-нибудь изменений в ее поведении? Может, она уходила из клиники раньше или чаще, чем обычно? — Боденштайн бросил взгляд на бейдж, прикрепленный к правому нагрудному карману ее накрахмаленного белого халата. — Фрау Вайсмайер, пожалуйста, постарайтесь вспомнить! Возможно, ваша начальница просто совершила ошибку, из самых добрых побуждений. Вы можете сейчас ей помочь и предотвратить еще большее несчастье.

Доброжелательный тон и тревожный подтекст его просьбы сделали свое дело. Вальтрауд Вайсмайер так усердно принялась вспоминать, что даже наморщила лоб.

— Я еще удивилась, когда фрау доктор Лаутербах на прошлой неделе вдруг отменила все назначенные встречи с возможными покупателями виллы фрау Шайтхауэр, — произнесла она через несколько секунд. — Она так активно несколько месяцев пыталась продать эту развалюху. И вот наконец появился потенциальный покупатель, который уже хотел в четверг приехать из Дюссельдорфа, чтобы посмотреть виллу. Но она позвонила ему и еще двум маклерам и отменила встречи. Мне это показалось странным.

— Что это за вилла?

— Старая вилла на Грюнер-вег с видом на Воогталь.[33] Фрау Шайтхауэр была нашей давнишней пациенткой. В апреле она умерла. Наследников у нее не было, и свое состояние она завещала какому-то фонду, а виллу — фрау Лаутербах. — Она смущенно улыбнулась. — Хотя моя начальница, конечно, предпочла бы, чтобы было наоборот…

* * *

«…Сегодня утром пресс-секретарь Министерства культуры объявил на пресс-конференции о неожиданном уходе Грегора Лаутербаха с поста министра культуры по причинам личного характера…» — произнес диктор, читавший выпуск последних известий, когда Пия повернула с Эльмюль-вег на Грюнер-вег.

Она медленно проехала мимо новых домов и повернула на тупиковую улочку, ведущую к большим чугунным воротам.

— «…Из Государственной канцелярии пока никаких комментариев по этому поводу не поступало. Представитель правительства…»

— Похоже, это она! — Боденштайн отстегнул ремень безопасности и чуть ли не на ходу выскочил из машины.

На запертых воротах блестел новенький навесной замок на цепи. Из-за ворот видна была только крыша виллы. Пия, взявшись за прутья решетки, подергала ворота, посмотрела вправо, влево. Двухметровая стена ощетинилась железными остриями.

— Я вызову слесаря и подкрепление.

Боденштайн достал мобильный телефон. Если Даниэла Лаутербах прячется на вилле, не исключено, что она не захочет сдаться добровольно. Пия тем временем прошла вдоль стены обширного поместья, но нашла лишь запертую калитку, заросшую колючим кустарником. Через несколько минут прибыл слесарь и две патрульные машины из Кёнигштайнского отделения полиции. Полицейские, оставив машины у перекрестка, прошли к воротам пешком.

— Эта вилла пустует уже несколько лет, — сообщил один из них. — Фрау Шайтхауэр жила в Кронберге, в доме для престарелых «Розенхоф». Ей было далеко за девяносто, когда она умерла полгода назад, в апреле.

— Оставив поместье в наследство своему любимому врачу… — заметила Пия. — Везет же некоторым!

Слесарь сделал свое дело и хотел уйти, но Боденштайн попросил его задержаться. Первые крохотные снежинки тихо посыпались с неба, когда они пошли по усыпанной гравием дорожке к дому. Развалины старинного замка напротив спрятались в низких тучах. Все вокруг, казалось, затаило дыхание. Их медленно опередила еще одна патрульная машина и остановилась перед входом. Дверь в дом тоже была заперта, слесарь снова принялся за работу.

— Вы слышите? — сказала вдруг Пия, у которой были на редкость острые слух и зрение.

Боденштайн прислушался, но, не услышав ничего, кроме шума ветра в верхушках елей перед домом, покачал головой. Дверь открылась, он вошел в большой мрачный холл. Пахло плесенью и запустением.

— Никого… — разочарованно произнес он.

Пия прошла мимо него вперед и щелкнула выключателем. Раздался хлопок, из выключателя посыпались искры. Оба коллеги из Кёнигштайнского отделения схватились за оружие. У Боденштайна сердце чуть не выскочило из груди.

— Короткое замыкание, — сказала Пия. — Извините.

Они пошли дальше, из помещения в помещение. Мебель была завешана белыми простынями, ставни на огромных окнах закрыты. Боденштайн пересек большую комнату, слева примыкавшую к холлу. Паркет скрипел под ногами. Он раздвинул отсыревшие, изъеденные молью бархатные портьеры, но светлее от этого не стало.

— Слышите какой-то шорох или шелест? — спросила Пия от двери. — Тише!

Полицейские замерли. Теперь и Боденштайн услышал: в подвале шумела вода. Он вслед за Пией вернулся назад и прошел к двери под изогнутой парадной лестницей.

— У вас нет с собой фонаря? — спросила Пия и попыталась открыть дверь, но она не сдвинулась ни на миллиметр.

Один из патрульных протянул ей круглый карманный фонарь.

— Странно: не заперта, а не открывается. — Пия наклонилась и посветила на землю. — Смотрите! Кто-то заделал щели силиконом. Интересно зачем?

Один из полицейских опустился на колени и сделал перочинным ножом несколько надрезов в силиконе. Пия дергала дверь до тех пор, пока та не открылась. Шум воды стал громче. Несколько маленьких проворных теней метнулись мимо Пии и исчезли.

— Крысы!..

Боденштайн в ужасе отпрянул назад, чуть не сбив с ног шедшего за ним полицейского.

— Это еще не повод отправлять меня в нокаут! — пожаловался тот. — Может, хоть теперь вы сойдете с моей ноги?

Пия не обращала на них внимания. Ее мысли были заняты чем-то другим.

— Зачем же все-таки щели в двери были заделаны силиконом? — произнесла она, обращаясь к самой себе.

Она медленно спускалась по лестнице, светя фонариком. Через десять ступенек она вдруг застыла на месте как вкопанная.

— Блин!.. — вскрикнула она, заметив, что стоит по щиколотку в ледяной воде. — Трубу прорвало! Вот почему короткое замыкание. Наверное, электрощит внизу.

— Я позвоню на водопроводную станцию, — сказал один из полицейских. — Скажу, чтобы перекрыли магистраль.

— А заодно вызовите и пожарников! — распорядился Боденштайн, с опаской поглядывая по сторонам, не появятся ли еще крысы. — Пошли, Пия! Лаутербах здесь уж точно нет.

Пия не слушала его. В ее мозгу сработала аварийная сигнализация. Дом стоит пустой и принадлежит Даниэле Лаутербах, которая на прошлой неделе вдруг отменила давно запланированные встречи с потенциальными покупателями. И сделала она это явно не для того, чтобы самой спрятаться здесь!

Поскольку ботинки и брюки все равно уже были мокрыми, она двинулась дальше. Вода обжигала ноги почти невыносимым холодом.

— Что ты делаешь! — крикнул ей вслед Боденштайн. — Вернись сейчас же!

Пия наклонилась и посветила за угол в темноту. Вода не доставала до потолка всего сантиметров на двадцать пять — тридцать. Пия, держась за перила, опустилась еще на одну ступеньку. Теперь она стояла уже почти по пояс в воде.

— Амели! — крикнула она, стуча зубами. — Амели! Ты здесь?

Затаив дыхание, она напряженно вслушивалась в темноту. От холода у нее даже слезы выступили на глазах. И вдруг ее словно ударило током — она даже передернулась от мощного всплеска адреналина.

— Помогите!.. — услышала она вдруг сквозь ровный шум воды. — Помогите!.. Мы здесь!

* * *

Пока откачивали воду из подвала, Пия нетерпеливо ходила взад-вперед по холлу, куря одну сигарету за другой. Она была так взволнована, что почти не чувствовала мокрой одежды и обуви. Боденштайн предпочел ждать под снегопадом. Мысль о соседстве с целыми полчищами крыс внушала ему ужас. На водопроводной станции перекрыли главную магистраль, и теперь члены кёнигштайнской добровольной пожарной дружины, используя все имеющиеся в их распоряжении шланги, откачивали воду в заросший парк. Свет обеспечивал аварийный генератор. Прибыли три машины «скорой помощи», полиция оцепила участок.

— Все окна и световые шахты, через которые могла уходить вода, были заделаны силиконом, — сообщил командир пожарного расчета. — Фантастика!

И тем не менее суровая реальность. У Пии и Боденштайна не было никаких сомнений относительно того, кто и зачем это сделал.

— Можно входить! — крикнул один из пожарников в водонепроницаемых штанах.

— Я тоже пойду, — заявила Пия и, бросив окурок на паркетный пол, растоптала его.

— Нет-нет, ты остаешься здесь! — возразил Боденштайн. — Не хватало тебе схватить воспаление легких…

— Наденьте хоть резиновые сапоги, — предложил командир расчета. — Подождите, я сейчас принесу.

Через пять минут Пия спустилась вслед за тремя пожарниками в подвал, где все еще было по колено воды. В свете карманных фонарей они открывали одну дверь за другой, пока не добрались до нужной. Пия повернула торчавший в замке ключ, толкнула дверь, и та с пронзительным скрипом отворилась. Сердце ее колотилось от волнения, и когда она увидела в луче света бледное, грязное девчоночье лицо, у нее подкосились ноги от переизбытка чувств. Амели Фрёлих, ослепленная ярким светом, беспомощно моргала. Пия, спотыкаясь, поспешила ей навстречу и заключила истерически всхлипывающую девушку в объятия.

— Все-все-все… Успокойся… — бормотала она, гладя ее свалявшиеся волосы. — Все позади… Теперь все будет хорошо…

— Там еще… там Тис… — пролепетала сквозь слезы Амели. — По-моему, он умер…

* * *

В региональном управлении уголовной полиции царило радостное возбуждение. Все наконец вздохнули с облегчением. Амели Фрёлих перенесла свое десятидневное заточение в подвале старой виллы в Кёнигштайне без особого вреда для здоровья, если не считать истощения и обезвоживания организма. Во всяком случае, психика ее не пострадала в результате этих страшных событий. Их с Тисом доставили в больницу. С Тисом дело обстояло гораздо серьезнее. Он находился в тяжелом состоянии, которое осложнялось еще и синдромом отмены.[34]

Боденштайн и Пия после совещания поехали в больницу в Бад-Зоден и очень удивились, увидев в холле Хартмута Сарториуса и его сына Тобиаса.

— Моя бывшая жена пришла в себя… — объяснил Сарториус-старший. — Мы даже смогли с ней немного поговорить. Чувствует она себя относительно хорошо.

— Это же замечательно! — Пия улыбнулась и посмотрела на Тобиаса, который казался постаревшим на несколько лет. Вид у него был болезненный, под глазами темнели круги.

— Где же вы были? — обратился Боденштайн к Тобиасу. — Мы за вас здорово переволновались.

— Надя бросила его одного в горной хижине в Швейцарии, — ответил за него отец. — И он пешком шел по снегу до ближайшей деревни… — Он положил ладонь на руку сына.

— До сих пор не могу понять, как я мог так ошибиться в Наде…

— Мы арестовали фрау фон Бредо, — сказал Боденштайн. — А Грегор Лаутербах признался, что это он убил Штефани Шнеебергер. В ближайшие дни мы добьемся пересмотра вашего дела. Вы будете реабилитированы.

Тобиас Сарториус равнодушно пожал плечами. Никакая реабилитация не вернет ему потерянные десять лет жизни, а его семье — былое счастье и благополучие.

— Лаура была еще жива, когда ваши друзья бросили ее в топливный бак, — продолжал Боденштайн. — Когда их замучила совесть и они захотели достать ее оттуда, Лютц Рихтер не дал им это сделать и засыпал люк землей. Он же потом и организовал в деревне что-то вроде заговора с круговой порукой и заставил всех молчать.

Тобиас не реагировал, а его отец побледнел.

— Лютц?.. — изумленно переспросил он.

— Да. — Боденштайн кивнул. — Это Рихтер организовал нападение на вашего сына в сарае. Враждебные надписи на стене вашего дома и анонимки с угрозами — тоже его работа, его и его жены. Они любой ценой хотели не допустить, чтобы вскрылась правда о тех событиях. Когда мы арестовали его сына, Лютц Рихтер выстрелил себе в голову. Он пока лежит в коме, но врачи говорят, что он будет жить. Как только он поправится, его будут судить.

— А Надя?.. — почти шепотом произнес Хартмут Сарториус. — Неужели она все это знала?

— Да, — ответил Боденштайн. — Она своими глазами видела, как Лаутербах убил Штефани. И она же велела своим друзьям бросить Лауру в подземный топливный бак. Она могла избавить Тобиаса от тюрьмы, но не сделала этого и молчала одиннадцать лет. Когда он вышел на свободу, она пыталась отговорить его возвращаться в Альтенхайн.

— Но зачем ей это было надо?.. — хриплым голосом воскликнул Тобиас. — Я ничего не понимаю… Она же… все эти годы писала мне… Ждала меня… — Он умолк и покачал головой.

— Надя была в вас влюблена, — ответила Пия. — А вы этого не замечали. Ей было на руку, что Лаура и Штефани исчезли с горизонта. По-видимому, она не верила, что вас и в самом деле осудят. А когда это произошло, она решила ждать вас и таким образом наконец-то добиться взаимности. Но тут вдруг появилась Амели. Надя восприняла ее как соперницу, но прежде всего — как угрозу. Она ведь поняла, что Амели что-то выяснила. Представившись сотрудником полиции, она обыскала комнату Амели в надежде найти картины.

— Да, я знаю… Но она их не нашла, — сказал Тобиас.

— Еще как нашла! — возразил Боденштайн. — Но она их уничтожила, потому что вы сразу увидели бы, что она вас обманывала.

Тобиас, судорожно сглотнув, уставился на Боденштайна. До него постепенно доходили истинные масштабы Надиной лжи, жертвой которой он стал.

— Все в Альтенхайне знали правду, — продолжала Пия. — Клаудиус Терлинден молчал, чтобы спасти своего сына Ларса и свое имя. А поскольку его мучили угрызения совести, он оказал вашей семье финансовую помощь и…

— Это была не единственная причина… — перебил ее Тобиас. Его застывшие черты постепенно оживали. Он посмотрел на отца. — Но теперь я наконец все понял… Его интересовала только его власть над людьми и…

— И что еще?

Но Тобиас лишь молча покачал головой.

Хартмут Сарториус пошатнулся. Обрушившаяся на него правда о соседях и бывших друзьях оказалась для него слишком страшной. Вся деревня молчала и врала, из корыстных побуждений спокойно смотрела, как гибнет его бизнес, его семья, его доброе имя, его жизнь… Он опустился на один из стоявших вдоль стены пластмассовых стульев и закрыл лицо руками. Тобиас сел рядом с ним и обнял его за плечи.

— Но у нас есть и хорошие новости, — сказал Боденштайн, который только теперь вспомнил, зачем они с Пией, собственно, пришли в больницу. — Мы ведь шли к Амели Фрёлих и Тису Терлиндену. Мы нашли их сегодня в подвале одной старой виллы в Кёнигштайне. Их похитила и спрятала там фрау доктор Лаутербах.

— Амели жива?.. — Тобиас резко выпрямился. — С ней все в порядке?

— Да. Пойдемте с нами. Амели будет вам очень рада.

Тобиас поколебался несколько секунд, но потом все же встал. Его отец тоже поднял голову и робко улыбнулся. И вдруг эта улыбка погасла, и его лицо исказилось гневом и ненавистью. Он вскочил и с проворностью, которой Пия никак от него не ожидала, бросился на мужчину, только что появившегося в холле.

— Папа, не надо! Стой!

Пия сначала услышала Тобиаса и лишь потом узнала Клаудиуса Терлиндена, вошедшего в сопровождении жены и супругов Фрёлих. Они, очевидно, направлялись к своим детям. Хартмут Сарториус схватил Терлиндена за горло и принялся его душить. Кристина Терлинден, Арне и Барбара Фрёлих стояли рядом как парализованные.

— Скотина!.. Сволочь!.. — в ярости шипел Хартмут Сарториус. — Гнусная, подлая тварь!.. Моя семья — на твоей совести!

Побагровевший Терлинден отчаянно махал руками, пытался ногами отбиться от своего врага. Боденштайн, сообразив, что происходит, сделал шаг в их сторону. Пия тоже попыталась вмешаться, но ее грубо оттолкнул в сторону Тобиас. Налетев на Барбару Фрёлих, она потеряла равновесие и упала. Вокруг уже собралась толпа зрителей. Тобиас подоспел к отцу раньше других и хотел схватить его за руку, но в этот момент Терлиндену наконец удалось вырваться. Страх смерти удвоил его силы. Он оттолкнул от себя Сарториуса. Тот споткнулся и навзничь рухнул на торец открытой стеклянной огнестойкой двери. Тобиас закричал и бросился к лежащему на полу отцу, вокруг которого мгновенно образовалась лужа крови. Пия, очнувшись от секундного ступора, сорвала с шеи Барбары Фрёлих голубой шелковый шарф, опустилась на колени, не обращая внимания на кровь, и попыталась зажать рану на затылке Сарториуса. Его ноги конвульсивно дергались, из горла вырывался хрип.

— Врача! Скорее! — крикнул Боденштайн. — Черт побери, должен же где-нибудь поблизости быть врач!

Клаудиус Терлинден отполз на четвереньках в сторону, хрипя и судорожно кашляя.

— Я… не хотел этого… — лепетал он. — Я… я… не хотел этого… Это… был… несчастный случай…

Крики и шум доходили до сознания Пии словно откуда-то издалека. Ее джинсы, руки и куртка были в крови. Вдруг она увидела прямо перед собой белые туфли и белые брюки.

— Отойдите в сторону! — скомандовал кто-то.

Она отодвинулась в сторону и, подняв голову, поймала взгляд Боденштайна. Было поздно. Хартмут Сарториус был мертв.

* * *

— Я ничего не могла сделать!.. — Пия, потрясенная случившимся, покачала головой. — Все произошло так быстро!..

Она дрожала всем телом и с трудом удерживала стакан колы, который сунул в ее перепачканные кровью руки Боденштайн.

— Не переживай ты так, — попытался он ее успокоить.

— А я переживаю, черт побери!.. Где Тобиас?

— Только что был здесь.

Боденштайн посмотрел по сторонам. Доступ в холл был перекрыт, но в нем по-прежнему царила сутолока — полицейские и врачи с напряженными, растерянно-испуганными лицами, судмедэксперты в своих белых комбинезонах, мрачно наблюдавшие, как уносят цинковый гроб с телом Сарториуса. Никакие врачи ему не помогли бы. Он так неудачно ударился головой о дверь, что проломил себе черепную коробку.

— Посиди здесь, — сказал Боденштайн, положив Пии руку на плечо, и поднялся. — А я пойду поищу Тобиаса.

Пия кивнула и уставилась на липкую, уже засохшую кровь на своих руках. Потом резко выпрямилась, сделала несколько глубоких вдохов и выдохов. Сердцебиение постепенно утихло, она опять обрела способность ясно мыслить. Ее взгляд упал на Клаудиуса Терлиндена. Обмякнув, словно из него выкачали воздух, тот сидел на стуле и застывшим взглядом смотрел в пустоту. Перед ним стояла сотрудница полиции, очевидно пытаясь составить протокол. Терлинден действовал в рамках закона о самообороне, и у него не было намерения убить Сарториуса. Но еще одна вина, пусть даже косвенная, по-видимому, давила на него тяжким бременем.

Молодая врач присела перед Пией на корточки.

— Может, вам дать чего-нибудь успокоительного? — спросила она с тревогой.

— Нет, спасибо. Я в порядке, — ответила Пия. — Могу я где-нибудь вымыть руки?

— Да-да, конечно. Пойдемте.

Пия пошла за врачом, с трудом передвигая дрожащие ноги. На ходу она осматривалась в поисках Тобиаса Сарториуса, но его нигде не было видно. Куда же он подевался? Как он только выдержал это жуткое зрелище — такую неожиданную и трагическую смерть отца?.. Обычно Пия в критических ситуациях умела абстрагироваться от происходящего и сохранять ясную голову. Но судьба Тобиаса Сарториуса глубоко ее потрясла. Этот парень постепенно потерял все, что только может потерять человек…

* * *

— Тоби!.. — с радостным изумлением воскликнула Амели и выпрямилась в постели. Она так много думала о нем в эти ужасные дни и ночи, мысленно говорила с ним, то и дело представляла себе, как они встретятся. Воспоминание о его тепло лучащихся синих глазах помогло ей не свихнуться в этом проклятом подвале. И вот он вдруг стоит перед ней наяву! — Как я рада, что ты пришел навестить меня! Я так много…

Она умолкла, и ее улыбка погасла, когда она заметила выражение глубокой печали на его лице. Он закрыл за собой дверь палаты, неуверенно подошел к ее кровати и остановился у изножья. Вид у него был ужасный — белое как мел лицо, налитые кровью глаза… Амели почувствовала, что произошло что-то страшное.

— Что случилось? — спросила она тихо.

— Мой отец… погиб… — произнес он хриплым полушепотом. — Только что… внизу, в холле… Появился Терлинден… и… они с отцом…

Он замолчал. Его грудь резко вздымалась и опускалась. Он прижал к губам кулак и отчаянно боролся с рыданиями.

— О боже… — Амели в ужасе смотрела на него. — Но… как же… что же произошло?..

Лицо Тобиаса исказила гримаса, губы его тряслись.

— Папа… бросился на эту тварь… — Его голос сорвался на шепот. — И тот… оттолкнул его… прямо на стеклянную дверь…

По его впалым щекам побежали слезы. Амели, отбросив одеяло, протянула к нему руки. Тобиас тяжело упал ничком на край кровати, и она притянула его к себе. Он уткнулся лицом в ее шею, его плечи сотрясали отчаянные, неудержимые рыдания. Амели крепко прижала его к себе. Она вдруг поняла, что, кроме нее, у Тобиаса не было на свете никого, к кому он мог бы пойти со своим горем, и от этой мысли в горле у нее застрял стальной ком.

* * *

Тобиас Сарториус бесследно исчез из больницы. Боденштайн послал патрульную машину в Альтенхайн, но дома тот не появлялся. Клаудиус Терлинден уехал с женой домой. Его непосредственной вины в смерти Хартмута Сарториуса не было, это был несчастный случай, роковое стечение обстоятельств с трагическим исходом. Боденштайн посмотрел на часы. Сегодня понедельник, значит, Козима у своей матери. Вечера игры в бридж по понедельникам, эта давнишняя, многолетняя семейная традиция Роткирхов, — надежная гарантия того, что он не столкнется с ней, если по пути в комиссариат заедет домой, чтобы взять еще пару чистых вещей. Грязный и пропотевший, он мечтал о горячем душе.

Подъехав, он с облегчением увидел, что в доме темно. Горела только маленькая лампа в прихожей. Собака бурно приветствовала его радостным визгом. Боденштайн погладил ее и осмотрелся. Все было как обычно, все до боли знакомо, но он знал, что это уже не его дом. Чтобы не расчувствоваться, он сразу же решительно направился наверх в спальню. Включив свет, он испуганно вздрогнул — у окна в кресле сидела Козима. Сердце его тревожно встрепенулось.

— Чего ты тут сидишь в темноте? — спросил он, потому что ничего лучшего ему в голову не пришло.

— Хотела спокойно подумать… — Поморгав на свет лампы, она поднялась и встала за кресло, словно желая защититься от него.

— Мне очень жаль, что я сегодня утром потерял над собой контроль… — проговорил он, помедлив. — Нервы подкачали…

— Ничего. Я сама виновата…

Они несколько секунд молча смотрели друг на друга. Наконец пауза стала неловкой.

— Я, собственно, пришел взять еще пару вещей, — сказал Боденштайн и вышел из спальни.

Как это было возможно, чтобы человек, к которому ты более двадцати пяти лет испытывал лишь теплые чувства, вдруг стал тебе совершенно безразличен? Может быть, это просто самообман, механизм самозащиты? Или всего-навсего доказательство того, что его чувства к Козиме давно уже превратились в обыкновенную привычку? В каждой из многочисленных мелких распрей и ссор последних месяцев отмирала часть этого теплого чувства. Боденштайн удивился той трезвости, с которой он анализировал ситуацию. Открыв встроенный в стену шкаф в прихожей, он несколько секунд задумчиво смотрел на стоявшие в нем чемоданы. Ему не хотелось брать ни один из тех чемоданов, которые вместе с Козимой объехали полсвета. Поэтому он выбрал два покрытых толстым слоем пыли, но совершенно новых жестких чемодана, которые Козима считала слишком громоздкими. Проходя мимо комнаты Софии, он остановился. Несколько минут роли не играют, собрать вещи он еще успеет. Поставив чемоданы на пол, он вошел в комнату, освещенную лишь маленькой прикроватной лампой. София, засунув в рот большой палец, безмятежно спала в окружении своих мишек и зайчиков. Боденштайн посмотрел на свою младшую дочь и тяжело вздохнул. Склонившись над кроваткой, он ласково коснулся пальцами теплой щечки ребенка.

— Прости, маленькая… — прошептал он. — Но даже ради тебя я не могу делать вид, что ничего не произошло…

* * *

Это зрелище — как женщина-полицейский стояла на коленях посреди огромной лужи крови — он уже никогда не сможет забыть. Он понял, что отец мертв, еще задолго до того, как прозвучало это самое неумолимое из всех слов. Он стоял, словно окаменев, глухой и бесчувственный, безропотно позволив врачам, санитарам и полицейским оттеснить себя в сторону. В его душе после всех страшных открытий больше не осталось места для эмоций. Он уподобился получившему пробоину кораблю, на котором задраили все переборки, чтобы не дать ему затонуть.

Тобиас вышел из больницы и пошел куда глаза глядят. Никто не пытался его удержать. Он прошел через дубовый лес; холод постепенно прояснил его мысли и чувства. Надя, Йорг, Феликс, папа… Все они покинули его, предали или разочаровали. У него больше не осталось никого, к кому он мог бы пойти. К серому, унылому чувству беспомощности примешалась искра злости. С каждым шагом в нем росла ненависть к людям, которые разрушили, растоптали его жизнь. Ему даже стало трудно дышать от этого чувства, так что он в конце концов остановился. В нем все кричало о мести за то, что сделали с ним и с его родителями. Ему больше нечего было терять, абсолютно нечего! Обрывки каких-то смутных воспоминаний вдруг сложились в определенную, четкую мысль: после смерти отца он был единственным человеком, который знал тайну Клаудиуса Терлиндена и Даниэлы Лаутербах.

Тобиас сжал кулаки, вспомнив об одном событии двадцатилетней давности, которое его отец помог этой парочке утаить. Ему тогда было лет семь-восемь, и он часто проводил вечера в трактире, в соседнем с залом помещении. В тот вечер мать куда-то уехала или ушла, и его некому было отправить в постель. В какой-то момент он так и уснул на диване, а проснувшись посреди ночи, подошел к двери и случайно подслушал один разговор, который тогда не мог объяснить. У стойки сидели лишь Клаудиус Терлинден и старый доктор Фуксбергер, проводивший в «Золотом петухе» почти каждый вечер. Тобиас к тому времени успел повидать достаточно пьяных, чтобы понять, что почтенный нотариус, доктор Герберт Фуксбергер, был уже, что называется, на бровях.

— Ну что тут такого? — сказал Терлинден и дал знак отцу, чтобы тот еще раз наполнил стакан нотариуса. — Моему брату уже плевать, он мертв.

— Ты что, погибели моей захотел?.. — пролепетал Фуксбергер. — Если меня на этом поймают…

— Да кто тебя поймает! Никто же не знает, что Вилли изменил завещание.

— Нет, нет, нет! На это я пойти не могу, — упирался Фуксбергер.

— Хорошо. Я повышаю ставку, — не отставал от него Терлинден. — Нет, я удваиваю ее. Сто тысяч! Согласись — неплохая сумма!

Тобиас видел, как Терлинден подмигнул отцу. Так они препирались еще какое-то время, потом старик наконец сдался.

— Ладно… — сказал он. — Но только ты останешься здесь! Я не хочу, чтобы тебя видели у меня в конторе.

После этого отец куда-то потащил Фуксбергера, а Терлинден занял его место за стойкой. Тобиас, наверное, так никогда бы и не узнал, о чем шла речь в тот вечер, если бы много лет спустя в поисках страхового полиса на машину не наткнулся в сейфе отца на какое-то завещание. Он, правда, удивился — что может делать в конторе отца завещание Вильгельма Терлиндена, но удостоверение о прохождении технического осмотра его первого собственного автомобиля было для него тогда в сто раз важнее. Все эти годы он не вспоминал об этом маленьком событии; оно ушло куда-то далеко на периферию сознания, а потом и вовсе стерлось из памяти. Теперь же, после смерти отца, он вдруг все отчетливо вспомнил, как будто шок внезапно открыл в его мозгу какую-то потайную дверцу.

— Куда мы едем? — вырвал его из мрачных воспоминаний голос Амели.

Тобиас посмотрел на нее, положил ладонь на ее руку, и у него потеплело на сердце. Ее темные глаза были полны искренней тревоги за него. Без этих железяк на лице и этой сумасшедшей прически она была чертовски красива. Гораздо красивее, чем Штефани. Амели, ни секунды не колеблясь, решила вместе с ним потихоньку улизнуть из больницы, когда он сказал, что у него еще остался один незакрытый счет. Ее хулигански вызывающая склочная манера поведения была всего лишь маской, это он сразу же понял при первой их встрече у церкви. После стольких предательств и разочарований он не уставал удивляться ее самоотверженной честности и полному отсутствию какого бы то ни было расчета.

— Мы на минутку заедем ко мне домой, а потом мне надо поговорить с Терлинденом, — ответил он. — Но ты посидишь в машине. Я не хочу, чтобы с тобой еще что-нибудь случилось.

— Одного я тебя к этому уроду не отпущу! — заявила она. — Если мы придем к нему вдвоем, он тебе ничего не сделает.

Тобиас не смог сдержать улыбку. Она, ко всему прочему, еще и храбрая. В нем опять затеплился крохотный огонек надежды, маленький фонарик, с которым хорошо идти сквозь туман и темноту. Может, у него все же есть будущее и он сможет начать новую жизнь, когда все это останется позади?

* * *

Козима стояла на том же месте в той же позе. Она молча смотрела, как Боденштайн открыл чемоданы и принялся складывать в них содержимое своего шкафа.

— Тебя никто не заставляет покидать этот дом, — сказала она через какое-то время. — Это твой дом.

— Но я его покидаю, — ответил он. — Это был наш дом. Я не хочу здесь больше жить. Я могу поселиться в замке, в квартире на Каретном дворе, она как раз на прошлой неделе освободилась. Это будет лучшее решение. А когда ты уедешь, о Софии позаботятся мои родители или Квентин с Марией Луизой.

— Быстро ты принял решение! — язвительно заметила Козима. — Значит, ты уже подвел черту?

Боденштайн вздохнул.

— Нет, это ты подвела черту. А я лишь, как всегда, задним числом соглашаюсь с твоим решением и пытаюсь адаптироваться к новой ситуации. Ты сделала выбор в пользу другого мужчины, тут я ничего изменить не могу. Но я намерен, несмотря на это, продолжить свою жизнь.

На секунду он задумался, не рассказать ли ей о своей ночи с Николь Энгель. Он вспомнил иронические замечания Козимы, которые та не раз отпускала в адрес его бывшей жены, с тех пор как узнала, что он работает под ее началом. Но это было бы примитивно и дешево.

— Мы с Александром работаем вместе, — ответила Козима. — Я не сделала… выбор в его пользу…

Боденштайн продолжал укладывать рубашки в чемодан.

— Но может, он больше подходит тебе… чем я… — Он поднял голову. — И все же — почему, Козима? Неужели тебе не хватало в жизни приключений?..

— Нет, дело не в этом. — Козима пожала плечами. — Никакого рационального объяснения тут нет. Как и оправданий. Просто Алекс в критический момент подвернулся мне под руку. Я тогда злилась на тебя, на Майорке…

— И от злости сразу же прыгнула к нему в постель… — Боденштайн покачал головой и, закрыв крышку чемодана, выпрямился. — Очень хорошо!

— Оливер! Прошу тебя, не спеши ставить точку! — Ее слова звучали почти умоляюще. — Я была очень не права, я знаю. Мне искренне жаль. Но ведь существует так много всего, что нас связывает!..

— А еще больше того, что нас разделяет, — ответил он. — Я больше никогда не смогу тебе доверять, Козима. А без доверия я не могу и не хочу жить.

Боденштайн прошел в ванную. Закрыв за собой дверь, он разделся и встал под душ. Горячая вода постепенно расслабила его мышцы, сняла напряжение. Его мысли устремились в прошедшую ночь, потом в будущее, в котором будет еще много таких ночей. Он никогда больше не будет лежать без сна и мучиться тревогой за Козиму — что она там в этот момент делает на другом конце света, все ли у нее в порядке, не грозит ли ей опасность, не попала ли она в какую-нибудь беду, не лежит ли она в постели с каким-нибудь типом? Его удивило, что при этой мысли он испытывает не боль, не грусть, а лишь облегчение. Ему больше не надо было жить по правилам, придуманным Козимой. Он вообще больше никогда не будет жить ни по чьим правилам, кроме своих собственных, — так он решил в эту минуту.

* * *

Он боялся, что они опоздали. Но не прошло и пятнадцати минут, как появился черный «мерседес» и остановился перед утыканными железными остриями воротами фирмы «Терлинден». Ворота, как по мановению волшебной палочки, отъехали в сторону, тормозные огни «мерседеса» погасли, он тронулся и через секунду исчез из вида.

— Быстро! — прошипел Тобиас.

Они выскочили из машины и в последнюю секунду успели прошмыгнуть в ворота, прежде чем они снова закрылись. Будка вахтера была пуста. Ночью территорию охраняли лишь видеокамеры. Заводской охраны, как раньше, теперь не было. Это Тобиас узнал от своего бывшего друга Михаэля, который работает у Терлиндена. Работал, поправился Тобиас, потому что сейчас Михаэль, как и Йорг, и Феликс, и Надя, сидит за решеткой.

Выпал снег. Они молча шли по следам колес, оставленным «мерседесом». Тобиас немного замедлил шаги. Рука Амели была холодной, как лед. Она здорово исхудала за эти дни и была еще слишком слаба для таких мероприятий. Но она настояла на том, чтобы отправиться вместе с ним.

Они шли вдоль огромных цехов. Повернув за угол, они увидели, что в одном из окон на верхнем этаже здания управления загорелся свет. Перед входом в оранжевом свете ночного дежурного освещения стоял черный «мерседес». Тобиас и Амели незаметно проскользнули через пустую автостоянку и подошли к входу.

— Дверь открыта! — прошептала Амели.

— Мне было бы спокойней, если бы ты ждала меня здесь, — сказал Тобиас, глядя на нее.

Ее глаза на узком бледном лице казались огромными. Она решительно покачала головой.

— Ни за что! Я с тобой.

— Ну ладно… — Он глубоко вдохнул и крепко обнял ее. — Спасибо, Амели… Спасибо тебе за все.

— Хватит болтать! — грубо буркнула она в ответ. — Пошли!

Он улыбнулся и кивнул.

Они пересекли большой холл, прошли мимо лифта и вышли на лестницу, которая тоже оказалась незапертой. Терлинден, похоже, не боялся грабителей. На четвертом этаже Амели, запыхавшись, вынуждена была на минуту остановиться и, прислонившись к перилам, передохнуть. Тяжелая стеклянная дверь открылась со щелчком. Он на секунду замер и настороженно прислушался. Темный коридор освещали лишь маленькие лампочки вдоль стен почти над самым полом. Рука в руке они на цыпочках пошли по коридору. Услышав из приоткрытой двери торцевой стены голос Терлиндена, Тобиас остановился.

— …поторапливаться. Если снег пойдет еще сильнее, то машина, чего доброго, не сможет взлететь!

Тобиас и Амели переглянулись. Терлинден, похоже, куда-то звонил. Они пришли как раз вовремя, потому что Терлинден, судя по всему, собирался смыться на самолете. Они пошли дальше. Вдруг раздался второй голос. Амели, услышав его, испуганно вздрогнула и схватила руку Тобиаса.

— Что с тобой? — Это был голос Даниэлы Лаутербах. — Чего ты стоишь как истукан?

Дверь открылась еще шире, яркий свет хлынул в коридор. Тобиас успел вовремя приоткрыть дверь в какой-то кабинет у себя за спиной и, втолкнув Амели в темноту, с бьющимся сердцем замер рядом с ней.

— Блин! А она-то что здесь делает? — прошептала Амели. — Терлинден же знает, что эта коза хотела нас с Тисом угробить!..

Тобиас кивнул. Он лихорадочно соображал, как задержать эту парочку. Он любой ценой должен был помешать им смыться и навсегда исчезнуть. Если бы он был один, он бы просто пошел и разобрался с ними. Но рисковать Амели он не мог! Его взгляд упал на письменный стол.

— Спрячься под столом! — велел он ей.

Амели попыталась протестовать, но он был непреклонен. Дождавшись, когда она заберется под стол, он снял трубку телефона. В тусклом свете, падавшем из окна, буквы и цифры на кнопках были почти не видны, он нажал на одну из них, которая показалась ему кнопкой выхода в город. Ему повезло: раздался длинный гудок. Дрожащими пальцами он набрал 110.

* * *

Терлинден стоял перед открытым сейфом, массируя все еще болевшую шею, и невидящим взором смотрел прямо перед собой. Это несчастье в холле больницы совершенно выбило его из колеи. Ему то и дело казалось, что его сердце работает как-то странно, с перебоями. Может, это было связано с кратковременным перерывом доступа кислорода? Сарториус впился ему в глотку, как волкодав, и стал душить с такой силой, что у него уже в глазах потемнело. Он даже успел подумать, что пробил его последний час. На него еще ни разу в жизни никто не нападал физически, поэтому выражение «страх смерти» было для него пустым звуком. Теперь он знал, что это такое — смотреть смерти в глаза. Он уже не мог вспомнить, как ему удалось вырваться из лап этого сумасшедшего. Помнил только следующий кадр — Сарториус лежит на полу в луже крови. Жуть! Леденящий душу кошмар! Он понимал, что все еще находится под шоком.

Его взгляд упал на Даниэлу Лаутербах, которая, стоя на коленях перед его письменным столом, сосредоточенно завинчивала обратно шурупы на корпусе компьютера. Жесткий диск, который она заменила на новый, уже лежал в одном из чемоданов. Она настояла на этом, хотя он не хранил в этом компьютере файлов, которые могли бы представлять интерес для полиции. Все его планы рухнули, все вышло по-другому, не так, как он ожидал. Задним числом он вынужден был признаться себе, что, скрыв причастность Ларса к гибели Лауры Вагнер, он совершил грубейшую, роковую ошибку. Он не до конца просчитал возможные последствия этой опасной комбинации. Одно, казалось бы, малозначащее решение повлекло за собой целый ряд других шагов; паутина лжи и фальсификаций стала такой густой и запутанной, что это привело к досадным, но неизбежным побочным эксцессам. Если бы эти деревенские болваны послушались его и не начали действовать по собственной инициативе, ничего бы не произошло! А так из тоненькой трещины, образовавшейся с возвращением Тобиаса Сарториуса, быстро выросла огромная дыра, черная зияющая бездна. И в результате вся его жизнь, все его правила, все каждодневные обыденные ритуалы — все было сметено вихрем этих чудовищных событий!

— Что с тобой? Чего ты стоишь как истукан?

Голос Даниэлы вывел его из оцепенения. Она, кряхтя, поднялась на ноги, смерила его презрительным взглядом. Терлинден заметил, что все еще держится за горло, и отвернулся. Даниэла, судя по всему, давно уже была готова к тому, что они погорят. Ее план бегства был идеален, она продумала все до мелочей. А у него от этого плана встали волосы дыбом. Новая Зеландия! Что он там потерял? Его место здесь, в Германии, в этой деревне, в этом здании, в этом кабинете! Он не хотел уезжать из Германии даже в самом крайнем случае, если ему грозила тюрьма. Мысль о том, что надо будет жить в чужой стране, под чужим именем, вселяла в него страх, даже ужас. Здесь он что-то значил, здесь его знали, уважали, и через пару лет все опять пошло бы по-старому. А в Новой Зеландии он был бы нулем без палочки, безымянным беженцем и остался бы им навсегда.

Он обвел взглядом кабинет. Неужели он видит все это в последний раз? И никогда больше не войдет в свой дом, не проведает могилы своих родителей и предков? Никогда не увидит знакомой до боли панорамы Таунуса? Эта мысль была настолько страшной, что слезы сдавили ему горло. Он столько сил вложил в борьбу за процветание дела своих предков и добился таких небывалых успехов — а теперь должен был все это бросить?..

— Клаудиус!.. Ну давай же, шевелись! — резко окрикнула его Даниэла. — Посмотри, что творится за окном! Настоящая метель! Пора ехать!

Он положил документы, которые решил оставить здесь, в сейф. При этом рука его коснулась ящичка, в котором он хранил пистолет.

«Я не хочу уезжать! — подумал он. — Лучше пустить себе пулю в лоб».

Он похолодел от этой мысли. Как она пришла в его голову? Он никогда не понимал, как можно быть таким трусом, чтобы в качестве единственного выхода выбрать самоубийство. Но после того как он в первый раз в жизни посмотрел смерти в глаза, все изменилось.

— В здании есть еще кто-нибудь кроме нас? — спросила Даниэла.

— Нет… — хрипло ответил он, доставая из сейфа ящик с пистолетом.

— Но одна из городских линий занята. — Она склонилась над пультом, стоявшим посредине его рабочего стола. — Номер двадцать три…

— Это бухгалтерия. Там уже никого нет.

— А ты запер за собой дверь внизу?

— Нет. — Он очнулся от своего оцепенения, открыл ящичек и посмотрел на «беретту».

* * *

В ресторане при зоопарке Опеля было полно народа. Тепло, шум и полумрак — это как раз то, что было нужно Пии. Они с Кристофом сидели за одним из столиков перед огромными окнами, но Пию не интересовало ни то, что сказали члены строительной комиссии, ни огни Кронберга, ни сверкающая панорама Франкфурта вдали. Перед ней на тарелке дымился аппетитнейший, идеально прожаренный стейк из говядины, а ей кусок не лез в горло.

Из больницы она поехала прямо домой, сняла с себя все и сунула в стиральную машину. Потом стояла под душем, пока в бойлере не кончилась горячая вода. Но, несмотря на это, у нее до сих пор было такое ощущение, будто она вся в крови. Пия давно привыкла к трупам, но чтобы человек умер прямо у нее на руках — такого с ней давно не случалось. К тому же человек, которого она знала, с которым еще минуту назад разговаривала и к которому она испытывала глубокое сострадание. Она поежилась.

— Может, лучше поедем домой? — спросил Кристоф.

Участливая забота в его темных глазах окончательно выбила ее из равновесия. Она уже еле сдерживала слезы. Куда пропал Тобиас? Не дай бог, он с собой что-нибудь сделает!

— Да нет, все нормально. — Она с трудом заставила себя улыбнуться, но вид жареного мяса в собственном соку вызвал у нее позыв к рвоте, и она отодвинула тарелку в сторону. — Прости, я сегодня не гожусь на роль приятного собеседника. Никак не могу себе простить!..

— Я понимаю… Но что ты могла сделать? — Кристоф перегнулся через столик и, протянув руку, коснулся ее щеки. — Ты же сама говоришь, что все произошло в считаные секунды.

— Да-да, конечно… Все это глупости… Я ничего не могла сделать, абсолютно. И все-таки… — Она тяжело вздохнула. — Временами я просто ненавижу свою работу!..

— Ну ладно, малыш, и в самом деле — поехали домой! Откроем бутылку красного вина и… — Он умолк, потому что зазвонил мобильный телефон Пии. Она была на дежурстве.

— Так, о том, что последует за этим «и», пожалуйста, поподробнее, — слабо ухмыльнулась Пия, и Кристоф многозначительно поднял брови.

Она взяла телефон и ответила.

— Семь минут назад от некоего Тобиаса Сарториуса поступил сигнал тревоги, — сообщил ей дежурный. — Он находится в здании фирмы «Терлинден» в Альтенхайне и говорит, что фрау Лаутербах тоже там. Я уже послал туда патрульную машину…

— Ч-ч-ч-черт!.. — перебила его Пия. — Ее мысли понеслись вскачь. Что делает Даниэла Лаутербах у Терлиндена? Как там оказался Тобиас? Может, решил отомстить? Да, после всего, что случилось, Тобиас Сарториус действительно бомба замедленного действия. — Немедленно свяжись с ребятами и скажи, чтобы подъехали тихо — никаких сирен и мигалок! И пусть ждут нас с Боденштайном!

— Что случилось? — спросил Кристоф.

Набирая номер Боденштайна, Пия в двух словах объяснила ему, в чем дело.

К счастью, Боденштайн сразу же ответил. Кристоф тем временем дал знать владельцу ресторана, с которым как директор зоопарка был хорошо знаком, что заедет позже и расплатится.

— Я отвезу тебя, — сказал он Пии. — Сейчас только возьму наши куртки.

Она кивнула и пошла к выходу. Нетерпеливо расхаживая взад-вперед в снежной круговерти, она ломала себе голову, почему Тобиас мог запросить помощи. Может, с ним что-нибудь случилось? Успеть бы!

* * *

— Ззараза!.. — в бессильной ярости прошептал Тобиас.

Клаудиус Терлинден и Даниэла Лаутербах вышли из кабинета с чемоданами и кейсами и направились по коридору к лифту. Что же сделать, чтобы задержать их? Сколько времени ментам понадобится, чтобы добраться сюда? Зараза! Блин!.. Он повернулся к Амели, которая выглядывала из-под стола.

— Ты сидишь здесь, понятно?.. — скомандовал хриплым от волнения голосом.

— Куда ты собрался?

— Я должен заговорить им зубы, пока не подоспеет полиция.

— Тоби, не вздумай! Не надо, прошу тебя! — Амели выскочила из-под стола. В полумраке ее глаза казались огромными. — Пожалуйста, Тоби, пусть уходят! Я боюсь!

— Не могу же я дать им спокойно смыться после всего, что они натворили! Это-то ты, я надеюсь, понимаешь? — резко ответил он. — Сиди здесь, Амели! Обещай мне, что не выйдешь из комнаты!

Она судорожно сглотнула, обняла его и молча кивнула. Он собрался с духом и взялся за ручку двери.

— Тоби!

— Что?

Она подошла к нему и провела тыльной стороной ладони по его щеке.

— Береги себя!.. — прошептала она.

Ее глаза налились слезами. Тобиас молча смотрел на нее. Ему вдруг захотелось обнять ее, поцеловать и никуда не уходить. Но жажда мести, которая привела его сюда, тут же заглушила это чувство. Нет, он не даст Терлиндену и Лаутербах смыться. Ни за что!

— Я сейчас вернусь… — пробормотал он и, не дав себе опомниться, открыл дверь, шагнул в коридор и помчался со всех ног к лестнице. Лифт уже ехал вниз. Он рванул дверь лестницы на себя и бросился вниз, перепрыгивая через три-четыре ступеньки. Он оказался в холле в тот самый момент, когда они вышли из лифта.

— Стоять!.. — крикнул он, и его голос подхватило зычное эхо.

Терлинден и Лаутербах, вздрогнув, как от удара током, повернулись и ошалело уставились на него. Терлинден выронил чемоданы. Тобиаса била нервная лихорадка. Ему безумно захотелось броситься на них и дать волю кулакам. Но он сдержал себя.

— Тобиас!.. — Терлинден первым пришел в себя. — Я… мне очень жаль, что все так случилось… Честное слово! Поверь мне, я не хотел этого…

— Перестаньте! — крикнул Тобиас. Он ходил перед ними взад-вперед по полукругу, зорко следя за каждым их движением. — Я больше не могу слышать ваше вранье! Это вы во всем виноваты! Вы и вот эта вот… хитрая злобная ведьма! — Вытянув руку, он направил на Лаутербах указательный палец. — Вы изображали сочувствие, а сами все это время знали правду! И позволили засадить меня за решетку! А сейчас решили смотать удочки, да? После нас хоть потоп, верно? Но этот номер у вас не пройдет. Я уже вызвал полицию, они сейчас будут здесь.

Он успел заметить, как они молниеносно переглянулись.

— И я расскажу им все, что про вас знаю. А я знаю немало! Мой отец умер и уже ничего не расскажет, но я тоже знаю о тех ваших подвигах!

— Для начала успокойся, — произнесла Даниэла Лаутербах, улыбаясь своей фирменной улыбкой, которой неизменно вводила в заблуждение всех, кто имел с ней дело. — О чем вообще идет речь?

— О вашем первом муже. — Тобиас подошел ближе и остановился прямо против нее. Ее холодные карие глаза впились в его лицо. — О Вильгельме, дяде Вилли, старшем брате Клаудиуса, и о его завещании!

— Так-так… — Она по-прежнему улыбалась. — И почему же ты решил, что это будет интересно полиции?

— Потому что это было поддельное завещание, — ответил Тобиас. — А настоящее доктор Фуксбергер отдал моему отцу, после того как Клаудиус напоил его и пообещал ему сто тысяч.

Улыбка на лице Даниэлы Лаутербах застыла.

— Ваш первый муж был смертельно болен, но ему почему-то не понравилось, что вы изменяли ему с его братом, и он за две недели до смерти изменил завещание и лишил вас обоих наследства. Единственной наследницей своего состояния он сделал дочь своего шофера, потому что незадолго до смерти узнал, что Клаудиус в мае тысяча девятьсот семьдесят шестого года обрюхатит ее, а вы по его приказу сделали ей аборт.

— И всю эту чушь тебе рассказал отец? — вмешался Терлинден.

— Нет. — Тобиас не сводил глаз с Лаутербах. — Ему не надо было мне ничего рассказывать. Доктор Фуксбергер дал ему завещание, чтобы тот его уничтожил, но отец этого не сделал. Он сохранил его до сегодняшнего дня.

Только теперь он перевел взгляд на Терлиндена.

— Вы ведь поэтому сделали так, чтобы ему пришлось остаться в Альтенхайне, верно? Он ведь все знал. Так что эта фирма вам, собственно, не принадлежит, как и вилла. Да и у фрау доктора Лаутербах не было бы ни денег, ни дома, если бы все вышло по воле ее первого мужа. Согласно завещанию, все принадлежит дочери шофера Вильгельма Терлиндена, Курта Крамера… Тобиас сердито фыркнул. — К сожалению, у моего отца так и не хватило смелости отнести это завещание куда следует. А жаль!

— Да, действительно жаль, — сказала Даниэла Лаутербах. — Но у меня появилась одна идея.

Терлинден и Лаутербах стояли спиной к лестнице и не могли видеть Амели, которая вышла из двери. Но они заметили, что внимание Тобиаса на секунду что-то отвлекло. Даниэла Лаутербах взяла у Терлиндена из-под мышки ящичек, и Тобиас вдруг увидел прямо перед собой черный зрачок пистолета.

— Я уже почти забыла этот отвратительный вечер и, наверное, никогда бы о нем не вспомнила, если бы не ты… Клаудиус, ты помнишь, как Вильгельм вдруг появился на пороге спальни и нацелился в нас из этого самого пистолета? — Она улыбнулась Тобиасу. — Спасибо, что навел меня на эту мысль, мой маленький дурачок.

Даниэла Лаутербах, ни секунды не колеблясь, нажала на курок. Оглушительный грохот разодрал тишину. Тобиас почувствовал резкий толчок в грудь. У него было такое ощущение, как будто она взорвалась. Он изумленно уставился на Даниэлу Лаутербах, но та уже отвернулась от него. Он еще успел услышать душераздирающий крик Амели, которая звала его, хотел что-то сказать, но у него словно кончился воздух. Его ноги подкосились. Он уже не чувствовал, как упал на гранитный пол. Вокруг разверзся черный вакуум.

* * *

Они обсуждали, как им попасть на территорию завода, со всех сторон обнесенную непроницаемым забором, когда к воротам с той стороны на большой скорости подъехал черный автомобиль с дальним светом фар. Ворота бесшумно открылись.

— Это он! — крикнула Пия и дала знак коллегам.

Терлиндену, сидевшему за рулем черного «мерседеса», пришлось резко затормозить, когда дорогу ему преградили сразу две полицейские машины.

— Он один в машине, — сказал Боденштайн.

Пия подошла к нему с пистолетом в руке и жестом велела Терлиндену опустить стекло. Двое полицейских, занявшие позиции с другой стороны машины с оружием на изготовку, придали ее требованию еще больше убедительности.

— Что вам от меня нужно? — спросил Терлинден.

Он сидел прямо, будто кол проглотил, впившись руками в рулевое колесо. Несмотря на холод, его лицо блестело от пота.

— Выйдите из машины, откройте все дверцы и багажник! — скомандовал Боденштайн. — Где Тобиас Сарториус?

— Откуда мне знать, где Тобиас Сарториус?

— А где фрау доктор Лаутербах? Ну выходите наконец!

Терлинден не шевелился. В его широко распахнутых глазах застыл ужас.

— Он не выйдет, — раздался вдруг голос из салона, скрытого тонированными стеклами.

Боденштайн наклонился и увидел Даниэлу Лаутербах на заднем сиденье и пистолет, который она приставила к затылку Терлиндена.

— Немедленно освободите дорогу, иначе я его застрелю! — сказала она.

Боденштайн почувствовал, что его и самого бросило в пот. Он нисколько не сомневался в серьезности ее намерений. В руках у нее оружие, а терять ей нечего — опаснейшая комбинация! Двери в «мерседесе» автоматически блокируются сразу же после начала движения, так что шансы быстро открыть дверцы и обезоружить Лаутербах были равны нулю.

— Я думаю, она не шутит… — прошептал Терлинден.

Его нижняя губа дрожала, он явно находился в состоянии шока. Боденштайн лихорадочно соображал. Далеко они не уйдут. В такую погоду даже на «мерседесе» класса S с зимней резиной быстрее ста двадцати не разгонишься.

— Хорошо, я дам вам возможность уехать, — произнес он наконец. — Но сначала вы мне скажете, где Тобиас Сарториус.

— Вероятно, на небесах, со своим папашей, — холодно рассмеялась Лаутербах.

* * *

Боденштайн с Пией и одна патрульная машина поехали за «мерседесом» в направлении дороги В-8. Пия вызвала по рации подкрепление и «скорую помощь» к зданию управления. Терлинден повернул на четырехполосную федеральную дорогу, ведущую к автостраде. Уже у Бад-Зодена к ним присоединились еще две патрульные машины, потом, через пару километров, еще три. К счастью, вечерний час пик уже миновал. При интенсивном движении ситуация могла бы резко обостриться. Хотя Даниэла Лаутербах вряд ли стала бы стрелять в своего водителя-заложника на ходу.

Боденштайн посмотрел в зеркало заднего вида. За ними, заняв все три полосы и перекрыв таким образом движение попутного транспорта, следовали шесть полицейских машин.

— Они едут в город, — сказала Пия, когда «мерседес» перестроился вправо у Эшборнской развязки.

Несмотря на запрет на курение во всех служебных машинах, она прикурила сигарету. Из рации неслось беспорядочное кваканье множества перебивающих друг друга голосов. Франкфуртские коллеги были уже в курсе и обещали по возможности держать дороги свободными, если Терлинден и в самом деле поедет в центр.

— Может, они едут в аэропорт?.. — вслух подумал Боденштайн.

— Будем надеяться, что нет, — ответила Пия.

Она ждала известий о Тобиасе. Боденштайн бросил короткий взгляд на бледное от напряжения лицо коллеги. Что за сумасшедший день! Не успела наступить относительная разрядка после стрессов прошедшей недели, не успели они найти Тиса и Амели, как вдруг снова началась эта свистопляска! Неужели это было сегодня утром — что он проснулся в постели Николь Энгель?..

— Они едут в город! — крикнула в микрофон рации Пия, когда Терлинден промчался мимо Западной развязки, не повернув на А-5. — Что они, интересно, задумали?

— Они хотят оторваться от нас в центре, — предположил Боденштайн.

Дворники в ускоренном режиме ерзали по лобовому стеклу. Снег перешел в сильный дождь, а Терлинден мчался с большим превышением скорости. Вряд ли он станет тормозить на красный свет, а им сейчас до полного счастья не хватало только сбитых пешеходов!

— Он проезжает выставку! — передавала Пия информацию коллегам. — Поворачивает на Фридрих-Эбертанлаге. Скорость — не меньше восьмидесяти! Очистите дороги!

Боденштайн изо всех сил напрягал зрение. Мокрый асфальт отражал тормозные огни машин у тротуаров и голубые мигалки полицейских машин, которые и в самом деле блокировали все боковые улицы.

— Чувствую, скоро мне придется выписывать очки… — пробормотал он и прибавил газу, чтобы не потерять Терлиндена, который уже в третий раз проехал на красный сигнал светофора.

Что она задумала, эта Лаутербах? Куда она едет?

— Тебе не приходила в голову мысль, что они… — начала Пия, но тут же закричала: — Поворачивай! Направо! Он повернул направо!

Терлинден, не снижая скорости и не включив сигнал поворота, на площади Республики повернул направо, на Майнцер-Ландштрассе. Боденштайн рванул руль вправо и сцепил зубы, когда его «опель» занесло и он чуть не врезался в трамвай.

— Ч-ч-черт, еле увернулся!.. — процедил он сквозь зубы. — Где он? Я его не вижу!

— Налево! Налево! — Пия от волнения забыла название улицы, хотя много лет отработала здесь в старом управлении полиции. — Он повернул вон туда! — Она помахала перед носом у Боденштайна пальцем.

— Где они? — квакнула рация.

— Повернули на Оттоштрассе, — ответил Боденштайн. — Вон он, вижу! Нет, это не он! Черт бы его побрал!

— Пусть остальные едут к вокзалу! — крикнула Пия в микрофон рации. — Может, он просто пытается оторваться от нас!

Она подалась вперед, вглядываясь в темноту.

— Направо или налево? — крикнул Боденштайн, когда они доехали до Постштрассе у северной стороны вокзала.

Ему пришлось резко затормозить, потому что справа, как ракета, промчалась машина. Грубо выругавшись, он опять дал газу и интуитивно решил повернуть налево.

— Bay! — произнесла Пия, не отрывая глаз от дороги. — Я и не знала, что в твоем лексиконе есть такие слова!

— У меня есть дети… — ответил Боденштайн и сбросил скорость. — Ты его видишь?

— Да тут сотни машин! — в отчаянии произнесла Пия.

Опустив стекло, она напряженно вглядывалась в темноту. Впереди виднелись патрульные машины с включенными мигалками; прохожие, несмотря на проливной дождь, с любопытством останавливались.

— Вон они! — крикнула Пия так неожиданно, что Боденштайн вздрогнул. — Выезжают со стоянки!

И в самом деле! Через несколько секунд черный «мерседес» опять ехал перед ними и на Базелерштрассе так разогнался, что Боденштайн еле поспевал за ним. Они пронеслись по Базелерплац, вылетели на мост Фридрихсбрюкке. Боденштайн уже бормотал про себя молитвы. Пия непрерывно передавала коллегам их местонахождение. Черный «мерседес» тем временем несся со скоростью сто двадцать километров в час по Кеннеди-аллее, преследуемый целой колонной полицейских машин. Несколько патрульных машин ехали и впереди него, но не пытались его остановить.

— Они все-таки едут в аэропорт, — сказала Пия, когда они доехали до ипподрома.

Но не успела она это произнести, как Терлинден рванул машину влево, пересек все три полосы, перепрыгнул через бордюр, и на трамвайных рельсах его занесло. Он менял направления быстрее, чем Пия успевала сообщить о них по рации. Патрульные машины, ехавшие впереди, уже были на дороге в аэропорт и не могли развернуться, но Боденштайн с Пией не отставали от Терлиндена. Тот на головокружительной скорости повернул на Изенбургскую просеку, прямую, как стрела, и так разогнался, что Боденштайн весь взмок, стараясь не отстать.

Вдруг впереди вспыхнули красные тормозные огни, тяжелый «мерседес» дернуло вправо-влево и вынесло на полосу встречного движения. Боденштайн тоже так нажал на тормоз, что и его «опель» занесло. Не могла же Лаутербах прямо на ходу пристрелить своего заложника?..

— Заднее колесо лопнуло! — крикнула Пия, сразу же сообразив, что произошло. — Теперь они далеко не уйдут!

И действительно, Терлинден после сумасшедшей гонки вдруг, как примерный водитель, включил сигнал поворота и повернул на Обершвайнштиге. На скорости сорок километров в час он прополз через лес, переехал железнодорожное полотно и наконец припарковался на лесной автостоянке, в нескольких сотнях метров от них. Боденштайн тоже остановился, Пия выскочила из машины и дала знак коллегам в патрульных машинах взять «мерседес» в кольцо, потом опять села в машину. Боденштайн по рации дал команду не выходить из машин. Даниэла Лаутербах была вооружена, он не хотел без нужды подвергать жизнь коллег опасности. К тому же группа захвата должна была прибыть с минуты на минуту.

Вдруг водительская дверца «мерседеса» открылась. Боденштайн затаил дыхание и выпрямился. Терлинден вышел из машины. Он слегка покачнулся, схватился за дверцу и посмотрел по сторонам. Потом поднял руки вверх и застыл в свете фар.

— Что там происходит? — хрипло квакнула рация.

— Он остановился и вышел из машины, — ответил Боденштайн. — Мы тоже выходим.

Он кивнул Пии, они вышли из машины и приблизились к Терлиндену. Пия направила пистолет на «мерседес» и готова была в любую секунду нажать на курок.

— Вам уже не надо ни в кого стрелять… — произнес Терлинден и опустил руки.

Нервы Пии были натянуты, как проволока, когда, открыв заднюю дверцу «мерседеса», она нацелилась внутрь салона. В следующую секунду ее напряжение спало и перешло в безграничное разочарование. На заднем сиденье никого не было.

* * *

— Она вдруг явилась прямо ко мне в кабинет и стала угрожать пистолетом… — запинаясь, рассказывал Терлинден.

Он сидел бледный и обмякший за узеньким столиком в полицейском автобусе, очевидно еще не оправившись от шока.

— Дальше! — приказал Боденштайн.

Терлинден хотел провести рукой по лицу, но вспомнил, что в наручниках. «Несмотря на аллергию на никель!» — цинично усмехнулась про себя Пия, без всякой жалости глядя на него.

— Она… она заставила меня открыть сейф… — продолжал Терлинден дрожащим голосом. — Я толком и не помню, что произошло… Внизу, в холле, вдруг, откуда ни возьмись, появляется Тобиас. С девчонкой… Он…

— С какой девчонкой? — перебила его Пия.

— Ну, с этой… как ее… забыл, как ее зовут…

— С Амели?

— Да-да… Кажется, так.

— Хорошо, продолжайте.

— Даниэла, недолго думая, пристрелила Тобиаса. Потом заставила меня сесть в машину…

— А что с Амели?

— Не знаю. — Терлинден пожал плечами. — Я вообще ничего не помню. Я ехал не останавливаясь, как она велела.

— А у вокзала она вышла… — сказал Боденштайн.

— Да. Она командовала: «Сейчас — направо!», «Сейчас — налево!» И я делал все, что она говорила.

— Понимаю… — произнес Боденштайн и, подавшись вперед, со злостью сказал: — А вот чего я не понимаю — так это почему вы не остановились и не вышли из машины там же, у вокзала! Зачем вам понадобились эти идиотские гонки по городу? Вам что, жить надоело? Вы хоть понимаете, к чему могла привести эта игра в кошки-мышки?..

Пия, кусая нижнюю губу, не сводила глаз с Терлиндена. Когда Боденштайн на секунду повернулся к ней, тот совершил ошибку. Он сделал нечто, чего никогда не сделал бы человек, находящийся в состоянии шока: он посмотрел на часы.

— Все это ложь от начала до конца! — в ярости накинулась она на Терлиндена. — Вы действовали сообща! И, оставшись один, просто хотели выиграть время! Где Лаутербах?

Терлинден еще несколько минут пытался разыгрывать невинность, но Пия не отставала.

— Да, вы правы, — признался он в конце концов. — Мы хотели исчезнуть вместе. Самолет вылетает в двадцать три сорок пять… Если вы поторопитесь, то, может, еще успеете взять ее.

— Куда? Куда вы хотели лететь? — Пия с трудом сдерживала себя, чтобы не схватить его за плечи и не тряхнуть как следует. — Говорите!!! Она застрелила человека! Это называется «убийство»! И если вы сейчас наконец не скажете всю правду, то будете отвечать вместе с ней! Клянусь вам! Ну!.. Какой рейс? Под какой фамилией?

— В Сан-Паулу… — прошептал Терлинден и закрыл глаза. — Билет на имя Консуэло ля Роко…

* * *

— Я поеду в аэропорт, — сказал Боденштайн, когда они вышли из автобуса. — А ты продолжай работать с Терлинденом.

Пия кивнула. Она нервничала, поскольку до сих пор не было никаких известий от коллег из Альтенхайна. Что с Амели? Неужели Лаутербах застрелила и ее? Она попросила одного из полицейских связаться с коллегами и выяснить, что с Амели, а сама снова вернулась в автобус.

— Как же вы могли пойти на это? — спросила она. — Ведь Даниэла Лаутербах чуть не убила вашего сына Тиса — после того как столько лет накачивала его наркотиками!

Терлинден на секунду приоткрыл глаза.

— Вы все равно не поймете… — ответил он устало и отвернулся.

— А вы объясните мне, — не отступала Пия. — Почему Даниэла Лаутербах так обошлась с Тисом и подожгла оранжерею?

Терлинден открыл глаза и уставился на Пию. Прошла минута, вторая…

— Я влюбился в Даниэлу, когда мой брат в первый раз привел ее домой… — сказал он вдруг. — Это было в воскресенье. Четырнадцатого июня тысяча девятьсот семьдесят шестого года. Это была любовь с первого взгляда. И все же через год она вышла замуж за брата, хотя они совершенно не подходили друг другу. Они были жутко несчастны вдвоем. Даниэла добилась огромных успехов в своей профессии, брат все время был как бы в ее тени. Он все чаще бил ее, даже на глазах у персонала. Летом тысяча девятьсот семьдесят седьмого года у нее случился выкидыш. Через год еще один, а потом и еще. Брат хотел наследника, он злился и обвинял во всем Даниэлу. А когда моя жена еще к тому же родила близнецов, между ними вообще все кончилось…

Пия молча слушала, не решаясь перебивать его.

— Даниэле надо было, наверное, развестись с ним… Но через несколько лет брат заболел. Рак. Неоперабельный. Она не хотела бросать его в таком состоянии. В мае тысяча девятьсот восемьдесят пятого года он умер.

— Как удобно для обоих… — саркастически заметила Пия. — Но это не объясняет того, почему вы пытались помочь ей скрыться, несмотря на то что эта женщина похитила Амели и Тиса и заперла их в подвале. Если бы мы не нашли их в самый последний момент, они бы утонули, потому что фрау Лаутербах затопила подвал.

— Что вы такое говорите?.. — недоуменно уставился на нее Терлинден.

Пия вдруг поняла, что Терлинден и в самом деле мог ничего не знать. Он пришел в больницу, чтобы повидать сына, но до разговора об обстоятельствах его исчезновения дело, по-видимому, так и не дошло, помешала нелепая, трагическая смерть Сарториуса. Кроме того, Тис все равно вряд ли смог бы что-нибудь рассказать отцу. Она подробно, во всех деталях рассказала ему о попытке жестокого, циничного убийства Амели и Тиса.

— Не может быть… Не может быть… — бормотал Терлинден, пораженный услышанным.

— Еще как может! Даниэла Лаутербах хотела убрать Тиса, потому что он видел, как ее муж убил Штефани Шнеебергер. А Амели — потому что она благодаря Тису тоже узнала эту тайну.

— Боже мой!.. — Терлинден провел обеими руками по лицу.

— Мне кажется, вы плохо знали эту женщину, которую так любили, иначе вряд ли решились бы бежать с ней… — Пия покачала головой.

— Я идиот! Это я во всем виноват! Я сам предложил Альберту Шнеебергеру этот дом.

— При чем тут Шнеебергер?

— Эта Штефани совсем задурила голову Тису, он просто с ума по ней сходил. А потом вдруг… увидел ее с Грегором… ну, короче, вы понимаете… Он пришел в бешенство, напал на Грегора, нам пришлось отправить его в психиатрическую больницу. За неделю до того несчастья он вернулся домой. Совершенно нормальный. Лекарства совершили чудо. И тут Тис увидел, как Грегор убил Штефани…

Дальнейший рассказ привел Пию в такое волнение, что у нее даже дыхание перехватило.

— Грегор хотел убежать, но перед ним вдруг как из-под земли вырос Тис. Он просто стоял и смотрел на него в своей характерной манере, не говоря ни слова. Грегор умчался домой. Он ревел, как маленький ребенок… — В голосе Терлиндена прозвучали нотки презрения. — Мне позвонила Даниэла, мы встретились у сарая Сарториусов. Тис сидел рядом с мертвой девушкой. Я подумал в тот момент, что самое лучшее — это спрятать труп, и мне не пришло в голову ничего более подходящего, чем старый бункер под нашей оранжереей. Но при Тисе это сделать было невозможно. Он держал Штефани за руку. И тут Даниэла придумала сказать ему, что он теперь должен следить, чтобы со Штефани ничего не случилось. Это, конечно, была опасная затея, но все шло гладко. Одиннадцать лет. Пока не появилась эта Амели. Эта маленькая любопытная стерва, из-за которой все пошло насмарку…

Получалось, что они с Даниэлой Лаутербах все эти годы знали правду о Лауре и Штефани и молчали. Как же они могли столько лет жить с такой тайной?..

— А когда исчезли Амели и ваш сын — кого вы подозревали в их похищении? — спросила Пия.

— Надю, — глухо ответил Терлинден. — Я видел ее в тот вечер, когда Грегор убил Штефани в сарае Сарториусов, но никому не сказал. — Он тяжело вздохнул. — Потом я говорил с ней об этом… Она вела себя вполне разумно, и, когда я через одного старого знакомого связал ее с нужными людьми на телевидении, она обещала мне навсегда забыть обо всем, что видела. Она уехала из Альтенхайна, о чем всегда мечтала, и сделала потрясающую карьеру. И вроде бы на этой истории можно было поставить точку. Все утряслось… — Он потер глаза. — Ничего бы не случилось, если бы все соблюдали правила игры.

— Люди — не шахматные фигуры! — возразила Пия.

— Ошибаетесь. Большинство людей довольны и счастливы, если кто-то берет на себя ответственность за их жалкую, занюханную жизнь и принимает решения, на которые сами они не способны. Кто-то должен иметь перед собой общую картину и, если нужно, дергать за нитки. И этот «кто-то» — я.

На его лице появилась улыбка, в которой едва заметно светилась гордость.

— Ошибаетесь, — возразила Пия холодно, окончательно разобравшись в ситуации. — Это не вы, а Даниэла Лаутербах. В ее игре вы тоже были всего лишь пешкой, которую она переставляла с клетки на клетку по своему усмотрению.

Улыбка Терлиндена исчезла.

— И молите Бога, чтобы мой шеф успел ее взять в аэропорту. Иначе все жирные заголовки на первых страницах газет достанутся вам одному, и вы один, в гордом одиночестве, отправитесь за решетку до конца своих дней!

* * *

— С ума сойти! — Остерманн покачал головой, глядя на Пию. — Значит, если я правильно понял, то матери Тобиаса по праву принадлежит пол-Альтенхайна?..

— Совершенно верно, — кивнула Пия.

Перед ними на столе лежала последняя воля Вильгельма Терлиндена в виде завещания на трех страницах, составленного и нотариально заверенного двадцать пятого апреля 1985 года, в котором он лишал наследства свою жену Даниэлу Терлинден, урожденную Кронер, и своего брата Клаудиуса Терлиндена. Амели, перед тем как сесть в машину «скорой помощи», чтобы сопровождать Тобиаса в больницу, передала этот документ в толстом конверте одному из полицейских. Тобиасу повезло: пистолет, из которого Даниэла Лаутербах стреляла в него, имеет низкую пробивную способность, поэтому он остался жив. Правда, он потерял много крови, и состояние его даже после операции оставалось пока тяжелым.

— Я все-таки не понимаю, почему завещание Вильгельма Терлиндена находилось у Хартмута Сарториуса… — сказала Пия. — Оно было составлено всего за две недели до его смерти.

— Наверное, он только тогда и узнал, что его жена много лет изменяла ему с его братом.

— Хм… — задумчиво произнесла Пия, с трудом подавив зевок.

Она уже утратила всякое ощущение времени, чувствуя одновременно смертельную усталость и перевозбуждение. Тобиас и его семья стали жертвой темных, злых интриг, чужой жажды власти и денег. Но благодаря завещанию, которое сохранил Хартмут Сарториус, их с матерью хотя бы в материальном плане ждет относительно счастливая развязка.

— Ну ладно, чеши домой! — сказал Остерманн. — С бумагами можно разобраться и завтра.

— Почему же Хартмут Сарториус так и не воспользовался этим завещанием? — не унималась Пия.

— Может, боялся. У него ведь и у самого рыльце в пушку. Как-то ведь он заполучил это завещание? И думаю, что не совсем законным способом. Кроме того, в такой деревне, как Альтенхайн, действуют совсем другие законы. Мне это знакомо.

— Откуда?

Остерманн ухмыльнулся и встал из-за стола.

— Ты хочешь, чтобы я в половине четвертого утра поведал тебе свою историю жизни?

— Полчетвертого?.. Боже мой… — Пия зевнула и потянулась. — А ты знал, что Франка бросила жена? Или что Хассе дружил с министром культуры?

— Про Франка знал, а про Хассе нет, — ответил тот, выключая компьютер. — А что?

— Да так… — Пия задумчиво пожала плечами. — Смешно получается: с коллегами мы проводим больше времени, чем с мужьями или женами, и при этом ничего не знаем друг о друге. Почему так?

Ее мобильный телефон зазвонил специальным сигналом, закрепленным за Кристофом. Он ждал ее внизу на стоянке. Пия, кряхтя, поднялась и взяла сумку.

— Эта мысль не дает мне покоя…

— Ладно, хватит философствовать! — бросил Остерманн уже от порога. — Завтра я тебе расскажу о себе все, что захочешь.

— Неужто все? — устало ухмыльнулась Пия.

— Конечно. — Остерманн выключил свет. — Мне скрывать нечего.

* * *

Пия даже не заметила, как уснула, пока они ехали из Хофхайма в Унтерлидербах; от усталости глаза закрылись сами по себе. Она не слышала, как Кристоф вышел из машины, чтобы открыть ворота. Когда он тихонько потряс ее за плечо и поцеловал в щеку, она удивленно раскрыла глаза.

— Отнести тебя в дом? — спросил он.

— Лучше не надо… — Пия зевнула и улыбнулась. — А то еще надорвешься и мне на следующей неделе придется самой таскать мешки с кормом.

Она вышла из машины и из последних сил поплелась в дом. Собаки бросились к ней с радостным лаем и не отставали, пока она наскоро не погладила их и не потрепала им загривки. Только сбросив куртку и сапоги, она вспомнила про строительную комиссию.

— Ну что они сказали? — спросила она.

Кристоф включил на кухне свет.

— К сожалению, ничего хорошего, — ответил он с серьезным лицом. — Никакого разрешения на строительство не было ни на дом, ни на сараи. А получить его задним числом практически невозможно. Из-за линии электропередачи…

— Не может быть!.. — У Пии словно земля ушла из-под ног. Это была ее земля, ее дом! Куда она пойдет со своими зверями? Она в ужасе уставилась на Кристофа. — Что же теперь делать?..

Он подошел к ней и обнял ее.

— Распоряжение о сносе никто не отменит. Можно, конечно, немного потянуть время, обжаловав его в суде… Но недолго. К тому же есть еще одна проблема…

— О боже… — простонала Пия, уже борясь со слезами. — Ну что еще?

— Федеральная земля Гессен обладает правом преимущественной покупки участка, потому что здесь в будущем будет построен съезд с автострады…

— Потрясающе! Значит, я к тому же еще и лишаюсь собственности… — Пия высвободилась из его объятий и села за кухонный стол. Одна из собак ткнулась в нее мордой, и она автоматически погладила ее по голове. — Значит, плакали все мои денежки…

— Нет-нет, послушай меня. — Кристоф сел напротив и взял ее за руку. — Есть еще одна новость. Очень даже неплохая… Ты платила три евро за квадратный метр. А земля Гессен готова заплатить тебе пять…

Пия недоуменно посмотрела на него.

— Откуда ты знаешь?

— Ну… У меня много знакомых. И я сделал много полезных звонков… — Кристоф улыбнулся. — И узнал кое-что интересное…

Пия тоже не смогла удержаться от улыбки.

— Насколько я тебя знаю, ты уже, наверное, подыскал новую усадьбу.

— Похоже, ты и в самом деле хорошо меня знаешь! — весело ответил Кристоф. — В общем, один ветеринар, который раньше лечил наших животных в зоопарке… — продолжил он уже серьезно, — надумал продавать свою лечебницу для лошадей в Таунусе. Неделю назад я осмотрел усадьбу на предмет использования ее для временного размещения на карантин наших животных. Мы давно уже подыскиваем себе нечто подобное. Ну, для этой цели она не годится, а вот для тебя, и для меня, и для твоих животных — это просто мечта. Я сегодня на всякий случай заехал за ключами… Если хочешь, мы прямо завтра можем туда съездить. А? Что ты на это скажешь?

Пия смотрела в его темные глаза и чувствовала, как в груди у нее ширится обжигающе горячее ощущение счастья. Что бы с ней ни произошло — даже если дом и в самом деле снесут и ей придется покидать Биркенхоф, — она была не одна. Кристоф — ее надежная опора, чем так и не стал для нее Хеннинг. Он никогда не бросит ее в беде.

— Спасибо тебе!.. — тихо произнесла она и протянула к нему руку. — Спасибо, милый… Ты просто ангел!

Он взял ее руку и приложил к своей колючей щеке.

— Я это делаю только потому, что намерен переехать к тебе, — ответил он, улыбаясь. — Надеюсь, ты понимаешь, что еще не скоро от меня избавишься?

У Пии в горле застрял комок.

— Хотелось бы верить, что никогда… — ответила она и тоже улыбнулась.

Вторник, 25 ноября 2008 года

Боденштайн вышел из больницы уже в начале шестого утра. Самоотверженность Амели, с которой та неотступно дежурила у постели Тобиаса Сарториуса, пока тот не очнулся от наркоза, глубоко тронула его. Подняв воротник пальто, он направился к машине.

Даниэлу Лаутербах он арестовал буквально в последнюю минуту. Она уже сидела в самолете. Причем этот самолет должен был вылететь не в Южную Америку, а в Австралию…

Погруженный в свои мысли, Боденштайн шел вокруг здания больницы. Под ногами скрипел свежий снег. У него было такое чувство, будто с того дня, когда на аэродроме в Эшборне был обнаружен труп Лауры Вагнер, прошло несколько месяцев. Если раньше, расследуя какое-нибудь дело, он рассматривал его с позиции стороннего наблюдателя, который случайно стал свидетелем чужих драм и коллизий, то теперь его словно сделали их участником. Что-то в его видении мира изменилось, он знал, что уже никогда не сможет смотреть на вещи прежним взглядом.

Боденштайн остановился перед своей машиной. Он чувствовал себя человеком, который долго плыл по спокойной, неторопливой реке жизни и вдруг, подхваченный стремительным водопадом, сорвался вниз и несется уже по другой, бурной реке в совершенно неизвестном направлении. Это было волнующее и в то же время пугающее чувство.

Он сел в машину, включил мотор и подождал, пока дворники расчистят стекло. Вчера он пообещал Козиме заехать утром, если позволит работа, чтобы спокойно обо всем поговорить. Вспомнив об этом, он с удивлением отметил, что уже не испытывает к ней никакой злости и вполне в состоянии обсуждать с ней случившееся.

Выехав со стоянки и повернув на Лимесшпаиге в сторону Келькхайма, он услышал пиликанье своего телефона, молчавшего на территории больницы, где подавляется мобильная связь. Он достал телефон и нажал на моргающий значок письменного сообщения. Непринятый звонок в 3.21 с незнакомого номера. Боденштайн нажал на кнопку «вызов».

— Алло?.. — раздался после нескольких длинных гудков незнакомый женский сонный голос.

— Боденштайн. Извините за ранний звонок, но в моем мейл-боксе было сообщение с просьбой перезвонить. Я подумал, что, может быть, что-нибудь срочное…

— Ах да… Здравствуйте! Я была с сестрой у Тиса в больнице и только что вернулась домой. Я хотела поблагодарить вас…

Боденштайн только теперь понял, с кем он говорит, и его сердце радостно екнуло.

— Поблагодарить? За что? — спросил он.

— Вы спасли Тису жизнь, — сказала Хайди Брюкнер. — И вероятно, и моей сестре тоже. По телевидению передавали, что вы арестовали моего зятя и Лаутербах.

— Да… Было такое…

— Ну что ж… — В ее голосе вдруг послышалось смущение. — Вот, собственно, и все, что я хотела сказать… Вы… вы ведь… наверное, очень устали за последние дни… и… вам сейчас не до…

— Нет-нет! — торопливо произнес Боденштайн. — Я бодр, как космонавт! Только вот уже целую вечность ничего не ел и как раз собирался где-нибудь позавтракать…

Наступила короткая пауза; Боденштайн уже испугался, что их разъединили.

— От завтрака я бы сейчас тоже не отказалась… — произнесла она наконец.

Боденштайн не просто почувствовал, а буквально увидел ее улыбку и тоже улыбнулся.

— Может, нам вместе выпить где-нибудь по чашке кофе? — предложил он, стараясь произнести это как можно более непринужденно, хотя внутри у него все звенело от напряжения и сердце готово было выпрыгнуть из груди.

У него было ощущение, как будто он совершает что-то запретное. Когда он в последний раз назначал свидание красивой женщине?

— Это было бы здорово, — ответила она, к его облегчению. — Но я уже дома, в Шоттене.

— В Шоттене — это не в Гамбурге, — улыбнулся Боденштайн и весь напрягся в ожидании ее ответа. — Хотя ради чашки кофе я бы сейчас поехал даже в Гамбург.

— Ну, тогда уж лучше приезжайте в Фогельсберг.

Боденштайн снизил скорость, потому что впереди ехала снегоуборочная машина. Через километр будет поворот на Келькхайм. К Козиме.

— Фогельсберг — это как-то слишком неопределенно… — сказал он, хотя у него была ее визитная карточка. — Не могу же я обыскивать дом за домом в поисках вас.

— Верно! — рассмеялась она. — Было бы жаль терять столько времени. — Шлоссгассе, девятнадцать. Прямо в историческом центре.

— О'кей. Теперь найду.

— Отлично. Значит, до скорого. И езжайте осторожно!

— Хорошо. До встречи!

У Боденштайна вырвался глубокий вздох облегчения. Может, он напрасно затеял это? На работе ждала куча бумаг, а дома — Козима. Снегоуборщик все еще тащился впереди. Направо — на Келькхайм…

Нет, работа подождет. «Серьезный разговор» с Козимой — тем более. Боденштайн глубоко вдохнул и включил сигнал поворота. Левого поворота. В направлении автострады.

Благодарности

Путь от первоначального замысла до готовой книги всегда очень долог и кремнист, хотя и интересен. Я благодарна своему мужу Харальду за понимание, с которым он отнесся к моему литературному творчеству, своим сестрам Клаудии Коэн и Камилле Альтфатер, своей племяннице Каролине Коэн, а также Симоне Шрайбер, Анне Пфеннингер, Ванессе Мюллер-Райдт и Сюзанне Хеккер, моим первым слушателям за их ценные замечания и советы на разных стадиях рождения книги.

Я благодарю Кристу Табор и Иску Пеллер за плодотворное сотрудничество.

Я очень признательна господину профессору доктору Хансу Юргену Братцке, заведующему Центром судебной медицины Франкфуртского университета за огромную консультативную помощь и поддержку.

Особую благодарность мне хотелось бы выразить сотрудникам отдела К-2 Регионального управления уголовной полиции Хофхайма, которые в очередной раз любезно уступили свои рабочие места моим героям — тандему Пия — Боденштайн. Без многочисленных консультаций советника юстиции Петера Эма, старших комиссаров уголовной полиции Бернда Беера, Йохена Адлера и прежде всего Андреа Шульце мне вряд ли удалось бы более или менее убедительно представить работу уголовной полиции.

Огромную помощь оказали мне также жители Альтенхайна, которые, я надеюсь, простят мне то, что местом действия своей книги я избрала их деревню. Еще раз хотела бы заверить их и остальных читателей в том, что все персонажи и события — плод моей творческой фантазии.

Самое теплое чувство благодарности я испытываю к своим редакторам Марион Васкес и Кристине Кресс. Марион — за то, что она подвигла меня на создание этого романа и всячески помогала мне в работе, а Кристине — за ценную конструктивную помощь в стилистическом совершенствовании текста. Сотрудничество с ними доставило мне огромную радость.

В завершение не могу не выразить благодарности и моим удивительным читателям, издателям и книготорговцам, которые любят мои книги и тем самым вдохновляют меня на дальнейшие литературные труды.

Данная книга — не документальная повесть, а роман. Все действующие лица и персонажи, факты и события в ней — не что иное, как художественный вымысел. Всякое сходство с какими бы то ни было реальными историями, а также персонажами, как живыми, так и покойными, случайно.

Брайан Адамс (р. 1959) — канадский рок-музыкант, гитарист, автор и исполнитель песен. (
Криминальрат (
Cold case (
Билл Каулиц — вокалист немецкой группы «Tokio Hotel».
«Schattenkinder» — немецкая рок-группа из Саксонии.
Дарквэйв (
Шнее (
Заксенхаузен —
Кирмес — прежде церковный, а теперь светский праздник в сельских районах Германии, связанный с традицией празднования окончания сбора урожая. Первоначально Кирмес отмечался по случаю освящения нового храма, отсюда и название, означающее «храмовый, престольный праздник».
«Оси» (
Леонард Коэн (р. 1934) — канадский поэт, писатель и певец.
Висбаден — столица федеральной земли Гессен.
Праздник начинается с откапывания Кирмеса, соломенного чучела с бутылочкой шнапса, которое закапывают в землю за две недели до праздника. Чучело торжественно несут через всю деревню к украшенному лентами, гирляндами и фруктами дереву и закрепляют его на верхушке. По одной из традиций дерево могут «украсть» жители соседних деревень, поэтому возле него выставляется караул.
«Леман бразерс» — американский инвестиционный банк, ранее один из ведущих в мире, обанкротился в 2008 году.
Берлинский отель «Адлон Кемпински» — один из самых фешенебельных и известных отелей Германии.
Таунус — горный массив в Центральной Германии, в федеральных землях Гессен и Рейнланд-Пфальц.
Гласкопф — одна из вершин Таунуса (687 м).
Фрёлих (
SchülerVZ (
German Wunderkind (
Рейнхард Мей (р. 1942) — немецкий музыкант, певец и композитор, один из известнейших бардов Германии.
Эдгар Уоллес (1875–1932) — английский писатель, драматург, киносценарист и журналист. Основоположник литературного жанра «триллер». По его произведениям создано более 160 фильмов.
Семейная ответственность — судебная ответственность всех членов семьи за деяния, совершенные одним из ее членов (в фашистской Германии).
Ius
«Please wait to be seated» (
Курвэ (
em
Намек на балладу И. В. фон Гёте «Ученик чародея» (ученик мага, подсмотрев некоторые обряды своего учителя, однако, не поняв их сущности, вызывает к жизни некие темные силы, но, не зная, как справиться с ними, погибает).
The
Девиз «Полиция — твой друг и помощник» был сформулирован в 1926 году прусским министром внутренних дел Альбертом Гржезински (1879–1947) в предисловии к книге о выставке, посвященной берлинской полиции.
НДР — германская телерадиокомпания.
Эми Макдональдс (р. 1987) — шотландская певица.
Воогталь — долина в Таунусе.
Синдром отмены — реакция организма, возникающая при прекращении или снижении приема лекарственного препарата и проявляющаяся в ухудшении состояния пациента.