Более 50 писем разных Георгия Иванова (1894-1958) - первого поэта эмиграции на протяжении многих лет, активного участника и свидетеля событий происходивших в литературной жизни России и зарубежья в разное время. Среди адресатов посланий А. Блок, Н. Гумилев, И. Бунин, Р. Гуль и другие. Значительная часть подборки воссоздает атмосферу последних лет жизни этого замечательного русского поэта. 

Георгий Иванов

Избранные письма разных лет

Вступление

Письма Георгия Иванова до сих пор не собраны в отдельное издание, публиковались, как правило, в отрывках, внутри монографий и статей, посвященных культуре «серебряного века» или русской эмиграции. Были и отдельные публикации: в нью-йоркском «Новом журнале» (1980, кн. 140; 1995, кн. 200; 1996, кн. 203 – 204; 2001, кн. 222), рижской «Даугаве» (1992, № 2), петербургской «Звезде» (1994, № 11; 1999, № 3), московском «Арионе» (1999, № 2), стэнфордском издании «Русская печать в Риге: из истории газеты «Сегодня 1930-х годов» (Stanford, 1997, кн. II), петербургских сборниках «Россия за рубежом» (2000, кн. 1; 2003, кн. 2; 2004, кн. 3), московско-парижской книге «Встречи с эмиграцией: из переписки Иванова-Разумника 1942—1946 годов» (2001), даугавпилских «Славянских чтениях» (2003, кн. III; 2008, кн. VI), парижско-петербургском альманахе «Диаспора» (2005, кн. VII)… Самостоятельной книгой изданы Хансом Роте письма поэта к В. Ф. Маркову (Georgij Ivanov / Irina Odojevceva. Briefe an Vladimir Markov 1955-1958. Koln; Weimar; Wien, 1994). Из зафиксированных нами более чем двухсот пятидесяти писем поэта опубликована едва ли треть. Настоящее издание отчасти восполняет этот пробел.

В тех случаях, когда содержательная часть письма Георгия Иванова к тому или иному лицу, с той или иной степенью полноты процитирована в основном тексте нашей книги, в эпистолярное приложение мы его не включаем. Публикуемые избранные письма Георгия Иванова — начиная с его первых литературных шагов и до самых последних, предсмертных, — составляют единую хронику литературной жизни поэта. В них запечатлена почти полувековая череда непроизвольных признаний и мнений одного из лучших русских лириков XX века.

Все письма, кроме специально оговоренных случаев, печатаются по автографам. Писал Георгий Иванов всю жизнь по старой орфографии — с ерами и ятями, но не следуя каким бы то ни было правилам пунктуации. Поэтому, за исключением случаев, когда можно говорить об устойчивых отклонениях от «нормы», в расстановке знаков препинания, кавычек и т. п. мы придерживаемся современных представлений о синтаксисе русского языка. Подчеркнутые в письмах слова, а также подписи даются курсивом.

Принятые в публикации писем сокращения:

ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом).

РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства.

ACRC — Amherst Center for Russian Culture.

BL — Beinecke Rare Book and Manuscript Library. Yale University Library (New Haven).

BLG — BL. Roman OuV Papers. ;

CUBA — Columbia University. Rare Book and Manuscript Library, Bakhmeteff Archive, Mikhail Karpovich Papers, Box 1.

LRA — Leeds Russian Archive. Universiry of Leeds.

LWA — Латвийский государственный исторический архив.

Андрей Арьев (комментарии к письмам его же)

1. А. Д. Скалдину[1]

Гедройцы, Вил. 16 авг. <1911>[2] Драгоценнейший Алексий Димитриевич[3],

Ваши упреки относительно моего молчания — неосновательны, ибо что оставалось мне делать, получив категорическое «Молчите» — я разу<чился> читать и писать. Ну, я и стал ждать у моря погоды, авось напишете сами.

Яд Вашего совета «не есть…» и т. д. пришелся не на мою долю, а на голову лечившего меня доктора. Здесь — тиф и вообще желудочные заболевания в большом ходу. У меня была нервная лихорадка, как определил другой, менее односторонний доктор, ну а меня лечили от нервов — гастрическими средствами. Отсюда — недоразумение. О Гофмане я ничего не читал. Бедный Гофман! Он ведь был за границей, кажется?[4] В Петербурге ли М. Ал. К<узмин>[5], Вы выздоровели, дорогой Алексий Димитриевич? Я писал как-то Блоку и получил ответ. Плохие стихи его, по-моему в Антологии Мусагета — какие-то трактаты, а не стихи[6]. Неужели Вы ничего не писали с мая? Значит, стихи о Пане, который гладил вороного[7], — последнее, что написано Вами до си пор? Я написал стихотворений около 27… Ах, у меня со стихами нелады. Первое — Кузмин, второе — Блок. Третье – тема. Четвертое — почва (ее нет). Только техникой и формой, кажется, и я владею (en peu [8]), так что мог бы переложить № «Нового времени» в стихи. Скажите, Алексий Димитриевич, по правде: я бездарен, а? Но что же я сделаю, — если и так. Право, я не могу не писать и люблю стихи очень. Я Вам посылаю сонет — правилен ли? И вообще если есть время и охота, раскритикуйте. Буду благодарен. Что делается интересного в Петербурге?

Пишите.

Вас любящий Г. Иванов.

Вывернул все лиловое чернило, когда писал Вам письмо.

Ваша книга?[9]

Я не думаю еще ехать в Петербург. Здесь теперь погода очаровательная и все такое, а что в Петербурге?

ОЗЕРО

У озера все ясно и светло.
Там нет ни тайн, ни сказок, ни загадок.
Прозрачный воздух — радостен и сладок
И водное незыблемо стекло.

Во всем разлит торжественный порядок.
Струится мысль в спокойное русло.
Днем не тревожит дерзкое весло
Сияния в воде дрожащих радуг.

Но в час, когда петух поет зарю
И ветер движет аромат рассвета
Я — трепетом сомнения горю.

И верит мозг, что близится Комета,
Что все подвластно Черному Царю,
А озеро — зияющая Лета .[10]

2. А. Д. Скалдину[11]

Гедройцы, Виленской губ., 29 августа <1911 > [12]

Милый Алексий Димитриевич!

Благодарю за брань. Ваша строгость не особенно строга и скромность безгранична, но позвольте узнать, благодаря чему Вы заключили, что я формой легче Вас владею?

Хорошо и барахтаться, хорошо и кулем лежать на дне, я думаю. Ибо куль на дне (быть им) завиднее доли пузыря на поверхности водной. Усы у меня есть, и теперь уже и я с удо­вольствием выщипал бы их и без сонета[13]: больно безобразны, козлиная шерсть на хвосте. Вы правы, по-моему, относительно всего, за исключением следующего: «…есть две строки, поедающие друг друга (сомневаюсь и верю)». Тут не съедает веру сомнение, а наоборот, я верю в то, что заставляет меня сомневаться в прежней вере. Комета — несет ужас и кровь, и царство черного царя, и озеро мне, испуганному и смущенному всем этим, кажется не озером, где возятся караси и пр., наибезобиднейшим мокрым местом, а Летой. Есть ли стихи в «Аполлоне» за август (я подписался только на полгода) и чьи? Скажите, что Вы думаете о <нрзб.>? Вы читали ли новую брошюру И. Северянина — «Ручьи в лилиях»?[14] Там и плохие и очаровательные стихи и последних больше. Право, мне кажется, И. С. поэт и настоящий поэт, а не версификатор только. Поносящие его в газетах — слепы, а Гумилев похвалить не смел, а браниться хотел и написал нечто…[15]

Теперь вопию к Вам, Алексий Димитриевич, кажется, я сообщал уже Вам зимою, что корпус мой мне, пожалуй, придется вследствие различных причин оставить. И вот пришлось.[16] Буду готовиться к экзамену зрелости, экстерном при каком-нибудь реальном <училище>, но пока есть мне и нить нужно, на шее родных сидеть неудобно, да и у них денег негусто и приходится искать занятий. Может быть, посоветуете что-либо. Может быть, у Вас в ст<раховом > обществе найдется место рубл. 25. 15 р. я буду получать пенсию, на ученье есть немного денег. Проживу.

Пишите сюда.

Вас любящий Георгий Иванов.

Пишу заказным, ибо местный почтовый начальник проявляет любопытство. Надо ему намекнуть на это, и поэтому несколько писем подряд пишу заказным.

3. А. Д. Скалдину[17]

23 сентября 1911

Милый Алексий,

Твои упреки, конечно, основательны, но мне казалось, что я уже говорил тебе зимою об этих причинах. Первая – я считаю даром потерянным время, пройденное мною в корпусе (5 лег). — Ибо неучем я остался во всех смыслах, а таковым быть не хорошо. В ноябре мне исполнится 17 лет, К 20 год<ам>, следовательно, я кончу корпус [18], буду основательно знать равнения и что еще? Тогда гораздо труднее будет мне выкарабкиваться. Вторая — в стенах корпуса я не имею возможности вести сколько-нибудь осмысленную жизнь, — даже читать можно только го, что разрешается моим воспитателем, стариком милым, но благонамеренно-тупым, как и все. К числу книг запрещенных относятся, между прочим; «Воскресение» Толстого и радишевское «Путешествие», и «Герцогиня де Лявальер», сочинение госпожи Жанлис (одобренное цензурным комитетом 1803 года) [19] как роман эротический. Третья – военная служба и среда мне противны, в корпус я попал по недоразумению и на каждого гимназиста или прыщавого молодого человека в партикулярном платье гляжу завистливыми глазами обделенного. Ну вот и все.

То, что я ждал и жду Твоего ответа, как я думал, ясно т что я к тебе обратился с просьбой, Одного я только не понимаю, зачем ты предлагаешь мне запомнить, что ты не чародей и т.д.

Послушай, если тебе придется отбывать воинскую пови<нность>, делайся вольнопределяющимся или кондуктором [20] – все-таки лучше, чем просто быть солдатом. И потом солдата могут услать Бог знает куда. Вот еще – если тебе неудобно держать экзамены, то можно прикомандироваться к какой-нибудь канцелярии. Пиши мне о себе. Бога ради.

Да корпус формально я еще не бросил – а нахожусь в отпуску но болезни. Числу к 10—15 октября приеду в Петербург.

Тебя любящий Юр. Иван<ов>[21].

4. А. Д. Скалдину[22]

5 сентября <1912>

Милый,

О цехе [23]

В. Гиппиус [24], по-моему, вовсе не отрицательная величина. Ты, вероятно, не знаешь его первых стихов и поэтому относишься к нему так презрительно. Он немного деланный, но острый поэт. Его стихи волнуют, имеют свои особенности, свои темы и образы. Мне кажется, этого достаточно, чтобы признать эпитет «отрицательная величина» неосновательным по отношению В. Гиппиуса.

О Кузьминой-Караваевой [25] я говорить воздержусь – скучно о ней говорить! — Но нельзя отрицать и в ней поэтического дарования. В «Скифских черепках» есть стихотворения не чуждые прелести, напр<имер>: «Смотрю, смотрю…»

Меня привела в недоумение твоя фраза: «Но как склеить Нарбута[26] с Ахматовой?» Я не понимаю, зачем их клеить, и что ты под склеиванием подразумеваешь?

Кроме Ахматовой, Нарбута, Зенкевича[27], есть в цехе еще хорошие поэты, не упомянутые тобой или упомянутые вскользь. Это Мандельштам, Моравская…[28]

Не знаю, глуп или нет Гумилев — это трудно решить в такое короткое знакомство, как мое с ним, да и не мне решать. Но талант Гумилева мне кажется не маленьким, как ты утверждаешь, язык его не хуже брюсовского, а неудачные вещи можно найти у кого хочешь, к тому же «Дон Жуан в Египте»[29] — шалость пера.

А с твоим мнением о С. Городецком я совершенно согласен и изумлен верностью твоего определения. — Очень хорошо ты понимаешь Городецкого.

* * *

О твоих стихах. 1-е из них: «Прикованный к постели…»[30] мне нравится. Только это не из лучших твоих стихотворений — жало в нем маленькое и жалит слабо.

«Я ухожу и вижу вновь…»[31] мне представляется риторическим и холодным. Деланность его не украшена необычайно­стью или каким-нибудь хитрым выпадом, как деланные стихотворения Мандельштама. «Изначальная» — трафарет и неубедительный трафарет. Я не умею разбираться в тонкостях, «Владычица» с «Пеннорожденной» для меня звучит невкусно. «Дар певца, как свет венчальный»[32], что это значит? Чего увенчивает дар певца? Смерть или любовь, или и то и другое? Это стихотворение, конечно, заключает в себе некий тайный смысл, но он от меня скрыт, и, с моей точки зрения, оно плохо.

* * *

«Все утро Бог томил меня»[33] моему разумению тоже не раскусить. От предыдущего оно отличается (для меня) тем, что за ним я чувствую нечто, но не понимаю. Само по себе без «нечто» оно мне нравится, но и не слишком нравится. «Усталый вышел на балкон…»[34] Мог выйти и ты, мог выйти <свет?>. Это глупая придирка, пожалуй, но мне неприятна такая неточность – Полонским[35] пахнет. Если ты сравниваешь рост <толпы?>, зву­ки города и пр. с морским прибоем, <ч>то понятно и довольно избито, то почему это море в следующей строке стало голубым? День как лед, значит холодный день, а по стихотворению не видно, что он холодный.

* * *

Благодарю за разбор стихотв<орения>. Некоторые замечания о нем сделаю после. Почему ты не хочешь делать вывода — г. е. хорошо стихотворение или плохо, нравится или нет тебе. Я просил бы тебя делать это, когда будешь разбирать другие мои стихотворения >. Посылаю тебе еще стихов.[36]

Твой Г. Иванов.

P. S. Где теперь Кузмин?[37]

5. А. А. Блоку[38]

<Начало сентября 1912>

Я не знаю, Александр Александрович, по какому праву я надоедаю Вам, видевшись с Вами всего два раза в жизни[39], но ведь Вы относитесь ко мне хорошо не как к поэту, а к человеку просто, и это, вероятно, дает мне право стыдиться Вас меньше других, т. е. не в праве тут дело, Вы простите, я худо выражаюсь, в особенности когда и самыя чувствования смутны.

Я взял у Вас денег, не отдал их и прошу еще денег. И для соблюдения приличий пишу о разных смутных вещах. Ведь Вы и так можете подумать и еще хуже можете подумать, этого-то я и боюсь. И прошу Вас, милый Александр Александрович, если не можете дать денег или дадите их, все равно, скажите, что верите моей порядочности.

Мне нужно еще 70 рублей. С января я буду иметь место — мне почти наверное обещали — буду иметь место рублей в 40 [40]. И я буду выплачивать Вам по 10 рублей в месяц.[41]

Тогда уж я выплачу и те 20, взятые мною раньше [42]. Иначе я не могу, к несчастью. Когда я брал у Вас деньги весною [43], я рассчитывал на сестру [44], но она потеряла место и ей самой трудно.

Мои обстоятельства очень изменились со времени нашей последней встречи.

Денег, о которых я говорил Вам, не оказалось, об университете думать нечего. Если мы увидимся и если Вы захотите, я расскажу Вам обо всем, только это тяжело и неинтересно. Пишите, пожалуйста, сюда заказным.

Георгий Иванов.

Почтовая станция Гедройцы, Виленской губ. Г. В. И.

6. Н. С. Гумилеву[45]

<Весна 1913>

Многоуважаемый Николай Степанович,

Прошу Вас, поместите, если найдете возможность, в «Аполлоне» мое письмо.[46] Посредством него я хочу отделить свое имя от ряда новых выступлений футуристов[47], которые, как мне сообщили, готовятся в ближайшем будущем [48]. Манифест «Ego» рассылается до сих пор [49], и так как я ничем не подчеркнул своего выхода из «ректориата»[50], многие, вероятно, сочтут меня участником вышеупомянутых скандальных выступлений.

Преданный Вам

Георгий Иванов.

Летний адрес: Почт<овая> ст<анция>Гедройцы, Виленской <гу6.>.

7. А. А. Блоку[51]

< Начало марта 1914>

Многоуважаемый Александр Александрович.

Прилагаю корректуру моей повести, которая будет напечатана в апрельской книжке. Я Вам должен 45 рублей, и вот, если Вам не трудно, пришлите мне еще 15 сейчас[52], я в них очень нуждаюсь. Если Вас не затруднит это, значит я буду должен 60. За повесть следует 150 р. — и мне будет легко отдать эти деньги в середине апреля[53]. Вы понимаете, — только то, что в близком будущем я смогу заплатить Вам свой долг, — позволяет мне к Вам обратиться с этой просьбой.

Георгий Иванов.

Если Вас не будет дома — оставьте, пожалуйста, у <нрзб.>. Я приду завтра днем.

8. А. А. Блоку[54]

<Начало лета 1914>

Многоуважаемый Александр Александрович,

У меня есть Ваша книга с надписью — на память о разговоре 5 марта[55] — может быть, Вы помните немножко этот разговор. Мы его не кончили, и был это не разговор собственно, а томление. Я заходил к Вам несколько раз с целью его продолжит, но попадался как-то все неудачно. И вот теперь, если, конечно, у Вас есть желание и время, не продолжим ли мы его? Я так часто в ужас прихожу при мысли, что я бездарность, самая жалкая бездарность, из таких, про которых говорят, что «он вообще одарен…» и нет-нет ночью да и выплывет в душе убедительная и склизкая рожа этого сознания. Но дело собственно не в том, что бездарность, а в том, что не знаешь, как жить, как думать, пусть мальчишка я, но Господи, хочется же жить не <нрзб> верить хочется. А во что? И как?

Но хочешь дать себе ясный отчет во всем и нет сил, потому что в душе одно томление — о чем-то из чего-то. Александр Александрович. дорогой, понимаю я, что глупости у меня выходят. может быть, но <нрзб.> душа, честное слово, несмотря ни на что. Напишите мне, если можете, напишите мне что-нибудь, ну что же делать мне. Пишу я Вам так, потому что не умею выражать. И не перечитываю даже, но верьте, что искренно пишу.

Вас уважающий

Г. Иванов.

Адрес на об. стороне листа.

Почтовая станция Гедройцы Виленской губернии. Георгию Влад<имировичу> Иванову.

Только пишите, пожалуйста, заказным, а то пропадают здесь часто письма, но к Вам заказным почему-то не принимаются.

9. М. А. Зенкевичу[56]

<Сентябрь 1916>

Милый Миша,

Цех — возродился, под названием «Второй цех поэтов»[57]. Из старых членов участвуют А. Ахматова, Гумилев, Кузмин, Лозинский, Мандельштам, я — и чрезвычайно важно, чтобы участвовал ты[58]. В этот новый цех, где, кроме нас, будет ряд молодых поэтов, мы должны войти этой дружеской группой и образовать то же тесное ядро, что и в 1 цехе. С Городецкий, Гиппиус, Гедройц, Грааль, Бруни — естественно отпадают[59], но очень жаль, что не мог привлечь Нарбута из его Черниговской пустыни[60]. Ты знаешь, как огорчит всех нас твое отсутствие на 1 собрании возрожденного цеха, как твое имя украсит это первое собрание, как, наконец, твои друзья настроены продвигать тебя в «Аполлон», хотят тебя обнять и услышать твои стихи — и ты прийдешь!

Цех состоится 20 — в 9 часов вечера — Верейская 11, кв. 2, у Адамовича. [61]

Крепко жму твою руку.

Георгий Иванов.

10. М. А. Кузмину[62]

<Начало апреля 1918>

Дорогой Михаил Алексеевич,

Второй раз захожу к Вам — так неудачно. Моя просьба, – такая же как и прошлый раз, которую Вы не исполнили. Во вторник опять Арзамас[63], «согласитесь и не обманите». Я обязательно зайду к Вам еще раз, чтобы условиться. Искренне любящий Вас

Георгии Иванов.

11. А. А. Блоку[64]

<Начало марта 1919>

Многоуважаемый Александр Александрович,

Я беспокою Вас этим письмом, чтобы исправить сделанную иной оплошность.

В переданной Вам на просмотр Союзом Писателей[65] — моей книге «Горница»[66] — включен сборник военных стихов [67]. Я не перечеркнул стихотворений, которые не войдут в «Горницу» из этого сборника, а таких, разумеется, большинство. Из всего сборника войдут стих<отворения> «Георгий Победононосец», «Песня кружевницы» и отдел «Столица на Неве» за исключением двух стихотв<орений> «О, заповедная столица…»(1–е в цикле) и «Бронзовые полководцы». Так что из всего сборника военных стихов в «Горницу» предназначается всего 6 стих<отворении>.

Н. С. Гумилев говорит, что предупредил Вас об этом, но я боюсь, что он сделал это не ясно, т. к. сам не знал, какие стихи включены мной.

И еще — очень прошу Вас не задержать мою книгу — а просмотреть. Вы понимаете, конечно, как мне это важно.

Простите за беспокойство

Искренно Ваш Георгий Иванов.

12. И. А. Бунину[68]

18 мая 1929. 13, rue Franklin XVI [69]

Дорогой Иван Алексеевич,

Извините, пожалуйста, за неприличную бумагу — приличная вся вышла, а новую можно купить только во вторник, т. к. в понедельник праздник[70]. Чтобы не откладывать ответа на Вашу любезную открытку — пишу уж на этой.

Спасибо за обещание прислать книгу[71] — только исполните его. Мне очень хочется перечесть снова Ваши стихи и иметь всегда их под рукой. Я видел ее у Коварского[72] — по-моему, издано очень хорошо. Но так досадно и глупо, что из-за брани издателей она продается только в одной «Москве»[73]. Мы уезжали на четыре дня в Нормандию, но особенно не насладились — все больше дождь. Но как это Вам не повезло с Биаррицем[74]! Надеюсь, что теперь Вы совсем здоровы и очень рад за Вас, что Бог спас Вас от того «продолжения» ангины, которое имел я: боль при ангине в сравнении с болью от нарывов — сущие пустяки.

Что Вы делаете, дорогой Иван Алексеевич, как себя чувствуете, работаете ли уже? Вас здесь очень недостает, и Ротонда на Muette[75] выглядит осиротелой — но, конечно, от того, что Вы уехали, Вы ничего не потеряли — холодно у нас очень, нигде не топят, англичане привозят оспу[76], и удовольствие послушать в Зеленой Лампе, кто что думает о любви[77], этого не покрывает. Ну вот. Еще раз большое спасибо за внимание — буду ждать Вашу книгу. Жена моя шлет привет Вам, Вере Ник<олаевне> и Галине Ник<олаевне>[78] и пишет им сама. Я им целую ручки. Преданный Вам

Георгий Иванов.

Адамович кланяется Вам и всем, благодарит, и просит его экземпляр Избр<анных> Стих<ов> прислать на мой адрес: он меняет отели, и книга иначе может пропасть[79].

13. М. С. Мильруду[80]

23 марта 1931 г.

13, rue Franklin, Paris XVIe

Многоуважаемый Михаил Семенович, Спасибо за память [81]. Только напрасно Вы адресуете мне письма на «Последние Новости» [82]. Народ там неаккуратный и, например, предыдущее Ваше приглашение прислать что-нибудь к Рождественскому номеру было доставлено мне в середине января… Впрочем, к Рождеству я все равно не мог бы Вам ничего послать — я был, — может быть, Вы слыхали? — сериозно болен. Но во всяком случае не адресуйте ничего на «Новости», а мой адрес: 13, rue Franklin, Paris XVIe. На этот адрес я уже долго домогаюсь, чтобы мне посылали «Сегодня». Но увы… Мне было дано обещание (еще в Риге), что стоит мне только сообщить точный адрес и газету мне будут высылать. После этого я много раз напоминал и просил об этом. Не знаю, за что на меня такая немилость, тем более, что я указывал (в письме к Вам), что если контора «Сегодня» такая неуступчивая, то пусть подпишут меня и вычтут из гонорара, то, что стоит подписка. А мне даже номеров, где я печатаюсь, ни разу не выслали. Пишу Вам это с надеждой, что, м. б., на этот раз Вы сжалитесь над сотрудником, который никак не может удовлетворить скромное и законное желание читать ту газету, в которой он пишет и в которой, по словам его редактора, его помнят немножко.

Прилагаю два отрывка[83] и рассказ И. Одоевцевой[84]. Надеюсь, что поспеют вовремя и понравятся Вам. Сопровождаю их настоятельной и покорной просьбой: выслать мне под них авансом 1000 франков[85]. Расчет простой — присланное составляет около 1200 (по 1 фр<анку> строка) строк, значит, выслав мне 1000 фр<анков>, контора ничем не рискует, мне же к праздникам деньги особенно нужны, что, впрочем, лишнее и объяснять. Очень прошу Вас, Михаил Семенович, исполнить эту просьбу (как и просьбу о высылке газеты) и распорядиться, чтобы высылка денег не задержалась бы, по возможности. Шлю Вам и всей Вашей милой редакции привет от себя и жены и желаю Вам счастливых праздников. Преданный Вам Георгий Иванов.

14. А. П. Дон-Аминадо[86]

<Вторая половина 1931>

Дорогой Аминад Петрович,

Спасибо за Ваше милое письмо. Отвечаю на него с опозданием, т. к уезжал в деревню [87]. Конечно, Ир. Густ<авовна>[88] и я с удовольствием примем чин сотрудников «Сатирикона»[89], раз Вы там главенствуете. Конкретно же ни она, ни я не знаем, что для «Сатирикона» годится и есть ли в наших портфелях то, что годится. Впрочем, у меня пока нет ничего, кроме доклада в Зеленой лампе о символизме[90]. А вот у Одоевцевой есть «детские» стихи про «зверьков», не желаете ли?

Зачем вы смеетесь над розами[91] — может быть, и плохо, но лучше Ходасевича, ей Богу. Если не верите, сделайте анкету. Вот. Вас никогда не вижу и это очень жаль. Процветаете ли Вы? Надеюсь, что да. Ир. Густ<авовна> Вам кланяется.

Преданный Вам Г. Иванов.

P. S. Пишу на домашний адрес, т. к адрес «Сатирикона» не знаю. Ваше письмо, увидев на столе, вымолила у меня femme de manage [92] — и с воплем радости унесла автограф Дона-Аминадо. Она хорошенькая и полковницкая дочка.

Hotel Loisiane 60, rue de Seine 9 Ivanoff Paris 6e

15. М. С. Мильруду[93]

<Конец 1934 — начало 1935>

88, boulevard Flandrin. XVIe[94]

Дорогой Михаил Семенович,

Прилагаю письмо М. Леви — псевдоним которого Агеев. Это автор «Повести с кокаином»[95], которую Вы, вероятно, читали и во всяком случае слыхали о ней.

Он живет постоянно в Константинополе и принадлежит к очень хорошему эмигрантскому (еврейскому) кругу. В случае, если его предложение Вам подойдет, он представит конторе «Сегодня» необходимые поручительства и гарантии, так что с этой стороны Вам беспокоиться нечего.

Я думаю, что «сватая» его Вам, я оказываю услугу не только замечательно даровитому молодому писателю, каким М. Агеев-Леви несомненно является — но и газете «Сегодня». Т. к., если Вы возьмете его своим представителем — дело попадет в честные и расторопные руки.

Шлю Вам сердечный привет. |

Ваш Г. Иванов.

P. S. Известите меня, если можно, о принятом Вами насчет Леви решении.[96]

16. В. Ф. Ходасевичу[97]

Дорогой Владислав Фелицианович,

Нам обоим ужасно досадно. Вчера кто-то из бывших у нас на четверге[98] сказал, что Вы не пришли к нам, т. к. были уверены, что этот четверг не состоится. Только услышав это, я вспомнил, что действительно сказал Вам это в «Мюрате»[99] — спутал числа и считал, что четверг приходится на новый год. Потом моя путаница разъяснилась, а о сказанном я забыл. Единственным извинением мне служит, что «сухие грибы» перешибли в памяти все остальные впечатления этого вечера[100]. Пожалуйста, извините мою невольную бестактность и непременно приходите к нам следующий раз. Ир<ина> Вл<адимировна> шлет Ольге Борисовне[101] и Вам сердечный привет, и мы оба надеемся, что она тоже прийдет.

Преданный Вам

Георгий Иванов.

24, rue Bois le Vent XVI

Метро Muette

Пятница 27 декабря < 1935>.

17. В. Ф. Ходасевичу[102]

30 мая 1937.

Дорогой Владислав Фелицианович,

Благодарю Вас от души за Вашу статью о моей книге. Она доставила мне большое и неподдельное удовольствие.

Еще раз спасибо. Шлю искренний привет.

Ваш

Георгий Иванов.

18. П.М. Бицилли[103]

8 июня

1937

Рига

Многоуважаемый

Петр Михайлович

Надеюсь, Вы получили из Берлина мою новую книгу стихов. Пишу отдельно, чтобы послать Вам привет и благодарность за многие лестные обмолвки обо мне, которые всегда доставляли мне большую радость. Не лукав<лю>: не оттого, что лестно, а оттого, что исходит от Вас. К «технике славы» я равнодушен — да и какая слава в эмиграции. Но мнение человека, понимающего все и в то же время беспристрастного — тем более дорого. В частности, Ваша заметка о хореях («Пляска смерти», кажется) — самое глубокое и верное, что я читал о современной поэзии за много лет[104].

Напишите, если можете, обо мне в следующих «Записках»[105]. Если Вы сейчас же сделаете заявку Рудневу[106], я думаю, не будет возражения. А то отдадут дураку Мочульскому (пишущему очень лестно)[107] или, еще хуже, симпатичному Мише Цетлину[108]. Если Вы скажете Рудневу, что хотите написать побольше, т. е. для «Жизни и культуры», а не рецензию[109], то, думаю, он тоже согласится. Но, конечно, не упоминая, что я Вас просил — иначе будет «кумовство». Т. е. нечто, чего наши «рыцари интеллигенции» боятся хуже Гитлера. Впрочем, Гитлера, конечно, они боятся больше всего на свете — «культура» и есть, по их понятиям, — бессильность добра к всякому «фашизму».

Очень жалею, что не видел Вас в Ваш приезд — когда-то — в Париж. Не теряю надежды познакомиться с Вами: не приедете ли на выставку[110]. Мой постоянный адрес 131, rue du Ranelagh XVI. Здесь я гощу у «бывшего русского моря» ненадолго. К Болгарии отношусь с нежностью: мой брат и сестра родились там. Мой отец был одним из русских офицеров при Батенбергском[111]. Дает ли мне это, кстати, основание получить визу, если я вздумаю съездить в Болгарию?

Не знаю, как Вы относитесь к Солоневичу[112] и видите ли его. Если видите, передайте ему привет: я всегда на здешних собраниях с пиэтетом поминаю его имя и деятельность, что очень невыгодно рисует меня в глазах «российского патриота» Вишняка[113]. Но Солоневич хорош будет тогда, когда можно будет (если можно будет) драться с большевиками. «Культура» его, увы, ужасна. Но ужасно было в культурном отношении все русское прошлое, начиная с Каткова[114]. И «верность традициям», увы, соблюдается в этой области особенно четко и твердо.

Вся эта банальная болтовня имеет только одно значение: послать Вам самый сердечный и искренний привет. Преданный Вам

Георгий Иванов

19. Р. В. Иванову-Разумнику[115]

<18. IV. 1942>

Villa Pamasse,

Anglet (В. P.)

Monsieur Georges Ivanoff.Это адрес.

Многоуважаемый Разумник Васильевич!

Я прочел Ваше объявление в «Новом Слове»[116]. Очень рад, что Вам удалось убежать из советского ада. Мы с Вами мало знакомы, однако Вы, вероятно, помните мое имя — ругали меня когда-то за акмеизм[117]. Я не совсем понимаю, где Вы находитесь, что это за лагерь? Если мое письмо дойдет до Вас, и Вы мне ответите[118], я в свою очередь, с радостью, напишу Вам обо всем, что Вас интересует.

Я в эмиграции с 1922 года. Вы все время были «там». Оба можем сообщить друг другу много, много. Меня, например, очень интересует судьба Ахматовой, Мандельштама, М. Л. Лозинского[119]. Услышать от Вас о той России, к которой принадлежите и Вы и я, и которая двадцать пять лет была в небытии, очень бы хотел. Что–то потустороннее есть в этом письме к Вам: оба мы как призраки, вдруг столкнувшиеся в каких-то стратосферах. То, что Вы спаслись, самое главное, и я был очень взволнован и обрадован, прочтя Ваше имя и адрес. Хотя мы почти не знаем лично друг яруга, я думаю уместно сказать, что я крепко целую Вас[120].

Ваш Георгий Иванов (Владимирович).

20. Р. В. Иванову-Разумнику[121]

26 мая 1942

Многоуважаемый Разумник Васильевич!

Получил Вашу открытку. Немного задержался с ответом, т. к. был я в Париже.

Еще раз испытал чувство большой радости, что Вы спаслись так чудесно. Читал обе Ваши статьи в «Нов<ом> Слове»[122]. О калифе этом правильно сказано — четверть века кошмара, «а спал-то он две минуты»[123]. Но калиф-то вынул голову из воды, стал опять калифом? А мы? А миллионы погибших? А вообще Россия?

Как ужасно, что Вы сообщили о Манд<ельштаме>[124]. Я всегда надеялся еще увидеть его. Это был упоительный, тихий, никем не оцененный. Знали ли Вы его лично? Напишите, пожалуйста, все, что знаете о его жизни в <С.> С. С. Р. и обстоятельствах смерти. И что же какой-нибудь Пастернак или «орденоносец» Лозинский[125] не могли своему другу никак помочь?

Где жена Гумилева и его дети?[126] Зоргенфрей?[127] Скалдин? (ученик В. Иванова)[128]. Вообще назовите мне имена, какие вспомните, мне все интересно. Официальную сов<етскую> литературу я отлично знаю по всяким «Лит<ературным> Совр<еменникам>» и «Звездам»[129], — но там ведь ни слова о «нашей» литературе, выброшенной так основательно за борт.

Здесь во Франции был одно время «расцвет» эмигрантской поэзии. Критики «богоискательства»[130]. Беру, конечно, в кавычки, но все-таки было в нек<оторых> областях очень недурно. Если Вы можете доставать книги, перечтите первые три-четыре номера «Чисел» — интересно Ваше впечатление. Ну и «Совр<еменные> Записки», «Звено». Но «Числа» любопытны особенно потому, что это эмигрантские «Весы»[131] — и в хронике отчеты, и следы кипевшей и бурлившей, хотя и искусственно, как содовая вода, но все-таки высокого плана литературной жизни.

Мережковский недавно умер[132]. Зинаида[133] жива. Бунин в неоккупиров<анной> зоне[134]. Там же Адамович, сделавший здесь большую карьеру критика. Ирина Одоевцева здесь. Сирин, Алданов в Америке. Бердяев, впадавший перед войной в непозволительное большевизанство, не знаю где, но жив[135]. Вы вообще неверно ставите вопрос: кто уцелел? Более-менее, кроме умерших естественной смертью, уцелели все. Одни жили хуже, другие лучше, но почти каждый сколько-нибудь даровитый писатель мог печатать книги, читать доклады и, конечно, ничего похожего на то, что пережили Вы, никто не видел. Года за два, за три до войны все стало как-то киснуть, снижаться — на собрания, на которые приходило прежде 200 человек, стало приходить 50. Это была смена скоростей, неизбежная вне своей страны и при варке в собственном соку без аудитории в течении четверти века. Несмотря на физически сносную для большинства жизнь — стало мучительно недоставать России. Насчет того, что такое Россия и что там происходит, шли бесконечные споры. Повторяю, постарайтесь достать эмигрантские журналы — получите большое умственное развлечение, вроде путешествия на Марс.

Что Вы думаете делать, когда Вас выпустят из карантина? К тому времени, даст Бог, возьмут Москву, а м. б., и много подальше. Не верю, что большевики могут еще долго держаться. А когда рухнут, то на диком пожарище русской культуры, выискивать черепки и тушить головешки, показывать — вот тут было то-то, а здесь то-то — кто же это может сделать кроме нас — не погибших в сумасшедшем доме, но не ставших и орденоносцами? Вот этого я уже годы как жду. Шлю Вам самый сердечный привет и буду ждать ответа.

Ваш Г. И.

P. S. Правильно ли я пишу Ваше имя <и> отчество?

21. И. А. Бунину[136]

Дорогой Иван Алексеевич,

Меня весь вечер преследовала нелепая картина: такой человек, как Вы, да еще больной, сидит один в паршивой нетопленой комнате[137], не спит, волнуется и сочиняет ответ зазнавшейся стерве…[138]

Посмотрите на себя со стороны. Вы слава русской литературы, этого ни в какие кавычки не поставишь. Если Вы дождетесь России — Вас будут носить на руках. Если не дождетесь — биография Ваша чиста и прекрасна независимо от того, пили Вы водку у полпреда[139] и ушли или нет из дурацкого союза[140].

Состояние Ваших легких или живота (не говоря уж о состоянии Вашей души) в миллион раз важней мнений, претензий да и самого существования ничтожеств — вроде Марии Самойловны или Глеба Струве[141]. Единственное, что Вам следует сделать, — это плюнуть на эти истории и забыть о них навсегда.

Простите за «вмешательство» в Ваши дела, м. б., и неуместное, но, поверьте, очень искреннее.

Ваш Георгий Иванов.

5-I-1948 [142]

22. И. В. Чиннову[143]

22 октября 1950 г.

Дорогой Игорь Владимирович,

Поздравляю Вас с очень большой удачей. Ваши стихи, собранные вместе, чрезвычайно выиграли. А Вы сами знаете, как это важно. Обычно получается наоборот…

Короче говоря, прочтя «Монолог»[144], я убедился, что недостаточно ценил Вашу поэзию. Считаю, что Ваш сборник дает Вам большие «права», — в частности, право на надменность по отношению к «суду глупцов». Я не читал, но слышал, что Вы удостоились уже кислой рецензии[145]. Плюньте и не обращайте внимания. Теперь Вы автор книги такого «класса», какие появляются — и не только в эмиграции — очень нечасто. И которой, одной, достаточно, чтобы Ваше имя «осталось».

Поймите меня правильно. Мало ли что я хвалю по соображениям дружеским или житейским. Но то, что я пишу сейчас, я действительно думаю. При первой возможности постараюсь подтвердить в печати это мое мнение[146]. Пока же всем и каждому буду говорить, что считаю Вашу книгу не только очаровательной, но и очень значительным явлением. Очень рад за Вас. И очень советую побольше писать — по «горшему следу» Вашей несомненной и большой удачи.

Ваш всегда Георгий Иванов.[147]

23. Н. Н. Берберовой[148]

<31-10-1950. Paris >

Дорогая Нина Николаевна,

«Увидя почерк мой, Вы, верно, удивитесь»…[149] Видите ли — мне хочется написать Вам несколько слов теперь, когда Вы уезжаете в Америку[150] — т. е. — м. б., мы с Вами, вообще, никогда не увидимся или, во всяком случае, нас разделит надолго не только океан, но два разных мира. Короче говоря — все житейское между нами прекращается навсегда или очень надолго и вот, именно поэтому, мне хочется Вам сказать несколько слов, воспользовавшись «свободой»: ни Вы мне, ни я Вам на какой–то «отрезок вечности» в практической жизни не реальны. Туманно пишу. Но все равно. Разберите как-нибудь вместе с неразборчивым почерком.

Так вот, пользуясь этой «свободой», я хочу сказать Вам откровенно то, чему мешали, если не встречи, го возможность встретиться, живя в одном городе. Я хочу, прежде всего, пожелать от всего сердца — счастья и удачи. И прибавить, что считаю, что Вы — один (так. — А. А.) из немногих — заслуживающих и удачи и счастья. Мы давно, конечно, знакомы[151]. И наше знакомство было, главным образом, пенью всяких недоразумений. Вина не Ваша, а моя, я это прекрасно знаю. От «Защиты Ходасевича»[152] — до всего прочего — моя. Тем более я ценю Ваше беспристрастие к моим стихам, потому что человечески я Вам «законно неприятен», говоря мягко. И вот, прощаясь с Вами, я пользуюсь случаем сказать, что я очень давно со стороны, как бы это сказать… любуюсь Вами. Вы умны, талантливы, и еще — м. б., самое верное — в Вас есть врожденное «чувство ответственности», какое-то мужское. В то же время Вы очень женственны. Если бы Вы оставались в Париже, конечно, я не мог бы сказать, а вот теперь говорю. Когда на Вашем «приеме» в «Возрождении»[153], куда я случайно залез, мы болтали с Вами полминуты, я оценил прелесть и молодость Вашей внешности от платья до коричневой (?) шапочки, до улыбки, до блеска глаз. Извините за беззастенчивость выражений, но чего там притворяться, всегда всякому приятно услышать, что впечатление его облика прелестно-молодое, как тогда.

Желаю Вам счастья и удачи еще раз. Вы имеете все «права» на них. А я говорю Вам это тоже «по праву» — того отношения к Вам, которое «силой обстоятельств» никогда не могло проявиться. Отвечать Вам мне, разумеется, нечего. Но не поймите превратно мой «акт», т. е. это письмо. Чего там ломаться, Вы любя мои стихи (что мне очень дорого), считаете меня большой сволочью. Как все в жизни — Вы правы и неправы. Дело в том, что «про себя» я не совсем то, даже совсем не то, каким «реализуюсь» в своих поступках. Но это уже «Достоевщина»…

До свиданья. Не поминайте лихом. Плюньте на «Н<овое> Р<усское> Слово» [154] и эмигрантское болото. Раз Вы добрались до Америки, то как «просто» при Ваших «качествах» и твердости добиться успеха там. Желаю Вам этого и уверен, что именно Вы добьетесь очень многого. Не думаю, как ни бессвязно это письмо, чтоб Вы поняли его превратно.

Целую Ваши прелестные руки.

Ваш Георгий Иванов .

<Дальше на отдельной странице стихотворение «Мелодия становится цветком…» с припиской:>

Это Вам вместо цветов. Мне этот стихо[155] самому нравится. Я после «Портрета <без сходства>» написал уже штук сорок, и, по-моему, хороших.

Г. И.

24. М. М. Карповичу[156]

<Апрель 1952>

«Haute Maison»

7, rue Ludovic Halevy

Sucy-en-Brie

(S et O. Seine et Oise) [157]

Дорогой Михаил Михайлович,

Где Вы и что Вы? В «Возрожденьи»[158], куда я случайно зашел, мне дали новый № «Нового Журнала», очевидно присланный Вами, но я, как дурак, оставил бандероль тут же, не посмотрев, откуда он послан, и, очевидно, с Вашим адресом. Так я и остался при старом корыте: м. б., Вы давно в Америке, м. б., в Лондоне и еще приедете в Париж — или уже были, и я Вас прозевал? Или — еще может быть, Вы только приснились мне, напомнив мне о временах, когда водились культурные, доброжелательные, очаровательные люди, от которых — безразлично от их наружности, профессии, политических или иных «взглядов» — «излучалось», как тепло или свет, то, что составляло «нашу Россию», наш «патент на благородство», то, пожалуй, единственно, во всяком случае главное, чем «мы», большие и малые, могли гордиться и чем дорожить. Не этим гордились и совсем не тем дорожили… «а как живо было дитятко»[159] — но это уже пустой разговор. И, закономерно, и для русской жизни вообще, а для меня, в частности, особенно — что во сне мы обязательно не попадаем на поезд: прийди Ваша пневматичка на два дня раньше с «rendez-vous», назначенным на предыдущий день, и мы бы так хорошо побродили бы по Парижу, посидели в бистро, и Ваша бы милая супруга[160] не сказала бы Вам (как она обязательно должна была сказать после нашего завтрака): «Ну, знаешь, этот Г. Иванов какой-то истерический субъект, от таких надо подальше…» Или что-нибудь вроде. Но «если надо объяснять, то не надо объяснять» – один из афоризмов Ландау — не Марка Александровича[161], а Григория[162] — никому не известного, никогда, вероятно, не станущего известным, гениального, мне кажется, человека. У меня с ним, кстати, тоже была встреча-сон в Риге, когда немцы его выслали как «восточного жида» (так он сам выразился). И вот я, возобновив очень давнее, еще петербургское, но почти шапочное (я был мальчишка и боль<шой> сноб — что я мог оценить в 1915 году в таком человеке!) — возобновив это знакомство — мы встретились у Шварца — кафе, набитом разряженными спекулянтами. Степун — и за это простится Степуну львиная доля его языкочесания — очень хорошо набросал портрет Ландау — того петербургского и другого, потертого, уже идущего к гибели[163]. Но хотя — совершенно верно, вместо блестящего костюма и вылощенно-вежливой надменности времен «Северных Записок»[164] — из-за столика Шварца поднялся старый (хотя он совсем не был еще стар), ни на что не надеющийся человек, с первых же слов сказавший: на что же мне рассчитывать, у меня туристическая виза в Латвию, залог, который я за нее внес, — мой единственный капитал, я болен, слева Гепеу, справа Гестапо, — и все–таки это был тот же блистательный Ландау, только еще как-то «просиявший» изнутри. Он, кстати, удивительно чем-то напоминал Боратынского тогда… Я имел тогда возможность оказать ему одну услугу — для меня очень нетрудную, для него важную, и благодарю судьбу, что хоть случайно и без особых хлопот чем-то был ему полезен. Где он? Там же, должно быть, где «все наши», в братской могиле России, где вперемежку лежит вся ее суть от Пушкина до царской семьи, вперемешку с Леонтьевым и Желябовым, Анненским и Надсоном (тоже, по-своему, частица «нашей славы»), Чаадаевым и тем отставным подполковником, который, когда царскую семью привезли в Екатеринбург, — стал с утра перед забором их дома и простоял под дождем навытяжку, с рукой у козырька несколько часов, пока не прогнали прикладами.

Хорошо. Чего это я расквакался, да еще почерком, который тошнит разбирать. Пишу я Вам, как говорится, «с конкретной целью» узнать, где Вы, можно ли рассчитывать, что увижу Вас в Париже, а если нет, то попросить Вас, не соблюдая никаких любезностей, т. к. такое желание с Вашей стороны приведет, конечно, только к откладыванию письма на год, — попросить сейчас же по получении этой моей мазни (будьте душкой — сейчас же) черкнуть мне на открытке ровно столько, чтобы знать, куда Вам 1) написать кое-какие мои просьбы относительно Чех<овского> Изд<ательства> 2) куда прислать Вам мою статью — наконец — как будто — готовую.

«Расквакался» же я потому же, почему, ну скажем, у одиноких старых дев бывает неодолимое желание вдруг прижать к груди чужого незнакомого ребенка, да еще зареветь при этом. Видите ли, у меня есть «потребность» такого же порядка общения с Вами. А уж где пообщаешься. Гораздо вернее, что даже нелепо, как в прошлый раз, не удастся встретиться, ибо я — без особой грусти, верьте, что не ломаюсь — понемножечку дохну: четыре месяца меня лечили и я как-никак «отдыхал». Толку никакого. «Пришел последний час упадка от органических причин»… С той для меня разницей, что Козьма Прутков слал «прости» пробирной палате, где был им снискан высокий чин[165]: мне некому даже послать этакого прутковского вздоха пробирной палатке эмиграции — «чина» я в ней не сыскал.

Так вот, будьте Божьим ангелом — ответьте открыткой. «Благодарю заранее». Кроме того, действительно очень, очень, очень благодарю: эта мадам Александрова[166] после длившегося три месяца мандежа купила мои «Зимы» и прислала контракт и 500 долларов аванса. Мои «очень, очень, очень» — не преувеличение, т. к. нет никакого сомнения, что только Ваше вмешательство, только и исключительно, привело к такому благополучному концу. Ни в жисть она бы у меня без этого книги не взяла. Между прочим, дура: кому нужны «Петербургские Зимы», купят их десять человек. А если бы вместо <этого> издала бы томик моих стихов — распродала бы, т. к. — не перестаю удивляться — ни одной моей книги не найти — искал «Цитеру», валявшуюся до войны на всех прилавках, и, представьте, после поисков во всех лавках (хотел в благодарность кой-кому подарить) узнал, что возможно, пожалуй, достать подержанный экземпляр, только «очень дорого»… Какие-то «любители прекрасного» (думаю, ничего в стихах не понимающие, но которым, наконец, примелькалось имя) все истребили под метелку. Впрочем, мне все равно. «Зимы» так «Зимы». Блаженство, хоть некоторое время не просыпаться с отвратительным чувством: в кармане сто франков, то не заплачено, этого нет — где достать. И как тягостно «доставать»…

Что я хочу — при Вашем благосклонном содействии от этого Фонда[167], я Вам ужо изложу, когда Вы откликнетесь. Пока же еще и еще от всего сердца (насколько оно у меня имеется многие это отрицают, я сам хорошенько не знаю) — от всего сердца благодарю.

Очень мило было с Вашей стороны, что прислали мне 28 книжку журнала, но пользуюсь случаем напомнить, что 25 со своими стихами я так-таки от Вашего почтенного издательства и не получил…[168] 28 книжку (в отличие от 25, которую только перелистывал у знакомых!) «прочел с удовольствием». Без шуток, и в ней, и в предыдущей 27, которую тут мне давали, много (что не во всякой книжке, сами знаете, бывало) хорошего. Разумеется, главным образом среди статей. В высшей степени любопытен, по-моему, Ульянов. Откуда он взялся? Читали ли Вы его первую статью в «Возрожденьи» о Гумилеве[169]? Тоже очень примечательно. Мельгунов[170], как боров трюфель, напечатал ее среди своего хлама, не соображая, конечно, что это такое. Совершенно искренно, крайне, кстати, <понравились> Ваши комментарии[171]. И к статье Ульянова, и в предыдущей книжке. Удерживаюсь от собственных «комментариев» и потому, что это долгий разговор, и еще чтобы не вышло, что я к Вам подлизываюсь. Но скажу, что если бы Вы регулярно такие комментарии то к тому, то к другому писали, журнал бы очень выиграл и туманность его черт очень бы прояснилась к лучшему.

Очень дельный Чижевский: среди фейерверка юбилейной чепухи о Гоголе от «Возрожденья» до «Часового»[172] эта статья[173], хоть и не первой величины, а все-таки звездочка. Конечно, это не «новое слово»: могла бы быть написана и двадцать лет назад. Зато и через двадцать спустя прочтется с тем же интересом. И вдобавок, как приятно читать написанные человеческим языком, просто, ясно, точно — без губошлепства Степуна (который притом много врет) и без убийственно бездарной претенциозности всезнающего, все изучившего, ни полслова не врущего и ничего не могущего сказать Вейдле[174]. Вейдле прямо трагическая фигура в своем роде. Ведь он, действительно, изучил все что можно изучить о Бодлере или Стендале. Он и «высоко образованный», и умный человек. И предан этому самому искусству и всяческому вечному и прекрасн<ому>. Но словесная бездарность такова, что не может даже толком обнаружить своих знаний. Я — человек невежественный плюс крайне ленивый. Читаю главным образом полицейские романы, о том же Бодлере или Стендале что и когда и если попадется, и тут же многое забываю. И вот все, что сказано Вейдле о всех трех, мне, «профану», известно. Удивляет одна стилистика, как всегда — неизменно. Одни «предсмертья» чего стоят[175]!

Марк Александрович блещет эрудицией, но в его знания, в отличие от познаний Вейдле, я не очень верю. Тут уж, т. е. в мелочах былых времен, брака Бальзака <и> Ганской, особенно в Киеве[176] и т. п., я решительно ничего не знаю. Однако нет-нет и засомневаюсь, как всегда, читая нашего знаменитого эссеиста. И как всегда, сомнения тут же укрепляются уверенностью в чем-нибудь, что что-нибудь случайно твердо знаешь. Вот, например, прочел, что какой-то его персонаж — не мог жить без вспрыскиваний морфина. И взяло сомнение — м. б., разумеется, и неосновательное: были ли в те времена и шприц, да и сам морфин. Посмотрите при случае в словаре… Мне что-то не верится. Опиум — лауданум[177] — разумеется, был повсеместно распространен и без всяких рецептов. Но его как будто не вспрыскивали, а попросту глотали. Это сомнение… А на той же странице «Ганский никакой не граф»[178]. Совершенно случайно, но совершенно точно, тут уж определенно знаю: вздор. Оттого, что моя родная бабушка (с мат<еринской> стороны) носила ту же фамилию, и в послужном списке моего прадеда было ясно написано: женат на девице Констанции Федоровне, графине Ганской[179]. Если не ошибаюсь, титул этот дан был детям от морганатического брака какой-то королевы, вроде Марии Лeщинской…[180]

Две вещи в «Новом Журнале» определенно паршивые, на мой взгляд — каждая по-разному. «Записки беспризорного»[181] фальшивят умильно, как какие-то «Две сиротки». И недоумеваю вполне сериозно, зачем это Вы напечатали статью о Блюхере[182]. Т. е. такую статью. Блюхер был советский прохвост и ловкач-негодяй, как все эти Тухачевские и Буденные[183]. Если он и жертва Сталина, то только в том же смысле, как Зиновьев, Ягода или Ежов[184]. Краденые его чемоданы из «хорошей кожи» и «запах одеколону» — возбуждают брезгливость, и то, что он «герой Перекопа», первый маршал и кавалер какого-то ихнего гнусного ордена, не могут возбудить ни в одном нормальном человеке, даже «примиренно настроенном», никаких лестных для Блюхера чувств. В статейке этой нет даже ни малейшего для минимума приличия по отношению к «нам» и всем «нашим», одним из расстрельщиков и душителей которых был Блюхер. Одна светлая личность, скромная и подчиненная, почтительно живописует незабвенные черты другой светлой личности, которой он в свое время имел честь служить. Но как это попало на страницы «Нового Журнала»?

Обложка Добужинского[185] прелестна. Но для того, чтобы она была на месте, надо: не обрезать книги — первое обязательное правило для книги, претендующей на изящество. Не ограничиваться первой страницей и корешком — тоже прелестным, а распространить изящество и на оборотную сторону обложки. А то получается вроде фрака с иголочки с желтыми стоптанными башмаками.

Ну вот, со свойственным мне тактом, я, начав с нежностей, под конец «нахамил». Извините, пожалуйста, и за это, и за всю мою болтовню. Можно ее не особенно внимательно разбирать. Можно и не разбирать вовсе. Во всяком случае, не надо на нее отвечать, суть же умещается в нескольких словах: очень, очень благодарю Вас за все и прошу сообщить, куда Вам можно написать, чтобы сразу дошло.

Целую руки Вашей супруге.

Ваш Г. Иванов.

25. М. М. Карповичу[186]

10—1—1953

5, civ. Charles de Gaulle

Montmorency (S et O) [187]

Дорогой Михаил Михайлович,

He могу сказать, как мы оба Вам благодарны. То, что книга Одоевцевой будет куплена Чех<овским> Изд<ательством>[188], значит для нас — устройство жизни на новых основаниях, возможность устроиться, подлечиться, заняться работой. Конечно и гонорар за «Петербург<ские> Зимы» был большой помощью, но Вы сами знаете, как дорога здешняя жизнь, не говоря уже о долгах, которые необходимо было вернуть, и о множестве «самого необходимого».

Письмо Ваше пришло — спустя несколько дней после не очень утешительного письма от Т. Г. Терентьевой[189], от 16 декабря, где довольно туманно было сказано о будущем мае… Тем более большой радостью было Ваше «неофициальное» сообщение, что дело устроилось. Устроилось, очевидно, главным образом благодаря Вам. Еще раз от всего сердца Вас благодарю.

Боюсь, что Вы пожали плечами, получив статью К. Померанцева[190] с моей рекомендацией. Видите ли, во-первых, я не мог ему — очень близкому мне человеку — в рекомендации отказать. Во-вторых, статья, конечно, не «превосходная», но, м. б., Вы и найдете возможным ее напечатать — почистив, где надо. В-третьих, Померанцев — человек трагической судьбы и редкого душевного благородства, и поддержать его морально было бы очень хорошо. Если же нельзя поместить статью, то будьте таким милым, откажите ему под каким-нибудь любезным предлогом — ну нет места на этот год и что-нибудь в этом роде, но хоть сказав несколько добрых слов о его писании. И, если можно, смягчив отказ помещением прилагаемых стихов, которые, как видите, вполне «на уровне».

Мой стишок, который не попал в эту книжку, я с Вашего разрешения, пошлю с несколькими другими — в «конкурирующее издание» «Опыты»[191] — один из редакторов которых В. Пастухов[192], мой друг детства, и я должен его «уважить». «Новый Журнал»» от этого не пострадает, т. к. я очень скоро пошлю Вам несколько совсем новых стихотворений 1953 г.[193] Единственное, что я еще могу делать — это писать стихи. О пресловутой моей статье[194] уж лучше помолчу. Но это не значит, что Вы ее никогда не получите. Ведь теперь, как ни скверно мое здоровье, я имею возможность лечиться и отдыхать. А мне самому жалко, что мысли, которые в этой статье есть, пропадут.

Ну вот. Еще и еще большое Вам спасибо за все. Целую руку Вашей милой супруге и благодарю за привет. И. В. кланяется Вам и в свою очередь просит передать ее благодарность.

Ваш всегда Г. И.

Простой почтой И. В. отправляет Вам «Стихи <, написанные> во время болезни» в отдельном издании[195] — те самые, которые, к большому огорчению автора, по недоразумению не попали в «Новый Журнал».

Еще раз всегда Ваш Г. И.

26. Р. Б. Гулю[196]

<Около 10 мая 1953>

5, aw Charles de Gaulle

Montmorency (S et O)

Дорогой Роман (Николаевич?)

Простите, если я ошибаюсь в Вашем отчестве. Ведь мы, в сущности, почти не были знакомы.

Во-первых, очень, очень благодарю Вас за отзыв о «Петерб<ургских> Зимах». Особенно меня обрадовало, что Вам понравились позднейшие мои статьи о Блоке—Гумилеве и Есенине[197]. И, поверьте, то, что это написали Вы, мне очень дорого: от «Генерала БО» — до «Коня Рыжего»[198], я очень люблю и «уважаю» Вас, как блестяще одаренного писателя. Кстати, еще до получения «Н<ового> Ж<урнала>» я сговорился с Мельгуновым — о ряде отзывов о книгах Чеховского Издательства. Так что, когда Вы мою рецензию о «Коне Рыжем» прочтете[199] — не подумайте, что я Вам плачу комплиментами за Ваши комплименты — все, что там сказано, сказано «от души»…

Хорошо. Теперь вот что. Одновременно с этим письмом я посылаю на Ваше имя единственный экземпляр повести И. Одоевцевой[200] и свои стихи для «Нового Журнала»[201]. Думаю, так правильней, ибо возможно И М. Карпович — уехал опять в Европу, и до осени рукописи будут валяться в Кембридже[202], ожидая его.

Прошу Вас как члена редакции о следующем: мои стихи напечатать не вместе с прочей поэтической публикой, а отдельно[203]. (В хвосте — это не имеет значения.) Прошу это и потому, что приятнее не мешаться с Пиотровско-Маковскими и ко[204], и потому еще, что эти стихи «Дневника» нечто вроде поэмы (для меня).

2)/ Если М. М. Карпович сидит у себя — будьте любезны, передайте ему, что мы просим прислать нам под эти рукописи, не дожидаясь печатания, общий аванс. Суммы не называю, но само собою, каждые лишние 10 долларов очень существенны. Если его нет, и Вы можете «своей властью» исполнить эту просьбу, сделайте это, пожалуйста, по возможности быстро.

3).Во всяком случае будьте милым, черкните мне обратной почтой — как и что. И европейский адрес М. М. — если он в Европе.

И. В. Одоевцева шлет Вам сердечный привет и просит сказать, что она всегда помнит Вашу дружескую услугу с кинематографистом Зильберштейном[205], в свое время чрезвычайно выручившую нас. Прибавлю от себя — мало кто из литературной братии поступил бы так, как Вы — особенно с незнакомыми людьми из «чуждого лагеря». Как правило — даже «друзья» поступают наоборот.

Так ответьте, пожалуйста, насчет аванса и Карповича. И еще раз очень благодарю за рецензию в НЖ.

Вам преданный Георгий (Владимирович) Иванов.

27. Р. Б. Гулю[206]

31 мая 1953

5 av. Charles de Gaulle

Montmorency

(S et O)

Дорогой Роман Борисович,

Очень благодарю Вас и за «неимоверную стремительность», с которой Вы прислали мне чек, и особенно за милые слова о моих стихах[207]. То, что они Вам нравятся, мне очень дорого. Я совершенно так же, Вы писали о себе в предыдущем письме, – равнодушен к мнению «сволочи», будь то восторги или ругань [208]. Последняя даже больше забавляет меня. Но если пишешь стихи «для нескольких человек» — тем ценней и дороже, если один из этих нескольких тебя так нежно и лестно приветствует. Тем более что от Вас, скажу начистоту, я этого не ждал. Видите ли — «добрые друзья» не раз сообщали мне, что Вы меня терпеть не можете, считаете «холодным эстетом», «мертвецом» и т. д. И Ваша рецензия была для меня большим и вполне неожиданным сюрпризом. Не будь ее, я бы не обратился непосредственно к Вам и, м. б., так бы никогда не узнал, что Вы не враг, а друг. Очень жалею теперь, что пока Вы были в Париже, не столкнулся где-нибудь с Вами — мы бы наверное сошлись бы и близко подружились. Но так всегда, или почти всегда, в моей странной жизни.

Моя жена, напротив, торжествует: «я тебе говорила». Она, действительно, всегда, с очень давних времен, «тянулась» к Вам и была Вашей горячей поклонницей, ставя в пример Ваши книги — от которых «прежде всего нельзя оторваться» — начал читать и обязательно прочтешь в один присест, «не то, что этот выматывающий кишки Алданов» (сравнивая — с чем я вполне соглашался — Вашего Азефа и его[209]).

Вот тут, кстати, о рецензии, которую я написал вчерне о Вас. Вы, должно быть, правы насчет Мельгунова: он, когда я уславливался с ним насчет книг, которые я прорецензирую для июльского «Возрождения» — не моргнул глазом насчет «Коня Рыжего». Но сказал, чтобы я выписал из Чех<овского> фонда книги — в том числе и Вашу, — т. к. они еще ему не присланы. Но теперь выяснилось, что Ваша как раз давно ему была послана. Его все нет. У секретарши книги тоже нет — «мы не получали». Опасаюсь, что тут какой-то подозрительный мандеж, имеющий целью «замотать» «Коня Рыжего» — так, как будто произошло какое-то недоразумение. Этот старый чорт на днях вернется, и я это выведу на чистую воду без обиняков. Но как быть. Обязательно хочу написать о Вас. С удовольствием бы послал маленькую статейку о «Коне Рыжем» — вместо «Возрождения» в «Нов<ый> Журнал». Но возможно ли это? Не говорю уже, что о Вас была чья-то рецензия[210] — но если и можно написать во второй раз, то хотя бы тоже параллель между Вами (исторически<ми> Вашими книгами) и Алдановым, на которой рецензия начинается,>[211] возможна ли, возможна ли в «Нов<ом> Ж<урнале>», где М<арк> Ал<ександрович> как свадебный генерал тянет из номера в № свою нуду о Бальзаке[212] и пр.? А у Мельгунова это как раз не только возможно, но и желательно для «известного историка», который Алданова — но дурацки, как все у него — ненавидит.

Ответьте, пожалуйста, на этот счет. Если да — я пришлю две-три странички, как маленькую статью, а не отзыв о книге, т. е. более общего характера и о Вас и о Вашем месте в русской литературе. Тогда хорошо, если бы Вы прислали бы мне «Коня Рыжего», для скорости и удобства. Читал я его и в «Нов<ом> Журнале» и в отдельном издании[213] и читал очень внимательно — но книга мне необходима для цитат. Ответьте.

Кстати — если бы видели пометки Бунина на страницах «Нов<ого> Журнала» — Вы бы очень веселились странными отметками нашего лауреата. В свое время, когда мы жили в Русском Доме в Жуан ле Пен, по его экземпляру я и знакомился с вашей этой прекрасной — такой человечной и такой русской книгой.

Хорошо. Я, между прочим, стараюсь писать сегодня не так неприлично грязно, как в прошлый раз, но боюсь, что получается все-таки вроде почерка Керенского или Маклакова[214]. Это все остатки моей недавней хвори, едва не сведшей меня в гроб да и по сей день не вполне меня отпустившей.

Я очень рад возможности посылать Вам отрывки из того, что будет называться «Жизнь, которая мне снилась»[215]. Не будь Вашего согласия на предложенный мною «товарообмен» — рукопись и, когда она получена, драгоценный чек — я бы, конечно, никогда не написал бы этой, давно мне «снившей<ся>» книги. Но теперь с позавчерашнего дня я уже пишу для Вас первый отрывок. Когда, приблизительно, я должен Вам его доставить, чтобы он попал в сентябрьскую книжку? Не знаю, конечно, но думаю, что получится ничего себе. М. б. даже и хорошо. Пишу я теперь приблизительно тем же стилем, что мои последние, понравившиеся Вам стихи — т. е. стараясь попроще без турусов на колесах дутой метафизики и пр. напущенья тумана. И в то же время хочу быть чутку серьезней, не врать что попало как — увы! — в ранних «Петербургских Зимах» — того, что Вы, деликатно, назвали Dichtung'oм![216]

Да, чтобы не забыть, — исправьте, пожалуйста, в моем «Дневнике» описку: толковать (а не говорить , как в рукописи) мне в общем не о чем…[217]

Одоевцева Вам нежно кланяется. Она малость тревожится попадет ли в Ваши руки своевременно рукопись[218]. Насчет этой рукописи, от себя — и между нами!— прибавлю: если можете напишите автору, когда ее прочтете, по возможности лестно, т. к. сейчас это психологически очень важно для нее. Ведь стихи., написанные во время болезни[219] — действитель<но> написаны во время очень сериозной болезни и вообще в таких душевных и физических обстоятельствах, что лучше не вспоминать. И она еще медленнее, чем я, выкарабкивается теперь из ямы, в которой мы оба сидели. Это, повторяю, между нами. Что рукопись такая грязная[220] — потому что писалось во время оккупации и бог знает где валялась. Поэтому, если можно, не откажите прислать корректуру. Ну, как говорится, о обещанном авансе «не напоминаю», зная на опыте, как Вы быстро прислали мне деньги за стихи. Но все-таки… «округлите» его по возможности. Можно, для простоты, прислать на мое имя, но если это не полагается для отчетности или чего-нибудь вроде — то по carte d'identity фамилия ее тоже Ivanoff, причем буква имени I превратила<сь> за это время перемен карт в F., т. е. «F. Ivanoff».

Обнимаю Вас.

Ваш Георгий Иванов.

28.Р.Б.Гулю[221]

23/VI <1953>

5, civ. Charles de Gaulle

Montmorency (S et O)

Дорогой Роман Борисович,

Сегодня, 23 июня, получил «Коня Рыжего». Спасибо. О — преувеличенно — лестной надписи не буду распространяться. Я «скисняюсь», когда слышу такие выражения по моему скромному адресу. Но, разумеется, большое спасибо за такую надпись.

«Портрет без сходства» и «Контрапункт»[222] пошлем Вам, как только раздобудем экземпляры, т.е. через несколько дней. Насчет отзыва о «Коне Рыжем» – решим, с Вашего согласия так: я даю отзыв в «Новый Журнал». Вы правы, Мельгунов, по-видимому, хотел бы замять отзыв о Вас: книга «была» у него, но «кто-то ее унес». Это «не к спеху» — когда он опять вернется из Мюнхена, он книгу «поищет» и прочий сухой мандеж в том же роде. Так что мне и проще и приятней прислать рецензию к Вам. Если я буду жив и здоров — вероятно я пришлю ее Вам довольно скоро, во всяком случае до «Жизни, которая…»[223]

Чтобы кончить с этим, удовлетворяю тут же Ваше любопытство — законное! — насчет отметок и реплик Бунина. Нет, совсем не то, что Вы думаете. Кусок из письма, напечатанный перед текстом[224], подтверждает, что «Великий Муфтий»[225] — в отличие от большинства нашей братии — мущина искренняя: пишет и говорит, что думает. Разница только в выражениях. Он отзывался и делал пометки в выражениях менее академических, чем в письме. И одобрения, и осуждения, сопровождались эпитетами весьма смачными. «Молодец с. с!» Или «св…. » — «вроде меня работает», чередовались еще более сильными выражениями, когда что-нибудь, как-нибудь «задевало» белых или «оправдывало» красных. Вот это последнее и было забавно: отметки делались в 1948 году[226], когда на губах Муфтия не обсохла полпредская икра и не износились подметки, на которых он шлялся на рю Гренель[227]. И особенно забавно, трогательно даже — что в своей «непримиримости» он был ребячески искренен, без всякого оттенка притворства…

Хорошо. Значит, рецензию я даю Вам, на Мельгунова плюю, все в порядке. Перехожу к другому.

Это «другое» чрезвычайно взволновало нас обоих. Так взволновало, что прямо не нахожу слов. В Вашем последнем письме есть приписка: «а лучше приезжайте в Америку». И еще: «там вам будет житься не хуже, а, уверен, даже лучше, чем в Монморанси»[228].

Видите ли, Роман Борисович, — переехать для нас в Америку значит, наверняка, не «лучше, чем в Монморанси» или вообще где бы то ни было во Франции, а значит возвращение в жизнь из (по корявому выражению Вейдле) «предсмертья»[229]. Нам обоим здесь отвратительно — тошно. Русский Париж — кладбище с могилами не дорогими, а чуждыми, располагающими не столько вздохнуть, сколько плюнуть. Делать здесь нечего ни Одоевцевой ни мне. Короче говоря, если бы представилась возможность из «прекрасной Франции» вырваться — и я и она считали бы часы и минуты до отъезда и, сев на пароход или аэроплан, и не оглянулись бы назад.

И вот Вы пишете: «Приехали бы вы…» Значит ли это, что Вы можете достать для нас визы, такие визы, которых не надо ждать месяцами, заполняя десятки анкет и выстаивая часы в очередях? Если Вы это нам предлагаете устроить — ухватимся руками и ногами и будем Вашими неоплатными должниками навсегда. Но ни я, ни она не в силах преодолеть всяких рогаток и волчьих ям, всех очередей, анкет, сертификатов домисил (фр. domicile — жилище. — А. А) за десять лет (тоже требуется) и т. д. — которые нужны, чтобы получить визу в «обычном порядке».

А если я Вас правильно понял и вы хотите нам протянуть руку, чтобы перебраться к Вам через океан, то, пожалуйста, пожалуйста сделайте это. В надежде, что это так, перечислю наши расчеты и возможности.

Чех<овское> Изд<ательство> обещало подписать в конце мая контракт с Одоевцевой на ее роман. Это до сих пор еще не сделано, т. к. они — как Вы лучше меня должно быть знаете — ждут кредитов[230]. Допустим, 500 долларов у нас разойдутся, но тысяча останется на билеты и на первое время. Одоевцева с детства знает досконально английский язык — ее здесь не раз спрашивали англичане, «давно ли она на континенте», принимая за своего брата. Она свободно, отличным стилем по-английски пишет. Кроме того — в отличие от меня — она очень социабельна, очень любит людей — всяких людей — работу — всякую живую работу.

В Биаррице после liberation она два семестра была студенткой (для собственного удовольствия) американского военного университета, и у нас на даче сплошь и рядом собиралось по тридцать—сорок и студентов и профессоров, и «контакт» между ними и ею был полный.

Пишу это к тому, что, может быть, возможно было бы скажем через милого Мих. Мих. Карповича, устроить ей место учительницы при каком-нибудь колледже? Тогда бы мы, приехав, имели сразу почву под ногами. А она бы — поверьте — не подвела бы того, кто бы ее рекомендовал. Впрочем, лучше подождать Вашего ответа и не пытаться сказать сразу все. Но м. б полезно — для визы — прибавить, что И. В. как-никак автор двух книг, изданных по-американски и в Нью-Йорке. «Ангел Смерти» — «Out of Childhood», Richard R. Smith, N. Y. и «All Hope Abandon», Panteon Books, 1949, N.Y. Последняя – не знаю, слышали ли Вы о ней – антикоммунистическая книга. Отберите, кстати, у М.М. Карповича экземпляр и прочтите на досуге – увидите сами, что это и как написано.

Я, кроме контракта Чех<овского> Изд<ательства>, никаких доказательств, что я тоже писатель, не имею. Но тут, вероятно, на выручку можете прийти Вы?

Так вот, дорогой Р. Б., — будьте милым, ответьте на все это по возможности сейчас же, т. к., повторяю, оброненная Вами фраза — как вдруг приотворенная дверь из склепа и в щелку воздух и солнечный луч. Если нам прийдется свидеться и поболтать — я Вам тогда расскажу, чего мне пришлось пережить, и Вы поймете жадность, с которой хватаюсь за Вашу обмолвку. Ну, понятно, с нетерпением ждем и «известий» о «Годе жизни»[231]. И. В. сердечно Вам кланяется и благодарит «за прошлое и будущее».

Ваш всегда Г. И.

<На вклеенном перед P. S. обрывке листа:>

Мой рост 175 см., ее 167.

Длина рук моя 59, ее 57.

Обхват груди мой 90, ее 88.

Талия моя 78 см., ее 66 см.

P. S. Конечно, нам — если это возможно и для Вас необременительно — нужны вещи. Какие? Более менее всякие. Более всего мы оба были бы довольны получить по непромокаемому пальто. Если непромокаемых нельзя, то недурно и промокаемые. Я лично был бы очень польщен костюмом — лучше всего темным, синим или серым. Если нет костюма, недурно и приличные штаны. Обоим мечтаются недырявые пижамы, но это, пожалуй, уже люкс, который нахально просить. Спасибо Вам отдельно. Т. е. за это желание помочь[232].

Г. И.

29. М. М. Карповичу[233]

<Конец ноября 1953>

Дорогой Михаил Михайлович,

Тысячу лет не беспокоил Вас лично. Понимаю Ваше удовлетворение: этот Георгий Иванов перестал «лезть — все, что надо, делается через Р.Б. Гуля»… Я бы и продолжал так, но в случае, по поводу которого я беспокою Вас, — считаю правильней обратиться непосредственно к Вам. С такой оговоркой: письмо Вы это прочтите, но ответьте мне через Романа Борисовича. Нам обоим будет удобнее — Вам не надо, чертыхаясь по моему адресу, писать мне, — я получу скорее ответ.

Дело следующее. Мне нужно жить, а жить мне опять не на что. После всех хлопот, унижений, ожиданий — относительно покупки Чех<овским> Изд<ательством> книги Одоевцевой[234] — «воз и ныне там». Позавчера, сидя с Керенским, я узнал от него, что контракт, которого мы больше года «наверняка» ждем, м. б., прийдет «после 1 января», а м. б., и не прийдет вовсе, т. к. никто в точности не знает, дадут ли Чех<овскому> Изд<ательству> новые кредиты… Как бы там ни было — после временной передышки — мы опять оказались — зимой! — без гроша, без лекарств, без даже помощи моих прежних немногочисленных «меценатов» — т. к. за это время одни перемерли, а другие считают, что с тех пор как изданы мои «Петерб<ургские> Зимы» — я навсегда миллионер и помогать мне странно…

Ближе к делу, чтобы и не отрывать у Вас времени, и чтобы иметь мне физическую возможность дописать Вам письмо: я так слаб от этой собачьей жизни, которая, как кошмарный <сон>, длится после нашего послевоенного разоренья, что все у меня валяется неоконченным. Стихи, статьи для Вас, срочные письма тоже.

Так вот: предлагаю Вам купить у меня мой перевод «Кристабель» Кольриджа[235]. Но купить как мои стихи, т. е. по 35 центов, а не по линейке[236]. Что такое «Кристабель», Вам известно. Около 750 строк стихов. Ну, конечно, она была напечатана — при царе Горохе в 1921 году[237]. Никому в эмиграции, да и мало кому в Сов. России этот первоначальный текст не известен. За четверть века я все время его время от времени улучшал. Улучшал, имея в виду не напечатать у Вас или где, а чтобы включить в тот воображаемый посмертный или предсмертный том лучшего, что было мной сделано. Теперь я на все эти предсмертности[238] и посмертности плюнул — не до того. Но вещь есть вещь. Я очень дорожу все-таки и сейчас своей стихотворной подписью — напр<имер>, у меня лежит штук сорок новых стихотворений, которые я не пошлю Вам и никуда вообще, т. к. не удовлетворен ими. «Кристабель» вещь первоклассная (не говорю уж о самом Кольридже, — первоклассная как передача его).

Чтобы дать Вам понятие о качестве перевода, прилагаю заключение, оставшееся нетронутым, как было [239], и которое М. Лозинский, прочтя, развел руками: я бы так перевести не мог. Наверное, у Вас в библиотеке найдется Кольридж: дайте себе труд сличить оригинал и мои стихи.

Пишу все это для того, чтобы подчеркнуть, что Вы никак не погрешите ни перед русской литературой, ни перед издателями «Нов<ого> Журнала», оплатив по той же оценке, что, скажем, стихи Ир. Легкой или Глинки[240], столь длинный перевод. Что Вы лично думаете о значении моей поэзии, я не знаю в точности. Но достаточно будет, если Вы отнесетесь к моему предложению-просьбе «исторически литературно». Какой-то период времени оплата этого перевода даст возможность Георгию Иванову не подохнуть и не впасть в отчаянье. Ну и переберите русскую поэзию за последние четверть века… Ох, не сочтите эти слова за самоупоенное хвастовство. Мне, ей Богу, давно «все равно». Но все-таки, все-таки.

Воспоминания, о которых была недавно речь, я писать пока не могу. Я не могу продолжить того, что было послано и из-за забастовки и не дошло. М. б., если подлечусь, если Фонд пришлет деньги[241], приймусь за это. Поэтому-то я и предлагаю Вам «Кристабель». Это «товар», за который я ручаюсь и который делает мне честь как поэту. Пожалуйста, сообщите мне Ваш ответ через Гуля. Тогда я сейчас же par avion пришлю Вам текст. Целую ручки Вашей такой милой супруге, имя отчество которой, увы, я забыл. О Вас всегда вспоминаю очень дружески, очень «нежно». И как жаль, что когда нам удается встретиться, обстоятельства складываются так глупо.

Ваш Георгий Иванов .

КРИСТАБЕЛЬ

Заключение II части

Маленький ребенок, слабый эльф,
Поющий, пляшущий для себя самого,
Нежное созданье, краснощекий эльф,
Нашедший все, не ища ничего,
Наполняет радостью наши сердца,
Делает светлым взор отца.
И радость так полна и сильна,
Так быстро бьет из сердца она.
Что избыток любви он излить готов
Непреднамеренной горечью слов.
Быть может, прекрасно связать меж собой
Мысли чуждые одна другой.
Улыбаться чарам, чей страх разбит,
Забавляться злом, которое не вредит…
Быть может, прекрасно, когда звучат
Слова, в которых слышен разлад,
Ощущать, как в душе любовь горит.
И что ж, если в мире, где грех царит
(Если б было так — о, горе и стыд!),
Этот отзвук сердец людских
Лишь от скорби и гнева родится в них,
Только их языком всегда говорит!

— сравните с подлинником — конец поэмы. Сравните и смысл, и музыкальную передачу, и «непередаваемость» того и другого.

30.Р.Б.Гулю[242]

<Конец ноября 1953>

5, civ. Charles de Gaulle

Montmorency (S et O)

Дорогой

Роман Борисович,

И<рина> В<ладимировна> получила рукопись[243] и просит поблагодарить Вас за быстрое исполнение ее просьбы. Прилагаю письмо к М. М. Карповичу[244]. Оно не заклеено, чтобы Вы могли осведомиться, в чем дело. Очень рассчитываю и на этот раз на Вашу любезную исполнительность и скорый ответ. Я очень хотел бы прислать Вам рукопись и получить за нее просимые деньги до праздников, чтобы не сидеть без гроша в «мертвые дни» — время, когда французы веселятся, богатые русские уезжают и жить еще поганее, чем обычно.

Я болен, болен и болен. В «Кристабели», которую предлагаю, есть — символически — сходство с — ужасными — посмертными стихами Бунина 1910—1953[245]. Мои правда «малость» повыше сортом. Но возможно, что и я сдохну ко дню, когда они появятся — тогда уж тоже на первой странице!

Хорошо. Я бы написал Вам, собравшись с силами, поподробнее. Но опыт последнего времени показал, что «дружеская переписка», завязавшаяся было между нами, Вами отклоняется. Увы, ощущаю Вас как в высшей степени внимательного и исполнительного члена редакции… Но что касается прочего, чувствую вдруг возникшую «стенку». Жалею, что так. И не знаю, чему это приписать. Т. е. какая кошка вдруг пробежала между нашей так мило и неожиданно наладившейся — чтобы оборваться — «эпистолярной дружбой».

Задал бы кое-какие вопросы — но, увы, знаю, что не получу ответа, как на множество заданных в письмах И. В. Хоть бы сообщили столь волнительные для нас, что и когда с Чеховскими кредитами[246]. Мы оба шлем сердечный привет Ольге Андреевне[247].

Ваш всегда Г. И.

Но то, что касается Карповича и «Кристабели», пожалуйста, не задержите[248]!

31.Р.Б.Гулю[249]

10 мая 1954

28, rue Jean Giraudoux

Paris 16 [250]

Дорогой

Роман Борисович,

Спасибо Вам большое за 30 долл<аров>. Очень выручили. В этом отношении Вы, конечно, душка. Но не во всех, как это я было решил в начале нашего знакомства. Опять «письмо следует»… Ей Богу… Кроме «заячьего (переделано из «бараньего». — А. А.) тулупчика», на который я по бедности сделал было намек[251] (и не получая ни слова — вспомню и краснею за себя), можно бы, например, сказать, что Вы думаете о книге И<рины> В<ладимировны>[252]. Можно бы сообщить, кто о ней у Вас напишет. М. б., Ульянов? Во всяком случае, очень надеюсь, что Вы устроите ей хорошую прессу. Обо мне — заметьте, кроме Вашей лестной заметки[253], за которую всегда благодарен, — не было ни слова. Ни гу-гу даже о «Портрете без сходства»[254]. Вот тебе и будь «жутким маэстро»[255].

Потом — почему Вы не возьмете еще отрывок из «Года Жизни». И. В. выписала его, чтобы напечатать у «покойного» Мельгунова, он, конечно, взял все, дал 10 000, обещая додать двадцать пять «в понедельник». В понедельник его Гукасов хамски выгнал[256]. Своя своих не познаша[257]. А в «нынешнем составе редакции» даже при нашей «аполитичности» что-то не захотелось дружно работать с «Н. Мейером, Ю. Мейером и Н. Майером»[258], как написано в вступлении к бесхозному или безвестному №. И «Год Жизни» опять валяется[259]. Между тем — об отрывке, напечатанном в «Нов. Журнале» — со всех сторон были одни похвалы. Ей Богу, непонятно, почему Вы не берете, хотя бы следующего отрывка. А то бы бахнули все — ведь совсем немало. С разных сторон слышно — когда же продолжение? Спросите хотя бы того же Ульянова или С. Маковского. Последний прямо в раже от восторга. А нам, кроме всего прочего, это деньги. 30 долларов за «Камбалу»[260], конечно, очень приятно. Но долго на них не проживешь. (Доллар здесь 345 фр<анков>, а кило картошки 85 фр!) Как не стать пьяницей и со скуки жизни и с дешевизны вина. Но мне и этой отрады нет: я бывший пьяница, от последствий чего упорно, но не особенно успешно, лечусь. Ответьте на это . М. б., стоит мне потревожить покой Мих<аила> Мих<айловича>[261] и написать ему особо, изложив свои обиды вроде «Кристабели»[262]. Посоветуйте и если да — сообщите, пожалуйста, его адрес. Очень надеюсь на Вашу дружескую подмогу. Очень. Скоро пришлю Вам обещанные «дополнительные» стихи. Тогда парочку, которую я Вам укажу из последнего присыла, выбросите и все вместе «заиграет». У меня, собственно, стихов сколько угодно, но я их рву, чтобы избежать соблазна напечатать «то же самое», то есть повторение пройденного. Всегда должно быть «хоть гирше да инше». Или молчать. А то даже Ходасевич, на что был строг; скатился на самоперепевы.

Ну, вот. Мы примирились с Адамовичем[263]. Нежно и «навсегда». Статьи Ульянова, повторяю, поразительны. Но я совсем не согласен, что «там» ледники, а здесь «последние остатки России»[264]. По-моему, все-таки скорее наоборот. Это декадентский взгляд. Но, как и в других статьях Ульянова — важно не то, что он утверждает, а то, как, каким голосом говорит. Та независимость мысли, над обычной интеллигентской профессорской, литераторской — какая была — без преувеличений — у Чаадаева или К. Леонтьева. И это меня в нем всегда восхищает. А я не из любителей восхищаться, сами знаете. Это — т. е. Ульянов — проявление той самой великой России, о которой он тоскует и которую видит в Бунине. А Бунин-то, при всех своих достоинствах, к этому слою не принадлежал, увы. «Лакей с лютней, выйди вон» или «совал Христа в свои бульварные романы»[265] — это не патент для права рукополагать и не «высочайшее имя» для нас.

Я о Ульянове много набросал. И остановился. Потому что пошел страшный «гевалт» — вокруг его статьи. Все неупомянутые в генеральских чинах, но носящие издавна заслуженные эполеты — возмущены. Боюсь совать<ся> раньше всех — меня <и> так лягают повсюду, как отметил тот же Ульянов. Особенно потому что он меня помянул в таком контексте[266], не решаюсь лезть первый в драку. Но если не помру, то осмотрюсь и полезу и тогда представлю Вам.

Это, т. е. необходимость отложить Ульянова, сбила меня с толку: я было подогнал к разговору по поводу его рецензии о антологии[267]. Как быть. Если печатать не в виде статейки, что отпало, то не сердитесь, пожалуйста, и черкните опять, когда последний срок, чтобы пошла в этом номере рецензия. Написал я недурно, но то да се, да переписать, да смягчить. Пишу я с трудом. К тому же, надо же было, меня адски продуло и больше недели трещали зубы и ухо, и был «шанс», что разовьется воспаление уха. Так что было не до разбора творчества Парижской и иных школ 88 штук поэтов.

Будьте милым, ответьте мне по возможности обо всем, хоть и кратко. А о сроке рецензии срочно[268]. Я вот во время моего уха перечел все Ваши старые книги из библиотеки и не впервые позавидовал яркости и твердости письма. И как увлекательно. Тоже не по телефонной книжке писано — возвращаю комплимент. Чего это Вы эти книги перерабатываете — и так отлично[269]. Пока не превратились в развалину как я — новые пишите.

Ваш Г.И.

32. Р.Б. Гулю[270]

21 июня 1954

Дорогой Роман Борисович,

За Ваш "автограф"[271] – широкое русское мерcи. Но малость сконфужен – из "стихов" первого присыла можно печатать только три. Остальные оказались переписанными еще паршивее, чем когда я их отсылал. Это, впрочем, будет обязательно исправлено: я рассчитываю к чертовой дюжинe прилагаемого "Дневника" добавить до 20, ну если не дотяну к сроку, до 18[272]. Hо дайте мне, пожалуйста, возможно больший срок – для стихов, а также для статейки об антологии и о прочем. Это будет именно небольшая статейка, а не голая рецензия об антологии. И на этот раз, если внезапно не помру, я хочу обязательно доставить ее к очередной книжке. Я коснусь и Ульянова и "проблемы" новой и старой эмигрантской литературы[273]. Kажется, ничего себе получается. Но будьте милым, сообщите настоящий срок – и для статейки и для стихов. Опять-таки, если не помру, то, присылая добавочные стихи, я укажу, какими №№ их вставить. Но для порядка, скажем, те, что у Вас имеются, как мне хочется, чтобы они следовали друг за другом. Видите сами порочность моего производства. И так всегда: стихотворение сочиняется сразу, почти готовое, а потом месяц не нахожу какого-нибудь одного слова, без которого нельзя печатать. Кстати, очень благодарен за указание об "одеяле". Я это прозевал, и, конечно, была бы безграмотность. Исправил, как удалось, воспользовавшись "анжaмбемaн", которых вообще не очень долюбливаю. Но так все-таки много лучше, чем "одеяло" через мягкий знак[274].

Сообщите мне, когда убываете в деревню, ваш деревенский адрес или куда писать, чтобы письмо не валялось где-нибудь в конторе. Ну, еще раз сердечно благодарю. И. В. кланяется. Очень были бы признательны, если бы Вы, несмотря на перебор в долларах, который получился из оплаты "Pыбок", "Камбалы" и никуда негодного "Cтарика"[275], мoгли бы выкроить "в кредит" на две-три тубы Lеdеrрleх Vitаminе В.[276] И так, чтобы в карманы или складки посылки их рассовать. Теперь их, выяснилось, что ни за какие деньги здесь получить нельзя. <<A для нас>> это прямо панацея для работы.

Целую Вашу руку.

Всегда Ваш Георгий Иванов

33. Р. Б. Гулю[277]

<Около 25 июня 1954>

Попало на пол, где поливали цветы — извините за грязь. Переписать же сложно![278]

М<илостивый> Г<осударь> г-н Редактор!

Не могу не выразить своего глубокого возмущения… Меня, которого такой авторитет литературы, как сам С. П. Мельгунов, помещал на страницах своего органа… Особенное негодование вызвало во мне Ваше пристрастное отношение к моему шедевру о старике[279]! Почему Вы прицепились именно к нему? А «Камбала»[280], по Вашему, меньшее говно!..

Очень был рад наконец получить от Вас, дорогой Р. Б., человеческое письмо. М. б., налетаем отдыхе Вы опять найдете время чего-нибудь мне черкнуть. В наше время приятно поболтать, хоть в переписке, с живым человеком. Кругом все какие–то выспренние мумии. Конечно, «для дружбы надо, чтобы было двое». А меня именно тянет «дружить» с Вами, независимо от чеков. Кстати — совершенства на земле не бывает — прежде приходили молниеносно чеки — а письмо «следовало». На этот же раз пришло такое милое письмо, но «следует» и все еще не «последовал»очень желанный чек .

Ну, статейку об Антологии я спешно заканчиваю, так что можете быть уверены, что к следующему №, очень заранее, она будет у Вас. Вы сами того же «критического темперамента», что я, и, думаю, ее одобрите. Но малость трушу — всю жизнь наживал врагов и опять наживу новеньких. А положение наше с Вами разное — до Вас не дотянешься в Вашей крепости — а мне всякая муха может сделать реальную пакость… Но все равно — заканчиваю, сейчас же пришлю. И «суди меня Бог и православный государь»!..

Насчет стихов первого присыла, кажется, Вам ясно — что прислал я «материал», чтобы Вы имели бы формальное право его оплатить. Я ведь и писал Вам — «до следующего № кое-что обязательно заменю». Там, вперемежку со «стариками и рыбами»[281] есть два или три стоющие. Но, вот беда, я забыл, что именно я тогда послал. Будьте таким милым — перечислите мне (первые два слова первой строчки каждого — достаточно), что именно имеется в этом залежалом «товаре». И тогда я сообщу, что можно печатать, а что спустить в сортир. Но уж, что сказано — то сказано: раз Вы решили «Старика» оплатить, только бы его не печатать, — так и буду считать. «Попался, который кусался», а я за счет не умеющего пить старичка[282], выпью лишнюю бутылочку сам. «Камбалу» же, честно, тут же заменяю другим стишком, который мне самому нравится. Скоро получите приятную добавку. Корректуру, пожалуйста, непременно пришлите — там слово, здесь полслова — мне очень это важно. И так же важен распорядок стихов, какое вслед за каким[283]. Я чисто корректуру сделаю и верну исправлен<ное> быстро.

Моя жена Вам нежно кланяется, но малость надулась, что Вы не желаете читать ее «Надежды»[284]. Она очень довольна, что будет благожелательный отзыв Юрасова[285]. Ценно чрезвычайно, что он новый эмигрант и видный из них. Я не читал его романа, но слышал, что хвалили. Жена же моя говорит, что будто бы, вроде как в «Гранях» или в чем-то таком, она читала рассказ из еврейской жизни, который ей очень понравился свежестью и антифальшью. И она (будто бы) запомнила имя Юрасов[286]?? М. б., она и путает, не знаю. Во всяком случае хороший отзыв нового Эмигранта, для такой книги (впрочем, Вы ее еще не читали!), гораздо ценней, чем от нашего брата. Спасибо, что так распорядились.

Ну, помойная яма «Возрожденья» окончательно устоялась. Причем получилось нечто совершенно «модерн»: толстый журнал без редактора! Этакий всадник без головы[287]. И, представьте, скачет ничуть не хуже, чем скакал при голове Мельгунова. Правда, если Вы читали последний № — Вы должны были заметить, что «Мельгунов мертв, но дела его живы»[288]: «И все как при папеньке». Те же бездарные рассказы, такие же самые стишки. Я, прочтя оглавление, увидел было «Февральские дни» какого–то графа Бен<н>игсена[289] и думал, хоть тут развлекусь на сон грядущий — граф, в национальном органе, уж наворотил чего-нибудь, особенно о «феврале». И какое разочарование!: вроде Вишняка[290], да еще с почтительными ссылками на того же Мельгунова. «Как правильно отметил С. П…», «Согласен с С. П…» Тешит, очевидно, национальная мечта о восстановлении на всероссийский престол Владимира Кирилловича, который — имею сведения — был в свое время очень приличный молодой человек, а теперь под влиянием августейшей супруги (бывшей «m-me Керби» и ее августейшего «братца» царя Ираклия) – превратился в Мадриде в нечто абсолютно позорное… [291]

Ой, извините меня, а м.б. вы легитимист в душе? – кто знает…

О том, что Вы нам пришлете посылки, мы уж бросили было и мечтать… Если, все-таки, это так — будем ждать с благодарностью и нетерпением. Несмотря на Чеховские деньги[292],- носового платка нового нельзя купить. Все уходит на квартиру (Монморанси, почти бесплатное, ухнуло), на жратву и на лекарства. Вот что — м. б., это нахальство с моей стороны — не могли ли бы Вы быть такой душкой, именно: купить за мой счет (вот «старик» пригодится!) «Lederplex vitamine В»[293] побольше, сколько можно, и рассовать его как-нибудь по карманам или сапогам посылки. Это для И. В. Здесь почти нельзя достать и невероятно дорого. А для нее это страшно важная штука. Особенно теперь, когда она работает по 10 часов в день, кончая, по-французски, роман страниц в 500. Очень обяжете, если можете это сделать! И тогда уж отправьте посылку какая есть, чтобы скорее дошла.

Тут Ваш Гринберг со своей Соней[294] гастролируют в виде ведетт[295]. Но т. к. авансов он никому не дает, даже обижается — «Я не издатель, а редактор» — да и «Опыты» его неизвестно будут ли вообще выходить, то большой сенсации они не производят. Наоборот. Кстати, я только теперь прочел № 3 «Опытов» и ахнул, до чего изговнялся Сирин[296]. Что за холуйство: «наши 60 лакеев»[297], «бриллианты моей матери»[298], «дядя оставил мне миллионное состояние и усадьбу „с колоннами"»[299] и пр. и пр. Плюс «аристократическая родословная»[300]. И врет: «не те Рукавишниковы». Как раз «те самые»[301]. И миллионы ихние, и всем это было известно. «У меня от музыки делается понос»[302] — и той же хамской автобиографии. От его музыки — и у меня делается…

Ну, кланяюсь, жму руку, страстно жду чека, банка с розовым вареньем на комоде у Софьички[303]. Адамовичу Ваше приглашение[304] передам сегодня вечером — обедаю с ним. Бахрах[305] действительно, стал миллионером: он со мной не кланяется подразумевая тех самых дядюшек, которых сжег Гитлер, а <я> по его убеждению, деятельно помогал. От этих дядюшек и пришло, как у Сирина, миллионное наследство. Против Бахраха я общем ничего не имею — он, если поскрести, лучше многих.

О Великом Муфтии Ваш рассказ меня бы очень порадовал — да ведь никогда не соберетесь написать!..[306]

Нам бы самое время теперь встретиться лично и поболтать этак несколько вечерков. Приятно было бы…

Ну «еще раз»…

Ваш всегда

Г.И.

Имеются ли в Нов<ом> Ж<урнале> карточки сотрудникам? Лестно было бы иметь на всякий случай — в нашей стране.

34. Р. Б. Гулю[307]

<Июль 1954>

Дорогой Роман Борисович,

Не сразу отвечаю на Ваше – очень милое – письмо. Ах, я все дохну. Особенно, когда приходится взять что-нибудь письменное в руки. Базар, стирка, это все ничего. Но даже на простое письмо какое-то разжижение мозга. Отчасти это от разных хворей и более-менее адской жизни последних лет, но также от неприспособленности к умственному труду. Я – серьезно – выбрал не то дело. Я по недоразумению не стал художником. Делал бы то же самое, что в стихах, а платили бы мне по 300 000 франков за ту же самую "штуку". И жил бы я счастливо и безбедно, думая "руками и ногами", как все художники, и читал одни полицейские романы. Хорошо. Во-первых, спасибо за посылку. Она еще не пришла, но спасибо авансом. И откровенно говорю – если у Вас есть "летняя" возможность – используйте ее и, если не трудно, пришлите вторую, набрав что попадется. Хорошо бы какие ни есть пижамы и тряпки для Одоевцевой. Что не подойдет, а что и весьма подойдет. Если можно выбирать, то мы оба охочи до всего, что отдает Америкой, – чего здесь нет. Покупать мы ничего просто не можем. И, как писали одесситы, "заранее благодарю". Ну и лекарства, раз решили, так вышлите. М. б. не в этой жизни, так в той отблагодарю как-нибудь Вас. Прилагаю стишок. Скоро еще пришлю – до 20. Статью обязательно пришлю до того. "Новый Журнал" пришел позавчера. Ну, по-моему, Сирин, несмотря на несомненный талант, отвратительная блевотина[308]. Cтрасть взрослого балды к бабочкам так же противна – мне – как хвастовство богатством и – дутой! – знатностью. "Не те Рукавишниковы" из отрывка в "Опытах"[309]. Bранье. Именно те. И хамство – хвастается ливреями и особо роскошными сортирами, доказывает, что заведено все это не на купеческие, а на "благородные" деньги. Читали ли Вы часом мою рецензию в № 1 "Чисел" о Сирине "Смерд, кухаркин сын…"[310]? Eще раз под нею подписываюсь. И кто, скажите, в русской литературе лез с богатством. Все, кто его имел, скорее стеснялись. Никто о своих лакеях и бриллиантах и в спокойное время никогда не распространялся. Недалеко ходить – моя жена выросла приблизительно при таких же условиях со всеми возможными гувернерами, автомобилями и заграницами. Не только не найдется ни строчки об этом в ее книгах, но и <те, кто> дружат с ней двадцать лет, разве cлучайно узнали об этом. Интересно знать Ваше мнение, тошнит ли Вас от Сирина или не тошнит. Мне кажется, что должно тошнить. Черкните два слова не для распространения, конфиденциально. Любопытно[311].

Ну Ваша статья о Цветаевой просто прекрасна[312]. Не льщу. Лучше просто нельзя было написать. Я очень "уважал" Вас за многое, не догадываясь, как Вы разбираетесь в поэзии и как можете о ней говорить. Так или иначе коснусь Вашей статьи в своей. Все верно, под всем подписываюсь. Пассаж о лунатиках – проснулась, петля – поразителен[313]. Mы оба прочли, каждый отдельно, восхитились, потом я прочел всю статью с расстановкой вслух. Ай да Гуль. И значит, я не спроста лезу к Вам с дружбой, не зная Вас почти, чувствую в Вас своего человека. На что Вы мне отвечаете: послал тебе чек, чего тебе еще от меня надо? Это шутка. Теперь сообразил, что в летнем виде <Bы> один, а в зимнем другой. Но отвечайте мне тогда хоть летом – тогда зимой не буду обижаться на молчание.

Так в ответ на это письмо жду как бы краткого подтверждения. Тогда напишу Вам разные разности и поставлю кое-какие вопросы с просьбой на них ответить. Живется мне скорее тяжко. Ну значит, "Камбала" идет. Пусть идет, и уж тогда именно в этом "Дневнике", и если Вам она нравится, то с удовольствием Вам ее посвящу – не от озорства, а в знак дружбы. Только как – Р. Б. Гулю или Роману Гулю[314]? В этом ли № будет рецензия Юрасова[315]? Поддайте ему малость жару, чтобы рецензия была лестной. Денежно это важно. Здесь был довольно триумфальный вечер, посвященный "Оставь надежду…" и с "массой" по нынешним временам публики. A Ваше – откровенное – мнение? Или все еще не читали?

Жму Вашу руку.

И. В. очень кланяется. Она Вам приватно выразится о Вашей – Цветаевской – статье.

35. Р. Б. Гулю[316]

<Конец июля 1954>

Дорогой Роман Борисович,

Простите за молчание. И. В. опять больна. Опять она надорвалась, работая по десять часов в сутки, кончала роман. То же было два года назад. Роман почти кончен, но опять почти. Писано по-французски, и рукопись пойдет во французские руки, значит, каждая запятая должна быть проверена[317]. Вместо этого – опять прописали "полный покой", лежание, отдых, всякие там фрукты и перемены воздуха. Перемены воздуха есть – то адская жара, то сплошные дожди и холод. Покой тоже сомнительный, последние "чех<oвские>" деньги[318] тают, и что дальше? Пишу это не чтобы Вас разжалобить, а в "порядке осведомленности". И недели три я кручусь, мою посуду, жарю, варю, подметаю, высчитываю гроши, стараюсь как умею развлечь. Сам я при этом неврастенический лентяй, проживший всю жизнь ничего не делая и не очень заботясь. Тем более, тем бесконечней я благодарен Вам за Ваше чудное письмо. Если бы оно было и неискреннo, то все-таки Вы бы сделали огромное дело. Она что-то Вам сама написала и велела отправить, не читая. Но передать не могу, какое прекрасное дело Вы сделали, так написав ей и в такое время, когда ей так опять нехорошо. Она начинает грустить, в 5 часов этот отвратительный жар, и я говорю, а вот я тебе прочту письмо Гуля – и просвечивается солнышко. Теперь я ваш неоплатный должник. Даже сказать не могу, как благодарен. А ведь в доброте и искренности Вашей ни она <ни я> не сомневаемся. И Водов[319] (из "Русской мысли") тоже сказал чрезвычайно кстати: "Ну уж Гуль не такой человек, чтобы писать не то, что думает". Я думаю без преувеличений, что она может поправиться благодаря Вашему письму. Спасибо Вам, дорогой Р. Б.

Ну вот стихи. Прибавил два, чтобы был меньше фин<ансовый> прорыв. Отложу до следующего раза то, что "в работе", – мозги не тем заняты. Ну уж "Рыбок", по-моему, не печатайте. Впрочем, Ваша воля. Настаиваю на посвящении – Ваши отводы – я редактор, Вы обо мне, я о Вас – неуважительны. И с какой сволочью нам с Вами считаться? Это даже унижает нас с Вами. Да, "Камбала" пошла под № 13. Может быть, Вы этого числа не любите? Тогда переставьте ее куда угодно.

Статейку пришлю на днях. Я было занесся и размахнулся, но опять решил сократить. Так что получите нечто вроде большой рецензии, и можно ее, если <не> будет поздно, вставить в библиографию. Я не Терапиано [320] и мыслями не считаюсь. Но если не сдохну, то дошлю к следующему номеру. То о литературе "вообще", что написал было, приклеить к отзыву об антологии затрудняюсь. Взбудоражила меня Ваша статья о Цветаевой: не представлял себе, что Вы так это дело понимаете и так сумели написать. И вот из Вашей статьи и своих соображений и Lе sесret рrоfessionеl 1921 года (Сосtеаu)[321] – самого удивительного "учебника поэзии", какой я читал – и для следующей книжки – постараюсь сделать нечто в назидание и отдать нашим современникам. Между прочим, следующее: рад задать Вам несколько вопросов, чего можно и чего нельзя, для руководства. Ах, дорогой Роман Борисович, как я рад, что Вам нравится книга И. В. И еще как чудно Вы написали. И как благодарен Вам. Видите ли, раз Вы так ее оценили, то скажу Вам откровенно, я считаю себя несравнимо ниже ее. И в стихах тоже. Супружество тут ни при чем. Другим говорить это трудно – скажут, подбашмачный муж. Но Вы поймете. Она яркий талант. Я более-менее эпигон, хотя и получше множества других. Вы оттого и оценили "Оставь надежду", потому что Вы сами такой же породы и природы – щедрость, яркость, размах[322]. До сих пор жалею, что паршиво написал о "Коне Рыжем"[323], главное, не привел выписок. Как камергер играет на рояле в эмигрантском доме – былую русскую жизнь, например. И не объяснил "читающей публике", как это волшебно сделано, и притом на одном вдохновении, без капельки поту. Тоже, если не сдохну, должен как-нибудь о Вас по-настоящему написать.

Конечно, "огромное русское мерси" Вам обоим и за посылку и за ледерплякс. Если будете собирать новую посылку (пишу, т.к. Вы спрашиваете), то, если можно, побольше чего-нибудь И. В., тряпок всяких. Она ведь женщина и так радуется всякой обновке, и так у ней их мало. Башмаков ей не посылайте. Но всякие платьица, пижамы, если попадутся, что-нибудь такое. Американские студенты шляются здесь в кофтах всех цветов радуги – если что такое, то очень идет, чтобы спать в них. Лоферы [324] прекрасные. Синий костюм сел на меня как будто нарочно сшитый. Пальто "драп яркое", увы, не годится, т.к. я едва-едва в него лезу, а длина выше колен. Так что пальто бы получил с признательностью любого цвета и материала, но пошире и подлиннее.

Благодарю Вас за все.

Ваш Г. И.

36. Р. Б. Гулю[325]

18 августа <1954>

Дорогой Роман Борисович!

По-видимому, произошло идиотское происшествие. Именно 9 августа — уже беспокоясь (и стыдясь), что задерживаю и отправку корректуры, и ответ на Ваше письмо, я засел его писать. Жена моя, уже раньше написала и заклеила, чтобы Вам отправить, но я сказал — я не буду читать и так и пошлю в твоем заклеенном конверте — и вместе прийдет и дешевле обойдется. Хорошо. Написал длинное письмо Вам, склеил и исправил корректуру с прибавкой двух новых стихотворений и запаковал все это — т. е. корректуру, мое письмо и отдельно заклеенное письмо И. В., в конверт par avion. И надо же было, что как раз собралась уходить femme de manage, являющаяся в квартиру, где мы живем, раз в десять дней. И попутал же меня черт дать это письмо ей. Сегодня, 18, она является опять мыть полы и пр. И дает мне сдачу с 200 фр<анков>, которые я ей на авионные марки дал. И возвращает 126 франков. Как так, почему так много сдачи? На почте столько взяли. Вы сказали, что par avion? Конечно, сказала. Взвешивали письмо? Взвешивали.

Т. к. письмо слишком тяжелое и должно было стоить 150 — 160 франков, то очень боюсь, что произошло следующее: теперь, во время вакансов, повсюду сидят всякия дуры девицы или столетние старухи, заменяя настоящих почтовиков. И более чем вероятно, что письмо ушло недостаточно оплаченным и где-нибудь в Буржэ, обнаружив это, его послали не авионом, а простым. Адрес expediteur'a, конечно, был на обороте — но здешняя халатность вообще знаменита, а еще лето — станет кто беспокоиться и возвращать письмо мне. А до Вас когда оно дойдет!? Антология[326] шла больше месяца. Особенно отвратительно что в ответ на Ваше чудное письмо к И. В. мы оба, каждый от себя, «излили Вам душу»[327]. А Вы при том, законно, можете думать о нас: «Какое хамье, даже не удосужились ответить». Опять-таки корректура. Там, кроме двух новых стишков, изменен порядок, вставлена «Камбала»[328] и исправлено несколько существенных в стихах мелочей. Если, как я боюсь, письмо поехало простой почтой, то пришлите, пожалуйста, срочно корректуру, верну в тот же день. А если опасения мои неверны, то будьте душкой, не поленитесь подтвердить это хоть открыткой, но сейчас же! Вы не можете представить, как мы оба обозлены и расстроены этой гадостью.

Обнимаю Вас

Ваш Г. И.

В этот понедельник, полагаю, отправлю Вам авионом свою маленькую статейку. Таким образом Вы ее будете иметь в среду-четверг. Если попадет, буду оч<ень> рад. Нет — плюньте, 1 моя вина. Но если бы Вы знали, как трудна моя жизнь сейчас!

А Ваша статья о Эренбурге[329]? Не возитесь, как я, непременно напишите. А не нужны ли Вам цитаты из стихов этого великого человека? Помню кое-какую пошлятину, очень нежную при том. Вроде

На тонком столике был нежно сервирован
В лиловых чашечках горячий шеколад[330].

Еще раз — и пожалейте, и извините меня, дурака, за то, что доверился femme de menag'кe!

37. Р. Б. Гулю[331]

<Февраль 1955>

«Beau-Sejour»

HYERES. Av. du XV Corps

(VAR) [332]

Дорогой Роман Борисович,

На этот раз я не ответил сразу на Ваше милое письмо только потому, что оно пришло в разгар нашего отъезда. Хлопот и беспокойств было столько, что до сих пор не можем опомниться. Но, наконец, дело сделано и мы на юге: солнце, море и бесплатная крыша над головой. Очень рассчитываю, что очухаюсь здесь после парижской жизни, бывшей в последнее время, мягко выражаясь — непереносимой…

Хорошо. Все-таки я еще только начинаю двигать руками и ногами, так что не судите строго это первое послание. Не хочу откладывать. Во-первых, я, по-видимому, так и не спросил — в беспамятстве — чем Вы были больны? И прошло ли теперь? И, конечно, искренне извиниться (потому что, сами должны это знать, несмотря на наши глупые стычки, что я — мы оба — Ваши настоящие друзья и не сомневаемся — фактами подтверждено — в «взаимности» с Вашей стороны) — что писал Вам так, когда Вы хворали. Но passons[333]: «если надо объяснять, не надо объяснять»[334] — Вам что — что, «объяснять» вообще не надо. Тоже знаете сами.

Последним парижским впечатлением, кроме грязи, слякоти, денег, билетов третьего класса (до 1945 года больше пользовались слипингами![335]) были судороги заново возрожденного «Возрожденья». Чорт знает что. Яконовский, без преувеличения, спятил[336]. Новая редакция — Мейер[337] — желающая делать, вместо раешника, который завела яконовщина — решили «создать» «образцовый» ежемесячник — fine fleur[338] российской культуры. Но с негодными, сами понимаете, средствами. Вроде как отштукатурить спешно кабак под мрамор и обозвать Зимним Дворцом. И, по размышлении, и довольно коротком, мы оба позволили себе роскошь отказаться от лестного предложения вернуться с почетом и даже с авансами, что для Гукасьяна[339] почти невероятно. И очень рады, что могли себе эту роскошь позволить. Если бы не уезжали сюда на подножный корм — конечно, взяли бы с наслаждением авансы и уселись бы в возрожденную — дурацко-черносотенную лужу. Черносотенную еще ничего, но идиотскую, хамскую, где и ничего не забыли, но и никогда ничему неучились[340]. Но если бы не отъезд и «крыша» — то, возможно, не то что «Возрождение», но и о Бурове бы новый фельетончик написал бы[341]. И никакого бы стыда не испытывал. Хоть и пишу стихи о смерти, а дохнуть не хочется.

Стихи я Вам пошлю. Пошлю — и скорее, чем Вы можете думать, — и те воспоминания, о которых условливались когда– то в незапамятные монморансийские времена. Так что, пожалуйста, имейте меня в виду в смысле места. Через недельки три-четыре получите первую и довольно толстую порцию. Ведь я тогда же много написал, но перебелить черновика просто физически не мог. Теперь другое дело. Ну, рецензия об антологии, я думаю, погибла для вечности[342]. Мог бы и ее восстановить. Или лучше, думаю, плюнуть на нее. Да рецензия. Где же книжка «Нового Журнала» со знаменитой статьей о «Надежде»[343]? Уж будьте душкой, если еще не послали нам книжки Н. Ж. — бахните ее par avion. Также сообщите адрес и имя отчество Юрасова, чтобы поблагодарить. Ульяновскую статью тоже ждем прочесть[344]. Наверное, как всегда: поражаешься, даже когда не согласен.

Так же Сазонова[345]. Надо ли ей посылать книги. Сюда я не привез ни «Атома», ни «Портрета без сходства», а других у меня просто нет. Не может ли она обойтись книгами, взятыми у кого-нибудь на месте. «Атом», кстати, да еще со статьей о нем Зинаиды Гиппиус, лестной свыше меры, я послал давно, по его просьбе, Завалишину[346]. Пусть Сазонова возьмет у него. Как бы там ни было, убедите ее, что моя вялая реакция на ее желание написать обо мне — объясняется и оправдывается не невнимательностью, а совершенной затравленностью последних месяцев моего парижского бытия. Ну, надеюсь, Вы мне хоть кратко, но быстро ответите. Тогда и я напишу более толково и по существу. И. В. Вам очень дружески кланяется.

Ваш всегда Г. И.

38. Р. Б. Гулю[347]

Сквозь рычанье океаново
И мимозы аромат
К Вам летит Жорж Иванова
Нежный шопот, а не мат.

Книжки он сейчас отправил – и
Ждет, чтоб Гуль его прославил – и
Произвел его в чины
Мировой величины.
(За всеобщею бездарностью.)

С глубочайшей благодарностью
За сапожки и штаны.

Г.И.

Hyres, 24 мая 1955 г. [348]

39.Р.Б.Гулю[349]

15 / VI 1955

Beciu-Sejour

Hyeres (Var)

Дорогой

Роман Борисович,

«Графа»[350] очень, очень поблагодарите: все вещи доставили не то что удовольствие, а наслаждение, все пришлось тютелька в тютельку, кроме как штаны дал подкоротить — у графа более тонная фигура, чем у меня.

Сообщение, что еще следует костюм, меня даже смутило: дело в том, что лицо, к которому я по Вашей просьбе обратился, обратился с поручением о рассказе (оно Вам пишет отдельно) — и так смотрит жадными глазами на мой возрастающий гардероб[351]. Я ей отдал, правда, какую-то кофточку, которая в этот гардероб затесалась, очевидно потому, что граф в спешке великодушно сунул блузку своей подруги, которая в то время сидела в ванне. Я ее (т. е. лютую до тряпок сызмальства m-me Одоевцеву) — утешил тем, что когда прийдет от Вас посылка мне, я как-нибудь тонко намекну о ней, а тут вдруг мне опять роскошный серый в яблоках, как у Бендера[352], костюм, а ей шиш.

Пишу так нахально, потому что, м. б., Вы, засев в Вашей деревне у какой-то любезной мисс, сможете цапнуть, как в прошлом году, побольше женских тряпок (м. б., и какие «вроде пижамы» найдутся) и удовлетворите женские инстинкты известного Вам политического автора[353]. Конечно, если это по-прежнему возможно и нетрудно.

Напишите, душка, обо мне. Пишите, что и как хотите. Честное слово, никогда ни к кому так не лез (и вообще не лез) с просьбой обо мне писать (эпизод с Сазонихой[354] — некое доказательство). Без лести: Вы чувствуете стихи поразительно. Откуда это у «профессионального прозаика», не знаю, но это факт. Я это направо-налево многим из нашей братии говорил. Все делали фе, как и полагается. Я было заподозрил Вас авансом, что Вы собьетесь на Клюеве[355] и, прочтя, вполне оценил лишний раз. Вот почитайте Адамовича в «Опытах»[356] — какое солдатское сукно и тут же иллюстрацией его же стихи вроде как «из Мюссе». «Вестник Европы» 1900 года. Тридцать лет ломанья и притворств и напущения тона, а король голый. Я, кстати, тоже прескверно пишу рецензии, на это у меня нет контакта с бумагой. Но я хоть их понимаю. А Зинаида Гиппиус, как бесталанно писала, когда хотела сказать лучшие слова. Вообще о поэзии писать в сто раз труднее, чем поэзию создавать. Брюсов (представьте), Гумилев (и да и нет)… Анненский (иногда) и обчелся. И не потому я Вам так комплиме<н>тю (или щу?), что мне хочется на старости иметь статью от Вас (вроде как «ребенка от»), хотя не скрываю, что мне очень хочется, но потому еще, что это, как бы сказать, «правое дело». Для удовлетворения требований какой-то гармонии, которую вообще критика только и делает, что коробит. Ну, язык мой заплелся и, считая почерк, м. б., до Вас «сквозь рычанье океаново»[357] долетит не<нрзб>-не разборчивая белиберда.

И, пожалуйста, обязательно не оглядывайтесь — пишите, что и как хотите. Как вот письма пишете, когда в дружеских чувствах, а не злитесь.

Для справки: кроме разных книжек, изданных в России, которые чистое говно (беспримесно — аполлоновско-цеховое) и плюс штук пятьдесят, помешенных в Вашем почтенном журнале (в №, кажется, 25 [358], еще до Вашего редакторства есть 20 штук, из числа которых некоторые мне дороги) — в двух книжках присланных Вам, весь Георг. Иванов. Не густо. Но уж это Ваше графское дело.

3. Ну как правильно, насчет Маковского[359]! Вы этого фрукта не знаете. Я его первый любимчик в «Аполлоне» с 1913 года (18 лет отроду). Гумилев сказал: пока я проливал кровь на фронте (в маршевом эскадроне, кстати) — ты, воспользовавшись слабоумием папа Мако, загадил лучший русский журнал. И прав был: я писал там околесицу. Ахматова, на приеме в «Аполлоне», в самом начале моей карьеры, где я очень радовался своему появлению в таком святом святых, обняла меня за плечи и сказала. «Дружок (она была дама и знаменита, а я сопляк) дружок — я очень рада за Вас — но запомните хорошенько – Маковский – гад и все его стихи». Душка Н.Н. Врангель[360], восхитительное существо, понимавший кстати, насквозь поэзию – соредактор в первые годы «Аполлона» – на заседании редакции сказал: «Ну, теперь, кажется, у нас все в порядке: бумага есть, клише наладили, Сергей Константинович дал честное слово не печатать ни одного собственного стихотворения».

А вот нравится. Мой знаменитый друг Померанцев[361], оставшись в Париже без присмотра, бахнул в «Новом Русском Слове» (посмотрите № от 8—V— 55) панегирик. И все он, т. е. Маковский, врет — он на первых порах презрительно отзывался об Анненском, а Мандельштама — «какого грязного жиденка» — просто не хотел брать. Просто палками Гумилев и Лозинский заставили его напечатать

Имею тело: что мне делать с ним
Таким единым и таким <моим>
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло. [362]

Он же, т. е. «папа Мако», вернул Блоку в 1914 году «Мы дети страшных лет России»[363] (или что-то вроде, столь же знаменитое): «Не совпадает с патриотическим порывом „Аполлона"» (его слова).

О глупостях и низостях этого холуя в монокле можно бы написать целый том. И вот ему 83 года. И проживет до 100, как его мамаша[364], бывшая (настоящая красавица) и б. Та, впрочем, была не без очарования. За два года до ее смерти ее спросила одна дама: «Скажите, а много у Вас было любовников?» Ответ — Не спрашивайте — завидовать будете! Ведь мило? «П-а на распашку» (есть такое выражение, или я автор).

Пишу, пишу и сомневаюсь, что Вы разберете. Я еще стараюсь вырисовывать буквы. Утешаюсь, что перед Маклаковым или Керенским[365] пишу каллиграфически.

3. (нужно 4. — А. А.) Вы спрашиваете 1) сперва (в прошлом письме) из каких кирпичей моя книга, 2) выражаете законное сомнение, пишу ли или вру, что пишу. Пишу. Гренадинов, как Вы выражаетесь, я не пью, ибо гренадин — к Вашему американскому сведенью — безалкогольная мерзость. Хороших же, вроде мандаринов, тоже не пью. Потому что у меня давление 29 и питье грозит кондрашкой, не в отдаленном будущем, а моментальной. И «намеки» были уже не раз. Но пока есть денежки, пью понемножку вина и кофе. И т. к. бегать по Парижу, клянча 1000 фр., незачем, то пишу даже с удовольствием. Кирпичи же разные. Есть (и еще должны быть) неудобопечатаемые, хотя и очень серьезные без злобы (сознательно), без блеска (не выходит — не хочется). Счеты свожу только с самим собой. В целом может получиться Les Memoires d'outre-tombe[366], которых Вы в Америке не читали. Я листал у одного маршана, ибо стоит что-то 40 000 и был поражен: весь Шатобриан дотоле известный подтирка перед ними. «В принципе» я так настроен, что опять-таки «в принципе» у меня могло бы получиться, хоть частично. Но вроде этого. Но всякие но. Кончатся (кончаются) Карповические денежки, кончатся приятные прогулки по вечерам и поездочки, и перейду на валянье на кровати с очередным полицейским романом. Но пока пишу и, надеюсь, кое-что напишу. Вам обоим кирпич пришлю скорее, чем думаете. Переписка меня пугает: писать приятно, переписывать скучно. Но обязательно получите, м. б., сразу оба, честное слово. Бич мой — хаос бумаги, которая меня одолевает. Да и к какому сроку надо слать, чтобы даром не валялось. Ох, чего там объяснять — понимаете сами, я лентяй, был им и умру. А мучиться всячески мне последние годы приходилось до черта. Видите ли Вы Терентьеву[367], пощупайте у нее, издадут или нет. Энергия моя бы сразу удвоилась.

В тени 29, на солнце 40. Восхитительно свежо, а не жарко. Hyeres не местечко, а пышная некогда резиденция королевы Виктории. Отсюда же Людовик Святой (или какой там) отбывал в Крестовый поход. Кругом восхитит<ельные> горы и на каждой по несколь<ко> замков с башнями и зубцами. Сосны и виноград и пальмы — все перемешалось. В отличие от Ривьеры вообще растительность бурная и пышная. Все в олеандрах и прочем. Одна шикарная улица с бриллиантами и шелковыми пижамами, которые никто не покупает. Прогулочное место, не посещаемое туристами. Местная публика итальянс<кого> жанра, лентяйская и доверчивая. В любой лавчонке если скаже<те>, что забыли деньги — дадут в кредит, не то что в Париже. Хоронят, если помрешь, в братской могиле. Среди клиентов «Beau-Sejour» похож на льва граф Замойский [368], прибывший прямо из залов мраморного дворца в Варшаве в одних штанах. Не унывает (75 лет) и гордится изготовлением водки, которой норовит каждого угостить. И прочие графы и князья, тонный бридж, поцелуи ручек. Вперемежку с этим (в большом количестве) красные испанцы из той категории, которые никак не могут вернуться к Франко [369] — там их ждет заслуженная виселица.

Ну, вот. Целую Вас (извините за нежную вольность).

Одоевцева пишет особо.

Ваш Жоржа .

Поблагодарите, пожалуйста, Ольгу Андреевну за память и поцелуйте от меня ей ручки.

Ну, стишок напрасно хвалите – коряво получилось (вот знаете ли Вы мою Арбу 1921 г.? [370] На почте сочинил).

40.Р.Б.Гулю[371]

29-VII-1955

«Beau-Sejour»

Дорогой

Роман Борисович,

Несмотря на еще усилившуюся жару — отвечаю Вам почти сейчас же. Не скрою — с корыстной целью. Что Вы там не говорите насчет чемодана с рукописями и т. д. — из деревни Вы пишете куда очаровательней, чем из Нью-Йорка. Опять испытал «физическое наслаждение» и срочно отвечаю, чтобы поскорей опять испытать. То же самое, конечно, и Одоевцева, только как дама она свои физические чувства стыдливо скрывает (должно быть потому, что у ихнего брата — такие чувства более — от природы — интенсивны).

На стишок о Майами[372] — хотел подрифмова<ть> в ответ, но пот течет, как ни отпиваюсь местным — чудным! — вином со льдом. Давление поднимается, но рифма нейдет.

Кстати, спасибо за заботу о моем давлении. Но мой случай не так прост. Сильные средства для меня прямой путь к кондрашке — мое давление надо не сбивать, а приспосабливать к организму. Чорт знает что. Я всегда говорю, что мироздание сочинил бездарный Достоевский — этакий доктор Беляев[373], если читали.

Ну, опять скажу — «нос» у Вас на стихи первоклассный. Чтобы «не вдаваться в подробности»: Илиаду выбросьте целиком, нечего в ней заменять[374]. Из Трясогузки вон две первых строфы — тоже вон[375]. Дошлю одну или две новые — как выйдет. Насчет Нила я просто описался. Ваша гимназическая учеба совпадает с моей кадетской — я хотел написать «полноводный»[376]. Для всех стихов — напоминаю — необходима авторская корректура, пожалуйста, не забудьте и уважьте насчет этого. Но хотел бы к имеющимся теперь у Вас девяти стишкам дослать — по мистически-суеверным соображениям — еще три. То есть чтобы была порция в 12[377]. Уж потесните чуточку Ваших графоманов. Тем более, что мой «Дневник» по взаимному дружескому уговору ведь печатается отдельно от прочих — привилегия, которую я очень ценю (и, пожалуй, все-таки, заслуживаю). Пришлю три маленьких и — по возможности — лирических.

Как Вы теперь мой критик и судья, перед которым я, естественно, трепещу, в двух словах объясню, почему я шлю (и пишу) в «остроумном», как Вы выразились, роде. Видите ли, «музыка» становится все более и более невозможной. Я ли ею не пользовался и подчас хорошо. «Аппарат» при мне — за десять тысяч франков берусь в неделю написать точно такие же «Розы». Но как говорил один василеостровский немец, влюбленный в василеостровскую же панельную девочку, «мозно, мозно, только нельзя». Затрудняюсь более толково объяснить. Не хочу иссохнуть, как засох Ходасевич[378]. Тем более не хочу расточать в слюне сахарную слизь какого-нибудь Смоленского[379] (пусть и «высшего», чем у него, качества). Для меня — по инстинкту — наступил период такой вот. Получается как когда — то средне, то получше. Если долбить в этом направлении — можно додолбиться до вспышки. Остальное — м. б. временно — дохлое место.

Да, в последней книжке нам обоим очень понравился Елагин. Кроме последней строфы, в которой подъем скисает[380]. Но все-таки очень хорошо. Таланту в нем много. Но вот «в университете не обучался», как говорили у нас в цехе.

При случае передайте от меня Маркову искренний привет. Он мне и стихами («Гурилевские Романсы» — в «Опытах» слабо[381]) и обмолвками в статьях очень «симпатичен». И, передавая привет, спросите заодно, какие мухи е-ся в его голове, когда он преподносит, да еще в виде «афоризмов», галиматью вроде:

<Дальше в письмо вклеен вырезанный печатный текст:>

«Пиковая дама» написана во Флоренции[382]; «Мертвые души» — в Риме. — Да, но не эмигрантами.

* * *

Это что же «не та» «Пиковая дама», как не тот Юрий Милославский[383]? И Ди-пи[384] надо бы знать, что Пушкин, хотя «…и был он камергер» (строчка из Эренбурга![385]), но заграницу Николаем не выпускался.

Или

<Дальше также вклейка:>

Пушкин только начал переводить (несколько строк) отвратительную Вольтерову «Девственницу», но бросил. Гумилев продолжил, и его хватило на целую песнь. Кузьмин довел до конца весь перевод.

Мера внутренней поэтичности.

* * *

Довели «до конца» Адамович и я — кажется, я 12 песен, а Адамович 10. Гумилев обожал «Девственницу» — отдал он нам ее за недосугом, «оторвал от сердца», как выразился отдавая. Гумилев принес нам ее, т. е. заказ на перевод, в качестве подарка на новоселье «моим лучшим переводчикам» и даже обиделся, когда мы недостаточно ликовали и благодарили[386]. У меня в сгоревших в Биаррице книгах было первое издание, где ясно было сказано, кто, что и сколько перевел. Потом было еще издание. Уже без наших фамилий, просто «под редакцией М. Лозинского»[387]. Но откуда взяли Кузмина (да еще с ь, что тоже надо знать). Кузмин бил поклоны по всем богомольням, ненавидел всякое кощунство и «Девственницу» презирал, вероятно, не меньше Маркова.

Скажите ему, т. е. Маркову. Нежно — он заслуживает нежности. Пусть остерегается впредь. А то получается на его примере — как в его же третьем афоризме:

<Дальше вклейка: >

Разница между парижскими и «новоэмигрантскими» поэтами и писателями: первые искали самого главного в себе, в мире, в искусстве; вторые уверены, что они и есть самое главное.

* * *

И что за занятие писать афоризмы! Лейб-гусара полковника Ельца все равно не переплюнешь. М. б., читали в свое время: «Смерть есть тайна, которой еще никто не разгадал». И рядышком: «Разбить бидэ — быть беде». С портретом автора в ментике и с посвящением моему другу принцу Мюрату[388]. Куда уж тут тягаться.

Пишу я Вам что попало, но, как видите, с явным стремлением подразить блеску Ваших писем. Разумеется, получается не то. Но и старанье тоже считается. Сколько великих людей и великих произведений взошло на одном стараньи. Вся (почта) — блестящая — французская литература живой пример. Давно ли Вычитали Флобера? Я вот сейчас перечитываю: один пот, а, в общем, ведь «весьма недурно».

Ну, ну — что это Вы напише<те> об «Атоме» и вообще. Жду с чрезвычайнейшим интересом. Только не откладывайте — напишите. Что желаете, как желаете — это и будет хорошо. Зинаида [389], которую я обожаю, писала вообще плохо. Говорила или в письмах — иногда все отдать мало, такая душка и умница. А как до пера — получается кислая шерсть. Кроме стихов. Я тщусь как раз в своих новых воспоминаниях передать то непередаваемое, что было в ней. Трудно.

«Атом» должен был кончаться иначе: «Хайль Гитлер, да здравствует отец народов великий Сталин, никогда, никогда англичанин не будет рабом!» Выбросил и жалею. Так же как жалею, что не вставил песенки

«Жил был Размахайчик Зеленые Глазки»[390],

которую Вы, кажется, знаете. Эпатажа, пожалуй, немножко пер<епугался?> Но ведь в 1937 году, заметьте, когда Миллера [391] и в помине не было. «Заимствовал» же я многие «образы» — мертвая девочка и пр. — у бессмертного Ал. Ив. Тинякова-Одинокого [392], сотрудника «Весов» [393], члена Союза русского народа, потом члена коллегии Казанской че-ка. Я его поил водкой, а он изливал душу. Очень было любопытно и органически-неподдельно. Были, вперемежку, и стихи:

Я вступил в половые сношения
Со старухой преклонного возраста [394]

Я ужасно хочу написать свои воспоминания, потребность чувствую. Помру и сколько «подробностей» помрет со мной. Но то да се. И по-видимому на Чех<овское> Издательство надежды мало.

Ну спасибо «за яблоки» [395], они еще едут. Когда последний срок , чтобы дослать стишки.

Ваш всегда

Жорж.

Отправить письмо (надо взвесить) — настоящий подвиг: надо ползти далеко по жаре и потом торчать час в узкой комнатушке, набитой голыми оболтусами, пока соберешься. Одновременно с письмом попытаюсь отправить от И. В. Ольге Андреевне маленький флакончик. Объяснение: 1) маленький в виде пробы — дойдет ли, 2) это духи, которые — точно такие, без всяких изменений продают в Париже в кутюрных [396] домах за агромадные тыщи. Для местного жителя же по цене скромной. Если дойдет и подойдет — чем богаты, тем рады — будем снабжать.

Ж.

Целую руки Ольге Андреевне. Жена же моя спит в саду. Так я ее не трогаю.

41.Р.Б.Гулю[397]

8 августа <1955>

41 в тени

Дорогой Роман Борисович,

Пришли вместе посылки и Ваше письмо. Бурная благодарность за нестоящий флакончик нас потряслa.[398] Да, вот они настоящие джентльменские манеры. А мы хамски ноншалантно <Небpежно (от <MI>фp.<D> nonchalant).> принимаем Ваши благословенные дары. Да еще сообщаем – это узко, это чересчур широко и т.д. Утешаюсь тем, что все равно "бледны все имена и стары все названья – могу ли передать твое очарованье"[399]. Костюм первоклассный, a синяя куртка восхитительна. Подозреваю, что Вы из высшей деликатности, свойственной, очевидно, Вам – нарочно продрали маленькую дырочку, чтобы мне не так было совестно. Как Уальд[400], заказавший нищему платье у своего портного с двумя гармоническими заплатками, для очистки совести.

Присланные мне вещи чудные и доставили мне очень большое удовольствие. Но никакого сравнения все-таки с пестрой кофточкой и бусами, которую Вы сняли с графской дамы[401] для известного политического автора[402]. Этот автор буквально от них в раже – надевает, снимает, опять надевает, вертится во все стороны, всем показывает, дает щупать, смотреть насквозь и т.д. Попали ими в самую цель. Благодарю Вас за них и за него – т.е. за вещи и за автора. Последний ужо соберется и сам отпишет Ольге Андреевне и Вам. Очень интересно насчет Вашей манеры писать. У меня нет, увы, никакой манеры. Все написанное мною в прозе хорошо – т.е. относительно хорошо после долгого вылизывания и пота. После долгого старания иногда достигаю эффекта кажущейся легкости и непосредственности. Написав, не соображаю, что хорошо, что плохо. Царя в голове не имеется. Мысли возникают из сочетаний слов. Вообще я в сущности способен писать только стихи. Они выскакивают сами. Но потом начинается возня с отдельными словами. Удовольствия от писания вообще не испытываю ни "до", ни "после". Знаете анекдот: доктор, дайте средство, чтобы не беременеть. Стакан холодной воды. До или после? Вместо. Это, впрочем, ни к селу ни к городу. И Вы еще лестно отзываетесь о моих "блестящих" письмах. Это опять Ваше джентльменство. От жары я стал идиотом. Только и жив, что отпиваюсь вином со льдом, а ем <-> ни черта. Это мне очень вредно, но других средств не нахожу. Если не заниматься высокими делами, то все-таки здесь изумительно хорошо. После нашей адской жизни последних лет.

Не трогаю темы – о Вашей статье. Слишком серьезная вещь. Убежден, что так, как Вы напишете, никто обо мне еще не писал. И, конечно, не в похвалах дело. Я не ждал никакой статьи, когда всем говорил (наверное, и Вам), что Ваша статья о Марине Цветаевой не сравнима ни с чем о ней написанным. Откуда у Вас, "человека постороннего" – такой нюх на стихи. Честное слово – лиха беда начало – есть Цветаева, будет Георгий Иванов (очень одобряю, если так назовете)[403] – почему бы Вам не продолжить. Получится замечательная книжка. Если не решите, что я Вам как заинтересованное лицо льщу, то скажу – судя по Цветаевой, получится нечто совсем другое, но на уровне "Книги отражений". Иначе – на уровне, никем, кроме Анненского[404], не достигавшемся. Судите сами: "Письма о русской поэзии"[405] – краткий учебник акмеизма. Брюсовы раздачи[406] – награды за хорошее поведение. Умница Зинаидa[407] либо ругалась – педераст, онанист, сволочь, – либо разводила неопределенные сопли. Адамович как удав, гипнотизирующий кроликов "парижской ноты"[408]. Лучше всех писал, по-моему, – кроме Анненского – Белый[409], но уже так заносило, что идет не в счет. Хуже всех пишу критику я – либо в ножки, либо в морду. Притом по темпераменту больше тянет в морду. Предупреждаю опять: пишу и отошлю не перечитывая, пишу в кафе под роскошными пальмами, и стопка блюдечек (если не забыли французские кафе) все растет. Откровенно скажу, ничего не понял насчет пакостей, которые нравились Блокy[410]. Эх, вот был у меня "старый друг" Н. Н. Врангель – брат главнокомандующего[411]. B отрывке, который я собираюсь обрабатывать для Вас, я как раз о нем говорю. Это была личность! И в "мочеполовых делах" тоже "гигант мысли, особа, приближенная к императору" (Золотой теленок)[412]. Этого написать нельзя. Можно рассказать. Все эти Фиалки и Милюковы[413] – щенки. Чудовищно-непредставимо-недоказуемо. До величия доходившая извращенность. Так и умер. Во время войны он был начальником санитарного поезда: жил в поезде, ни с санитарами, ни с санитарками ничего – это его правило. Но на стороне развлекался, очевидно, в свободное от службы времечко. Умер покрытый странными пятнами – заражение трупным ядом.

(Представьте, в стило нет больше чернил – перешел на карандаш, ужасный для моего ужасного почерка. Волей-неволей сокращаю письмо).

Не подумайте, что я такой охотник до пакостей. Ох нет. Не дано мне этой благодати. В сути своей я прост, как овца. Но объяснить это тоже сложно. Нет, нет, Вы ошибаетесь. Если был бы съезд – мы бы чудесно встретились[414]. Не могло бы быть осечки. Мы и дополняем и "подтверждаем" друг друга как-то. И что там говорить, мы талантливые люди, не скажем, не эпилептики в футлярe[415]. Не жалуюсь на судьбу – в Сов. России, разумеется, сгнил бы на Соловках, но к эмиграции привыкнуть не могу, органически чужд. Странно – в России люди более менее "всех любили", а здесь всех не могут терпеть. И Вы то же самое. Представляю себе отлично, каким "своим" Вы – не бывавший, кажется, в Петербурге – были бы…

<Окончание письма утрачено>

42. Р. Б. Гулю[416]

<<Декабрь 1955>>

Дорогой коллега,

По-видимому, Вы опять на меня надулись и негодуете – результат чего Ваше молчание. Я же чуть не сдох, пиша Мандельштама[417], и еще истратил марок на 600 франков и бумаги – два блока по 140 франков, не считая обыкновенной. И даже не получил открытки с подтверждением, что Вы Мандельштама и Адамовича[418] получили.

Ну хорошо – надеюсь, что на это – глубоко примирительное послание – Вы, хоть и заняты теперь пышными новогодними банкетами, найдете время, чтобы черкнуть мне обратной почтой несколько слов. К строфе "Когда американец Гуль"[419] выплыла из "черных коридоров сна" вторая

Воскликнул он – я не умру!
Я даже и не испугался.
И отлежавшись поутру
Он безмятежно улыбался.[420]

Тоже чтобы Вас умиротворить – посылаю Вам часть грядущего Дневникa[421]. Интересуюсь мнением. По-моему, есть кое-что хорошенькое. Напишите, что Вы думаете.

Политический автор ушла гулять с графиней Замойской[422] – да, вот какое в нашей богадельне "опщество". Но, зная его настроения, кланяюсь Вам обоим от нее и желаю счастья в Новом году.

Ваш Г. И.

42. Р. Б. Гулю[423]

25 января 1956

Beau-Sijour

Нуeres

Дорогой

Роман Борисович,

Первые три недели мы ведем разговоры: ну Гуль опять обозлился. Собственно он прав — опоздание аховое, рукопись аховая — напиши ему еще раз понежней. Молчание с Вашей стороны продолжается. А м. б., Гуль написал и письмо его пропало — была забастовка, вот какой-то аэроплан разбился. Или он заболел? Третьи три <недели> — молчание продолжается — разнородные чувства, которых лучше подробно не передавать — обидитесь. И вдруг в неурочное время десятой недели является Ваше письмо. Вот и я. И еще <с> ослепительной улыбкой ослепительных зубов и вечной молодости. Годы, впрочем, малость, дают себя знать на обороте карточки: лето 1956 года[424]. Это, дорогой друг, известный Вашему покорному слуге звоночек. Я уже лет пять как пишу и говорю то 1946, 2086[425]. Словом «если бы юность знала, если бы старость могла»[426].

Это я зубоскалю. Ваша фотография нас обоих и поразила и очаровала: вот он Гуль каков-то! Как справедливо воскликнул политический автор в своем экспромте Вам, на который он ждал похвал[427], взамен чего был Вами «начисто плюнут». И не хорошо — зачем обидели ребенка — он всей душой, а его мордой об стол.

Ивановым — наново — новая — Иванова я — по достоинству оценил[428]. Но этим Вы опровергали сами себя, что будто бы нельзя писать а lа мой дневник. Очень, оказывается, можно и доказано на примере.

Ну, последние лестные отзывы о «нашей статье»[429], полагаю, химическое соединение зависти (ко мне) и подхалимажа к Вам! Каждая очередная Таубер[430] рассчитывает — а вдруг он и обо мне раскачнется. Между прочим, «серия» продолжается — Вы, впрочем, сами уже прочли в «Русской Мысли» восторги Андреева. Что не мешает ему, по-моему, быть выскочкой и развязным нахалом[431]. А Вы что думаете?

Очень рад, что Вам понравились мои поэзы. «Ухо» у Вас, повторяю лишний раз, замечательное. Впрочем, с синевой на все 100 % не согласен. Что ж с того, что гимназисты так писали[432]. При случае нечто такое гимназическое очень полезно вклеить. Я не Корвин[433], что<бы> из кожи лезть, чтобы поражать всякими «чеканками». Этот стишок, если желаете знать, мне «лично дорог». Так что оставим синеву и пр. как есть. Остальное — согласен. «Так, занимаясь пустяками»[434] — не орел. Такой жанр в моей поэзии особенно высоко ценим тупицами. Иногда даже полезно — такое вставить — и мы, мол, владеем ямбом. Вот прочтите, при случае, Вашему интимному другу Вишняку[435] — наверное облизнется. Я — между прочим — к этому Вишняку питаю симпатию: он весьма порядочный малый. Выгодно отличался от своего блестящего коллеги «тонко-всепонимающего» Фондаминского[436]. Я их ощущал всегда — второго как фальшь, первого как антифальшь. Передайте ему как-нибудь искренний привет от меня, кошкодава и фашиста[437].

Гусенка — согласен — переменим на утенка[438] — уютнее и лучше на звук. Кутенок — чевой-то по-постельному звучит. Насчет Леноры — весьма ядовито замечено[439]. Я и так теперь страдаю от соседства политического автора: он так здорово заворачивает слова и ритмы, что то<го> и гляди, чтобы не заразиться незаметно для себя.

«Гениальное» о России с глубоким удовлетворением посвящу Нитце[440]. Этот — как Вы справедливо пишете — злющий Нитце — меня оскорбил, надменно отвергнув посвящение «Камбалы»[441]. Лучше Познер, чем никогда[442] — посвятим ему «Россию». Только он не Нитце и я не Вагнер — ведь их дружба кончилась скандалом[443]. Не хочу накликать этого. Будем Шиллером и Гете или Гингером — Присмановой[444]. Хотя последние, говорят дерутся до вцепления друг другу в волосы. Но всегда потом «навсегда» мирятся.

К какому времени точно можно добирать стихи до дневника – так чтобы иметь корректуру. Ответьте, пожалуйста. Хочется, чтобы на этот раз «Дневник» был на высоте, а у меня кое-что в работе.

Ну с интересом жду, узнаю или не узнаю в печати свою рецензию о Мандельштаме[445]. Или прийдется воскликнуть, как Вс. Рождественский после большевистского переворота, «Что они с тобою сделали, бедная моя Москва»[446]. Неужели убрали «философемы» и прочие прелести г.г. литературоведов? А катрены[447]? Я и то старался академически писать – писал бы для «Чисел», иначе бы получилось. И вообще желал бы знать Ваше не академическое мнение о «моем труде» (как без оттенка иронии о себе выражается наш общий друг Адамович). Балладу о Почтамтской [448] улице я, увы, не напишу. Но то, что Вам обещано написать для хранения, хочу написать обязательно. «Только факты, сэр»[449]. И такие факты, что никакого атомного купороса не потребуется. Но сами знаете, до чего тяжко писать без гонорара. Зинаида Гиппиус меня упрекала — знаю, почему Вы мне не отвечаете, — ведь без гонорара. Но между прочим нечто другое в импозантном роде я уже сочиняю. Об этом, кажется, уже сообщал Вам.

В Hyeres'e — действительно благодать: миндаль в цвету, мимозы и пр. 15° тепла. Но меня — без шуток — берет жуть: ведь всерьез идут слухи, что большевики собираются пройтись галопом по Европам. Боюсь этого много больше обыкновенной смерти. Что там цикута. Ведь тогда, прежде чем сдохнешь, прийдется выпить до краев полную чашу говна и им все равно подавиться. Как «реалист» говорю. Много бы дал, чтобы оказаться хоть ночным сторожем в Америке. Да кто вывезет. В прошлую войну деликатно снабжали «визами опасности» и проездом — но тогда ведь были еще буколически-романтические времена.

Будьте ангелом, ответьте на этот раз по-человечески — быстро. Кроме удовольствия — больше чем удовольствия — от Вашего «письма» (в смысле как пишете), буду ждать ответа на прилагаемые вопросы — каждый из которых более менее срочен. Их излагаю на отдельном листке.

Все наши кланяются всем Вашим, как выражали<сь> несправедливо обиженные Вами атомные зверьки[450].

Жоржа.

1.

Политический автор имеет готовый написанный по-французски роман[451]. Тема времен оккупации — резистанса. Потрясательно написано, ручаюсь — самое лучшее, что она написала. Написан на три четверти до ее болезни, когда она была в исключительном подъеме. Потом она заболела и бедность — трудность переписки и пр. помешали добраться до французского издателя. Потом совсем было плохо, и роман провалялся четыре года. Он готов, есть. Его кусками восхищался Жильяр[452] — самый передовой здешний издатель. Если бы мы дотянули — м. б. мы не сидели в богадельне. Не дотянули. Но это — ручаюсь — прекраснейшая удача, т. е. не то, что не дотянули, а сама книга. Если он велик, то по-русски можно переводить сокращая. Это восхитительно-поэтическая и, как на пружине, захватывающая книга. Прочтете, убежден, скажете то же самое сами.

Но как быть? Дайте точный совет — указание. Конечно, И. В. очень слаба и больна, но если реально — она сможет сейчас же сесть за перевод и сможет — на ледерпляксе — работать хорошо и быстро. Обдумайте вашей ясной головкой, как поступить, чтобы печатать в «Новом Журнале». Не пожалеете — повторяю. То, что такая прекрасная вещь валяется в рукописи — вспомню ночью и не могу спать. А ведь я субъект равнодушно сонный — начну ночью думать, что, вероятно, скоро помру — и уютнейше засыпаю под это самое. Рукопись, кстати, переписана вся (начерно) на машинке по-французски — можно послать, только аховые деньги par avion.

Обдумайте это, дорогой Роман Борисович, не нашими — идиотическими, а Вашей ясной головкой — и ответьте.

2.

Пожалуйста, при сношениях с Михаилом Михайловичем — поблагодарив еще и еще его от меня, скажите: я ему написал, что хотел бы следующие разы получать доллары чеком на американский банк, т. е. как Вы мне посылаете: большая разница в курсе. Если это можно устроить, будет очень хорошо, но если затруднительно — прошу его плюнуть и забыть об этой просьбе. И непременно нажмите на него, чтобы он написал о Мандельштаме[453]: его имя — сделает это документом, а интересно перво­классным образом.

43. Р. Б. Гулю[454]

<<Конец января – начало февраля 1956>>

Дорогой граф,[455]

Только что получил корректуру. О степени Вашей деловой замотанности могу судить, что, кроме нее, в конверте ни строчки. Исполнил все Ваши указания: вместо "за жизнь" поставил "дружок"[456], вместо ненавистной Вам "синевы" пусть будет "улыбнулся в ночной синеве". C Вашего разрешения поставил "Россию" первым номером из уважения к Вагнеру – или Гингеру – которому оно посвящается[457].

Корректуру отошлю вместе с отрывком политического автора, вероятно, в четверг, самое позднее в пятницу. Для экономии то и другое вместе. Очень польщен Вашими почтовыми купонами, но – к Вашему сведению – от них толку мало – что бы на них ни было напечатано, их считают за одну тридцатифранковую марку. А во сколько обойдется отрывок с корректурой, убедитесь, когда получите. Вот Вам и международный почтовый союз. Жулики! У меня грипп, перо никак не играет. Но чтобы Вас развлечь, посылаю вместо "Баллады о Почтамтской улице" начало романа-фельетона на эту захватывающую тему[458]. Этот способ – самый исполнимый – буду Вам регулярно посылать "продолжение". И, имейте в виду, ни капли Dichtung'а нет[459]. Все это протокол-документ[460].

Приложенное собственноручное письмо знаменитого героя "баллады" спрячьте в сейф или, если его у Вас нет, во фрицибер[461]. В свое время, после бурного объяснения я его получил от нашего популярного властителя дум[462], не без мордобоя. Без шуток, я очень рад, что оставляю Вам для потомства это подтверждение моей страсти к убийству, отмеченное компетентной мировой критикой[463].

Я – честное слово – занялся писанием "задуманной" статейки для Н. Ж. Заглавие "Иллюзии и легенды"[464] о разных личностях – от культа Хлебникова[465] до английского палача в отставке – via<Через (лат.).> незамеченное поколение. Разумеется, дам через номер. Мне, между прочим, крайне нужны для нее кое-какие книжки, и очень надеюсь, что Вы мне их одолжите. Верну, не засалив, малой скоростью по использовании. Вот они – "Неизд<анный> Гумилев" Стpуве[466], Cлоним[467] "Истор<ия> литер<атуры>", Струве "История литер<атуры>"[468], когда выйдет, и "Незамеченное поколение" Варшавскогo[469]. Не думайте, что я собираюсь опять атаковать "рыжих мерзавцев"[470]. Нет, на этот раз будут одни грустно академические размышления. Но мне кажется, может получиться интересно. И легенды "Аполлона" тоже коснусь[471]. И символизм, который Вы не любите, а я чту и люблю. Ах да, еще м.б. у Вас найдется предпоследний номер "Граней" со статьей Маркова о Есенинe[472]. Тогда опять прошу ссудить. 38,5 температуры, и голова гудит. Потому и пишу так вяло и почерк такой мерзкий.

Я, конечно, исправляя опечатки, все наврал. Прибавьте, пожалуйста:

Стр. 275 ст. 8 сверху следует читать "близкий сотрудник".

Стр. 276 ст.16 снизу и стр. 282 ст. 3 снизу в обоих случаях сл<едует> читать "в мнимом 1910 году".[473]

Обнимаю Вас, дорогой граф и досточтимый коллега. Жду от Вас, в ответ на это, Ваше образцово-блистательное письмо.

Жоржа

44. Р. Б. Гулю[474]

2 апреля 1956

Beau-Sejour

Нуeres

Дорогой

Роман Борисович,

Политический автор переводит свой отрывок [475] в гриппу и с температурой около 39. Он очень просит Вас, раз уж он так перестрадал, быть ангелом — прислать его для подправки. Но так, чтобы обратная отправка в подчищенном виде не обошлась бы в новый миллион почтовых расходов. Здесь рукопись не берут иначе как считая за письмо. Нельзя ли загодя прислать корректуру, т. е. гранки, чтобы спокойненько, в указанный заранее срок привести все в порядок. Очень обяжете. В набранном виде и виднее, что и как, и полетят они по дешевому тарифу, как papies d'affaires.[476]

Ледерплякс очень просим и срочно . <Дерните?>, пожалуйста, на всю сумму рецензии и par avion. Оба автора оченно в нем нуждаются. Я тоже — и повод имею. Но не буду втирать пока очки. Если сочиню, то и увидите. Этот великий замысел, «облеченный тайной», не статейка, о которой мы говорили. «Легенды и иллюзии»[477] напишу легко и быстро, но пока материалов нет. Не забудьте об обещании прислать барахло, «Грани», «Поколение», Гумилева[478]. Сообразно с получением их изготовлю и статейку. А м. б., раз Вы на ту же тему пишете (очень приветствую!), то нам как-нибудь координировать свои труды? Не знаю как. М. б., Вы придумаете. М. б., до получения книг, набросать, как ляжет, и посылать Вам, а добавки присылать потом? Ответьте. Только – пересылки кусаются – то да се, марки да бумага люкс – и на ледерплякс не останется.

Варшавский[479] меня боится напрасно — я ему скорее симпатизирую. «Молодой, 50 лет, Толстой без таланта» — и шпиговать или ловить я его не собираюсь. Хотя зачем это он, взяв патент на «предельную честность», мелко жулит, подлизываясь к власть имущим или денежным особам. Сужу по статейке в «Нов<ом> Журнале»[480]. «Прислушивается», т. е. поколение, к другим критикам: Вейдле, М. Цетлину [481]… Неприлично ставить рядом! Вейдле как-никак Вейдле. А Миша Цетлин, не обижая основателя Вашего журнала, Миша Цетлин — кто же к нему, о, Господи, «прислушивался». Еще — молодой философ Рейзини[482]… Ну, Вы сами знаете, какой он философии философ! На Моннарнасе действительно был «популярен». Но в роли шута, изображавшего удивительно ловко, как, сидя в тюрьме за воровство и насилие, он на скаку, подгоняемый надзирателями, раздевался, танцевал под душем, и на скаку же мокрый одевался. Теперь он, оказывается, «отошел от философии», к ущербу для русской поэзии. И еще, хоть бы сочинил, за него, Варшавский осмысленную фразу — а то какой-то «дух дышащий где хочет», сплошное идиотство. Сей философ с трибуны «Зеленой Лампы» бахнул, вместо гомункул гомолукулус и, кроме кафе Куполь и тюрьмы Санте[483], ничего «не кончал». С другой стороны, не будь его — не было бы и меценатки «Чисел» madame де Манциарли[484]. Эту дуру-психопатку он уговорил дать на «Числа» деньги обещанием «создать нечто равное по размаху большевизму». Ей-Богу. Но Оцуп, осведомившись, что есть такая дура и хочет меценатствовать, перебежал дорогу и хватил куш сам. Вот тут-то, несправедливо обиженному Рейзини и был отвален в награду «философский отдел» «Чисел».

Но вот о роли «Чисел» я поговорю — не в анекдотическом плане, а грустно — сериозно. Дутое было предприятие, между нами, и на «метафизически-жульнической подкладке». И «ничего особенно хорошего не было в том, что они „были"».

Я пожалел потом, послав Вам начало Почтамтской[485]. Вот почему: вспоминая начало Почтамтской, относительно невинное, я взял легкий тон вроде «где слог найду, чтоб описать прогулку»[486]. Между тем все дальнейшее неподдельный ужас . Совершенно верно: дружба наша с Ад<амовичем> лопнула раз и навсегда, когда я все узнал. Не мог ентого освоить. Какие там политические распри – курам на смех! Это уж мой контрагент, малость обидевшись на мою реакцию на его «дельце» (как он сам «это» игриво называет), стал в свою очередь ужасаться моему «фашизму» и вольно или невольно раздул его до абсурда. Но всего не перегоришь письменно. И наших с ним отношений я не буду касаться, по возможности, в продолжении. «Только факты, сэр». И факты эти, если бы, к примеру, я бы их нес на своей совести — задушили бы меня своей тяжестью задолго до возникновения и «поколения», и «Чисел», и фашизма с прочим. Откровенно скажу — будь я на месте А<дамовича> — не иначе как бы

из чувства самосохранения
на кушаке своем повесился[487]

бы еще в Штеттине или на крайность в Берлине весной 1924 г.[488] — но Ваш новый прославленный сотрудник, что и говорить, «железная личность». «Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей»[489]. Для опыта — когда получите от меня продолжение — прикиньте умственно все это к себе и решите — продолжали ли бы Вы потом «нормальный образ жизни» десятки лет с фельетончиками, деланием поэтических репутаций, посещением специальных бань и даже смиренно-самодовольным сознанием, что самое важное в его жизни — христианство (его убеждение). Или повесились бы в нужнике? Вот прикиньте, потом, на досуге.

Вы скажете — чего рассуждаешь — ты бы лучше сразу прислал это самое увлекательное «продолжение». Я пришлю, граф. Мне самому хочется — и даже «требуется». Но повторяю — не так начал писать и об этом жалею. Напишу и пришлю. И Вас прошу хранить и если, как надеюсь — меня переживете, составить после моей смерти соответственный меморандум для потомства. Спрячьте записочку Ад<амовича>. «Настоящим подтверждаю» — документ[490].

Чтобы перебить самого себя, а то от одних мыслей об этом самом начинает мутить — вспомнил о том же молодом философе — из-за чего он попал в тюрьму. Он, видите ли, стремился выгодно жениться и присмотрел подходящую невесту. Ну, ухаживал, на ухаживанье нужны денежки. Он тогда служил у Ашета[491] и стал там красть всякие дорогие книги: загонит парочку и сведет девицу в ресторан. Все уже было на мази и день свадьбы назначен и обстановочка на невестин счет куплена «сверху ампир, внизу модерн и все со стеклами». И вот незадача – невеста так увлеклась философом, что решила немедленно, не дожидаясь свадьбы, вкусить с ним блаженства. И ах – Варшавский это тоже знает – оказалось, что не то чтобы философ был импотент, ничуть. Но, как у Пушкина, в «Царе Салтане», у него «кой-чего недоставало»[492]. Или, как в «Бунте в Ватикане»,

Не вылепишь невесте
То, чем жить с ней вместе. [493]

Обнаружилось нечто такое крохотное, что влюбленная сперва не поверила — а потом, разрыдавшись на диване «вампир», выгнала жениха из квартиры модерн. А тут как раз Ашет стал проверять доверенное молодому философу имущество, и прямо с брачного дивана попал он, снимая на бегу, по регламенту Санте, подштанники — на недолгую (что-то 8 месяцев) отсидку.

Ну хорошо. Сами видите, я не в ударе, пишу чепуху и вяло. А вес письма угрожающе растет. А есть и дела. Дорогой граф — а как проект с изданием стихов Вашего протеже? Я недавно сделал жалкий жест — написал Терентьевой[494]: не издадите ли все-таки 150 страниц, уплатив полгонорара!

Если бы Вы и М. М. (Карпович. — А. А.) меня лично поддержали, внушили бы, что свинство. Ведь они продолжают издавать какое-то говно. М. б., Каган[495] с ними вошел бы в компанию или издали бы под маркой «Нов. Журнала» или как. Подумайте, сэр, постарайтесь — век буду благодарен. Этакие избранные стихи с Вашим вступлением. Ах, покрутите Вашей умной и дружеской головкой!

Политический автор задрожал, услышав о возможном раздевании каботинки[496]. Ой, разденьте. Чего-нибудь такого фру фру модного. Резину также очень бы был польщен получить, такую же, как когда-то Ольга Андреевна прислала в Монморанси. Этакую с подвязками из пластика. Но что ни пришлете – будет кстати. Рыжая шубка по сей день составляет ее гордость и блаженство. Я бы очень хотел такую же кофту, которую Вы сняли с своего графского плеча, из деликатности сделав на рукаве дырку. Только не снимайте опять со своего! Но м. б., найдется граф подходящего размера. Вашу я носил с мая до ноября — в нашем климате это лучше всякого костюма. И, увы, от стирок, совсем еще новенькая вещица слегка пожухла. Вот бы опять такую – просторно-тонно-прохладную. Но если кофты нет, а найдется пальто – все равно какое, непромокаемое либо драповое, то тоже буду очень польщен. Костюмы у меня, благодаря Вашей милости — шик, а пальто, ну никакою, т. е. есть одно, но уж больно гнусное. Не писал бы, если бы не Ваше любезное предложение — но раз счастье само лезет в руки, то намекаю, что более нужно.

Да, я «покраснел до ушей», представив, что Вы читаете Ольге Андреевне мои сочинения — а я там употребляю всякие слова на ж и на х! Надеюсь, Вы с тактом смягчаете. Буду впредь воздерживаться. Возвращаясь к Почтамтской — сяду Вам ее писать на досуге, но если желаете получить, то отвечайте на письма, а то буду складыв<ать> в ящик.

О моих новых стишках просил компетентно<го> мнения — ни гу-гу. Опасаюсь за опечатки — корректура была грязная, а я за 45 лет «деятельности» ни грамоте, ни умению читать корректуру не научился. Впрочем, наш мэтр Гумилев писал «список сотрудников» и «крух», т. е. круг. Своими глазами видел альбом институтский Хмары-Борщевской, барышни, в которую был безнадежно влюблен Анненский[497]. Знаете, были такие с печатными вопросами: мой любимый поэт, цветок, еда и пр. Все гимназисты отвечали: А. Пушкин (или Надсон), роза, мороженое. Четырнадцатилетний Гумилев написал: Бодлер, орхидея, канандер (камамбер). Факт. Этот канандер, привкус его, остался, по-моему, навсегда и в аполлонизме-акмеизме. Что же тогда осуждать молодого философа Рейзини. А в то же время, я ничуть не преувеличиваю, ставя так высоко Гумилева. Вот и пишите историю серебряного века.

Ну, буду ждать в ответ на мое бестолковое письмо обстоятельно-блистательного ответа. Целую ручки Ольги Андреевны. П<олитический> автор просто ее целует. Ваша Присманова par Гингер правильно оценил перенос моего «русского человека» на 1 место. Получилось вроде как все посвящено другу Вагнеру[498]. И очень хорошо, что так вышло. Обиду с «кенгуру» теперь забудем.

Очень Вас прошу — напишите как можно лестней политическому автору. Очень прошу — есть на это разные психологические причины: не так-то легко в общем жить в здешнем раю — где возят частенько хоронить соседей в братскую могилу. И вообще. Поддержите ее «мораль<но>»!

45. Р. Б. Гулю[499]

25 октября 1956

Beau-Sejour

Нуeres

Var

Дорогой

Роман Борисович,

Положение вещей (как, по крайней мере, оно рисуется мне по сю сторону океана) более менее таково: после моего последнего письма (того, где были приложены стихи) пришли от Вас 10 д<олларов> аванса (благодарю!). Завернуты в вырезку Вашей статьи о рыжем[500] (весьма и весьма «в цель») и с бессмертной терциной, чисто дантовской силы

«Не рыдай так печально над ним
Хорошо умереть молодым
Книги вышлю на днях заказным»[501].

Книги, действительно, пришли на днях… Это все.

В последнем Вашем письме Вы, как будто, писали, что собираетесь в «начале сентября» начать сбор в мою пользу, но ждете приезда М<ихаила> Мих<айловича>[502] «необходимого для этого дела». Там же Вы, как будто, приглашали меня клеить книгу[503]. Я, помнится, справлялся, что же собственно клеить, и указывал, что кроме двух последних «Дневников» у меня ничего не имеется и что переписанные на машинке стихи послевоенного периода, если Вы их в свое время выбросили, необходимо для клейки книги вновь переписать. Задавал и всякие другие вопросы. Сегодня по нашу сторону океана 25 октября. А с Вашей стороны оного, как говорит пословица, «нет ответа, тишина»[504].

Не обессудьте, что не вдаюсь в игривый эпистолярный тон нашей обычной переписки. Но как-то не играет перо, да и марки в последнее время в моем представлении так чудовищно выросли, что прямо не подступись — точно к фунту сахара. «Бытие определяет сознание». Хоть и украл эту истину Маркс у Бекона[505], но и краденой она, увы, остается в силе! И даже моральное удовлетворение Гомулкой[506] не очень смягчает ее. Ну вот. Адрес мой все тот же. Погода у нас хорошая, но по вечерам свежо: с наслаждением и благодарностью надеваю присланный Вами кабардин[507].

Жму Вашу руку.

Г. И.

<Приписка на полях 1-й стр.:> И. В. кланяется и очень просит вернуть ее рукопись или ее переписку на машинке.

46. Р. Б. Гулю[508]

27 августа 1957

Beau-Sejour

Нуeres

Var

Дорогой друг

Роман Борисович,

Подчеркиваю друг (как написал Юшкевич в «Леоне Дрее»[509] — очень талантливом на мой вкус (а Ваш?)). Хочу этим подчерком сказать и напомнить Вам, что я искренно и твердо считаю и считал Вас другом, несмотря на непонятное охлаждение в нашей переписке. Но охлаждение налицо, и Вы, дорогой Ром<ан> Бор<исович>, все больше и больше на меня во всех смыслах плюете[510].

Нельзя ли объясниться. «Коля, нам надо объясниться», — говорила Ахматова, спуская ноги с супружеской кровати[511]. И он ей, увы, отвечал (м. б., так же мне ответите — через океан — и Вы): — «Оставь меня в покое, мать моя».

У Ахм<атовой> с Гумилевым это, как известно, кончилось разводом. Но ведь тогда были другие времена — был неисчерпаемый выбор и новых дружб и новых жен. Гумилев нашел себе Аню Энгельгардт[512], которая прямо с кровати падала на колени: я тебя обожаю — и никаких объяснений. Ну Ахматова удовлетворилась Шилейкой[513]. И все вошло в берега. Но ведь мы с Вами в ином положении — цитирую мои свеженькие стишки здесь прилагаемые — «Прожиты тысячелетья в черной пустоте»[514] — и нам кидаться дружбой не годится. Даже неприлично. Я даже дружбой с Адамовичем не хотел бы «посмертно» жертвовать и вот сам не знаю — как мне все-таки быть — опять-таки «улететь в окно»[515] с репутацией убийцы не хочется. Вот одна из дружеских услуг, которую Вы мне можете оказать. Как быть. Во всяком случае легкомысленные записки о «деле на Почтамтской 20» [516] в таком виде каком они писались, Вам, «будущему историку литературы» (короче, будущему Глебу Струве [517]) оставлять нельзя. Ответьте сериозно на этот вопрос.

Я вот пишу по привычке — «ответьте на это», зная, что практически Вы с давних пор ни на какие вопросы не отвечаете. Не знаю, как и быть. М. б., совесть в Вас наконец заговорит и Вы, перечитав мои прежние письма (если не подтерлись ими и не спустили в урыльник [518]), ответите сразу на все.

Дела мои грустны. И. В. только что вышла из госпиталя (бесплатного — можете представить, что это такое). Давление у меня 29—30. Денег нет. Жара не дает спать.

Прилагаю стишки для сентябрьского дневника[519]. Очень прошу ледерплякс в счет. Очень нужен нам обоим. Стихотворение Од<оевцевой> послано мною в сыром виде, она просит сказать, что пришлет его трансформированным.

Спасибо за книжку «Н<ового> Ж<урнала»>. На мой вкус очаровательно стихотворение Иг. Чиннова[520]. Ну вот жму Вашу руку. Корректуру очень прошу . Дошлю (к какому крайнему сроку ?) еще стихи.

Ваш Георгий Иванов .

47. Р. Б. Гулю[521]

23 сентября 1957

Beau-Sejour

Нуeres

Var

Дорогой

Роман Борисович,

Спасибо за дружеское письмо. Напомнило своим «виртуозным блеском» прошлое. Очень было приятно. Приятно и то, что как будто, Ваша почтенная редакция собирается издать мой «посмертный сборник»[522]. Конечно, я сейчас же склею макет, когда буду иметь возможность, т. е. переписку из «Нового Журнала». Что касается до Вашего вступления, то очень прошу «не ломаться как маца на пасху» и обязательно пустить его в качестве предисловия[523]. Очень прошу. Это (т. е. Ваш «Георгий Иванов»[524]) лучшее, что обо мне написано и более чем на месте в собрании моих стихов. Есть разные лестные статьи — Зинаиды («О Розах и прочем») в «Числах»[525], на днях будет Марков в «Опытах»[526], возможно, что Вам уже известно о желании Адамовича предложить Вашему почтенному органу статью обо мне[527]. Но «это все не то». Вы (оставив в стороне вылазку об убийстве и кое-что другое) — коснулись невралгического пункта моей поэзии, и это в высшей степени для меня важно. Ну, сократите статью до 10 страниц, если типографские расчеты этого потребуют, но непременно перепечатайте, если уж будете меня издавать. Очень прошу и настаиваю. И совсем не по соображениям рекламы. Оценил Ваш тонкий намек на неудобство посылать деньги на издание в мои руки[528]. Понимаю и не спорю. Хотя, если бы изволил их истратить, то вероятно бы «горячо спорил». Но кроме всего прочего, мне и физически невозможно сговариваться с типографией отсюда. Есть, я думаю, человек, к которому я, если получу Ваше согласие, я могу обратиться с просьбой заняться этим. Он не сопрет ни сантима. Это лицо, которое меняет мне Ваши и иные американские чеки, некто Роман Григорьич <Кравец?>, управляющий французскими делами великого Бурова, в прошлом известный инженер, а ныне валютчик и пр. Он имеет типографские связи и опыт — издавал (за буровский счет) приснопамятный «Бурелом» и выплатил мне по 70000, за обе мои лестные статьи о этой параноической эпопее. Он меня любит и вот совсем недавно прислал мне ни с того ни с сего 30000 фр. «на бедность». Конечно, не знаю, согласится ли он заниматься этим делом — он безногий и пр. Но думаю, что для меня и из уважения к «Нов<ому> Журналу» согласится. В этом случае у Вас (ручаюсь) будет полная скрупулезная гарантия лучших условий и скрупулезной честности. Напишите об этом мне или, если хотите, я дам Вам его адрес — он будет польщен Вашим обращением помочь «культурному делу».

Хорошо. Прилагаю два стишка для декабрьского №. Мои и политического автора, парные к тому, что у Вас есть[529]. Этот автор, нежно кланяясь, просит прислать корректуру того и другого. То, что у Вас, он хочет не переделать, а соответственно разбить, и в корректуре (или хоть на машинке) это удобнее гораздо сделать, чем в рукописи. Но, конечно, лучше всего в корректуре. Чудные (по-моему, не знаю, как оцените Вы) вторые стихи посвящены памяти замечательнейшего существа. Увы, у меня нет и нигде не достать его посмертной книги: никем в свое время не замеченной. Сергей Поляков [530] — из семьи тех самых миллионеров, покончил с собой так — в Париже на пляс Трокадеро вечером к какому-то французу, сидевшему на скамеечке, подошел молодой красавец в цилиндре и во фраке, и, приподняв цилиндр, спросил, который час? Тот сказал: половина десятого. Молодой человек (С. Поляков) приподнял цилиндр, поблагодарил, отошел в сторону и застрелился. Тут же рядом на av. Henri Martin в особняке его родителей начинался бал. Почему? Я расспрашивал в свое время его брата[531] — никто не знал. Посмертный сборник, не преувеличу, был на высоте Боратынского. Был загадочный человек: единственным другом этого миллионера-еврея был пресловутый приват-доцент Никольский[532], убитый впоследствии большевиками за яростную пропаганду монархии. Одним словом, «как ужасна жизнь, как несчастен человек».[533]

Кстати, политический автор в сомнении, можно ли сказать

Пушкиновская мятель?

Если Вы найдете, что неграмотно, тогда напишите с л. Т. е. так:

Пушкинская ли мятель,
Гоголевская ль шинель.[534]

Мой стишок, хотя и не идет в сравнение с этими, то все же, по-моему, ничего и мне скорее нравится. М. б. (у меня в работе) я еще дошлю Вам для Дневника два небольших стишка. Но до какого срока они попадут в декабрьскую книжку?

Стишки в «Возрождении», вызвавшие общее презрение, сочинил (ода), верьте не верьте, во сне[535]. Воображаю, что испытал Вишняк, прочтя «в февральскую скатившись грязь»[536]. Где же было их тиснуть, как не у Гукасьяна[537] — там был восторг и усиленная оплата таких социально созвучных чеканно-пушкинских строф. Но поганый армяшка, по подлости и трусости ему присущей, выпустил строчку после «благоухает борода у патриарха Атаксия», рифма «Россия»[538]. Этот сукин кот засомневался – вдруг на него Патриарх обидится – он искренно считает, что «Возрождение» в С.С.С.Р. кем-то читается и на кого-то «влияет». Что же касается до романа политического автора, пропущенного в том же органе, то это Ваш знакомый, который Вы в свое время вернули[539]. Малость подработали на этом. Бросайте же в нас камнем!

Если у Вас, т. е. в кассе «Нов<ого> Ж<урнала»>, нет денег, чтобы оплатить новые стихи, то сделаем так — черкните мне «для памяти», сколько за все (за вычетом ледерпляксов старого и нового — последнего страстно ждем, очень необходим) — нам на круг причитается и когда, приблизительно, Вы сможете их послать. Тогда будем знать — от Гуля получим столько-то — тогда-то. У нас «бюджет организованной нищеты».

Да вот просьба, которая, м. б., покажется Вам дикой. У Вас, судя по полицейским романам, есть много лавочек, где разорившиеся негритянки или актрисы спускают свои гардеробы и где можно купить за нисколько (так! не «несколько». — А. А) долларов роскошное (длинное, т. е. вечернее) дамское платье. Не можете ли Вы урвать время и за наш счет (только недорого само собой). Талия 69, длина юбки 103. Хотели бы с широкой юбкой и роскошного, но не яркого (но и не черного) вида и цвета, не красного, не рыжего и не зеленого цвета. Белое, серое, голубое или палевое — вот идеал. Ну, словом, какое найдется, если Вы пойдете на это легкомысленное дело. Это был бы большой сюрприз для политического автора. Дело в том, что здесь на Новый Год бывает роскошный бал с присутствием всех здешних нотаблей, которые потом зовут в гости и на обеды, и политическому автору очень хочется малость блеснуть в этом обществе, а платья-то и нету. Шить он начисто не умеет, даже пришить пуговицу, да и шить не из чего. Конечно, это надо к праздникам, иначе нет смысла. Ну не сердитесь на глупую просьбу, нельзя так нельзя. Но если можете, буду очень польщен. За высланную, но еще не полученную, посылку, Ольге Андреевне и Вам очень большое спасибо. Ну вот. Хотел бы написать статью об эмиграции. Выношено «в уме» и заглавие есть прекрасное: «Бобок». Да ведь не напечатаете. «Не долго до Смирны и Багдада, но скучно плыть, а звезды всюду те же»[540]. Вообще моя гениальная голова работает на холостом ходу и пропадает зря без некоей тайной Мекк[541]. А жаль. Что ж, «не такие царства пропадали», — сказал Победоносцев на слова Александра III: «Матушка Россия не может пропасть»[542]. А как пропала! Вот и дожили мы с Вами, коллега, до 40-летия великой октябрьской, в своей тихой семейке отпраздновав бескровную февральскую. Скучно жить на этом свете, господа[543]. Отвечайте мне, друг мой, быстренько – легче на душе. Извините за отсутствие пера – выдохлось

Обнимаю Вас Г.И.

<На полях 1-й стр.:> И мою корректуру тоже всю, пожалуйста!

<На полях 3-й стр.:> Здесь имеется некая Зоя Симонова[544], поэтесса-графоманка из «Русской Мысли». Опасаюсь, что она может послать Вам свою галиматью, ссылаясь на меня или пол<итического> автора. Она так влезла и в «Русскую Мысль». Опасайтесь и гоните в шею.

48. Р. Б. Гулю[545]

6 октября 1957

Дорогой

Роман Борисович,

Очень польщен Вашей оценкой наших скромных «поэз». Откровенно скажу, что, особенно насчет «Памяти Полякова» [546], я с нею очень совпадаю. Я, когда она это сочинила – ощутил ту самую «зависть» благородного свойства – почему это не я написал? Хотя ничего общего, конечно, нет. Просто чудно. И то, что Вы, с Вашим отменным нюхом «потряслись», очень приятно, независимо от того что начальство. Но и начальство такое приятно иметь — ведь не то что в наши убогие времена, а и в пышной былой российской словесности, кто из редакторов журналов, кроме «специальных», где сидели Брюсов (да и то) и Гумилев, чувствовали что-нибудь. Например, знаменитый Петр Струве[547] был — и не только на этот счет — а вообще в литературе — такая же орясина, как его теперешний «специалист по литературе» рыжий деточка[548]. Извините, друг мой, пишу и чувствую, как дубово пишу. Ваша вина — уже вечность жду обещанного ледерплякса, и все нет и нет. Вот опять–таки — очень буду рад дослать стихи для «Дневника», и валяются в работе разные этакие эскизы, но перо не берет. Жрем мы скверно. Кормят всяческой падалью, котлетами из требухи, подкупать же все больше кусается. Ну, вступил на дорожку нытья — не годится.

Что собственно я пишу Вам сейчас — раз обещал ответ на прошлое письмо, и надо верить Вашему графскому обещанию, что скоро его получу, и надеяться, что оно во всех направлениях меня обрадует. А то «скучно, скучно мне до одуренья». Кстати, оценили ли Вы «топор», из которого сварена моя золотая баранина. Должны были бы знать анекдот: бабушка, куда прешь — видишь, написано «вход запрещен». Э, голубчик, мало ли что написано. Намедни иду и вижу на заборе написано х-й — Заглянула, а там дрова! Приоткрываю секрет своего серафического творчества[549]. Или, как выражались символисты, показываю на примере: «беру кусок жизни грубой и плоской и творю из нее золотую легенду»[550]. Баран-то золотой[551].

Очень горячее спасибо за желание исполнить просьбу о платье для политического автора. Очень.

Ну, жму Вашу львиную лапу. Посвятил бы я и этот oeuvre Вам, раз Вам по душе, да выйдет, пожалуй, подхалимаж в глазах литер<атурной> братии. Ох, эта братия. Вы, впрочем, осведомлены о ней не хуже меня. Мы бы с Вами, с нашими обоюдными перьями, да если бы другие обстоятельства, написали (т. е. могли бы написать!) «как никто» этакую историю эмигрантской литературы. Мы ведь тоже «специалисты» в своем роде. Да таланты наши пропадают. Эх, эх. Ну, буду ждать письма, где все ответы и все ключи. Политический автор жеманится и шлет Вам широкое русское мерси.

Ваш всегда. Ж.

49. Р. Б. Гулю[552]

<Начало ноября 1957>

Дорогой

Роман Борисович,

Одновременно посылаю макет книги. Не возмущайтесь его «presentation». И такой экземплярик стоил мне больших трудов – стара стала, слаба стала — все валится, рассыпается, исчезает на столе. Притом клеилось под par avion. Когда взвесил на почте, убедился что, господин Мандельштам (так! — А. А.), это вам не по средствам[553]. Посылаю простой почтой, заказным. Тем более, дойдет ли макет в три дня или <в> три недели — какая разница? Дельце, как Вам известно, тянется уже два года, а воз и ныне там. Если Вы находите, что сейчас случай благоприятный, буду, конечно, очень рад такому исходу. Что Вы лично хотите и всегда хотели помочь, не сомневаюсь и не сомневался. Знаю также, что не от Вас зависит. Но сомневаюсь в Вашем совете что-то писать об этом Карповичу. О проекте издания книги «Н<овым> Ж<урналом»> я слышал только от Вас. Карпович ни слова мне об этом не писал, а когда я к нему на этот <счет> обратился – не ответил. Казалось бы, естественнее было бы М<ихаилу> М<ихайловичу> обратиться на этот раз ко мне. Впрочем, как всегда, готов следовать Вашим мудрым и дружеским советам. Точка.

Для разговора с типографией, прибавлю сразу: не буду в обиде, если по соображениям экономии книга будет набрана как в «Портрете без сходства» (часть макета), т. е. одно за другим. Так же, кстати, по жадности «Грифа» был издан в 1911 году «Кипарисовый Ларец»[554]. Стихи от этого ничего не проиграли. Конечно, если удастся издать «почище», буду польщен, но это ерунда. Есть на тот же счет — т. е. важности — всякие мелкие желания и пожелания, которые сообщу, если дело будет на мази. Но довольно — перехожу к Вашему прелестно-забавному письму. Тысяча благодарностей Ольге Андреевне за платья (и полученные и вновь посланные), но зачем же 4 вместо одного! И ведь деньги стоило. Политический автор настаивал, чтобы я благодарил еще и еще «за все», перечислил бы особые благодарности за отдельные предметы, чем и почему каждый ей доставил огромное удовольствие. Но пусть уж напишет сама — надо писать целое сочинение. Особенно чудно белое с коричневым, опять-таки восхитительная кофточка, белое с красным. Опять и юбка с дельфинами и юбка коричневая. Ну и само собой коричневая сумка (мерси от меня лично за галстук, бывший в сумке). Бедный политический автор отнюдь не «отдыхает» в Тулоне, как Вам рисуется это из Америки. Он за личный счет на выплату лежит в Тулоне у специалиста по крови. Очень дорого и очень мучительно. Не хочу и объяснять, что и как.

Само собой, посвятите стихи кому надо[555]. Только уже в корректуре выправьте посвящение как правильно. Очень рад хоть так — чем богаты тем и рады — отблагодарить эту милую даму.

Моя реакция на собаку Хрущева была точно та же, что и у Ольги Андреевны: Бедная Собака[556]. На весь этот большевистский блеф и пуф я искренно плюю. Дело просто: в Кремле сидят супер-чикагские бандиты, а у Вас, пардон, благодушные размазни. Однако, думаю, что как эти Ваши размазни не вели себя размазнями с чикагскими бандитами, они в итоге все же рассадили бандитов по электрическим стульям, и Алькапоне и Дилингера[557] как явления не стало. То же, не только надеюсь, но и убежден, будет и с «мощью коммунизма». А Вы как?

Я, кстати, пришлось к слову, лютый друг всех собак (кроме плюгавых шавок) и с детства по сей день вступаю со всякой попавшейся собакой в самые интимные отношения. Не исключая цепных и считающихся свирепыми. Говорят, есть такие, но мне до сих пор не попадались. «Васька», сказанное соответственным тоном, ведет к немедленной дружбе.

Отличаюсь этим от нашего друга Адамовича. Они обожают кошек, как Бодлер, Гете и пр. изысканные люди. «Славный народ собаки» (Чехов) [558] Адамович приводит как образчик пошлости. Опять-таки лицо тоже почтенное – Мережковский – утверждал: Гете был пошляк. Я, увы, всецело на стороне Чехова, а Гете «уважаю, но не люблю».

Это Вы, а не я, ломаетесь как маца на пасху: «Если вы действительно хотите чтобы предисловие…»[559] Да хочу, очень хочу и имею на это, заметьте, Ваше согласие. Хочу не из-за комплиментов и кресел, а потому что Вы чувствуете и любите поэзию как редко кто, и это в статье запечатлено с редкой душевной талантливостью и передается автору и хорошему читателю само собой, а не способом литературоведения. Насчет кресел вот прочтите Маркова в «Опытах»[560]. Так в смысле похвалы Ваше кресло, пожалуй, и устарело уже, но внутренняя «разница» между Вашей статьей и милого Маркова (не обидьте его), на мой вкус, агромадная. Но «если надо объяснять, то не надо объяснять…»[561] А Вы сами знаете и число тех, кому объяснять не требуется.

Ну, должен кончать — начинается моя хворь. Треск в висках и затылке от моих 29 гр. давления. У меня, выяснилось окончательно, нервный токсикоз и граничит с нервным параличом на этой же почве. Потому и никакие серпазилы[562] и прочее не действует, как мертвому кадило. Я уже и плюнул более менее на это дело. Поживем увидим, а помрем, тоже (м. б.) узнаем «О великом б<ыть> м<ожет>» (Стендаль)[563].

О «Скифе»[564] убежден, что в новом варианте будет чрезвычайно здорово (ведь и первый был весьма и весьма). Пришлите мне на удовольствие поскорей. Ничего не сдуру издали, раз нашлась к тому возможность. И ведь тема «ударная» в наши дни и начнут, наверное, переводить и т. п.

Я тоже устал как спутник и устал как собака Жучка, имя которой государственная тайна. Вот от ерунды, клейки макета, шлянья на почту и пр. совершенно обалдел. Покуда возился, вертелось в голове недурное стихо, но исчезло без следа вместе с <нрзб.> гонораром и славой. Черт с ним! В пунктах Вашего письмеца были еще Адамович[565] и Ильин – Вишняк[566]. Адамовичу, конечно, черкните – он напишет обо мне пышно. Хотя, само собой, любит меня как собака палку. И Вас заодно терпеть не может. За что? Очень просто. Наш великий критик органически не выносит талантливых людей и его, как черта от ладана, корчит от всякого проявления таланта. Зинаида говорила ему: собрание Ваших статей, Г<еоргий> Викт<орович>, как сундуки гоголевского художника, полны изрезанными картинами. Очень проницательно, уверяю Вас. Ведь и вся проповедь его «Комментариев» (не путать с Карповичем)[567] проповедь душевной безбожности — бездарностям, о путях к бездарности — будьте Фельзенами и Шаршунами[568] и войдете в царствие небесное.

Но, повторяю, пусть напишет обо мне, будет полезно. Но он ни о каком проекте книги не знает, и нечего ему знать — он просто должен написать о Георгии Иванове, без всякого внешнего повода — так будет порядочнее.

Очень огорчен, если Вишняк сделал какую-то неприятность Ильину. И напрасно это — все тот же либеральный сыск. И с какими-то моралями лезть к Ильину просто не по адресу. Его сумасшедшая и полугениальная голова вечно мутится и на 100 % невменяема. Не знаю, что он выкинул при Гитлере (ходил без штанов) и для букета, едва Гитлер скончался, «испросил» у Московского Патриарха звание доктора богословия (без жалования и дохода) и очень этим званием гордился. Ну а все-таки со всеми Вишняками в цвету его «живой вес» — 1 Ильин на 1000 Вишняков.

50. Р. Б. Гулю[569]

<Середина ноября 1957>

Дорогой

Роман Борисович,

Жму, очень благодарно, Вашу львиную лапу за чудные платья для политического автора. И очень нежно и благодарно целую ручки Ольги Андреевны за ее хлопоты. Ну, что говорить о Вас: Вы совершенно отбились от рук. На письма не отвечаете, как я ни верчусь, стараясь вызвать Вас на ответ. Ни о книге, ни о чем ни гу-гу. Вы должны были уже порядком давно получить мою заказную бандероль и письма со всякими нежностями и мольбами. М. б., Вам по получении сего станет малость неловко, что Вы так мордой об стал принимаете дружбу первого (или последнего) поэта России, царящего из глухой европейской дыры над русской поэзией (Марков)[570]. Кстати, какою Ваше мнение о этой (т. е. Маркова, статье). И также удалось ли мне по Вашему сдерзить в пространство в заметке о Ремизове[571]. Отпишите. Я все дохну. Теперь меня стало ни с того ни с сего тошнить. Опять-таки дикий урожай знакомых покойников удручает. «Русскую Мысль» прямо читать невозможно — сплошной некролог. Погода здесь райская, все в розах и солнце — но толку что? От вечного безлюдья — чувствую, что дичаю с каждым днем. Хоть бы с Милюковым[572] поговорить, «все-таки человек с университетским образованием и монархист в душе», как сказано в бессмертных «Двенадцати стульях»[573]. Хоть бы Никита[574] объявил НЭП — махнул бы в Россию репортерство<вать> в «Красной газете»[575]. «Скучно, скучно мне до одуренья»[576], как сказал Ваш один гениальный сотрудник, специалист по нигилизму.

Ну, дорогой Роман Борисович* («Борисович» вписано над зачеркнутым «Григорьевич». — А. А.), обнимаю Вас и шлю самые дружеские пожелания Вам обоим к праздникам. И не забывайте Вашего покорного слугу и коллегу. Ваш всегда

Георгий Иванов (Ж).

* Не удивляйтесь — это отчасти гагизм[577], отчасти подражание Иваску, который время от времени величает меня Игоревичем.

51. Р. Б. Гулю[578]

8 декабря 1958 [579]

Лепестки из собственного палисадника [580]

Глубокоуважаемый Коллега,

Пишу, чтобы напомнить о своем существовании. Понятно, что, поедая индеек, запивая их бургундским, Вы о моей персоне опять забыли. Между тем я уже множество дней назад послал М. М. Карповичу требуемое письмо, пользуясь Вами указанными выражениями, на которые, как Вы ручались, последует ответ. Но никакого ответа нет. Что сие значит? Хотел бы знать.

Золотое платье еще не было надето — готовится под 13 января, но шум уже был произведен более скромным бежевым и голубым, за что мы оба, низко кланяясь Ольге Андреевне, пылко благодарим. И еще раз поздравляем и желаем к праздникам всего, всего — от всего же сердца, Т. к. это «не письмо», ибо очередь отвечать скорее за Вами, пользуюсь случаем напомнить о Вашей фразе насчет гонорара — подсчитайте все ваше. Так вот мы подсчитали и довольно страстно ждем следуемого, ибо денежки нужны. И почтительно напоминаем, что в предложенный Вами подсчет входила довольно ценная на вес «Ночь в вагоне»[581]. Так что будем очень польщены, если этот подсчет войдет в ближайший расчет. И, само собой, что последний будет произведен, как обещано, в амер<иканской> валюте — т. е. чтобы Каплан[582] (или кто там будет посылать) не обжулил бы бедных авторов. Жму Вашу львиную лапу с должным почтением. «Бакунина»[583], тоже давно обещанного, жду, пока бесплодно. Политический автор нежно (и льстиво за платья) кланяется. Розы цветут по-прежнему, но литр вина (среднего) вскочил за месяц с 90 на 140 фр. за литр. Войдите в положение — вино, представьте, мне не вредит. И заменяет отсутствующих и вредных индюшек.

Ваш Г. И.

52. Р. Б. Гулю[584]

<Конец марта 1958>

Дорогой Роман Борисович,

Я пролежал 12 дней в госпитале[585], где меня всячески мучили, и сейчас я совсем разбит. Поэтому отвечаю на Ваше письмо по необходимым пунктам без всякой лирики и игры пера. Уж Вы извините великодушно на этот раз Вагнера.

1) Конечно , я предпочитаю издание Ваше, гадательному Цопе[586]. Лишняя сотня экземпляров, отпечата<нных> в мою пользу Вами, «та же Валюта», во-первых, во-вторых, предпочитаю во всех отношениях Вашу заботу о книге и марку «Нового Журнала», «Моста» марки я решительно не хочу. Если (что меня очень удивляет) по каким-то условиям Вы, издавая меня, не можете украс<ить> издание маркой изд. «Нов<ого> Журнала», то поставьте издательство «Гиперборей», на что я имею право: внес в свое время 100 царских рублей в фонд этого издательства, и оно никогда не было формально ликвидировано. Но, конечно, очень рассчитываю на марку «Нового Журнала», что более чем естественно: Карпович достал деньги, а я как-никак долголетний сотрудник, 3/4 стихов из книги там же и опубликовавший.

2) Прошу заменить в наборе стихотворение (забыл его первые строки), то, которому предпослан эпиграф Мандельштама «А черемуха услышит и на дне морском простит» прилагаемым «Так, занимаясь пустяками»[587]. Прошу корректуру, по возможности в гранках, а не в верстке, чтобы порядок стихотворений можно было бы изменить кое-где, если же это никак нельзя, то пусть наберут «содержание» и книги того же автора. «Содержания» не было мною послано. Следовательно, Вы лично, или Ваша секретарша должна его по рукописи составить. Очень прошу книгу, в отличие от американских замашек, не обрезать. Можно просто не обрезать, как делали в России и всюду, или сделать, как в «Опытах», <с> этакими легко разрываемыми дырочками по краям книги. Будьте ангелом, пришлите мне возможные (т. е. доступные по Вашим денежным возможностям) образцы бумаги и для текста и для обложки. Ради Бога, никаких рисованных обложек, никаких черточек под фамилией и т.п. Мне хотелось бы белую очень или просто белую обложку. «Стихотворения» ярко красным, остальное черным. Очень хотел бы просто белую обложку поплотнее. Бумагу, для текста, хотел бы суховатую (пожалуйста, образцы на выбор). Через океан само собой трудно об этом объясняться — рассчитываю на Ваш вкус и дружескую помощь. Тип бумаги для текста мне очень хотелось бы вроде той, которую Вы употребляете с адресом Roman Goul и т. д., слегка желтоватую и с жилками. Это идеальная бумага для книги стихов. Судя по Вашей бумаге для писем и цвету штампа, у Вас хорошее чувство бумаги и цвета. Присмотрите же Вашим, талантливым и в этом, глазом, дорогой Нитце! Мне это, представьте, очень душевно важно.

3) Прилагаю письмо Адамовича — прошу срочно прислать мне корректуру его статьи, как убедитесь из этого письма, с его письменного разрешения[588]. Не забудьте, пожалуйста. Также заранее прошу не отказать в любезности — сделать мне с этой его статьи, когда книга «Нов<ого> Ж<урнала»> будет печататься, десяток оттисков. По сей день жалею, что не попросил Вас сделать это с гениальной статьей моего прославителя Нитце. Пожалуйста, отметьте это, чтобы не забыть впопыхах печатания №№. «Опыты» так сделали со статьей Маркова, и это очень приятно, на случай иметь.

4) Который раз должен Вам <сказать>, друг мой Ницше, что я, настаивая на Вашей статье, делаю удовольствие МНЕ, а не Вам. Снисходя к моему болезненному состоянию, примите это к сведению, не требуя дополнительно клятв. Кое-что я хотел бы, чтобы из этой гениальной статьи удалить, напр<имер>, знаменитое убийство[589]. Там есть и опечатки. Пассаж с Леконт де Лилем можно также удалить[590]. Я все это отмечу по стр<аницам> статьи и Вам дополнительно пришлю, когда немножко очухаюсь. Что ж, что статья будет петитом — это даже может быть красиво в издании. Этаким подобием елизаветинского шрифта (есть этакие изящные курсивы или их подобия). Цитаты из меня, естественно, тоже можно выбросить — ведь целые стихи будут в тексте. Если нужно по смыслу, то оставьте где захотите одну строчку.

5) Конечно, ерунда, если будет по 2 стихо на странице. Гораздо приятнее, если будет хорошая внешность – бумага обложка, приличный шрифт. Портрет пришлю. Для этого надо сняться – через несколько дней – сейчас лежу в кровати, без права двигаться.

6) Прилагаю стихо политического автора. Если есть возможность, очень уважите, вставив его в ближайшую книжку «Н<ового> Ж<урнала»> рядом с «В вагоне»[591] — оно очень парное Оцените его. Я очень им пленен. Парочкой будет очень красиво. Сократите для этой цели какого-то-нибудь из Ваших графоманов.

7) Шестов что-то болтал (и, кажется, писал Мамченке[592]) обо мне в связи с Киркергартом[593]. В печати ничего подобного за подписью его не появлялось. Так что это не аргумент в устах Апельсинцева[594]. И Ваша вселенская смазь ему сохраняет полную действительность.

Не имею физической возможности привести в порядок заметку о Смоленском. Как хотите. Либо отложите мою заметку до будущей книжки, либо дайте написать кому угодно. Прошу простить — я не хотел Вас подводить. Писать о Смоленском должен был по его просьбе. Книга (между нами) не такой важнец. Стихи, с которых он начинал при царе Горохе, то же самое. Только посвежей, что последние. От реторики (так у Г. И. — А. А.) тошнит. Я, конечно, пишу, чтобы сделать ему удовольствие, иначе[595].

7) [596] От Берберовой пришло письмо с предложением издаться[597], с упомин<анием?> ZOPE, Юрасова. «Возможно, что Роман Гуль Вам уже написал» об этом. «Я знаю, — прибавляет она, — что Вы посылали рукопись в Нов. Журнал, но как будто там ничего не вышло по их вине». Я ей отвечу, когда смогу — что благодарю и пр. Но что «Новый Журнал» меня издает.

8) Прилагаю «без комментариев» письмо Яновского и с большим интересом жду Ваших комментариев на сей человеческий документ[598].

Обнимаю Вас, ответьте сразу «бедному больному старичку»[599].

Ж.

53. Р. Б. Гулю[600]

<Апрель 1958>

Дорогой Коллега,

Не требуйте песен, их нет у меня[601] — госпиталь меня доконал все-таки и покойницким «амбиенсом» и тем, что со мной там проделывали, пытаясь доискаться, от чего собственно я, в цвете лет, дохну на корню. Не доискали<сь> ни до чего — утешительного, узнал только, послушав, как доктор, считающийся светилом, толстым тыча пальцем в меня, объяснял интерну[602] — cause perdue[603], как вроде в Цехе поэтов Гумилев указывал молодняку — «удачная метафора» или «славная рифма». Не буду распространяться, но, сами понимаете. Мой главный шанс — попасть в Париж на осмотр настоящим светилом. А, если даже это и удастся осуществить (деньга), то где гарантия, что светило <не> окажется Т., заслужившим репутацию долголетним лизаньем жопы, или известным специалистом а lа рыжий мерзавец? Когда я был молод и прекрасен, меня среди многих приятных людей, любил и баловал дружбой проф. Карпинский[604], лейб-медик Карпинский — тот самый, у Розанова: «Зачем не позвал Карпинского?» И как-то образно объяснил мне: «Доктора, медицина, наука… Но вот Вы, юноша, пишете и вертитесь в литературе. Кругом писатели с именами, их сотни, даже тысячи — издают книги, учат писать, учат жить… Если всмотреться, есть Лев Толстой, дикий феномен, ну есть какой-нибудь Блок, говорят, талант (в декадентах не разбираюсь, но допустим). Допустим, есть еще пяток или десяток чего-то стоющие – остальные дурачье, бездарности, самодовольные ослы. Точно то же и в медицине, с той разницей, что прочтете вы сто дурацких книг или статей и, если в вас „есть кость", отряхнетесь и пойдете своей дорогой дальше, а лечась у Леонида Андреева (жупел Карпинского) от науки, Вы доверяете свою жизнь пройдохе рекламисту».

Ну passons[605]. Язык мой — враг мой. Перо не держу в руках, а сяду и давай чесать языком. Без шуток. Ваше письмо требует ответа и срочного. Поэтому в целях самогигиены перехожу круга к конкретным <ответам,> по пунктам.

Прилагаю стихо «Поговори со мной о пустяках». Очень прошу вставить в число тех — в конце книги — которые посвящены И. О. Ссылка в рукописи значила — перенести в надлежащее место с соответствующей страницы «Портрета без сходства» в том отделе книги, который озаглавлен «Портрет без сходства», т. е. первом. Он был послан без наклейки на листики и если типограф (или Вы) не постави<ли> страниц экземпляра «Портрета без сходства», то оно находится где было, т. е. в первой части. Если же оно исчезло, то не иначе, как вместе с каким-то еще стихо, напечатанным вместе и на другой стороне. Другого экземпляра у меня нет и не было. Я только не мог рвать на куски зря и перенес одно стихотворение. См. такую-то страницу из «Портрета» — в конце. Весьма боюсь, что еще (кроме дорогого мне «Поговори…») какие-нибудь важные стихо могли таким образом затеряться. Нельзя ли, очень прошу (хотя бы ценя внешность) срочно прислать гранки, а то получится Бог знает что. Я не мог не послать это стихотворение, и иначе как в Нью-Йорке оно не могло исчезнуть.

Мне самому интересно рассказать Вам о нашей общей поэт<ической> кухне с пол<итическим> автором[606], но не имею физической силы. Отложу до следующего письма. Образец карточки с меня сняли на дому — трудно передвигаться. Что получилось — увидите. Через два-три дня пришлю par avion.

Спасибо, что вставили «Пирожок»[607] и 5 <стихотворений > из «Н<ового> Ж<урнала»>. Об этом я и просил в сопров<ождающем> рукопись письме. Если хотите, верните «Черемуху»[608] обратно, вместо «Воздуха Тюрьмы»[609]. Верю Вашему вкусу. Я не читал «Возрождения» — его за несотрудничество перестали нам высылать. Злобин [610] и есть (хотя его новые стихи, по-моему, очень и очень недурны) хам и лакей. «Так его задумал Бог» [611], и ничего не поделаешь. Но стихи его теперь каким-то чудом стали хороши. Загадка. 1/4 века он бездарно обгладывал ту же Зинаиду, и вот откуда-то что-то из него посыпалось. Редко кто кого так попирал и унижал, и публично, и в интимной жизни, как Зинаида Злобина. Если желаете, то могу и пояснить в «частном порядке для будущего историка», как это происходило. Думаю, что, публикуя ее письма и письма о ней [612], он руководится слепым чувством бывшего собачьего подобострастия и любви-ненависти, с возрастающей долей последней. Он уничтожил множество ее писаний из этих чувств. Он вроде как пыткой умирающей добился от нее усыновления и наследства — «подпиши, а то не дам есть», в таком роде. Усыновить и сделать наследником она хотела Мамченку[613]. Ну, расскажу потом, если хотите.

Видите, во что превратился мой почерк, как он не был ужасен прежде. Я записал целое новое стихо и не могу прочесть, и политический автор ни строчки не мог разобрать. Так его и выбросили. Факт. Это я очень стараюсь писать каллиграфически — таковы, кстати, цели одним словом.

Сделайте мне одолжение — при встрече с Вишняком — спросите как-нибудь келейно, не для меня, а будто бы Вас интересует упомянутый в его книге Н. В. Макеев[614] — какую роль в партии с. р. Макеев играл и играл ли вообще . Т. е. в России. Был ли он, в частности, членом Учред<ительного> собрания и заменял ли он когда-либо князя Львова[615]. Обяжете этой справкой.

Очень (Вы все не верите) меня радует, что будет Ваша статья перед моими стихами. Конечно (твержу который раз), это лучшее, что обо мне написано. И м. б., всегда таким останется. Вот замеченные «опечатки» или «описки»:

стр. 117 .

не хочу засохнуть (вм. иссохнуть)[616].

стр. 118

начинает влиять… Одарченко (уберите, если можно, этого Одарченко[617], да и начинал я давно «влиять» и на лучшее, чем на это говно).

стр. 121 Печерин (не Печорин)[618].

стр. 123 Столь же двоедушно ? Не то слово, очевидно[619].

стр.125 Не обманывают только сын (Не обманывают только сны)[620]

выше (вроде черногорской или латинской народной мудрости)

Ну, на той же странице… «последняя конкретная нота…» Поставьте просто «самоубийство» и дело с концом.

Искусства сладкий леденец,
Самоубийство, наконец. [621]

Да стр. 112. Не для себя! — мне безразлично — опустим жевуана Бунина. Ведь Вам, так же как и мне, более менее ясно, что Бунин поэт <…> тот же Голенищев-Кутузов[622] нашего детства, и это факт, и никакого особого мнения не может об этих сухих <холодных> дровах быть, кроме говно. Повторяю — мне все равно, но «высший тон» статьи портит сей реверанс на могиле сановника.

Мы, конечно, будем «в одном купе»[623]. Ощущаю так, что это уже есть. Только не купе это, а катер, этакий легкий, легкий, и летим мы все «избранники» знаете куда? В этом духе я дряхлеющей рукой делаю непрерывные заметки и, если удастся, страстно хочу написать книгу и издать, если удастся <нрзб.> — этакий «Новый Бобок», как была «Новая Элоиза» или «Новый Ролла»[624]. В замыслах давно получается, сам считаю.

Ответьте мне сразу, а то беспокоюсь, кроме прочего, <не проспим?> ли утра и стихов и т. д. Когда же, Вы думаете, выйдет книга? Спасибо за все. Да будем дружить! Кому же, как не нам с Вами, и не дружить? Для сведения. Вчера политическому автору не спалось, а я все читал «Скифа»[625], прежде чем заснуть, по ночам, с наслаждением стал читать изнутри, с конца, снова с начала — не прочтенное и т. д. В результате не дочитал, а выбыл из сна <нрзб.> о Вас, заснул далеко за полночь.

< Рукой Одоевцевой:>

И. О.

Поговори со мной о пустяках,
О вечности поговори со мною,
Пусть, как ребенок, на твоих руках
Лежат цветы, рожденные весною.

Так беззаботна ты и так грустна,
Как музыка ты можешь все простить.
Ты так же беззаботна, как весна,
И, как весна, не можешь не грустить.

Сами понимаете, что и мне — беззаботной и грустной жаль, если это стихо пропадет[626]. Я тут «как живая».

Теперь вопрос о моем старичке. Как на Ваш вкус – у меня было – А рядом енчит старичок. Но Жоржу «енчит» не нравится. Вот я и переделала на стонет . Как лучше по-вашему? [627]

Очень, очень прошу корректуру. Верну в тот же день. Еще кланяюсь низко.

И.О.

54. Р. Б. Гулю[628]

<Конец апреля 1958>

Дорогой

Роман Борисович,

Сейчас пришла 1/2 корректуры. Спешу ответить, чтобы предупредить возможные недоразумения.

Прошу Вас быть ангелом и прочесть внимательно делаемые здесь замечания: очень опасаюсь ерунды со стороны типографии — все они одинаковы, если за ними за каждым шагом не следить.

1) В книге — 3 части. Первая: «Портрет без сходства». 2-ая — «Rayon de Rayonne». III-ья — «Дневник». В корректуре стоит один «Rayon de Rayonne». Я отправлял корректуру, опять это напишу где надо, но, пожалуйста, присмотрите, чтобы было разделено и помечены правильно гранки. 7—8 стихо, «Как туман на рассвете» и «Поговори со мной о пустяках» — перенести в самый конец III-й части, т. е. самой книги и вставить оба в число посвященных И. О. Очень прошу.

Стихо из 5 штук предпоследнего «Н<ового> Ж<урнала>» и «Зима идет своим порядком» вставьте на свой взгляд: как хотите, в ту же третью часть.

Кончил «Rayon de Rayonne», в гранках начинается чепуха. «Кенгуру» из насмешливого «Rayon de Rayonne» залезла, т. е. поставлена, между двумя первыми серьезными стихами «Торжественно кончается весна» и «Калитка закрылась со скрипом» — открывающими III-ью часть. Приглядите за этим, а то получится чепуха[629]. Вообще теряюсь, как быть. Думаю, что без расклейки наново не могу обойтись. Были бы Вы другом и прислали бы мне на 24 часа верстку, а то голова идет кругом. Это не авторский каприз, а просто отчаянное положение. Или укажите, как отметить порядок стихов. Боюсь путаницы. Пишу целое сочинение. Но боюсь, что Вы, дорогой Ницше, не особенно разбираете мой почерк или не обращаете внимания – в Вашей гениальной статье я кропотливо выписал в прошлый раз разные мелочи вроде «засох», а не «иссох» Ходасевич (это же мой текст), и Печерин вместо ужасного Печорина – а Вы исправили только одно «не обманывает сын». [630]

Вы написали обо мне чудную статью[631], Вы же устроили это издание! Будьте другом до конца, не допустите, чтобы в книге произошла искажающая ее галиматья. Приглядите сами как следует, и дайте мне возможность хоть чутку пригладить — так или иначе. «Книги того же автора» я должен перечиркать, оставив только изданные заграницей. Содержание, а не Оглавление: не забудьте, что текст его не был приложен.

Прилагаю макет обложки и приблизительную величину и расположение шрифта. Посвящение всей книги Ирине Одоевцевой, я думаю, крупным курсивом.

Ох, сразу надорвался старик писать внятно и четко — но, боюсь, разберете ли. Годится ли фотография? Прилагаю еще одну. Лицо расплывчато, но лучше нет. Хотел бы, конечно. Да, очень важно: тискать стихи по двое это одно, а переносить со страницы на страницу другое. Не хотелось бы этого, если удастся.

Целую ручки Ольге Андреевне. Очень понимаю Вас и пережи<ваю> за Вас все.[632]

Жму руку

Ваш Жоржа.

О Зл<обине> и Зин<аиде> и статье и пр. до другого раза.[633]

Алексей Дмитриевич Скалдин (1889—1943) — поэт, прозаик, начал печататься в те же годы, что Г.И., в тех же журналах («Gaudeamus», «Аполлон» и др.), где и познакомился с Г. И. В это время был учеником Вяч. Иванова, служил во 2-м Страховом обществе Петербурга. Посвятил Г. И. два стихотворения: «Я, приносящий, пред вами, великие боги, склоняюсь…» (1911) и «Стадо к полудню уснет, а мы собирать землянику…» (1912). Г. И. после сближения со Скалдиным в 1911—1914 гг. литературно с ним разошелся, но отношения сохранялись и позже. Скалдину посвящены два стихотворения Г. И.: «Осени пир…» (1911) и «Килипокорос» (1911). О Скалдине написан очерк «Невский проспект» (1928) и глава в «Петербургских зимах». А. Д. Скалдин после революции остался в России, несколько раз арестовывался, жил в ссылках и погиб в Карагандинском лагере.
Датируется по содержанию письма. В «Новом журнале» неверно датировано 1914 г.
Г. И. всюду именует Алексея Дмитриевича Скалдина на старинный лад — «Алексий Димитриевич».
Виктор Викторович Гофман (1884—1911) — поэт, покончил с собой 31 июля (13 авг.) 1911 г. в Париже.
В эти дни Кузмин был в Петербурге, где шла его оперетта «Забава дев».
Это единственный отрицательный отзыв Г. И. о стихах Блока. В «Антологии» книгоиздательства «Мусагет» (М., 1911) напечатан цикл Блока «Ночные часы»: «Вступление» («Когда, вступая в мир огромный…»), «Искуситель» («Ты в комнате один сидишь…»), «Посещение» («То не ели, не тонкие ели…»), «Исход» («Идут часы, и дни, и годы…»).
Стихотворение не печаталось и, видимо, утрачено, как утрачена вообще большая часть архива Скалдина.
Правильно «un
Г. И. спрашивает о готовящейся книге стихов: А. Скалдин. «Стихотворения». СПб., 1912.
Сонет «Озеро» при жизни Г. И. не публиковался. В «Новом журнале» воспроизведен не совсем точно. О его восприятии Скалдиным и самим Г. И. см. письмо 2.
Опубликовано с огрехами: имеете с письмами 1; 3, 4. Автограф: РГАЛИ.
Датируется по содержанию письма. В «Новом журнале» неверно датировано 1912 г.
См. сонет «Озеро» в письме 1.
«Брошюра» со стихами Игоря Северянина «Ручьи в лилиях» вышла в конце июля 1911 г. В ней впервые было употреблено слово «эгофутуризм» как подзаголовок стихотворения «Рядовые люди»,
В «Письмах о русской поэзии» Гумилев писал: «„.интереснее всех, пожалуй, Игорь Северянин: он больше всех дерзает. Конечно, 9
Г. И. официально отчислен из 2-го кадетского корпуса в октябре 1911 г.
Опубликовано; вместе с письмами 1, 2, 4. Автограф: РГАЛИ.
Образование в кадетских корпусах было семилетнее. Г. И. оставил корпус в 5-м классе, отдав ему как второгодник не пять, а шесть лет,
Жанлис (Genlis). рожд. графиня Мадлен Фелисите Дюкре де Сент-Обен (1746—1830) – французская писательница, автор романом и из жизни светского общества. Роман «Герцогиня де Ла Вальер» вышил и 1804 г. и тут же был переведен на русский. В 1803 г. «одобрен» «цензурным комитетом» быть не мог.
«Вольноопределяющийся – добровольно вступивший на военную службу после получении среднего или высшего образования; «кондуктор» – унтер-офицерское воинское звание, присваиваемое и армии и на флоте после сдачи соответствующих экзаменов.
Среди близких и в домашнем кругу Г. И. звали «Юрой» и «Юрочкой».
Опубликовано: вместе с письмами 1, 2, 3. Автограф: РГАЛИ.
Скалдин, первоначально примкнувший к «Цеху поэтов», в марте 1913 г. вошел в «Общество поэтов», отчасти им же и созданное — вместе с Н. В. Недоброво и Е. Г. Лисенковым — в противовес «Цеху».
Василий Васильевич Гиппиус (1890—1942) — поэт, переводчик, литературовед. Рецензия Г. И. на его поэму «Волшебница» напечатана в газете «День» (СПб., 1913, 30 окт.). Неопубликованная открытка Г. И. к Гиппиусу от 12 февр. 1913 г. хранится в ИРЛИ (ф. 47, оп. 3, № 27). Из нее следует, что вместе с Гиппиусом, учившимся на историко-филологическом факультете Петербургского университета, Г. И. посещал лекции (как вольнослушатель).
Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева, рожд. Пиленко, в монашестве мать Мария (1891—1945) — поэт, прозаик, публицист, член «Цеха поэтов», с 1920 г. в эмиграции, активно участвовала в работе христианских организаций, погибла в немецком концлагере Равенсбрюк. Первый стихотворный сборник — «Скифские черенки» (СПб., 1912).
Владимир Иванович Нарбут (1888—1938) — поэт, прозаик, руководил отделом поэзии в «Gaudeamus», где в 1911 г. Г. И. с ним и познакомился. Входил в «Цех поэтов». Один из шести признанных Гумилевым акмеистов. После выхода в свет его сборника «Аллилуйя» ему грозило судебное преследование, и вскоре после публикуемого письма (в окт. 1912 г.) он уезжает с этнографической экспедицией на пять месяцев в Африку. В 1913 г. ненадолго становится главным редактором петербургского «Нового журнала для всех». С 1914 г. живет преимущественно в Черниговской губ., с 1922 г. — в Москве, с 1927 г. — один из руководителей ВАПП, редактор журналов «30 дней» и «Вокруг света», основатель издательства «Земля и фабрика». В 1936 г. арестован и вскоре расстрелян. Нарбуту посвящена одна из глав «Петербургских зим».
См. письмо 9.
Мария Людвиговна Моравская (1889—1947) – поэт, прозаик, публицист, критик, участница «Цеха поэтов». Ей первоначально было посвящено стихотворение Г. И. «Актерка» (1913), и с памятью о ней связано стихотворение «Как тридцать лет тому назад…» (1954). Г. И. положительно оценил в «Аполлоне» ее детскую книгу «Апельсинные корки» (1915, № 3), но там же с раздражением отозвался о ее публицистике (1916, № 1). В 1917 г. Моравская уехала в Японию, а затем в США, где публиковала в периодике рассказы на английском
«Дон Жуан в Египте» — эта «одноактная пьеса в стихах» была поставлена в 1913 г. в петербургском Троицком театре миниатюр, но успеха не имела.
Вошло в сборник Скалдина «Стихотворения» (СПб., 1912).
Автограф сохранился в письме Скалдина к А. Н. Чеботаревской от 17 авг. 1912 г. Опубликовано Т. С. Царьковой: А. Д. Скалдин. «Стихи. Проза. Статьи. Материалы к биографии». СПб., 2004, с. 96.
Все примеры из стихотворения «Я ухожу и вижу вновь…».
Утрачено.
Утрачено.
Яков Петрович Полонский (1819—1898) — поэт. Характерно неприятие семнадцатилетним Г. И., уже причислившим себя к создателям «нового искусства», поэта «старой школы». См. наст, издание, с. 52—53.
В архиве Скалдина (РГАЛИ) сохранилось 38 стихотворений Г. И. Половина из них при жизни Г. И. не публиковалась.
Кузмин в начале сент. 1912 г. был у Всеволода Князева в Риге.
Ни одного письма Блока к Г. И. не сохранилось. Г. И. в статье «Блок и Гумилев» написал о них так: «Письма были длинные. О чем Блок мне писал? О том же, что в личных встречах, о том же, что в своих стихах. О смысле жизни, о тайне любви, о звездах, несущихся в бесконечном пространстве… Всегда туманно, всегда обворожительно…» («Возрождение». 1949, № 6, с. 117).
Первый раз Г. И. был у Блока с Георгием Чулковым. Дата этого посещения точно не установлена. Сам Г. И. в поздних воспоминаниях укалывал то осень 1909 г., то осень 1910-го. Скорее всего он познакомился с Блоком еще позже — весной или осенью 1911 г. О «второй» встрече 18 ноября 1911г. есть цитированная в наст, издании запись в дневнике Блока.
Никакого места в Петербурге Г. И. не получил и не слишком стремился подучить: жил на правах «свободного художника», всецело отдавшись литературным занятиям.
Г. И. оставался должен Блоку еще два года спустя. Больше того, в начале марта 1914 г. он обращается к нему с новой просьбой: см. письмо 7.
Георгий Иванов».
Таким образом к осени 1912 г. Г. И. виделся с Блоком не два раза, как он пишет в начале письма, а минимум три: первый с Чулковым, второй — 18 ноября 1911 г. и третий весной 1912-го, Слова «два раза в жизни», очевидно, риторический оборот.
Хочу попробовать поискать работы в редакции «Русская Мысль», которая переводится в Петербург. Я умею держать корректуру и в течение семи лет работала в газете, компилируя литературные произведения новых писателей. Вам, быть может, лично нужна внимательная корректорша или секретарь, который приводил бы в порядок Вашу корреспонденцию, ваши статьи и т. п. Я с большим удовольствием работала бы именно у Вас. Дело в том, что служба моего мужа меня вполне обеспечивает в материальном отношении, но мне больно сидеть без дела и вести чисто растительную жизнь. Я люблю литературу и считала бы за счастье иметь какое-либо к ней отношение &lt;…&gt;. Второе обстоятельство меня заставляет непременно искать работу. Но об этом, будьте добры, не говорите в Петербурге…» Дальше сестра Г. И. пишет, что обязала себя помогать брату.
Опубликовано: Н. С. Гумилев. «Неизданное и несобранное». Сост., ред.. коммент. М. Баскер и Ш. Греем. Paris, 1986. Автограф: РГАЛИ, ф. 147. оп. 1. ед. хр. 48. л. 1 Всего известно два письма и две записки Г. И. к Гумилеву, все опубликованы.
Георгий Иванов».
Г. И., очевидно, говорит об эгофутуристах, литературной группе во главе с Игорем Северяниным, возникшей в октябре 1911 г. Внутри эгофутуризма Северянин, Константин Олимпов, Грааль Арельский и Т. И. создали кружок «Ego». Но уже в первом альманахе эгофутуристов «Оранжевая урна», вышедшем в мае 1912 г., имени Г. И. нет.
Программа эгофутуристов, именованная ими «Академией эгопоэзии», явилась в свет 13 янв. 1912 г. в виде листовки — в день знакомства Г. И. с Гумилевым. Северянин тоже отказался от эгофутуризма — в ноябре 1912 г. Во главе движения становятся близкий к «Нижегородцу» И. В. Игнатьев (Ивей), Василиск Гнедов и др., выступая в своих изданиях с дерзкими выпадами против соседствующих литературных групп.
Т. е. листовка «Академии эгопоэзми» с подзаголовком «Вселенский Эгофутуризм».
Листовка подписана «ректориатом»: «Игорь-Северянин. Константин Олимпов (К. К. Фофанов). Георгий Иванов. Грааль-Арельский» (первоначально и Игорь Северянин и Грааль Арельский писали свои псевдонимы через дефис).
Опубликовано: вместе с письмом 5. Автограф: РГАЛИ. На письме рукой Блока: «Получ. 2 марта 1914».
Просимые 15 руб. Г. И. были даны, о чем есть помета Блока от 5 марта 1914 г. в его записной книжке (Александр Блок. «Записные книжки». М., 1965, с. 211).
Долг скорее всего был отдан в срок: в апрельском номере журнала «Аргус» за 1914 г. (№ 16) «повесть» Г. И. «Приключение по дороге в Бомбей» напечатана — первое его опубликованное прозаическое сочинение. Посылая корректуру Блоку, девятнадцатилетний Г. И., надо полагать, больше хотел этим достижением похвастаться, чем дать гарантию своевременной уплаты долга.
Публикуется впервые. Автограф: РГАЛИ.
Блок 5 марта 1914 г. записал среди прочего: «Георгий Иванов заходил за 15-ю рублями утром. Сидел с часок».
Михаил Александрович Зенкевич (1891—1973) — поэт, переводчик, член «Цеха поэтов», один из шести признанных Гумилевым акмеистов. Его сборник «Дикая порфира» (СПб., 1912) — одно и: первых изданий «Цеха поэтов». После революции и гражданской войны занимался преимущественно переводами, жил и умер в Москве
2-й «Цех поэтов» существовал с сентября 1916 г. по март 1917 г. организованный Адамовичем и Г. И. для продолжения дела 1-го&lt; «Цеха поэтов». Гумилев отнесся к его созданию скептически, написав Ахматовой 1 окт. 1916 г.: «Адамович с Г. Ивановым решили уст роить новый цех, пригласили меня. Первое заседание провалилось второе едва ли будет». Тем не менее заседания 2-го «Цеха» проводились, и прекратились они, очевидно, в связи с начавшейся революцией. Возможно, отдельные собрания проводились вплоть до зимы 1917—1918 гг. Публичным местом встреч 2-го «Цеха» стало сменившее «Бродячую собаку» кабаре «Привал комедиантов».
Зенкевич собрания 2-го «Цеха» посещал, председательствовал на них чаще всего Кузмин, Гумилев и Мандельштам бывали, Ахматова и Лозинский скорее всего нет.
Николай Александрович Бруни (1891—1938) — поэт, прозаик, участник 1-го «Цеха поэтов», заседания которого иногда проходили у него на квартире. Стихи Бруни его товарищи по «Цеху поэтов» ценили невысоко, а сам он в 1914 г. ушел добровольцем на фронт, в 1916 г. окончил Школу авиаторов, отличился в боях, стал полным Георгиевским кавалером. В конце 1920-х — начале 1930-х вернулся в авиацию, работал в авиаконструкторском бюро. В 1934 г. арестован, умер в лагере.
См. примеч. 26.
Всего состоялось минимум семь заседаний 2-го «Цеха», часть из них на квартире Г. И. У Адамовича проходило первое собрание, на которое не явились не только Ахматова и Лозинский, но и Гумилев. Адамович в 1959 г. вспоминал, что ко 2-му «Цеху» Гумилев «имел отношение только случайное».
Михаил Алексеевич Кузмин (1872—1936) — поэт, прозаик, драматург. Его стихи и жизненная позиция сильно воздействовали на юного Г. И., первые литературные шаги которого сделаны под знаменем и знаком Кузмина, что признавал и сам поэт: «Кузмин — учитель моей юности» (письмо к В. Ф. Маркову от 24 марта 1956 г.).
Вслед за 2-м «Цехом поэтов» Г. И. с Адамовичем в 1918 г. пытаются возобновить «цехового» типа структуру — ровно через сто лет после прекращения деятельности литературного кружка пушкинского времени «Арзамас». Дата рождения нового «Арзамаса» — 15 февр. 1918 г. Известен устроенный «Арзамасом» литературный вечер в Тенишевском училище 13 мая 1918 г., на котором Блок выступал вместе с Гумилевым, а жена Блока впервые прочла со сцены «Двенадцать». В целом же «Арзамас» был обществом вполне «эфемерным», как отозвался о нем позже Адамович. «Арзамасу» посвящен очерк Г. И., опубликованный в парижских «Последних новостях» (1926,31 окт.). См. также очерк А. Г. Меца «Как сделан „Арзамас" Георгия Иванова» в его книге «Осип Мандельштам и его время» (СПб., 2005, с. 153—177).
Публикуется впервые. Автограф: РГАЛИ. На письме рукой Блока: «Приносил 7 III 1919, причем „растянулся на моем дворе"».
О каком Союзе Писателей идет речь, не совсем ясно. Возможно, о Всероссийском союзе писателей, членом которого Г. И., кажется, не был.
Георгий Иванов. «Горница: Стихи 1910 — 1918 годов».Первое издание «Горницы» (СПб., 1914) Г. И. решает заменить новым, в котором предполагалось дать что-то вроде итогового собрания «избранной лирики». Проект не удался, но через три года нечто подобное было осуществлено изданием «Лампады» (1922).
«Памятник Славы» (Пг., 1915).
– Он, наверное, будет страшно расстроен и подавлен. Вы развлечете его, расскажете ему парижские новости и сплетни. Останьтесь, пожалуйста. Останьтесь» (Одоевцева. «На берегах Сены». М., 244).
По этому парижскому адресу (напротив особняка Клемансо) Пасси, районе обитания многих русских эмигрантов, Г. И. с Одоевцевой жили с 1928 по 1931 г. Письмо адресовано в Грасс, где Бунины обосновались в 1923 г. и — чередуя Приморские Альпы с Парижем прожили на разных виллах до конца войны, т. е. до 1945 г. В 1929 г они жили в Грассе на вилле «Бельведер» («Belvedere»).
В понедельник 21 июня был Троицын день, Пятидесятница (Pentecote, в католической Франции — выходной).
И. А. Бунин. «Избранные стихи». 1900—1925. Париж, 1929. Г. Н. Кузнецова 7 мая 1929 г. записывает: «За обедом пили Асти по случаю выхода книги И. А. Он ласков, весел, хотя еще слаб» (Галина Кузнецова. «Грасский дневник». М., 1995, с. 104). См. примеч. 74.
Илья Николаевич Коварский (1880—1962) — врач, общественный деятель эсеровского толка, основатель издательства «Родник» в Париже (при «Современных записках»).
«Москва» — издательство и книжный магазин на Rue de la Source в Париже.
В конце апреля Бунины уехали из Парижа в Грасс через Биарриц. По дороге Бунин заболел ангиной.
В Париже было два кафе «Ротонда» («Rotonde»), в которых собирались русские эмигранты — более известное на Монпарнасе и второе на ул. Мюэтт (12, chaussee de la Muette).
В апреле — мае 1929 г. в Англии вспыхнула эпидемия оспы, французы стали требовать от англичан при въезде удостоверения о прививке, по сему случаю разразилась бурная газетная полемика с обеих сторон.
20 мая 1929 г. в «Зеленой лампе» у Мережковских проводилась беседа «О любви».
Галина Николаевна Кузнецова (1900—1976) — писательница, долгие годы жила во Франции (в Грассе) вместе с Буниными.
«Избранные стихи» через Г. И. были Адамовичу переданы, но отзыва на них тот не написал, изящно отговорившись в письме к Бунину от 30 июня 1929 г.: «Мне очень жаль, что Вы, по-видимому, не хотите, чтобы я о ней (т. е. о книге. — А. А.) писал» (И. А. Бунин. «Новые материалы». Вып. I. М., 2004, с. 16).
Михаил Семенович Мильруд (1883—1941?) — журналист, редактор, с 1924 г. жил в Риге, с 1936 г. главный редактор ежедневной рижской газета «Сегодня» (1919—1940), в которой Г. И. регулярно (с 1925 по 1937 г.) печатал очерки и воспоминания (но не стихи). М. С. Мильруд был арестован 15 марта 1941 г. в Риге сотрудниками НКВД и погиб в
14 марта 1931 г. Мильруд, благодаря за присланные ему Г. И. «Розы», напоминал ему о желании читателей и сотрудников газеты чаще видеть его и Одоевцевой имя на страницах «Сегодня». Обращение возымело действие: к 1931 — 1933 гг. относится большая часть публикаций Г. И. в рижской газете.
«Последние новости» (1920—1940) — главная ежедневная газета первой волны русской эмиграции. Выходила под редакцией П. Н. Милюкова. Г. И. сотрудничал в ней с 1926 г.
В ближайших номерах «Сегодня» появились: «Маринетти и Линдер (Из петербургских воспоминаний)» (1931, N° 95, 5 апр.) и «Эртелев переулок (Из петербургских воспоминаний)» (1931, № 115, 26 апр.).
В № 92 за 2 апр. 1931 г. напечатан не рассказ Одоевцевой, а отрывок «Жак и Мария (из нового романа)». В этом же году в «Сегодня» опубликован ее рассказ «Фея Левкой» (1931, № 204, 26 июля).
На письме резолюция Мильруда: «Авансом 1000 франков. 28. III. 31. М. М.» (указано Б. Н. Равдиным).
Аминад Петрович (Аминодав Пейсахович) Шполянский, лит. псевдоним Дон-Аминад о (1888—1957) — поэт-сатирик, журналист, мемуарист, в 1920 г. эмигрировал, жил в Париже, сотрудничал во многих эмигрантских изданиях, начиная с «Последних новостей», выпустил несколько стихотворных сборников, сборник рассказов и книгу воспоминаний «Поезд на третьем пути».
Под «деревней» Г. И., очевидно, подразумевает Ригу и Рижское взморье, куда ездил с Одоевцевой в июле — авг. 1931 г.
Скорее всего Ираида (не Ирина) Густавовна Одоевцева.
В парижском «Сатириконе» Г. И. напечатал в 1931 г. фельетоны «Непрофессиональная юмористика» (№ 12) и «На Луначарской улице» (№ 17).
Доклад «Шестое чувство» (о символизме и судьбах поэзии) сделан Г. И. на собрании литературного общества «Зеленая лампа» в Париже 21 марта 1930 г.
Т.е. над недавно вышедшим сборником стихов Г. И. «Розы».
Приходящая домработница (фр.).
Опубликовано: Борис Равдин. «Об авторе „Романа с кокаином"»
Парижский адрес квартиры, где в 1934—1935 гг. жили Г. И. с Одоевцевой.
Марк Лазаревич Леви (Levit; 1898—1973) — прозаик, до 1925 г. жил в Москве, затем в Германии, с начала 1930-х в Стамбуле, работал переводчиком, занимался книжной торговлей, печатался с 1934 г. под псевдонимом М. Агеев (рассказ «Паршивый народ» в парижском журнале «Встречи», № 4). В «Числах» (1934, № 10) напечатал «Повесть с кокаином», первую часть вышедшего через два года «Романа с кокаином» (Париж, 1936). В 1939 г. обратился с просьбой о возвращении в СССР, в 1942 г. выслан из Турции, жил и умер в Ереване, преподавал в университете немецкий. Вокруг имени и судьбы автора «Романа с кокаином» ходило и ходит масса слухов, вплоть до того, что и «Роман с кокаином» написал не он, а… В. В. Набоков: неосновательная версия, несколько лет отстаивавшаяся Н. А. Струве. Даже его отчество в разных источниках пишут по-разному: кроме «Лазаревич», еще и «Людвигович» и «Абрамович». И фамилию тоже: «Левит» и «Леви». В приложенном к письму Г. И. письме Леви из Стамбула на имя Адамовича говорится: «…Несколько времени назад здесь запретили „Посл&lt;едние&gt; Новости", и т. к. без газеты прожить трудно, а расходится здесь примерно до 500 экз. в день, то местные газетчики обратились к рижской „Сегодня" с просьбой присылки газеты и ее здесь на Турцию представительства. Я хочу просить Вас — устроить, если возможно, представительство этой газеты для меня. Думаю, что дело это будет даже в интересах газ. „Сегодня" — местные газетчики — прожженные воры и будут газетку надувать как миленькую…»
Просьба Г. И. и самого Леви удовлетворена не была, т. к., по словам Мильруда, в Стамбуле представительство газеты было уже поручено другому лицу. Не был опубликован и в самой газете «Сегодня» рассказ Агеева, присланный в то же время, что и публикуемое письмо Г. И. Хотя и «Повесть с кокаином» и «Роман с кокаином» были в «Сегодня» благожелательно отрецензированы П. Пильским (1934, № 190,12 июля; 1936, № 341,10 дек.).
Переписывались ли когда-нибудь оба поэта — неизвестно. Единственное, что нам удалось разыскать, это письмо и открытку (см. письмо 17) Г. И., не обязательно требующие ответа. Оба текста посланы из Парижа в Париж.
Об этих «литературных четвергах» у Ивановых практически ничего не известно.
В кафе «Le Murat» (83, rue d'Auteuil, Paris XVI) Ходасевич бывал регулярно с начала 1930-х, часто играл там в бридж. С Г. И. он виделся в «Мюрате» перед этим письмом в воскресенье, 22 дек. 1935 г.
Какая-то бытовавшая в среде русских эмигрантов шутка: по-французски «грибы» («cham
На следующем «литературном четверге» — 2 января 1936 г. — Ходасевич у Г. И. был вместе с Фельзеном и несколькими другими литераторами. Ольга Борисовна Марголина (1890—1941), последняя жена Ходасевича, на вечере не появилась. На ивановских, не носивших регулярного характера «четвергах» присутствие Ходасевича зафиксировано в его «Камер-фурьерском журнале» еще только однажды — 16 апреля 1936 г. Много чаще они встречались в «Мюрате» и на литературных собраниях. Приходил и Г. И. к Ходасевичу. Но не домой, а на его выступления, например 14 ноября 1936 г. — послушать его воспоминания о скончавшемся М. Горьком.
Посмотрим теперь, какие слова находит Ходасевич для характери­стики особенностей творческого метода автора «Отплытия…»: «Характерны для Георгия Иванова заимствования у других авторов, а в особенности — самый метод заимствований. &lt;…&gt; В общем же у читателя создается впечатление, что он все время из одной знакомой атмосферы попадает в другую, в третью, чтобы затем вернуться в первую и т. д.» (см. наст, издание, с. 243—244). По Ходасевичу, книга Г. И., прямо скажем, та же самая «тетрадка еще не напечатанных стихов». Чужих. Казалось бы, новой литературной войны не миновать. «Неподдельное удовольствие» Ходасевич Георгию Иванову, видимо, все-таки доставил — сам став на путь заимствования. Тем самым он подтвердил достоинство литературного метода своего оппонента, удостоверив, что ядовитые стрелы тот рассылал не напрасно. Давнюю полемику Ходасевич превратил в игру. Но лишь отчасти: склонностью в любых ситуациях мыслить о вещах нелицеприятно он не поступился и здесь.
Публикуемое письмо — единственное на сегодняшний день свидетельство их знакомства. Встречались ли они в дальнейшем, переписывались ли — неясно. Других писем поэта или писем к нему Бицилли пока не обнаружено.
«Лестные обмолвки» о Г. И. содержатся в посвященной исследованию русского хорея статье Бицилли «Пляска смерти», напечатанной в редактируемом Адамовичем и М. Л. Кантором парижском журнале «Встречи» (1934, № 4). См. наст, издание, с. 124, 126.
«Современные записки».
Вадим Викторович Руднёв (1879—1940) — член ЦК партии эсеров, с 1919 г. в эмиграции, один из основателей, соредактор, а с 1936 г. секретарь редакции «Современных записок».
Константин Васильевич Мочульский (1892—1948) — литературовед и критик, с 1920 г. в эмиграции, преподаватель Сорбонны, постоянный автор «Современных записок», в которых не то чтобы «очень лестно», скорее корректно писал о Г. И. в статье «Классицизм в современной русской поэзии» (1922, № 11) и в рецензии на «Розы» (1931, № 46). Почти наверняка последняя рецензия и послужила поводом для грубой аттестации Г. И. Рассуждая о свойствах настоящей поэзии, Мочульский пишет: «…каждое новое стихотворение рождается чудом из ничего». И тут же приводит пример: «В глубине, на самом дне сознанья…» (с. 501—502). То есть привлекает внимание к стихотворению, полностью и скандально возникшему из чужого текста . Ну как тут было автору не взорваться!
Михаил Осипович Цетлин (1882—1945) — поэт (псевд. Амари), прозаик, издатель, журналист, Россию покинул в 1910 г., в 1917—1919 гг. возвратился, чтобы затем окончательно эмигрировать. Редактор отдела поэзии «Современных записок», в которых стихи Г. И. печатались регулярно.
Бицилли опубликовал в «Современных записках» на «Отплытие на остров Цитеру» только рецензию (1937, № 64), но ничуть не менее содержательную, чем отклики Адамовича и Ходасевича (см. наст, издание, с. 245).
В мае 1937 г. в Париже открылась Международная выставка искусств, ремесел и наук, включавшая в себя 240 павильонов 42 стран и широко освещавшаяся в прессе.
Александр Баттенберг (Battenberg, 1857—1893) — немецкий принц, в войне 1877—1878 гг. участвовал на русской стороне, затем правитель Болгарии (1879—1886), при котором на службе состояли и русские офицеры. Отец Г. И. во время войны имел чин поручика, 19 августа 1877 г. ранен под Плевной. Брат Владимир стал военным, сестра Наталия вышла замуж за морского инженера.
Иван Лукьянович Солоневич (1891—1953) — публицист, по образованию юрист, участник Белого движения, жил в СССР и даже был в 1928—1930 гг. заместителем председателя Всесоюзного бюро физической культуры. В 1933 г. арестован при переходе границы, в августе 1934 г. бежал с сыном через Финляндию, жил в 1935 г. в Париже, с 1936 г. — в Болгарии, издавал газету «Голос России», в 1938 г. переехал в Берлин, издавал там «Нашу газету», с 1941 г. находился под надзором гестапо, с 1947 г. издавал в Аргентине газету «Наша страна». Один из авторов «Современных записок».
Марк Вениаминович Вишняк (1883—1976) — общественно-политический деятель, эсер, по образованию юрист, в 1917 г. член исполкома Всероссийского совета крестьянских депутатов, с 1919 г. в эмиграции, один из основателей, соредактор и секретарь редакции (1920—1936) «Современных записок», с 1940 г. в США, преподавал, был сотрудником еженедельника «Тайм».
Михаил Никифорович Катков (1818—1887) — публицист, издатель газеты «Московские ведомости» (1851 — 1855, 1863—1887) и журнала «Русский вестник» (1856—1887), основатель Катковского лицея (1868) в Москве.
Иванов-Разумник, наст, имя и фамилия Разумник Васильевич Иванов (1878—1946) — историк русской общественной мысли и литературы, журналист, «неонародник», участник революционного движения, во время Первой мировой войны выступал как «пораженец», идеолог «скифства», примыкал к левым эсерам, близко сошелся с Александром Блоком. После революции, в середине 1920-х, противопоставил «золотой век» символизма «серебряному веку» постсимволистских течений. В 1930-е арестовывался, постоянно находился под следствием. В 1941 г. оказался в оккупированном г. Пушкине, где жил. В 1942 г. отправлен в лагерь для интернированных лиц под Данцигом, содержался там до 1943 г., затем был освобожден. Умер в Мюнхене.
«Новое слово» — выходившая в Берлине в 1933—1944 гг. русская газета под ред. В. М. Деспотули. 15 апр. 1942 г. в ней напечатано объявление: «Писатель Иванов-Разумник, приехавший из освобожденных областей, просит всех друзей и знакомых откликнуться по адресу: Iwanow-Razumnik, Ваrаckenlager, Baracke „Essen", Zimrner 8, Konitz (West
Иванов-Разумник «ругал» в 1914 г. акмеизм в целом, но конкретные его отзывы о Г. И. нам неизвестны.
Иванов-Разумник ответил сразу же (25 апр.), но открытка вернулась из-за недоплаты (см. «Встреча с эмиграцией…», с. 28—30).
В вернувшейся открытке Иванов-Разумник писал: «…отвечаю на Ваш вопрос об Ахматовой, Лозинском и Мандельштаме. Последний — погиб в ссылке (в Воронеже, в сумасшедшем доме) еще в 1937-8 году. Ахматова в 1940-м году процветала — издали том старых и новых ее стихов, но вскоре изъяли из обращения. М. Л. Лозинский — наиболее процветающий, стоит во главе переводчиков всего СССР». Судя по следующему письму Г.И., в новой открытке Иванов-Разумник повторил в общих чертах то же самое, что написал в первой, добавив, что Лозинский стал «орденоносцем».
Вернувшаяся открытка завершается так: «Искренний привет и спасибо за поцелуй, который возвращаю Вам обратно: ведь это нечто вроде “Христос воскрес!”, когда люди встречаются так невероятно, как мы с Вами».
Опубликовано: вместе с письмом 14, с. 30—36. Автограф: ACRC. Печатается по публикации.
Статьи «Хождение над бездной» («Новое слово». 1942, № 37, у мая, с. 4—5) и «Две жизни султана Махмуда» («Новое слово». 1942, №39,17 мая, с. 5).
В статье «Две жизни султана Махмуда» Иванов-Разумник, изложив содержание одноименной сказки из «Тысячи и одной ночи», писал: «Пришел к нам Дервиш — имя ему было Революция — и в 1917 году мы погрузили головы в воду… а когда, задыхаясь, вынырнули, то оказалось, что прошло не несколько секунд, а – страшно сказать! – целых двадцать пять лет, четверть века».
Недостоверные фактически, но верные по существу сведения о Мандельштаме (он погиб в 1938 г. в дальневосточном лагере) для Г. И. в дальнейшем были наиболее авторитетными: этой версии он и придерживался.
Вопросы Г. И. достаточно риторичны. Даже он не вполне представлял себе «возможности» любых советских «орденоносцев» реально влиять на положение гонимых властями людей. О разговоре Пастернака со Сталиным по поводу Мандельштама сейчас написано достаточно. Во многом благодаря письму Пастернака Сталину был освобожден из-под ареста в 1935 г. сын Гумилева и Ахматовой Лев. Об «орденоносце» Лозинском (он получил орден «Знак почета» в 1939 г.) в дальнейшем Г. И., кажется, стал судить, исходя из сведений, полученных от Иванова-Разумника. На самом деле М. Л. Лозинский — при всем своем дальнейшем «лауреатстве», — как мало кто в литературной среде тех лет, являл собой образец достойного поведения, как по отношению к друзьям, так и по отношению к властям.
Г. И. имеет в виду Анну Николаевну Гумилеву, рожд. Энгельгардт (1894—1942), актрису, жену Н. С. Гумилева с 1918 г., и их дочь Елену Николаевну (1919—1942), погибших во время блокады Ленинграда, а также двух сыновей Гумилева: от Ахматовой — Льва Николаевича Гумилева (1912—1992) и Ореста Николаевича Высотского (1913—1992) — от Ольги Николаевны Высотской (1885—1966), актрисы Студии В. Э. Мейерхольда. А. Н. Гумилевой в 1922 г., как жене расстрелянного поэта, Петроградское землячество в Париже по ходатайству Г. И. оказало материальную помощь.
Вильгельм Александрович Зоргенфрей (1882—1938) — поэт, друг Блока. После революции инженер-технолог, переводчик и редактор. В 1937 г. арестован, расстрелян.
Об А. Д. Скалдине см. письма 1—4.
«Литературный современник» — ленинградский ежемесячный литературный журнал (1931—1941). «Звезда» — ленинградский ежемесячный литературный журнал, издается с 1924 г. по настоящее время.
О каких «критиках „богоискательства"» как достижении эмигрантской культурной жизни тут идет речь, совершенно неясно. До революции к «богоискателям» причисляли и Мережковского и Гиппиус, всех участников Религиозно-философских собраний в Петербурге и т. д. Да и сама фраза похожа на какую-то описку, на недоговоренность.
«Весы» — московский литературный ежемесячный журнал (1904—1909), основное периодическое издание символистов, фактически руководимое Брюсовым.
Дмитрий Сергеевич Мережковский умер в Париже 7 декабря. 1941 г. Г. И. ездил из Биаррица на его похороны.
Зинаида Николаевна Гиппиус до смерти 9 сент. 1945 г. продолжала жить в Париже.
Бунин в годы войны жил в Грассе, остававшемся в неоккупированной зоне правительства Виши до начала успешных боевых действий союзников в октябре 1942 г. на территории Северной Африки, когда немцами была оккупирована вся Франция.
Николай Александрович Бердяев (1874—1948) — философ, в 1922 г. выслан из России, в годы войны жил в основном в Кламаре под Парижем. Г. И. виделся с ним на собраниях «Круга», где, по его словам, с его стороны имело место «хамление» — по причине слишком «левых» суждений Бердяева.
Опубликовано: вместе с письмом 12. Автограф: LRA.
Письмо послано из Русского дома в Жуан-ле-Пене в… соседнюю комнату, где рядом с Г. И., на втором этаже, разместились приехавшие 26 декабря 1947 г. Бунины. Бунин не выходил из своих двух комнат, т. к. плохо себя чувствовал. В. Н. Бунина писала в эти дни (3 января) Зурову: «Иван Алексеевич меня очень огорчает. Он еще ни разу не вышел из своих комнат. Не виделся ни с Ивановыми, ни с другими сожителями. Здесь он схватил насморк и кашляет иногда сильнее, чем в Париже. И все остальное не лучше» (LRA. MS 1067
Ваш Ив. Бунин» («Литературное наследство». Т. 84, кн. 2. М., 1973, с. 402-404).
Не один Бунин, Г. И. тоже вошел сразу после войны в контакт с просоветскими организациями, а конкретно — с издававшейся в Париже газетой «Советский патриот» (с 1944 по март 1945 — «Русский патриот»), напечатал в ней несколько, не имеющих, правда, отношения к политике, стихотворений.
Против Зеелера выступили В. Н. Бунина, Л. Зуров, В. Варшавский и др. из числа не принявших советское гражданство. «За» исключение в результате проголосовала половина: 26 человек («против» 24, двое воздержались). По уставу, для исключения из Союза нужно было набрать 2
Глеб Петрович Струве (1898—1985) — историк литературы, критик, с 1918 г. в эмиграции, написал в 1931 г. лестную рецензию (рискуя дружескими отношениями с Набоковым) на «Розы» Г. И. Однако в послевоенные годы автор «Роз» относился к нему резко отрицательно. Оба (и Цетлина, и Струве) жили после войны в США и имели непосредственное отношение к главному литературному изданию русской эмиграции того времени — «Новому журналу». 16 февр. Бунин на предложение послать что-нибудь в «Новый журнал» писал Тэффи из Жуан-ле-Пена: «Послать что-нибудь Карповичу никак не могу — ведь все-таки М&lt;арья&gt; С&lt;амойловна&gt; в Н&lt;овом&gt; Ж&lt;урнале&gt; как бы хозяйка. Да и противно мне сейчас лезть в компанию „Девки" и „Лакеев" (скорее всего, имеется в виду Н. Н. Берберова, напечатавшая в «Современных записках» (1937, кн. 64) повесть «Лакей и девка». — А. А.) и рыжего болвана Глебки Струве» («Диаспора II», с. 573).
Присмотревшись, я вижу во-первых, что они очень любят друг друга; во-вторых, что вся материальная часть лежит на ней; в-третьих, они очень разные люди. Общее, пожалуй, это некая аморальность, нет ни у того, ни у другого настоящего стержня &lt;…&gt;. Конечно, оба талантливы. Но и таланты и умы у них разные. А главное различие, что Одоевцева к людям относится хорошо, а он с раздражением, и затаенной местью. Она уверена в своих силах, в успехе, не задумывается, когда ей что-либо кажется правильным, и пишет, а он, м. б., и от спирта, очень затаен и копит злобу и раздражение, хотя к некоторым людям очень благодарен, как, например, к Руманову. Она всегда была со средствами — отец ее состоятельный человек, и от этого у нее свобода. Вероятно, она в первый раз в таких стесненных обстоятельствах, как теперь, и поэтому она переносит это легко и просто. А он нет. Я думаю, он знавал уже черные дни. Мы являемся вроде посредников между ними и М. А. (Алдановым. — А. А). Отношения у них сложные. В прошлом дружба. В настоящем обида с обоих (так у В. Н. — А. А.) сторон. И поэтому нам и приходится и с той и другой стороной вести беседы, не всегда приятные. Одоевцеву здесь любят все, кроме Даманской, а Иванова меньше. Я не нахожу, чтобы они очень поддакивали. Мы часто спорим. Все–таки напишите мне, что Вам известно о их деятельности в Биаррице» (LRA. MS 1067
Игорь Владимирович Чиннов (1909—1996) — поэт, эссеист, с 1922 по 1944 г. жил в Латвии, затем в Западной Германии, с 1947 г. во Франции, с 1953 г. снова в Германии, с 1962 г. — в США. Г. И. познакомился с Чинновым в Риге, и благодаря его инициативе в «Числах» в 1933—1934 гг. появились стихи Чиннова.
«Монолог» — первая книга Чиннова, изданная в Париже (1950) во многом благодаря поддержке Г. И.
Г. И. имеет в виду рецензию Н. Н. Берберовой, утверждавшей в «Русской мысли» (1950, 20 окт.), что от «Монолога» «веет аккуратностью и умеренностью». Но в целом книга была встречена очень хорошо, Адамович написал, что видит в «Монологе» «беспощадно промытые крупицы золота» («Новое русское слово». 1952, 20 марта).
Г. И. специальных рецензий на книги Чиннова не писал, но вскользь отзывался о его стихах, как правило, с большой симпатией (см. письмо 46).
К письму приписка рукой Одоевцевой: «Я вполне согласна с мнением Г. В. Я до „Монолога" не знала Ваших стихов. И. О.».
Нина Николаевна Берберова (1901 — 1993) — поэт, прозаик, мемуарист, с 1922 г. в эмиграции, гражданская жена В. Ф. Ходасевича с 1922 по 1932 г. В книге воспоминаний «Курсив мой» дала яркий, но тенденциозный портрет Г. И. Критически относясь к личности Г. И., Берберова, несомненно, ценила его стихи.
Начальная строчка в двух стихотворениях А. Н. Апухтина: «Письмо» (1882, опубл. 1886) и «Ответ на письмо» (1885, опубл. 1896).
4 ноября 1950 г. Берберова навсегда уехала из Франции в США.
Г. И. был знаком с Берберовой с 1921 г., года ее переезда из Ростова-на-Дону в Петроград. На членском билете Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов, выданном Берберовой в 1921 г., рядом с подписью председателя Союза Н. Гумилева стоит подпись секретаря Союза Г. Иванова.
Речь идет о статье Г. И. «В защиту Ходасевича» (1928 г.), с которой началась открытая «война» между обоими поэтами. Берберова, естественно, была на стороне Ходасевича.
«Возрождение» — парижский журнал («литературно-политические тетради»), издававшийся с 1949 по 1974 г. как продолжение довоенной газеты «Возрождение», в которой регулярно публиковался Ходасевич. Журнал аттестовал себя как «Орган русской национальной мысли». В 1949 г. Берберова напечатала в нем стихи (№ 1) и прозу (№6).
Старейшая русская ежедневная эмигрантская газета. Выходит в Нью-Йорке с 1910 г. до настоящего времени.
Так Г. И. начиная с 1940-х гг. постоянно называет в письмах разным лицам отдельные стихотворения. Профессиональный жаргон, восходящий скорее всего к Андрею Белому.
Михаил Михайлович Карпович (1888—1959) — историк, с мая 1917 по 1922 г. работал в Вашингтоне в составе посольства России. Затем жил в Нью-Йорке, с 1927 по 1957 г. преподавал в Гарвардском университете. Одновременно с 1943 г. соредактор, с 1946 по 1959 г. главный редактор «Нового журнала».
«Высокий дом» (фр.) — замок в Сюси-ан-Бри, городке под Парижем, департамент Сена и Уаза.
См. примеч. 153. Г. И. печатал в «Возрождении» стихи, эссе, прозу с 1949 по 1953 г., плюс «Стансы» в 1957 г. (№ 64). В 1950—1951 гг. Г. И. числился в журнале на службе, но «не сошелся характером» с главным редактором С. П. Мельгуновым. См. об этом: А. Ю. Арьев. «Георгий Иванов в журнале „Возрождение"»
Из стихотворения Н. А. Некрасова «Гробок» (1850, опубл. 1862): «А как было живо дитятко».
Татьяна Николаевна Карпович, рожд. Потапова (1897—1973) — в Первую мировую войну была медсестрой, в 1922 г. уехала в США к мужу. Во время Второй мировой войны помогала русским беженцам.
Марк Александрович Алданов, наст, фамилия Ландау (1886— 1957) — писатель, с 1919 г. в эмиграции. До войны был с Г. И. в добрых отношениях, вместе с ним участвовал в издании книги о Л. Каннегисере, написал положительную рецензию на «Петербургские зимы» (см. наст, издание, с. 234—235). После войны оказался в числе лиц, заподозривших Г. И. в коллаборантстве, после чего отношения между обоими писателями резко обострились. В 1950 г. Г И написал в «Возрождении» ядовитую рецензию на роман Алланова «Истоки». Дальнейшее примирение было чисто формальным. Переписка Г. И. с Алдановым опубликована в «Новом журнале» (1996, кн. 203—204) и в «Минувшем» (1997, кн. 21).
Григорий Адольфович Ландау (1877— 1941) — философ, эссеист, с 1920 г. в эмиграции, с 1921 г. жил в Берлине, сотрудничал и в парижских изданиях, в частности в «Числах». В 1938 г. переехал в Ригу, где 14 июня 1941 г. был арестован советскими властями. Погиб в заключении. Некоторые мысли и выражения Ландау постоянно цитируются и в стихах, и в эссеистике, и в письмах Г. И.
Федор Августович Степун (1884—1965) — философ, эссеист, прозаик, с 1922 г. в эмиграции, в Германии. В очерках «Петербург накануне войны 1914 г.» он пишет о Ландау: «Природа наделила Григория Адольфовича блестящими дарованиями, но жизнь жестоко насмеялась над его даровитостью: то немногое, что он написал, мало до кого дошло и мало на кого произвело должное впечатление. Помню, с каким захватывающим волнением читал я в галицийском окопе только что появившуюся в „Северных записках" статью Ландау „Сумерки Европы". В этой замечательной статье было уже в 1914-м году высказано многое, что впоследствии создало мировую славу Освальду Шпенглеру. &lt;…&gt; Причину этой литературной неудачи Григория Адольфовича надо искать в том, что он был чужаком решительно во всех лагерях» («Новый журнал». 1951, кн. XXVII, с. 181). .
«Северные записки» — ежемесячный литературный журнал, издававшийся С. И. Чацкиной в СПб. — Пг. с 1913 по 1917 г. В журнале печатались Блок, Сологуб, Ремизов, Степун, Ландау, Алданов, Ходасевич, Ахматова, Мандельштам, Адамович; большое внимание в журнале уделялось переводной литературе.
«Стихотворения» Козьмы Пруткова завершаются «Предсмертным»: «Вот час последних сил упадка
Вера Александровна Александрова (1895—1966) — главный редактор Издательства им. Чехова. Ее переписка с Г. И. по поводу издания «Петербургских зим» опубликована в «Новом журнале» (1996, кн. 203-204).
Речь, очевидно, идет о нью-йоркском «Литературном фонде» помощи русским писателям и ученым в изгнании.
В кн. XXV «Нового журнала» (1951) было напечатано 20 стихотворений Г. И. под общим заглавием «Стихи 1950 года».
Николай Иванович Ульянов (1904—1985) — историк, эссеист, прозаик, в 1927 г. окончил историко-филологический факультет Ленинградского университета, профессор ЛИФЛИ, в 1936 г. арестован, в 1941 г. освобожден, попал в плен, отправлен в Германию, в 1947 г. уехал в Марокко, в 1953 г. переехал в Канаду, затем в США, преподавал историю России в Йельском университете. Г. И. относился к его публикациям с неизменным интересом. В «Новом журнале» (1952, кн. XXVIII) напечатана его статья «Культура и эмиграция», в «Возрождении» (1951, № 19) — статья «Гумилев».
Сергей Петрович Мельгунов (1879
Г. И. имеет в виду «комментарии» Карповича в «Новом журнале»: «Споры о народничестве и марксизм» (1951, кн. XXVII), «Культура и эмиграция» (1952, кн. XXVIII) — к статье Ульянова.
«Часовой» — эмигрантский журнал, посвященный военным вопросам. Издавался в Брюсселе (1929—1987).
Дмитрий Иванович Чижевский (1894—1977) — литературовед, лингвист, историк, с 1921 г. в эмиграции, жил в Польше, Германии, Чехословакии, опять в Германии, в 1949—1956 гг. преподавал в Гарвардском университете, затем снова жил и работал в Германии. Упоминаемая статья — «Неизвестный Гоголь» («Новый журнал». 1951, кн. XXVII).
Владимир Васильевич Вейдле (1895—1979) — историк и теоретик искусства, с 1924 г. в эмиграции, с 1925 по 1952 г. работал на кафедре истории христианского искусства и западной церкви Богословского института в Париже. Участник «Зеленой лампы», что не мешало ему твердо стоять на стороне Ходасевича в «войне» последнего с Г. И. В 1952 г. стал сотрудником радио «Свобода» (в те годы — «Освобождение») в Мюнхене. Наиболее известный труд Вейдле — «Умирание искусства» (1937).
В «Новом журнале» (1952, кн. XXVIII) напечатана статья Вейдле «Три предсмертья» — о Стендале, Гейне и Бодлере. Слово «предсмертье» появилось у него еще в 1930-е гг., в частности в рецензии на антологию зарубежной русской поэзии «Якорь» (1935). Однако оно не является изобретением Вейдле, а заимствовано у близкого ему Ходасевича, из стихотворения «Утро» (1916): «О, это горькое предсмертье, —
В «Новом журнале» (1952, кн. XXVIII) началось печатание «Повести о смерти» Марка Алданова, действие которой завязывается в Киеве еще до появления на ее страницах Бальзака. Эвелина Ганская, рожд. Ржевуская (1803—1882) — русская помещица, жена Бальзака с 1850 г.
Лауданум (лат. laudanum) — настойка опия, снотворные капли.
После того как один из персонажей говорит на этой странице «заснуть без впрыскивания морфина не могу», другой (а не повествователь) сообщает о скором приезде в имение Ганской французского писателя: «…туда скоро пожалует Бальзак к своей „графине". Они ее гам называют графиней, хотя она такая же графиня, как мы с тобой». Его оппонент отвечает, что по рождению она как раз графиня Ржевуская, на что следует реплика: «По рождению, да кто же считает титулы дам по рождению? А Ганский никакой не граф» (с. 45). Вацлав Ганский (1778—1841) — первый муж Эвелины Ганской.
Если прадед Г. И. с материнской стороны женился на Констанции Ганской, их дочь (бабушка Г. И.) не могла «носить» эту фамилию (разве что еще один Ганский женился на Ганской же). Что-то тут Г. И. напутал или неточно выразился: не «носила ту же фамилию», а, например, «тоже из рода Ганских». Другими сведениями, кроме этого письма, о Ганских, предках Г. И., мы не располагаем.
Мария (Екатерина-София-Филицита) Лещинская (1703—1768) — французская королева, дочь польского короля Станислава Лещинского, в 1725 г. обвенчана с пятнадцатилетним Людовиком XV. Имела десять детей, но при известном фривольном поведении короля, особенно с появлением маркизы де Помпадур, жила совершенно отдельной от него жизнью.
В «Новом журнале» (1951 — 1952, кн. XXVI—XXXI) печаталась повесть Николая Воинова «Беспризорники», вышедшая затем отдельным изданием по-английски.
Василий Константинович Блюхер (1890—1938) — советский военачальник, в 1929—1938 гг. командующий Особой Дальневосточной армией, в 1938 г. член Президиума ВС СССР, тогда же арестован и расстрелян. Статья о нем в «Новом журнале» (1951, кн. XXVII): Дм. Варецкий. «Маршал В. К. Блюхер».
Семен Михайлович Буденный (1883—1973) — советский военачальник, командующий 1-й Конной армией, с 1935 г. маршал, в 1939—1943 гг. зам. наркома обороны СССР, с 1952 г. член ЦК КПСС.
Николай Иванович Ежов (1895—1940) — в 1936—1938 гг. нарком внутренних дел СССР, затем нарком водного транспорта, арестован и расстрелян.
Мстислав Валерианович Добужинский (1875—1957) — живописец, график, театральный художник круга «Мир искусства». Г. И. был знаком с Добужинским как минимум с 1916 г., когда художник участвовал в оформлении кукольного спектакля «Силы любви и волшебства» в «Привале комедиантов», переведенного Г. И. французского «комического дивертисмента». В 1924 г. эмигрировал, с 1939 г. жил в США. «Новый журнал» начиная с 1952 г. (кн. XXVIII) выходит в обложке, первый вариант которой создан Добужинским.
Опубликовано: вместе с письмами 14, 24, 29. Автограф: CUBA.
В городке Монморанси, к северу от Парижа, на авеню Шарля де Голля, 5, в Русском доме Г. И. с Одоевцевой жили с короткими перерывами около трех лет — с 1951-го по начало 1954 г.
Роман Одоевцевой «Оставь надежду навсегда» вышел в Издательстве им. Чехова в 1954 г.
Татьяна Георгиевна Терентьевна (1908—1986) — редактор Издательства им. Чехова. Ей посвящен цикл Г. И. из четырех стихотворений, напечатанный в кн. I «Опытов» («Все представляю в блаженном тумане я…», «На один восхитительный миг…», «Ветер с Невы. Леденеющий март…», «А еще недавно было все, что надо…»; в сб. «1943—1958 Стихи» посвящение относится только к последнему стихотворению).
Кирилл Дмитриевич Померанцев (1907—1991) — поэт, журналист, приятель Г. И. с 1946 г., автор воспоминаний «Сквозь смерть» (Лондон, 1980) со специальной главой о Г. И. и Одоевцевой.
«С „Опытами" мы состоим в самых корректных отношениях», — писал к Г. И. 17 мая 1953 г. Гуль, очевидно знакомый с этим письмом.
Всеволод Леонидович Пастухов (1894—1967) — пианист, поэт, близкий друг Г. И. со времен учебы во 2-м кадетском корпусе. «Это мой товарищ по школе, друг моей молодости и очаровательный — какие больше не родятся — человек», — написал Г. И. 29 ноября 1952 г. Юрию Иваску (BL. Gen Mss 93. Box 1, Folder 16). В 1930-c Г. И. регулярно виделся с Пастуховым в Латвии. В 1949 г. Пастухов уехал в Нью-Йорк, в 1953 г. вместе с Р. Н. Гринбергом стал соредактором «Опытов», пригласив Г. И. сотрудничать в новом издании. Ответное письмо Г. И. к Пастухову опубликовано Рашидом Янгировым в «Диаспоре VII» (Париж; СПб., 2005, с. 609). В кн. I «Опытов» напечатан цикл стихотворений Г. И. (см. примеч. 189).
В 1953 г. «Новый журнал» (кн. XXXIII) опубликовал 12 стихотворений Г. И под заглавием «Дневник (март — май 1953)».
Г. И. неоднократно обещал Карповичу, затем Роману Гулю писать для «Нового журнала» рецензии, статьи, мемуары, но, кроме стихов, почти ничего не создал. За все 1950-е гг. он опубликовал только рецензии на книги Гуля «Конь Рыжий» (1953, кн. XXXIV), Адамовича «Одиночество и свобода» (1955, кн. XLIII), развернутый отклик «Осип Мандельштам» (там же) на «Собрание сочинений» Мандельштама под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова да «Ответ гг. Струве и Филиппову» (1956, кн. XLV) на их возражения против рецензии.
Этот цикл Одоевцевой первоначально напечатан в «Возрождении» (1952, № 20). Отдельной книжкой издан в том же году в Париже.
Роман Борисович Гуль (1896—1986) — прозаик, участник Белого движения, с 1920 г. жил в Берлине, но печатался и в советской России до 1928 г., с 1933 г. жил во Франции, с 1950 г. в США — сначала был издателем и редактором журнала «Народная правда», затем работал в редакции «Нового журнала». Завязавшаяся в 1953 г. переписка Г. И. с Гулем — самая значительная часть эпистолярного наследия поэта. Без ощутимых перебоев переписка длилась до самой его смерти. Сейчас известно около семидесяти пяти писем Г. И. к Гулю. Из них опубликованы: самим Гулем шесть писем и открытка (трижды: «Новый журнал». 1980, кн. 140; Роман Гуль. «Одвуконьдва», Роман Гуль. «Я унес Россию») и тринадцать писем — Григорием Поляком («Звезда». 1994, №11 и 1999, №3; «Новый журнал». 1995, кн. 200). Кроме того, Г. Поляк на материале писем Г. И. опубликовал в «Королевском журнале» (Нью-Йорк, 1997, № 3) перепечатанное в «Митином журнале» (СПб., 1997, № 55) «Дело Почтамтской улицы». К сожалению, все эти публикации грешат несколько произвольной интерпретацией текста — в основном из-за почерка Г. И., неразборчивость которого особенно усилилась в последние годы его жизни.
В кн. XXXII (1953) «Нового журнала» напечатана рецензия Гуля на второе издание «Петербургских зим». По сравнению с первым в книгу добавлены две новые главы: о Есенине и о Блоке и Гумилеве.
«Генерал БО» (1929) — роман об Азефе и Савинкове, в позднейшем издании — «Азеф» (1959); «Конь Рыжий» — художественная автобиография, печаталась в «Новом журнале» в 1946—1948 гг. (кн. XIV—XVII, XIX, XX), отдельным изданием вышла в 1952 г.
Рецензия Г. И. на «Коня Рыжего» напечатана в кн. XXXIV «Нового журнала» (1953).
Рукопись романа Одоевцевой «Год жизни».
В цит. письме Г. И. сообщал: «Посылаю вторично рукопись стихов, прибавив два „только что из печки"». В письме от 25 мая Гуль отзывается на полученные стихи так: «Стихи —
Имеется в виду американский Кембридж, в котором находится Гарвардский университет, где преподавал Карпович. В Кембридже также жила М. С. Цетлина, адрес которой первоначально значился на бланках «Нового журнала».
17 мая Гуль отвечает: «Все Ваши просьбы относительно напечатания Ваших стихов так, как Вы хотите, будут исполнены». Этому обязательству — печатать стихи Г. И. отдельно от «прочих» — «Новый журнал» следовал неукоснительно до конца дней Г. И.
Сергей Константинович Маковский (1877—1962) — искусствовед, издатель, поэт, основатель и редактор журнала «Аполлон», с 1920 г. в эмиграции, в Праге, в 1926 г. переехал в Париж, в 1939—1944 гг. председатель Объединения русских писателей в Париже, в 1949—1959 гг. председатель редколлегии издательства «Рифма», выпустившего в 1950 г. «Портрет без сходства». Г. И. был знаком с Маковским со времен «Аполлона», но поэзию Маковского не признавал ни до революции, ни после.
В цит. письме от 17 мая Гуль пишет: «Очень тронут, что Ир. Вл. помнит что-то такое приятное для меня. А я — признаюсь — и позабыл». Зильберштейн — лицо неустановленное. Возможно это З. М. Зильберберг, известный в мире кино парижский адвокат.
Опубликовано (с неточными прочтениями и пропуском страниц): вместе с письмами 26, 38, 40. Автограф: Folder 129.
25 мая Гуль сообщал после комплиментарной фразы о стихах Г. И. (см. примеч. 201): «Но сейчас дело не в „баснях", а в чеке, который посылаю Вам с какой-то неимоверной стремительностью».
В цит. письме от 17 мая Гуль уверял: «Скажу Вам по чести — я очень хладнокровен — к отзывам. Конечно, хороший приятен, но и на плохие не обижаюсь. Разумеется, Ваш отзыв был &lt;бы&gt; мне и приятен, и интересен».
Марк Алданов. «Десятая симфония. Азеф: философские сказки». Париж, 1931. Г. И. имеет в виду «Генерала БО», вышедшего в Берлине (1929). В 1937 г. Гуль переделал роман в пьесу «Азеф» — для русской сцены в Париже. Под заглавием «Азеф» переработанное издание романа вышло уже после смерти Г. И. (см. примеч. 2 к письму 26).
В «Новом журнале» рецензии на «Коня Рыжего» не было (до появления рецензии Г. И.).
Никаких параллелей с Алдановым или его сочинениями в опубликованной рецензии Г. И. не содержится.
См. примеч. 176.
См. примеч. 198.
Василий Алексеевич Маклаков (1869—1957) — юрист, член ЦК партии кадетов, депутат II—IV Государственной думы, с августа 1917 г. назначенный Временным правительством послом России во Франции, но в должность вступить не успевший, с 1924 г. председатель Русского эмигрантского комитета при Лиге Наций. Г. И., очевидно, общался с ним как с председателем Центрального комитета по устройству дней русской культуры (с 1927 г.).
Около 20 мая Г. И. обещал: «Чтобы не откладывать в долгий ящик — ответьте, хотите ли Вы нечто вроде „Парижских Зим" — т. е., м. б., без прежней „игры пера", зато сериозней и без того легкомыслия, которое „Зимы" портит. Таким вот образом: я Вам посылаю „порцию" — законченную саму по себе. Вы ее читаете и посылаете мне более менее обратной почтой за нее гонорар. А я пишу и посылаю второй кусок, снова зная, что получу за нее сразу деньги. Если это Вам подходит, то ничего лучшего не желаю» (Folder 129).
Воображение (нем.)
Строчка из стихотворения «Все туман. Бреду в тумане я…» из цикла «Дневник (март — май 1953)».
Рукопись романа Одоевцевой «Год жизни».
См. примеч. 195.
Речь снова идет о романе «Год жизни».
Опубликовано (с неточными прочтениями и пропуском двух строчек): «Звезда». 1994, № 11. Автограф: Folder 129.
«Контрапункт» — сб. стихотворений Одоевцевой (Париж, 1950).
«Жизнь, которая мне снилась» — мемуарная книга Г. И., задуманная, но не написанная. Никаких следом ее пока не обнаружено, хотя еще в 1951 г. Г.И. писал Берберовой: «Я пишу, вернее записываю „по памяти" свое подлинное отношение к людям и событиям &lt;…&gt;. Не берусь судить — как не знаю, допишу ли — но, по-моему, мне удается сказать самое важное, то, чего не удается в стихах, и потому мне „надо" — книгу мою дописать. Впрочем, мало ли что надо. &lt;…&gt; „Жизнь, которая мне снилась" — это предполагаемое название» (Н. Берберова. «Курсив мой». 2-е изд., т. 2, с. 557).
В качестве предисловия к «Коню Рыжему» напечатана часть письма И. А. Бунина к автору.
«Великий муфтий» — так в эмиграции иногда называли Бунина его знакомые. Муфтий — толкователь «Корана», юрист-богослов, облеченный правом выносить решения по религиозным и юридическим вопросам.
Речь идет о пометках Бунина на страницах «Нового журнала», где первоначально публиковался «Конь Рыжий»
Рю Гренель (Rue de Grenelle) — на этой улице в Париже находилось посольство СССР.
Г. И. несколько изменяет смысл слов Гуля, толкуя их как
См. примеч. 175.
Напиши&lt;те&gt;, что знаете, когда можно ждать этих ассигновок и вообще что знаете.
Из «Года жизни» Одоевцевой в «Новом журнале» были опубликованы два фрагмента (1953, кн. XXXV и 1956, кн. XLV — под заглавием «Когда бушевала буря»); полностью роман напечатан в «Возрождении» в 1957 г.
Посылки с вещами для Г. И. и Одоевцевой Гуль высылал затем регулярно.
Опубликовано: вместе с письмами 14, 24, 25. Автограф: CUBA.
См. примеч. 188
Самюэль Тэйлор Кольридж (Coleridge; 1772—1834) — английский поэт. Его незаконченная поэма «Кристабель», написанная в последние годы XVIII в. и опубликованная только в 1816 г., оказала влияние на Байрона, Вальтера Скотта и развитие английского романтической поэзии в целом.
Г. И. предлагает платить за перевод как обычно платят за стихи, т. е. построчно (по 35 центов за одну стихотворную строку), а не за количество слов (или знаков), помещающихся на странице, как платят за прозу, публицистику и т. п. — «по линейке».
«Кристабель» в переводе Г. И. и с иллюстрациями Д. И. Митрохина была напечатана в Берлине в 1923 г. издательством «Петрополис» — 500 нумерованных экз.
См. примеч. 175.
Заключительная часть перевода «Кристабели» слегка улучшена: в первоначальном издании было «Улыбаться над чарами…», что, конечно, хуже, чем «Улыбаться чарам…» в приведенном ниже тексте.
Глеб Александрович Глинка (1903—1989) — прозаик, поэт, выпустил в СССР несколько книг, в 1941 г. добровольцем ушел на фронт, попал в плен, оказался в Польше, затем во Франции и США. В «Новом журнале» в 1953 г. (кн. XXXIII) напечатаны его первые – в эмиграции – стихи.
См. примеч. 167.
Опубликовано (с мелкими огрехами): Георгий Иванов. «Девять писем к Роману Гулю». Публикация Григория Поляка
Не опубликованная в «Новом журнале» заключительная часть романа Одоевцевой «Год жизни». Любопытно, что его последняя сцена являет собой современную вариацию последней сцены «Кристабели». Не исключено, что перевод Кольриджа делался Г. И. при участии Одоевцевой, основательнее его знавшей английский.
Т. е. письмо 29.
«Сходство» «Каира» с переводом Г. И. довольно расплывчатое. Разве что обращенность обоих сюжетов к пышным забавам былых времен.
Имеется в виду предполагаемый гонорар за роман Одоевцевой «Оставь надежду навсегда», печатавшийся в Издательстве им. Чехова.
Ольга Андреевна Гуль, рожд. Новохатская (1898—1976) — жена Гуля.
Ответа не последовало, и Г. И. в письме Одоевцевой к Гулю от 9 февр. 1953 г. приписывает: «Не могу скрыть удивления, что не получил никакого ответа на мое письмо к М. М. Карповичу via — Вы. Редакция, разумеется, вольна принять или отклонить мое предложение, но сотрудникам с моим стажем и именем следует отвечать. Чтобы не затруднять ответом лично М. М., я и послал Вам незапечатанное мое письмо к нему…» (BLG. Box 10, Folder 239). Гуль ответил чуть раньше, 5 февр. (письма разошлись): «Что касается „Кристабели", то М. М. Вам уже, наверное, писал, что напечатать нам ее в журнале трудно просто потому, что ведь она вышла в свое время в изд-ве „Петрополис". Мы не можем печатать вещи уже печатавшиеся» (BLG. Box 19, Folder 449). Г. И. реагировал на это так: «Ну что ж, не хотите „Кристабель", дело Ваше. Напечатаете, когда сдохну, вот как теперь печатаете Клюева. Это нормально» (Folder 129).
Опубликовано (с неверными прочтениями): вместе с письмом 30, с. 139—142. Автограф: Folder 129.
На улицу Жана Жироду, 28, Г. И. с Одоевцевой переехали из Русского дома в Монморанси и жили здесь меньше года — до начала февраля 1955 г., когда уехали (Г. И. навсегда) в пансионат «Beausejour» на юге Франции, под Тулоном.
В «Капитанской дочке» Пушкина Петруша Гринев дарит «вожатому», Пугачеву, заячий тулуп — за то, что тот выводит его кибитку во время бурана к постоялому двору. Г. И. сравнивает себя, разумеется, не с Гриневым, а с Пугачевым: на подарок «вожатый» отвечал «низким поклоном».
Роман «Оставь надежду навсегда», только что вышедший в Издательстве им. Чехова.
Роман Гуль. «Иванов Г. „Петербургские зимы". Терапиано Ю. „Встречи"» И «Новый журнал». 1953, кн. XXXII.
В «Новом журнале» действительно отзыва не было.
Отзыв кого-то из «собеседников» Гуля, сообщенный им Г. И. и затем перекочевавший в начало его статьи «Георгий Иванов» («Новый журнал». 1955, кн. XLII): «Этот жуткий маэстро собирает букеты из весьма ядовитых цветов зла».
Абрам Осипович Гукасов, наст фамилия Гукасянц (1872— 1969) — промышленник, с 1899 г. жил преимущественно за границей — в Лондоне, Париже и др. Создатель и владелец парижской газеты (1925 — 1940) и затем журнала «Возрождение», в 1954 г. уволил С. П. Мельгунова с поста главного редактора.
Из Евангелия от Иоанна (1:10), старый церковнославянский перевод. В реже цитируемом русском переводе: «В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал».
После увольнения Мельгунова очередная, тридцать вторая «тетрадь» «Возрождения» за март—апрель 1954 г. вышла без имени главного редактора. Журнал открывался обращением «От издательства „Возрождение"», заканчивавшимся перечнем авторов, «статьи и беллетристические произведения» которых будут помещены в ближайших «тетрадях». Среди них: «…Н. В. Майер, Г. А. Мейер, Юрий Мейер…» Никита Васильевич Майер (1879—1965) — адвокат, в «Возрождении» печатал рассказы и обозрения; Георгий Андреевич Мейер (1894—1966) — публицист, критик, постоянный сотрудник «Возрождения»; Юрий Мейер, рецензент «Возрождения», скорее всего полный тезка Г. А. Мейера, подписывавшийся, чтобы не вносить путаницу, вместо «Георгий», «Юрий» — варианты одного имени. Если это так, то его даты жизни: 1895—1957.
См. примеч. 231.
Стихотворение Г. И. «На полянке поутру…» со строчками: «Тут же рядом камбала
М. М. Карпович.
Незавершенная поэма Кольриджа обрывается сценой бесплодной мольбы прекрасной юной леди Кристабель к отцу сэру Леолайну — удалить из замка другую прекрасную леди, Джеральдину. Старый барон, поддавшись темным чарам Джеральдины, отказывает дочери.
Статьей «Конец Адамовича», напечатанной в «Возрождении» (1950, № 11), Г. И. порвал отношения со своим ближайшим другом. Внешним завершением «примирения» стала рецензия Г. И. на книгу Адамовича «Одиночество и свобода» («Новый журнал». 1955, кн. XLIII). См. об этом: А. Ю. Арьев. «Когда замрут отчаянье и злоба» («Звезда». 2008, № 8).
В статье «После Бунина» Н. И. Ульянов пишет: «Русская литература чувствует себя так, как, вероятно, будет чувствовать последний человек на земле, когда останется совершенно одиноким перед лицом наступающих ледников. Говоря „русская литература", разумеем, конечно, литературу эмигрантскую &lt;…&gt; в СССР ее не существует. Там уже ледники» («Новый журнал». 1954, кн. XXXVI).
Ироническая имитация Буниным особенностей стиля и философии Блока и Достоевского.
В статье «После Бунина» Ульянов, говоря о бытующих в эмиграции традиционных русских предрассудках касательно роли литературы в обществе, вспомнил статью Ленина 1905 г. «Партийная организация и партийная литература»: «…Никто из левого стана ему не возражал и от него не отмежевался. Ему позволили говорить от имени всей социал-демократии &lt;…&gt;. Ответ ему дан был на страницах „Весов" &lt;…&gt;. Многие из теперешней эмиграции были в то время врагами того журнала и той литературы, к которым принадлежал автор отповеди Ленину (имеется в виду Брюсов, выступивший в „Весах" под псевдонимом „Аврелий". — А. А ). Эта литература, дерзнувшая заявить о своих правах сбросить ярмо политики и „общественности" &lt;…&gt; — прозвана была в отместку „декадентской". С нее начался ренессанс нашей поэзии. Ни Брюсов, ни Блок, ни Иннокентий Анненский, ни Ахматова, ни Гумилев, ни Георгий Иванов, ни Мандельштам, ни Клюев и Есенин, ни Маяковский и Пастернак невозможны были без декадентства». И дальше, говоря об утилитарном понимании искусства эмиграцией, Ульянов продолжает: «Если Бунин отдан был на съедение Солоневичу, то враждебный политически, но дружественный литературно лагерь занимался поношением последнего нашего большого поэта Георгия Иванова».
«На Западе» (составитель Юрий Иваск. Нью-Йорк: Издательство им. Чехова, 1953). В антологию включены 88 поэтов русской эмиграции. Рецензия Ульянова на антологию нам неизвестна. Возможно, речь идет лишь о намерении ее написать.
Рецензию на антологию «На Западе» Г. И. так и не написал, хотя неоднократно уверял, что «спешно закачивает» (см. письмо 36)
После войны Гуль некоторые свои книги 1920-1930-х гг. об исторических персонажах М. Бакунине, Б. Савинкове и др. издавал под новыми названиями и в новых редакциях.
Опубликовано (с мелкими огрехами): Георгий Иванов. «Девять писем к Роману Гулю». Публикация Григория Поляка
Дарственная надпись на книге Гуля "Конь Рыжий".
В Н.Ж. (кн. 38, 1954) напечатано 18 ст-ний "Дневника" Г. И. за 1954 г.
В бумагах Г. И., хранящихся в архиве Йельского ун-та (Веinесkе Librаrу), находится черновик неоконченной работы "Проект статьи о поэтах новой эмиграции" (название вписано, скорее всего, рукой Одоевцевой). Среди нескольких перечней авторов, положительно оцениваемых Г. И., на первом месте неизменно стоит фамилия Ульянова. Статья начинается с сетования: "С появления в нашей среде литераторов из т&lt;ак&gt; н&lt;азываемой&gt; новой эмиграции русский язык, на котором мы научились говорить в России и чистоту которого – не без успеха – посильно оберегали в эмигрантской печати, до безобразия загрязнился различными "выраженьями" большевистского производства". И все же, замечает дальше Г. И., "…иные из Ди-Пи на наших глазах стали писать образцово. Ульянов, Коряков, два Елагина, Н. Марков, С. Юрасов – как и еще кое-кто – пишут каждый по-своему, каждый хорошо, подчас образцово".
Имеется в виду строчка "Как отблеск на одеяле" из ст-ния "Калитка закрылась со скрипом…". Очевидно, в первоначальном варианте, исправленном Г. И., слово "одеяло" стояло в такой позиции, что размером диктовалось произношение "одьяле". В результате изменения получился анжамбеман (несовпадение синтаксической и ритмической паузы в стихе – конец фразы не совпадает с концом строки): "Как отблеск на одеяле
В поздних стихах Г. И. "рыбки" сюжетно важны только в ст-нии "Зазеваешься, мечтая…", уже напечатанном в "Возрождении" (№ 1, 1949). Слово "рыбки" в поэзии Г. И. 1950-х гг. вообще не встречается. Попадаются "са
Lеdеrрlех – витаминизированное лекарство, способствующее кровообращению. Гуль и др. знакомые Г. И. регулярно посылали его Ивановым из США во Францию. Сейчас с производства снято.
Публикуется впервые. Автограф: Folder 134.
Приписка над обращением.
Стихотворение Г. И. «Умер булочник сосед…». В письме от 12 июня 1954 г. Гуль, выражая удовольствие, что Г. И. удалил из присланной подборки для «Нового журнала» два стихотворения, добавлял: «Вы знаете, как Н. Ж. относится к Вашим стихам. „На большой палец!" Так вот — честно говорю — я очень был рад, что Вы опустили два стихотворения из первого присыла. Но это еще не все, маэстро! Надо опустить — (дружеский совет) — еще одно: „Помер булочник сосед". &lt;…&gt; Но верьте мне, дружески говорю — это бяка: „пил старик молодцевато — хлоп да хлоп — и ничего"… Да что Вы, маэстро, разве это Вы? &lt;…&gt; Один человек, оч&lt;ень&gt; любящий Ваше творчество, прочел это стихотворение (вместе с другими) и сказал: — Ну, это, кажется, уж доходим до частушек. &lt;…&gt; Дружески рекомендую и прошу — скиньте со счетов — нехорошего этого старика, который и пить-то не умеет вовсе, ну его к черту» (BLG. Box 19, Folder 449). Г. И. увещеваниям внял, стихотворение удалил (при жизни Г. И. оно напечатано вообще не было).
См. примеч. 260.
Имеются в виду оба упомянутые стихотворения. Позже Г. И. соединит оба мотива в стихотворении 1957 г. «Бредет старик на рыбный рынок
Гуль отвергнутое им стихотворение «Умер булочник сосед…» обещал оплатить.
В готовящийся номер «Нового журнала» (1954, кн. XXXVIII) вошло восемнадцать стихотворений Г. И. под общим заглавием «Дневник (1954)». В том числе и стихотворение «На полянке поутру…», расхваленное Гулем в письме от 27 июня 1955 г.: «…в кенгуру такое „милейшее уродство" и такое „веселое озорство" — что убивать их никак не возможно. Протестую, хочу их увидеть напечатанными. К тому же „вертебральную-то колонну" надо же подарить русской литературе, до этого — у нее ее не было. &lt;…&gt; Дабы засвидетельствовать мою полнейшую искренность в отношении кенгуру – то предлагаю Вам даже посвятить их “Р. Б. Гулю”. Ей-Богу» (BLG. BOX 19, Folder 449). Г.И. тут откликнулся на это предложение, но Гуль от него в конце концов уклонился, получив взамен посвященное ему стихотворение «Нет в России даже дорогих могил…».
Только что вышедший роман «Оставь надежду навсегда»
Владимир (первоначально С.) Юрасов, наст, имя Владимир Иванович Жабинский (1914-1997) – прозаик, учился в ЛГУ, в 1937 г. арестован, в 1941 г. бежал, жил и воевал с поддельными документами, в 1947 г., посланный по работе в Германию, перешел в Западный Берлин. С 1951 г. жил в США. Гуль 12 июня 1954 г. сообщал Г. И., что Юрасов хочет написать об «Оставь надежду навсегда» и что книга ему «очень понравилась». Рецензия Юрасова была напечатана («Новый журнал». 1954, кн. XXXIX).
В «Гранях» (1951, № 12) напечатана повесть Юрасова «Встреча», один из сюжетов, вошедших затем в главный роман писателя «Параллакс», изданный в окончательном виде в 1972 г. Первая его часть под названием «Враг народа» вышла отдельной книгой в Нью-Йорке в 1952 г.
«Всадник без головы» («The headless horseman») — роман Томаса Майн Рида, переведенный в России уже в 1868 г., через два года после появления по-английски, одна из популярнейших переводных приключенческих книг.
Г. И. перефразирует растиражированное советской пропагандой изречение Сталина о Ленине: «Ленин умер, но дело его живет».
Эммануил Павлович Беннигсен (1874—1955) — граф, член III и IV Государственной думы, член партии «Союз 17 октября», участник Белого движения, в эмиграции с 1920 г. В «Возрождении» (1954, № 33) напечатан его очерк «Первые дни революции 1917 года».
См. примеч. 113.
Владимир Кириллович (1917—1992) — в 1938 г., после смерти отца, вел. князя Кирилла Владимировича Романова, провозгласившего себя в 1924 г. Императором Всероссийским, стал главой Российской Династии. В 1948 г. Владимир Кириллович женился на дочери главы Грузинского царского Дома в изгнании князя Георгия Александровича Багратион-Мухранского Леониде (род. в 1914), разведенной (с 1937) вдове шотландца С. М. Керби (Kirby). Ее брат Ираклий Багратион-Мухранский (1909—1977) в 1942 г. съездом грузинской диаспоры был признан «царем Ираклием», но в 1946 г. главой царского Дома утвердили его отца. Во время Второй мировой войны Леонида Георгиевна жила в Испании под покровительством Франко. После бракосочетания в 1948 г. вел. князь Андрей Владимирович предостерегал ее: «Больше гадостей, чем говорили про Императрицу, никто, никогда, ни о ком не говорил. Поэтому, что бы тебе ни делали, что бы о тебе ни говорили, не обращай внимания, исполни свой долг. Помогай Владимиру».
Гонорар за роман Одоевцевой «Оставь надежду навсегда».
LederPlex (Ледерплекс) — витаминизированное лекарство способствующее кровообращению. Гуль и другие знакомые Г. И. регулярно посылали его Ивановым из США. Сейчас с производства снято. Г.И. по-русски большей частью пишет «ледерплякс»
Софья Михайловна Гринберг, рожд. Кадинская (1902—1980) – художница, автор обложки «Опытов», жена Р. Н. Гринберга.
Ведетт (от фр. vedette) — театральная или кинозвезда, но и – «часовой».
Начальные три главы «Других берегов» под заглавием «Воспоминания» («Опыты». 1954, кн. 3, с. 3—49) печатались под собственным именем Набокова, а не под псевдонимом Сирин, который писатель перестал использовать по приезде в Америку. Отношения между Г. И. и В. В. Набоковым были открыто и неизменно враждебными как минимум с 1928 г., когда началась «война» между Г. И. и Ходасевичем, чьим поклонником был Набоков. В письмах обоих писателей разным лицам, когда им случалось упоминать друг друга, кроме бранных слов, их перья на бумаге не оставляли ничего. Через неделю-другую после этого письма Г. И. вновь пишет Гулю почти то же самое, о чем тут говорится дальше (см. «Звезда». 1999, № 3, с. 143—145).
Во второй главе «Воспоминаний» Набоков пишет: «…при отсутствии всякою надзора над штатом в полсотни с лишком человек, и в усадьбе и в петербургском доме шла веселая воровская свистопляска».
«Как я любил кольца на материнской руке, ее браслеты! Бывало, в петербургском доме, в отдаленнейшей из ее комнат, она вынимала из тайника в стене целую груду драгоценностей, чтобы позанять меня перед сном».
В. И. Рукавишников в 1914 г. «в последний раз уехал за границу и спустя два года там умер, оставив мне миллионное состояние и петербургское свое имение Рождествено…».
См. начало третьей главы, в которой Набоков все же говорит: «Гораздо ближе мне другой мой предок, Николай Илларионович Козлов (1814—1889), патолог…».
«Среди отдаленных ее предков, сибирских Рукавишниковых (коих не должно смешивать с известными московскими купцами того же имени), были староверы…». В данном случае Г. И. прав: мать В. В. Набокова — из петербургских купцов Рукавишниковых, состоявших в близком родстве с московскими купцами Рукавишниковыми.
«Могу по бедности понять и принять цыгановатую скрипку, &lt;…&gt; но концертное фортепиано с фалдами и решительно все духовые хоботы и анаконды в небольших дозах вызывают во мне скуку, а в больших — оголение всех нервов и даже понос».
Про какое «варенье на комоде у Софьички» идет речь, неясно. Возможно, Гуль в Нью-Йорке передал с Гринбергами эту банку для Ивановых.
В письме от 12 июня 1954 г. Гуль, в ответ на сообщение Г. И. о примирении с Адамовичем, писал: «Кстати, поговорите с ним — может, он напишет что-нибудь для Н.Ж. Редакция Н.Ж. ничего не имеет против Адамовича. В Берлине в свое время ходил такой анекдот: — Торгпредство ничего не имеет против Рабиновича. А Рабинович имеет дом против торгпредства. Итак, поговорите с ним. Нам интересней — темы литературные, а не философические» (BLG. Box 19, Folder 449). Адамович впоследствии регулярно печатался в «Новом журнале».
Александр Васильевич Бахрах (1902—1985) — журналист, литературный критик, с 1920 г. в эмиграции, жил в Варшаве, Париже, Берлине, с 1923 г. — в Париже, участник собраний «Зеленой лампы», писал рецензии на книги Г. И. (см. наст, издание, с. 232—233).
Гуль обещал Г. И. в цит. письме от 12 июня 1954 г.: «Когда-нибудь напишу Вам, как за три недели до смерти наш великий Муфтий писал мне — „обожаю подхалимаж, как Сталин. Даже больше, чем Сталин"».
Опубликовано (с мелкими огрехами): Георгий Иванов. «Девять писем к Роману Гулю». Публикация Григория Поляка
"Историку литературы" забавно отметить, что роману Одоевцевой с убийственной беспамятливостью подобраны эквиваленты пошлых названий, ассоциирующиеся с собственной набоковской ранней прозой. Скорее, чем пародией на "Изольду", "Любовь Крыла" глядит автопародией на ранний рассказ Набоковa с мистико-эротическим сюжетом "Удар крыла".
В нью-йоркском журнале "Опыты" (№ 3, 1954) напечатаны начальные главы "Других берегов". В гл. второй Набоков пишет о матери: "Среди отдаленных ее предков, сибирских Рукавишниковых (коих не должно смешивать с известными московскими купцами того же имени), были староверы…" Г. И. по поводу этого пассажа негодовал и три года спустя: "Вообще заметили ли Вы, как он в своей биографии, гордясь "нашими лакеями", "бриллиантами моей матери", с каким смердяковским холуйством оговаривается, что его мать не из "тех Рукавишниковых", т.е. не из семьи знаменитых купцов-миллионеров, и врет: именно "из тех"" (письмо к В. Ф. Маркову от 7 мая 1957). Предки Набокова по материнской линии Рукавишниковы, действительно все были из одного рода сибирских купцов-старообрядцев. Впрочем, ко времени рождения Набокова ближайшие к нему "петербургские" Рукавишниковы, получившиe в 1880-е гг. дворянство, о своих "московских" родственниках могли особенно и не распространяться. Молодой Набоков мог в этом отношении оставаться в неведении. Что не снимает, однако, вопроса о сословной спеси. (См. на эту тему статью В. П. Старка "В. В. Набоков – родословные отражения". Набоковский вестник. СПб., 1998, № 2.)
В рец. "В. Сирин. "Машенька"; "Король, дама, валет"; "Защита Лужина"; "Возвращение Чорба"" Г. И. писал, сравнивая Набокова с кинематографическим "самозванцем-графом": "На нем безукоризненный фрак, манеры его "верх благородства", его вымышленное генеалогическое древо восходит к крестоносцам… Однако все-таки он самозванец, кухаркин сын, черная кость, смерд". Набоков тоже не оставался в долгу, создавая карикатурные образы Г. И. в прoзе (например, Жоржик Уранский в "Пнине") и еще более откровенно отзываясь о нем походя: "Георгий Иванов всегда был и будет шулером". Или: "Иванов &lt;&lt;…&gt;&gt; продавал свое перо за ласковое словечко или жирный обед…" (письма к Р. Н. Гринбергу от 31 мая 1953 и 21 апр. 1957; благодарю Г.Б. Глушанок за предоставление копий этих писем).
Гуль писал Г. И. о Набокове 18 июля 1954 г.: "Я его не люблю. А Вашу рецензию (резковатую) в "Числах" не только помню, но и произносил ее (цитировал) жене, когда читал "Другиe берега". Ну, конечно же, пошлятина – на мою ощупь, и не только пошлятина, но какая-то раздражающая пошлятина. У него, как всегда, бывают десять-пятнадцать прекраснейших страниц, читая кот&lt;&lt;орые&gt;&gt;, Вы думаете – как хорошо, если б вот все так шло – было бы прекрасно, но эти прекрасные страницы кончаются и начинаются снова – обезьяньи ужимки и прыжки &lt;&lt;…&gt;&gt; И знаете еще что. Конечно, марксисты-критики наворочали о литературе всяческую навозную кучу, но в приложении к Набокову – именно к нему – совершенно необходимо сказать: "буржуазное искусство"".
Роман Гуль. "Цветаева и ее проза" (Н. Ж., кн. 37, 1954). Г. И. писал, узнав об этой статье до ее появления: "Я не только литературно – заранее прощаю все ее выверты – люблю ее всю, но еще и "общественно" она очень мила. Терпеть не могу ничего твердокаменного и принципиального по отношению к России. Ну и "ошибалась". Ну и болталась то к красным, то к белым. И получала плевки и от тех, и от других. "А судьи кто?" &lt;…&gt; И если когда-нибудь возможен для русских людей "гражданский мир", взаимное "пожатие руки" &lt;…&gt; пойдет это, мне кажется, приблизительно по цветаевской линии" (письмо Гулю от 16 марта 1954).
В статье "Цветаева и ее проза" Гуль писал: "…Цветаева ушла за мифом, в Россию. Так она и шла в лунном свете по карнизу, пока луна не привела ее в Дом отдыха, где ее неожиданно окрикнул какой-то (вероятно, очень страшный) голос. Она очнулась. Упала с карниза и … повисла в петле. Это был последний расчет жизни с мифом".
Речь идет о ст-нии "На полянке поутру". 27 июня 1954 г. Гуль писал Г. И.: "А кенгуру и камбала будут иметь &lt;…&gt; совершенно ошеломительный успех &lt;…&gt; Дабы засвидетельствовать мою полнейшую искренность в отношении кенгуру – предлагаю Вам даже посвятить их "Р. Б. Гулю". Ей-Богу". Однако вскоре Гуль засомневался: "Поразмыслив, думаю, что не надо Камб&lt;алу&gt; мне посвящать, я секретарь редакции. Вы писали обо мне отзыв, я писал о Вас – не стоит дразнить гусей. Повременим, так будет лучше" (письмо к Г. И. от 18 июля 1954).
С. Юрасов, наст. имя Владимир Иванович Жабинский (1914-1997) – прозаик, учился в ЛГУ, в 1937 г. арестован, в 1941 г. бежал, жил и воевал с поддельными документами, в 1947 г. перешел в Западный Берлин. С 1951 г. жил в США. Его рец. на роман Одоевцевoй "Оставь надежду навсегда" опубл. в Н. Ж. (кн. 39, 1954).
Опубликовано (с мелкими огрехами): Георгий Иванов. «Девять писем к Роману Гулю». Публикация Григория Поляка
Одоевцева после войны часто писала прозу и сценарии по-французски или по-английски и лишь потом, когда речь заходила о конкретном издании в эмигрантской печати, переводила тексты на русский.
Гонорар за роман Одоевцевой "Оставь надежду навсегда".
Сергей Акимович Водов (1898-1968) – соредактор, затем гл. редактор (1947-1968) парижской газеты "Русская мысль".
Юрий Константинович Терапиано (1892-1980) – поэт, эссеист, мемуарист, по образованию юрист, с 1920 г. в эмиграции. После смерти Г. И. подружился с его вдовой и много для нее сделал. Хотя сам Г. И. относился к нему преимущественно иронически, Терапиано писал, например, об ивановском сб. "Розы" как о лучшей книге русской лирики 1930-х гг.
Жан Кокто (1889-1963) – французский поэт, драматург, режиссер. Сб. "Профессиональный секрет" вышел в 1922 г.
Гипе
Георгий Иванов. "Конь Рыжий", рец. (Н. Ж., кн. 34, 1953).
Ботинки без шнурков.(фр.)
Публикуется впервые. Автограф: Folder 133.
«На Западе» (см. примеч. 267).
В конце июля 1954 г. Г. И. писал Гулю в ответ на его похвалы в письме к Одоевцевой ее роману «Оставь надежду навсегда»: «…передать не могу, какое прекрасное дело Вы сделали, так написав ей и в такое время, когда ей опять так нехорошо. Она начинает грустить, в 5 часов этот отвратительный жар, и я говорю, а вот я тебе прочту письмо Гуля – и просвечивает солнышко. Теперь я Ваш неоплатный должник. Даже сказать не могу, как благодарен. А ведь в доброте и искренности Вашей ни она (ни я) не сомневаемся. И Вводов (из “Русской мысли") тоже сказал чрезвычайно кстати: „Ну уж Гуль не такой человек, чтобы писать не то, что думает". Я думаю без преувеличений, что она может поправиться благодаря Вашему письму» («Звезда». 1999, № 3, с. 146; цитируется по оригиналу). Но вот что все-таки предшествует этому благодарственному излиянию по поводу письма Гуля: «Если бы оно было и неискренно, то все-таки Вы бы сделали огромное дело» (там же).
См. примеч.260.
Илья Григорьевич Эренбург (1891 — 1967) – поэт, прозаик, публицист. Оставаясь русским, затем советским, подданным, много времени проводил во Франции. Все его отзывы о Г. И. носят негативный, но неоригинальный характер. Например, в статье «Русская поэзия», напечатанной под псевдонимом Жан Сало в берлинском журнале «Вещь» (1922, № 1—2), содержится такой пассаж: «Я показывал своим друзьям издания „Петрополиса", и они, не зная русского языка, глядя только на костюм книг, восклицали: „как будто там не было революции". Я, прочитав стихи, готов также усомниться – была ли война, 1914, 1917, и последующие, был ли явлен России редкий лик трагедии? Или, может быть, проще — то, что видали все, даже наш рантье из Медона, не мог разглядеть поэт Георгий Иванов и многие иные?» (цит. по: И. Г. Эренбург. «Портреты русских поэтов». СПб., 2002, с. 227—228. Публ. А. И. Рубашкина). Частные отзывы были много резче (см. наст, издание, с. 227). Г. И. поквитался в берлинском выпуске альманаха «Цех поэтов» (Кн. 4, 1923): «Мандельштам, Ахматова, Ходасевич, Сологуб, Цех… Кто еще? — Два-три „молодых" под вопросом. Это — на одном берегу. А на другом — Эренбурги. Имя же им Легион. &lt;…&gt; Эренбург с течением времени все больше склонялся к левизне, испытанному средству, чтобы замаскировать всяческие грешки, даже самую бездарность». Тем не менее обоим поэтам случалось выступать вместе, например в Берлине 29 января 1923 г. на «Вечере поэтов» в «Кафе Леон». Через месяц, 28 февраля, в том же «Кафе Леон» Эренбург оппонировал докладу Адамовича на собрании «Цеха поэтов», на котором читал стихи и Г. И.
Строчки из вошедшего в первый сборник Эренбурга «Стихи» Париж, 1910) стихотворения «Вы приняли меня в изысканной гостиной…» (у Эренбурга — «шоколад», а не «шеколад»). Их же цитирует Гумилев в обзоре 1911 г. в «Аполлоне» и сам Г. И. в «Почтовом ящике» Поминали это стихотворение и другие оппоненты Эренбурга. Гуль, неоднократно писавший об Эренбурге в 1920-е гг., на этот раз откликнулся в «Новом журнале»: «Об „Оттепели" Эренбурга» (1955, кн. LV).
Публикуется впервые. Автограф: Folder 134.
В начале февраля 1955 г. Г. И. и Одоевцева уехали из Парижа в Йер, департамент Вар, под Тулоном, в интернациональный дом «Босежур» («Beausejour»). Существует до сих пор, хотя русских постояльцев в нем давно нет.
Не стоит говорить об этом, оставим (фр.)
Одна из любимых максим Г. И., сформулированная Г. А. Ландау (см. примеч. 162).
«Слипинг» (англ. «slee
Евгений Михайлович Яконовский (1903—1974) — журналист прозаик, в 1950-е сотрудник «Возрождения» и «Русского воскресения», в котором сравнил Г. И. с Моцартом, а Адамовича с Сальери на что, наверное, и отреагировал в данном случае Г. И.
Г. А. Мейер. См. примеч. 258.
элита, изыск (фр.)
А. О. Гукасов. См. примеч. 256.
«…Ничего не забыли, но и никогда ничему не учились» — Г. и. остроумно перефразирует известное изречение французского адмирала де Пана (de Panat) о роялистах (1796): «Никто из них ничего не забыл и ничему не научился»
Александр Павлович Буров, наст, фамилия Бурд (1876—1957) — прозаик, драматург, с 1919 г. в эмиграции, жил в Германии, Франции, с начала Второй мировой войны — в Нидерландах. Один из немногих состоятельных писателей эмиграции (настолько богатых, что К. Д. Померанцев, правда в посмертном очерке о Бурове, сравнил его меценатство с деятельностью «Литературного фонда»), именно Буров начал субсидировать в 1932 г. «Числа» (с кн. 5), после того как сборники лишились других субсидий. На эту тему есть не одна публикация, среди них особенно известная — рассказ Набокова «Уста к устам». Так или иначе, но издание «Чисел» завершилось в 1934 г., десятым выпуском, после того как Буров прекратил их финансирование. Через некоторое время, 24 февраля 1935 г., произошло публичное столкновение Г. И. с Буровым, причины которого ни тот ни другой толком не объяснили. Буров разослал по редакциям оскорбительное для Г. И. письмо, в котором Г. И. хоть и не назывался прямо, но о ком в письме идет речь, ни у кого не вызывало сомнений. Секунданты Г. И. некоторое время пытались передать Бурову вызов на дуэль, от которой он в конце концов отказался. 22 марта 1935 г. Г. И. публикует по поводу инцидента с Буровым в «Последних новостях» письмо. Тем не менее в послевоенные годы Г. И. со славолюбивым Буровым вновь сблизился — определенно из меркантильных соображений, чего и не скрывал. Публиковал о Бурове заказные, заранее оплаченные рецензии (и по-французски, и по-русски), например в «Русской мысли» 8 ноября 1956 г. Трехтомный «Бурелом. Роман-летопись поколений последних императоров» (Париж, 1955—1957) Бурова, названный Г. И в письме к Гулю от 23 сент. 1957 г. «параноической эпопеей», также сопровожден его «лестным» отзывом. «Занимали» литераторы у Бурова деньги и без всяких публикаций — Г. И. и Адамович в том числе. См. также письмо 47.
Рецензия на антологию «На Западе», которую Г. И. обещал написать еще в мае 1954 г. (см. письмо 31). «Погибли для вечности» и обещанные «воспоминания».
Роман Одоевцевой «Оставь надежду навсегда».
В одной книжке «Нового журнала» (1954, кн. XXXIX) напечатана и рецензия Юрасова на роман Одоевцевой, и статья Ульянова о Ходасевиче «Застигнутый ночью».
Юлия Леонидовна Сазонова, рожд. Слонимская (1887-1957) – режиссер кукольного театра, театровед, прозаик, с 1920 г. в эмиграции, жила в Болгарии, с 1924 г. во Франции, с начала Второй мировой войны в США, с 1955 г. снова во Франции. Г. И. был знаком с ней еще по Петербургу.
Вячеслав Клавдиевич Завалишин (1915—1995) — критик, писал прозу, стихи, представитель второй волны русской эмиграции, жил в Германии, затем в США. В 1951—1987 гг. литературный обозреватель «Нового русского слова», автор предисловия ко второму изданию «Петербургских зим».
Опубликовано: вместе с письмами 26, 27, 40, с неточной разбивкой на строфы. Автограф: Folder 130 (на открытке с видом avenue de Belgique в Йере).
Стихотворение Г. И. — ответ на письмо Гуля от 14 мая 1955 г., начатое двустишием: «Сквозь рычанье океаново
Публикуется впервые. Автограф: Folder 130.
В письме от 14 мая 1955 г. Гуль сообщает о посылке с вещами для Г. И., взятыми у некоего «графа»: «Этого американского графа Бог сотворил так, что все с него — тютелька в тютельку на Вас» (BLG. Box 19, Folder 449).
В письме от 11 июня 1955 г. Гуль просит Г. И. осведомиться у Одоевцевой, «нет ли у нее для НЖ рассказа или отрывка какого-нибудь (кругленького)…» (BLG. Box 19, Folder 449). «Лицо» (т. е. Одоевцева), смотрящее на посылку «жадными глазами», в дальнейшем тоже получало презенты от американских «графов». «Американские графы» — это Элизабет (среди русских — Елизавета Львовна) Хапгуд из старинного английского рода лордов Хьюстонов и ее муж Норман, американский посол в Дании. От имени «графов» Гуль посылал Ивановым вещи и от самого себя, и от других лиц.
Остап Бендер, герой романов Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок», постоянно цитируемых Г. И. и едва ли не единственно восхищавших его в современной ему советской литературе. О Бендере в «Двенадцати стульях» написано: «На другой день он привел в исполнение давнишнюю свою мечту. Купил дивный серый в яблоках костюм» (гл. XXXIX). И в начале романа также утверждалось: «Начать карьеру многоженца без дивного, серого в яблоках костюма было невозможно» (гл. V).
«Политическим автором» Г. И. и Гуль постоянно называют Одоевцеву — после публикации ее романа «Оставь надежду навсегда», в котором воображением автора воссоздана советская жизнь.
Ю. Л. Сазонова. См. примеч. 345.
Имеется в виду рецензия Гуля на нью-йоркское «Полное собрание сочинений» Н. А. Клюева («Новый журнал». 1954, кн. XXXVI).
В 1955 г. «Опыты» (кн. IV) напечатали стихотворение Адамовича «Посвящение» («Я не тебя любил, но солнце, свет…») и (кн. V) его рецензию на «Лица» Евгения Замятина.
См. письмо 42.
В «Новом журнале» (1951, кн. XXV) напечатаны «Стихи 1950 года», двадцать стихотворений, в том числе ставшие особенно известными «Четверть века прошло за границей…», «Эмалевый крестик в петлице…», «Мелодия становится цветком…».
См. примеч. 204. 11 июня 1955 г. Гуль пишет Г. И.: «Читал воспоминания Маковского («Портреты современников». — А А.). И думал, как он много мог бы рассказать… и как плохо он рассказал даже о немногом: чересчур уж „громко пишет", „громко думает", до того „громко", что везде только и видишь его, автора…» (BLG. Box 19, Folder 449).
Николай Николаевич Врангель (1880—1915) — искусствовед, сотрудник «Аполлона», младший брат П. Н. Врангеля, одного из главных организаторов Белого движения, Главнокомандующего Русской армией в Крыму. Н. Н. Врангель оказал большое влияние на молодого Г. И. В письме от 8 авг. 1955 г. Г. И. писал о нем Гулю: «Это была личность! &lt;…&gt; Этого написать нельзя. Можно рассказать. &lt;…&gt; Чудовищно-непредставимо-недоказуемо. До величия доходящая извращенность» («Звезда». 1999, № 3, с. 148). И затем, в письме от 12 сент. 1955 г.: «В моей жизни, богатой всяческими встречами, таких необыкновенных, как он, людей было штуки три-четыре. Широко считая» (Folder 130). Другому своему конфиденту последних лет жизни, В. Ф. Маркову, Г. И. писал о Н. Н. Врангеле как об «очень дорогом и близком друге», «замечательном, безвременно погибшем человеке» (письмо от 28 мая 1956 г.), «менторе моей юности &lt;…&gt; удивительнейшем экземпляре русского лорда Генри» (письмо от 11 июня 1957 г.).
См. примеч. 190.
Процитированные по первой публикации в «Аполлоне» (1910, №9) строчки из разных строф стихотворения Мандельштама: «Дано мне тело — что мне делать с ним,
Одна из строчек посвященного Зинаиде Гиппиус стихотворения Блока «Рожденные в года глухие…» (1914), напечатанного в том же 1914 г. в «Аполлоне» (№ 10, без посвящения). Так что касательно этого конкретного стихотворения Г. И. что-то путает.
Юлия Павловна Маковская, рожд. Леткова (1858—1954) — вторая жена художника К. Е. Маковского, вышедшая за него замуж в 16 лет.
См. примеч. 214.
«Замогильные записки» Франсуа Рене де Шатобриана, изданные посмертно в 1848—1850 гг.
См. примеч. 189.
19 Юзеф Замойский (Zamojski; 1880—1965) — представитель древ него польского рода. В письме к Л. Д. Червинской от 25 июня 1956 В И. говорит, что Замойский — «бывший венгерский посол, &lt;…&gt; 1939 ушедший в чем был из своего дворца в Варшаве…» («Новы журнал». 1996, кн. 203—204, с. 195). Это неверно. Последним предвоенным послом Венгрии в Польше был Андраш Хори (Hory). Очевидно, Г.И. что-то перепутал. По предположению Омри Ронена, в 1939 г. Замойский после вторжения немцев, как и многие поляки, покинул свой дом и ушел через границу в Венгрию. В Венгрии он мог получить пристанище и в польском посольстве, существовавшем до вступления Венгрии в войну на стороне Германии в 1941 г. И уже из этого посольства отправился в пожизненное странствие закончившееся в Йере, где и умер, пережив на несколько лет Г. И.
Франсиско Франко Баамонде (Franко Bahamonde; 1892—1975) — вождь Испанской фаланги с 1937 по 1975 г., глава Испании (каудильо) в 1939-1975 гг.
Г. И. имеет в виду свою «Басню» («В Испании два друга меж собой…»), фривольно обыгрывающую фамилию актрисы Ольги Арбениной, за которой ухаживали одновременно Гумилев и Мандельштам.
Опубликовано (с огрехами в прочтении, пропусками и без окончания): вместе с письмами 26, 27, 38. Автограф: Folder 130.
В письме от 21 июля 1955 г. Гуль прислал Г. И. «балладу о жаре в Варе»: «Не у нас на Майами
Неясно, какого «доктора Беляева» Г. И. имеет в виду. В окружении Достоевского и среди его персонажей такого нет. Возможно, Г. И. вспомнил Юрия Дмитриевича Беляева (1876—1917), писателя суворинского круга, влиятельного сотрудника «Нового времени», прозаика и драматурга, автора пьес «Путаница, или 1840 год» (1910) и особенно популярной «Псиши» (1912). Этого Беляева, выступившего на стороне одного из лидеров «Союза русского народа» «доктора» Дубровина, Г. И. непроизвольно мог также назвать «доктором».
Стихотворение Г. И. «Не верю раю, верю аду…» со строчкой «Раз так писали — не гуляли…». Гуль, не распознав прямой цитаты из «Войны и мира» Толстого, разбранил ее в письме от 21 июля: «…уберите это “не гуляли”, которое веревкой привязано для рифмы и губит все дело…».
Сначала имеется в виду, что нужно выкинуть первые две строки, затем, что — все стихотворение «Мимозы солнечные ветки…», начинавшееся в черновом автографе строфой: «Вспорхнула птичка-трясогузка
В стихотворении Г. И. «Паспорт мой сгорел когда-то…» восьмая строка в рукописи была «В плодородный вечный Нил». Гуль предложил заменить на «В многоводный…», Г. И. заменил на «В полноводный…».
В кн. XLII «Нового журнала» напечатаны 11 стихотворений «Дневника (1955)».
См. примеч. 616.
Владимир Алексеевич Смоленский (1901—1961) — поэт, с 1920 г. в эмиграции, в Тунисе, с 1923 г. жил в Париже.
Иван Венедиктович Елагин, наст, фамилия Матвеев (1918—1987) — поэт, сын дальневосточного футуриста Венедикта Марта (Матвеева), в 1941 г. оказался в оккупированном Киеве, вместе с женой, поэтом Ольгой Анстей, в 1945 г. перебрался в Мюнхен, в 1950 г. переехал в США. Г. И. в статье «Поэзия и поэты» («Возрождение». 1950, № 10) отметил «несомненный талант» Елагина среди новых эмигрантских поэтов второй волны, назвав его при этом «ярко выраженным человеком советской формации». Г. И. говорит о стихотворении «Отпускаю в дорогу с Богом…» («Новый журнал». 1955, кн. XLI), вошедшем позже с несколько измененной строфикой в сборник Елагина «Отсветы ночные» (1963).
Владимир Федорович Марков (род. в 1920) — литературовед, поэт, учился на романо-германском отделении филологического факультета ЛГУ, в 1941 г. ушел на фронт, ранен, попал в плен, жил в Германии, с 1949 г. в США, профессор (1957—1990) русской литературы Калифорнийского университета (Лос-Анджелес). Один из самых ценимых Г. И. представителей второй волны русской эмиграции. Письма Г. И. к Маркову опубликованы отдельной книгой (см. наст, издание, с. 319 и др.). В письме к Юрию Иваску Г. И. пишет о Маркове 1 мая 1957 г.: «…чрезвычайно ценю его и как эссеиста и как поэта — и что бы он ни написал, будет обязательно „органически" умно и по существу» (BL. Gen Mss Box 1, Folder 16). Маркову посвящено одно из лучших стихотворений Г. И. «Полутона рябины и малины…». Поэма «Гурилевские романсы» напечатана впервые в «Новом журнале» (1951, кн. XXV). В «Опытах» (1955, кн. IV) Марковым опубликована поэма без названия.
Имеется в виду опера П. И. Чайковского «Пиковая дама» (1890).
Хлестаков в «Ревизоре» Гоголя, уличенный в том, что не он написал «Юрия Милославского», спохватывается: «Ах да, это правда: это точно Загоскина; а есть другой “Юрий Милославский”, так тот уж мой».
Ди-пи — аббревиатура от англ. «dis
Из стихотворения «Где солнце, как желток, белы потемки…», вошедшего в берлинский сборник Эренбурга 1922 г. «Звериное тепло» (указано Б. Я. Фрезинским). Пушкин камергером не был: имел низший придворный чин — камер-юнкера.
«Орлеанская девственница» Вольтера переведена Гумилевым, Адамовичем и Г. И. при участии М. Л. Лозинского и издана в 2 томах (Пг., 1924). В издании сохранено начало песни I, переведенной Пушкиным. Второй том переводился уже после смерти Гумилева — Г. И. и Адамовичем (семь песней — Г. И. и четыре — Адамовичем). Перевод «Орлеанской девственницы» был последней литературной работой Г. И. в России. О ней рассказано в его очерке «Качка. Отъезд из России», напечатанном в рижской газете «Сегодня» (1932, № 336,4 дек.).
Лозинский, кроме части песни I, перевел также варианты «Орлеанской девственницы» (вместе с Адамовичем). В повторном издании 1935 г. имена переводчиков, естественно, исчезли: к этому времени в СССР упоминание имен расстрелянного поэта и двух эмигрировавших было невозможно. Вместо их фамилий была напечатана «редакционная справка» о том, что «весь текст перевода заново проверен и обработан М. Л. Лозинским».
Юлий (Юлиан) Лукьянович Елец (1862—1932) — военный журналист и историк, прозаик, служил в Лейб-гвардии Гродненском гусарском полку, с 1908 г. уволен в отставку в чине полковника, после революции в эмиграции, умер в Бельгии. В «Китайских тенях» («Звено». 1926. № 195, 24 окт.) Г. И. упоминает Ельца как автора журнала «Столица и усадьба». Однако ни приписанных ему афоризмов, ни посвящений принцу Мюрату в этом журнале нет.
Зинаида Гиппиус.
Стилизованные рисунки зверьков, которыми Г. И. украшал свои рукописи, автографы, надписи на книгах.
Генри Миллер (Miller; 1891—1980) — американский писатель, прославившийся эротическими, носящими автобиографический характер романами «Тропик Рака» и др. Написанные на английском, они были запрещены и в США и в Англии до начала 1960-х гг. В 1930 г. Миллер уехал во Францию и издал там «Тропик Рака» в 1934 г., т. е. до «Распада атома». Не исключено, конечно, что издание это прошло мимо внимания Г.И. и русской диаспоры в целом.
Александр Иванович Тиняков, псевд. Одинокий (1886-1934) – поэт, прозаик, литературный критик, отличался «карамазовской» широтой воззрений и поведения, в 1916 г. под псевдонимами участвовал одновременно в революционных и черносотенных изданиях, сразу после 1917 г. активно сотрудничал в большевистской печати. Судьба его в советское время печальна: в поздние свои годы он зарабатывал подаянием. Тиняков — автор одной из рецензий на «Памятник Славы» (см. наст, издание, с. 212—213). Г. И. опубликовал о Тинякове очерк «Александр Иванович» в рижской газете «Сегодня» (1933, 22 янв.), сценка с Тиняковым в «Бродячей собаке» вошла в «Петербургские зимы».
См. примеч. 131.
Из ненапечатанного при жизни Тинякова стихотворения 1910—1911 гг. «Любовь» с первыми строчками (в списке Б. А. Садовского): «Я вступил в половое общение
В письме от 21 июля 1955 г. Гуль сообщает, что из Нью-Йорка 6 июля отправлена для Г. И. посылка с «костюмом серым в яблоках» и другими вещами.
В данном случае — «модных и дорогих» (от фр. couter).
Опубликовано (с мелкими огрехами): Георгий Иванов. «Девять писем к Роману Гулю». Публикация Григория Поляка
В одном из июльских писем Г. И. сообщал: "Одновременно с письмом попытаюсь отправить от И. В. Ольге Андреевне маленький флакончик. Объяснение: 1) маленький в виде пробы – дойдет ли, 2) это духи, которые, точно такие, без всяких изменений продают в Париже в кутюрных домах за агромадные тыщи. Для местного жителя же по цене скромной. Если дойдет и подойдет – чем богаты, тем рады – будем снабжать".
Начало ст-ния (пропущена строка) Михаила Кузмина из цикла "Осенний май" (1911): "Бледны все имена и стары все названья –
Оскар Уайльд (Wildе, 1854-1900) – английский писатель; резкий критик "буржуазной морали" с точки зрения "дендизма", он старался "обратить искусство в высшую реальность и жизнь – в чистую форму воображения". В уничижительном для Г. И. смысле с Уайльдом его сравнивал Эрих Голлербах, вспоминая о петроградском Доме литераторов 1920-х гг.: "…как бы Уайлд чухломской выделки" (Эрих Голлербах. "Встречи и впечатления". СПб., 1998, с.95).
В письме к Г. И. от 14 мая 1955 г. Гуль сочинил целую историю про "американского графа", которого якобы "Бог сотворил так, что все с него – тютелька в тютельку нa Вас &lt;…&gt; И вот 10 мая к Вам ушла небольшая, но не без приятности посылка с вещами этого самого американского графа".
"Политическим автором" Г. И. в этом и нескольких дальнейших письмах называет Одоевцеву – видимо, используя какую-то реплику Гуля по поводу воссоздающего жизнь советской политической элиты 1930-х гг. романа "Оставь надежду навсегда".
Гуль совету Г. И. последовал: его статья о поэте называется "Георгий Иванов".
У Иннокентия Федоровича Анненского (1855-1909), поэта особенно ценимого Г. И. в поздние годы как ближайшего из непосредственных "предшественников", вышли две "Книги отражений": собственно "Книга отражений" (СПб., 1906) и "Вторая книга отражений" (СПб., 1909).
Книгу мэтра и учителя Г. И. Николая Гумилева "Письма о русской поэзии" сам автор не успел подготовить к печати. После его гибели работу завершил и издал со своим предисловием Г. И. (П., "Мысль", 1923).
Валерий Яковлевич Брюсов (1873-1924) – поэт, один из создателей символизма в России, писал рец. почти на все поэтические издания эпохи "серебряного века". Из символистов оказал наиболее существенное воздействие на "школу Гумилева". Однако как поэта Г. И. перестал его ценить очень скоро.
Зинаида Николаевна Гиппиус (1869-1945) – поэт, критик, мемуарист, с 1919 г. в эмиграции, жила с мужем Д. С. Мережковским в Париже, где Г. И. с ней и сблизился. Личными, более, чем литературными, контактами с Гиппиус Г. И. особенно дорожил. В 1930-е гг. на литературных собраниях у Мережковских "Зеленая лампа" Г. И. был неизменным их председателем. "Она была умница, я безумно ее любил и уважал", - напишет Г. И. вскоре (письмо от 25 окт. 1955).
"Парижской нотой" назвали поэтическое течение в эмигрантской поэзии 1930-х гг., представленное в основном авторами, так или иначе воспринявшими веяния петербургского "серебряного века" в его акмеистическом изводе. Эстетика "парижской ноты" диктовала необходимость простого, без игры, взгляда на мир, соотнесение этого взгляда с мироощущением человека, постигшего: каждое мгновение нас осеняет одно крыло – крыло смерти. Творцом и теоретиком "парижской ноты" считался Адамович. Г. И. со свойственной ему в поздние годы подкупающей прямотой заявлял: "…то, что т&lt;ак&gt; н&lt;азываемая&gt; "парижская нота" может быть названа примечанием к моей поэзии, мне кажется правдой" (письмо к В. Ф. Маркову от 11 июня 1957).
Андрей Белый, наст. имя Борис Николаевич Бугаев (1880-1934) – поэт, прозаик, теоретик символизма. Мотив "отчаяния" в его стихах весьма близок позднему Г. И. Так, знаменитое ст-ние сб. "Розы" "Хорошо, что нет Царя…" играет у Г. И. ту же роль в создании атмосферы книги, что у Андрея Белого в "Пепле" заглавное его ст-ние "Довольно: не жди, не надейся…". Интересно, что в жанре беллетризованной мемуаристики Г. И. с его "Петербургскими зимами" и "Китайскими тенями" оказался не последователем, а предтечей старшего современника с его трехтомной мемуарной эпопеей, писавшейся в 1929-1934 гг. Отзыв о ней Г. И. говорит о полном понимании этого литературного дела: "блистательно злобный пасквиль".
В письме к Г. И. от 11 июня 1955 г. Гуль рассказывает: "Один старый друг Андрея Белого написал мне очень интересное письмо, в котором упоминает, что Белый рассказывал ему много о Блоке, но эти рассказы – "о фиолетовом цвете", о "запахе ночной фиалки" и пр. – совершенно нецензурны. Хочу попросить его написать мне, какого же характера была эта блоковская нецензурность? Читая его "фиолетовые" штучки и "запахи ночной фиалки", я явно чувствовал, что под этим лежит какая-то "эротика в подворотне", но какая? Жду разъяснений от моего корреспондента. А что Вы думаете об этом деле?" (неопубл.). Сомнительные эротические признания Блока передавал Гулю Н. Валентинов (Н. В. Вольский). Их Гуль цитирует в третьем томе книги "Я унес Россию". Для Г. И. Александр Блок всегда оставался его лирическим "сверх-я". Что важно для понимания литературного развития Г. И., признанного выпускника "школы Гумилева".
Николай Николаевич Bрангель (1880-1915) – искусствовед, сотрудник "Аполлона", оказал большое влияние на молодого Г. И.; младший брат Петра Николаевича Врангеля (1878-1928) – одного из главных организаторов Белого движения, в 1920 г. Главнокомандующего Русской армией в Крыму, оставившего Россию вместе с частями армии.
Цит. из "Двенадцати стульев" И. Ильфа и Е. Петрова (не из "Золотого теленка"). Остап Бендер говорит Ипполиту Матвеевичу Воробьянинову: "Вам придется побыть часок гигантом мысли и особой, приближенной к императору" (гл. "Союз меча и орала").
Павел Николаевич Милюков (1859-1943) – политический деятель и историк, один из основателей партии кадетов, с 1920 г. в эмиграции, гл. редактор ведущей довоенной газеты "Последние новости" (Париж, 1920-1940). Почему его имя возникло в подобном контексте, нам непонятно. Очевидно, какая-то описка Г. И. или неве
Предполагавшийся съезд писателей эмиграции.
"Эпилептики в футляре" – образ, несомненно связанный с рассказом Чехова "Человек в футляре", но, видимо, и со страдавшим эпилепсией Достоевским, отношение к которому у Г. И. в 1950-е гг. резко колебалось. Меньше чем за две недели до этого письма Г. И. уверял Гуля: "Я всегда чувствую, что мироздание создал бездарный Достоевский – этакий доктор Б…" (письмо от 29 июля 1955 г.). Смысл тут не в том, что Достоевский бездарен, но в том, что если представить себе бездарного Достоевского, "доктора Б.", то от такого "творца" получится вместо существа, созданного "по образу и подобию Божию", какой-нибудь "эпилептик в футляре".
Опубликовано (с мелкими огрехами): Георгий Иванов. «Девять писем к Роману Гулю». Публикация Григория Поляка
1 "Осип Мандельштам" – статья-рецензия на Собр. соч. Мандельштама под ред. Г П. Струве и Б. А. Филиппова (Нью-Йорк, изд-во им. Чехова, 1955).
"Георгий Адамович. "Одиночество и свобода"" – рец. на книгу Адамовича (Нью-Йорк, изд-во им. Чехова, 1955). Обе рец. Г. И. сразу же опубликованы в одном выпуске Н. Ж. (кн. 43, 1955).
Стихи говеные, но, несомненно, про какого-то Гуля-американца". Роман Гуль поставил тут себя в слегка неловкое положение, так как почти идентичными строчками открывается цикл "Новый Гуль" (1924) Кузмина, путеводной звезды Г. И. в самом начале его литературного поприща: "Американец юный Гуль
В настоящем письме Г.И. развивает тему по рецепту Кузмина, спасая Гуля от предрешенного выстрела.
"Дневник" 1955-1956 гг., состоящий из 14 ст-ний Г. И., открывается ст-нием "Нет в России даже дорогих могил…" с посвящением: "Роману Гулю" (Н.Ж., кн. 44, 1956).
Графиня Замойская – жена бывшего венгерского посла в Польше. Вместе с мужем она жила в том же, что и Ивановы, пансионате.
Опубликовано: имеете с письмами 30, 31, с мелкими огрехами и без окончания. Автограф: Folder 131.
Г. И. отмечает характерную для их возраста рассеянность: вместо не наступившего еще «лета 1956» на карточке, очевидно, должно было быть обозначено «лето 1955».
Почему «2086», не совсем понятно. Видимо, Г. И. хочет сказать: если это не отчетливо вспоминаемое прошлое — «до 1946», то все равно, какой нынче год, хоть «2086». Не исключена и описка, отражающая смутную ассоциацию с какой-нибудь литературной утопией или антиутопией вроде «2440-й год» Мерсье или «1984» Оруэлла.
Восходящее к Горацию выражение французского писателя Анри Этьена (1531—1598). По-русски обычно говорят: «Если бы молодость знала…», что и соответствует слову «jeunesse» из французского выражения.
В письме к Гулю от 20 окт. 1955 г. Одоевцева сочинила такой экспромт: «Скажу напрямик без изгиба
Письмо к Г. И. от 21 янв. 1956 г. Гуль начинает стихами: «Мы с Георгием Ивановым восстановим дружбу наново!
Роман Гуль. «Георгий Иванов» («Новый журнал». 1955, кн. XLII).
Екатерина Леонидовна Таубер (1903—1987) — поэт, прозаик, литературный критик, с 1920 г. в эмиграции. Ее стихи в конце 1940-х — начале 1950-х постоянно соседствовали с ивановскими на страницах «Возрождения» и «Нового журнала». Гуль в письме от 21 янв. сообщает, что получил от нее «очень восторженный отзыв» на статью.
Николай Ефремович Андреев (1908—1982) — историк, с 1919 г. в эмиграции, жил в Эстонии и Чехословакии, в 1945 г. арестован в Праге, содержался в Берлине, с 1948 г. жил в Англии. В «Русской мысли» (1956, 24 янв.) напечатаны его «Заметки о журналах», в которых говорится: «…Роман Гуль написал статью о Георгии Иванове, вероятно, это самая значительная, полная и безусловно нужная всем нам характеристика творчества замечательно сложною, может быть, самого выдающегося поэта наших дней». Отрицательный отзыв Г.И. об Андрееве вызван, очевидно, тем, что ему было известно другое, напечатанное под псевдонимом П.Тверской в «Гранях», его выступление, в котором говорилось о «мертвящем смысле» стихов Г.И. Вообще подавляющее большинство самых резких высказываний Г.И. о современниках – ответ поэта на такого рода обиды, подчас мнимые.
В стихотворении «Мне весна ничего не сказала…» Гулю не понравилась «ужасная строка „поклонился ночной синеве"»: «…я Так писал, когда в гимназии был — и обязательно была ночная „синева"» (письмо от 21 янв.). В публикации «Нового журнала» (1956, кн. XLIV) вставлен предлог «в» — «в ночной синеве» и «Поклонился» исправлено на «Улыбнулся» (в окончательной редакции Г. И. вернулся к «Поклонился»).
В. Л. Корвин-Пиотровский (см. примеч. 204). В том же письме от 21 янв. Гуль сообщает Г. И.: «… очень интересный отзыв о статье получил от Корвина (восторженный, как о статье, хотя я думаю, что он предпочел бы, чтобы статья была о нем)».
Стихотворение «Так, занимаясь пустяками…» вместе с «Мне весна ничего не сказала…» вошло в подборку «Дневника» за 1955 г., напечатанную в мартовской книжке «Нового журнала» (1956).
Вишняк (см. примеч. 113) в 1957 г. издал книгу «„Современные записки". Воспоминания редактора». Г. И. 9 сент. 1957 г. писал о ней Гулю: «Книгу Вишняка прочел и перечел со всех сторон. И опять скажу: не даром Зинаида (Гиппиус. — А. А.), которая на всех фыркала, говорила: „Люблю Вишняка за органическую порядочность". Это правильно сказано».
Илья Исидорович Фондаминский, псевд. И. Бунаков (1880— 1942) — общественный деятель, эсер, с 1919 г. в эмиграции во Франции, один из редакторов «Современных записок», создатель в 1935 г. чуждого Г. И. литературного общества «Круг», выпустившего три одноименных альманаха. Идеей Фондаминского, принявшего православие и крестившегося, было обратить к христианству молодое поколение русских эмигрантских писателей. В 1941 г. Фондаминский арестован нацистами в Париже, погиб в Освенциме. Противоположное высказанному в письме мнению Г. И. о Фондаминском см. в примеч. 519.
Г. И. полагает, что с такими же основаниями как «фашистом», его могут назвать «кошкодавом»: так бульварная пресса называла в начале XX века «декадентов».
Слово из стихотворения «Отзовись, кукушечка, яблочко, звереныш…». Г. И. последовал совету Гуля заменить «гусенка» на «утенка» или «кутенка»: «Белочка, метелочка, косточка, утенок…».
В цит. письме от 21 янв. Гуль подозревает, что стихотворение «Закат в полнеба занесен…», завершающееся упоминанием имени Леноры, сочинено совместно с Одоевцевой: «Ленора — о кей, но скажите, пожалуйста, не украли ли Вы это стихотворение ночью у политического автора?» Ленора — героиня баллады Г.А. Бюргера «Ленора», популярного в России благодаря переводу Жуковского. В. Ф. Марков назвал стихотворение Г. И. «последним произведением» русского романтизма. Стихотворение также напечатано в «Дневнике» за 1955 г. в «Новом журнале».
Фридрих Ницше (Nietzche; 1844—1900) — немецкий философ, оказавший кардинальное воздействие на русскую культуру «серебряного века». Его фамилию в России писали по-разному, в том числе как Г. И. (хотя в данном случае возможен и легкий иронический оттенок из-за сравнения с ним Гуля). В письме от 21 янв. Гуль, обсуждая присланные Г. И. для «Нового журнала» стихи, вспоминает ссору между Ницше и Рихардом Вагнером и заявляет: «Я — Ницше, Вы — Вагнер. Итак, начинаем. Два стиха — „Отзовись, кукушечка" и “Нет в России" — просто потрясающие. Превосходнейшие. &lt;…&gt; Хотя один поэт и большой Ваш поклонник сказал: — (о России) — Странно, что Иванов отказал себе в удовольствии сказать, что он русского человека — не понимает. Эти стихи действительно „неожиданность" Георг&lt;ия&gt; Ив&lt;анова&gt;. Кстати, Вам, душка, придется вероятно их посвятить Ницше…» Стихотворение «Нет на свете даже дорогих могил…» было Гулю посвящено и открывало весь «Дневник» за 1955 г. в «Новом журнале».
См. примеч.283.
Владимир Соломонович Познер (1905—1992) — прозаик, с 1921 г. в эмиграции. Впрочем, шутка об ответе невесты, выходящей замуж за Познера, — «Лучше Познер, чем никогда» — имеет распространенный характер, не обязательно относящийся к конкретному, обоим корреспондентам знакомому лицу.
Рихард Вагнер (Wagner; 1813—1883) — немецкий композитор, дирижер, теоретик искусства. Ницше, подводя итоги своих отношений с Вагнером, объявил его искусство «больным», заявив при этом: «За исключением моих отношений с некоторыми художниками, прежде всего с Рихардом Вагнером, я не переживал с немцами ни одного хорошего часа» («Казус Вагнер»). Подобным неразрешимым «казусом» были отношения многих изначально близких друг другу художников «серебряного века».
Александр Самсонович Гингер (1897—1965) — поэт, с 1920 г. в эмиграции, с 1926 г. муж Присмановой. Анна Присманова, наст, имя Анна Семеновна Присман (1892—1960) — поэт, с 1922 г. в эмиграции. И Гингер, и Присманова после войны приняли советское гражданство, но в СССР не вернулись. В парижские годы у Г. И. с ними сложились, как мало с кем, дружеские отношения. В письме к Гулю от 14 февр. 1957 г. Г. И. аттестует их так: «Вообще они оба, Гингер и Присманова, заслуживают, чтобы их печатали в единственном порядочном журнале эмиграции. Пишу не по дружбе: даже не поблагодарил еще Гингера за его книгу и они, м. б., думают, что я их не ценю. А я очень ценю и есть за что».
Г. И. ждет кн. XLIII «Нового журнала» со своей статьей «Осип Мандельштам» – откликом на изданное Г.П. Струве и Б.А. Филипповым «Собрание сочинений» Мандельштама (Нью-Йорк, 1955).
Всеволод Александрович Рождественский (1895—1977) — поэт, знакомый Г. И. с времен «Цеха поэтов», автор мемуаров «Страницы жизни» (М.; Л., 1962), включающих в себя и весьма желчно написанный портрет Г. И. «Что они с тобою сделали, бедная моя Москва» — строчка (или строчки) из неизвестного нам стихотворения Рождественского.
Г. И. имеет в виду свой комментарий к тексту Б. А. Филиппова, в «Новом журнале» сохраненный: «…Никакими философемами мудрецов не передашь того &lt;…&gt;, что так совершенно передает Мандельштам. Читатель сознает, что у него не хватает знаний и что с „философемами мудрецов" он не очень-то знаком…» «Катрены» также сохранены. Ими же и кончается статья Г. И.: «…объясните, пожалуйста, если вас не затруднит, почему, собственно, в издаваемой в Америке книге русского поэта вы всегда именуете четверостишия „катренами"? Во-первых, ведь не Жану же Кокто предназначается чеховское издание сочинений Мандельштама. Во-вторых, современные французы в аналогичных случаях говорят „stro
«Баллада о Почтамтской» — перманентно обсуждаемая в переписке с Гулем до сих пор не до конца ясная история с «преступлением» в феврале 1923 г. в Петрограде на Почтамтской ул., 20, в квартире тетки Адамовича В. С. Белей, где Адамович жил до отъезда за границу в середине февраля 1923 г. У Адамовича в 1921 г. поселились поженившиеся Г. И. и Одоевцева, и из этой квартиры Г. И. уехал 26 сентября 1922 г. в Германию. В эмиграции в середине 1920-х был распространен слух, что якобы перед отъездом за границу Адамович, Г. И. и Н. А. Оцуп заманили к себе какого-то богача для игры в карты и убили его, воспользовавшись его деньгами для отъезда. Слух этот возобновился в 1950-е и очень беспокоил Г. И. См. об этом: Андрей Арьев. «Когда замрут отчаянье и злоба…» («Звезда». 2008, № 8).
Выражение «Только факты, сэр» перешло к Г. И. скорее всего от Бунина, утверждавшего, что «лучшего названия» для романа не найти. Бунин, беседуя с Г. И. и Одоевцевой, сослался на объявление о романе с таким заглавием в газете «Сегодня». И тут же, «раздражаясь», отчеканил: «Я бы сжег эти ”Только факты, сэр!" вместе с автором, тут, в печке» (Одоевцева. «На берегах Сены», с. 270). В росписи рижской газеты «Сегодня», составленной Ю. И. Абызовым (Рига, 2001), такого романа найти не удалось.
«Атомные зверьки» — невинные существа из «Распада атома», болтающие в конце произведения «по-австралийски», очевидно, возникли как модификация ивановских «размахайчиков». Гуль в письме от 21 янв., уговаривая Г. И. написать о «деле на Почтамтской улице», продолжает: «…да если бы это Вы рассказали своими стихами — да вспрыснули купоросцем “Распада атома” — вот получилось бы большое монументальное произведение».
Роман «Год жизни». См. примеч. 231.
Рене Жюльяр (Julliard; 1900—1962) — французский издатель швейцарского происхождения. В 1944 г. основал издательство своего имени «Edition Julliard», в годы войны выпускал в Монако книги поэтов Сопротивления — Поля Элюара и др. После войны переехал в Париж. При его издательстве выпускалось несколько журналов, в том числе сартровский «Les Tem
30 М. М. Карпович воспоминания «Мое знакомство с Мандельштамом» написал и опубликовал в «Новом журнале» (1957, кн. XLXIX).
Опубликовано (с мелкими огрехами): Георгий Иванов. «Девять писем к Роману Гулю». Публикация Григория Поляка
Г. И. сомневается в существовании "американского графа", щедро оделявшего его вещами, подозревая, что этот "граф" и Гуль – одно лицо. На самом деле титулованное американское семейство (Элизабет Хапгуд из старинного английского рода лордов Хьюстонов и ее муж Норман, американский посол в Дании) к помощи поэту, благодаря Гулю, было причастно.
В ст-нии "Уплывают маленькие ялики…" исправленная строчка: "Припасем, дружок, немного водочки…" (Н. Ж., кн. 44, 1956).
То есть – Роману Гулю
Стиль "Дела Почтамтской улицы" действительно несколько романический, воспроизводящий некоторые приемы криминальной беллетристики, до чтения которой "на ночь" сам Г. И. был охоч. Так, центральная, "бесповоротно" компрометирующая Адамовича сцена его участия в убийстве (в "мельхиоровую шкатулку с инициалами тетки – В. Б. – Вера Беллей" – он кладет отрубленную голову ограбленного и убитого у него на квартире "мужчины средних лет с большой черной бородой" и бросает ее рядом с домом в прорубь на Mойке. Но – неудачно, "мимо проруби налево", так что ее вскоре нашли), эта сцена подозрительно напоминает не только кровавые сюжеты массовой литературы того времени, но и… собственную прозу Г. И. – более чем двадцатилетней давности. В рижской газете "Сегодня" Г. И. в свое время (1933, № 22) напечатал очерк "Александр Иванович", посвященный не менее колоритному, чем Адамович, литератору А. И. Тинякову. Этот не раз будораживший воображение Г. И. персонаж и рассказывает автору аналогичную историю с расчленением трупа и с чемоданами, в одном из которых голова: "Череп проломлен и черная густая борода". Так что история об Адамовиче оказывается во всех смыслах "с бородой". То же самое безусловно можно сказать и о мелких деталях – метках с инициалами на шкатулке и наволочке, в которую завернута голова: более древний прием "узнавания" в романистике вряд ли сыщешь.
Гуль в рец. на "Петербургские зимы" писал: "Пусть в ней (книге. – А. А.) есть и преувеличения, и, конечно, кое-что от Dichtung'а, но все это дано с чувством меры и мастерства". Dichtung (вымысел) у Г. И. все же есть. Но всегда есть и хотя бы доля Wahrheit (истины). "Поэзия и правда" – во всем, что пишется со страстью – неразделимы.
На истинности того, что в феврале 1923 г. на Почтaмтской, 20, незадолго до отъезда Адамовича в Берлин, произошло убийство и что хозяин квартиры в нем участвовал, Г. И. настаивал и позже. По его версии, и сам Адамович говорил об этом "дельце" (как он сам его "игриво называл"). Окончательное суждение Г. И. по этому поводу более чем серьезно: "Откровенно скажу – будь я на месте Адамовича – не иначе как бы из чувства самосохранения на кушаке своем повесился бы еще в Штецине или на крайность в Берлине весной 1924 года – но Ваш новый прославленный сотрудник, что и говорить, "железная личность" (письмо от 2 апр. 1956). Конечно, свидетелем того, что он в "Деле Почтамтской улицы" описал как свидетель, Г. И. быть не мог. Но упорные слухи о каком-то мрачном событии, связанном с именем Адамовича, возникли не так много времени спустя после его отъезда. Например, П. Лукницкий записывает о разговоре у Ахматовой 19 дек. 1924 г.: "Говорили об Адамовиче и о том тяжком преступлении, в котором его подозревают" (П. H. Лукницкий. "Встречи с Анной Ахматовой". Т. 1. Париж, 1991, с. 13). Г. И. утверждал, что об убийстве на Почтамтской, 20, писалось в петроградской "Красной газете" в марте 1923 г. (в просмотренных номерах за февраль и март 1923 г. подобной информации не обнаружено). Возможно, какое-то преступление в этой квартире и произошло. И все же утверждать то, что утверждает в своей "Балладе" Г. И., прямых оснований до сих пор нет.
Ящик для хранения ценных бумаг.
"Подтверждаю, что Георгий Иванов, живший в моей квартире в 1921-1922 г.г., уехал из Петрограда за границу осенью 1922 г. Я лично с M. B. Добужинским присутствовал при его отъезде на пароходе из Петрограда. 7
В эмиграции слухи о "деле Адамовича" тут же были связаны с именем Г. И., его ближайшего петербургского друга, что, естественно, не могло не взволновать поэта. "…"Улететь в окно" с репутацией убийцы не хочется &lt;&lt;…&gt;&gt; Как быть?" – спрашивает он Гуля (письмо от 2 авг. 1957). Г. И. этими слухами был обеспокоен вполне серьезно. В другом письме, хотя и вплетая эту историю в литературный контекст – сравнением с убийством старухи-процентщицы Раскольниковым, – Г. И. все-таки считает необходимым оставить "будущему историку" свидетельство своего алиби: ""Убийство старухи" происходило в конце февраля 1923 года – Ваш же покорный слуга уехал за границу в октябре 1922 (на самом деле даже чуть раньше – в конце сентября. – А. А.&lt;D&gt;). Здравствующий М. В. Добужинский встретил меня на Николаевском мосту в день отъезда. Проводили вместе с актером Щербаковым (опасаясь, видимо, новых домыслов, о третьем провожающем – Адамовиче – Г. И. решает не упоминать. – А. А.&lt;D&gt;) до посадки на пароход. При случае спросите его, м.б. помнит. Поэтому галлюцинаций у меня на этот счет не имеется. Но вопрос, пущенный на этот раз именно Ходасевичем, на старости лет меня начинает беспокоить: не хотелось бы все-таки иметь в биографии ентакого пункта" (дата письма нам неизвестна, так как публикатор прислал только процитированный отрывок). Опасения Г. И. имели под собой реальное основание. Увы, тот же Ходасевич был прямым разносчиком компрометирующих Г. И. слухов. Вот свидетельство Ю. К. Терапиано, хорошо знавшего обоих поэтов: "…во время ссоры Иванова с Ходасевичем Ходасевич разослал многим писателям и другим лицам такое письмо: якобы в Петербурге Адамович, Иванов и Оцуп завлекли на квартиру Адамовича для карточной игры, убили и ограбили какого-то богача, на деньги которого затем все выехали за границу. Труп, разрезав на куски, вынесли и бросили в прорубь на Неве. Адамович нес, якобы, голову, завернутую в газету. Можете себе представить, какой был скандал: до сих пор то здесь, то там, то в Париже, то в Ницце, кто-нибудь рассказывает: "знаете…". Ходасевич клялся, что это правда и что будто бы ленинградская милиция требовала у парижской полиции выдачи "преступников", но "большевикам было отказано, т.к. французы подумали, что выдачи требуют по политическим мотивам" ("Минувшее". Т. 24. СПб., 1998, с. 283). Французы правильно подумали, если такой случай действительно имел место. Нетрудно представить себе судьбу Г. И. и Н. A. Oцупа, окажись они по этому "случаю" снова в России. "Достоверность" информации Ходасевича, имевшего к советским источникам доступ хотя бы через Горького, с которым долго был связан, свидетельствует между тем и в пользу Адамовича. Понятно, в чьих интересах было сеять подозрения и вносить раскол в эмигрантскую среду.
Статья, как и большинство других эссеистических замыслов Г. И. последних лет жизни, написана не была.
Bелимир, наст. имя Виктор Владимирович, Хлебников (1885-1922) – поэт, культовая фигура русского футуризма и всего левого модернистического искусства "серебряного века". Г. И. не принимал его поэзию и его личность в целом, принципиально, отзываясь о нем иногда сверхрезко: "Я, действительно, хотел бы "обругать" &lt;…&gt; самую легенду о Хлебникове &lt;…&gt; я считаю, что сам "председатель Земного шара" был тем, что он был: несчастным идиотиком, с вытекшими мозгами. &lt;…&gt; Его выдумал Маяковский для партийных надобностей…" При этом абсолютном поношении для Г. И. существовала все же загадка Хлебникова. То есть не загадка самого Хлебникова, но загадка его восприятия: "…у нас к Хлебникову тянутся инстинктивно "лучшие элементы"…" Объяснял это чудесное обстоятельство Г. И. на примере Ремизова: "Ремизова, м&lt;ежду&gt; пр&lt;очим&gt;, я непритворно люблю и всегда любил. Это, в каком-то смысле, с молодости был мой "Хлебников" – что-то, чем и за что стоит бить морду всяческим академиям" (письма к В. Ф. Маркову от 14 окт. 1955, 7 мая 1957 и без даты).
Н. С. Гумилев. ""Отравленная туника" и другие неизданные произведения". Вступит. статья, ред. и примеч. Г. П. Струве (Нью-Йорк, изд-во им. Чехова, 1952). Глеб Петрович Струве (1898-1985) – историк литературы, критик, поэт, с 1918 г. в эмиграции. Г. И. и Струве ни житейских, ни литературных симпатий друг к другу не испытывали; несколько писем Г. И. к Струве все же существуют и опубликованы адресатом в альм. "Мосты" (№13-14, Мюнхен, 1968).
Марк Львович Слоним (1894-1976) – общественно-политический деятель, журналист, лит. критик, с 1919 г. в эмиграции. Г. И., очевидно, имеет в виду его английскую книгу: М. Slonim. Modern Russian Literature: From Chekhov to the Present. New York, 1953.
Глеб Струве. "Русская литература в изгнании: Опыт исторического обзора зарубежной литературы" (Нью-Йорк, изд-во. им. Чехова, 1956).
Владимир Сергеевич Варшавский (1906-1978) – прозаик, публицист, с 1920 г. в эмиграции. "Незамеченное поколение" (Нью-Йорк, изд.-во им. Чехова, 1956) – самая известная кн. автора – о втором (еще довоенном) поколении русских эмигрантов, к которому принадлежал и Варшавский.
Г. П. Струве и Б. А. Филиппов, по свидетельствам их знавших, – рыжеволосые.
"Аполлон" – литературно-художественный журнал, выходивший в 1909-1917 гг. в Петербурге под редакцией С. К. Маковского, любимый журнал Г. И. Работа в нем оценена самим поэтом как самый светлый эпизод его богатой превратностями литературной жизни. Та пора, когда, как ему казалось, он получил "…наивысшее в мире звание постоянного сотрудника "Аполлона", заместителя Гумилева".
Владимир Федорович Марков (род. в 1920) – историк литературы, поэт, первый систематический исследователь творчества Г. И. В 1941 г., уйдя добровольцем на фронт, попал в плен, жил в Германии, с 1949 г. в США; до 1990 г. профессор русской лит-ры в Калифорнийском университете (Лос-Анджелес). Г. И. ценил как его стихи (в первую очередь "Гурилевские романсы"), так и его критические работы. Письма Г. И. к Маркову за 1955-1958 гг. – самый ценный (из опубликованного) источник сведений о биографии и мыслях поэта в последние годы его жизни. Основанный в 1946 г. в Мюнхене журнал "Грани", в котором печатались преимущественно писатели второй волны эмиграции, Г. И. особенно не жаловал. Статья Маркова: "Легенда о Есенине" (№ 25, 1955).
Правку эту внести не успели: кн. 43 Н. Ж. вышла в свет. Не учтена она и в дальнейших перепечатках "Осипа Мандельштама", одной из последних работ Г. И. Так и осталось – автоаттестация с оттенком самохвальства: "ближайший сотрудник "Аполлона"…". Малость, но она не могла не покоробить поэта. Всю жизнь он считался – и был – непререкаемым арбитром в вопросах вкуса. Конечно же, нужно читать: Георгий Иванов – "близкий сотрудник "Аполлона"".
Публикуется впервые. Автограф: Folder 131.
См. примеч. 231.
Деловые бумаги (фр.)
См. примеч. 194.
Упоминаются: издающийся в Германии с 1946 г. журнал «Грани», книга В. С. Варшавского «Незамеченное поколение» (Нью– Йорк, 1956) и какое-то из новых изданий Н. С. Гумилева. Скорее всего, «”Отравленная туника" и другие неизданные произведения» (Нью-Йорк, 1952).
Владимир Сергеевич Варшавский (1906—1978) — прозаик, с 1920 г. в эмиграции, в Праге, с 1926 г. в Париже, с 1950 г. жил в США. В 1968 г. вернулся во Францию. Участник собраний «Зеленая лампа», литературного объединения «Круг». Известностью пользовалась его книга «Незамеченное поколение».
Очевидно, Г. И. имеет в виду фрагмент из книги «Незамеченное поколение», напечатанный в «Новом журнале» (1955, кн. XLI).
М. О. Цетлин (см. примеч. 108.) с 1940 г. жил в США, один из создателей и первых редакторов «Нового журнала».
Николай Георгиевич Рейзини (1902, по другим сведениям 1905— 1979?) — один из создателей «Чисел», в 1934 г. уехал в Харбин, после войны жил в США, помогал многим своим бывшим монпарнасским друзьям. Точных сведений о его биографии нет до сих пор. Сам он говорил, что родился в Греции, в то время как Иммиграционный департамент США указывал на его еврейско-русские корни. Гуль о нем пишет в ответном письме от 8 апреля 1956 г.: «…сего мужа никогда в жизни не видал. Слышу только, что он страшно богатый какой-то человек и что его не впускают в Америку из Мексики, по­тому что молодой философ что-то будто бы напорол в своих основных бумагах» (BLG. Box 19, Folder 450). Г. И. тут же подтверждает: «Конечно, это тот самый Рейзини. Наум Рейзин — его настоящее имя. Говорят, он страшно богат — приумножил богатства жены. Да, жены! Не той, на которой неудачно собирался жениться, а другой. Нашел-таки. Великий человек в своем роде, принимая во внимание его “органический недостаток"» (Folder 131).
«Куполь» («La Cou
Ирма Владимировна де Манциарли (ум. около 1945) — теософка, участвовала в переводе на русский «Бхагавадгиты», печатавшейся в «Вестнике теософии» с начала 1910 г., уехала с мужем-французом в Париж, где выпустила книгу отдельным изданием в собственном переводе. Постоянно бывала в Индии, в начале 1920-х сблизилась с Джидду Кришнамурти и вошла в его орден «Звезда Востока». Вряд ли была «дурой» — просто жила в иной духовной реальности, чем русские «монпарнасцы» 1930-х. Близкий друг семьи Бердяевых, одна из основательниц парижского журнала «Третий час» (1929), затем – «Чисел». Во время войны уехала в США.
В феврале 1956 г. Г. И. вкладывает в письмо Гулю листки, начинающиеся словами: «Почтамтская 20, богатый буржуазный дом…». Затем следует описание нравов квартиры, где жил Адамович в начале 1920-х (см. примеч. 25 к письму 38).
«Где слог найду, чтоб описать прогулку…» — начало стихотворения и первой части книги М. Кузмина «Сети» (1908).
Чуть измененная цитата из стихотворения Вл. Злобина «В часы публичной библиотеки…»: «О, кто из них при свете месяца,
Очевидно, Г. И. вспоминает «весну 1923 года» (а не 1924-го), когда Адамович приехал из Петрограда в Берлин (в середине февр. 1923 г.) через Штеттин. Весной 1924 г. и Адамович и Г. И. были уже в Париже.
Цитата из «Баллады о гвоздях» (1922) Н. С. Тихонова.
Подписанная Адамовичем 7 янв. 1953 г. «записочка» удостоверяет, что Г. И. «уехал из Петрограда за границу осенью 1922 г.».
«Ашет» («Hashette Fili
Ни в каком произведении Пушкина такой фразы нет.
У А. К. Толстого в «Бунте в Ватикане» кастраты отвечают папе на его посулы получать в раю «в месяц по два пуда теста»: «Да что нам в тесте,
См. примеч. 189.
20 Абрам Саулович Каган (1888—1983) — экономист, один из создателей издательства «Петрополис», с 1922 г. в эмиграции (выслан), жил в Германии, затем в Бельгии, с 1940 г. в США, где руководил издательством «International Universities Press». О Кагане Гуль в ответном письме от 8 апр. сообщает: «…он русского ничего не издает, у него американское издательство научных книг» (BLG. Box 19, Folder 450). На что Г. И. пишет следующее: «Кстати, этот самый глубокоуваж&lt;аемый&gt; Абрам Саулович Каган — конечно, он от этого отречется — издал в Брюсселе в 1939 году “Зеркало" Одоевцевой, 1000 экз. Все издание давно распродано под метелку. Не сожжено немцами, не погибло в наводнении, а распродано, чего и не отрицают владельцы книжного склада &lt;…&gt;. Распродано целиком. А деньги? Деньги получил представитель Петрополиса — мы ему обязаны отчетом. Кто такой? Не имеем права сообщать адреса. А где Блох или Каган? Тоже не имеем права. Если хотите, можете им написать через нас — перешлем. Плюнуть проще — чем писать, марки тоже стоют денег. Но раз Вы встречаетесь с Каганом, “подзовите-ка его и расспросите". И за „Отплытие на о&lt;стров&gt; Цитеру", распроданное давным-давно – никогда ни копейки не получил. И за “Распад Атома”. Ну вот, прощупайте при случае совесть закрытого теперь Научного издательства А.С. Кагана» (Forder 131). Адамович еще в 1935 г. предупреждал М.Л. Кантора: «Этот Абрам Саулович всегда был плутом…» («Зарубежная Россия. 1917-1939». Кн. 2. СПб., 2003, с.292).
Каботинка (от фр. cabotin — устар. «странствующий актер» «актеришка», перен. «комедиантка») — очевидно, речь идет о какой-то актрисе, чьи вещи должны быть посланы Одоевцевой.
Ольга Петровна Хмара-Барщевская (у Г. И. ошибочно Борщевская. — А. А.), рожд. Лесли, в первом браке Мельникова, жена пасынка И. Ф. Анненского (1867 — после 1924) — с середины 1890-х много времени проводила в семье поэта, по словам его сына Валентина Кривича, «с каким-то благоговейным вниманием следила за творчеством отца», в свою очередь посвящавшего ей стихи. Местонахождение упомянутого Г. И. альбома неизвестно (указано А. И. Червяковым).
Г. И. путает: «Вагнером» в их переписке с Гулем именовался он сам, в то время как Гуль был — «Ницше». «Дневник» 1955 г. открывается стихотворением «Нет на свете даже дорогих могил…», посвященным Гулю, что можно истолковать как посвящение ему всего цикла (см. примеч. 17 к письму 38). Гуль по этому поводу писал Г. И. 17 марта 1956 г.: «…моя верстка почти ничем от Вашей не отличалась. И только я „был не в силах" поставить посвященное Гингеру (см. письмо 38) стихо на первое место, ибо этим самым посвящался бы как будто весь дневник, а этого Гингер явно недостоин. Не так ли? Но все-таки в последнюю секунду Ваша верстка пришла, и я смог поставить все так, как Вы сделали» (BLG. Box 19, Folder 450).
Публикуется впервые. Автограф: Folder 131.
Роман Гуль. «О книге Глеба Струве» (рец. на книгу «Русская литература в изгнании»). «Новое русское слово». 1956, 23 сент, № 15793, с. 8.
Две первые строчки — чуть измененное начало навеянного смертью Д. И. Писарева стихотворения Н. А. Некрасова: «Не рыдай так безумно над ним,
В апреле 1956 г. Г. И. писал Гулю об их с Одоевцевой положении: «Деньги мне — нам — дорогой граф, нужны, пожалуй, больше чем в Париже. Меня не лечат — признав за неизлечимого, требующего напрасных и непосильных расходов на лечение. Это дом отдыха, но не больница. Если желаешь лечиться — ищи место в доме для неизлечимых. Есть такие — но там житье кошмар. &lt;…&gt; В Париже все-таки были “меценаты”, кой-какие друзья — здесь же стенка в этом смысле. Если бы Карпович не выхлопотал мне денег из фонда – ложись и помирай, без преувеличения. Считайте еще, что у Вас в Америке, очевидно, дешевка, а не жизнь, по сравнению с нашей. Вот для примера кило печенки (главное мое питание, не отравляющее меня), 1400 фр&lt;анков&gt; — доллар же по казенному курсу 345 — считайте. Кило лука 180 фр., то же кило апельсинов. Эк я расписался, как старая богоделка! Впрочем, что же, я таковой и есть» (Folder 134). После летних отпусков, 10 сент. 1956 г., Гуль отвечал так: «Когда у Н. Ж. были какие-то деньги (небольшие, но все–таки), мы высылали Вам всякие авансы и под то и под другое. И сейчас бы выслали, если б… были деньги &lt;…&gt; сейчас мы в тупике и ничем в смысле авансов помочь не можем,
Разговоры об издании сборника стихотворений Г. И. постоянно возобновляются в его переписке с Гулем. 15 авг. 1956 г. Гуль извещал поэта: «Прежде всего хочу написать о том, что Вас может интересовать больше всего: — это о мысли М. М. издать Ваш сборник. Я думаю, что это осуществимо. Я уже писал М. М., что Вы этим очень зажжены. И мне кажется, нам удастся сделать это &lt;…&gt;. Во всяком случае в своем далеке Вы должны приняться за манускрипт. Это сделать Вам легче легкого, я думаю. Ножницы. Клей. Немного бумаги. Вот Вам — и Вы сделали прекрасный сборник».
Строчка из стихотворения Блока «Шаги командора»: «На вопрос жестокий нет ответа,
В предисловии «К критике политической экономии» (1859) Карл Маркс писал: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание». Очевидно, Г. И. имеет в виду Фрэнсиса Бэкона (Bacon; 1561—1626), английского философа, родоначальника «индуктивного метода» и «эмпиризма», автора популярного изречения «Знание — сила». Приведенное конкретное изречение Бэкона нам неизвестно, но оно соответствует духу его философии.
В Польше после смерти просталински ориентированного Болеслава Берута власть перешла к более либеральному Владиславу Гомулке (Gomulka; 1905-1982), избранному в 1956 г. Первым секретарем ЦК находившейся у власти Польской объединенной рабочей партии.
Г.И., несомненно, благодарит за «габардин» (а не за «кабардин»), плащ или пальто из плотной шерстяной ткани (от gabardine, англ., фр., – слово, обозначающее саму ткань).
Опубликовано (с неточными прочтениями): вместе с письмом 28. Автограф: Folder 132
Семен Соломонович Юшкевич (1868—1927) — прозаик, драматург, автор романа «Леон Дрей» (1911), с 1920 г. в эмиграции, во Франции, издал в Париже и Берлине несколько книг.
В письме от 4 сент. 1957 г. Гуль отвечает: «Все мое “охлаждение" — это несусветная замотанность, такая, что когда выпадает свободная минута, я неписьмоспособен» (BLG. Box 19, Folder 450).
А. А. Ахматова была замужем за Н. С. Гумилевым с 1910 по 1918 г.
См. примеч. 126.
Владимир (Вольдемар) Казимирович Шилейко (1891-—1930) — востоковед, писатель, второй муж А. А. Ахматовой — с 1918 по 1921 г. (официальная дата развода — 1926). Г. И. был знаком с Шилейко со времен «Цеха поэтов», а после его смерти опубликовал о нем в рижской газете «Сегодня» (1932, № 301, 30 окт.) несколько фантасмагорического свойства очерк «Магический опыт».
Строчки из предназначенного в сентябрьскую книжку «Нового журнала» стихотворения Г. И. «Смилостивилась погода…» (опубликовано в следующей, декабрьской (1957, кн. LI).
Обозначающая смерть финальная метафора из того же стихотворения «Смилостивилась погода…».
 См. примеч. 448.
 Г. П. Струве — автор книги «Русская литература в изгнании» (Нью-Йорк, 1956), подготовил (совместно с Б. А. Филипповым) «Собрание сочинений» О. Мандельштама. Оба издания негативно оценены Г.И. частным образом, а последнее и в отзыве, напечатанном в «Новом журнале» (1955, кн. XLIII). См. примеч. 141 и примеч. 447.
«Урыльник» — правильнее «урильник», ночной горшок.
Кстати Вишняк, цитируя стихи Ходасевича, отлепил гаффу. Выходит из цитаты, что “
Стихотворение Чиннова «К луне стремится, обрываясь…» («Новый журнал». 1957, кн. XLIX). Гуль не замедлил сообщить об этом автору (26 сент. 1957): «…недавно Жорж Иванов в письме, среди прочего, написал: “Нахожу стихотворения Чиннова очаровательными. А как на Ваш вкус?”. — Видите, старик Державин Вас заметил» («Письма запрещенных людей», с. 483).
Публикуется впервые. Автограф: Folder 132.
В письме от 16 сент. 1957 г. Гуль сообщал Г. И., что в конце месяца приедет М. М. Карпович и изыщет средства для издания сборника Г. И., который и на самом деле оказался посмертным.
В письме от 16 сент. Гуль сообщал Г. И., что из соображений экономии, может быть, от публикации его предисловия к сборнику Г. И. следует отказаться.
Статья Гуля «Георгий Иванов» («Новый журнал». 1955, кн. XLII), которую Г. И. предлагал, слегка переделав, опубликовать в виде вступительной статьи к его сборнику. Так в конце концов и произошло
Антон Крайний (З. Н. Гиппиус). «Литературные размышления О розах и о другом».
Владимир Марков. «О поэзии Георгия Иванова» («Опыты». 1957 кн. VIII)
Георгий Адамович. «Наши поэты (Георгий Иванов)» («Новый журнал». 1958, кн. LII).
Гуль в письме от 16 сент. обсуждал вариант напечатать книгу Г. И под присмотром самого автора во Франции, где это обошлось бы дешевле, чем в США. И тут же без обиняков писал: «Но тут есть гигантская опасность — Вы пропьете деньги на издание — и человечество будет лишено сладости Вашей поэзии» (BLG. Box 19, Folder 450).
В декабрьской книжке «Нового журнала» (1957, кн. LI) напечатан «Дневник 1957»: «Скучно, скучно мне до одуренья!..», «Накипевшая за годы…», «Смилостивилась погода…», «Туман. Передо мной Дорога…», «Отвлеченной сложностью персидского ковра…» и стихотворение «Нечего тебе тревожиться…», в предыдущей книжке напечатанное со смысловой ошибкой.
Г. И. постоянно ошибается в имени поэта: Виктор Лазаревич Поляков (1881—1906) — его книга «Стихотворения» издана посмертно (СПб., 1909). Блок отзывался о нем как о «печальном, строгом, насмешливом, умном и удивительно привлекательном юноше». Но тут же добавлял: «В Полякове дремала, кажется, настоящая злоба; какие-то искры подлинного поэтического, неведомо на что направленного, восторга вспыхивали на его красивом и нежном лице» (Блок. Собр. соч., т. 5, с. 411). Стихотворение Одоевцевой, посвященное судьбе Виктора Полякова, «Средиземноморский ад…» напечатано в «Новом журнале» (1957, кн. LI) с посвящением: «Памяти поэта Сергея Полякова (1909)» и с неверно, кроме имени, указанным годом смерти. Вошло, исправленное, в ее сборник «Портрет в рифмованной раме» (Париж, 1976). Г. И. писал Иваску 21 янв. 1958 г.: «Говорить, что моя поэзия хороша — стало более менее банальностью. А вот прочтите &lt;…&gt; “Памяти С. Полякова” и скажите,
Кого из двух братьев В. Л. Полякова — Владимира или Дмитрия — имеет в виду Г. И., сказать затрудняемся.
Борис Владимирович Никольский (1870—1919) — юрист, историк литературы, автор «Сборника стихотворений» (СПб., 1899), редактор Собрания сочинений Фета, с 1900 г. приват-доцент на кафедре русской словесности в Петербургском университете, редактор «Литературно-художественного сборника», в котором напечатаны первые стихи Блока, посещавшего его литературный кружок (впрочем, в своем дневнике Никольский отметил Блока как «отрицательную величину» и «декадента»). С 1903 г. Никольский стал членом черносотенного «Русского собрания» (на стороне А. И. Дубровина), был близок ко двору. В июне 1919 г. расстрелян по приговору петроградской ЧК. См. о Б. В. Никольском в работе В. И. Беззубова и С. Г. Исакова «Блок — участник студенческого сборника» («Блоковский сборник II». Тарту, 1972).
Это выражение — в разных вариациях — постоянно употребляли и Г. И. и Одоевцева, иногда приписывая его З. Н. Гиппиус.
Эти строчки вошли в журнальную редакцию стихотворения «Средиземноморский ад…», но исключены при дальнейших перепечатках.
«Стансы» («Судьба одних была страшна…»), навеянные смертью Сталина («Возрождение». 1957, № 64).
Вишняк (см. примеч. 113.), эсер, несомненно, в отличие от Г. И., признавал благотворность Февральской революции 1917 г. в России и должен был, по представлениям Г. И. , возмутиться строчками «Стансов»: «И меркнет Русская корона
Гукасов, см. примеч. 256.
В публикации «Стансов» строфа «…Двухсотмиллионная Россия, —
Роман Одоевцевой «Год жизни», печатавшийся в «Возрождении» в 1957 г.
Вольная цитата из стихотворения Мандельштама «Феодосия, шедшего в сб. «Tristia»: «Недалеко до Смирны и Багдада,
Надежда Филаретовна фон Мекк, рожд. Фроловская (1813– 1894) – ко времени знакомства с Чайковским вдова с миллионным состоянием, владелица домов в Москве, поместий и вилл в России и за границей. К Чайковскому относилась, по ее словам, с «самым высоким из всех чувств, возможных в человеческой натуре» и, естественно, всячески помогала ему. Стала своего рода символом благородного, бескорыстного меценатства.
Константин Петрович Победоносцев (1827—1907) — правовед, преподавал наследникам престола (будущим Александру III и Николаю II), в 1880—1905 гг. оберпрокурор Синода. Играл существенную роль в определении государственной политики России.
Чуть измененная последняя фраза «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Гоголя. У Гоголя: «Скучно на этом свете, господа!» Использована также в финале стихотворения Г. И. «По улице уносит стружки…» (1950).
Зоя Симонова. В мае 1957 г. поселилась в «Beausejour». В письме к Ю. К. Терапиано от 10 янв. 1958 г. Г. И. снова возвращается к ней, критикуя поэтический раздел «Русской мысли»: «Целый ряд поэтов, которых следовало бы печатать, — не помещаются, а мерзкие графоманы так и валят толпой, безграмотные, самодовольные и наглые. Они не отличают пятистопного от шестистопного ямба, не знают самых примитивных азов, у них “шумит холодный Гиперборей” (Трубецкой) и советская Лайка из стратосферы стремится вернуться на родную твердь (Зоя Симонова) и т. д., и т. д. Эта последняя поэтесса, кстати, может быть лауреатом и образцом бездарной и наглой графоманки. Меа cul
Публикуется впервые. Автограф: Folder 132.
16 сент. 1957 г. Гуль писал Г. И.: «Стих И&lt;рины&gt; В&lt;ладимиров&gt;ны (о Ваших не пишу, ибо я устал быть Вашим Ницше) чудесен» (BLG Box 19, Folder 449). См. примеч. 531.
Петр Бернгардович Струве (1870—1944) — общественно-политический деятель, экономист, в 1906—1918 гг. редактор петербургского журнала «Русская мысль», с 1920 г. в эмиграции, где в 1921 г. возобновил издание «Русской мысли» (София, Прага, Париж). Первый редактор парижской газеты «Возрождение» (1925 — 1927); в 1928— ]940 гг. профессор Русского научного института в Белграде, арестован нацистами, освобожден, умер в Париже.
Г. П. Струве. См. примеч.141.
Стихотворение «Скучно, скучно мне до одуренья!..», вошедшее в декабрьскую книжку «Нового журнала» (1957, кн. LI), заканчивается строфой: «…Вечный сон: забор, на нем слова.
Почти дословное начало романа Ф. Сологуба «Творимая легенда» (1907): «Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я — поэт».
Отсылка к строчкам упомянутого стихотворения: «Мне бы прогреметь на барабане,
Публикуется впервые. Автограф: Folder 133. Конец письма или утрачен, или Г. И. забыл его подписать.
Автоцитата из «Китайских теней» («Последние новости». 1939, 22 февр.). Речь идет о Мандельштаме в Коктебеле и старушке-ларечнице, его подкармливавшей: «Если же он, потеряв чувствительность, рассеянно тянется к чему-нибудь более ценному — коробке печенья или плитке шоколада, — добрая старушка, вежливо отстранив его руку, говорила грустно, но твердо: „Извиняюсь, господин Мандельштам, это вам не по средствам"» (здесь, очевидно, ударение делалось на последнем слоге — «средствам» — для рифмы и просторечия). Фраза была на вооружении не только у Г. И., но и у его друзей (например, у Адамовича в письме к Одоевцевой от 8 апр. 1957: «Минувшее». Кн. 21, с. 445).
И. Ф. Анненский «Кипарисовый ларец: Вторая книга стихов. Посмертная» (М., «Гриф», 1910).
Гуль в письме к Г. И. от 2 ноября 1957 г., сообщая об участии Е. Л. Хапгуд в составлении посылок для Ивановых, просил: «Но вот что, так как в этом большую роль играла Е. Л. Хапгуд, то я думаю, сделайте вот что – как джентльмен – посвятите ей вот “потрясающее” стихотворение, где есть “цветы и звезды остаются, а остальное все равно”. Я ей ничего не скажу. А когда пошлю ей очередную книгу НЖ, пусть она увидит и на минуту ей будет, наверное, приятно это внимание» (BLG. Box 19, Folder 450). Ни стихотворение «Туман. Передо мной дорога…» («Новый журнал». 1957, кн. LI), ни какое-либо другое стихотворение Г. И. Хапгуд посвящено не было.
2 ноября 1957 г. Гуль по поводу запуска в СССР спутника («биологического») с собакой Лайкой на борту писал Г. И.: «Жена, услышав об этом сегодня по радио, — сказала — “бедная собака…”. Странно, что Хрущев не запихал туда какого-нибудь маршала — для победы социализма». В первых сообщениях кличка собаки не называлась. Да и слово «Лайка» обозначает скорее породу, чем имя.
Джон Герберт Дилингер (1903—1934) — американский гангстер, с 1924 по 1933 г. сидел в тюрьме, выйдя из которой создал банду, специализирующуюся на ограблении банков, ввел в практику захват заложников, в 1934 г. объявлен «государственным преступником номер один», застрелен сотрудниками ФБР.
Приведено в статье А. И. Куприна «Памяти Чехова» (1904) «„Славный народ — собаки!" — говорил он иногда с добродушной улыбкой».
Из письма Гуля от 2 ноября: «Если Вы действительно хотите, чтоб моя статья была предислом (так! — от выдуманного Гулем жаргонного словечка «предисло» вместо «предисловие». — А. А.) (я даю Вам тут полную свободу воли, ради Бога, не думайте, что я хочу во что бы то ни стало). Конечно, мне было бы не без приятности соседствовать с Вами как Ницше с Вагнером. Но — говоря по чести — маэстро, я не люблю музыку! И потому не ломайтесь, как маца на пасху, и делайте так, как Вы хотите».
См. примеч. 526.
См. примеч. 162.
«Серпазил» — лекарство, посылавшееся Г. И. и рекомендованное ему Гулем 21 июля 1955 г. в следующих выражениях: «По давлению спец моя жена. Во Франции у нее было все время 25 и не спускалось несмотря ни на что (пускали кровь даже). А сейчас у нее знаете сколько? 14 с половиной, с Вашего разрешения. И сделано это знаменитым средством — серпазил (индийским). Им тут все лечатся. &lt;…&gt; Средство новое» (BLG. Box 19, Folder 449).
В «Красном и черном» слова из размышления Жюльена Сореля на суде после вынесения ему смертного приговора (гл. 41)
В письме от 2 ноября Гуль сообщает Г. И.: «Я вот сдуру издал на свой личный счет „Скифа в Европе" (совершенно переработав большой сырой роман, в книгу — захватывающего интереса и боевой тематики — 219 стр.)». Этот роман о Бакунине первоначально был издан под названием «Скиф» в 1931 г. Новое издание: «Скиф в Европе: Бакунин и Николай I» (Нью-Йорк, 1958).
В цит. письме Гуль говорил об Адамовиче: «Я все хочу ему написать. Было бы весьма интересно, чтобы он написал о Вас. Полагаю, что он не напишет о Вас так, как Вы в свое время трахнули о нем в „Возрождении" (Гуль имеет в виду статью Г. И. «Конец Адамовича»). Адамович статью, ставшую одним из лучших прижизненных откликов на поэзию Г. И., написал: «Наши поэты. Георгий Иванов» («Новый журнал». 1958, кн. LII).
Что касается «человекобога», то, по христианскому словоупотреблению, «человекобог» противополагается «богочеловеку» Христу. Кто-кто, а уж Ильин был в курсе этой широко обсуждаемой в русской религиозной философии начала XX в. дилеммы. Так что прославление «ницшеанского» «человекобога» Гитлера закодировано носит у Ильина отрицающий прославляемого характер.
Адамович под заголовком «Комментарии» публиковал свою эссеистику с начала 1930-х в разных изданиях, в том числе в «Новом журнале». Из них составлена одноименная книга (Вашингтон, 1967). В свою очередь М. М. Карпович также публиковал в «Новом журнале» «Комментарии» к различным статьям очередной книжки журнала.
Сергей Иванович Шаршун (1888—1975) — художник, поэт, прозаик, с 1912 г. жил во Франции, Испании, снова во Франции, участник собраний «Зеленой лампы» и др.
Публикуется впервые. Автограф: Folder 133.
В статье «О поэзии Георгия Иванова» Марков написал: «Не знаю, насколько правильно называть Георгия Иванова “последним русским поэтом”. Но назвать его первым русским поэтом из живущих сейчас есть много оснований» («Опыты». 1957, кн. VIII, с. 85). Статья завершается словами о «последнем поэте России», «из глухой европейской дыры царящего над русской поэзией» (с. 92). То есть трансформированной цитатой из стихотворения самого Г. И. «Белая лошадь бредет без упряжки…» (1954): «Я, что когда-то с Россией простился
В честь 80-летия А. М. Ремизова в «Опытах» (1957, кн. VIII) помещено эссе о нем Г. И. (без заглавия), «дерзость» которого состояла и в общем, обличающем эмигрантское бескультурье тоне, и в обобщениях: «…что получил Ремизов, кроме снисходительного непонимания за свою долгую творческую жизнь? В России он всегда был где-то “сбоку-припеку”, вне “большой литературы” — вне больших издательств, вне “солидных журналов”, не скажу вне читателя, но, конечно, читаемый далеко не так, как он это заслужил и заслуживает своим исключительным даром. Так было в России, так есть и в нашей “охраняющей русскую культуру” эмиграции».
Павел Николаевич Милюков (1899—1943) — общественный деятель, историк, член ЦК кадетской партии, в 1917 г. министр иностранных дел Временного правительства, с 1918 г. в эмиграции, в Лондоне, с 1921 г. в Париже, главный редактор газеты «Последние новости», во время Второй мировой войны арестовывался нацистами.
Г. И. путает «Двенадцать стульев» с «Золотым теленком», в котором «монархист» Федор Хворобьев жалуется: «Я уже на все согласен. &lt;…&gt; Пусть хоть Милюков. Все-таки человек с высшим образованием и монархист в душе» (гл. VIII, «Кризис жанра»).
Н. С. Хрущев. См. примеч. 556.
«Красной газеты», ежедневного органа петроградской, затем ленинградской большевистской партийной организации, в это время уже не существовало. Она издавалась с 1918 по 1939 г.
Стихотворение Г.И.
«Гагизм» – от фр.
Публикуется впервые. Автограф: Folder 132.
Описка, нужно «1957»
Приписка. Очевидно, в письмо были вложены какие-то лепестки цветов из Йера.
Стихотворение Одоевцевой «Ночь в вагоне» («У окна качается пальто…») опубликовано в «Новом журнале» (1958, кн. LII), вошло затем в сборник «Портрет в рифмованной раме».
Каплан – видимо, кто-то из сотрудников «Нового журнала»
Роман «Скиф в Европе» (см. примеч. 564).
Публикуется впервые. Автограф: Folder 133.
Г. И. попал в госпиталь 6 или 7 марта 1958 г. 16 марта Одоевцева пишет Гулю: «Жорж уже 10 дней как в госпитале» (BLG. Box 10, Folder 240). А 20 марта сообщает В. Ф. Маркову: «Только что отнесла Ваше письмо Г. В. в госпиталь. Он уже больше недели находится там на исследовании. Ему стало так скверно, что он наконец согласился на это. Но переживает он это невероятно тяжело. &lt;…&gt; Вчера я говорила с старшим врачом госпиталя, которому кто-то сообщил, что Г. В. “русский Виктор Гюго” &lt;…&gt; — пусть будет Виктор Гюго, раз из-за этого он занимается здоровьем Г. В. — “Если бы он был обыкновенным смертным, я предоставил &lt;бы&gt; его участи”. Сказал он мне, что у Г. В. “повреждена мораль” и что его надо хоть на время вырвать из дома и поставить в нормальные условия жизни» («In memoriam». СПб.; Париж, 2000, с. 447).
Цопе (дальше ZOPE) — «Центральное объединение политических эмигрантов» (первоначально «послевоенных эмигрантов»), с обширной издательской программой («Технология власти» А. Авторханова, первые выпуски альманаха «Мосты» и др.). Располагалось в Мюнхене. Его представителем в США была Берберова.
Цель замены стихотворения «Это было утром рано…» на «Так, занимаясь пустяками…» — изъять из собрания стихотворений текст, истолкованный Гулем как подтверждение ивановской «страсти к убийству».
Адамович писал Гулю 19 января 1958 г.: «…статью о Г. Иванове пришлю самое позднее через две недели» и отправил ее в «Новый журнал» 3 февр., сопроводив словами: «Вот “Георгий Иванов”. Я ему написал, что если он не будет доволен, я “расстаюсь с ним вечным расставаньем”. Надеюсь — будет» («Новый журнал». 1999, кн. 214, с. 202, 203). Корректура, очевидно, Г. И. послана не была — и потому, что книжка журнала уже печаталась, и по соображениям, высказанным Адамовичем в письме к Гулю от 23 апр. 1958 г.: «Совершенно согласен, что посылать корректуру статьи Ивановым не следовало. Если бы послали, беды, конечно, не было бы, но en
 См. примеч. 448.
Гуль писал о Клоде Руже де Лиле (Rouget de Lisle; 1760—1836) — французском поэте и композиторе, авторе «Военной песни Рейнской армии», ставшей «Марсельезой», национальным гимном. Гуль проводил параллель между Руже де Лилем, которому «пришлось скрываться и спасаться» от санкюлотов, и не признавшим в «Марсельезе» своей песни, Блоком, автором «Двенадцати», которому чужды были политические спекуляции на его поэме, и Г. И. с его стихами о России, «за тридевять земель уходящими от эмигрантского штампа» («Новый журнал». 1955, кн. XLII, с. 122).
См. примеч. 581.
Виктор Андреевич Мамченко (1901 — 1982) — поэт, журналист, с 1920 г. в эмиграции, сначала в Тунисе, с 1923 г. в Париже. Участник «Зеленой лампы», «Круга» и др.
В статье Гуля говорится, что Г. И. «сейчас единственный в нашей литературе — русский экзистенциалист. &lt;…&gt; Но, конечно, Георгий Иванов — экзистенциалист на свой русский салтык. Разумеется, поэтическая дорога Иванова это не трагический путь киркегардовского страдания…» («Новый журнал». 1955, кн. XLII, с.111). Об отношении Льва Щестова к Г. И. и его «экзистенциализму» Одоевцева писала Гулю в цит. письме от 16 марта: «…нигде в печати он Ж&lt;оржа&gt; не называл никогда экзистенциалистом, но, говорят, что в письме к Мамченке и в частных разговорах как будто… &lt;…&gt; Правда только, что Шестов очень любил Жоржа и его стихи. Ни за что большее не ручаюсь». Сам Г. И. свой «экзистенциализм» полагал очевидностью.
Под «Апельсинцевым», по убедительной подсказке Ив. Толстого, подразумевается К. Д. Померанцев, о чем свидетельствует и письмо Одоевцевой к Гулю от 2 апр. 1958 г. — в связи с предполагавшейся рецензией Г. И. на книжку Владимира Смоленского: «…о Смоленском пусть лучше кто другой — если можно. Этот самый гусь распустил о нас сплетню, что мы собираемся… в Москву, Москву, Москву! и поручили хлопотать о столь щекотливом дельце Апельсинцева — через Эренбурга, который с Апельсинцевым даже и не знаком. Правда, весь этот вздор родился из пьяного спора Смоленского с Апельсинцевым, в чем последний нам и покаялся. &lt;…&gt; Смоленский, успев протрезвиться, побежал в “Русскую Мысль” с сенсационным известием: “Едут! Едут все трое! В Москву!” &lt;…&gt; все же, в особенности с болезнью Жоржа, эта история его сильно взволновала и обозлила» (BLG. Box 10, Folder 240). Гуль, всячески отстаивая свой приоритет в определении поэзии Г. И. как экзистенциальной, писал ему 18 янв. 1958 г.: «Кстати, об экзистенциальности. Вашей. Видали, как Померанцев (мыслитель и большой мыслитель!) слизнул у меня эту Вашу гениальную характеристику…» (BLG. Box 19, Folder 450).
Рецензию на «Собрание стихов» Владимира Смоленского (Париж, 1957) Г. И. так и не написал.
Так у Г. И., нужно 8 и дальше 9.
Одоевцева 16 марта сообщала Гулю в цит. письме: «Берберова уже прислала письмо с предложением издать стихи в Мюнхене, но я этого письма до Вашего Ж&lt;оржу&gt; не показывала. Там была фраза „В Нов. Журнале по-видимому ничего не вышло", что, конечно, разволновало бы его. &lt;…&gt; Ж&lt;орж&gt; страшно хотел все-таки в Нов. Журнале, но не в Цопэ и вчера еще никак не мог решиться. &lt;…&gt; Будьте другом, ответьте откровенно и искренно о Цопэ. Сколько и когда они могут заплатать? Берберова сообщает, что у них есть типография и деньги». Однако уже 26 марта Одоевцева пишет Гулю: «…ответ Берберовой совершенно разочаровал Жоржа — улита едет… И вообще. Так что полным ходом обратно к Вам: ведь на Мюнхен Ж&lt;орж&gt; хотел, скрепя сердце, согласиться только из-за 200 долларов, но и они журавль в небе &lt;…&gt;. Значит, по рукам. На-би-рай-те! И шлите корректуру» (там же).
Судя по цит. письму Одоевцевой от 16 марта, она полученное от Яновского письмо уже отправила: «Посылаю Вам письмо — документ человеческой низости — без комментариев. Но от Вас на оное комментариев хотелось бы. Кстати, известно ли Вам, что З. Н. Гиппиус прозвала Яновского “завитая вошь”? И еще кстати, известно ли Вам, что никогда Ж&lt;орж&gt; не называл его “великодержавным писателем”, а как-то сказал ему, что он бы в России научился писать не на своем жаргоне — “я как безумный бился в корчах” — и при своем темпераменте мог бы стать бойким писателем, печатаемым в разных журналах». Содержание письма нам известно только по ответным репликам Гуля, «очень просившего» в письме от 8 марта 1958 г. прислать оригинал. Яновский писал что–то о «невозможности» статьи Гуля как предисловия к книге стихов Г. И.
В последние годы жизни Г. И. любил ссылаться на полуанекдотическую реплику И. А. Гончарова. Например, в письме к В. Ф. Маркову от 29 декабря 1955 г.: «…Извините, я ведь “бедный, больной старик”, как писал Гончаров племяннику, просившему у него пять рублей».
Публикуется впервые. Автограф: Folder 133.
Перефразированная строка из цыганского романса Саши Макарова 1910-х гг. «Вы просите песен, их нет у меня…».
Интерн — сверхштатный врач, прикомандированный к лечебному учреждению — для повышения квалификации.
Безнадежное дело (фр.)
Очевидно, Александр Иванович Карпинский, работавший в 1910-е гг. в психоневрологическом институте. Карпинские — известная в России с XVIII в. семья медиков, в том числе лейб-медиков.
Не стоит говорить об этом, оставим (фр.)
2 апр. 1958 г. Одоевцева написала Гулю о совместной с Г. И. работе над статьей о Мандельштаме, закончив следующим уверением: «И — держитесь, сэр — в стихах Жоржа немало моего ку-де мэ–н'а (помощи. — А. А.) — многие из них тоже писаны в две руки. Вернее пишутся Жоржем и даются мне для заканчивания. Но это гробовая тайна, которую я доверяю Вам, как признанья знак» (BLG, Box 10, Folder 240). В ответном письме от 12 апр. 1958 г., обращенном и к Г. И. и к Одоевцевой, Гуль сделал такое отступление: «Теперь два слова к Вам, Ирина Владимировна, — совершенно секретно и совершенно интимно. Что Вы доверили мне тайну некоторого “заканчивания” некоторых стихов Жоржа — я страшно польщен и никому — ни-гу-гу, не дай Бог! Но хочу (не могу удержаться) Вас шепотком спросить, ну, а он, Джорджио, тоже поди Вам заканчивает что-нибудь… ой, давно я уж чувствую во всем четвероручье. И это очень хорошо. Это просто даже чудно, и это даже через сто лет — тема для аспирантской диссертации…» (BLG. Box 19, Folder 450).
Стихотворение «Зима идет своим порядком…», напечатанное не в «Новом журнале», а в «Опытах» (1957, кн. VIII).
Стихотворение «Это было утром рано…» в сборник «1943—1958 Стихи» так и не вошло. См. примеч. 587.
Стихотворение «Так, занимаясь пустяками…» в сборнике «1943—1958 Стихи» осталось.
Владимир Ананьевич Злобин (1894—1967) — поэт, литературный критик, литературный секретарь Мережковских, вместе с которыми в 1919 г. нелегально покинул Россию.
Источник цитаты не установлен.
В 1957—1958 гг. Злобин опубликовал в «Возрождении» несколько работ о Гиппиус, в частности «Гиппиус и Философов» (1958, № 74-76), которая здесь имеется в виду.
См. примеч. 592.
Николай Васильевич Макеев (1889—1974) — правый эсер, после революции эмигрировал, с 1920 г. член исполкома Земгора в Париже, в конце 1930-х — 1940-е работал при Лувре; муж Берберовой до 1947 г. В 1958 г. Макеев поселился в Beausejour.
Князь Георгий Евгеньевич Львов (1861—1925) — в марте — июле 1917 г. глава Временного правительства, эмигрировал, в 1918— 1920 гг. возглавлял Русское политическое совещание в Париже.
В статье «Георгий Иванов» Гуль цитирует письмо к нему Г. И. от 29 июня 1955 г. (№ 37): «Не хочу иссохнуть, как засох Ходасевич» («Новый журнал». 1955, кн. XLII, с. 117—118). Во вступительной статье поправлено: «Не хочу иссохнуть, как иссох…» (с. 11).
Юрий Павлович Одарченко (1903—1960) — поэт, с 1920-х гг. жил в Париже. В письме от 21 апр. Гуль отвечал: «Из своей статьи я давно уже выкинул Бунина (и с удовольствием, ибо это были необходимые реверансы), выкинул и многое другое. Одарченко не выкинул, не надо по-моему. Он иногда бывает оч&lt;ень&gt; мил — инфантильно мил» (BLG. Box 19, Folder 450). В журнальном варианте было написано: «В нашей небольшой зарубежной литературе именно Иванов
Владимир Сергеевич Печерин (1807—1885) — переводчик, поэт, мемуарист, автор ходившего в списках стихотворения «Как сладостно — отчизну ненавидеть
Во фразе «Столь же двоедушно и резко, как тема России, сквозь лирическую сонность подана Георгием Ивановым и тема эмиграции» никаких изменений Гулем сделано не было, слово «двоедушно» осталось и во вступительной статье (с. 15).
Опечатка в начальной строчке стихотворения «Не обманывают только сны…» во вступительной статье исправлена (с. 15).
Абзац из журнального варианта статьи, начинающийся словами «Последней конкретной темой, часто звучащей в оркестре ивановской поэзии, является тема убийства», из вступительной статьи убран вовсе.
Арсений Аркадьевич Голенищев-Кутузов (1848—1913) — поэт, с именем которого связана в России разработка концепции «чистого искусства».
12 апр. 1958 г. Гуль обнадеживал Г. И.: «…я надеюсь, что мы с Вами будем в одном купе на том свете ехать…»
«Новая Элоиза» — роман в письмах (1761) Ж.-Ж. Руссо. «Новый Ролла» – аллюзия на поэму А. де Мюссе «Ролла» (1833), герой которой Жак Ролла страдает романтической тоской, «болезнью века», влекущей его к самоубийству.
См. примеч. 564.
Это стихотворение из «Портрета без сходства» Г. И. просил вставить в готовящуюся книгу «1943—1958 Стихи». Гуль 21 апр. на это отвечал: «Стихо “Поговори” послал в набор, хотя оно на мой вкус не оч&lt;ень&gt; бешеное».
Гуль одобрил «енчит»: «…я, конечно, за “енчит”. В первый раз слышу, но именно это-то и прекрасно. И чудное слово, я его уже ввел в свой разговорный оборот…» (там же).
Публикуется впервые. Автограф: Folder 133.
Все замечания Г. И. в издании сборника «1943—1958 Стихи» учтены.
См. письмо 53.
В письме к Г. И. от 21 апр. Гуль соглашался с неоднократно высказанной Г. И. лестной оценкой его статьи (см. письмо 48): «Что моя статья о Вас лучшая — думаю, Вы правы. После сокращения она не ухудшилась, а даже как бы засияла» (BLG. Box 19, Folder 450).
В том же письме от 21 апр. Гуль писал об операции у жены.
Ж– ж».