Купив старый дом в окрестностях Кортоны, героиня, она же автор книги, погружается в размеренную, но вместе с тем богатую на события жизнь итальянской провинции. Музей под открытым небом, живописное полотно, рай на земле... Это всё о ней. о Тоскане. Волнистые холмы, горные цепи, чаши долин, наполненные туманом, кипарисы и сосны, море, средневековые замки... Пронзительная, захватывающая дух красота. Тоскана — одно из тех мест, куда с неудержимой силой тянет вернуться. Вот и автор книги не устояла перед соблазном купить старый фермерский дом в окрестностях Кортоны, чтобы, вырвавшись хоть на время из суеты Сан-Франциско, выращивать на благодатной итальянской земле под животворящим тосканским солнцем оливы и виноград, мечтать, любить, изучать этрусские древности, размышляя о вечном, и при всём при этом с увлечённостью и восторгом постигать тонкости местной кухни.

[Италия] под солнцем Тосканы

Посвящается Энн Корнелисен

Предисловие

— Что у вас тут растёт? — Обойщик тащит кресло вверх по дорожке к дому и быстро оглядывает наш участок земли.

— Виноград и оливковые деревья, — отвечаю я.

— Ну, виноград и оливковые деревья — это понятно, а что ещё?

— Травы, цветы — мы ничего не собираемся тут выращивать.

Обойщик ставит кресло на влажную траву и обводит взглядом террасы со старательно подрезанными оливковыми деревьями и виноградником, который мы недавно обнаружили и пытаемся возродить.

— Сажайте картофель, — советует он, — ему никакого ухода не надо. — И указывает на третью террасу: — Вон там, на солнцепёке, самое место посадить картофель. И красный можно, и жёлтый.

И вот мы уже копаем себе на обед картошку. Выкапывать эти картофелины очень легко, совсем как отыскивать в траве пасхальные яйца. Меня удивляет, какие они чистые: достаточно сполоснуть водой — и засверкают.

И так же легко у нас получается почти всё, с тех пор как мы за последние четыре года преобразовали этот заброшенный дом и участок в Тоскане. Мы смотрим, как Франческо Фалько, почти всю свою жизнь — семьдесят пять лет — ухаживавший за виноградником, закапывает побег старой лозы, чтобы из него пошла новая. Мы делаем то же самое. Виноградник процветает. Мы, иностранцы, осевшие на этой земле, хватаемся за всё. Почти всё мы сделали своими руками; и это нам удалось, как сказал бы мой дедушка, благодаря нашему полному невежеству.

В 1990 году, в наше первое лето на собственной ферме, я купила огромную книгу для записей в обложке из флорентина и с синим кожаным корешком. На первой странице я написала: «ИТАЛИЯ». В такой роскошной книге уместнее всего было бы записывать бессмертную поэзию, но я с самого начала заполняла её перечнем видов местной флоры, списками наших проектов, новыми словами, набросками с мозаик Помпей. Я описывала комнаты, деревья, птичий щебет. Я вписала сюда рекомендацию: «Сажать подсолнечник, когда Луна будет в знаке Весов», хотя не имела ни малейшего понятия, когда это должно быть. Я писала о людях, которые нам встречались, и о блюдах, которые мы готовили. Книга стала хроникой наших первых четырёх лет, проведённых здесь. Сегодня в ней хаотическое собрание разных рецептов, открыток — репродукций картин, набросков — планировка первого этажа аббатства, итальянские стихи и схемы нашего сада. Но книга достаточно толстая, в ней хватит страниц ещё на несколько летних сезонов. Теперь синяя книга превратилась в книгу «Под солнцем Тосканы». Ремонт дома, потом его обустройство, приведение в порядок запущенных олив и виноградника, обследование Тосканы и Умбрии, приготовление блюд чужой кухни и открытие множества связей между едой и культурой — все эти искренние радости порождают более глубокое удовольствие — обретение умения жить по-другому. Закопать побег виноградной лозы и этим дать ей новое рождение — вот внятная метафора того, как следует время от времени менять жизнь, если хочешь продвинуться в своём развитии.

В эти первые июньские дни мы должны очистить террасы от сорняков, чтобы избежать риска пожаров, когда грянет июльская жара и всё кругом высохнет. За моим окном трудятся трое мужчин с машинами для выкашивания сорняков; машины гудят, как гигантские пчёлы. Доменико прибудет завтра, он обработает террасы дисковым культиватором, вернув срезанные сорняки в почву. Его трактор ходит по тем кольцевым маршрутам, которые ещё в древности проложили быки. Это такой цикл летних работ на земле. Да, машины для выкашивания и дисковый культиватор сделают все эти работы быстрее, но меня тянет к старинному ритуалу. Италия насчитывает тысячи лет истории, а тут, на самом верхнем слое её земли, стою я, на своём небольшом участке, и восхищаюсь дикими оранжевыми лилиями, разбросанными по склону холма. Пока я восхищаюсь цветами, идущий по дороге старик останавливается и спрашивает, живу ли я тут. Он говорит мне, что хорошо знает эту землю. Замолкнув, старик смотрит на каменную стену, потом тихим голосом договаривает: тут расстреляли его семнадцатилетнего брата по подозрению в том, что он партизан. Я знаю, что мысленно старик видит не мой розовый сад, не мою живую изгородь из лаванды и шалфея. Память унесла его в далёкое прошлое. Он посылает мне воздушный поцелуй. «Прекрасный дом, синьора». Вчера я обнаружила под оливковым деревом заросли голубых васильков: видимо, там упал расстрелянный юноша. Откуда взялись эти цветы? Дрозд выронил семечко? Разрастутся ли они на следующий год за край террасы? Обжитые места перемещаются по синусоидальным волнам времени и пространства, изгибающимся по какой-то логарифмической зависимости, и я подчиняюсь этому же закону.

Я открываю синюю книгу. Какое удовольствие — делать записи об этих местах, о своих наблюдениях, странствиях, ходе ежедневной жизни. Много веков назад китайский поэт заметил: воссоздавая что-то словами, как будто проживаешь это заново. Вероятно, стремление к переменам всегда вызвано желанием расширить сферу своего духовного пребывания. Такая сфера пребывания души и описана в книге «Под солнцем Тосканы». Я надеюсь, что мой читатель — это друг, пришедший в гости. Он учится насыпать горкой муку на мраморную столешницу и вмешивать в неё яйцо. Он просыпается от четырёхкратного призыва кукушки и, напевая, спускается с террас к винограднику. Он собирает сливы в банки. Он едет со мной в города, выстроенные на холмах, — там круглые башни, и из окон домов льётся каскад цветущей герани. Он хочет застать тот первый день, когда на оливковых деревьях появятся плоды. Ветер обвевает нагретые солнцем мраморные статуи. Как старые крестьяне, мы можем посидеть у очага, поджаривая ломти хлеба с маслом и потягивая молодое вино кьянти. Вернувшись после посещения келий девственниц эпохи Возрождения, проехав по пыльным окольным дорогам Умбрии, я готовлю на сковородке маленьких угрей, зажариваю их с чесноком и шалфеем. Нам прохладно под фиговым деревом, где свернулись клубком два кота. Я сосчитала: голубь проворковал шестьдесят раз в минуту. Возвышающаяся над нашим домом стена поставлена тут этрусками в восьмом веке до нашей эры. Нам есть о чём поговорить. Времени у нас достаточно.

Кортона, 1995

Bramare: Страстно желать

Я собираюсь купить дом в чужой стране. У дома прекрасное имя — Брамасоль. Это высокий квадратный дом цвета абрикоса, с выцветшими зелёными ставнями, с крышей под старинной черепицей, на втором этаже есть железный балкон, и восседающие на нём дамы с веерами могут наблюдать за тем, что происходит внизу. Внизу же — вал, заросший кустами шиповника, переплетёнными ветвями роз, и сорняками высотой по колено. Балкон выходит на юго-восток, с него открывается вид на глубокую долину и далее на Тосканские Апеннины. Когда идёт дождь или меняется освещение, фасад дома приобретает цвет золота или охры; предыдущая алая штукатурка постепенно осыпается на розы. Там, где штукатурка уже осыпалась, проглядывает шероховатый камень. Дом расположен на склоне холма, изрезанном террасами с фруктовыми и оливковыми деревьями, и высится над strada Bianca — белой дорогой (она усыпана белым гравием). Название Брамасоль происходит от слов bramare — «страстно желать», и sole — «солнце». И я, так же как этот дом, всей душой желаю солнца.

Семейная мудрость настойчиво отвергает моё решение. Моя мать сказала «Нелепо» со своим категоричным и сильным нажимом на второй слог, а мои сёстры волнуются, будто мне восемнадцать лет и я вот-вот сбегу с матросом в семейном автомобиле. Меня и саму-то гложут сомнения. Мы сидим в комнате ожидания офиса notaio’s — нотариуса. При каждом движении острые кончики конского волоса из набивки стульев колют меня сквозь тонкое белое льняное платье, а в этой комнате, где температура под сорок, спокойно не посидишь. Я подглядываю, что пишет Эд на обратной стороне квитанции. Пармезан, салями, кофе, хлеб. Как он может? Наконец синьора открывает дверь, и на нас изливается бурный поток её итальянской речи.

Словом notaio обозначается всего лишь юридическое лицо, которое в Италии осуществляет сделки с недвижимостью. Наша нотариус — синьора Мантуччи — небольшого роста неистовая сицилийка, в очках с толстыми затемнёнными стеклами, за которыми её зелёные глаза кажутся огромными. Я не слышала, чтобы кто-нибудь говорил быстрее, чем она. Она зачитывает нам вслух длинные формулировки законов. До сих пор я думала, что итальянский язык музыкален; её же итальянский — это грохот камней, катящихся по желобу. Эд смотрит на неё с восторгом; я понимаю, его пленил звук её голоса. Владелец недвижимости, доктор Карта, вдруг решил, что запросил слишком мало; иначе и быть не может, раз мы согласны на покупку. Мы же считаем его цену завышенной. И даже знаем, что она непомерно высока. Сицилийка не умолкает; её никто не смеет прерывать, кроме бармена Джузеппе. Он внезапно распахивает дверь, неся в руках поднос; он как будто удивлён тому, что застал тут перекосившихся в замешательстве клиентов-американцев. Он принёс синьоре крошечную чашку эспрессо, которую она опрокидывает одним махом, не делая паузы в потоке речи. Владелец намерен заявить претензию, что дом оценен в такую-то сумму, хотя на самом деле стоит намного дороже. «Так всегда делается, — настаивает доктор Карта. — Никто не объявляет сразу настоящую цену». Он предлагает нам принести один чек в офис нотариуса, а потом передать ему десять чеков на меньшие суммы буквально под столом.

Наш агент, Ансельмо Мартини, пожимает плечами.

Ян, английский агент по недвижимости, которого мы наняли помогать нам при переводе, повторяет его жест.

Доктор Карта заключает: «Вы американцы! Вы слишком серьёзно ко всему относитесь. И будьте любезны, датируйте чеки с интервалами в одну неделю, потому что банк не готов работать с большими суммами».

Имел ли он в виду тот самый банк — я там была, — где черноглазый апатичный кассир ведёт торговые операции с перерывами в пятнадцать минут на курение и телефонные разговоры? Синьора резко обрывает свою речь, сгребает документы в папку и встаёт. Нам следует прийти снова, когда будут готовы все деньги и бумаги.

Из окна нашего гостиничного номера открывается широкая панорама древних крыш Кортоны, вплоть до тёмного пространства долины ди Кьяна. Горячий 14 ураган сирокко доводит нормального человека до легкого помешательства. Мне кажется, я как раз в таком состоянии. Я не могу спать. Дома, в Соединенных Штатах, я и прежде покупала и продавала дома: загружу в машину мамин фарфор марки «Спод», кота и фикус и еду на расстояние пять или пять тысяч миль ко входной двери следующего дома, от которой у меня уже есть ключ. Приходится посуетиться, когда встаёт вопрос о крыше над твоей головой, ведь, продавая своё жилище, оставляешь за спиной множество воспоминаний, а покупая — выбираешь место, где пройдёт твоё будущее. Все дома, где человек когда-либо жил, оставляют на нём свой отпечаток. А ещё возникают различные юридические сложности и непредвиденные обстоятельства. Но в данном случае все как сговорились, и я по-прежнему вперяю взор в темноту.

Меня всегда магнитом тянуло на север Италии. Я думала о собственном доме здесь все четыре года, пока арендовала каждое лето фермерские домики по всей Тоскане. Однажды мы с Эдом сняли дом вместе с друзьями и в первую же ночь начали вычислять, можно ли на наши накопления купить ферму, сложенную из обкатанных камней, — мы видели её с террасы. Эд тут же влюбился в сельскую жизнь и начал бродить по участку наших соседей, наблюдая, как они работают. Семья Антолини растила прекрасный, хотя и вредный для здоровья табак. Иногда до нас доносились крики рабочих: «Ядовитая!» — это они предупреждали друг друга о появлении ядовитой змеи. По вечерам над тёмными листьями поднималась фиолетово-синяя дымка.

Наши друзья больше туда не ездили, но мы три года подряд приезжали сюда летом и присматривали себе дом; за это время мы отыскали такое место, где производят чистое зелёное оливковое масло, открыли для себя очаровательные деревенские римские церквушки, забредали окольными путями в виноградники, пробовали самое мягкое вино, «Брунелло», и самое чёрное, «Вино нобиле». Поиск дома — дело нелегкое. Мы посещали еженедельные базары не только для того, чтобы купить персики к пикнику, мы оценивали качество и ассортимент предлагаемых продуктов, мысленно предвкушали обеды по дням рождения, новые праздники, завтраки для друзей, которые будут приезжать к нам во время отпуска. Мы часами просиживали в барах на городских площадях, потягивая лимонад и стараясь ощутить дух местности. Потом, в отеле, я боролась с пузырями на пятках, бутылями втирала в усталые ноги лосьон. Мы слушали рассказы старожилов, тащили с собой из отеля в отель путеводители, книги о флоре и романы для чтения. Мы всегда спрашивали местных жителей, где они любят поесть, и бывали в таких ресторанах, о которых не упоминалось в наших путеводителях. Нас снедало ненасытное желание осмотреть руины каждого замка с зубчатой стеной, выстроенного на склоне холма. Я получала ни с чем не сравнимое удовольствие от езды по усыпанным гравием просёлочным дорогам к фермам Умбрии и Тосканы.

Первым городом, в котором мы остановились, была Кортона, и потом мы непременно возвращались туда, даже если снимали какой-нибудь милый домик возле Вольтерры, Флоренции, Монтиси, Риньяно, Виккьо или Кверчегроссы. В кухне одного из домов едва могли разойтись двое, но из его окон можно было увидеть реку Арно. В кухне другого дома не было горячей воды и ножей, зато сам дом был встроен в средневековый крепостной вал. В третьем доме были набор фарфоровой посуды на сорок человек, хрусталь и столовое серебро, но на каждый второй день безбожно обледеневал холодильник. В сырую погоду меня било током, если я прикасалась к чему-нибудь в кухне. Зато в этом доме под названием Чимабуе, как гласит легенда, юный Джотто рисовал овцу на покрытом слоем грязи полу. Ещё в одном доме были кровати с провалом посередине, на них скручивало позвоночник. Летучие мыши слетали вниз по очагу, а черви сверху, из балок, постоянно осыпали опилками наши подушки. Очаг был таким большим, что мы могли сидеть в нём и поджаривать телячьи отбивные и перцы.

Мы проехали не одну сотню пыльных километров, осматривая дома, которые, как выяснялось, стояли в затопляемой пойме Тибра или смотрели на опустошённый карьер. Агент из Сиены восторженно обещал, что вид снова станет восхитительным через двадцать лет, потому что вышел такой закон — засадить деревьями старые выработки. Чудесный дом в средневековой деревне оказался безумно дорогим. Зубастый крестьянин, с которым мы познакомились в одном из баров, попытался продать нам дом своего детства — каменный курятник без окон, примыкавший к другому дому, откуда на нас кидались привязанные верёвками собаки. Нам очень понравилась ферма возле Монтиси; её владелица много дней тянула с заключением сделки, а потом решила, что надо дождаться знамения от Господа. Увы, нам уже нужно было уезжать.

Когда я вспоминаю все эти места, они кажутся мне абсолютно чуждыми, как, впрочем, и город Кортона. Эд так не считает. Он каждый день ходит на площадь и смотрит на молодую пару, пытающуюся провезти коляску с новорождённым вниз по улице. Их то и дело останавливают, каждый обходит коляску, наклоняется к лицу малыша, гулит с ним и хвалит его родителям. «В своём следующем перевоплощении, — говорит мне Эд, — я хочу вернуться на землю итальянским младенцем». Он участвует в жизни площади: этот лощёный мужчина сидит за столиком кафе, закатав рукава так, что видны мускулы, расслабленно подпирает рукой подбородок: из верхнего окна стоящего рядом дома раздаются чистые звуки флейты — кто-то исполняет Вивальди; с мрачноватой гончарной лавкой соседствует яркий прилавок продавца цветов; человек без шеи выгружает овец из своего грузовика. Он кидает их через плечо, как мешки с мукой, а бедные овцы испуганно таращат глаза. Каждые несколько минут Эд смотрит на циферблат больших часов, которые так давно отмечают время на этой площади. Наконец он начинает свою прогулку, отсчитывая по памяти камни мостовой.

Во дворе гостиницы приезжий араб начинает распевать свои вечерние молитвы как раз в тот момент, когда мне удаётся уснуть. Он издает такие звуки, будто полощет горло солёной водой, и часами исполняет свои фиоритуры в небольшом регистре, опять и опять. Хочется высунуться из окна и крикнуть: «Заткнись!» Порой мне просто смешно. Я выглядываю из окна, а он с милой улыбкой кивает мне. Он напоминает зазывал на табачных аукционах, которых я наслушалась в детстве на складах Юга. А сейчас я за тысячи километров от дома выкладываю все сбережения ради удовлетворения своей прихоти. Но прихоть ли это? Скорее, начало любви. Мне кажется, источник этого желания — где-то в глубине моей психики. Права ли я?

Каждый раз, покидая прохладные комнаты отеля и выходя на яркий солнечный свет, мы идём гулять по городу, и нам тут нравится всё больше и больше. Стоящие на открытом воздухе столики бара «Спорт» обращены в сторону площади Синьорелли. Каждое утро несколько фермеров раскладывают свой товар на ступенях театрика девятнадцатого века. Мы пьём эспрессо и наблюдаем, как они поднимают ржавые ручные весы, взвешивая помидоры. Площадь окружена совершенно нетронутыми палаццо периода Средневековья и эпохи Возрождения. Кажется, вот-вот кто- нибудь выйдет и разразится арией из «Травиаты». Каждый день мы обходим все местные средневековые ворота с замковым камнем в городских стенах, возведённых ещё этрусками, изучаем узкие, не шире «фиата», улочки, застроенные старыми домами, ещё более узкие переулки, таинственные пешеходные проходы с крутыми лестницами. До сих пор здесь можно увидеть заложенные кирпичом «ворота мертвецов» четырнадцатого века. Эти двери возле парадного входа предназначались для вынесения из дома умерших от чумы — считалось, что вынос их через парадный вход приносит несчастье. Я часто вижу ключ, оставленный в замочной скважине входных дверей.

В путеводителях город Кортона охарактеризован как «мрачный» и «суровый». Но это не так. Расположение города на вершине холма, стены домов из массивного камня создают отчётливое ощущение вертикальности городской архитектуры. Резкие, угловатые тени зданий падают на землю по-евклидовски вертикально.

И невольно хочется выпрямиться. Жители города ходят неспешно, и у всех очень красивая выправка. Я только и говорю: «Посмотри, до чего прекрасна та женщина!», «Разве не великолепен этот мужчина?», «Взгляни на то лицо — чисто рафаэлевское». Вечером мы снова пьём эспрессо, на этот раз на другой площади. Мимо нас проходит женщина лет шестидесяти с дочерью и внучкой-подростком; они прогуливаются, взявшись за руки, солнце освещает их оживлённые лица. Мы не знаем, почему свет здесь такой ясный, яркий. Может быть, это золотое свечение исходит от подсолнухов с окружающих полей? Три женщины выглядят спокойными, явно довольными жизнью. Эти лица стоило бы отчеканить на золотой монете.

А пока мы пьём свой кофе, доллар падает. По утрам мы обегаем все банки, проверяя выставленный в окне курс обмена валют. Когда надо быстро обналичить чеки путешественника для срочной покупки, скажем, на кожевенном базаре, курс валют не имеет такого значения, но мы-то покупаем дом с участком, и у нас каждая лира на счету. Даже при небольшом падении у меня в животе что-то обрывается. Мы ежедневно подсчитываем, на сколько дороже становится дом. Вы скажете — смешно, но я тут же прикидываю, сколько пар обуви можно было бы купить на эту сумму. До сих пор в Италии главными приобретениями для меня были туфли, такой у меня есть тайный грех. Иногда я привозила домой девять новых пар: красные из змеиной кожи на плоской подошве, сандалии, синие замшевые ботинки и несколько пар чёрных лодочек с разными каблуками.

Как и везде, банки здесь различаются процентом комиссионных, который они берут, когда приходит перевод из-за рубежа на большую сумму. Нам нужна передышка. Судя по всему, они получают значительную выгоду, ведь оплата чека в Италии может тянуться неделями.

Наконец нам преподносится урок того, как здесь ведутся дела. Доктор Карта, озабоченный завершением сделки, звонит в свой банк в Ареццо, в получасе езды — этим банком пользуются его отец и тесть, — потом звонит нам: «Приезжайте сюда, с вас совсем не возьмут комиссионных и выплатят вам сумму по официально объявленному тарифу, когда деньги прибудут».

Его сообразительность меня не удивляет, хотя всё время, пока мы вели переговоры, он проявлял демонстративную незаинтересованность в деньгах, — он просто назвал свою высокую цену и не менял её. Он приобрёл эту недвижимость годом раньше у пяти старух-сестёр из семьи землевладельцев в Перудже. По его словам, он собирался устроить тут место летнего отдыха для своей семьи, но они с женой получили наследство — дом на побережье — и решили предпочесть его.

Так ли это или же он совершил сделку со старыми дамами в девяностых годах, а теперь собирает крупную сумму, чтобы купить собственность на побережье? Не подумайте, что я ему завидую. Просто он ловкий человек.

Доктор Карта, вероятно боясь, что мы откажемся от покупки, звонит и просит нас встретиться с ним в Брамасоле. Он подкатывает в своей «альфе-164», одетый с головы до ног в «Армани». «Тут есть ещё одно обстоятельство, — он как будто продолжает только что прерванный разговор, — пойдёмте со мной, я покажу вам кое-что». Он ведёт нас вверх на холм по каменной тропе, через душистый жёлтый ракитник. Вскоре мы стоим на самом верху, и перед нами разворачивается панорама долины, обзор на двести градусов, а внизу — обсаженная кипарисами дорога и приятный глазу пейзаж: сплошные ухоженные виноградники и оливковые рощи. Вдалеке синий мазок — Тразименское озеро; справа силуэт Кортоны, красные крыши ясно очерчены на фоне неба. Тут выложенная плоскими камнями тропа расширяется. Доктор Карта торжественно оборачивается к нам: «Эта дорога была построена римлянами, она ведёт прямо в Кортону». Солнце припекает. Теперь он говорит о большой церкви на вершине холма. Он указывает, куда могла дальше идти эта дорога: прямо через территорию Брамасоля.

Когда мы возвращаемся в дом, он открывает кран возле дома и плещет водой себе на лицо. «У вас будет в изобилии самая прекрасная вода, по сути дела, у вас будет собственная минеральная вода, она очень полезна для печени. Прекрасная вода!» Он ухитряется одновременно проявлять непритворный энтузиазм и изображать некоторую утомлённость, он доброжелателен и чуть снисходителен. Подозреваю, что мы были слишком конкретны в разговоре о деньгах. А возможно, он решил, что мы невероятно наивны и воспринимаем сделку как законопослушные американцы. Он подставляет сложенные лодочкой ладони под струю воды, наклонившись, пьёт, не снимая наброшенного на плечи хорошо скроенного льняного пиджака. «Воды хватит для бассейна, — уверяет он. — Постройте его там, откуда вы смотрели на озеро. Оттуда открывается вид прямо на то место, где Ганнибал победил римлян».

Нас приводят в восторг остатки римской дороги, проложенной через заросший полевыми цветами холм.

Мы будем ходить по ней в город, чтобы выпить кофе в конце дня. Доктор Карта показывает нам старое подземное водохранилище. Вода в Тоскане драгоценна, её собирают по каплям. Посветив фонариком в отверстие, мы уже заметили в подземном водохранилище каменный арочный проём, очевидно, своего рода проход. На гребне холма, в водохранилище крепости Медичи, мы видели такую же арку, и смотритель рассказал нам, что секретный подземный ход для бегства из крепости ведёт вниз по холму в долину, а потом к Тразименскому озеру. Итальянцы относятся небрежно к своим историческим руинам. Мне кажется невероятным, что частному лицу разрешается владеть такой древностью.

Когда я впервые увидела Брамасоль, мне тут же захотелось перевезти сюда свои летние платья и книги. Мы провели четыре дня с синьором Мартини, владельцем маленького тёмного офиса в тихом районе Кортоны, на улице Сакко и Ванцетти. Над рабочим столом висит его фотография в солдатской форме, предполагаю, времён службы у Муссолини. Он слушал нас, будто мы говорили на чистом итальянском. Когда мы закончили объяснять ему, что ищем, он поднялся и сказал: «Поехали». Хотя недавно ему прооперировали ногу, он вёл нас по несуществующим дорогам, протаскивал через заросли колючек, показывая дома, о которых знал только он. Среди них были фермерские дома с просевшей крышей, расположенные далеко от города, но при этом невероятно дорогие. В одном доме сохранилась башня, построенная крестоносцами, но владелица заплакала и удвоила цену тут же, как только увидела, что мы заинтересовались всерьёз. Другой дом был пристроен к соседским, и цыплята, получив полную свободу, носились из дома в дом. Во дворе валялось заржавевшее сельскохозяйственное оборудование и бегали свиньи. В некоторых домах было невыносимо душно, другие стояли прямо у проезжей части. К одному дому пришлось бы подводить подъездную дорогу — он утонул в зарослях ежевики, и мы смогли только заглянуть в окно, потому что на пороге лежала свернувшаяся кольцами чёрная змея и категорически отказывалась уползать.

Мы поднесли цветы синьору Мартини. Поблагодарили его и попрощались. Казалось, он искренне огорчён нашим отъездом.

На следующее утро мы случайно столкнулись с ним на площади. Он сказал:

— Я только что встретил доктора из Ареццо. Может быть, он захочет продать дом.

Дом оказался неподалеку от Кортоны.

— Сколько? — спросили мы синьора Мартини, хотя к тому времени уже знали, что он уклоняется от ответов на прямо поставленные вопросы.

Он ограничился словами:

— Давайте сначала посмотрим.

Выйдя за город, он повёл нас по дороге, которая идёт вверх и сворачивает, огибая холм. Здесь он повернул на белую дорогу и через два километра вышел на длинный отлогий подъездной путь. Сбоку мелькнул придорожный киот, впереди замаячил трёхэтажный дом с окном в раме из витого железа над парадной дверью и двумя пальмами по обе стороны от входа. Освещённый лучами солнца, фасад светился, переливался всеми оттенками лимонного, красного и терракотового цвета. Мы зачарованно умолкли. Нам показалось, что этот дом долго ждал нас.

— Берём, заверните, — пошутила я, пока мы пробирались сквозь сорняки.

Как и при демонстрации других домов, синьор Мартини не делал никаких коммерческих замечаний; он просто смотрел дом вместе с нами. Мы поднялись по крытой аллее, прогнувшейся под тяжестью обвивающих её роз. Двухстворчатая парадная дверь пронзительно взвизгнула, как живое существо, когда мы её распахнули. Стены дома, толщиной с длину моей руки, источали прохладу. Стёкла в окнах вибрировали. Я, пошаркав ногой, разгребла наносы пыли и увидела под ними гладкие, хорошо сохранившиеся кирпичные полы. В каждой комнате Эд открывал окна, и нашему взору одна за другой представали прекрасные панорамы: кипарисы, волнистые зелёные холмы, отдалённые виллы, долина. В доме были даже две ванные комнаты. Пусть они не были в идеальном состоянии, но всё же это были ванные комнаты, а мы насмотрелись всяких домов: кое-где напрочь отсутствовала водопроводная система. В этом доме не жили лет тридцать, и сад, заросший травой и усыпанный несорванными ягодами, казался уснувшим. Я заметила, что синьор Мартини осматривает участок оценивающим взглядом сельского жителя. Плющ обвил деревья и упавшие стенки террас. Синьор Мартини изрёк только одно:

— Много работы потребуется.

За несколько лет наших поисков, иногда необременительных, иногда до полного изнеможения, ни разу не случалось, чтобы дом так категорично сказал «да».

Но на следующий день мы уезжали и, услышав цену, с грустью сказали «нет» и отправились домой.

В следующие месяцы я время от времени в разговорах вспоминала Брамасоль. Я поставила его фотографию возле своего зеркала и часто мысленно прогуливалась по участку или комнатам. Дом — это метафора человека, его духовной сути. Но в то же время это и вполне реальная вещь. А если дом в чужой стране, тогда все ассоциации, связанные с домами, становятся ещё более значимыми. Незадолго до всех этих событий пришёл конец моему длительному браку, чего я совершенно не ожидала, и мне пришлось вступать в новые отношения. Поэтому поиски нового дома я приравнивала к поискам новой себя, своей новой личности, которую предстояло сформировать. Когда осели пух и перья, летавшие после развода, у меня остались взрослая дочь, работа в университете на полную ставку (прежде я долгое время преподавала почасовиком) и скромный капитал ценных бумаг, а впереди ждала неизвестность. Хотя пережить развод было для меня тяжелее, чем смерть, у меня возникло странное ощущение, словно я вновь обрела саму себя, после того как долгие годы провела растворённой в семье. Меня тянуло окунуться в другую культуру, хотелось вырваться за пределы изведанного. Мне нужно было что-то физически объёмное, что заняло бы место тех умственных усилий, на которые ушли годы моей прежней жизни. Эд полностью разделяет мою страсть к Италии, он тоже преподаёт в университете и пользуется преимуществом трёхмесячного летнего отпуска. Здесь мы сможем заняться творчеством и реализацией разного рода проектов. Когда Эд за рулём, он обязательно сворачивает на интригующую узкую дорогу. Италия — бесконечное поле для изучения: языка, истории, искусств. Интересных мест в Италии огромное множество — двух жизней не хватило бы везде побывать. И, поскольку мы иностранцы, наша новая жизнь может сформироваться под влиянием нового жилища и ритмов окружающей жизни.

На следующий год, весной, я позвонила одной женщине из Калифорнии, которая открывала в Тоскане свой строительный бизнес. Я попросила её узнать про Брамасоль; вдруг его не продали и цена снизилась. Через неделю она позвонила мне после встречи с владельцем. «Да, он всё ещё продается, но, по особой итальянской логике, цена выросла, — сказала она и пояснила: — Доллар упал, а этот дом требует вложений».

И вот мы вернулись. К этому времени, тоже по особой логике, но своей собственной, я зациклилась на покупке именно Брамасоля. В конце концов, нас с Эдом устраивают местоположение, сам дом и участок, нас устраивает всё, кроме цены. И я сказала себе: если дело только в одной этой мелочи — вперёд!

Но всё же дом стоит sacco di soldi — кучу денег. Предстоят огромные трудности: восстановить заброшенный дом и участок. Протечки, плесень, разваливающиеся каменные стенки террас, осыпающаяся штукатурка, в одной ванной отвратительно пахнет, зато в другой есть металлическая сидячая ванна и треснутый унитаз.

Почему такая перспектива нас не отпугнула? Ведь, помнится, дома, в Америке, одна лишь необходимость сделать ремонт на кухне надолго выбивала меня из колеи. Дома мы, вешая картину, непременно отбиваем кусок штукатурки размером с кулак. Когда мы моем посуду в забитой до отказа мойке и в очередной раз забываем, что туда нельзя бросать даже лепестки от артишока, кажется, что осадок поднимается аж со дна залива Сан-Франциско.

С другой стороны: вот красивый дом возле римской дороги, на вершине холма высится этрусская (этрусская!) стена, в поле зрения находится крепость Медичи, видна гора Амиата, на участке сто семнадцать оливковых деревьев, двадцать слив и несчетное количество абрикосов, миндаля, яблонь, груш. Возле колодца пышно разрослись фиги. Возле парадного входа посажен лесной орех. Кроме того, поблизости расположен один из самых прекрасных городов из тех, что я видела. Просто безумие отказаться от покупки.

А если кто-нибудь из нас попадёт под грузовик с картофельными чипсами и не сможет работать? Я перебираю в уме все болезни, которые мы можем подхватить. Одна моя тётка умерла от сердечного приступа в сорок два года, моя бабушка ослепла... А если землетрясение разрушит университеты, где мы преподаём? А если упадут котировки ценных бумаг?

Я выскакиваю из постели в три часа утра и залезаю под душ, направляю в лицо струи холодной воды. Возвращаясь в кровать в темноте, на ощупь, я ударяю палец ноги о железную раму кровати. Боль пронзает всё тело до позвоночника.

— Эд, проснись, я сломала палец на ноге. Вставай скорей!

Он садится:

— Мне как раз снилось, что я срезаю травы в саду. Шалфей и мелиссу.

Он ни разу не усомнился, что этот дом — чудо, что мы отыскали рай на земле. Он щелчком включает прикроватный светильник и улыбается мне. Мой разрезанный пополам ноготь свисает с пальца. Под ним расплывается пурпурное пятно. Я не могу ни оставить ноготь, ни сорвать.

— Домой хочу, — говорю я.

Эд накладывает мне на палец повязку.

— Ты имеешь в виду Брамасоль? — уточняет он.

Эта куча денег, о которой идёт речь, была телеграфом отправлена из Калифорнии, но не дошла до пункта назначения. Как такое может быть, спрашиваю я в банке, деньги отправлены, они должны поступить моментально. Там снова пожимают плечами. Возможно, их задержал Главный банк во Флоренции. Дни идут. Из бара я звоню Стиву, моему брокеру в Калифорнии. Я кричу, в баре шумно — транслируют футбольный матч. «Ты должна проверить на месте, — орёт он в ответ. — Отсюда деньги давно ушли. А ты в курсе, что правительство у нас сменилось сорок семь раз со времени Второй мировой? Эти деньги были вложены в беспошлинные облигации и быстро растущие фонды. Твои австралийские облигации заработали семнадцать процентов. Ах, ну да, у вас там сладкая жизнь».

Отель наводняют москиты (тут их называют zanzare), принесённые ветром из пустыни. Я ворочаюсь с боку на бок под простынями, пока кожа не начинает гореть. Я встаю среди ночи и облокачиваюсь о закрытое ставнями окно, воображая всех постояльцев отеля, которые сейчас спят, не выпуская из рук путеводителей и вытянув покрытые пузырями от долгой ходьбы ноги. У нас ещё есть возможность отступить.

Побросать сумки в арендованный «фиат» и сказать: «Прощайте». Поехать, месяц проболтаться на побережье Амальфи и уехать домой загорелыми и расслабленными. Накупить гору сандалий. Я уже слышу голос моего дедушки, постоянно внушавшего мне: «Будь реалисткой. Спустись с облаков». Он пришёл в ярость, узнав, что я изучаю поэзию и латынь, что-то совершенно бесполезное. Ну, и о чём я думаю теперь? Покупаю заброшенный дом в стране, на языке которой не могу связать и двух слов. Он, вероятно, стёр свой саван, переворачиваясь в могиле. У нас нет в запасе миллионов, которые поддержали бы нас, как парашют, если случится что-нибудь непредвиденное.

Откуда эта неодолимая тяга к приобретению домов? За моей спиной стоит длинная череда предков, которые открывали сумки, доставали оттуда лоскуты обивочного материала, цветные квадратики кафеля для ванной, образцы жёлтой краски семи оттенков и клочки цветастых обоев. «Какой у неё дом?» — спрашивает моя сестра, и мы обе понимаем, что она хочет знать, что за человек эта «она». Я подбираю бесплатный справочник по недвижимости у дверей бакалейного магазина, когда отправляюсь куда-нибудь в отпуск, пусть даже недалеко от дома. Однажды в июне с двумя подругами я сняла дом на Майорке; следующим летом я жила в небольшом домике в Сан-Мигель-де-Альенде, где всерьёз увлеклась двориками с фонтаном, спальнями, с балконов которых каскадом спадают побеги бугенвиллеи. Одно лето в Санта-Фе я начала поглядывать на сырцовые кирпичи, воображая, что стану жить на юго-западе, уснащать все блюда острым стручковым перцем, носить бирюзовые украшения в форме цветка тыквы, — другой мир, другая жизнь. В конце месяца я уехала оттуда и больше никогда не хотела туда вернуться.

Я люблю острова вдоль берегов штата Джорджия, где я подростком не раз проводила летние каникулы. Почему бы не обзавестись недвижимостью там? Можно купить деревянный, потрёпанный ветрами дом, который как будто выброшен морем на берег. На полу будут лежать хлопчатобумажные коврики, на столе стоять персиковый охлажденный чай, в ручье остывает дыня, засыпаешь под гул волн, катящихся под окном. Сюда запросто смогут приезжать мои сёстры, друзья и их семьи. Но я напоминаю себе, что если вступлю в ту же воду, то не почувствую обновления. А новое всегда так притягательно. Италия для меня бесконечно заманчива; почему бы сейчас не решиться, не открыть «Божественную комедию» и не ткнуть пальцем наобум: что нужно делать человеку, чтобы изменить себя? Или лучше вспомнить моего отца, сына моего скупого деда, склонного к буквальным высказываниям. «Семейный девиз, — сказал бы он, — таков: упаковывайся и распаковывайся. И ещё: не можешь ехать первым классом, нечего ехать вообще».

Я лежу без сна и испытываю знакомое ощущение: ответ вот-вот придёт. Часто, как ответы на дне чёрного гадального шара, который я любила в десятилетнем возрасте, ко мне приходит догадка или решение дилеммы. Они как будто всплывают из мутной жидкости, а потом я отчётливо вижу бледные письмена. Я люблю это состояние напряженного ожидания, умственное и физическое ощущение взвешенности, невесомости, как будто что-то мистическое поднимается на поверхность из глубины сознания.

«А почему ты не чувствуешь неуверенности? — вопрошают бледные письмена. — Разве ты свободна от сомнений? Почему бы не назвать это азартом?» Я наклоняюсь над широким подоконником в тот момент, когда появляются первые розовато-лиловые блики восходящего солнца. Араб ещё спит. Спокойный холмистый пейзаж простирается во все стороны. Фермерские домики медового цвета аккуратно расставлены в лощинах, они похожи на толстые ломти хлеба, разложенные для остывания. Кое-где я замечаю поднятия земной коры, оставшиеся с юрского периода, их как будто резко подбросили вверх, а потом, когда они опустились, пригладили большой рукой. Когда солнце становится ярче, земля окрашивается в пастельные краски: зелёная — точь-в-точь как у постиранной долларовой купюры, кремовая — как выдержанные сливки, а небо голубое, как глаза у слепого. Художники эпохи Возрождения точно передавали эти тона. Я никогда не считала Перуджино, Джотто, Синьорелли и прочих реалистами, но у них отдалённый пейзаж очень реалистичен, как отмечают многие туристы. Теперь мне понятно, почему так сияет красный башмак золотого светловолосого ангела в музее Кортоны, почему так насыщена и глубока кобальтовая синь платья Мадонны. На фоне такого пейзажа и при таком освещении всё принимает первичный контур. Даже красное полотенце, сохнущее на верёвке под моим окном, становится невероятно насыщенным красным.

Ну ладно, а вдруг небо не упадёт? А если оно по-прежнему останется таким восхитительным? А если дом можно целиком отремонтировать за три года? К тому времени уже будут наклеены самодельные ярлыки на бутылки с оливковым маслом домашнего изготовления, тонкие льняные гардины заменят ставни на окнах во время сиесты, полки кладовки прогнутся под банками со сливовым джемом, под липами появится длинный стол для пиршеств, у дверей выстроятся штабеля корзин для сбора помидоров, салата, дикого укропа, роз и розмарина. А какими станем мы через три года?

Наконец деньги получены, счёт открыт, однако чеков нам не выдают. У этого огромного банка, имеющего десятки филиалов и расположенного в золотом центре Италии, нет чеков. «Может быть, на следующей неделе», — успокаивает нас синьора Рагуцци.

Мы брызжем слюной от возмущения. Через два дня она звонит. «У меня есть для вас десять чеков». Какая может быть проблема с чеками? У меня дома их целые коробки. Синьора Рагуцци их для нас разделяет. Синьора Рагуцци — в обтягивающей юбке и плотно облегающей футболке, её пухлые губы постоянно влажные. Кожа её блестит. Она поразительная красавица.

Она носит великолепное ожерелье из золотых квадратиков, её браслеты на запястьях позвякивают, когда она оттискивает на чеках номер нашего счёта.

— Какие замечательные украшения. Мне нравятся эти браслеты, — говорю я.

— У нас есть только золото, — хмуро отвечает она. Ей надоели гробницы и площади Ареццо. Калифорния для неё — то, что надо. Всякий раз, завидев нас, она оживляется. «Ах, Калифорния», — говорит она вместо приветствия.

Банк уже кажется нам сюрреалистическим. Мы находимся в его задней комнате. Какой-то человек вкатывает тележку, нагруженную самыми настоящими золотыми слитками — небольшими кирпичиками золота. Странно, что поблизости нет никакой охраны. Другой человек суёт два слитка в грязноватые папки из оберточной манильской бумаги. Он одет просто, как рабочий. Он уходит на улицу, уносит куда-то слитки. Вот и весь ввод во владение — но до чего умно всё обставлено. Мы снова смотрим на чеки. На них нет никаких опознавательных изображений - ни кораблей, ни пальм, ни служащих почтовой службы на перекладных; нет ни имени, ни адреса, ни номера водительского удостоверения, ни номера соцстрахования. Бледно-зелёные чеки выглядят так, словно были напечатаны в двадцатые годы. Мы чрезвычайно довольны. Это уже почти гражданство — свой банковский счёт.

И вот наступает день, когда мы собираемся в офисе нотариуса для окончательного расчёта. Всё происходит очень быстро. Все говорят одновременно и никто никого не слушает. Юридические термины в стиле барокко нам не понятны ничуть. С улицы доносится звук отбойного молотка, и этот шум вонзается мне в мозг. Речь идёт о каких-то двух волах и двух днях. Ян, который переводит, требует перерыва и объясняет нам эту архаическую фигуру речи; с восемнадцатого века у юристов принято описывать размер участка временем, которое потребуется двум волам, чтобы её вспахать. Чтобы вспахать нашу собственность, как я понимаю, им потребуется два дня.

Я подписываю чеки, и мои пальцы сводит судорогой на каждом слове «миллион». Я думаю про облигации и денежные фонды, про накопленные за годы моего брака акции, приносящие высокие дивиденды. Теперь они магическим образом превратились в изрезанный террасами откос холма и большой пустой дом. Оранжерея в Калифорнии, где я прожила десять лет среди кумквата, лимонов, жасмина садового и гуайявы, с бассейном и крытым двориком, где стояли плетёные кресла, — всё уменьшилось, как бывает, когда смотришь в бинокль с другой стороны. Миллион — это такое длинное слово, к нему трудно относиться спокойно. Эд внимательно следит за количеством нулей, опасаясь, что я бессознательно напишу «миллиард» или «биллион». Он платит наличные синьору Мартини, который о гонораре не сказал ни слова; но мы выяснили у владельца обычный процент. Синьор Мартини, кажется, доволен, как будто мы сделали ему подарок. Мне очень нравится их способ вести дела, хоть он и сбивает меня с толку. Все обмениваются рукопожатиями. На губах жены владельца я замечаю тонкую кошачью улыбку. Мы рассчитываем получить документ о сделке на пергаментной бумаге, написанный старинным рукописным шрифтом, — но нет, нотариус уезжает в отпуск и старается до отъезда провернуть всю бумажную работу. Синьор Мартини говорит: «Нормально». Я всё время замечаю, что здесь чьё-то слово всё ещё принимается всерьёз. Здесь просто не бывает бесконечных контрактов и оговорок, не бывает форс-мажорных обстоятельств. Мы выходим под палящее полуденное солнце, держа в руках только два тяжёлых железных ключа, длиннее, чем моя ладонь: один от заржавленных железных ворот, другой от парадной двери. Они ничем не похожи на ключи от моих прежних домов. На дубликаты ключей надеяться не приходится.

Джузеппе машет нам из дверей бара, и мы хвалимся ему, что купили дом.

— Где именно? — интересуется он.

— Брамасоль, — начинает Эд, намереваясь рассказать, где это.

— Ах, Брамасоль, прекрасная вилла! — Оказывается, мальчиком он собирал там ягоды. Хотя ещё только полдень, он затаскивает нас внутрь и наливает нам граппы. — Мама! — кричит он.

Из задних помещений выходят его мать и сестра, все поднимают за нас тост. Все говорят одновременно. Граппа необычайно крепкая. Мы выпиваем свои порции так же быстро, как синьора Мантуччи — свой эспрессо, и поскорее уходим. В автомобиле жарко, как в печи для пиццы. Мы садимся в машину, открываем дверцы, и вдруг на нас нападает приступ хохота.

Мы договорились с двумя женщинами, Анной и Лючией, что они уберут в доме и подготовят кровать, пока мы подписываем последние бумаги. В городе мы купили бутылку «просекко», маринованных цуккини, оливок, жареного цыпленка и картошки.

Мы приехали в дом, ошеломлённые происшедшим и граппой. Анна и Лючия вымыли окна и уничтожили тучи пыли, а также обильную паутину. Спальня на втором этаже, выходящая на кирпичную террасу, сверкает чистотой. Они застелили кровать новыми голубыми простынями, и через оставленную ими открытой дверь на террасу влетают голос кукушки и пение диких канареек. Мы срезали последние розовые розы на террасе у фасада дома и поставили их в две старые бутылки из-под кьянти. Комната с закрытыми ставнями, побеленными стенами, свеженатёртым воском полом, девственной постелью, душистыми розами на подоконнике, комната, освещённая болтающейся лампочкой в сорок ватт, кажется чистой, как келья монаха-францисканца. Войдя в неё, я сразу понимаю, что это самая лучшая комната на свете.

Мы принимаем душ и надеваем всё свежее. В спокойном сумраке мы сидим на каменной стене террасы и произносим тосты друг за друга и за дом, чокаясь стаканчиками пряного «просекко», которое похоже на концентрированный местный воздух. Мы пьём за кипарисовые деревья, растущие вдоль дороги, за белую лошадь на соседском поле и за виллу вдали, которая была построена специально для визита папы. Косточки от оливок мы бросаем через стену, надеясь, что на следующий год они взойдут. Обед восхитителен. С наступлением темноты сова-сипуха пролетает над нами так низко, что мы слышим свист её крыльев. Усевшись на белой акации, она издаёт странный крик, который мы принимаем за приветствие. Над домом висит ковш Большой Медведицы, он вот-вот прольётся на крышу. На небо высыпали созвездия, такие же отчётливые, как на карте звёздного неба. Когда темнеет окончательно, мы видим, что Млечный Путь проходит прямо над нашим домом. Я забыла о звёздах, живя в городе при искусственном освещении. И вот они тут, все над нами, блестящие и густо усыпающие небо, падающие и мерцающие. Мы смотрим вверх так долго, пока не начинает ныть шея. Млечный Путь похож на раскатившийся рулон кружева. Эд, любитель пошептаться, склоняется к моему уху. «Всё ещё хочешь домой? — спрашивает он. — Или это может стать домом?»

Дом и земельный участок, для вспашки которого двум волам потребуется два дня

Меня восхищает красота скорпионов. Они похожи на чернильно-чёрный иероглиф, обозначающий слово «скорпион». Меня очаровывает также их умение ориентироваться по звёздам, хотя не представляю себе, как они видят созвездия из своих обычных мест обитания — пыльных углов в опустевших домах. Один каждое утро бегает кругами в ванной. Нескольких по ошибке засосал пылесос, хотя обычно им везёт больше: я ловлю их банкой и выношу на улицу. Я проверяю каждую чашку и каждый башмак. Когда я взбиваю подушку на кровати, один — альбинос — приземляется на моё голое плечо. Мы побеспокоили армии пауков, когда выгребали из чулана под лестницей накопившиеся там бутылки. У этих пауков длинные нитеобразные ноги, но сами они размером с муху. Кроме этих обитателей дома, от прежних владельцев осталось наследство в виде пыльных бутылок из-под вина — тысячи и тысячи в сарае и конюшне. Мы уже в который раз наполняем мусорные баки, стекло водопадом сыплется из коробок, которые мы грузим и выгружаем. Конюшня и limonaia — лимонарий (пристройка размером с гараж сбоку от дома, где раньше прятали на зиму горшки с лимонами) - переполнены ржавыми кастрюлями, газетными выпусками начиная с 1958 года, проволокой, банками краски, строительным мусором. Мы разрушили целые экосистемы пауков и скорпионов, хотя через несколько часов они всё восстанавливают. Я ищу старые фотографии или античные ложки, но не нахожу ничего интересного, за исключением нескольких изготовленных вручную железных инструментов и «священника» — деревянной формы в виде лебедя с крюком для подвешивания над горячими углями кастрюли, которую зимой подсовывали под покрывало на кровати для согревания отсыревших простыней. Один из инструментов — элегантная маленькая скульптура, серп размером с ладонь, с истёртой ручкой из древесины каштана. Любой тосканец узнает его в первый же миг: это устройство для подрезки виноградных лоз.

Когда мы посетили дом впервые, там стояли вычурные железные кровати с рисованными медальонами, изображавшими Марию и пастухов, держащих ягнят, источенные червями комоды с мраморным верхом, висели зеркала в бурых пятнах, скорбные, разрывающие сердце изображения Распятия. Владелец унёс всё — вплоть до крышки щитка переключателей и электролампочек, — но оставил буфет тридцатых годов и безобразную красную кровать, и мы долго не могли сообразить, как её вытащить по узкой задней лестнице с третьего этажа. Наконец мы её разобрали и выбросили по частям через окно. Потом протолкнули через окно матрас, и я с замирающим сердцем наблюдала, как он медленно опускался на землю.

Жители Кортоны, совершая послеобеденный моцион, останавливались на дороге и наблюдали за нашей бурной деятельностью: автомобиль с багажником, полным бутылок, полёт матраса, мои вопли (это скорпион упал мне на рубашку, когда я обметала каменные стены конюшни), потуги Эда, взмахами серпа прокладывающего дорогу сквозь сорняки. Иногда они останавливались и кричали, подняв головы: «Сколько заплатили за дом?»

Я захвачена врасплох, и в то же время меня умиляет эта святая простота.

«Полагаю, что слишком много», — кричу я в ответ.

Один человек вспомнил, что очень давно здесь жил какой-то художник из Неаполя: но на памяти большинства дом всё время стоял пустой.

Мы каждый день скребём и перетаскиваем. Мы купили чистящие средства, новую печь и холодильник. Из козел для пилки дров и двух досок соорудили в кухне стол. Нам приходится для стирки таскать горячую воду из ванной в пластмассовом корыте, но зато наша кухня на удивление удобная. Там у нас есть три деревянные ложки — две для салата, одна для размешивания: сковорода для жаренья под крышкой, нож для резки хлеба, нож-секач, тёрка для сыра, горшок для отваривания пасты, форма для выпечки и ёмкость для варки кофе. Мы привезли кое-какое старое столовое серебро для пикников и купили новые стаканы и тарелки. Наши первые пасты божественны. После долгих часов работы мы едим всё, что попадает под руку, потом падаем в постель, усталые как батраки. Наше любимое блюдо, которое мы поглощаем в огромных количествах, — спагетти с лёгким соусом, приготовленным из нарезанной кубиками pancetta — корейки, некопчёного бекона, быстро обжаренных, потом смешанных со сметаной и нарубленной дикой рукколой (этот нежный и пряный салат с небольшой перчинкой тут называется ruchetta). Рукколы тут много — она растёт на нашем подъездном пути и вдоль каменных стен террас. Сверху посыпаем тёртым пармезаном и едим. Мы научились делать лучший салат — местные помидоры, нарезанные толстыми ломтиками и поданные с нарубленным базиликом и моцареллой, а ещё готовить тосканские белые бобы с шалфеем и оливковым маслом. По утрам я очищаю от шелухи эти бобы и варю на медленном огне, потом даю им постоять при комнатной температуре, затем тушу в масле. Мы чуть ли не тоннами поедаем чёрные оливки.

По вечерам мы успеваем готовить блюда только из трёх компонентов, но их оказывается достаточно, чтобы получилось нечто великолепное. Меня вдохновляет мысль о стряпне в этих условиях — при таких суперкомпонентах всё кажется лёгким. Оставленная в доме мраморная доска — столешница от туалетного столика — служит мне столом для приготовления теста, когда я решаю испечь сливовый пирог. Раскатывая тесто изготовленной вручную бутылкой из-под кьянти, которую выудила из хлама, я вспоминаю свою кухню в Сан-Франциско: пол из чёрно-белого кафеля, зеркальная стена между шкафчиками и кухонной стойкой, длинные стойки, сверкающие белизной, плита как в ресторане, достаточно большая, чтобы взлетать с неё как с аэродрома, солнечный свет льётся через окно в потолке, и всегда звучит Вивальди, или Роберт Джонсон, или Вила-Лобос. Здесь же компанию мне составляет решительная паучиха, плетущая в камине свою новую паутину. Новенькие, блестящие плита и холодильник смотрятся странно на фоне облупившихся стен и голой лампочки.

Вечером я долго отмокаю в сидячей ванне, наполненной пеной, вымываю паутину из головы, абразивную пыль из-под ногтей, оттираю ожерелья грязи с шеи. Я не была такой грязной с тех пор, как в детстве долгими летними вечерами гоняла по улице консервные банки. Эд возвращается из душа заново родившимся, он кажется сильно загорелым в белой хлопковой рубашке и шортах цвета хаки.

Пустой дом, теперь уже отдраенный, выглядит очень просторным. Большинство скорпионов куда-то эмигрировали. Благодаря толстым каменным стенам в доме прохладно даже в самые жаркие дни. Примитивный фермерский стол, оставленный в лимонарии, мы вытащили на террасу перед домом и садимся за ним обедать. Мы допоздна беседуем о ремонте, смакуя козий сыр — горгонзолу — с грушами, снятыми с дерева, и вино из винограда, растущего у Тразименского озера, которое от нас всего через долину. Ремонт кажется куда менее страшным, чем вначале. Нужны всего лишь центральная колонка, новая ванная (уже имеющиеся ванные подсоединить к ней) да новая кухня — просто, правда ведь? Как скоро мы получим разрешения на работы? Нужна ли нам на самом деле центральная колонка? Оставить ли кухню там, где она сейчас, или лучше перенести её туда, где сейчас стойло для волов? Тогда нынешняя кухня превратится в гостиную с большим камином. В темноте нам видны «остатки» английского сада — длинная разросшаяся самшитовая изгородь. Что нам с ней делать? Выкорчевать и посадить что-нибудь другое, скажем лаванду? Я закрываю глаза и стараюсь мысленно увидеть сад через три года, но разросшиеся джунгли слишком зримы. К концу трапезы я уже готова уснуть, как лошадь, стоя.

Дом надо переориентировать в соответствии с китайским учением фэн-шуй. Почему-то нас не покидает ощущение полного благополучия. У Эда энергии хватит на троих. Я же, всю жизнь страдавшая бессонницей, тут каждую ночь сплю как убитая, и мне снятся исключительно гармоничные сны, как будто я плыву по течению в чистой зелёной реке, играя с водой и чувствуя себя в ней как рыба. В первую ночь я увидела сон: мне дали понять, что на самом деле дом называется не Брамасоль, а Сотня Ангелов и что я буду их обнаруживать одного за другим. Менять ли имя дома — не навлечёт ли это несчастья, как бывает при смене названия корабля? Я, как боязливая иностранка, не стала бы. Но для меня мой дом теперь носит ещё одно имя, секретное.

Бутылки выброшены, полы, натёртые воском, сияют. Мы вешаем несколько крючков на обратную сторону дверей, просто чтобы вытащить одежду из чемоданов. Используя пару ящиков и несколько квадратных плиток мрамора, найденных в конюшне, мы оборудуем два прикроватных столика, подходящих по стилю к нашим двум стульям, купленным в садовом магазине.

Мы чувствуем, что готовы приступить к реставрации дома. Мы пешком идём в город попить кофе и позвонить Пьеро Риццатти, geometra — землемеру. Эта профессия не совсем точно переводится словами «чертёжник» или «землеустроитель», таких специалистов в Соединенных Штатах нет — это посредник между владельцем, строителями и городскими планировщиками. Ян убедил нас, что синьор Риццатти — лучший в округе; это следует понимать так, что у него лучшие контакты и он сможет быстро раздобыть разрешения.

На следующий день Ян уезжает с синьором Риццатти и его записной книжкой. Мы начинаем трезвый осмотр своего пустого дома.

В нижнем этаже пять помещений, расположенных в один ряд: кухня для фермера, главная кухня, гостиная, две конюшни, — после первых двух комнат имеется зал и лестница. Дом разделён пополам этой большой лестницей с каменными ступенями и сделанными вручную железными перилами. Странно спланирован этот этаж: как кукольный домик, где одна комната большая, а все остальные одинакового размера. Это как будто всем детям в семье дали одно имя. На верхних двух этажах по две спальни с каждой стороны лестницы; чтобы попасть во вторую комнату, надо пройти через первую. До недавнего времени частная жизнь не была так уж важна в итальянских семьях. Даже Микеланджело, как я читала, когда работал над проектом, ночевал вместе с тремя своими каменотесами. В больших флорентийских палаццо надо пройти через одну огромную комнату, чтобы попасть во вторую; коридоры, видимо, считались разбазариванием метража.

Западная часть дома — по одной комнате на каждом этаже — отгорожена стеной; это помещения для contadini — крестьян, семейств фермеров, которые выращивали оливковые деревья и возделывали виноградник. Узкая каменная лестница поднимается вверх к этим комнатам, в них нет входа из хозяйской части, разве что через переднюю дверь кухни. На фасаде дома эта дверь, две двери, ведущие в конюшни, и большая парадная, а ещё четыре окна. Я мысленно вижу их с новыми ставнями, распахнутыми настежь, в дом плывёт нежный аромат лаванды и роз, между окнами стоят горшки с лимонными деревцами, и дом полон людей и движения — внутри и вокруг. Синьор Риццатти поворачивает ручку двери в фермерскую кухню — ручка остаётся у него в руке.

Позади жилища для фермеров к третьему этажу гвоздями приколочена комнатка с санузлом, вцементированным в пол, — это следующий шаг к прогрессу после уборной без канализации. В этой части дома не было наверху проточной воды, так что фермеры, должно быть, сливали за собой из ведра. Две настоящие ванные комнаты располагаются на лестничных площадках. Такая планировка всё ещё встречается в каменных домах, построенных до появления внутридомной сантехники. Нередко я вижу дома с уборными, висящими на стене; иногда их поддерживают тонкие деревянные столбы, выходящие под углом из стены здания. В небольшой ванной комнате, которая, по-моему, была устроена в Брамасоле первой, — низкий потолок, пол выложен камнями в шахматном порядке и установлена очаровательная сидячая ванна. Большая ванная комната, видимо, была добавлена в пятидесятые годы, незадолго до того, как в доме перестали жить. Кто-то принял безрассудное решение: стены от пола до потолка выложены кафелем — розовым, голубым и белым, — получились бабочки, пол облицован голубыми плитками другого тона, и вода течёт из душа прямо на пол, растекается по нему. Головка душа прикреплена на стене так высоко, что от струи воды поднимается легкий ветерок и повешенная нами в углу штора заворачивается вокруг ног.

Из спальни второго этажа мы выходим на L-образную террасу, облокачиваемся о перила, и перед нами открывается изумительный вид на долину, фруктовые и оливковые рощи. Мы воображаем себе будущие завтраки здесь, под нависающим цветущим абрикосовым деревом. Перед нами — склон холма, заросший дикими ирисами, — сейчас повсюду торчат их засохшие стебли. Я вижу, как моя дочь со своим другом, намазавшись маслом для загара, читают романы, разлёгшись на шезлонгах, а рядом стоит кувшин с охлаждённым чаем. Пол на террасе кирпичный, как во всём доме, только тут плитки живописно истёрлись и обросли мхом. Однако синьор Риццатти хмурится при виде этих плиток. Когда мы спускаемся, он указывает на потолок лимонария, — он находится как раз под этой террасой: потолок тоже оброс мхом и даже местами крошится. Протечки. Похоже, ремонт обойдётся нам недёшево. Каракули в записной книжке землемера растягиваются на две страницы.

Мы убеждаем себя, что нас устраивает эта нелепая планировка. Зачем нам восемь спален? Пусть останутся четыре, а к каждой лучше присоединить кабинет, гостиную, гардеробную: правда, комнату по соседству с нашей спальней мы решаем превратить в ванную. Двух ванных как будто достаточно, но мы бы хотели позволить себе роскошь иметь личную ванную рядом со спальней. Если получится перестроить примитивный туалет в фермерской части дома, находящийся сразу за нашей комнатой, у нас может получиться отдельная уборная. Землемер указывает металлической рулеткой на заделанный кирпичом проём двери, которая когда-то вела из нашей спальни в спальню фермера. Мы считаем, что её можно будет пробить снова.

В нижнем этаже комнаты, пожалуй, расположены неудобно. Когда мы впервые увидели этот дом, я легкомысленно заявила: «Эти стены снесём, устроим тут, внизу, две большие комнаты». Теперь наш землемер объясняет, что в этих стенах нельзя пробивать большое отверстие из-за опасности землетрясений. Интуитивно я понимаю смысл такой планировки дома. Я вижу наклон стен первого этажа возле пола, он соответствует наклону больших камней фундамента. Дом этот строился в каком-то смысле по аналогии с каменными террасами холма — камни укладывались без известки, они были обтёсаны и заклинены. Я сужу по толщине дверных проёмов и подоконников: стены, поднимаясь кверху, утончаются. На третьем этаже стены вдвое тоньше, чем на первом. Что же удерживает верхние этажи дома? Может быть, встроить несколько современных двутавровых стальных балок в пробитые отверстия?

Когда во Флоренции начали строить купол главного городского собора, ещё не знали технологии сооружения такой большой полусферы. Кто-то предложил засыпать внутрь большую кучу земли и построить купол вокруг неё, а в кучу спрятать деньги и по завершении строительства предложить крестьянам покопаться там, поискать монеты и заодно вывезти землю. К счастью, Брунеллески вычислил, как возвести купол. Я надеюсь, что и этот дом кто-то строил по основательным принципам, но всё же у меня возникают дурные предчувствия — не рискованно ли пробивать толстые, как крепостные, стены первого этажа, вытаскивать из них камни.

У землемера много своих соображений. Он считает, что следует убрать заднюю лестницу, которая ведёт в комнату фермера. Но она нам нравится, ведь забавно иметь в доме секретный выход. Землемер считает, что надо заново оштукатурить покрытую трещинами и осыпающуюся лепку фасада, а фасад покрасить охрой. Ну уж это ни за что. Мне нравится окраска дома, меняющаяся в зависимости от освещения, нравится её интенсивное золотое сияние во время дождя, как будто стены пропитаны солнцем. Землемер считает, что для нас приоритетом должна быть крыша. Но крыша не протекает — зачем её трогать, когда так много более насущных проблем? Мы объясняем ему, что не можем сделать всё за один раз. Мы уже потратили на покупку дома уйму денег. Реконструкция должна идти постепенно. Многие работы мы выполним сами. Я пытаюсь втолковать синьору Риццатти, что среди американцев иногда встречаются «мастера на все руки». Говоря это, я замечаю по лицу Эда, что он впадает в панику. «Мастер на все руки» на итальянский не переводится. Землемер качает головой: мы безнадёжны, если нам приходится втолковывать такие простые вещи.

Он разговаривает с нами ласково, как будто, если отчётливо произносить слова, мы поймём его лучше. «Послушайте, крышу надо укрепить. Черепицу сохранят, пронумеруют её и снова уложат в том же порядке, но у вас будет изоляция: крыша станет более прочной».

И вот вопрос ставится так: или крыша, или центральное отопление, но не то и другое сразу. Мы обсуждаем, что важнее. В конце концов, мы будем жить здесь в основном летом. Однако не хотим замёрзнуть в Рождество, когда приедем собирать оливки. Если мы вообще собираемся проводить центральное отопление, это надо делать одновременно с системой водоснабжения и канализацией. Крышей можно заняться в любое время — или никогда. Сейчас вода хранится в цистерне, стоящей в фермерской спальне. Когда принимаешь душ или сливаешь воду, срабатывает насос, и вода из колодца льётся в цистерну. Отдельные колонки для нагревания воды (чудом они оказались в рабочем состоянии) висят над каждым душем. Нам нужны центральная колонка и большая цистерна, соединенная с колонкой, чтобы шумный насос не работал постоянно.

Мы решаем дилемму в пользу отопления. Землемер, уверенный, что мы всё-таки опомнимся, говорит, что подаст запрос и на получение разрешения ремонтировать крышу.

В трагический период жизни дома некий безумец во всех комнатах покрыл балки из каштана ужасным лаком. Эта невообразимая технология была в какой-то период популярна на юге Италии. Согласно ей, балки полагается окрасить чем-то клейким и вязким, а потом прошкурить, чтобы имитировать древесину. Поэтому теперь единственный выход — пескоструйная обработка. Работа жуткая, но быстро даёт результаты, а потом мы сами сделаем пропитку и покроем балки воском. Я однажды выполняла повторную чистовую обработку матросского рундучка, и мне понравилось.

Нам понадобится отремонтировать двери и окна. Все оконные переплёты и внутренние ставни покрыты одним и тем же составом, имитирующим древесину. На совести того же самого безумца, вероятно, и камин, который покрыт керамическими плитками «под кирпич». Какой-то извращённый вкус — уродовать балки из натурального дерева покрытием «под древесину». Всё это надо убрать, а заодно и голубые изразцы на подоконнике, «бабочек» в ванной. В кухнях — и в главной, и в фермерской — стоят грубые цементные мойки. Список необходимых работ в записной книжке землемера уже занимает три страницы. В фермерской кухне полы выложены плитками из мраморной крошки, донельзя безобразной. Под потолком на белых фарфоровых роликах висят мотки старых проводов. Иногда, когда я включаю свет, там пробегает искра.

Землемер сидит на стене террасы, утираясь огромным полотняным платком с монограммой, и с жалостью смотрит на нас.

При реставрации правило номер один для хозяина: находиться на месте действия. Мы же окажемся за океаном, когда будет проводиться основная часть фундаментальной работы. Мы готовимся выслушать предложения на тендер, чтобы выбрать подрядчика.

Нандо Лучиньоли прислал к нам синьор Мартини. Нандо приезжает в «ланчии» и останавливается внизу, у подъездного пути, глядя не на дом, а на долину. Должно быть, решаю я, большой любитель пейзажей, но вижу, что он говорит по мобильному, размахивая сигаретой и жестикулируя. Потом бросает трубку на переднее сиденье.

«Отличное место». — Он снова размахивает сигаретой «голуаз», пожимает нам руки и чуть ли не кланяется мне. Его отец — каменщик. А этот красивый парень стал подрядчиком. Его, как и многих итальянских мужчин, окружает лимонная солнечная аура — запах одеколона или лосьона для бритья с лёгкой примесью сигаретного дыма. Он пока больше не сказал ни слова, но я уверена, что он и есть нужный нам подрядчик. Мы ведём его осматривать дом. «Ничего, ничего, — повторяет он. — Проложим трубы отопления в коробах по задней стене дома, на это нужна неделя; на ванную — три дня, синьора. На всё уйдёт один месяц. У вас будет прекрасный дом. Просто заприте дверь, отдайте мне ключ, и к вашему приезду всё будет готово». Он уверяет нас, что для переделки конюшни в кухню может достать старинные кирпичи, не отличающиеся от тех, из которых сложен дом. Электропроводка? У него есть друг электрик. Кирпичи для террасы? Он пожимает плечами: о, тут нужно немного известкового раствора. Пробить стены? Его отец — специалист в этом вопросе. Ему на лоб падают пряди чёрных волос, зачёсанных назад. От природы они вьются и норовят вернуться в своё исходное состояние. Он был бы вылитый Вакх с картины Караваджо — если бы не глаза цвета зелёного мха и не лёгкая сутулость, вероятно от постоянного наклона вперёд во время езды на автомобиле. Он считает мои соображения дельными; по его словам, мне надо было стать архитектором, у меня великолепный вкус. Сидя на стене террасы, мы выпиваем по стакану вина. Эд уходит в дом варить себе кофе. На обратной стороне конверта Нандо рисует схемы трубопроводов. Мой итальянский очарователен, хвалит он. Он понимает каждое произнесённое мной слово. Он говорит, что завтра завезёт нам свои расчёты. Я уверена, что за зиму Нандо с отцом и несколькими рабочими преобразят Брамасоль.

«Отдыхайте, положитесь на меня», — говорит он, разворачиваясь на подъездной дороге. Я машу ему рукой на прощанье и замечаю, что Эд остался на террасе. Он ничего не сказал о Нандо, кроме того, что пахнет от него как от парфюмерной лавки, что курить сигареты «голуаз» — манерность и что он не считает целесообразным проводить центральное отопление именно таким способом.

Ян привозит Бенито Кантони, желтоглазого, крепко сбитого коротышку, который удивительно похож на Муссолини. Ему около шестидесяти, так что они, должно быть, ровесники. Я вспоминаю, что Муссолини в своё время назвали в честь мексиканца Бенито Хуареса, который сражался против французских угнетателей. Подумать только, такое революционное имя носил диктатор, а теперь оно досталось этому спокойному человеку с широким непроницаемым лицом и лысой головой, сияющей, как полированный орех. Говорит он немного — и при этом на местном диалекте долины ди Кьяна. Он не понимает ни слова из того, что говорим мы, а мы тем более не понимаем его. Даже Яну трудно. Бенито работал на реставрации часовни в Ле-Челле, ближайшем монастыре, это солидная рекомендация. На нас большое впечатление производит дом, который Бенито реставрирует возле Кастильоне-дель-Лаго; Ян везёт нас и показывает этот фермерский дом с башней, предположительно построенный тамплиерами — рыцарями ордена храмовников. Его работа выглядит аккуратной. Двое его подручных, каменщики, в противоположность ему, широко улыбаются.

Вернувшись в Брамасоль, Бенито проходит по дому и участку, ничего не записывая. Он излучает твёрдую уверенность. Когда мы спрашиваем Бенито о смете, он игнорирует вопрос. Невозможно предугадать заранее, с какими проблемами он столкнётся. Сколько мы намерены потратить? (Ничего себе вопрос!) Он не знает, как поведут себя плитки пола, не знает, что может открыться, когда он снимет кирпич с верхней террасы. Одна из балок на третьем этаже, замечает он, потребует замены.

Смета — понятие, чуждое местным строителям. Они привыкли работать днём, в присутствии кого-либо из хозяев, который всегда в курсе, сколько времени они тут провели. У них не составляют проекты, хотя они иногда могут сказать: «За три дня» или «За пятнадцать дней». Мы выяснили, что «за пятнадцать дней» — это просто такая формулировка и понимать её надо следующим образом: говорящий не имеет представления о том, сколько времени ему потребуется, но предполагает, что рано или поздно дело будет сделано. Что такое «пятнадцать минут», мы поняли, когда опоздали на поезд: надо было сообразить, что речь идёт о нескольких минутах, а не о пятнадцати, как нам сказал сам проводник поезда в ответ на вопрос о времени отбытия. Я думаю, что у большинства итальянцев представление о времени более растяжимое, чем у нас. Зачем спешить? Если дом уже построен, значит, он простоит долго-долго, может, тысячу лет. Две недели или два месяца — невелика разница.

Пробить стены? Он бы не советовал. Он жестикулирует, объясняя, что дом тут же обрушится. Он обещает появиться на этой неделе с конкретными цифрами. Уходя, он наконец-то ослепляет нас улыбкой. Его квадратные жёлтые зубы кажутся достаточно крепкими, чтобы раскусить кирпич. Ян его одобряет, Нандо же он отказывает в доверии как «плейбою западного мира». Эд явно доволен.

Наш землемер рекомендует третьего подрядчика — Примо Бьянки, и тот приезжает в «эйпе» — миниатюрном трехколёсном грузовичке. Примо и сам миниатюрен, едва ли полтора метра ростом, плотный, в спецодежде, на шее повязан красный платок. Он выкатывается из грузовичка и приветствует нас, как положено, обычным «Храни вас Бог, синьоры». Он напоминает человека из команды Санта-Клауса, на нём очки в золотой оправе, у него развевающиеся седые волосы, на ногах высокие сапоги. «Вы позволите?» — спрашивает он перед тем, как мы входим в дом. У каждой двери он останавливается и повторяет: «Вы позволите?», как будто может застать там кого-то раздетого. Он держит в руках кепку так, как её держали рабочие на заводе моего отца, на Юге: он явно привык к роли «крестьянина», разговаривающего с padrone — «хозяином». Вместе с тем в нём чувствуется профессиональная гордость, какую я часто замечаю здесь у официантов, механиков, рассыльных. Он пробует на прочность оконные шпингалеты и дверные петли, тычет кончиком ножа в балки, проверяя, не гнилые ли, раскачивает неплотно прилегающие кирпичи.

Он доходит до какого-то места на полу, опускается на колени и поглаживает два кирпича, отличающиеся по цвету: они чуть светлее остальных. «Я, — говорит он и сияет, тыча рукой себе в грудь, — заменил их много лет назад». Потом рассказывает нам, что он был в бригаде, устанавливавшей главную ванну, и что он приезжал сюда каждый год в декабре, чтобы затащить большие кадки с лимонами на зиму с террасы в лимонарий. Владелец дома был в то время уже вдовцом, в возрасте отца Примо, пять его дочерей выросли и разъехались. После его смерти дочери запустили дом. Они не хотели его продавать, но ни одна не позаботилась о доме за тридцать лет. Ага, я представляю себе этих пятерых сестёр из Перуджи: в своих узких железных кроватях в пяти спальнях все просыпались одновременно и открывали настежь окна. Я не верю в привидения, но с самого начала чувствовала присутствие этих девочек — их тяжёлые чёрные косы, перевитые лентами, их белые ночные рубашки с вышитыми инициалами, их мать, каждый вечер выстраивавшая дочерей перед зеркалом, чтобы провести серебряной щёткой по волосам положенную сотню раз.

На верхней террасе Примо качает головой. Надо поднять кирпичи, потом проложить один слой рубероида и изоляции. У нас такое ощущение, что он знает, о чём говорит. «Центральное отопление? Топите в доме камин, одевайтесь тепло, синьора, устроить его обойдётся вам очень дорого». Две стены? Да, это можно сделать. Нет смысла думать ещё о ком-то: мы оба поняли, что Примо Бьянки — тот человек, которому нужно поручить ремонт.

Если в первой главе упоминается ружьё, висящее над каминной полкой, значит, в конце повествования оно должно выстрелить.

Когда последний владелец убеждал нас в изобилии воды, он даже расчувствовался. Он очень этим гордился. Когда он водил нас по территории Брамасоля, он на всю катушку открыл регулирующий кран в саду, сунул руки в холодную колодезную воду. «Этот источник воды использовали ещё этруски. Эта вода славится как самая чистая. Вся система водоснабжения крепости Медичи, — он жестом указал на стены крепости пятнадцатого века на вершине холма, — проходит через эту землю». Он говорил на безупречном английском, и притом со знанием дела. Он описал водостоки окружающих гор, богатый источник, который течёт с нашей стороны по горе Сант-Эджидио.

Конечно, мы заказали обследование, прежде чем приобрести собственность. Независимый землемер из Умбрии предоставил нам подробные расчёты. Вода, признал он, имеется в изобилии.

Прошло шесть недель после нашего вступления во владение, я принимаю душ, и вдруг поток воды замедляется, потом вода течёт тонкой струйкой, потом капает и... иссякает. С мылом в руках я стою несколько минут, ничего не понимая, потом решаю, что, вероятно, случайно выключился насос или же прекратилась подача электроэнергии. Правда, лампочка над головой горит. Я выхожу, полотенцем стирая с себя мыло.

Синьор Мартини приезжает из своего офиса, у него в руках длинный строп с отмеченными на нём промежутками и гирькой на конце. Мы поднимаем камень с колодца, и он опускает грузило вниз, в колодец.

— Мало воды, — громко заявляет он, когда грузило касается дна. Он вытаскивает грузило вместе с чёрными корнями, вода смочила от силы десять сантиметров стропа.

Колодец — глубиной каких-то двадцать метров, а насос изготовлен разве что в эпоху промышленной революции. Вот тебе и экспертиза незаинтересованного землемера из Умбрии. Как выяснилось, Тоскана уже третий год страдает от сильной засухи, но ведь это не оправдание.

И синьор Мартини ещё громче заявляет:

— Нужен новый колодец.

А пока, предлагает он, мы можем купить воду у его друга, который привезёт её в грузовике. К счастью, у него имеются «друзья» на разные случаи жизни.

— Вода будет из озера? — спрашиваю я, представляя себе маленьких жаб и склизские зелёные водоросли Тразименского озера.

Он утверждает, что вода будет чистая, даже фторированная. Его друг просто подаст насосом в колодец нужное количество литров, и воды нам хватит до конца лета. К осени будет новый колодец, глубокий, с прекрасной водой — её хватит на устройство бассейна.

Бассейн стал лейтмотивом, пока мы подбирали себе дом. Поскольку мы из Калифорнии, все, кто показывал нам дома, предполагали, что мы в первую очередь захотим бассейн. Я вспомнила, что много лет назад, при моей поездке на Восток, сын подруги спросил меня, не провожу ли я свои занятия со студентами в купальном костюме. Мне понравилось его наблюдение. А если не имеешь бассейна, думаю я, надо иметь друга, у которого он есть. Однако в мои отпускные планы устройство бассейна не входит. Нам и без того хватает забот.

Так что мы покупаем цистерну воды, чувствуя себя дураками, но зато успокоившись. Нам остаётся прожить в Брамасоле всего две недели, а заплатить другу Мартини гораздо дешевле, чем перебираться в отель, — и далеко не так унизительно. Я не знаю, почему вода даже не просачивается в высохший водоносный слой.

Мы теперь принимаем душ очень быстро, пьём только бутилированную воду, часто едим вне дома и сдаём вещи в сухую химчистку. Весь день из долины к нам сюда, наверх, доносится ритмичный рёв бурильных установок. Похоже, что у других жителей тоже нет глубоких колодцев. Интересно, есть ли ещё кто-нибудь в Италии, кто закачал в свою землю цистерну воды? Я почему-то путаю созвучные слова «колодец» (pozzo) и «сумасшедший» (pazzo), второе, должно быть, относится непосредственно к нам.

К тому моменту как мы начинаем понемногу представлять себе предстоящий объём ремонтных работ, приходит время уезжать. В Калифорнии студенты уже покупают себе учебники, читают расписание занятий. Мы пишем заявления, чтобы нам выдали разрешения на проведение работ. Все сметы астрономические — нам придётся самим изрядно потрудиться. Помню, как меня ударило током, когда я меняла электрощит в своём кабинете. У Эда однажды нога провалилась через потолок, когда он вскарабкался на чердак, чтобы устранить протечку на крыше. Мы звоним Примо Бьянки и просим его выполнить основную работу и связаться с нами, когда придут разрешения. К счастью, Брамасоль находится в «зелёной зоне» и в «зоне памятников изящных искусств», здесь ничего нового строить нельзя, и дома защищены от переделок, которые могли бы нарушить их архитектурную целостность. В этом случае требуются разрешения и местного, и регионального муниципалитетов, на этот процесс уйдут месяцы — даже целый год. Мы надеемся, что У Риццатти именно такие хорошие связи, как нам говорили. Брамасолю придётся простоять пустым ещё одну зиму. Когда оставляешь сухой колодец, и во рту остается сухой привкус.

Как раз перед отъездом мы встречаем на площади прежнего владельца, одетого в новый костюм от Армани. Он спрашивает:

— Ну, как в Брамасоле?

— Лучше и быть не может, — отвечаю я. — Нам всё там нравится.

Закрывая дом, я сосчитала, что нужно запереть семнадцать окон, каждое с тяжёлыми наружными ставнями, и ещё искусно сделанные внутренние окна с поворотными деревянными панелями, и семь дверей. Когда я задвинула ставни, каждая комната сразу же оказалась в темноте, только пятна солнечного света просачивались и ложились на пол, как изображение сот. Двери закрывались железными штырями, которые следовало вогнать на место, за исключением большой парадной двери — она закрывается железным ключом и, я предполагаю, делает бессмысленным тщательное запирание других дверей и окон, поскольку решительно настроенный вор легко сможет пробраться внутрь. Но этот дом простоял пустым тридцать зим, что ему ещё одна зима? Любой вор, который проберётся в тёмный дом, найдёт там одинокую кровать, пару комплектов постельного белья, печь, холодильник, горшки и сковородки.

Странное ощущение — упаковать сумку и уехать, просто оставить дом в свете раннего утра, моего любимого времени дня, как будто тебя никогда тут вообще не было.

Мы едем к Ницце, на побережье Лигурийского моря. Проезжаем, оставляя позади холмы, поля подсолнухов с опущенными головками и указатели границ городов с магическими названиями: Монтеварки, Флоренция, Монтекатини, Пиза, Лукка, Пьетрасанта, Каррара с её рекой, мутной от мраморной пыли. Все мелькающие мимо дома для меня как люди: каждый — вещь в себе. С нашим отъездом Брамасоль, кажется, ушёл в себя: стоит прямой, сдержанный, обратившись фасадом к солнцу.

Мы один за другим пролетаем туннели, и я ловлю себя на том, что напеваю «Сыр стоит один».

— Что ты поёшь? — Эд проносится мимо других автомобилей со скоростью 140 километров в час; боюсь, что он считает нормальным этот кровавый спорт — итальянское автовождение.

— Ты разве не играл в первом классе в «Фермера в лощине»?

— Я играл в «Схвати флаг». А в игры с пением играли только девчонки.

— Мне всегда нравился самый конец игры, когда надо гудеть «Сыр стоит один» и акцентировать каждый звук. Как грустно — уезжать, когда знаешь, что дом простоит тут всю зиму, а мы будем так заняты, что даже не вспомним о нём.

— Да мы каждый день будем думать, где и что надо в нём сделать, строить планы и ещё гадать, на какую сумму нас надуют.

В Ментоне мы поселяемся в отель и весь вечер купаемся в Средиземном море. Теперь Италия для нас — далёкий край земли в туманном сумраке. Брамасоль теперь где-то там, на расстоянии световых месяцев, стоит в тени: полуденное солнце опустилось за гребень холма над ним. А ещё дальше, на расстоянии световых лет от нас, в Калифорнии, наступает утро; солнечный свет заливает столовую, а кошка по имени Сестра греет свою шкурку, разлёгшись на столе под окном. Мы идём в город по длинному тротуару для пеших прогулок и съедаем по миске овощного супа и жареную рыбу. На следующее утро, ни свет ни заря, мы едем на машине в Ниццу и улетаем. Спеша по взлётно-посадочной полосе, я замечаю лес машущих рук на фоне яркого неба; потом мы поднимаемся в воздух — и покидаем Италию на девять месяцев.

Сестрица Вода, братец Огонь

Наступил июнь. Нам сказали, что зима была суровой, а весной всё цвело необычайно пышно. Маки расцвели поздно, и аромат баптисии всё ещё наполняет воздух. Дом выглядит так, будто впитал ещё больше солнца за время нашего отсутствия. В остальном всё по-прежнему, и у меня создаётся впечатление, будто я отсутствовала всего несколько дней. Кажется, лишь минуту назад я сражалась с сорняками, теперь я снова этим занимаюсь. Но я часто останавливаюсь: мне интересно наблюдать за человеком с цветами.

Побег олеандра, несколько цветков кружева королевы Анны, большой букет дикого шиповника, пушистые головки одуванчика, лютики, лаванда — каждый день я заглядываю посмотреть, что положили в киот возле подъездного пути. Когда я впервые увидела в киоте цветы, то подумала, что их принесла женщина. Скоро я увижу её: одетая в синее ситцевое платье, она приедет на стареньком велосипеде, и на руле будет висеть сумка для покупок.

И действительно, как-то ранним утром пришла сутулая женщина в красной шали. Она поцеловала кончики своих пальцев, потом прикоснулась ими к керамическому изображению Марии. Я видела, как молодой человек остановил свой автомобиль, выпрыгнул на мгновение, потом автомобиль с рёвом умчался. Ни она, ни он не принесли цветов. Потом однажды я увидела, что по дороге из Кортоны идёт мужчина — медленно, с достоинством. Я услышала, как на миг смолк звук его шагов, а позже обнаружила в киоте свежий букетик: дикие астры лежали в куче других увядающих и засохших пучков, их заменил пурпурный душистый горошек.

Теперь я поджидаю того мужчину. Он высматривает цветы на обочинах дороги и в поле, наклоняется и срывает то, что ему захотелось. Каждый раз он приносит новые цветы. Я у себя на верхней террасе сдираю плющ с каменных стен и отсекаю с деревьев сухие ветви. Здесь так много цветов, что я постоянно отвлекаюсь и любуюсь ими. Я не знаю многих английских названий цветов, а уж итальянских тем более. Одно растение, имеющее форму небольшой, как раз для того, чтобы поставить на стол, рождественской ёлочки, ощетинилось во все стороны белыми цветками. Мне кажется, я тут где-то видела дикие красные гладиолусы. Алые маки ковром устилают откосы холмов. Голубые ирисы, тоже растущие в изобилии, теперь поблекли и стали пепельно-серыми. Трава обвивает мои колени. Я поднимаю голову и вижу, что мужчина замедляет ход и разглядывает меня. Я машу ему рукой, но он не машет в ответ, просто смотрит, словно я, иностранка, — дикое существо, как животные в зоопарке, не осознающие, что на них смотрят.

Когда подходишь к дому, первое, что бросается в глаза, — этот киот. Такие киоты в стиле делла Робиа, высеченные в каменных стенах домов, в этих местах не редкость. Но другие киоты неухожены и забыты.

Наш же имеет вполне пристойный вид.

Он стар, этот путник в пальто, наброшенном на плечи, медленно и раздумчиво бредущий по дороге. Однажды я прошла мимо него в городском парке, и он серьёзно сказал: «Добрый день» — но только после того, как я поздоровалась первой. Он на минуту снял кепку, и я увидела венчик седых волос вокруг голой макушки. Глаза у него затуманенные и углублённые в себя, холодные, синие. Я встречала его и в центре города. Он необщителен, не встречается с друзьями в барах, не замедляет ход, гуляя по главной улице, чтобы приветствовать знакомых. Ко мне вдруг закрадывается мысль, а не ангел ли он, — он кажется невидимкой для всех, кроме меня. Я вспомнила сон, который видела в первую проведённую тут ночь: мне снилось, что я обнаружу сотню ангелов, одного за другим. Но у этого ангела, однако, есть тело. Он утирает лоб носовым платком. Возможно, он родился в этом доме или любил кого-нибудь, кто жил здесь. Или остроконечные кипарисы вдоль дороги, каждый из которых посажен в память местного парнишки, погибшего в Первую мировую (слишком много для такого небольшого городка!), напоминают ему о друзьях. Или он ежедневно благодарит Иисуса за то, что его дочери удалось избежать сложной хирургической операции.

Или же это просто обычный маршрут его прогулок.

Что бы это ни было, я не спешу ни стирать пыль с лика Марии, ни драить до блеска синеву тряпкой, ни даже убирать кучу засохших букетов. Старые дома и города живут своей жизнью и далеко не каждому открывают своё прошлое. У этого дома богатая история. Я совершенно ничего не знаю о нём, не знаю, чего тут можно касаться и чего нельзя, хотя ужасно хочется всего коснуться. Я представляю пятерых сестёр из Перуджи, так долго хранивших семейную собственность. Они позволяли каменным комнатам обрастать пушистой белой плесенью, виноградным лозам душить деревья, а сливам и грушам осыпаться на землю лето за летом. Но не отпускали дом в чужие руки. Наверное, в детстве они просыпались по утрам в одно и то же время, распахивали ставни своих спален, вдыхали свежий зелёный воздух. Этот дом стал хранилищем их общих воспоминаний.

Наконец они его отпустили, и он достался мне, которая по воле случая оказалась в нужное время в нужном месте. Теперь я держу в руках карты восемнадцатого века, на которых изображены дом и участок. Стрелка внизу карты указывает на консольные ступени, выступающие из каменной стены. Пластическая монолитность этих ступеней из известняка, повисших в воздухе, — оригинальное решение одного из прежних хозяев, которому требовалось переходить с одной террасы на другую. Из-за голубых и серых лишайников, сплошь покрывших ступени, кажется, что по ним не ступала нога человека, но, проведя рукой по ступеньке, я нащупываю неглубокую вмятину в её центре.

С высокой террасы я смотрю вниз, на свой дом. В тех местах, где на нём осыпалась штукатурка, проглядывает камень, так называемый pietra serena — спокойный камень, квадратный, основательный. Из-за двух пальм, растущих перед домом по обе стороны парадной двери, кажется, что дом стоит где-нибудь в Коста-Рике или Танжере. Мне нравятся пальмы, их сухое шуршание под ветром и экзотический вид. Над двустворчатой фасадной дверью, над её верхним окном, пристроен каменный балкон с балюстрадой из кованого железа, я планирую высадить здесь герань и жасмин.

На этой террасе до меня не доносятся практически никакие звуки. Мне видны наши оливковые деревья: некоторые из них погибли, другие отстали в росте после сильных заморозков 1985 года, но большинство цветёт, сверкая серебром и зеленью. Я насчитала три фиговых дерева с огромными листьями, а под ними разглядела жёлтые лилии. Тут я могу отдыхать, обозревать неровные холмы, дорогу, обсаженную кипарисами, смотреть на лазурное небо с барочными облаками, из-за которых, кажется, вот-вот выглянут херувимы. Вдали виднеются каменные дома с редким кустарником, террасы с аккуратно подстриженными оливковыми деревьями и виноградником.

Меня очень удивило, что у меня есть киот. Но ещё больше меня удивило, что я присоединилась к ритуалу человека с цветами. Я кладу на траву ножницы для подстригания кустарника. Он медленно приближается, держа цветы за спиной. Когда он возле киота, я не позволяю себе смотреть на него. А после его ухода спускаюсь взглянуть, что он принёс. Дрок? Маки? Лаванду и пшеницу? Я всегда прикасаюсь к стебельку травинки, которой он перевязывает букет.

Эд находится на два уровня выше меня, он очищает от плюща ствол белой акации. При каждом зловещем треске или хрусте я боюсь, что он накренится и слетит вниз. Я тяну за жёсткие стелющиеся побеги. Плющ обвил всё что можно. Из-за него рушатся каменные стены. Некоторые стволы плюща — толщиной с мою щиколотку. Я вспоминаю о том плюще, который растёт в красивых жардиньерках на стене моего дома в Сан-Франциско, и воображаю, как в моё отсутствие он разрастётся, оплетёт мебель и окна. Я чувствую приятный аромат — я раздавила побеги мелиссы лимонной и nepitella — крошечной дикой мяты. Прислонившись к стене, я отрезаю побег плюща и выдергиваю его. Мне в лицо летит земля, мелкие камешки ударяются о мои туфли. Рядом со мной устроилась на полуденный отдых змея. Она засунула голову в стену, передо мной болтается её хвост длиной больше полуметра. В какую сторону она поползёт: назад или вперёд, в глубь стены, и сделает разворот? Я вновь приступаю к работе, но поодаль от змеи. А потом стена исчезает, и я чуть ли не исчезаю в дыре.

Я прошу Эда спуститься.

— Посмотри — вдруг это колодец? Но разве бывает колодец внутри стены?

Эд карабкается вниз, оказывается как раз надо мной и наклоняется посмотреть. В том месте стены, где он сидит, необычайно густо разрослась ежевика.

— Похоже, отверстие как раз тут, наверху. — Он включает машину для удаления сорняков, но ежевика не поддается, тогда Эд прибегает к помощи серпа. Медленно он расчищает жёлоб, облицованный камнем. Жёлоб, выложенный огромными старинными камнями, изгибается и идёт вниз, как наклонная горка на детской площадке, и исчезает под землёй, в нём есть отверстие — в той стене, которую я освобождаю от плюща. Мы смотрим на террасу над Эдом — там ничего похожего. Но двумя террасами выше тоже замечаем густые заросли ежевики.

Вероятно, сейчас все наши мысли заняты проблемой воды и колодца. Несколькими днями раньше, когда мы приехали сюда на лето, нас встретили грузовики и автомобили, выстроившиеся вдоль шоссе, и куча земли на нашей подъездной дороге. Новый колодец, пробуренный другом синьора Мартини, был почти готов. Водопроводчик Джузеппе, который устанавливал нам насос, каким-то образом наехал своей обожаемой «пятисоткой» на каменный бордюр нашего подъездного пути. Он вежливо представляется нам, потом отворачивается, пинает и ругает свой автомобиль. «Пресвятая Мадонна змеиная! Свинячья Мадонна!» Как это: Мадонна — змея? Или свинья? Он запустил двигатель на полный ход, но трём колесам, оставшимся на земле, не хватало сцепления, чтобы сдвинуть ведущий мост с камня. Эд попытался раскачать автомобиль и подтолкнуть его. Джузеппе снова пнул свою машину. Трое буровиков, прорывших колодец, рассмеялись, потом помогли Эду: они буквально подняли миниатюрный автомобиль и перенесли его на ровную площадку. Джузеппе достал из машины новый насос и пошёл к колодцу, всё ещё бормоча себе под нос что-то нелицеприятное насчёт Мадонны. Мы наблюдали, как рабочие опустили насос в колодец на глубину почти сто метров. Наверное, это самый глубокий колодец в христианском мире. Они быстро добрались до воды, но синьор Мартини велел им качать дальше, чтобы создать запас воды. Мы нашли синьора Мартини в доме, он давал указания помощнику Джузеппе. Мы-то об этом даже не подумали, но они сообразили перенести колонку для нагрева воды из самой старой ванной в кухню, так что этим летом в нашей импровизированной кухне будет горячая вода. Я тронута такой заботой: синьор Мартини дал распоряжение прибрать в доме и посадить маргаритки и петунии возле пальм.

Он уже успел загореть, и его нога выздоровела.

— Как ваш бизнес? — спросила я. — Много домов продали доверчивым иностранцам?

— Неплохо, — он кивнул нам, мол, следуйте за мной. У старого колодца он вытащил из кармана грузило и опустил его вниз. Мы тут же услышали, как грузило ударило о воду. Он засмеялся: — Полный, весь полный.

За зиму старый колодец доверху наполнился водой.

Я прочитала в книге по местной истории, что та область Кортоны, где расположен Брамасоль, представляет собой водораздел: по одну сторону от нас вода течёт в долину ди Кьяна, по другую стекает в долину Тибра. Нас уже заинтриговало наличие подземной цистерны возле подъездного пути. Посветив вниз, в круглое отверстие, мы видим высокую каменную арку — под ней можно встать во весь рост, и глубокую лужу — мы так и не смогли достать до её дна ни одной палкой. Я вспоминаю, что в детстве любила детективы про Нэнси Дрю, в частности роман «Тайна старого колодца», хотя сюжета не помню. Большое впечатление производят на меня маршруты, по которым можно скрыться бегством из крепости Медичи. Созерцание подземной цистерны воскрешает в памяти первые полученные мной сведения об античной Италии: миссис Бейли, моя учительница в шестом классе, рисует на доске арки римского акведука и объясняет, сколь изобретательны были древние римляне в вопросе сохранения воды. «Длина акведука Аква Марсии, — рассказывала она, — составляла шестьдесят две мили. Для сравнения, это две трети пути от города Фитцджеральд в штате Джорджия до города Мейкон. И до сих пор сохранились некоторые арки, построенные в 140 году». Мы все старалась запомнить эту дату — 140 год.

Отверстие цистерны как будто превратилось в туннель. Хотя по обе стороны цистерны есть опоры для ног, у нас не хватает храбрости спуститься в сырое подземелье, чтобы его исследовать. Мы таращимся во мрак, рассуждая, как велики должны быть скорпионы и змеи там, вне нашего поля зрения. Над цистерной в каменной стене проделано отверстие, похожее на рот, как будто вода должна вливаться в цистерну оттуда.

Вырывая толстые корни плюща и обметая паутину с каменных стен, мы начинаем догадываться, что жёлоб, который мы сейчас расчищаем, должен быть соединён с отверстием выше цистерны. В следующие несколько дней мы открыли ещё четыре каменных желоба: они проходят вниз, с террасы на террасу, и заканчиваются большим квадратным отверстием, которое уходит под землю примерно на восемь метров, потом вновь появляется на самой нижней террасе, над цистерной, как раз там, где мы предполагали. В основании всех желобов лежит один большой камень, в нём есть изгиб, чтобы вода могла стекать вниз. Когда каналы будут расчищены, во время дождя вода каскадом побежит в цистерну. Я соображаю, что, если к цистерне подсоединить небольшой рециркуляционный насос, можно будет подавать часть воды постоянно. Тем, кто испытал ужас при виде пересохшего колодца, звуки льющейся воды покажутся прекрасной музыкой. Нам ещё повезло, что мы не споткнулись об эти желоба в прошлом году, когда блаженно блуждали по террасам, восхищаясь цветами и распознавая фруктовые деревья.

В стене террасы третьего уровня торчит ржавая труба, она рассыпается на мелкие кусочки, когда мы врубаемся в тернистые кусты ежевики. Под кустами обнаруживаем плоский камень. Мы лопатами разгребаем землю и медленно откапываем вырубленную в камне мойку, которая когда-то стояла в кухне, пока её не заменили «усовершенствованной» бетонной. Я опасаюсь, не треснула ли она, и мы очищаем её от земли, вытаскиваем из ямы с помощью кирки. К счастью, мойка цела и невредима. Она представляет собой небольшую чашу для умывания с желобками для стока с обеих сторон. Сток в углу чаши забит корнями. А мы всё сокрушались, что в нашем доме нет никакого оригинального местного предмета обихода. Во многих старых домах установлены и функционируют подобные мойки, сток из них выводится прямо через стену кухни во двор, вначале пройдя через каменный уступ в виде створок раковины. Это прототип всех моек. Я бы хотела мыть в ней свои стаканы. Её можно поставить напротив дома, во дворе под деревьями, в ней можно хранить лёд и бутылки вина для гостей, в ней можно мыться после работы в саду. Когда- то в ней отмывали грязные горшки; теперь же ей предстоит почётная роль; в ней будут наполнять стаканы и будет стоять кувшин с розами. После многолетнего погребения в земле она займёт достойное место на нашем участке.

В яме, откуда мы извлекли каменную мойку, я вижу два ржавых крюка. Под ними тоже виднеется плоский камень. В самом центре камня — щеколда с намотанной на кольцо ржавой проволокой. Это круглая крышка. Эд вставляет лопату в щель и поднимает каменную крышку, закрытую давным-давно.

Сейчас, в конце дня, землю освещает удивительный золотой свет, его мне всегда хочется сохранить, запечатав в бутылку. Мы поднимаем крышку и в падающем сверху луче света видим чистую воду в широкой расселине природного белого камня. Мы видим и другую, волнообразную вмятину на поверхности камня, в которой вода превращается в Воду с большой буквы. Мы плашмя ложимся на землю, по очереди засовывая голову и фонарь в круглое отверстие. Вниз по каменной стенке в поисках влаги сползают корни фигового дерева. На дне лежит на боку большая банка, на ней легко прочитываются увеличенные за счёт преломления воды зелёные буквы Olio d’Oliva — оливковое масло. Мы обнаружили, конечно, не римский торс и не амфору с изображением танцующих сатиров, но... Ржавая труба воткнута сзади в каменную крышку, и выходит она как раз под двумя крюками — кто-то заткнул её винной пробкой. Теперь становится понятно, что на этих крюках когда-то закрепляли ручной насос и что это и есть потерянный природный ручей. Интересно, как давно он прячется тут от людских глаз? Но что это? Прямо под каменным перекрытием, похоже, есть другое отверстие. Оно как будто отгорожено резными перемычками из белого известняка, потом они исчезают в скале. Может быть, если срыть верх, получится открытый пруд? Я читала, что один человек недалеко отсюда пошёл к себе в огород нарвать салата к обеду и наткнулся на этрусскую гробницу с резным саркофагом. Или это просто расселина в скале, откуда брали воду для сельскохозяйственных нужд? Тогда почему тут резьба? И почему она покрыта сверху простым камнем? Это отверстие, наверное, пришлось закрыть, когда поблизости копали второй колодец. Теперь у нас аж три колодца. Мы последнее поколение искателей водоносного слоя, наша технология — бурильные установки, способные пробить любую скалу, — далеко ушла от техники открывателей этого секретного отверстия в земле.

Мы зовём синьора Мартини — показать ему нашу находку. Он стоит, засунув руки в карманы, и даже не наклоняется. «Ба, — говорит он («ба» — слово универсальное, вроде возгласов «ну», «о», «кто знает?» или проявления пренебрежения), потом добавляет: — Ну да, вода». Для него наше увлечение заброшенными домами и древними колодцами — ещё одно подтверждение того, что мы как дети, и надо потворствовать нашим капризам. Мы показываем ему каменную мойку и объясняем, что отчистим её и будем ею пользоваться. Он только качает головой.

Джузеппе тоже пришёл, и он вдохновлён гораздо больше. Ему самое место в актерской труппе Шекспира. Каждое слово он сопровождает тремя-четырьмя жестами, причём в разговоре участвует всё его тело. Он буквально встаёт на голову, заглядывая в дыру. «Много воды». Он указывает в обе стороны. Мы думали, что колодец открыт только в одну сторону, но Джузеппе, свесившись вниз, видит, что природный уклон скалы простирается и в другую. «Да, отлично!» Это единственные известные ему английские слова, и он всегда произносит их, широко разводя руками, как бы показывая объём. Джузеппе хочет установить новый ручной насос для поливки сада. Мы уже видели ярко-зелёные насосы в хозяйственном магазине в фермерском регионе — долине ди Кьяна. На следующий день мы покупаем насос, вынимаем из ржавой трубы винную пробку и помещаем насос на старые крюки. Джузеппе учит нас перед пуском заполнять насос путём ритмического качания ручки. Я этого никогда не делала, но скрипучее плавное движение выходит вполне естественно. После нескольких сухих всхлипов в ведро плещет ледяная свежая вода. У нас хватает ума не пить непроверенную воду. Вместо этого мы открываем на террасе бутылку вина. Джузеппе хочет послушать о Майами и Лас-Вегасе. Мы смотрим на зелёные холмы. Джузеппе считает, что нам надо всерьёз подумать об уходе за пальмами. Как мы собираемся их обрезать? Они выше любой лестницы. После второго стакана Джузеппе забирается на верхушку той, что повыше. Такой широкой ухмылки, как у него, я никогда не видела. Дерево наклоняется, и Джузеппе быстро соскальзывает и мешком валится на землю. Эд открывает следующую бутылку.

Прежний владелец оказался прав насчёт воды. Пусть наша система водоснабжения не может поспорить с системой водообеспечения садов виллы д’Эсте, но она достаточно хорошо продумана, так что нам приходится исследовать свой участок много дней. Теперь мы стали понимать, насколько драгоценна вода в этой стране. Когда вода есть, надо думать, как её сохранить; когда её много, как сейчас, её надо уважать. Святой Франциск Ассизский, должно быть, это знал. В «Песни творениям» он писал: «Будь хвалим, о Господь, за сестру Воду, которая так полезна, скромна, драгоценна и чиста душой». Мы немедленно начали экономить воду: сократили время приёма душа, научились не лить воду попусту при мытье посуды и чистке зубов.

Интересно, что в этом самом старом колодце есть каналы с двух сторон, чтобы отводить воду в случае перелива, так что избыток воды стекает в цистерну. Когда мы убирали землю вокруг цистерны, то обнаружили две каменные ванны для стирки одежды и над ними в каменной стене — ещё крючки; значит, там подвешивали ещё один насос, чтобы не потерять ни капли воды. И теперь, не дальше полутора метров от природного колодца, наш старый, который высох прошлым летом, заполнился до краёв благодаря зимним дождям. И Эд решил: ручной насос мы будем использовать для полива растений в горшках, старый колодец — для полива травы, а для домашних нужд — наш новый колодец глубиной сто метров, пробуренный в скале.

— Прекрасная вода, — заверил нас бурильщик, получая целое состояние за свою работу. — До самого ада доходит, но холодная как лёд.

Мы пересчитываем наличные. Он не хочет чека. Зачем пользоваться чеком? Только если у тебя нет нормальных денег!

— Вода, вода, — говоря это, он обводит рукой наш участок. — Воды достаточно для постройки бассейна.

Когда мы покупали дом, мы не представляли, что надо будет ремонтировать каменную стенку, построенную перпендикулярно к фасаду дома. Она местами обвалилась. А на рухнувших камнях пустили корни сорняки, сумах и даже выросло фиговое дерево. Когда мы в первый раз осматривали дом, двор над этой стеной был частично скрыт крытой аллеей, увитой розами, вдоль аллеи росла сирень. Когда мы вернулись для заключения сделки, крытой аллеи уже не было, её уничтожили в ажиотаже очистки территории. Розы и сирень сровняли с землей. Когда я отвела взгляд от этого разгрома и взглянула на дом, я увидела, что выцветшие зелёные ставни стали тёмно-коричневыми. Мы были так поражены, что не заметили кучи камней. И только позже поняли, что нам предстоит восстанавливать эту стенку длиной почти в сорок метров. Естественно, мы сразу забыли о романтической крытой аллее с вьющимися розами.

В те несколько недель, которые мы провели здесь прошлым летом после покупки дома, Эд начал разбирать части стены, смежные с разрушенными участками. Ему доставляла удовольствие работа с камнем: надо найти тот самый камень, который ляжет на своё место, сделать отметки на поверхности камней, ударить их так, чтобы точно выдержать линию раскола. Древнее мастерство привлекательно, как и добрый тяжёлый физический труд. С каждым днём, к моему беспокойству, гора камней росла. Попутно росли и мышцы Эда. Он стал просто одержим этой работой. Он купил толстые кожаные рукавицы. Большие камни он раскладывал по одной линии, камни поменьше по другой, а плоские — отдельно. Эта стена, как и стены на других террасах Брамасоля, была сложена всухую и имела толщину почти в метр: спереди лежали идеально подогнанные камни — аккуратные, будто обработанные ножовкой, позади камни поменьше. Стена немного наклонена назад, чтобы скомпенсировать естественный уклон холма. В противоположность очаровательным каменным заборам Новой Англии, возведение которых позволило очистить поля от камней, наши по своей сути конструктивны: только благодаря укреплённым террасам на таком, как у нас, склоне холма можно выращивать оливковые деревья и виноградник. На одной из террас, где упали камни, упало и большое миндальное дерево.

К нашему отъезду около десяти метров стены было разобрано. Эд с энтузиазмом трудился над каменной кладкой, хотя его немного пугали земляные работы и поразительная толщина стенки. Но мы не сознавали реального масштаба работ, мы видели только камни, которые Эд сложил штабелями.

Всю зиму мы штудировали «Постройки из камня» Чарлза Мак-Рейвена и поневоле начали задумываться о герметизации для защиты от влаги, о закладке фундамента, о проблеме линий промерзания. Оставшийся кусок стены был не той высоты, какая потребуется при восстановлении, чтобы поддерживать широкую террасу, ведущую к дому. Мало того что стена должна иметь чётко определённую длину и высоту, сзади должны быть контрфорсы. Когда мы читали про уплотнённую засыпку, осевую нагрузку, равновесие и виды сдвигов земли при её замерзании, нам казалось, что предстоит построить Великую Китайскую стену.

Мы были абсолютно правы. К нам как раз пришли несколько опытных каменщиков осмотреть остатки стены. Громадная работа, «обрадовали» они нас. Ремонт самого дома — чепуха по сравнению с этим объектом. Но всё же Эд набивается в подмастерья к жилистому мужику в кепке, маэстро каменной кладки. «Святая Мадонна, много работы!» — поочередно восклицают все каменщики. Много. Слишком много. Мы узнали, что в Кортоне недавно принят кодекс, регламентирующий возведение таких стен, как наша, потому что мы в сейсмически опасной зоне. Потребуется железобетон. Мы не готовы смешивать цемент. Нас ожидает сражение с зарослями ежевики и сумаха, да и деревья надо подрезать. Смета на восстановление стены астрономическая. И браться за это дело согласны немногие.

Вот так в Тоскане мы строим Великую Польскую стену.

Синьор Мартини присылает парочку своих друзей. Я его предупреждаю, что мы заинтересованы в быстром выполнении работы и просим назначить цену как для своих собратьев, а не как для иностранцев. Мы только ещё приходим в себя после затрат на новый колодец и до сих пор ждём разрешений на проведение главных работ — в доме. Первый друг синьора Мартини называет срок: два месяца. За назначенную им цену мы могли бы купить небольшой пароход и покататься вдоль побережья Греции. Второй друг, Альфьеро, называет на удивление приемлемую цену, вдобавок у него возникает потрясающая идея: нужна ещё одна стена, огибающая ряд лип на смежной террасе. Когда не можешь хорошо говорить на языке аборигенов, теряешь многие навыки оценивать людей. Мы оба решаем, что он с придурью, — но Мартини объясняет, что он — bravo — бандит. Мы хотим, чтобы работы были выполнены, пока мы здесь, поэтому подписываем контракт. Наш землемер Альфьеро не знает и предупреждает нас, что, если он в это время года свободен, не занят работой, значит, он плохой специалист. Доводы такого рода нас не убеждают.

Согласно графику, работы должны начаться в следующий понедельник. Прошёл понедельник, затем вторник и среда. Потом прибывает партия песка. Наконец, в конце недели, Альфьеро является с подростком лет четырнадцати и тремя рослыми поляками. Они принимаются за работу, и к заходу солнца — просто поразительно! — длинная стена пала. Мы наблюдаем за поляками целый день. Они поднимают камни по сто фунтов как дыни. Альфьеро совершенно не знает польского, они знают пять итальянских слов. К счастью, язык физического труда легко понятен всем. «Давай-давай», — Альфьеро машет рукой в сторону камней, и поляки берутся за них. На следующий день они копают землю. Альфьеро исчезает, видимо отправился на другие объекты. Мальчик по имени Алессандро только надувает губы. Альфьеро, его приёмный отец, очевидно, пытается обучить парнишку ремеслу. Мальчик ведёт себя как маленький принц из рода Медичи; с раздражительным и скучающим видом он апатично пинает камни носком теннисной туфли. Поляки его не замечают. С семи утра до двенадцати они безостановочно работают. В полдень отбывают в своем польском «фиате» и возвращаются в три, после чего трудятся ещё пять часов.

Итальянцы, которые бывали гастарбайтерами в разные времена и во многих странах, удивляются тому, что происходит в их собственной стране. Второе лето нашего пребывания в Брамасоле газеты то сдержанно, то негодующе пишут об албанцах, буквально наводнивших побережье Южной Италии. Нас, жителей Сан-Франциско — города, куда ежедневно прибывают иммигранты, не могут не волновать их проблемы. Американцы-горожане уже поняли, что иммигрантов становится всё больше, что в последние годы двадцатого века демографический ковёр ткётся во вселенских масштабах. Европе труднее примириться с этим фактом. У нас есть свои бедняки, говорят они нам недоверчиво. Да, отвечаем мы, и у нас они есть. Италия пока довольно однородна; в Тоскане редко увидишь чёрное или азиатское лицо. Недавно люди из Восточной Европы, обнаружив, что немецкий рынок рабочей силы заполонен такими, как они, начали прибывать в эту благополучную часть Северной Италии. Теперь мы поняли, почему Альфьеро запросил с нас гораздо меньше. Итальянцам ему пришлось бы платить от двадцати пяти до тридцати тысяч лир в час, а полякам он может заплатить девять тысяч. Он заверяет нас, что эти рабочие находятся тут легально и застрахованы. Поляки довольны почасовой оплатой; у себя дома, до закрытия их завода, они едва ли зарабатывали столько в день.

Эд вырос в Миннесоте, в польско-американской католической общине. Его родители — потомки польских иммигрантов — жили в польскоговорящей среде на фермах, на границе штатов Висконсин и Миннесота. Но Эд не знает польского языка. Его родители хотели, чтобы их дети выросли стопроцентными американцами. Поляки не поняли тех трёх слов, которыми он пытался пообщаться с ними. Но эти люди, язык которых он не понимает, всё равно кажутся знакомыми. Он привык к фамилиям типа Оржеховский, Чикощ, Боржисовский. Встречаясь с ними во дворе, мы киваем друг другу и обмениваемся улыбками. Наконец мы находим с ними общий язык — язык поэзии. Однажды я нашла поэму Чеслава Милоша, давно жившего в Америке в изгнании, но поэта по сути своей польского. Я знала, что несколько лет назад он с триумфом вернулся на родину. Когда Станислав вёз тачку по главной террасе, я спросила его: «Чеслав Милош?» Он просиял и что-то закричал двум своим приятелям. После этого пару дней, когда я проходила мимо кого-нибудь из поляков, тот приветствовал меня словами «Чеслав Милош», а я отвечала: «Да, Чеслав Милош». Я знала, что правильно произношу это имя, потому что уже тренировалась, когда надо было рассказывать о Милоше студентам. А раньше я несколько дней про себя называла его Коулславом и беспокоилась, как бы не ляпнуть это перед аудиторией.

С Альфьеро у нас возникла проблема. Он порхает бабочкой с одного объекта на другой, начав что-то, делает работу кое-как, потом бросает её. Несколько дней он вообще не показывался. Поскольку на мои обоснованные претензии он не отреагировал, я обращаюсь к старому южному обычаю — закатываю истерику (оказывается, я ещё не утратила этот навык). Некоторое время Альфьеро сосредоточенно слушал мои претензии, потом его внимание рассеивалось, как у капризного ребёнка, впрочем, он такой и есть. Он пускает в ход своё обаяние: игриво описывает лягушачьи бега, рассказывает о скоростных мотоциклах «гуцци», о винах. Похлопывая себя по животу, он говорит на местном диалекте, и ни один из нас не понимает многих его слов. Я зову Мартини. Мартини кивает, втайне наслаждаясь происходящим. Альфьеро выглядит смущённым, поляки сохраняют бесстрастное выражение лица, а Эд подавлен. Я говорю, что я недовольна. Я размахиваю руками и топаю ногой. Он положил ряд мелких камней под ряд крупных! В сооружении должна быть вертикаль! Он не поставил фундамент под стену! Его цемент в основном состоит из песка! Мартини начинает кричать, Альфьеро в ответ кричит на него, но на меня повышать голос не осмеливается. Я опять слышу слова «свинячья Мадонна», это серьёзное ругательство, и ещё — «свинячья бедность». После сцены, которую я закатила, я ожидала, что Альфьеро будет угрюмым, но нет, на следующий же день он снова весел — всё забыто.

— Снимай! Уноси! — Синьор Мартини пинает сделанный Альфьеро участок стены. — Куда твоя мать посылала тебя учиться? Тебя что, учили делать не бетон, а песочный замок?

Потом они оба поворачиваются и кричат на поляков. Мартини то и дело врывается в дом и звонит матери Альфьеро, своему старому другу, и мы слышим: он кричит на неё, потом её утешает.

Они, наверное, думают, что мы с Эдом блестяще разбираемся в науке возведения стен. Но на самом деле это поляки дают нам понять, когда что-то не так. «Синьора, — говорит Кшиштоф (Кристофер, как он просил его называть), подходя ко мне, — итальянский цемент. — И крошит пальцами слишком сухой цемент. — Польский цемент. — И пинает твёрдую, как скала, часть оставшейся стены. В этом я слышу что-то националистическое. — Альфьеро. Мало цемента». — И прикладывает палец к губам.

Я ему благодарна. Он хочет сказать: Альфьеро кладёт слишком мало цемента в бетонную смесь. Не говорите ему.

Поляки закатывают глаза, подавая нам сигнал, или, после того как Альфьеро отбывает с объекта — обычно довольно рано, — объясняют нам, в чём проблема. Плохо получается всё, что делает лично Альфьеро, но нас с ним связывает контракт, а они работают на него по найму. Однако, если бы не он, мы не познакомились бы с поляками.

Возле верха стены они обнаруживают вросший в землю обрубок бревна. Альфьеро заявляет, что это ерунда. Мы видим, что Риккардо быстро покачал головой, и Эд авторитетно заявляет, что обрубок надо выкопать. Альфьеро уступает, но хочет залить его бензином и сжечь. Мы напоминаем ему, что совсем рядом наш новый колодец. Поляки начинают копать, проходит два часа — они всё ещё не закончили. Под раскопанным обрубком обнажается громадный, как мамонт, трёхлапый корень, он обмотался вокруг камня размером с автомобильную шину, и от него во всех направлениях расходятся сотни разветвлённых корешков. Вот почему первым упал этот участок стены. Когда поляки наконец извлекают камень, они настаивают, что надо срезать с корня все отростки. Его загружают в тачку и отвозят к липовой беседке, там он и останется как самый безобразный стол в Тоскане.

Поднимая камень, поляки поют, и кажется, так и должна выполняться работа во всём мире. Иногда Кристофер поёт фальцетом, его песня звучит трогательно, особенно когда её исполняет такой крупный загорелый мужчина. Они никогда не экономят время на мелочах, несмотря на то что их начальник постоянно отсутствует. В те дни, когда у них кончается строительный материал, потому что Альфьеро вовремя не подтвердил заказ, он для своей выгоды советует им не работать. Тогда мы нанимаем их помочь нам очищать террасы от сорняков. Наконец мы находим им занятие — ошкуривать изнутри все ставни. Похоже, они умеют делать всё и работают вдвое быстрее, чем все, кого я встречала прежде. В конце дня они моются под шлангом, надевают чистую одежду, и мы пьём пиво.

Дон Фабио, местный священник, пустил поляков пожить в задней комнате церкви. За пять долларов с человека он кормит всех троих трижды в день. Они работают шесть дней в неделю — священник не разрешает им работать по воскресеньям, — обменивают все полученные лиры на доллары и копят их, чтобы отвезти домой жёнам и детям. Риккардо двадцать семь лет, Кристоферу тридцать, Станиславу сорок. За то время, что они у нас работают, наш итальянский язык стал значительно хуже. Станислав работал в Испании, так что мы общаемся на ужасной смеси четырёх языков. Мы выучиваем польские словечки: jutro — «завтра», stopa — «нога», brudny — «грязный», jezioro — «озеро». И какое-то слово, звучащее как grubbia, им они называют покатый живот синьора Мартини. А поляки выучили слова «прекрасный» и «идиот» и несколько итальянских слов, в основном инфинитивы глаголов.

Вопреки участию Альфьеро, стена получается крепкой и красивой. Первые две террасы соединяет изогнутый лестничный пролёт, по обе стороны сверху сделаны плоские площадки для горшков с цветами. Вокруг колодца и цистерны воздвигнуты каменные стенки, которые снизу кажутся массивными. Нам трудно привыкнуть к этим стенкам, ведь мы любили их и в виде руин. Из трещин в этих стенках скоро прорастут крошечные растения. Камень, из которого сложены стенки, старинный, он уже вписался в пейзаж и смотрится естественно, правда стенки высоковаты. Теперь нам надо продумать пешеходную дорожку: она будет отходить от подъездной дороги и идти вокруг колодца к каменным ступеням. Ещё надо решить, какие цветы и травы посадить вдоль стены. Сначала это будет белая китайская роза, у неё есть большое достоинство — она сразу начнёт цвести.

В воскресное утро поляки прибывают после заутрени, они в выглаженных рубашках и брюках. До сих пор мы видели их только в шортах. В местном супермаркете они купили себе одинаковые сандалии. Они приходят в тот момент, когда мы с Эдом выдёргиваем сорняки. Роли переменились: теперь мы в шортах, грязные и потные. У Станислава в руках фотокамера советского производства, по виду — тридцатых годов. Мы пьём кока-колу, и они делают несколько снимков. Каждый раз, как мы угощаем их кока-колой, они говорят: «Да-а-а, Америка!» Прежде чем переодеться для работы, они подводят нас к стене и разбрасывают землю на нескольких метрах вдоль фундамента. Крупными буквами на бетоне выведено слово «ПОЛЬША».

Лестница дома в Брамасоле поднимается на три этажа, у неё перила из кованого железа ручной работы, она симметрично изогнута. Решётка окна над входной дверью, слегка заржавевшие перила террасы, на которую выходит спальня, и перила балкона, нависающего над входной дверью, — над всем этим нужно поколдовать кузнецу, чтобы придать изделиям из железа приличествующий вид. Ворота перед подъездной дорогой когда-то были величественными, но, как и многое другое тут, слишком долго были оставлены без внимания. Внизу они сильно прогнулись: заблудившиеся туристы, развернувшись спиной, били в ворота пятками, пока наконец не понимали, что отклонились в сторону по дороге к крепости Медичи. Замок давно заржавел, петли с одной стороны оторвались, так что ворота толком не держатся.

Джузеппе привёл друга кузнеца посмотреть, нельзя ли спасти наши парадные ворота. По мнению Джузеппе, нам необходимо что-то более презентабельное для такой «прекрасной виллы». Человек, который выбирается, долго разворачивая своё длинное тело из «пятисотки» Джузеппе, мог бы спокойно оказаться ремесленником периода Средневековья. Он высокий и тощий, как Авраам Линкольн; у него тусклые чёрные волосы, и одет он в чёрную спецовку. Трудно объяснить причину, но он кажется человеком совсем из другого времени. Он мало говорит, только скромно улыбается. Мне он сразу понравился. Молча он ощупывает ворота сверху донизу. Всё, что он хочет сказать, видно по его рукам. Сразу понятно, что он посвятил свою жизнь любимому делу. Да, кивает он, эти ворота можно починить. Вопрос времени. Джузеппе разочарован. Ему представляется на этом месте нечто более изысканное. Он рисует в воздухе руками то, что хотел бы видеть: арочный верх со стрелами. Нужны новые ворота с освещением и электронным устройством, чтобы к нам могли звонить в дом, а мы могли открыть ворота одним нажатием кнопки. Он привёл к нам такого художника, так неужели мы ограничимся простой починкой старых ворот?

Мы едем в мастерскую кузнеца, чтобы оценить его возможности. По пути Джузеппе заезжает на обочину дороги, и мы выпрыгиваем — посмотреть другие ворота, которые делал этот мастер. Некоторые — с изображением стилизованных мечей, некоторые — со сложным переплетением кругов и колосьев пшеницы. На одних сверху инициалы владельца, на других, как ни странно, корона. Нам больше понравились изогнутый верх, кольца и ободья, а не те грозные со стрелами наверху, которые как будто остались с того времени, когда гвельфы и гибеллины грабили и жгли друг друга. Всё это явно сделано на века. Каждые ворота кузнец поглаживает, не говоря ни слова, справедливо полагая, что его работа говорит сама за себя. Я уже воображаю себе в центре наших ворот небольшое солнце с витыми лучами.

Тоскана издревле славилась мастерами кузнечного дела. В каждом городе есть сложные замки на средневековых дверях, фонари, древки для штандартов, садовые ворота, даже причудливые железные животные или змеи в форме кольца для привязывания коней к стенам. Как и другие ремесла, это быстро приходит в упадок, и причину легко понять. Ключевое слово в искусстве ковки — «чёрный». Мастерская кузнеца закопчена, сам он покрыт сажей, его орудия труда и кузнечный горн как будто почти не изменились с тех пор, как Гефест зажёг огонь в печи Афродиты. Даже в воздухе, кажется, висит, не оседая, чёрная пыль. Он сделал ворота всем своим соседям. Должно быть, чувствуешь удовлетворение, видя вокруг результаты своих трудов. В его собственном доме — квадратный узорчатый балкон, это, несомненно, дань уважения модерну, а в качестве компенсации к балкону прикреплены корзины для цветов. Фасад мастерской обращен в сторону жилого дома, и в пространстве между ними бегают курицы, стоит около десятка клеток с кроликами, разбит огород, к сливовому дереву, отягощённому плодами, прислонена самодельная деревянная лестница. После ужина он, наверное, вскарабкается на несколько ступенек и соберёт тарелку слив себе на десерт. Моё впечатление о том, что этот человек — не из нашего времени, крепнет. Где же Афродита? Наверняка где-нибудь поблизости от его горна.

— Время, время. Всё упирается в вопрос времени, — говорит он. — Я работаю один. У меня есть сын, но...

Я не могу себе представить, как в конце двадцатого века кто-то предпочтет работу в этой тёмной кузнице и станет трудиться над изготовлением обручей для винных бочек, железных подставок для дров у камина, заборов и ворот. Но я надеюсь, что этим займётся или его сын, или кто-нибудь другой. Кузнец приносит стержень с квадратной головой волка на конце и молча протягивает его мне. Он напоминает мне держателей факелов в Сиене. Мы спрашиваем, сколько будет стоить ремонт ворот, а также просим составить смету на новые ворота, довольно простые, но в стиле железной решётки на лестнице в нашем доме. Не помешает и изображение солнца — для соответствия названию дома. Впервые мы не спрашиваем о сроках, хотя это единственное, на чём мы научились настаивать, поскольку для всех итальянцев время бесконечно.

А если подумать, нужны ли нам ворота ручной ковки? Мы постоянно твердим: пусть будет попроще, это не дом. Но в глубине души я понимаю, что мы хотим именно такие, какие делает он, пусть даже на это потребуется несколько месяцев. Мы ещё не успели уйти, а он уже забыл про нас. Он подбирает два куска железа, взвешивает их на глаз в руках. Он бродит между наковальней и горячими колосниками печи. Ворота будут в хороших руках. Я уже слышу их лязг в тот момент, когда закрываю их за собой.

Мы считаем, что колодец и стена — наши большие достижения. Но ведь к дому мы ещё не приступали. Пока не закончены главные работы, нам там делать практически нечего. Нет смысла расписывать стены, когда их предстоит пробивать, чтобы проложить трубы системы отопления. Поляки готовят к покраске окна. Эд и я работаем на террасах или ездим по магазинам, выбирая кафель для ванных, арматуру, крепеж, краску; ещё мы ищем старые тонкие кирпичи для пола в новой кухне. Однажды мы купили в местном мебельном магазине два кресла. Когда их доставили, мы поняли, что они безобразны и что их обивка цвета дикой петрушки просто чудовищна. Но они оказались невероятно удобными по сравнению с садовыми стульями, на которых мы уже устали постоянно сидеть навытяжку. Вечерами мы ставим кресла друг против друга, а между ними — покрытый тканью ящик, это наш обеденный стол. На него я ставлю свечу и полевые цветы в банке из-под варенья, за ним мы пируем, поглощая пасту с кабачками, помидорами и базиликом. В прохладные ночи мы ненадолго разводим костёр из сучьев, просто чтобы избавиться от сырости в комнате.

Нынешний июль, в отличие от прошлогоднего, выдался дождливым. Часто гремят внушительные бури. Днём я вспоминаю своё детство на Юге и испытываю трепет: там-то природа умела по-настоящему продемонстрировать и звук, и свет. В Сан-Франциско бури — большая редкость, я по ним скучаю. Помню, моя мать говорила: «Эта жара должна чем-то закончиться», и она кончалась невероятно громкими раскатами грома, а после них — ослепительными молниями, когда всё небо вспыхивает зарницами в миллион киловатт. Здесь часто бури разражаются ночью. Я сижу в постели, рисуя на миллиметровке планы кухни и спальни: Эд погружён в чтение. Раньше я не представляла, что могу увидеть такое у него в руках: вместо стихов римских поэтов он изучает «Технологию штукатурных работ». Рядом лежит книга «Водоснабжение дома». По пальмам начинает стучать дождь. Я подхожу к окну, высовываюсь, но тут же отступаю. Удары грома оглушают, в землю вокруг дома бьют молнии — белые зигзаги, как на карикатурах, — по четыре, пять, шесть сразу. Грозовой фронт собрался над холмами, и стоит такой грохот, как будто что-то взрывается. Мне даже кажется, что трещит мой позвоночник. Дом несколько раз тряхнуло, а это уже серьёзно. Гаснет свет. Мы плотно закрываем окна, но дождевая влага просачивается через незаметные глазу трещины в стенах. В камине, как привидение, завывает ветер. Ужасная ночь. Дождь хлещет по стенам дома, и две беззащитные пальмы гнутся под его ударами. Запахло озоном. Я уверена, что молния ударит в дом. Буря нарочно выбрала Брамасоль. Нам не убежать, не спастись; мы — в эпицентре, нас может смыть вниз, в Тразименское озеро. «Что бы ты предпочёл, — спрашиваю я, — оползень или прямое попадание молнии?» Мы залезаем под одеяла и, как десятилетние дети, кричим каждой вспышке молнии «Постой!» и «Не надо!». От грома сотрясаются стены, и камни в них смещаются.

Но вот буря отходит к северу, в чёрном промытом небе появляются звёзды. Эд открывает окно, и комнату заполняет запах сосны — от поломанных ветром веток и осыпавшихся иголок. Электричества всё ещё нет. Мы полулежим на подушках, ожидая, когда схлынет волнение, и вдруг слышим возле окна какой-то шум. На подоконник приземлилась небольшая сова. Она вертит головой по сторонам. Наверное, буря повалила дерево, в дупле которого было её гнездо, или она просто потеряла ориентацию. Когда свет луны пробивается сквозь пелену облаков, мы видим, что сова не мигая смотрит в глубь комнаты, на нас. Мы не шевелимся. Я молюсь: «Пожалуйста, только не влетай в дом». Я смертельно боюсь птиц, этот атавистический страх у меня с детства, и всё же она очаровательна — эта сова. Совы относятся к тотёмным животным, а тут, в Италии, они вдобавок овеяны мифами. Я вспоминаю о сове Минервы. Наша же сова живёт рядом, на холме. По вечерам мы несколько раз видели её более крупных соплеменников. Мы молчим. Она всё сидит, и мы в конце концов засыпаем, а когда просыпаемся утром, то видим: она улетела. Ещё только без четверти шесть, но за окном светло — воздух в долине чуть подсвечен краешком восходящего солнца. Скоро оно зальёт золотом холмы и наступит ясный, безгрешный день.

Заросший фруктовый сад

В течение дня мы непременно делаем перерыв и лакомимся арбузом. Может, кто не согласен, но я считаю, что арбуз — самая вкусная вещь на свете, и надо признать, что тосканские арбузы могут соперничать с нашими, сорта «сахарное дитя», которые мы в детстве собирали на полях Южной Джорджии. Я так и не научилась определять по щелчку, спелый арбуз или нет. Но тут, какой бы я ни разрезала, хрустит на зубах, сладкий до невозможности. Мы угощаем арбузами рабочих, они съедают и белую его часть возле корки, оставляя после трапезы влажные зелёные полоски кожуры. Когда я сижу на каменной стене, лицом к солнцу, держа в руках огромный ломоть арбуза, — мне снова семь лет и я предвкушаю, как сейчас буду выбирать семечки пальцами.

Вдруг я замечаю, как ходуном ходят пять кедровых сосен, растущих вдоль подъездного пути. По звуку похоже, будто белки разрывают на части липучку или вгрызаются в panini — жёсткие итальянские круглые булки. Какой-то человек выскакивает из своего автомобиля, подбирает три шишки и спешит прочь. Потом прибывает синьор Мартини. Я жду от него новостей: может, кто-нибудь готов вспахать наши террасы. Он подбирает шишку и стучит ею о стену. Из неё сыплются чёрные семечки. Он разбивает одно камнем, поднимает кверху покрытое шелухой ядрышко и объявляет: «Кедровый орешек». Потом указывает на шишки, рассыпанные по всему подъездному пути. «Для бабушкиного пирога», — уточняет он на случай, если я не поняла, зачем они нужны. И я думаю: это ещё лучше, чем делать приправу из базилика, он у меня невероятно разросся, а ведь я воткнула в землю всего шесть ростков. Я люблю кедровые орешки в салатах. Кедровые орешки! А я их беззастенчиво давила ногами.

Конечно, я знала, что кедровые орешки — это семена кедровой сосны. На участке я обследовала все деревья, проверяя, не прячутся ли в их шишках орешки. Я бы их нашла. Но деревья на подъездной дороге в расчёт не принимала. Это те самые живописные кедровые сосны, иногда чахлые из-за постоянных ветров, которыми засажены многие прибрежные средиземноморские города. Среди таких сосен бродил в своём изгнании, в Равенне, Данте. Кедровые сосны, растущие вдоль нашего подъездного пути, — высокие и пушистые. Только представьте себе, что простая pino domestico — сосна домашняя (я нашла название в своей книге о деревьях) даёт эти маслянистые орешки, такие восхитительные в поджаренном виде. Должно быть, в Брамасоле жила одна из тех бабушек, которые пекут умопомрачительно вкусные, но тяжёлые pinolo — ореховые пироги. Наверняка она готовила восхитительные равиоли с начинкой из тёртого фундука и миндальное печенье, потому что у нас растут ещё двадцать миндальных деревьев и лесной орех. У фундука вокруг плода желтовато-зелёный рюш, как будто каждый плод готов быть вдетым в петлицу. Миндальные орехи упакованы в нежный зелёный бархат. Даже дерево на террасе, которое сломалось и скорее всего погибло, рассыпает свой обильный урожай.

Синьор Мартини сейчас, вероятно, должен сидеть в своем офисе и предлагать новым клиентам-иностранцам дома без крыши или без воды, но он вместе со мной собирает кедровые орешки. Как и у большинства итальянцев, с которыми я познакомилась, у него всегда найдётся свободное время. Мне нравится это его качество — увлекаться текущим моментом. От тёмно-коричневой шкурки орешков руки у нас быстро чернеют.

— Откуда вы столько знаете — вы родились в этой стране? — спрашиваю я. — Или сегодня единственный день, когда падают шишки?

Он раньше говорил мне, что фундук созревает 22 августа, это день празднования иностранного святого — Филберта.

Синьор Мартини рассказывает, что вырос в Теверине и жил там до войны. Мне хочется узнать, не был ли он партизаном или же был преданным приверженцем Муссолини, но я интересуюсь только, затронула ли война Кортону. Он указывает на крепость Медичи.

— Немцы устроили в форте центр радиокоммуникаций. Некоторые офицеры, квартировавшие в фермерских домах, после войны вернулись и хотели их выкупить. Так и не поняли, почему крестьяне не согласились, — смеётся он.

Мы отбили о стену штук двадцать шишек.

Я не спрашиваю, был ли оккупирован нацистами его дом.

— А что партизаны?

— Они были повсюду. — Синьор Мартини широко разводит руками. — Даже тринадцатилетних мальчиков убивали, когда они собирали клубнику или пасли овец. И везде были мины. — И замолкает. Потом резко меняет тему, говорит, что несколько лет назад умерла его мать, в возрасте девяноста трёх лет. — Так что больше нет бабушкиного пирога. — У него сегодня невесёлое настроение.

После того как я камнем расплющила несколько орехов вместе с ядрами, он показывает мне, как это делается, чтобы орех оставался целым. Я рассказываю ему, что мой отец умер, мать жива, но перенесла удар. Он говорит, что теперь стал одиноким. Я не рискую задавать вопросы о жене, детях. Я знакома с ним два лета, и сегодня впервые мы разговариваем о личном. Мы собираем орешки в бумажный мешок и, уходя, он говорит: «Ciao». Это значит «пока». Что бы нам ни внушали на уроках итальянского языка, взрослые в сельской местности Тосканы этим словом не бросаются. Расставаясь, здесь обычно произносят arrivederla — «прощай» или arrivederci — «прощайте». Значит, в наших отношениях произошёл небольшой сдвиг.

За полчаса лущения кедровых орешков у меня набралось почти четыре столовые ложки. Мои руки чёрные и липкие. Неудивительно, что в Америке эти орешки так дорого стоят. Мне пришло на ум испечь какой- нибудь из распространённых здесь бабушкиных пирогов, которыми, как мне порой кажется, начинаются и кончаются итальянские десерты. Десерты по-французски или по-американски в здешней кухне просто неуместны. Я убеждена, что человеку надо вырасти на итальянских десертах, чтобы они доставляли ему удовольствие; на мой вкус, их пирожные и пироги суховаты. Это в основном бабушкин пирог, фруктовые торты, иногда тирамису (итальянцы делают его из кусков бисквита, пропитанного кофе и ликёром, прослоенных сливочным сырком и шоколадом, и я его ненавижу), — пожалуй, и всё, за исключением изысков дорогих ресторанов. В большинстве лавок выпечных изделий и во многих барах подают этот бабушкин пирог. Кому-то он может понравиться, но иногда мне кажется, они кладут в эти пироги штукатурку. Неудивительно, что итальянцы на десерт заказывают фрукты. Даже в мороженом нельзя быть уверенной. Многие производители забывают указать, что иногда оно изготовлено из порошка. Но уж если вам попадётся настоящее мороженое из персика или клубники, оно незабываемо. К счастью, под конец летнего обеда и фрукт, выдержанный в чаше с холодной водой, покажется совершенством, особенно вместе с pecorino  — овечьим сыром, горгонзолой или пармезаном.

Я выписала один рецепт бабушкиного пирога из поваренной книги. А вообще существуют сотни вариантов. Мне нравится пирог с полентой, начинка в нём проложена тонким слоем в середине. Мне не жаль потратить лишний час и раздавить кедровые орешки, хотя дома я вытащила бы из холодильника готовые. Вначале я делаю густой сладкий крем из двух яичных желтков, 1/3 стакана муки, 2 стаканов молока и 1/2 стакана сахара. Получается многовато, и часть крема я откладываю в миску. Пока крем остывает, я занимаюсь тестом. Для теста требуется 11/2 стакана кукурузной муки, 11/2 стакана муки, 1/3 стакана сахара, 11/2 чайной ложки пекарского порошка, 100 г масла, 1 целое яйцо и белок 1 яйца. Готовое тесто нужно разделить на две части, выложить одну часть в форму для пирогов, покрыть кремом, потом раскатать вторую половину теста и накрыть ею крем, защипав вместе края пластин теста. Сверху я присыпаю пирог пригоршней поджаренных кедровых орехов и выпекаю при 180°С в течение 25 минут. Вскоре кухня наполняется аппетитным ароматом. Я выставляю золотистый пирог на подоконник кухни, набираю номер синьора Мартини и приглашаю его отведать бабушкин пирог.

Он приезжает, я готовлю эспрессо, потом отрезаю ему пирога. С первым же куском его глаза приобретают мечтательное выражение.

— Совершенство, — таков его вердикт.

Кроме орехов, жившая тут раньше бабушка планировала вырастить ещё много чего. Перечислю, что из этого осталось нам: три сорта слив (сливу сорта Санта-Роза здесь называют coscia di monaca — бедро монашки), фиги, яблоки, абрикосы, одна вишня (измождённая) и несколько сортов груш. Те, которые сейчас созревают, вскоре станут красновато-коричневыми, они рассыпчатые и сладкие. Сорт яблонь определить мне вряд ли удастся. Сейчас их плоды сплошь изъедены насекомыми-вредителями. Многие деревья явно не посажены владельцами и часто растут в самых неожиданных местах. Например, четыре молодых сливовых деревца устроились прямо под деревьями, высаженными рядком на террасе, они, очевидно, проросли из паданцев.

Не сомневаюсь, бабушка собирала с грядок дикий укроп — фенхель, сушила его жёлтые цветы и бросала ещё зелёные пучки на огонь, когда жарила мясо. Мы обнаружили лозы, закопанные в кустарнике вдоль террас. Некоторые самые живучие всё ещё выпускают длинные стрелы стеблей. Вдоль террас, как на каком-то кладбище, лежат камни для виноградных лоз — высотой до колена, в каждом просверлена дыра для железного стержня. Стержни висят над краем террасы. Эд протягивает между стержнями проволоку и поднимает лозы, чтобы направить их рост вдоль проволоки. Как выясняется, на этом месте был виноградник.

В Сиене, в огромной энотеке, есть спонсируемый правительством дегустационный зал, где представлены вина всех уголков Италии. Официант нам говорил, что большинство итальянских виноградников занимают площадь менее пяти акров, то есть они такие, как наш. Многие мелкие местные производители объединяются в кооперативы и производят разные виды вина, в том числе vino da tavola — столовое вино. Мотыжа сорняки вокруг виноградных лоз, мы, естественно, задумываемся о своём собственном производстве. Мы вполне можем выпускать «Брамасоль кьянти» или «Гамей-2000». Обнаружив на своём участке старый виноградник, мы поняли, зачем были нужны горы бутылок, которые остались нам в наследство от прежних хозяев. Они могли на скорую руку изготавливать красное вино, какое подают стаканами во всех местных ресторанах. Или же кремнистое «грекетто», лимонное белое вино этой области. Всё ясно: эта земля просто ждала нас. Или — мы её.

Самым важным, первичным компонентом блюд бабушки было, конечно, оливковое масло. Её дровяная печка топилась обрезками оливкового дерева; она окунала хлеб в тарелку с маслом, когда готовила тосты, она добавляла свежеотжатое масло в супы и соусы для пасты. Тканевые мешки для оливок висели на камине и за зиму пропитывались дымом оливковой древесины. Даже бабушкино мыло было сделано из масла и пепла из её очага. Её муж или его наемные работники неустанно обихаживали террасы с оливковыми деревьями. Древняя наука учит: подрезать дерево надо так, чтобы птица могла пролететь между главными ветвями и не задеть крыльями листьев. Дерево не должно мокнуть, иначе оливки покроются плесенью прежде, чем их довезёшь до завода. Чтобы подготовить оливки к еде, надо пропитать их в щелочи или солевом растворе — тогда из них уйдет придающий неприятную горечь гликозид. Кроме практических соображений, множество народных примет определяют лучший момент сбора; у луны есть дни хорошие и плохие. Вергилий много лет назад проверил, насколько справедливо поверье фермеров: «Выбери семнадцатый день после полнолуния, избегай пятого дня». Он также советует жать серпом ночью, когда роса смягчает жнивьё. Я боюсь, как бы Эд не слетел с террасы, если вздумает последовать этому совету.

Некоторые из наших оливковых деревьев просто образцово-показательные: древние, перекрученные, вывернутые. Много молодых побегов выросло вокруг повреждённых стволов. Трудно поверить, что в этих краях температура может понизиться до минус шести градусов. Но так случилось в 1985 году, и как доказательство между деревьями торчат мёртвые пни. Оливы требуют заботы. Каждое дерево придётся подрезать и удобрить. Террасы надо расчистить, пройдясь по ним плугом. Это наша главная работа, но она подождёт. Поскольку оливковые деревья практически бессмертны, ещё один годик они потерпят.

«Он принёс лист оливы, знак мира», — писал Мильтон в «Потерянном рае». Голубь, который полетел назад к ковчегу с ветвью в клюве, сделал хороший выбор. Оливковые деревья умиротворяют. Может быть, всё дело в том, какую роль они сыграли в истории земли. Эти деревья были тут всегда. Они тут растут и будут расти впредь. Независимо от того, будем ли тут жить мы или кто-то другой или не будет никого, они каждое утро будут разворачивать свои листья в сторону солнца.

Несколько лет назад мы с подругой ездили автостопом по Майорке. Мы карабкались по широким террасам между протянувшимися на километры рядами огромных оливковых деревьев. На самом верху мы набрели на каменные лачуги, где прятались от солнца люди, ухаживающие за этой рощей. Мы заблудились, на лугу встретили гуляющего быка, но всё равно весь день ощущали невероятный покой среди этих деревьев, которые казались тысячелетними, а скорее всего такими и были. Гуляя по своему участку, изогнутому полумесяцем, я испытываю то же самое. Пусть расположение деревьев террасами неестественно, но, как ни странно, оно даёт человеку удивительное ощущение естественности. Есть такой очень ранний способ письма, он называется бустрофедон, в нём строчка идёт справа налево, а потом слева направо. Если бы нас учили ему с детства, мы бы, вероятно, поняли, что этот способ самый эффективный. Этимология слова обнаруживает греческие корни и значение «поворачивать, как бык при пахоте». Действительно, этот способ письма похож на боронение террас: в пространстве для разворота, которое требуется быку с плугом в конце каждого ряда, делается петля с выходом на следующий уровень, и движение совершается в обратном направлении.

Пять липовых деревьев не приносят плодов. Они создают тень вдоль широкой террасы возле дома. Мы почти каждый день завтракаем под этими липами. Их цветы висят среди листьев, как жемчужные серёжки, и когда они раскрываются — кажется, все в один день, — аромат обволакивает весь склон холма. В разгар цветения мы сидим на самой верхней террасе, рядом с деревьями, пытаясь определить, чем это пахнет. Я думаю, это запах парфюмерного отдела в магазине дешёвых товаров: Эд думает, что это запах того масла, которым его дядя Сил мазал волосы, зачёсывая их назад. Как бы то ни было, этот запах привлекает всех городских пчёл. Даже вечером, когда мы пьём под липами кофе, пчёлы трудятся над цветами. И так жужжат, будто сюда прилетел весь улей. Это жужжание и убаюкивает, и пугает. Эд первое время оставался в доме: у него аллергия на пчелиные укусы. Но мы им не нужны. Им надо наполнять свои мешочки нектаром, собирать на ножки пыльцу.

Несмотря на аллергию, Эд мечтает о пасеке. Он старается заинтересовать пчеловодством и меня. Он утверждает, что, если меня до сих пор не жалила пчела, это значит, что пчёлы не будут жалить меня и впредь. Я возражаю: однажды меня искусал целый рой ос, но Эд говорит, что осы не в счёт. Он мысленно видит ряд ульев позади лип.

— Ты глазам своим не поверишь, когда заглянешь в улей, — рассказывает он. — В сильную жару десятки рабочих пчёл стоят у входа, машут крылышками, охлаждая свою королеву.

Я заметила, что он собрал много образцов местных медов. Часто на печи стоит горшок с горячей водой, а в нём размягчается горшочек воскового, твёрдого мёда. Мёд из акации бледный, лимонного цвета; тёмный каштановый мёд такой густой, что ложка стоит в нём вертикально. У Эда есть горшочек мёда из тимьяна и, конечно, из липы. Самый дикий — из маккии, вечнозелёного солёного прибрежного кустарника Тосканы.

— Радости жизни королевы пчёл сильно преувеличены. Она только откладывает яйца, всё откладывает и откладывает. Она совершает один брачный полёт, и он дает ей достаточно плодовитости, чтобы до конца своих дней поселиться в улье. Рабочие пчелы — сексуально недоразвитые женские особи — живут лучше всех. В их распоряжении поля цветов, где можно кататься с боку на бок. Представь себе возможность сколько угодно кататься с боку на бок, например, в розе.

Эд явно увлечён этой мыслью. Мне и самой стало интересно.

— Что же они едят в улье целую зиму?

— Пергу.

— Пергу?

— Это смесь пыльцы и мёда. И рабочая пчела исторгает из своего брюшка золотой воск для сот — таких правильных шестиугольников!

Я пытаюсь представить себе, сколько раз рабочей пчеле приходится летать от улья к липе, чтобы набрать нектара на столовую ложку мёда. Тысячу раз? Горшок, наверное, вмещает продукцию миллионов полётов пчёл, несущих тяжёлый груз медовой росы, с ножками, липкими от пыльцы. В своих «Георгиках», разновидности альманаха древнего фермера, Вергилий пишет, что пчела поднимает мелкий камушек, чтобы достичь равновесия, когда летит при сильном восточном ветре. Он хороший знаток пчёл, но ему нельзя доверять во всём; он считал, что они могут спонтанно рождаться из разлагающегося трупа коровы. Мне понравился образ пчелы, схватившей в лапки камушек, как футболист прижимает мяч к груди, быстро мчась через поле.

— Я мечтаю о четырёх ульях, выкрашенных в зелёный цвет. Мне нравится облачение пасечника, нравится, как он вынимает тёмные соты. Мы могли бы сами катать для себя свечи из этого воска, — продолжает Эд.

Теперь и я увлечена идеей. Но он встаёт и тянется носом наружу, к головокружительному аромату, забыв свою практичность:

— Осы анархичны, а пчёлы...

Я собираю кофейные чашки:

— Может быть, подождём, пока сделают дом.

Там, где растут фиговые деревья, непременно есть вода. На террасах они растут возле каменных желобов, которые мы обнаружили. В естественный колодец сверху ползут паутинообразные корни с растущей над ним фиги. Я одурела от фиг. Их сочная мякоть кажется призрачной. На итальянском сленге il fico — фига — звучит как la fica — вульва. Фига, вероятно, самый древний фрукт, или так кажется из-за того, что Адам и Ева покидали Эдем, прикрываясь фиговыми листьями. Но вот что самое странное: цветок фиги находится внутри фрукта. Чтобы его обнаружить, надо знать жизненный цикл этого растения — неоднозначный, простой, бесконечно изысканный. Здесь мы сталкиваемся с симбиотической системой. Опыление фиги происходит при взаимодействии с определённым видом осы, длиной едва ли в полсантиметра. Женская особь проникает в развивающийся цветок внутрь фиги. Оказавшись внутри, она погружает свой изогнутый игольчатый яйцеклад в завязь женского цветка и откладывает яйца. Если её яйцеклад не может достать до завязи (у некоторых цветков длинные пестики), она всё же оплодотворяет цветок фиги пыльцой, которую собрала за время своего перемещения. Если перевоплощение действительно реально, я не хотела бы вернуться на землю осой этого вида. Если женская особь не может найти подходящего гнезда для откладывания яиц, она обычно умирает от истощения внутри фиги. Если смогла — осы выводятся внутри фиги, и все самцы рождаются без крыльев. Их единственная функция — секс. Они вырастают и оплодотворяют женских особей, потом помогают им проложить туннель и выйти из плода, а сами умирают. Самки вылетают, получив достаточно спермы, чтобы оплодотворились все их яйцеклетки. Насколько это аппетитно — знать, что каким бы ароматным ни был вкус фиги, каждая, по сути, является крошечным кладбищем бескрылых самцов осы? Или, может быть, чувственность этому фрукту придаёт ароматизатор, в который превращаются эти самцы, растворяясь после своей короткой сладкой жизни.

Женщины в моей семье всегда готовили пикули для бутербродов, желе из мускатного винограда, а также мариновали арбузные корки и консервировали персики и сливовое повидло. Я чувствую, что меня тянет к обжигающе горячему котлу, в котором варится малина, к мискам сладких персиков, готовых для помещения в ванночку с терпким маринадом, к огурцам размером с безымянный палец. В Калифорнии я плакала над джемами, которые не затвердевали, над котлами с желе из гуайявы, которое получалось серым, а не эротического цвета светлого топаза, какого хотела добиться. Во мне нет того гена, который был у моей матери; она всегда выставляла ряды малиновых и изумрудных банок фруктовых консервов и мелкие маринованные овощи в банках, которые тут называют sottaceto. Когда я, пропотев целый день, смотрю на результаты своих трудов, у меня в голове вертится одна мысль: «А не взлетят ли они?»

У прежней владелицы Брамасоля, насадившей на террасе фруктовые деревья, которые теперь качаются над поросшей травой прогулочной тропой, я уверена, была полка под лестницей для хранения конфитюров, и она со спокойной душой открывала банку слив январским утром. Здесь я надеюсь усовершенствовать своё мастерство делать закатки, которое моя мать должна была передать мне так же просто, как передала своё пристрастие к фарфору ручной росписи и дорогой обуви.

С субботнего базара я волоку в машину ящик первых персиков. Они так прекрасны, что мне хочется только одного: уложить их в корзину и наслаждаться великолепным зрелищем. В той пока единственной кулинарной книге, которая у меня тут есть, я вычитала рецепт Элизабет Дэвид по изготовлению мармелада из персиков. Что может быть проще: разрезанные пополам персики варятся в небольшом количестве воды с сахаром, охлаждаются, снова варятся на следующий день, пока сироп не будет готов, то есть не начнёт застывать, если капнуть из ложки на блюдце. Элизабет Дэвид замечает: «Этот способ довольно расточителен, но позволяет приготовить очень вкусные консервы.

К несчастью, они имеют тенденцию через некоторое время покрываться слоем плесени, но она не влияет на остальной продукт, который мне удавалось сохранять в целости дольше года, даже в сыром доме». Меня несколько обеспокоило замечание насчёт плесени.

Кроме того, Элизабет Дэвид не уточняет, нужно ли стерилизовать банки, и нигде не упоминает, свистит ли уплотняющая прокладка, а я слышала такой свист, когда мать охлаждала свои маринованные зелёные помидоры. Я помню, как моя мать постукивала по крышкам, чтобы убедиться, что они хорошо закручены. Похоже, Элизабет Дэвид просто запихнула мармелад в банки и забыла о них, только безнаказанно соскребала плесень, прежде чем намазать мармелад себе на тост. Но раз Элизабет Дэвид сказала «очень вкусно», значит, так и есть, я ей верю. Поскольку я купила много персиков, я решила сделать из них мармелад. Мы съедим консервы за это лето, до того, как на них образуется неаппетитная плесень. Я отдам несколько банок новым друзьям, которые удивятся, почему я вожусь с фруктами, вместо того чтобы разрисовывать ставни.

Я на секунду опускаю персики в кипящую воду, наблюдаю, как розовый цвет становится ярче, потом ложкой достаю их и снимаю шкурку. Этот рецепт прост, не требует ни лимонного сока, ни мускатного ореха, ни гвоздики. Я помню, как моя мать доставала ядро из косточки персика, таинственный орех с запахом миндаля. Вскоре кухня наполняется ароматом, привлекающим мух. На следующий день я кипячу банки, пока фрукты снова варятся, потом ложкой раскладываю их по банкам. У меня получилось пять симпатичных банок с не слишком сладким персиковым мармеладом.

В Кортоне выпекают в дровяных печах хлеб с толстой коркой: этот хлеб отлично подходит для утренних тостов. Я люблю утра, потому что по утрам так свежо, нет ни малейшего намёка на грядущую жару. Я встаю рано, делаю себе тост и кофе и сажусь на террасе, читая книжку или глядя на чёрно-зелёные ряды кипарисов на фоне светлеющего неба, на складчатые холмы — все в оливковых террасах, совершенно не изменившихся с тех времён, когда их рисовали в средневековых псалтырях. Иногда по утрам долина похожа на чашу, полную тумана. Прямо под собой я вижу на деревьях твёрдые зелёные фиги и груши. Прекрасный будет урожай. Я забываю о книге. Грушевый коблер, грушевая приправа чатни, грушевое мороженое, зелёные фиги (бывают ли осы в зелёных фигах?) со свининой, оладьи из фиг, пирог с фигами и фундуком. Пусть лето тянется сто лет.

Жужжание солнца

Наш дом всего в двух километрах от города, но здесь чувствуешь себя как в глубокой провинции. Мы не видим соседей, хотя слышим, как живущий над нами человек зовёт свою собаку: «Иди сюда». Летом здесь так много солнца. Я могу определять время по тому, куда падает тень от дома, как будто он — гигантские солнечные часы. В пять тридцать первые лучи бьют в дверь дома, выгоняя нас из постели. В девять столб солнечного света проникает в мой кабинет через боковое окно, моё любимое окно в доме: из него открывается вид на рощи в долине и Апеннины в обрамлении кипарисов. Я хочу написать акварель, но мои краски годятся только на то, чтобы держать их на полке в кладовой. К десяти солнце поднимается высоко над домом и остаётся там до четырёх, когда кусочек тени на лужайке позади дома сигналит, что солнце перемещается по другую сторону горы. Если ближе к вечеру мы идём в город, мы видим волшебный закат над долиной ди Кьяна. Солнце опускается неспешно, а когда окончательно исчезает за горизонтом, оставляет за собой золотые и тёмно-оранжевые полосы, которые освещают нам обратный путь до девяти тридцати, а уж тогда землю накрывает синяя мгла.

В безлунные ночи на улице темно, хоть глаз выколи. Эд уехал в Миннесоту на золотую свадьбу родителей. Стукает ставень, и снова такая глубокая тишина, что я, кажется, слышу, как по моим жилам струится кровь. Я опасаюсь, что не смогу заснуть и воображение будет рисовать мне, как одуревший от наркотиков преступник в темноте крадётся вверх по нашей лестнице. Вместо этого, усевшись на кровати, я обкладываюсь книгами, открытками, почтовой бумагой и начинаю писать письма друзьям, что делаю крайне редко. Попутно я уничтожаю тарелку шоколадных пирожных с орехами и несколько банок кока-колы. Эта слабость сохранилась с дней обучения в старших классах колледжа. Мне не хватает только Сестры, моей чёрной длинношерстной кошки. Она помогает мне пережить периоды одиночества. Но ей было бы слишком жарко спать у моих ног, как она любит; она оставалась бы на подушке у подножия кровати. Я сплю как младенец, а утром пью кофе на террасе, иду пешком в город, в бакалейную лавку, вожусь с посадками, захожу в дом выпить воды — а на часах всё ещё десять. Время летит, когда нет необходимости разговаривать.

Через несколько дней моя жизнь входит в чёткий ритм. Я просыпаюсь в три утра и в течение часа читаю. Ем я только лёгкие закуски — свежий помидор разгрызаю, как яблоко, — в одиннадцать часов и в три, вместо того чтобы съесть ланч в час. Ко времени сиесты, в самую жару, я готова залечь в постель часа на два. Под гул вентилятора я впадаю в дремоту. Наконец у меня находится время выйти ночью из дома, завернувшись в одеяло, и лечь на спину с фонариком и картой звездного неба. Легко отыскав ковш Большой Медведицы прямо над домом, я определяю Поллукса в созвездии Близнецов и Проциона в созвездии Малого Пса. Я забыла, как выглядит небо в убранстве звёзд, а здесь они такие живые, яркие, пульсирующие.

По подъездному пути поднимается супружеская пара — француженка и англичанин. Это наши соседи. Они слышали, что Брамасоль купили американцы, и захотели познакомиться. Они приглашают меня к себе на ланч. Оба они — писатели, сейчас ремонтируют свой небольшой домик. Мы сразу же подружились. Где им лучше ставить лестницу — тут или там, что делать с этой крошечной комнаткой, не будет ли в спальне слишком темно, если сделать её в бывшем стойле, внизу? Местный закон не позволяет прорубать окна даже в самых душных фермерских домах: внешний вид исторических зданий должен оставаться неизменным. Меня приглашают к обеду на следующий день и знакомят ещё с двумя иностранными писателями, французским и азиатско-американским. Через неделю мы с Эдом приглашены в дом к этим писателям.

И вот мы пришли. Стол накрыт в тенистой беседке, увитой виноградом. Холодные салаты, холодное вино, огромное сырное суфле, приготовленное на пару на печи. В мареве жары вдали мерцают оливковые деревья. Но в облицованной камнем беседке прохладно. Нас знакомят с другими гостями: романистом, журналистом, переводчиком, документалистом — все уже давно осели на этих холмах. Меня восхищает жизнь в чужой стране. Мне интересно, каким образом для каждого из них поездка или командировка в Италию стала поворотным пунктом в жизни, и я спрашиваю об этом Фенеллу, журналиста-международника, сидящую справа от меня.

— Вы представить себе не можете, каким был Рим в пятидесятых. Чудо! Я просто влюбилась — как влюбляешься в человека — и разработала план, каким путём можно тут остаться. Это было нелегко. Я приехала как представитель агентства «Рейтер». Посмотрите старые фильмы — тогда почти не было автомобилей, вскоре после войны. Италия была разорена, но какая жизнь! Причём всё было невероятно дёшево. У нас не было больших денег, но мы жили бесплатно в огромных квартирах прямо во дворцах. Каждый раз, когда я приезжала в Америку, я не могла дождаться, когда вернусь сюда. Я не то чтобы отвергала прежнюю жизнь, — а может, и так. Во всяком случае, я никогда не хотела жить в другом месте.

— И у нас такое же ощущение, — сказала я и тут же поняла, что не совсем права. Я охотно поддаюсь магии этого места, но знаю, что его привлекательность для меня отчасти в том, что здесь я восстанавливаю своё душевное равновесие, отдыхая от бешеного ритма жизни в Америке. Я не планирую навсегда переезжать сюда. Я стараюсь исправиться: — У меня там, дома, любимая работа, я без неё не могу. Мои корни не в Сан-Франциско, но Сан-Франциско — очень красивый город, в нём приятно жить, несмотря на землетрясения, там я добилась успеха. Но в Америке сильно устаёшь от безумия, насилия, жизни по расписанию. А жизнь тут — как передышка, глоток свежего воздуха. Уже через три недели после приезда я ощущаю, что во мне ослабло подсознательное напряжение, а дома я его даже не замечаю.

Фенелла смотрит на меня сочувственно. Что такое насилие в Америке — постороннему человеку понять трудно. Я продолжаю:

— У меня тут даже пульс замедляется и мыслительный процесс идёт лучше, хотя там родная мне культура, моё прошлое. — Я не уверена, что точно выразила свои мысли.

Фенелла поднимает стакан:

— Верно сказано, это же чувствует моя дочь. Вы не были тут в лучшие времена, не видели, каким тогда был Рим. Сейчас он ужасен. Но тогда он был неотразим.

Я вдруг осознаю, что для них это двойная эмиграция: из Соединенных Штатов и из Рима.

В наш разговор вмешивается Макс. На прошлой неделе он ездил в Рим, и поездка была отвратительной, потом к нему пристали цыгане, приняв за туриста, пытались отвлечь его внимание и залезть к нему в карман.

— Я давно освоил такой взгляд, как будто могу сглазить, — говорит он мне и Эду. — И представьте, они разбежались.

Все с ним соглашаются: да, Италия теперь не такая, какой была раньше.

Ну и что? Всю жизнь я слышала, каким цветущим садом была раньше Силиконовая долина, какой благородной была Атланта, как издательское дело возглавляли джентльмены, как дома стоили не дороже, чем теперь автомобиль. Всё это так, но что поделаешь, мы-то живём сейчас! Наши друзья недавно обосновались в Риме, и они в восторге от него. И мы любим Рим. Всё-таки мы живём среди транспортных потоков «через мост — через залив» и знаем цены в Сан- Франциско, может, поэтому нас ничем не испугать.

Среди гостей есть одна писательница, которой я давно восхищаюсь. Она переехала в Тоскану лет двадцать назад, а до этого сначала жила на юге Италии, а потом в Риме. Я знала, что она переселилась сюда, я даже узнала номер её телефона от общего знакомого в Джорджии, куда она теперь ежегодно приезжает. Мне всегда было неловко наносить визиты по заочному знакомству, и я испытываю некоторый трепет перед женщиной, которая блестящим строгим слогом рассказала печальную историю об аскетической, сложной жизни женщин там, в разрушенной, разграбленной области — Базиликате.

Элизабет сидит через стол, справа от меня. Я вижу, как она рукой накрывает свою рюмку, когда Макс начинает разливать вино по бокалам:

— Ты же знаешь, я никогда не пью вина за ланчем.

Ах да, аскетичность. На ней голубая хлопковая рубашка, на шее — медальон, напоминающий ладанку. У неё отсутствующий взгляд, синие глаза, светлая кожа, в её голосе я слышу акцент, похожий на мой.

Я наклоняюсь вперед и спрашиваю:

— Это то, что осталось от южного акцента?

— Надеюсь от души, что нет, — рявкает она (мне кажется или я на самом деле вижу подобие улыбки?) и быстро поворачивается к сидящей рядом с ней известной переводчице.

Я опускаю глаза в свою тарелку с салатом.

К тому времени, когда Ричард начинает подавать своё лимонное мороженое, изготовленное из mascarpone — ломбардского сливочного сырка, гости расслабились. Несколько пустых бутылок из-под вина стоят на столике для грязной посуды. Солнце запуталось лучами в ветвях каштана. Мы с Эдом по возможности участвуем в разговоре, но тут собралась компания старых друзей, их связывают годы общего опыта жизни в Италии. Фенелла говорит о своих исследовательских поездках в Болгарию и Россию, её муж Питер рассказывает о том, как из командировки в Африку привёз в кармане пиджака серого попугая. Синтия повествует о семейных распрях из-за записных книжек её знаменитой матери. Макс всех нас рассмешил, заявив о свой невероятной удаче: ему повезло сесть рядом с кинопродюсером в самолёте, летевшем до Нью-Йорка, он пустился в описание своего сценария, и его спутник под конец согласился прочесть этот сценарий. Теперь продюсер собирается приехать сюда, он купил право на переделку. Элизабет как будто погружена в свои мысли.

Когда компания распадается, она говорит:

— Предполагалось, что вы мне позвоните. Я пыталась узнать ваш номер телефона, но его нет в справочнике. Ирби (это друг моей сестры) сказал мне, что вы купили здесь дом. Я даже познакомилась с вашей сестрой на обеде в Риме — то есть в Риме в Джорджии.

Я извиняюсь, что в нашем доме всё ещё беспорядок, потом импульсивно приглашаю Элизабет к нам на воскресный обед. Импульсивно, потому что у нас нет ни мебели, ни посуды, ни столового белья — только примитивная кухня и несколько кастрюль да тарелок.

Я приобретаю на рынке льняную скатерть, чтобы застелить обветшалый стол, оставленный прежними хозяевами дома, ставлю полевые цветы в банке в цветочный горшок, тщательно продумываю меню обеда, но решаю — пусть будет простым: равиоли с маслом и шалфеем, цыплёнок, зажаренный на сковороде под крышкой, булочки с prosciutto — ветчиной, свежие овощи и фрукты. Когда появляется Элизабет, Эд как раз выносит стол на террасу. И тут слетает крышка стола и подламывается одна его ножка — это происшествие или обернётся катастрофой, или даст возможность сломать первый лёд. Элизабет помогает нам собрать стол из обломков, Эд забивает несколько гвоздей. Теперь, накрытый скатертью и заставленный блюдами, стол выглядит вполне прилично. Мы водим Элизабет по Брамасолю и рассказываем о водостоках, колодцах, каминах, побелке. Она, переехав в Тоскану, полностью отремонтировала свой casa colonica — дом в колониальном стиле. Когда в первый же день упала стена её дома, она обнаружила за этой стеной рассерженную корову, забытую крестьянами.

Очень скоро нам стало ясно, что Элизабет знает об Италии всё. Мы с Эдом засыпаем её десятью тысячами вопросов. Где вы проверяли свою воду? Какой длины римская миля? Кто здесь лучший мясник? Можно ли купить старую черепицу для крыши? Стоит ли подавать заявление на получение гражданства? Она внимательно следит за жизнью Италии с 1954 года и поразительно много знает об её истории, языке, политике, и ещё у неё есть телефоны хороших водопроводчиков, она знает одну женщину, живущую к северу от Рима, которая готовит клёцки одним мановением руки. Мы долго засиживаемся за разговором, до восхода луны, правда, немного побаиваемся, как бы стол не опрокинулся. Так неожиданно у нас появился друг.

Каждое утро Элизабет идёт в город, покупает газету, пьёт эспрессо в одном и том же кафе. Я тоже встаю рано и иду в город — люблю наблюдать, как он просыпается. Беру с собой разговорник и по дороге заучиваю итальянские спряжения. Иногда беру книжечку стихов — пешие прогулки отлично настраивают на восприятие поэзии. Прочту несколько строчек, наслаждаясь их звучанием, подробно разберу, потом прочту ещё немного, иногда просто повторю их наизусть; мне кажется, что такая медитация на ходу помогает мне освоить разговорную речь. Я иду в таком темпе, что ритм моей походки совпадает с ритмом стихов. Эд считает это эксцентричностью, он боится, как бы меня не приняли за сумасшедшую, поэтому, подходя к городским воротам, я убираю книгу и настраиваюсь на свидание с Марией Ритой, которая раскладывает овощи в своей лавке и метёт улицу «ведьминым помелом» из связки прутьев, или с парикмахером, который откинулся на спинку своего кресла и закуривает сигарету, держа на коленях спящую полосатую кошку. Частенько я натыкаюсь в городе на Элизабет. Мы, не сговариваясь, встречаемся один-два раза в неделю.

Мы с Эдом уже и в городе освоились: чувствуем себя наполовину итальянцами. Мы стараемся покупать всё необходимое в местных магазинах: электрические трансформаторы, скобяные изделия, очиститель для контактных линз, антимоскитные свечи, фотоплёнку. Мы больше не спонсируем дешёвый супермаркет в Камучии; мы бродим по местным лавкам: от булочной к лавке «Фрукты-овощи», а затем к мяснику; все покупки кладём в синие парусиновые мешки. Мария Рита выносит нам из кладовой только что сорванный салат и отборные фрукты. «Да ладно, заплатите завтра», — говорит она, если у нас с собой только крупные купюры. На почте начальница отделения собственноручно ставит штемпели на наши письма, потом вручную гасит: раздаются темпераментные шлёп-шлёп — «Доброе утро, синьоры». В маленькой бакалейной лавке я насчитываю тридцать семь сортов сухой пасты, на прилавке свежие клёцки, pici — пичи (длинные пучки толстой пасты), домашняя лапша и два сорта равиолей. Теперь хозяева уже знают, какой хлеб мы предпочитаем, знают, что мы хотим bufala — моцареллу из молока буйвола, а не обычную, из коровьего молока.

Мы покупаем ещё одну кровать — к приезду моей дочери. Здесь не бывает пружинных матрацев. На металлической раме закреплено основание, сделанное из древесины, на него и кладут матрас. Я вспомнила о перекладинах своей кровати, которую можно было скатывать рулоном; вспомнила, как проваливались матрас, пружины и всё прочее, когда я подростком прыгала на кровати. Молодая женщина, черноглазая, с взъерошенными чёрными волосами, продаёт старое постельное белье на субботнем базаре. Для кровати Эшли я отыскала толстую льняную простыню с вышитыми кроше уголками и большие квадратные наволочки с кружевами. Наверняка они когда-то были приданым невесты. Но они в таком нетронутом состоянии, что я сомневаюсь, вынимала ли она их когда-либо из сундука. В их складки въелась пыль, я окунаю их в тёплую мыльную пену, потом вывешиваю сушиться на полуденное солнце, и они снова становятся белоснежными.

Элизабет решила продать свой дом и снять бывший флигель для священника, пристройку к церкви тринадцатого века. Церковь называется Санта-Мария-дель-Баньо. Хотя Элизабет переедет не раньше зимы, она уже сейчас начинает разбирать своё имущество. Нам она дарит садовый гарнитур из витого железа — столик и четыре стула (наверное, в память о нашем первом совместном обеде). Много лет назад, когда она готовила на телевидении программу о Моравиа, он вытребовал себе помещение для отдыха в перерывах между съёмками. Тогда она и купила этот гарнитур. Я покрываю «столик Моравиа» свежим слоем той черновато-зелёной краски, какой красят садовую мебель в Париже. Кроме того, нам достаются несколько книжных шкафов и пара хозяйственных сумок с книгами. Отшельники, жившие на этом холме в четырнадцатом веке, одобрили бы интерьер наших белых комнат: кровати, книги, книжные шкафы, несколько стульев, примитивный стол. В больших, плетёных из лозы корзинах мы держим свою одежду.

Каждую третью субботу месяца на площади соседнего городка Кастильоне-дель-Лаго, расположенного возле местного замка, открывается небольшой рынок антиквариата. Мы обнаруживаем там большую коричневую фотографию с изображением группы булочников и пару выточенных из каштана вешалок для одежды. Чаще всего мы только разглядываем товары. Удивляясь сумасшедшим ценам на грубо сколоченную мебель.

По дороге домой мы оказываемся на месте аварии: кто-то в крошечном «фиате» пытался вписаться в поворот и протаранил новый «альфа-ромео». У перевёрнутого «фиата» ещё крутится одно колесо, из смятого в гармошку кузова извлечены двое пассажиров. Пронзительно вопит сирена «скорой помощи». Покорёженная «альфа» стоит с открытыми дверцами, на переднем сиденье — никого. Мы медленно едем мимо, я вижу на заднем сиденье мертвого парнишку лет восемнадцати. Он всё ещё сидит вертикально, удерживаемый ремнем безопасности. Мы останавливаемся из-за пробки, и я не могу отвести глаз от отрешённого взгляда его синих глаз, струйки крови из уголка рта. Очень осторожно Эд приводит нашу машину домой. На следующий день, когда мы снова приезжаем в Кастильоне-дель-Лаго, — теперь, чтобы искупаться в озере, мы спрашиваем официанта в баре, местным ли был тот юноша, который погиб в аварии. «Нет-нет, он из Теронтолы». Теронтола находится в пяти милях от нас.

Скоро нам должны прислать разрешения на работы в доме. Главное, что мы намерены завершить до отъезда, до конца августа, — это пескоструйная обработка балок. В каждой комнате — по две-три большие балки и двадцать пять - тридцать небольших. Работа предстоит огромная.

День 15 августа — Феррагосто — не просто праздник, посвященный Богородице, это сигнал прекращать работу и всей Италии воздерживаться от трудов и до, и после этого дня. Мы недооценили роль этого праздника в жизни страны. Когда мы, закончив стену, начали искать пескоструйщика, только один согласился поработать в августе. Он должен был приехать первого августа, на работу отводилось три дня. Второго августа мы ему позвонили, вот с тех пор так и звонили. Женщина — судя по голосу, глубокая старуха — прокричала в ответ, что мастер vacanza al mare — в отпуске на море, гуляет по песчаному побережью. И это вместо обещанной обработки пескоструем наших липких балок. Мы ждали, надеясь, что он появится.

Конечно, мы не можем красить, пока не установлено центральное отопление, но всё же заранее начали отскребать стены. По субботам и в те дни, когда не были заняты на других объектах, нам приходили помочь поляки. Мел хлопьями сыплется нам на одежду: это мы оттираем известковую побелку. После протирки стен влажными тряпками и губками на них проступает прежняя окраска — в основном преобладает яркий синий цвет, как одежды Девы Марии. Художники эпохи Возрождения добивались этого цвета только за счёт применения растёртого лазурита, ввозимого из каменоломен, которые теперь находятся на территории Афганистана. По бордюру на всех стенах проходил узор аканта. Спальня жены фермера была разрисована синими и белыми полосами. Спальни второго и третьего этажа были жёлтыми, такой краской любили писать лица художники Возрождения, а готовили её из обожжённого жёлтого стекла, красного свинца и песка с берегов реки Арно.

С третьего этажа я слышу, как Кристофер зовёт Эда, потом меня. Он крайне возбуждён. Они с Риккардо, перебивая друг друга, говорят по-польски, тыча руками в середину стены столовой. Мы видим изображение арки, потом Кристофер проводит по ней мокрой тряпкой, и появляется рисунок: фермерский дом, зелёные перистые мазки — похоже на дерево. Они обнаружили фреску! Мы хватаем ведра и губки и осторожно отмываем стену. С каждым движением руки открывается новый фрагмент: два человека на берегу, вода, холмы вдалеке. Той же синей краской, которой окрашены стены, здесь изображена вода, ею же, но разведённой — небо, для облаков выбрана светлокоралловая краска. Дома нарисованы коричневым - точно такие же мы видели по всей Тоскане. Пока стена влажная, краски живые, сочные, после высыхания они бледнеют. Весь день мы колдуем над стеной. Вода течёт по нашим рукам, льётся на пол. Мои руки превращаются в дряблые резиновые шланги. Картина переходит на смежную стену, и этот вид нам смутно знаком, он смахивает на деревни и пейзаж вокруг Тразименского озера. Наивный стиль не открыл для нас нового шедевра Джотто, но он очарователен. Кто-то думал иначе и побелил стены. К счастью, у них не было более вязкой краски. Нас вполне устраивает эта неяркая роспись стены в нашей столовой.

Возможно, для того чтобы облагородить этот дом и участок, не хватит и ста лет. Наверху я протираю окна уксусом, и за ними на фоне голубого неба начинают сиять зелёные дуги холмов. Я замечаю Эда на третьей террасе: он размахивает длинным вращающимся клинком. На нём красные шорты, яркие, как флаг, чёрные сапоги для защиты от колючей акации и прозрачное забрало, защищающее глаза от летящих камней. Он похож на сильного ангела, спустившегося с небес объявить благую весть. Но он всего лишь последний в цепи смертных, которые старались спасти эту ферму, не дать ей снова стать крутым откосом, какой тут был когда-то, ещё задолго до этрусков, когда территорию современной Тосканы покрывал густой лес.

Завывание машины для выкашивания сорняков заглушает ржание двух белых коней по ту сторону дороги и многоголосый хор птиц, которые будят нас каждое утро. Но сухие сорняки надо срезать на случай пожара, так что Эд работает без рубашки под палящим солнцем. С каждым днём его кожа темнеет всё больше. Мы узнали о силе гравитации на холме, о быстрых ручьях, смещающих слои почвы, и о роли каменных стенок, чьё назначение — служить для ручьев шлюзами и противодействовать земному притяжению, которое тащит землю под откос. Эд укладывает штабелями обрезки оливковых деревьев, ими мы будем топить камин в холодные ночи. Древесина олив при горении даёт много тепла, потом зола служит удобрением для этих же деревьев. Оливковое дерево, как свинья, полезно во всех отношениях.

Старые оконные стёкла местами оплыли — кто бы мог подумать, что стекло, которое кажется таким плотным, на самом деле обладает текучестью, — и вместо отчётливого пейзажа перед глазами размытые, как у импрессионистов, краски. Обычно, когда я берусь полировать серебро, гладить бельё или пылесосить, у меня возникает острое чувство впустую потраченного времени, как будто вместо этого мне следовало делать что-то более важное: готовиться к занятиям, составлять конспекты, писать статьи. Моя работа в университете поглощает всё время. Работа по дому превращается в обузу. Мои домашние растения знают: им светит или пир, или голод. Почему же тут я мурлычу про себя, пока мою окна, — ведь это одна из первых в перечне ненавистных для меня работ? Теперь я хочу развести обширный сад. В мой список занятий входит шитьё! Я собираюсь сшить занавеску из тонкого льняного батиста для стеклянной двери ванной. Каждый кирпич и задвижку этого дома я буду знать так же хорошо, как собственное тело.

Какое прекрасное слово — «реставрация»: дома, земли, возможно, самих себя. Но что именно реставрировать? Наша жизнь полна до краёв. Меня больше всего поражают наше рвение и энтузиазм. У нас громадьё планов. Но ведь опыт показал: стоит чему-то войти в проект, не имеет значения какой, как задумка не осуществляется. Или наше возбуждение и вера не допускают сомнений? Или мы просто впряглись в огромное колесо и теперь толкаем его, чтобы крутилось? Но я знаю, что всему этому есть главный стимул, такой же могучий, как тот гигантский корень, который обмотался вокруг камня, найденного под стеной террасы.

Я помню, как задремала, читая «Поэтику пространства» Башляра; этой книги у меня нет с собой, но несколько предложений я переписала в записную книжку. Он говорил о доме как об «инструменте анализа» человеческой души. Вспоминая комнаты в домах, где мы жили, мы учимся принимать самих себя. Такое ощущение дома мне близко. Башляр писал о странном жужжании солнца, когда оно заходит в комнату, в которой находишься один. Больше всего мне импонирует вот какая его мысль: дом защищает мечтателя: дома, которые нам дороги, — это те, в которых мы можем грезить в тишине. Гости, которые останавливались у нас на пару дней, спустившись после первой ночи, были готовы рассказывать свои сны. Часто это были сны о давно ушедших родителях. «Я сидела в машине, и мой отец за рулём, только я была в теперешнем возрасте, а мой отец на самом деле умер, когда мне было двенадцать. Он быстро вёл машину...» Наши гости спят подолгу, как и мы, когда приезжаем сюда. Это единственное место в мире, где я могу задремать в девять часов утра. Не это ли Башляр подразумевал под «отдыхом, происходящим из всего глубокого сновидческого опыта»? Проведя тут неделю, я обретаю энергию юной девочки. В глубине души я всегда считала, что идеально, когда дом встроен в свой пейзаж. Благодаря Башляру я поняла, что дома, которые глубоко запали нам в душу, — это те, что восходят к первичному для нас дому. В моём представлении, однако, речь идёт не просто о первом доме как месте существования, а о первом осознании себя как личности. В нас, южанах, есть ген, пока ещё не открытый в спиралях ДНК: мы верим, что место обитания человека и есть его судьба. Дом, в котором ты живёшь, — твоё второе «я». Выбор дома никогда не бывает случайным, это всегда выбор того, чего человек страстно жаждал.

Из воспоминаний раннего детства: я живу в маленькой комнате, летняя ночь, все окна открыты. Мне три или четыре года, я проснулась после того, как все легли спать. Я опираюсь о подоконник и выглядываю, вижу голубые гортензии, большие, как пляжные мячи. Ветер вздымает тонкие белые гардины. Я играю с задвижкой ставни, и она вдруг открывается. Я поранила палец металлическим крюком, но мне всё нипочём. Я залезаю на подоконник и выпрыгиваю из окна. Оказываюсь на тёмном заднем дворе и начинаю бежать, упиваясь своей свободой. Трава мокрая от росы, на чёрном кусте сияют белые камелии, невдалеке я замечаю силуэт маленькой сосёнки — ростом она как раз с меня. Я подхожу к качелям, висящим на дереве пекан. Потом выхожу на середину улицы, переходить которую мне не разрешается. И наконец возвращаюсь в дом через заднюю дверь и шмыгаю к себе в комнату.

Он так драгоценен, этот прилив чистой радости, вспышка удовольствия, встряска, как от удара током, когда внешняя обстановка полностью совпадает с состоянием твоей души.

В Сан-Франциско я выхожу на небольшую, заросшую цветами плоскую крышу и смотрю вниз с четвёртого этажа — там терраса с красивыми, не требующими ухода цветочными грядками, организованными по системе капельного полива, за которой следит садовник. Меня эта система не удовлетворяет. Я рада, что жасмин по высокой изгороди забрался на мой четвёртый этаж и пышно цветёт, обвивая решётку лестницы. Ночью, придя с работы, я могу выйти сюда, полить свои горшки, посмотреть на звёзды, отыскать вьющиеся плети, испускающие благоуханный аромат. Такие цветы — жасмин, жимолость, гардения — пробуждают в моей душе воспоминания о Юге, об идеальном доме моего детства. Это своего рода связь с землёй, пусть не совсем полноценная, частичная, — мои ноги находятся высоко над землёй, а когда я выхожу из дома, между моими ногами и землёй лежит бетон.

Я дружу с жильцами первого и второго этажей. Мы встречаемся и обсуждаем, когда пора ремонтировать или красить лестницу. Я смотрю на верхушки деревьев, они замечательные. За моим домом — частные сады, а у нас в микрорайоне только ряд соединённых фасадов викторианских домов. В центре квартала — зелёная лужайка. Если бы мы все убрали свои заборы, то могли бы бродить по цветущему зелёному газону. Но я так люблю свою квартиру, что не осознаю, чего лишена.

Была ли на самом деле в Брамасоле nonna — бабушка, некий дух, ангел-хранитель дома? В этом трёхэтажном доме, укоренённом в земле, я сбрасываю всё наносное и становлюсь собой настоящей. В доме ли дело? Быстро мелькает мысль: выбор позволяет достичь гармонии, если благодаря ему ты инстинктивно распознаешь свою глубинную сущность.

Иногда я вижу во сне свои прежние дома, вижу, будто нашла там комнаты, о существовании которых даже не подозревала. Многие друзья рассказывали мне, что им тоже снятся такие сны. Как будто я взбираюсь по лестнице на чердак дома восемнадцатого века. Это город Сомерс в штате Нью-Йорк, в нём мне нравилось жить три года назад, и там я вдруг обнаруживаю три неизвестные мне комнаты. В одной я вижу спящую герань, уношу её вниз и поливаю. И сразу же, как в фильме Диснея, она обрастает листьями и начинает бурно цвести. В разных домах (дом моей лучшей подруги в старших классах, дом моего детства, дом детства моего отца) одну за другой я открываю двери, и комнат там больше, чем было, насколько я припоминаю. Я иду мимо дома в Нью-Йорке, он освещён, в каждом окне я вижу людей. Я никогда не видела во сне квадратную квартиру, в которой жила в Принстоне. Не снится мне и моя нынешняя квартира в Сан-Франциско, которую я так люблю, — но, наверное, это потому, что перед сном я каждый вечер слушаю вой сирен на заливе. Эти низкие звуки прогоняют сон, это перекличка духов, вызов внутреннего голоса, который есть у нас у всех, но мы не знаем, как с ним обращаться.

В Виккьо, в доме, который я снимала несколько лет назад, мой периодически повторяющийся сон воплотился в реальность. Дом был огромный, в боковом флигеле жил сторож. Однажды я открыла дверь комнаты, которую считала чуланом, а за ней оказался длинный коридор, по обе стороны которого были двери в пустые комнаты. В коридор влетали и вылетали белые голуби. Это был второй этаж флигеля сторожа, и я не сообразила, что он необитаем. С тех пор я часто заходила в этот каменный коридор с прямоугольниками солнечного света на полу и наблюдала за взмахами белых крыльев.

Здесь, в своём итальянском доме, я вновь испытала первичную радость единения с природой. Дом открыт для бабочек, стрекоз, пчёл или всех, кто пожелает влететь в одно окно и вылететь из другого. Едим мы почти всегда во дворе. Во мне настолько возродился здравый смысл моей матери — умение наслаждаться настоящим и не спешить, — что даже нашлось время с удовольствием отполировать до блеска оконное стекло. Я возродилась для домашней жизни. Одна стена этого дома вросла прямо в склон холма. Не следует ли это считать знаком того, что меня ожидают внутренние перемены? Здесь мне не снятся дома. Здесь я вижу во сне реки.

Приезжает моя дочь Эшли, и в эти безумные знойные дни мы ездим по окрестностям, обозревая достопримечательности. Впервые увидев дом, она остановилась и долго смотрела на него, а потом произнесла: «Как странно — этот дом станет частичкой нашей памяти». Это то самое предчувствие, которое иногда нас посещает, когда мы путешествуем или переезжаем в новый город: вот место, которое навсегда останется в моей душе.

Естественно, я хочу, чтобы она полюбила Брамасоль, но не буду её убеждать. Она сказала, что не прочь провести здесь Рождество. Она выбирает для себя комнату. «У тебя есть машинка для приготовления пасты?»; «А у нас на столе всегда будут дыни?»; «На второй террасе запросто поместится бассейн»; «Где расписание поездов во Флоренцию? Мне нужно съездить купить себе туфли».

Окончив колледж, она сразу устремилась в Нью-Йорк. Жизнь художника: случайные заработки, долгое жаркое лето, проблемы со здоровьем; она готова посмотреть на ледяной пруд, в который стекает вода с гор, — его устроил священник там, среди холмов; она готова поехать на побережье Тирренского моря, и мы берём напрокат пляжные кресла и весь день изнемогаем под солнцем; она готова к вечерним прогулкам по вымощенным камнями городам, построенным на холмах.

Время летит, и приближается пора моего отъезда. Я улетаю вместе с Эшли — мне надо в университет. Эд остаётся ещё на десять дней. Может быть, наконец, объявится пескоструйщик.

Festina tarde: Торопись медленно

Когда я выхожу из самолёта в аэропорту Сан-Франциско, меня окутывает холодный туманный воздух, пахнущий солью и выхлопами реактивных самолётов. Таксист переходит улицу, чтобы помочь мне получить багаж. Обменявшись любезностями, мы оба погружаемся в молчание, и я ему благодарна. Я провела в пути целые сутки. Последний этап перелёта, из аэропорта Кеннеди, где мы попрощались с Эшли, до Сан-Франциско, оказался тяжёлым: из-за сильного ветра пилотам потребовался лишний час. Вдоль шоссе — застроенные холмы в ожерельях огней, справа волны залива бьют о покрытие автострады. Я жду, когда мы повернём, сразу за поворотом застывшей белой линией горизонта возникает панорама города. При въезде в город меня поджидают захватывающие дух подъёмы и спуски с холмов, а в промежутках между зданиями мелькают где полоска, где краешек, а где и ширь бушующей синей воды.

Перед моими глазами всё ещё стоят мощённые камнем города, поля скошенной травы, заросшие виноградниками пологие холмы, оливковые рощи, подсолнухи — для американца пейзаж экзотический. Я шарю в сумке, ищу ключ от дома, мне кажется, он лежал во внутреннем кармане сумки, застёгнутом на молнию. А если потеряла — тогда что? Дубликаты моих ключей есть у двух подруг и у соседки. Воображаю, каково мне будет услышать на их автоответчике: «Я уехала из города до пятницы...» Проезжаем викторианские дома. Все окна осмотрительно закрыты ставнями, занавески задёрнуты, фонарь над крыльцом освещает деревянные перила и горшки с фигурно подстриженными кустами. На улице пусто, даже с собаками никто не гуляет, никто не бежит в магазин за молоком. Я чувствую острую тоску по городам, где все люди, оставив ключи болтаться в дверных замках, ради вечерней прогулки высыпают на улицу, гуляют, наносят визиты, делают покупки, пьют эспрессо. Эд всё ещё в Тоскане — его университет начинает работать позже моего, и он всё ещё надеется, что пропавший пескоструйщик даст о себе знать. Таксист высаживает меня и уезжает. Мой дом не изменился: куст вьющейся розы подрос и пытается обвиться вокруг колонны. К своей великой радости, я нахожу ключ вместе с оставшимися итальянскими монетками. Кошка Сестра выходит меня приветствовать своим жалобным «мяу» и трётся боками о мои ноги. Я беру её на руки, вдыхаю исходящий от неё запах земли и сырых листьев. В Италии я часто просыпалась: казалось, что она прыгнула ко мне на кровать. Она ложится сверху на мою сумку и сворачивается, чтобы поспать. А считается, что она ужасно страдает в моё отсутствие.

Лампы, коврики, сундуки, пледы, картины, столы — удивительно, какой уютной кажется вся эта захламлённость по сравнению с нашим пустым итальянским домом. Книжные полки, уставленные книгами, стеклянные кухонные горки, в которых выстроились раскрашенные блюда, кувшины, тарелки — всего так много. Ковровая дорожка в холле такая мягкая! Как я могла не скучать по всему этому? Вирджиния Вулф во время войны жила в сельской местности. После одной из бомбардировок она вернулась в Лондон, в свой квартал, и обнаружила, что её дом лежит в руинах. Она предполагала, что должна быть подавлена, но вместо этого почувствовала странную эйфорию. Уж я-то не почувствовала бы, это точно. Помню, после землетрясения я неделю не могла прийти в себя, была потрясена: у меня треснул камин, разбились вазы и бокалы. Просто мои ноги привыкли к прохладным терракотовым полам, а мои глаза — к пустым белым стенам.

Я всё ещё одной ногой там.

На автоответчике одиннадцать сообщений. «Ты вернулась?» «Мне нужна твоя подпись на выпускном удостоверении...» «Позвони и подтверди нашу договорённость». Приходившая навести порядок в доме женщина оставила листок из блокнота с перечнем других звонков, всю почту сложила в моём кабинете. Набралось три пачки высотой до колена, в основном макулатура, и я заставляю себя тут же просмотреть всё это.

Я тянула с отъездом до последнего, так что теперь обязана сразу же отправиться в университет. Занятия начнутся через четыре дня, но, несмотря на постоянный обмен факсами и толкового секретаря, я как заведующая кафедрой должна лично проверить, всё ли готово к учебному процессу. В девять я уже там, в габардиновых брюках и шёлковой набивной блузке. «Как провели лето?» Все обмениваются впечатлениями. В начале учебного года всегда бодрое настроение, атмосфера энтузиазма. Надо забежать в книжный магазин и, если студенты не толпятся за учебниками, купить набор отточенных карандашей, блокнот и несколько блоков бумаги для записей. Но приходится подписывать разные документы, делать звонки. Я впряглась в рутину привычной работы и стараюсь не замечать сбоя биоритмов после вчерашнего перелёта.

После работы иду за продуктами в бакалейный магазин. Вижу, что к штату магазина прибавился массажист. Можно задержаться в его узенькой кабинке и за семь минут массажа расслабиться, а потом уже идти выбирать картофель. Первое время меня ошеломляют очереди в кассу, ряды продуктов в яркой упаковке, возникает соблазн накупить пирожных в новой булочной, только что открывшейся перед универсамом. Горчица, майонез, пластиковые пакетики, какао тёртое для кулинарного использования — я покупаю то, чего не видела всё лето. В отделе деликатесов есть лепёшки с мясом краба и печёный картофель, фаршированный луком, маш-салат и табуле. Какой ассортимент! Я набираю с собой «бутерброды для гурмэ» на два дня. Я буду слишком занята, не смогу готовить.

В Брамасоле сейчас восемь утра. Эд, вероятно, рубит сорняки под оливковым деревом или бродит по участку, поджидая пескоструйщика. На повороте к гаражу встречаю Эвита, бомжа с одним зубом, он роется в нашем мусорном бачке — ищет бутылки и банки. Мой сосед повесил на дверь своего гаража плакат «Визуальное наблюдение».

Последнее сообщение на автоответчике: сначала помехи, потом голос Эда, почему-то скрипучий. «Надеялся застать тебя, милая. Ты ещё на работе? Когда я вернулся из аэропорта, пескоструйщик был тут. — Долгая пауза. — Этого не описать. Шум стоит просто невероятный. У него огромная установка с генератором. Песок на самом деле летит струей во все стороны и засыпает все щели. Это как буря в Сахаре. Вчера он обработал три комнаты. Ты не представляешь, сколько песка на полу. Я вынес всю мебель на террасу, а сам обосновался в одной комнате, но песок летит по всему дому. Балки смотрятся очень хорошо; они из каштана, только одна из вяза. Не знаю, как у меня получится избавиться от этого песка. Он у меня даже в ушах. Его просто не вымести, это бесполезно. Жаль, что ты этого не видишь». Эд редко говорит так эмоционально.

Его следующий звонок — с автострады возле Флоренции, по пути в Ниццу и домой. У него измученный и ликующий голос: пришли разрешения! Вся пескоструйная обработка сделана. Однако Примо Бьянки не сможет заняться домом, потому что ложится на операцию. Эд снова встретился с Бенито, желтоглазой копией Муссолини, и заключил с ним контракт. Работа начнётся безотлагательно и закончится в ноябре, как раз вовремя, к Рождеству. Очистка от песка идёт медленно; пескоструйщик сказал, что песок осыплется вниз понемногу, лет за пять!

Ян, который помогал нам при покупке дома, обещает проследить за выполнением работ. Мы подробно расписали всё, о чём успели подумать: где поставить штепсельные розетки, выключатели и радиаторы, как переделать ванную, где купить арматуру и кафель, которые мы для неё подобрали, как установить кухонный гарнитур — указали даже высоту мойки и расстояние между мойкой и водопроводным краном. Теперь мы с беспокойством ждём сообщений из Брамасоля.

Первый факс приходит 15 сентября. Бенито в первый же день сломал ногу, и начало работы откладывается до тех пор, пока он не сможет ходить.

«Торопись медленно» — таков был лозунг Возрождения. Художники выражали эту мысль, рисуя змею, держащую в пасти свой хвост, или дельфина, обвивающего якорь, или сидящую женщину, в одной руке которой были крылья, а в другой — черепаха. В нашем случае, применительно к Брамасолю, крылья надо заменить на великую стену, черепаху — на центральное отопление, кухню, патио и ванную.

Второй факс из Брамасоля, от 12 октября, информирует, что «произошли задержки» и что «возможно, придётся кое-что изменить при монтаже». Внизу приписка: что бы там ни было, нам не надо беспокоиться.

В ответ мы посылаем ободряющий факс и просим, чтобы все вещи в доме тщательно закрыли полиэтиленом и закрепили его липкой лентой.

Тут же приходит другой факс, в котором говорится, что рабочие начали пробивать стену между кухней и столовой, она оказалась очень толстой. Через два дня Ян сообщает последние новости: когда вытащили очень большой валун, дом треснул и все рабочие разбежались, испугавшись, что он рухнет.

Мы позвонили. Разве они не поставили стойки для закрепления пробитой бреши? Принёс ли Бенито стальные упоры? Как это они не знали, что делать? Как такое могло случиться? Ян сказал, что их дома не такие, как в Америке, они непредсказуемы, и что дверь уже установлена и выглядит красиво, хоть и уже, чем мы хотели, потому что рабочие не стали рисковать. Меня мучают мысли, что нам попались некомпетентные рабочие, и страх, что они могли оказаться под развалинами неустойчивого дома.

К середине ноября Бенито закончил патио — террасу на верхнем этаже. Кроме того, рабочие пробили две двери на верхнем этаже, которые ведут в комнату фермера. Мы решили отказаться от пробивания другой, большой двери, которая соединила бы нашу гостиную и кухню фермера. Когда приходит черед ванной и центрального отопления, опять возникают задержки. «Почти наверняка, — предупредил нас Ян, — когда вы приедете на Рождество, в доме тепла не будет. В сущности, дом не будет пригоден для жилья, потому что трубы центрального отопления должны проходить внутри дома, а не по задней стене, как предполагалось вначале». Он передаёт нам сообщение Бенито о том, что расходы превысят расчётные, потому что электрик и водопроводчик запросили более высокие суммы. Нам никак не узнать, кто что делает, да и Ян как будто тоже сбит с толку. Мы переводим деньги телеграфом, но они идут слишком долго, и Бенито сердится. Ясно одно: в наше отсутствие они совмещают работу в нашем доме с работами на других объектах.

Надеясь на чудо, мы едем в Италию на Рождество. Элизабет предложила нам поселиться в её доме в Кортоне, в нём многое уже упаковано перед её переездом. Она также хочет отдать нам кое-что из своей мебели: её новый дом будет меньшей площади. По дороге из римского аэропорта в ветровое стекло машины неистово бьёт дождь, как из шланга, когда кран открыт до упора. Чем дальше на север, тем сильнее льёт. Прибыв в Камучию, мы прямиком направляемся в бар выпить горячего шоколада, прежде чем заселяться к Элизабет. Мы решаем не распаковываться, съесть ланч, а уже потом ехать в Брамасоль.

Перед нами развалины. В стенах пробиты дыры для труб отопления. Повсюду на полу высятся горы камня и щебня. Полиэтилен, которым мы просили всё укрыть, просто наброшен на мебель, так что каждая книга, стул, блюдо, постель, полотенце, которые оставались в доме, — всё покрыто пылью. Глубокие трещины в стене, идущие от пола до потолка, похожи на открытые раны. Работать над новой ванной только начали — там укладывают цементный пол. Штукатурка в новой кухне уже потрескалась. Правда, большая длинная мойка уже установлена и выглядит чудесно. На фреске в столовой какой-то рабочий чёрным фломастером нацарапал номер телефона. Эд немедленно смачивает тряпку и пытается его оттереть, но, видно, нам придётся так и жить с номером водопроводчика. Эд швыряет тряпку в кучу мусора. Рабочие оставили открытыми все окна, и после утреннего дождя на полу стоят лужи. Во всём заметна небрежность, телефонный аппарат совершенно засыпан, и это вызывает у меня такую злость, что я вынуждена выйти на улицу. Я жадно глотаю холодный воздух. Бенито — на другом объекте. Один из его людей видит нашу крайнюю подавленность и старается нас успокоить: мол, скоро всё будет сделано, и сделано хорошо. Он занимается отделкой пролёта в стене между новой кухней и столовой. Он держится скромно и как будто внимательно относится к делу. «Прекрасный дом, прекрасное место. Всё будет в порядке». Он печально смотрит на нас своими по-старчески выцветшими, синими глазами. Появляется Бенито, он бушует: не было времени прибраться перед нашим приездом, и вообще этот разгром на совести водопроводчика. Но всё замечательно, синьоры. Он не забыл о потрескавшейся штукатурке, просто она не сохнет как следует из-за дождей. Мы отвечаем ему молчанием. Пока он жестикулирует, я ловлю взгляд рабочего: за спиной подрядчика он делает непонятный жест — кивает на Бенито, потом опускает веко.

Патио — терраса на верхнем этаже — сделана безупречно. Пол выложен кирпичами розового цвета, крепления ржавых железных перил заменены, так что терраса безопасна: при этом сохранен стиль ретро. Хоть что-то приятное.

К четырём сгущается сумрак, к пяти уже ночь. Тем не менее лавки открыты после сиесты. Они работают с утра, потом перерыв на сиесту, потом они открываются на несколько часов, уже в темноте: зимой режим точно такой же, как и в самую сильную летнюю жару. Мы забегаем поздороваться с синьором Мартини.

Мы рады видеть его, заранее зная, что на любое наше брюзжание он скажет: «Ба» и «Чертовски много» — такова его реакция на все случаи жизни. На своём плохом итальянском мы объясняем, что происходит с нашим домом. Уже уходя, я вспоминаю непонятный жест рабочего.

— Что бы это значило? — спрашиваю я, опуская одно веко.

— Это значит: он хитрит, будьте внимательны, — отвечает синьор Мартини. — Про кого это?

— Судя по всему, про нашего подрядчика.

Наконец мы в тёплом доме. Спасибо тебе, Элизабет. Мы покупаем красные свечи, срезанные ветки сосны и приносим их в дом, чтобы хоть что-то напоминало о Рождестве. Нам не до стряпни, всё можно найти в магазинах. Нам нравится мебель, которую презентует нам Элизабет. Кроме двуспальных кроватей, кофейного столика, двух письменных столов и ламп у нас будет старинный ларь для муки, на крышке которого замешивали хлебное тесто. Ёмкость для хранения хлеба имеет форму сейфа, а снизу есть ящики и шкафчик. Я провожу руками по тёплому каштановому дереву. Среди подаренных нам вещей — огромный платяной шкаф, такой большой, что в нём поместится всё постельное и столовое бельё, а ещё стол для столовой, антикварные сундуки, два деревенских стула и чудесные тарелки и столовые приборы. Совершенно неожиданно наш дом окажется меблированным. При нашем обилии комнат ещё останется много свободного места для приобретения предметов интерьера по своему вкусу. Нам, оказавшимся в самом эпицентре ремонта со всеми его ужасами, такой великий акт щедрости невероятно греет душу. Сейчас эта мебель кажется неотъемлемой частью аккуратного дома Элизабет, но до отъезда мы должны всю её перевезти в наш дом, забитый строительным мусором.

С приближением Рождества работы идут всё медленнее, потом прекращаются. Мы не представляли, что в этой стране бывает так много выходных. Причём к Новому году добавляется ещё несколько. Мы никогда не слышали о святом Стефано, а он, оказывается, заслуживает ещё одного выходного. Франческо Фалько, который двадцать лет проработал на Элизабет, приходит с сыном Джорджо и пасынком. Они разбирают платяной шкаф, погружают всю мебель в грузовик, мы не берём только письменный стол — он слишком широк для моего кабинета. За этим столом Элизабет написала все свои книги, и мне кажется, что негоже уносить его из её дома. Я тащу в нашу машину коробки с блюдами и, подняв глаза, вижу, как из окна второго этажа на верёвках опускают стол. Стол благополучно приземляется, все аплодируют.

Приехав в Брамасоль, мы втискиваем всю мебель в две комнаты, которые заранее разгребли и подмели, и накрываем полиэтиленовой плёнкой.

Мы абсолютно беспомощны. Бенито не отвечает на наши звонки. У меня заболело горло. Эд всё больше молчит. Моя дочь в Нью-Йорке подхватила грипп, впервые проводит Рождество не со мной, потому что наш дом в Италии не готов. Я долго рассматриваю журнал с рекламой Багамских островов: полукруглый пляж с сахарно-белым песком, чистая синь воды. И какой-то счастливчик плавает на жёлтом с полосками надувном плотике, нежась под ласковым солнцем.

В канун Рождества мы едим пасту с лесными грибами, телятину и пьём отличное кьянти. Кроме нас, в ресторане только один человек, ведь Рождество прежде всего праздник семейный. Мужчина в коричневом костюме сидит очень прямо. Он не спеша запивает еду вином, наливая себе по полрюмки, нюхает вино, как будто оно коллекционное, а не обычное домашнее. Он тщательно пережевывает пищу. Мы всё доели, но на часах ещё девять тридцать. Мы вернёмся в дом Элизабет, разведём огонь в камине, разопьём мускатное десертное вино и съедим кекс, купленный сегодня днём. Пока Эд ждёт кофе, мужчине подают тарелку сыров и миску грецких орехов. В ресторане тихо. Мужчина расщёлкивает орех. Он отрезает кусочек сыра, смакует его, съедает орех, потом расщёлкивает ещё один. Мне хочется положить голову на белую скатерть и заплакать.

Как сообщил нам Ян в конце февраля, работы закончены, причём всё сделано вполне удовлетворительно. Мы заплатили сумму по контракту, но ещё не оплатили дополнительные расходы, указанные Бенито. Подумать только — тысяча долларов за то, чтобы поставить дверь! И всё остальное в том же духе. Нам надо приехать самим и разобраться, что такое сверхсложное и трудоёмкое он выполнил. Как мы утрясём окончательную сумму — пока неясно.

В конце апреля Эд летит в Италию. У него закончился весенний семестр. В его планы входит до моего приезда, до первого июня, расчистить участок, протравить и обработать воском все балки в доме. Потом мы приберём и покрасим комнаты и окна, а также вернём полам тот вид, какой у них был до вторжения Бенито. В новой кухне пока только мойка, посудомоечная машина, плита и холодильник. Вместо горок для посуды мы хотим разместить у стен оштукатуренные кирпичные колонны и поставить на них широкие полки из досок; ещё надо найти куски мрамора для столешниц. У нас очень серьёзный стимул; в конце июня моя подруга Сьюзен приедет сюда выходить замуж. Когда я спросила её, почему непременно в Италии, она уклончиво ответила: «Я хочу, чтобы меня обвенчали на языке, которого я не понимаю». Гости остановятся в Брамасоле, и венчание состоится в городском совете — здании двенадцатого века.

Эд звонит и рассказывает, что устроился в комнате на втором этаже с выходом на балкон, это его маленькое пристанище среди строительного хаоса. Он убрал одну ванную, распаковал несколько кастрюль и тарелок и обустроил свой быт в самом примитивном варианте. Несколько партий строительного мусора Бенито вывез с участка — но только за ворота, и в результате наш подъездной путь превратился в свалку. На передней террасе он оставил кучу камней, извлечённых из стены кухни. Кирпичи с террасы второго этажа и из спальни — ещё одна куча. Но, несмотря на всё это, Эд в восторге: они ушли! Новая ванная, с квадратным кафелем под ногами, с мойкой на короткой тумбе в стиле бель эпок, со встроенной ванной, кажется большой и роскошной. Распустилась пышная весенняя зелень, на нашем участке цветут ирисы и нарциссы. В одном месте он нашёл текущий по обросшим мхом скалам весенний ручеёк, рядом с которым загорают две черепахи. Миндальные и фруктовые деревья невероятно красивы, он с трудом отрывается от этого зрелища и заставляет себя работать.

Мы стараемся не звонить друг другу; мы оба склонны вести долгие разговоры, но решаем, что, чем тратить деньги на международные переговоры, лучше вложить их в дом. Однако когда приводишь в порядок своё жилище, возникает большое желание рассказать о своих достижениях. С кем-то надо поделиться радостью оттого, что балки смотрятся просто замечательно после окончательной обработки воском; посетовать, что шея убийственно затекает после целого дня работы с задранной кверху головой. Эд уже дошёл до четвёртой комнаты. Он подсчитал, что на каждую комнату уходит сорок часов: балки, потолок, стены. Полами он намерен заняться в последнюю очередь. С семи утра до семи вечера, все семь дней недели.

Наконец наступает июнь — и я еду. Если вспомнить, сколько Эд рассказывал о проделанной им работе, можно надеяться, что к моему приезду дом будет сверкать. Но, что вполне естественно, Эд докладывал только об успехах.

В первый день приезда трудно оценить, какой объём работы он уже выполнил. Балки выглядят на отлично, это так. Но кругом строительный мусор, штукатурка, возле дома валяется старая цистерна. Электрик вообще не появлялся. Шесть комнат стоят нетронутыми. Мебель свалена в трёх комнатах. Строго говоря, это похоже на зону боевых действий. Я стараюсь не показать Эду своего ужаса.

Я готова к ремонту и благоустройству. Досадно, но у нас один выход: с головой уйти в работу. У нас всего три недели на подготовку к первому большому наплыву гостей. Свадьба! Не абсурд ли — рассчитывать, что кто-то сможет поселиться в нашем доме.

Эд выше меня, поэтому берёт на себя потолки, а мне достаётся пол. Интересно, кому из нас повезло больше? Эд на самом деле любит отделывать балки. Разрисовывать кирпичные потолки не так приятно, но до чего благодарна эта работа: видеть, как на твоих глазах грязные балки и потрескавшийся потолок преображаются и приобретают первозданный вид. Комната готова. Покраска идёт быстро — у нас есть большие малярные кисти из шерсти кабана. Стены получаются более яркими, если белить по штукатурке. Когда все комнаты закончены, я приступаю к рисованию battiscopa — серой полоски высотой в пятнадцать сантиметров вдоль основания всех стен; получается своеобразный плинтус, традиционный в старых домах Тосканы. Обычно такой плинтус делают в цвет кирпича, но мы предпочитаем цвет посветлее. В переводе battiscopa обозначает «против метлы». Орудуя метлой или шваброй, неизбежно постоянно задеваешь эти места, а более тёмная окраска позволяет скрыть следы. Встав чуть ли не кверху ногами, я в нескольких местах отмеряю нужную высоту, изолирую лентой пол и стену, потом быстро провожу полоску и снимаю ленту. На ленту частично переходит белая краска со стены, и её приходится восстанавливать. Двенадцать комнат, в каждой по четыре стены, плюс лестницы, площадки и холл. Каменный погреб мы оставляем как есть. Потом я удаляю с пола известь. Первым делом выметаю все крупные куски и грязь, затем прохожусь пылесосом. Специальный раствор, который я распределяю по полу, растворит остатки грязи, штукатурки, брызги краски. После этого трижды отмываю пол тряпкой, на второй раз — мыльной водой. Ползаю на коленях. Следующий этап: снова прохожусь шваброй, добавив в воду немного соляной кислоты. Промываю пол чистой водой, потом окрашиваю льняной олифой, даю ей впитаться и высохнуть. После двухдневной просушки наношу воск. Снова ползаю по полу, как уборщица. Мои колени, совершенно не привыкшие к такому занятию, протестуют, я едва подавляю стоны, поднимаясь на ноги. Последний этап: полирование мягкой тряпкой. И полы восстановлены, они стали тёмными и ярко сверкают. Каждая комната обрела своё назначение, дом получился похожим на себя в молодости: теперь и балки как новые, и радиаторы на месте. «Какие страшные», — сказала я водопроводчику, увидев их в первый раз. «Да, — согласился он, — зато зимой будут прекрасны».

Как и говорил Эд: с семи до семи, семь дней в неделю. Мы рассыпали щебень по подъездной дороге, которая всё равно разбита колесами грузовиков. Мы закопали крупные камни и кирпичи, сверху насыпали скошенную траву. Постепенно всё осядет. Мы заплатили за то, чтобы с участка увезли все отходы, оставшиеся после Бенито. А несколько дней спустя, во время прогулки, увидели кучу тех самых отходов, сброшенных у дороги неподалёку от нашего дома.

Начиная со старших классов колледжа и до окончания университета Эд сменил много профессий: работал грузчиком, помощником официанта, столяром, перевозил холодильники. Один из друзей называет его поэтом с накачанными мускулами. Работать физически Эду не привыкать, хотя и он к ночи сильно устаёт. Я же физическим трудом не занималась никогда, разве что случалось несколько раз полировать мебель и клеить обои. Мой организм не справляется с такой нагрузкой. Болит всё. Вечерами я как выжатый лимон. По утрам оба мы чувствуем прилив энергии, неизвестно откуда взявшейся. И снова впрягаемся в работу. Мы не щадим себя. Я поражаюсь нашему рвению. Никогда больше не буду относиться к рабочим свысока: их труд заслуживает достойной оплаты.

Когда я замазываю кирпичи в патио олифой, солнце печёт особенно немилосердно. Я твёрдо намерена закончить и продолжаю работу, пока у меня не начинается головокружение от испарений и жары. Время от времени я встаю и большими глотками вдыхаю аромат жимолости, которую мы высадили в огромный горшок, любуюсь окрестными красотами, потом снова окунаю кисть в горшок. Когда мы платили огромную сумму за патио, никто из нас не спросил, входит ли в перечень работ отделка пола. Никому и в голову не приходило, что нам самим придётся доводить до ума полы в кухне и патио.

Вечером мы обходим дом с инспекцией: смотрим, что сделано и что осталось сделать. У нас не будет общих детей, но мы решаем, что затраченные нами усилия эквивалентны выращиванию тройни. Каждую готовую комнату надо обставить мебелью. Постепенно мы меблируем все комнаты, правда скудно, но в основном вопрос решён. Я привезла белые покрывала для двуспальных кроватей. Мы проводим целое утро в Ареццо, покупаем несколько ламп в той мастерской, где ещё изготавливают лампы из местных традиционных майоликовых ваз. Мы как будто оказываемся в сказке — всё приобретает желаемый облик, в доме чисто, зимой у нас будет тепло, — и всё это творение наших рук! Чувствуешь легкую эйфорию и стремление продолжать в том же духе.

За неделю до свадьбы из Калифорнии приезжают наши друзья — Шера и Кевин. Уже издали, с шоссе, мы видим, как они выходят из поезда. Кевин волочит что-то громадное, похожее на гроб. Это его велосипед! Они отправляются во Флоренцию, в Ассизи, едут по маршруту Пьеро делла Франчески, а мы в их отсутствие работаем. По вечерам мы устраиваем совместные трапезы: они нам рассказывают, какие чудеса видели, а мы им рассказываем, какой новый кран собираемся установить в ванной. Они сразу же влюбляются в Брамасоль и готовы ежедневно слушать об очистке кирпичей на кухонном полу. Когда они не разъезжают, Кевин совершает долгие велосипедные прогулки. Шера, художница, в восторге от нашего дома. Она рисует белесовато-синие полукруги на окнах спальни. Мы выбрали звезду с одного из рисунков Джотто, и она делает с неё трафарет, заполнила половину куполов звёздами из золотой фольги, и несколько звёзд как будто «упали» с купола на белые стены. Мы готовим опочивальню для новобрачных. В магазине антиквариата возле Перуджи я покупаю две цветные гравюры с изображением созвездий и мифологических животных и чисел. На базаре в Кортоне я нахожу красивое хлопковое постельное бельё — бледно-голубое, с вышивкой ришелье белыми нитками. Мы также готовимся к нашему первому приёму гостей: покупаем двадцать бокалов для вина, льняные скатерти, форму для выпечки свадебного торта, ящик вина.

Нереально закончить все работы ко дню свадьбы (а когда-нибудь?), но мы успеваем невероятно много. За день до прибытия остальных гостей Кевин огорошивает нас вопросом: «Почему в туалете идёт пар? Это такая особенность итальянских туалетов?» Эд приносит стремянку, поднимается к цистерне, смонтированной на стене, и запускает руку внутрь. Вода и впрямь горячая. Мы проверяем остальные ванные. В новой всё в порядке, но во второй старой — тоже горячая вода. Мы практически не пользовались этими ванными, потому и не заметили, что ни к одной из них вообще не подведена холодная вода. Шера говорит, что и ей вода в душе показалась ужасно горячей, но она не хотела жаловаться. Водопроводчика не будет несколько дней — занят, не может прийти, — так что нам придётся на протяжении всех дней свадебных торжеств принимать душ «на скорую руку» и терпеть дымящиеся туалеты!

Передняя терраса — перед парадным входом — всё ещё не приведена в порядок, но мы расставили вдоль стены горшки с геранью, чтобы отвлечь внимание от разрытой земли. Хорошо, хоть мусор убрали. В четырёх комнатах есть кровати. Прибывают две кузины Шеры из Англии и брат Кевина с женой. Шера и Кевин на пару дней перебираются в город, в отель. Другие Друзья приезжают из Вермонта.

Теперь нас в доме двенадцать человек. Многие готовы помочь — приготовить и подать ланч и напитки. С тортом возникли сложности, потому что печь в доме маленькая. Я хочу сделать трёхъярусный бисквитный торт, украсить его сливочным кремом с фундуком и подать со взбитыми сливками и вишнями, замоченными в подсахаренном вине. Мы не могли найти большую форму для нижнего коржа и купили жестяную миску для бисквитов, чтобы печь в ней. Торт вышел симпатичным, хоть и слегка кривобоким. Сверху мы украсили его цветами. Гости между тем разбежались в разные стороны — посмотреть достопримечательности и заглянуть в магазины.

Мы даём предсвадебный обед. Стоит ясный тёплый вечер, все одеты в светлый лён и хлопок. Нас фотографируют в разных позах: и рука об руку на ступеньках, ведущих в дом, и прислонившихся к балкону. Кузен Сьюзи открывает шампанское, которое прихватил во Франции по дороге сюда. Сначала мы выпили, закусывая bruschette — тостами, натёртыми чесноком, и сушёными оливками, потом был подан холодный укропный суп. Я приготовила запеканку из курицы, белых бобов, фарша, помидоров и лука. На столе крошечные зелёные бобы, корзинка с хлебом и салат из рукколы и листьев цикория. Все рассказывают разные истории про венчание. Марк должен был жениться на девушке из Колорадо, но она сбежала в день свадьбы и на той же неделе вышла за кого-то другого. Карен была подружкой невесты, венчание проходило на пароходе, и мать невесты, в бирюзовом шифоне, свалилась пьяной. Когда я выходила замуж в двадцать два года, я пожелала венчаться в полночь и чтобы на всех были рясы и все несли свечи. Пастор сказал — ни за что, потому что полночь — это «час таинств». Он соглашался обвенчать нас не позднее девяти часов вечера. Я надела подвенечное платье своей сестры и несла с собой к алтарю томик стихов Китса в кожаном переплёте. Мать потянула меня за юбку, и я наклонилась послушать её мудрые слова. Она прошептала: «Этот брак не продлится и шести месяцев». Но оказалась неправа.

Нам следовало бы пригласить человека с аккордеоном в стиле Феллини и, может быть, белую лошадь для невесты, но и без того ночь была потрясающей, и мы даже немного потанцевали в столовой. Торт из белых персиков с кедровыми орехами предполагалось подать под конец пиршества, но после рассказа Эда о том, какие в городе подают сливки и ореховое мороженое, все рванулись к машинам. Они были поражены, что в таком маленьком городке в одиннадцать часов вечера жизнь всё ещё бьёт ключом, никто не сидит по домам, все в кафе едят мороженое, пьют кофе или даже amaro — это такое послеобеденное горькое пиво. Младенцы в колясках развлекаются не меньше, чем их родители, подростки сидят на ступенях городского совета. Спит только кот на крыше полицейского автомобиля.

В утро бракосочетания Сьюзен мы с Шерой собрали букет из лаванды, розовых и жёлтых полевых цветов, который должна нести невеста. Когда мы все приоделись — кто в шелка, кто в костюмы, — то пошли в город. Эд в хозяйственной сумке нёс наши нарядные туфли. Сьюзен раздала всем специально привезённые китайские зонтики от солнца из разрисованной бумаги. Пройдя через город, мы поднялись по ступеням городского совета и оказались в тёмной комнате с высоким потолком, фресками на стенах и стульями с высокими спинками, как у судей. Эд договорился, что сразу после венчания нам принесут холодное шампанское брют. Кузен Сьюзен, Брайан, бегал вокруг нас с видеокамерой, снимая во всевозможных ракурсах. После краткой церемонии мы пересекли площадь и вошли в ресторан «Логетга» на тосканский пир, начавшийся с выбора традиционных закусок: гренки — небольшие круглые кусочки хлеба с оливками, перцем, грибами или цыплячьей печенью: ветчина и дыня; жареные оливки, фаршированные грудинкой и крошками хлеба со специями; и местная салями, украшенная семенами тмина. Потом нам вынесли набор первых блюд на пробу, в том числе равиоли с маслом и шалфеем и картофельные клёцки — «шарики» картофеля с приправой из толченой зелени. Подавали блюда за блюдами, а апофеозом обеда стали жареная ягнятина, телятина и знаменитый жареный на гриле бифштекс «Долина ди Кьяна». Карен замечает в углу под массивной вазой цветов фортепьяно и уговаривает пианиста Коула сыграть. Мы с Эдом сидим в разных концах стола и, когда Коул начинает играть Скарлатти, обмениваемся понимающими взглядами. Подумать только, три недели назад мы со страхом ждали этого дня, опасаясь, что ничего не успеем и сорвем Сьюзен свадебное торжество. «Ура!» — кричат английские кузены.

Вернувшись домой, ошалевшие от еды и жары, мы решаем отложить свадебный торт на поздний вечер. Я слышу, как кто-то уже храпит. Вообще-то я слышу двойной храп.

Хотя торт сделан не рукой мастера, но лучшего я, наверное, никогда не ела. Я отношу похвалы на счёт наших сосен. Шера и Кевин опять танцуют в столовой. Остальные разбрелись по участку созерцать озеро и долину. Мы никак не можем решить, накрывать ли на стол снова или уже хватит. Наконец едем в Камучию за пиццей. Наши любимые пиццерии закрыты, так что в итоге мы оказываемся в непрезентабельной забегаловке. Однако пицца настолько великолепна, что никто не замечает ни пыльных серых занавесок, ни кота, прыгнувшего на соседний столик слизать остатки чьего-то обеда. Новобрачные держатся за руки и не могут насмотреться друг на друга.

Сьюзен и Коул отправляются в Лукку, потом назад во Францию; гости — члены их семьи — уехали.

Шера и Кевин побудут у нас ещё несколько дней. Эд и я наведываемся в мраморную мастерскую и выбираем куски толстого белого мрамора для столешниц. На следующий день мастер нарезает их и обтёсывает, а Эд с Кевином грузят их в багажник машины. Теперь в кухне всё именно так, как мне хотелось: кирпичный пол, белые бытовые приборы, длинная мойка, дощатые полки, мраморные столешницы. Я шью занавеску из голубой ткани в клетку, чтобы закрыть пространство под мойкой, и вешаю на стены и под полки связки перцев и пучки сушёных трав. В городе мы нашли старое крестьянское блюдо и стеллаж для чашек. Тёмное ореховое дерево великолепно смотрится на фоне белых стен. Наконец есть куда поставить все наши чашки и миски, которые мы покупаем в местных керамических лавках. Кухня просто неотразима.

Ну вот, все разъехались. Мы доедаем свадебный торт. Эд начинает один из своих многочисленных списков — ими можно оклеить целую комнату — проектов, которые надеется осуществить в это лето. Четвёртое июля: большая часть лета позади. Ждём приезда моей дочери. Путешествующие друзья заглянут на ланч или остановятся на ночь. Мы ко всему готовы.

Длинный стол под деревьями

В Камучии базарный день выпадает на четверги. Камучия — оживлённый город у подножия холма, на котором стоит Кортона, и я приехала туда ранним утром, пока не начало припекать солнце. Туристы едут прямиком через Камучию; для них это просто современный район того почтенного, возвышающегося над ним города на холме. Но здесь понятие современности относительно. Кроме овощных и хозяйственных магазинов здесь вдруг обнаруживаешь две этрусские гробницы. Возле мясной лавки огромные ворота из витого железа и согнутая стена сада — раньше тут была вилла. Камучия, подвергшаяся бомбардировке во время Второй мировой войны, сохранила и старые каштаны, и двери, которые стоит сфотографировать на память, и старинные дома с вечно закрытыми ставнями.

В базарный день перекрывают несколько улиц. Продавцы прибывают засветло, на своих грузовиках и фургонах они разворачивают чуть ли не целые склады и прилавки супермаркета. С одного фургона продают местный пекорино, он готовится из овечьего молока и может быть мягким, консистенции сливок, или выдержанным и крепким, как почва, пропитанная органикой; продают и целые колёса пармезана. Созревший сыр — рыхлый и жирный, он удивительно вкусен, и я его понемногу откусываю, бродя по рынку.

Я подыскиваю и выбираю продукты для обеда, на который пригласила наших новых друзей. Мои любимые фургоны — те, с которых торгуют porchetta — жареными поросятами. Целый поросёнок с хвостом, обвитым петрушкой, с яблоком или большим грибом в пасти, разлёгся на разделочной доске. Поросёнок нафарширован травами, а также некоторыми частями собственного тела (подробностей лучше не знать), потом зажарен в дровяной печи. Можно купить булочку с хрустящей корочкой и кусок жареного поросёнка. Один из хозяев фургонов с поросятами сам очень напоминает свой товар; глазки маленькие, кожа блестит, руки пухлые. Пальцы у него короткие и толстые, с обкусанными ногтями. Он улыбается, расхваливая достоинства своего поросёнка, но стоит ему обернуться к жене, как тут же рявкает. На её лице — постоянная напряженная полуулыбка. Я покупала у него поросят, и они выше всяких похвал. Но на сей раз я покупаю на соседнем прилавке. Для Эда я прошу побольше sale — так здесь называют начинку, состав которой трудно поддаётся описанию. Мне она нравится, и я пытаюсь разобраться, в чём всё-таки её особенность. В свинине вкусны все её части, и рецептов её приготовления множество, но, на мой взгляд, поросёнок, зажаренный на медленном огне, — это верх совершенства.

Двигаясь по направлению к овощам, я замечаю пару ярко-жёлтых сандалий на верёвочной подошве, с лентами для завязывания на лодыжках; я примеряю одну, сидит она превосходно, и цена приемлемая — меньше десяти долларов. Я бросаю сандалии в сумку, к жареному поросенку и пармезану.

Шарфы (яркие копии моделей «Шанель» и «Гермес») и льняные скатерти наводнили все тенты; моющие средства для сантехники, магнитофонные кассеты и футболки грудами лежат в контейнерах и на раскладных столиках. Помимо покупки продуктов, тут можно одеться с ног до головы, приобрести всё необходимое для сада и кухни. Здесь также продаются изделия местных ремесленников, но их надо искать. В Тоскане не такие базары, как, скажем, в Мехико, где можно купить изумительные местные игрушки, продукцию местных ткачей и гончаров. Вообще удивительно, что подобные базары ещё существуют, если учесть уровень жизни в Италии и, в частности, в этом регионе. Мне кажется, что традиционное ремесло обработки железа всё ещё культивируется в этой стране. Иногда мне встречаются отличные железные подставки под дрова для камина и портативные решётки-грили для каминов. Моя мечта — подставка для ветчины, железный зажим с рукояткой, установленный на доске, чтобы легче было разрезать; может, когда-нибудь я решу, что мне понадобится кусище ветчины такого размера, и куплю этот агрегат. Как-то я приобрела тут плетёные корзины из ивы, большие годятся для кухонных припасов, а в маленьких круглых можно подавать персики и вишни прямо на стол. Одна женщина продаёт старинное столовое и постельное бельё с вышитыми монограммами, все они, вероятно, собраны на фермах и виллах. У неё три рулона пожелтевшего кружева. Возможно, оно доставлено с ближайшего острова на Тразименском озере. Там женщины, как в древности, сидят в проёмах дверей своих домов и крючком вяжут кружева. Мне попались две невероятных размеров квадратные льняные наволочки с уймой кружевных вставок и с лентами — за десять тысяч лир, столько же я отдала за сандалии, на сегодняшнем базаре всё словно зациклились на этой магической цифре. Конечно, мне придётся приобрести эти наволочки, сделанные по спецзаказу. Покупая несколько полосатых льняных посудных полотенец, я замечаю, что на крюке висят козьи шкуры. Я представляю себе, как шикарно они будут смотреться на терракотовых полах в моём доме. Четыре, которые продаются, слишком малы, но владелец обещает через неделю прийти снова. Он пытается убедить меня, что его шкуры самые лучшие, но конкретно эти меня не устраивают.

Я направляюсь туда, где продаются продукты питания, но сначала подхожу к закусочной — выпить кофе. В сущности, я делаю перерыв, чтобы поглазеть по сторонам. Народ из близлежащих районов приходит сюда не столько за покупками, сколько встретиться с друзьями, завязать деловые связи. Гомон на базаре в Камучии — это причудливый гул голосов, каждый второй говорит на диалекте долины ди Кьяна; многих слов я не понимаю, но улавливаю характерную особенность: букву «c» они не произносят как звук «ч», у них он превращается в звук «ш». Слово cento — «сотня» — обычно произносится как «ченто», а они скажут «шенто». Я слышала, как кто-то просил «капушино» вместо «капучино», хотя у этого слова есть сокращенный вариант — «капуч». Название своего города Камучия они произносят как «Камушия». Часто страдает и буква «к». В провинции Сиена заменяют звук «к» звуком «х»: там говорят «хока-хола». Но невзирая на особенности местной речи, разговоры не умолкают. Рядом с закусочной человек сто, собравшись группками, топчутся на одном месте. Некоторые играют в карты. Жёны их — там, в толпе, бросают в свои сумки мелкую клубнику, кустики базилика, сухие грибы, иногда рыбу с прилавка морепродуктов Адриатики — тут он всего один. Итальянцы глотают свой эспрессо одним махом, я же пью чёрный-чёрный кофе мелкими глотками.

Одна подруга говорила мне пренебрежительно, что Италия становится такой же, как другие страны, — усреднённой и американизированной. Я бы притащила её сюда и поставила в этом дверном проёме. Лица и телосложение мужчин без слов говорят об их образе жизни — тяжёлая, беспросветная работа. Все они худые, настолько иссушены солнцем, с таким въевшимся загаром, что, вероятно, и за зиму не сходит. Они в крестьянской одежде — прочной, грубой, предназначенной для работы, они не «наряжаются», просто надевают на себя что есть. И ещё на каждом лице написано природное чувство собственного достоинства. Несомненно, кто-то из них себе на уме, кто-то сварлив, кто-то жесток; но они все живые, открытые. У некоторых не хватает зубов, это их не смущает — они широко улыбаются. Я заглянула в лицо одному из них: левый глаз у него белый, бледно-синие вены в нём - как прожилки на разбитом мраморе; другой глаз — чёрный, как сердцевина подсолнуха. Между взрослыми ходит умственно отсталый мальчик, с ним обращаются как с равным: никто с ним не нянькается, никто его не игнорирует. Он просто присутствует тут, у него своя жизнь, как у всех.

Дома, в Калифорнии, я заранее составляю список покупок, хотя частенько приобретаю что-нибудь сверх намеченного. Здесь же я начинаю обдумывать список, только выяснив, какие фрукты и овощи созрели на этой неделе. Обычно я готовлю сразу много; всегда забываю, что у нас в доме нет десятка голодных ртов. Сначала я огорчалась, увидев, что помидоры или горох испортились через несколько дней после покупки, я ведь собиралась что-нибудь из них приготовить. Наконец сообразила, что если продукты проданы сегодня, значит, они собраны или выкопаны только этим утром, то есть как раз на пике зрелости. Теперь мне стало ясно, почему у итальянцев такие маленькие холодильники; они не хранят еду подолгу, как мы.

Мой домашний холодильник марки «Sub-Zero» огромен, в сравнении с ним холодильник, которым я пользуюсь здесь, просто игрушечный.

Две недели назад в продаже были мелкие лиловые артишоки с длинными стеблями. Мы их любим: их можно быстро приготовить на пару, нафаршировав помидорами, чесноком, чёрствым хлебом и петрушкой и выдержав в оливковом масле с уксусом. Сегодня на базаре нет ни одного артишока. Зато продаётся fagiolini — стручковая фасоль. Не сделать ли мне два салата? Фасоль прекрасно сочетается с приправой из оливкового масла, уксуса и лука-шалота. Почему бы и нет? На завтрак я покупаю белые персики, но в качестве десерта на ужин сегодня подам вишни. Я беру килограмм вишен, потом направляюсь искать машинку для удаления косточек. Я не знаю этого слова по-итальянски, приходится прибегнуть к языку жестов.

Зато я знаю слово ciliegia — черешня, и это помогает.

Я заметила, что французские и итальянские повара при приготовлении десертов не тратят усилий, не удаляют косточки из плодов, но я всё-таки воспользуюсь машинкой. Я выдержу вишни в кьянти, добавив немного сахара и лимона. Выбираю мелкий жёлтый картофель, его клубни ещё в свежей земле. Достаточно соскрести с них землю, капнуть масла, добавить немного розмарина — и можно запекать в печке.

Покупки для сегодняшнего обеда уже можно заканчивать. Я иду мимо клеток с рябчиками, утками, цыплятами, кроликами. У моей дочери когда-то был любимец — чёрный ангорский кролик, и я не могу равнодушно смотреть на двух пятнистых кроликов, грызущих морковку в пыльной сумке с надписью «Алиталия», не могу представить, как они будут дрожать в багажнике моей машины. Я, пожалуй, зайду к мяснику за жареной телятиной. Мясник довольно противный. Согласна, я нелогична: раз уж ешь мясо, надо терпеть того, кто его продаёт. Но опущенные головы и закрытые веки куропаток и голубей останавливают меня. Я вижу понурые гребни петухов, ножки цыплёнка (с жёлтыми ногтями, как у партнерши моей бабушки по карточным играм, миссис Рикер), клок шерсти — в доказательство того, что ободранная тушка действительно заячья, а не кошачья: вижу подвешенные за ноги коровьи туши, под ними на полу разостланы бумажные полотенца, чтобы впитывать кровь, — и от всего этого меня начинает подташнивать. Конечно, никто не собирается есть этих пушистых цыплят. Помню, когда я была ребёнком, то сидела на заднем крыльце и наблюдала, как наша повариха сворачивает цыпленку шею, а потом рывком отрывает голову. Цыплёнок успевал пробежать несколько кругов, разбрызгивая кровь, прежде чем падал замертво.

Я люблю жареных цыплят. Могла бы я свернуть шею цыпленку?

Я набрала столько продуктов, сколько могу унести. Следующую остановку я делаю в магазине местных вин. В конце извилистого ряда базарных прилавков женщина продаёт цветы из своего сада. Она заворачивает в газету охапку алых цинний, я кладу их между ручками хозяйственной сумки. Солнце жжёт немилосердно, и народ начинает прятаться — пришло время сиесты. Женщина, торгующая полотенцами в жёлтую и зелёную полоску, продала совсем немного, у неё усталый вид. Она сгоняет спящую на её складном стуле собаку и присаживается отдохнуть, прежде чем убирать свой товар.

По пути к выходу я вижу человека, несмотря на жару, одетого в свитер. Багажник его маленького «фиата» заполнен чёрным виноградом, который всё утро грелся на солнце. Меня останавливают запахи — вина, плесени, фиалок. Он предлагает мне ягоду. Рот обжигает горячая сладость. Я в жизни не пробовала ничего более виноградного. У этого винограда даже вкус отдает фиолетовым. Я просто остолбенела, ощутив аромат невероятно древний, по-настоящему свежий и привлекательный. Такое богатство, каскад пыльных гроздей больших округлых ягод, выливается из двух его корзин. Я прошу одну гроздь, желая всё утро сохранять во рту их вкус.

Я разгружаю свои хозяйственные сумки, и кухню заполняют ароматы впитавших тепло солнца фруктов и овощей. По возвращении с базара у любого неизбежно возникает настойчивое желание выложить в корзину все купленные помидоры, баклажаны (слово melanzane — баклажан — звучит как имя собственное, и даже слово «тёмно-лиловый» кажется лучше, чем унылое название «баклажан»), цуккини и перцы — аппетитный натюрморт. Но я удерживаюсь от такого желания и выкладываю в миску только те фрукты, которые надо съесть сегодня, ведь они уже спелые, а то, что мы не съедим прямо сейчас, убираю в холодильник.

Я никак не могу поверить, что наша кухня уже готова. Правда, над дверью, выходящей во двор, ещё сохранился след круга, в котором висели изображение святого или крест в те времена, когда это помещение служило домовой часовней, а вот от последних обитателей — волов и цыплят — никаких следов не осталось. Когда были выдраны кормушки, на крошащейся штукатурке обнаружились фрагменты меандра. Там, где размещался грязный загон, напольный рисунок имитировал зелёный мрамор. Время от времени по ходу ремонта мы останавливались и говорили друг другу: «Ты мог себе представить, что будешь соскребать со стен копившуюся десятилетиями плесень от мочи животных?» и «Ты могла себе представить, что мы будем готовить еду в часовне?».

Наша кухня выглядит такой, какой была задумана изначально. Полы в ней, как и в других помещениях дома, — кирпичные, покрытые воском, стены из белой штукатурки, по потолку (бедные шея и спина Эда!) проходят тёмные балки. Мы обошлись без буфетов. Было нетрудно соорудить и покрыть штукатуркой кирпичные опоры для полок из толстых досок, о таких мы мечтали вечерами, рисуя их на листах миллиметровки. Эд и я распилили эти полки и выкрасили белой краской. В купленных на базаре корзинах мы держим столовые приборы и основные продукты питания. Достаточно гладкие, на мой взгляд, плиты каррарского мрамора служат столешницами, они всегда прохладны на ощупь, и на них удобно раскатывать тесто для пиццы и пирогов. Мы повесили такие же грубо обработанные полки на другой стене — для стаканов и мисок под пасту. Для закрепления кронштейнов Эд, разбрызгивая осколки, дрелью проделал в твёрдом камне отверстия и ввинтил откидные болты.

Синьора, которая жила здесь сто лет назад, теперь могла бы войти и тут же начать готовить. Ей бы понравилась фарфоровая мойка — в ней можно легко выкупать младенца — и изогнутый хромовый водопроводный кран. Я представляю себе её с острым подбородком, сверкающими чёрными глазами, поднятыми кверху и заколотыми гребнем волосами. Она в крепких башмаках на завязках и в чёрном платье, засучив рукава, месит тесто под равиоли. Она, несомненно, пришла бы в экстаз, увидев наше кухонное оборудование: посудомоечную машину, печь, холодильник с незамерзающим испарителем (для Тосканы это пока новинка), да и во всех остальных отношениях почувствовала бы себя здесь комфортно. В следующем перевоплощении я надеюсь стать архитектором, я всегда буду проектировать дома, из кухни которых есть выход во двор. Я люблю посидеть на открытом воздухе, к примеру на каменной стене террасы, пошелушить бобы. Я выношу грязные кастрюли — пусть отмокают во дворе, сушу на стене посудные полотенца, лишнюю чистую воду выливаю на тимьян, рукколу и розмарин, растущие прямо за дверями кухни. Поскольку летом двустворчатая дверь открыта день и ночь, в кухне свежо и светло. Оса (одна и та же?) прилетает каждый день попить из крана, потом снова улетает.

Многое в нашем доме сделано на итальянский манер, но это не относится к освещению. Из-за высокой платы за электроэнергию — невероятно высокой! — в большинстве домов горят лампочки в сорок ватт. Но они такие тусклые. А мне в кухне нужен свет. Мы выбрали два ярких осветительных прибора и реостат, вызвав крайнее удивление электрика Лино. Он никогда не устанавливал реостат, его заинтриговала эта штука. «Одного вам хватит. Вам же не хирургические операции тут делать!» — настаивал он. Он предупреждает нас, что суммы за электричество будут астрономическими — у него нет слов, только жесты: хаотичное встряхивание рук перед собой и одновременное встряхивание головой. Ну, ясно, впереди нас ждёт неминуемый финансовый крах.

В кирпичной нише позади мойки я начала коллекционировать местные майоликовые тарелки и миски ручной раскраски. Я всё думаю, как бы заманить Шеру к нам опять, чтобы она вдоль бордюра нарисовала по трафарету узор: виноградные листья и лозу. Но на данный момент с кухней покончено.

Я вложила столько энергии в кухню, потому что в моей семье доминирует ген стряпни. Не важно, что происходит в мире, кризис там или не кризис, но женщины, среди которых я росла, могли мгновенно выставить на стол любое блюдо: от тонко нарезанного мяса, запечённого в сдобном тесте, и цыплёнка под прессом до дымящихся котлов брунсвикского рагу. Летом моя мать и наша повариха Уилли Белл включались в марафон заготовок: помидоры, огурцы, размешивание кадок с виноградом «скаппернонгз» для желе. К началу декабря они заготавливали торты с пропиткой в бренди и горы очищенных от скорлупы орехов пекан для поджаривания. Не бывало такого, чтобы у нас в кухне не оказалось жестянки шоколадного печенья с орехами и домашнего печенья в холодильнике. Или чтобы после обеда не осталось тарелки холодных бисквитов. Мне до сих пор не хватает поджаренных к завтраку бисквитов. Сидя за столом, ломящимся от разносолов, мы уже говорили о том, что на нём будет в следующий раз.

Кулинарные таланты моей матери и Уилли предопределили наличие кулинарных книг на полках у меня и моих сестёр, нашу постоянную готовность подумать о закусках к ближайшей вечеринке и рефлекс безропотно становиться к плите, даже когда знаешь, что есть придётся в одиночку. Эшли всё своё детство пренебрежительно относилась к кухне, за исключением одного случая: как-то она выпекла помадку, больше смахивавшую на вулканическое стекло. Вскоре после окончания колледжа она занялась стряпнёй, и тут же начались звонки домой: как готовить цыплёнка с сорока зубчиками чеснока, профитроли, ризотто с маслом и приправами, шоколадное суфле, картофель «Анну». Она в детстве вовсе не собиралась запоминать рецепты, но у неё в голове как будто кое-что отложилось. Теперь, когда мы с ней оказываемся вместе, мы обе впадаем в пароксизм стряпни. Она научила меня готовить маринованную свиную вырезку и лимонный кекс с пахтой. Наблюдая со стороны за собой и дочерью, я чувствую безысходность: тяга к кухонной плите — это судьба.

Несмотря на эту непреодолимую тягу, в последние годы я очень много работала. При нашей занятости в Сан-Франциско ежедневная стряпня — большая обуза. Признаюсь, иногда я ужинаю покупным мороженым из коробки, ем его вилкой, облокотившись о кухонный стол. Иногда мы с Эдом приходим домой поздно и находим в холодильнике только сельдерей, виноград, увядшие яблоки и молоко. Нет проблем, в Сан-Франциско полно ресторанов. На выходных мы стараемся поджарить цыплят, сделать куриный или мясной суп с овощами — минестру, или наготовить много пасты с соусом — столько, чтобы хватило до вторника. По средам мы заглядываем в «Гордо» и, закрывая глаза на тысячи граммов жира, содержащихся в этом блюде, заказываем буритос со сметаной или гуакамоле. Стараясь всё успеть при своей загруженности, я замораживаю пластмассовые лохани супа, острый стручковый перец чили, жаркое и крепкий бульон из костей.

Праздная жизнь в летнем доме, собственные продукты с участка и редкость развлечений — всё это позволяет мне наверстать упущенное. Я часто вспоминаю свою мать. Она метала на стол блюда с невероятной лёгкостью. Не то что я. Но, может быть, дело не во мне? Просто у неё всегда были помощники. Я с одной из сестёр сбивала мороженое. Другая сестра лущила горох. Наша повариха Уилли умела абсолютно всё. Моя мать командовала в кухне, раздавала задания и накрывала на стол. Я часто пользуюсь её рецептами, и в какой-то степени мне передалась её лёгкость общения с гостями, но это только до тех пор, пока дело не доходит до жареных цыплят. В Италии у меня есть то, что важнее всего в любом деле, — время. Гости готовы сами вынимать косточки из вишен и съездить в город за ещё одним куском пармезана. Здесь на приготовление еды уходит меньше времени, потому что все продукты отличного качества и практически не нуждаются в обработке. Местный цуккини вырос в хорошей почве и взял из неё самое лучшее. Листовая свёкла, тушённая с чесноком, восхитительна. Фрукты без наклеек, овощи не покрыты воском — вот секрет того, почему у еды совершенно другой вкус.

Ночи на холме холодные, и нас это устраивает: мы можем готовить блюда, которые невозможно съесть в жаркую погоду. В час дня уместно подать prosciutto — ветчину с фигами, охлаждённый томатный суп, римские артишоки, пасту с лимонными корочками и спаржу. Однако вечерняя свежесть пробуждает аппетит, и желудок требует более сытную пищу. Мы ублажаем его спагетти с мясным соусом (я наконец выяснила, что главный компонент этого соуса — цыплячья печень), минестрой с шариками из толчёной зелени, полентой, печёными красными перцами, фаршированными ризотто и заварным кремом из трав, тёплыми вишнями в кьянти и фунтовым кексом с фундуком.

Когда созревают помидоры, ничего нет лучше холодного томатного супа с горстью базилика и гарнира — гренок из кукурузной муки. Салат panzanella — ещё одно наше любимое блюдо: помидоры приправлены маслом и уксусом, к ним добавлены базилик, огурцы, рубленый лук и чёрствый хлеб, смоченный в воде и насухо отжатый, — поистине изобретение бедного люда. Поскольку хлеб надо покупать каждый день, тосканская кухня нашла хорошее применение хлебным остаткам. Ломти засохшего хлеба годятся для хлебных пудингов и для самого лучшего тоста по-французски, я таких нигде не ела. Мы днями обходились без мяса и не скучали по нему, но потом поджаренная цесарка с розмарином или свиное бедро, фаршированное шалфеем, напомнили нам о том, какой сказочно вкусной может быть самая простая еда. Я рву тимьян, розмарин и шалфей, думая о тех травах, которые чахнут у меня дома в Сан-Франциско в ящике на окне. Здесь, под южным солнцем, всё растет не по дням, а по часам. Душица мгновенно образовала заросли возле колодца. Уже дали ростки дикая мята и мелисса лимонная, которые я пересадила с холма. Вергилий писал, что олени, раненные охотником, ищут мяту, чтобы залечить рану. В Тоскане, где с тех давних времен извели много видов флоры и фауны, мяты осталось больше, чем оленей. Мария Рита из зелённой лавки посоветовала мне класть лимонную мяту в салаты и блюда из овощей, а также опускать её листья в воду перед принятием ванны. Мне, кажется, понравилось собирать травы даже просто так, ради удовольствия. Аромат свежесрезанных трав добавляет не только вкус блюдам, он приятен сам по себе. Прополов тимьян, я долго не отмывала рук, пока аромат не испарился сам. Я посадила шалфея больше, чем мне понадобится, зато над ним всегда кружат бабочки.

Цветы шалфея в паре с лавандой красиво смотрятся в букетах. Нарубленные свежие листья шалфея я кладу в белые бобы, заправленные оливковым маслом; это любимое блюдо тосканцев, не зря их называют «пожирателями бобов».

Готовя что-нибудь на гриле, неплохо бросить на угли и мясо длинные стебли розмарина. Хрустящие листья не только добавляют мясу аромат, они и на вкус хороши. Поджаривая на гриле креветок, Эд насаживает их на веточки розмарина.

У дверей кухни я посадила в горшки базилик: считается, что он отгоняет мух. Когда мы ещё строили стену и бурили колодцы, я заметила, как один рабочий растёр в пальцах листик базилика и помазал им место укуса осы. Он сказал, что это растение начисто снимает боль от укуса. На нашем участке базилик отлично себя чувствует. Чем больше я его срезаю, тем больше он разрастается. Я кладу его в салаты, в приправу из резаных трав, много добавляю в блюда с тушёной тыквой и помидорами. Базилик лучше других трав сохраняет аромат тосканского лета.

Для долгих летних ланчей на свежем воздухе требуется длинный стол. Чем длиннее, тем лучше, потому что на еженедельных базарах я всегда покупаю гораздо больше продуктов, чем нужно нам двоим, и, кроме того, к нам часто наведываются наши старые друзья, их родственники, а также новые друзья со своими друзьями. Достаточно кинуть ещё одну горсть пасты в кипящую кастрюлю, принести лишние тарелку и стакан, найти ещё один стул.

Я продумала, какой нужен стол, просчитала его размеры. Будь я ребёнком, я бы хотела заползти под этот бесконечный стол с длинной скатертью, в светло-жёлтый сумрак, где можно затаиться и слушать громкий смех, звяканье бокалов, взрослые разговоры, странствовать вдоль стульев, смотреть на колени, прогулочные туфли и цветастые юбки. Стол должен быть такой высоты, чтобы под ним могла гулять большая собака. Он должен выдерживать тяжёлый груз расставленной на нём еды и огромной вазы, вмещающей охапку цветов. Ширина должна быть такой, чтобы можно было передавать блюда из рук в руки и в центр, чтобы гость мог поставить блюдо, где ему удобно, и чтобы нашлось место для бесчисленных бутылок с водой и вином, если трапезы тянутся часами. Куда-то нужно поставить миску с холодной водой — чтобы вымыть виноград и груши, и небольшую тарелку с крышкой, чтобы спрятать от жуков сыр горгонзолу (сладкий, в противоположность острому, который нужен для приготовления блюд), а ещё тарелку для сыра качиотта. А косточки из оливок пусть летят куда угодно. Лучше всего накрывать такой стол светлым льном в голубую клетку, в розовые и зелёные полоски, тут не годится чисто-белая скатерть, она поглощает слишком много яркого света. Если стол достаточно длинный, все блюда можно принести сразу, и тогда не придётся то и дело бегать в кухню. Такой стол — об этом не следует забывать! — накрывается прежде всего для удовольствия: в тени деревьев в полдень трапезничают не спеша. Открытый воздух, легкая беседа, расслабленность и свобода. Вы отдыхаете, так должно быть летом.

В восхитительном сытом отупении, которое наступает, когда разрезана последняя груша, последней хлебной корочкой собраны последние крошки горгонзолы и последняя капля вина вылита в стакан, можно поразмышлять — если есть к тому склонность — о своём месте в великом коллективном бессознательном. Вы делаете то же, что и все в Италии: за миллионами столов миллионы стульев отполировываются миллионами задов. Над каждым столом витает облако мошкары. Конечно, есть и исключения. Дежурные на парковке, официанты, повара, а также тысячи туристов, многие из которых уже совершили типичную ошибку: в одиннадцать утра съели два куска большой пиццы с колбасой и теперь не способны ничего взять в рот. Они бродят по жаре, заглядывают через щели жалюзи на витрины магазинов, тщетно толкаются в двери соборов, сидят на бордюре фонтанов, листая карманные путеводители. Откажитесь от утренней трапезы! Я сама раньше заблуждалась. В семь вечера, когда воздух ещё горяч, а пятки стёрты сандалиями в кровь, трудно будет отказаться от дынного мороженого. Люди, уступившие утром своему аппетиту, запросто могут съесть ещё один кусок пиццы, на этот раз с артишоком, по пути в отель; зато потом, в девять вечера, когда вся Италия сядет за стол, их желудок даже не забурчит от голода. Он забурчит значительно позже, когда все хорошие рестораны уже будут переполнены.

Мы можем придерживаться иного режима, нежели принятый в Тоскане, но после долгого ланча на открытом воздухе вряд ли кто усомнится в целесообразности сиесты. Поверьте, в середине дня имеет смысл на три часа провалиться в никуда. Самое лучшее — взять вон ту книгу с трактатом Пьеро делла Франчески, пойти в дом и погрузиться в чтение.

Я хочу, чтобы наш стол был деревянным. Мой отец по пятницам приглашал на обед своих друзей и сослуживцев. Повариха Уилли Белл и моя мать расставляли длинный стол, покрытый белой скатертью, во дворе под деревом пекан и подавали гостям жареных цыплят, приготовленных прямо тут, на нашем кирпичном барбекю, картофельный салат, бисквиты, чай со льдом, фунтовый кекс, бутылки джина и коктейль «Южный комфорт». Полуденная трапеза часто затягивалась до ночи и заканчивалась тем, что шатающиеся мужчины, взявшись за руки, начинали петь, причём пели медленно, и казалось, будто в магнитофон вставили кассету с лентой, покоробленной под жарким солнцем.

В Брамасоле мы поначалу пользовались рабочим столом, оставленным прежними владельцами, но в моём воображении под сенью пяти лип мы сидели за совершенно другим. На базаре я купила длинные, до земли, скатерти, чтобы не занозить коленей, купила салфетки в тон, и мы стали сервировать стол друг для друга: ставить на стол кувшин с маками и синими васильками и наши жёлтые тарелки, сделанные руками местных умельцев.

Моё представление о рае — это два часа ланча с Эдом. Наверное, в прошлой жизни он был итальянцем. Здесь он начал энергично жестикулировать, чего раньше за ним не водилось. Он и дома не прочь что-нибудь приготовить, но тут просто ушёл в стряпню с головой. Для ланча он берёт пармезан, моцареллу, немного пекорино, красные перцы, салат, сорванный с грядки, местную салями с укропом, ломти pane con sale (этот хлеб не считается здесь традиционным, потому что в нём есть соль), ветчину, помидоры. На десерт — персики, сливы и мой любимый арбуз, называемый тут minne di monaca — груди монашки. Он выкладывает на доску для резки хлеба сыры, салями, перцы, а на тарелках подаёт первое блюдо — классическую закуску: нарезанные помидоры с базиликом и моцареллой, сбрызнутые маслом.

Тень лип защищает нас от полуденного зноя. Поют цикады, а значит, уже середина лета. Вкус помидоров такой насыщенный, что мы не находим слов, чтобы выразить своё восхищение. Эд открывает бутылку «просекко», и мы начинаем в подробностях вспоминать покупку и ремонт дома. Странно, что мы как будто забыли обо всех сложностях и о своей панике — память отсеяла неприятные, травмирующие воспоминания. Этот защитный механизм обеспечивает выживание человечества. Эд начинает рисовать схемы печи для приготовления хлеба. У него, как всегда, масса идей и проектов. Цветущие деревья окутаны золотым светом.

— Да не было всего этого; просто мы сейчас в фильме Феллини, — говорю я.

Эд встряхивает головой:

— Твой Феллини — чистой воды документалист, я разочаровался в его гениальности. Тут вокруг сплошные сцены из Феллини. Помнишь блестящий мотоцикл, который постоянно мелькает в «Амаркорде»? Тут такое всё время видишь. Вот смотри: ты оказалась в сельской местности, в самой глуши, и вдруг мимо тебя мчится огромный «мотто гуцци».

Он срезает кожу с персика одной длинной спиралью, и просто потому, что нам здесь так приятно, мы открываем вторую бутылку «просекко» и коротаем за разговором ещё час. Потом — время отдыха, а вечером мы идём в город, гуляем и — трудно представить, но так оно и есть — заходим в ресторан, чтобы вкусить очередную порцию изысканных итальянских яств.

Мы позвонили плотникам: скромным и молчаливым Марко и Рудольфо. Они были рады сделать что-нибудь для нас, не важно, что именно. Их ошеломил наш заказ — изготовить и окрасить стол на десятерых. Они привыкли к ореховой морилке. Уверены ли мы? Я вижу, как они переглядываются. Но окраска — слишком непрактично. Стол придётся перекрашивать каждые два года. Мы набросали рисунок, и у нас был образец жёлтой краски.

Они принесли нам готовый стол через четыре дня — фантастически быстро, особенно если учесть, как заняты эти двое. Они смеются и говорят, что стол будет светиться в темноте. Они тащат его на то место, откуда открывается самый широкий обзор долины. В глубокой тени под деревьями стол действительно светится, выманивая нас из дома с дымящимися мисками и корзинами фруктов и свежих сыров, завёрнутых в виноградные листья.

Сегодня вечером у нас обедают итальянская пара с ребёнком и наши соотечественники-писатели. Итальянская девочка семи месяцев от роду жуёт острые оливки и жадно смотрит на еду. Друзья смеются над нашими рассказами о перипетиях ремонта. У каждого есть своя поучительная история про колодцы, системы канализационных отстойников и канав, подрезку деревьев, — они давно живут под крышами старых фермерских домов. Мы поражены тем, как свободно они владеют языком, как много знают о запутанной системе телефонных счетов. Я-то думала, что мы будем обмениваться мнениями о современных течениях в итальянской литературе, об опере, но наши разговоры сводятся главным образом к подрезке олив, устройству ловушек для жировых стоков, проверке воды из колодцев и ремонту ставень.

Меню сегодняшнего обеда: с напитками, брускетта с рублеными томатами и базиликом, гренки с конфитюром из красного перца. На первое клёцки, не из картофеля, как тут привыкли, а из манной крупы (порции небольшие, потому что они очень сытные), после них телятина, поджаренная с чесноком и картофелем, на гарнир — поджаренный шалфей. Мелкие зелёные бобы, ещё хрустящие, тёплые, с укропом и оливками. Перед самым приходом гостей я набрала большую корзину салата. В начале лета я разбросала два пакетика семян салата — смеси сортов, — устраивая бордюр вдоль цветочной клумбы. Салат взошёл в течение недели и так разросся, что потеснил цветы. Теперь он повсюду; не правда ли, забавно; пропалываешь цветочную клумбу и одновременно собираешь травку себе на обед. Некоторые листья кажутся мне незнакомыми; надеюсь, мы не съедаем только что взошедшую календулу или шток-розу. Вишни, доведённые до кипения на медленном огне и остуженные, весь день не дают покоя пчёлам. Какая-то крошечная колибри быстро юркнула в кухню, привлечённая, вероятно, запахом густого сиропа из красного вина.

Гости прибудут к началу мягких долгих тосканских сумерек, после напитков сумерки из прозрачных станут золотыми и по-вечернему синими, а когда будет съедено первое блюдо, наступит ночь. Ночь приходит мгновенно, как будто солнце одним рывком утянули под холм. Мы зажигаем свечи — они расставлены у нас вдоль всей каменной стенки и на столе, накрыты колпаками для защиты от ветра. В качестве музыкального фона поёт весёлый хор лягушек. «Много лет назад...» — начинают рассказывать наши друзья. Их рассказы связывают окружающую нас Италию с той Италией, какую мы знали по книгам и кинофильмам. «В шестидесятые... В семидесятые... Настоящий рай...» Вот почему они приехали — и остались. Они её любят, но она явно катится под гору. «Какими оживлёнными были улицы Рима, всюду бродили толпы людей... А помнишь театр с крышей, которая откатывалась назад?» Потом разговор переходит на политику. Они знают всех. Мы в ужасе от бомбардировки автомобилей в Сицилии. Здесь что, мафия? Наши вопросы наивны. Уклон к фашизму на последних выборах — вот что вызывает у всех беспокойство. Может ли Италия вернуться к прежнему? Я рассказываю об антикваре из Монте-Сан-Савино. Я увидела фотографию Муссолини на дверях его лавки, а он заметил, что я на неё смотрю. С широкой улыбкой он спросил, в курсе ли я, кто это. Не зная, почему он повесил фотографию — манерность это или знак почитания, — я отдала ему фашистское приветствие. Он просто ошалел, решив, что я одобряю. Он накинулся на меня с рассказами о том, каким смелым человеком и головорезом был их дуче. Я хотела уйти со своими странными покупками — большим позолоченным крестом и дверцей ковчежка, — но он значительно снизил цены. Он приглашает меня в дом, хочет познакомить с семьёй. Все советуют мне воспользоваться этим знакомством.

Я чувствую, что вросла в местный быт; моя «американская жизнь» кажется далёкой и нереально-призрачной. Странно, что мы все оказались тут. Мы родились в одной стране, а осели в другой. Мы чувствуем себя тут совершенно как дома, хоть мы и не такие загорелые, хоть мы и американцы. Мы могли бы остаться тут, стать коренными жителями. У меня отрастут волосы, я буду учить местных детей английскому, ездить на «веспе» в город за хлебом. Представляю себе, как Эд, оседлав маленький трактор, обрабатывает землю на террасах. Представляю, как он разводит небольшой виноградник. А ещё мы могли бы изготавливать питательный отвар из мелиссы. Я смотрю на него, но он наливает вино. Я слышу, как наши голоса разносятся по всему дому, летят над долиной, эхом отдаются среди холмов. (Stranieri — иностранцы — так нас называют, но в итальянском это слово имеет оттенок «чужие», от которого веет холодом.) Часто мы слышим, как наши ближайшие, но невидимые соседи — сборщик налогов, капитан полиции, владелец газетного киоска — устраивают вечеринки. Мы нарушили древний порядок вещей на этом холме. Здесь звучала только итальянская речь, пока в Брамасоле не обосновались мы.

Ковш Большой Медведицы — отчётливый, как точки-тире азбуки Морзе, а Млечный Путь, так красиво называемый по-латински — via lactia, похож на бесконечный подвенечный шлейф, сотканный из звёзд. Лягушки выключаются все сразу, как по команде. Эд выносит vin santo — святое вино — и тарелку бисквитного печенья, которое испёк утром. Теперь ночь вступила в свои права. Тишина. Луны не видно. Мы говорим и говорим. Ничто не прерывает нас. И с неба падают звёзды.

Заметки о летней кухне

Когда я училась готовить у Симоны Бек в её доме в Провансе, она обронила фразу, которую я всегда держу в памяти. Одна из учениц, заведующая столовой и преподаватель кулинарного дела, дотошно выспрашивала Симону о технологии абсолютно каждого блюда. У неё был блокнот, и она прилежно записывала каждое слово, сказанное Симоной. Однажды она задавала слишком много вопросов, и Симона её оборвала: «Нет никакой технологии, есть просто способ приготовления. Ну, так мы будем отмерять или мы будем готовить?»

Я чётко усвоила, что простота освобождает, и стараюсь придерживаться этой философии. Мы больше не отмеряем, а просто готовим. Как знают все повара, лучше всего подсказывают ход действий те компоненты, которые у тебя есть. Многие из наших блюд слишком просты в исполнении, чтобы называть описание их приготовления рецептами. Скажем так — это просто способ изготовить то или иное блюдо.

В обычные блюда я вношу элемент новизны: к ветчине с дыней добавляю половинки фиг. Холодный томатный суп я делаю так: порубив травы, в основном базилик, и свежие томаты, смешиваю их с куриным бульоном и ставлю в морозильник. Я жарю целые головки чеснока в небольшом количестве оливкового масла и выжимаю эти зубчики на хлеб. Одна из лучших паст — спагетти с нарубленной рукколой, сливками и перемолотой грудинкой, в конце посыпанные тёртым пармезаном. Зелёные бобы, поданные с чёрными оливками, нарезанным укропом и зелёным луком, приправленные разбавленным уксусом или лимонным соком, — по-моему, одно из самых вкусных блюд на свете. А что может быть проще изобретения Эда: он нарезает фиги, наливает немного меда, выдерживает на огне и поливает всё это сливками. Очищенные персики со сладким ломбардским сливочным сырком и крошками миндального печенья держатся в резерве на всякий случай. Некоторые любимые продукты мы используем довольно часто, хотя в них нет ничего особенного, так что я сама удивляюсь, что за безумие заставляет меня включать их во все блюда подряд.

У нас растёт такое изобилие трав, что я просто не могу удержаться. Все блюда гарнирую тем, что осталось в корзинке: цветущий тимьян разбрасываю по овощам, жареное мясо подаю на подстилке из шалфея, веточками душицы обкладываю пасту. Лаванда, виноградные и фиговые листья, зелень укропа тоже хороши для гарниров. Букет из трав с полевыми цветами очень украшает стол.

Ниже привожу несколько лично моих рецептов блюд, которые быстро готовятся: о них восторженно отзывались гости, в надежде обнаружить их в холодильнике мы поутру тянем на себя его дверцу. Для итальянцев ризотто или паста — не главные блюда, но для нас часто — главные. Из масел предпочтительно, конечно, оливковое, если нет иных указаний. Все травы в этих рецептах свежие.

ИТАЛЬЯНСКИЕ ЗАКУСКИ АССОРТИ

Красный перец (или лук) в бальзаминовом уксусе

Большие, изогнутые, глянцевые перцы — красные, зелёные или жёлтые — мои любимые летние овощи, потому что вдохновляют на множество рецептов. Смесь перцев всех трёх цветов, быстро обжаренная на масле, придаст остроту любому блюду. А ещё можно сделать суп из красного перца, мусс из жёлтых перцев, старомодное блюдо — фаршированные зелёные перцы.

Очистите от семян и тонко нарежьте 4 перца, варите на медленном огне, периодически помешивая, в небольшом количестве оливкового масла и 1/4 стакана бальзаминового уксуса около часа до полной мягкости: перцы должны практически «растаять». Добавьте соль и перец. Можно один-два раза долить масла и бальзаминового уксуса, если перцы станут подсыхать. Выстелите жарочную решётку или гриль круглыми кусочками хлеба, сбрызнутыми оливковым маслом, и немного подсушите их на огне. Вотрите в каждый кусочек хлеба разрезанный зубчик чеснока. Ложкой положите на хлеб перцы и подавайте тёплыми. Попробуйте заменить перец тонко нарезанным луком, добавив к бальзаминовому уксусу 1 чайную ложку коричневого сахара, и пусть луковицы слегка карамелизуются. Такая закуска — хорошее дополнение к жареным цыплятам. Остатки пригодятся для пасты или поленты. С сыром и поджаренным кабачком можно сделать очень вкусные сэндвичи.

Тост, натёртый чесноком, с горохом и луком-шалот

Молодой горошек быстро вылущивается из хрустящих стручков. Лущение горошка — разновидность медитации. Как-то раз я видела в городе одну женщину, лущившую горох. Она сидела у дверей своего дома, а на ногах у неё спал кот. Она уже заполнила горохом большую лохань для мытья посуды. Женщина подняла на меня взгляд и быстро проговорила что-то по-итальянски. Я улыбнулась и только через некоторое время поняла смысл её слов. Она сказала: «С собакой столько бы не получилось».

Накрошите 4 луковицы-шалот. Отшелушите горошка на 1 стакан. Смешайте лук и горох и потушите в масле до мягкости. Добавьте немного нарубленной мяты, соль и перец. Измельчите в кухонном комбайне или вручную и ложкой положите на круглые кусочки хлеба, приготовленные так, как описано в предыдущем рецепте.

Щербет из мяты и базилика

Я пробовала этот невероятно вкусный щербет на старой ферме, превращённой в ресторан. На следующий день я попыталась дома приготовить его сама. В ресторане щербет подавали после пасты и рыбного блюда, перед главным блюдом. Говоря попросту, им начинают обед в тёплый летний вечер.

Сделайте сахарный сироп: медленно кипятите 5 минут при постоянном помешивании 1 стакан воды и 1 стакан сахара. Охладите в холодильнике. Протрите через сито в 1 стакане воды 1/2 стакана листьев мяты и 1/2 стакана листьев базилика. Добавьте ещё 1 стакан воды, 1 столовую ложку лимонного сока и охладите. Влейте в сахарный сироп воду с травами, тщательно размешайте и поместите в мороженицу. Разлейте черпаком в стаканы для мартини или любые прозрачные стеклянные ёмкости и украсьте листьями мяты. На 8 персон.

ПЕРВЫЕ БЛЮДА

Холодный чесночный суп

Как и при изготовлении цыплёнка с сорока зубчиками чеснока, и в этом рецепте количество чеснока не должно вас пугать. В процессе приготовления его острота ослабнет, но останется аромат.

Очистите 2 головки чеснока. Накрошите 1 небольшую луковицу, очистите и нарежьте кубиками 2 средние картофелины. Потомите лук в 1 столовой ложке оливкового масла и, когда лук станет прозрачным, добавьте к нему чеснок. Чеснок должен стать мягким, но не коричневым: обжаривайте осторожно. Бланшируйте нарезанный картофель и добавьте к луку и чесноку вместе с 1 стаканом куриного бульона. Доведите до кипения, потом быстро убавьте огонь и варите 20 минут. Превратите в пюре в кухонном комбайне и всыпьте назад в кастрюлю, добавив ещё 4 стакана бульона и 1 столовую ложку нарубленного тимьяна. (Если у вас нет кухонного комбайна, измельчите чеснок и лук до того, как будете их варить; картофель после бланширования пропустите через пресс, сделав пюре.) Добавьте 1/2 стакана взбитых жирных сливок, соль и перец. Охладите. Перед подачей размешайте и украсьте сверху нарубленным тимьяном или луком-резанцем. На 6 персон.

Укропный суп

Тонко нарежьте 2 луковицы укропа и 2 пучка зелёного лука. Немного потушите в оливковом масле. Добавьте в сковороду 2 стакана куриного бульона и, постоянно помешивая, варите на медленном огне до готовности укропа. В прессе сделайте однородное пюре. Влейте ещё 2 1/2 стакана бульона. Добавьте соль и перец и накройте крышкой. Доведите до кипения, потом убавьте огонь и варите ещё 10 минут. Добавьте 1/2 стакана ломбардского сливочного сырка или жирных сливок. Сразу снимите с огня. Подавайте холодным или горячим, украсив поджаренными семенами укропа. На 6 персон.

Пицца с луковым конфитюром и сосисками

Вариантов начинок для пиццы бесконечно много. Эд любит неаполитанскую: в ней каперсы, анчоусы, моцарелла. Я люблю другую: со сладким пьемонтским сыром, оливками и ветчиной. Оба мы любим картофельную пиццу, а также все стандартные. Когда мы готовим на свежем воздухе, мы всегда обжариваем на гриле дополнительное количество овощей и сосисок для салатов и пиццы к следующему дню. Прекрасное сочетание для вегетарианца: поджаренный на гриле кабачок с высушенными на солнце помидорами, оливками, душицей, базиликом и моцареллой.

Тонко нарежьте 3 луковицы и «растопите» их на сковороде для жарения на маленьком огне в небольшом количестве оливкового масла с 3 столовыми ложками бальзаминового уксуса. Луковицы должны приобрести цвет карамели и стать мягкими. Украсьте майораном, солью и перцем. Поджарьте на филе или потушите 2 большие сосиски. Здесь, в Италии, мы обычно берём две местные свиные сосиски, усыпанные семенами укропа. Тонко нарежьте. Натрите 1 стакан моцареллы или пармезана.

Тесто: Растворите 1 пакет дрожжей в 1/4 стакана тёплой воды, дайте постоять 10 минут. Добавьте 1/2 чайной ложки соли, 1 чайную ложку сахара, 3 столовые ложки оливкового масла и 1 стакан холодной воды, насыпьте в горку 3 1/4 стакана муки. Вымесите на плоской поверхности до однородной консистенции. Если у вас есть кухонный комбайн, доведите в нём тесто до шарообразной формы, потом достаньте и месите вручную. Поместите тесто в смазанную маслом и посыпанную мукой миску и отставьте на 30 минут. Раскатайте из теста 1 большой или 2 небольших круга и смажьте маслом. Насыпьте сверху сыр, лук и сосиски и выпекайте 15 минут при 200°С. Нарежьте на 8 частей.

Клёцки из манной крупы

В противоположность картофельным клёцкам или лёгким клёцкам из шпината и переваренного творога сорта рикотта, клёцки из манной крупы имеют форму печенья. Раньше я покупала их у одной женщины в долине, пока не увидела, как легко они готовятся.

В большой кастрюле доведите почти до кипения 6 стаканов молока и непрерывной струйкой, не переставая помешивать, всыпьте 3 стакана манной крупы. Варите на маленьком огне, постоянно помешивая, 15 минут. Снимите с огня, вбейте 3 яичных желтка, 3 столовые ложки масла и 1/2 стакана тёртого пармезана. Добавьте соль, перец, немного мускатного ореха. Взбейте, поднимая смесь, чтобы она насытилась воздухом. Раскатайте слоем толщиной 2,5 сантиметра на слегка посыпанной мукой поверхности стола или на разделочной доске и дайте остыть. Ободком стакана или формочкой для вырезания печенья вырежьте кружочки размером с печенье. Поместите в хорошо смазанную маслом форму. Сверху налейте 3 столовые ложки растопленного масла, потом посыпьте 1/4 стакана тёртого пармезана. Выпекайте в духовке 15 минут без крышки при 200°С. На 6 персон.

Универсальная паста-салат с печёными помидорами

Когда я готовлю супы, рататуи (разновидность овощного супа) или этот салат, я все компоненты бланширую по отдельности. Это позволяет сохранить аромат каждого компонента и дает мне возможность каждый овощ довести до готовности в его первой стадии. Я никогда не видела пасту-салат в итальянском меню, это блюдо — чудесное заимствование из американской кухни. Его легко можно взять с собой на пикник в большом пластмассовом контейнере.

Заправка: 3/4 стакана оливкового масла, красный винный уксус для остроты (около 3 столовых ложек), 3 зубчика растёртого чеснока, 1 столовая ложка рубленого тимьяна, соль, перец. Встряхните в банке.

Свежие овощи: 8 средних морковок, 5 цуккини, 2 больших красных перца, 2 острых стручковых перца, 200 г зелёных бобов, пучок зелёного лука. Нарежьте мелкими кусочками (кроме жгучих перцев — их надо измельчить в мясорубке). Бланшируйте по отдельности. Охладите.

Цыплёнок: Натрите 2 грудки оливковым маслом и положите на смазанную маслом сковороду. Приправьте тимьяном, солью и перцем. Поджаривайте 30 минут при 180°С. Охладите и нарежьте соломкой.

Паста: Отварите 900 г коротких спиралевидных макарон, слейте воду и сразу влейте 2 столовые ложки оливкового масла. Остудите. Всё хорошенько перемешайте в большом контейнере. Охлаждайте около часа перед подачей. Снова размешайте и разложите в две большие миски.

Для помидоров: Выберите по одному на человека (плюс ещё несколько для добавки). Удалите сердцевину, обрежьте донышко. Посыпьте солью и перцем, нафаршируйте смесью из хлебных крошек, рубленого базилика и поджаренных кедровых орешков. Полейте оливковым маслом. Запекайте 15 минут при 180°С.

При подаче на стол положите помидор в центр тарелки, разложите вокруг него пасту-салат, украсьте оливками и веточками тимьяна и/или листиками базилика. Получится 16-20 очень нарядных тарелок.

ВТОРЫЕ БЛЮДА

Ризотто с красной листовой свёклой

Для меня ризотто стало негритянским блюдом. Как паста, пицца и полента, это ещё одно блюдо, допускающее бесконечные вариации. Весной лёгкое ризотто приправляется чуть отваренной спаржей, мелкими морковками и небольшим лимоном. Я особенно люблю его с бобами, которые потушены с мелко нарезанным луком-шалот в закрытой сковороде. Другие неплохие варианты: нарубленный укроп, чуть отваренный, со скальными креветками; потушенные свежие грибы или сушёные белые, выдержанные в тепловатой воде до набухания; жаренный на гриле цикорий и грудинка. В Италии можно купить бульонные кубики из белых грибов в бакалейных отделах. Они отлично годятся для ризотто, если под рукой нет другого бульона. Многие рецепты требуют слишком много масла; если у вас есть хороший бульон, масло необязательно, потребуется только чуть-чуть оливкового. Если немного ризотто осталось на следующий день, нагрейте столовую ложку оливкового масла в сковороде с антипригарным покрытием, распределите по ней ризотто, примните и держите на среднем огне, пока оно не станет снизу хрустящим. Большой деревянной лопаткой переверните и поджарьте до хруста другую сторону. Получится прекрасный ланч. Нарубите и потушите 1 среднюю луковицу в 1 столовой ложке масла не долее 2 минут. Добавьте 2 стакана риса сорта арборио и варите 2 минуты. В другой посуде нагрейте 5 1/2 стакана бульона (мясного или овощного) с приправами и 1/2 стакана белого вина, доведите до кипения и убавьте огонь. Постепенно черпаком влейте бульон с вином в рис, каждый раз размешивая рис, пока не впитается каждая добавленная порция бульона. Пусть рис и бульонная смесь кипят на маленьком огне. Размешивайте до готовности риса. Он должен получиться «сыроватым» и довольно жидким. Добавьте 1/2 стакана тёртого пармезана. Тщательно промойте пучок листовой свёклы, предпочтительно красной. Измельчите эти листья и быстро потушите в небольшом количестве оливкового масла и смолотого чеснока. Добавьте, помешивая, в ризотто. Подавайте вместе с миской тёртого пармезана. На 6 персон.

Полента с пармезаном

Это скорее полента калифорнийская, чем традиционная итальянская. Так много масла и сыра! Классическая полента готовится тем же способом — непрерывным помешиванием - в двух или даже трёх стаканах воды. Потом надо налить поленту на разделочную доску и дать ей затвердеть. Часто её подают с ragu — мясным соусом для спагетти — или с funghi porcini — белыми грибами. Я угощала своим вариантом итальянцев, и им понравилось. Остатки поленты, хоть простой, хоть обогащённой, облагораживаются, если их потушить до хрустящего состояния.

Вымочите 2 стакана кукурузной муки в 3 стаканах холодной воды в течение 10 минут. В кастрюлю для бульона налейте 3 стакана воды, доведите до кипения и добавьте, размешивая, муку. Снова доведите до кипения, потом сразу убавьте огонь и размешивайте 15 минут на маленьком, но достаточном огне, чтобы медленно поднимались большие пузыри. Добавьте соль и перец, 8 столовых ложек масла, 1 стакан тёртого пармезана. Если полента окажется густой, добавьте ещё воды. Хорошо размешайте и перелейте в большую смазанную маслом форму для выпечки. Держите в духовке 15 минут при 150°С. На 6 персон.

Соус из белых грибов

Если вам удастся их достать, свежие белые грибы очень вкусны сами по себе. Лучше всего их просто поджарить на оливковом масле на гриле, это блюдо такое же питательное, как бифштекс, с которым их часто соединяют на гриле. Вне сезона сушёные белые грибы тоже имеют много достоинств. Хотя они и дорогие, но небольшое их количество добавляет блюдам особый привкус. Нижеприведённый соус советую подавать к поленте, ризотто или пасте.

Выдержите в течение получаса 50 г сушёных белых грибов в 1 1/2 стакана тёплой воды. Очистите и нарежьте кубиками 5 зубчиков чеснока и осторожно потушите в 2 столовых ложках оливкового масла. Добавьте по 1 столовой ложке мелко нарубленных тимьяна и розмарина, 1 стакан томатного соуса, соль и перец. Воду, в которой вымачивались грибы, процедите через марлю и влейте в томатную смесь. Нарубите и добавьте грибы и дайте соусу покипеть на медленном огне до загустения 20 минут. Для поленты — на 6 персон, на пасту — для 4 персон.

Цыплята с нутом, чесноком, помидорами и тимьяном

Это один из тех рецептов, в которых количество продуктов может быть любым.

Кипятите в течение 2 часов на медленном огне 2 стакана сушёного нута в воде с 2 зубчиками чеснока, солью и перцем, доведите до мягкости, но сохраните его в морщинистом состоянии. В горячем оливковом масле быстро обжарьте 6 цыплячьих грудок, обвалянных в муке. Разложите грудки в форме для выпекания, посыпьте подсохшим нутом. Налейте немного оливкового масла в использовавшуюся сковороду и потушите 1 крупно нарезанную луковицу с 3 зубчиками раздавленного чеснока; добавьте 4 крупно нарезанных спелых помидора, 1 чайную ложку корицы и 2 столовые ложки тимьяна. Кипятите на медленном огне 10 минут. Выложите поверх грудок. Приправьте солью, перцем, веточками свежего тимьяна и 1/2 стакана чёрных оливок. Запекайте без крышки 30 минут при 180°С. На 6 персон.

Цыплёнок в базилике и лимоне

Любимое блюдо под конец трапезы — этот цыплёнок, поданный с лимонадом и нарезанными помидорами.

В большой миске смешайте по 1/2 стакана нарезанного зелёного лука и листьев базилика. Добавьте сок 1 лимона, соль и перец. Смесью натрите 6 кусков цыплёнка и поместите в хорошо смазанную сковородку для выпекания. Сбрызните небольшим количеством оливкового масла. Жарьте без крышки 30 минут при 180°С. Украсьте листьями базилика и ломтиками лимона. На 6 персон.

Грудка индейки с зелёными и чёрными оливками

Индейка здесь популярна, хотя в лавке редко берут всю птицу целиком, разве что на Рождество. В этом рецепте грудка нарезается на рубленые котлеты, как scaloppine — эскалопы. Вместо индейки можно взять отбитые цыплячьи грудки. Если вы не вынимали из оливок косточки, предупредите гостей заранее. Оставшееся мясо я беру для откровенно нетосканского блюда — жарю его в смеси с перцами.

В большой сковороде тушите 6 котлет из индейки в оливковом масле, доведите почти до готовности и переложите на тарелку. Добавьте на сковороду ещё немного масла и тушите в нём 1 мелко нарубленную луковицу и 2 зубчика раздавленного чеснока. Добавьте 1 стакан вермута, доведите до кипения и убавьте огонь. Накройте крышкой на 2-3 минуты, потом снова положите на сковороду котлеты, добавьте сок 1 лимона и 1 стакан смеси зелёных и чёрных оливок. Держите на огне до готовности (обычно хватает 5 минут). Приправьте солью и перцем и добавьте, помешивая, горсть нарубленной петрушки. На 6 персон.

ГАРНИРЫ

Жареные цветы цуккини

Когда они хороши, блюдо получается очень-очень вкусным, если же они дряблые — это катастрофа. Я пробовала и так, и эдак. Всё дело тут в масле — оно должно быть горячим. Для этих нежных летних цветов предпочтительней подсолнечное или арахисовое.

Соберите свежий букет цветов, штук десять. Если они немного завяли, не падайте духом. Не мойте цветы: если они окажутся влажными, подсушите их. В каждый цветок вложите тонкую полоску моцареллы, окуните во взбитое тесто. Тесто: Взбейте 2 яйца с 1/4 чайной ложки соли и добавьте 1 стакан воды и 1 1/4 стакана муки. Хорошо вымешайте, разбивая вилкой комки. Нагрейте масло до 180°С. Жарьте цветы до золотистого цвета и хрустящего состояния. Быстро высушите на бумажном полотенце и тут же подавайте на стол.

Печёные перцы со сливочным сыром и базиликом

Фаршированные перцы были моим любимым блюдом в общежитии колледжа. Эта начинка с особым видом творога под названием «сливочный сыр» гораздо вкуснее таинственного «мяса», которое клали в фаршированные перцы в столовой колледжа. Свежий сливочный сыр, изготовленный из овечьего молока, — настоящее лакомство. Специальные корзины, в которых он готовится, оставляют на боках этого сыра рельефный рисунок плетения. Мы часто покупаем сливочный сыр на фермах возле Пиенцы. Это овечья страна и, значит, источник пекорино.

Быстро опалите 3 больших жёлтых перца над пламенем газовой горелки или на гриле. Вся поверхность перцев должна обуглиться, но не передержите их, чтобы не стали вялыми. Охладите в полиэтиленовом мешочке, потом снимите обгоревшую кожицу. Разрежьте пополам и удалите ребра и семечки. Сбрызните оливковым маслом. Смешайте в миске 2 стакана мягкого сливочного сыра, 1/2 стакана нарубленного базилика, 1/2 стакана мелко нарезанного зелёного лука, 1/2 стакана измельченной итальянской петрушки, соль и перец. Вбейте 2 яйца. Нафаршируйте перцы и выпекайте в духовке 30 минут при 180 °С. Украсьте листьями базилика. На 6 персон.

Жареный шалфей

Слишком часто шалфей ассоциируется с той зелёной пылью, которая продается в маленьких горшочках и заставляет вас чихать. Свежий шалфей даёт не меньше энергии, чем мясо.

Вымойте 20-30 побегов шалфея, положите на бумажное полотенце и дайте им полностью высохнуть. Нагрейте подсолнечное или арахисовое масло очень сильно, но так, чтобы оно не дымилось. Опустите веточки в мягкое тесто (см. рецепт «Жареные цветы цуккини») и бросьте их в горячее масло на 2 минуты или до тех пор, пока листики не станут хрустящими. Высушите на бумажном полотенце. Это отличный гарнир для баранины, свинины и вообще любого мяса.

Приправа из толчёной зелени с шалфеем (песто)

Мне подвернулся пестик из оливковой древесины на ежемесячном антикварном рынке в Ареццо, я пользуюсь им вместе со старой каменной ступкой, которую спасла от своей подруги, — она использовала ступку как пепельницу. Эти большие ступки, объяснила подруга, поначалу применялись для измельчения грубой соли. До последнего времени соль, облагаемая большой пошлиной и являясь монополией государства, продавалась только в табачных лавках. Широкое применение нашла более дешёвая грубая соль. Большие старые ступки удобны для изготовления приправы из толчёной зелени; пестик и грубый камень выдавливают масла из трав и объединяют эссенции всех компонентов. По аналогии с основной приправой с базиликом я изобрела приправу для рыбы - из трав и лимона с петрушкой; для пасты и гренок готовлю приправу с рукколой, для креветок — с мятой. Мне теперь по структуре больше нравятся такие приправы, а не прежние однородные, к которым я привыкла. Традиционное блюдо Тосканы — белые бобы с шалфеем и оливковым маслом — становится даже вкуснее при добавлении небольшого количества этой приправы с шалфеем. Мне нравится эта приправа на тостах, натёртых чесноком. Можно подать её отдельно в миске как хорошее дополнение к поджаренным на гриле сосискам. Нарубите большой пучок листьев шалфея, 2 зубчика чеснока и 4 столовые ложки кедровых орешков. Измельчите всё вместе в ступке (или в кухонном комбайне), медленно добавляя оливковое масло до образования густой пасты. Переложите в миску, снова перемешайте, добавьте соль, перец и горсть тёртого пармезана. Получится около 1 1/2 стакана.

СЛАДОСТИ

Мороженое с фундуком

Это мороженое, очень жирное, заставляет меня задуматься о перемене гражданства. Может, всё-таки поселиться здесь навсегда? Даже тех, кто в принципе не любит мороженое, оно приводит в экстаз с первой же ложки.

Поджарьте 1 1/2 стакана фундука в умеренно нагретой печи в течение 5 минут. Будьте внимательны: эти орехи легко подгорают. Достаньте из печи, заверните в посудное полотенце и сшелушите с них тонкую коричневую кожицу. Крупно нарубите. Взбейте 6 яичных желтков и постепенно добавьте, помешивая, 1 1/2 стакана сахара, взбивайте, пока смесь не станет однородной. На пару осторожно нагревайте смесь, она должна загустеть и осесть слоем на деревянной ложке. Охладите в холодильнике. Добавьте 2 столовые ложки орехового ликера «Фра Анжелико» или ванилина и 2 стакана густых сливок. Добавьте фундук, сок и цедру 1 лимона. Налейте смесь в мороженицу и дальше — по инструкции фирмы-изготовителя.

Вишни, пропитанные красным вином

Весь июль мы покупаем вишни килограммами и начинаем есть их уже в автомобиле по дороге домой. Что бы ты ни изобрел, ничто не улучшит вкуса простой вишни. Мы посадили три вишнёвых дерева и отыскали ещё три в зарослях плюща и ежевики. Для созревания ягод требуется посадить рядом два дерева.

Удалите косточки из 1/2 кг вишен. Залейте вишни 1 стаканом красного вина с цедрой лимона и кипятите на медленном огне 15 минут, периодически помешивая. Накройте крышкой и дайте постоять 2-3 часа. Подавайте в мисках с соком и большим куском подслащённых взбитых сливок или ломбардского сливочного сырка. В качестве дополнения можно подать маленькие кусочки фунтового кекса с фундуком или печенье. Вместо вишен можно взять сливы или груши. На 4 персоны.

Свёрнутый персиковый торт с ломбардским сливочным сырком

Сначала по поварённой книге Полы Уолферт я научилась готовить пластичное тесто для корочки пирога. По противню надо разложить слой теста, в середину выложить начинку и свободно защипать края, подвернув их к центру, получится самый примитивный пирог, с виду спонтанно изготовленный. Здесь персики — и жёлтые, и белые — такие изумительные, что поедание этого пирога — дело очень личное[1].

Раскатайте слой вашего любимого теста немного больше, чем обычно для пирога. Сдвиньте его на противень для выпечки или в форму для выпечки с антипригарным покрытием. Для начинки нарежьте 4-5 персиков. Смешайте 1 стакан сливочного сырка, 1/4 стакана сахара и 1/4 стакана поджаренного нарезанного миндаля. Осторожно добавьте в эту смесь персики. Ложкой выложите на нижний слой теста, перекройте края так, чтобы один заходил на другой, немного прижав их книзу, к фруктовой смеси. Не закрывайте сверху наглухо — оставьте щель длиной в 10-12 сантиметров. Выпекайте 20 минут при 190°С. На 6 персон.

Груши в сладком креме из ломбардского сливочного сырка

Это итальянский вариант фруктовых пирогов с толстой верхней коркой, которые я впервые пробовала, очевидно, в возрасте шести месяцев на Юге, где их почти всегда готовят с персиками или черникой.

Очистите от кожицы и нарежьте 6 средних груш (или персиков, или яблок) и разложите в смазанную маслом форму для выпечки. Посыпьте 1 чайной ложкой сахара. Взбейте 4 столовые ложки масла и 1/2 стакана сахара. Вбейте 1 яйцо и 2/3 стакана сливочного сырка. Добавьте 2 столовые ложки муки и хорошо вымешайте. Фрукты выложите сверху ложкой. Выпекайте при 180°С до загустения (около 20 минут). С лихвой хватит на 6 персон.

Благородный город Кортона

Итальянцы всегда поселялись над своей лавкой. В палаццо — дворцах богатых семейств — на уровне земли имеются арки, сейчас заложенные кирпичом, с остатками каменных прилавков, где раньше хозяева дворцов продавали солёную рыбу, доставая её из бака, или нарезали фаршированного поросёнка. Проходя мимо этих арок, я всегда провожу рукой по истёртым каменным прилавкам. Из столь необычных окон, расположенных у самой земли, продавали домашнее вино. Первые этажи некоторых домов знати служили складами. Сегодня банк в Кортоне, услугами которого я пользуюсь, занимает нижнюю часть дома великих Лапарелли, построенного на фундаменте эпохи этрусков. По ночам открываются окна верхних этажей, и в них видны старинные канделябры. Вдоль главных торговых улиц стоят величественные здания, первые этажи которых занимают магазины, продающие скобяные товары, посуду, продукты питания и одежду. А многие здания, по-видимому, изначально задумывались как торговые лавки.

По фасадам можно судить, как часто у владельцев менялось настроение. Дверь должна быть здесь — нет, здесь, — и вместо арки сделаем-ка окно. И не следует ли нам присоединить это здание к соседнему, или теперь пусть будет сплошной новый фасад для этих трёх средневековых домов, поскольку наступило Возрождение? Средневековый рыбный базар превратился в ресторан, частный театр эпохи Возрождения стал выставочным залом, каменные раковины по-прежнему готовы принять потоки воды, готовы к приходу женщин с бельевыми корзинами.

Но часовщик в своей крохотной лавочке под лестницей дома одиннадцатого века, в котором расположен городской магистрат, был здесь всегда, на протяжении нескольких веков. Только раньше он просеивал белый песок с пляжей Тирренского моря для чьих-то песочных часов, наблюдал, как водяные часы роняют каплю за каплей, а теперь меняет батарейку в швейцарских часах студента, прибывшего по обмену. Я никогда не видела, чтобы он стоял; спина у него, должно быть, согнулась колесом за долгие столетия от вечного наклона над мелкими деталями. Его глаза скрыты за толстыми линзами и кажутся вытаращенными. Он всегда работает при свете лампы, направленном на колесики и золотые треугольники, на чёрные цифры, обозначающие часы, ссыпавшиеся с белого циферблата, на разбросанные по столу «четвёрки», «пятёрки» и «девятки».

Преподавательская деятельность, которой я занимаюсь, тоже бессмертна, но я не отдаю себе в этом отчёта, потому что работаю не в старинном здании. В сущности, здание моего университета первым подвергнется разрушению при следующем землетрясении, оно обречено на гибель. Будущей осенью нам предстоит переезд в новое здание, более сейсмоустойчивое. Нынешний Дом гуманитарных наук послевоенной постройки устарел: реконструкция проводится каждые пятьдесят лет.

Здесь же сапожник, кажется, никогда не покидал свой смахивающий на пещеру закуток, в который вмещаются, кроме него самого, только его верстак, полка с инструментами, башмаки, ожидающие хозяев, и остается немного места втиснуться одному клиенту. Красный сапог, вроде того, который надет на ангела в Епархиальном музее, мокасины фирмы «Гуччи», целый ряд тёмно-синих лодочек и поношенный рабочий башмак, который по виду весит больше новорождённого младенца. Небольшой радиоприёмник тридцатых годов вещает про погоду на остальном полуострове, а мастер протягивает мне отремонтированные сандалии и говорит, что их хватит на годы.

И в лавке «Фрукты-овощи» в конце июля всегда продают белые персики. Фиги, кажется, перезреют, пока я донесу их до дома. Абрикосы похожи на маленькие солнышки, а пучки полевого салата ещё влажные от росы. Девушка из дома Лапарелли, которая была канонизирована в ранге святой и теперь лежит непорочной в своём почитаемом гробу, когда-то заходила в эту лавку купить винограда, пока не отказалась от еды, чтобы прочувствовать страдания Иисуса. «Это из моего сада, сорвано сегодня утром», — слышала она, как сейчас слышу я, когда Мария Рита протягивает мне дыню. Она впускает меня в заднюю часть своей лавки — хочет продемонстрировать, насколько там прохладнее, и я снова попадаю в средневековый лабиринт — точно такие же есть во многих зданиях, за их фасадами и витринами, в которых выставлены видеокамеры и технические новинки фирмы «Алесси». Мы проходим под каменной лестницей, там стоит раковина, чтобы мыть товар, потом, спустившись на ступеньку ниже, оказываемся в узкой комнате, в конце которой виден поворот во тьму. «Прохладно», — говорит хозяйка, обмахиваясь. Она показывает мне своё кресло среди деревянных ящиков, где можно передохнуть между приходом покупателей. Но ей отдыхать некогда. У неё постоянно толпится народ — людям нравится её смех, нравится её товар. Её лавка открыта шесть с половиной дней в неделю, ещё и в саду работает. Её муж в этом году заболел, поэтому ей приходится каждый день самой передвигать ящики. В восемь часов она улыбается первым посетителям, отмывая свою стойку, смахивая пылинку с пирамиды гигантских красных перцев.

Мы заглядываем к ней каждый день. Каждый день она напоминает: «Будьте внимательны, синьора» — и поднимает кверху деформированную морковку, даёт нам корзину роскошных помидоров или изящную связку редисок. Каждая головка чеснока, каждый лимон, каждый арбуз в её лавке достоин внимания. Она всё вымыла и красиво разложила. Она должна быть уверена, что её постоянные клиенты получат отборный товар. Если я выбираю сливы (в продуктовых лавках дотрагиваться до товара нельзя, о чём я иногда забываю), она осмотрит каждую, отберёт те, которые ей чем-то не понравились, и заменит другими. Она всегда советует, как и что готовить. Нельзя приготовить минестру без bietola — свёклы: этот суп делают только из листовой свёклы. А для вкуса надо добавить туда корочку пармезана. Просто томите эти луковицы в оливковом масле подольше, добавьте чуть-чуть бальзаминового уксуса и подайте их на тостах, натёртых чесноком.

Многие из её покупателей — туристы, они заходят взять немного винограда или несколько персиков. Кто-то, совершив покупку, делает такие жесты, как будто моет руки, желая узнать, где можно вымыть фрукт. Мария Рита объясняет, что фрукт вымыт, никто к нему не прикасался, но покупатель не понимает.

Тогда она ведёт его вниз по улице и указывает на общественный фонтан. Её это смешит. «Интересно, откуда он такой взялся, что считает фрукт грязным?»

На каждой улице ремесленники открывают двери мастерских, впуская в помещение дневной свет. Когда я вижу их изделия, мне кажется, что здешние средневековые гильдии всё ещё практикуют свои ремесла.

Вот молодой человек работает над инкрустацией по дереву — наносит сложный цветочный орнамент на стол семнадцатого века. Отрезая кусочек древесины груши, он так же сосредоточен, как хирург, пришивающий пациенту оторванный палец. В другой лавке, возле Порто-Сант-Агостино, её хозяин Антонио, напряжённо вглядываясь тёмными глазами, обрамляет рамками гравюры с изображениями флоры. Я вхожу посмотреть товар и замечаю на полке очаровательное старинное зеркало. «Можно?» Я спрашиваю разрешения, прежде чем дотронуться. Но когда я поднимаю зеркало, оно с грохотом падает на пол, а в моей руке остаётся верхняя планка рамки. Я говорю, что готова заплатить за зеркало, но Антонио не соглашается. Он сделает пару небольших зеркал из покрытых бурыми пятнами осколков, и он починит рамку и вставит в неё новое зеркало. Уходя, я вижу, как заботливо он собирает осколки.

Но самое интересное — заглядывать туда, где реставрируют картины. Из дверей этой мастерской исходят густые испарения, и в ней две женщины в белом умело восстанавливают те участки полотен, которые были разрезаны или ещё как-то повреждены. Художники эпохи Возрождения пользовались мраморной пылью, мелом, яичной скорлупой, создавая основу под краски. Иногда они добавляли сусальное золото в закрепитель краски, сделанный на настое чеснока. Чёрную краску они получали из ламповой сажи, сгоревших веточек оливкового дерева и скорлупы ореха, некоторые красные краски — из секреций насекомых, часто доставленных из Азии. Другие красители изготавливались из камней, ягод, косточек персика, стекла, и эти краски наносили кистями из шкуры кабана, шерсти горностая, птичьих перьев: искусство неразрывно связано с природой. Чтобы дублировать краски этих платьев цвета ежевики, розово-фиолетовых плащей, лазурных одеяний, в этой небольшой лавке занимаются алхимией на современный лад.

В небольших лавчонках по всему городу производят окончательную, чистовую отделку мебели. Многие мастера изготавливают столы и сундуки из старого дерева. Тут нет места подделкам, нет попыток выдать вещь за античную: тут знают, что старая древесина не треснет, она поддаётся обработке воском и морилкой и будет выглядеть как надо. Мы приносим кузнецу свои инструменты для заточки, а он извиняется, что вернёт их нам только завтра. Мы видим, как сверкают лезвия мотыг, серпов и кос, стоящих у стен. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не провести пальцем по краю.

У портного нет очков; его стежки, должно быть, проложили мыши. В его тёмной мастерской, где у окна стоит швейная машинка, а катушки выстроились на подоконнике, я вижу новый белый мотоцикл, к которому прикреплена бутылка с водой, через заднее колесо перекинуты щегольские кожаные седельные мешки. Но позже я встречаю его в городском парке, в этих седельных мешках он приносит корм для трёх бездомных кошек. Он разворачивает объедки, которых они так откровенно ждут. Кроме нас в это воскресное утро в парке никого не было, горожане занимались чем-то другим. Когда на прошлой неделе я отнесла к нему подрубить свои брюки, он показал мне фотографии, прикреплённые к стене подсобки. Вот его юная жена, с приоткрытыми губами и вьющимися волосами. Умерла. Вот его красавица мать. Тоже умерла. Его сестра. Там есть и его фотография, на ней он — молодой солдат. У него чёрные волосы, он стоит, расставив ноги и распрямив плечи. В двадцать пять лет, сразу после войны, он служил в Риме. С тех пор прошло полвека, ушли все. Он похлопывает по своему белому мотоциклу. «Я никогда не думал, что окажусь последним».

Город Кортона занимает почти семь страниц в отличном путеводителе по Северной Италии. Автор педантично направляет читателя прогуливаться по каждой улице, указывая, что там есть интересного. Также рекомендуются экскурсии по сельской местности. В путеводителе описан алтарь каждого придела в каждом соборе, идентифицированы все тёмные картины на хорах. Прочитав этот путеводитель, я была ошарашена тем, какое количество произведений искусства сосредоточено в одном небольшом городке на холме. И это только один из сотен подобных городов.

Теперь, когда я немного познакомилась с Кортоной, я читаю путеводитель с удвоенным вниманием. Книга отсылает меня к улице в тени акаций, проходящей вдоль городской стены, и я тут же вспоминаю невысокие каменные дома с одной её стороны и вид на долину ди Кьяна — с другой. Я знаю тамошнего трёхлапого пса, который, по моим наблюдениям, живёт в доме, во дворе которого вечно сохнут растянутые подштанники. Я вижу стулья с сиденьями, сплетёнными из тростника, которые по вечерам выносят из домов все жители этой улочки, чтобы посмотреть на закат и проверить время по звёздам. Вчера, гуляя там, я чуть не наступила на ещё мягкую дохлую крысу. В одном из дверных проёмов, выходящем прямо на эту узкую улочку, я мельком увидела женщину, обхватившую руками голову, положенную на кухонный стол. Плакала ли она или просто дремала? Не знаю.

Что бы ни говорил путеводитель, но западёт ли тебе в душу какое-то место или нет, никто не может знать заранее. Я могу назвать места, в которых бывала, но которые совершенно не запомнились. Бывая там, я честно осматривала достопримечательности, следуя указаниям путеводителя, каждый вечер записывала на его полях продуманный на завтра маршрут. В свой первый приезд в Италию я была в таком возбуждении, что вихрем промчалась за две недели по пяти городам, это был такой туристский маршрут, где остановки делались по свистку гида. Я и сейчас помню, как впервые попробовала эспрессо под аркадами Болоньи, помню даже свой комментарий: я сказала, что он обжигает горло. Я помню освещенный свечами ресторан во Флоренции, где я отведала равиолей с маслом и шалфеем. Помню выпечку, которую купила и взяла с собой в гостиницу, даже то, как она была завёрнута и перевязана: как будто это был подарок. Помню запах тёмной кожи в обувном магазине, где я купила (и открыла своё пристрастие на всю жизнь) свою первую пару итальянских туфель. А ещё картины Аллори в уголке музея Уффици, комнату у подножия Испанской лестницы, в которой умер Ките, — я опускала руку в фонтан в форме лодки, рядом с тем самым домом, думая при этом, что и Ките опускал в него свою руку. У меня нет записей о той поездке. Впоследствии я начала носить с собой путевой журнал, потому что поняла, как много забывается со временем. Память, конечно, штука хитрая. Я мало что запомнила из своих трёх дней в Инсбруке — только острое ощущение осеннего воздуха, прекрасную женщину с рыжими волосами за соседним столиком в ресторане, — но до сих пор помню каждый камень в Кузко; мало что осталось в памяти от Пуэрто-Валларты, но Юкатан вижу так ясно, словно была там вчера. Мне понравились руины цивилизации майя, увиденные сквозь марево жары, вызывающее галлюцинации; мне понравилась большая игуана, заснувшая на пороге моей комнаты, крытой тростником; понравились упрямая уединенность народа, безумные бури, застилающие свет, москитные сетки, развевающиеся вокруг кровати, и свечи, тающие с невероятной быстротой.

Хотя поездки на выходные могут быть просто бегством от себя, большинство людей едет куда-либо потому, что ищет что-то. Ищут развлечений, приключений, новых ощущений — а что потом? «Эта поездка изменила мою жизнь», — сказал племянник, побывав в Италии. Знал ли он это до своего приезда или поездка просто подтвердила ту перемену, назревание которой в себе он уже предчувствовал? Я подозреваю, что нет; он открыл эту перемену в себе в процессе путешествия. Другая моя гостья сравнивала всё, что видела — воду, архитектуру, пейзажи, вино, — с тем, что есть в её родном городе. Меня это страшно раздражало. Я хотела заткнуть ей рот, указать ей на монастырь одиннадцатого века и сказать: «Смотри». Я чувствовала, что она уедет домой, так ничего и не увидев. Вскоре она написала мне, что в тот период разводилась с мужем, с которым прожила четырнадцать лет (о чём не сказала мне ни слова, пока была тут), потому что он решил, что он — гей. Когда я стала вспоминать её поведение, я поняла, что она отчаянно искала опоры в своём доме, которого у неё уже не было. Другая гостья была одним из марафонцев, успевающих обскакать семь стран за трёхнедельный тур. Заманчиво высмеять это рвение, но мне крайне интересно, почему человек выбирает для себя столь стремительное перемещение, причём на большие расстояния. Прежде всего, это очень по-американски. Просто двигаться вперёд. Далеко и быстро. За такими поездками стоит сильный побудительный мотив «увези меня отсюда», хотя они и совершаются под лозунгом «видеть страну, чтобы знать, куда я захочу вернуться». Тут главное не цель, не место назначения; главное — всё время быть в пути, быть там, где никто тебя не знает и не понимает, наплевать на все заботы, которые тебя обременяли, приводили в истерическое состояние, как ящерицу с камнем на хвосте. Люди путешествуют по самым разным причинам и не путешествуют тоже по разным причинам. «Как я рада, что съездила в Лондон, — сказала мне подруга по колледжу. — Теперь мне больше не надо никогда туда ездить». А вот моя подруга Шарлотта проехала по всему Китаю в кузове грузовика; это был объездной маршрут, чтобы попасть в Тибет. В своём стихотворении «Слово тотемного животного» У. С. Мервин писал:

Отправь меня в другую жизнь. Господи,
Потому что эта утратила смысл,
Боюсь, что она проходит напрасно.

Посещение какого-либо места может стать для человека началом его путешествия в дальние уголки своей души. Какое-то «нечто» должно сделать это место вашим, то самое непередаваемое «нечто», о котором не прочитаешь ни в одной книге. Это может быть что-то очень простое: например, свет, который я замечаю на лицах трёх женщин, идущих по улице. Они освещены косыми лучами вечернего солнца. Этот свет благословляет всё, чего коснется. Я тоже хочу окунуться в него, всей кожей впитать сияние солнца.

Идеальное начало для врастания в мой новый родной город — осмотреть этрусские гробницы на равнине, над которой он расположен. Это гробницы периода с 800 до 200 годов до нашей эры возле железнодорожной станции в Камучии, а также по дороге в Фойано, где хранитель никогда не доволен чаевыми. Может, у него плохое настроение из-за суеверного страха по ночам? Его небольшой дом с посаженными на участке бобами и бегающими по двору цыплятами соседствует рядом с этой могилой, которая в лунном свете кажется удивительно первобытной. Немного выше по холму только ржавый жёлтый дорожный знак указывает на так называемую могилу Пифагора. Я подъезжаю и иду пешком вдоль ручья, пока не добираюсь до короткой аллеи, обсаженной кипарисами, — она и ведёт к гробнице. Там есть ворота. Но не похоже, чтобы кто-нибудь когда-нибудь подумал их закрыть. Гробница просто стоит на круглой каменной платформе. Ниши для вертикальных саркофагов похожи на киот, который устроен в самом начале подъездной дороги к Брамасолю. Купол частично разрушен. Я стою внутри сооружения, которое воздвигли как минимум две тысячи лет назад. Один массивный камень над дверью — идеальный полумесяц.

Как таинственны эти этруски! До того, как я стала ездить в Италию, я знала о них только то, что они жили до римлян, что их язык не поддавался расшифровке и что от их зданий остались единицы, так как они строили из дерева. Но я была неправа почти во всём. Да, обнаружено мало образцов их письменности, но многие теперь уже переведены благодаря ключевой находке — нескольким кускам льняного савана египетской мумии, которую перевезли в Загреб, в местный музей. До сих пор непонятно, почему та молодая девушка оказалась упакована в ткань этрусков, исписанную чернилами, изготовленными из сажи или угля. Возможно, этруски мигрировали в Египет после того, как их завоевали римляне в первом веке до нашей эры, а девушка на самом деле была этруской. Или те, кто её бальзамировал, схватили первое, что попалось под руку, и разорвали на полоски. На саване мумии обнаружился большой фрагмент текста на этрусском языке, и он позволил определить несколько корневых слов, хотя язык до сих пор понят не до конца. Очень плохо, что этруски оставили только записи на камне — надгробные надписи и перечни государственных событий. Подруга рассказала мне, что в прошлом году какой-то землемер раскопал бронзовую пластинку с этрусскими письменами. Полиция узнала об этом, и в тот же вечер ему позвонили; надо полагать, теперь она в руках археологов.

Эта земля хранит ещё немало секретов. В 1990 году рядом с одной могилой была откопана лестница из семи каменных ступенек, о фланги которой облокотились полулюди-полульвы — вероятно, кошмарное видение потустороннего мира. Возле Кьюзи — это один из двенадцати древнейших городов Этрурии, такой же, как Кортона, — только недавно раскопаны городские стены. И в Кортоне, и в Кьюзи есть обширные коллекции предметов материальной культуры этрусков, найденных и археологами, и фермерами. Смотритель музея города Кьюзи покажет вам одну из десятков гробниц, обнаруженных в их районе. Римляне считали этрусков воинственными (а сами-то не такие, что ли?), но гробницы, огромные глиняные кони, бронзовые фигурки, предметы домашнего обихода показывают, что это был народ великий, изобретательный, с чувством юмора. Конечно, им приходилось быть сильными. Повсюду сейчас находят развалины стен и гробницы, построенные ими из огромных камней.

Найденные в окрестностях Кортоны гробницы за изогнутую форму потолка называют meloni — «котелки». Достаточно постоять под таким потолком несколько минут, как проникаешься ощущением времени.

Покинув гробницы, я направилась вверх по холму, сначала ехала медленно, потом по серпантину, с разворотами на 180 градусов, начала карабкаться вверх, и в лобовом стекле то и дело мелькали террасы с оливковыми деревьями, зубчатая башня дворца, где Лука Синьорелли упал со строительных лесов, разрушенная сторожевая башня и рыжевато-коричневые фермерские дома. Всё выдержано в мягких тонах: камень пастельных оттенков, оливковые деревья всех оттенков — от зелёного до платинового; даже небо может заволочь редкий туман, поднявшийся с ближайшего озера. В июле поля со сжатой пшеницей рядом с оливковыми рощами приобретают цвет львиной шкуры. Мельком я вижу Кортону, её благородный, как у Нефертити, профиль. Сначала я оказываюсь ниже великого собора эпохи Возрождения — церкви Санта-Мария-дель-Кальчинайо, потом, развернувшись на дороге на 280 градусов, поднимаюсь на уровень этого грандиозного строения, потом оказываюсь ещё выше, смотрю вниз, на серебристый купол и само здание. Оно имеет форму католического креста. Собор поставили обувщики-кожевники, после того как на стене их кожевни появился лик Девы Марии. Это святая Мария известкового карьера, потому что церковь воздвигнута на участке карьера, откуда они брали известь для дубления кож. Не удивительно ли, что священная земля часто так и остается священной: эта церковь поставлена на останках этрусков, возможно на месте их бывшего храма или захоронений.

Быстро оглядываюсь и вижу, как высоко забралась.

Внизу раскрыт зелёный веер долины ди Кьяна. В ясные дни вдали можно увидеть Монте-Сан-Савино, Синалунгу и Монтепульчиано. Оттуда можно посылать дымовые сигналы: сегодня большой праздник, приезжайте. Вскоре я добралась до высоких городских стен и, чтобы ещё раз прикоснуться к этрускам, проезжаю весь путь до последних ворот, называемых Колониальными, где большие шатающиеся этрусские камни подпирают фундамент, надстроенный в Средние века и позже.

Мне нравится, мчась мимо ворот, быстро заглянуть внутрь. В Кортоне продаются старые открытки — снимки вида города, сделанные из проёма этих ворот: узкая улочка карабкается вверх, по обе её стороны высятся дворцы. Когда входишь в город, сразу возникает ощущение безопасности, даже если издалека приближаются вооруженные копьями гибеллины, гвельфы или любой другой враг на данный момент; да и просто если удалось без происшествий преодолеть автостраду и вашу машину не «поцеловал» демон, промчавшийся мимо в машинке в два раза меньше.

Если я приезжаю на машине, я гуляю по виа Дардано. Считается, что Дардано, родившийся здесь, основал Трою. Слева остаётся маленький ресторанчик на четыре столика, его открывают только в полдень.

В нём нет меню, выбор блюд обычный. Я люблю предлагаемый тут до тонкости отбитый жареный бифштекс на подушке из рукколы. И люблю наблюдать за двумя женщинами у топящейся дровами кухонной печи. Они каким-то образом ухитряются никогда не изнемогать от жары.

А какие интересные узкие двери домов на этой улице! Есть мнение, что они прорублены высоко в стенах и использовались во времена распрей, когда ворота главный вход был забаррикадирован. Лично я подозреваю, что эти двери действовали и в мирное время. Всадник или выходящие из кареты в плохую погоду могли сразу оказаться внутри дома, не ступая на мокрую, грязную улицу, а в хорошую погоду дамы могли сохранить в чистоте длинную шёлковую юбку. Джордж Деннис, археолог, знаток девятнадцатого века, описывал Кортону как город «крайней степени нищеты». Если судить по форме дверей, похожих на гроб, можно считать её визуальным подтверждением теории о том, что это двери для выноса мёртвых.

Центр города — это две площади неправильной формы. Их соединяет короткая улочка. Они построены не по плану какого-то городского планировщика, но тем не менее очаровательны. На площади Республики стоит здание Городского совета, это дом четырнадцатого века с двадцатью четырьмя широкими каменными ступенями. По вечерам на этих ступенях сидят горожане. Отсюда видна лоджия по другую сторону площади, выше на один уровень, раньше там был рыбный рынок. Теперь это терраса ресторана со столиками и ещё одно удобное место для обзора сверху. Вокруг стоят другие здания, а в промежутках между ними поднимаются улицы от трёх городских ворот. Жизнь на улицах бурлит. Как хорошо, что тут не ездят автомобили, и это обстоятельство утверждает значимость человеческой личности. Вначале я начинаю ощущать масштаб архитектуры, потом вижу, что низкие здания гармонично сочетаются с высоким зданием Городского совета. Главная улица с официальным названием виа Национале, но в народе называемая Ругапиана, что значит «сглаженный гребень», — горизонтальная, она предназначена только для пеших прогулок (лишь по утрам грузовики подвозят сюда товары в расположенные здесь магазины, кафе и рестораны), да и остальные тоже неудобны для езды — слишком узки и холмисты. Если одна улица повыше, а другая пониже, их соединяет vicolo — переулок, пешеходная дорожка.

Даже названия этих переулков призывают вернуться, заглянуть в каждый и обследовать его: Ночной переулок, Переулок Зари, а Лестничный переулок — это длинный пролёт плоских ступеней.

В вымощенных камнем старых городах Тосканы у меня не возникает чувство, что я в прошлом, какое у меня было в Югославии, Мексике или Перу. Тосканцы — люди нашего времени, просто они инстинктивно ухитряются нести за собой своё прошлое. Вот, например, американская культура призывает сжигать за собой мосты — мы это и делаем; а их культура говорит: перейди в мир иной и снова перейди. Жертвы чумы, свирепствовавшей в четырнадцатом веке, которых когда-то выносили из дверей для мёртвых, и сейчас нашли бы свои дома, причём даже нетронутыми. Прошлое и настоящее мирно сосуществуют рядом, нравится нам это или нет. На старом здании, когда-то принадлежавшем клану Медичи, до прошлого года родовая эмблема этого семейства — шар — соседствовала с керамическими молотом и серпом, символом коммунистической партии.

Я иду по короткой улочке, отходящей к площади Синьорелли. Эта площадь немного побольше, и круглый год по воскресеньям она гудит — здесь базарный день. Летом на ней каждое третье воскресенье устраивается ярмарка антиквариата. На площадь вынесены столики двух баров. Я всегда обращаю внимание на унылого флорентийского льва на колонне, которого медленно разъедает эрозия. В любое время дня бары заполнены народом; ближе к полуночи сюда приходят выпить чашечку кофе перед сном.

И здесь тоже мэрия иногда спонсирует ночные концерты. Народ и так весь на улице, но в вечер концерта на площадь приходят даже с ферм и загородных вилл. Сегодня ночью в этом городе с десятками католических церквей выступает негритянский хор религиозных песнопений в стиле госпел, приехавший из Америки. Конечно, это не стихийно собравшаяся труппа баптистов из церкви американского Юга, это профессиональный хор из Чикаго, у них с собой осветительное оборудование, они продают свои кассеты по двадцать тысяч лир каждая. Они очень громко исполняют «Поразительную милость» и «Мария, не рыдай». Акустика тут сверхъестественная, и звук отталкивается от зданий одиннадцатого и двенадцатого веков, окружающих площадь, на которой регулярно проводились турниры и куда в дни церковных праздников епископы выносили реликвии святых, а священники размахивали кадилами с курящимися благовониями. А мы ходим по городу, ступая по цветочным лепесткам, разбросанным детьми. Звукооператор регулирует микрофоны, и солист начинает привлекать толпу. «Повторяйте за мной, — говорит он по-английски, и толпа повторяет. — Восхвалите Господа. Спасибо Тебе, Иисус». Американские и английские войска освободили Кортону в 1944 году. С тех пор, вероятно, тут не собиралось так много иностранцев одновременно, тем более чернокожих. Хор большой. Студенты Университета штата Джорджия, оказавшиеся в Кортоне по программе изучения искусств, ощущают некоторую ностальгию по дому. И они, и небольшая группка туристов, и почти все жители Кортоны втиснулись на площадь Синьорелли. «О счастливый день», — во всё горло распевают чёрные исполнители, затащив к себе на сцену итальянскую девушку, чтобы та пела вместе с ними. У неё мощный голос, вполне сравнимый с их голосами, и её худенькое тело кажется созданным для пения. О чём они думают, эти представители древней расы обитателей Кортоны? Вспоминают ли они танки, которые вкатились сюда в тот счастливый день, когда солдаты бросали детям апельсины?

Или же думают, что месса в их соборе никогда не была такой величественной? Или просто раскачиваются вместе с неотёсанным американским Иисусом под эту музыку, давая увлечь себя?

Архитектурный центр этой площади — высокий дворец Казали, теперь Музей Этрусской академии. Самый известный его экспонат — бронзовый канделябр сложной конструкции, датированный четвёртым веком до нашей эры. Он действительно впечатляет. Масло из центральной чаши льётся в шестнадцать ламп, размещённых на ободке по окружности. Между этими лампами — горельефные изображения животных, рогатого Диониса, дельфинов, обнажённых мужчин в состоянии эрекции, крылатых сирен. Между двумя лампами написано этрусское слово tinscvil. Если верить книге Джеймса Велларда «В поисках этрусков», слово tin обозначает этрусского Зевса, а вся надпись переводится как «привет Зевсу». Этот канделябр нашли в канаве возле Кортоны в 1840 году. В музее он подвешен перед зеркалом, и его можно рассматривать со всех сторон. Как-то при мне одна англичанка сказала: «Допускаю, что эта штука интересна, только на распродаже я её не купила бы». В стеклянных стеллажах музея выставлены потиры, вазы, бутылки, бронзовый поросёнок, двухголовый человек, бронзовые фигурки размером с оловянных солдатиков, сделанные в шестом-седьмом веках до нашей эры, некоторые из них выполнены в стиле схематичной чеканки, напоминающем о Джакометти. Кроме этрусской коллекции, в этом небольшом музее есть поразительная экспозиция египетских мумий и предметов обихода. Во многих музеях есть египетские предметы, и иногда я удивляюсь: неужели из Древнего Египта что-то было вывезено. Я всегда захожу посмотреть на несколько картин, которые мне нравятся. Одна — портрет задумчивой Полимнии, в синем платье и лавровом венке, он долго считался римским, первого века нашей эры. Это муза духовной поэзии, и внешне она как будто весьма опечалена такой ответственностью. Теперь считается, что это отличная копия семнадцатого века. Однако музей не поменял датировку на своём экспонате: так картина производит более сильное впечатление на посетителей.

Стена дворца Казали покрыта трогательными семейными гербами, украшенными резными лебедями, грушами и фантастическими животными. Короткая улочка внизу ведёт к собору и Музею епархии, бывшей церкви Иисуса, в который я иногда забегаю. На верхнем этаже там есть сокровище — «Благовещение» Фра Анжелико со сказочным ангелом с неоново-оранжевыми волосами. Из уст ангела исходит надпись на латыни, обращенная к Деве Марии, а из уст Девы Марии — ответ ему. Это одно из великих произведений художника. Он десять лет проработал в Кортоне, и триптих «Благовещение» да выцветшая раскрашенная люнетта над дверью Сан-Доменико — вот и всё, что осталось в городе из его работ.

Справа от дворца Казали находится театр Синьорелли, новое для города здание, датируемое 1854 годом.

Но построено оно в стиле псевдо-Возрождения, с арочным портиком, прекрасно защищающим торговцев овощами от солнца и дождя. Внутри — оперный театр, прямо из романов Маркеса: овальный, с ярусами, небольшими ложами и креслами, обтянутыми красной тканью, с небольшой сценой, на которой я однажды видела балетную труппу из России, они танцевали на ней два часа. Зимой он служит кинотеатром. На середине кинофильма плёнка сворачивается. Перерыв. Все выходят попить кофе и поболтать минут пятнадцать. Ведь если ты на самом деле любишь поговорить, трудно провести в полном молчании целых два часа. Летом кино показывают под звёздами, в городском парке. Оранжевые пластмассовые стулья расставляют в каменном амфитеатре; похоже на кино для автомобилистов, только тут без машин.

От этих двух площадей во все стороны лучами расходятся улицы. Одна ведёт к средневековым домам, вторая к фонтану тринадцатого века, а ступив на третью, можно выйти к древним монастырям и небольшим церквушкам. Я гуляю по всем этим улицам. И никогда не встречаю ничего нового. Сегодня иду по Пыльному переулку, хотя он такой же пыльный, как остальные, и почему его так назвали, понять невозможно.

Даже если вы в хорошей физической форме, всё равно будете недовольны крутым подъёмом в верхнюю часть города. Но всё же стоит туда пойти сразу после ланча, даже в жаркие дни, когда собаки впадают в безумие. Я прохожу мимо длинного портика средневековой больницы, тихонько молюсь, чтобы никогда не попасть сюда — даже для удаления аппендикса. В часы приёма пищи сюда мчатся женщины с дымящимися блюдами на подносах. Если вы легли в больницу, предполагается, что родные будут носить вам еду. Дальше стоит вечно закрытая церковь Святого Франциска, строгая, спроектированная братом Элией, другом святого. На боковой стене дугами изгибаются арки бывшего монастыря. Чем выше взбираешься, тем чище улицы и тем ухоженней дома. Если около дома есть хотя бы клочок земли, там уже посадили помидоры на бамбуковых шестах, грядку салата. В горшках, бесплатно полученных от соседей, кроме герани, растёт гортензия (тут она почему-то всегда розовая). Часто около домов вдоль всей улицы сидят женщины на вынесенных из дома стульях; они шелушат бобы, штопают носки, беседуют с соседками. Однажды издали я увидела старуху в длинном чёрном платье и чёрном шарфе, сгорбившуюся на небольшом тростниковом стуле. Как в 1700 году! Подойдя поближе, я заметила, что она говорит по мобильному телефону. На доме 33 по виа Берреттини висит табличка, гласящая, что тут родился Пьетро Берреттини. Я не сразу соображаю, что это и есть тот самый Пьетро да Кортона. Парочка тенистых площадей окружена старыми домами с симпатичными палисадниками. Если бы я жила тут, то выбрала бы дом с мраморным столом под сводом плюща пятилистного, с накрахмаленной белой гардиной в окне. Женщина с искусно уложенными волосами вытряхивает скатерть. Потом расставляет тарелки к ланчу. Аромат её жирного мясного соуса для спагетти похож на откровенное приглашение, и я с большим желанием смотрю на её зелёную клетчатую скатерть и заткнутую пробкой бутылку вина, которую она водружает в центр стола.

Церковь Святого Христофора, почти на самой вершине, — самая моя любимая в Кортоне. Она очень древняя, её заложили в 1192 году на фундаменте этрусской церкви. Снаружи я разглядываю небольшую часовню с фреской Благовещения, Ангел только что приземлился, у него мучнисто-бледные голубоватые рукава и юбки всё ещё развеваются после полёта. Дверь в эту церковь всегда открыта. Вообще-то она приоткрыта, так что я медлю и раздумываю, можно ли войти. В плане эта церковь римская, внутри же балкон для органа сделан из раскрашенного дерева в завитках — трогательная сельская интерпретация барокко. Выцветшая фреска, единственная плоская в перспективе, изображает распятие Христа. Под каждую рану парящий ангел подносит чашу для сбора капающей крови. Эти церквушки по соседству с домами очень уютны. Мне нравится, что на алтарь прихожане ставят банки с увядающими садовыми цветами (сегодня здесь выстроились банок шесть), нравятся стопки католических журналов под другой фреской Благовещения. На этой Мария всплескивает руками в ответ на сообщение ангела. На её лице выражение, говорящее: вы, вероятно, пошутили. В глубине церкви темно. Я слышу лёгкий храп. В уединении на последней скамье вздремнул какой-то мужчина.

За церковью Святого Христофора открывается один из самых красивых видов на долину, по диагонали разрезанный участком крепостной стены, удивительно высокой. Что держало их на этом верху все эти века? Замок Медичи построен на вершине холма, и эта часть его длинных стен острым углом уходит вниз. Я иду вверх по дороге к воротам Монтанины, здесь самый верхний вход в город. Он тоже сделан этрусками. Я часто вхожу в город отсюда. Мой дом находится по другую сторону холма, и оттуда дорога на этот верхний уровень Кортоны остаётся горизонтальной. Я люблю проходить через верхнюю часть города. Ещё одна радость от моей прогулки — увидеть церковь Санта-Мария-Нуова. Как и церковь Санта-Мария-дель-Кальчинайо, эта расположена на широкой террасе, ниже уровня города. С дороги Монтанины я смотрю вниз, на её изящное здание, элегантный купол, который под солнцем выглядит очень глянцевым — аквамарин и бронза. Хотя церковь Кальчинайо более известна, ведь её проектировал Франческо ди Джорджо Мартини, всё же Санта-Мария-Нуова больше радует мой глаз. Любуясь ею, я забываю о таком понятии, как тяжесть. Эта церковь как будто на миг приземлилась на этом месте и, если случится чудо, вот-вот поднимется и улетит.

Развернувшись от ворот в сторону города, я иду к другому сокровищу — церкви Святого Николая. Она более новая — середины пятнадцатого века. Её украшения, как и в церкви Святого Христофора, одновременно дилетантские и очаровательные. Серьёзное произведение искусства — двусторонняя картина Синьорелли: с одной стороны снятие с Креста, с другой — Мадонна с Младенцем. Она предназначена для несения на штандарте в процессии, но сейчас её должен перевернуть хранитель. В жаркий день здесь хорошо отдыхать: ноги быстро остужаются на каменном полу. Уже направляясь к выходу, я замечаю почти спрятанное изображение ребёнка Христа. Автор картины — Джино Северини, ещё один мальчик из Кортоны. Северини, который в своё время подписал манифест футуристов, приверженца лозунга «убей лунный свет», мне сложно воспринимать в связи с религиозным искусством. Футуристы нападали на прошлое, приветствовали скорость, машины, промышленность. По всему городу, в ресторанах и барах, я видела плакаты картин Северини: кричащий цвет, вихрь, энергия. Потом, над столом в баре «Спорт», я увидела его Современную Мадонну, кормящую ребёнка. Эта женщина не похожа ни на одну виденную мной до сих пор Мадонну, у этой груди — как дыни канталупы. Обычно у Мадонны грудь выглядит как нечто отстранённое от её тела; бывают и круглые, как теннисный мячик. Оригинал Северини в Этрусском музее не вызывает скорби только потому, что он скучный. Отдельная комната, выделенная для Северини, увешана «винегретом» из его работ. Но нет ни одной его главной работы; к сожалению, представлены только образцы тех стилей, которых он в разное время придерживался: похожие на творения Брака коллажи с трубами, зубчатыми колёсами, спидометрами, столь любимые футуристами, женский портрет, скорее в стиле Сарджента, рисунки на уровне школы искусств и известные кубистские абстракции. В двух стеклянных витринах — его публикации и несколько писем от Брака и Аполлинера. Ни одна из представленных работ не отражает его индивидуальность и потенциал. Конечно, все футуристы пострадали из-за восторженного принятия фашизма: они выплеснули младенца вместе с водой. Но больше они пострадали из-за того, что оглядывались на Францию, ожидая новых веяний в искусстве оттуда. Многие замечательные картины футуристов так и остались никому не известными. По каким-то причинам Северини в последние годы в поисках сюжетов обратился к своим корням. Я думаю, в крови итальянских художников есть такой микроб, который побуждает их писать Иисуса и Марию.

Выйдя из церкви Святого Николая, я спускаюсь мимо нескольких монастырей без окон (наверное, у них внутри большие дворы); один из этих монастырей закрыт для посещения. Если бы у меня было кружево, требующее починки, я бы положила его в круглое окно, и при повороте колёсного механизма — «диска святой Екатерины» — оно передвинулось бы и оказалось в руках монахини. Как ни удивительно, в двух из этих монастырей есть модернизированные часовни. Спускаясь с холма, я опять встречаю работу Северини — мозаику у собора Святого Марка; если подняться по этой улице, окажешься на дороге к Распятию, которое спроектировал Северини. Ряд мозаик, обрамлённых камнями, изображает ход Христа к Распятию и потом к Снятию. В конце этой прогулки (в жаркий день я чувствую себя так, будто несу крест) я оказываюсь у Святой Маргариты, большой церкви с монастырем. Внутри, за стеклом, стоит сама Маргарита во плоти. Она усохла. При взгляде на её ноги бросает в дрожь. Скорее всего, молящаяся женщина встанет перед ней на колени. Маргарита — одна из тех постящихся святых, которых надо задабривать, чтобы каждый день получать хотя бы ложку масла. В молодости она кричала на всех улицах о своих грехах. Сегодня её сочли бы невротичкой, больной анорексией; но в те времена её желание пострадать так же, как страдал Христос, воспринималось с уважением. Говорят, даже Данте приходил к ней в 1289 году и обсуждал своё «малодушие». Маргарита здесь весьма почитаема, это имя слышится чаще всего, когда мамаши окликают своих детей в парке. Табличка возле ворот Бернады (сейчас закрытых) сообщает, что через эти ворота в 1272 году Маргарита впервые вошла в Кортону.

Главная улица, отходящая от площади Республики, ведёт в парк. По обе стороны улицы Ругапиана множество кафе и лавчонок. Владельцы часто сидят на стульях у дверей своих заведений или пьют кофе где-то рядом. Из дверей закусочной доносятся соблазнительные запахи жарящегося цыплёнка, утки и кролика.

Здесь быстро обслуживают; на ланч подают лазанью, а в остальное время дня — блинчики. Это блюдо представляет собой свёрнутое тесто с разными начинками — грибами, ветчиной, сосисками или моцареллой. Побывав на круглой площади Гарибальди — такие есть в каждом итальянском городе, — приходишь к убеждению (если вы ещё до сих пор не постигли этого интуитивно), что находишься в одном из самых цивилизованных городов планеты. Тенистый парк тянется на километр вдоль цветника, выходящего на долину ди Кьяна. Жители Кортоны бывают тут ежедневно. Этот парк какой-то вневременной. Меняются только наряды, цветы, высота деревьев; всё прочее вполне могло быть таким же сто лет назад. Вокруг фонтана, льющего свои холодные струи на перевёрнутых вверх ногами нимф верхом на дельфинах, молодые родители присматривают за играющими детьми. По скамьям расселись беседующие соседи. Часто какой-нибудь папаша сажает своего крошечного отпрыска на двухколёсный велосипед и с живым страхом следит, как вихляют колёса, когда он едет по дорожке. В этом спокойном месте хорошо почитать газету. Сюда можно привести собаку на вечернюю прогулку. Справа от парка находятся долина и изгибающийся берег Тразименского озера.

Парк заканчивается белой дорогой, обсаженной кипарисами. Пройдя по этой пыльной дороге около километра в сторону своего дома, я оборачиваюсь и вижу, сразу за стеной замка Медичи, часть стены, построенной этрусками, — её тоже называют Брамасоль. Она обращена к югу, как храм возле Болоньи, и вполне могла быть частью храма солнца. Кто-то из местных жителей рассказывал нам, что это название родилось в короткие зимние дни и выражает жажду человека увидеть солнце. Всё лето утренняя заря освещает стену этрусков. Солнце будит меня. Кроме радости от увиденного восхода, я замечаю в себе какую-то древнюю и примитивную радость: вот и новый день пришёл, никакой бог тьмы не поглотил нас за ночь. Это самое логичное название: подобные храмы солнца надо строить повсюду. Может, это название говорит о древнем назначении этого места? Воображаю, как этруски распевали свои молитвы при первых лучах солнца, выглянувших из-за Апеннин, как намазывались оливковым маслом и всё утро лежали под большим старым средиземноморским солнцем.

В своём «Искусстве путешествовать» Генри Джеймс описал, как шёл по этой дороге. Он брёл вперёд под палящим солнцем и обошёл стену по внешнему периметру. Там он обнаружил громадные нецементированные блоки, они светились и мерцали под лучами солнца, и ему пришлось нацепить синие очки, чтобы увидеть в должной перспективе смутное прошлое этрусков. Синие очки? Это солнцезащитные очки девятнадцатого века? Представляю себе, как Генри смотрит вверх с белой дороги, мудро кивая сам себе, стряхивая пыль с носков ботинок, а потом возвращается в отель и выплескивает на бумагу свои впечатления, причём исписывает строго определённое, положенное на этот день число страниц. Я бреду под таким же солнцем и пытаюсь совершить такой же мистический акт: в свете этого утра различить мощный свет того давнего-давнего прошлого.

Riva, Maremma: Берег, Маремма. В самую глушь Тосканы

Наконец мы готовы покинуть Брамасоль, правда на несколько дней. Натёртые воском полы сверкают. Вся подаренная Элизабет мебель сияет от пчелиного воска, шкафы выстланы флорентийской бумагой. Рынок снабдил нас антикварными белыми покрывалами для кроватей. Все системы в доме функционируют. В одну из суббот мы даже смазали все ставни: каждую снимали, промывали, потом втирали в неё льняное масло, запах которого, кажется, пропитал всё вокруг. Я разбросала вдоль построенной поляками стены целую банку семян — смесь садовых цветов, и они цветут, не требуя ухода. Мы прочно тут обосновались. Теперь мы можем совершать вылазки: на этот год у нас запланировано объездить Тоскану и Умбрию, на следующий — юг Италии. Наши поездки в каком-то смысле имеют хозяйственную цель: мы хотим наполнить свой винный погреб, собрать коллекцию вин из тех мест, где они нам понравятся. Многие итальянские вина предполагается выпивать сразу же; погреб под лестницей мы оставляем для особых бутылок. В погребке позади кухни мы намерены хранить свои стеклянные бутыли в оплётке и ящики домашних вин.

Мы надеемся продегустировать как можно больше блюд кухни Мареммы, позагорать на солнышке, отыскать другие места, где жили этруски. С тех пор, как много лет назад я прочла книгу Дэвида Герберта Лоуренса «По следам этрусков», я хотела увидеть древнего ныряльщика, флейтиста в сандалиях, присевших перед прыжком пантер, которые так долго были спрятаны под землёй, чтобы самой проникнуться талантом художника и ощутить радость жизни. Мы несколько дней продумывали свой маршрут, как будто собирались ехать на окраину страны, хотя на самом деле отдалимся от дома всего на сотню миль — до Тарквинии, где до сих пор идут раскопки сотен этрусских захоронений. Из-за плотности впечатлений на единицу площади здесь, в Тоскане, я теряю ощущение расстояния и свой опыт езды по скоростным автострадам, где Эд за рулём не превышает пятидесяти миль в час. Неделя будет короткой. Область под названием Маремма — низкая болотистая прибрежная полоса — теперь уже не болотистая. Последние топи давно осушены. Однако из-за того, что в прошлом малярия уносила в этих краях много жизней, эта юго-западная часть Тосканы сравнительно непопулярна.

Это страна butteri — табунщиков, по-нашему ковбоев, только здесь и остались незаселённые участки побережья, здесь на огромных открытых пространствах стоят редкие, сложенные из камня шалаши — укрытия для пастухов.

Прежде всего мы прибываем в Монтальчино, город, откуда открывается вид на глинистый гребень холмов. Кажется, что глаз натыкается на волнистый зелёный пейзаж. Вдоль улиц выстроились небольшие винные лавки. За каждой дверью ждёт стол с белой скатертью и бокалами для вина — это похоже на приглашение войти и выпить с владельцем, провозгласить тост за хороший урожай винограда.

Отель в городке маленький и скромный, и я прихожу в ужас, увидев, что электровыключатель в ванной расположен прямо внутри душевой кабинки. Я направляю головку душа как можно дальше, в противоположный угол, и стараюсь поменьше брызгать. Я не хочу зажариться, пока не продегустировала местные вина! Но это бытовое неудобство компенсируется прекрасным видом из окна на черепичные крыши и пригород. Кафе в стиле бель эпок на краю города как будто ни на йоту не изменилось с 1870 года — мраморные столы, банкетки, обтянутые красным бархатом, зеркала в позолоченных рамах. У официантки, полирующей барную стойку, губки сложены бантиком, на ней накрахмаленная белая блузка с ленточками на рукавах. Что может быть более вкусным, чем завтрак, состоящий из ветчины с трюфелями на пшеничной лепёшке, домашнего хлеба с солью и оливковым маслом, а также стаканчика «Брунелло»? Квинтэссенция простоты и достоинства тосканской кухни!

После сиесты мы идём пешком в fortezza — крепость четырнадцатого века, теперь здесь устроена энотека. В нижней части крепости, где раньше хранили луки и стрелы, пушки и порох, теперь можно попробовать все вина этой местности. Улица залита ярким солнечным светом. В крепости освещение сумрачное, прохладные каменные стены пахнут мускусом. Пока мы пробуем белые вина из винограда регионов Банфи и Кастельджокондо, играет музыка Вивальди.

Когда мы приступаем к тёмным сортам «Брунелло», Вивальди сменяет Брамс. Мы пробуем «Поджоло», «Казе Бассе» и предка всех «Брунелло» — «Бьонди». Блистательные, полностью созревшие вина вызывают у меня желание ринуться в кухню и приготовить закуску, какую они заслуживают. Не могу дождаться, когда начну готовить под эти вина — кролика, поджаренного с бальзаминовым уксусом и розмарином, цыплёнка с сорока зубчиками чеснока, груши, вымоченные в вине и поданные со сливочным сырком. Обслуживающий нас мужчина настаивает: мы должны попробовать какие-нибудь десертные вина. Мы уступаем уговорам и пробуем одно, которое называется просто «Б», и еще одно — «Москаделло» из Тенута-иль-Поджоне. Энолог, видимо, в прошлом был парфюмером. К этим винам не нужен никакой десерт, разве что спелый белый персик. Но если подумать, то уместным дополнением может стать лимонное суфле — как намёк на райское блаженство. Или же мой давний, ещё с детства, фаворит — крем-брюле. Мы покупаем несколько бутылок «Брунелло». Как вспомнишь, по каким ценам его продают у нас дома, так простишь себе любые расходы на него тут. В Брамасоле под каменной лестницей есть хороший винный погреб. Мы можем поставить туда ящики, запереть дверь и достать их только через несколько лет. Поскольку оба мы не сильны в долгосрочном планировании, мы покупаем пару ящиков более дешёвого «Россо ди Монтальчино», его-то можно пить сразу, оно мягкое и насыщенное. Я сомневаюсь, что десертные вина останутся в продаже в конце лета.

Мы проезжаем несколько миль и к концу дня оказываемся у аббатства Святого Антония, это одно из тех мест, где ощущается святость земли. Уже издали видишь, как аббатство, выстроенное из белого известняка, возвышается над рощей подстриженных оливковых деревьев, оно очень простое, в чисто романском стиле. Издали даже не похоже на итальянское. Когда Шарлеман проходил этой дорогой, его солдаты стали жертвой эпидемии, и Шарлеман молился о её прекращении. Он обещал основать аббатство, если его молитва будет услышана, и в 781 году построил тут церковь. Возможно, поэтому заменившая её церковь постройки 1118 года имеет изящные французские очертания. Мы приезжаем к самому началу вечерни. На ней присутствуют всего человек десять, трое из них — женщины, они обмахиваются веерами и о чём-то судачат, стоя позади нас. Обычно я снисходительно отношусь к привычке вести себя в церкви как в своей гостиной или на городской площади, но сегодня я оборачиваюсь и пристально смотрю на них, потому что пятеро монахов-августинцев, которые широким шагом вошли и достали свои молитвенники, начинают петь григорианский кант этого часа. Очень высокая, без всяких украшений церковь усиливает их голоса, и в отблесках позднего солнца известковый туф кажется прозрачным. Музыка пронзительна, как пение каких-то птиц, почти болезненное для уха. Голоса монахов как будто рокочут и прерываются, потом разделяются и сливаются на низких гудящих тонах. Я не могу ни о чём думать. Голова кружится, сознание плывёт. Распев такой бодрый, могучий, как река, манящая плыть по ней. Я вспоминаю строки Гэри Снайдера:

Оставайтесь вместе
Изучайте цветы
Путешествуйте налегке.

Я смотрю на Эда, он смотрит вверх на столбы света. Но женщин ничто не трогает: вероятно, они ходят сюда ежедневно. В середине службы они шумно фланируют к выходу, все три говорят одновременно. Если бы я жила здесь, я бы тоже ходила сюда ежедневно, из тех соображений, что если не ощущаешь святости тут, то не ощутишь её нигде. Меня восхищает добросовестность монахов, исполняющих этот григорианской распев по шесть литургических часов каждый день, начиная с восхваления в семь утра и заканчивая повечерием в девять вечера. Я бы хотела остаться тут на целый день и прослушать все службы. Я прочла в брошюрке, что те, кто встал на путь духовного обращения, могут остановиться здесь в помещениях для гостей и питаться в ближайшем монастыре. Мы обходим собор вокруг, восхищаясь странными существами с копытами, которые поддерживают крышу.

Вечер слишком прохладен, чтобы кататься по грязным дорогам, восхищаясь природой и вдыхая через окно, как собака, свежие деревенские запахи сухого сена. Мы приезжаем в ресторан «Сант-Анжело» в Колле, который принадлежит винодельне Поджо-Антико. Там в разгаре шумная свадьба, и все официантки наслаждаются этим событием. Нас двоих отводят в заднюю комнату, где эхом отдается шум весёлой вечеринки. Мы не возражаем. Из каменной мойки на всю комнату разносится запах спелых персиков. Мы заказываем густой луковый суп, жареных голубей, картофель с розмарином и — что же ещё? — ах да, домашнее «Брунелло».

Назвать Тоскану глухой местностью — что-то вроде оксюморона, сочетания взаимоисключающих понятий. Цивилизация на этой территории развивалась веками. Каждый раз, копаясь в саду, я убеждаюсь в том, как много поколений уже сменилось на этой земле. У меня собралась большая коллекция обломков блюд с десятками узоров, я только и успеваю удивляться: неужели мои предшественницы на этой кухне всё время швыряли свою посуду в огород. Я нахожу черепки керамических сит, изящные ручки чайных чашек — всё это постепенно накапливается на столе за кухонной дверью. Земля эта была хожена-перехожена. Достаточно взглянуть на посадки на террасах и поймёшь, как люди ради своего удобства меняли профили холмов. Но район Мареммы до сих пор остаётся низкой прибрежной равниной, населённой пастухами, овчарами и москитами. Слава о её дурном воздухе определённо связана с лихорадкой и простудами. Фермерские дома встречаются тут редко, хотя остальная Тоскана считается вполне густонаселённой. Кажется, что эпоха Возрождения обошла стороной эту область: в городах практически нет образцов монументальной архитектуры. Дурной воздух, сейчас свежий и мягкий, позволил сохраниться большому количеству этрусских гробниц. Хотя многие из них и были разграблены, но гораздо больше их осталось нетронутыми. Разве этруски были нечувствительны к малярии? Всё свидетельствует о том, что они не считали эту местность опасной для здоровья.

Наша следующая цель — бывшая вилла, ныне небольшой отель, собственность винодельни Аквавива возле Монтемерано. Эд обнаружил в путеводителе ссылку на эту крохотную деревеньку с тремя отличными ресторанами. Она находится в центре многих мест, которые мы хотим осмотреть, так что мы решили поселиться тут на несколько дней, чтобы не тратить времени на прописку и выписку из отелей. Обсаженная деревьями подъездная дорога приводит к большому тенистому саду, там можно сидеть и смотреть на холмистые виноградники. Окно нашей комнаты выходит прямо в этот сад. Я распахиваю ставни, и к нам в окно заглядывает цветущая голубая гортензия. Мы быстро распаковываем вещи и снова выходим: отдыхать будем позже.

Питильяно — наверное, самый странный город в Тоскане. Как и Орвието, он стоит на вершине горного массива известкового туфа. Но Питильяно похож на замок на карнизе, под ним обрыв, глубокая расселина. Кто рискнет заглянуть вниз, чтобы увидеть сразу и город, и дорогу? Туф — не самый прочный строительный камень на свете, и его куски иногда трескаются, эродируют и размываются. Дома городка Питильяно поднимаются вертикально вверх; люди живут буквально на краю пропасти. Туф под домами изрыт пещерами — возможно, для хранения «Бланко ди Питильяно», вина этой области, терпкость которого объясняется тем, что виноград растёт на вулканической почве. В городке бармен рассказывает нам, что большинство здешних пещер — гробницы этрусков. Кроме вина, в пещерах хранят масло и держат животных. Планировка средневековых городов непонятная, нерегулярная; планировка же этого города вообще запутанная и более чем нерегулярная. В пятнадцатом веке тут селились евреи, потому что этот город находится за пределами юрисдикции папы, который подвергал евреев гонениям. Район города, где они жили, называется гетто. Не знаю, было ли это гетто в полном смысле слова, как в Венеции, где евреи должны были соблюдать комендантский час, имели своё правительство и свою культурную жизнь. Синагога закрыта на реконструкцию, но не видно никаких признаков ремонта. Здесь почти всё продаётся. Большинство домов, которые сейчас стоят на краю, рано или поздно окажутся в ущелье. Возможно, мысль об этом окрашивает лёгкой грустью наше впечатление от города. На обратном пути мы покупаем несколько бутылок местного белого вина для нашей растущей коллекции. Я спрашиваю продавца, сколько евреев жило тут во время Второй мировой войны. «Не знаю, синьора. Я из Неаполя». Пока мы по извилистой дороге спускаемся с холма, я вычитываю в путеводителе, что во время войны местное еврейское население было уничтожено. Я не доверяю путеводителям в подобных вопросах и надеюсь, что в этот тоже закралась ошибка.

Находящаяся невдалеке маленькая Сована похожа на наш калифорнийский город призраков, разве что несколько домов вдоль главной улицы явно очень старые. Людей тут меньше, чем этрусских гробниц в склоне холма. Мы замечаем указатель и подъезжаем. Тропа ведёт нас в мрачный, заросший лесом район со стоячим ручьём, просто созданным для женских особей малярийных комаров. Вскоре мы карабкаемся по скользкой тропе вверх по крутому откосу. Начинают встречаться гробницы — туннели в холме, каменные проходы, ведущие в толщу земли, вероятно к змеям. Входы в эти туннели поросли густой травой. Никто не продаёт здесь билетов, никого не зазывают гиды; как будто ты сам открыл древние гробницы. Как в джунглях майя, повсюду болтаются виноградные лозы, и разрушающиеся от воды и ветра надписи в туфе тоже имеют тот странный вид, как и большая часть резьбы майя, как будто давным-давно искусство везде было одним и тем же. Совершенно ясно, что стать археологом, специалистом по этрускам, — правильное решение. Бесконечные пространства ждут своих исследователей. Мы так долго карабкаемся, а встретили только большую белую корову, забравшуюся по колено в ручей. Когда мы выбираемся, мои ноги в кровавых царапинах, но на мне ни единого укуса москита. У меня такое ощущение, что это место я буду вспоминать бессонными ночами. Спустившись на дорогу, мы замечаем другой указатель — отсылающий к развалинам храма, похоже, вырезанного из туфа этого холма. Мы проходим вдоль частично откопанных мрачных арок и колонн. Что они тут делали, эти таинственные этруски? Проводили летние концерты из серии «Искусство в парке»? Неизвестные нам ритуалы? В путеводителе это место называют храмом, и, возможно, в центре храма сидел мудрец и практиковал гадание по внутренностям животных, точнее по печени овцы. Бронзовая овца была обнаружена возле Пьяченцы, её печень оказалась разделённой на шестнадцать частей. Считается, что этруски так же делили небо, и то, как была разделена печень овцы, символизировало планировку этрусских городов. Кто знает? Возможно, здесь устраивались первые разговорные шоу или же это был рынок морепродуктов. В таких местах, как Мачу-Пикчу, Паленке, Меса-Верде, Стоунхендж, а теперь и в этом у меня возникает странное и печальное ощущение того, как всесильно время, как необратимо на самом деле прошлое, особенно в тех точках Земли, где существовала определённая матрица культуры. Мы не можем не воспринимать культуру через призму собственной личности, и наша интерпретация всегда индивидуальна. Желание всех философов и поэтов — открыть теорию вечного возвращения и найти доказательства того, что прошлое становится настоящим. Пожалуй, ближе всех подошёл к решению Бертран Рассел, сказавший, что вселенная была создана пять минут назад. Мы не можем восстановить ни единого жеста тех, кто вырезал надпись на туфе, кто положил первый камень, кто разжег огонь для приготовления ланча, кто помешал ложкой в горшке, кто вздохнул после акта любви, — мы не можем восстановить ничего. Мы можем лишь прийти сюда, мы — последние крошечные точки на линии времени. Зная это, я всегда поражаюсь, почему меня так сильно волнуют мелочи: как сложить карту, что указывает газометр, достаточно ли мы сняли наличных, ведь совершенно ясно, что всё это безвозвратно канет в Лету.

Мы видели достаточно за этот день, но не можем отказать себе в прогулке через древний Сорано, он тоже выстроен на залежах туфа. Во всей этой области туристов как будто и нет. Даже дороги пусты. Сорано выглядит таким же, как в 1492 году, когда Колумб открыл Америку. Тогда, видимо, тут в последний раз построили здание. Узкие улочки и серый свет, исходящий от тёмного камня домов, вызывают тревожное ощущение, но люди здесь необычайно доброжелательны. Горшечник замечает нас, когда мы заглядываем в его лавку, и настаивает, чтобы мы вошли. Когда мы покупаем два персика, человек, моющий из шланга свои ящики с виноградом, дарит нам гроздь. «Особый», — говорит он. Два человека останавливаются, чтобы помочь нам выехать с тесной парковки: один жестами показывает, когда можно ехать, другой — когда следует остановиться.

Покрытые пылью и измученные, мы въезжаем на нашу парковку возле сада Аквавива. Перед обедом мы принимаем душ, переодеваемся и со стаканами своего белого вина опускаемся в удобные кресла и смотрим на заход солнца, — вот так же на этом самом месте могли сидеть два этруска.

Монтемерано от нас в нескольких минутах езды, это город с высоким замком, маленький и прекрасный.

В нём есть церковь пятнадцатого века, а в ней — Мадонна. Но эта Мадонна называется Madonna della Gattaiola — Мадонна лаза для кошки. В нижней части картины имеется дыра, позволяющая кошке вылезать из церкви. Жители, кажется, все на улице. Прямо в центре города несколько местных парней и мужчин исполняют джаз. Женщина, работающая в баре, захлопывает дверь: видимо, наслушалась. Абсолютно все уставились и не отводят глаз, когда мимо большими шагами шествует высокий красавец в сапогах для верховой езды и плотно облегающей футболке. Но он надменен, не обращает на них никакого внимания. Я замечаю, как он оглядывает себя в витринах, мимо которых проходит, убеждается, всё ли в порядке с его внешним видом. Мы ужасно голодны. Как только наступает магический час «семь тридцать» и ресторан открывается, мы залетаем внутрь. Мы единственные посетители «Энотеки дель Антико Франтойо». В прошлом это был завод по производству оливкового масла, теперь он перестроен, и в результате реконструкции получилось помещение, похожее на знакомый нам ресторан. По меню видно, что мы всё ещё в пределах Мареммы: тут, как и по всей Тоскане, подают блюдо под названием аквакотта — это местная разновидность «вареной воды», супа из овощей с яйцом сверху; кроме того, подают голову телёнка и белые грибы в оливковом масле; лапшу на мясном бульоне из зайца; копчёного кабана с яблоками. В небольших ресторанчиках почти всей Тосканы меню неизменно: типичны пасты под мясным соусом, с маслом и шалфеем, приправа из толчёной зелени, томаты и базилик, поджаренное на сковороде или на гриле мясо, гарнир — жареный картофель, шпинат и салат. Никому как будто не интересно обновить классическую кухню. В этом менее заселённом, менее туристском районе кухня Тосканы ближе к своим истокам: охотник приносит домой добычу, фермер пускает в дело все части животного, крестьянка готовит суп из горсти овощей и яйца. В ресторане «Франтойо» есть и свои «коронные» блюда: равиоли с салатом радиччио (пурпурные листья с пикантной горчинкой) и творогом рикотта, запечённый артишок. Мы начинаем с гренок из кукурузной муки с пюре из свинины и трюфелей — жирно и вкусно. Эд заказывает кролика, зажаренного с помидорами, луком и чесноком, я смело выбираю козлёнка. Вкус восхитителен.

Вино этого региона — «Мореллино ди Скансано», чёрное, как кагор, для нас это открытие. Эта энотека имеет своё фирменное вино — «Банти Мореллино», крепкое и настоянное. Теперь я совершенно счастлива.

На следующий день мы встаём в пять утра и едем на горячий водопад возле городка Сатурнии. В этот час тут нет никого, хотя управляющий гостиницей предупредил, что позже, днём, тут будут толпы. Светло-голубая прозрачная вода каскадом падает на туф и во многих местах продолбила отличные сиденья — можно сесть прямо под тёплую струю. Когда я впервые услышала об этих водопадах, то подумала — а не будем ли мы после их посещения «благоухать» залежавшимися пасхальными яйцами? Но оказалось, что содержание серы в этой воде невелико. Поток достаточно сильный, так что чувствуешь, что тебя массируют, но при этом не испытываешь дискомфорта. Где тут живут нимфы? Не знаю, какое целебное свойство приписывают этому водопаду, но вода здесь, вне сомнений, целебная. Через час я не чувствую в себе ни единой косточки. Я совершенно расслаблена.

Как раз, когда мы уезжали, подъехали две машины. Вернувшись в Аквавива, мы завтракаем на террасе: подают свежий апельсиновый сок, хлеб из сдобного теста с орехами, тост, что-то вроде фунтового кекса, кофейники с кофе и тёплое молоко. Просто не хочется уезжать. Только надежда увидеть новые гробницы этрусков заставляет нас взять свои карты и отправиться в путь.

Тарквиния — уже не Тоскана, она находится в нескольких милях по направлению к Лацио. Дорога туда очень плохая: сплошные промышленные здания и много машин. Сомнительно, что там мы найдём следы этрусков, это не зелёная и сонная Маремма. После пустых дорог транспорт нас сильно раздражает. Вскоре мы оказываемся в деловом городе Тарквиния, где во дворце пятнадцатого века демонстрируются предметы, обнаруженные в раскопанных гробницах. Ради одного этого стоило проехать такое расстояние! Здесь экспонированы два терракотовых крылатых коня четвёртого-третьего века до нашей эры. Они были найдены в 1938 году возле лестницы, ведущей к храму; теперь это просто двухуровневый фундамент из квадратных известняковых блоков. Лошади, видимо, были украшением. Интересно, думаю я, не связаны ли они с Пегасом, который ударом копыта пустил поток священного источника — Гиппокрены, нет ли тут связи с поэзией и искусствами. Это весьма энергичные кони, с мускулами, гениталиями, рёбрами, настороженными ушами и перистыми крыльями. В экспозиции музея прекрасно выдержан хронологический принцип, так что легко разобраться, когда этруски испытывали аттическое влияние, когда они начали делать каменные саркофаги, как менялись принципы строительства. Всё — от урн для пепла до горелок с благовониями — даёт почувствовать, что эти вещи создавались «с душой». Сюда принесли несколько картин из гробниц, чтобы обеспечить им лучшую сохранность. Гробница Триклиниума с её танцующим музыкантом и молодым танцором, завёрнутым в подобие лёгкой шифоновой накидки, растопила бы каменное сердце. Почти в каждом музее я часа через два устаю и потом брожу, мельком оглядывая предметы, возле которых задержалась бы надолго, увидь я их сразу, как только вошла. Тем не менее мы решаем впоследствии вернуться сюда, потому что тут многое заслуживает тщательного осмотра.

Открытые для посетителей строения над гробницами — это всего лишь крытые входы с лестничным пролётом, ведущим вниз. Гробницы освещены. Мы разочарованы: сегодня, оказывается, открыты только четыре. Почему? Никто не знает. Просто они так работают, вот и всё. Теперь мы знаем, что ещё приедем сюда, потому что сегодня закрыта гробница Охоты и Рыболовства. Мы видели гробницу Цветка Лотоса с украшениями почти в стиле ар-деко, потом гробницу Львиц с изображением человека, который наклонился и держит в руке яйцо — символ воскрешения, как в христианской вере, а скорлупа яйца, похожего на гроб, разбита. И здесь тоже есть изображение прыгающих танцоров. Я заметила, что их изысканные сандалии с завязками, обвитыми вокруг щиколоток, совсем такие, как на мне, — видимо, итальянцы всегда по-особенному относились к обуви. Нам повезло — мы увидели гробницу Фокусника: она похожа на египетскую, за исключением того, что на одной из фресок некто, напоминающий танцовщицу живота, собирается начать танец. В гробнице Оркаса на поблекших фресках со сценами пиршества я разглядела поразительный женский профиль в венке из оливковых листьев.

Наскоро перекусив, мы проезжаем несколько километров до Норкии, в которой, как мы слышали, недавно сделано много открытий. Похоже, тут не вели раскопок десятилетиями. Сломанный указатель направлен в небо. После долгих блужданий узнаём у фермера, куда всё-таки ехать. В конце грязной дороги мы припарковываемся и идём вдоль пшеничного поля. В нескольких метрах от тропы лежит отрезанная голова козы, облепленная мухами. Вот это действительно знак — примитивное обозначение жертвы. «Привидения всё ближе», — комментирую я, обходя голову. Тропа становится круче. Мы осторожно спускаемся вниз, я думаю только об одном — как будем выбираться. Несколько ржавых перил свидетельствуют о том, что мы движемся в правильном направлении. Спуск становится круче; мы скользим, цепляясь за виноградные лозы. Может, хватит с нас гробниц? Спустившись наконец на горизонтальную плоскость, мы видим отверстия в склоне холма — тёмные, как рот, среди зарослей винограда и кустарника. Мы осмелились войти только в два, разорвав палками плотную паутину. Внутри темно, как... ну да, как в гробнице. Мы видим плиты и ямы, в которых лежат тела и стоят урны. Теперь тут может свернуться кольцами сколько угодно змей. Мы проходим с полмили на этом уровне. Тут гробниц больше, чем в Соване, они прорыты в склоне холма на разных уровнях. Меня угнетает предчувствие опасности. Хочется скорее уйти. Я спрашиваю Эда, не думает ли он, что в этом месте ощущается нечто сверхъестественное. И он отвечает: «Согласен, давай-ка уйдём». Обратный путь ужасен, как я и предвидела. Эд останавливается, снимает кроссовку, чтобы вытряхнуть землю, и оттуда выпадает кусок кости. Мы подходим к тому месту, где лежала козья голова, но её там нет. Вот и наша машина, рядом припаркована ещё одна. В ней молодая пара целуется и катается по сиденью в таком экстазе, что совершенно нас не слышит. Тут дурная аура рассеивается, и мы едем назад в отель, перебрав этрусской магии.

Ах, благословенный час обеда. Сегодня мы обедаем в кафе «Каино». Прежде чем ехать в Монтемерано, мы ненадолго заезжаем в Сатурнию. Наверное, это самый древний город Италии, если не считать Кортону.

А как же иначе, если, согласно легенде, его основал Сатурн, сын Неба и Земли. Тёплый водопад, тоже согласно легенде, появился из земли в тот момент, когда конь Орландо (по-нашему, Роланд) ударил об землю копытом. Город на виа Клодиа, возможно, древнее, чем мы можем себе представить. Я наслаждаюсь, выговаривая про себя: «Я живу на виа Клодиа», воображаю, как могла бы жить на такой древней улице. Этот тенистый город вовсе не затерялся во времени, в нём вовсю бурлит жизнь. Несколько очень загорелых людей из дорогого отеля высматривают возле водопада, чего бы прикупить, но в магазинах тут ничего особенного не продают. Тогда они присаживаются за столики уличного кафе и заказывают напитки в высоких стаканах.

Кафе «Каино» — просто сокровище: две элегантные комнатки с цветами на столиках, красивый фарфор и изящные бокалы для вина. Все блюда хороши, и мне трудно выбрать. Тут готовят и сочетания сложных блюд, и специальные деревенские блюда, характерные для области Маремма: суп из белых бобов, пасту с кроличьим соусом, дикого кабана в соусе из ежевики. В качестве закусок мы выбираем круглый открытый пирог с кабачком в остром томатном соусе, мусс из сыра и огурца. Мы оба хотим заказать яичную пасту с цуккини и цветками тыквы как первое блюдо, потом жареную баранину для Эда, а для меня — утиную грудку в соусе из виноградного сусла. Мы соглашаемся с предложением официанта попробовать сегодняшнее «Мореллино, Ле Сентинель Ризерва 1990» из Мантелласси. И правильно делаем. Что за вино! Обед превосходен во всех отношениях, и обслуживание внимательное.

В этом маленьком кафе все обращают внимание на молодую пару — они как раз усаживаются за центральный столик. Они похожи на близнецов: у обоих курчавые чёрные волосы, в её кудрях запутались цветы жасмина. Взгляд у обоих страстный, такой моя мать называла «постельным», а губы как у греческих статуй. Их одежда явно из бутиков Милана или Рима, он в несколько измятом бежевом льняном костюме, она в сарафане из жёлтого жатого шёлка в тон её кожи. Официант наливает им шампанское, что необычно для итальянского ресторана. Чокаясь, они как будто растворяются в глазах друг друга. Нам приносят салаты — кажется, их собрали с грядки только сегодня утром, да, наверное, так и было. Мы уже совсем расслабились, как и положено в отпуске.

— Ты бы не хотела поехать в Марокко? — вдруг спрашивает Эд.

— Может, в Грецию? Я не собираюсь игнорировать Грецию. — Когда видишь какие-то новые места, всегда понимаешь, что есть возможность увидеть и другие, не менее интересные.

Нам не оторвать взгляда от красивой пары. Я вижу, что и другие посетители исподтишка посматривают на них. Он пересел на стул рядом с ней, взял её за руку, достал из кармана маленькую коробочку. Мы возвращаемся к своим салатам. Нам надо будет воздержаться от десерта, но вместе с кофе всегда приносят тарелку маленьких пирожных. Обед настолько прекрасен, что не поддается описанию. Эд предлагает остаться тут ещё на несколько дней и каждый вечер ходить в это кафе. Ослепительная девушка вытягивает руку и восхищается квадратным изумрудом в обрамлении бриллиантов. Влюблённые светятся улыбками во все стороны, они вдруг поняли, что все в кафе стали свидетелями их обручения. Мы все дружно поднимаем бокалы за их здоровье. Девушка откидывает назад длинные волосы, и белые цветы падают на пол.

Когда мы уходим, в городе темно и тихо. В баре в конце улицы, очевидно, собрался весь народ: играют в карты и выпивают по последней чашечке кофе.

Утром мы едем через Вульчи, это название звучит совсем архаично, в городе есть горбатый мостик и замок, превращённый в музей. Мостик построен этрусками, он перенёс ремонты и переделку при римлянах и в Средние века. Невозможно понять, зачем его построили таким горбатым: речка Фиора, чуть пошире ручья, протекает в ущелье глубоко внизу. Но что есть, то есть. Если какая-то дорога когда-то и вела к мосту, она исчезла, и теперь у него странный, сюрреалистический вид. Одна часть замка-крепости была построена намного позже. Монастырь цистерцианцев, окружённый крепостным рвом, теперь служит музеем, как в Тарквинии, и полон всяких удивительных экспонатов. Очень жаль, что стекло отделяет нас от этих предметов. Просто руки чешутся прикоснуться к ним. Мне хочется взять в руки каждую маленькую ручку, принесённую сюда в дар по обету, бутылочку для духов в форме оленя, хочется потрогать каменные скульптуры, например мальчика на крылатом коне. Вот что я узнала новое для себя об этрусках: их искусство даёт моральную поддержку, потому что они умели прочувствовать каждый момент жизни. Д.Г.Лоуренс это, конечно, уловил, — но кто бы не уловил, повидав столько, сколько он! Перечитывая его книгу за время нашей поездки, я часто поражаюсь, каким он был ослом. Крестьяне у него олухи, потому что не сразу мчатся выполнять пожелания противного иностранца. Никто не стоит навытяжку на подхвате, чтобы везти его к чёрту на рога — смотреть какие-то руины. Ни у кого не оказываются наготове свечи в тот момент, когда они ему потребовались. Какая неудобная страна! Расписания поездов не такие, как на Виктория-стейшн, еда не в его вкусе. Но когда он забывает говорить о себе и начинает рассказывать о том, что видит, я его прощаю.

На лугу мы видим то, что осталось от этрусского, а потом римского города — каменные фундаменты и куски пола, на некоторых сохранилась чёрно-белая мозаика, видны подземные проходы и развалины бань; по сути дела, это планировка помещений города, так что можно гулять и представлять вокруг себя стены, человеческую жизнь. Отсюда виден и мост. Сбоку — руины римского кирпичного дома: стены, несколько окон и отверстия для балок, на которые опирался пол. Вульчи — зона обширных археологических раскопок. К сожалению, сегодня закрыты раскрашенные гробницы этого района — ещё один повод вернуться сюда в будущем.

Рестораны приводят нас в восторг. В энотеке городка Пассапарола (это по дороге, ведущей к Монтемерано) предлагают простую еду в очень непринуждённой обстановке — бумажные салфетки, меню написано мелом на доске, дощатые полы. Если в Маремме остались пастухи, я думаю, они частенько сюда наезжают. Мы заказываем большие тарелки жаренных на гриле овощей и удивительный зелёный салат, а также бутылку вина «Лунайа, Бьянко ди Питильяно», вариант «Ла Стеллата», ещё одного прекрасного местного вина. Официант рассказывает нам, какие вина производят в этой местности, и приносит на пробу по стаканчику. Вот мы и нашли для себя домашнее вино на остаток лета. Стоит всего доллар семьдесят центов за бутылку и имеет глубокий медовый вкус. Это вино попроще, чем опробованные нами сорта «Мореллино», но оно отличного качества, его не следует сбрасывать со счетов. У нас ещё поместится пара ящиков на заднем сиденье машины.

Художник за соседним столиком рисует карикатуры на нас. Я похожа на портрет Доры Маар работы Пикассо. Когда мы пьём за его здоровье и начинаем разговор, он открывает ранец и достает каталоги своих выставок. Вскоре мы уже только вежливо киваем. Он вытаскивает обзоры своих выставок, наливает себе ещё вина. Его жена даже не реагирует, она уже смирилась, она не первый раз с ним в ресторане. Они приехали сюда в термы, принимают воды из-за его больной печени. Представляю, как от него страдают те люди, с которыми он принимает свои дозы минеральной воды. Он подъезжает к нашему столику на своём стуле, оставив жену одну за столом. Я разрываюсь между желанием попробовать ягодный пирог, указанный в меню на доске, и желанием скорее оплатить чек и уйти. Эд просит принести нам чек, и мы уходим. В городе мы пьём кофе, потом, по пути к своему автомобилю, заглядываем в окно и видим, что синьор Пикассо ушёл. Так что в итоге мы пробуем и ягодный пирог. Официант угощает нас горьким пивом за счёт фирмы и жалуется: «Они приходят сюда каждый вечер. Мы считаем дни, когда он уберётся домой, в Милан, со своей печенью».

Вкусив этрусков по максимуму, хорошо накормленные, довольные отелем, мы собираем вещи и отбываем в Таламоне — город с высокими стенами, нависшими над морем. Здесь морская вода должна быть чистой. Она и вправду чистая — в чём я убеждаюсь, зайдя далеко в море, — и ужасно холодная. Мы останавливаемся в современном отеле, при нём нет пляжа, только скалы торчат прямо вверх, но от него прямо в море уходят бетонные пирсы, там можно посидеть в полосатом шезлонге, принимая солнечные ванны. Мы выбрали Таламоне потому, что он граничит с заповедным морским берегом Мареммы, — это единственный длинный участок побережья Тосканы, не тронутый цивилизацией. На большей части побережья песчаные пляжи уставлены зонтиками и рядами стульев, для прогулок остаётся только узкая полоска песка вдоль воды. Итальянцам нравится, когда вокруг столько людей. Можно поговорить от души! Обычно отдыхают всей семьёй или с группой друзей. Я как житель Калифорнии чувствую себя несчастной среди толпы. Я выросла на пляжах Джорджии, люблю сырые ветреные полоски песка в Пойнт-Рейес и чураюсь пляжей Старого Света. Эд и моя дочь предпочитают, чтобы был зонтик. Они тащат меня в Виареджо, Марина-ди-Пиза, Пьетрасанту, настаивают, что там совсем не так, надо только туда приехать. Я люблю лежать на пляже и слушать шум волн, гулять, когда никого нет в поле зрения. Пляжи Тосканы переполнены людьми, как улицы. Однако в заповеднике Маремма, как говорится в путеводителе, водятся даже дикие кони, лисы, кабаны и олени. Я люблю запах маккии — диких солёных кустов; как рассказывают моряки, они могут учуять его, когда ещё и земли не видно. Этот заповедник — пустынный пляж с тропами через песчаные холмы, поросшие диким розмарином и морской лавандой. Мы уходим на пляж и просиживаем там целый день. Волны древнего моря шепчут: «Тирренское, Тирренское». У нас с собой сэндвичи с моцареллой, кусок пармезана и охлаждённый чай. Только вдали на пляже видна небольшая группка людей, так что исполнилось моё желание побыть на природе в одиночестве. Какого цвета море? Пожалуй, точнее всего его можно описать словом «кобальтовое». Или нет, это ляпис-лазурь, точный цвет платья Марии с мозаичным серебряным отсветом. Приятно прогуливаться пешком, когда столько долгих дней провела в машине, объезжая разные города. Я пытаюсь читать, но солнце палит — может, зонтик действительно был бы кстати.

Утром мы едем на так называемый Этрусский берег. От этрусков нам не отделаться. На этом пляже можно взять в аренду стулья, но, поскольку он граничит с заповедником, людей там немного. Мы можем долго-долго гулять по пляжу, а затем провести сиесту в нашем маленьком персональном коттедже. Мы возле Сан-Винченцо, где проводил лето Итало Кальвино. В городских магазинах продаются пляжные мячи, плоты и ведёрки для песка. Вечерами все гуляют по городу, покупают открытки и едят мороженое. Пляжный город — он и есть пляжный город. Мы находим ресторан со столиками на улице и заказываем cacciucco — суп из рыбы с острыми приправами — и тушёное блюдо из рыбы. Рыбу разных пород при нас разделывают на передвижном столике, укладывают в большую белую миску и заливают горячим бульоном. Официант намазывает кремообразный жареный чеснок на ломти поджаренного хлеба, и мы пускаем их плавать в супе, вдыхая его горячий аромат. Из наших мисок на нас глядят два свирепых маленьких омара с выпученными глазами. Официант время от времени подходит и добавляет бульон, чтобы гренки плавали. Потом приносит салат, прикатывает столик с оливковыми маслами в глиняных кувшинчиках, в прозрачных и цветных керамических бутылочках, десятки сортов масла на выбор для нашего салата. Мы просим его сделать выбор за нас, и он льёт тонкой струйкой светло-зелёное масло в миску с пурпурными и зелёными листьями салата радиччио, имеющего горьковатый привкус цикория.

По пути в Масса-Мариттима мы делаем крюк и заезжаем в Популонию, просто потому, что она близко и у неё слишком древнее название, чтобы её можно было пропустить. На каждой небольшой остановке мне хочется задержаться ещё чуть-чуть. В кафе, куда мы зашли выпить кофе, два рыбака вносят вёдра с рыбой — свой ночной улов. Женщина из кухни начинает писать меню дня мелом на чёрной доске. К сожалению, ланч будет только через несколько часов. Мы едем в город и припарковываемся под стеной огромной крепости. Замок здесь вполне обычный, стена — как на рисунках в старых часословах. Тут ещё один музей этрусков, я должна осмотреть все его экспонаты. Эду пока хватит того, что он уже узнал о событиях, происходивших тысячелетия назад, так что он уходит — хочет купить мёд тех пчёл, которые жужжали над прибрежными кустами. Мы встречаемся в лавке, и там я обнаруживаю в продаже глиняную ногу этруска. Не знаю, настоящая она или поддельная. Я решаю подумать об этом, пока мы гуляем. Но к нашему возвращению лавка закрыта. Когда мы отъезжаем, я замечаю стрелку, указывающую на место раскопок, но Эд нажимает на акселератор: хватит с него гробниц.

Вчера вечером мы посетили последний город, его название я никак не могу произнести правильно. Местные говорят Марйттима, а я — Мариттима. Выучу ли я когда-нибудь итальянский? До сих пор я делаю много грубых ошибок. Когда-то этот город стоял на берегу моря, но за долгие века вокруг него намыло слой осадочного ила, со временем ил уплотнился, и город Масса-Мариттима оказался далеко от берега, поднялся высоко над травянистой равниной и в некотором смысле смотрится как наблюдательный пункт. Точно такой же отдалённый форпост мы могли бы встретить, например, в Бразилии; тем, кто творит в жанре магического реализма, нравится изображать подобные форпосты. Здесь практически два города, старый и ещё более старый, оба простые, суровые, с резкими контрастами тени и солнечного света. Мы немного устали. Мы заселяемся в гостиницу и впервые получаем комнату с телевизором. Передают фильм о Второй мировой войне, плёнка выцветшая, итальянский язык непонятен, но фильм нас захватил. Действие происходит в деревне, занятой немцами. Деревня как-то зависит от американского солдата, который прячется в сельской местности и помогает людям. Им приказано эвакуироваться. Они погружают своё имущество на нескольких ослов и отправляются, но куда — нам неизвестно. Я начинаю дремать, в моём полусне кто-то старается открыть ставни в Брамасоле. Я просыпаюсь. На сеновале оказывается ещё один солдат. Что-то горит. Всё ли в порядке у нас в Брамасоле? И вдруг меня осеняет: ведь мы приехали сюда всего на один день!

За два часа мы обежали все улицы. Область Маремма напоминает мне американский Запад своими небольшими захолустными городками, от которых автострада не ближе чем в пятидесяти милях, в которых владелец лавки смотрит из окна, и в его глазах отражается широкое небо. Конечно, таких площадей и соборов не увидишь на нашем Западе, но в душе жителей скрыто от постороннего взгляда то же неизбывное одиночество и то же отношение к чужакам.

По дороге домой мы делаем остановку в Сан-Галгано, там самые живописные руины французской готической церкви, много веков назад лишившейся крыши и полов. Остов с зияющими окнами предоставлен в полное распоряжение травы и облаков. Здесь можно организовать романтическое венчание. На месте большого круглого окна-розы теперь только в воображении можно увидеть красные и синие стёкла; там, где когда-то монахи зажигали свечи на боковом алтаре, теперь в углах гнездятся птицы. Каменная лестница ведёт в никуда. Каменный алтарь так давно не выполнял свою функцию, что на нём можно было бы приносить человеческие жертвы. Это здание пришло в упадок, когда настоятель продал свинцовую крышу на нужды какой-то войны. Теперь здесь прибежище нескольких кошек. У одной из кошек весьма разношёрстный выводок; несколько отцов, видимо, поучаствовали в производстве рыжего, чёрного и полосатого потомства, свернувшегося вокруг большой белой мамаши.

Вот мы и вернулись! Втаскиваем в дом ящики с вином, распахиваем ставни, бежим поливать поникшие растения. Мы помещаем винные бутылки в ящиках в тёмный угол чулана под лестницей. Дух всех виноградников, которые мы видели созревающими, теперь укупорен в бутылки и выдерживается для тех случаев, когда у нас появится повод их отведать. Эд закрывает дверь, оставляя бутылки до поры до времени покрываться пылью. Нас не было всего неделю. Мы соскучились по Брамасолю и вернулись, ознакомившись с несколькими ближайшими регионами. Те качества итальянцев, которым завидуем мы, люди с северной кровью, — безмятежность и умение со вкусом проживать каждую минуту, — как я теперь понимаю, достались им от этрусков. Все рисованные образы из гробниц, кажется, несут какой-то заряд, смысл, если бы только у нас был ключ к их расшифровке. Я закрываю глаза и вижу припавших к земле леопардов, искусно изображённый образ смерти, бесконечные пиршества. Иногда вспоминаются греческие мифы, Персефона, Актеон с собаками, Пегас, но что-то подсказывает мне, что каждый из образов, виденных нами в гробницах — и греческих тоже, — пришёл из отдалённых времен, а более древние — вообще из самой глубины веков. Всё время возникают архетипы, и мы видим в них то, что способны понять, потому что они затрагивают в нас древнейшие нервные клетки и сочетания хромосом.

Когда я жила в Сомерсе, в штате Нью-Йорк, у меня был большой сад с травами возле дома восемнадцатого века, который и сейчас мне снится. Я часто готовила бутылки снадобий жёлтого и янтарного цвета. Как-то я высаживала грядку сантолины кипарисовидной, ветви которой обычно стелили на пол в церквях в Средние века, чтобы нейтрализовать человеческие запахи, и совком извлекла из земли маленькую железную лошадку, ржавую, вытянувшуюся в беге. Я поставила лошадку на рабочий стол как свой личный тотем. В начале этого лета здесь, в Италии, я выкапывала камни, и из-под моего совка вылетел какой-то мелкий предмет. Я подобрала его и с изумлением увидела, что это лошадка. Этрусская? Или затерявшаяся игрушка не старше ста лет? И эта лошадка тоже бежит.

В «Энеиде» есть фрагмент, в котором говорится о решении найти Карфаген на том месте, где странники выкопали знак предзнаменования — голову лошади, потому что это означало, что племя отличится в войне и в изобилии получит средства к жизни.

Война, упомянутая в этих строках, меня не волнует, но «средства к жизни» — да. Копыто коня Орландо открыло горячий источник. Крылатые кони в Тарквинии, выкопанные из земли, из грязи и каменной щебёнки, всё время возникают в моих сновидениях. Я поставила открытку с их изображением рядом с моими двумя лошадками. Средства к жизни. У этрусков они были. Мы их находим в определённое время и в определённом месте. Мы можем мчаться во весь дух, а то и лететь.

Стать итальянцем

Итальянец Эд — составитель списков. Повсюду — на обеденном столе, на прикроватном столике, на сиденье автомобиля, в карманах его рубашек и брюк — я нахожу сложенные листки почтовой бумаги и смятые конверты. Он составляет списки того, что надо купить, что надо доделать, перспективные планы, списки работ в саду, списки списков. Они написаны на смеси итальянского и английского, по принципу — какое слово короче. Иногда он знает только итальянское название какого-то орудия труда. Следовало бы сохранить его списки периода ремонта Брамасоля и оклеить ими ванную, как поступил Джеймс Джойс с полученными от издателей отказами. Мы поменялись привычками: дома он редко составляет список даже нужных покупок, дома всё это делаю я: и списки, и письма, и поручения по домашним делам, и особенно свои планы на каждую неделю. Здесь же у меня, как правило, нет никаких планов.

Трудно описать произошедшие в себе изменения, когда окажешься на новом месте, но перемены в другом человеке бросаются в глаза. Когда мы только начали ездить в Италию, Эд был чаехлебом. На последнем курсе университета он взял отпуск на один семестр, чтобы поучиться в Лондоне по индивидуальному графику. Он жил возле Британского музея в однокомнатной квартире без горячей воды и поддерживал свои силы чашками чая с молоком и сахаром, читая Элиота и Конрада. В Италии, конечно, эпидемия эспрессо; на каждой площади слышен свист — это выходит пар из кофеварок. Я помню, как в наше первое лето в Тоскане Эд смотрел на итальянцев, входящих в бар и монотонно произносящих: «Один кофе». В то время эспрессо для Америки был новинкой. Когда Эд пытался заказывать как итальянцы, бармены поначалу спрашивали его: «Обычный?» Они думали, что турист ошибся. Мы требуем «большие чашки чёрного кофе», как говорят итальянцы.

«Да-да, обычный», — отвечал Эд немного нетерпеливо. Вскоре он стал заказывать уверенным тоном, и его больше никто не спрашивал. Он видел, что местные жители глотают свой кофе одним махом, а не потягивают. Он заметил, какие сорта в каких барах подают: илли, лавацца, сэнди, ривер. Он начал делать замечания по поводу сливок, которые кладутся сверху. Он всегда пьёт чёрный кофе.

«Видимо, у вас сладкая жизнь, — заметил как-то один бармен, — раз вы заказываете горький кофе».

Позже Эд начал замечать фарфоровые лодочки с сахаром, которые есть в любом баре, начал понимать, что, когда бармен поставил блюдце и положил ложку, следует подвинуть к себе сахарницу и торжественно открыть её, будто совершая некую церемонию. Итальянцы сыплют в кофе невероятное количество сахара — две-три ложки с верхом. Однажды я с изумлением увидела, как Эд тоже буквально перегружает сахаром свой кофе. «Так кофе становится почти десертом», — объяснил он.

В конце лета, после второй нашей поездки в Италию, он повёз домой изделие фирмы «Павони», купленное во Флоренции. Это классическая кофеварка из сверкающей нержавеющей стали, с орлом наверху, с ручным управлением. Мне как персоне привилегированной капучино подаётся в постель. Наши гости получают свой послеобеденный эспрессо в крошечных чашечках, их Эд тоже приобрел в Италии.

Теперь он купил такую же кофеварку и для нашего летнего дома, только автоматическую. Перед тем как отправиться спать, он принимает свою последнюю чашечку этого эликсира — иногда дома, иногда в городе. Чем-то ему нравится заказывать в барах. Иногда в баре стоит красивая кофеварка фирмы «Фаема» в стиле ар-деко, иногда — шикарная «Ранчильос». Он присматривается к сливкам, один раз взбалтывает содержимое чашки и глотает залпом. Он говорит, что кофе даёт ему силы заснуть.

Второе культурное переживание, которому Эд отдаётся с удовольствием, — это вождение автомобиля. Многие путешественники считают, что опыт езды на автомобиле по Риму — это серьёзный факт биографии, ежедневные поездки по автостраде — это экзамен на смелость, а уж если ты водил машину на побережье Амальфи — считай, что побывал в аду. Помню фразу Эда: «Да, местные жители действительно умеют водить», когда он поворачивал арендованный нами «фиат» на полосу обгона, мигая поворотником. «Мазерати», который, как мы увидели в зеркале заднего вида, резко рванул вперёд, смёл нас назад на правую полосу. Вскоре Эд уже [2] позволяет себе маневрировать.

«А ты видела тот трюк? — он просто поражён. — У того типа два колеса повисли в воздухе! Конечно, у них есть свои тупицы, едущие по средней полосе, но в основном люди придерживаются правил».

«Каких правил?» — спрашиваю я, когда кто-то в такой же малолитражке, как наша, пролетает мимо со скоростью сто миль в час. Наверняка тут есть ограничения скорости в зависимости от размера машины, но за всё время пребывания в Италии я ни разу не видела, чтобы кого-то остановили за превышение скорости. Ты становишься опасным, если едешь на скорости шестьдесят миль в час. Я не знаю, каков процент несчастных случаев по стране, но думаю, что многие из них спровоцированы медленно едущими водителями (скорее всего, туристами), которые подстрекают вырываться вперёд едущих сзади.

— Ты, главное, следи. Если кто-то начнёт кого-то обгонять, а это вообще рискованно, то едущий позади обгоняющего не станет увеличивать скорость, пока тот не обгонит, — он даёт обгоняющему возможность вернуться назад. Никто никогда не обгоняет справа. Никогда. И они не пользуются левой полосой, разве только для обгона. Знаешь, как у нас дома: если кто-то решил, что идёт на предельной скорости, он может оставаться на любой полосе, на какой хочет.

— Да, но — посмотри! — они всё время обгоняют на виражах. Вот вираж, пора обгонять. Их, должно быть, научили этому в школе водителей. Могу поспорить, что в машине со стороны инструктора стоит акселератор вместо тормоза. Ты просто знай, что, если кто-то оказался позади тебя, он захочет тебя обойти — сочтёт своим долгом.

— Это понятно, но это понимает и весь встречный транспорт. И они к этому приспособились.

Эд пришёл в восторг, когда прочёл слова мэра Неаполя о вождении в этом городе: «Для водителей город Неаполь — само воплощение хаоса на дорогах». Эду это страшно нравится — он с удовольствием ехал по тротуару, когда пешеходы шли по проезжей части. «Зелёный свет, — сказал мэр, — это всего лишь зелёный свет: идите-идите, — объяснил мэр. — Красный свет — это только предположение, намёк». «А жёлтый?» — спросили его. «Ах, жёлтый. Он для веселья».

В Тоскане народ более законопослушный. Они могут рвануть с места преждевременно, но на сигнал остановятся. Проблемы возникают[3] из-за средневековых улиц, на которых по обе стороны от автомобиля остаются миллиметры и которые делают неожиданные повороты, что создает сложности для мотоциклистов. К счастью, исторические центры многих городов закрыты для транспорта, что является благом для всех, потому что так сохраняется особая атмосфера на главной городской площади. И что благотворно для моих нервов, потому что Эда привлекают извилистые, совершенно непроезжие улицы, и нам приходится часто ехать задним ходом, чтобы выбраться из таких лабиринтов, а народ останавливается и глазеет на наши мучения.

Самое сильное впечатление на Эда произвёл тот факт, что полицию посадили на машины марки «альфа-ромео». В первый же год после поездки сюда он по возвращении домой купил серебряную «GTV» в прекрасном состоянии, хотя и со стажем в двадцать один год. Я согласна с тем, что это одна из самых красивых машин на свете. За шесть недель Эд получил три талона за превышение скорости. Один из них он опротестовал. И объяснил судье, что его достают без причины. Полиция придирается к спортивным машинам, а он в данном случае никакую скорость не превышал. Судья оказался несправедливым, он посоветовал Эду продать машину, если ему не нравится эта система, и удвоил штраф.

Мы ненадолго обменялись машинами. Это была вынужденная мера: ведь Эду грозило лишение водительских прав. Я ездила на службу на его «серебряной стреле» и ни разу не получила талона за нарушения; он водил мой старый «мерседес», неласково называемый «дельта квин», и жаловался:

— Она грохочет.

— Зато она очень безопасна и тебя ни разу не остановили, — парировала я.

— Как они могли бы меня остановить в этом чуде природы?

Когда мы вернулись в Италию, он снова попал в свою стихию. Больше всего мы ездим по узким дорогам. Мы научились, отринув сомнения, сворачивать на немощёную дорогу, если направление кажется нам интересным. Обычно такие дороги во вполне работоспособном состоянии или как минимум пригодны для проезда. Бывало, что мы сворачивали с дороги, чтобы добраться до заброшенной церкви тринадцатого века, а потом, как часто бывает в маленьких городках, приходилось выезжать задним ходом. Это не проблема для того, у кого в жилах талая вода. Вот мы пятимся наверх на холм по извилистой однополосной дороге — такая перспектива приводит в восторг водителя-маньяка. Он кричит: «Тпру!» Он разворачивается, одна его рука лежит на спинке моего сиденья, другая на руле. Я смотрю вниз — вниз по прямой, — на очаровательную долину далеко внизу. Между колесом и краем дороги расстояние в несколько сантиметров.

Вниз навстречу нам едет автомобиль. Оба водителя выскакивают посовещаться, потом та машина тоже начинает пятиться; теперь мы представляем собой автоколонну идиотов. Они в красной «GTV», у Эда дома такая же. Все мы выходим из машин в том месте, где дорога расширяется, и водители долго обсуждают эту марку машины, особенно задерживаясь на обсуждении её системы зеркал, проблем с поворотным сигналом, стоимости на сегодня, и так до бесконечности.

Я расстилаю на горячем капоте «фиата» муниципальную карту, пытаясь вычислить, как нам избежать падения в это ущелье, где, судя по всему, нет никакого монастыря.

Одна из причин, по которой Эд так любит автострады, заключается в том, что на ней можно получить сразу все удовольствия. Через каждые тридцать миль нас ждёт предприятие питания с грилем. Иногда это место для короткого перекуса с баром и газовой заправкой. Другие перекрывают шоссе сводом, и в них есть ресторан, магазин и даже мотель. Эд ценит чистоту и быстроту обслуживания в барах. Он глотает свой эспрессо, часто заказывает толстую булочку с варёной колбасой. Я беру капучино, что для полудня необычно, и Эд терпеливо ждёт. Он никогда не станет притворяться в баре. Вошёл и сразу вышел. Так и полагается. Потом снова дорога, его организм заряжен энергией от выпитого эспрессо, вполне этилированного, стрелка спидометра ползёт вверх до крейсерской скорости. Paradiso — мечта жизни!

В более серьёзном отношении Эд изменился под влиянием этой страны. Вначале мы думали, что нам нужен большой участок. Но это только до тех пор, пока мы не начали расчищать землю от зарослей, пока не приступили к её обработке. В лимонарии нашлось много разных инструментов. Дома мы держим свои инструменты в сверкающей красной металлической коробке. Мы не ожидали, что у нас появятся копалка для столбчатых опор, бензопила, ножницы для подрезки живой изгороди, машинка для прополки сорняков, мотыги, грабли, уголок для подпорки дерева, серпы, косы, резаки для снятия винограда. Если бы мы немножко подумали, то поняли бы, что с нас хватило бы очищать землю, подрезать деревья, и всё. Время от времени нужно будет косить, удобрять, придавать деревьям форму. Но мы не представляли, насколько велика сила возрождения природы. Земля способна возрождаться невероятно быстро. Мой опыт садоводства привёл меня к мысли, что растения следует уговаривать. Однако плющ, фиги, сумах, акация и ежевика уговорам не поддаются. Лиана, которую мы называем сорняком зла, обвивает и заглушает всё. Её надо выкопать — целиком, вплоть до корешков размером не больше моркови; так же надо поступить и с крапивой. Просто чудо, что крапива до сих пор не заполонила весь мир. Когда её выкапываешь, даже в толстых перчатках, почти невозможно не оказаться «изжаленной». И побеги бамбука тоже постоянно вылезают из подъездной дороги. С деревьев падают ветки. Молодые оливы приходится подпирать после каждой бури. Террасы надо вспахать, потом обработать дисковым культиватором. Землю возле каждого оливкового дерева надо промотыжить, потом внести в почву удобрения. Виноград требует внимания изо дня в день. В общем, у нас образовалась небольшая ферма, и нам необходим фермер. Без постоянного ухода этот участок за пару месяцев вернётся в своё исходное состояние. Мы можем или воспринимать это как обузу, или получать от этого удовольствие.

«Как поживает Джонни Яблочное Семечко?» — спрашивает меня приятельница. Она видела Эда на верхней террасе, когда он обследовал каждое растение, дотрагивался до листьев новой вишни, собирал камни. Он теперь знает каждый падуб на участке, каждый валун, пень и дуб. Возможно, эта связь возникла за то время, пока он расчищал территорию.

Теперь он ежедневно обходит террасы. Он привык одеваться в шорты, ботинки и «бумажную облегающую рубашку» вроде обрезанной со всех сторон нижней рубашки, какие носил мой отец. Его бицепсы и грудные мышцы рельефно обтянуты, как на картинках с задних обложек старинных комиксов. Его отец был фермером, в сорок лет ему пришлось оставить эту работу и перебраться в город. Его предки родом из Польши. Я уверена, они признали бы его за своего даже издали. В Сан-Франциско он никогда не вспомнит, что надо полить домашние растения, а тут в засушливый период волоком тащит вёдра с водой к новым фруктовым деревьям, посадил особый сорт лаванды с душистыми листьями и читает допоздна о компосте и подрезке деревьев.

До какой степени мы можем стать итальянцами? Боюсь, нас всё равно никогда не примут за местных, мы слишком белокожие, и жестикуляция никогда не будет для нас естественным сопровождением разговора. Я видела, как один человек вышел из телефонной будки с трубкой в руках, потому что там ему было тесно и он не мог размахивать руками во время разговора. Многие останавливают машины на обочине шоссе, чтобы поговорить по телефону; они просто не могут говорить, держа одну руку на руле, а другую на телефоне. Мы никогда не освоим такое искусство беседы, когда все говорят одновременно. Часто из окна я вижу гуляющих по нашей дороге людей. Все говорят громко и сразу. А слушает-то кто? Просто разговор ради разговора. Посмотрев футбольный матч, мы никогда не будем разъезжать по улицам, гудя сиреной, или гонять мотороллер кругами по площади. Политика всегда будет вне наших интересов.

Сначала понятие «Феррагосто» поставило нас в тупик: мы решили, что это отпуск, и только позже осознали, что это состояние ума. Мы и сами постепенно проникаемся им. Попросту говоря, «Феррагосто, 15 августа» подразумевает вознесение физического тела и духа Девы Марии на небеса. Почему именно 15 августа? Потому что в это время так жарко, что невозможно оставаться на земле ещё один день. Купольный потолок собора в Парме отобразил вознесение Марии во славе в сопровождении толпы людей. С перспективы снизу смотришь вверх, на их развевающиеся юбки, когда они парят над полом собора. Это триумф искусства — ни на ком не видно нижнего белья. Но сам по себе этот день — всего лишь ориентир месяца, потому что более широкое значение этого слова — августовские отпуска, период интенсивного laissez-faire — неучастия ни в чём. Мы начинаем понимать, что ежедневные трудовые будни прекращены на весь август. Даже если город наводнят туристы, на дверях лучшего ресторанчика кнопками прикрепят объявление «Закрыто на отпуск», а владельцы соберут вещи и уедут в Виареджо. Деловая логика американцев не мирится с тем, что итальянцы не станут без особой необходимости загребать деньги лопатой в течение туристского сезона и не дождутся апреля или ноября, когда практически нет туристов, чтобы пойти в отпуск. Почему не станут? Потому что наступил август. Число аварий на шоссе стремительно растёт. Прибрежные города переполнены толпами отдыхающих. Мы научились в этот период откладывать в сторону все проекты, более сложные, чем консервирование джема. Или и от этого отказаться? Я собираю сливы в шляпу, сидя под деревом, высасываю сок и бросаю шкурку и косточку за стенку. По всей Италии в полном разгаре празднование Вознесения. В Кортоне устраивают большой вечер: sagra della bistecca — народный праздник бифштексов.

Воплощение прекрасного понятия sagra — народный праздник — можно воочию увидеть в Тоскане. Часто он определяется созреванием тех или иных фруктов или овощей. В каждом городке вывешивается объявление: проводим народный праздник вишен, орехов, вина, святого вина, абрикосов, лягушачьих лапок, дикого кабана, оливкового масла или озёрной форели. В то лето, ещё до августа, мы побывали в верхней части города на народном празднике улиток. Вдоль улицы было установлено восемь столов, но из-за сухой погоды улитки исчезли, и вместо них подавали телячье жаркое. На народном празднике в горном предместье мне не хватило одной цифры, чтобы выиграть ослика в вещевую лотерею. Мы ели пасту под мясным соусом для спагетти, жареного ягнёнка и наблюдали, как достойная престарелая пара — он с накрахмаленным воротничком, она в чёрном до щиколоток платье — элегантно танцевала под аккордеон.

Приготовления к двухдневному пиру в Кортоне начинаются за неделю. Служащие Городского совета строят в парке огромную решётку-гриль — это каменный фундамент высотой до колена, сверху устанавливают железные грили, вроде ям для барбекю, какие я видела у себя дома. Этот гриль используется позже в том же году для городского празднования осенних белых грибов. (Кортона известна в мире самой большой сковородой для зажаривания грибов. Я никогда не была на этом празднике, но представляю себе, как по всему парку разносится вкусный аромат белых грибов.) Под деревьями расставляют столы на шесть, восемь, двенадцать персон и украшают парк лампочками. Небольшие будки для обслуживающего персонала ставят возле гриля, потом из сарая выносят будку билетной кассы, стирают с неё пыль и водружают у входа в парк. Прогуливаясь мимо, я замечаю в сарае горы угля.

Парк, обычно закрытый для автомобилей, в эти два дня открыт для удобства всех, кто прибудет на народный праздник. Что вовсе не хорошо для нашей дороги, которая соединяется с парком. Машины движутся непрерывным потоком с семи утра, а потом с одиннадцати вечера. Мы решили пойти туда по римской дороге, чтобы не попасть под тучу белой пыли. Нам машет сосед — он среди прочих добровольцев жарит мясо на гриле.

Большие бифштексы шипят над огромным слоем раскалённых углей. Мы встаём в длинную очередь, получаем свои гренки и тарелки с салатом и овощами. У гриля наш сосед натыкает для нас на вилки два огромных бифштекса, и мы, пошатываясь, бредём к столу, уже почти занятому. Кувшины с вином странствуют вдоль всего стола. Явился весь город. И, как ни странно, туристов тут нет, только за одним длинным столом сидят приезжие из Англии. Мы не знаем тех, с кем оказались по соседству. Они из Аквавива. Две супружеские пары и трое детей. Девочка в откровенном восторге грызёт кость. Два мальчика, как положено воспитанным итальянским детям, сосредоточенно пилят свои бифштексы. Взрослые выпивают за наше здоровье, и мы отвечаем им тем же. Когда мы говорим, что мы из Америки, один мужчина спрашивает, не знаем ли мы его тётку и дядю из Чикаго.

После обеда мы ходим по городу. На Ругапиане толкучка. Бары переполнены. Нам удаётся раздобыть мороженое с лесным орехом. Группа подростков, рассевшись на ступенях Городского совета, что-то распевает. Три малыша бросают петарды, потом безуспешно пытаются сделать вид, что они ни при чём, и буквально складываются пополам от хохота. Я жду возле бара, слушая пение ребят, пока Эд протискивается в бар, чтобы выпить порцию своего любимого чёрного эликсира. По пути домой мы снова проходим через парк. Уже почти десять тридцать, гриль всё ещё дымится. Мы видим соседа: он обедает со своими пышнотелыми женой и дочерью в группе друзей.

— Давно ли в городе отмечают этот народный праздник? — интересуется у них Эд.

— Всегда, — отвечает Плачидо.

Учёные считают, что первое празднование Дня Марии состоялось около 370 года нашей эры. Значит, это обычай такой же древний, как сам город Кортона. Но вполне возможно, убиение белой коровы и раздача бифштексов из неё в честь какого-то божества уходит корнями в ещё более отдалённое прошлое.

После Феррагосто город несколько дней пребывает в необычайном покое. А также все, кто приехал в город. Владельцы лавок сидят у дверей своих заведений, читая газету или рассеянно глядя окрест. Если вы что-то заказали, ждать раньше сентября не стоит.

Наш сосед, специалист по грилям, работает сборщиком налогов. Мы знаем, в какое время по утрам он проезжает на своей «веспе» мимо нашего дома, когда приезжает на ланч, когда уезжает после сиесты и когда возвращается домой вечером. Я начинаю представлять себе его жизнь в идеальном свете. Иностранцам легко идеализировать, романтизировать, видеть стереотипы и слишком примитизировать местных жителей. Мужчине, который, шатаясь, бредёт по дороге, после того как этим утром на рынке разгрузил коробки, легко приписать амплуа Городского Пьяницы, если подбирать актёрские амплуа. Сгорбленная женщина с иссиня-чёрными волосами известна как Подпольная Акушерка. Рыже-белый терьер, каждое утро посещающий трёх мясников с просьбой об обрезках, превращается в Городского Пса. Тут есть Сумасшедший Художник, Фашист, Красавица эпохи Возрождения, Пророк. Но как только знакомишься с человеком по-настоящему, его придуманный образ рассыпается в пух и прах. Вот, к примеру, наш сосед Плачидо. Он владеет двумя белыми лошадьми, он поёт, проезжая на своей «весне». Мы отчётливо слышим его голос, потому что по дороге домой он проезжает мимо наших ворот. Он заводит мотор внизу, на дороге, где склон холма переходит в горизонтальную плоскость. У него есть павлины, гуси и белые голуби. Он среднего возраста, у него длинные светлые волосы, иногда он повязывает их цветным платком. Верхом он смотрится вполне гармонично, он прирождённый всадник. Его жена и дочь необыкновенно хороши. Его мать оставляет цветы в нашем киоте, а его сестра называет Эда «тот красивый американец». Дело не во всём этом, вместе взятом, — я идеализирую Плачидо потому, что он кажется абсолютно счастливым человеком. Его любят все в городе. «A-а, Плари, — говорят кортонцы. — Вы живёте по соседству от Плари». Когда он идёт по городу, изо всех дверей слышатся приветствия. У меня такое ощущение, что он мог бы жить в любую эпоху; он не зависит от времени здесь, в своём каменном доме на террасе с оливковыми деревьями, в своём мирном царстве. Чтобы подтвердить моё инстинктивное понимание его идеальности, этот мой сосед, образцовый с точки зрения Руссо, появился у нашей двери. На запястье у него сидит сокол в капюшоне.

Я боюсь птиц, этот страх остался с какого-то забытого происшествия в далёком детстве, последнее, чего мне не хватает — это видеть у своих дверей птицу-хищника. Плачидо пришёл с другом, они только начинают обучать сокола. Он просит разрешения попрактиковаться на нашей территории. «Я боюсь птиц», — говорю я. Но высказываться так откровенно было моей ошибкой. Плачидо делает шаг вперёд, птица ёрзает на его запястье, и он приглашает меня взять её на свою руку: несомненно, я не буду бояться, когда увижу, какое это миролюбивое создание. Эд сбегает по лестнице и встает между мной и птицей. Даже он немного испугался. Своим страхом я постепенно заразила и его. Но мы счастливы хотя бы тем, что Плачидо по-соседски доброжелательно относится к нам, иностранцам, и мы идём вместе с ним в дальний угол нашего участка. Его друг берёт птицу и отходит на некоторое расстояние. Плачидо достаёт что-то из кармана. Сокол раскрывает крылья — размах довольно внушительный — и громко хлопает ими, поднимаясь на когтях.

«Тут у меня живая куропатка. Скоро буду брать голубей с площади», — смеётся Плачидо. Друг отстёгивает изящный небольшой капюшон из перьев, и птица стрелой летит к Плачидо. Перья вихрем разлетаются во все стороны. Сокол ест быстро, и от бедной куропатки ничего не остается. Друг свистит, и сокол летит назад на его запястье и прячет голову в капюшон. Леденящее кровь зрелище. Плачидо говорит, что в Италии всего пятьсот соколов. Он купил эту птицу в Германии, а маленький капюшон для неё — в Канаде. Он должен тренировать его каждый день. Он хвалит птицу, которая теперь неподвижно сидит на его запястье.

То обстоятельство, что Плачидо увлекается таким видом спорта, не изменяет моего мнения о том, что он человек на все времена. Я вижу его на белой лошади, вижу с соколом на запястье, у него такой вид, будто он едет на средневековый турнир или ярмарку. Проходя мимо его дома, я вижу птицу, сидящую в её загоне. Строгий профиль напоминает мне миссис Хатауэй, мою учительницу в седьмом классе, а внезапный наклон головы — её поразительную способность чувствовать, когда мы бросаем записки через парты.

Я собираюсь в дорогу — лететь домой из римского аэропорта, и тут мне звонит из США незнакомая женщина. Голос в трубке спрашивает:

— А каковы издержки? Какова оборотная сторона? — Она прочла в журнале мою статью, в которой я рассказала о своей покупке дома и его реставрации. — Простите за беспокойство, но мне не с кем это обсудить. Я должна что-то делать, но не знаю точно, что именно. Я юрист из Балтимора. У меня мать умерла, и вот...

Я понимаю, что ею движет. Я узнаю желание сделать что-нибудь неожиданное со своей жизнью. «Вы должны изменить свою жизнь», — как сказал Рильке. Лично я храню, как драгоценные слитки, свои познания, собранные по крупицам за первые годы пребывания в роли временного жителя другой страны. Достаточно уже той радости, что для меня многие итальянские слова стали такими же родными, как английские: pompelmo — грейпфрут, susino — слива, fragola — земляника. Новые названия для всего. Раньше я боялась, что с распадом моего брака моя жизнь станет ограниченной. Наверное, на меня повлияли семейные предания о безропотных разочарованных красавицах прошлого, которые свели свою жизнь к скорбному рассматриванию засушенных роз в своём Всемирном атласе. И я думаю, те из нас, кто достиг совершеннолетия в период борьбы женщин за равноправие, всё равно подспудно боятся, что их свобода нереальна, что на самом деле им не дано самим определять свою судьбу. В любую минуту этого права можно лишиться. Казалось, я катаюсь на доске на большой волне и вот-вот набегающая волна замутит водную поверхность и меня смоет. Правда, я медленно учусь, но уже начала доверять богам, верить, что они не собираются отнять моё первородное право, если мне удастся построить свою жизнь себе на радость. Женщина на другом конце провода каким-то образом через университет узнала номер моего телефона в Италии.

— Что вы собираетесь делать? — спрашиваю я эту совершенно незнакомую особу.

— Вдоль побережья недалеко от Вашингтона есть острова, они всегда мне нравились. Там продаётся дом. Друзья считают, что я спятила, потому что туда надо ехать через всю страну. Но можно паромом...

— Нет никаких издержек, никакой оборотной стороны, — категорически говорю я. Водопад проблем с Бенито, финансовые заботы, языковой барьер, горячая вода в туалете, слой грязи на балках, долгие перелёты из Калифорнии — всё это ничто в сравнении с безграничной радостью владеть этим замечательным маленьким участком склона холма на краю Тосканы.

У меня большое желание пригласить позвонившую женщину в гости. Её стремление сближает её со мной настолько, что мы могли бы тут же подружиться и разговаривать допоздна. Но я скоро уезжаю. Пока я разговариваю с ней, сидящей в своём многоэтажном офисе, над крепостью Медичи поднимается полумесяц. Я вижу, что Эд там, наверху, сделал для меня скамейку под дубом: прибил доску к двум пням. Я люблю пройтись зигзагами вверх по террасам и посидеть там поздним вечером, когда долина подсвечена позолотой заходящего солнца и между длинными хребтами ложатся тёмные тени. Я никогда не была хиппи, но я спрашиваю свою собеседницу, слышала ли она когда-нибудь их старый лозунг «Лови свой кайф».

— Да, — отвечает женщина. — Я была на Вудстоке двадцать пять лет назад. Но сейчас я улаживаю трудовые споры для транснациональной многопрофильной корпорации. Я не уверена, что в их лозунге есть смысл.

— Ну, а есть ощущение перехода в сферу большей свободы? Я-то получаю невероятное удовольствие от жизни здесь. — Я не упоминаю о солнце, не рассказываю, что когда я в Сан-Франциско представляю себя тут, то всегда вижу Брамасоль залитым солнечным светом; я теперь чувствую себя пронизанной солнцем. Солнце Тосканы прогрело меня до мозга костей. Фланнери О’Коннор говорила о погоне за радостями жизни «сжав зубы». Дома мне иногда приходится это делать, но здесь радость моей жизни совершенно естественна. Дни выстраиваются один за другим так же легко, как мальчик со звенящей чашей весов в руках легко уравновешивает толстую дыню и ржавые железные диски.

Я жду, и женщина рассказывает мне, что приобрела обшитый досками дом и собственный глубоководный пирс.

Я вижу, как её голубой велосипед прислонен к сосне, как вьюнок пурпурный оплетает перила крыльца.

Плачидо вышел с дочерью со своего участка и идёт на поле. Смелая девушка! На её запястье сидит сокол. Её длинные кудри развеваются. Вероятно, я буду видеть это во сне долгими зимними ночами. Возможно, сокол прилетит ко мне в кошмаре. А может быть, я со всем этим справлюсь. Так много всего надо везти домой в конце лета. Стихотворение «Ночь» Чезаре Павезе заканчивается так:

Иногда она возвращается
в неподвижном спокойствии дня, та память
о прожитом, такая захватывающая
и поглощающая в слепящем свете.

Зелёное масло

— Сегодня собирать не советую — воздух очень влажный. — Марко видит, что мы берёмся за корзины для сбора оливок. — И луна не та. Подождите до среды.

Он навешивает двери — две створки из древесины каштана (он их проолифил и отреставрировал) — и новые двери, совершенно не отличимые от подлинных (он изготовил их за осень, в наше отсутствие). Они заменят те пустотелые щитовые двери, которые в пятидесятые годы предпочёл тогдашний великий преобразователь Брамасоля.

Мы уже опоздали собирать урожай оливок. Все предприятия с прессами для отжима масла закрываются перед Рождеством, а мы приехали, имея в запасе всего неделю. За окном серая изморось скрывает яркую зелень травы, бурно разросшейся под ноябрьскими дождями. Я прикладываю руку к оконному стеклу — холодно. Марко, конечно же, прав. Ну, соберём мы их сегодня, так мокрые оливки покроются плесенью, если их не обработать и не отвезти на пресс. Мы берём свои корзины из лозы с лямкой вокруг пояса — такие удобные для сбора оливок с ветки — и синие мешки, в которые будем ссыпать оливки, берём алюминиевую лестницу, надеваем резиновые сапоги. У нас ещё не установились биоритмы после перелёта через несколько часовых поясов, мы ещё не в себе, но встали рано — Марко пришёл в семь тридцать, едва рассвело. Он советует нам пока пойти и договориться насчёт пресса; может быть, попозже туман рассеется. А на солнце оливки быстро высохнут.

— А луна? — спрашиваю я.

Марко только плечами пожимает. Я понимаю: он сейчас не стал бы собирать.

Нам хочется нырнуть назад в постель, мы приехали вчера и не успели прийти в себя после двадцати часов полёта — наш самолёт почти всю дорогу над океаном сотрясали шторма. Я клевала носом, когда мы высадились на лётное поле в Фьюмичино. Мы, словно полоумные, ринулись в Рим за какими-то мелкими покупками, потом просто были не в силах думать. Потом ехали в Кортону в арендованном «твинго» с интерьером безумных оттенков — пурпурного и цвета мяты. В состоянии полного изнеможения мы выехали на автостраду, однако мокрый, одухотворённый пейзаж привёл нас в бурный восторг: светящаяся изнутри зелень и кружащиеся разноцветные листья. В августе, когда мы уезжали, всё было увядшим и сухим, теперь же растительность снова стала свежей. В Брамасоль мы прибыли затемно. В городе мы прихватили хлеб и cannelloni — трубочки из теста с телятиной. Воздух бодрит и оживляет; мы больше не чувствуем желания рухнуть в постель. Лаура, молодая женщина, которая у нас убирает, два дня назад включила радиаторы, и каменные стены чуть-чуть прогрелись. Она даже принесла дров. Так что свою первую ночь мы немного попраздновали у огня, потом прошлись по комнатам, всё проверяя, ко всему прикасаясь, здороваясь с каждым предметом. А потом — в кровать, пока утром Марко нас не разбудил.

— Лаура сказала, что вы приехали. Я подумал, что вам сразу понадобятся двери.

Всегда, когда мы приезжаем, требуется что-то тащить из точки А в точку Б. Эд помог поднять двери и удерживал их, пока Марко ввинчивал петли.

— Пресс в Сант-Анжело — самый почтенный, там самые чистые методы отжима, — говорит Марко. — У них холодный отжим, оливки каждого владельца отжимаются отдельно. И они не требуют, чтобы владельцы мелких партий с кем-нибудь кооперировались. Но у вас должен набраться как минимум центнер, сто килограммов.

Наши деревья ещё не оправились после тридцати лет отсутствия ухода, они могут не дать нам такого вознаграждения. Многие из них пока вообще не плодоносили.

На предприятии, где стоит пресс, пол скользкий, наверное, он залит маслом. В помещениях, в которых выжимают виноград и оливки, прохладно, как в церквях, и чувствуется запах времени. У рабочих, наверное, все поры забиты вездесущей дубильной жидкостью. Их бригадир советует нам, куда обратиться с нашей небольшой партией. Мы и представить себе не могли, что предприятий с прессами так много. Все его указания сводятся к тому, что мы должны или повернуть направо от самой высокой сосны, или проехать мимо пригорка, или ехать прямо за длинный свинарник.

Пока мы ещё не уехали, он расхваливает достоинства традиционных методов и в подтверждение своих слов опускает две столовые ложки в чан с маслом и даёт нам попробовать. На пол их не выльешь; ничего не остается, как проглотить. Я не могу, но глотаю. Сначала ощущается небольшой привкус, потом становится ясно, что масло исключительное, с мягким ароматом, концентрированное, наполненное оливковым вкусом. Целая ложка сразу — это как лекарство принять.

— Великолепно. — Я глотаю и смотрю на Эда. Он всё ещё медлит, притворяясь, что оценивает зеленоватую красоту. — А с этим что будет? — я указываю на пульпу в желобах.

Бригадир отворачивается, и Эд быстро сливает свою ложку назад в чан, потом дегустирует оставшиеся на ней капли.

— Сказочно, — говорит Эд. И он прав.

После первого холодного отжима пульпа отправляется на другое предприятие, её снова отжимают и получают обычное масло, а после ещё одного отжима выходят смазочные масла. Потом — уж такой удивительный цикл оборота — сухие остатки часто применяют для удобрения оливковых деревьев.

Уже отъезжая, мы замечаем, что двери нашей любимой церкви Святого Михаила Архангела сегодня открыты. На пороге рассыпан рис. Значит, в соборе свадьба и кто-то, должно быть, пришёл убрать его сосновыми ветвями. Этой церкви почти тысяча лет. Они стоят напротив друг друга через дорогу: церковь и пресс для отжима масла, два предприятия, обслуживающие две главнейшие потребности человека, — а зерно и вино тут недалеко. Потолки этих старых церквей, пересечённые нависающими балками перекрытий и поперечными балками, напоминают мне корпуса кораблей. Я никогда об этом не рассказывала, а теперь рассказала.

— Не только тебе конструкция церкви напоминает корабль. «Неф» происходит от латинского navis, что значит «корабль», — говорит Эд.

— А откуда произошло слово «апсида»? — интересуюсь я, потому что приятные округлые формы напоминают мне печи для выпечки хлеба, которые стоят во дворах фермерских хозяйств.

— По-моему, корень этого слова означает «связывать вещи вместе». Здесь никакой поэзии, простой практический смысл.

Поэзия есть в ритме трёх нефов, трёх апсид; здесь в миниатюре выдержан план классической базилики. На таком небольшом пространстве очертания интерьера идеально согласованы в своём застывшем движении. Единственное «украшение» — запах вечнозелёных растений. Как бы я ни любила большие церкви с фресками, но эти простые церквушки трогают меня гораздо больше. Они, как мне кажется, воплощают в себе человеческий дух, преобразованный в камень и свет.

Эд разворачивает машину, и мы въезжаем на бывшую римскую дорогу. После римлян по ней шли пилигримы, направлявшиеся в Святую землю. Церковь Святого Николая была местом отдыха и восстановления сил. Интересно, думаю я, стояло ли тогда здесь это предприятие с прессом. Возможно, пилигримы втирали масло в свои усталые ноги. Однако мы просто ищем пресс, который превратит мешки наших чёрных оливок в бутылки масла. Два из рекомендованных нам предприятий уже закрыты. На третьем по лестнице спускается женщина и говорит, что мы опоздали, оливки надо было давно собрать, а сегодня луна не та. «Да, — отвечаем мы ей, - знаем». Её муж уже закрыл пресс на зиму. Она отправляет нас на другое предприятие. Но когда мы приезжаем[4] туда, два работника уже моют шлангом оборудование. Слишком поздно. Они отсылают нас на большой пресс возле города.

Пока мы едем, я разглядываю зимние сады. У всех растут бледные с длинным стеблем испанские артишоки (на местном диалекте они называются gobbi — горбуны), капуста, салат радиччио. У многих растёт по нескольку сортов артишоков. До самой зимы я не знала, что бывает так много сортов хурмы. Эти деревья, на голых ветвях которых болтаются лакированные оранжевые фрукты, кажутся набросанными быстрыми ударами кисти в той технике, в какой рисуют японцы.

Мы приехали на большой пресс. Тут все так заняты, что никому нет до нас дела. Мы бродим по территории, наблюдая за процессом, и у нас пропадает всякое желание отдавать сюда на отжим наши драгоценные оливки. Всё выглядит каким-то бездушным. Где большие каменные колеса? Мы не можем быть уверены, что тут не применяют нагрев, а ведь считается, что от этого вкус становится хуже. Мы видим, как входит клиент, как взвешивают его товар. Потом видим, как оливки погружают в большую тачку. Может быть, все оливки и одинаковые и их смешивание не имеет значения, но нам бы хотелось получить удовольствие от масла с той земли, на которой работали мы сами. Мы уезжаем, и остаётся последняя надежда — небольшой пресс возле Кастильон-Фьорентино. Там к двери здания прислонены три огромных каменных колеса, внутри здания штабелями стоят деревянные ящики с оливками. На каждом написано имя владельца. Да, они могут отжать наш урожай. Нам надо приехать завтра.

В полдень становится тепло и ясно. Марко даёт разрешение начать сбор. Луна или не луна, но мы начинаем. Стараемся делать это быстро. Высыпаем свои корзины в бельевую корзину, а по мере её наполнения пересыпаем оливки в мешок. Некоторые падают на землю, но в целом собирать их легко. Хорошо, что нет ветра, иначе пришлось бы расстилать под деревьями сеть. Сияющие чёрные оливки пухлые и твёрдые. Любопытствуя, каковы они на вкус, я надкусываю одну: вкус её оказывается таким же, как у квасцов. Как же кто-то додумался их консервировать? Несомненно, те самые люди, которые впервые набрались храбрости попробовать устрицу. Лигурийцы имели обычай консервировать оливки, подвешивая их в мешках в море: на материке их коптили зимой в очагах; этот способ и я бы попробовала. По ходу работы нам становится жарко, и мы снимаем куртки, потом свитера. Вешаем одежду на деревья. Вдали синеет полоска Тразименского озера. К трём часам мы сняли оливки — все до единой — только с двенадцати деревьев.

Я снова облачаюсь в свитер. Дни тут зимой короткие, солнце уже двинулось к гребню холма. К четырём наши красные пальцы уже не гнутся, и мы бросаем работу, волоком тащим мешок и корзину вниз по террасам, в подвал.

Не в первый раз за то время, что мы живём здесь, всё моё тело болит. Сегодня особенно ноют плечи.

Я долго отмокаю в пенистой ароматной ванне, потом делаю себе массаж. Я предусмотрительно поставила на радиатор масло для тела, чтобы оно согрелось. Мы приехали всего на двадцать дней, каждая минута на счету. Мы заставляем себя отправиться в город, чтобы купить продукты. Через три дня приезжает моя дочь со своим бойфрендом Джессом. Мы запланировали отметить здесь праздники. Мы приезжаем в город как раз вовремя: лавки открываются после сиесты. Странно, уже стемнело, а город возвращается к жизни. Ветер раскачивает светящиеся гирлянды, протянутые через узкие улочки. Возле супермаркета, где мы отовариваемся, стоит ветхое искусственное деревце (единственное в городе), а в магазине выставлены большие корзины с подарочными пакетами продуктов.

В барах продаются всевозможные сладости и в цветных коробках — более лёгкий, итальянский вариант нашего рождественского кекса с цукатами и орехами, panettone — кулич. В нескольких лавках мы увидели самодельные гирлянды — для украшения, а ясли мы видим во всех церквях и во многих окнах. Все говорят: «Мои лучшие пожелания». Никакой суеты. Похоже, не будет ни подарочных упаковок, ни рекламной шумихи, ни безумных метаний, чтобы купить что-нибудь в последнюю минуту.

Окно лавки «Фрукты-овощи» запотело изнутри. Снаружи, там, где летом стояли корзины фруктов, теперь стоят корзины с грецкими орехами, каштанами и душистыми клементинами — крошечными мандаринами без косточек. Мария Рита внутри лавки, в большом чёрном свитере, расщепляет фисташки.

— Ах, как прекрасно! — восклицает она, увидев нас. — С возвращением! — На том месте, где были роскошные помидоры, она соорудила горы испанских артишоков, которых я никогда не пробовала. — Ты их отвари, но сначала надо снять все волокна. — Мария Рита расщепляет стебель и отдирает волокна, похожие на сельдерей. — Быстро брось в воду, подкисленную лимоном, а то почернеют. Потом вскипяти. Теперь их можно будет есть с пармезаном и с маслом.

— Сколько с меня?

— Достаточно, хватит, синьора. Потом в печь. — Вскоре она рассказывает нам, как приготовить тост, натёртый чесноком, на гриле в камине, с нарезанной чёрной капустой, поджаренной на сковороде с чесноком и маслом.

Мы покупаем апельсины-королёк и крошечную зелёную чечевицу, каштаны, зимние груши и маленькие яблочки, имеющие винный вкус, а ещё брокколи, которую я раньше никогда не встречала в Италии.

Мария Рита объясняет:

— Чечевицу принято есть в Новый год. Я всегда добавляю к ней мяту. — Она кладёт в наши сумки все компоненты для ribollita — зимнего супа.

У мясника в продаже новые сосиски, их связки висят на шкафу с мясом. Владелец, человек с носом в форме сосиски, толкает Эда локтём и разыгрывает сценку: бормочет молитву над чётками, а потом указывает на длинные гирлянды жирных сосисок. Мы не сразу улавливаем связь, и ему это кажется очень смешным. В шкафу лежат ещё не ощипанные перепёлка и несколько птиц, которые выглядят так, будто им в самый раз петь на дереве. На одной из развешанных по стенам цветных фотографий имя мясника написано на ягодицах нескольких огромных белых коров, источника бифштексов долины ди Кьяна, прославившего Тоскану. На снимке Бруно жестом собственника обхватил за шею крупное животное. Владелец лавки манит нас за собой. Он открывает дверь морозильной камеры, мы входим вслед за ним. На крюках с потолка свисает корова размером со слона. Бруно ласково хлопает её по ягодицам.

— Самый прекрасный бифштекс в мире. Горячий гриль, розмарин и немного лимона на столе. — Он поворачивается к нам и делает жест обеими руками, как бы говоря: что ещё надо в жизни?

Вдруг дверь с треском захлопывается, и мы оказываемся внутри вместе с этим массивным телом, облепленным белым жиром.

— Ой, не надо! — Я осознаю, что мы втроем оказались взаперти, как в детской игре «Замри».

Я бросаюсь к двери. Но Бруно смеётся, легко открывает дверь, и мы выбегаем. Не хочу я больше никаких бифштексов.

Мы собирались сегодня готовить, но слишком задержались в городе. Так что мы складываем все продукты в автомобиль и идём пешком обедать в наш любимый ресторанчик «Дардано». Сын хозяина, который обслуживал столики с тех пор, как мы сюда приехали, вдруг кажется нам подростком. Вся семья сидит вокруг стола в кухне. Кроме нас, посетителей всего двое, оба местные, они склонились над тарелками, каждый ест свои жареные крылышки так непринуждённо, будто он тут один. Мы заказываем пасту с чёрными трюфелями и графин вина. После еды мы гуляем по притихшим улицам. На пустой площади несколько парнишек гоняют мяч. Их звонкие крики далеко разносятся в холодном воздухе. Убраны все столики, двери баров плотно закрыты, все внутри, в задымлённых помещениях.

Исчезли все автомобили. Только одинокий пёс прогуливается по улице. Город, в котором нет ни одного иностранца, кроме нас, погрузился в безмолвие, характерное для тех длинных ночей, когда мужчины до утренних колоколов играют в карты. Улицы, опустевшие до девяти утра, как будто вновь обрели средневековый вид. Встав у стены собора, мы смотрим вниз, на огни долины. К стене прислонилось ещё несколько человек. Окончательно замёрзнув, мы поднимаемся по улице и открываем дверь бара, откуда вырывается шум голосов. Какао, сваренный на пару в автомате для эспрессо, — густой, как пудинг. Ещё один день, и я полюблю зиму.

Едва забрезжил рассвет, мы уже на террасе, несмотря на то что оливковые деревья усыпаны обильной росой. Мы намерены закончить это дело сегодня, не дать оливкам возможности заплесневеть. Туман в долине, лежащей под нами, напоминает ломбардский сливочный сырок. Мы наверху вдыхаем чистый морозный воздух, невероятно свежий и резкий, и смотрим как будто с самолёта: полное ощущение бесплотности, наш холм словно летает. Исчезла даже красная крыша дома нашего соседа Плачидо. Озеро добавляет таинственности этому пейзажу. Большие клубы тумана поднимаются с его поверхности и расходятся по всей долине. Мы собираем оливки, и клочья тумана плывут мимо нас. Вскоре выглядывает солнце, и туман потихоньку тает, сначала проявляется белая лошадь в загоне у Плачидо, потом крыша его дома и террасы с оливами. Озеро всё ещё скрыто за перламутровыми облаками. Мы подходим к дереву, на котором, как нам кажется, уже нет оливок, — а оно увешано плодами. Я берусь за нижние ветви. Эд прислоняет лестницу к стволу и залезает повыше. К нашей радости, к нам присоединяется Франческо Фалько — он присматривает за нашими оливковыми деревьями. Он самый настоящий сборщик оливок: на нём грубые шерстяные брюки и твидовая кепка, к его поясу привязана корзина. Он работает как профессионал и собирает гораздо быстрее, чем мы. Зато мы более внимательны и удаляем любой случайно залетевший лист (мы читали, что из них в масло переходит танин), а в его корзину сыплются сучки и листья. Время от времени Франческо достаёт из заднего кармана штанов мачете (как он не порежет себе задницу?) и отсекает выросший боковой отросток. Мы должны снять все оливки, говорит он, потому что может ударить мороз. У нас перерыв, надо выпить кофе, а он работает безостановочно. Всю осень он отсекал мёртвые ветви, чтобы могли вырасти новые побеги. К весне он опять отсечёт всё лишнее, тщательно осмотрит каждое дерево. Мы спрашиваем, что он думает о кустовой культуре разведения оливок, мы читали об этом экспериментальном способе подрезки, но он не желает ничего про это слышать. Умение ухаживать за оливковыми деревьями — его вторая натура. В таком возрасте — в семьдесят пять лет — его работоспособности хватит на двоих. Этот запас прочности, думаю я, дал ему силы пешком добраться в Италию из России после окончания Второй мировой войны. Мы полностью отождествляем его с землёй Кортоны, нам трудно представить его молодым солдатом, взятым в плен за тысячи миль отсюда в конце той ужасной войны. Обычно Франческо постоянно шутит, но сегодня оставил дома свою вставную челюсть, поэтому нам трудно его понять. Вскоре он уходит на нижнюю террасу, та часть нашей земли ещё не очищена от сорняков, но Франческо с дороги увидел, что там на каких-то оливковых деревьях растут плоды.

Вместе с оливками из заросшей части у нас получается ровно центнер. После сиесты, за время которой мы так и не успели передохнуть, к нам приезжают на тракторе Франческо и Беппе, к трактору прицеплена тележка с оливками. Они везут на пресс мешки своего друга Джино. Они загружают оливки Джино в «эйп» Беппе и помогают нам погрузить наши тоже. Мы едем за ними. Уже почти темно, становится холоднее. Многие зимы в Калифорнии заставили меня забыть, что такое настоящий холод. Просто знаю, что бывают сильные морозы. А теперь пальцы моих ног окоченели, нагреватель в нашем «твинго» выдаёт жалкий поток чуть тёплого воздуха.

— Да ладно тебе, — говорит Эд. Он как будто излучает тепло. Каждый раз, когда я жалуюсь на холод, он вспоминает своё миннесотское прошлое.

— Я чувствую себя как в морозильной камере Бруно.

Наши мешки взвешивают, потом оливки пересыпают в контейнер, промывают и давят тремя каменными колесами. Раздавленные плоды пересыпаются в аппарат, в котором они распределяются по круглой пеньковой плоской пластине, потом по другой, более широкой, и так далее, пока не образуется штабель пеньковых пластин общей высотой в полтора метра, раздавленные оливки оказываются зажаты между этими пластинами. Под давлением пресс выдавливает масло, оно брызжет в цистерну, вытекает по бокам пеньковых пластин. Потом масло проходит через центрифугу, и из него выжимается вся влага. И вот наше масло налито в стеклянную бутыль в оплётке, оно зелёное и мутное. По словам владельца пресса, выход довольно высокий. Наши деревья дали нам 18,6 килограмма масла из центнера оливок — получается по литру с каждого полноценно плодоносящего дерева.

— А каково кислотное число? — спрашиваю я.

Я читала, что масло должно содержать меньше одного процента олеиновой кислоты, чтобы его можно было квалифицировать как экстра-вирджин.

— Один процент! — Владелец растирает ступней окурок. — Синьоры! Это очень низкий процент, очень. — Он буквально рычит, оскорблённый подозрением, что его пресс потерпел бы какое-нибудь низкосортное масло. — Наши холмы — лучшие в Италии.

Дома мы наливаем немного масла в миску и окунаем в него кусочки хлеба, как сейчас, вероятно, делают во всех домах по всей Тоскане. Наше масло! Я никогда не пробовала ничего подобного. В его вкусе есть намёк на кресс водяной, он слегка перечный, но свежий, как поток, из которого достаёшь кресс. С таким маслом я сделаю все виды тостов, какие существуют и какие сама изобрету в будущем. Может, даже научусь есть апельсины, как наш священник, — с маслом и солью.

Со временем в большом контейнере выпадет осадок, но нам нравится и это мутное, густое масло. Мы заполняем маслом несколько бутылок, которые я хранила как раз для такого случая, остальное переносим в полумрак подвала. На мраморной столешнице мы выстраиваем пять бутылок под такими крышечками, какими пользуются бармены для наливания напитков. Я сообразила, что через них можно медленно наливать масло или добавлять его по каплям. Маленькие клапаны в крышке опускаются после того, как отольёшь масло, так что оно всё время остается чистым. Мы все эти каникулы теперь будем готовить на своём масле. Наши друзья приедут в гости и увезут домой бутылки; у нас больше, чем нам потребуется, и некому отдать, поскольку тут у всех есть своё. Когда наши деревья будут давать больше, мы сможем продавать избыток масла. Я сама однажды купила потрясающее масло в муниципалитете, и стоило оно недорого. Как-то я повезла один кувшин масла домой, и не пожалела, хотя и пришлось просидеть весь полёт, зажав между ногами и удерживая в равновесии холодный кувшин.

Наши травы всё ещё пышно цветут, несмотря на холод. Я срезаю пучки розмарина и шалфея, разрезаю на четыре части луковицы и картошку, раскладываю вокруг жареной свинины, ставлю в печь, от души сбрызнув всё это своим маслом — так сказать, совершаю крещение сковороды маслом нашего первого сбора.

На следующий день мы узнаём, что проводится тестирование вкуса оливкового масла. Это первый городской праздник масел экстра-вирджин из олив, растущих на кортонском холме. Я вспоминаю ту столовую ложку, в которой мне предлагали попробовать масло, но на этот раз к маслу подают хлеб из местной пекарни. На площади девять производителей масла выстраиваются в ряд вдоль стола, каждый в окружении горшков с оливковыми деревцами для создания должной обстановки. «Представить себе такого не мог, а ты?» — спрашивает Эд, когда мы пробуем четвёртое или пятое масло. Я тоже не могла. Масла, как и наше, невероятно свежие и с таким бодрящим привкусом, что хочется почмокать губами. Различия между маслами очень тонкие. Мне кажется, что в одном я чувствую вкус горячего летнего ветра, в другом — первый осенний дождь, а в последующих - прошлое римской дороги, солнечный свет на листьях. У всех вкус зелени и полноты жизни.

Мир головокружительной радости: Зимний сезон

Рождественские дни проходят под знаком неизбежной непрерывной работы. Меня тянет в кухню. Я соскучилась по печенью в форме звезды, мандариновому мороженому и карамельным кексам, по всему такому, что мне и в голову не приходит готовить в другое время года. Даже когда я клялась, что моя стряпня будет простой, я поймала себя на том, что принялась за джетти Марты Вашингтон, которые моя мать готовила каждый год на холодном заднем крыльце. Их надо готовить на холоде, потому что эти грешные во время поста шарики из сметаны, сахара и ореховой помадки (берётся орех пекан) надо проткнуть зубочисткой, погрузить в шоколад, а потом разложить на охлаждённом противне, покрытом вощёной бумагой. Шоколад постоянно затвердевает, и его надо то и дело вносить в кухню и разогревать. Моя мать стряпала джетти бесконечно, потому что их от неё ждали друзья. Мы считали их слишком жирными, но ели, пока не заболят зубы. Я до сих пор храню банку из гранёного стекла из-под леденцов, в которую складывались эти кулинарные изделия.

Другим обязательным лакомством были жареные орехи пекан. Орехи поджаривались в масле с солью; от одного описания артерии напрягаются — а мы ели их горстями. Не могу вспомнить ни одного Рождества без них, хотя теперь я обычно почти все раздаю друзьям и оставляю в доме только небольшую жестяную коробочку. Конечно, опять-таки на случай прихода гостей.

В этом году джетти не будет. Но наш урожай фисташек нужно съедать, так что я решила их поджарить. По нынешней погоде требуется кастрюля красного супа. Готовясь к приезду Эшли и Джесса, я варю большую кастрюлю крепкого бульона, этот суп подаётся в конце дня, после работы в поле или, как я перефразирую, после прибытия из Нью-Йорка. «Дважды вываренный» — неаппетитный термин, и, естественно, как и многие крестьянские блюда, этот суп вызвала к жизни необходимость: в доме всегда есть много бобов, овощей, толстых ломтей хлеба.

Зимние блюда раскрыли мне глубинный смысл тосканской кухни. Мне кажется, что французская кулинария была моей первой любовью чуть ли не в прошлой жизни; я воспринимаю её как эволюцию буржуазной традиции в противоположность эволюции традиции крестьянской. Местные кулинарные книги называют la cucina povera — кухню бедняков — источником современной, более обильной тосканской кухни. Местное традиционное блюдо на Рождество — пельмени в бульоне — кажется усовершенствованным вариантом. Это три кусочка фаршированной пасты в форме полумесяца в дымящейся миске чистого бульона, — но, в самом деле, что может быть более практичным, чем соединить несколько оставшихся пельменей с излишками бульона? Но всё-таки не паста, а хлеб является основным компонентом в наборе продуктов. Хлебные супы и салаты здесь появились в результате чьей-то догадки, как пустить в дело остатки, когда в доме не осталось никакой еды, кроме запасов масла. Самый идеальный пример кухни бедняков — acquacotta — кипяченая вода, вероятно, родственница супа из зерна. Это блюдо распространено в разных вариантах по всей Тоскане, но в основе их всех — вода и хлеб. К счастью, вдоль дорог всегда можно найти растущие в изобилии съедобные травы. Горсть мяты, грибы, немного черноголовника, разного рода зелень могут придать аромат кипяченой воде. Если под рукой есть яйцо, его разбивают в суп в последний момент. То, что тосканская кухня остаётся такой простой, — дань уважения способностям местных крестьянок, готовивших так вкусно, несмотря ни на что, и поэтому никто из поваров даже сейчас не желает менять курс.

Эшли и Джесс приехали с разницей в один час. Непонятно, как им это удалось, если учесть, что она прибыла в Кьюзи поездом из Рима, а он прилетел в Пизу из Лондона и добрался в Камучию через Флоренцию. Мы встретили Эшли, потом через сорок минут поспешили назад и подъехали как раз в тот момент, когда Джесс выходил из вагона.

Никогда не знаешь, кого приведёт в дом твой ребёнок. Помню, один друг Эшли приехал к нам в гости, когда мы снимали дом в Мугелло, к северу от Флоренции. Он был увлечён Томасом Харди и сидел на заднем сиденье автомобиля, не отрываясь от книги. Мы как сумасшедшие возили его и Эшли по всей Тоскане, показывая им (они оба художники) картины Пьеро делла Франчески. Но он только переворачивал страницы книги и вздыхал. Однажды он поднял взгляд, увидел круглые золотые скирды сена на живописных полях и высказался: «Классно, совсем как скульптуры Ричарда Серры». Мы не уверены, что до него доходило что-то другое. Привезённая однажды Эшли молодая женщина, по её словам, страдала от ужасной зубной боли. Но едва речь заходила о походе в магазин, она чудесным образом выздоравливала ровно на то время, чтобы купить всё, что попалось на глаза, — у неё отличный вкус. Потом она удалялась в свою комнату, требуя приносить ей еду на подносе. С её аппетитом, однако, ничего не происходило. Но, вернувшись в Нью-Йорк, она действительно перенесла серьёзное лечение каналов корней трёх зубов, так что её вылазки в магазины были примером удивительного триумфа духа над плотью. Был ещё один поклонник Эшли, он так и не вернул мне денег за билет на поездку в оба конца Нью-Йорк-Рим, который был оплачен моими дорожными чеками «Американ-экспресс», потому что Эшли брала билеты для них обоих. Естественно, нам было любопытно, что за персона едет к нам на этот раз.

Если бы я родила мальчика, я бы хотела, чтобы он получился таким, как Джесс. Нас с Эдом покорили его юмор, любознательный ум и человеческая теплота. Он привёз с собой плетёную корзину с крышкой, в которой оказались копчёный лосось, сыр стилтон, овсяные бисквиты, разные сорта мёда и джемы. Последние два дня в Лондоне он закупал для всех подарки. А самое главное, он воспринимал нас не как Родителей с большой буквы, а как возможных друзей. Мне стало легче от того, что мне не потребуется никаких усилий; я тоже приободряюсь, чувствую подъём, когда в моей жизни появляется новое лицо. Моя иранская подруга придерживается убеждения, что притяжение между людьми основано на запахе, и мне это кажется довольно логичным. Многих из тех, кто мне дорог, я полюбила сразу же и сразу почувствовала, что хочу с ними постоянно дружить. (До сих пор меня мучают те случаи, когда дружба оказалась недолгой.) Джесс знает все слова каждой рок-песни. Эшли смеётся. Мы уже поём в автомобиле. Какая удача.

Ещё середина дня и слишком тепло, нет смысла подавать на стол крепкий бульон. Мы останавливаемся в городе и подкрепляемся в баре сэндвичами, а Джесс рассказывает нам о венчании, на котором он только что присутствовал в Вестминстерском аббатстве. Эшли провела в дороге больше времени, ей хочется отдохнуть. Мы с Эдом идём погулять, а потом, раз уж день выдался таким тёплым и в силу привычки, начинаем работать в саду. Я пропалываю свои лекарственные травы, достаю из горшков герань, стряхиваю землю с корней и заворачиваю растения в бумагу, чтобы сохранить в течение зимы. Эд косит и сгребает граблями длинную траву. Все травы пропитаны влагой, все они свежие, даже сорняки прекрасны. Я украшаю киот ветками ели с орешками и ветками оливы, а над головой Марии вешаю золотую звезду. Эд пытается сжечь кучу листьев, которые мы так и не сожгли прошлым летом из-за сухой погоды. Теперь они такие влажные, что только дымятся. Когда снова появляются Эшли и Джесс, мы едем в оранжерею и покупаем живую ёлочку и большой горшок, чтобы её посадить. Хоть она и невелика, но занимает главное место в гостиной. Для её украшения у нас есть только гирлянда, поэтому мы решаем поехать завтра во Флоренцию и купить какие-нибудь игрушки. Я принесла несколько свечей в форме звёзд и несколько явно не тосканских farolitos — уличных огней, это обычай Санта-Фе, который я сохранила с тех пор, как однажды провела там Рождество и полюбила свечи в бумажных мешках. Эти мешки лакированные, в них вырезаны звёзды. Мы украшаем десятком таких светильников каменную стену на передней террасе, и вид получается магический, свет изнутри мешков проходит сквозь вырезанные в них звёзды. Мы кладём на каминную доску сосновые шишки и ветки кипариса, которые Эд срезал сегодня днём. Каким лёгким кажется всё, и какое удовольствие — вернуться к рождественским радостям. Миски крепкого бульона и огонь действуют как наркотик. В больших креслах, завернувшись в мохеровые одеяла, мы слушаем Элвиса, исполняющего с компакт-диска песню о синем-синем Рождестве.

Во Флоренции на уличном базаре мы находим шарики из папье-маше и колокольчики с ангелами. Рядом с фургона торгуют мисками trippa — требухи, к чему у флорентинцев особое пристрастие. Бизнес процветает. Если вчера я думала, что, кажется, начинаю любить зиму, сегодня я в этом твёрдо убедилась. Поездка во Флоренцию окупилась, этот город великолепен в холодное декабрьское утро. Как и во всех городах, ёлочные украшения очень милы — фонари развешаны вдоль узких улиц с небольшим интервалом, светящиеся гирлянды дополнены подвесками. Очевидно, женщины этого города не слышали о жестокости к животным: я нигде не видела столько длинных роскошных меховых манто. Мы понапрасну ищем искусственный мех. Мужчины одеты в пальто из прекрасной шерсти. Один из моих любимых баров, «Джилли», переполнен, из него доносятся громкие голоса и слышится стук шашек о стол и свист от постоянных выбросов пара из автомата по изготовлению эспрессо. В середине улицы Эд останавливается и поднимает руки:

— Послушайте!

— Что? — Мы останавливаемся.

— Именно что ничего! Как вы не заметили? Никаких мотоциклов. Для них, наверное, слишком холодно.

Эшли хочет сапоги к Рождеству. Очевидно, тут их и надо покупать. Она находит для себя чёрные кожаные сапоги и коричневые замшевые. Мне понравилась чёрная сумка, но она мне не нужна, и я ухитряюсь удержаться от покупки. Как раз перед закрытием всех торговых точек мы бросаемся в монастырь Сан-Марко с фресками Фра Анжелико в кельях. Джесс такого никогда не видел, к тому же посмотреть на двенадцать ангелов-музыкантов в это время года очень уместно. Начинается сиеста, так что мы застреваем на долгий ланч у Антолино, это такой изысканный ресторанчик с пузатой печкой в центре помещения. В меню перечислены пасты с мясным соусом из зайца и кабана, с уткой и полентой.

У нас много времени до того, как откроются после сиесты магазины. Флоренция! Все туристы уехали, а если кто и остался, туман и дождь заставляют их сидеть в отеле. Мы проходим мимо квартиры, которую снимали пять лет назад. Тогда я отреклась от Флоренции. Летом по городу слонялись орды туристов, как будто это тематический парк периода Возрождения. Казалось, что весь город жуёт. В тот год целую неделю шла забастовка мусорщиков, и я, проходя мимо гор высыпающегося из бачков мусора, уже стала задумываться о чуме. В тот долгий июль меня поражало, что официанты и владельцы лавок остаются такими же вежливыми, как всегда, если учесть, с чем им приходилось иметь дело. Куда бы я ни пошла, я всем мешала. Человечество показалось мне отвратительным — молодые люди из самых разных стран, все в рваных футболках и с рюкзачками, развалившись, сидели на ступенях; ошалевшие, приехавшие автобусом туристы роняли себе под ноги салфетки из-под мороженого и спрашивали: «Сколько это в пересчёте на доллар?» Немцы в слишком коротких шортах позволяли своим детям терроризировать рестораны. Английская мамаша с дочерью заказали lasagne verdi — зелёную лазанью — и коку, а потом жаловались, что паста со шпинатом была зелёной. Вижу своё отражение в окне — я волоку домой все купленные мной туфли, на мне надет сарафан, вовсе не льстящий моей внешности. Плохая страна чудес. Генри Джеймс в своём описании Флоренции ссылался на «никому не симпатичного брата-пилигрима». Да, определённо надо уезжать, когда раздражает даже своё собственное отражение. Печально, что наш век ничего не добавил к славе Флоренции — только толпы и тетраэтилсвинец из пропитавших воздух выхлопных газов машин.

Однако ранним утром мы пойдём пешком к Марино, купим тёплые бриоши, отведём своих гостей на середину моста и посмотрим, как серебристый серовато-зелёный свет играет на волнах реки Арно. После обеда мы в основном просиживаем в кафе на площади Санто-Спирито. Косые лучи солнца сквозь деревья освещают величественный скульптурный фасад Брунеллески и играющих возле него в мяч мальчиков. По-моему, это непременно должно отразиться на твоём душевном облике, если ты рос, отбивая мяч от стены на Санто-Спирито. Вполне возможно, что многим из тех, кто приедет во Флоренцию летом, посчастливится уловить такие редчайшие моменты, когда город раскрывается перед тобой, являя свою суть.

Сегодня вымощенные камнем улицы сияют в тумане. Мы идём к часовне Бранкаччи. Очереди — никакой; в сущности, там всего полдесятка молодых священников в длинных чёрных одеяниях, они следуют за пожилым священником, а он им всё показывает и читает лекцию о фресках Мазаччо. Я не видела Адама и Еву, покидающих Эдем, с тех пор как с их гениталий были удалены листья, пририсованные по указанию папы в приступе скромности. Отреставрированные фрески, очищенные от многовековой копоти свечного дыма, поразительны: лица отчётливы, одежды бледно-розовых и шафрановых оттенков. В каждом лице, рассмотренном по отдельности, виден характер. «Я хотела бы понять, что сделало каждого тем, кем он стал» — так Гертруда Штайн объяснила своё желание написать о жизни многих людей. У Мазаччо было сильное чутьё на характер, у него был острый глаз, и он умел разместить человека в пространстве. Вот на его картине неофит вошёл по колено в ручей, чтобы получить крещение. Сквозь прозрачную воду видны его колени и ступни. Святой Пётр разбрызгивает воду из миски, обливая голову и спину неофита. Весь символизм раннего искусства отринут ради изображения капель холодной воды на теле мальчика. Ещё одно удовольствие я получаю, видя, какое внимание уделял Мазаччо (и Мазолино, и Липпи, чья рука очевидна) архитектуре, свету и тени. Вот Флоренция, какой он её видел или идеализировал, и свет исходит конкретно от солнца — а не неизвестно откуда, как было у его предшественников, — он освещает подборку конкретных человеческих типов, которые наверняка ходили по улицам этого города.

Мы торопимся на поезд в шесть девятнадцать и опаздываем. Пока ждём следующего, я вспоминаю о чёрной сумке, которую так и не приобрела, и Эд решает, что она может оказаться хорошим подарком к Рождеству, хотя мы договорились покупать только то, что требуется для дома. Вместе с Джессом они бегут назад в магазин — он находится в середине города, если считать от железнодорожного вокзала. Эшли и я сильно волнуемся, когда до отхода поезда остается пять минут, но вот они тут, улыбаются, пыхтят и размахивают сумкой для покупок.

В сочельник мы едем в Умбрию за вином. Эд хочет, чтобы к рождественскому обеду было подано одно из его любимых красных вин — «Сагрантино», а оно продаётся только в том месте, где производится. Мне осталось только испечь кулич. Я позвонила Донателле, своей итальянской подруге, чудесному повару, и спросила, не можем ли мы испечь один вместе, полагая, что домашний в любом случае будет лучше покупного.

— Чтобы этот кекс поднялся, ему надо двадцать часов, — объясняет она. — Тесто должно подняться четыре раза.

И тут я вспомнила, сколько раз губила дрожжи, приготавливая простой хлеб. Подруга рассказывает мне, что, когда её мать была ребёнком, кулич считался обычным хлебом с добавлением орехов и сухофруктов. Снова кухня бедняков.

— Ты его лучше купи.

Она назвала мне несколько марок, я выбрала одну производства семьи Франческо. В лавке, когда я собиралась брать второй, женщина, покупавшая рядом со мной, сказала, что самые лучшие делаются в Перудже. На клочке бумаги она записала мне название магазина — Чеккарани. И вот мы едем в Перуджу.

В витрине Чеккарани представлен полный набор яслей, выпеченных из глазированного теста. Тесто, должно быть, хороший материал: у фигурок выразительные лица, овечки как будто покрыты шерстью, листья пальм изображены во всех подробностях.

Сцена рождения окружена грибами из марципана и куличами с вмятиной в боку. Внутри каждой вмятины — что бы вы думали? — миниатюрные ясли. Невероятно!

Магазин набит женщинами. Я проталкиваюсь в конец очереди и выбираю кулич высотой со шляпу-цилиндр.

Продвигаясь дальше по территории Умбрии, мы приезжаем в город Спелло, расположенный на крутых террасах, и проходим его насквозь. Спустившись из Спелло, мы видим, что над холмами уже встает луна.

Делая повороты, мы её теряем, потом она опять появляется, — я никогда не видела более крупной, более белой луны. Всю дорогу до Монтефалько, родины «Сагрантино», мы играем в прятки с луной. Два-три раза снова видим её восход, уже над другим холмом.

Джесс теперь называет Эда Монтефалько за его чёрный кожаный пиджак и пристрастие к скоростной езде. Он придумывает приключения Монтефалько, когда мы несколько раз сворачиваем не туда. В центре города открыта винная лавка, но владелец отсутствует. Мы оглядываемся по сторонам, выглядываем наружу, возвращаемся в лавку — никого. Мы обходим площадь. Лавка по-прежнему открыта, но владельца всё нет. Наконец мы справляемся о нём в баре, и бармен указывает нам на человека, играющего в карты. Мы покупаем четыре бутылки вина и едем домой через всю Умбрию, преследуя по дороге луну.

В сочельник Эшли и я погружаемся в кухонные заботы. Джесс как новичок выполняет отдельные поручения и развлекает нас лирикой в стиле рок. Эд посвящает утро заделыванию щелей в рамах стекловолокном. Потом мчится в город, чтобы купить в лавке свежей пасты crespelle — блинчики — первое блюдо на праздничный вечер. Нежные тонкие блинчики заполнены трюфелями в сметане. После блинчиков мы будем есть тёплый салат из белых грибов, жареные красные перцы и полевой салат-латук, жареные на гриле телячьи котлеты, местные артишоки под соусом бешамель и жареный фундук. На десерт будет семейный кекс, рецепт которого я знаю наизусть, и castagnaccio — классический тосканский кекс из каштановой муки. Моя соседка не советует даже браться за него. Её бабушка делала этот кекс, когда они были очень бедными.

— Для него потребуются всего-то каштановая мука, оливковое масло и вода. — Она пренебрежительно морщит нос. — Моя бабушка говорила, что они всегда готовили эти кексы. Добавляли в него для аромата розмарин и немного кедровых орешков, семена фенхеля и изюм, если он у них был.

Я никогда не имела дела с каштановой мукой, считала, что это нечто экзотичное, пока не узнала, что она — главный компонент кухни бедняков. Этот кекс, несомненно, таинственный. Как говорит моя соседка, к его вкусу надо привыкнуть.

— А как же без сахара и яиц — что же это будет за кекс? И сколько надо воды? В рецепте говорится, что воды надо добавить столько, чтобы тесто легко лилось.

Моя соседка только качает головой. Я заинтригована. Этот кекс вернёт нас к корням тосканской кухни. Эшли и Джесс не уверены, что хотят возвращаться так далеко.

Перед сиестой мы прогуливаемся по римской дороге в город, чтобы в последнюю минуту купить салат-латук и хлеб. Где наш «ангел»? Зимой, похоже, он не приходит к киоту. Я смотрю, как он медленно приближается, глаза его устремлены на дом, потом он долго раскладывает цветы. Принесёт ли он веточку яркого розового шиповника, высохший пучок сухого винограда, колючую скорлупку каштана, сквозь трещины в которой видны три коричневых орешка? Возможно, зимой он ходит куда-то в другое место или безвылазно сидит в своём средневековом жилище, подбрасывая дрова в печку.

В Кортоне заметна суета. Все несут куличи и корзинки с наборами завёрнутых в целлофан подарочных продуктов. Слава богу, здесь не включают фонотечную рождественскую музыку, которая так надоедает у нас, в Калифорнии. Люди толпятся в барах, пьют кофе и горячий шоколад, потому что задул резкий ветер трамонтана, несущий холодный воздух с Альп и Северных Апеннин.

Мирный сочельник, щедрый стол, десерт у огня. Всем нам не понравился кекс из каштановой муки. Он твёрдый и клейкий, у него, вероятно, тот самый вкус рождественского десерта, который пекли в последнюю войну, когда каштаны можно было собирать в лесу. Мы жертвуем им ради тарелки грецких орехов, зимних груш и горгонзолы, это десерт богов. Мы расслабляемся и засыпаем задолго до полуночной мессы, которую надеялись послушать в какой-нибудь из небольших церквей.

Эд кричит снизу:

— Поглядите в окно!

За ночь выпал снег, его как раз хватило, чтобы присыпать листья пальм и выстелить террасы белой пеленой.

— Прекрасно! Включи отопление! — Мои босые ноги просто заледенели.

Я натягиваю футболку, джинсы и туфли и бегу вниз. Парадные двери широко распахнуты, в них вливается морозный свет. Эд лепит снежок, сгребая снег со стола под деревьями. Я отскакиваю, и снежок приземляется в холле. Эшли и Джесс ещё спят. Мы несём свой кофе к стенке на террасе, смахиваем с неё снег и смотрим, как туман под нами движется, словно переливающееся море. Снег на Рождество!

Возможно ли столько счастья? Это я в душе спрашиваю сама себя. Не спустятся ли боги и не конфискуют ли здоровье, веселье, светлые ожидания? Или меня одолевают старые страхи? Мой отец умер в канун сочельника, когда мне было четырнадцать лет. День похорон выдался дождливым, таким дождливым, что гроб плавал, когда его опустили в землю. Моё розовое тюлевое рождественское танцевальное платье так и осталось висеть за дверцей платяного шкафа. Или моё беспокойство — проявление общей праздничной меланхолии, о которой ежегодно пишут все газеты? Когда моя дочь была ребёнком, я старалась сделать каждое наше Рождество запоминающимся. Несколько раз я встречала Рождество в одиночестве. Однажды даже позволила себе напиться до бесчувствия, но, в любом случае, это радостный праздник, и люди всегда связывают с ним свои сокровенные надежды и чаяния.

После завтрака мы зажигаем костёр и распаковываем подарки. Постепенно вокруг ёлки их скапливается целая куча. В наши планы не входило покупать столько подарков, но, проведя день во Флоренции, мы вдохновились и накупили мыла, записных книжек, свитеров, шоколада. Один из наших подарков — сковорода для жарения каштанов, которую мы тут же пустили в дело. В четыре часа мы собираемся у Фенеллы и Питера и принесём им жареные каштаны в красном вине. Мы делаем длинный тонкий разрез на каждом каштане, трясём их над углями не дольше десяти минут, потом решаем пожертвовать ногтями и счищаем с них скорлупу. Возможно, благодаря своей свежести каштаны легко раскалываются, обнажая пухлый жареный орех. В работе участвуют все, так что мы мигом состряпываем двух цесарок и деревенский яблочный пирог. Готовится он так: на разделочной доске раскатывается большой круглый пласт сдобного теста, фрукты нарезаются, перемешиваются с маслом и сахаром и раскладываются в центре круга вместе с жареным фундуком. Потом надо небрежно защипать края этого круглого пласта, вот, собственно, и всё. Наша повариха Уилли Белл гордилась бы тем, как я видоизменила её подливку из сметаны. К соку, оставшемуся на сковороде после цесарок, я добавляю соус бешамель и нарубленные жареные каштаны. Я хочу, чтобы каштаны были в каждом блюде. Фенелла готовит жареную свинину и кукурузную кашу, Элизабет принесёт салат, а Макс ответствен за другой салат и за десерт. Мы могли бы попоститься перед таким пиром, но съедаем лёгкий ланч — лазанью из лесных грибов. Прогулка на Рождество — давняя традиция, по крайней мере для Эшли и меня. Эд и я ещё не сказали ей с Джессом, куда их поведём.

Мы доезжаем до конца дороги, проходящей возле нашего дома, и выходим из машины у начала неширокой тропы. Мы обнаружили эту тропу случайно. Пойдя по ней, мы сделали фантастическое открытие. Это была замечательная прогулка, и мы тогда решили прийти сюда ещё раз, в Рождество. Тут течёт вода, хотя летом её не было. Из расселины неожиданно вырывается поток и разливается по дороге. Мы приходим к водопаду, потом оказываемся в лесу, где растут огромные старые каштаны и сосны. В лесу мы видим несколько участков снега, а выше, вдали, снега ещё больше. Воздух очень влажный, пахнет мокрыми сосновыми иголками. Мы проходим к тому месту, где булыжники уложены встык. «Посмотрите, — говорит Эшли, — тропинка расширяется по мере подъёма». Мы стоим на римской дороге. Мы ни разу не добрались до её конца, но Беппе, знающий её с детства, говорил, что она поднимается на вершину горы Сант-Эджидио, а это в двадцати километрах отсюда. Римские дороги не изгибаются и не кружат, они идут по прямой до самого верха. Колесницы были лёгкими, и римские геодезисты, похоже, руководствовались самым коротким расстоянием между двумя точками. Я читала, что дорожное полотно некоторых римских дорог уходит вглубь на три с половиной метра. Мы ищем указатели расстояния, но они исчезли. Под нами лежит Кортона, а ниже города долина и горизонт кажутся сверкающими, как отполированные. Вдалеке мы видим горы, которых раньше не видели, и города на холмах. Вершины Синалунга, Монтепульчиано и Монте-Сан-Савино поднимаются резко вверх, как три корабля, плывущих на фоне неба. Распутан последний узелок моего беспокойства. Я начинаю мурлыкать: «Я видела три корабля, приплывших в день Рождества, утром в день Рождества». На тропу перед нами выскакивает рыжая лиса. Она вертит во все стороны пушистым хвостом, а заметив нас, скрывается в лесу.

Дорога к дому Фенеллы и Питера и летом-то труднопроходима, теперь же мы везём кастрюли и подносы и стараемся ничего не опрокинуть на колени друг другу. Бедная подвеска нашего «твинго»! Мы переправляемся через несколько потоков и чуть не застреваем в размыве размером с канаву. Когда мы приезжаем, все уже пьют красное вино у камина. Этот дом — один из самых великолепных, по мнению местных жителей. Гостиная, бывший амбар, поднимается на два этажа. Огромная комната заполнена коллекцией предметов антиквариата, коврами и другими сокровищами. Однако такое большое помещение непросто нагреть, и мы располагаемся на больших софах в бывшей кухне, где камин достаточно велик. В первом этаже на столе стоят ветки сосны и красные свечи. Фенелла наливает на разделочную доску жидкую поленту. Эд нарезает цесарок, Питер — сочное жаркое. Мы кладём еду себе на тарелки. Фенелла съездила в Монтепульчиано и привезла свое любимое «Вино нобиле». «За отсутствующих друзей», — предлагает тост хозяйка. «За поленту!» — присоединяется к ней Эд. Наша небольшая эмигрантская компания веселится от души.

По пути домой мы останавливаемся в городе выпить кофе. Мы предполагаем, что улицы в рождественскую ночь, в девять вечера, будут пустынными, но на самом деле весь город высыпал на улицу, независимо от возраста. Люди гуляют и общаются.

— Ну, Джесс, — говорю я, — будь объективен. Ты здесь новый человек, так что скажи мне, это моя иллюзия — или вправду это самый божественный город на свете?

Он тут же отвечает:

— Город исключительно хорош, первый класс.

Мы ходим от церкви к церкви, рассматриваем сцены рождения Христа. Напоминания о Его рождении повсюду. Пусть я считаю себя язычницей, но думаю: как кстати метафора «рождение» под конец года, конец тёмный и мёртвый. Один крик младенца в сырой соломе — и смерти нет. У ребёнка в каждой сцене — светлый нимб вокруг головы. Солнце направляется в сторону небесного экватора. Осталось сделать один шаг, и мы на повороте к свету. Эта беспокойная тяга в такое время года, может быть, и есть проявление желания снова обрести свой собственный свет. Я читала, что тело содержит минералы в той же пропорции, что и земля: процентное содержание цинка и натрия в земле как и в человеческих телах. Может быть, каждому телу присуще желание имитировать тягу земли к перерождению?

Все церкви Кортоны демонстрируют свои presepi — ясли, сцены рождения. В некоторых воспроизведены сложные картины из восковых и деревянных моделей с разработанной архитектурой и костюмами. Одна колыбель изготовлена из палочек от мороженого. В экспозиции яслей, изображенных учениками средней школы, мы увидели трогательные детские варианты. Большинство традиционны, с небольшими куколками, деревьями из веточек и прудами из ручных зеркал, но одно нас удивило. Паоло Алунни, десяти лет, — истинный наследник футуристов, с их пристрастием к механике и механической энергии. Его ясли — хлев, люди и животные — изготовлены исключительно из ключей. Ключи, из которых сделаны животные, расположены горизонтально, и сразу ясно, кто тут овцы, а кто коровы. Люди стоят вертикально, за исключением одного прелестного маленького ключика, как от книжки-календаря, который изображает младенца Иисуса. Крышу хлева автор изготовил из обложки книги. Мрачное и эффектное зрелище — поразительное произведение искусства среди всех остальных серьёзных проектов.

Каждое утро я выглядываю из окна и смотрю в долину, полную тумана. В ясные дни на заре он окрашен розовым, а когда с севера через долину идут облака верхнего яруса, я вижу только серую муть. Это дни прогулок и чтения книг, поездок в Анджари, Сиену, Ассизи и городок Лучиньяно, городские стены которого выстроены изящным эллипсом. Ночами мы жарим на решётке в камине тост с растопленным пекорино и грецкими орехами, ломтики свежего пекорино с вяленым окороком, и сосиски. Есть более родной для Абруццо, но ставший популярным в Тоскане сыр scamorza с твёрдой коркой, он имеет форму восьмёрки. Он расплавляется почти до состояния фондю, и мы намазываем его на хлеб. Я учусь пользоваться очагом для нагрева тарелок, чтобы сохранять еду горячей, так же как сделала бы моя воображаемая бабушка. Нашей любимой пастой становится пичи с грибами и поджаренными на гриле сосисками. Прогулявшись по холмам, мы сжигаем все калории, полученные за ужином.

В сочельник я возвращаюсь домой из города с полными сумками бакалейных товаров. Мы готовим традиционную чечевицу (крошечные зёрна в форме монеток — символ процветания) и zampone — колбасу в форме свиной ноги. Поднимаясь по дороге к дому, я оставляю позади купол церкви Санта-Мария-Нуова. Церковь совершенно скрыта за потоками дождя, только купол плывёт над облаками. Вокруг купола встают пять пересекающихся арок радуги. Я чуть не съезжаю с дороги. На повороте останавливаю машину и выхожу, жалея, что со мной нет остальных. Зрелище потрясающее. В Средние века я сочла бы его знамением. Останавливается ещё одна машина, из неё выскакивает мужчина в охотничьем костюме. Вероятно, это один из убийц певчих птиц, но и он, похоже, ошеломлён. Мы оба только стоим и смотрим. Потом облака смещаются, цветные арки исчезают одна за другой, но купол по-прежнему парит, готовый к любому предзнаменованию, которое может и исполниться. Я машу охотнику рукой. В ответ он кричит: «Добрых вам пожеланий».

Прежде чем Эшли и Джесс вернутся в Нью-Йорк, где синоптики обещают холодную зиму, и до того, как мы прибудем в Сан-Франциско, где белые нарциссы уже цветут в парке «Золотые ворота», мы сажаем в землю рождественское дерево. Я боялась, что почва окажется твёрдой, но это не так. Суглинистая и жирная, она поддаётся лопате. Джесс копает, и из земли появляется белый череп ежа, с совершенно нетронутой челюстью и зубами, всё ещё держащимися на пучке связок. Memento mori. Помни о смерти. Полезная мысль, когда конец одного года плавно переходит в начало другого. На нижней террасе наша крепкая, здоровая ёлочка сразу чувствует себя как дома. По мере роста она будет нависать над проходящей рядом дорогой. Сверху мы будем видеть, как её верхушка с каждым годом подрастает всё выше и выше. Если дожди в первые несколько лет будут обильными, через полвека из неё вырастет гигантская ель на откосе холма. Эшли к тому времени состарится и, приезжая сюда с друзьями или со своей семьёй, может быть, вспомнит, как её сажала. Или чужие люди, следующие владельцы, будут срезать её нижние ветви для растопки. Но как бы ни повернулась жизнь, Брамасоль останется на этом же месте, а на террасах будут буйно расти оливковые деревья, которые мы высадили.

Заметки о зимней кухне

Главное слово тут cibo — «еда», «пища». Я собираю сумку с едой, чтобы везти с собой в Калифорнию. Я не поняла, в какой момент моя сумка — ручная кладь, которую берёшь с собой в самолёт, — превратилась в мешок для бакалейных товаров. Кроме оливкового масла (каждый из нас везёт домой по два литра) я беру цилиндрические пакеты тех паст, с которыми можно быстро приготовить закуски: с белыми трюфелями, каперсами, оливками и чесноком. Они тут недорогие и транспортабельные. Я беру коробки бульонных кубиков из белых грибов, которых у нас нет, и сушёные белые грибы. Яркие коробки и пакеты из фольги с перуджинским шоколадом беру в качестве подарков. Я бы хотела взять головку пармезана, но, боюсь, моя сумка не выдержит. На этот раз я заталкиваю в неё уксус с привкусом трюфелей и хороший бальзамический уксус. Я замечаю, что Эд положил в свою сумку бутылку граппы и баночку каштанового мёда.

На вопрос таможенной декларации «Вы везёте какие-либо продукты питания?» мне придётся ответить «Да». Поскольку продукты запечатаны, никому нет до них дела. Один мой друг вёз из своего родного города Феррары тамошние фирменные сосиски, распихал их по карманам своего дождевика, но их учуяли собаки-ищейки в аэропорту, и он лишился своего богатства.

Единственный кухонный предмет, который я из дома везу в Италию, — это полиэтиленовая упаковка, итальянские всегда рвутся, если неправильно начнёшь разматывать. Но в этот заезд я привезла с собой один мешок орехов пекан из Джорджии и бутылку кленового сиропа, потому что пирог из орехов пекан обязателен на Рождество. Остальные атрибуты Рождества — новые для нас, тосканские. Вот в чём радость от стряпни: иногда учишься всему заново.

Здесь зимние блюда заставляют вспомнить охотника, вернувшегося домой с добытой дичью, или фермера, который принёс в дом урожай оливок и начинает в эту холодную погоду убирать участок, подготавливать деревья, подрезать виноградные лозы. Тосканская кухня этого времени года требует здорового аппетита. А что мы? Мы совершаем такие долгие прогулки, что после них готовы съесть даже самые калорийные блюда.

Мы заказываем в трактире пасту с подливкой из мяса дикого кабана, жареные грибы, поленту. Вкусные запахи, исходящие из нашей кухни, зимой совсем другие. Лёгкие летние ароматы — запах базилика, мелиссы и помидоров — сменяются пряным запахом жареной свинины, глазированной мёдом, цесарок, жарящихся под слоем грудинки, и самого насыщенного супа — крепкого бульона. Над миской пасты, возбуждая аппетит, поднимается острый и густой запах тонко нарезанных умбрийских трюфелей. За завтраком забыты сочные дыни, мы из обрезков хлеба готовим тосты по-французски, намазанные сливовым джемом, который я закатала прошлым летом из слив, растущих вдоль задней стены нашего дома. Яйца меня всегда удивляют: они тут такие жёлтые. Когда продукты свежие, блюдо имеет удивительный вкус, даже яйца, взбитые со сливочным сырком, становятся особым лакомством.

Я не ожидала, что и зимой можно готовить столь же разнообразно и вкусно. С наступлением холодов меняется ассортимент продуктов. Зимой не поступают спаржа из Перу и виноград из Чили. В первую очередь доступно то, что растёт здесь, хотя, например, даже цитрусовые привозят с юга и Сицилии. В синей миске на подоконнике кухни ярко сияют мелкие мандарины клементины, они похожи на оранжевые ёлочные шары. Эд съедает по два-три мандарина, бросает шкурку в огонь, она там чернеет и скрючивается, издавая острый аромат горящего масла. Дни такие короткие, вечерние обеды тянутся подолгу, их и готовить приходится долго.

ЗАКУСКИ

Зимний тост, натёртый чесноком

Гренки, тосты и закуски, которые присутствуют в меню каждого кафе Тосканы, и тост, натёртый чесноком, — всё это ломтики хлеба, на которые кладут или намазывают разные продукты. Гренки — это круглые кусочки хлеба; ломтики в форме багета - длинного французского батона — продаются в пекарне.

Самые популярные здесь — crostini di fegatini — гренки, намазанные печенью цыплёнка. Я часто подаю гренки с чесночной пастой и поджаренными на гриле креветками. Тост, натёртый чесноком, делается очень просто. Обычный хлеб нарежьте на тонкие слои, быстро обмакните в оливковое масло и поджарьте на гриле или на открытом огне, а затем натрите зубчиком чеснока. Летом сверху на тосты кладут нарубленные помидоры и базилик, и часто подаются как первое блюдо или закуска. Зимой тосты, натёртые чесноком, можно приготовить на огне камина. Когда у нас останавливаются друзья, мы открываем «Вино нобиле».

Тост, натёртый чесноком, с овечьим сыром и орехами

Приготовьте тост, натёртый чесноком, как описано выше. В сковороде на горячих углях или на плите медленно расплавьте овечий сыр (или сладкий пьемонтский сыр фонтина). Когда сыр слегка расплавится, насыпьте сверху нарубленные грецкие орехи. Лопаточкой нанесите сыр с орехами на поджаренный хлеб.

Тост, натёртый чесноком, с овечьим сыром и ветчиной

Приготовьте тост, натёртый чесноком, как описано выше. В железной сковороде с длинной ручкой над углями или в сковороде с антипригарным покрытием на плите слегка растопите ломтики овечьего сыра, сверху положите ломтик ветчины, а на него ещё один ломтик сыра. Переверните, чтобы обе стороны расплавились и стали хрустящими по краям. Положите на хлеб.

Тост, натёртый чесноком, с зелёными овощами

Нарубите чёрную капусту (или швейцарскую листовую свёклу). Выдержите на воздухе и потушите в оливковом масле с 2 зубчиками давленого чеснока. Положите 1-2 столовые ложки на каждый тост, натёртый чесноком.

Тост, натёртый чесноком, с приправой из рукколы

Эта приправа из зелени годится также и для пасты. Салат руккола хорошо растёт и быстро даёт побеги. Лучше всего использовать[5] для еды молодые наперчённые листья. Старые листья на вкус горькие.

Приготовьте тост, натёртый чесноком, нарезав хлеб на маленькие кусочки. В кухонном комбайне или ступке натрите вместе пучок рукколы, соль, перец, 2 зубчика чеснока и 1/4 стакана кедровых орешков, потом медленно добавьте оливковое масло до получения густой массы и 1/2 стакана тёртого пармезана. Намажьте на поджаренный хлеб.

Тост, натёртый чесноком, с поджаренным кабачком

У меня кабачок на гриле часто сгорал, поэтому теперь я запекаю кабачок целиком в печи минут за двадцать, потом нарезаю его и для вкуса немного держу на гриле.

Запеките кабачок на куске фольги почти до готовности. Нарежьте и посолите. Положите на несколько минут на бумажное полотенце. Натрите каждый ломтик оливковым маслом, посыпьте перцем и поджарьте на решётке. Нарубите 1/2 стакана свежей петрушки, смешайте с небольшим количеством нарубленного свежего тимьяна и майорана. Снова слегка натрите кабачок маслом, если кажется, что он подсох. Поместите ломтик на подготовленный тост, натёртый чесноком, посыпьте смесью трав и небольшим количеством тёртого овечьего сыра или пармезана. Слегка подогрейте в жарочном шкафу, чтобы сыр немного расплавился.

ПЕРВЫЕ БЛЮДА

Лазанья из дикорастущих грибов

Лазанья в коробках меня не вдохновляет — ни её волнистые края, как шины трактора, ни её клейкая паста. Из тонких слоёв свежей пасты получается лёгкая-лёгкая лазанья. Я видела, как её делал настоящий профессионал в местном магазине. Слои теста были тонкими, как простыни, и сочными. Летом лазанью можно сделать с овощами, а не с грибами: нарезанный ломтиками цуккини, помидоры, лук и кабачок, приправленные свежими травами. Её также можно использовать в качестве начинки для длинных тонких свёрнутых блинчиков.

Нарежьте листы пасты так, чтобы получилось 6 слоев на большой форме для выпечки. (Некоторые средние слои можно делать из разных кусков.) Приготовьте соус бешамель: растопите 4 столовые ложки масла. Помешивая, добавьте 4 столовые ложки муки и варите, но не давайте стать коричневым. Через 3-4 минуты снимите с огня и сразу добавьте 2 стакана молока. Снова нагрейте, размешайте и дайте покипеть до загустения. Раздавите 3 зубчика чеснока и добавьте в соус вместе с 1 столовой ложкой нарубленного тимьяна, солью и перцем. Натрите 11/2 стакана пармезана. В большой сковороде нагрейте 2 столовые ложки оливкового или сливочного масла и потушите 3 стакана тонко нарезанных свежих грибов — лучше белых. Вместо лесных грибов можно взять смесь опят или сухие белые грибы (оживите их, подержав 30 минут в бульоне, воде, вине или коньяке). Сварите один слой пасты до полуготовности, выньте из кипящей воды и дайте быстро обсохнуть на полотенце. Поместите полусухую пасту в слегка смазанную маслом форму для выпекания и покройте слоем соуса бешамель, слоем потушенных грибов и посыпьте тёртым сыром. Пока готовите один слой, отваривайте следующий. Добавьте в соус 1-2 ложки отвара из-под пасты, если слишком много соуса израсходовали на первые слои. Посыпьте блюдо сверху крошками намазанного маслом хлеба и тёртым пармезаном. Запекайте без крышки при 180°С в течение 30 минут. На 8 персон.

Крепкий бульон

Это наваристый бульон с белыми бобами, хлебом и овощами. Его легко приготовить из остатков большого воскресного обеда. Классический рецепт требует в конце варки бросить в кастрюлю толстые куски хлеба. Тосканцы наливают масло в каждую миску, которая стоит на столе. Суп и салат — это полноценный обед, если вы в этот день не занимаетесь физическим трудом. Можно пустить в дело практически любой овощ. Когда я говорю слово «суп» Марии Рите, она кладёт в мою сумку горы всего, что мне требуется, плюс пригоршни свежей петрушки, базилика и чеснока. Я пользуюсь её советом и добавляю корочку пармезана. Уже сваренная, смягчённая корочка — просто радость для повара.

Вымойте 1/2 кг белых бобов. Налейте в кастрюлю столько воды, чтобы бобы были покрыты, и доведите до кипения. Снимите с огня и дайте настояться пару часов. Долейте ещё воды, положите приправы и варите почти до готовности. Почистите и нарежьте 2 луковицы, 6 морковок, 4 стебля сельдерея, букет кудрявой капусты или листовой свёклы, 4-5 зубчиков чеснока, 5 крупных помидоров (зимой коробку нарезанных помидоров). Измельчите букет петрушки. Потушите лук и морковь в оливковом масле. Через несколько минут добавьте сельдерей, потом капусту (листовую свёклу) и чеснок. При необходимости можно добавить оливковое масло. Потом положите помидоры, корочку пармезана и бобы. Долейте столько бульона (овощного или мясного), чтобы всё было покрыто. Доведите до кипения и ещё немного поварите на маленьком огне. Бросьте кубики хлеба. Дайте настояться несколько часов. Добавьте петрушку, снова нагрейте и подавайте на стол, посыпав сверху тёртым пармезаном и поставив на стол оливковое масло. Остатки пасты, зелёных бобов, горошка, грудинки и картофеля — всё это можно добавить в кастрюлю на следующий день.

Длинная паста с соусом быстрого приготовления из помидоров и сметаны

Густые соусы из зайца и кабана особенно хорошо подходят к этой длинной и толстой (толщиной с карандаш) местной пасте.

Я готовлю такой соус для лапши на мясном бульоне или для любой широкой пасты.

Это одно из наших любимых блюд.

Сварите 4-5 ломтиков грудинки, высушите на бумажном полотенце и измельчите. Нарубите 2 средние луковицы и 2-3 зубчика чеснока и потушите 5 минут в оливковом масле. Нарубите и добавьте 1 большой красный перец и 4-5 помидоров. Приправьте нарубленным тимьяном, душицей и базиликом и варите ещё 5 минут. Размешивая, добавьте 1/2 стакана жидкой сметаны и 3/4 стакана размятых помидоров.

Влейте в соус полную ложку отвара из-под пасты. Положите грудинку в соус в последнюю минуту, чтобы сохранить её жёсткость. Сварите и высушите пасту, смешайте её с соусом. Поставьте на стол чашку тёртого пармезана.

ВТОРЫЕ БЛЮДА

Перепёлка, тушённая с ягодами можжевельника и грудинкой

Мой отец был охотником, и наша повариха Уилли Белл часто исчезала в облаке мелких перьев, ощипывая тушку птицы. Я не ела их даже после того, как она тушила их со сметаной и перцем в огромной сковороде для жарения на печи во дворе.

Бальзамический уксус, используемый в этом рецепте, должен быть из Модены. Настоящий, с ярлыком «Уксус бальзамический традиционный из Модены», АПИ МО, выдержанный как минимум двенадцать лет. Некоторые из старинных бальзамических уксусов такие тонкие, что их пьют как ликёр. Я думаю, Уилли Белл одобрила бы этих перепёлок.

Обваляйте в муке и зажарьте в оливковом масле до коричневого цвета 12 перепёлок (по 2 на человека). Положите перепёлок в высокую кастрюлю с плотно прилегающей крышкой и налейте 1/4 стакана бальзамического уксуса. Накройте перепёлок полосками грудинки и 2 раздавленными луковицами-шалот, посыпьте тимьяном, давлеными зёрнами перца и ягодами можжевельника. Держите в духовке при 140°С в течение 3 часов. Каждые час-полтора переворачивайте. Смочите перепёлок небольшим количеством красного вина или добавьте бальзамический уксус, если они выглядят сухими. Отлично сочетаются с полентой. На 6 персон.

Жареные цыплята, нафаршированные полентой

В Джорджии, где я выросла, рождественскую индейку традиционно фаршировали кукурузной мукой. Этот вариант рецепта моей матери включает итальянские компоненты.

Залейте 2 стакана кукурузной муки 2 стаканами холодной воды на 10 минут, потом влейте эту смесь и 2 стакана кипящей воды в кастрюлю для бульона. Доведите до кипения, убавьте огонь и варите, постоянно помешивая, в течение 10 минут. Добавьте 1 стакан масла. Снимите с огня и вбейте 2 яйца. Добавьте 2 стакана свежих сухариков для супа, 2 нарезанные луковицы, 3 стебля нарубленного сельдерея, приправьте солью, перцем, шалфеем, тимьяном и майораном. Неплотно нафаршируйте двух цыплят (или индеек), свяжите им ножки и посыпьте тимьяном. Жарьте при 180°С на решётке или большой сковороде в течение 25 минут на 1/2 кг веса птицы. Остатки фарша можно запечь отдельно в намазанном маслом блюде. На 8 персон.

Цесарки с укропом

Эти птицы всегда есть у мясника, они ароматные и изящные. На Рождество мы всегда жарим двух цесарок и подаём их на большом блюде в окружении поджаренных сосисок и в венке из трав. Кости дают густой питательный бульон для супа. Запечённые картофелины с розмарином и чесноком — лучший гарнир.

Промойте 2 птиц и хорошенько их обсушите. Обваляйте птиц в смеси нарубленного розмарина, базилика и тимьяна, сбрызните оливковым маслом и посыпьте нарезанным укропом. Положите на смазанную маслом сковороду веточки розмарина, а сверху — птиц и пару разрезанных на четвертинки луковиц. Жарьте при 180°С в течение 20 минут на 1/2 кг веса птицы. Эти птицы более тощие, чем цыплята, так что постарайтесь не передержать их на огне. Добавьте в подливку на сковороде соус бешамель и жареные каштаны. На 4 персоны.

Кролик с помидорами и бальзамическим уксусом

Coniglio - кролик — основной продукт питания в Тоскане. На субботний базар фермерша, как правило, приносит трёх-четырёх пушистых кроликов, которые смотрят на вас из старой сумки с названием авиакомпании «Алиталия». У мясника вы их увидите уже на следующей стадии, начисто ободранных и тощих, ярко-розовых, иногда с клочком шерсти, оставленным на хвосте в доказательство того, что это не кот. Звучит это неаппетитно, сам же кролик, медленно прокипячённый в густом томатном соусе с травами, восхитителен. Ради детей называйте его просто «конильо».

Нарежьте кролика на части. Обваляйте в муке и быстро обжарьте до коричневого цвета в оливковом масле. Поместите в форму для выпечки и сверху залейте томатно-бальзамическим соусом следующего состава: потушите до прозрачности 1 большую нарубленную луковицу и 3-5 зубчиков давленого чеснока. Добавьте 4-5 нарубленных помидоров. Приправьте 1/2 чайной ложки куркумы, розмарином, солью, перцем и обжаренными семенами укропа. Добавьте, размешивая, 4 столовые ложки бальзамического уксуса и кипятите на медленном огне, пока не загустеет и уменьшится в объёме. Поджарьте кролика без крышки в течение 40 минут при 180°С в печи. В середине жарки полейте 2-3 столовыми ложками бальзамического уксуса. На 4 персоны.

Полента с сосисками и сладким пьемонтским сыром фонтина

Зимой местная лавка свежей пасты продаёт поленту с нарубленными грецкими орехами — это простой, но интересный компонент жареных мясных блюд или цыплёнка. Полента с сосисками вместе с салатом — очень сытная еда.

Приготовьте классическую поленту. Налейте половину в смазанную маслом форму для выпечки. Тонко нарежьте или натрите 1 1/2 стакана сыра фонтана и посыпьте на слой поленты. Приправьте солью и перцем. Сверху налейте остатки поленты. Нарежьте ломтиками 6 потушенных итальянских сосисок, насыпьте сверху и залейте соком их сковороды. Запекайте 15 минут при 150°С. На 6 персон.

Глазированное в меду свиное филе с укропом

Вырезка — это самая нежная, самая тощая часть свиньи. Одной вырезки хватает накормить двух голодных, а укроп вполне сочетается со свининой. Дикорастущий укроп встречается на всей нашей территории. Не знаю, появилась ли его местная разновидность из-за его свойств как афродизиака или за способность возвращать зоркость. Мне нравится его перистая зелень. Говорят, что Прометей принёс людям огонь в толстом полом стебле укропа.

Слегка намажьте мёдом две вырезки. В ступке или в кухонном комбайне размельчите 1 столовую ложку семян укропа. Добавьте 1 столовую ложку мелко нарубленного розмарина, соль, перец и 2 зубчика давленого чеснока. Этой смесью покройте свинину. Поместите в неглубокую, смазанную маслом сковородку. Жарьте 30 минут при 200°С, пока свинина не станет чуть розовой в середине. Нарежьте 2 луковицы укропа на ломтики толщиной в полсантиметра. Выбросьте грубый конец корня. Бланшируйте до готовности, но не допуская размягчения. Протрите через сито, потом добавьте 1/4 стакана белого вина, 1/2 стакана натёртого пармезана и 1/2 стакана сливочного сырка (или сметаны). Поместите вырезки в смазанное маслом блюдо и залейте соусом; посыпьте хлебными крошками в масле. Выпекайте 10 минут при 180°С. Украсьте листьями укропа или побегами свежего розмарина. На 4 персоны.

ГАРНИРЫ

Каштаны в красном вине

Несмотря на то что я живу возле каштанового леса, я редко использую каштаны. Мы поджариваем несколько штук каждый вечер и съедаем под стакан горького пива, граппы или последней в день чашки кофе. Нужно всего лишь сделать небольшой разрез или крестообразный надрез в скорлупе, перед тем как бросить их на сковородку, и они с лёгкостью треснут, пока ещё горячие. Многие кулинарные книги рекомендуют поджаривать каштаны аж целый час! В камине они будут готовы быстро — хватит 15 минут максимум в зависимости от степени нагретости углей. Часто встряхивайте сковороду и снимайте с огня при первых признаках обугливания. Каштаны вкусны как добавка ко всем зимним мясным блюдам с «изюминкой», особенно с цесарками.

Поджарьте и очистите от скорлупы 30-40 каштанов. Залейте красным вином, доведите до кипения и варите на слабом огне полчаса. Этого времени хватит, чтобы ароматы обоих компонентов смешались. Основную часть вина отлейте. На 6 персон.

Сырный пирог с чесноком

Подходит к любому жареному блюду.

Отделите зубчики от большой головки чеснока. Не очищая, бросьте на 5 минут в кипящую воду. Охладите и выжмите чеснок. Раздавите чеснок вилкой, потом всыпьте, размешивая, в 2 стакана сливок. Доведите сливки с чесноком до кипения в соуснике. Добавьте немного измельченного мускатного ореха с солью и перцем. Снимите с огня и взбейте с 4 яичными желтками. Влейте в 6 формочек, хорошо смазанных маслом, или в мелкую форму для пирога. Выпекайте на водяной бане при 180°С в течение 20 минут или пока масса не осядет. Перед тем как достать из формы, охладите в течение 10 минут.

Кардоны (испанские артишоки)

Артишоки, покрытые шипами, бледно-зелёного цвета, требуют много возни, но усилия того стоят. Для меня этот овощ был новинкой. Я научилась очищать от жёсткой, волокнистой кожуры стебли — они чем-то смахивают на сельдерей — и быстро помещать их куски в воду и лимонный сок, потому что иначе они потемнеют в спешке. Вначале я бланшировала их паром, но они, казалось, никогда не станут мягкими. Я выяснила, что лучше всего их вскипятить, и тогда их можно будет проткнуть вилкой. Вкус и состав у них такой же, как у середины артишока, — и это неудивительно, ведь они из одного семейства.

Очистите от кожуры большой пучок кардонов, промойте их в подкисленной воде, нарежьте на кусочки длиной по 5 сантиметров и варите до готовности. Осушите и поместите в форму для выпечки, хорошо смазанную маслом. Приправьте солью и перцем, покройте тонким слоем соуса бешамель, сбрызните маслом и посыпьте тёртым пармезаном. Выпекайте при 180°С в течение 20 минут.

Тёплый салат из белых грибов (или опят) с поджаренными красными и жёлтыми перцами

Подавайте этот салат в качестве первого или главного блюда.

Поджарьте на гриле 2 больших гриба или потушите их кверху ножками в оливковом масле (это предотвратит вытекание сока). Нарежьте на тонкие ломтики и слегка сбрызните заправкой с уксусом. Поджарьте на гриле 2 перца, один красный, один зелёный, и дайте им остыть. Снимите с них обугленную шкурку. Нарежьте на тонкие ломтики и сбрызните заправкой с уксусом. Разделите красную луковицу на кольца. Поджарьте 1/4 стакана кедровых орешков. Встряхните вместе зелень — цикорий, рукколу и другие салаты разного строения и цвета — с заправкой с уксусом и разложите на каждой тарелке. На зелень положите тёплые перцы, кольца лука, нарезанные грибы и сверху посыпьте кедровыми орешками. На 6 персон.

СЛАДОСТИ

Зимние груши в «Вине нобиле»

Мочёные груши красиво смотрятся при подаче на стол. Их вкус как бы усиливается, если их подавать с горгонзолой, поджаренным хлебом и грецкими орехами, поджаренными с маслом и солью.

Очистите от кожицы 6 твёрдых груш и поставьте их вертикально в кастрюле. На каждую грушу выжмите лимон. Налейте 1 стакан красного вина и посыпьте 1/4 стакана сахара. Добавьте 1/4 стакана изюма, стручок ванили и несколько гвоздик. Накройте кастрюлю и варите груши на медленном огне 20 минут (можно и дольше, в зависимости от размера и зрелости груш); не давайте им размягчаться. В середине процесса поверните груши набок и несколько раз полейте на них образовавшимся винным соусом. Положите в посуду для подачи на стол, на каждую грушу посыпьте изюм и налейте немного вина. Украсьте тонкими полосками лимонной цедры.

Хлебный яблочный пудинг по-крестьянски

Я с удивлением обнаружила, что шишковатые яблоки, купленные мною на субботнем базаре, обладают таким сильным ароматом. Даже наша давно заброшенная яблоня храбро вырастила свой необильный урожай. Эти яблоки слишком мелкие, чтобы нарезать их дольками, но из них можно приготовить яблочное повидло. Для этого полезного десерта нарезайте яблоки толстыми ломтиками.

Очистите от кожицы и нарежьте 4-5 яблок, поджаренных до хрустящего состояния, крупными ломтиками. Выдавите на них сок лимона, потом посыпьте мускатным орехом. Поджарьте 1 стакан нарезанного миндаля. Снимите жёсткую корку с чёрствого хлеба. Нарежьте хлеб на ломтики и положите часть ломтиков на дно смазанной маслом прямоугольной сковороды. В сковороде для тушения растопите 6 столовых ложек масла и 6 столовых ложек сахара. Добавьте 3/4 стакана поджаренного миндаля, 2 столовые ложки лимонного сока и 1/4 стакана сидра или воды. Бросьте туда же ломтики яблок. Положите слоями в сковороду яблочную смесь и хлеб, верхним должен быть слой хлеба. Взбейте вместе 4 яйца, потом добавьте 1 1/4 стакана молока и 3/4 стакана жидких сливок. Налейте в сковороду. Посыпьте сверху немного сахара, мускатного ореха и оставшийся поджаренный миндаль. Выпекайте при 180°С в течение часа. Дайте постоять 15-20 минут. Подавайте с подслащённым сливочным сырком или взбитыми сливками. На 8 персон.

Мандариновое мороженое

Если бы я здесь росла, не сомневаюсь, запах цитрусовых неразрывно связывался бы в моём сознании с Рождеством. Праздничные украшения в Ассизи — это большие ветви лимонного дерева во всех лавках. На фоне бледного камня эти фрукты сияют, как освещённые украшения, и запах лимонов пропитывает холодный воздух. Стоящие возле бакалейных лавок по всей Кортоне корзины с клементинами оживляют улицы. В барах выжимают мандариновый сок — тёмный, красно-оранжевый. Первый вкус, терпкий, как грейпфрут, быстро переходит в глубокое послевкусие сладости. Это мороженое хорошо подать с тонким шоколадным печеньем. Его можно приготовить и из других соков.

Доведите до кипения 1 стакан воды и 1 стакан сахара и подержите на огне 5 минут. Добавьте, размешивая, 1 1/4 стакана мандаринового сока, 1 стакан воды, 1 столовую ложку лимонного сока и цедру всех использованных мандаринов. Поместите в морозильную камеру. Обработайте в машине для мороженого (по инструкции фирмы-изготовителя). На 6 персон.

Лимонный кекс

Этот кекс нашего Юга я готовила сотни раз по семейному рецепту. Летом начинку можно сделать из клубники и вишен, зимой — из груши, или просто налить стаканчик одного из множества великолепных итальянских десертных вин типа «Банфи Б».

Смешайте 1 стакан сладкого масла и 2 стакана сахара. Вбейте одно за другим 3 яйца. Смесь должна быть жидкой. Смешайте 3 стакана муки, 1 чайную ложку пекарского порошка, 1/4 чайной ложки соли и соедините это с масляной смесью и 1 стаканом пахты. (В Италии я беру 1 стакан сливок, потому что здесь нет пахты.) Добавьте 3 столовые ложки лимонного сока и натёртую цедру лимона. Выпекайте в кастрюле с антипригарным покрытием при 150°С в течение 50 минут. Кекс можно глазировать 1/4 стакана мягкого масла, в который вбиты 1 1/2 стакана сахарной пудры и 3 столовые ложки лимонного сока. Украсьте крошечными завитками лимонной корки.

Розы и прогулки

Сидя навытяжку в течение десяти часов в своём кресле у прохода во время перелёта в Париж, я внимательно читаю об экспериментальной французской поэзии, — это самолётный журнал, в нём даже есть инструкция, что делать в случае аварии. Так много всего произошло до моего вылета из Сан-Франциско в конце мая, что я бы хотела, чтобы меня погрузили в самолёт на носилках, завёрнутую в белое, поставили в переднем отсеке, а стюардесса принесла мне чашку тёплого молока или бокал мартини. Я улетела за неделю до того, как у Эда закончились занятия, по сути дела, умчалась первым рейсом на следующий день после выпуска курса.

В аэропорту Шарля де Голля я села на самолет «Алиталии». Пилот, не теряя времени, поднялся в воздух. Итальянский водитель, подумала я, он всюду итальянский водитель, и почувствовала неожиданный прилив энергии. Интересно, не хочет ли он кого обогнать? На подлёте к Пизе он стал снижаться, почти вертикально. Однако все пассажиры оставались спокойными, поэтому я, вцепившись в подлокотники, пыталась унять сердцебиение и не выдать своего ужаса.

На ночь я остановилась в отеле. Если бы самолёт опоздал, мне пришлось бы пересаживаться с поезда на поезд ночью во Флоренции, а это очень утомительно. Я зарегистрировалась в отеле и решила прогуляться. Как раз наступило время passeggiata — прогулок. Толпы людей наносили визиты, бежали по делам, просто прохаживались по улицам. В городе ничего не изменилось. Башня по-прежнему наклоняется, туристы по-прежнему фотографируются, прислонившись к ней то с одной стороны, то с другой. Дома цвета охры по-прежнему изгибаются вдоль реки. Женщины с хозяйственными сумками толпятся в источающей ароматы хлебной лавке. Непередаваемое ощущение — оказаться одной в чужой стране и чувствовать себя «другой». Они здесь все вместе, они — нация, у них свои проблемы, они иначе говорят, иначе выглядят. Ритм их дня совершенно другой; я среди них чужая. Я пообедала пиццей в уличном ресторанчике. Равиоли, жареный цыплёнок, зелёные бобы, салат и местное красное вино. Потом моя эйфория испарилась, и меня охватила непреодолимая усталость. Полежав немного в ванне, я проспала десять часов подряд.

Первый утренний поезд вёз меня через поля цветущих красных маков, через оливковые рощи и уже знакомые деревни с каменными домами. Стога сена, монахини в белом, по четыре в ряд, постельное бельё, вывешенное на просушку за окна, загоны для овец, олеандр... Италия! Я весь день не отходила от окна вагона. Когда мы подъезжали к Флоренции, я забеспокоилась, не повредила ли новый ноутбук, пока жонглировала сумкой. Почти все мои летние платья в Брамасоле, так что я путешествую налегке. И всё же чувствую себя вьючным животным со своей дамской сумочкой и ноутбуком. Вокзал Флоренции всегда напоминает мне о первой поездке в Италию почти двадцать пять лет назад. Хриплый звук громкоговорителя, объявляющего о прибытии из Рима на одиннадцатый путь и отбытии в Милан с первого пути, запах машинного масла, всеобщая людская суета.

К счастью, поезд почти пуст, и я легко пристраиваю свои вещи. Этот поезд не останавливается в Камучии, поэтому я выхожу в Теронтоле и вызываю такси.

Через пятнадцать минут такси прибывает. Как только я размещаюсь в нём, подкатывает второе такси, и водитель начинает кричать и жестикулировать. Я считала, что села в то такси, которое заказывала, но нет, оно просто подвернулось. Водитель не хочет отказываться от заработка. Я говорю ему, что вызвала такси, но он включает мотор. Другой водитель стучит в дверцу и кричит ещё громче, у него был ланч, он специально приехал за американкой, ему надо зарабатывать свой хлеб. Слюна собирается в уголках его губ, я боюсь, что он начнёт захлёбываться пеной. «Остановитесь, пожалуйста, я должна ехать с ним. Я прошу прощения!» Водитель ворчит, жмёт на тормоза, выкидывает мои сумки. Я сажусь в другое такси. Водители строят гримасы друг другу, оба говорят одновременно, трясут кулаками, потом внезапно договариваются и начинают жать друг другу руки, улыбаться. Оставленный водитель подходит ко мне пожелать доброго пути.

Моя сестра, племянник и их друзья уже живут в Брамасоле недели две. Сестра успела развести белую и коралловую герань. Запах свежескошенной травы говорит мне о том, что Беппе косил лужайку сегодня утром. Несмотря на основательную подрезку, розы, высаженные прошлым летом, выросли ростом с меня. Они цветут абрикосовым, белым, розовым и жёлтым цветом. Сотни бабочек летают среди лаванды. В доме стоят вазы с лилиями и маргаритками. Дом чисто вымыт и ухожен. Моя сестра даже вырастила горшок базилика.

Они уехали во Флоренцию, так что у меня в распоряжении целый день, чтобы вытащить и перебрать свои летние наряды. Поскольку в доме живут пять человек, несколько дней мне предстоит ночевать в кабинете. Я готовлю себе кровать, устанавливаю на столе ноутбук и открываю окна. Я дома.

Поздно вечером я надеваю сапоги и брожу по террасам. Беппе и Франческо срезали сорняки. В своём усердии они не остановятся ни перед чем, даже перед собачьим шиповником (известным мне как роза гладкая). Маки, дикие гвоздики, какие-то пушистые белые цветы и множество жёлтых цветущих сорняков остались только по краям террас. В марте рабочие высадили тридцать оливковых деревьев в промежутках между террасами, и теперь у нас их сто пятьдесят. Они уже цветут. В этом году мы заказали более старые деревья, чем те десять, которые Эд сажал прошлой весной. Беппе и Франческо укрепили стойками каждое новое дерево и заполнили сорняками пространство между стойкой и стволом, чтобы предотвратить трение. Эд знал, что надо выкопать большую яму для каждого дерева, но не думал, что яма должна быть огромной, глубокой. Беппе объяснил, что новым деревьям требуется большое лёгкое. А ещё у нас две молодые вишни.

В течение недели мы готовим, ездим в Ареццо и Перуджу, гуляем, покупаем шарфы и простыни на базаре в Камучии, обмениваемся новостями. Эд прилетает к прощальному обеду. Мы выпиваем несколько бутылок «Брунелло», которые мой племянник купил в Монтальчино, потом они укладываются, укладываются, укладываются (здесь столько всего можно купить!) и уезжают.

Май был тёплым, теперь же пошли дожди. Вьющиеся по аркам розы наклоняются и раскачиваются под ветром. Мы выбегаем с лопатами и, промокнув до костей, ставим для них стойки. Эд копает, а я отрезаю мёртвые цветки, обрезаю сухие ветви на стеблях, подсыпаю удобрения, хотя боюсь, что из-за этого кусты вырастут ещё больше. Я срезаю охапку белых роз, которые цветут уже готовыми букетами. В доме мы гладим одежду, переставляем мебель, которую сдвинули наши гости, когда устраивались поудобнее. Всё быстро оказывается на своих местах. Неужели когда-то тут сновали рабочие, стояли лестницы, лежали трубы, провода, мусор и повсюду была пыль? Теперь у нас размеренная, безмятежная жизнь. Кастрюля минестры на дождливые ночи. Прогулка по римской дороге за сыром, рукколой и кофе. Вишни из лавки Марии Риты — ежедневно мы съедаем по килограмму. Мы заплатили за уборку участка, и нам работать полегче. Уже не так много камней вылетает из-под колёс машины для выкашивания сорняков. Сколько же мы собрали камней? Хватит ли, чтобы выстроить дом? Ночами на террасах мерцают светлячки, на рассвете раздается кукование кукушки (может, она говорит «ху-куу?»).

Незнакомая мне скромная птичка поёт «суит-суит».

Экзотически оперённые удоды клюют землю. Долгие дни мы проводим под птичий гомон, позабыв резкий звук телефонных звонков.

Мы сажаем больше роз. В этой части Тосканы они цветут очень красиво. Почти в каждом саду море роз. Мы выбираем сорт Поль Нейрон с рифлёными ярко-розовыми лепестками, как балетная пачка, и удивительным лимонно-розовым запахом. Я должна вырастить две нежно-розовых, размером с теннисный мячик, под названием Донна Марелла Аньелли. Их запах возвращает меня в детство, и я вспоминаю, как меня прижимала к груди Делия, одна из подруг моей бабушки. Она носила невероятно огромные шляпы и была клептоманкой, но никто из жертв никогда не предъявлял ей претензий, боясь смертельно сконфузить её мужа. Когда он замечал в доме какую-то новую вещь, он заходил в магазин, сообразив, откуда эта вещь могла появиться, и говорил: «Моя жена совершенно забыла заплатить за это, просто вышла с этим в руках и вспомнила только вчера вечером. Сколько я вам должен?» Вероятно, ароматная пудра Делии тоже была украдена.

«Не сажай розы сорта Мир, — посоветовала подруга, знаток роз. — Они есть у всех». Но эти розы не просто хороши. Их окраска — цвета ванильного крема, персика, розоватого румянца — повторяет окраску стен Брамасоля. Они так органично смотрятся в моём саду. Я всё-таки посадила несколько штук. Прошлогодние золотисто-оранжевые розы раскрыли свои бутоны. Теперь у нас растёт ряд роз вдоль всей дороги вверх к дому, между каждым кустом посажена лаванда. Я начала верить в ароматерапию. Когда я иду к дому мимо этих роз, я вдыхаю их аромат и чувствую прилив счастья.

На террасах ещё сохранились фрагменты старой железной крытой аллеи, и жасмин, который мы посадили два года назад, обвивает её и спускается по железным поручням лестницы крыльца. Мы решаем посадить ещё один длинный ряд роз, с другой стороны дороги. Когда мы впервые увидели Брамасоль, на участке была непрерывная розовая крытая аллея, но теперь мы хотим, чтобы на входе в дом у нас оставалось открытое пространство, широкая лужайка. Нам приглянулись два сорта роз — молочно-розовая и бархатно-красная. Королева Элизабет и Эйб Линкольн (в питомнике роз это имя произносят как Эбей Линкбней). Приятно думать, что две великие личности будут расти бок о бок. Мои любимцы в бутонах имеют один цвет, а раскрываясь, приобретают другой. Роза сорта Радость в бутоне перламутровая, распускается же соломенно-жёлтая, на нескольких лепестках прожилки и розовые края. Мы сажаем побольше роз цвета абрикоса на заре, одну — ярко-жёлтую, сорт Помпиду, и ещё одну — названную в честь папы Иоанна XXIII. Так много важных людей уже цветут в нашем саду. Я не возражаю и против розы «декадентского» дымчато-лилового цвета; у этого цветка такой вид, будто его держит рука мертвеца.

Мы заходим к fabbro - кузнецу, он живёт через реку, в Камучии. Два его сынишки крутятся тут же, слушают наш разговор: для них это возможность увидеть вблизи таинственных иностранцев. У одного мальчика, лет двенадцати, мрачные, ледяные зелёные глаза, он гибкий и загорелый. Я не могу отвести от него взгляда: ему бы козлиную шкуру и флейту. У кузнеца тоже зелёные глаза, но не такие пронзительные. Я уже побывала в мастерских пяти-шести кузнецов. Это ремесло должно привлекать очень трудолюбивых мужчин. Мастерская с одной стороны открыта на улицу, и в ней нет запаха сажи, обычно присущего кузницам. Мастер демонстрирует нам крышки для колодцев и решётки люков, — всё это вещи практичные. Я вспоминаю о кузнеце-мечтателе, с которым мы познакомились в прошлый приезд. Он умер от рака желудка. Не могу забыть его отрешённость, погружённость в собственный мир; перед глазами стоят его держатели для факела в виде змей и столбы со звериными головами. Он так и не успел отреставрировать наши ворота, и мы привыкли к их ржавчине и вмятинам. Зеленоглазый кузнец показывает нам свой сад и дом. Возможно, его сын, похожий на фавна, продолжит его дело.

В жизни есть много простых вещей. Мы просто роем ямы, ставим в них железные столбы и заполняем цементом. По обе стороны мы посадили розовую розу с завитыми лепестками. («Как её название?» — «Названия нет, синьора, это просто роза. Красивая, правда?») У меня было несколько садов, но розы я никогда не сажала. Когда я была ребёнком, мой отец проектировал ландшафт для текстильной фабрики, которой управлял для моего дедушки. Он насадил тысячу роз одного сорта. Красная роза цвета энергичной крови — вот цветок моего отца. Мягко говоря, он был тяжёлым человеком, а умер очень рано — в сорок семь лет. Когда он был жив, в нашем доме всегда было полно его роз, они стояли в больших хрустальных вазах. Они никогда не увядали, потому что он заставлял срезать охапку свежих цветов каждый день. Я мысленно вижу, как в полдень он входит через заднюю дверь в своём бежевом льняном костюме, почему-то не мятом, несмотря на жару, и, словно ребёнка на руках, несёт завёрнутые в бумагу красные розы. «Посмотришь какие?» Он вручает их Уилли Белл, которая уже ждёт с ножницами и вазами. Он вертит на пальце свою шляпу. «Ну, и скажи мне, кто заслужил право отправиться в рай?»

В своих садах я сажала травы, исландские маки, фуксии, анютины глазки, турецкую гвоздику. Сейчас я люблю розы. У нас достаточно травы, так что я могу по утрам пройтись босиком по росе и срезать розу и букетик лаванды, чтобы поставить их на стол в своём кабинете. Ещё картинка из памяти: на фабрике мой отец держал на своём рабочем столе одну розу. Я посадила только одну красную розу. Когда утром встаёт солнце, её аромат усиливается.

Теперь, когда большая часть работ позади, мы думаем о будущем. Мы мечтаем об отдельных усовершенствованиях (поразительно, но некоторые внутренние рамы в доме уже требуют ремонта). У нас есть список проектов по благоустройству: прогулочные каменные дорожки, фреска на кухонной стене, поездки за античными предметами в регион Марке, печь для хлеба на открытом воздухе. И есть список более утилитарных работ, в числе которых очистка каменных стен погреба, перестройка тех фрагментов каменных стен, которые обрушились на нескольких террасах, перекладка кафеля в ванной комнате с бабочками. Эти работы считались когда-то основными, важными, а теперь они просто входят в перечень необходимых. Всё же приближаются дни, когда нам надо будет поработать с итальянским наставником, отправиться на долгие прогулки, взяв с собой книгу о полевых цветах, съездить в Венето, Сардинию и Апулию, даже поехать катером от Бриндизи или Венеции в Грецию. Сесть на корабль в Венеции, где чувствуется первое дыхание Востока!

Это время не за горами, но нам надо осуществить последний крупный проект.

Sempre pietra: Всегда камень

Примо Бьянки, пыхтя, поднимается по нашей подъездной дороге в своём «эйпе», нагруженном мешками с цементом. Он выскакивает, чтобы показать направление большому белому грузовику, полному песка, стальных тавровых балок и кирпичей, который едет по узкому подъездному пути, царапая кузов о сосны и с громким треском сломав одну ветвь канадской ели. Примо мы выбрали для перестройки нашего дома три года назад, но он не смог приступить к работе из-за того, что лёг на операцию. Он выглядит точно так же, как тогда — помощником Санта-Клауса. Мы снова обговариваем, что нужно сделать по проекту. Стена гостиной будет пробита, тогда появится проход в фермерскую кухню, там положат новый пол, оштукатурят стены и проведут новую проводку. Примо кивает. «Пять дней, синьоры». Эта комната служила складом для садовой мебели и последним прибежищем скорпионов. Поскольку мы находимся в сейсмически опасной зоне, существуют определённые ограничения: пробить отверстие можно, однако не такое широкое, как мы рассчитывали. Но в кухне фермера есть двери, выходящие во двор, и наконец эти две комнаты соединятся.

Мы рассказываем Примо про то, как люди Бенито убежали из дома, когда пробили стену между новой кухней и столовой. Он смеётся, и меня это ободряет. Начнут ли они завтра? «Нет, завтра вторник, нехороший день. Работа, которую начнёшь во вторник, никогда не закончится. Старый предрассудок, я-то не верю, но мои люди верят». Мы согласны. Мы хотим, чтобы проект был завершён.

В зловещий вторник мы выносим из гостиной мебель и книги, снимаем всё со стен и полок камина. Мы отмечаем центр стены и пытаемся зрительно представить расширенную комнату. Именно воображение помогло нам пережить все трудности ремонта. Скоро комнаты примут такой вид, как будто они всегда были единым целым. Мы выставим на лужайке передней террасы стулья и сможем слушать музыку Брамса, доносящуюся через дверь кухни фермера. Скоро это всё будет одной гостиной.

Есть итальянское слово intercapedine, которое переводится как «пробел, пустое место, пустота». Для реставраторов старых, сырых каменных домов это слово очень значимое. Пустотой они называют часть кирпичной стены, частично построенной над сырой стеной. Обычно между двумя стенами оставляют расстояние шириной в два пальца, так что распространению влаги препятствует кирпичный барьер. В дальнем конце нашего дома, в кухне фермера, есть такая стена. Эд и я решаем снять часть стены и посмотреть, нельзя ли передвинуть пустоту подальше, расширив таким образом небольшую комнату. Когда кирпичи падают, мы с удивлением понимаем, что на первом этаже просто нет конечной стены дома: стена кухни встроена прямо в твёрдый камень склона холма. Позади пустоты мы обнаруживаем гору Сант-Эджидио. Огромная отвесная скала! «Ну, теперь понятно, почему в этой комнате всегда проблема с влажностью». По краю пола Эд нащупывает засыпанный щебёнкой сток для воды, который, видимо, когда-то функционировал.

«Большой винный погреб», — вертится у меня в голове. Не зная, что делать, мы фотографируем то, что нашли. Это открытие определённо не соответствует моему трансцендентному сну о сотне ангелов.

Наступает благоприятный день — среда, и в семь тридцать утра приходит Примо Бьянки с двумя каменщиками и рабочим для таскания камней. Они прибыли без всяких механизмов. Каждый несёт ведро с инструментами. Они разгружают леса, козлы и металлические опоры для потолка под названием cristi — распятие (по названию креста, на котором был распят Христос). Увидев природную каменную стену, которую мы расковыряли, они останавливаются, упирают руки в бока и хором поминают Мадонну: не могут поверить, что мы сами обрушили стену. И они немедленно приступают к работе: вначале, расстелив на полу толстый защитный пластик, разрушают стену между этой комнатой и гостиной, затем удаляют ряд камней вдоль того места, где будет верхняя часть двери. Мы слышим знакомое «чинк-чинк», это удары зубила о камень, самая старая строительная песня. Вскоре двутавровая балка встаёт на своё место, её залепляют цементом и кирпичами. Пока цемент не высохнет, с дверью делать нечего, и рабочие начинают взламывать безобразный кафельный пол.

Разговаривают и смеются они так же быстро, как работают. Поскольку у Примо небольшая тугоухость, они все общаются криками. Даже когда его нет рядом. Они невероятно аккуратны, всегда убирают за собой: на этот раз никакого погребённого под мусором телефона. Франко со сверкающими чёрными, почти звериными глазками — самый сильный. Он тонкокостный, но у него та жилистая сила, которая, кажется, проистекает скорее от воли, нежели от мышц. Я наблюдаю, как он поднимает квадратный камень, служивший нижней ступенькой задней лестницы. Когда я выражаю своё удивление, он немного рисуется и поднимает камень до плеч. Даже Эмилио, чья работа — таскать камни, явно любуется его силой. Франко всегда весел. Несмотря на жару, на нём шерстяная шапка, натянутая на уши так низко, что волосы торчат кольцом вокруг шеи. Ему лет шестьдесят пять, немного староват для такой работы. Интересно, кем он был до того, как потерял два пальца? Рабочие поднимают кафель и слой бетона, и под ними открывается каменный пол. Франко вынимает оттуда несколько камней и обнаруживает второй слой каменного пола. «Камень, всегда камень», — говорит он.

И это правда. Каменные дома, стены террас, городские стены, улицы. Начни сажать хоть одну розу, и наткнёшься на четыре-пять больших камней.

На следующий день рабочие вновь берутся за дверь. Они зовут нас. Примо тычет долотом в главную балку. «Совершенно подвижна». Он тычет в обнаженную её часть. «Тут твёрдая». Он хочет этим сказать, что балка полностью сгнила внутри стены, хотя её часть, торчащая из стены, ещё достаточно плотная. «Опасно!»

Тяжёлая балка могла в любой момент сдвинуться, разрушив часть пола, который на неё опирается. Балку подпирают крестовиной, Примо делает измерения и уходит покупать новую балку из древесины каштана. К полудню тавровая балка с этой стороны встроена. Рабочие уходят на ланч на один час, возвращаются и вкалывают до пяти.

К третьему дню беспрерывных трудов они сделали поразительно много. Сегодня утром старая балка вынимается так же легко, как вытаскивают шатающийся зуб. Длинными досками, поддерживаемыми перекладиной по обе стороны от балки, они обеспечивают безопасность кирпичного потолка, вытаскивают камни, немного раскачивают балку и опускают её на пол. Новая скользит точно на место прежней. Какая сказочно простая операция. Рабочие вбивают вокруг неё каменные клинья, кладут туда цемент, потом впихивают больше цемента в небольшое пространство между балкой и потолком.

Тем временем двое копают пол. Эд работает во дворе как раз за этой дверью, он слышит странное ругательство «Божье свинство!»

Он заглядывает в дверь и видит под огромным камнем Эмилио, который ломом взламывает третий слой камня. Первые два слоя были из гладких больших камней, которые было бы тяжело вытаскивать; в этом слое валуны размером с чемодан, некоторые зазубренные и глубоко вкопаны в землю. Из кухни доносится ужасающее рычание — это рабочие поднимают камни, выкатывают их на доску и сбрасывают во двор. Я боюсь, что они скоро и до воды докопаются. Эмилио вывозит небольшие камни и землю на подъездную дорогу, где уже выросла гора щебня. Мы сохраним гигантские камни. На одном мы видим какую-то резьбу. Этруски? Я смотрю на алфавит в книге, но не нахожу сходства. Может, это заметки фермера о том, когда что сажать, или доисторические каракули. Эд омывает камень шлангом, и мы смотрим на него сбоку. Теперь резные знаки нам совершенно понятны. Христианский крест, под ним сбоку ещё один грубый крест. Надгробный камень? Древний алтарь? Сверху камень плоский, и я прошу оттащить его в сторону; из него можно сделать небольшой дворовый столик. Эмилио не проявляет никакого интереса. «Старый», — говорит он. Но он считает, что такие камни всегда пригодятся.

Рабочие копают весь полдень. Я слышу, как они бормочут: «Этруски, этруски». Под третьим слоем они докапываются до камня, из которого состоит гора. Теперь они уже открыли бутылку вина и время от времени прикладываются к ней.

— Как Сизиф, — пытаюсь я шутить.

— Точно сказано, — отвечает Эмилио.

В третьем слое рабочие откопали косяки и порог в каменной стене, большом строительном камне этого участка. Очевидно, камни предыдущего дома были использованы для постройки нашего дома. Их они выкладывают рядком вдоль стены, восхищаясь качеством камня.

На одной из террас мы сложили терракотовые плитки для полов. Мы их сохранили, когда строили новую ванную и патио, в надежде, что плитки хватит для мощения пола в новой комнате. Мы с Эдом отобрали самые хорошие плитки, тщательно очистили их и промыли. У нас получилось сто восемьдесят плиток, некоторые с выбоинами — на случай, если понадобятся половинки. Рабочие всё таскают камни. Уровень пола уже понизился больше чем на полметра. Белый грузовик снова движется вверх по подъездному пути, доставляет длинные плоские кафельные плитки, в которых проложены каналы для воздуха. Рабочие выкладывают обычные кирпичи в десять рядов на место выемки, на сглаженный пол; теперь это в основном скалистое основание с несколькими горными камнями, местные называют такие камни piscia — моча — за характерное для них истекание воды через мелкие трещины. Кирпичи образуют каналы для стока влаги. Длинные пустотелые плитки цементом прикрепляются сверху. Рабочие замешивают цемент, как тесто для пасты: насыпают большой холм песка на землю, потом делают в нём ямку и начинают лопатой смешивать в ней цемент с водой. По пустотелым плиткам сверху они распределяют изолирующее покрытие — нечто, имеющее вид рубероида, и сетку из толстой железной проволоки — арматуру. Сверху кладут слой цемента. Я сказала бы, работа на целый день.

Нам не пришлось мучиться от завывания работающей бетономешалки. Мы со смехом вспоминаем мешалку Альфьеро периода возведения великой стены. Однажды он смешивал цемент и, немного поработав, убежал на другой объект. Когда он вернулся, мы увидели, как он стучит кулаками по бетономешалке; он забыл про цемент, и тот к полудню затвердел. Сейчас мы смеёмся, вспоминая другие недоделки прежних работяг. На их фоне эти — просто короли.

Трещины в штукатурке — такие я видела в своей столовой в Сан-Франциско после землетрясения — появились на втором и третьем этажах над тем местом, где пробивали отверстие для двери; отлетели большие куски. Не может ли весь дом превратиться в груду развалин? Днём меня тревожит эта перспектива. Каждую ночь мне снятся старые кошмары: как будто мне надо сдавать экзамен, как будто у меня нет экзаменационных вопросов и я не знаю, какой предмет я сдаю. Или как будто я опоздала на поезд в чужой стране и наступила ночь. Эду снится, что к дому подъехал целый автобус со студентами, у них рукописи, на которые он должен дать рецензии к завтрашнему дню. Полусонная, в шесть часов утра я дважды сжигаю тосты.

Стена почти пробита. Рабочие вставили третью стальную балку над отверстием, с одной стороны поставили кирпичную опорную колонну, теперь заняты новой стеной, толщиной в два кирпича, которая отделит нас от горного склона. Примо осматривает кирпичи, которые мы отчистили. Он поднимает один — из-под него вылезает огромный скорпион; я вздрагиваю, и Примо со смехом прихлопывает его молотком.

Позже, читая в своём кабинете, я вижу, как другой скорпион ползёт вверх по светло-жёлтой стене. Обычно я ловлю их стаканом или банкой и выношу на улицу; этому я просто разрешаю ползти дальше. Стук рабочих по камню создает странный, почти восточный ритм. Стоит жара, такая, что хочется убежать от солнца, как от бури. Я читаю про Муссолини. Он собрал обручальные кольца у женщин всей Италии, чтобы профинансировать войну с Эфиопией, но так и не сдал золото в переплавку. Спустя годы, когда его поймали при попытке бегства, у него был мешок с золотыми кольцами. На одной фотографии у него вытаращенные глаза, деформированный лысый череп, крепко сжатые зубы. Он выглядит сумасшедшим. Звуки «чинк-чинк» напоминают мне гамелан — индонезийский оркестр народных инструментов. На последней фотографии Муссолини висит кверху ногами. Подпись под картинкой гласит, что женщина пнула его в лицо. В полусне я представляю себе, что внизу мужчины вместе с дуче исполняют индонезийский танец.

По обе стороны двери угрожающе растут кучи камней. Пора от них избавляться. Поляк Станислав приходит на заре. В шесть часов утра прибывает сын Франческо Фалько, Джорджо, со своим новым плугом, он готов пропахать террасы с оливковыми деревьями, а Франческо спустя какое-то время последует за ним пешком. Как обычно, его режущий инструмент, нечто среднее между мачете и серпом, засунут в задний карман штанов. Он будет помогать Джорджо — отбрасывать камни с пути его плуга, отводить в стороны ветви, разравнивать землю. Но у нас «неправильные» вилы. «Посмотрите-ка на них». Франческо протягивает их нам сначала зубцами вверх, потом быстро переворачивает их зубцами вниз. Он стучит молотком по металлической части, пока та не отваливается от ручки, поворачивает ручку, затем снова прикрепляет к ней металлическую часть. Потом протягивает нам вилы, на которых зубцы уже не болтаются. Мы сотни раз пользовались вилами и не замечали этого их недостатка. Франческо, конечно, прав.

«Старые итальянцы знают всё», — говорит Станислав.

Тачка за тачкой мы возим камни в кучу на одной из наших террас с оливковыми деревьями. Я поднимаю только мелкие и средние камни, Эд и Станислав имеют дело с гигантскими. Не нужна никакая аэробика. Выпить восемь стаканов воды в день? Запросто. У меня постоянно пересыхает горло. Дома в своём бордовом трико я добросовестно выполняю все упражнения — и-раз-и-два-и-три... но тут работа против тренировок. Когда очищаешь склон холма, сами собой получаются наклоны и растяжки. Я измучена этой работой, но в то же время она мне нравится. За три часа мы убрали четверть камней. Пресвятая Богородица змеиная! Даже не стоит и пытаться подсчитать, на сколько часов нам осталось работы, ведь все по-настоящему огромные камни в другой куче. Мужчины обнажены по пояс, от них несёт потом. У меня волосы слиплись от пота и пыли. У Эда кровоточит нога. Я слышу, как Франческо на террасе над нами разговаривает с оливковыми деревьями. Трактор Джорджо чудом удерживается на краях узких террас, но парень слишком опытен, чтобы свалиться оттуда. Я предвкушаю, как буду долго нежиться в ванне. Станислав начинает насвистывать «Misty». Один камень они не могут сдвинуть с места, у этого огромного валуна форма головы римской лошади. Я беру стамеску и начинаю расчищать глаза и гриву. Солнце быстро катится через долину. Примо видел, что мы с Эдом занялись тяжёлой работой. Он кричит об этом своим людям: он проработал на многих объектах, говорит он им, и хозяин только стоит и наблюдает. Примо становится в позу, кривит губы. А уж если женщина занимается такой работой... Примо воздевает руки к небу. Поздно вечером я слышу, как Станислав ругается: «Мадонна каменная», а потом продолжает насвистывать свою любимую мелодию: «...Когда влюблен, видишь только розовое цветение вишен и белое цветение яблонь...» Мужчины спускаются к нам, и мы пьём пиво у стены террасы. Посмотрите, что мы сделали за сегодня. Просто душа радуется!

Вернулся белый грузовик, привёз песок для штукатурки — да, для штукатурки, работа уже на этой стадии — и увёз кучу щебня. Трое рабочих кричат о футбольных матчах на Кубок мира, проходящих в Соединенных Штатах, о равиоли с маслом и шалфеем, о том, как долго ехать до Ареццо. «Тридцать минут». — «Да ты спятил, всего двадцать».

Пришёл электрик Клаудио, чтобы проверить болтающиеся провода, которые каким-то образом умудряются подавать электричество в эту часть дома. Он привёл четырнадцатилетнего сына Роберто, у юноши густые брови и миндалевидные византийские глаза. Роберто интересуется языками, объясняет отец, но, поскольку у парня должны быть практические навыки, он старается обучить его своему ремеслу. Парень лениво прислоняется к стене и готов подавать отцу инструменты. Когда отец отходит к грузовику за добавочной порцией материала, он хватает английскую газету, разложенную на полу для того, чтобы на него не попала краска, и изучает её.

Каналы для проводки должны быть просверлены в каменных стенах до того, как их начнут штукатурить. Водопроводчик должен сдвинуть радиатор, который мы установили, когда проводили центральное отопление. Я решила, что ему лучше стоять в другом месте. Столько всего ещё надо сделать. Эх, если бы не ушло так много времени на пол! Поляки, которые работали в Италии на табачных плантациях, уехали домой. Остался только Станислав. Кто передвинет все эти огромные камни? Прежде чем уйти, каменщики показывают нам аккуратное гнёздышко, свитое из травы и сучков, которое нашли в стене; это гнездо крысы.

Они насыпают нижний слой для штукатурки, буквально сыплют его, так что он прилипает к стене, потом разглаживают. Примо принёс старые терракотовые плитки для пола из своих запасов. Вместе с нашими должно хватить. Я готова к приятной части работы: трудно думать о мебели, когда комната смахивает на пустую камеру одиночного заключения! Сын электрика неуверенно пристраивается к стенам с дрелью и сверлит каналы для новой проводки. Сам электрик ушёл — его ударило током, когда он дотронулся до обнажённого провода. Наверняка он никогда в жизни не видел такой жуткой проводки.

Водопроводчик, который установил новую ванну и проводил центральное отопление, прислал нам двух своих помощников — передвинуть радиатор. Они очень молоды. Оба толстые и молчаливые, но с улыбками от уха до уха. Я надеюсь, они знают, что делают. Все говорят одновременно, в основном кричат.

Может быть, теперь всё закончится быстро и сразу. Каждый вечер Эд и я втаскиваем в новую комнату садовые стулья и садимся на них, пытаясь представить себе, что скоро будем пить тут кофе на голубом диванчике и обсуждать следующий проект, над диваном будет висеть зеркало, будет играть музыка...

Поскольку нижний слой под штукатурку должен высохнуть, Эмилио пока трудится один: возит тачки с мусором и сваливает его в одну большую кучу.

Электрик не может закончить свою работу до нанесения штукатурки. Мне понятны преимущества изобретения древесно-волокнистых плит. Оштукатуривание — напряжённая работа. Этот процесс едва ли изменился со времен возведения египетских пирамид. Помощники водопроводчика отрезали трубу не на том расстоянии, на каком нужно, и нам приходится вызывать их снова. Чтобы не видеть всего этого, мы уезжаем в Пассиньяно и съедаем на берегу озера пиццу с кабачком. Расчёт был на пять дней! Я мечтаю вернуться к дням dolce far niente — сладкого безделья, потому что через семь недель мне надо возвращаться домой. Я слышу первую цикаду, её пронзительный вопль, напоминающий о том, что наступила верхушка лета. «Звучит как утка на скорости», — замечает Эд.

Суббота, палит солнце. Станислав приводит Зено, только что приехавшего из Польши. Они тут же снимают рубашки. Они привыкли к жаре; оба уже неделю занимаются прокладкой труб. Менее чем за три часа они увезли тонну камней. Мы отобрали плоские камни для мощения дорожек и квадратных каменных площадок возле каждой из четырёх дверей на фасаде дома. Поляки приступают к работе после ланча: копают, укладывают песчаное основание, кладут камни, заполняют трещины грунтом. Камни, которые они выбрали, огромны, как подушки.

Я выдёргивала сорняки и влезла по локти в заросли крапивы. Эти растения сразу же жалят, колючие листья выпускают жгучую кислоту. А вот мелкие, молодые листья крапивы очень хороши для ризотто.

Я бегу в дом и обрабатываю кожу обеззараживающим средством, но по мне продолжают ползать горячие электрические черви. После ланча я решаю искупаться, надеваю розовое льняное платье и сажусь на патио подождать открытия лавок. На сегодня с меня хватит работы. Меня обдувает ветерок, и я приятно провожу полдень, читая поварённую книгу и следя за ящерицей, которая наблюдает за процессией муравьев. Это любознательное существо зелёно-чёрного цвета с проворными лапками, пульсирующим горлом и подергивающейся головкой. Я бы хотела, чтобы она заползла на мою книгу, — тогда я смогла бы рассмотреть её поближе, но любое моё движение заставляет её поспешно прятаться. Она каждый раз возвращается из укрытия смотреть на муравьев. За чем наблюдают муравьи, я не знаю.

В городе я покупаю белое хлопковое платье, синие льняные брюки и рубашку, какой-то дорогой крем для тела, розовый лак для ногтей и бутылку вина. Когда я возвращаюсь, Эд принимает душ. Поляки закинули шланг на ветвь дерева и открыли воду. Я мельком вижу, как они раздеваются, чтобы ополоснуться, прежде чем надеть чистую одежду. Перед всеми четырьмя входами в наш дом теперь площадки из хорошо подогнанных камней.

Франко начинает наносить гладкое, окончательное покрытие штукатурки. Владелец водопроводной компании, Санти Каннони, прибывает лично, в синих шортах, инспектировать работу, проделанную его ребятами. Мы с ним знакомы давно - сотрудники его компании проводили нам центральное отопление, — но раньше он всегда был одет «по форме». Похоже, он просто забыл натянуть брюки. Мой взгляд притягивают его безволосые, белые, как луна, ноги, сильно отличающиеся от его загорелого лица. На Санти чёрные шёлковые носки и мягкие кожаные мокасины. С тех пор как его ребята передвинули радиатор, начал протекать другой, в соседней комнате.

Франческо и Беппе подтягиваются в «эйпе» со своими машинами для выкашивания сорняков, готовые выдрать вместе с сорняками вполне безобидный шиповник. Беппе говорит отчётливо, и мы понимаем его гораздо лучше Франческо, который отказывается надевать свои зубные протезы. Поскольку Франческо любит поговорить, он выходит из себя, когда Беппе переводит его речь. Естественно, когда Беппе видит, что нам не понятно, он объясняет. Франческо саркастически обращается к Беппе «маэстро». Они спорят, заточить или заменить ножи Эда. Они спорят, железными или деревянными должны быть подпорки в винограднике. За спиной Франческо Беппе возводит глаза к небу: как можно верить этому болтуну! За спиной Беппе Франческо делает то же самое.

Привозят песок для пола, но Примо говорит, что старые кирпичи не подходят по размеру и что он должен достать ещё пятьдесят штук, прежде чем приступать к укладке пола.

Медленно, медленно — вот девиз ремонта.

Ещё оштукатуривание. Смесь похожа на серое мороженое. Франко хвалится, что у него старый крошечный домишко, и это всё, что ему надо; в больших домах всегда что-нибудь не так. Он залепляет дыры в стенах наверху — стены треснули, когда удаляли камни из гостиной, и я прошу его посмотреть под штукатуркой, на чём держатся двери. Никаких следов стальных двутавровых балок, которые, как предполагалось, должен был установить Бенито. Франко успокаивает — камень так же хорош для стандартной двери.

Мне стены кажутся сухими, рабочие с этим не согласны. Проходит ещё один день. Мы волнуемся, мы хотим отскрести стены, протравить балки, покрасить полоток. Мы готовы, давно готовы въехать в свой дом. Четыре кресла отправились к обойщику вместе с рулоном льняной ткани в синюю и белую клетку, присланным сестрой, а для ещё двух кресел я нашла в Анджари хлопок в синюю и жёлтую полоску. Мы заказали синюю кушетку на двоих и ещё два комфортабельных кресла. Проигрыватель валяется где-то в куче книг и коробок, кресла и книжный шкаф стоят в других комнатах. Кончится ли всё это когда-нибудь?

В эпоху Возрождения было принято открывать Вергилия и наугад выбирать какую-нибудь строчку: считалось, что по ней можно предсказать будущее или узнать ответ на волнующий вопрос. На Юге мы обычно открывали Библию. Люди всегда умели находить «откровения»: этруски гадали по внутренностям священного животного, читали зловещие знаки на его печени, а греки искали смысл в рисунке полёта птиц и зверином помёте. Я открываю Вергилия, и мой палец замирает на строчке «Годы уносят всё, в том числе и разум». Не очень вдохновляет.

Летом Тоскана — земля засушливая, но в этом году она невероятно зелёная. Из патио мы видим, как террасы мягкими складками спускаются с холма. Сегодня нет смысла шевелиться. Фазан клюёт мою грядку салата. Под жгучим солнцем я читаю о святых. О Джулиане Фальконьери, перед смертью попросившей положить ей на грудь хлеб святого причастия, который растворился в её сердце и исчез. О Коломбе, питавшейся только хлебом святого причастия. О Веронике, жевавшей пять семечек апельсина в память о пяти ранах Христовых. Эд приносит сэндвичи и чай со льдом, в него добавлено немного персикового сока. Я всё больше восхищаюсь женщинами-святыми, их политикой отказа. Возможно, это нейтрализует сладострастие итальянской жизни. Никогда не знаешь, почему тебя вдруг что-то привлекает или увлекает, это остаётся загадкой. Почему человек вдруг покупает четыре книги об ураганах или обо всех операх Моцарта?

Причина осознаётся иногда намного позже. Возможно, я тоже изменюсь благодаря этим необычайным женщинам.

Появляется Примо со старыми кирпичами, и Фабио начинает их чистить. Он работает, превозмогая боль. На следующей неделе ему выдернут четыре сгнивших зуба, все одновременно.

Инструменты Примо для выкладывания пола — верёвка и длинный уровень. Он настоящий умелец, инстинктивно чувствует, где надо постучать, что и как лучше сделать. После того, как все камни вытащены, уровень полов между двумя комнатами практически выровнялся, и Примо устраивает в дверном проёме небольшой, едва заметный подъём. Рабочие начинают стучать по камням, выравнивая их. Фабио обрабатывает кирпичи каким-то сильно визжащим механизмом, вверх летит облако красной пыли. Его руки по локоть становятся ржавыми. За всем этим так интересно наблюдать. Вскоре пол уложен, его рисунок повторяет рисунок пола в соседней комнате: это переплетающиеся буквы «L».

Приезжают наши гости: Симона, коллега Эда, — она отмечает получение научного звания поездкой в Грецию, и Барбара, бывшая студентка Эда, которая после двухлетнего пребывания в Польше в Корпусе мира направляется в Африку. Мне кажется, что Италия всегда была перекрёстком многих путей. Средневековые паломники в Святую землю огибали Тразименское озеро. А сколько потом паломников пересекало Италию: наш дом — отличное место для того, чтобы отдохнуть несколько дней. Мадлен, моя итальянская подруга, и её муж Джон из Сан-Франциско придут к ланчу.

Сегодня последний день ремонта. Поэтому предстоящий ланч для нас двойной праздник. Мы купили выпечку у Витторио — его хрустящие булки просто воздушные. Мы также заказали трюфели, песто и горошек с копчёным окороком. Ещё будут помидоры с моцареллой, оливки, сыры, нарезка местных сортов салями, салат из базилика и из рукколы, растущей на нашем участке. Вино мы купили в Трерозе — это шардоне «Салтерио», пожалуй, лучшее белое вино из всех, какие я пробовала в Италии. Многие шардоне, особенно произведённые в Калифорнии, мягко говоря, невкусные. А у этого вкус приятный, персиковый.

Длинный стол под деревьями накрыт жёлтой в клетку скатертью, на нём стоит корзинка с золотистым дроком. Мы предлагаем вино рабочим, но нет, они спешат поскорее всё доделать. Они распределяют цемент по полу, чтобы он заполнил трещины между кирпичами. Потом они моют пол, рассыпают опилки и сметают их. На участке они выстроили колонны для нашей каменной раковины, два года простоявшей в старой кухне. Примо просит Эда помочь сдвинуть камень. Наш гость Джон тоже берётся за раковину, и, поднатужившись, они ставят её на место. «Девяносто килограммов или сто», — говорит Примо. После этого рабочие собирают свои инструменты, и всё — комната готова. Примо остаётся кое-что подправить. Он берёт ведро цемента и замазывает небольшие трещины в каменной стене, затем идёт наверх, чтобы закрепить несколько отставших кафельных плиток пола.

Наконец-то. Сегодня завершился ремонт, тянувшийся три года. Мы сидим в компании друзей в своём замечательном доме — всё именно так, как я рисовала  в воображении. Я иду в кухню и начинаю раскладывать местные сыры на листья винограда. Я предвкушаю удовольствия трапезы. На мне белое льняное платье с короткими рукавами, которые торчат как крылышки. Прямо надо мной Примо скребёт пол. Я поднимаю голову. Он удалил две плитки, и в потолке образовалась дыра. Как раз в тот момент, когда я наклоняюсь к тарелке с сырами, Примо нечаянно спотыкается о ведро, и цемент льётся мне на голову! Мои волосы, платье, руки, сыры, пол! Я смотрю наверх и вижу его испуганное лицо: он выглядывает в дыру, как херувим с фрески.

Я ещё не окончательно потеряла чувство юмора. Я выхожу к столу, с меня стекает цемент. Сначала у всех отвисают челюсти, потом все смеются. Подбегает Примо и бьёт себя по лбу ладонью.

Пока я отмываюсь в ванной, гости наводят порядок. Когда я выхожу, они вместе с Примо сидят вдоль нагретой солнцем стены, и Эд спрашивает его, как дела у Фабио. Его не было на работе всего два дня, а через месяц у него будут новые зубы. Теперь Примо обязан присоединиться к нашему пиру. Гости пьют за окончание проекта. Эд и я тоже поднимаем бокалы. Примо просто наслаждается. Он рассказывает о своих зубах. Пять лет назад они у него так болели — он берётся за голову и наклоняет её, как бы стеная, — что он сам вытащил себе зуб плоскогубцами. «Оттуда, оттуда», — кричит он, делая такое движение, будто вытаскивает зуб изо рта. Иногда это слово по-итальянски звучит выразительнее, чем по-английски.

Я не хочу, чтобы он уходил. Он был таким милым и таким аккуратным каменщиком. Работа выполнена безупречно. Да, я хочу, чтобы он ушёл! Этот проект был рассчитан на пять дней, а сегодня идёт двадцать первый. Конечно, никто не мог предвидеть всех сложностей. Он вернётся на следующее лето — переложить кафель в ванной с бабочками и обновить кирпичную кладку в погребе. Он втаскивает тачку в свой «эйп». «Всё это небольшие проекты, синьора, на пять дней...»

Сувениры лета

Фонтаны всех церквей высохли. Я провожу ладонью по пыльным мраморным раковинам: увы, ни капли, нечем остудить взмокший лоб. Июльская жара в Тоскане не пощадит ничто живое, но каменным церквям она нипочём: они задерживают зимнюю сырость, медленно отдавая мрачную прохладу в течение всего лета. Когда я вхожу в эти церкви, мне кажется — я вступаю в осязаемую, ощутимую тишину. В огромной церкви Сан-Бьяджо под Монтепульчиано ощущается лёгкое, воздушное спокойствие. Если, стоя прямо под куполом, что-нибудь сказать или хлопнуть в ладоши, эхо сверху тотчас же вернёт тебе звук. И ответ этот будет резким, грубым. Можно подумать, что там, наверху, рядом с фресками, парит смешливый ангел, хотя скорее всего там отдыхает обыкновенный голубь.

Вот уже который год я провожу каждое лето в Кортоне и чувствую себя здесь как дома. Я как будто вернулась к истокам, к прародине. Это место — мой дом. Здесь пыльные грузовики останавливаются на перекрёстках и прямо с них продают арбузы. Мальчик поднимает ржавые железные ручные весы с дисками разного размера в роли гирек. Бриз доносит до меня аромат сухих трав, лука и земли. Во время сильных бурь ярко сверкают молнии, во дворе прыгают градины, и в воздухе пахнет озоном, — ребёнком в Джорджии я собирала в миску такие же градины величиной с шарики для пинг-понга и ставила их в морозилку.

В воскресенье принято ездить на кладбище. Здесь почти на каждой могиле выставки цветов, на нашем кладбище в небольшом городке на Юге такого не было, но мы тоже совершали воскресное паломничество с гладиолусами или цинниями. Я сидела на заднем сиденье машины, держа на коленях бирюзовую вазу, а мать жаловалась, что Хейзел никогда пальцем не шевельнёт, чтобы подобрать хоть один стебелёк, а ведь это её мать лежит там, а не какая-то свекровь. Собравшись у могилы Ансельмо Арнальдо, родившегося в 1904-м и умершего в 1982-м, возможно, члены его семьи бормочут то же, что и моя мать у могилы отца: «Благодарю Тебя, Господи, за то, что этот старый козёл лежит здесь, а не доводит нас до безумия».

Ночи, полные москитов. Душные ночи, когда температура воздуха приближается к температуре тела и кругом летают тучи светлячков. Долгие дни, когда я могу вкусить солнца. Я брожу по Брамасолю, как будто мои предки оставили в этих комнатах следы своего присутствия, как будто именно сюда я всегда мысленно возвращалась домой.

Конечно, отчасти это объясняется тем, что мы живём возле небольшого городка. И вдобавок в сельской местности. (Однажды у нас гостил мой студент из Лос-Анджелеса. Когда он увидел озеро, леса каштанов, Апеннины, оливковые рощи и долины, он оказался не готов к этому зрелищу. Он стоял молча — впервые на моей памяти, — а потом произнёс: «Это... гм... как в природе».) Правильно, в природе: облака собираются над озером, и грохот грома отдаётся в моём позвоночнике, гром гудит, как гудят волны далеко в море. Я записала в своей записной книжке: «Молния ударила в посудомоечную машину. Мы услышали шипение. Но что плохого в сильной буре, в страхе, который древние люди испытывали, прячась возле своих костров в пещерах? От грома меня трясёт, как трясёт котёнка, когда большой кот хватает его за загривок. Я пулей влетела в дом, воспламенённая молнией. Я лежу на земле далеко-далеко отсюда, позволяя дождю промочить меня насквозь».

Дождь сдирает кору с винограда. Это природное явление. Что созрело? Смоет ли наш подъездной путь? Когда выкапывать картошку? Сколько воды собралось в колодце? Я выхожу за дровами: чёрный скорпион стремительно убегает из-под моих ног, и я вспоминаю волосатых тарантулов в Лейкмонте, вспоминаю, как заорала моя мать, когда босой ногой наступила на одного из них и он хрустнул.

Может, это у меня от избытка свободного времени? Мне снится, что мать моет мои спутанные волосы в тазу с дождевой водой.

Добрые времена, невероятно длинные дни. Поднимаешься на заре — а как иначе, если утреннее солнце встаёт над гребнем холма по ту сторону долины и его первые лучи ударяют в лицо, — чтобы окончательно проснуться к тому моменту, когда солнце станет коралловым с розовым оттенком, и ленты тумана потянутся через долину, и запоют лесные канарейки. В Джорджии мы с отцом привыкли вставать и гулять по пляжу на восходе солнца. В Сан-Франциско меня будит в семь часов будильник, или сирена на автостоянке, или грузовик с грохочущими пустыми бутылками. Я люблю этот город, но никогда не чувствовала себя там по-настоящему дома.

Меня давно тянуло в Италию, привлекали её города, пристроившиеся на склонах гор, её кухня, язык, искусство. Меня притягивала врождённая способность итальянцев проживать каждый момент жизни, существовать сразу в нескольких эпохах, что даёт ощущение бесконечности времени. Я каждое утро поднимаю свою чашку кофе, приветствуя этрусскую стену, возвышающуюся над Брамасолем. Я приезжаю сюда и живу здесь потому, что мой интерес к культуре этой страны неисчерпаем. Но совершенно неожиданно обнаруживается и связь другого рода — духовная.

По какой-то внезапной прихоти я купила керамическое изображение Марии с небольшой чашкой для святой воды. Я набрала воду в ручье, который течёт возле нашего дома, в артезианском ручье, бьющем из расщелины в белом камне. Для меня она — святая вода. Должно быть, это самый первый источник, снабжавший дом водой. Или он старше дома — средневековый, римский, этрусский. Я замечаю какое-то внутреннее метание, но вряд ли стану католичкой или даже просто верующей. Я тяготею к язычеству. Популизм американского Юга рано закипел в моей крови; у меня начинается крапивница, как подумаю, что последнее слово останется за папой. Наш священник называл поклонение Деве Марии и святым «идолопоклонством»; мои одноклассники дразнили Энди Ивенса, единственного католика в школе, «ловцом макрели». Ненадолго, в период учёбы в колледже, я увлеклась романтикой мессы, особенно трёхчасовой рыбацкой мессы в соборе Сан-Луи в Нью-Орлеане. Но потеряла ко всему этому интерес, когда моя хорошая подруга-католичка совершенно серьёзно сказала мне, что смертный грех начинается, когда ты целуешься дольше десяти секунд. Десятисекундный французский поцелуй — пожалуйста, но двадцатисекундный может навлечь на тебя неприятности. И всё-таки я до сих пор люблю ритуалы, просто сами по себе. Но то, что магнетизирует меня здесь, гораздо глубже.

Теперь я люблю посещать мессы в крошечных церквушках верхней Кортоны, где одни и те же звуки молитв спасали горожан на протяжении почти восьми сотен лет. Когда в церковь забрёл черный лабрадор, священник прервался и закричал: «Ради Господа, кто-нибудь выведите этого пса отсюда». Если я захожу туда утром в будний день, я сижу там одна. Сижу, наслаждаясь деревенским барокко, и думаю: «Вот я тут». Мне нравится, когда священники в золотых ризах, окутанные облаком благовоний, несут по улицам реликвии, а им предшествуют дети в белом, посыпающие дорогу лепестками дрока, роз и маргариток. В полуденный зной у меня возникают галлюцинации. Что там, в золотой коробочке, поднятой рядом со стягами? Щепка от колыбели? Неважно, что для нас Иисус был рождён в скромных яслях; здесь щепка от настоящей колыбели. Или я что-то перепутала? Здесь щепка от настоящего креста. Она движется своим путём между деревьями, поднимаемая в воздух один день в году. И вдруг я задумываюсь: что значило то песнопение, которое я помню с детства, — я слышала его в церкви, сделанной из белых досок, там, в Джорджии?

На моей родине, на американском Юге, деревья пестрели призывами: «Покайся». На тощей сосне над оловянным лотком, в который собиралась смола, висело предупреждение: «Иисус идёт!» Здесь, когда я включаю в машине радио, утешающий голос умоляет Марию заступиться за нас в чистилище. В ближайшем городе в одной из церквей хранится пузырёк со святым молоком. Как сказал бы мой ученик, «это как бы от Марии».

Загорая в полдень на террасе, я читаю о средневековых святых. Святого Лоренцо поджаривали на огне за его беспокойную веру, а он всё повторял: «Переверните же меня, я готов с этой стороны» и за это стал любимым святым шеф-поваров. Девственниц насиловали, всячески истязали или запирали в камере за их преданность Христу. Иногда Господь протягивал руку и уносил человека — так было с Урсулой, которая не хотела выходить замуж за варвара Конана. Она и десять тысяч девственниц (неужели всем удалось избежать контакта с мужчинами?) погрузились в лодки и таинственным образом вознеслись к Господу. А сколько, оказывается, было чудес. В Средние века некоторые из почитавших Иисуса женщин обнаружили, что у них во рту материализовалась крайняя плоть Иисуса. Я размышляю об этом добрых десять минут, смотря на пчёл, роящихся на липах, стараясь представить себе, как такое могло быть, и причём неоднократно. В Америке я ни разу не слышала об этих женщинах, хотя однажды мне прислали ящик книг, и все они были про жизнь святых. Когда я позвонила в книжный магазин, мне сказали, что человек, пославший книги, пожелал сохранить анонимность. Теперь я читаю эти книги и нахожу, что у некоторых святых была самая настоящая анорексия. Если выкапывали кости святой, город наполнялся цветочным благоуханием. После того как святая Франческа проповедовала птицам, они улетали стаей, принявшей форму креста. Святые ели гной и вшей бедняков, чтобы продемонстрировать свою приниженность, а преданные последователи святых пили воду после их омовений.

Мне всё это понятно, потому что я изголодалась по чудесам. Позвоночник Девы, ноготь с пальца ноги святого Марка и ещё дыхание святого Иосифа — оно хранится в тёмно-зелёной бутылке с пришлифованной пробкой. Наша швея держала свои желчные камни в кувшине на подоконнике над швейной машинкой фирмы «Зингер». Подкалывая подол моего платья, набрав полный рот портняжных булавок, она говорила: «Господи, я не хочу проходить через такое снова. Теперь повернись. Эти штуки не растворяются даже в бензине». Они были её талисманами, охраняющими от болезни.

Святая Доротея была два года замурована в своей келье в сыром соборе. Общение через решётку, скудная еда — хлеб и жидкая овсяная каша. Я ненавидела визиты к мисс Тибби, она обрабатывала мозоли на мизинцах ног моей матери: сбривала жёлтые завитки кожи станком для очистки овощей, потом втирала ей в ноги лосьон, запах которого напоминал машинное масло и лекарство одновременно. Голая лампочка освещала не только ногу моей матери на подушке, но и гроб, в котором мисс Тибби спала по ночам.

В старших классах мои друзья и я тайком подглядывали в окна дома, где собирались «святые роллеры». Они говорили на непонятном языке, иногда вдруг вскрикивали и с экстатическим выражением на лицах падали на пол, извиваясь и дёргаясь. Теперь-то я понимаю, что всё это имело под собой сексуальную основу, а тогда нам, подросткам, это казалось просто смешным. Выйдя на улицу, они становились «нормальными», как и все остальные. Но только с виду.

В Неаполе раз в год затвердевшая кровь святого Януария в склянке разжижается. Ещё там есть распятие, на котором растёт один длинный волос Иисуса, и его раз в год надо сбривать. Всё это очень близко сентиментальному мироощущению южан.

В Соединенных Штатах людям негде выплеснуть свою одержимость, но она в любом случае проявляется, как бы её ни прятали. Недавно, путешествуя по Югу, я остановилась в Меттере, чтобы съесть горячий сэндвич. Владелец кафе по моей просьбе указал мне, где находится туалет, — просто махнул головой в ту сторону, он занимался своей свининой, потел над разделочной доской. Я совершенно не подозревала, что меня там ждёт. Открыв дверь с проволочной сеткой, я увидела двух линялых страусов. Как они оказались в этом заброшенном городке в штате Джорджия и зачем этим людям вздумалось приютить их у себя, не знаю — сколько я ни думала, вразумительного ответа так и не нашла.

Я выросла на богобоязненном Юге, где исцеления верой соседствовали с предупреждениями о приближающемся конце света, и мне много чего довелось повидать. Я знаю, что коробка с костями чёрного кота — мощное средство для вызывания духов. И что браслет из монет достоинством в десять центов может предотвратить несчастье. Я привыкла к загонам с аллигаторами, у которых такие широкие пасти, что я могла бы поместиться там стоя. Просевший забор из мелкоячеистой сетки не спас бы меня, если бы эти «бревна» решили за мной погнаться — аллигаторы пробегают по семьдесят миль в час. Я гладила по ворсистому носу оленя-альбиноса, покрытого клещами, и один клещ прыгнул на мою руку. Я видела чучело пантеры с зелёными мраморными шариками вместо глаз и ленточного глиста длиной в девять метров — его достали из горла семнадцатилетней девушки: доктор выманил его из её желудка зубчиком чеснока на зубочистке.

Удивительные дела. Чудеса. Горожане всё меньше верят в сверхъестественное, для них существует только реальность. Сельские жители, благодаря близости к природе, более чувствительны и восприимчивы. Однажды мы с родителями остановились на заправке на границе штатов Джорджия и Флорида. Там висела вывеска «Восемь чудес света», и там я впервые увидела кобру с её плоской головой, — она понравилась мне больше гремучих змей. Мать дала мне ровно десять минут на то, чтобы я купила что-нибудь перекусить, пригрозив, что, если задержусь, они уедут без меня. На том повороте дороги росли дубы с поросшими мхом стволами, на бетонных блоках стоял серебристый трейлер, в его окне я увидела женщину — она мыла голову над оловянным тазом, радио ревело: «Я так одинок, что могу заплакать». Я твёрдо убеждена, что тот человек с татуировками на спине и бицепсах верил, что его чудеса настоящие. Он провёл меня в бамбуковый шалаш, там кобра из Калькутты поднималась под песню, исполняемую на обёрнутой в целлофан расчёске. Павлин распустил свой хвост, и я закрыла глаза — таким пронзительным был синий цвет его перьев. Женщина, мывшая голову, вышла из трейлера с боа, небрежно наброшенным на плечи, чтобы покормить другую змею, — она дала ей большую крысу, и та проглотила крысу целиком. Я купила пепси-колу и булочку из овсяной муки, выбежала к нашей машине, раскалившейся под жарким солнцем. Мой отец был за рулём, мы со скрипом отъехали, гравий брызнул из-под шин. Мать обернулась ко мне:

— Что у тебя?

— Кола и вот это, — я показала ей булочку.

— В этих булках полно жира. Это не глазурь, а чистое свиное сало с сахарной пудрой, у тебя потрескаются зубы.

Я ей не поверила, но, разорвав обертку булочки, увидела, что она покрыта личинками мух. Я быстро выбросила булку в окно.

— Что ты видела в том ужасном воровском притоне?

— Ничего, — ответила я.

С возрастом я стала отождествлять себя с местом обитания, что весьма типично для южан; место, где я живу, кажется мне продолжением меня. Я сделана из красной глины, тёмной речной воды, белого песка и мха.

Но в Сан-Франциско у меня нет ощущения принадлежности месту. Я люблю этот город, но как-то со стороны, как турист. Мой дом — один из множества домов: моя жизнь — одна из миллионов жизней. Я безразлично смотрю из окна своей столовой на острую вершину трансамериканской пирамиды и зубчатую линию горизонта. Вот так и все остальные — высовываются из своей скорлупы на пару сантиметров — и назад. Но так невозможно разглядеть друг друга, невозможно увидеть толком ничего.

Мне нравится ходить в итальянские церкви. Убранством они могут и не отличаться, но зато в каждой — исключительно свой запах пыли, запах времени. В каждой церкви свои зашифрованные Благовещения, Рождества. Распятия. По существу, всё это сводится к стремлению постичь таинства рождения и смерти. Люди — хрупкие существа, и каждый по-своему решает внутренний конфликт между земным и вечным. В соборе Святого Джимиано, на тёмной высокой панели, ближе к потолку есть любопытная картина: Ева смело выходит из открытого бока лежащего Адама. Это не мгновенное сотворение в стиле удалого вылета с присвистыванием, как я представляла себе после прочтения книги «Бытие», — я думала, что сделать женщину из ребра мужчины так же просто, как сказать «Да будет свет». Здесь чувствуется сильное желание автора присутствовать при сотворении чуда. Это зрелище привлекает зрителя, как вспыхнувший в темноте факел. Вам громко и внятно расскажут про чудо, а вы слушайте. В соборе в Орвието на картине Синьорелли изображены люди, только что обретшие плоть в Судный день. Мы привыкли считать, что плоть распадается, здесь же происходит обратный процесс, и интерес к воскрешению продиктован извечной мечтой человека об обновлении и бессмертии. На другой картине в том же соборе дьяволы с зелёными головами и змееподобными гениталиями терзают души грешников. Это другой полюс восприятия: образы нисхождения, падения. Даже возвышенное в определённых условиях воспринимается как комиксы. Если бы на соснах у нас на Юге висело не только слово «покайся», то неизбежно состоялся бы Судный день.

В церквях я часто вижу изображения святого Себастьяна, пронзённого стрелами, святой Агаты, протягивающей свои груди на блюде, как два яйца, преклонившую колени святую Агнессу, которой очаровательный юноша вонзает в шею меч. Почти в каждой церкви есть своя реликвия. Шип из тернового венца, пальцы святого Лоренцо. Эти реликвии как будто взывают: «Задержись, поверь, как верили они». Стоя в полумраке деревенской церкви, где горсть пепла была предметом поклонения в течение нескольких сотен лет, я вижу, что даже сегодня реликвию помнят — на ящике свежие гвоздики. Я начинаю понимать: люди приходят сюда со своими воспоминаниями и желаниями. Церкви не только являются хранилищами культурных ценностей, они ещё удовлетворяют самые глубинные потребности человека. Какими родственными начинают казаться эти объекты (не связанные с историей Церкви, с кровавой историей папства): грубое одеяние святого Франциска, склянка со слезами Марии. Для меня они — как медальон с локоном чьих-то светло-каштановых волос, который был у меня когда-то, как коробочка с лепестками роз на полке чулана, за синей бутылью со слабительным, как письма, перевязанные ветхой лентой, как прозрачный белый камень из Залива Полумесяца. Никогда не забывать. Натирая воском полы, я могу думать о святой Зите из Лукки, покровительнице домашнего хозяйства, — такой была Уилли Белл Смит для дома моих родителей. Однажды я заблудилась, но теперь нашлась. Я не разделяю средневековое представление о том, что мир отражает ум Господа. Наоборот, я считаю институт Церкви рельефным отражением человеческого ума.

Моя интерпретация исключительно светская: мы сами создали Церковь из собственных желаний, памяти, из нашей тоски, из суммы наших частных сомнений.

Предположим, у меня заболело горло — пила апельсиновый сок, хотя знаю, что у меня на него аллергия, — на этот случай есть святой в городе Монте-пульчиано (это слово звучит как прикосновение к струнам виолончели). Святой Бьяджо — это и метафора, и горсть пыли в кованой шкатулке. Маленькая скважина для ключа в шкатулке напоминает о том, в чём мы больше всего нуждаемся: мы не одни. Я сосредотачиваю все свои мысли на святом Бьяджо, как в фокусе, и мне уже не до воспалённого горла. Молись за меня, Бьяджо, ты увлекаешь меня дальше, чем я могу дойти сама. Предположим, у меня не работает телевизор, хоть жми на все кнопки, и даже звонкий стук по боку ящика не помогает, — обратимся к святой Кьяре. Кьяра означает «ясная». Она была ясновидящей, и отсюда всего один шаг до превращения в приёмник, в святого покровителя телесвязи. Вот оно, решение всех проблем. От её статуэтки сверху на телевизоре хуже не станет. 31 июля следующего года в соборе в Перудже будет представлено обручальное кольцо Марии. Предание гласит, что оно было «благочестиво украдено» — не оксюморон ли? — из церкви в Кьюзи. Я ни на йоту не верю в этот факт, однако непременно там буду.

Поднявшись по лестнице на самый верх, я опускаю палец в святую воду из ручья в чаше с керамическим изображением Марии и рисую кружок у себя на лбу. Когда меня крестили, священник опустил розу в серебряную чашу с водой и побрызгал на мои волосы. Я всегда мечтала принять крещение, стоя по колено в мутной Алапахе, держась в воде сколько хватит дыхания, а потом влиться в толпу поющих прихожан. Вода из ручья в чаше Марии не смоет ни мои грехи, ни грехи мира. Для меня святая Мария — Мэри, моя любимая тётка. Мария стала другом матерей, которые терпели боль своих детей, стала другом детей, которые видели страдания своих матерей. В этом городе она парит над каждым жителем, и я привыкла к её присутствию. Английский писатель Тим Паркс говорит, что без её вездесущего образа, напоминающего человеку, что всё пойдёт как прежде, он мог бы вообразить, что происходящее с ним здесь и сейчас — уникально и невероятно важно. Ещё Тим Паркс говорит, что поймал себя на мысли, нет ли у Мадонны чего-то общего с луной. Я согласна. Моя неблагословенная вода умиротворяет. Стоя на верхней площадке лестницы, я повторяю слово acqua — аква, вода. Ребёнком я научилась выговаривать слово «аква» на берегу озера в Принстоне, под сенью деревьев, буйно цветущих розовым цветом. «Acqua, acqua», — кричала я, набирая воду в ладони и выливая себе на голову. По звучанию слово acqua больше напоминает понятия «блеск» и «водопад», понятия «влажность» и «открытие». Во мне ещё живут отголоски того детского крика, а прикоснувшись к своему мизинцу, я вспоминаю день, когда золотое колечко с печаткой — семейная реликвия — соскользнуло с пальца в траву и его не нашли. Вода жизни. Интимность памяти.

Интимность. Чувство прикасания к земле, как к ней впервые прикоснулась Ева.

Изображённый на картинах город на вершине холма покоится в ладонях Марии или под её покровом — голубым плащом. Я могу мысленно обойти каждую улицу моего городка в Джорджии. Я знаю развилки ветвей в пекановых деревьях, заполненные водой галереи шлюзов, согнутую грушу в переулке. Часто деревни на склонах холмов Тосканы кажутся большими замками — дома разрослись пристройками, улицы узкие, как коридоры, а городская площадь напоминает приёмную общественных заведений — так она гудит от народа. Церкви в деревнях походят на частные; в них отглаженные ткани, кружева напрестольных пелен и алые георгины в кувшине — как в семейных часовнях; отдельные дома воспринимаются просто как комнаты одного большого дома. Я расширяю рамки своего существования: так в детстве дома моих дедушек и бабушек, дом моей тётки и дома моих друзей, стены родного дома были для меня такими же своими, как линии моей ладони. Мне нравятся извилистые улицы, ведущие вверх, к монастырю, я могу положить кружево, требующее починки, в окно монастыря на «колесо святой Екатерины», повернуть его, и кружево поплывет к невидимой монахине, — её сёстры по вере плели кружева в этом огромном крыле замка на протяжении четырёх сотен лет. Мне не видно даже мельком ни её серповидных ногтей, ни тени её монашеского облачения. На улице две женщины, которые, похоже, знают друг друга всю жизнь, вяжут, сидя на деревянных стульях в дверях своих домов. Мощённая камнем улица круто спускается вниз к городской стене. У подножия стен простирается широкая долина. Вверх по этой до нелепости крутой улице едет миниатюрный «фиат». По ней не взобраться ни одной машине. Псих какой-то. Помнится, мой отец умел пересекать разбухшие ручьи, под которыми скрывались неожиданные ухабы. Я приходила в ужас. Отец же смеялся и гудел в свою сирену, хотя вода поднималась до уровня окон автомобиля. Или мне казалось, что так высоко?

Мы можем снова поселиться в этих больших домах, отодвигать задвижку ворот, просто повернуть огромный железный ключ в замке и толкнуть дверь.

Solleone: Самое жаркое время года

Увеличительный суффикс «-оне» в итальянском языке один из самых употребительных. Скажем, дверь, porta, становится portone, и теперь уже имеется в виду главный вход в дом. Башня, torre, становится torreone, так называется та часть Кортоны, где, очевидно, когда-то стояла огромная башня. Овощной суп minestrone всегда очень насыщенный, густой. A solleone переводится как «большое солнце». Этим словом обозначают дни, когда Солнце находится в созвездии Льва. У нас на Юге их называли собачьими днями. Наша повариха объясняла мне: в сильную жару собаки сходят с ума и кусают людей, и меня укусят, если я не буду её слушаться. Позже, к своему разочарованию, я узнала, что это всего лишь дни, когда Сириус, звезда собак, восходит и заходит вместе с Солнцем. Учитель астрономии сказал, что Сириус вдвое больше Солнца, и я втайне считала, что усиление жары как-то связано с этим. Здесь, в Италии, увеличившееся солнце заполняет собой всё небо. Цикады создают аккомпанемент этой возросшей жаре. Не представляю, как насекомое размером с палец ухитряется издавать такой шум. Создается впечатление, что кто-то трясёт тамбуринами, а к полудню переключается на ситар. И только ветер заставляет цикад умолкнуть; вероятно, им приходится повисать на ветке, а они не могут и держаться, и вибрировать одновременно. Но ветер поднимается редко, разве что время от времени приходит сирокко, порывы которого не несут прохлады, пока палит солнце. Если бы я была кошкой, я бы выгнула спину. Этот горячий ветер несёт частицы пыли из африканских пустынь, и они оседают в горле. Я развешиваю выстиранное бельё, и оно высыхает за несколько минут. Бумаги летают по всему моему кабинету, как выпущенные на свободу белые голуби, потом садятся по всем четырём углам комнаты. Липы сбрасывают все сухие листья, какие остались, и цветы внезапно, кажется, теряют свои краски, хотя этим летом было достаточно дождей, так что мы могли добросовестно поливать их каждый день. Шланг забирает воду из старого колодца, и в конце жаркого дня цветы, должно быть, недовольны сильным потоком ледяной воды. Возможно, от этого они так истощены. Груша на передней террасе похожа на женщину с задержкой в две недели. Фрукты на деревьях следовало бы прореживать. Ветви ломятся под тяжестью золотых груш, уже приобретающих красноватый оттенок. Я не могу решить, то ли мне читать метафизику, то ли готовить еду. Что важнее: первичная сущность бытия или холодный чесночный суп? В конце концов, между ними не такая уж большая разница. А если и большая, ну и что: слишком жарко, не до осмысления.

Чем жарче день, тем раньше я выхожу на прогулку. Восемь, семь, шесть часов утра — сколько бы ни было времени, я всё равно намазываю лицо солнцезащитным кремом. Моя прогулка начинается у городской башни. Дорога вниз ведёт к Ле-Челле, старинному монастырю, где крошечная келья святого Франциска смотрит на каньон, по которому весной течёт бурный ливневый поток. Первые францисканские монахи, жившие отшельниками на горе Сант-Эджидио, основали этот монастырь в 1211 году. Его архитектура напоминает об их пещерах — это многоуровневый каменный улей, растущий вверх по склону холма. Приходя туда, я осязаемо ощущаю покой и одиночество. В начале лета поток воды, текущий по крутому каньону, звучит как музыка, и иногда поверх музыки я слышу пение. Но сейчас русло практически высохло. Огороды у монахов просто образцовые. Один из братьев-капуцинов, живущих тут, сейчас устало тащится босиком в гору, к городу. На нём грубое коричневое одеяние и странная остроконечная белая шапка (отсюда название кофе со взбитыми сливками — капучино), он подтягивает себя вверх с помощью двух палок. У него белая борода и ожесточенные карие глаза, он похож на привидение Средних веков. Поравнявшись со мной, он улыбается, говорит: «Добрый день, синьора. Тут хорошо», — и, махнув в сторону бородой, указывает на пейзаж. И проскальзывает мимо, эдакий Отец Время на лыжах бездорожья.

Но я в это утро немного меняю маршрут, прохожу мимо нескольких новых зданий, потом мимо собачьего питомника, в котором собаки заходятся от лая, а дальше дорога лежит между сосновыми и каштановыми рощами; здесь нет никаких машин, ни одного человека. Вершина холма сплошь в цветах, как будто кто-то рассыпал полную банку семян, а они все взошли и расцвели. Я смотрю с вершины вниз и вижу заброшенный дом, такой старый, что у него сохранилась крыша из толстой черепицы. Двери и окна оплела ежевика. В этом доме тёмные комнаты с каменными полами. Я перевожу взгляд ещё ниже и вижу Кортону и долину ди Кьяна; участки, засаженные подсолнухами и отведённые под огороды, кажутся заплатами жёлтого и зелёного цвета. Потолок верхнего этажа этого дома должен быть низким. И кроме того, в этом доме должна быть терраса — перед кустами сирени. Розовая роза продолжает пышно цвести, а ведь никто за ней не ухаживает. Чей это дом? Возможно, здесь жил молчаливый дровосек, он курил трубку и пил граппу зимними вечерами, когда ветер трамонтана бился в окна. А жена ворчала на него и упрекала в том, что он затащил её так далеко от людей. Нет, лучше буду думать, что она была довольна своей работой — вышиванием белья для графини.

Дом невелик — но кто захочет оставаться внутри, когда за стенами весь мир? Дом ждёт: возможности его будущего бесконечны. Увидишь такой и начнёшь мечтать — представлять своё существование в другом варианте. Когда-нибудь он обретёт хозяина, который будет метаться по всей Тоскане в поисках старой черепицы, чтобы восстановить крышу. Или возьмёт и покроет крышу современной плиткой. Важно не это, а то, что дом обязательно кто-нибудь купит — чтобы здесь, в уединении, любуясь прекрасной панорамой, каждый день смирять беспокойство своего животного начала.

В конце дороги тропа через лес ведёт к нашей любимой римской дороге. Я подозреваю, что её проложили для рабов. Когда я впервые услышала о римской дороге вблизи Брамасоля, я посчитала, что она уникальна. Спустя какое-то время мне попалась толстая книга о римских дорогах этого региона. Гуляя в одиночестве, я пытаюсь представить себе колесницы, которые неслись вниз с холма, хотя единственный, кого мне хотелось бы повстречать, — это cinghiale — дикий кабан, бродящий по окрестностям. Я вижу русло ручья, по которому ещё сочится вода. Может быть, римский гонец, изнемогая от жары, сделал здесь остановку и остудил ноги, как это делаю сейчас я, когда мчался на юг с сообщением о ходе строительства Стены Адриана. Недавно здесь побывали люди: на травянистом берегу валяются презерватив и гигиенический тампон.

Войдя в город, я вижу иссохшего бледного человека, он явно находится при смерти. Он прислонился спиной к дверям дома, он весь освещён солнцем, это его последний шанс вернуться к жизни. Великая солнечная энергия вливается в него, заполняет его. Он прижимает к груди растопыренные пальцы, согреваясь. У него огромные кисти рук. Вчера меня так сильно ударило током, когда я включала свет в своём кабинете, что большой палец занемел на полчаса. Я заорала и отскочила. Такое бездумное животное ощущение удара — может, этот человек так же чувствует себя на солнце. Рядом сидит жена, она как будто ждёт. Она ничем не занята. Она — его страж перед путешествием в подземный мир. Когда он умрёт, она высушит его тело, потом умастит его оливковым маслом и вином.

А может быть, на меня подействовала жара и я воспринимаю всё слишком трагично, а этот человек просто приходит в себя после удаления аппендикса.

Нам нужно в Ареццо — он в получасе езды, — чтобы оплатить свою страховку за следующий год. Они чека не присылают, видно, ждут, что мы объявимся лично. Мы паркуемся под палящим солнцем у железнодорожного вокзала. Как показывает термометр на здании вокзала, сейчас тридцать шесть тепла. Сначала приятное общение с синьором Донати, потом мороженое, потом я забегаю в любимый магазин Эда, чтобы купить ему рубашку, а себе — полотенца, потом мы возвращаемся к машине и видим — температура уже сорок градусов. Ручка дверцы как будто охвачена пламенем. В машине невыносимое пекло, можно получить тепловой удар. Мы проветриваем салон и только после этого забираемся внутрь. Эд берётся за руль двумя пальцами: большим и указательным. У меня, кажется, дымятся волосы. Магазины закрываются, наступила самая жаркая часть самого жаркого дня в году. Дома я погружаюсь в прохладную ванну, кладу на лицо влажную салфетку из махровой ткани и так и лежу.

Сиеста стала ритуалом. Мы закрываем ставни, оставляя окна открытыми. По всему дому узкие полоски света падают на пол. Безумец, рискнувший выйти на прогулку после половины второго, может убедиться, что на улице нет никого, даже собаки. В голову приходят слова «оцепенение», «апатия». Всё кругом закрыто до священных трёх часов. Вам не повезло, если срочно понадобилось что-нибудь от укуса пчелы или от аллергии. Сиеста — пиковое время для телевидения в Италии. И для секса тоже. Может, это объясняет средиземноморский темперамент: дети, зачатые при свете, отличаются от детей, зачатых в темноте. У Овидия есть поэма о сиесте. Он лежит, расслабившись, душным летом, одна ставня закрыта, другая распахнута. «Полусвет так нужен робким девушкам, — пишет он, — чтобы спрятать их нерешительность». Он продолжает стаскивать платье. Ну, всё всегда ново под солнцем. Потом, как и сейчас, быстрое ополаскивание — и назад к работе.

Какая замечательная концепция. Целых три часа в середине дня вы посвящаете самому себе, своим личным интересам и желаниям. Причём это добрая часть дня, а не вечер после упорного труда в течение восьми или девяти часов.

В нашем доме совершенно тихо. Даже цикады молчат. Мирный сонный полдень. Отчасти ради удовольствия шлепать босиком по прохладным терракотовым полам я брожу из комнаты в комнату. Классическое зрелище — я его видела много раз и теперь вижу снова: тёмные балки, белый кирпичный потолок, белые стены, навощённые полы. Мне нравятся грубая структура материалов и резкие цветовые контрасты типичного тосканского дома. Он надёжный и уютный. Тропические дома с бамбуковыми потолками и раздвигающимися стенками, которые открываются любому бризу, и глинобитные дома Юго-Запада со скруглёнными, как обводы человеческого тела, линиями создают родственное ощущение: тут бы я жила. Их архитектура кажется естественной, как будто эти дома выросли из земли и были лишь слегка дооформлены рукой человека. В Италии покрытие краской или воском наносится вручную. Прежде чем в нашем доме начали наносить штукатурку, я заметила, что Фабио нацарапал на влажном цементе свои инициалы. Поляки, как я помню, написали слово «ПОЛЬША» у основания каменной стены террасы. Мне интересно, много ли найдут археологи анонимных подписей тех, кто осуществил долговечную работу. Во Франции на стене пещеры Пеш-Мерль я с удивлением увидела отпечатки ладоней над изображением пятнистых лошадей — такие отпечатки своих ладошек делают дети. Это подлинные «подписи» художников эпохи безграмотности, выведенные кровью, сажей, золой! Когда открыли гробницы египетских фараонов, на песке были обнаружены следы последнего из тех, кто покидал её, прежде чем запечатать вход: дело сделано, рабочий день закончен.

Бабочка, попавшая в дом, всё бьётся о ставень, но не находит выхода. Я засыпаю под гул вентилятора, его блестящая головка поворачивается направо-налево.

Я люблю жару, люблю чрезмерную настойчивость, что-то в моей душе отзывается на неё. Может быть, это из-за того, что я выросла на Юге. Мой душевный отклик фундаментален, он восходит к предкам, тем ископаемым первым людям, которые появились на свет в лучах жгучего солнца.

Не верится, что на улице жарко. В этом году зелень не поблекла, как бывает иногда. Апеннины покрыты зелёными рощами.

Брамасоль расположен довольно высоко, и ночная прохлада придаёт воздуху приятную мягкость. Ближе к вечеру над холмами мчатся гурьбой облака. Сегодня звездопад Персеиды, это ночь святого Лоренцо — падение звёзд, повод для праздничного обеда. Мы и раньше наблюдали это явление, всегда не успеваешь от изумления ахнуть, не успеваешь указать на следующую звезду — она яркой вспышкой промелькнула и мгновенно исчезла. В холодильнике остывает чесночный суп, приготовленный по совету Боэция. Я принимаюсь за цыплёнка с лимоном и базиликом (этот рецепт я «открыла» случайно) и за картофель дофине (а это блюдо я готовлю годами). У меня много спелых груш, их надо очистить от кожуры, нарезать и запечь в сладком соусе на основе ломбардского сливочного сырка. Я соскребаю со стола птичий помёт, расстилаю скатерть, которую сама сшила за зиму из ткани, купленной пятнадцать лет назад для плетёного кресла в патио моего тогдашнего дома. Помню, сколько дней я потратила на двойную обшивку подушки для шезлонга. Я могла бы и сейчас выйти из двери той столовой, взбить те подушки, сказать собаке «Лежать», пройти во двор, заросший кумкватом, мушмулой японской, жасмином садовым и оливами. Всё остаётся с человеком. А могла ли я подумать, когда покупала в «Калико Корнере» этот рулон ткани с жёлтыми цветами, что его новая жизнь начнётся вместе с моей здесь, в Италии?

Я как будто тасую колоду карт, мысленно перелистываю тысячи возможностей, от самых тривиальных до невероятных, которые все вместе, слившись воедино, и привели меня к этому дому. Мне мог выпасть другой шанс, и я оказалась бы в другом месте, я стала бы другой. Откуда возникло выражение «место под солнцем»? Мой разум оперирует понятиями «добрая воля» и «случайное происшествие», но моё глубинное внутреннее «я» склоняется к роли судьбы. Я здесь потому, что выкарабкалась из окна в ту ночь, в четырёхлетнем возрасте.

Созрели все фрукты под великим средиземноморским солнцем. Я приехала в самом начале лета, в сезон вишен, и вот пришла пора жёлтых персиков. Вдоль римской дороги к Сант-Эджидио мы собираем самую божественную ягоду на свете — крошечную дикую землянику, которая сверкает, как драгоценные камни, на тонких веточках под зазубренными листьями. Потом наступает время белых персиков с бледной ароматной плотью. Когда съешь персиковое мороженое, готов пуститься в пляс. Потом сливы, все сорта: мелкие круглые золотистые, мускусные тёмно-фиолетовые, светло-зелёные — крупнее, чем мячи для гольфа. Начинают привозить виноград из далёких южных регионов. Созревают некоторые сорта красных яблок, а затем и первые груши. В августе набухают фиги, но своей зрелости они достигнут только в сентябре. И наконец созревает ежевика.

За несколько дней до отъезда, в конце августа, я могу пойти с дуршлагом и набрать её себе на завтрак. Каждое утро птицы как озверелые рвутся к этим ягодам, но у них не получается съесть всё. Собирать ежевику надо умеючи: нужно не брать те ягоды, которые ещё красноватые, и те, которые при прикосновении хлюпают, снимать надо только полностью спелые, пока пальцы не окрасятся розовым соком. Вкус нагретых солнцем ягод напоминает мне, как в детстве я рвала их в заброшенной усыпальнице. Я садилась на землю и, ни о чём не думая, с упоением поедала вкуснейшие ягоды с куста, корни которого переплетались с древними костями.

В грушах жужжат пчёлы. Когда они улетают, там пируют дрозды. Кто знает, как проявились через нас желания наших предков? Запахи спелых фруктов навевают воспоминания о моей бабушке Дэвис. Мой отец называл её Змеёй. Она была слепой, с глазами как у греческих статуй, но я всегда была уверена, что она может видеть. Её муж распродал всю землю, унаследованную ею от родителей (они владели большой территорией Южной Джорджии). По воскресеньям бабушка всегда требовала, чтобы моя мать отвезла её к той недвижимости, которой она лишилась. Она не видела, туда ли мы приехали, но чувствовала во влажном воздухе запах арахиса и хлопка. И бормотала: «Всё это, всё это». Я поднимала глаза от книги. Коричневые поля по обе стороны автомобиля тянулись вдаль до горизонта. Разве можно на этом месте поверить, что земля круглая? Я впервые вспомнила о своей бабушке, когда мы вспахали террасы и перепаханная земля была готова к посадкам. Плодородная земля, жирная и чёрная, как шоколадный кекс. Большая Мама с пожелтевшим лицом, старая Змея, думала я, ты только посмотри на эту землю, на всё это.

Жара приводит к короткому дождю, он решительно пробарабанил, намочил землю и ушёл. Через мокрые оконные стекла зелёный пейзаж выглядит смазанным. Снова появляется солнце, но теперь оно не страшно. Начало осени. Уже пахнет сохнущими листьями. Неожиданно воздух стал другим, солнечный свет приобретает янтарный оттенок, и по вечерам над долиной повисает голубая дымка. Мне бы хотелось увидеть, как сворачиваются листья, хотелось бы собирать фундук и миндаль, почувствовать первый морозец и устроить небольшой костёр из веток оливкового дерева, чтобы прогнать утренние заморозки. Убираю летнюю одежду в чемодан под кровать. Сплетаю несколько венков из листьев винограда с шалфеем, тимьяном и душицей, эти травы мне пригодятся в декабре. Цветы укропа, засушенные на доске, прячу в раскрашенную жестянку, которую обнаружила в доме. Возможно, та бабушка, которую я полюбила, тоже хранила в ней сушёную зелень.

Мужчина в накинутом пальто останавливается перед киотом, в руках у него тысячелистник. Ребром ладони он стирает с киота пыль. Всю осень, пока я буду читать лекции студентам, он будет приходить по белой дороге, одетый в старый вязаный свитер, а позже обернув шею шарфом. Мужчина уходит, я вижу, как он остановился на дороге и смотрит назад, на дом. В который раз я пытаюсь отгадать, о чём же он думает. Он видит меня в окне, поправляет пальто на плечах и разворачивается в сторону своего дома.

Разбросанные книги вернулись на свои полки: мой дом в порядке. Один последний коблер с ежевикой, и я уеду. Ящерица влетает в дом и в панике убегает. Мысли о будущем крутятся в голове. Какой магнит тянет меня сейчас? Я укладываю отглаженные простыни на полки комода. Очистив свой письменный стол, я нахожу список: полировка меди, позвонить Донателле, посадить подсолнухи, двойная шток-роза. Солнце бьёт в стену этрусков, превращая в кружево рожковые деревья. Две белые бабочки спариваются в воздухе. Я хожу от окна к окну, напитываясь впечатлениями.

Ben tornati: С приездом

Через несколько месяцев, в первое утро по возвращении в Кортону из Калифорнии, мы с Эдом идём в город за покупками. Вначале я отношу фотоплёнку, которую надо проявить, в фотомагазин Джорджо и Лины. «С приездом!» — кричит Джорджо. Лина выходит из-за прилавка, и мы все четверо обмениваемся ритуальными поцелуями в щёку. Наконец я научилась поворачиваться всем телом направо, потом налево, так что не надо поворачивать голову и прикасаться к щеке губами. Лина не теряет времени.

Среди толпы других клиентов в тесном пространстве магазина я вникаю в поток её фраз: «Мы с вами приглашены к обеду», «За городом, но близко» и последний довод: «Она готовит как моя мать».

— В субботу или в воскресенье? — прерывает нас Джорджо. — Мне бы лучше в субботу, но я готов к супержертве со своей стороны.

Он похож на постаревшего, более озорного Вакха кисти Караваджо. Он городской фотограф, присутствует на каждом венчании и празднестве, и известно, что он любит танцевать. Все празднества устраиваются за бесконечным составным столом.

— Будет паста с уткой, — Джорджо встряхивает головой. — Эта утка утром ещё крякает в загоне, а к вечеру уже приходит на стол.

— В чём жертва? — спрашивает Эд.

— Футбол в Риме.

— Тогда поехали в субботу. — Эд знает, что футбол — святое дело.

Мы пересекаем площадь и наталкиваемся на Алессандру. «Пойдём попьём кофе», — говорит она, затаскивая нас в бар, чтобы узнать новости. Она недавно забеременела и хочет обсудить имя для ребёнка. Когда мы, попрощавшись с ней, направляемся в бакалейную лавку, мы встречаем там Сесилию с её английским мужем и двумя сказочно прекрасными маленькими девочками, Карлоттой и Камиллой. «К нам на обед, — говорят они. — Когда сможете. В любой вечер».

Когда мы прибываем домой с покупками, на столе возле дома нас ждёт десяток яиц от Беппе, который занимается нашими оливковыми деревьями и огородом. Суфле на основе его свежайших яиц поднимается до самого верха плиты. Там же наш друг Гуизи оставил для нас cenci — печенье из жареного сдобного теста, посыпанное сахарной пудрой.

На следующий день Джорджо — это другой Джорджо, хороший друг Эда — приносит мясо дикого кабана. Мы знакомы с уксусным маринадом, который делает его жена Виттория, и с её фирменным блюдом — медленно поджаренной филейной частью.

— Сам убил этого бедного свина? — поддразниваю его я. Он знает, меня приводит в ужас, что тосканцы стреляют и едят певчих птиц да и всё прочее, что движется, в том числе дикобразов.

— Но тебе-то он нравится! Так что это твои проблемы. — Джорджо рассказывает нам, что его охотничья команда в этот сезон застрелила двадцать кабанов.

Позже снова приходит Беппе, приносит кролика.

И так далее. Днём раньше ничего подобного не было. Возвращение в Кортону всегда меня поражает. Искреннее гостеприимство и щедрость этих людей — чудеса моей жизни.

Более десяти лет назад мы купили Брамасоль, разрушающийся дом в тосканской провинции, и стали проводить там каждое лето и часть осени. Постепенно заброшенные оливковые деревья ответили на уход, подрезку, окапывание и органические удобрения. Постепенно дом пробудился от долгого забытья и вернулся к самому себе, украшенный вьющейся геранью и заполненный мебелью, которую мы, предмет за предметом, приносили с распродаж антиквариата. Мы любим сам процесс реставрации, поэтому затеяли ещё один проект. В прошлом году, собирая ежевику вместе с соседкой Кьярой, я заметила каменный дом, в котором могла бы жить бабушка Красной Шапочки. Мы пролезли сквозь заросли и обнаружили строение девятисотлетней давности, настолько старое, что у него была каменная крыша. Вскоре мы начали ремонт, на который уходят все деньги, но который так вдохновляет. Мы любим эту землю, особенно когда по осени идёт сбор оливок, заканчивающийся поездкой на пресс и отжимом урожая. В этом сентябре мы купили оливковую рощу прямо под нами, и теперь у нас на двести пятьдесят олив больше. В дальнем уголке рощи Эд нашёл мраморную колонну, встроенную в каменную стену. На ней были выгравированы буквы. Я отмыла колонну, и оказалось, что это памятная надпись о молодом солдате, павшем в Первую мировую войну.

Теперь мы привыкли к таким находкам; эта земля постоянно выдаёт нам что-то из прошлого и постоянно возрождается для будущего. Даже древние виноградные лозы по-прежнему оплетают крутые террасы Брамасоля. В прошлом октябре под руководством Беппе я приготовила собственное вино. Двенадцать бутылок. Открывая первую, мы думали, что двенадцать, вероятно, для нас верхний предел, но нам понравился вкус жёсткого кисловатого вина, которое получено из плодов, выросших на нашем участке. Когда Риккардо услышал, что у нас недоброкачественное вино, он принёс нам сто виноградных лоз. Другой наш друг экскаватором прокопал длинную траншею вдоль одной из террас. Беппе подскажет нам, когда сажать.

Живя тут, я прочно срослась с природой. Мы узнали, что земля всегда находится в состоянии эволюции. Шпалера кипарисов и лаванды, которую мы высадили, уже принимает такой вид, словно была тут всегда. Мы сажали эти изящные кипарисы, когда они были высотой с меня, теперь они похожи на те восклицательные знаки, которые оттеняют пейзаж всей Тосканы. Тропинку между ними освещает аметистовое сияние лаванды. Розы, маргаритки, лаванда, бледно-жёлтые петуньи и лилии покрывают наши передние террасы, а плющ и заросли ежевики остались в прошлом. Самая большая перемена — трава. Трава у нас не тосканская. Поначалу мы жили, подстригая и поливая лужайку сорняков. Весной и ранним летом они очаровательны, но до осени им не дотянуть. Никакого количества драгоценной воды не хватало, чтобы сохранить их живыми. Как-то в сентябре, за неделю, мы с помощью соседей разложили на участке рулоны дерна, привезённого грузовиком из Рима. Наша ирригационная система настолько сложно устроена, что никому из нас не понять её до конца. Теперь, спустя несколько лет, трава снова уступает место сорнякам.

Нам надо было замаскировать большой бак с горючим для системы отопления. Мы приткнули его к склону холма, а перед ним выстроили каменную стенку. Я просила каменщиков встроить в стенку бывшее окно из дома и в нём устроить киот. Они сделали стену сверху неровной, и теперь она смотрится как руина старого дома. Верх я засадила лавандой, привлекающей тьму белых бабочек. Нас всех позабавил этот небольшой каприз. Когда работа была выполнена, я покрасила киот изнутри небесно-голубой краской, этот фон традиционен для всех киотов региона. Я уже было собралась повесить в нём керамическое изображение Марии и Иисуса в стиле делла Роббиа. Но когда краска высохла, рабочие наполовину в шутку, наполовину всерьёз заговорили о «чуде» киота. «Только чтобы не дошло до папы, — предупреждали они, — иначе появятся сотни пилигримов». Я понять не могла, о чём они. «Да вы посмотрите, что произошло». И я посмотрела.

И сама увидела слабые, но отчётливые очертания белых крыльев, лица и развевающихся одежд парящего ангела. Конечно, тут дело в разбавленной краске. Я спокойно отставила керамическую Марию в уголок и поручила «чуду» следить за гранатами и боярышником.

Спустя несколько недель, в самый разгар цветения красных маков, под киотом раскрыли бутоны штук десять белых маков. Ни на одном поле безудержно цветущей Тосканы я ни разу не видела белых маков, не видели их и рабочие. Мы шутили, но глаз было не отвести.

Местные жители утверждают, что в нашем регионе обитает много духов. «Разве вы не чувствуете чего-то необычного на ступенях церкви Святого Франческо?!» — спрашивали меня. Нет, не чувствую. Ничего. Но серьёзно отношусь к самосевным белым макам и туманному изображению ангела.

Теперь мы делаем себе новую каменную стенку, она имеет такую конструкцию, что я смогу насадить подстригаемый садик. Над этим уровнем, в конце огорода, мы каждый год сеяли сотни семян топинамбура. Подсолнухи, ростом с девятилетнюю дочь наших друзей, как уменьшенные солнца, освещают мой дом.

В моих планах много проектов: третий фонтан, небольшой участок под малину, изгородь из каштанов, обвитых дикой ярко-красной ругозой.

Дом и сад за десятилетие порядком изменились (в первые годы мы только вырубали и расчищали участок), одновременно произошли изменения и в нашей жизни среди итальянцев. Когда-то мы были чужаками, настолько сумасшедшими, что купили дом, простоявший заброшенным около тридцати лет. Теперь мы просто живём здесь. Считается, что, когда американцы переезжают в чужую страну, местные жители никогда полностью их не принимают. Но это так же неверно, как и думать, что иностранные приезжие воспринимают всех местных как набор забавных типажей. Для нас Кортона — дом. Мы не рассчитывали на такой духовный сдвиг, но так получилось. У нас есть друзья-итальянцы, и каждый, кого мы знаем тут, — исключительно индивидуальная личность. Наши соседи близки нам, как семья. Какая удача, что теперь и мы включены в спаянное содружество, которое когда-то нашли в этом небольшом городке. Я никогда и не мечтала, что нам может быть так комфортно в самом широком смысле слова.

Я осознала глубокую перемену в своей жизни на церемонии, когда меня сделали почётной гражданкой этого благородного города. Нигде не умеют проводить церемонии так, как в Италии. Я шла через площадь за группой людей в средневековых костюмах в сопровождении грохочущих труб. Карабинеры в нарядной униформе эскортировали меня в Городской зал четырнадцатого века. Потрясающе! Ужас был в том, что мне полагалось произнести десятиминутную речь по-итальянски. Я так боялась. Но потом взглянула на всех моих друзей, на аудиторию — все улыбались, все принесли цветы.

Это событие символизировало, насколько неожиданно повернулась моя жизнь. Нас всех меняет место обитания. Я до глубины души удивилась, когда поняла, насколько Италия в корне другая; когда узнала, что мир велик и что итальянцы не такие, как мы. Я очень счастлива, что это так.

Когда я впервые оказалась в Кортоне, я всё думала, чем могу отплатить им. Я думала: может, заняться преподавательской деятельностью или помочь собрать деньги для стипендий. Я не представляла, что напишу три книги о новой жизни в этом месте и что неожиданный отклик на эти книги поразит не только Эда и меня, но и принявший нас город. Когда была опубликована книга «Под солнцем Тосканы», я не ожидала, что её прочтёт кто-то в Кортоне. Поначалу, напечатавшись в небольшом издательстве, я предполагала, что она выйдет в свет и, как мои книги поэзии, будет благосклонно принята семьей, коллегами и друзьями, а может быть, друзьями друзей, и только. Но всё же ради конфиденциальности я изменила имена. После того как книга появилась в итальянском переводе, жители города отводили меня в сторону с вопросом: «Почему ты изменила моё имя?» Теперь мне многие рассказывают о своём участии во Второй мировой войне, или что-нибудь о древних праздниках пшеницы, или личную историю. «Напишешь об этом, правда?» — спрашивают они. Для меня это важно.

Когда путешественники, прочитавшие мои книги, начали приезжать в Кортону, торговцы и жители были в восторге не только из-за экономической выгоды, но и потому, что эти люди, подыскивавшие себе здесь жильё, заинтересовались местной культурой, искусством и историей. Никому не нравятся забывчивые или несносные туристы. В Кортоне таких крайне мало. Мы из своего дома часто видим людей на дороге внизу, зарисовывающих или фотографирующих Брамасоль или приходящих к нам с другими людьми, с которыми познакомились на прогулке из города. Если мы на участке, мы болтаем с ними. За последние пять лет я познакомилась с огромным количеством людей. Местные художники в городских магазинах продают картины с изображением нашего дома. Пока нас ещё шокирует, что на стене в ресторане висит картина с видом Брамасоля, но я стараюсь не обращать внимания.

Мне лестно, что кто-то прошёл целую милю, чтобы увидеть то, о чём я написала. Мои книги не создают для нас проблем, как считают многие, наоборот, они сделали нашу жизнь ещё более насыщенной. Иногда я слышу, как кто-нибудь спрашивает полисмена: «Где тут дом той американской писательницы?» «Садитесь в машину — я вас отвезу», — предлагает он. Мы слышали бесконечные рассказы о таких путешественниках, которых приглашали к обеду, подвозили по дороге, которым предлагали стакан святого вина. Открытость и щедрость, которые мы встретили в людях Кортоны, они готовы дарить даже незнакомцам, прибывшим всего на три ночи.

«Да брось, не может там быть такой идиллии, как ты рассказываешь», — часто опровергают меня. «Там даже лучше», — отвечаю я. Если бы я только могла воздать должное красоте жизни среди кортонцев!

Теперь в Кортону прибыла студия «Дисней».

Осенью я много путешествовала, участвуя в презентациях своего романа «Лебедь». Мне приходилось метаться по аэропортам, выстаивать в длинных очередях, потому что каждый день надо было переезжать из города в город. Эд помогал киношникам в поисках виллы, которую можно было бы превратить в точную копию Брамасоля. Он прислал мне снимки городской площади, искусственно заснеженной для съёмок рождественской сцены, и огромного торта, диаметром около двух метров, с выложенной ягодами надписью «Под солнцем Тосканы», который был подан на вечеринке по случаю начала работы над фильмом.

Приехав в Кортону, уже погруженную в киносъёмки, я ощутила, что город заряжен кинематографической энергией. Не верилось, что всё это имеет отношение ко мне. Поразительно, возбуждающе — и вместе с тем нереально. Вилла Лаура, которую Эд теперь называет Брамасоль-два, как и наш дом, много лет была заброшена, хотя ей и не сравниться с настоящим Брамасолем. Дайана Лейн похожа на сказочную принцессу. Она играет тот день, когда я мыла стены и нашла фреску, и тот вечер, когда была буря и на мой подоконник села сова. Она исполняет роль меня. Какое странное выражение. До чего удивительный поворот в моей частной жизни писателя. Какое место займёт всё это в моей биографии? Любопытно.

Одри Уэллс, директор и сценарист, напоминает мне Эшли. Она такая же красивая, целеустремленная и в то же время скромная. Мы провели вместе несколько дней, и только потом она начала писать сценарий, потом я ещё ждала, интересуясь, как она трансформирует мои страницы в визуальный ряд фильма.

Получив готовый сценарий, я целый день боялась его открывать, потом прочла залпом, захваченная остроумием Одри и её способностью выделить каждое событие и подчеркнуть его суть. Хотя многое было изменено, я почувствовала, что дух книги не затронут, а, напротив, усилен. Читая её строчки Эду, я громко смеялась. У главной героини Фрэнсис появился итальянский возлюбленный. «Как жаль, что мне не пришла в голову эта идея», — шутила я в разговоре с Эдом.

Все спрашивают: «Что даст фильм для твоей книги?» Но вот на полке в моём кабинете рядом с английским изданием стоят переводы на французский, эстонский, китайский, иврит и другие языки. Фильм — ещё один перевод, и в то же время у него своя судьба.

Меня восхитило, как голливудская кинокомпания взаимодействует с людьми из этого обнесённого стенами города на холме. Но тосканцы издревле мудры — их ничто не выводит из равновесия, не шокирует и не восхищает. Они не больны звёздной болезнью. Мне уже кажется, что можно написать книгу и снять фильм о том, как снимался тот фильм. Молодой ассистент итальянского продюсера вскоре завязал роман с местной дамой — агентом туристической фирмы. Звезду Дайану Лейн заметили на главной улице: она покупала антиквариат. По указанию мэра производственной группе предоставили для работы просторные офисы. Члены съёмочной группы поступили на курсы итальянского языка, а рестораны стали делать им скидки. Наши соседи Плачидо и Фьорелла задают пиры не реже раза в неделю, приглашая на них нас, продюсера Тома Штернберга и его помощника. Лаура Фаттори, продюсер с итальянской стороны, влюбилась в Кортону и начала присматривать для себя в городе квартиру тринадцатого века.

Кажется, полгорода участвует в массовке, а другая половина работает на них. Мы видим на городской площади Пьеро, восьмидесятилетнего каменщика, он принаряжен. Мы боимся, не умер ли кто, но нет, говорит он, его пригласили сняться в уличном эпизоде. Мы привозили многих своих друзей, чтобы они посмотрели на декорации. Теперь дом окрашен в первоначальный цвет, в комнатах фрески, а на участке стоят высокие «каменные» стенки — их изготовила постановочная группа из Рима. Даже эксперт Плачидо думал, что они в самом деле каменные, пока не постучал по одной из них. Всего за одну ночь появился сад: крытая аллея из вьющихся растений и лимонные деревья.

Из США прилетели друзья и члены моей семьи понаблюдать за происходящим. Мы все едем в Монтепульчиано посмотреть средневековую сцену, развернувшуюся на городской площади. Переход Ганнибала через Альпы! Сколько привезено оборудования, как много грузовиков с мебелью, какая солидная организация питания всей команды и актёрского состава, как много миль электропроводки! Для одной сцены в Кортоне возвели фонтан из стеклопластика. Поджидая Эда с почты, я услышала, как гид рассказывает группе туристов: «Это знаменитый барочный фонтан Кортоны, сейчас он реставрируется». У фигуры Атласа в центре фонтана было довольно крупное мужское достоинство. Возле него собирались целые толпы. Кто-то пожаловался мэру, и на следующее утро «диснеевские» люди его отпилили.

Когда книги выходят в мир, они начинают жить собственной жизнью. Иногда эта жизнь скучная и пыльная: прозябание на полках библиотечных стеллажей. У меня есть несколько таких поэтических сборников. В других случаях жизнь книги удивительна, она как бы внедряется в более обширные и интересные сферы существования. Я получила большую радость оттого, что моя книга «Под солнцем Тосканы» повлекла меня за собой.

В субботний вечер за длинным столом в нашей сельской местности я сижу между Эдом и женщиной с мистическим именем Леда. Напротив нас — Джорджо и человек из Рима. Когда перед нами возникает очередное огромное блюдо, Лина улыбается мне с той стороны стола. Пять закусок, традиционная полента и капустный суп, который готовят с незапамятных времён, потом восхитительные маленькие gnudi — шарики из шпината и творога. И конечно утка, которая крякала ещё сегодня утром, — её подают вместе с пичи — любимой местной пастой Эда. Шум нарастает. Приносят ещё бутылки с вином и водой. Стол обходят Донателла со своей дочерью Лючией, организовавшие этот пир в своём доме. Потом подаются жареная свинина, кролик с укропом и жареная картошка. Два десерта, святое вино, граппа, все целуются, хороший вечер, добрый вечер. Джорджио вихрем мчит нас назад, в Кортону, и высаживает у собора, где мы оставили свой автомобиль. Колокол бьёт один-единственный раз, долгим звоном отмечая первый час нового дня в этом древнем городе.

Организационная и техническая информация о бумажном издании книги

УДК 82/89

ББК 84(7Сое)6

М 97

FRANCES MAYES

Under the Tuscan Sun

Перевела с английского E.В.Топчий

Издательство выражает благодарность литературному агентству Synopsis за содействие в приобретении прав.

Защиту интеллектуальной собственности и прав издательской группы «Амфора» осуществляет юридическая компания «Усков и Партнёры».

Мэйес Ф.

М 97

Под солнцем Тосканы : [роман] / Фрэнсис Мэйес; [пер. с англ. Е. Топчий]. — СПб.: Амфора. ТИД Амфора. 2009. - 406 с. - (Серия «АМФОРА TRAVEL»).

ISBN 978-5-367-01033-6 (рус.)

ISBN 0-7679-1606-9 (англ.)

Купив старый дом в окрестностях Кортоны, героиня, она же автор книги, погружается в размеренную, но вместе с тем богатую на события жизнь итальянской провинции.

УДК 82/89

ББК 84(7Сое)6

ISBN 978-5-367-01033-6 (рус.)

ISBN 0-7679-1606-9 (англ.)

© Frances Mayes, 1996

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление.

ЗАО ТИД «Амфора», 2009

В английском языке слово
Похоже, что в этом месте в бумажном издании опечатка. Напечатано так:
В этом месте в бумажном издании книги, похоже, опечатка. Написано: "
В этом месте в печатном издании, по-видимому, опечатка. Напечатано: "
В этом месте в бумажном издании книги, похоже, допущена опечатка. Напечатано:"