Ионкис Г

Уильям Сомерсет Моэм - Грани дарования

Г. Э. Ионкис

УИЛЬЯМ СОМЕРСЕТ МОЭМ: ГРАНИ ДАРОВАНИЯ

"Самое большое преимущество старости - в духовной свободе"[*Цитаты приводятся из произведении Моэма, входящих в настоящий сборник, поэтому источники цитирования в дальнейшем не указываются], - записал Моэм в день своего семидесятилетия. Судьба распорядилась так, что он мог пользоваться этим преимуществом достаточно долго. Оглядываясь на девяносто прожитых лет, Моэм пришел к заключению, что всегда жил грядущим. Он не смог освободиться от этой привычки даже тогда, когда будущее приобрело для него очертания небытия.

Творческое долголетие английского писателя впечатляет: начав свой путь в пору растущей известности поздних викторианцев - Т. Гарди, Р. Киплинга, О. Уайльда, он закончил его, когда отбушевали "сердитые" и на литературном небосклоне зажглись новые звезды - У. Голдинг и А. Мэрдок, Дж. Фаулз и М. Спарк.

Поражает не продолжительность отпущенного ему срока, а то, что на каждом витке стремительно меняющегося исторического времени, начиная с 90-х годов минувшего и кончая 50-ми нынешнего века, Моэм-художник оставался на редкость современным.

Разгадку этого феномена следует искать прежде всего в том, что в лучших своих произведениях Моэм поднимал большие проблемы общечеловеческого и общефилософского плана, а также в его удивительной чуткости к трагическому началу, столь характерному для бытия XX столетия, к скрытому драматизму характеров и человеческих отношений. Странно, что при этом его чаще других упрекали в бесстрастности, сердечной холодности, даже цинизме. Он же вслед за кумиром своей юности, Мопассаном, мог бы сказать: "Меня, без сомнения, считают одним из наиболее равнодушных людей на свете. Я же скептик, это не одно и то же, скептик, потому что у меня хорошие глаза. Мои глаза говорят моему сердцу: спрячься, старое, ты смешно. И сердце прячется".

Трудно рассеивать сложившееся заблуждение, но, не отказавшись от предвзятости, не понять художника. Моэм не был равнодушен к человеку: ни когда избирал медицину своей профессией, ни когда отказался от нее ради писательства. Из всех его интересов и склонностей самым устойчивым был интерес к людям. "О человеке можно писать всю жизнь и все равно сказать ничтожно мало", - не уставал повторять Моэм. Путешествуя по свету, он не столько увлекался достопримечательностями, сколько высматривал интересных, самобытных людей. "То, что было в людях хорошего, радовало меня; то, что в них было дурного, не приводило в отчаяние", - признавался Моэм. Свое мнение о роде человеческом он вложил в уста героя одного из рассказов: "Сердце у людей правильное, а вот голова никуда не годится". Моэм не прав? Возражайте, спорьте с ним. Он честен, и важно именно это.

Ныне Моэм признан в мире наиболее читаемым английским писателем после Диккенса. Однако в курсах английской литературы и солидных академических трудах его соотечественников творчеству Моэма не уделяется заслуженного внимания. Он часто скрыто полемизировал с академическим литературоведением, а его упоминания о "группах", "кликах", "элите" только укрепляли его позицию аутсайдера. Кроме того, неслыханный коммерческий успех явно повредил его репутации в кругах литературоведов академической ориентации. Заработанные пером четыре миллиона создали невидимую стену между ним и его собратьями по ремеслу.

Моэм болезненно переживал то, что "интеллигенция" (в отместку он брал в кавычки это слово, подразумевая "высоколобых" интеллектуалов) не приняла его всерьез. Его раздражали несправедливые обвинения в угодничестве широкой публике. Он ни к кому не приноравливался, ему всегда было присуще стремление к независимости.

В свое время Драйзер сулил ему большое будущее. Однако титул Великого Бизнесмена английской литературы был оплачен и творческими потерями. На них указывали не только недоброжелатели, но и верные почитатели вроде Томаса Вулфа. Сам Моэм на склоне лет испытывал горькое чувство, что великие современники, которых он пережил, обошли его. Не завидуя их славе, но ревниво присматриваясь к чужим достижениям, объективно оценивая их, он подчас досадовал на себя.

Любопытное свидетельство на этот счет находим у Юрия Нагибина[*Нагибин Ю. Ненаписанный рассказ Сомерсета Моэма // Встань и иди: Повести и рассказы. М., 1989. С. 654.], едва ли не единственного советского писателя, кому посчастливилось быть принятым на вилле "Мориск" на Ривьере, где прошла добрая половина жизни Моэма и где он умер в полном одиночестве. "Мориск", где бывали знаменитости, принцы крови и видные политические деятели (Моэм был дружен с Черчиллем), - часть легенды о писателе. Вилла была его крепостью, но укрывался он в ней ненадолго. Моэм не принадлежал к писателям, наблюдающим жизнь из окна.

Нагибин был немало поражен дендизмом девяностолетнего старца, но еще более контрастом между телесной тщедушностью и силой, живостью его мысли. Русский гость дивился редкому сочетанию спокойного достоинства, детского азарта и ядовитого сарказма, с каким Моэм говорил о все еще волнующих его писательских делах. В разговоре был упомянут покойный Жан Жироду. "Я злюсь на него, я не могу простить, что "Электру" написал он, а не я, - сказал Моэм.- Пьеса о Троянской войне еще лучше, но я не завидую - такого мне не написать. (...) А "Электру" я мог бы написать, но написал ее Жироду, оставив меня без лучшей пьесы". Эта неожиданная вспышка говорит о высокой требовательности к себе и понимании границ своих возможностей. Можно спорить о месте Моэма в литературе, одно бесспорно: писательство было единственным видом деятельности, в который он беспредельно и до конца верил. Посвятив себя всецело литературе, он стал подлинным Мастером.

Моэм последовательно и методично возводил здание своего успеха, руководствуясь строго продуманным планом. Легко и свободно переходил он от одного литературного рода и жанра к другому, в каждом добиваясь совершенства. Случай уникальный, если вспомнить опыты Шоу в области романа и столь же неудачные попытки Флобера в драматургии. Двадцать романов, около трех десятков пьес[*Сколько всего пьес написал Моэм, неизвестно. Некоторые из них сохранились в рукописях, остальные незадолго до смерти писатель уничтожил вместе с большей частью своего архива], множество сборников рассказов, путевых и автобиографических книг, критических эссе, статей, предисловий - таков итог этой жизни.

Родился Уильям Сомерсет Моэм в 1874 г. в семье преуспевающего потомственного юриста, в ту пору служившего в английском посольстве в Париже. Англичанин, родившийся во Франции, до десяти лет говоривший преимущественно по-французски, - это ли не парадокс? В его жизни их будет немало. Начальную школу Моэм окончил во Франции, и над его английским еще долго будут потешаться одноклассники, когда он окажется по ту сторону Ла-Манша. Неудивительно, что в Англии он так и не почувствует себя вполне дома. "Англичан я стеснялся" - это признание взрослого человека.

Детские впечатления определяют многое в жизни. Французское детство Моэма, младшего в семье, протекало в атмосфере доброжелательности, ласковой заботы и нежной любви, исходивших от матери. Ему было восемь лет, когда она умерла.

В десять лет Моэм потерял отца и был отдан на попечение дяде. Пятидесятилетний викарий был к племяннику равнодушен. В его доме мальчик остро ощутил одиночество. Оно не рассеялось ни в начальной школе в Кентербери, где прошло три безрадостных года, ни в Королевской школе, где он продолжил образование. Маленький Моэм сильно заикался, что стало поводом для бесконечных насмешек сверстников и глухого раздражения учителей. Со временем подросток свыкся со своим положением, перестал тяготиться одиночеством, даже начал искать его. Он пристрастился к чтению, тайком совершая налеты на книжные шкафы в кабинете викария.

Состояние здоровья племянника, который рос болезненным ребенком, вынудило опекуна отправить Вилли поначалу на юг Франции, а затем в Германию, в Гейдельберг. Эта поездка определила очень многое в жизни и взглядах юноши. Гейдельбергский университет в то время был очагом культуры и свободомыслия. Куно Фишер воспламенял умы лекциями о Декарте, Спинозе, Шопенгауэре; музыка Вагнера потрясала, его теория музыкальной драмы открывала неведомые дали, пьесы Ибсена, переведенные на немецкий и поставленные на сцене, будоражили, ломали устоявшиеся представления.

Уже в университете он почувствовал свое призвание, но в респектабельной семье положение профессионального литератора считалось сомнительным. Три его старших брата уже были юристами. Моэм решает стать врачом. Осенью 1892 г. восемнадцатилетний юноша вернулся в Англию и поступил в медицинскую школу при больнице св. Фомы в Ламбете - беднейшем районе Лондона. Позднее Моэм вспоминал: "За те годы, что я занимался медициной, я систематически проштудировал английскую, французскую, итальянскую и латинскую литературу. Я прочел множество книг по истории, кое-что по философии и, разумеется, по естествознанию и медицине".

Начавшаяся на третьем курсе медицинская практика неожиданно увлекла его. Три года напряженной работы в больничных палатах помогли Моэму постичь человеческую природу много глубже, нежели горы прочитанных книг, - он сделал однозначный вывод: "Я не знаю лучшей школы для писателя, чем работа врача".

В 1897 г. был опубликован его первый роман "Лиза из Ламбета". В романе рассказывалось о мире лондонских трущоб, куда первым заглянул знавший жизнь дна изнутри Джордж Гиссинг, автор романов "Деклассированные" (1884) и "Преисподняя" (1889). Когда при больном туберкулезом Гиссинге заходила речь о восходящей литературной звезде, он неизменно задавал вопрос: "А доводилось ли ему голодать?" Моэм, лишенный оснований ответить на него утвердительно, казалось, не мог рассчитывать на успех. Тем не менее успех был, и критика сразу же причислила молодого автора к школе натурализма. Но это было верно лишь отчасти.

Натурализм, так же как и эстетизм, противостоящие друг другу художественные движения конца века, Моэма не очень влекли. Правда, Уайльд его восхищал, и поклонение "апостолу эстетизма" определило многое в личной жизни самого Моэма. Как художник он был свободен как от эстетского пренебрежения прозой жизни, так и от натуралистического смакования серости будней.

Моэм черпал из многих источников, будучи широко начитан в философии, начиная с Платона и кончая современными мыслителями - неогегельянцем Брэдли и платонистом Уайтхедом. Мировоззрение Моэма всегда отличалось эклектичностью. Оно сформировалось в пору широкого распространения новомодных идеалистических концепций - ницшеанства, бергсонианства. Моэм отнесся к ним, как и к фрейдизму, скептически, в то время как его "высоколобые" современники курили фимиам новым кумирам. Моэм же изначально больше доверял классикам - Платону и Аристотелю, Плотину и Спинозе. Правда, и он заплатил дань времени, поддавшись в юности пессимистическому учению Шопенгауэра, представлявшего человека ничтожной песчинкой в океане. В то же время молодого Моэма увлекли "научностью" своего эмпиризма доктрины позитивистов и прагматическая этика. "Основные начала" классика позитивизма Спенсера на какое-то время стали его настольной книгой. Интерес к позитивизму сблизил его со школой "нового реализма". Что касается художественных ориентиров, то маяками начинающего писателя были великие французские реалисты XIX в., а главным учителем Мопассан.

"Когда я начал работать над "Лизой из Ламбета", я старался писать ее так, как, по моему разумению, это должен был бы сделать Мопассан", - признавался он впоследствии. Впрочем, книга родилась не под воздействием литературных образов, а из живых впечатлений. Моэм постарался воспроизвести с максимальной точностью быт и нравы Ламбета, в зловещие закоулки которого решался заглянуть не каждый полицейский; пропуском и охранной грамотой Моэму служил черный чемоданчик акушера.

Появлению романа Моэма предшествовал громкий скандал, вызванный романом Т. Гарди "Джуд Незаметный" (1896). Негодующий пыл критиков, обвинявших Гарди в натурализме, был основательно поистрачен, и дебют Моэма прошел относительно спокойно. Более того, трагическая история девушки, рассказанная с суровой правдивостью, без тени сентиментальности, имела успех. И все же самая большая удача поджидала начинающего писателя на ином - театральном поприще.

Менее чем за десять лет Моэм стал известным драматургом. Его первые одноактные пьесы были отвергнуты. В 1902 г. одна из них- "Браки совершаются на небесах" - была поставлена в Берлине. В Англии до ее постановки дело так и не дошло, хотя Моэм опубликовал пьесу в небольшом журнальчике "Авантюра".

Начало большого успеха было положено комедией "Леди Фредерик" (1903), которую в 1907 г. поставил Корт-Тиэтр. В сезон 1908 г. в Лондоне шли четыре пьесы Моэма. Наряду с развлекательными комедиями Моэм создал в довоенные годы и острокритические пьесы: "Сливки общества", "Смит", "Земля обетованная", в которых подняты темы социального неравенства, лицемерия и продажности представителей высших эшелонов власти.

Моэм вспоминает, что реакция на его пьесы была неоднозначной: "Общедоступные газеты хвалили пьесы за остроумие, веселость и сценичность, но поругивали за цинизм; более серьезные критики были к ним беспощадны. Они называли их дешевыми, пошлыми, говорили мне, что я продал душу Мамоне. А интеллигенция, ранее числившая меня своим скромным, но уважаемым членом, не только от меня отвернулась, что было бы достаточно плохо, но низвергла меня в адскую бездну как нового Люцифера".

Накануне первой мировой войны его пьесы с успехом шли и в лондонских театрах, и за океаном.

Война, расколовшая надвое картину времени, изменила и течение жизни Моэма. Нет, фронтовые будни так ему и не открылись. В отличие от соотечественников молодых поэтов и прозаиков Р. Олдингтона, Р. Грейвза, 3. Сассуна - он не побывал на линии огня. Короткое время он находился в санитарном батальоне, а затем поступил на службу в британскую разведку. Выполняя ее задания, он год работал в Швейцарии, а затем был послан с секретной миссией в Россию. Поначалу Моэм воспринимал деятельность этого рода, подобно киплинговскому Киму, как участие в "большой игре", но впоследствии, рассказывая о ней (сб. "Эшенден, или Британский агент", 1928), он первым назовет шпионаж не только грязной, но и скучной работой и развеет ореол ложной романтики вокруг деятельности Интеллидженс сервис.

Целью его пребывания в Петрограде, куда он попал в августе 1917 г. через Владивосток, было не допустить выхода России из войны. Встречи с Керенским глубоко разочаровали Моэма. Русский премьер произвел на него впечатление незначительного и нерешительного человека. Из всех политических деятелей России, с которыми ему довелось беседовать, он выделил Савинкова как личность крупную, незаурядную. Получив от Керенского секретное поручение к Ллойд-Джорджу, Моэм 18 октября отбыл в Лондон, не предполагая, что ровно через неделю разразится революция и его миссия утратит какой-либо смысл. Нимало не сожалея о своем фиаско, подтрунивая впоследствии над участью незадавшегося агента, Моэм был благодарен судьбе за "русское приключение".

Россия давно влекла его как писателя. Русскую литературу он открыл в детстве, натолкнувшись на "Анну Каренину". Перечитав роман позднее, он нашел его исполненным неизъяснимой мощи, но несколько тяжеловатым. "Отцы и дети" остались непонятыми в силу незнания русской исторической ситуации. В целом романы Тургенева не задели его глубоко, их идеализм казался сентиментальным, а оригинальность стилевой манеры пропадала при переводе. "Преступление и наказание" потрясло Моэма, и он с жадностью набросился на романы Достоевского. Он вспоминал, что в сравнении с ними все остальное померкло, величайшие западноевропейские романы стали казаться искусственными, холодными, формальными. "Помешательство" длилось до тех пор, пока он не открыл Чехова, оказавшегося глубоко родственным ему по духу. Впечатление было настолько глубоким, что он даже начал было изучать русский, чтобы читать Чехова в оригинале. "Чехов расскажет вам о русских больше, чем Достоевский", - писал он позднее.

Годы между двумя мировыми войнами заполнены напряженным писательским трудом и путешествиями (не считая двух лет, проведенных в туберкулезном санатории) , дававшими ему неиссякаемый материал для творчества. Он выступает сразу в нескольких жанрах: как романист, драматург, новеллист, очеркист, эссеист. Его комедии и драмы соперничают на сцене с пьесами Б. Шоу.

Моэм обладал истинным "инстинктом сцены". Пьесы давались ему с удивительной легкостью. Они насыщены выигрышными ролями, оригинально построены, диалог в них отточен и остроумен.

В послевоенный период в драматургии Моэма происходят значительные сдвиги. Не утрачивая изящной легкости, динамизма, его комедии приобретают большую остроту. В комедии "Круг" (1921) дана резкая критика аморальности высшего общества. Уделяя по-прежнему большое внимание фабуле, но отказавшись при этом от замысловатости сюжетных ходов, Моэм ограничивает действие рамками одной семьи. Измены, расчет, лицемерие, отсутствие глубоких чувств и ответственности перед детьми, неспособность быть счастливым и дать счастье другому - вот в чем винит Моэм своих героев, жизнь которых проходит как в дурном круговороте, где дети повторяют печальную судьбу своих родителей.

Все больше тяготеет Моэм к психологической драме, выступая в ней не как скептический наблюдатель, но как неравнодушный судия, предпочитающий разоблачение изнутри открытой инвективе. Одним из первых он коснулся трагедии "потерянного поколения" ("Неизвестность", 1920). Герой пьесы - фронтовик. Жестокость и бессмысленность войны превратили его в богоотступника. Он вступает в конфликт с семьей, невестой, обитателями родного города. В пьесе исподволь выявляется преступный союз меча и креста.

Атмосфера "бурных тридцатых" - глубокий экономический кризис, растущая угроза фашизма и новой мировой войны - обусловила социальное звучание его последних пьес "За особые заслуги" (1932) и "Шеппи" (1933). Антивоенная пьеса "За особые заслуги" - горький комментарий к тому общественному состоянию, которое Моэм охарактеризовал как "хаос послевоенного мира".

Чувство горького разочарования определяет звучание и пьесы-моралите "Шеппи". Она озадачила критиков. Прежнего Моэма напоминали лишь фарсовые ситуации и афористичность, отточенность диалогов и монологов. Драматург поставил вопрос о месте и ответственности маленького человека в мире больших политических и финансовых страстей. Он по-своему подошел к проблеме, которая волновала в эту пору великого новатора сцены Б. Брехта. Есть в ситуации пьесы нечто общее с фабулой "Доброго человека из Сезуана", сближает их и использование фантастического гротеска.

В начале тридцатых годов Моэм оставляет драматургию, он добровольно сходит с "конвейера успеха".

Говоря о своем стремлении к совершенству, Моэм назвал два жанра, в которых надеялся достичь его, - роман и рассказ. Его литературная репутация основывается на таких романах, как "Бремя страстей человеческих" (1915), "Луна и грош" (1919), "Пироги и пиво, или Скелет в шкафу" (1930). Их экранизация прибавляет писателю известности.

В основе его романов лежит крепко выстроенный сюжет, все части его соразмерны. Их отличительные черты - краткость (единственное исключение "Бремя страстей человеческих") и простота. Они написаны без аффектации, в них нет причудливых конструкций, вычурных сравнений и эпитетов. Опыт драматурга позволил ему оценить преимущества быстрого развития сюжета и сделать роман живым и динамичным. Именно в этом и состоит секрет занимательности прозы Моэма.

Автобиографический роман "Бремя страстей человеческих" признан высшим достижением писателя. Написанный в русле традиционного "романа воспитания", он отличается поразительной открытостью, предельной искренностью в раскрытии драмы души, в этом и заключена его редкостная сила.

Драйзер был восхищен романом. Он назвал Моэма "великим художником", а книгу - "творением гения", сравнив ее с бетховенской симфонией. В ней и впрямь чувствуется некая мрачная неодолимая сила. Она исходит не от героя, физически скорее слабого, душевно обнаженного и ранимого. Она рождается из ощущения медленного круговорота бытия, глубинного течения жизни, увлекающего героя, того, что древние именовали роком.

К лучшим романам нашего времени отнес "Бремя страстей человеческих" Томас Вулф, считая, что "книга эта родилась прямо из нутра, из глубин личного опыта". В умении поднять личное до всеобщего и состоит искусство великого художника.

Природа творчества, его тайны неотступно занимали Моэма. В искусстве он видел особый мир, противостоящий буржуазной обыденности и благопристойной пошлости. Его интересовало, какова связь между моралью творца и плодами его деятельности, между гением и злодейством. В том, что это "две вещи несовместные", как считал Пушкин, Моэм был до конца не уверен. Эти проблемы составляют идейный стержень самого популярного его романа "Луна и грош". В истории Чарлза Стрикленда можно узнать факты биографии Гогена, но это не жизнеописание знаменитого французского постимпрессиониста, а роман о трагической судьбе гениального художника, о неизъяснимой тайне его личности. Быть может, покров загадочности станет чуть прозрачнее, если учесть, что Мозм возвращает слову "гений" его изначальный смысл - "демон", т.е. божественная сила, злая или (реже) благодетельная, определяющая судьбу человека.

Писатель не раз повторял, что значимость художественного произведения зависит от масштаба личности его создателя. "Чем больше его талант, чем ярче выражена его индивидуальность, тем более фантастична нарисованная им картина жизни". Личность художника реализуется в его искусстве, по нему о ней и судить.

Дальнейшее развитие Моэма-романиста все более связано с осмыслением этических проблем. В романе "Узорный покров" (1925) он говорит о непременном единстве Добра и Красоты.

Героиня романа, жена скромного талантливого бактериолога, оказавшись с ним в китайском городке, затерянном в джунглях, получает от монахинь-француженок, выхаживающих больных китайских детей, и в известной мере от мужа, спасавшего других и погибшего от холеры, урок прекрасно прожитой жизни. Дорогой ценой дается ей осознание никчемности собственной жизненной линии. Нелегка наука сострадания и милосердия, но только она ведет героиню к освобождению от "бремени страстей человеческих", к нравственному очищению и перерождению.

В романе "Пироги и пиво, или Скелет в шкафу" талант Моэма раскрылся с неожиданной стороны: трагическое начало уступило место комическому, а сатирическая линия причудливо переплелась с лирической. Это роман о нравах литературного Лондона на рубеже XIX-XX вв. В нем Моэм обнажил секреты литературной кухни, способы привлечения читательского внимания, высмеял технологию создания дутых репутаций. Собратья по перу были шокированы откровенностью его изобличений. Несколько месяцев в литературных кругах Лондона только и говорили об этой книге. В Элрое Кире без труда узнали ядовитый портрет популярного в ту пору беллетриста, приятеля Моэма Хью Уолпола. Прототип был вне себя от ярости. Но не этот факт возмутил литературный мир. В ту пору к подобной форме полемики, критики и сведения счетов привыкли. Еще не забылись скандалы, вызванные "Смертью героя" Олдингтона, "Желтым Кромом" (1922) и "Контрапунктом" (1928) О. Хаксли, в пародийных образах которых узнали себя и Т. С. Элиот, и Д. Г. Лоуренс, и Эзра Паунд, и Г. Уэллс, и Н. Дуглас. Но Моэм покусился на святая святых: в Дриффилде усмотрели сходство с недавно умершим Томасом Гарди. Со всех сторон посыпались обвинения. Моэм категорически отрицал злонамеренность: "Гарди подразумевался мной не в большей степени, чем Джордж Мередит или Анатоль Франс". Очевидно, помпезные похороны "последнего викторианца" подсказали Моэму саму идею романа, тревожить же тень патриарха литературы не входило в его намерения.

Моэм любил этот роман больше других, ведь он автобиографичен, но в отличие от "Бремени страстей человеческих" исполнен не горечи, а светлой грусти. Книга получилась озорной и колючей.

Ироническое начало, столь характерное для "Пирогов и пива", усиливается в романе "Театр" (1937). В центре романа история карьеры великой актрисы Джулии Лэмберт. За тридцать лет, отданных драме, Моэм узнал многих выдающихся актрис театра и кино. В фильмах, снятых по его романам, играли Бэт Дэвис, Коринна Гриффитс, Грета Гарбо, Глория Свенсон, Глэдис Купер. Джулия Лэмберт собирательный образ.

Во времена Моэма в театральных кругах продолжался спор, начало которому положил трактат Дидро "Парадокс об актере": чувствительность, эмоциональность или же холодный разум делает актера великим, должен ли актер быть крупной индивидуальностью или слепым исполнителем воли режиссера? Сторонник Дидро, Моэм считал, что только рациональный, наблюдательный, направленный вовне актер способен впитывать, оценивать и пересоздавать действительность в искусство. Вместе с тем он не отрицал и личностное начало. Он полагал, что страсти, которые актер не переживает сам, а наблюдает со стороны, умозрительно останутся не постигнутыми им до конца и во всей глубине.

Моэм-художник восхищен великим искусством своей героини, но он не скрывает того, что и вне сцены она продолжает играть, меняя маски, активно участвуя в создании мифа о несравненной Джулии Лэмберт. Он обнажает изнанку мифа, механизм его создания, и само ремесло актера предстает как тяжкий труд, помноженный на талант, оно лишается романтического ореола.

Моэму в высшей степени присуще шекспировское восприятие мира как гигантского театра. Его роман повествует не только об актерской игре как о великом искусстве, но и о том лицедействе, которого исполнены современные отношения матери и сына, мужа и жены, о фарсе, в котором участвуют столпы общества, представители интеллектуальной элиты, сильные мира сего. Каждый ведет свою игру. Моэм смотрит на нее не из партера, а из-за кулис. Смещение ракурса разрушает иллюзию, обнажаются скрытые от глаз побудительные мотивы, направляющие действия героев.

К жанру рассказа Моэм всерьез обратился, будучи уже известным драматургом и романистом.

Первый его сборник "Трепет листа" появился в 1921 г., в пору, когда жанр рассказа завоевал популярность. В Англии рассказ заявил о себе довольно поздно, но зато сразу полюбился читателю. Это были произведения Киплинга, Конан-Дойля и Уэллса в первую очередь. В 1920-е годы профессиональными рассказчиками были К. Мэнсфилд и А. Коппард. К рассказу проявляли интерес Д. Г. Лоуренс, Р. Олдингтон, О. Хаксли. Лучшие новеллисты той поры находились под влиянием Чехова. Высоко оценивая его психологизм и умение передавать атмосферу, Моэм тяготел больше к школе Мопассана. "Мне хотелось строить свои рассказы крепко, на одной непрерывной линии от экспозиции до концовки... Я не боялся того, что принято называть "изюминкой"... предпочитал кончать свои рассказы не многоточием, а точкой". Это признание Моэма проливает свет на поэтику его рассказов. Правда, со временем он обратился и к урокам Чехова. Соединив остросюжетность с тонким психологизмом, он достиг значительных высот. За пятьдесят лет Моэм написал свыше ста рассказов, составивших семь сборников. Среди них есть настоящие шедевры: "Дождь", "Безволосый мексиканец", "Непокоренная".

Моэм пишет в основном о людях обыкновенных, но происходят с ними вещи необычайные. Он широко использует элемент неожиданного, что помогает выявить шаткость, относительность социально-политических ценностей, психологических установок, нравственных ориентиров "порядочного" человека "среднего класса".

Примером тому может служить ставший хрестоматийным рассказ "Дождь", в котором он разоблачает религиозное ханжество и скрывающуюся за ним душевную опустошенность.

За долгую жизнь Моэм наблюдал много гримас случая и насмешек судьбы, о них он и поведал в своих рассказах. Он не выдумывал сюжеты, он их подсматривал у жизни. Сила Моэма в понимании сложности человека, ведущей к непредсказуемости его поступков, в глубине постижения диалектики души.

Неизбежная в новеллистике отрывочность впечатлений компенсируется у Моэма единством взгляда на мир. Впечатление от его лучших рассказов таково, что и пространство, оставшееся за границами сюжета, выглядит освещенным. Общее в его новеллах проглядывает сквозь частное.

Рассказы Моэма занимательно и живо написаны, драматичны и часто завершаются неожиданной концовкой. Простое по форме, предельно сжатые, лишенные претензий на формальную новизну, они таят в себе странное очарование, рождая "гармонию достоверности". Моэм классичен, его рассказам свойственна завершенность формы, речь его течет без суеты, и новизна его скорее в точке зрения, с которой ему открываются его герои, "в том лирическом раздумье, в том одиночестве авторского "я", которое отчасти роднит его с нашим Чеховым"[*Шагинян М. Зарубежные письма. М., 1964. С. 213.].

Моэм был художником, тонко чувствовавшим соответствие того или иного жанра требованиям момента, и это также одна из причин его современности. Ощутив наметившуюся тенденцию сращения литературы и философии, предвосхитив нынешний "бум" документальной, мемуарной, биографической прозы, он создал прекрасные путевые очерки "Джентльмен в гостиной" (1930), "Дон Фернандо: несколько вариаций на испанскую тему" (1935) и самую "личную" книгу "Подводя итоги" (1938).

Ричард Олдингтон и Грэм Грин восхищались живой, полной интеллектуального блеска прозой "Дон Фернандо", той неподдельной любовью к Испании, которой дышат страницы книги, глубиной проникновения в историю, культуру, быт и сам национальный характер испанцев.

Путевые книги Моэма - это не только умелые зарисовки, они привлекают не столько информацией о незнакомых местах, сколько возможностью пообщаться с бывалым путешественником, остроумным собеседником, блестящим рассказчиком, послушать интересные истории и забавные анекдоты, задуматься над загадками человеческой природы, поразмышлять над тайнами творчества, ибо о чем бы ни писал Моэм в своих эссе, он неизменно возвращался к литературе - главному делу всей жизни.

Вторая мировая война застала Моэма во Франции. По заданию министерства информации Англии он изучает настроения французов, более месяца проводит на линии Мажино, посещает военные корабли в Тулоне. Уверенностью в том, что "Франция выполнит свой долг", будет сражаться до конца, дышат его репортажи, образовавшие книгу "Франция в войне" (1940). Три месяца спустя после ее выхода Франция пала, и Моэм, прослышавший, что гитлеровцы внесли его имя в черные списки, с трудом на угольной барже добирается до Англии, а позднее уезжает в США, где живет до окончания войны.

Допустив ошибку в своем прогнозе относительно способности Франции дать отпор Гитлеру, Моэм компенсирует ее острым анализом ситуации, приведшей к поражению (книга "Очень личное", 1941). Он пишет, что правительство Франции, стоявшие за ним преуспевающая буржуазия и аристократия и в целом обеспеченные круги больше боялись русского большевизма, чем германского нашествия. Танки держали не на линии Мажино, а в тылу - на случай бунта собственных рабочих. Коррупция разъела общество, дух разложения овладел армией.

Моэм был уверен в том, что французы, храбрый и гордый народ, освободят родину от рабства. Серьезен урок, который он извлек из трагической истории поражения Франции: "Если нация ценит нечто выше свободы, она потеряет свободу, а ирония состоит в том, что, если это нечто - комфорт или деньги, она лишится и их. Нация, сражающаяся за свободу, может отстоять ее, если обладает такими ценностями, как честность, мужество, верность, предвидение и самопожертвование. Не владея ими, она может винить лишь себя, если свою свободу утратит". Дальнейший ход мировой войны и поражение фашистской Германии в ней показали справедливость выводов Моэма.

Вернувшись после войны на Ривьеру, он нашел свой дом разоренным. Древний мавританский знак, предохраняющий, по поверью, от невзгод, запечатленный на стене у въезда на виллу и помещенный на обложках его книг, оказался бессилен против современного вандализма. Но главное - ненавистный Моэму фашизм был разгромлен, и жизнь продолжалась.

Послевоенное десятилетие было плодотворным для писателя. Моэм впервые обращается к жанру исторического романа. В книгах "Тогда и теперь" (1946), "Каталина" (1948) прошлое прочитано как урок современности. Моэм размышляет в них о власти и ее воздействии на человека, о политике правителей, о благородном патриотизме. Эти последние романы написаны в новой для него манере, они глубоко трагичны.

Последний значительный роман Моэма - "Острие бритвы" (1944) оказался итоговым во всех отношениях. Замысел его вынашивался долго. Конспективно сюжет был изложен в рассказе "Падение Эдварда Барнарда" (1921). На вопрос, сколько он писал книгу, Моэм ответил: "Всю жизнь". Это итог его раздумий о смысле жизни. Это попытка создать образ "положительно прекрасного человека" (выражение Достоевского). Им становится Ларри Даррел, молодой американец, прошедший испытание первой мировой войной. Он отказывается вернуться в привычное русло и жить "как все", т.е. ловить свой шанс в послевоенную пору всеобщего преуспеяния. "Великая американская мечта" не влечет его, он равнодушен к перспективам обогащения и этим резко выделяется среди соотечественников. Фронтовой опыт побуждает его искать иные ценности.

Долгое время у нас бытовало представление о Моэме как о писателе аполитичном, чуть ли не асоциальном. Между тем Моэм был очень чуток к общественным процессам, и "Острие бритвы" - еще одно яркое тому свидетельство. В свое время он первым нащупал тему "потерянного поколения". Теперь в романе, действие которого заканчивается накануне второй мировой войны, он указал на тенденции, которые будут определять жизнь "разбитого поколения" 1950-1960-х годов ("битничество", "хиппи", обращение к восточным культам и системам).

Достигнув возраста, когда потребность критически относиться к окружающему начинает преобладать, Моэм всецело посвящает себя эссеистике. В 1948 г. вышла его книга "Великие писатели и их романы"[*В 1954 г. книга вышла в переработанном виде под названием "Десять романов и их создатели"], героями которой стали сопровождавшие Моэма по долгой жизни Филдинг и Джейн Остен, Стендаль и Бальзак, Диккенс и Эмили Бронте, Мэлвилл и Флобер, Толстой и Достоевский.

Среди шести эссе, образовавших сборник "Переменчивое настроение" (1952), привлекают внимание воспоминания о романистах, которых он хорошо знал, - о Г. Джеймсе, Г. Уэллсе и А. Беннетте, и написанная со знанием дела статья "Упадок и разрушение детектива".

Последняя книга Моэма "Точки зрения" (1958) включает большое эссе о коротком рассказе, признанным мастером которого он стал еще в довоенные годы.

На протяжении своей долгой жизни Моэм излагал свои взгляды по проблемам творчества, вопросам писательского труда, на понимание задач литературы.

У Моэма своя концепция романа, новеллы, свой взгляд на театр и его задачи, свои суждения о мастерстве драматурга и о роли художника, интереснейшие высказывания об искусстве - все это рассыпано в его многочисленных эссе, критической и очерковой прозе, статьях, предисловиях, заметках.

Критика его подчас субъективна, но это компенсирует безупречный вкус, глубокий ум, тонкая ирония, широта подхода. Моэм верен себе: он увлекателен во всех жанрах.

На склоне лет Моэм пришел к заключению, что писатель - нечто большее, чем рассказчик историй. Было время, когда он любил повторять вслед за Уайльдом, что цель искусства - доставлять наслаждение, что занимательность - непременное и главное условие успеха. Теперь он уточняет, что под занимательностью разумеет не то, что забавляет, а то, что вызывает интерес. "Чем более интеллектуальную занимательность предлагает роман, тем он лучше".

Литература не должна поучать, но обязана способствовать росту нравственных критериев. В отличие от Уайльда искусство и этику он воспринимает в их единстве. "Эстетическое переживание имеет ценность лишь в том случае, если оно воздействует на природу человека и таким образом вызывает в нем активное отношение к жизни" - это запись, сделанная в дневнике в 1933 г. В дальнейшем он возвращается к этой мысли и углубляет ее, утверждая, что "чистого искусства" не существует, что лозунг "искусство для искусства" лишен смысла.

Моэм убежден, что автор предлагает свою критику действительности уже тем, какие события, какие характеры он избирает, а также через свое отношение к ним. Быть может, критика эта не оригинальна и не очень глубока, но она есть, а в силу этого писатель - моралист, пусть и весьма скромный. Моэм всегда считал, что проповедь художника всего действенней, если он и не подозревает, что проповедует.

Не раз повторявший, что писательское искусство "не таинство, а ремесло, как всякое другое", Моэм много размышлял над тем, как создается подобие жизни в повествовании. Литература и жизнь - понятия для него неразделимые. Предмет писателя - жизнь во всех ее проявлениях, но откуда раздобывает романист ту живую ткань, которая служит ему материалом? А. Беннетт считал, что "он отсекает ее от себя". Моэм также полагал, что природа художественной литературы по необходимости автобиографична. Все, что создает писатель, "это выражение его личности, проявление его врожденных инстинктов, его чувств и опыта". Решающую роль в отборе материала играет личность автора. Это ее незримый отпечаток лежит на каждой странице, ибо большой писатель обладает своим уникальным видением мира. Чем ярче и богаче индивидуальность автора, тем больше у него шансов придать героям иллюзию оригинальности.

"Добиться успеха, как подсказывает мне опыт, - пишет Моэм, - можно лишь одним способом, - говоря правду, как ты ее понимаешь, о доподлинно тебе известном... Воображение поможет писателю из разрозненных фактов собрать важный по смыслу или прекрасный узор. Оно поможет за частным увидеть целое... Однако если писатель неверно видит суть вещей, то воображение лишь усугубит его ошибки, а верно он может увидеть лишь то, что знает из личного опыта".

Размышления Моэма о миссии писателя в современном мире и по сей день не утратили актуальности. "Теперь все знают, - пишет он в самом начале второй мировой войны, - что мир в ужасном состоянии, свобода мертва или агонизирует, повсюду, куда ни глянь, - нищета, бессовестная эксплуатация человека человеком, жестокость, несправедливость. Оснований для гнева и жалости предостаточно; беда в том, что эти чувства бессмысленны, если они не ведут к определенным усилиям. Они безнравственны, если, довольные собой и своими великодушными эмоциями, вы не стараетесь изменить условия, их породившие... Дело писателя - не жалеть и не гневаться, а понимать".

Писатель не может быть беспристрастен. "Его цель - не копировать жизнь, а драматизировать ее". Он готов уважать художника-натуралиста за изображение жизни с бесстрашной прямотой, за отсутствие в его произведениях сладкого сиропа и дешевого оптимизма, но он отказывается считать правдоподобие главным достоинством искусства. Эта мысль вызревала исподволь. В романе "Бремя страстей человеческих" герой - alter ego автора, - оказавшись в Испании, "открывает" Эль Греко. Картины этого загадочного мастера ошеломляют и убеждают в существовании совершенно особого реализма: все в них противоречит правдоподобию и в то же время в них ощущается куда большая правда жизни, чем та, которой достигли мастера, работавшие в традиционной манере.

Создавая своих героев, писатель улавливает в современности едва нарождающиеся тенденции, предвосхищает жизнь. Способность творить реальность, не просто копировать, но создавать свой мир и отличает ремесленника от Мастера.

Честность, терпимость, здравый смысл, независимость, широкая образованность, глубочайшее знание человеческой природы и писательского ремесла, высокое художественное мастерство, умение вовлекать читателя в беседу, позволяя ему чувствовать себя с ним, Мастером, на равных, - вот что делает Моэма-критика желанным собеседником.

И еще один урок его "практической эстетики" поучителен: открытость другим национальным культурам. Сегодня как никогда мы нуждаемся в примере восприятия искусства и Прекрасного как общечеловеческого достояния.

"Совершенно все равно, кто высек статую - древний грек или современный француз. Важно лишь, чтобы она сейчас вызывала в нас эстетическое волнение и чтобы это эстетическое волнение толкало нас к действию".

Свои рассуждения Моэм считал не более чем мнением, личной точкой зрения. И все же сегодня они воспринимаются не только как свидетельство об ушедшей литературной эпохе, к которой он принадлежал, но и как ключ к пониманию современных явлений действительности и литературы.