Фридрих Горенштейн – писатель и киносценарист («Солярис», «Раба любви»), чье творчество без преувеличения можно назвать одним из вершинных явлений в прозе ХХ века, – оказался явно недооцененным мастером русской прозы. Он эмигрировал в 1980 году из СССР, будучи автором одной-единственной публикации – рассказа «Дом с башенкой». Горенштейн давал читать свои произведения узкому кругу друзей, среди которых были Андрей Тарковский, Андрей Кончаловский, Юрий Трифонов, Василий Аксенов, Фазиль Искандер, Лазарь Лазарев, Борис Хазанов и Бенедикт Сарнов. Все они были убеждены в гениальности Горенштейна, о чем писал, в частности, Андрей Тарковский в своем дневнике.Главный интерес Горенштейна – судьба России, русская ментальность, истоки возникновения Российской империи. На этом эпическом фоне важной для писателя была и судьба российского еврейства – «тема России и еврейства в аспекте их взаимного и трагически неосуществимого, в условиях тоталитарного общества, тяготения» (И. В. Кондаков).Взгляд Горенштейна на природу человека во многом определила его внутренняя полемика с Достоевским. Как отметил писатель однажды в интервью, «в основе человека, несмотря на Божий замысел, лежит сатанинство, дьявольство, и поэтому нужно прикладывать такие большие усилия, чтобы удерживать человека от зла».Чтение прозы Горенштейна также требует усилий – в ней много наболевшего и подчас трагического, близкого «проклятым вопросам» Достоевского. Но этот труд вознаграждается ощущением ни с чем не сравнимым – прикосновением к творчеству Горенштейна как к подлинной сущности бытия...

Фридрих Горенштейн

Искупление

«ТЕПЕРЬ МОИ КНИГИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ...» [1] (О Фридрихе Горенштейне)

Лазарь Лазарев «Т еп ерь мои книги возвращаются...»

Познакомились мы давно. Было это (думаю, что не ошибаюсь) то ли в 1961-м, то ли в 1962 году. Позвонила мне на работу сотрудница журнала «Знамя». Кажется, она была заведующей редакцией. Говорила извиняющимся тоном. Я у них время от времени печатался, но не был, как говорится, «их автором», поэтому просьба, с которой она обращалась ко мне, ее смущала: понимала, что я могу ее не выполнить. Просьба была неожиданная, странная. Какой-то автор принес в их журнал свой то ли рассказ, то ли повесть и просил их уговорить меня прочитать его сочинение. «А что за автор?» – спросил я. «Какой-то провинциал, – ответила она. И добавила: – Похоже, что „чайник“». Мне «чайников» хватало в журнале, в котором я работал. К тому же некоторые из них, самые настырные, жаловались на нас в ЦК, а оттуда бывала нам выволочка. Напоминали, что мы в течение двух недель должны сообщить свое мнение «заявителю». От «чайников» в редакциях старались под каким-нибудь благовидным предлогом побыстрее отделаться. И я сказал звонившей мне сотруднице «Знамени», что у меня нет никакого желания разбираться с их «чайником». Неожиданно для меня она сказала с простодушным сочувствием «чайнику»: «Очень он просил». И я дрогнул, подумал, что всякое случается, быть может, у него есть какой-то серьезный резон – раз очень просил. «Ладно, – сказал я, – присылайте, прочитаю».

«Знамя» тогда занимало неказистый двухэтажный домишко рядом с Литературным институтом имени Горького (дом этот существует и нынче, только не знаю, кто им теперь владеет). От моего дома это десять минут хода. Короче говоря, когда я вечером вернулся домой из своей редакции, жена мне сказала: «Тебе из „Знамени“ прислали рукопись – это превосходный рассказ». Она начала читать его и не могла оторваться. Рассказ действительно был очень хорош – тот уровень правды, который завораживает читателя.

На следующий день я в «Знамени» узнал телефон автора, позвонил ему, и он тут же появился.

Это был приятной наружности черноволосый, высокий, худой молодой человек – затем со временем он пополнел, раздался...

Первое впечатление, особенно если оно почему-то не совпадает с тем, что мы ожидали, крепко врезается в память. Человек, замечательный рассказ которого я только что прочитал, говорил с очень сильным (не знаю, как его следует назвать, «местечковым», что ли) акцентом и интонациями. Я даже тогда подумал, что звонившая мне из «Знамени» сотрудница назвала его «чайником» потому, что рассказа не читала, судила о нем по речи его автора и решила, что человек, так разговаривающий, конечно, ничего путного написать не может. Потом за годы жизни в Москве этот акцент, эта интонация пошли на убыль, выветрились, но совсем не исчезли, даже в Берлине, где Горенштейн жил с 1981 года до конца дней своих – два с лишним десятилетия, – некоторые рудименты слышались.

Был в моей жизни случай, когда я вспомнил свое удивление от речи Фридриха во время первой встречи с ним. Расскажу об этом случае, мне кажется, он помогает понять, почему этот говор, эти интонации всю жизнь сидят в человеке. В Москву, в гости к Ирине Ильиничне Эренбург приехала подруга ее парижской юности Ида Шагал – дочь знаменитого художника. Ирина устроила прием, чтобы познакомить нас со своей гостьей. Ида Шагал, прожившая всю жизнь во Франции, в нашей русскоязычной компании заговорила по-русски. Это был такой же, как у Фридриха, говор, те же интонации (я сразу вспомнил Фридриха). Ида Шагал говорила на языке своего витебского детства. Так в одной человеческой судьбе каким-то чудесным образом соединились странный говор витебской улицы и Париж – по известной формуле Хемингуэя, праздник, который всегда остается с тобой. А от этого, впитанного в детстве языка потом очень трудно, невозможно избавиться. Наверное, что-то подобное произошло когда-то с Фридрихом. Впрочем, об этом я мог бы сказать не на таком «экзотическом примере» (подумать только, захудалый дореволюционный Витебск и Париж), а на своей, вполне заурядной судьбе. Мои детские и школьные годы прошли на Украине, в школе (такие мне попались учителя) украинский преподавали основательно, потом в детстве несколько раз родители отправляли меня «на поправку» к знакомым в село, где господствовала украинская языковая стихия – пусть и не чистая. И в мою речь врезалось немало «украинизмов». Я их не замечал. Но, как выяснилось, врезались они надолго. Через много лет меня познакомили в Берлине с одним немецким профессором-филологом. И он вдруг спросил у меня: «Вы с Украины?» Я подтвердил его догадку и в свою очередь спросил у него, почему эта мысль пришла ему в голову. «Некоторые звуки вы произносите как украинец», – сказал он. Так это в меня крепко засело...

И вот еще что. Любимым своим произведением Горенштейн считал пьесу «Бердичев». Речевой основой ее был тот «местечковый» говор, о котором идет разговор. Но этот говор Горенштейн в своей пьесе превратил в замечательно выразительный литературный язык высокого искусства. И здесь я осмеливаюсь без всяких оговорок сравнить «Бердичев» с тем, что проделал в «Одесских рассказах» с языком этого города Бабель...

А теперь возвращаюсь к той моей первой встрече с Горенштейном. Вот что еще меня тогда поразило. Он был одет с какой-то странной претензией на тогдашнюю моду. Странной, потому что эти «модные вещи» (так, во всяком случае, показалось) были какого-то доморощенного, дешевого базарного происхождения (когда я сказал это моей жене, она, более подготовленная, чем я, к обсуждению подобного рода вопросов, заметила, что кое-что, видимо, «самоделки», сделанные им собственноручно). Вообще Фридрих (это мои уже более поздние впечатления) хотел выглядеть солидно, даже «богато». Приобрел темный костюм-тройку (в ту пору почти никто уже жилетов не носил, но ему это, видимо, казалось демонстрацией респектабельности, солидности). Потом (дело было еще в Москве), заработав какие-то сценарные деньги, он купил себе перстень – большой, несуразный. Мне это украшение показалось дурновкусием. И я что-то в этом роде ему сказал. Замечу тут, что он – человек, легко и быстро обижавшийся, порой без каких-либо серьезных на то оснований, – терпел мои замечания и даже насмешки: так сложились наши отношения. А тогда, посматривая на свой перстень, даже любуясь им, он не стал спорить, только с каким-то детским упоением сказал: «Ну почему? Мне кажется, красиво». В один из моих приездов в Берлин я был у него в гостях и увидел, что в одной, не очень просторной комнате стоит большой – нет, не журнальный, самый настоящий – непонятного мне предназначения стол, в основе которого была массивная, кажется малахитовая, плита. Я, удивившись, спросил: для чего это? Фридрих рассказал мне, что за переводы на французский ему хорошо заплатили. А этот стол он купил по случаю – очень ему приглянулся. При этом стоит, пожалуй, сказать, что его «рабочим местом» в не очень просторном берлинском жилье была маленькая каморка, в которой он едва-едва размещался.

Вспоминая теперь некоторые свойственные ему странности – мне они даже казались чудачествами, в том числе его стремление выглядеть солидно, модно, даже «богато», – я думаю, что в основе всего этого был не оставлявший его всю жизнь комплекс преодоления беззащитного сиротства. Жизнь была на копейки, впроголодь. Пусть читатели обратят внимание на то, что о еде он пишет как человек, который все это знает на собственном тяжелом опыте, знает настоящую цену куску хлеба. Для ясности процитирую несколько строк из романа «Место»: «Я, например, научился вкусно и экономно питаться, так что, тратя деньги скупо, редко бывал голоден. Рыбные и мясные консервы, любимые блюда молодежи, я давно не покупал. Дорого, а съедается в один присест. Не покупал я также дешевых вареных колбас, хоть они вкусны, спору нет, но быстро сохнут и съедаются в большом количестве. Сто граммов копченой сухой колбасы можно растянуть на четыре-пять завтраков или ужинов, двумя тонкими кружочками колбасы покрывается половина хлеба, смазанного маслом или животным жиром, на закуску чай с карамелью. Иногда к хлебу и колбасе что-нибудь остренькое. Сегодня к завтраку у меня, например, запечатанная еще банка томат-пасты, домохозяйки покупают ее как приправу к борщу. Но, намазанная тонким слоем поверх масла, она придает бутерброду особый аромат, такая банка, в зимних условиях поставленная на окно, может быть хороша всю неделю...»

Много невзгод и горя он хлебнул – не только в детстве, но и затем в юности, – времена-то были не «вегетарианские» (наверное, поэтому поступил в мало его интересовавший горный институт, а не, скажем, на филологический факультет – там больше бы интересовались его анкетой, происхождением, а он сын «врага народа», сгинувшего в застенках), потом, когда мы часто виделись, встречались, рассказывал какие-то новые для меня детали и подробности. Все это немногословно, только потому, что к слову пришлось. Разглагольствовать не любил, стремления «держать площадку» у него никогда не было.

Приехал он в Москву из Киева – кажется, там начал писать. Решил поступить на недавно созданные Высшие сценарные курсы – сначала оказался на птичьих правах, в положении «вольнослушателя», но потом вроде бы укрепился. О его тогдашних делах в кино я еще кое-что расскажу, хотя они меня впрямую не касались, – главным предметом наших постоянных встреч стала прочитанная мною его проза, она и для него была главным делом в литературе.

Я спросил, почему он хотел, чтобы его рассказ прочитал я. Он сказал, что в Киеве очень почитали Виктора Некрасова, а из того, что писали о нем, ему понравилась какая-то моя статья (выяснилось, что он много читал и много читает), и он решил, что я тот человек, который способен оценить его рассказ. Не могу тут правды ради умолчать о том, что в одной из своих статей, напечатанных в Берлине, он объявил Некрасова пособником антисемитов, – этот не имевший под собой никакой реальной почвы злобный выпад вызвал у меня, как бы поделикатнее выразиться, чувство крайнего удивления.

Горенштейн не сказал мне, почему отправился со своим рассказом в «Знамя». Но выяснилось, что рассказ им предлагать он не будет (похоже, что ему не понравилось, как разговаривали с ним). Я поддержал его: «Там ваш рассказ не понравится, его не напечатают». И обещал рекомендовать рассказ туда, где есть шанс, что его опубликуют.

Рассказ я предложил «Новому миру» – все-таки я был, как говорилось тогда, «новомирским» автором, постоянно там печатался, всех хорошо знал, во всяком случае тех, кто занимался прозой – Асю Берзер и Инну Борисову (с Инной мы вместе работали в «Литературке», когда ее возглавлял Сергей Сергеевич Смирнов) – и критикой. Забегая вперед, скажу, что, когда в «Слове» выходил трехтомник Горенштейна, редактором издания была Калерия Николаевна Озерова, работавшая тогда в отделе критики «Нового мира». Рассказ понравился Борисовой и Берзер (их поддерживал, как я знаю, Александр Марьямов) – они оценили дарование Горенштейна, расположились к нему. К моему удивлению и сожалению, на более высоких этажах редакционной иерархии рассказ (кто и почему, не знаю) отвергли. Но Горенштейна расположило доброе отношение к нему Борисовой и Берзер, их поддержка – он был уверен в своей силе, в своих способностях, но все-таки чувствовал себя еще «начинающим», нуждающимся во внимании и доброжелательности. Хорошо написал об этом когда-то Лев Озеров: «Талантам надо помогать. Бездарности пробьются сами». Горенштейн принес Борисовой и Берзер еще свою повесть «Зима 53-го года». И снова осечка, ничего не получилось. Тогдашний ответственный секретарь журнала на заседании редколлегии заявил: «О печатании повести не может быть и речи – не только потому, что она непроходима. Это не вызывает сочувствия к авторскому видению мира. Шахта, на которой работают вольные люди, изображена куда страшнее, чем лагеря; труд представлен как проклятие; поведение героя – сплошная патология...» И даже строго осудил поклонников Горенштейна в редакции – Борисову и Берзер: «Талант автора сильно преувеличен в известных мне устных отзывах».

Последствием этого была странная история, природу которой я не могу до конца разгадать и сейчас. Он отрезал себя от читателей. Не только перестал предлагать свои вещи для публикации – с этим, с людьми, писавшими долгое время в стол, я сталкивался. Но это было нечто другое – он отторгал вообще читателей. Быть может, это была ставшая привычной реакция человека, часто натыкавшегося на недоброжелательство окружающих, привыкшего к своей роли «отщепенца», прятавшегося в нее, как улитка. Случай это был уникальный: пишущему человеку читатели нужны – в сущности, он для них старается. Иногда эта жажда пробиться к читателям может сыграть с автором даже злую шутку. Я дружил с известным астрофизиком Иосифом Шкловским – почти каждый год в феврале мы ездили в дом творчества в Малеевке, ходили там на лыжах, сидели за одним столом. Он был прекрасным рассказчиком, много интересного рассказывал, и я и еще некоторые общие наши друзья стали его уговаривать, что он должен записать свои рассказы. Он этим и занялся. Но, написав мемуарные рассказы (очень хорошие!), он стал распространять их – видно, ему это было очень нужно, жаждал читателей. Сначала среди временных обитателей Малеевки. Это было неопасно – все-таки среда, далекая от той, которую он довольно нелицеприятно описывал. Но его заинтересованность в расширении читательской аудитории стала столь пылкой, что я понял: нет, на этом он не остановится. И даже предостерег его, чтобы он не вздумал распространять свои сочинения в описываемой им профессиональной среде, – будет скандал. Но остановиться он уже не мог. Когда шли выборы в академики, обиженные им читатели набросали ему черных шаров. Правда, к чести его должен сказать, что отнесся он к этому со смехом. Ему важнее было заполучить побольше читателей, пусть среди них будут и обиженные им. История эта забавна, но основа у нее типическая. У Горенштейна она была противоположного свойства. Это был явно феноменальный случай. Я, входивший в число первых читателей его прозы, от него знавший, кому еще он давал читать написанное, могу твердо назвать только нескольких человек: Юрия Трифонова, Виктора Славкина, Марка Розовского. За давностью лет я мог, конечно, кого-то и позабыть, но уверен, что это были еще три-четыре человека, не больше.

Были еще какие-то театральные режиссеры, с которыми он общался, которые вызывали у него интерес, но это уже находилось за пределами моего непосредственного опыта. Он рассказывал мне, что у него есть идея по-своему выстроить и поставить шекспировские хроники. Ничего не вышло, но он был увлечен этой мыслью, этой идеей, и, мне кажется, она подтолкнула его написать пьесы «Детоубийца» и «На крестцах», которыми он занимался последние годы, – своего рода исторические хроники русской жизни. Все-таки это получились пьесы для чтения – спектакли, поставленные по «Детоубийце», не очень радовали.

После неудачи в «Новом мире» я решил попытать счастья с рассказом Горенштейна «Дом с башенкой» в «Юности». Некоторые зацепки для этого у меня были. Я хорошо знал сотрудников этого не так давно возникшего журнала. Дело в том, что они до того, как получили помещение для редакции на Поварской, размещались в одной комнате у нас в «Литературке», где я тогда работал. И вместе с нами кормились нехитрой снедью: бутербродами, кофе и чаем – в общем редакционном буфете. А это, что бы на сей «приземленный счет» ни говорили, как-то влияет и на возникающие литературные отношения. Прозой в «Юности» занималась Мария Лазаревна Озерова (для меня она была не только буфетной знакомой, ее муж Виталий Михайлович Озеров стал главным редактором журнала «Вопросы литературы», где я работал после того, как по указанию заведующего отделом культуры ЦК Поликарпова, который ни разу меня в глаза не видел, меня выставили из «Литературки»). Потом так случилось, что мне пришлось иметь дело с Полевым, который сменил Катаева на посту главного редактора «Юности». На «Мосфильме» (где я был членом сценарно-редакционной коллегии творческого объединения писателей и кинематографистов) меня попросили стать редактором фильма, который снимал режиссер Дамир Вятич-Бережных. Сложились внутри этого киношного «треугольника» (автор экранизируемого произведения – режиссер – редактор) такие отношения, что мне казалось, что к моим замечаниям и советам Борис Николаевич относился с более доброжелательным вниманием, чем к соображениям режиссера. И я самонадеянно подумал, что моя рекомендация «Дома с башенкой» может быть для Полевого не лишней. Что было в действительности, не знаю, не выяснял. Фридриху же в редакции рассказали, что рассказ решил печатать Полевой, не посчитавшийся с мнением ответственного секретаря, который был против публикации. «Дом с башенкой» был напечатан в шестом номере «Юности» в 1964 году. Внимательные читатели рассказ заметили – он явно выделялся. Напрашивается строчка из Бориса Слуцкого, ставшая почти присловьем: «Широко известен в узких кругах». Но в данном случае она не годится: тогда «Юность», как и «Новый мир», были не «узким кругом», а самыми популярными, самыми читаемыми журналами. Потом – а годы уже прошли немалые, – когда в разговорах о литературе всплывало имя Горенштейна, кто-нибудь непременно вспоминал: «А это автор „Дома с башенкой“, который был напечатан в „Юности“...» Фридрих особых восторгов не выражал, но, кажется, был рад публикации «Дома с башенкой» – во всяком случае, преподнес мне номер журнала с дарственной надписью.

Во время учебы на сценарных курсах у Фридриха не возникло контактов с литераторами-сокурсниками, хотя среди них были и умные, интересные люди (назову для примера Алеся Адамовича, с которым меня связывали долголетние дружеские отношения). Думаю, что это происходило в немалой степени потому, что он ощущал себя и вел себя с ними как посторонний, как одиночка на отшибе жизни...

Я бы мог сказать об этом в более мягких выражениях, но сам он не раз говорил мне (и писал в своей берлинской публицистике) о своей жизненной и литературной позиции, используя более резкие слова.

Как ни странно, на него обратили внимание, его оценили молодые режиссеры, которые очень быстро на наших глазах стали известными, а Андрея Тарковского не за горами вообще ждала мировая слава.

По сценарию Горенштейна Али Хамраев поставил «Седьмую пулю», по сценарию, написанному Горенштейном в соавторстве с Андреем Кончаловским, Никита Михалков снял «Рабу любви».

У меня нет ясного связного впечатления о работе Горенштейна в кино – остался в памяти какой-то «пунктир». Большая часть того, что помню, так или иначе связана с творческим объединением, в котором я оказался. Поэтому лучше всего знаю отношения Горенштейна с Андреем Тарковским (я был редактором «Соляриса», сценарий которого писал Горенштейн; какие-то идеи и мотивы возникали у Тарковского, но реализовывал их в сценарии Горенштейн). Они при всей бросавшейся в глаза разнице характеров и темпераментов хорошо понимали друг друга, сблизились, даже стали вместе писать сценарии; один, по мотивам повести Александра Беляева «Ариэль», был очень хорош, жаль, что не был реализован. Впрочем, приносил мне его для чтения не Фридрих, а Андрей. Фридрих, видимо, почему-то считал, что это не та его работа, которую он должен мне показывать. О своих киноделах рассказывал редко. Я похвалил фильм «Первый учитель» Андрея Кончаловского, а он вдруг сказал, что то ли дописывал, то ли переписывал сценарий Бориса Добродеева. Нет, он совершенно не претендовал на часть отмеченного мною успеха ленты, не хотел уесть Добродеева, просто вспомнил, как было дело.

Довольно муторная, неприглядная история возникла вокруг двухсерийного сценария, который Горенштейн написал по просьбе режиссера Юлия Карасика. Сценарий дал мне не Горенштейн, я читал его, так сказать, по долгу службы в нашем объединении. Сценарий был посвящен второму съезду партии, на котором произошел раскол на «большевиков» и «меньшевиков», там возник много определивший потом в нашей истории принципиальный спор между Лениным и Мартовым. Здесь я должен для современных читателей сделать небольшое отступление, чтобы объяснить, почему тогда ленинская тема в кино и литературе выступила на первый план. Сейчас это нередко толкуют вкривь и вкось. Кинорежиссеры и писатели (разумеется, в меру честности и таланта каждого) пытались освободиться от уже изрядно прогнившей мифологии «Краткого курса», ленинская тема некоторым из них служила допускаемым после ХХ съезда разоблачением Сталина и сталинщины. Сценарий Горенштейна был хорош, вскрывал подлинную суть дискуссии между Лениным и Мартовым. Сценарий был принят нашим объединением, но затем стал тормозиться. Не исключаю, что его серьезность могла напугать Карасика, который говорил мне, что ему нужен сценарий острый, но проходимый, и совершенно не понимал, почему я высмеиваю эту маниловщину. Фридрих же полагал, что в истории с этим его сценарием не обошлось без каких-то интриг со стороны Шатрова: фильм «Шестое июля» по его сценарию, гораздо более близкому официозной мифологии, чем сценарий Горенштейна, снял Карасик. После этого Фридрих не мог спокойно произносить фамилию Шатрова, с нескрываемым раздражением говорил: «этот Шатров». Вообще словечко «этот» было любимым, наиболее часто употребляемым им, но выражало оно самое разное его отношение. Оно могло содержать, как в реплике о Шатрове, отстранение, даже презрение. Когда же он говорил о своей любимой кошке Кристе: «это животное», интонация была полна нежности – почти мурлыканье. Кошка занимала огромное место в его жизни, была объектом постоянных его забот. Когда он решил эмигрировать и занимался оформлением документов – надо было вписать в документы недавно родившегося сына, что было непросто, – он параллельно хлопотал о вывозе кошки, искал для нее подходящую корзину, приезжал к нам смотреть, не подойдет ли наша. В один из моих приездов в Берлин, когда я был у него, речь зашла о коте, заменившем отдавшую Богу душу московскую кошку, но все так же любимую им, и жена его Инна сказала, что о коте он думает больше, чем о сыне, и я понял, что союз их трещит по швам. Так оно и случилось – разошлись... А вот отрывок из его письма ко мне, свидетельствующий, что раздражение его жены явно носило не одномоментный характер. Он писал мне: «Я начал новый роман о коммунистической и посткоммунистической России. С корнями в недалекое, далекое и очень далекое прошлое. Без корней ничего не вырастет. Начал в марте. Но потом у меня случилось несчастье – умер мой кот, и я три месяца не работал».

Надо иметь в виду, что характер у Фридриха был тяжелый, динамитный, взорваться он мог каждую минуту и, случалось, на совершенно пустом месте. Помню, у нас в объединении обсуждалась то ли заявка, то ли сценарий на основе его рассказа «Старушки» (ничего из этого потом не вышло). Как часто бывало в подобного рода обсуждениях, говорили разное – дело и не дело, потому что каждый выкладывал, как бы он снял такой фильм. Но обсуждение было вполне доброжелательным, никто ничем не задел, не обидел ни Горенштейна, ни его рассказ (кстати, очень хороший), и вдруг он взвился и наговорил выступавшим много дерзостей и даже грубостей. Я ему сказал: «Что это с вами? Вы должны были поблагодарить за обсуждение и сказать, что подумаете над сделанными вам советами и замечаниями. Вот и все...» А он в ответ рассказал: «Знаете, со мной это случается. С меня снимали комсомольский выговор. Я должен был или промолчать, или сказать что-то округлое. И вдруг я услышал, словно это не я, а кто-то другой сказал: „А наш секретарь бюро негодяй“. Это потом мне выходило боком».

Сценарии, внимание к нему молодых режиссеров, оценивших его талант, помогли Фридриху обосноваться в Москве, как-то наладить свою бесприютную жизнь. Однажды в компании художников я услышал фразу, которая мне показалась странной. Кто-то сказал: «Картину надо кормить». Мне объяснили, что это значит: живописцу (живопись, кроме радостных официозных картинок, покупали плохо) нужно было каким-то образом заработать деньги, чтобы получить возможность написать большое полотно, – на холст, краски, масло надо заработать, да и кормиться тоже надо...

В таком положении оказался Горенштейн.

Как я уже говорил, главной целью его литературных занятий, его живописным полотном была проза. А теперь попытаюсь перевести эту ситуацию на язык житейских реалий, «презренной прозы». В романе «Место» пятьдесят с лишним листов, «Псалом» меньше, но тоже листов двадцать пять. Чтобы написать эти солидные тома, надо было освободить себе время – и немалое, заработав и на пропитание. Я уже не говорю о том, что даже перепечатка их тоже влетала в копеечку (печатала Горенштейна одна и та же машинистка, он диктовал; почерк у него был трудно читаемый – сужу об этом по его письмам ко мне, – кое-что приходилось просто разгадывать). Прозу Горенштейна в ту пору кормило кино. Но эта работа не стала для него отхожим промыслом, халтурой. По-настоящему одаренный человек за что ни возьмется, все у него получается хорошо. Успех, которым пользовались сценарии Горенштейна, это подтверждает.

Вообще постепенно его жизнь в Москве как-то налаживалась, его спутницей стала певица из Молдавии Марика Белан (его первую жену-чилийку я не знал; Фридрих что-то о ней рассказывал, но я ее саму ни разу не видел, – видимо, поэтому ничего толком не запомнил). Марика мне казалась очень хорошей спутницей для Фридриха, она понимала (или чувствовала), что он очень талантлив. И по-женски мудро обходила острые черты его характера. Она многое в жизни Фридриха наладила, «цивилизовала», я бы даже сказал, что у него возник дом, – мы бывали у них, они – у нас. Фридрих рассказывал, что пытался устроить ее в какой-то из столичных театров или в Москонцерт, но ничего не получилось, и она вернулась в Молдавию.

Однажды, позвонив мне, он сказал: «Надо печататься!» Не советовался, а поставил меня в известность. Сказал как о продуманном, твердо принятом решении. Тогда собирали «Метрополь», и он отдал в альманах повесть «Ступени» (она оказалась самой большой прозаической вещью в альманахе). Кто его туда позвал, пригласил, не знаю – мне кажется, что близких знакомых в этой довольно разношерстной компании у него не было. Когда уже в «перестроечные» времена один из организаторов альманаха Виктор Ерофеев писал о Горенштейне статью в коротичевский «Огонек», он позвонил мне, чтобы выяснить подробности – оказалось, мало знал о Фридрихе. Уже в Берлине Фридрих мне сказал, что жалеет о том, что отдал «Ступени» в «Метрополь», это была его ошибка. Но на что он в тот момент рассчитывал или мог рассчитывать? Ничего об этом не говорил. То, что я скажу, всего лишь мое предположение. В одном интервью он коснулся этой проблемы – видно, она его занимала: «Для многих запрет – это важный момент их существования. В особенности это было так в 60-е годы – запрет, полузапрет. Возьмите Солженицына. Я думаю, что он не выиграл, а проиграл тем, что его начали публиковать. То, что был запрет, что вещи попадали туда исподтишка, в целом давало ему большие преимущества. Да и не только ему! Возьмите Таганский театр, без этих запретов, без просмотров полузапрещенных он был бы во многом обеднен, мягко говоря. И не только он. У меня этого нету. Подтекста нет». Все так, но, отдавая «Ступени» в «Метрополь», он мог рассчитывать пусть на скандальное, но внимание. Для его литературной судьбы это было очень важно – ему явно не хватало известности, даже такой, «скандальной». Но под обстрелом выходившей из себя в связи с «Метрополем» официозной критики оказались другие люди, другие авторы, Горенштейн попал куда-то на обочину их разгромных действий, не вызвал хищного, кровожадного интереса. Один из самых известных наших литературоведов Ефим Эткинд, только в эмиграции прочитавший Горенштейна и оценивший высокие достоинства его прозы, считал, что автор ее займет почетное место в современной русской литературе: «Его вчера еще неведомое имя станет в один ряд с громкими». Эткинд при этом удивлялся: «Как же это, его даже в самиздате не было?» Вот что значил долгие годы оттиравший его от литературной жизни дефицит известности.

Тут надо сказать об одном не очень простом литературном сюжете.

Горенштейн плохо относился к той прозе и поэзии, которая появилась в «Юности», когда во главе ее стоял Катаев: к повестям Анатолия Гладилина, Василия Аксенова, Владимира Амлинского, – не раз говорил об этом. И был он в данном случае не одинок – немало было недоброжелателей в мире литературы у этой вдруг вспорхнувшей удачливой молодежной стаи прозаиков и поэтов. У каждого из этих недоброжелателей могла быть (и, наверное, была) и какая-то своя личная причина неприязни, задетости. Бродский терпеть не мог Евтушенко, Горенштейну не давали покоя свои колючки – он предложил «Современнику» пьесу «Волемир», она вроде бы понравилась, но то ли театр не получил на нее разрешения, то ли сам не решился ее «пробивать». Поставили они пьесу Василия Аксенова «Всегда в продаже». Горенштейн счел, что «мовизм», некоторый налет модернизма, который был в этой пьесе, они сочли за свободомыслие, а он сам модернизма не выносил. Но так уж получилось с началом «оттепели», что в стальной нашей идеологии образовались дыры, щели, через которые молодые литераторы пробились к читателям. Они честно рассказывали о своей и окружающей их жизни – не приспосабливались, не выслуживались. Но их художественному миру не хватало глубины и основательности. Их вольнодумство и свободомыслие дальше оглядок на модернизм не шло. В этом нет их вины и злого умысла. Сделали что могли. Но тем, кто шел дальше и глубже, хода не было. В образовавшиеся щели они пройти не могли. Да и молодые, «взрослея», ставя перед собой более серьезные задачи, стали натыкаться на лед, которым власти затыкали образовавшиеся при «оттепели» промоины. А тогда в литературной среде, конечно, возникало непонимание и напряжение. Не могло не возникнуть. Евтушенко и Вознесенского печатают, одна за другой выходят их книги, а Бродского судят за «тунеядство» и отправляют в ссылку. С какими бы трудностями ни сталкивались Аксенов и Гладилин – трудности, конечно, были, – но это была все-таки жизнь в литературе. А Горенштейну путь в литературную жизнь был закрыт. Когда он сказал мне: «Надо печататься», он имел в виду не «Метрополь», а отъезд в эмиграцию, потому что понял, что дома, в Советском Союзе, ему не удастся печататься. Его отъезд в эмиграцию никак не был связан с его публикацией в «Метрополе», как это по инерции общепринятых представлений утверждалось в разных справках и обзорах.

В сентябре 1980 года он уезжает в Вену – это был обязательный пересадочный пункт для всех покидавших Советский Союз. Три месяца в ожидании визы в Германию прожил там Горенштейн – какие-то возникли сложности. Было ему там, в Вене, худо. Многим из тех, кому существование при советском режиме стало невмоготу, кто решил уехать за рубеж (как тогда говорили, «за бугор»), жизнь по ту сторону «железного занавеса» представлялась территорией свободы, благоденствия, доброжелательства. Несмотря на помощь эмигрантам социальных служб, благотворителей, выяснилось, что они так или иначе попадают в разряд людей «второго сорта», плохо, с трудом вписывающихся в незнакомую, чужую для них жизнь. Похоже, что в те венские месяцы Фридрих пережил от этого просто шок, – в его памяти это очень горькое время. Наконец была получена немецкая виза – он перебрался в Берлин, где его ждала академическая стипендия. Там он и осел, поселился и прожил до конца дней своих. Уезжал он в эмиграцию как частное лицо, без всякого шума, без каких-либо политического характера заявлений, которые, что скрывать, нередко служили отъезжающему писателю и своеобразной «рекламой», хотя бы на первых порах облегчавшей существование в эмиграции. Часть рукописей ему удалось переправить, остальное – довольно увесистый контейнер – он оставил у меня. Пролежал контейнер довольно долго, пока двумя подвернувшимися оказиями я не отправил рукописи ему. Не только наши многолетние отношения, но, думаю, и оставшиеся у меня его рукописи стали причиной того, что, когда возникла возможность его печатать, мне пришлось заниматься публикациями. Всех интересующихся его книгами он отправлял ко мне. Но к этому я еще вернусь...

За рубежом, как и в Москве, Горенштейн вел отшельническую, затворническую жизнь, в мероприятиях эмигрантов участия не принимал, сторонился их, тем более что многие деятели, верховодившие в эмигрантских делах, никакой симпатии у него не вызывали – отталкивание. В общем, он был поглощен своими писательскими делами. Стали его издавать, а потом и переводить – сначала французы, а потом немцы (это их первоначальное невнимание его явно задевало – говорил мне об этом). Он стал много писать публицистики, словно бы компенсируя то, чего начисто был лишен в Москве. Печаталась она почти вся в выходившем в Берлине русскоязычном журнале «Зеркало загадок».

Фридрих, грех это таить, был злопамятен. Обид – даже давних – не забывал и со всеми обидчиками в «Зеркале загадок» рассчитался на полную катушку – всем досталось... Случалось, этот отпор его был неадекватным, бывало, что-то обижавшее его ему только мерещилось. Но, хочу повторить, досталось от него всем... Я говорил об отношении Горенштейна к современникам, собратьям-литераторам, о том ощущении своего места в этом общем потоке, которым он руководствовался. Но создаваемый им художественный мир, как творение каждого значительного художника, был связан и с традициями классики. Я могу об этом сказать только несколько слов, потому что пишу не очерк его творчества, а воспоминания о нем, не оставляющие места для подробного литературоведческого анализа. Обращаясь к наболевшему, к самым жгучим социальным, а в более поздних вещах – общечеловеческим проблемам, Горенштейн опирался, откликался на две далеко отстоящие друг от друга литературные традиции классики, существовавшие в читательском сознании обособленно, – в его творчестве они переплелись, сплавились. Одну из них для Горенштейна воплощал Чехов, который, по его словам, «подытожил духовный взлет Российского XIX века, да, пожалуй, и духовный взлет всей европейской культуры – эпоху Возрождения, юность свою проведшую в живописи Италии, Испании, Нидерландов, молодость – в шекспировской Англии, зрелые годы в музыке и философии Германии и, наконец, уже на излете, уже как бы последними усилиями родившую российскую прозу...». Чехов служит Горенштейну высоким примером художника, который чужд какому-либо, пусть даже самыми благородными устремлениями рожденному догматизму, и не может стать рабом дорогой ему идеи, для которого не было ничего выше истины. «Это не значит, – разворачивал свою мысль Горенштейн, – что у Чехова не было своих, в сердце выношенных идей, не было любви, не было ненависти, не было признательности, но Чехов никогда не позволял себе жертвовать истиной, пусть во имя самого желанного и любимого, ибо у него было мужество к запретному, к тому, что отказывалось принимать сердце и отказывался разум».

Вторым очень важным ориентиром для Горенштейна был художественный опыт Достоевского. Здесь сразу же стоит сказать, что он обратился к этому опыту, когда тот считался принадлежавшим уже лишь прошлому, изжившим себя, неплодотворным. Достоевский постоянно присутствует в художественном мире Горенштейна – притягивает и отталкивает его. Иногда это бросается в глаза, лежит на поверхности, как в пьесе «Споры о Достоевском»: в ней о Достоевском спорят до хрипоты, до драк не только персонажи пьесы, автор тоже не стоит в стороне, ведет с великим предшественником постоянный, до предела напряженный внутренний диалог о человеке и человечности, о судьбе и исторической миссии России, о нравственном потенциале идеи религиозной и идеи национальной. Со многим Горенштейн несогласен, многое отвергает, но, противопоставляя тем или иным суждениям Достоевского свое знание жизни и психологии человека (иных аргументов нет и не может быть у настоящего художника), в разработке характеров, в построении сюжетов, воспроизводящих катастрофический слом действительности, он следует за Достоевским. И неслучайно роман «Место» называли современными «Бесами» – для этого были очень серьезные основания. За плечами его автора исторический и духовный опыт кровавого ХХ века, развеявшего многие иллюзии, показавшего, куда приводит исступленная проповедь идей, даже когда они сулят спасти или перестроить не очень ладно сложившуюся действительность.

В первые дни мира Илья Эренбург писал: «Мало уничтожить фашизм на поле боя, нужно уничтожить его в сознании, в полусознании, в том душевном подполье, которое страшнее подполья диверсантов». Помню, что тогда я (наверняка, не только я) посчитал, что речь идет о поверженных нами противниках, которые должны освободиться от сидящих в их душах опасных бациллах. Прошло немало времени, многое мне пришлось узнать, увидеть, понять, чтобы убедиться, что речь шла не только о потерпевших поражение захватчиках, – бациллы эти существовали и в душевном подполье, и в нашей собственной среде. Нечто подобное я испытал при чтении романа «Место». Когда я прочитал рукопись, то подумал и даже сказал об этом Горенштейну, что в некоторых мотивах и эпизодах книги он дал волю своему воображению. У меня вызвали сомнения некоторые мотивы и эпизоды книги. Не верилось, что могла существовать подпольная группа новоявленных доморощенных гитлеровцев, наследующих нацистскую программу и даже внешнюю атрибутику. Не верилось в воспаленный до крайности национализм кружков, возникающих то там, то тут в каких-то темных углах жизни, в их сознательное подстрекательство к массовым беспорядкам, к расправам, к крови, чтобы в такой обстановке пробиться к власти. Теперь это все хорошо известно – можно даже не называть: и широко издаваемую и распространяемую погромную литературу, пропагандирующую зоологический антисемитизм как политический лозунг и историческую концепцию, и бесчинства скинхедов, и убийства на расовой почве. Короче говоря, был прав не я, а автор «Места».

Позднее произошла с Горенштейном еще одна, близкая той, о которой я только что рассказал, история. В одной из публицистических статей он выступил с резкой критикой Гюнтера Грасса. Он писал: «Почти что вертеровского возраста Гюнтер Грасс в Данциге переживал полосу радостного юного цветения. Это радостное цветение во имя фюрера и фатерланда продолжалось в 42-м, и в 43-м, и в 44-м, когда фюрер во главе фатерланда совершал массовые убийства. И молодой Гюнтер испытывал все, что угодно, только не страдания. Был он одним из многочисленных фюреров гитлерюгенда, что соответствует по нашим меркам секретарю райкома комсомола... Хрустальная ночь совершалась у всех на глазах. Газеты были переполнены расистским волчьим воем. Евреев гнали и били прямо на улице. Данцигских и прочих. Над советскими пленными издевались и морили голодом публично. Фабрики смерти дымили не так далеко – тут же, в Польше. Что сам Гюнтер, активный фюрер гитлерюгенда, в то время делал, не знаю и говорить об этом не буду. О том Гюнтер знает. Пусть говорит...» Грасс заговорил (правда, Горенштейн этого уже не услышал, его уже не было в живых), Грасс признался (с очень большим опозданием), что служил не в армии, в вермахте, а в эсэсовских частях. Это надо объяснить русским читателям: в вермахт призывали, эсэсовские же части формировались из добровольцев, убежденных сторонников нацизма и фюрера. Предпринимались уже близко к нашим временам даже хитроумные попытки (может быть, этим занимались бывшие сослуживцы Грасса) обелить, выгородить эсэсовские части, приравняв их к вермахту. Не удались; как это было решено на Нюрнбергском процесссе, так и осталось: СС – преступная организация.

Некоторые германисты, помню это, негодовали по поводу выступления Горенштейна против Грасса, считая его чуть ли не хулиганством. Не изменили ли они свою точку зрения после признания Грасса, что он был эсэсовцем, не посчитали ли, что у Горенштейна были серьезные основания для обличения Грасса?

С началом «перестройки», когда у нас была ликвидирована цензура, стали печатать и эмигрантов, – правда, на первых порах еще опасливо, оглядываясь: не дадут ли за это по шапке. Случалось, что давали. По указанию Лигачева – он был тогда в руководстве партии вторым человеком – «Литературке» запретили печатать некролог Виктора Некрасова. Тогда гулял стишок, предостерегавший прекраснодушных и легковерных: «Теперь у нас эпоха гласности, но скоро кончится она, и в Комитете безопасности запишут наши имена».

Встала проблема издания и для книг Горенштейна. Но это было не просто. Горенштейн жаловался, что его замалчивали. Было не совсем так. Просто текущая критика им почти не занималась – в том числе и эмигрантская, он был ей не по зубам. Но о нем, о его книгах, высоко оценивая их, писали очень серьезные, уважаемые литераторы, литературоведы – во Франции (я уже называл его) Е. Эткинд, в Германии Борис Хазанов, в Израиле Шимон Маркиш, в России Григорий Померанц, Вячеслав Иванов. Однако все это было позднее.

В интервью в 1990 году Горенштейн сказал: «Теперь мои книги возвращаются...» Со дня на день в Москве тогда должен был выйти его трехтомник – он ждал его. В издательской судьбе книг Горенштейна этот трехтомник – самый счастливый, очень важный эпизод. Трехтомник выпустило незадолго до этого созданное издательство «Слово». Выпустило на свой страх и риск: никакого издательского фундамента у Горенштейна в Советском Союзе не было – напечатан был когда-то лишь рассказ «Дом с башенкой». Да и за рубежом предложений об издании его собрания сочинений или представительного сборника не было. Так что в молодом издательстве руководствовались собственной оценкой художественных достоинств произведений Горенштейна (должен в связи с этим сказать добрые слова о главном редакторе издательства Диане Тевекелян – она заслуживает их). Выход трехтомника стал событием, стимулировавшим интерес к творчеству Горенштейна в наших средствах печати. В «Знамени» была напечатана первая часть романа «Место», в журнале «Театр» – пьеса «Споры о Достоевском», в «Искусстве кино» – «Зима 53-го года», в «Юности» – «Искупление», в «Октябре» – «Псалом». <...>

Я уже цитировал Ефима Эткинда, писавшего о Горенштейне, что он «займет почетное место в современной русской литературе». Это было пожелание доброго пути писателю, который тогда работал не покладая рук, вера в то, что его книги непременно займут это «почетное место». «Крупнейший русский писатель последних десятилетий» – это после кончины Горенштейна писал Борис Хазанов, определяя место творчества Горенштейна на «карте» литературы. Не хочется, опираясь на их слова, предлагать какую-нибудь велеречивую формулировку.

Как сегодня обстоит дело? В прошлом году в ноябрьской книжке «Знамя» в рубрике «конференц-зал» задало литераторам вопросы: какова роль произведений, вышедших в свет на рубеже 1980 – 1990 годов, каково их место в истории сегодняшней литературы? Бросалось в глаза, что в числе этих сохранивших силу произведений литераторы называли Горенштейна. И вот еще что: недавно мне попала в руки монография Алексея Татаринова «Нирвана и Апокалипсис: кризисная эсхатология художественной прозы», вышедшая в провинции – хочу на это обратить внимание, – в которой одна из глав посвящена роману «Псалом» Горенштейна. Для меня «конференц-зал» «Знамени» и эта монография были свидетельством того, что творчество Горенштейна стало и остается частью живого литературного процесса. <...>

В общем, Горенштейн – писатель, которого еще предстоит издавать и осваивать. Но он много даст читателям – в этом я не сомневаюсь...

Лазарь Лазарев

Искупление

1

Мать сидела на табурете, привалившись спиной к столу, и красными от мороза руками стаскивала кирзовый сапог. Всякий раз, когда мать, придя с работы, начинала стаскивать сапог, Сашенька замирала, глотая слюну, с колотящимся сердцем ожидая лакомых кусочков. Был последний день декабря сорок пятого, уже начинало темнеть, и Ольга принесла из кухни коптилку.

То, что их жилица Ольга была дома, сердило Сашеньку: она знала, что Ольга не уйдет к себе на кухню, а будет торчать у стола, пока мать не даст и ей что-нибудь.

Мать левой ладонью схватила себя за согнутое, обтянутое ватными штанами колено, держа ногу на весу, а пальцами правой руки, упираясь в задник, тянула изо всех сил. Сапог упал, и из портянки посыпались на пол смерзшиеся куски пшенной каши. Мать подобрала их и сложила в заранее приготовленную тарелку. Она развернула портянку и достала тряпочку с котлетами. Было четыре котлеты: две совсем целые, подернутые хрустящей корочкой, две же были примяты ступней, и мать аккуратно сложила их на тарелку кусочек в кусочек. Затем она потянула ватную штанину и начала отстегивать пришпиленный булавками к чулку промасленный мешочек. Сладкий волнующий запах защекотал Сашенькины ноздри, под ребрами защемило, и она сглотнула слюну. Ольга тоже сглотнула слюну, да так громко, что в горле что-то хрустнуло, и Сашенька посмотрела на нее со злобой.

Сашеньке было шестнадцать лет, и была она довольно миловидна, но, когда начинала сердиться, а сердилась Сашенька часто, бледное личико ее покрывалось румянцем, глазки блестели, губки иногда вытягивались вперед, а иногда приоткрывались, обнажая мелкие аккуратные зубки. Сашенька страдала, но где-то в глубине души испытывала и удовольствие всякий раз, приведя себя в такое состояние.

Ольгу Сашенька ненавидела так, что, случалось, от гнева начинал болеть затылок.

Ольге было лет тридцать восемь, но выглядела она старше. Это было тихая, покорная женщина, однако покорность ее временами переходила в наглость, так как, не помня и не чувствуя обид, она не знала и стыда. Работала она поденно, мыла полы, стирала белье, по воскресеньям и церковным праздникам ходила на паперть и потом сортировала у себя за ширмой медяки, черствые куски пирога, застывшие вареники из черной муки. У Сашеньки с матерью Ольга поселилась тоже благодаря своей покорной наглости. Однажды она пришла работать: вымыла пол, принесла из сарая два мешка торфа, потом легла за печь и уснула. Был морозный ноябрьский вечер, а на Ольге были рваные чулки и галоши, подвязанные бечевкой. Мать ее пожалела, не стала будить. К утру Ольга расхворалась, кашляла, тяжело дышала. Дня через два кашель прошел, однако Ольга так и осталась жить за печью на кухне. Постель ее состояла целиком из вещей, днем на нее надетых. Под низ она подстилала две юбки, солдатскую гимнастерку, солдатскую байковую рубаху, телогрейка заменяла подушку, а платок – одеяло. В общем, с одеждой у нее обстояло неплохо, туго было с обувью, в одних галошах ломило от мороза пальцы, хоть она кутала ноги тряпьем и бумагой.

Но еще более Ольги ненавидела Сашенька ее ухажера Васю, которого Ольга подобрала где-то на паперти замерзающего и тоже привела в дом. Вася был крестьянин высокого роста с широкими, как лопата, руками, волосатыми ушами и толстой тяжелой шеей. Но глазки на его лице были маленькие, линяло-голубые, всегда испуганные и просящие.

– Как же так, Ольга? – сказала мать. – Как же ты человека в чужой дом поселяешь?.. А может, он вор или заразный...

– Нам до весны, хозяйка, – отвечала Ольга, отпаивая Васю кипятком, – Христа ради, хозяйка...

Вася так замерз, что не мог говорить, лишь испуганно косился на мать и с мольбой смотрел на Ольгу, точно прося, чтобы она его защитила. Вася остался.

Сашенька после узнала, что сбежал он из села, где соседка, как сказала Ольга, по злобе написала на Васю бумагу, будто он служил в оккупацию полицаем. Вася был совсем тихий, тише Ольги, и если не ходил на заработки, то сидел на кухне за ширмой, которую им дала мать. Ольга поставила в своем уголке круглый столик, весь ноздреватый, изъеденный древесными червями, Вася из досок сколотил скамеечку, на стену они повесили бумажные цветы, иконку и портрет маршала Жукова, вырезанный из газеты.

Пока мать снимала с ноги промасленный мешочек, Сашенька с тревогой думала, на заработках ли Вася, или он сидит за ширмой. В мешочке оказались пончики.

– Это по случаю Нового года, – сказала мать. – Для комсостава пекли...

Мать работала посудомойкой в милицейской столовой, и потому руки у нее были красные, распаренные кипятком из кухонных чанов, а на морозе они краснели еще сильней и опухали в суставах.

Сашенька смотрела, как мать достает пончики, раскладывает по тарелке, и красные, распухшие пальцы ее теперь лоснились от жира. Пончиков было семь. Мать сложила их кружком вдоль ободка тарелки и облизала с ладоней мазки повидла. Сашенька прикоснулась к пончику, он был еще теплый и такой мягкий, что палец сразу утонул в нем, а изнутри полезла колбаска повидла.

– Подожди, – сказала мать. – Сперва кашу и котлеты разогреть надо... Ольга, вот тебе с Васей. – Она положила на другую тарелку целую котлету и несколько кусочков от раздавленной. Котлета эта была с одного бока несколько пережарена, но Сашенька любила погрызть такую хрустящую мясную корочку. К котлете мать добавила три комка каши, затем, подумав, добавила еще комок.

– Вася, – радостно сказала Ольга. – Ты выходи, Вася, хозяйка угощает... Пожируем...

Вася вышел из-за ширмы, но в комнату не вошел, остановился на пороге. Сашенька почувствовала, что у нее начинает учащенно колотиться сердце.

Мать взяла два пончика и положила их на Ольгину тарелку.

– Угощайся, – сказала мать. – Первый год без войны встречаем...

Мать улыбнулась, и Вася тоже улыбнулся. От него исходил кислый запах, какой бывает в неопрятном бедном жилье. Сашенькино сердце понеслось так, что дух захватило, точно Сашенька бежала с крутой горы и не могла остановиться.

– Пусть он уйдет! – крикнула Сашенька. – От него воняет!.. Когда я у стола!.. Пусть он всегда!.. За ширму!.. И она!..

Вася затих на пороге, пригнув голову, а Ольга шагнула к нему, чтоб защитить в случае надобности, и этот здоровый запуганный мужик еще сильнее разозлил Сашеньку.

– Мой отец погиб за родину, – крикнула она матери высоким голосом, как на митинге, – а ты здесь немецкого холуя прячешь!

Перед ней мелькнуло лицо матери с подпухшими глазами, мелькнул растрепанный жиденький клубок волос на макушке, и Сашенька вдруг впервые поняла, что ее сорокалетняя мать совсем постарела. На мгновение ей стало жалко мать, она ослабила грудь, напряженную от злобы. Но это позволило также передохнуть, перевести дыхание, набрать побольше воздуха в легкие и закричать громко уже нечто неразборчивое, как не раз хотелось кричать, испытывая тоскливую сладкую истому, которая уже больше года терзала Сашеньку, лишь стоило вечером потушить коптилку. А иногда, просыпаясь ночью, она стискивала зубы, ей хотелось, чтоб кто-то большой с неясным лицом взял грубыми руками ее тело и мял и рвал на части. В последнее время Сашенька начала думать о «ястребке» Маркееве.

«Ястребками» называли допризывников из истребительного батальона, который нес патрульную службу в городе.

Сашенька ненавидела Маркеева, но прошлой ночью ей приснилось, будто Маркеев прижимает ее к какой-то стене, и это было так сладко, что, когда она проснулась, все тело еще несколько минут дрожало в ознобе.

Озноб охватил ее и теперь, она сгребла кашу, котлеты и пончики из всех тарелок, вывалила на стол и начала перемалывать в ладонях, глядя, как меж залоснившихся пальцев ее ползет клейкая от повидла масса. Ольга увела Васю за ширму, они там сидели тихо, даже не шептались, потрескивала коптилка, мать стояла, устало опустив руки, босая, в ватных штанах, закатанных до колена, и Сашенька тоже начала успокаиваться, стало легче и дышалось свободнее...

– Ногами не топчи, – сказала мать. – Повидло и кашу потом от пола не отскребешь...

Раньше мать била Сашеньку, но недавно Сашенька заметила, что мать ее начала бояться, особенно когда Сашенька впадала в ярость.

Сашенька стряхнула с пальцев остатки клейкой кашицы и пошла на кухню умываться. За ширмой шепнула что-то торопливо Ольга и быстро замолкла на полуслове, словно сама себе зажала рот.

– Попрятались, скоты безрогие! – крикнула Сашенька. – Мой отец голову сложил, а эти тут прячутся!..

Вода в ведре покрылась коркой льда. Сашенька взяла кружку, разбила лед, зачерпнула и, склонившись над тазом, набрала ледяной воды в рот, плеснула на руки. Она стащила нитяный свитер, закатала рукава майки-футболки, огрызком хозяйственного мыла тщательно вымыла лицо, шею и, оттянув майку, вымыла грудь. Посвежевшая и даже повеселевшая, Сашенька вернулась в комнату. Мать ложкой подбирала со стола склизкие, перемешанные вместе комки, пытаясь отделить остатки пончиков от каши и котлет. После холодной свежей воды Сашенька почувствовала такой приступ голода, что ей сжало лоб, виски и больно защемило живот. Она хотела было подойти и съесть оставшуюся нетронутую котлету и два пончика, но пересилила себя и с каменным лицом прошла мимо матери во вторую маленькую комнатушку, где стоял зеркальный шкаф. Сашенька закрыла дверь на крючок, засветила свечу, накапала на табурет плавленым парафином, прилепила свечу перед зеркалом и принялась раздеваться. Она сняла футболку, мятую юбку, рейтузы и минуту-другую смотрела на себя в зеркало. Сашенька была хорошо сложена и знала это. У нее были длинные ноги, широкие бедра и маленькая грудь. Правда, вид несколько портили проступающие с обеих сторон ребра.

Сашенька положила ладони на бедра и сжала их пальцами, испытывая сладостное щекочущее ощущение. Потом провела себе ладонями под мышками, потрогала налившиеся упругие соски и тихо засмеялась от внезапно нахлынувшего счастья. Она надела шелковый розовый бюстгальтер, кружевные трусики, взяла прохладную скользкую комбинацию, пахнущую духами, и прижала к лицу, потом нырнула внутрь комбинации, содрогнувшись от ласковых прикосновений шелка к коже, глянула на свое плечико, перетянутое шелковой голубенькой ленточкой, и потерлась об эту ленточку щекой. Вся одежда принадлежала когда-то матери, но теперь пришлась Сашеньке в самый раз. Затем Сашенька сунула голову в шкаф, в пропахшую нафталином темноту, и вытащила картонную коробку с туфлями. Она натянула белые фильдеперсовые чулочки, новую юбку и белые туфли-лодочки. Туфли были не по сезону и тонкая шелковая блузка розового цвета тоже, но зато все ладно сидело на Сашеньке, к тому же это был ее единственный наряд. Радостная, с блестящими глазами, Сашенька прошлась перед зеркалом. Потом прошлась с независимым видом, бросая презрительные взгляды, потом сделала несколько танцевальных фигур, взявшись пальчиками за край юбки. Она откинула крючок и вошла в большую комнату, вновь сердито и раздраженно сжав зубы, потому что понимала: стоит ей улыбнуться, перестать злиться и страдать, как она потеряет власть в доме. Мать сидела за столом; увидав Сашеньку, она провела ладонью по глазам и сморщилась. Последнее время мать часто плакала по всякому поводу, и Сашеньке это было неприятно.

– Чего опять водопровод открыла? – стараясь говорить низким голосом, спросила Сашенька.

– Красавица ты у меня, – всхлипывая, сказала мать, – жаль, отец не видит, какая ты теперь взрослая комсомолка...

– Отец за родину голову сложил, – сказала Сашенька, – а ты здесь в тылу воруешь...

– Специальности у меня нет, – сказала мать, – было б образование, можно было б на хорошую зарплату устроиться...

Сашенька вышла на кухню и увидала, что на ее шубке висит пыльная и грязная Васина шинель без патки, измазанная каким-то мазутом или соляркой. Она рванула шинель, но шинельная вешалка была пришита крепко, видно, Ольга прошила ее двойным швом, и Сашенька сломала ноготь.

– Скоты! – крикнула Сашенька, повернувшись в сторону ширмы. – Если еще раз эту грязную тряпку!.. Если еще раз!.. Я в помойку!..

Сашенька повисла на шинели всем телом и вырвала шинельную вешалку. Шинель упала на пол, но вместе с ней упала и Сашенькина шубка, а сама Сашенька больно ударила колено. Испуганная мать вбежала на кухню и сказала:

– Ольга, я ведь просила твои вещи класть отдельно... Вон в углу очень удобное место.

Мать наклонилась, чтобы подобрать шинель, однако Сашенька наступила на шинель ногой и вдоволь повозила ее по полу, стараясь протащить шинель там, где погрязней и намочено.

– Пусть сам подберет, – крикнула Сашенька. – Скоро тридцать лет, как лакеев нет!.. Это ему не гитлеровским гауляйтерам патриотов выдавать!..

За ширмой тяжело вздохнули, но промолчали.

От возни и криков Сашеньке стало жарко, она торопливо надела шубку, пуховый берет, который натягивался на уши и у подбородка завязывался ленточками, надела сапожки, а туфли завернула в газету, схватила сумочку и выбежала на улицу.

В переулке было темно, и, чтоб сократить путь, Сашенька свернула на узкую тропку, прошла мимо обледеневшей водяной колонки. За колонкой были сараи и развалины одноэтажного, из серого кирпича дома. Пахло здесь всегда сладковато и жутко, словно трупами. Но позднее Сашенька узнала, что запах у сараев не трупов, а немецкого порошка от вшей. В сером домике при немцах был какой-то пункт санэпидемстанции. Там и сейчас валялось много пакетиков с изображением большой зеленой вши.

Возле развалин стоял дворник Франя, схватившись руками за покрытые инеем остатки железного крыльца. Крыльцо было сделано из фигурного железа с разными железными бантиками и завитушками. Сохранились даже высохшие прутики дикого винограда, некогда вившиеся вокруг металлических стержней крыльца.

– Кто сказал на кума – падло? – крикнул Франя и захохотал. Он вынул из кармана луковицу и начал с хрустом перемалывать ее. Вдруг Франя схватил Сашеньку за руку и прижал свой мокрый сивушный рот к ее уху... – Тут семья зубного врача закопана... Леопольда Львовича. У выгребной ямы... Возле клозета... – зашептал Франя.

У Франи были выпуклые, то ли пьяные, то ли безумные, глаза. Сашенька вырвалась, выбежала на середину мостовой и торопливо пошла, стараясь быстрей добраться к бульвару, где было светло и людно.

На главной улице горели фонари, и у кинотеатра шелестела украшенная бумажными игрушками и флажками большая сосна. В двухэтажном здании штаба дивизии и в расположенных рядом корпусах, где жили семьи военнослужащих, горело электричество, окна были чрезвычайно яркие, праздничные. Дворец пионеров, где начинался новогодний молодежный бал, также ярко блистал электричеством. Это было старое здание с высокими окнами и лепными потолками. До революции и во время оккупации здесь располагалась городская управа.

Перед входом стояла толпа. Мраморные лестницы были сплошь покрыты оледеневшими плевками и комками снега. Сашенька втиснулась в толпу, и ее понесли, поволокли по скользким плитам, ударили о дверь и внесли в вестибюль, очень холодный, насквозь продуваемый ветром, где цепочка «ястребков» сдерживала натиск. Администраторша ловко схватила пригласительный варежками и надорвала. Вестибюль был украшен транспарантами, елочными ветками и цветными электрическими лампочками, которые недружно мигали. Сашенька торопливо разделась, сняла сапожки, спрятала в сумочку номерок, поднялась на верхний этаж и возле буфета увидала Маркеева с ассирийкой Зарой.

В городе жила большая восточная семья, державшая рундучки по чистке обуви и продаже ботиночных шнурков. Некоторые именовали их грузинами, а некоторые ассирийцами. В действительности же они были то ли курды, то ли сербы. Зара была одета в тяжелую и пыльную бархатную юбку и с золотыми подвесками в ушах, Маркеев же в модном голубоватом френче, начищенных сапогах и галифе. По последней моде от пояса его к карману тянулась цепочка-шомпол от немецкой винтовки. Алюминиевые звенья скреплены были колечками, а на конце цепочки виднелся черенок отличного складного ножа, который кокетливо выглядывал из кармана. У Сашеньки пересохло сразу горло, но она сумела сделать независимый вид и пошла к буфетной стойке, виляя бедрами. Лишь краешком глаза следила она за собой в зеркале, и чем дальше шла, тем лучше ей становилось: она чувствовала, что произвела эффект фильдеперсовыми чулочками, розовой блузкой с большим декольте, в котором чуть-чуть виднелся кружевной край комбинации, что одежда эта, хоть и является единственной нарядной, тем не менее очень удачно подчеркивает все хорошее, что есть у Сашеньки, и, наоборот, скрывает дефекты, которые Сашенька знала наперечет. Так, например, у нее был немного более чем надо удлиненный подбородок, и иногда, оставаясь наедине перед зеркалом, Сашенька с досадой терла подбородок пальцами до красноты, точно он от этого станет меньше. Был у нее также на затылке шрам от перенесенной в детстве операции, но Сашенька шрам этот пудрила и прикрывала волосами, расчесывая их как бы небрежно, так что справа у шрама они ниспадали вниз. Однако теперь в зеркале она нравилась сама себе.

Это был первый Сашенькин бал. Она давно готовилась, всю неделю, с тех пор, как мать ей достала в месткоме спецторга пригласительный. Сашенька мылась каждый день специальным трофейным раствором, купленным на барахолке, накручивала бигуди, втирала в кожу одеколон, впервые в жизни подкрасила губы бантиком и напудрила щеки. И вот теперь сын генерала Батюни что-то шептал своему приятелю, украдкой поглядывая на Сашенькины икры, обтянутые кремовым фильдеперсом. Сашенька стала в очередь и, предъявив пригласительный, получила по коммерческой цене подарок. Выдав пакетик, буфетчица поставила на край билета штампик «Погашено».

Сашенька вошла в большую залу, где стояла елка и играл военный духовой оркестр. Множество пар кружилось – одни медленно, другие быстро, толкаясь плечами. Но Сашенька не стала останавливаться в центре, каждый шаг ее сейчас был рассчитан, будто какая-то опытная сила руководила ею. Сашенька прошла и села подальше в тень под балконом. В зале были балкон и сцена, но все происходило в центре у елки, освещенной несколькими стоваттными лампами. Сын генерала Батюни сразу же подошел, сел рядом и начал вырывать у Сашеньки сумочку.

– Противный, – певуче крикнула Сашенька и, захохотав, ударила его по руке.

Бог знает где усвоила Сашенька этот кокетливый, ласкающий удар, когда девичья ручка, совершенно расслабленная в кисти, вначале касается мужской руки запястьем, а потом прокатывается по ней ладонью, слегка трогая кончиками пальцев и царапая ноготками.

Сын генерала Батюни, восприняв покалыванье ноготками как призыв, отдернул руку и тут же ошалело сунул ее снова, но не к сумочке уже, а в Сашенькины фильдеперсовые колени. И Сашеньке стало сладко и страшно, как во сне. Несколько мгновений она словно зачарованная сидела, вся отдавшись чужим долгожданным пальцам, которые мяли ей колени и, становясь смелее, лезли дальше. Но, очнувшись, она с такой силой толкнула юношу в грудь, что тот едва не слетел со скамьи.

– Пойдем на балкон, – шептал Батюня.

– Нет, я хочу танцевать, – твердо сказала Сашенька.

Сын генерала Батюни покорно пошел за ней к центру зала. На нем был китель, какой не снился «ястребку» Маркееву, из английского сукна и с кантами, а от пояса к карману тянулась позолоченная цепочка, и виднелся кончик рукояти ножа, сделанного из кабаньей ножки с копытцем вместо черенка.

Сашенька станцевала танго, потом вальс, потом польку-бабочку. В перерывах она грызла в темноте под балконом грецкие орешки и американский посылочный шоколад с начинкой, которым угощал ее Батюня, а Сашенькин подарок, нераспечатанный, лежал в сумочке на завтра. Сашенька съела столько шоколада, что совершенно перестала быть голодной и вкус шоколада даже стал обыденным и привычным. Шоколадные обертки и скорлупу грецких орехов она складывала Батюне в ладонь, которую Батюня покорно держал на весу. Батюня прятал отходы в расщелины между паркетом.

В первом часу ночи началась какая-то драка на балконе, кого-то держали, кого-то вели, но Сашенька все это тоже восприняла весело. От шоколада она даже немножко опьянела, у нее были липкие губы и почесывало небо и гортань. Несколько раз мимо мелькал Маркеев с Зарой. Зара трясла своими золотыми подвесками, как коза, а Маркеев только издали выглядел сытым и красивым. У него были сапоги со стоптанными каблуками, а в перерыве между танцами Сашенька заметила, как он украдкой грыз сухарь, стоя за дверьми. Он подбирал крошки с рукавов и клал их в рот. Сашенька едва не покатилась со смеху, когда увидела, как Маркеев растерялся, заметив, что обнаружен со своим сухарем, как, не донеся ко рту, он бросил на пол снятую с рукава крошку, а потом еще снимал и бросал на пол какие-то пылинки и ниточки с кителя, чтобы ввести в заблуждение. Сашенька подняла голову и, посмеиваясь, скосив глаза в сторону Маркеева, начала шептать Батюне на ухо. Она шептала ему, что хочет буфетного кваса по коммерческим ценам, она могла сказать это и вслух, но умышленно шептала на ухо, чтоб Маркеев подумал, будто говорит о нем. Она мстила Маркееву за сны, в которых он хватал и мял ее, и за ненавистный девичий диванчик, который она после этого терзала боками, проснувшись среди ночи.

Маркеев злобно посмотрел на Сашеньку и, толкнув дверь, выскочил в вестибюль, а Сашенька громко захохотала. От смеха и танцев Сашенька порозовела и стала такой красивой, что Батюня, позабыв обо всем, кинулся не в коммерческий буфет, а к вешалке за шинелью, оттуда через дорогу в свежеоштукатуренный дом высшего комсостава и, улучив момент, выхватил из личного отцовского шкафчика бутылочку с французскими надписями и несколько мандаринок. Не переводя дыхания, он метнулся назад и, как бежал к Сашеньке, не помнил, как оставил шинель на вешалке, не помнил, точно мгновенно перенесло его снова к Сашеньке, и он стоял перед ней запыхавшийся, всклокоченный, вымазанный штукатуркой и с сияющими глазами.

В зале играли в фанты. Ходил хромой «культурник» в кителе с петлицами танкиста, но без погон и раздавал картонные номерки. У Батюни оказался номерок «резеда», у Сашеньки – «настурция».

– Ой!.. – крикнула Зара.

– Что с тобой? – спросил танкист-«культурник».

– Влюблена, – сказала Зара, поправив подвески.

– В кого?

– В «незабудку».

– Ой! – нагло крикнул Маркеев, будто никогда и не грыз за дверьми сухарь, а с утра до вечера питался сгущенным американским молоком и американским пудингом с изюмом, упакованным в золоченые коробочки.

– Пойдем на балкон, – шепнула Сашенька Батюне и, посмотрев на Маркеева, довольно громко прыснула.

Сашенька и Батюня поднялись винтовой лестницей, где пахло кошачьим пометом и дул сквозняк. На балконе было пыльно и темно. Фонарик осветил сложенные кверху ножками, сбитые вместе общей планкой ряды кресел, сломанный бильярдный стол, рваные, пущенные на сапожные бархотки портьеры. Под ногами хрустел мелкий клубный инвентарь: шахматные доски и фигурки, погнутый горн, несколько «испанок» с кисточками и масок зверей из папье-маше.

Батюня вынул ножик и ковырнул им пробку французской бутылки. Пробка хлопнула, и ароматная пена поползла, запузырилась, потекла на сложенный в беспорядке грязный хлам.

– Пей, – сказал Батюня, – французское шампанское...

Он приставил бутылку с шампанским к Сашенькиным губам, она глотнула несмело, зажмурилась и глотнула еще несколько раз. Шампанское по вкусу было немного похуже лимонада, который Сашенька пила в День Победы, не такое сладкое и без запаха фруктовой эссенции, который Сашенька обожала, но все ж оно так же приятно пощипывало в горле, а после третьего глотка Сашенька ощутила некоторое воздействие. Батюня сунул ей мандаринку, Сашенька понюхала желтую нежную кожицу и засмеялась.

– Ешь, – сказал Батюня.

– После, – сказала Сашенька и спрятала мандаринку в сумочку.

– Возьми еще, – сказал Батюня и протянул ей новых три мандаринки.

Сашеньке было жаль рвать атласную кожицу, две мандаринки она тоже спрятала в сумочку, а третью, самую плохую, не желтую, а зеленоватую, разодрала и положила дольку в рот. Закрыв глаза, высасывала Сашенька мандаринку и доглатывала ароматную слюну. В желудке ее уже давно клокотало и покалывало, видно, Сашенька объелась американским шоколадом, и раза два к горлу подкатывала легкая тошнота, после которой во рту остался кисло-сладкий привкус клейкого, нормированного карточками хлеба, какао с ванилью и пшенного супа.

Когда Батюня потянулся целоваться, Сашенька испуганно отдернула голову, хоть ей очень хотелось впервые в жизни попробовать губами губы мужчины. Но она боялась, что Батюня ощутит этот кисло-сладкий привкус, от которого ей сводило рот. Однако, выпив шампанского и пососав мандаринку, Сашенька почувствовала себя гораздо лучше, желудок притих, перестал покалывать, а во рту теперь было свежо, прохладно и ароматно. Она ждала, что Батюня снова попытается ее поцеловать, но он был, наверно, испуган отказом и не решался. Сашеньку это разозлило, и она сказала:

– Пойдем вниз.

Батюня молча кивнул. У него был покорный и грустный нос, совсем несмелый, и грустно торчал на макушке хохолок. Сашеньку это рассмешило, и что-то доброе тронуло ей сердце, она почувствовала благодарность к Батюне за мандаринки, за шоколад и за то, что он в нее влюбился. Ей захотелось сделать Батюне что-нибудь хорошее, но она не знала что, и к тому же в голове немного путалось и шумело.

– Я тебя поцелую, – сказала Сашенька, – только ты закрой глаза.

Батюня торопливо закрыл глаза. В губы Сашенька все же не решалась, она долго выбирала: то ли в лоб, то ли в щеку.

– Давай, – нетерпеливо крикнул Батюня, приоткрыв глаз.

– Закрой глаза, противный, – крикнула Сашенька и шагнула, чтобы поцеловать его в шею.

Но едва она приблизилась, как Батюня вдруг ошалело схватил ее за плечи и ткнул несколько раз чем-то мокрым в нос и в краешек рта. Вырвавшись, Сашенька поняла, что мокрые, неприятные прикосновения и были ее первым в жизни поцелуем, о котором она так мечтала. Ей стало горько и грустно оттого, что первый поцелуй уже позади и он такой неинтересный. Она отошла к поломанному бильярдному столу, стоявшему торчком, уперлась в него ладонями.

– Ты чего? – виновато спросил Батюня.

– Ничего, – сказала Сашенька и заплакала.

– Я, может, тебя обидел, – растерянно сказал Батюня, – ты не думай... Я жениться на тебе хочу...

Сашенька посмотрела на его покорный нос и, перестав плакать, рассмеялась.

– Пойдем вниз, – сказала она.

Ей вдруг захотелось танцевать, петь, флиртовать и быть в центре внимания. Внизу снова гремел оркестр. Танцевали что-то быстрое и горячее.

– Понеслось, – кричал танкист-«культурник», – больше пота, меньше крови!

Оркестранты поднялись со своих мест, поддавая жару. Маркеев жонглировал сапогами, а Зара терзала коленями собственную юбку так, что ясно был слышен треск поддающихся швов.

Сашенька задрожала, предвидя трудную борьбу. Зара была старше ее на два года, и ноги у нее были мускулистые, сытые, какие бывают только от доброкачественных продуктов питания. Но Сашенька и не думала перетанцовывать Зару, и не думала включаться в бешеный темп фокстрота. Наоборот, она с Батюней поплыла медленно и плавно, умело пропуская несколько музыкальных тактов, топчась на месте и тем самым попадая в ритм. Это был точно рассчитанный ход, который осенил Сашеньку мгновенно, когда она еще была на последней ступеньке винтовой лестницы. Недостаток Сашенька превращала в преимущество. Двигаясь медленно, Сашенька сразу выделилась из общего числа танцующих, которые пытались друг друга переплясать. Лица у всех, даже у девушек, были красные, искаженные, точно они выполняли тяжелую работу, рты судорожно хватали воздух, а подмышки набухали от пота. Сашенька же плыла плавно и легко, она тем самым могла показать и свои фильдеперсовые чулочки, и розовую блузку с декольте, и даже кружевную голубенькую комбинацию, которая просвечивала сквозь прозрачный маркизет. Прошло не более минуты, и Сашенька начала пожинать плоды своего умного поведения, а также своей одежды и внешности. Несколько лейтенантов, которые появились в зале лишь недавно, смотрели только на Сашеньку, прервав танцы и отойдя к стене. К стене отходили и другие парни, покрупней: «ястребки» в кителях, учащиеся машиностроительного техникума, футболисты команды «Рот Фронт» – и вообще все сильное и красивое отходило в сторону, к стене. Пробовали, правда, плясать несколько второстепенных парочек, но на них никто не обращал внимания, а Зара и Маркеев вообще куда-то исчезли. Наконец танкист-«культурник» взмахнул рукой, и побежденный Сашенькой оркестр затих, музыканты уселись, вытерли платками лица и заиграли плавное танго, подстраиваясь под Сашенькин ритм. Сашенька с достоинством переждала паузу, спокойно стоя в середине круга, положив одну руку ладонью на плечо Батюне, а кисть второй небрежно, расслабленно, словно награду, вручив Батюниной правой руке. Чтоб показать свое безразличие ко всеобщему вниманию, она тихо спрашивала своего партнера о пустяках, которые ее совершенно не интересовали. Она спросила, не жмут ли его сапоги и рано ли ложится спать его мама. А вот ее мама иногда спит как убитая, а иногда ворочается всю ночь, как Ольга.

Сашенька тут же спохватилась, потому что так мимоходом можно и сболтнуть, что мать работает посудомойкой, а вместе с ними живут двое убогих нищих, которые попрошайничают на церковной паперти. Но тем не менее со стороны разговор их выглядел красиво, Сашенька была увлечена тихой беседой, о которой все эти лейтенанты и «ястребки» могли лишь строить догадки. Когда заиграла музыка, Сашенька так же с достоинством, слегка наклонив голову и грустно улыбаясь, поплыла, грациозно скользя по паркету лодочками и вся расслабившись, безразличная к известности, которой она еще вчера так жаждала, созданная лишь для того, чтобы украшать, но не любить, как Марлен Дитрих или Эрика Фидлер из немецких цветных фильмов, взятых в качестве трофеев. Сашенька плыла и плыла по паркету, и уж ничего не интересовало ее, кроме высоких окон, которые золотили блики луны в тех местах, где они не были заколочены фанерой. Сашенька радостно взгрустнула, рассеялась чем-то сладким, неопределенным и вернулась в зал, лишь когда они с Батюней скользили мимо внутренней стены. Здесь не было освещенных луной окон, из открытых дверей видна была лестница в вестибюль, и чувствовался запах коммерческого буфета, где продукты питания продавались не по карточкам, а по повышенным ценам. Сашенька начала различать лица, точно опускалась вниз, и вдруг, еще неизвестно почему, внутренним чутьем уловила к себе неприятную перемену. Она прислушалась.

– Вошь, – сказал кто-то радостно.

– Две, – подхватил другой.

– Я уже давно за ними наблюдаю, – счастливо подхватила Зара и тут же со злобой добавила: – Сыпняк разносит.

– Я уже маршрут изучил, – объяснял Маркеев Заре, но так громко, что слышали во всех концах зала, – одна ползет по лопатке, по тому месту, где шлейка комбинации виднеется, к воротнику блузки и назад... А вторая наперехват ползет... Между лопатками они встречаются...

Оркестр продолжал играть, и Сашенька сделала еще несколько движений в ритме танго, – так, очевидно, иногда чувствует боль и несколько мгновений продолжает жить прежней жизнью тело убитого наповал, потому что даже среди убитых наповал есть свои неудачники и пуля поражает их не в самое сердце, а чуть пониже.

– Снова встретились, – крикнул Маркеев, – поцеловались!.. Батюня, сейчас на тебя десант выбрасывать будут!..

Послышался смех, какой-то лейтенант сдвинул фуражку на глаза. Батюня остановился. Он все еще держал руку на Сашеньке, но лицо его было растерянным и испуганным. Потом он неожиданно улыбнулся, отдернул руку, подмигнул Маркееву и начал шутовски чесаться и хлопать себя ладонями по бокам, словно ловя паразитов. Смех стал таким сильным, что оркестр прекратил играть и музыканты свешивались с эстрады, спрашивая, в чем дело. Тогда хромой танкист-«культурник» подошел к Маркееву и не то чтобы ударил, а скорее провел ему ладонью от уха до уха, как бы утирая, но так, что пять полос осталось на маркеевских щеках, набухая и багровея. Потом «культурник» повернулся к Сашеньке, и лицо его из тяжелого, чугунного стало мягким и тихим.

– Ну, будя, – сказал он, – бывает... Я сам в окружении тело до крови расчесывал...

Но Сашенька посмотрела на «культурника» с ненавистью, она ненавидела его сейчас больше всех в зале, она подумала, что эта курская «фотокарточка» напоминает ей чем-то Васину, и тут же вспомнила, что Васина грязная шинель висела на ее шубке.

– Будя, – повторил «культурник», приближаясь к Сашеньке. – Что сделаешь, ежели нужда и голодуха... Я ж твою мать знаю. Она спину над солдатскими котлами надорвала... Нужду и голодуху вша любит...

Этот «курский» окончательно втаптывал Сашеньку в грязь, он унижал ее фильдеперсовые чулочки, маркизетовую блузку, и ей стало ясно, что в «культурники» он попал по инвалидности, а не потому, что любит танцы и красоту.

– Ты их газеткой смахни, – шепнула какая-то дурно одетая девушка, до того худая, что кожа на лице ее была с голубоватым оттенком.

На девушке был плюшевый бабушкин салоп. «По такому салопу и должны ползать паразиты, а не по маркизетовой блузочке, – с горечью подумала Сашенька. – Боже мой, почему так... Ненавижу... Как ненавижу...»

– Пошли выйдем, я помогу, – шептала девушка. «Если б не эта беда, я б не стала разговаривать с такой дурнушкой, – думала Сашенька, – а теперь она лезет в советчицы... В подруги... Почему такое случилось... Почему я не умерла... Это все шинель... Она грязная... С паперти... Я выброшу их всех... На улицу выброшу... Они погубили мою жизнь...»

Грудь Сашеньки полна была рыданий и стонов, но Сашенька, крепко сжимая зубы, побежала из зала, лишь легкое дрожащее повизгивание просачивалось сквозь губы, которые Сашенька никак не могла слепить до предела, впрочем, это было и бесполезно, потому что повизгиванье вырывалось вместе с выдыхаемым воздухом. Сашенька знала, что не сможет долго удерживать стоны в груди и горле, ими полон был рот, и Сашенька раздувала щеки, надеясь выиграть этим доли секунды. Она выбежала в вестибюль и с ненавистью ударилась спиной, лопаткой о какую-то колонну.

– Уже все, – сказала снова появившаяся рядом девушка с голубой от недоедания кожей, – я их газеткой смахнула и раздушила каблуком... Ты их румынским порошком попробуй... Не немецким, а румынским... И одежа от него не портится...

Сашенька посмотрела на ее некрасивые добрые глаза и подумала: «Зачем она живет?.. Ее никогда никто не будет любить... Никогда не будет кормить шоколадом... Нам обеим теперь недоступна жизнь красивых женщин... Надо отравиться... Отравиться спичками... Серы натереть со спичек...»

Танкист-«культурник» взял Сашеньку за локоть, примяв желтыми от курева пальцами маркизет на рукаве, и именно в момент, когда Сашенька увидала эти ползающие по своему телу корявые пальцы, напоминающие жуков, насекомых и вообще что-то некрасивое, она поняла, что погибла.

– Не трогай руку! – брезгливо крикнула Сашенька. Но тут же, с удивительной для самой себя ловкостью щелкнув зубами, отсекла стоны и рыданья, которые пытались вырваться наружу вместе с криком и совсем опозорить ее. Сашенька сильно толкнула танкиста-«культурника», он потерял равновесие и, скользя своей более короткой, не сгибающейся в колене ногой, смешно раскорячившись в нелепой позе, поехал по лестницам, пытаясь уцепиться за перила. И в это мгновение из висящего в вестибюле репродуктора послышался первый удар, возвестивший о приходе Нового, сорок шестого года. Сашенька кинулась к вешалке, она боялась, что не найдет номерок, но нашла его быстро, и перепуганная старушка выбросила ей шубку и сапожки.

2

На улице густо, всплошную летел снег, так что, остановившись на мгновение и запрокинув лицо, Сашенька представила, что снежная пелена неподвижна, а она, Сашенька, летит наискосок от земли к небу. У Сашеньки все закружилось, она встряхнула головой и побежала через дорогу к военным домам, держа шубку и сапожки в руках. Она хотела найти место потише, чтоб спокойно одеться, но неподалеку стоял какой-то высокий в кубанке и стрелял в воздух из ракетницы. Ракеты с треском неслись среди снежных хлопьев, тоже наискосок, как в воображении своем летела Сашенька, потом лопались, и на снегу дрожало красное зарево, будто во время пожара. Сашенька побежала назад. Около Дворца пионеров был садик, в котором во время оккупации немцы устроили свое кладбище. Кресты давно посбивали, а могильные холмики разровняли во время воскресников, но кое-где еще остались небольшие возвышенности, занесенные снегом, валялись каски, остатки крестов и могильные таблички. Сашенька села на какой-то холмик, подложив под себя табличку, исписанную немецкими буквами. С того момента, как она выбежала на улицу, прошло совсем мало времени, потому что по репродуктору на углу у трехэтажной обгоревшей коробки все еще слышны были новогодние удары часов. Сашенька надела шубку, сбросив ладонями снег с маркизетовой блузки, и, сняв лодочки, сунула мокрые озябшие ноги в сапожки. От снега лодочки совсем разбухли, потеряли форму, и это так огорчило Сашеньку, что она уже не могла сдержать стонов. Она стонала громко, сама удивляясь тем чужим горловым звукам, которые, оказывается, способна была издавать.

– Боже мой, что же делать? – спросила вслух Сашенька, когда стоны утомили ее и перестали приносить облегчение. – Отравиться спичками... Или уйти от матери... Уехать... Или поступить на перчаточную фабрику... Но прежде отомстить этим скотам... Эта мать... Собственную дочь она не жалела... А этих нищих... У Васи даже в бровях вши... Какая гадость... Я видела... Я видела, как Ольга мыла его... Вшивый полицай... Мой отец погиб за родину, чтоб я могла хорошо жить... В маркизетовой блузочке кушать шоколад... Быть в центре внимания... А мать у меня подлая... Этот вшивый повесил свою рвань на мою шубку, они и переползли...

Она давно уже не сидела, а шла, миновала палисадник и вышла на заснеженную тихую площадь. Вокруг торчали одни обгорелые коробки или просто присыпанные снегом груды кирпича, сохранился лишь Дворец пионеров – бывшая городская управа, которую не успели взорвать, и несколько домов, где теперь жили семьи военных. Сашенька пошла дальше, прижав локти к бокам и безвольно уронив кисти поднятых кверху рук. На правом локте ее висела сумочка. Улицы были пусты. Лишь раз мимо проехала военная патрульная машина. Сашеньку осветили фонарем, и солдат что-то сказал – то ли окликнул, то ли сострил. Но Сашенька молча прошла мимо. У старого трехэтажного здания ходил часовой. Было оно довольно странной формы, верхний этаж был крыт жестью, не только крыша, а именно стены верхнего этажа также были крыты оцинкованной жестью, и в жести этой были прорезаны окна. Нижний этаж полуподвальный, окна лишь наполовину высовывались из земли и были забраны толстой решеткой. Сашенька прошла мимо примыкавшего к зданию массивного забора, обтянутого сверху колючей проволокой. С тыльной части сразу за забором начинались довольно глухие места, пустырь и овраг. Лишь вдали за оврагом мигали редкие огоньки. У края оврага виднелось временное деревянное ограждение, кое-где уже сломанное, и стояла занесенная снегом пирамида, сколоченная из досок. К ней была прибита табличка. «Тут похоронено 960 советских граждан, замученных немецко-фашистскими оккупантами», – прочитала Сашенька. Сашенька пошла к другому концу оврага, где лежали куски ржавой, разрезанной автогеном танковой брони. Видно, Сашенька плохо очистила блузку от снега, маркизет прилип к телу, и Сашенька дрожала под шубкой, словно стояла совершенно голая на ветру.

«Что делать? – думала Сашенька. – Идти домой... Опять терзать диван... Вася будет ласкать Ольгу...»

Когда Сашенька просыпается среди ночи и слышит, что на полу за перегородкой не спят, ей становится ужасно... Хочется кричать, ругаться... И одновременно она изнывает, ее начинает мучить тоскливая истома, она с такой силой напрягает тело, вытягивает ноги, что болят суставы в коленях. Она затыкает уши ватой, обматывает голову полотенцем, точно у нее болят зубы... «Проклятые, – думает Сашенька, – из-за них я страдаю». Сашенька наливается злобой так, что лицу становится жарко, и злоба согревает ее, придает ей силы и возбуждает. Сашенька стаскивает варежки и, зажав под мышкой сверток с туфлями, до боли стискивает кулаки, так что хрустят пальцы, становится трудно дышать и темнеет в глазах. Она решительно идет домой, торопливо, словно боится не донести туда накопившуюся в груди ненависть. Снегопад прекратился. Свет луны и глубокий снег скрыли развалины, ночной город чистый и тихий. За несколько часов навалило так много снега, что Сашенька застревает в нетронутых сугробах между сараев. У выгребной ямы лежат присыпанные снегом смерзшиеся куски нечистот, картофельной шелухи, рваных тряпок, и Сашеньке вдруг становится страшно. Она вспоминает, как Ольга гадала несколько дней назад, поставив три свечи перед зеркалом, и Сашенька долго, до боли в глазах смотрела в зеркало, пока не увидела в нем чье-то незнакомое лицо. Теперь ей начинает казаться, что это было лицо дочери зубного врача Леопольда Львовича, закопанной здесь, у ямы с нечистотами. Сашенька представляет, как лежит она в этой нечистой топкой земле, и вдруг ей кажется, что сквозь тряпки и замерзшую картофельную шелуху показывается лицо молодой красивой еврейки. Щеки у нее белые, поблескивающие изморозью, а глаза горячие и большие.

– Мама! – совсем по-детски кричит Сашенька и бежит, спотыкаясь, падая, бежит, как прежде бежала к матери, чтоб спрятать голову у нее меж теплых колен. – Мама! – отчаянно кричит Сашенька.

Ей кажется, что кричит она очень громко, но в действительности она едва шевелит языком и короткие бубнящие звуки вылетают из ее рта. Потом ей кажется, что она на своем диванчике, голове жарко, горло пересохло, как бывает ночью, когда надышат в комнате и пригреются. Покрытое изморозью, красивое лицо среди нечистот, конечно, приснилось, а значит – какое счастье, – приснилось и то, что по маркизетовой блузочке ползали паразиты. Сашенька видит мать. Она стоит сосем молодая, очень похожая на Сашеньку, так похожая, что Сашенька подумала с некоторым испугом, уже не она ли сама смотрит на себя со стороны. На матери новый пуховый платок и фетровые боты. Но рядом с матерью Сашенька видит танкиста-«культурника» в армейском бушлате и танковом шлеме на меху. Он держит мать за руку и что-то говорит ей, а мать смеется и, неожиданно вырвав руку, кокетливо и ласково ударяет «культурника» точно так, как Сашенька Батюню. Ручка матери, совершенно расслабленная в кисти, вначале коснулась руки «культурника» запястьями, потом прокатилась по ней ладонью, слегка трогая кончиками пальцев и царапая ноготками. Сашенька прижалась щекой, подбородком, лбом к деревянному столбу, поддерживающему балкон, и тихо застонала. Грудь налилась, снова стала тяжелой от злобы и тоски, потому что Сашенька поняла: она пыталась себя обмануть и на мгновение представила себя спящей на диванчике, а на самом деле все наяву: паразиты на маркизетовой блузочке, которые переползли с Васиной шинели, и мать с «культурником», и, может, лицо красивой еврейки, дочери зубного врача, закопанной у выгребной ямы, она тоже видела наяву.

«Культурник» обнял мать, прижал ее к себе, и она с благодарностью потерлась щекой о его подбородок, смеясь, прихватила зубами край его танкового шлема. Тоскливая истома охватила Сашеньку, ноги ее напряглись, заныли в суставах, зубы были так крепко стиснуты, что болели скулы, а зрачки расширились, точно смотрели в глубокую тьму, среди которой Сашеньке чудилось нечто сладкое и ужасное, о котором она лишь смутно догадывалась. Она застонала громче и, чтоб очнуться от охватившего ее небытия, сильно ударилась о столб.

– Кто-то кричал, – тревожно сказала мать, отстраняясь от «культурника».

– Ветер, – сказал «культурник».

– Я все же беспокоюсь, – сказала мать, – Сашенька так все близко к сердцу принимает.

– Ничего, – сказал «культурник», – она у подруги, видать... Мало ли что бывает...

– Да, – сказала мать, – она иногда ночует у Майи, когда поругается со мной...

Танкист-«культурник» просунул руки сзади под платок матери так, что ладони его охватили материн затылок, и мать с притворным возмущением тряхнула головой, словно пытаясь вырваться, но «культурник» прижал ее грудью к стене дома, как Маркеев во сне прижимал Сашеньку, и крепко припал губами к губам матери, а она нежно гладила его ладонями по спине, счищая снег с бушлата.

Сашенька мгновенно, с силой оттолкнувшись от столба, выскочила на середину двора, кинула сумочку и сверток с туфлями, которые ей мешали, выругалась матом в три погибели, как ругались «ястребки» и мальчишки в подворотнях. Мать отпрянула от «культурника». Повернулась к Сашеньке, выпрямилась, даже привстала на цыпочки, вскинула обе руки над головой. Брови ее поднялись, на лбу появились поперечные морщины, нижняя челюсть отвисла, и она крикнула так же отчаянно и по-детски, как Сашенька, когда она только что испуганно бежала от выгребной ямы. Однако крик этот лишь на первое мгновение остановил Сашеньку, потом ей захотелось сделать матери еще больней, даже какая-то дикая тоскливая радость охватила Сашеньку, когда она увидела, как мать ее боится, и Сашенька закричала:

– Мой отец погиб за родину, а ты здесь!.. Ты знаешь кто – ты прости тут, прости там, прости господи нам!..

В некоторых окнах появился огонь, к стеклам прижались лица, но Сашеньке было уже на все наплевать. Она кинулась к матери с плачем и стоном и больно ущипнула ее за щеку, оттолкнув растерявшегося «культурника», который пытался заслонить собой мать. Она металась вокруг них, как злая маленькая муха, а они только беспомощно отмахивались. Потом Сашенька понеслась вверх по лестнице. Дверь не была заперта, – видно, мать лишь прикрыла ее, сойдя вниз с «культурником». Кухня залита была лунным светом, поблескивали висящие на гвоздиках горшки и кастрюли. В прогревшемся, несвежем воздухе слышался дружный безмятежный храп Васи и Ольги. По-прежнему вся дрожа от возбуждения, Сашенька секунду-другую стояла, как бы собираясь с мыслями, прислушиваясь к робким шагам матери на лестнице. Торопливо, пока не войдет мать, Сашенька сдвинула ширму. Вася и Ольга спали обнявшись, оба большие и некрасивые. Ольга положила голову на поросшие волосами Васины груди-колеса, которые мерно вдыхали и выдыхали воздух, и Ольгина голова то поднималась, то опускалась. Крестик на Ольгиной груди свешивался, касался Васиного крестика, и, когда кто-нибудь их них дергался или ворочался, крестики негромко позвякивали друг о друга. Спавшие укрыты были лишь до половины Ольгиным платком, какой-то рванью, из которой вылезала вата, и Васиной измазанной мазутом шинелью. Из-под шинели виднелась отброшенная в сторону большая, как лопата, голая Васина ступня.

– Вон! – трясясь и сжимая кулаки, неистово закричала Сашенька. – Прячетесь!.. Немецкие холуи!.. Полицаи!.. Мой отец был летчик, погиб... воевал!.. А вы здесь в тылу вшей разносите!.. Вон!..

Вася продолжал дышать все так же безмятежно, Ольга лишь слегка забормотала что-то, и это совсем раззадорило Сашеньку. Она схватил ведро, кружкой расколола тонкую пленочку льда и плеснула на спящих ледяной водой. Оба вскочили мгновенно, бессмысленно озираясь, отряхиваясь и отфыркиваясь, как провалившиеся в полынью животные.

– Вон! – закричала Сашенька. – Уходите с вашей рванью!.. С вашими вшивыми тряпками!.. Вон из этого дома!..

И тут Сашенька обернулась, почувствовав мать, которая стояла на пороге.

– Разденься и заходи в комнату, – негромко сказала мать.

Но Сашенька уловила в ее голосе нечто новое и разом поняла, что сделала чего-то не так, уж слишком отдалась порыву и потеряла над матерью власть.

– Ты тоже убирайся, – скорее по инерции крикнула Сашенька матери. – Это дом моего отца!.. Отсюда он ушел на фронт!.. Ты не смеешь!.. Не смеешь с любовником!..

Сашенька знала, что ей нужно как можно сильнее исказить в гневе свое лицо, чтоб глаза закатились и дергалась щека, мать страшно пугалась, когда у Сашеньки начинала дергаться щека, но сейчас Сашенька чувствовала, что злоба у нее получается какая-то растерянная, нестрашная, и мать, видно, тоже это почувствовала. Она шагнула к Сашеньке и с такой силой ударила ее наотмашь по лицу, что Сашенька упала на колени. Сашенька тут же вскочила и побежала, пригнувшись, вдоль стены кухни, однако мать преградила ей дорогу и ударила так, что зазвенело в ушах. Несмотря на это, Сашенька умело отвернулась от третьего удара и ловко прыгнула за спину Васи и Ольги. Они сидели мокрые, отупело прижавшись друг к другу, как щенки во время пожара или наводнения. Здесь, за их спинами, матери трудней было достать Сашеньку, к тому ж сзади мать схватил вошедший танкист-«культурник». Мать некоторое время стояла вся дрожа, как Сашенька несколько минут назад, затем она обмякла, уронила голову на плечо «культурника» и громко заплакала.

Сосед, живущий «прямо и налево по коридору», техник Дробкис, заглянул в приоткрытую дверь. Он был в ватных штанах, домашних войлочных туфлях и меховой безрукавке, надетой на нижнюю рубаху.

– В чем дело, Катя? – спросил сосед мать. – Может, вызвать «скорую помощь»?..

– Не надо, – всхлипывая, сказала мать. – Так, небольшая ссора...

– Бывает в семье, – сказал «культурник».

Сашенька увидала, что мать размякла, и это придало Сашеньке силы.

– Неправда! – громко крикнула она Дробкису. – Била она меня!.. Вместе с любовником!.. Это квартира моего отца!.. Она не смеет!.. Она воровка!.. Вот кто она!.. Воровка!..

Сашенька выпрыгнула из-за спины Васи и Ольги, прошмыгнула мимо матери, оттолкнула Дробкиса и побежала вниз по лестнице. К счастью, сумочка ее и туфли по-прежнему лежали на снегу в сугробе. Сашенька все подняла и торопливо пошла в конец переулка. Она чуть ли не бежала, и сердце ее колотилось под самым горлом. К Майе идти среди ночи было неудобно, и Сашенька решила пойти на вокзал, чтобы обогреться. Она все обдумала, пока шла, и даже успокоилась. Матери у нее больше нет. Будет жить одна. Из школы уйдет, поступит на перчаточную фабрику или на почту почтальоном... Мать у нее воровка, мерзавка и проститутка... А Вася – полицай... Ах, если бы «культурник» оказался шпионом... Переодетый диверсант...

На вокзале было шумно, но тепло. Вповалку на скамьях и прямо на полу лежали демобилизованные. Воздух был сизым от махорочного дыма. Вкусно пахло свиной тушенкой и хлебом. Сашенька села на подоконник за фикусом в обросшей мхом зеленоватой кадке и раскрыла сумочку. Она вынула мандаринки, понюхала их и посидела так некоторое время, прикрыв глаза. Затем спрятала мандаринки и разорвала бумажный подарочный пакет. В пакете было два ореха, один медовый пряник, три мятных, несколько леденцов, кулечек каленых семечек, очень вкусных. Сашенька съела сперва каменные пряники, это была тяжелая работа, у Сашеньки заболели скулы и даже мускулы на шее. Потом она принялась за леденцы. Вокруг было много молодых солдат, и Сашенька боялась, как бы они не начали приставать к ней, она съежилась за фикусом и даже перестала грызть леденцы, чтоб шумом не привлечь внимания. Но прошло полчаса, прошло сорок минут на часах, которые висели посреди зала, никто не приставал к Сашеньке, ей стало обидно, скучно, она выглянула из-за фикуса и застыла в изумлении. Неподалеку от нее сидел лейтенант-летчик, но таких красивых мужчин Сашенька видела только в цветных трофейных кинофильмах. У него было точеное смуглое лицо, густые брови сходились на переносице, волосы были черные, как у цыган, а глаза серые, от взгляда которых становилось сладко на сердце. Летчик лишь раз глянул в сторону Сашеньки, да и то, наверно, не заметил, потому что она была скрыта фикусом. Он оперся на свой вещмешок, положил его под голову и прилег, чтоб вздремнуть. Длинные, загнутые кверху ресницы слегка подрагивали.

«Солнышко мое», – с тихой радостью подумала Сашенька и представила, будто расчесывает ему черные, наверно шелковые на ощупь, волосы и будто голова его касается Сашенькиной груди, приятно щекочет набухшие соски.

«Миленький мой Витенька, – думала Сашенька, – славный ты мой, только мой. – Она придумала ему имя, чтоб быть ближе, чтоб не быть чужой. – Какая я богатая, – думала Сашенька, – это все мое... Эти ресницы, эти руки...»

Когда Сашенька мечтала, лицо ее запрокидывалось, глаза становились большими и на губах появлялась улыбка зыбкая и таинственная, как при неудовлетворенной страсти.

«Миленький мальчик мой, – шептала Сашенька. – Миленький, маленький мой...»

Протянув руку из-за фикуса, Сашенька могла коснуться черных цыганских волос лейтенанта, потому что он сидел на самом краю скамейки и голова его, опираясь подбородком на вещмешок, даже свешивалась за край. Сашенька скомкала цветную бумажку, в которую был завернут орех из новогоднего подарка, кинула обертку в мусорную корзину, стоящую рядом, и рука ее, как бы невзначай даже для Сашеньки самой, скользнула по волосам лейтенанта, но так легко, что лейтенант и не пошевелился. Красивое лицо его погружено было в глубокий сон. Сашенька никогда не видела прежде, чтоб лицо человека во сне оставалось таким красивым, потому что на лице спящего обычно проступают все дефекты, которые бодрствующие ухитряются скрывать, и особенно умело скрывают дефекты красивые люди. Час и два сидела Сашенька неподвижно, из окна дуло, спина окоченела; чтоб стало теплее, Сашенька сжалась, подогнув колени; нащупав ногами какой-то выступ, она поставила на него ступни, а голову пригнула к ногам. Ей приснилось: большая кошка пытается забраться под одеяло. Сашенька подгибает под себя края одеяла, но кошка находит Сашенькину руку и начинает рвать зубами. Сашенька выдергивает руку, – к счастью, на запястье лишь небольшая ранка, лишь слегка примята кожа, а кошка отбегает в сторону и смотрит на Сашеньку некошачьими, карими, все понимающими глазами.

Сашенька проснулась мгновенно, рывком. Она с трудом разогнула позвоночник. Болели икры ног, точно она взбиралась на гору, болела спина. Демобилизованные ходили по залу, кашляли, зевали. Почти никто уже не спал. Край скамьи, где сидел красивый лейтенант, был пуст.

«Он оставил меня, – с тоской подумала Сашенька. – Я никогда его больше не увижу».

И сразу же злоба проснулась в ней, но это не была злоба к красавцу-лейтенанту, эта была старая, забытая злоба к своей распутной матери, к ее хромому любовнику и к двум нищим, ради которых мать пожертвовала родной дочерью. Сашенька встала с подоконника, выбралась из-за фикуса, вышла на улицу и торопливо пошла, твердо зная цель, к которой шла, и ни секунды не колеблясь.

Был уже рассвет, дворники сгребали снег, к ларькам подъезжали хлебные фургоны. Запах поднятой лопатами снежной пыли смешивался с запахом свежевыпеченного теста, и, прикрыв глаза, Сашенька представила, будто завтракает теплыми кусками хлеба, остужая после них гортань вкусными, холодными до зубной боли глотками.

Сашенька подошла к трехэтажному зданию, верхний этаж которого был закован в цинковые листы, а окна нижнего полуподвального забраны решеткой. Как раз подъехала мохнатая, вся в инее лошадка, запряженная в сани, на которых стоял укутанный рогожей большой котел. Двое арестантов в телогрейках вышли из ворот в сопровождении милиционера, также в телогрейке, кубанке и с немецкой винтовкой, надетой через плечо дулом вниз, по-партизански. Арестанты взяли котел за металлические ушки и понесли. Из котла шел пар и вкусно пахло вареной брюквой, ржаной мукой и постным маслом. Сашенька сглотнула слюну, прижала локоть к заурчавшему животу, переждала, пока урчанье прекратится, и подошла к часовому.

– Мне к начальнику, – сказала Сашенька.

– Обратись к дежурному, – с привычной скукой сказал часовой, – слева крыльцо... где народ дожидается...

3

На крыльце толпилось много людей с кошелками и мешками, но еще больше их было в приемной дежурного, большой, холодной комнате, разделенной перегородкой. Дежурный, белокурый молодой парень, сидел в накинутом на плечи дубленом полушубке и листал какие-то бумаги. Люди в приемной тихо толкали друг друга, стараясь не скандалить между собой громко, чтоб не привлечь внимания дежурного, который, видимо, их уже одергивал и предупреждал. В основном здесь были сельские жители, но было несколько и одетых по-городскому, даже одна модница в шубе из серого каракуля, с такой же муфтой и каракулевым капором. Было странно видеть, как она толкается среди телогреек и кацавеек, пытаясь протиснуться поближе к полке, у которой писарь и милиционер принимали мешки и кошелки. Место возле полки занял здоровенный крестьянин. Он легко отталкивал напиравших сзади, выгружая на тряпочку перед писарем куски густо посыпанного солью сала, и писарь отмечал что-то в бумажке. Женщина в каракуле ухватилась одной рукой за перегородку и, нажав плечом в глыбообразную ватную спину крестьянина, ожесточенно, сантиметр за сантиметром, протискивалась к заветной полке, неся в вытянутой руке плетеную, перевитую шелковыми ленточками корзинку, в которой булькала бутылка молока и выглядывал румяный, аппетитный кусок жареной говядины, приправленной чесночком. Капор ее съехал на затылок, по молодому лицу текли струйки пота.

«Спекулянтка, – глотая слюну, со злобой подумала Сашенька, – наворовала каракулей».

В тот момент, когда женщина была уже близко, крестьянин сделал легкое движение задом, даже не оборачиваясь. Женщину унесло далеко от полки, за спины других посетителей и ударило о стену. Перетянутая ленточками корзинка, которую женщина краешком уже успела поставить на полку, сорвалась, под ноги толпящихся потекло молоко, и женщина нырнула вниз, пачкая каракуль о кирзовые сапоги.

«Так и надо, – с радостной злобой подумала Сашенька, – спекулянтка проклятая...»

– Что такое? – сказал дежурный, поднимая голову. – Я предупреждал – прекращу прием передач... Ну и народ... Степанец, – сказал он весело, заметив какую-то старушку в конце очереди, – ты опять здесь...

– Здесь, хозяин, – прошамкала маленькая старушка, кланяясь.

Она была поверх кацавейки накрест перетянута тремя платками, выглядывавшими один из-под другого. Ноги ее поверх валенок перевязаны были вокруг ступней тряпками, из которых выбивалась солома.

– Тебе ведь сказано неоднократно, Степанец, – терпеливо и настойчиво говорил дежурный, – сыну твоему передачи приниматься не будут... Он виновен в тягчайших преступлениях... В массовых убийствах советских граждан, понимаешь... Его народ судить будет...

– Семь километров шла, – сказала старушка, вытирая слезящиеся глаза, – мороз печет... Я ведь что... Я ведь немного ему... Животом он слаб... И грудь у него слабая... Вот... Спасибо, добрые люди посоветовали...

Старушка начала торопливо сизыми, отмороженными пальцами распутывать узелок расшитого васильками платка. В платке была желтая, протершаяся на сгибах бумажка, которую старушка понесла, ловко лавируя между посетителями, протянула дежурному...

– Что такое? – сказал дежурный. – Что еще за филькина грамота?.. – Он взял бумажку брезгливо двумя пальцами и начал читать, с трудом разбирая стершиеся каракули: – «Справка. Больной Степанец П. Н. страдает отложением мочекислых солей в суставах, а также почечной недостаточностью. Нуждается в молочной диете с большим содержанием овощей и фруктов. Рекомендуется курортное лечение... Сероводородные, радоновые ванны, грязевые аппликации с одновременным питьем минеральных вод. Рекомендуется поездка в Ессентуки, Железноводск, Сочи – Мацесту, Цхалтубо. Доктор Вурварг. 1940 год».

Пока дежурный читал, старушка стояла перед ним, с надеждой моргая и вытирая глаза сизыми пальцами.

– Здесь все правда написана, хозяин, – сказала она, – по совести написано.

– Некогда мне, – перегибаясь через перегородку, сказал дежурный. – Народу у меня прорва, а ты каждый день здесь толкаешься!.. Дома б сидела... Семь километров сюда ходишь да семь обратно...

– Когда как, – сказала старушка. – Бывает – подвезут... Подвода бывает колхозная или машина... Тут в бумаге все написано, чтобы принять...

– Филькино это писание, – уже сердито сказал дежурный, – возьми бумагу... Еще придешь завтра, задержу... Арестую, поняла?

Он отдал старушке бумагу, она бережно завернула ее в платок и, спрятав на груди, отошла к подоконнику, видно устраиваясь перекусить, достала луковицу, тряпицу с солью и хлеб.

Воспользовавшись замешательством, которое вызвала старушка, женщина в каракуле кинулась к полке в образовавшийся проход, неся перед собой корзинку, вкусно пахнущую жареной говядиной, которая, будучи пропитана разлитым молоком, приобрела особо нежный аромат. И этот запах, щекотавший Сашенькины ноздри, удвоил ее силы и возбудил злобу. Сашенька так же проворно кинулась в проход, и они сшиблись плечами с женщиной у самой полки.

– Мне не передачу, – торопливо сказала Сашенька прямо в лицо дежурному. – Мне по особому делу...

Сашенька твердо поставила локоть на полку, так что он мешал женщине не только протолкнуть корзинку, но и отгораживал ее лицо от дежурного.

– Мне по особому делу, – повторила Сашенька, терпя боль, потому что женщина снизу сильно давила Сашенькину ногу коленом, а на полке царапала Сашенькину кожу у запястья каким-то металлическим острым шипом, торчавшим из корзинки.

– По какому делу? – спросил дежурный, разглядывая Сашеньку.

– По особому, – в третий раз повторила Сашенька, с трудом удерживая руку на полке.

– Заходи, – сказал дежурный и открыл в перегородке небольшую калитку, откинув крючок.

Сашенька с облегчением убрала руку с полки и вошла за перегородку. Женщина с ненавистью посмотрела ей вслед, и тут же женщину вновь оттеснил высокий крестьянин, начавший выкладывать на полку перед писарем крутые яйца.

– Входи сюда, – сказал дежурный и, открыв дверь, пропустил Сашеньку вперед.

Это была небольшая, совершенно пустая комната. Даже стола в ней не было, а только два табурета, настенный телефон и портрет народного комиссара внутренних дел.

– Садись, – сказал дежурный.

Сашенька села на табурет, а дежурный остался стоять под портретом.

– Слушаю, – сказал дежурный.

– Мне известно, где скрывается полицай, – сказала Сашенька, облизав почему-то пересохшие губы и вспомнив совершенно ярко и отчетливо, как Вася и Ольга сидели, прижавшись друг к другу, словно щенки на пожаре.

– Ты не торопись, – оживленно сказал дежурный и дружески подмигнул, – и не бойся... Давай, говори подробнее...

– Он скрывается в моем доме, – глухим твердым голосом сказала Сашенька, – моя мать кормит его ворованными продуктами... Ворованными у государства... Ненавижу ее... Мой отец погиб на фронте, погиб за родину... а она с любовником...

Дежурный внимательно посмотрел на Сашеньку и положил ей руку на волосы, погладил...

– Не волнуйся, – сказал он, – ты молодец... Если б жил отец, он одобрил бы твой поступок... Я сам три года в партизанах всякое повидал... Значит, мать живет с бывшим полицаем? – уже другим, протокольным голосом спросил дежурный.

– Нет, – сказала Сашенька, у которой перед глазами плыл туман и губы были мокрыми от слез, – у полицая Ольга... а мать с культурником.

– Каким культурником? – вынимая блокнот, спросил дежурный. – Какая Ольга, ну-ка фамилии...

– Не знаю, – сказала Сашенька.

– Адрес тогда, – сказал дежурный.

Сашенька назвала адрес.

– А мать где работает?

Сашенька сказала.

– Я тоже питалась этими продуктами, – добавила Сашенька.

– Ничего, – сказал дежурный. – Хорошо, что созналась... Политзанятия посещаешь?.. Сын за отца не отвечает. Какого классика марксизма эта цитата?

Не дожидаясь ответа, дежурный подошел к телефону, снял трубку и сказал несколько слов, которых Сашенька не разобрала. Потом он повесил трубку, сел на табурет, положил на колено блокнот, черканул размашисто две фразы, вырвал листок и протянул его Сашеньке.

– Зайдешь к начальнику, – сказал он. Дежурный дал ей записку и, открыв невидимую, оклеенную обоями дверцу, пропустил Сашеньку в коридор. – Прямо иди, – сказал он. – Покажешь записку.

Сашенька прошла коридор и оказалась в светлой, очень теплой комнате, так что сидевшая в углу машинистка была в блузке с коротким рукавом, как летом. А рядом с машинисткой сидел красавец-лейтенант. Сашенька вначале даже провела ладонью по глазам, не веря и удивляясь такому совпадению. Лейтенанту тоже было жарко, он расстегнул крючки на кителе, и легкая красноватая полоска прорезала шею там, где ее сжимал тугой ворот. Глаза у него теперь были не серые, как ночью, а голубые. В комнате этой было три двери: одна обита кожей, вторая войлоком, третья просто деревянная. Из деревянной двери вышел худой человек в пиджаке, поверх рукавов которого были надеты черные ситцевые нарукавники, словно у бухгалтера. В руках он держал несколько папок.

– Вот что есть в архивах, – сказал человек, подходя к лейтенанту.

Машинистка перестала стучать и подняла голову. Лейтенант также поднял голову. Густые брови сошлись у него на переносице, голубые глаза потемнели, и стал он еще красивее, так что Сашенька стояла не дыша, забыв, зачем пришла сюда, и думая только о нем.

– Значит, по Овражной улице имеется девятьсот шестьдесят замученных граждан, и на них у нас списки есть почти на всех, поскольку они проходили через канцелярию фельджандармерии, – сказал человек в нарукавниках, – затем в районе бывшего аэродрома. И в селе Хажин... Семь километров, карьеры фарфорового завода... Кроме того, есть ряд мелких, незарегистрированных могил, поскольку кое-где убийства велись стихийно... В основном местными полицаями в нетрезвом виде... Имеется рапорт врача санэпидемстанции городской управы и докладная одного из дворников... Сейчас они будут здесь... Врач этот еще у нас в предварительном следствии, а дворника мы вызвали...

Тут человек заметил Сашеньку.

– Тебе чего? – спросил он.

Сашенька показала записку.

– Понятно, – сказал человек с бухгалтерскими нарукавниками, – проходи сюда, опиши все подробно и подпишись.

Он толкнул войлочные двери и пропустил Сашеньку в комнату с канцелярским столом, диваном и зарешеченным окном, стекла которого были до половины замазаны мелом, как в туалетах.

– Пиши, – повторил он.

Сашенька осталась одна. Перед ней на столе лежала куча белой бумаги и стоял мраморный чернильный прибор в виде головы Черномора, против которого скакал Руслан с копьем. Сашенька сняла крышку-шлем и, взяв одну из лежавших на столе ручек, обмакнула перо в череп Черномора. Ручка была толстой, канцелярской, Сашенька отложила ее и взяла привычную школьную, тоненькую.

«Мать моя, – написала Сашенька, – является расхитителем советской собственности. Я отказываюсь от нее и хочу быть теперь только дочерью отца, погибшего за родину...» Сашенька пробовала писать с нажимом, но перо брызгало, царапало, и к тому ж бумага была линейная, как в школьных тетрадях, буквы прыгали, и строчки то ползли вверх, то загибались книзу. Сашенька никак не могла придумать, что написать о Васе, Ольге и «культурнике». Она подумала: неплохо бы приписать и Батюню, и Маркеева, и Зару с золотыми подвесками, и вообще всех, кто смеялся и издевался над Сашенькой. Она отложила перо и задумалась. Кроме войлочных дверей, в комнате были еще одни, крашенные белой краской, словно в больнице. И за этими больничными дверьми слышались глухие голоса и кто-то надсадно, действительно по-больному, кашлял. Сашенька решила спросить, что ей писать дальше, она встала, подошла на цыпочках к белой двери и легонько толкнула ее. Дверь подалась, приоткрылась, и в образовавшуюся щель Сашенька увидала лейтенанта. Он сидел в кресле, опершись рукой о подлокотник и опустив на ладонь голову. Рядом с ним стоял исхудавший, бледный человек, видимо арестант. Тощая шея арестанта перевязана была шарфом, а синеватый бритый череп и виски так туго обтягивала кожа, что казалось, она вот-вот лопнет, особенно теперь, когда человек надсадно, тяжело кашлял. Рядом с этим человеком стоял дворник Франя и мял в руках шапку.

– Продолжайте, Шостак, – сказал чей-то негромкий, но пугающий голос.

Сашеньке стало страшно, однако она не решилась прикрыть дверь, так как боялась, что дверь скрипнет. Она шагнула на цыпочках влево и увидала за столом майора в очках, который читал какую-то бумагу.

– Это ваша подпись, Шостак? – спросил майор.

Шостак вытащил из телогрейки конец грязного шарфа, вытерши рот, хрипло несколько раз вдохнул и сказал:

– Попить бы...

– Это ваша подпись? – повторил майор.

– Разрешите, – сказал Шостак и взял бумагу. – Да... Я обязан был, как санитарный врач, сигнализировать...

Майор взял бумагу и, подняв очки на лоб, прочел:

– «В канализационных коллекторах, сточных канавах, а также в ряде случаев в дворовых местах общественного пользования обнаруживаются трупы лиц еврейской национальности, которых отдельные граждане из местного населения самовольно уничтожают в черте города, используя металлические прутья, ножи, камни и прочие средства. Подобные действия, в нарушение инструкции о сборе этих лиц в строго установленных пунктах для дальнейшего препровождения, угрожают городу эпидемией, что особенно опасно, учитывая большое количество госпиталей немецкой армии, размещенных у нас. Гниющие трупы привлекают бродячих собак и кошек, а также способствуют размножению мух и слепней, и это усиливает опасность распространения эпидемии как среди населения, так и среди армии. Санэпидемстанция городской управы не располагает ни транспортом, ни рабочей силой для вывоза трупов в места, заранее предусмотренные. Посему прошу обратиться к военным властям с ходатайством о запрещении впредь подобного нарушения инструкции, а также прошу выделить транспорт для очистки городской территории от очагов заразы. Главный врач санэпидемстанции городской управы Шостак. 17 августа 41 года».

– Мне было отказано в транспорте, – глухим, утробным голосом, как говорят в бреду, сказал Шостак. – Мы пробовали использовать двухколесные тачки, но место транспортировки было порядка пяти-семи километров, к тому ж многие трупы, особенно для транспортировки их по городу, особенно в летнее время, требовали мешков и рогож, так как иногда, случалось, конечности были отделены, а в ряде случаев нарушен был кожный покров и ткань, так что внутренности оказывались выведенными наружу и подвергались в еще большей степени, чем наружные покровы, окислению, усиливая опасность эпидемии. Подобная работа по очистке не терпела отлагательств, поскольку водопровод был взорван и население города пользовалось естественными открытыми водоемами... В силу трудоемкости и вредности она требовала высокой оплаты мясными и молочными талонами... В этом мне также было отказано... Поэтому я дал указание дворникам закапывать трупы по месту жительства... То есть используя укромные места во дворах либо близлежащие пустыри, если трупы находили по месту жительства. До двадцать четвертого сентября, когда объявлен был день сбора, все лица еврейской национальности жили по своим квартирам, выселение их в отдельные районы не производилось... Но были у нас случаи убийства просто на улицах... Тут возникали трудности в части уборки... Мы испытывали трудности даже с такими простыми средствами дезинфекции местности, как гашеная известь... – Шостак говорил то громче, то переходя на шепот, глаза его лихорадочно блестели, как у тяжелобольного. Он был в каком-то полубреду, едва стоял на ногах... – Попить бы, – снова сказал Шостак.

Майор налил в жестяную кружку воду из графина. Шостак схватил ее жадно, вцепился так, что слышно было поскрипыванье зубов о жесть, однако сразу же закашлялся, уронил кружку и согнулся, схватившись за живот. Вены на бритом черепе его раздулись, и видна была ясно каждая жилка, словно на наглядном пособии по анатомии.

– Садись, – сказал майор и подвинул ногой табурет.

Шостак тяжело упал на табурет, снова вытер лицо концами шарфа.

– Теперь вы, – сказал майор, повернувшись к Фране. – Тут в деле имеется ваша докладная о семье зубного врача... Вот сын их приехал. – Майор кивнул на лейтенанта, сидевшего в кресле.

Лицо у лейтенанта было бледным, и он поминутно то застегивал, то расстегивал крючки на тугом воротнике под горлом. Он молча вынул фотографию, наклеенную на картон. Сашенька прильнула к самой щели и разглядела фотографию довольно хорошо, потому что Франя стоял неподалеку от двери и фотографию он рассматривал тщательно. На фотографии были мужчина и женщина, празднично одетые. Женщина держала младенца. За спиной мужчины и женщины стояли юноша и девушка. Девушка была в сарафане с открытой шеей и голыми плечами.

– Я их припоминаю, – сказал Франя, который уже с утра, несмотря на полученную повестку, выпил стакан буракового самогона. – Как же, все на одно лицо. Красивая была порода... На месте они... В своем дворе... Если б они ушли в общую, тогда не найдешь... Там тысяч десять, а тут четверо...

– Конкретней, Возняк, – прикрикнул майор.

– Шума-ассириец их кончил, – сказал Франя, выдохнув, – чистильщик сапог... В газету завернул кирпич, среди бела дня головы разбил и за ноги повытаскивал в помойку... Дочку шестнадцати лет, и мать, и Леопольда Львовича, и младенчика пятилетнего... И одежду свою окровавленную в помойку выбросил... Он специально одежду старую надел, чтобы выбросить не жалко... Шаровары рваные и рабочую куртку парусиновую в ваксе... Лежала эта семья так четыре дня друг на друге, и Шума не разрешал их из ямы вытаскивать, чтоб, говорит, все соседи на них помои лили и грязь кидали... А его и боялись, он же в полицию пошел служить... Дни жаркие были, воздух гнилой, мухи летают... Я ему говорю: «У тебя же самого дочь Зара этим воздухом дышит...» Не обращает внимания... Ну, пошел я в городскую управу, мне там разъяснили: не слушай, мол, его и не бойся, есть указание властей бороться с эпидемией. Так что вывози в карьеры на фарфоровый завод... А подводу, говорю, где взять, семь же километров... На то ты, говорит, и дворник... Ну, вытащил я всю семью Леопольда Львовича ночью из ямы и закопал возле сараев... А младенчика в рогожу завернул и на кладбище отнес... Сторожу два куска мыла отдал и кальсоны теплые. Он и разрешил мне возле ограды закопать... Дите обижать нельзя, это невинная душа... Не знаю, что у Шумы с Леопольдом Львовичем было, пусть Бог рассудит, а за младенчика, я ему говорю, вечное адское искупление терпеть будешь... Выпил для храбрости и сказал... Он мне по морде смастерил, чуть зубы не выбил... А теперь сам мучается в Ивдель-лагере. Он не здесь попал, он в Польше, там четвертную дали. Только лучше б вышку заработать... Приехал тут один, освободился... Видал его в пересыльном... Болеет все Шума, и болезни какие-то невиданные, какие лишь в аду бывают... Мясо на ногах лопается, тело в нарывах, так что спать нельзя ни на спине, ни на животе, ни на боках, засыпает на коленях, в стену лбом упершись, а как заснет, свалится на нары, начинают гнойники лопаться, и вскакивает с криком... Его за то другие заключенные не любят, спать мешает... И еще не любят, что, как еду раздают, съест ее быстро, словно пес миску вылижет, и ходит просит чужие миски облизать... Кровью кашляет, а не помирает никак... Искупление ему за младенчика... Злоба у меня на него, товарищ майор, хоть он тоже человек... Я ему говорю: «Леопольда Львовича кончай, раз уж приспичило, жену кончай, дочку кончай, а дите не трожь...» – Франя всхлипнул. Плакал он размашисто, по-пьяному, вытирая лицо, щеки и шею локтями, ладонями, так что на коже оставались полосы.

Некоторое время в комнате было тихо, майор сидел, наклонив голову, а лейтенант смотрел перед собой, и впервые лицо его поблекло, изменилось так, что он даже перестал Сашеньке нравиться. Все время, пока говорили, Сашенька стояла в каком-то оцепенении. Не то чтоб она не понимала, о чем говорили, – слышно было хорошо, она разбирала каждое слово, – но после этого разговора ей казалось, что она подслушала какую-то ужасную, как ночной кошмар, тайну, от которой кружилась голова и которая была вовсе не о том, о чем говорились здесь слова; это напомнило ей почему-то три свечи в зеркале во время гадания, но дело было не в свечах и не в зеркале, а в чем-то третьем, вызывающем дрожь в темном воздухе, в мелькнувших чужих лицах, приближающихся из серебристого полумрака, словно все привычное и знакомое исчезло и Сашенькиной кожи коснулся легкий ветерок, влажный земляной запах чужого мира, и как только Сашенька ощутила его, испуг исчез, и она подумала с облегчением: «А ты разве не знала? Да, это так», и теперь ей казалось, что, наоборот, вид деревьев, снега, солнца или куска хлеба может повергнуть ее в ужас. Сколько такое продолжалось, Сашенька не знала, ее привел в чувство крик из соседней комнаты.

– Я болен! – кричал арестант, похожий на анатомическое пособие. – У меня рези в кишечнике... у меня спазмы желудка!

Майор снял трубку, позвонил, и Сашенька подумала, что она тоже больная, – видно, простудилась, когда бегала в одной маркизетовой блузочке.

В соседнюю комнату вошел человек в белом халате и начал щупать арестанта, запрокинул ему голову, оттянул нижние края век. Сашенька на цыпочках отошла к столу, где лежало ее недописанное заявление.

«...Я отказываюсь от нее, – перечитала Сашенька, – и хочу быть теперь только дочерью отца, погибшего за родину...»

Вдруг Сашенька спохватилась, что с ней нету туфель-лодочек. То ли она оставила их на вокзале, то ли уронила по дороге. И Сашеньке стало так обидно, что она забыла обо всем, и слезы потекли сами по себе. Сашенька начала часто моргать мокрыми ресницами и проморгала так минут десять, пока не ощутила вдруг, что кто-то на нее смотрит. На пороге, открыв дверь настежь, стоял майор. За спиной его в соседней комнате уже никого не было, словно все то было видением и растаяло в воздухе.

– Ты чего здесь? – спросил майор. Он подошел, скрипя сапогами, и взял заявление, прочел. – Отчего ж ты плачешь? – спросил он. – Мать жалко?

И вдруг Сашенька подумала, что, может, действительно ей жалко мать. Но тут же Сашенька вспомнила, как мать стояла с инвалидом, и как била ее, и как выгнала из дому не вшивых нищих, а свою родную дочь. И Сашенька обозлилась сама на себя за то, что вдруг пожалела. Сашенька сердито посмотрела на майора, ничего не ответив, быстро дописала: «Живет также у нас в квартире полицай Вася и полицаева жена Ольга». Она размашисто подписалась и протянула майору бумажку.

– Не умеешь ты еще такие бумаги писать, – рассмеявшись, сказал майор, – малоубедительно пишешь... Кроме того, дату надо и адрес...

4

Три дня Сашенька пролежала у Майи с высокой температурой. Просыпалась она на рассвете и смотрела в потолок, нежась на свежих простынях, – ждала, пока дворник за окном начнет царапать тротуар лопатой. Тогда Сашенька закрывала глаза, засыпала под эти шаркающие, монотонные звуки и просыпалась уже поздно утром, часов в десять. Сашенька любила ночевать у Майи. Майя была некрасивая, бледная девушка с плохим обменом веществ, отчего лицо ее всегда было в смазанных зеленкой гнойничках. Майя была доброй и начитанной девочкой, но подруг у нее не было, а мальчиков она боялась. Потому родители Майи очень были довольны дружбой ее с Сашенькой. Отец Майи работал лектором, а мать преподавала литературу в техникуме. Отец был маленький, с плешью и смешно вытянутыми вперед губами, словно он все время трубил в сказочную дудочку-невидимку. Мать была, наоборот, высокая, рыхлая, с женскими редкими бакенбардами и усами. В доме этом Сашеньке было хорошо, спокойно и сытно, но была одна нелепая история, из-за которой Сашенька старалась последнее время здесь не появляться и даже подружилась, правда ненадолго, с Иришей, дочерью полковника. Собственно, и истории-то никакой не было, так, выдумка глупая, за которую Сашенька сама себя ругала и в конце концов решила: всякий раз, как придет эта глупость в голову, щипать себя незаметно и царапать ногтями. Месяца два назад Сашенька и Майя были в кино, смотрели трофейный фильм с такой страстной и нежной любовью, что, выйдя на улицу, Сашенька, потрясенная, шла посреди мостовой, спотыкаясь и спеша, словно торопилась на свидание и у ларька газводы на углу Махновской и Изаковской ее ждал мексиканец Фрэнк Капра. Майе фильм не понравился.

– Ходячий наив, – сказала Майя, – почитай «Приключение в пломбированном пульмане», там наш разведчик любит разведчицу... И погибает, конечно, за родину, но родина олицетворяет для него все: и березки, и кремлевские звезды, и разведчицу...

– А может, ты мне еще «Евгения Онегина» посоветуешь читать? – с ехидным смехом спросила Сашенька...

Майя была отличница и хорошо писала изложения, а Сашенька по два года сидела в одном классе и вообще собиралась оставить школу, но про любовь Майя ничего знать не могла, ей, наверное, даже не снились ночью мальчики. Сашенька разозлилась, что Майя с ее гнойничками вообще говорит про любовь.

Дома у Майи их ждал хороший обед. Сашенька получила глубокую тарелку, до краев наполненную перловым супом, на поверхности которого плавали ароматные пятна расплавленного свиного жира. В тарелке лежала большая мозговая кость, облепленная кусочками мяса и клейкого хряща, который Сашенька любила еще больше, чем мясо. На второе были клецки из ржаной муки с мясной подливой. Клецки были подрумянены на сковороде и пропитаны салом, стоило прижать их вилкой, и сало начинало течь, смешиваясь с подливой, делая ее гуще. И было еще третье – чай с пластовым мармеладом. Сашенька ела это все, испытывая в душе необычайную благодарность и к Платону Гавриловичу, и к Софье Леонидовне, а перед Майей она чувствовала вину за то, что вышучивала ее по дороге. Незадолго перед этим Сашенька поругалась с матерью, и теперь она думала, насколько чужие люди бывают иногда лучше родной матери. После еды Сашенька уселась на плюшевый диван и решила подумать о чем-нибудь хорошем или смешном, потому что на душе у нее теперь было покойно, а в животе тепло. Она начала опять думать про фильм, вспомнила, как Фрэнк Капра обнимал блондинку так сильно, что Сашенька, сидя в зале, даже почувствовала свои суставы и тело, занывшее в истоме, правда легкой, далекой от ночной живой сладости. Сейчас, сидя на плюшевом диване в сытой полудреме и вспоминая, Сашенька вновь испытала это чувство, даже еще более усиленное, так что защекотало грудь, и она прижалась щекой к спинке дивана, прикрыв глаза, но что-то звякнуло, Сашенька вздрогнула и вскочила. Софья Леонидовна подбирала осколки уроненной ею и разбитой тарелки. Волосы выбились из-под косынки, а капот распахнулся, обнажив желтую висящую грудь, и Сашенька просто ради шутки подумала, представила себе, как Платон Гаврилович обнимал наедине Софью Леонидовну, целовал в обросшие редким курчавым волосом щеки, и вдруг Сашеньке стало не весело, а тошно, так что кусочки пластового мармелада, который Сашенька ела в последнюю очередь, подкатились ей к горлу. Она прикрыла рот ладонью и посидела так некоторое время; стало легче, кусочки мармелада сползли, но начало побаливать в животе. Это чувство возникало несколько раз, Сашенька старалась не смотреть на Софью Леонидовну, отказалась от ужина, настоящего омлета из американского яичного порошка, и в тот же вечер помирилась с матерью. После этого Сашенька недели две не была у Майи, а когда пришла, то ей стыдно было смотреть Софье Леонидовне в глаза, точно она скрывала какой-то свой тайный, мерзкий порок, о котором та могла догадаться. Долгое время у Сашеньки не было этих ощущений, она даже начала забывать о них, но беда состояла в том, что сейчас, когда Сашенька пришла измученная и больная, они появились вновь и даже усилились. Потому, проснувшись утром и прислушиваясь к голосам в соседней комнате, Сашенька с тревогой ждала появления Софьи Леонидовны и, нервничая, несколько раз провела себе ногтем по запястью, царапая в наказание кожу. Софья Леонидовна вошла умытая, свежая, с заплетенными в косу волосами и освещенная из окон утренним морозным солнцем. Она положила Сашеньке ладонь на лоб, затем опустила руку под одеяло и нащупала Сашенькины плечи и грудь.

– Ты вся мокрая, – сказала Софья Леонидовна, – надо переменить рубашку...

Майя вошла также умытая и свежая, пятен зеленки на ее лице сегодня почти не было. Она принесла свою рубашку, шелковую, с кружевами у ворота. Майя была выше Сашеньки, ростом в Софью Леонидовну, и Майина рубашка доходила Сашеньке почти до пят.

– А мать твоя в этот раз даже не поинтересовалась, – сказала Софья Леонидовна, – обычно она приходит ко мне в техникум, когда ты у нас, спрашивает... А сейчас ей даже неинтересно знать, что дочь больна...

– Я ее ненавижу, – низким, мужским голосом сказала Сашенька, так как была простужена, – она мне не мать... Я признаю только отца, погибшего за родину...

– Ты можешь жить самостоятельно, – сказал Платон Гаврилович, показав в дверь свое намыленное лицо, так как он брился, – за отца еще будешь года два получать пенсию... Окончишь семилетку, поступишь в техникум.

Майя внесла в комнату дымящуюся чашку бульона. Это был настоящий куриный бульон, крепкий и опьяняющий, сваренный из кур, полученных Платоном Гавриловичем в каком-то дальнем сельмаге после лекции о международном положении. С каждым глотком Сашенька чувствовала свое крепнущее тело – так ей казалось, но держать чашку еще все ж было трудно, поскольку была она тяжелой, наполненной до краев крепким, наваристым бульоном, а руки Сашеньки были слабы от трехдневной температуры. Чашка наклонилась, и жирные капли бульона плеснули на пододеяльник. Софья Леонидовна взяла чашку у Сашеньки и приставила край ее к Сашенькиным губам. Сашенька пила, испытывая необычную благодарность, и ей даже захотелось обнять и поцеловать эту добрую женщину, но одновременно знакомое беспокойство бродило в Сашенькиной голове; она вдруг поймала себя на том, что ей хочется крикнуть Платону Гавриловичу: не надо, не становитесь рядом, не подходите... Но Платон Гаврилович подошел, взял Софью Леонидовну под руку, плешь его прикасалась к ее пыльному плечу, и Сашенька со злостью отдала себя во власть своих же нелепых выдумок, которых боялась и от которых не знала, как избавиться. Она представила себе все, что делал Фрэнк Капра с гибкой блондинкой, но вместо темпераментного мексиканца был Платон Гаврилович с лысиной и телом подростка, а гибкую блондинку заменяла Софья Леонидовна. Это видение было так смешно и так ужасно, что Сашенька с силой ущипнула свою ногу под одеялом в наказанье и едва не поперхнулась бульоном.

– Пей маленькими глотками, – строго сказала Софья Леонидовна.

– Хорошо, – сказала Сашенька и, не выдержав, рассмеялась.

– Ты чего? – спросил Платон Гаврилович.

– На нее смехотунчик напал, – сказала Майя, тоже засмеявшись.

– Значит, выздоравливает, – сказала Софья Леонидовна, – не будет больше в маркизете бегать по морозу.

К счастью, во входную дверь застучали. Стучали сильно, кулаком, и стало сразу ясно, что это стук незнакомого человека.

– Кого еще несет в выходной с утра? – сказал Платон Гаврилович. – Может, ко мне посыльный из райисполкома, лекцию ехать в Хажинский сельсовет читать... Но ведь вчера перенесли на четверг.

Платон Гаврилович был в галифе, вполне пригодных четырнадцатилетнему мальчику, а сверху на нем была теплая нижняя фуфайка подросткового размера, пуговички которой на груди были расстегнуты, обнажая детскую грудь, покрытую седым курчавым волосом. Он натянул поверх фуфайки полувоенную гимнастерку ответработника и, надевая на ходу широкий командирский ремень, пошел в переднюю.

– Это к тебе, Саша, – сказал он, вернувшись через некоторое время, – навестить пришли... Это Ольга, – повернувшись к Софье Леонидовне, добавил он. – Женщина, которая полы у нас мыла... И с ней еще кто-то...

Сашеньке стало почему-то страшно, она забилась в угол дивана, натянув одеяло под горло. Войдя, Ольга тоже посмотрела на нее с испугом. Вслед за Ольгой в комнату вошел танкист-«культурник». Оба были с красными от мороза лицами. Некоторое время длилась неловкая тишина, потом «культурник» сказал:

– Здравствуй, Саша... Вот наведался... Ольга мне адрес показала...

– А вы кто Саше будете? – подозрительно и ревниво глядя на «культурника», спросила Софья Леонидовна.

– Никто он мне, – вдруг со злостью выкрикнула Сашенька, – не знаю, чего им надо!.. Чего пришли... Хотят чего-то от меня выведать... Чего-то против меня хотят...

Как только Сашенька крикнула, Ольга испуганно попятилась к дверям, «культурник» посмотрел удивленно, а Софья Леонидовна быстро стала между гостями и Сашенькой, положив Сашеньке руку на голову.

– Не бойся, деточка, – сказала Софья Леонидовна. – Ты в своем доме, тут тебя не обидят... Это, видно, штучки твоей матери... Только уж лучше б она сама пришла, чем чужих людей посылать... Все ж дочь...

– Извиняюсь, конечно, – кашлянув, сказал «культурник», – мать бы рада прийти, только не может: арестована она уже третий день...

– Я так и знал, – нервно выкрикнул Платон Гаврилович, – я чувствовал, что женщина, которая не умеет воспитывать свою дочь, кончит уголовщиной... Женщина, у которой отсутствует материнство, отсутствует и нравственное начало...

– Извиняюсь, конечно, – сказал «культурник». – Уголовщина там не бог весть какая... Ее задержали в проходной с продуктами... Я ее действия, конечно, не одобряю... Но только делала она это не для себя... Дочка нервная, ей питание усиленное надо...

– Я не просила, не просила! – крикнула Сашенька. – Я говорила, что она позорит!.. Она позорит отца!.. Его память!.. Она не мне!.. Она половину!.. Она больше половины отдавала!.. Она не ради меня!..

– Успокойся, Саша, – сказала Софья Леонидовна, – у тебя подымется температура... У тебя глаза лихорадочные.

– Это верно, – негромко сказал «культурник», – чего уж сейчас... Я у нее был сегодня... Просила она, чтоб пришла ты повидать перед отправкой... Их в Гайву перевозить будут... Судить-то ее по месту жительства будут, я уж со следователем говорил... А пока в ту тюрьму перевезут... Тут тюрьма разрушена, а в КПЗ долго не продержат... К ним в пятницу допускать будут...

– Она больна, – торопливо сказала Софья Леонидовна.

– Это я вижу теперь, – ответил «культурник».

– А вы кто ее матери будете? – подойдя вплотную и поднимаясь на цыпочки, строго спросил у «культурника» Платон Гаврилович.

– Любовник это ее! – задрожав, выкрикнула Сашенька. – Она память отца позорит!..

Сашенька старалась не смотреть на «культурника», но неожиданно, сама не зная почему, глянула, и у нее перехватило дыхание, точно все, что она знала про себя, в один миг стало известно и ему до самых мелочей, до того, что подчас она и от себя скрывала, и сейчас Сашенька была полностью в его власти, сидела под его взглядом обнаженная и беззащитная. Это длилось недолго, может быть не более минуты, затем Сашенька пришла в себя, однако уже не кричала, а сидела тихо, забившись в угол.

– Садитесь, пожалуйста, – неожиданно сказала Майя и подвинула стулья «культурнику» и Ольге.

Они сели, «культурник» твердо опершись о спинку, а Ольга на самый краешек, боком.

– Тут вам мамаша записку передала, – переходя на «вы», тихо сказал «культурник».

Он наклонился и подал Сашеньке бумагу, сложенную треугольником, как фронтовые письма от отца. Сашенька взяла, развернула и начала читать корявые, писанные чернильным карандашом строки.

«Дорогая доченька моя Саша, – писала мать, – с приветом к тебе твоя мать Екатерина. Такая, доченька, стряслась беда. Но ты не волнуйся, следователь говорит, что много мне не дадут, если чистосердечно во всем признаюсь, подберут хорошую статью, как за мелкое хищение, а не хищение государственного имущества на военном предприятии. Дай-то Бог. И может, учтут мое вдовство и фронтовую смерть моего мужа, а твоего отца. Доченька, я ночи здесь не сплю, когда думаю, как же ты будешь жить без меня. Тебе учиться надо, и ты болезненная, тебе питаться хорошо надо. Спасибо Софье Леонидовне, она к тебе как родная мать, даже лучше, ты цени это, потому что она все ж тебе чужой человек, а она про тебя заботится. Доченька, я тебя перед нашей разлукой ударила. Ты прости меня, сердце зашлось, и болело после того еще долго, и сейчас еще болит. Ты не сердись и приходи в пятницу, я тебя повидать сильно хочу. Твоя мать Екатерина».

Сашенька читала долго, начиная и останавливаясь, перечитывая, доходя до конца и вновь читая первые строки. В глазах ее плыл туман, груди было тяжело, и не хотелось ничего на свете, кроме того как сидеть так с туманом в глазах и тяжестью в груди.

– Чего она там такое написала? – сердито сказала Софья Леонидовна и хотела взять письмо, но Сашенька торопливо, даже резко отстранила ее руку и спрятала письмо под рубашку на груди.

Увидав, что Сашенька притихла, сидит грустная, с мокрыми от слез щеками, Ольга несколько осмелела.

– Васю тоже зарестовали, – сказала она, – жалко... Понятливый он был, тихий... Я б возле него прокормилась... А кроме Васи, кому я нужная...

– Пойдем, Ольга, – сказал «культурник», – мы свое дело выполнили... А теперь мы, может, не к месту... В том смысле, что, может, люди перекусить хотят или мы, может, больной повредили... – Он повернулся к Софье Леонидовне. – Спасибо, хозяйка, что следите за Катерининой дочкой, как-никак...

Он пошел к дверям с Ольгой, но сразу же вернулся, – видно, в передней у него был пакет, большой, промасленный и вкусно пахнущий.

– Вот, – сказал он, – это паек... гостинец...

Платон Гаврилович, стоя за его спиной, сделал зверское лицо и мотнул головой: не бери, мол.

– Нет, нет, нет, – легко кивнув Платону Гавриловичу и отталкивая пакет обеими руками, сказала Софья Леонидовна, – мы не нуждаемся... А вы это лучше... Лучше передачу из этих продуктов...

– Ничего, – сказал «культурник», – передачу мы тоже обеспечили.

Он положил пакет прямо на Сашенькины ноги поверх одеяла и вышел. Слышно было, как они одевались, как Ольга закрепляла, перематывала веревки на галошах, Сашенька угадывала это по сопенью и потаптыванью. Потом хлопнула входная дверь, и все затихло.

Весь день Сашенька пролежала, повернувшись к стене, в полузабытьи. Ей было жарко, и она вытащила одеяло из пододеяльника. Тогда стало холодно, однако, чтобы заправить одеяло в пододеяльник, надо было сесть на кровати и производить какие-то новые движения руками, и Сашенька предпочитала согреваться, прижав колени к животу. Когда пришел доктор, Сашеньку с большим трудом подняли, и это было не то чтобы больно, а скорее раздражало, потому что она нашла наконец удобное положение с подогнутыми коленями и ладонями, охватывающими ступни. Край одеяла, прикрывая Сашенькину голову, образовывал матерчатый козырек между подушкой и стеной, и перед Сашенькиным лицом был серый приятный полумрак, а пальцами рук Сашенька поглаживала пятки и ложбинку ступней. Когда же Сашеньку извлекли на свет, на безжалостное морозное солнце, заливавшее комнату, режущее глаза, ноги Сашенькины оказались в неудобном положении, так что болел таз и ныли пятки, и руки ее оказались далеко выброшенными на одеяло, не могли ничем помочь ноющему телу. Сашенька увидала красное, замерзшее, как у «культурника», лицо доктора, но у нее уже не было сил обозлиться на него, ей могло хватить лишь сил, чтоб разжалобить доктора и Софью Леонидовну.

– Доктор, – сказала Сашенька слабым голосом, – доктор, миленький, славненький мой доктор... что мне делать... с кем посоветоваться... Софья Леонидовна... миленькая, славненькая моя...

Однако больше Сашенька ничего не могла сказать, она неудачно рассчитала свои силы и произнесла слишком много слов, без которых вполне можно было обойтись, а ведь у нее было достаточно времени, когда лежала под матерчатым козырьком в полумраке, чтобы найти два-три слова, после которых все стало бы ясно и ей, и всем. И от обиды на себя Сашенька заплакала.

Доктор осмотрел ее и, отойдя к столу, начал негромко говорить с Софьей Леонидовной и Платоном Гавриловичем, а Майя тем временем вытирала Сашенькино лицо платком.

– Простуда и нервное потрясение, – сказал доктор.

– Да, – сказала Софья Леонидовна, – девочка пережила ужасную травму...

– Ничего, – сказал доктор, выписывая рецепты, – организм молодой, пройдет.

И действительно, к вечеру Сашеньке стало лучше: она лежала с ясной, здоровой головой и здоровым телом, которому было не холодно, не жарко. Ночь Сашенька спала хорошо, с приятными легкими снами, утром она позавтракала вкусным куском холодной курицы. Через несколько дней такой жизни Сашенька полностью восстановила свои силы и сказала Майе, которая ради нее не ходила в школу:

– Ты можешь идти в школу... Я сегодня ухожу...

– Но ты еще бледная, – сказала Майя, – и простуженная... А на улице мороз...

– Знаешь, Майя, – сказала Сашенька, – может, я дура, и конечно, извини, но мне кажется, что у вас имеется какой-то расчет по отношению ко мне...

Тогда вдруг Майя заплакала и сказала:

– Это правда... Я скажу честно... Я слыхала раз, как мама говорила с папой и сказала, что рядом с тобой я смогу тоже дружить с мальчиками, потому что ты красивая... Но это ведь обидно, обидно... Папа ей тоже возражал... А я, Сашенька, знаешь... Я, честное комсомольское под салютом всех вождей, я просто тебя люблю... Мне других подруг не найти...

– Найдешь, – сказала Сашенька, к которой вместе с силами вернулась приятная щекочущая тоска в груди, делавшая ее слова твердыми и сильными, и каждое ее слово разжигало ее тоску, по которой Сашенька уже соскучилась. – Я к себе домой пойду, – сказала Сашенька, – а ты найдешь... Вон Ириша, дочь полковника... Или Зара... А я дочка арестантки... Ты не плачь... Чего тебе плакать... У тебя папа живой, и мама государство не обворовывала...

От тоски у Сашеньки начала вновь побаливать голова, она торопливо надела маркизетовую блузку, юбку, сапожки – все, в чем была на Новый год и в чем пришла сюда. Красивая, она прошлась перед Майей, лицо которой сегодня было особенно густо покрыто пятнами зеленки, потом Сашенька надела шубку и вышла на улицу. Был очень ясный день, сугробы поблескивали, и над трубами домов совершенно прямо, отвесно висел белый дым, потому что ветра не было, и на голубом небе не было видно ни облачка. Мороз был небольшой, градусов пять – восемь. Посреди мостовой вели колонну пленных румын. Обычно пленные шли согнувшись, дрожа, упрятав носы в воротники шинели. Эти же были рослые, со здоровыми лицами, и, хоть сопровождали их несколько автоматчиков, шли они весело, и впереди знаменосцы несли красный и национальный флаги, а двое несли плакат, написанный по-русски и по-своему.

«Долой реакционеров, – прочитала Сашенька. – Долой бояр и монархистов».

Сашенька свернула в свой переулок и едва не столкнулась с Зарой. Сашенька отпрянула, увязла в сугробе, но Зара не заметила ее: она стояла спиной и выглядывала из-за угла куда-то в глубину двора, к сараям. Сашенька даже немного дружила с Зарой в первые месяцы после приезда из эвакуации, а потом они разругались из-за Маркеева и стали врагами. Странно, что Сашенька и Зара всегда влюблялись в одного, – например, они вместе тайно любили военрука школы и делали это так ловко, что никто не заметил, даже сам военрук, только Сашенька заметила любовь Зары, а Зара – любовь Сашеньки. Потому, лишь глянув на Зару, и то со спины, Сашенька поняла, что Зара влюблена, и не просто влюблена, а по гроб, до конца жизни, с ночными мечтаниями и такими снами, от которых ночью млеет сердце, а днем, стоит лишь вспомнить, щекам становится жарко. Видно, забыты были и Маркеев, и военрук. Зара стояла, поглаживая варежкой обмерзшую льдом водосточную трубу, и черные большие глаза ее, которые так нравились мальчикам и которые так ненавидела Сашенька, теперь смотрели не насмешливо и презрительно, а полны были покорной мольбы, звали и обещали в обмен все. В глубине двора у сараев ходили красавец-лейтенант, Франя и управдом. У Франи в руках была лопата, он очищал снег, постукивал по мерзлой земле, делал какие-то пометки и измерял расстояние шагами то от стены сарая, то от стены горелых развалин и, видно, путался, спорил с управдомом. Сашенька тоже остановилась, глядя в глубину двора, прижавшись к дереву с таким расчетом, чтоб дерево закрывало ее от Зары, а она могла видеть Зару и в случае надобности посмеяться над нею. Днем, освещенное солнцем, лицо лейтенанта было особенно красивым, легкая серебряная изморозь, словно седина, лежала на его выбивающихся из-под ушанки цыганских волосах, а глаза были такой густой голубизны, что на скулах лежали голубоватые тени. Разговаривая с Франей и управдомом, он прошел совсем недалеко от Зары, почти вплотную, так что розоватое облачко дыхания его, Сашенька это видела, коснулось Зариного лица. Не заметив Зары, он сел в заиндевелый военный «виллис», сказал что-то солдату-шоферу, и они уехали. Франя и управдом пошли в сторону Сашеньки, обдав запахом махорки, самогона и примерзшего навоза.

– Леопольда Львовича я два раза закапывал, – говорил Франя. – Жара... закопал, собаки разнюхали, разрыли... Пришел санитарный инспектор Шостак... Каюк ему теперь, в КПЗ кровью харкает... А тогда кулаками возле морды мне махать начал... А я говорю: я дворник... я возле трупов караулить, стоять не согласен... Я по низшей категории получаю, а ты имеешь паек мясными и молочными талонами и еврейское барахло имеешь... Ну, разумеется, я кое-что из этого не сказал тогда, а подумал... И подумал: погоди, наши придут, холуйская морда...

– Гроба, рабсилу и транспорт лейтенанту интендантство предоставляет, – невнимательно слушая пьяную болтовню Франи, сказал управдом, – и вывоз покойников в ночное время... Тут соседи, тут дети... Только ночью разрешено вести работы...

Они свернули за угол, и некоторое время еще слышны были их голоса и поскрипывание снега.

Зара стояла привалившись к водосточной трубе. Разгуливая по двору, лейтенант держал прутик, которым чертил что-то на снегу, наверное механически, а уходя, он кинул этот прутик неподалеку от Зары. Сашенька видела, как Зара оглянулась, потом пошла как бы нехотя, словно случайно задумавшись, наклонилась, взяла этот прутик, вернулась к себе в укрытие и неожиданно прижала к губам утолщенную часть, которую лейтенант держал в ладони. И тут Сашенька не выдержала, рассмеялась, вспомнив, как лейтенант прошел мимо Зары, даже не заметив ее. Услышав смех, Зара метнулась, словно ее уличили в чем-то стыдном, покраснела, увидав Сашеньку, и крикнула:

– Вшивая, твою мать арестовали!..

– А твой отец полицай, его повесят! – крикнула Сашенька радостно и злобно. – Советский лейтенант вообще не станет с тобой водиться!.. Ищи себе гитлеровских гауляйтеров!..

– Наплевать, наплевать, наплевать! – закричала Зара и, сломав прутик, кинула его в снег.

Из старого, покосившегося флигеля в глубине двора выбежали двое черноглазых мальчишек, братья Зары, и принялись кидать в Сашеньку снежками. Один был лет пяти, с круглой веселой мордашкой и кидал очень смешно, важно пыхтя, и недалеко, осыпая себя снегом, а второму уже было лет тринадцать, он был гибкий, ловкий и кидал умело, беспощадно, зная, что целить надо повыше – в глаз или зубы. Он попал Сашеньке смерзшейся ледяшкой в нос так сильно, что на мгновенье перед ней зарябил воздух и смеющееся лицо Зары поплыло в сторону. Второго, гибкого, то ли имя, то ли кличка была Хамчик. Все во дворе звали его Хамчик, даже родная мать. Сашенька сжала кулаки и кинулась к Хамчику, но мать братьев, жена погибающего в Ивдель-лагере Шумы, тоже выбежала из флигеля, черноглазая, большеносая, с золотыми зубами. Она схватила Зару и двух сыновей и потащила их по тропинке в дом, испуганно оглядываясь. Хамчик яростно сопротивлялся, рвался из рук, кровожадно пытаясь из-за материнской спины достать Сашеньку ногой. Когда вся семья укрылась в своем флигеле, Сашенька постояла посреди тропки, чувствуя солоноватый привкус на губе и устало дыша, потом наклонилась, приложила снег к разбитому носу и, нащупав в кармане шубки ключи, побрела к себе, тяжело поднялась по лестнице и вставила ключ в замочную скважину. Однако дверь была заперта изнутри на крючок. Сашенька вспомнила об Ольге и постучала.

5

Ольга встретила ее радостная, умытая, с мокрыми распущенными волосами и в халате матери.

– А Вася-то вернулся, – шепнула она Сашеньке, словно приглашая радоваться вместе и сообщая весть, которую Сашенька давно с нетерпением ждала, – выпустили, слава Господу...

Кухня была сильно натоплена, и на полу стояло несколько лоханей с грязной водой, и чувствовался запах хозяйственного мыла, – видно, недавно здесь производилось купанье. На кухне появились какие-то новые бумажные салфеточки, вырезанные из газеты, с зубцами, старый хозяйственный столик со знакомыми зазубринами, на котором мать готовила еду и который Сашенька любила нюхать, потому что он вкусно пах котлетным фаршем, этот столик исчез, а вместо него был новый, прочно сработанный из свежих досок. И вообще что-то незаметно изменилось, точно Сашенька пришла в чужую квартиру. Вася сидел не за своей перегородкой на кухне, а в комнате, за столом, и, увидав Сашеньку, он улыбнулся ей приветливо, но без испуга, как раньше. Наоборот, Сашенька испытывала теперь какую-то робость; войдя, она присела на валик своего диванчика, который натирала боками в душные, полные мечты и желаний ночи, однако сейчас и этот диванчик показался ей чужим.

– Садись к столу, – сказала Ольга и поставила перед Сашенькой голубую миску, из которой обычно ела мать.

В миске лежало два больших черных вареника, и Сашенька начала жадно есть их, хоть знала, что они добыты Ольгой на церковной паперти в виде подаяния. В варенике была начинка из всякой всячины. Здесь был мак, рис, сушеные сливы, морковка, лук, и все это показалось Сашеньке очень вкусным, она подумала об Ольге с благодарностью, и всякий раз, когда Ольга выходила на кухню, а потом снова заходила, Сашенька смотрела с надеждой, не принесла ли Ольга еще что поесть. Но Ольга больше ничего не дала, лишь убрала миску и вытерла стол. Посреди стола стояла хлебница с кусками черствого церковного кулича, и Ольга убрала его в буфет, от которого у нее теперь были ключи. Сашенька заметила, что на полках в буфете уже стояли какие-то Ольгины мешочки, торчали деревянные ложки, выстроганные Васей, и лежала непочатая свежая буханка хлеба.

– Выпустили, – улыбаясь, обнажая десны, сказал Вася, – вчистую освободили...

На Васе была свежая полосатая рубаха, которую Ольга, наверно, нашла в том отделении шкафа, где лежали вещи Сашенькиного отца. Однако ни Вася, ни Ольга не испытывали по этому поводу ни малейшего смущения, и Сашенька тоже почему-то не возмущалась, то ли у нее не было для этого сил, то ли Сашенька чувствовала, что жизнь ее вдруг изменилась так, что возмущаться она теперь права не имеет. Ольга и Вася смотрели друг на друга, гладили друг друга, похлопывали друг друга и улыбались Сашеньке, точно приглашая и ее разделить их радость. И Сашенька вдруг улыбнулась, чтоб Васе и Ольге было приятно, хоть улыбаться не хотелось и после двух вареников еще сильнее хотелось есть. Только теперь, освоившись немного с новой обстановкой и своим положением, Сашенька заметила, как Вася переменился за эти несколько дней. Раньше это был здоровый, сильный, с мощной круглой грудью и тупым, вечно испуганным лицом мужик. Теперь же перед ней сидел изнеможенный, с бритой головой человек, с кругами под глазами, с запавшими щеками, кожа на черепе его была голубоватой, и он похож был на арестанта, которого Сашенька видела в кабинете майора, шея его также похудела и побледнела, так что ворот отцовской рубахи был велик, и, хоть рубаха застегнута была на верхнюю пуговицу, видны были костлявые Васины ключицы. Вместе с болезненностью лицо Васи приобрело какой-то покой и некоторое осмысленное выражение, точно за эти несколько дней в тюремной камере он что-то понял и мог даже смотреть сам на других свысока и поучать их, так бывает иногда после тяжелой болезни либо беды, окончившейся благополучно. Человеку вдруг начинает казаться, что он великий молодец и понял, в чем суть всякого явления.

– Ты к Кайгородцеву сходи насчет матери, – сказал Вася, – тебя будут к помощнику направлять, к майору, ты не ходи... Скажи, я лучше подожду... Я лучше в другой раз... Я человек подневольный, обязан был подчиниться, я только глянул, понял... Ни-ни... К такому не попадай... Крут, ой крут... Но работа у него тоже нервная – с нашим братом повозись... А я думаю, главное потерпеть... Начальник другой придет, повыше, разберется... И сразу разобрался, дай ему Бог здоровья... Ученый, видать... Полковник... Ты, говорит, невиновен, а виновен только, что не явился сам по месту жительства для разбора, раз на тебя подана бумага... Ты, говорит, советской власти не доверился... Виноват, говорю, ваша правда... А бумагу на меня Анна подала... Я у ней на квартире жил... Как пьяный мужик к бабе, так она ко мне... Я председателю сельсовета говорю: извините, почему же меня не предупредили, что такой человек, почему ж вы меня к ней поставили на квартиру? Вот Анна и подала на меня, что я полицаем был, а я ж водовозом просто в комендатуре работал... Случайно узнал, дай Бог здоровья... Народ всюду есть хороший... Да... Полковник, он сразу разобрался... Дай Бог здоровья... Ты насчет матери к нему... – Вася вдруг остановился с полуоткрытым ртом, с выпученными глазами, прижал руки к горлу, лицо его исказилось, и он закашлялся, словно захлебнулся воздухом. Кашлял он долго, надрывно, роняя изо рта мокроту с красными прожилками на свежий ворот рубахи Сашенькиного отца, торопливо, скрюченными пальцами расстегнул пуговичку под горлом, будто она его давила, хоть ворот был велик и провисал. Ольга заметалась вокруг Васи, застучала ему кулаком по спине, точно он проглотил кость, и крикнула Сашеньке сердито, требовательно:

– За водой на кухню сбегай, чего сидишь!..

Сашенька вскочила и покорно побежала на кухню. Когда она вернулась, кашель у Васи уже прошел, он сидел, улыбаясь, вытирая слезы, и Ольга сидела подле него успокоенная.

– Уже не надо, – ласково сказала она Сашеньке. – Захворал вот наш Вася, – добавила она, точно Вася был так же дорог и Сашеньке, – ничего, вылечим... Ты кружку на кухню-то поставь...

– Ничего, – сказал Вася, – легкая кондрашка прохватила главное, я теперь вольная птица... Полностью оправдан... Теперь работать буду... На перчаточную фабрику устроюсь...

В Ольгины волосы сзади воткнута была изогнутая гребенка, Вася вытащил ее и принялся расчесывать Ольгу, он осторожно подхватывал влажные ржаные пряди снизу левой рукой и проводил по ним гребенкой, расчесал посреди Ольгиной головы белый вымытый пробор. Ольга жмурилась от наслаждения, терлась рябой щекой о Васин подбородок и похожа была на старую, обрюзгшую кошку, которую давно не ласкали.

– Если б не выпустили, – сказал Вася, – сегодня б в Гайву отправили... Ты с матерью-то попрощалась? Их в двенадцать отправлять будут...

– Я болела, – сказала Сашенька. – Я сейчас...

Она торопливо надела шубку и выбежала на улицу. Возле лестницы Сашеньку поджидали сыновья Шумы со снежками. Глаза тринадцатилетнего Хамчика горели упрямо и фанатично, снежки его были хорошо утрамбованы, слегка согреты в ладонях, а потом опять заморожены, так что превратились в круглые, со свистом рассекающие воздух ледышки. Младший же сын Шумы пяти лет лепил снежки неумело, они рассыпались в пыль, и это его веселило, лицо младшего было круглое, розовое, а глаза не свирепые, а озорные. Сашенька так спешила, что ей некогда было отмахиваться от Хамчика, он гнался за ней до конца переулка и два раза больно попал ледяными снежками, один раз по ноге, а второй раз в затылок между воротником и шапочкой, – видно, Хамчик бил с толком, ни один снежок его не попал в пальто на ватной подкладке, он целил либо в голое тело, либо туда, где тело было наиболее плохо защищено.

Когда Сашенька подбежала к трехэтажному зданию, верхние этажи которого были окованы цинком, ворота уже были распахнуты и провожающие родственники на другой стороне улицы волновались: видно, сейчас арестантов должны были вывести. Сашенька узнала женщину в каракулевой шубке. Она стояла, жадно вытянув шею, глядя на ворота, и в руках ее опять была вкусно пахнущая корзина. Тут же был и высокий крестьянин, он стоял опершись на забор, спокойно покуривая. Старушка, у которой не принимали передач, тоже была здесь, глаза ее слезились, она поминутно доставала сизыми, обмороженными пальцами из-за пазухи завязанный узелком платок, проверяя, на месте ли. В самом конце толпы стоял «культурник» в подбитом мехом танковом шлеме. Сашенька едва не столкнулась с ним и торопливо спряталась за спину. Из ворот вышел знакомый Сашеньке белобрысый дежурный. Дежурный был в полушубке, на ремне у него висел маузер в большой кобуре. Дежурный с беспокойством посмотрел на толпу и сказал:

– Граждане, ведь предупреждал, никаких передач приниматься не будет... На то было время в отведенные часы, как положено...

– Товарищ начальник, – дрожащим от уважения голосом сказала женщина в каракуле, – а я приготовила продукты мужу... Как же быть?..

– Продукты можете выслать посылкой... Адрес скажут в бюро пропусков... Острые, режущие предметы и спиртные напитки не принимаются, – привычно и скучно ответил дежурный, – значит, граждане, предупреждаю, если будете создавать беспорядки, охрана применит силу... В ваших же интересах... В общем, ясно?

Несколько секунд длилось молчание.

– Ясно, чего там, – спокойно ответил за всех высокий крестьянин.

– Ну вот и хорошо, – сказал дежурный и, обернувшись к воротам, крикнул: – Диденко, пошли!

Первыми из ворот вышли два милиционера в телогрейках и кубанках, у одного на кубанке еще сохранилась красная партизанская ленточка наискосок. Милиционер с партизанской ленточкой держал на изготовку трехлинейку без штыка, второй милиционер был с тяжелым немецким автоматом, висевшим у него на груди. Потом потянулись арестанты по четыре в ряд. В одной части здания была милиция, а в другой МГБ, где содержались бывшие полицаи, крупные бандиты и арестованные по политическим делам. Но при отправке на станцию конвой был общий. Арестанты были молодые и старые, высокие и низкие, в основном мужчины, но было и несколько женщин, однако все они были чем-то похожи, голубоватым ли цветом лица или соблюдением порядка, дистанции и правил поведения при следовании, которые незнакомы людям свободным. Арестанты были окружены плотным конвоем в разноцветных шинелях: серых армейских, синих милицейских, а также из английского зеленого сукна. Были также милиционеры в партизанских полушубках и телогрейках. Вооружены конвойные были русскими трехлинейками, автоматами ППШ с круглым диском, немецкими автоматами с тяжелым цилиндрическим, как у пулемета, кожухом и тонким стволом. Дежурный шел впереди, помахивая маузером, который он держал дулом вниз. Была среди арестантов группа, которых вели отдельно, и не в ряд, а кучкой. Кроме конвоя, их сопровождали две большие овчарки. В группе этой шел высокий широкоплечий человек с квадратной челюстью, багровым рубчатым шрамом у уха и мутными глазами. Руки его в двух местах в кистях и у локтей были крепко стянуты за спиной толстой веревкой. Рядом с ним шел тщедушный паренек с впалой грудью, бледный, узкоплечий, но тоже связанный не менее тщательно. Шел в этой группе и Шостак, он не был связан, но, очевидно согласно арестантскому уставу, держал руки за спиной. Лицо у Шостака было неживого, землистого цвета, его беспрерывно душил кашель, и он время от времени вытирал свои мокрые склизкие губы о плечо. Четвертым в этой группе шел пожилой мужчина в пенсне. На нем было хорошее бобриковое пальто, а на голове никак не гармонирующая с этим пальто, явно чужая, рваная ушанка малых размеров, смешно торчащая на темных с сильной проседью волосах, на самой макушке, и не прикрывающая озябших ушей. Мужчина старался держаться подальше от Шостака, брезгливо отворачивался, чтоб брызги при кашле не попали ему в лицо. Он тоже заложил руки за спину. Покосившись по сторонам, мужчина воткнул ладони в рукава, грея их словно в муфте, но молодой милиционер-конвойный заметил и крикнул:

– Ну-ка вынь!.. Опять балуешь!..

Видно, это было не впервой, мужчина торопливо вытащил ладони наружу, шевеля ими, чтобы согреть пальцы. Впрочем, перчатки на нем были вполне приличные, из шерсти двойной вязки.

Сашенькина мать шла в третьем ряду крайней слева, с противоположного конца от тротуара, на котором стояли провожающие. В одном ряду с ней шли две смуглые женщины в длинных юбках, подметавших снег, очевидно цыганки, шел молодой паренек лет пятнадцати-шестнадцати и крестьянин, очень похожий на высокого крестьянина, но пониже. Крестьянин этот отличался от других арестантов здоровым цветом лица, и его спокойный вид человека дисциплинированного и умелого работяги говорил, что он на хорошем счету у надзирателей и после суда послан будет не за пределы республики, а в один из ближайших лагерей, может даже на строительство местного вокзала, разрушенного бомбой.

Сашенькина мать одета была не в свое драное старое пальто, а в теплый армейский бушлат, который Сашенька раньше видала на «культурнике». На ногах у нее были кирзовые сапоги, те самые, в которых она носила замерзшие куски каши, котлеты, пончики, иногда мешочек риса либо сахара – продукты, которые мать утаивала при закладке в общий котел или уже в готовом виде урывала при раскладке за счет уменьшения порций личному составу.

Голова матери повязана была платком по-старушечьи низко, так что лицо ее сделалось для Сашеньки малознакомым, особенно обострившиеся скулы. Странно также Сашеньке было видеть, как мать дисциплинированно и умело выполняет команду конвоя, придерживая шаг, когда колонна поворачивала, и соблюдая дистанцию. Однако, когда колонна полностью вышла из ворот и показались два замыкающих милиционера, арестанты начали проявлять беспокойство, смотреть по сторонам, искать родных, и мать тоже смотрела, не обращая внимания на окрики конвоя. «Культурник», расталкивая окружающих, пробрался к самому оцеплению, хоть ему и мешала раненая нога и держался он с трудом, так как вокруг толкались другие провожающие. Мать заметила его, и лицо ее сразу расцвело, стало даже красивым, молодым, несмотря на старушечий платок, и она посмотрела на «культурника» с такой любовью, что у Сашеньки больно, недобро и ревниво сжалось сердце.

Сашенька торопливо спряталась за чужие спины и, чтоб озлобить себя, начала думать, как мать ударила ее и как она опозорила героическую память отца, а квартиру отдала двум нищим, выгнав на улицу родную дочь. Раньше мысли эти наполняли все тело, особенно голову, быстрой, кипящей от злобы кровью, так что сердце не поспевало вослед и стук его отдавался всюду – в висках, в ногах, под горлом, в ушах. Теперь же Сашенька думала обо всем этом вяло и скучно и сама не знала, чего хочет, у нее сильно болели нога и затылок, в которые Хамчик попал ледяными снежками.

Лицо «культурника» при виде Сашенькиной матери тоже изменилось: стало мягким и нежным до смешного, на лбу его у бровей были следы от брызг расплавленной брони, навек застывшие, собравшие кожу в губчатые пористые пятна. Теперь же вокруг пятен появились морщинки, какие бывают у человека с ямочками на щеках, когда он хочет рассмеяться.

– Катя, – сказал «культурник» ласково, хоть шея его стала красной от напряжения, так как правым локтем он удерживал высокого крестьянина, пытавшегося протиснуться вперед, левый бок сжала впавшая в отчаяние «каракулевая» женщина, а грудью он сдерживал давление конвойного, гнущего в три погибели. – Катя, – сказал «культурник», – ты не волнуйся, все будет хорошо... Я напишу своему генералу... Я ходатайствовать буду... О смягчении ходатайствовать... Учитывая твое... в общем...

«Культурник» держался с трудом, раненая нога его буксовала по утоптанному скользкому снегу.

– Сашенька как, Саша? – крикнула мать, привстав на цыпочки, так как ее заслонял упитанный крестьянин-арестант.

– Хорошо, – почти падая уже под всесторонним напором, крикнул «культурник», – у жены ответработника она... Имя забыл... Хорошо ей...

– Увидишь, – еще более привстав и вытянув шею, крикнула мать, – передай, пусть простит... Пусть простит свою мать... Что я ее родила, но не обеспечила и опозорила...

По лицу матери текли слезы, оно сразу поблекло, стало старым и больным.

– Мама! – вдруг неожиданно для себя крикнула Сашенька и начала рваться вперед с таким ожесточением, что мгновенно уперлась в казенно пахнущую спину милиционера, стоя в распахнутой, с оторванными пуговицами шубке.

– Сашенька! – отчаянно крикнула мать. – Сашенька!..

– Я здесь, – испуганно лепетала Сашенька, уговаривая, успокаивая мать будто маленькую, – я здесь, мне хорошо... Ты вернешься... Искупишь вину... Я буду работать... Я на перчаточную фабрику устроюсь...

– Сашенька, – продолжала кричать мать, – Сашенька!..

Она повторяла только это, будто забыла разом все остальные слова или не хотела тратить дорогие секунды на другие слова, на длинные фразы, на придаточные, сказуемые и глаголы, которые Сашенька в школе тоже никак не могла запомнить... А тут в одном слове было все: и то, как она боится не вернуться из заключения и не увидеть больше дочь, потому что не спит уже седьмую ночь подряд, в камере тридцать человек, душно, мысли не дают покоя и болит сердце постоянно, так что даже стало привычно. А время от времени, особенно под утро, ноют суставы, шелушится кожа на распухших от мытья котлов руках, после суда будут тяжелые земляные работы, как у всех осужденных без квалификации. Хорошо, если удастся устроиться на кухню. И про свою неудачную жизнь рассказать хочется, кому ж еще, как не дочери... Как хотела она любить, как тосковала одна ночами столько времени, как уходила молодость, как от тяжелых котлов испортилась фигура, как забыла запах пудры, помады и одеколона, как отяжелели ноги в кирзе и у ступней появились костяшки-выступы, так что большой палец правой ноги вовсе вогнулся внутрь и теперь уж нельзя даже мечтать о туфлях на высоком каблуке. А дочь выросла красивая, но злая и нервная, и за это нет ей, матери, прощенья. И еще была одна вещь, которой хотелось поделиться, потому что давила она сердце, но поделиться этим нельзя было с родной дочерью, а скорее, с человеком случайным, но понятливым, лучше с пожилой женщиной, легче бы стало, однако в камере не нашла она ни одной такой, с кем бы можно было о том поговорить. Впервые после Сашенькиного отца имела она мужчину, и теперь ей было тяжело без него. Пять лет ждала она мужа, сдерживала себя, стонала ночами, мяла о подушку сохнущие груди, а теперь разом все излила в два месяца, ей было тоскливо и стыдно от пробудившихся острых желаний, терзавших ее нездоровое, быстро стареющее тело, и было обидно оттого, что не удалось насытить его перед концом, пока оно заглохнет окончательно и состарится, потому в ее возрасте каждая секунда дорога, а уйдут месяцы и годы на нарах в одиночестве. Об этом дочери сказать нельзя было, однако хотелось, чтоб она поняла эту ее тоску, хотя бы неясно для себя, вернее, именно неясно для себя, так лучше, но простила б и пожалела.

Оттого что Сашенькина мать остановилась, закричала и сбилась с ноги, ряды арестантов сломались и возникла суматоха. Старуха Степанец нырнула вдруг ловко и бойко между цепью конвойных и, не обращая внимания на рвущуюся к ней овчарку, схватила связанного тщедушного паренька, заголосила. Женщина в каракуле пыталась кинуть своему мужу в бобриковом пальто вкусно пахнущую корзинку, но молодой милиционер-конвойный отбросил корзинку ногой, и Сашенька, рванувшаяся к матери, наступила мимоходом на отварной телячий язык, заправленный чесночком, вдавливая его каблуком в снег. Пробежал белобрысый дежурный, что-то крича, и двое конвойных схватили, повисли на высоком связанном арестанте с мутными глазами. Только высокий крестьянин не поддался суматохе, деловито и четко он передал за спиной милиционера своему брату завернутые в промасленную холстину куски сала, две буханки круглого домашнего хлеба и несколько пачек папирос «Беломор». Все это мгновенно исчезло в рюкзаке упитанного арестанта. К матери Сашеньке пробиться не удалось, арестантов оттеснили назад во двор и заперли ворота. Старушку Степанец закрыли в караульном помещении. На крыльцо вышел очкастый майор. Бледный дежурный говорил ему что-то, жестикулируя.

– Составить список, – громко говорил майор, – лишить права передач и посылок... И выяснить зачинщиков...

Он повернулся и ушел назад, не глядя на толпящихся родственников, которые сами теперь были напуганы случившимся.

6

Когда «культурник» подошел сзади к Сашеньке и взял ее за плечо, она рванулась, хотела убежать, но он держал ее крепко, так что от железных пальцев его ныла Сашенькина ключица. И в то же время «культурник» говорил ласково:

– Ты, Саша, не дичись... Я тебе худа не сделал, но если не нравлюсь, не признавай меня посля... А пока матери помочь надо... Я этого дежурного знаю малость... Тоже фронтовик... Подождать надо... Фронтовик фронтовика уважить должон... Майор сухой сердцем, а начальник в разъездах. Один дежурный там ничего...

– Куда вы меня ведете? – сердито спросила Сашенька.

Они шли по каким-то узким проходам, между заборами, среди запорошенных снегом огородов, на которых кое-где шелестели остатки прошлогодней сухой кукурузы.

– Вон там он живет, – сказал «культурник», кивнув на низкую, совсем сельскую мазанку с белыми стенами и соломенной крышей.

Мазанки эти сплошь и рядом встречались не только на дальних улицах, но даже в центре, во дворах, за кирпичными домами. Здесь же таких мазанок в два-три оконца раскидано было с десяток среди огородов и вишневых деревьев. Кудлатые непородистые собаки рвались с цепей на чужаков, носились вдоль низких плетеных заборов-тынов. Мазанки эти с одной стороны подступали ко двору восстановленной недавно двухэтажной городской больницы, а с другой – к выстроенным в тридцатые годы красным корпусам, где жили рабочие завода «Химаппарат».

– Давай посидим, – сказал «культурник» и уселся на лавочку, сколоченную у ворот, но не перед домом дежурного, а чуть в стороне, так что подход к этому дому хорошо просматривался. – Он на обед идти должен... Я уж раз с ним толковал здесь...

– Пустите плечо, – злобно сказала Сашенька.

«Культурник» смущенно разжал пальцы, и Сашенька повращала рукой, разминая похрустывающие суставы. Дурные предчувствия томили ее, а болезнь, неожиданная растерянность перед Васей и Ольгой, внезапная жалость, тоска, даже нежность к матери совсем ослабили Сашеньку, и она поняла, что должна озлобиться, чтоб окрепнуть.

– Гляди, – сказал вдруг «культурник», – вот шельма, тоже пронюхала...

Шарахаясь от рвущихся собак, вдали между заборов пробиралась женщина в каракуле.

– Спекулянтка, – сказала Сашенька, – и муж ее спекулянт. Таких к ногтю надо...

– Нет, – ответил «культурник», – это не уголовная... По пятьдесят восьмой статье ее мужа пускать будут... Враг народа... В пединституте учителем литературы был... Этих мне не жалко... Мы на фронте за родину костей не жалели, а они родиной за иностранные деньги торгуют... Знаешь, какие слухи ходят... Мне дружок говорил, фронтовичок... Умный парень... Девять классов образование... С союзниками нашими не очень чисто... Я и сам англичан не очень люблю... Американцы – те ребята ничего, я от них технику принимал... А англичане советскую власть шибко не любят... Дружок мой, он парень не промах, раз говорит, верить можно...

Женщина в каракуле между тем перебралась через мосток, проложенный над канавой, и, привалившись к плетеному забору, принялась также вглядываться в тропку, вьющуюся среди заснеженных огородов, ноги ее в фетровых модных ботах, видно, зябли, и она постукивала задниками бот одну ногу о другую.

– Перехватит дежурного, – с тревогой сказал «культурник», – вот народ... Пройдоха народ... Ты бы здесь посидела, а я с фланга, может, пойду...

Но в этот момент послышался шорох прошлогодних стеблей кукурузы, это шел на обед дежурный, но не по тропке, а огородами сзади, и таким образом жена врага народа в каракулевой шубе оставалась при пиковом интересе. Однако дежурный был не один. Его уже перехватила где-то, очевидно неподалеку, старушка Степанец. Лицо дежурного было растерянным и усталым, а глаза беспокойно бегали.

– Отстань, бабка, – хрипло, сорванным голосом говорил дежурный, – я чего могу?.. Судить его будут... Я ж не судья...

– А худой он какой, сыночек мой, – причитала старушка, – каждую косточку видать... Больной весь... Кровью кашляет... Еще до войны кровью кашлял... В область его возили... Прохвессор сказал, в тепле держать... Теплое молоко пить по утрам и перед сном... С медом...

– Чего ты мне голову морочишь, – рассердился дежурный. – К начальнику иди... К майору иди... Убийца сын твой, понимаешь... Он граждан мирных убивал... На него протокол есть... Понимаешь... Когда детей из детдома стреляли... Цыган и евреев... И в районе вашего села он в расстрелах участвовал... Тоже протокол есть...

– Пустили бы меня к нему, – причитала старушка Степанец, словно не слыша, что ей говорит дежурный, и твердя свое, – мне места не надо... Я б возле него на полу спала... Больной он. Может, прибрать что от него надо или подать надо...

– Завтра приходи, – очевидно, чтоб отвязаться, сказал замученный дежурный, – приходи в час дня в канцелярию...

– И справку принести? – спросила обнадеженная старушка, несколько даже повеселев.

– Какую еще справку? – удивился дежурный.

– Где про его болезни сказано, – ответила старушка.

– Хорошо, – махнул рукой дежурный. – И справку принеси...

– Спасибо тебе, – поклонилась старушка и перекрестилась, – добрый ты... На тебя все так говорят... Дай тебе Бог удачи... – Она пошла назад вдоль по тропке.

Стало заметно холодней, подул ветер, сдувая снег с вишневых деревьев и прошлогодних сухих стеблей кукурузы. Чувствовалось приближение метельной, морозной ночи, будто и дня не было, а позднее утро сразу переходило в рано наступающие сумерки.

– Ты что же это, Степанец, – крикнул дежурный вслед старушке, – семь километров сейчас потопаешь?..

– Семь, – оборачиваясь, ответила старушка.

– Пешком?

– Подводы не найдешь, – сказала старушка, – поздно... Это пораньше бы, может, и подвез кто...

– И полем все? – спросил дежурный.

– До Райков поле, – сказала старушка, – посля лесопосадка и вниз под уклон... Посля снова поле... Из городу легко идти, а в город тяжельше... Не с горы, а на гору... А пока на гору взберешься, упреешь вся...

– Ты вот что, – сказал дежурный, – ты лучше завтра не приходи... Ты через три дня... Боюсь, начальника не будет, а без него чего можно решить...

– Нет, – сказала старушка, – я приду... Вдруг будет... Передачу, может, разрешит... Я сыночку пряники с медом напекла... А не будет начальника, я назад пойду...

Она перекрестилась и пошла по проходу между заборами, сгорбленная, часто по-старушечьи семеня огромными валенками, перевязанными по-хозяйски вокруг ступней тряпками, набитыми для утепления соломой. Семеня валенками, дойдет она до окраины города, пойдет ночным метельным полем через спящие Райки будоражить собак, через замерзшую лесопосадку под гору, скользя по укатанному санями снегу, – и так семь километров до самого Хажина... А утром в город, к сыну...

Старушка давно уже скрылась, а дежурный все не шел обедать, хоть мазанка его была рядом, все стоял и думал чего-то.

– Подойти сейчас, что ли? – шепнул «культурник» Сашеньке.

Но женщина в каракулевой шубке опередила их. Стремглав, спотыкаясь и даже разок упав очень смешно, так что каракулевый капор съехал ей на ухо, женщина кинулась через огороды к дежурному. Она зацепилась пышным, с буфами, рукавом о ржавый моток колючей проволоки, свисающий со столба, и разодрала рукав так, что лоскутья каракуля повисли. У Сашеньки на мгновенье радостно екнуло сердце, потому что она ненавидела женщину за то, что та тоже красивая, может красивей Сашеньки, и имеет шубку, какой у Сашеньки нет, а также еще за что-то неясное, но, как Сашенька догадывалась, в этом неясном и была главная причина нелюбви Сашеньки к этой женщине. Однако сейчас Сашенька радовалась недолго, потому что недобрые предчувствия томили ей сердце. Может, одним из этого неясного было то, что Сашенька где-то смутно в подсознании начала догадываться: женщина эта знала и успела пожить жизнью, которая не то что не была Сашеньке доступна, но Сашенька даже не умела мечтать о такой жизни, – впрочем, может, о той жизни и были легкие, не имеющие формы сны, которые очень редко снились Сашеньке и в которых было не меньше захватывающего дух счастья, чем в ночных физических томлениях, когда во сне они оканчивались диким сладким восторгом, приводящим к покою. В тех редких бесформенных снах, очень редких, так что за всю жизнь Сашенька помнит, может, два или три таких счастливых состояния, а кроме состояния, не помнит ничего, ни одной детали; впрочем, однажды она запомнила пейзаж какой-то местности, в которой не была никогда, залитой лунным светом, в тех редких снах тоже был восторг и была сладость, но не было дикости и тоски, и все это не кончалось покоем, который вскоре переходил в скуку, и переходил даже в неприязнь к недавней сладости, потому что покой присутствовал там всегда, и восторг, и сладость в тех снах все время были полны покоя, там ни к чему нельзя было прикоснуться, ни к окружающим предметам, ни к себе, – это единственное, что Сашенька помнила твердо.

Женщина в каракуле между тем подбежала к задумчиво стоящему дежурному.

– Товарищ начальник, – сказала женщина дрожащим от уважения голосом.

Дежурный поднял голову и оторопело посмотрел на женщину. Дежурный был молод, и женщина, решив, что он разглядывает ее красивое лицо, кокетливо опустила ресницы, а левую руку, на которой был разодран рукав, спрятала за спину, зажав в ней хозяйственную сумку.

– Я хотела бы с вами говорить наедине, – шепотом, заставлявшим, может быть, биться не одно мужское сердце, проговорила женщина, – главное, выслушайте меня... Я давно добивалась свидания с вами... Именно с вами. – Она сунула правую руку за пазуху своей каракулевой шубки и вытащила несколько тетрадей в коленкоровых переплетах. – То, что произошло с моим мужем, недоразумение, – торопливо, боясь, что ее прервут, заговорила женщина, – может, он резок, может, он иногда туманно выражается, но это очень талантливый человек... Поверьте... Его не поняли... Я не хочу сказать, что его оклеветали умышленно... Его не поняли... У нас есть много знакомых в Москве... Уважаемых лауреатов... Я написала им, как только это случилось... Я уверена, они прислали характеристики... Либо пришлют... Обратите внимание... Мой муж тяжелый человек, я знаю... Я сама с трудом его временами терплю... Но он талант... Он эрудирован... Он владет четырьмя языками... У него переводы с английского... Он переводил Байрона... И Лорку... Это с испанского... Вот смотрите, слушайте... Это талант...

Она неловко подбородком, потому что левая рука была занята, раскрыла верхнюю тетрадь и начала читать негромко, очевидно наугад, то, что оказалось перед глазами:

– «Дитя у тебя родится прекрасней ночного ветра. Ай, свет мой Габриэлильо! Ай, Сан-Габриэль пресветлый! Я б ложе твое заткала гвоздикой и горицветом. С миром, Анунсиасион, звезда под бедным нарядом! Найдешь ты в груди сыновьей три раны с родинкой рядом. Ай, свет мой, Габриэлильо! Ай, Сан-Габриэль пресветлый! Как ноет под левой грудью, теплом молока согретой!.. Дитя запевает в лоне у матери изумленной. Дрожит в голосочке песня миндалинкой зеленой. Архангел восходит в небо ступенями сонных улиц. А звезды на небосклоне в бессмертники обернулись!» [2]

Дежурный смотрел на женщину все с большим изумлением, потом лицо его потемнело, потом налилось густой краской, и он впал в тот страшный гнев, который чрезвычайно редко нисходит на людей добрых и незлобивых, но который особенно бывает страшен у таких людей в те минуты и подлинные причины которого не вполне понятны ни им, ни окружающим. Впрочем, кончив читать, женщина, чтоб усилить впечатление, действительно позволила себе несколько двусмысленные взгляды и движения, которые при желании можно было принять за попытку соблазнить...

– Сука! – закричал дежурный и, выбив тетради у женщины из рук, наступил на них ногой. – Использовать меня хочешь!.. Подсунуть филькину грамоту!.. Купить!.. В сорок втором я б тебя не задумываясь!.. В партизанах!.. Я б тебя прошил!.. Я б из автомата тебя!..

Женщина, тоже словно потеряв страх и обезумев, упала на колени и стала с силой выдергивать тетради из-под ноги дежурного. Некоторое время со стороны они представляли странное зрелище: дежурный изо всех сил прижимал тетради ногой к земле, а женщина тянула так, что глаза ее выпучились и подрисованные брови, поверх выщипанных, размыло потом, краска потекла по лицу. Наконец то ли женщине удалось выдернуть тетради, то ли дежурный, опомнившись, отступил. Женщина торопливо спрятала тетради на груди и, очевидно окончательно перестав ориентироваться в ситуации, протянула дежурному корзинку.

– Это вам, – пролепетала она, – здесь мяско жареное с чесночком... И печенье домашнего приготовления... С яичным порошком...

– Взятку мне давать! – крикнул несколько успокоившийся было дежурный. – Да я тебя упеку!.. Вместе с мужем!.. Параши таскать будешь!..

Женщина не то чтобы крикнула, а, скорей, пискнула, словно попавшая в силки птица, и побежала через огороды, ударилась о забор и скрылась. Дежурный дышал, как после переноски тяжестей, он расстегнул полушубок, расстегнул китель и подставил морозному ветру взмокшую от пота тельняшку. «Культурник» подошел к нему сзади, осторожно похлопал меж лопаток. Дежурный вздрогнул, обернулся и, увидав «культурника», сказал успокоенно:

– Э, это ты, фронтовичок... Ну-ка, пойдем ко мне... Я рядом тут живу... Жена борща наварила... Пообедаем...

– Я не один, – сказал «культурник» и кивнул на Сашеньку.

Дежурный глянул на Сашеньку и, кажется, узнал, но не сказал ничего.

Они вошли в небольшой дворик, а оттуда в низенькую мазанку с земляным полом, где действительно вкусно пахло только что сваренным борщом.

– Гануся, – ласково сказал дежурный жене, – ты нам дай перед обедом по стопочке... По самой маленькой, потому что мне ж еще на работу...

Жена дежурного Гануся была похожа на мужа, словно сестра, такая же белобрысая. Она легко и тихо накрывала на стол, мягко ставила алюминиевые миски, умело одинаковыми ломтями резала хлеб, и дежурный следил за ней с ласковой улыбкой, а в глазах его была вечная любовь до самого гроба, которую подтверждала надпись густой невыводящейся трофейной тушью у запястья: «Ганна» написано было большими буквами так, что «Г» верхней головкой касалось выпуклых синих жил, проступающих сквозь кожу, словно имя любимой смывалось и пропитывалось живой кровью.

– Уйду я с этой работы, – чокнувшись с «культурником» и выпив, сказал дежурный, – трое суток не спал уже... И вчера на банду ходил в Райковский лес... Кореша рядом со мной из автомата пополам разрезало... Кишки наружу...

Он скатал из хлеба мякиш, мякишем этим подобрал со стола хлебные крошки, проглотил.

– Но дело не в том... Ты меня понимаешь... Мы смертей и кишок за три года навидались... Не в том дело... Добрый я слишком для такой работы... Кто про меня этот слух пустил, не знаю... Но только идут ко мне и идут... Все прошения ко мне... Не к майору, не к начальнику... Вот старуха Степанец ходит каждый день... А сыну не меньше двадцати пяти лет светит... Хотя он и года, думаю, не протянет... Чахотка... Так с чахоткой и в зондеркоманду пошел... У нас показания имеются... Некоторые из трусости шли, а он добровольно, даже принимать по болезни не хотели... Добивался... Начальнику гестапо жалобу на местную полицию писал... У нас этот документ к делу приобщен... А сегодня вообще денек... И эта подвернулась, соблазняет меня... Брови навела, читает что-то, то ли русское, то ли нерусское... Арестант у нас есть, по пятьдесят восьмой проходит... Измена родине... Хотя много, конечно, и лишнего пишут, говоря прямо. Кто по злобе счеты сводит, кто не разобравшись... А тут еще сегодняшняя неприятность. Арестантов к вокзалу не довели... Теперь ночью отправлять надо... Выговор я заработал, это уже третий у меня.

Гануся вынула из печи чугунок. Необыкновенно вкусный пар шел от него, так что от пара этого опьянеть можно было. Это и был украинский борщ, который готовился только в чугунке и только в деревенской печи, он был цвета венозной крови, темный и тягучий, и ложка, поставленная торчком, не падала в нем, застряв меж реквизированных у спекулянтов овощей, большая часть которых, без сомнения, шла в детдом, меньшая же – в столовую органов и, по желанию, для семейных – сухим пайком. Картошка в борще этом была не склизкая, мороженая, а мягкая, маслянистая, капуста не напоминала вкусом горьковатые листья с осенних деревьев, а напоена была соком хорошо унавоженных частных огородов, бурак был не бледно-розовый, терпкий, а темно-вишневый, сладкий, мясо не резиновое с костями, а сочное, легко рвущееся на ломтики, пропитанное жирком, утаенное от немецких реквизиций и вскормленное, очевидно, лучшими кусками ворованного колхозного силоса. Съев миску такого борща, можно было день спокойно ходить сытым, только пить время от времени воду, чтоб растворить жир и облегчить переваривание. Уж на что хорошо питалась Сашенька у Софьи Леонидовны, но такой приятной сытости она никогда не испытывала. От этой сытости она и вовсе ослабела и поняла, что пропала, потому что смутно предчувствовала какой-то подвох и даже предугадывала, с какой стороны.

– Гануся, – беззвучно отрыгивая в ладонь, сказал дежурный, – позвони, скажи – я к вечеру буду... Вчера на облаве был, пулей рукав полушубка порвало... Залатать надо, промежду прочим... Делов сейчас никаких, я к отправке арестантов буду в половине первого ночи. – Он обернулся к «культурнику». – Давай еще по одной. – Он налил две полные стопки и до половины плеснул Сашеньке. – Ганна, – позвал он, – давай и ты... Дружка встретил, фронтовичка, однополчанина... Ты ж с Третьего Украинского?

– Нет, – сказал «культурник». – Я на Первом Белорусском.

– Ничего, – сказал дежурный, – главное – общий враг, как внешний, так и внутренний...

Подошла Ганна, раскрасневшаяся, с высокой крепкой грудью под вышитой блузкой. Она взяла свою стопку двумя пальцами, отставив мизинец. Дежурный чокнулся со всеми, выпил и вместо закуски сочно поцеловал жену в губы.

– Куцый меня вчера чуть не срезал, – обиженно сказал дежурный «культурнику», – в Райковском лесу... На мушку он меня, видать, взял хорошо, самый срез под левый бок... А собачку нажимал – дернул, не иначе поторопился... Но я уж от такой обиды ему череп рукояткой погладил... Майор ругался: допрос даже снять нельзя... И в сознанье не пришел... Но мне ж обидно, пойми... Не жизни мне жалко, а бабу такую оставлять жалко... Никак я ей не наемся... Год уж все бежит слюна и бежит.

– Петрик, – зардевшись, сказала Ганна, – ты лишнее не варнякай.

Ганна подняла белую ручку свою, расслабленную в кисти, и сначала коснулась костистой сухой руки дежурного запястьем, потом прокатилась по ней ладонью, слегка трогая кончиками пальцев, царапая ноготками.

– Меня убивать никак нельзя, – рассмеявшись, сказал дежурный, – я годовый молодожен... Слушай, фронтовичок, женись, чего ты тянешь... Бабы не найдешь?.. Не верю... Мужчины теперь подорожали... Мертвецы нам цену подняли.

– Вот о том я с тобой потолковать хотел, – сказал «культурник», – про бабу свою... Разве не помнишь?..

– Постой, постой, – сказал дежурный, распрямляясь, словно на службе за канцелярским столом, а не в своем доме, – ну-ка, Ганна, пойди, тут разговор у меня.

Ганна встала и, вздохнув, вышла.

– Так, – сказал дежурный, – это ты насчет той арестантки приходил... А я тебя с кем-то перепутал... Но не беда... Ты фронтовик, и тот фронтовик... А насчет тебя я помню, теперь припоминаю ту историю... Трое суток не спал по-человечески, в голове кавардак.

Он отодвинул стопку и вдруг пристально глянул на Сашеньку, так что сердце ее сжалось от сбывающихся предчувствий.

– Понимаю, – сказал дежурный, – теперь все хорошо вспомнил... Ну и что ж ты хотел? – обернулся дежурный к «культурнику». – Были у нас случаи, когда истец берет назад заявление и мы закрываем дело... Но теперь-то обвинение держится не на заявлении дочери, а на вещественных доказательствах... Твою ж бабу прямо в проходной взяли с продуктами... В сапогах прятала и еще в некоторых женских местах, ты уж извини... Протокол имеется, подписи свидетелей... Заявление теперь можно даже изъять, оно роли не играет...

– Какое заявление? – удивленно спросил «культурник».

– Ладно, – сказал дежурный, – ваньку не разыгрывай, не люблю я этого... Вы что, плохо договорились между собой?.. Я к тебе хорошо отнесся, как к фронтовику, так ты это учитывай. Я тебе просто посоветую: ты пока не хлопочи за нее совсем... Тогда получится, что она вдова летчика-орденоносца... Героя боев за Варшаву... Подвиг отмечен специально в центральной прессе... У нас все это имеется... А то, что она спит с тобой, это подчеркивать не надо для юридического документа...

– Поимели б совесть, кобеля, – неожиданно с порога крикнула Ганна, – при дочери такое говорить!.. Нализались самогонки!..

– Ганна, – сказал дежурный как можно строже и, поворотившись корпусом к жене, вытянул в ее сторону руку ладонью кверху с растопыренными пальцами, как бы отгораживая жену от происходящего в комнате разговора, – Ганна, ты в мои служебные дела не путайся...

– Да разве ж можно при дочери такое на мать говорить, какая она там ни есть воровка или спекулянтка? – сказала Ганна. – Дочь-то позеленела вся...

– Наплевать! – закричала Сашенька, вскакивая.

Крепкий мясной борщ, смешавшись с глотками сахарного самогона, уже не убаюкивал и расслаблял, а, наоборот, возымел обратное действие и как-то сразу выстроил новые картины в сознании, и картины эти похоронили колебания и сомнения насчет матери, которая никогда не думала о Сашенькином будущем. Мать Сашеньки была грубой, развратной женщиной, которая потеряла уже право на память героя-отца и связь с которой могла лишить и Сашеньку права на эту память. Матери у Сашеньки больше не было, но зато была Софья Леонидовна, которой можно было отдавать пенсию за отца, чтоб спокойно можно было там жить и питаться.

– Наплевать! – закричала Сашенька. – Я не возьму назад заявление!.. Вот... Эта женщина родила меня, но не воспитала!.. А мать не та, что рожает, а наоборот!.. То есть кто выращивает!.. Знать не хочу!.. Мой отец за родину!.. Он сражался!.. Отдал жизнь!..

Вдруг слезы сами потекли, да так обильно, что мокрыми стали не только лицо, но и грудь, и руки, и пряди волос, которые, растрепавшись, ниспадали на Сашенькины щеки. Ганна взяла Сашеньку за плечи, теплые руки ее пахли сушеными вишнями, но запах этот лишь в первый момент приятно повеял на Сашеньку, в следующее мгновение Сашеньке стало жаль себя, а теплые вкусные руки Ганны еще более распалили эту жалость и обиду на жизнь. Сашенька вырвалась, глянула искоса на застывшего в изумлении дежурного, а на «культурника» глядеть не стала, повернувшись к нему спиной; потом Сашенька шагнула в сени, схватила шубку, пуховый берет и выбежала на морозный воздух, побежала уже в полной тьме, между тем наступившей. Такой черной ночи Сашенька давно не припомнит, а в действительности был вечер, и не очень поздний, часов семь-восемь. Но все уже спало, только кое-где мелькали слабые огоньки, еще более усиливающие глухоту и запустение совершенно теперь неузнаваемой местности.

7

В страхе бежала Сашенька через темные огороды, которым не было конца, и особенно страшно было не лицу ее, так как его можно было потрогать руками, а спине, совершенно незащищенной, продуваемой снежным ветром, и к спине не то чтобы нельзя было прикоснуться, но даже подумать нельзя было о том, что делается за спиной, где сразу за шубкой начиналась ночная бесконечная тьма. Вдруг мелькнуло справа что-то белое, то ли стена мазанки, то ли снежный сугроб, однако довольно высокий, так что за ним можно было легко притаиться и взрослому сильному мужчине. Сашенька поняла это и побежала, огибая сугроб большим полукругом, вглядываясь во тьму, но ни одного знакомого силуэта не проступало ни впереди, ни с боков, а назад, где, по всей вероятности, осталась больница, от которой Сашенька знала дорогу, назад смотреть было страшно. Какие-то примерзшие кочки запрыгали у Сашеньки под ногами, стало светлей, но то луна не выкатилась из-за туч, а просто попала на более жидкое, растрепанное ветром облако и светила сквозь него белым пятном. В свете этом увидала Сашенька неподалеку канаву, видно недавно вырытую, уж после дневного снегопада, потому что глина вдоль бруствера была чистой, лишь слегка примерзшей. Сашенька решила обогнуть канаву, так как она была достаточной глубины, чтобы в ней мог притаиться человек, правда не в полный рост, а присев на корточки. Однако проснувшееся наряду со страхом любопытство заставило Сашеньку не отшатнуться от канавы, а приблизиться к ней и глянуть внутрь. Странно, что, если бруствер был свежий – комки глины не успели даже примерзнуть друг к другу, точно их буквально накануне извлекли наружу, – дно канавы было покрыто изморозью и присыпано, как показалось, густым слоем снега. Снег был мягкий, чистый, слегка подсиненный, словно накрахмаленный, и на снегу лежала в полный рост молодая еврейка, дочь зубного врача, в легком сарафанчике, в котором видела ее Сашенька на фотографии. Это была девушка редкой красоты, и она, видно, знала, что красива, потому что кокетливо обнажала красивые руки, круглые плечи и чистую гибкую шею. Только разбитая кирпичом голова искусно прикрыта была цветными лентами, вплетенными в волосы, да кожа у маленького ушка слегка была припудрена изморозью, как делала и Сашенька, чтоб скрыть оставшийся от операции шрам на затылке. Сколько так стояла Сашенька, наклонившись над канавой не дыша, она не знает. Помнит только, что вскрикнула вдруг, словно внезапно пробудившись, отшатнулась, и сразу темные шумящие тени понеслись мимо нее от земли, едва не задевая лицо.

– Мама! – закричала Сашенька. – Мамочка!.. – Крик этот напомнил ей все недавнее, она глотнула холода так, что закололо лопатки, чтоб подбодрить себя, еще громче крикнула: – Софья Леонидовна!.. Миленькая!..

И тут она поняла, что кричать надо было с самого начала, ибо голос ее менял местность, делал эту местность не такой пустынной, безмолвной и незнакомой. Залаяли сонно собаки возле выросших по сторонам мазанок. Луна выкатилась из туч, засветила теперь на полную силу, и кто-то вышел во двор неподалеку.

– Тебе чего? – спросил темнеющий силуэт, правда издали и с опаской, опасаясь, видно, грабителей.

– Как к больнице выйти? – сжимая челюсти и стараясь не стучать зубами, спросила Сашенька.

– А вон больница, – сказал силуэт, – перед тобой больница... Ты голову не дури...

И действительно, выкатившаяся луна осветила садящуюся на больничный забор воронью стаю, которую всполошила Сашенька, согнала с огорода. Больница была, оказывается, не сзади, а впереди, так что, сама того не зная, Сашенька правильно сориентировалась на местности.

Забыв поблагодарить, побежала Сашенька вдоль больничного забора и вскоре нашла проход, по которому выбралась на знакомую улицу. С колотящимся сердцем бежала Сашенька мимо знакомых развалин главпочтамта, мимо городского кинотеатра, где шел еще последний сеанс и виден был свет в будке киномеханика, мимо перчаточной фабрики, где тоже не кончилась еще смена и горело электричество.

«У меня опять началась болезнь, – думала Сашенька, – я слишком рано вышла на улицу, переохладила тело и истощила нервную систему... Милая Софья Леонидовна, милая мама Софья, как я хотела бы поскорее вас видеть... Простите меня... Я буду любить вас сильнее, чем родная дочь... Успокойте меня, мне страшно, мне трудно жить, я совсем одна... Будьте мне матерью... Я простужена, у меня температура, и мне кажутся разные картины... Помогите мне... Не та мать, что рожает, а та, что воспитывает... Милая мама Софья... К школе я неспособная, зачем же мне впустую губить молодость... Выздоровею и пойду работать на перчаточную фабрику, куплю себе туфли, маркизетовое платье... Может, шубку... А то, что на мне надето, все отдам... Не надо мне от бывшей моей матери-воровки ничего...»

Так мечтая, но не громко, а шепотом, чтоб не слышали попадавшиеся навстречу прохожие, Сашенька достигла конца улицы, где за поворотом был уже дом ответработников. Сашенька долго звонила и только испуганно подумала, не ушла ли Майя с Софьей Леонидовной в кино, а Платон Гаврилович в партийный кабинет, как дверь внезапно открылась, хоть шагов в передней не слышно было, и у Сашеньки испуганно екнуло сердце, потому что она поняла: к двери давно уже подошли на цыпочках и, глядя в дверной глазок, думали: открывать ли. Мигом подавленная этим никогда ранее не случавшимся обстоятельством, вошла Сашенька в темную переднюю, и тень в халате отступила в сторону, не проявляя никакой радости. Это была Софья Леонидовна.

– Входи, – сказала тихо Софья Леонидовна.

Она пригласила Сашеньку в кабинет Платона Гавриловича, где вдоль стен стояли шкафы с красными корешками классиков марксизма, она предложила Сашеньке сесть в кресло, словно посетителю, которого не жалко; охвачена ли ознобом его спина, сухо ли в горле у него, бледно ли лицо его – все равно не здесь забегают, всполошатся, не здесь уложат в постель и напоят питательным бульоном; здесь, может быть, только выслушают и посочувствуют из вежливости или даже искренне, если хорошо относятся.

– Я всегда относилась к тебе как к родной дочери, не так ли? – сказала Софья Леонидовна.

– Да, – покорно согласилась Сашенька.

– Я уступила тебе свою постель, а когда ты болела, я вставала к тебе ночью по три раза... И поила бульоном из рук... И давала лучшие куски... Лучше, чем Майе, хоть она болезненная девочка и нуждается в усиленном питании.

– Да, – опять покорно согласилась Сашенька.

– Но ты говоришь, что у нас какие-то расчеты, – продолжала Софья Леонидовна, – мы хотим тебя использовать... Ты очень обидела Майю, и меня, и Платона Гавриловича... Ты не думай, я и раньше замечала, как ты относишься ко мне... Тебе не нравится моя внешность и не нравится Майина внешность... Ты уже взрослый человек, и я говорю с тобой как со взрослой... Майя ласковая и доверчивая девочка, у нее хороший характер, она душу свою могла бы отдать подруге... или близкому человеку. Она преданная девочка... А ты неблагодарная... Да, можешь на меня обидеться...

Сашенька вначале слушала Софью Леонидовну, после же рассеялась. Знобить стало меньше, может быть, оттого, что некому было Сашеньку пожалеть и никто б не всполошился, даже если б она в гриппозном состоянии съела б сейчас снега, чтоб увлажнить сухую гортань. И Сашенька поняла, что Софья Леонидовна никогда не была ей близким человеком, потому что оберегала себя и не позволяла, чтоб Сашенька делала ей больно. Все обиды и насмешки, которыми даже не явно, а тайно Сашенька тешила свое сердце, Софья Леонидовна собирала и подшивала, будто бумажки, испытывая не страдания, а справедливый гнев, она не простила Сашеньке ни одного косого взгляда, ни одной несправедливости, которыми Сашенька платила ей за заботу и усиленное питание.

Сашенька встала и пошла в переднюю. Она слышала, как вздохнул на кухне Платон Гаврилович и заплакала в столовой Майя. Но не о них думала сейчас Сашенька. Она думала сейчас, как выселить Васю и Ольгу или в крайнем случае переселить их в кухню за ширму, чтоб начать жить самостоятельной взрослой жизнью, так как несколько минут назад кончилось Сашенькино детство. Оно кончилось в тот момент, когда Сашенька поняла, что некому больше обращать внимание на ее тоску, а без постороннего внимания и волнения тоска эта была вялой, скучной и не приносила сладости, ибо один из признаков детства – это возможность кого-нибудь мучить и волновать. Иногда оно отсутствует даже в младенчестве, иногда же растягивается до старости, в течение жизни оно может исчезать и возвращаться, детство – это возможность наслаждаться своей беспомощностью...

В квартире опять было сильно натоплено, – впрочем, может, повлияла поднявшаяся к вечеру от незалеченной простуды температура, которую Сашенька ощущала во взмокших висках, в горячих ушах и ознобе вдоль спины. Сашеньке было так жарко, что даже шубка взмокла, и мокрая беличья шерсть неприятно гладила шею. Ольга хлопотала по хозяйству, носилась из кухни в комнату. На кухне у нее кипело какое-то варево для Васиной груди – из трав, чеснока и еще некой примеси, очень напоминающей мочу, так что у Сашеньки от удушливого запаха даже закружилась голова.

– Это мне певчая совет дала... Верить можно... Для Васи... – принялась убеждать Ольга Сашеньку, точно Сашеньку волновал правдивый совет певчей и ее, так же как и Ольгу, беспокоило Васино здоровье. – У певчей сын болел, – обстоятельно рассказывала Ольга, не замечая, как у Сашеньки кружится голова и хочется выпить холодного киселя из фруктового концентрата, который мать иногда приносила в сапоге.

– Били его сильно, – зевая и помешивая варево серебряной ложкой из набора, который Сашенькина мать хранила еще со свадьбы, неторопливо говорила Ольга, – били певчего-то сына ногами, видать, хоть не рассказывал он. Почки ему от спины отбили, желудок от кишок оторвался... – Ольга зачерпнула ложкой мутно-желтое варево, попробовала, приставив ложку ко рту самым концом, чтоб не сжечь губы. – А пища-то, она идет, питание... В желудок не попадает, а возле сердца скопляется... Вот он и кашлял, и тяжело ему, и кололо его сердце-то, – монотонно, словно муха, жужжала Ольга, убаюкивая Сашеньку и вгоняя ее в ленивую духоту, так что Сашенька не имела сил поднять сейчас вопрос о выселении, а лишь стояла, поддакивая и слушая зачем-то Ольгину болтовню.

– А певчая-то говорит, – продолжала Ольга, – есть у меня средство, в старину им пользовались, сына мне это средство полностью вылечило... Только народ теперь гордый, не каждый согласится... А я говорю, мне лишь бы Вася здоров был...

Ольга взяла тряпкой за ушки кастрюлю с кипящим варевом и, распространяя солоноватый терпкий запах, понесла в комнату. Сашенька вошла следом. Бывшая материнская постель застлана была свежими льняными простынями, которые Сашенькина мать ни разу не употребляла с тех пор, как Сашенькин отец ушел на фронт. Вася сидел на кровати по-татарски, подогнув под себя ноги в белом, свежевыстиранном отцовском белье, которое все время аккуратной стопкой лежало в той части шкафа, где были все другие отцовские вещи и куда мать не разрешала Сашеньке соваться. Васины глаза лихорадочно блестели, и приступ кашля, видно, недавно кончился, потому что грудь, видневшаяся в разрезе рубахи, дышала неровно, а губы были мокрые, и Вася вытирал их ладонью, прикладывая затем к ладони край простыни. Увидав Сашеньку, он улыбнулся ей, обнажив десны, и кивнул на кастрюлю.

– Вот он, мой самогон сахарный, – сказал Вася, – дай тебе Бог, Саша, никогда таким самогоном не опохмеляться.

– Ничего, – сказала Ольга, – ты, Васечка, выпей, это верное средство... Здоровый будешь...

Она налила варево в фарфоровую голубую кружку из Сашенькиного раннего детства. Вася выпил, морщась, вытер губы, перекрестился и снова улыбнулся.

– Ничего, – сказал он. – Хмельной самогон...

Ольга вынула из буфета целую буханку хлеба, и не магазинного, кирпичиком, с тяжелой мокрой мякотью, а круглого, домашнего, который можно было достать лишь на рынке, с хрустящей корочкой и пружинистым сероватым телом. Вася проделал пальцами сверху в поблескивающей корке дырку, образовалась в мякоти ямка, и Ольга налила туда постного масла и посыпала солью...

– Любит он так, – сказала Ольга, – постное масло хлеб пропитывает...

– Простудилась я, – сказала Сашенька и сняла шубку.

– А ты ложись, – сказала Ольга, – кипяточку выпей с булочкой.

Сашенька поставила в маленькой комнатушке у зеркального шкафа раскладушку и принялась раздеваться. Движения ее были плавные и долгие, легкими руками снимала она с себя одежду, и ей было безразлично, куда после этого одежда исчезает, она не повесила на плечики маркизетовую блузку, а единственную нарядную юбку попросту уронила. Вошла Ольга, дала ей чашку кипятку с леденцом и черствый кусок церковной булки.

– Спасибо, – сказала Сашенька, ибо даже больной она не имела теперь права на заботу о себе и должна была за все благодарить.

Булка пахла лампадным маслом. Сашенька решила намочить ее в кипятке, чтоб убить этот запах и чтоб легче было глотать, но намочила неудачно, почти весь кипяток вылился на пол. Ольга ушла на кухню, вернулась с тряпкой и вытерла насухо лужу, а с одеяла смахнула ладонью крошки.

– Спасибо, – сказала Сашенька.

Она долго лежала потом тихо и одиноко. Она слышала, как Ольга задула коптилку, как Вася начал ласкать Ольгу, но все было ей теперь недоступно, и суставы ее не напряглись, и дыхание не стало учащенным, и горечь ее теперь была не живая, которая порождает злобу и жалость к себе, а, наоборот, своя судьба была сейчас безразлична Сашеньке, потому что Сашеньку никто не жалел и не любил.

Желание быть любимым присуще всем, но есть натуры сильные, нервные и чуткие, для которых жажда чужой любви так велика, что они теряют способность любить сами и, чтоб постоянно ощущать силу любви к себе, причиняют любящему страдание. Не сразу, не вдруг становятся эти несчастные такими, и одной из ярких фигур подобных является непонятый либо оболганный евангелистами иудейский юноша Иуда, самый красивый, самый страстный и самый любимый Христом ученик. Он удавился вовсе не потому, что каялся. Христа Иуде жаль не было, ибо не бывает взаиморавной любви между двумя людьми, и так сильна была любовь Христа к Иуде, что у Иуды не могло остаться и крупицы любви к Христу. Страшно одиноко стало Иуде, когда не стало рядом Христа, ибо только Христос со своей всепоглощающей неземной любовью способен был утолить жажду этой доведенной до исступления, страстной, ни на секунду не утихающей потребности быть любимым, которая грызла Иуду. Так бывает всегда, когда кто-либо любит чрезмерно, как любил Христос всех, а более всех несчастного юношу Иуду, ибо и в любви если кто-либо забирает много или все, то другим остается немного либо одна лишь жажда. Такова и материнская любовь, по природе своей наиболее близкая к любви Христа, и потому дети не могут любить мать свою, а чувство, которое они испытывают, вовсе другое чувство...

Так лежала Сашенька до глубокой ночи, когда за окном утих ветер и взошла луна. Ей было теперь жаль Васю, потому что перестало быть жаль себя, и, когда он начинал громко, надрывно кашлять, ей хотелось войти босой и просить прощенья. Мать же ей и сейчас жаль не было, – наоборот, это был единственный человек, к которому Сашенька испытывала неприязнь и за свою болезнь, и за чужие насмешки, и за слабость, это был сейчас единственный человек на земле, перед которым Сашенька чувствовала себя по-прежнему сильной.

– Да, дорогой юноша... – говорил арестант в пенсне.

Как часто бывает во сне, Сашенька видела его в неестественном положении, разрезанного пополам, и нижняя половина куда-то исчезла. На нем был солдатский мундир и поверх мундира пиджак из дорогого материала, но заношенный, потертый...

– Да, дорогой юноша, – говорил арестант, – существует и такая трактовка Иуды... Правда, чисто литературная, не имеющая успеха ни среди теологов, ни среди атеистов... Христос и Иуда – единственный пример великой любви в ее чистом виде, то есть бесполой, не опирающейся на инстинкт размножения... Иуда выдал Христа, когда потребность быть любимым, а значит, и слабость его, что одно и то же, превысила всякий наперед заданный нами, земными существами, предел... Парадоксально, что подобная трактовка перекликается с библейской притчей об Иове, но, как ни странно, это, может быть, единственный случай из Библии, когда Всевышнее Существо было слабее земного. Теологи трактуют эту притчу неверно. Господь вовсе не чувствовал себя тогда всемогущим, наоборот, он был слаб как никогда и жаждал любви. Потому он и обрек Иова на страдания, чтобы и «в гною» Иов любил его... Вы улавливаете общность?.. Точно так Иуда предал Христа на распятие... Может, это кощунство, но слияние Христа с Иудой, а Господа с ничтожным Иовом, живущим «в гною» своем, и есть мысль о великом первобытном хаосе, с которого все началось и к которому все придет, хаосе, царствующем и над людьми и над Богом, где едино малое и большое, добро и зло, любовь к ближнему и мучение ближнего... Нам неприятно это, мы всегда будем отталкивать это от себя, как отталкиваем от себя смерть, тем не менее независимо от нас существующую, ибо подавляющее большинство людей неспособно чисто физиологически жить за пределами своих страстей, как никто не может жить за пределами атмосферы. Но в борьбе со смертью человек стал именно тем, что он есть: отдалился от животного, развил науку, религию, искусство, философию... Да, так же как необходимо было человеку понимание своей смертности для построения той цивилизации, в которой мы с вами имеем счастье или несчастье жить, так же необходимо ему будет для грядущей цивилизации, о которой пока мы можем лишь догадываться, более ясное понимание всеобщего хаоса, наступающего за пределами наших страстей. Ибо всеобщий хаос – это всеобщая смерть и всеобщее лоно, которое и отталкивает и притягивает...

Говорящий кашлянул, чтобы прочистить уставшее от слов горло, и выпил что-то.

– Я мог бы с вами согласиться лишь в одном, профессор, – сказал чей-то голос, – страх перед смертью крайне необходим и уравновешивает собой пока еще низкую степень нравственности... В ином же я согласиться не могу, мне кажется, вы хотите навязать христианскому целомудрию чуждые ему древнегреческие извращения...

– Эх, юноша, – сказал ясно видимый до половины туловища арестант, – целомудрие и несет в себе наиболее сильную страсть и наиболее сильный вызов природе... Дразнящая порочность целомудрия особенно ясно видна не в философии, а в поэзии... За эти мысли меня и вычистили до войны из Свердловского университета... Причем я произнес их не перед аудиторией с университетской кафедры, а на дружеской вечеринке по случаю серебряной свадьбы заведующего кафедрой минералогии...

– Тебе не надо больше пить, Павлик, – сказала, появляясь в проеме двери, красивая женщина, которую Сашенька когда-то ненавидела, а теперь разглядывала безразлично, – ты уже продезинфицировал желудок, в малых дозах это полезно... Но, слишком много выпив, ты разогреваешься, а в камере сыро...

Сказав это, женщина вошла в Сашенькину комнату вместе с красивым лейтенантом, о котором так мечтала Сашенька раньше, когда у нее были права на все лучшее, теперь же она даже не удивилась, увидав его, она лишь могла смотреть со стороны, не испытывая зависти, как Майя или другая дурнушка.

– Я вам очень благодарна, – шепотом сказала женщина лейтенанту, – я знаю, что у моего мужа не было шансов попасть на работу по этому наряду... Вам нужны два сильных арестанта-землекопа... Я все знаю... Я слышала, когда вы давали заявку в канцелярию... Вы пошли мне навстречу, вы настояли на том, чтоб послали мужа... Две ночи вне камеры и хорошая еда... Вы помогли ему, мне и, может, отечеству... Мы должны сохранить его... Поверьте, наступит время, и в таких будут нуждаться более, чем нищий в еде и теплой постели... Но будьте последовательным. Павел Данилович не может ночью при фонарях раскапывать могилы... В снегу... Не затем мы с вами вытащили его из камеры хотя бы на две ночи... С конвойным я договорюсь... Он обедает на кухне. Ему же лучше оставаться в тепле... Второго арестанта тоже придется, разумеется, оставить здесь, иначе он донесет...

– У меня мало времени, – тихо сказал лейтенант. – Днем санинспекция раскапывать могилы запрещает, а мне надо возвращаться в часть... Мне дали арестантов на две ночи... За это время я должен отыскать родных и перевезти их на кладбище...

– Согласен дворник и хозяин этого дома, который сам же нас пригласил, – сказала женщина, – они хотят заработать... Хозяин согласен даже взять обычной тушенкой и хлебом... Дворник, правда, более требовательный, он хочет молока и хозяйственного мыла, но я достану, поверьте мне, я обязательно достану...

– Я тоже согласна, – сказала из темноты Сашенька, – я могла бы поработать за банку тушенки.

Ей было страшно лежать одной, словно в могиле у края дороги, по которой течет жизнь, не задевая и не опасаясь ее.

– Здесь, кажется, кто-то есть, – вздрогнула женщина и прижалась к лейтенанту.

– Я хозяйка этой квартиры, – как можно тверже сказала Сашенька, – выйдите, я оденусь...

Лейтенант и женщина поспешно вышли, и Сашенька начала одеваться. Она думала, что тело и голова ее тяжелые, ночные, однако опасения оказались напрасными: тело было по-рассветному легким, особенно когда Сашенька натянула свитер и байковые шаровары.

– Здравствуйте, – сказала Сашенька, входя в большую комнату, наполненную чужими людьми и ярко освещенную двумя коптилками.

Вася был уже одет и стоял в лоснящейся шинели, туго перевязанной на груди Ольгиным шарфом, чтоб не застудить больные места. Здесь же был Франя, одетый по-рабочему, с лопатой в руках.

– Вы, девушка, не сможете работать, – тихо сказал лейтенант, – там надо долбить мерзлую землю... На ветру... И мне кажется, вы нездоровы...

Сказав это, лейтенант посмотрел на Сашеньку, и Сашенька сразу и просто, такое бывает редко на этом свете, сразу и просто, без сомнений и клятв поняла, что ради этого человека родилась, вырастала, стараясь питаться получше, чтоб исчезла сутулость и округлились бедра, и ради этого человека не умерла три года назад от сыпного тифа.

– Я смогу копать землю, – сказала Сашенька, не чувствуя себя более одинокой и получив наконец возможность пожалеть себя до слез, – мне надо заработать... Мой отец погиб на фронте, а мать арестована советскими органами как воровка... Я не намерена это скрывать...

Она надела телогрейку, закутала голову платком.

8

На теплой, хорошо освещенной кухне сидели два арестанта и стрелок-конвойный, ели разогретое мясо с хлебом. Арестант-профессор ел, задумчиво разглядывая кусочки мяса, нанизанные на вилку, а второй арестант, сильный, полнокровный мужчина, и конвойный ели, твердо жуя, ибо всей сутью своих сочных, здоровых организмов поняли то, к чему самые светлые головы приходят лишь к концу жизни ценой жертв и постоянного нервного напряжения.

Жена профессора готовила на сковороде новые порции мяса, так умело пользуясь приправами: уксусом, лучком, перчиком, толчеными сухариками, что Сашенька впервые почувствовала к ней нечто вроде признательности, ибо запах сочного мяса в такую метельную ночь пробуждает надежды и успокаивает страх. Ночь же действительно была страшная, от которой следовало прятаться всему живому: с острым ветром, с горячим морозом, черная, беззвездная, угнетающая даже сильные души. Это была все та же ночь, которая напугала Сашеньку среди заснеженных огородов, но еще более глухая, еще более оживляющая нездоровое воображение и уродующая окружающую землю.

Франя шел впереди с железнодорожным фонарем, полученным под расписку в домоуправлении. Первым делом Франя подошел к обгоревшим одноэтажным развалинам дома, в котором ранее жила семья зубного врача, и, едва не упав и не разбив фонарь о сохранившееся железное крыльцо с всевозможными завитушками и украшениями, выругавшись в сердце, в печень, в душу бога мать, начал мерить нетвердыми шагами расстояние от крыльца к выгребной яме и далее к сараю. Сашенька, лейтенант и Вася стояли тесно друг подле друга. Ольга тоже пошла с Васей, помочь ему работать и уследить за ним. Тихо было вокруг, все спало. Только в одном домике на краю двора, грязном, покосившемся, то освещались, то потухали окна – там было неспокойно и не было сна.

– Мальчика убило, – сказала Ольга, вздохнув, – за старой баней вчера Хамчик бомбу нашел, винтить стал... Ему-то ничего, он-то целый, а братишечку убило... Пять годов... Хороший был, бойкий...

– Сколько этого барахла еще под снегом, – подходя и тоже поглядывая на неспокойные окна, сказал Франя, – уже третий случай на моем участке... Есть постановление исполкома об установлении надзора... А что сделаешь, – он вздохнул, – неприятно живется народу, а почему так?.. К нам в костел новый ксендз приехал из Эстонии... Образованный... Я его спрашиваю: почему так неприятно живется народу, почему так в нелюбви живут?.. Потому, отвечаю сам же ему, что устал человек продолжать род свой... Отец Георг меня чуть из костела не выгнал.

Франя снова пошел к сараю, шагал, отмерял и наконец воткнул лопату в снег неподалеку от выгребной ямы. Начали копать. Сперва очистили снег, потом, попеременно отдыхая, Франя, Вася и лейтенант принялись ломом долбить верхний слой мерзлого грунта. Сашенька и Ольга убирали штыковыми лопатами мерзлую землю. Попадались черепки, камни, какие-то железные обломки, комки неприятно пахнущей гнили, замерзшие ленты-липучки, усеянные мухами. Останки Леопольда Львовича нашли неглубоко, он лежал лицом вниз, тело тронуто уже было гниением, но это еще не был скелет. Он лежал совершенно голый, но голова укутана была порыжевшей рубашкой. Вдруг появился арестант-профессор в телогрейке, – видно, бобриковое пальто он уступил более сильному арестанту.

– Вам ведь не жалко то, что сейчас отдаленно напоминает человека, – сказал профессор почему-то Сашеньке, – вас гложет другое чувство: ужас перед тем, что это омерзительное когда-то могло сладко позевывать, смеяться, кушать...

«Или он внушает мне, – подумала Сашенька, – или угадывает мои мысли, неясные и страшные мне самой... Какое счастье, что я никогда не видала своего мертвого отца».

– Можно любить память о мертвом, но не тело, – продолжал арестант-профессор, – мертвых должны хоронить чужие... Почему люди стремятся видеть своих умерших близких... Это чудовищно... Большое горе, как и большая любовь, должно быть похоже на мечту... Человек исчезает вместе с жизнью, и остается самая страшная насмешка над ним: его мертвое тело... Помните, как сказано в одной из мудрых книг: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов».

– Идите в теплое помещение, профессор, – сказал лейтенант тихо, но постепенно все более возбуждаясь, – вы, может, не совсем понимаете ситуацию... Это не мумия этрусков... Это мой отец, убитый кирпичом по голове и закопанный в выгребной яме. Вы большая дрянь, профессор, поверьте мне... Вы хуже растлителя... Вас надо изолировать... Я с радостью набил бы вам морду, извините за грубость...

– Ах, молодой человек, – сказал грустно профессор, – подлинными гонителями философии являются не мракобесие и порок, а человеческие страдания и человеческие слезы, ибо философия делает эти страдания и слезы смешными.

– Простите его, – кинулась к лейтенанту жена профессора-арестанта, – он всегда путается в своих мыслях, говорит нелепости... Боже мой, с таким трудом удалось вытащить его из сырой камеры хотя бы на две ночи... Он сам страдал, когда умерла наша дочь... Он так страдал... Он три дня не уходил с кладбища...

Повернувшись к мужу, она сильно схватила его за рукав телогрейки и оттащила в сторону.

– Я заплатила самыми качественными продуктами за то, чтоб ты сидел в теплом помещении, – злым шепотом сказала она, – ты озлобляешь не только этого доброго юношу в трагический для него момент, но и конвойного, который вынужден топтаться с тобой на морозе, и второго арестанта... Мерзкий ты человек. Может, прибудет характеристика из Москвы... Я написала двум академикам... Я добилась... Ценой унижений я добилась, чтобы тебя не перевели в область, а оставили пока под предварительным следствием...

Все это она говорила, шипя, как змея, прижав губы к уху мужа и косясь на угрюмо топающего в стороне валенками конвойного, рядом с угрюмым арестантом. Их подкупили мясом, хлебом и теплым помещением, чтоб сохранить профессора для литературоведческой науки, но профессор своим нелепым поведением мог заставить их выполнять инструкцию, согласно которой один направлялся в ночную смену для копки мерзлого грунта, другой же для надзора. Конвойный получил это задание как наряд вне очереди от старшины, который к нему придирался. Потому он спокойно наслаждался мясом и теплом, радуясь своей везучести. «Меня в реку брось, я не потону, а с рыбой в зубах выплыву», – радостно думал он, может быть. И вдруг старшина восторжествовал самым неожиданным образом и в неподходящий момент, причем благодаря не майору или дежурному, а личности ничтожной, обязанной подчиняться любым распоряжениям и почему-то нелепо взбунтовавшейся в том смысле, что нарушал свои собственные, дорогой ценой купленные интересы и топил других. Поскольку поведение арестанта было непонятно, оно вызывало у конвойного злобу, задевавшую самолюбие, а когда задето самолюбие, удобства отступают на второй план.

– Хватит, – сказал конвойный жестко, – побаловались... Бери, старикан, лопату, и ты тоже, – он толкнул в плечо угрюмого арестанта, – выполняйте инструкцию согласно выписанного наряда...

– Мы все уладим, – метнулась к нему женщина, – он не может копать, у него больное сердце...

– Ну и что, – сказал конвойный, – а у меня шрапнельное ранение в верхнюю часть голеностопного сустава... И те еще преимущества, что я родину не предавал... А я ж инструкцию выполняю согласно выписанного наряда.

– Тихо, – сказал лейтенант, – ну-ка, тихо... Чтоб полная тишина...

Он стоял привалившись к стене сарая, дыша так, словно пробежал несколько километров. Сашенька подошла и стала с ним рядом. Несмотря на сердитый окрик, выглядел лейтенант сейчас беспомощно, будто искал защиты. Это был широкоплечий парень, летчик, провоевавший всю войну, трижды горевший в воздухе и дважды раненный на земле, но сейчас ему было по-детски страшно, и он нуждался в руке женщины, такое бывает даже с очень сильными, опытными мужчинами, а Сашенька бог весть каким женским инстинктом, выработанным тысячелетиями, протянула свою руку, приласкала, не стыдясь окружающих, погладила по выбившимся из-под ушанки волосам, отерла влажный лоб, заботливо поправила кашне и впервые наяву ощутила странную сладость под сердцем, напомнившую ей сладость лишенных формы снов, в которых было не меньше счастья, чем в физическом томлении, но которые не оканчивались диким восторгом, сменявшимся покоем и позднее разочарованием, ибо восторг и сладость в тех снах всегда полны были покоя. Сашенька не догадывалась, что ее впервые посетило ощущение материнства – этой высшей мудрости, до которой способна подниматься женщина в любви, не только не требующей, но в силу полноты своей полностью исключающей взаимность, бездонной, слепой, лишенной терзаний и сомнений, присущих любви чувственной. Любовь эта таится в каждой женщине, но не всегда бывает разбужена и возникает внезапно, подчас весьма странно, – случается, она возникает и в восьмилетней девочке по отношению к сорокалетнему мужчине, так что совсем еще ребенок чувствует себя сильнее и старше взрослого и тот даже иногда подсознательно испытывает необходимость искать у девчушки защиты. Любовь эта бывает рассеяна и в обычной общедоступной чувственной любви, словно драгоценные золотые крупинки, появляясь в моменты полного душевного единства, что случается не так уж часто в земной жизни. Так же как любовь эта в слабой степени зависит от возраста, так же не зависит она от ума и от воспитания, не зависит от нравственности и порядочности. Однако, возникнув, она может совершенно преобразить и изменить человека и всегда ведет лишь к совершенству. Может, от инстинктивных поисков ее, столь трудных, где удача бывает так редка, и страдает человек, злобствует, предает, мучается, ненавидит. Мистики, возможно, объясняют это поисками душ, тысячелетия назад состоящих в близком родстве, и наибольшее, хоть и редкое, счастье случается тогда, когда душа древней матери переселяется в тело современной молодой девушки, а душа сына ее в тело ее возлюбленного... Материалисты же, разумеется, опровергают все это, тем более что тут попахивает древнегреческими извращениями, но в последнее время некоторые из них все ж признают наличие в вопросе о счастливых браках темных пятен, на которые указывают социологи...

Многие, если не все, из этих мыслей высказал арестант-профессор в ту ночь этими же либо, во всяком случае, подобными словами, он продолжал говорить, невзирая на то что жена его дрожала от страха и негодования, второй арестант и конвойный, основательно замерзшие, после теплой кухни, в душе давно уже готовы были умело, по-тюремному бить его, не оставляя синяков, и даже лейтенант оскорбил его, потому что профессор краснобайствовал в момент, когда человеку хотелось тишины. Однако самому профессору слова эти не показались кощунственными и пошлыми, душа его давно уже томилась от слов, которые копились годами, путаных, нелепых, полных противоречий, но живых, тех слов, которые сам не знаешь куда тебя приведут и во что сложатся. Ему казалось, что долгие годы он пользовался словами, напоминающими чучела птиц, набитых тырсой, притом не обвиняя никого и ничто, а лишь собственную вялость и практицизм, живые же слова, вследствие опять же собственной трусости, бились и метались в душе, как в тесной клетке, и вот сейчас он выпускал их в ночь, лихорадочно жестикулируя. Тощая фигура его в телогрейке, в крестьянском треухе и пенсне выглядела бы смешно, если б не метель, угрюмые лица, которые изредка, то одно, то другое, освещал фонарь, повешенный на остатке железного крыльца у развалин, да мертвое тело, которое поднимали из ямы, придерживая лопатой для создания внизу пространства, чтоб подсунуть веревку. Все это делало профессора похожим на обезумевшего колдуна, читающего заклинание-молитву над усопшим, которого ко всему еще не закапывали, а извлекали из земли, что придавало картине вовсе безумный смысл. Конвойный подошел вплотную, глянул в бегающие, быстрые глаза старика-арестанта и подумал уже без злобы, скорей даже весело и по-доброму, как часто думает здоровый сельский житель, глядя на неопасного сумасшедшего: «А старичок-то лаптем ушибленный... надо бы доложить...»

Франя открыл один из сараев, где стояло четыре пустых гроба, заранее отпущенных по разнарядке столярным цехом деревообделочного комбината. Останки Леопольда Львовича положили в самый большой из гробов. Лейтенант сорвал с себя шинель и прикрыл страшные нагие кости и тело.

– Это я не подумал, – отворачиваясь, моргая и сморкаясь, сказал Франя, – надо бы рогож приготовить или одежу... А голову я ему обернул еще тогда... Сильно побита была...

Ольга, всхлипывая и крестясь, ушла и вернулась с большим шерстяным платком, который Сашенькина мать ни разу не надевала.

– Ты б на себя его взяла, – сказал Франя. – Твой-то дыра на дыре... В могиле и такой сойдет...

– Ничего, – сказала Ольга, – я иной себе заработаю... А он намерзся... Пусть лежит... Прости нас, Господи...

– Помоги, – сказал лейтенант Васе, – в сарай отнести... Я лицо отца посмотреть хочу...

Они отнесли гроб в сарай, и лейтенант там остался, а Вася вышел, тоже часто крестясь, без шапки, и вдруг закашлялся, страшно выпучив глаза. Ольга кинулась к нему, и он продолжал кашлять у нее на плече, медленно успокаиваясь. Лейтенант забрал с собой фонарь, и стало совсем темно, лишь над самой Сашенькиной головой блестела одинокая звезда, бог весть как пробивающаяся сквозь метель, впрочем несколько поутихшую. Притихли также и все вокруг, конвойный перестал чертить на снегу рожи чертей прикладом, что он делал, чтоб занять себя чем-либо. Угрюмый арестант, до этого украдкой жевавший черствый кусок ржаного пирога, спрятал его в карман и вытер губы, профессор, поникший и обессиленный собственной речью, смотрел на свою энергичную жену, стремящуюся всеми неправдами сохранить его для науки, смотрел, часто моргая и без ропота, отдавая себя на суд ее, как смотрят на хозяина добрые, провинившиеся собаки. Тишина становилась все более долгой, все более невыносимой, и Сашенька томилась сердцем у сарая, за стенами которого происходила встреча сына с отцом.

Метель тем временем вовсе утихла, небо во многих местах очистилось, и звезды усыпали всю небесную ширь: видно, утихший у земли ветер продолжал неистовствовать в вышине, разрывая тучи и гоня их прочь. Вскоре звезды расплодились так, что уже не хватало им всей шири и звезды теснились густо, как редко бывает зимой, а лишь в августовские душные ночи. От лунного сияния вспыхнул снег, лежащий теперь покойно на земле, и этот свет, разом наступивший после тьмы, этот покой после метели не только не облегчили душу, а еще более усилили томление, ибо исчезла надежда, таящаяся помимо воли человека в душе его со времен языческого варварства, на природу как на причину своих страданий, – кстати сказать, надежда, не лишенная смысла даже согласно последним научным гипотезам, – и потому особенно тяжело становится, когда, успокаиваясь, природа не успокаивает душу, лишая защиты и оставляя человека наедине со своими грехами. Чем далее длился покой этот среди праздничного сияния снега, среди роев звезд и потеплевшего от лунного света воздуха, тем томительнее становилось у Сашеньки на сердце. Ее угнетал и странный могильный покой за стенами сарая, где не слышно было ни шороха, ни вздоха, ни какого-либо другого свидетельства человеческой жизни. Сарай молчал, как и яма продолговатой формы, темно зиявшая среди чистого снега. Луна освещала эту яму, и четко видны были слои на стенах: верхний слой был сантиметров тридцать, труха, перегной, густо начиненный черепками, камнями, поблескивающими стеклышками; далее шли прослойки песка и желтоватый чистый слой глины, в котором ясно виден был след человеческого тела, пролежавшего в этой глине четыре года. Во время весенних паводков и дождей, когда почва оживала, тело, постепенно год за годом становившееся частью этой почвы, оживало тоже, в том смысле, что начинало движение вширь, разбухало от теплой воды и проникающих сквозь наносной грунт солнечных лучей, давило на стенки, на дно, и глина уплотнялась с таким чавканьем, которое слышно иногда весенней ночью на кладбище после обильного теплого дождя.

Так или примерно так думал профессор, подобно Сашеньке неотрывно глядевший на яму, странно волнуемый, искушаемый в свои сорок семь лет мыслями новыми, состоящими не из слов, а из каких-то трудно переводимых на человеческий язык сигналов, мятущихся в мозгу и мнущих виски. В природе между тем продолжали проходить явления необычные, понятные, разумеется, астрономам, во всяком случае в большей части своей. Родившаяся буквально на глазах из беспокойной метельной ночи, ночь лунная, звездная была первоначально до того покойна и безветренна, что казалась не живой, а нарисованной. Но потом и в ней началось движение, правда иного свойства. Она начала заметно светлеть и еще более теплеть, какие-то зарницы заметались вдали, так что стал виден горизонт, ранее сливавшийся с тьмой, стали видны крыши дальних домов среди позеленевшего на горизонте неба, и хоть до рассвета еще было далеко, дальние звезды поблекли, ближние же налились, засверкали бесовски весело и до того ярко, что казалось, расцвечивают снег синеватым бриллиантовым огнем, играют и насмехаются над человеческими мучениями. И тогда все, даже конвойный впервые в жизни, особенно при исполнении служебных обязанностей, испытали такое странное и, главное, всеобщее усиление сердцебиения, которое бывает лишь во время кошмаров во сне. Конвойный же, который спал вовсе без снов, испытал особый страх, происходящий от незнания подобных свойств организма, и хотел было даже на всякий случай загнать патрон из обоймы в канал ствола, однако руки не повиновались ему, также впервые в жизни, и он, задрав несколько кверху подбородок и приоткрыв рот, тяжело дышал в унисон с конвоируемыми, а также с другими лицами, застигнутыми этим природным явлением врасплох. Ольга, Вася и Франя испуганно крестились: Ольга и Вася – по-православному, а Франя слева направо – по-католически. Сашеньке же и профессору, как натурам нервным, хотелось то ли закричать, то ли заплакать, то ли схватить лопату и забросать землею яму, чтоб не видеть ясный отпечаток человеческого тела в глине, словно на геологическом разрезе отпечаток древних существ. В действительности же все объяснялось просто. Усилившееся в результате столкновения циклона и антициклона количество магнетизма в атмосфере воздействовало на полушария головного мозга, те же, в свою очередь, воздействовали на большой и малый круги кровообращения. Ритм тока крови нарушился, а именно усилился, что мгновенно сказалось на тканевой жидкости или тканевой лимфе, ощутившей недостаток кислорода и питательных веществ, а также избыток углекислоты и продуктов распада. Вот почему не мог передернуть затвор конвойный, впали в религиозный экстаз дворник и Ольга с Васей, особо жуткий покой воцарился за стеной сарая, а Сашенька и профессор, почувствовав сильное внутреннее давление, жмущее сердце к горлу, хотели забросать мерзлыми комками яму, чтоб не видать ясных вмятин плеч, ног и головы на подмерзшей уже глине. Но видно, и атмосферный магнетизм не на всех оказывает одинаковое воздействие: одних он приковывает к месту, других же, напуганных либо терзаемых горем, поднимает и побуждает к движениям. Нарушив тишину, распахнулась дверь в дальней лачуге, и на протоптанную тропку вышла мать убитого вчера у старой бани гранатой пятилетнего малыша. Она шла, большеносая, золотозубая, с висящими в беспорядке вдоль щек волосами, и под руки ее поддерживали два члена этой широко разветвленной восточной семьи – родные братья мужа ее Шумы, такие же темнолицые, золотозубые и большеносые. Оба они имели рундучки по чистке обуви и продаже ботиночных шнурков: один у вокзала, второй у бани, где и погиб мальчик, найдя старую гранату под снегом. Рундучок возле бани младший брат унаследовал от Шумы, который обосновался на этом выгодном месте еще перед войной. В те годы Шума был человек крепкого здоровья и большой любитель радостей жизни. Любил он, например, пить пиво прямо в бане, сидя на омытой горячей водой каменной скамье с желобками для стока, среди пара и плеска, сдувая пену в мыльные потоки распаренными губами. Пиво же приносил ему в банное помещение из банного буфета банщик за скромное вознаграждение. Тело свое Шума холил и любил, оберегал без помощи докторов, но все-таки в дальнейших его действиях не все понятно: почему, как только представилась возможность, он специально ходил по адресам именно докторов, а не людей другой профессии и бил их, этих докторов, без жалости. Кроме Леопольда Львовича, соседа своего, он убил педиатра Лапруна с семьей, убил хирурга Гольдина и оглохшего, полуслепого от старости невропатолога Барабана, который, несмотря на старость и слепоту, используя многовековую природную хитрость своей натуры, сумел так ловко спрятаться вместе с запасом пищи и воды, что только Шуме, хорошо знавшему окружающую местность, удалось извлечь старого невропатолога из подвальных помещений трикотажной фабрики и убить его, ударив тут же, во дворе фабрики, подслеповатую седую голову о цементный угол склада готовой продукции... Теперь же, больной страшными неземными болезнями, Шума по частям умирал в таежном больничном бараке, а родные его скорбной вереницей шли по заснеженному двору, сопровождая мать погибшего от несчастного случая пятилетнего сына Шумы. Шли друг на друга похожие мужчины и женщины, двоюродные братья, сестры, племянники, внуки. Позади всех шли Зара и Хамчик. Зара шла, опустив голову, а Хамчик, наоборот, гордо и твердо смотрел вокруг, он увидал Сашеньку, и глаза его загорелись ненавистью. Стариков в процессии этой видно не было, они, по обычаям своих предков, остались у тела мальчика, убирая его и снаряжая в дорогу. Процессия, тихо, гортанно переговариваясь между собой, обошла двор. Когда она была метрах в пяти от сарая, открылась дощатая дверь и вышел лейтенант. Лицо его вовсе лишено было крови, которую всю отсосало сердце, снабдив ею чугунные кулаки и многотонную грудь. Даже голубые глаза побледнели, казалось плохо различая то, что находилось неподалеку, но зато видя нечто сейчас отсутствующее, но существовавшее ранее. Мать мертвого мальчика оттолкнула братьев мужа и остановилась. Между ней и лейтенантом была яма, наполненная до краев лунным желтоватым воздухом, и на дне этого лунного воздуха виднелись отпечатки влежавшегося в глину тела. Так во всеобщей неподвижности прошли секунды, потом мать подняла руки и начала рвать, щипать свое лицо, как делают восточные женщины в страшном горе. Она захватывала кожу вместе с мясом на обеих щеках под скулами, сжимая ее сверху полусогнутым указательным пальцем, а снизу сильно упираясь в кожу вытянутым большим пальцем, так что кожа собиралась в складку, которую мать мертвого мальчика постепенно сжимала, сдавливала, тянула, точно стараясь оторвать от костей. Так скользила она пальцами по всему лицу, молча, без стона рвала, постепенно опускаясь от глаз книзу, к подбородку, скользила к ушам и снова рвала под глазами. От ногтей и щипков лицо ее покрылось кровоподтеками и синяками, а она все не могла ощутить боли, будто рвала не свое, а чужое лицо, чужое тело. Братья и сестры, внуки и племянники ее и мужа ее, сбившись в кучку, гортанно, беспокойно переговаривались между собой. Наконец те двое, которые вели ее ранее, подошли и взяли за руки, оторвали их от лица. И тогда она дико закричала и лишилась чувств. Братья подняли жену своего осужденного брата Шумы и понесли по тропинке к лачуге. Хамчик же, сын Шумы, похожий на отца лицом и фигурой, подбежал к краю ямы и гортанно закричал что-то, подняв в ненависти кулаки. Его схватил один из племянников в телогрейке и бараньей шапке, и поскольку племянник этот был старше дяди лет на пятнадцать, то он легко поволок его с собой, а Хамчик упирался и продолжал угрожать до тех пор, пока пришедшая в сознание мать не ударила его по лицу, чтоб он криками не тревожил умершего мальчика, душа которого еще три дня будет жить в теле земной жизнью, спать по ночам и просыпаться утром. Вскоре вся процессия скрылась в лачуге, и лишь Зара не ушла, осталась в отдалении, упрямо и жадно смотрела на лейтенанта, нарушая обычаи предков, предписывающие быть скромной, стыдливой и ненавидеть врагов своего отца, а также врагов отца отца и так до десятого колена и никогда не разделять с ними ложе свое.

– Теперь правей копать надо, – тихо сказал Франя, – я наметил... Мамаша там ваша... Или, если хотите, можно сперва сестру откопать... Она ближе к забору, возле кустарника...

– На сегодня все, – сказал лейтенант, как ему показалось, тоже тихо, в действительности же чрезвычайно громко, почти переходя на крик, что было защитной мерой организма, иной раз расходующего таким образом избыток особого рода нервной энергии, именуемой в просторечье сердечной тоской.

– На сегодня все, – сказал лейтенант, – силы мои на сегодня кончились... Мать и сестру завтра откопаем...

– Подпишите наряд, – сказал конвойный, окончательно преодолевший атмосферные явления и проявив даже при этом солдатскую смекалку, а именно приказав обоим арестантам засыпать яму, откуда было извлечено тело, и тем самым приступив к непосредственному исполнению обязанностей, оторвал себя от бессмысленного созерцания звездного неба, что, как известно, ни к чему хорошему привести не может и превращает человека из труженика и умельца в неврастеника и фантазера. Угрюмый арестант повиновался с неохотой, профессор же неожиданно проявил необычайную работоспособность, почти вырвал у Франи лопату и начал сыпать мерзлые комья так остервенело, без роздыха, что вскоре отпечаток тела в глине совершенно исчез под слоем грунта. Лейтенант подписал наряд и пошел со двора, а Сашенька молча пошла с ним рядом.

Атмосферные явления необычного порядка в виде свечения и зарниц к тому времени вовсе прекратились, небо поблекло, скрылась луна, потух снег, и тучи снова принялись наползать, неся с собой ветер и проснувшуюся метель.

9

Придя в гостиницу, лейтенант лег на кровать, а Сашенька села у него в изголовье. Гостиничный номер был двухместный, но вторая койка, к счастью, пустовала. В номере стояла мебель разных времен и вкусов. Рядом с защитного цвета тумбочкой, к которой прикреплена была свеча, стояли два домашних стула с гнутыми спинками и одно полукресло, обитое протершейся кожей. Стол же, большой, прочный, но корявый, сколотили, очевидно, в столярной мастерской горкомхоза из некрашеных суковатых досок. Кровать, на которой лежал лейтенант, была никелированная с шишечками, вторая же кровать – обычная солдатская койка, низкая железная, даже с налетом ржавчины. В номере чувствовались сырость и холод. Лейтенант лег, лишь стащив сапоги, не снимая шинели.

– Сними шинель и ложись под одеяло... А шинелью укроешься сверху, – сказала Сашенька.

Лейтенант покорно повиновался, как послушный ребенок, но, когда Сашенька хотела отойти, чтоб убрать со стола промасленную бумагу, крошки, жестяные коробки из-под свиной тушенки и вытереть лужу вокруг жестяного чайника, очевидно протекавшего, лейтенант схватил ее за руку, не пуская от себя. Странно, что сама Сашенька недомогания и температуры более не чувствовала, хоть провела ночь на ветру и морозе. Наоборот, сейчас Сашенька чувствовала себя необычайно сильной и умелой. Она ловко, по-хозяйски взбила подушки под головой лейтенанта, приласкав и успокоив его, убрала со стола, вытерла досуха промокшие доски, сложила аккуратной стопкой на тумбочке остатки еды, нашла тряпку и заткнула дыру в окне, так как в том месте, где окно было забито фанерой, образовалась щель и сильно дуло. Затем Сашенька взяла чайник, вышла в ледяной коридор и в самом конце его разыскала кухоньку-кубовую, полную едкого дыма. Воды, однако, не было ни в кране, ни в большом цинковом кубе. Сашенька спустилась на первый этаж; запахнув телогрейку, повязав крепче платок, вышла на улицу и набила чайник снегом, стараясь выбирать почище и побелей из сугроба, расположенного подальше от протоптанных тропинок. Набив чайник белым снегом, Сашенька распрямила спину и оглянулась. Ночь все еще продолжалась, однако уже чувствовался близкий конец ее, но не в каких-либо рассветных бликах или светлеющих облаках, потому что по-прежнему была ночная тьма, продуваемая насквозь метелью, а в том, что кое-где в окнах мелькали огни, появились редкие прохожие и, громыхая, прополз громадный трофейный автобус «фиат», который возил рабочих из окрестных сел на завод «Химаппарат». В автобусе видны были сонные мотающиеся головы в кепках, ушанках, платках. Сашенька вздохнула, поежилась и вошла назад в подъезд гостиницы. Она поставила чайник в печь, которую обхаживала старуха-истопница в больших валенках: ковырялась внутри кочергой, ворошила на колосниках сырые куски тлеющего торфа, дула на этот негорящий торф, закрыв глаза.

– Керосинчику бы, – сказала старуха мечтательно, – в миг занялось бы... Подуй ты, дочка, духу у меня не хватает...

Сашенька нагнулась и дунула, запорошив себе глаза пеплом, вытерла их ладонями и снова начала дуть до боли в щеках, чувствуя на лице жар. В печи рядом с чайником стоял чугунок и варилась какая-то похлебка, которую старуха беспрерывно зачерпывала деревянной ложкой и пробовала. Покуда закипел Сашенькин чайник, старуха уже успела испробовать почти полчугунка и долила его водой, которую хранила от жильцов для собственных нужд в укромном месте за печкой. Сашенька взяла чайник и пошла в номер. Лейтенант, по-прежнему лежавший в изнеможенье, привстал, опершись на локоть.

– Я беспокоился о тебе, – сказал он устало...

Сашенька налила кипятку в жестяную кружку и нашла в тумбочке банку джема, несколько пачек галет и начатую банку свиной тушенки.

– Ты тоже ешь, – сказал лейтенант, зачерпывая галетой топленый свиной жир.

Сашенька взяла обломок галеты и вытерла им стенки банки, незаметно, как бы лейтенант не увидел, воспользовавшись тем, что он разрывал новую пачку галет. Таким образом, Сашенька вполне была сыта, потому что на стенках банки сохранилась довольно плотная пленка жира и даже кое-где волокна мяса и маслянистого хряща. Лучшие же куски мяса, запаянного в жир, она оставила лейтенанту, который был чрезвычайно слаб и бледен. В тумбочке было, правда, еще несколько банок, но Сашенька поняла, что они предназначены, чтоб расплатиться с Франей, Васей и Ольгой за копку могил. После еды Сашенька легла рядом с лейтенантом поверх одеяла, прижавшись щекой к его щеке, не испытывая при этом ни возбуждения, ни сладострастия, а лишь нежность и покой. Так лежали они в холодном номере, согревая друг друга дыханием.

– Тебе холодно, – тихо сказал лейтенант, – ложись под одеяло.

На мгновение Сашенька испытала страх, ей вдруг показалось, что сейчас может произойти что-то мерзкое, ибо, как ни странно, она испытывала в эти мгновения к тому, о чем мечтала ночами, лежа на диванчике, лишь отвращение.

– Не надо, – сказала Сашенька, – я так полежу...

Ей вспомнился свой первый поцелуй на темном балконе – мокрое, отвратительное прикосновение сына генерала Батюни к ее лицу, – разрушивший мечты и, как ей теперь казалось, положивший начало всем дальнейшим несчастьям.

– Не бойся, – устало сказал лейтенант. – Я не трону тебя.

– А я не боюсь, – сказала Сашенька и с колотящимся испуганным сердцем откинула край одеяла, скользнула внутрь, вся замерзшая, готовясь к самому худшему и одновременно испытывая легкое томление, возникшее в суставах.

Мужское сильное тело разом обдало Сашеньку жаром, пугающим и манящим, но прошло несколько секунд, лейтенант по-прежнему лежал неподвижно, лишь рука его нашла Сашенькин затылок, осторожно лаская; Сашенька торопливо отдернула голову, потому что испугалась, как бы лейтенант не нащупал шрам от операции, который Сашеньку сильно портил. Чтоб лейтенант не нащупал шрам, Сашенька взяла его руки, сложила вместе ладонь к ладони и зажала их меж колен своих, так любила она и сама лежать, сунув свои ладони меж колен, где у нее была гладкая, совсем атласная кожа.

– Я тебя в плен взяла, – сказала Сашенька, сжимая его ладони своими коленями.

Сашенька доверчиво положила голову на грудь лейтенанта и, ощутив мерные, идущие изнутри удары, не сразу поняла, что это его сердце, так как еще не совсем привыкла к тому, что с ней происходило.

– Мне немного страшно слышать чужое сердце, – сказала Сашенька, – особенно твое...

Они полежали еще немного в тишине, прижавшись друг к другу. Свеча догорала, и лейтенант, привстав на локте, потушил ее. Стало темно, хоть за окнами, да и в коридоре ясно слышны были шаги, говорящие о том, что уже утро.

– Давай поспим, – сказал лейтенант, – мы ведь не спали всю ночь...

– Ладно, – сказала Сашенька, – я сейчас закрою дверь, чтоб нас не тревожили.

Она выскользнула из-под одеяла, побежала в чулках на цыпочках по холодному полу, опрокинула стул, на ощупь принялась искать дверь, однако забрела к тумбочке и что-то сбросила, кажется, пустую банку. Наконец она набрела на дверь, накинув крючок, бегом кинулась назад и смело, как-то привычно нырнула под одеяло, поближе к большому горячему влажному телу.

– Прости меня, девушка, – сказал вдруг лейтенант охрипшим голосом, – прости меня...

– За что? – удивленно спросила Сашенька. – Что ты, глупенький... Мне так хорошо с тобой...

– Прости меня, – снова повторил лейтенант, – я не могу сейчас быть один... Прости, сестрица... – Он был в лихорадке и почти бредил. – Знаешь, сестрица, – сказал он, – этот профессор, кажется, прав... Близких должны хоронить чужие... Особенно если они убиты кирпичом по затылку... Я был пять раз ранен... Я полз с обожженными ногами... Я остуживал ноги в болотной воде... Иногда мне казалось, что ноги объяты огнем все время... Мне хотелось сбить огонь... Потом я заполз в амбар... Там было зерно и крысы... Я ел зерно, а крысы ели меня, когда я терял сознание... Вокруг и без меня было достаточно мяса, но им нравилось теплое мясо... Особенно им нравились мои жареные ноги... Они прогрызли унты насквозь... Даже когда я приходил в себя от крысиных зубов, мне трудно было отогнать крыс от своих ног... Я бил их палкой, на которую пытался опираться, когда шел, а они грызли конец палки... Особенно там была одна седая крыса... Совершенно седая... Я запомнил ее морду на всю жизнь... Она умела мыслить, я в этом убежден... Она не грызла палку, не скалилась, а спокойно и терпеливо ждала, пока я потеряю сознание... Ты никогда не слышала о древнегреческой трагедии, девушка?.. Так вот, глаза этой крысы отвергали познаваемость бытия... Они смеялись над теоретическим оптимизмом Сократа... В голову такой крысе вполне могла прийти мысль об убийстве целого народа из сострадания... Чтоб положить конец мучениям и унижению его раз навсегда... Вокруг меня шныряло много крыс, обленившихся от изобилия пищи, с мокрыми от человеческой крови мордами, но я собрал все силы, весь свой опыт, я перехитрил ее, превозмогая боль, стараясь не стонать, потому что я уверен: она бы поняла и отбежала дальше, но я старался не стонать, осторожно подполз ближе и убил эту седую крысу палкой... Я заплатил за этот успех дорого: у меня начали от чрезмерного усилия кровоточить ноги, но я не жалею...

– Ты весь мокрый, – заботливо сказала Сашенька, – ты весь мокрый, миленький мой, сердце мое...

– У меня упадок сил, – сказал лейтенант, тяжело дыша, – полный упадок... Смогу ли я сегодня ночью выкопать из земли мать и сестру... Они убиты одним кирпичом все вместе...

Он схватил вдруг Сашеньку цепко за запястья и приблизил ее лицо к своему, сжигаемому лихорадкой.

– Нельзя так дешево продавать свою кровь, – шепотом сказал он, – это плохая коммерция... Так невыгодно торговать своей кровью... Надо брать за каплю литр... Два литра... Ведро... Только тогда станет меньше покупателей...

– О чем ты, миленький? – спросила Сашенька, любуясь его голубыми глазами. – Не надо себя тревожить...

– Прости, – сказал лейтенант, – это, может, минута, мгновение... Я забыться хочу... Может, в этом спасение... Я другого хочу... Погрузиться в другое... Прости меня, девушка... Этот пьяный дворник-католик говорил об искуплении... Но мне страшно, а страх ожесточает сердце... Я не могу представить, как раскопаю сегодня землю и увижу в глине мать... Я мечтаю только о том, чтоб черты ее исказились до неузнаваемости... На карьерах фарфорового завода лежат десять тысяч... Их убил фашизм и тоталитаризм, а моих близких убил сосед камнем... Фашизм – временная стадия империализма, а соседи вечны, как и камни. – Он на мгновение замолк, глотнул несколько раз. – Мне рассказывал дворник – он смотрел в окно, но защитить боялся... Сперва сосед убил сестру, потому что она была молода и могла убежать или сопротивляться. Потом он оглушил отца, мать лишилась чувств, и практический ум чистильщика сапог подсказал ему, что ее можно оставить напоследок... Он начал гоняться за пятилетним братишкой и не мог догнать его довольно долго, потому что тот то на четвереньках пролезал под столом, то бегал вокруг фикуса... Сосед отодвинул в сторону стол, фикус и стулья, только тогда ему удалось убить мальчика... Потом он добил отца и убил мать. Она умерла легко, потому что отец видел все, лежа лишь оглушенный, а мать умерла, не приходя в сознание... Возможно, он просто раздробил ей череп уже мертвой, я очень надеюсь на это, потому что у матери было слабое сердце... Потом сосед связал ноги всех бельевой веревкой, вытащил во двор и так затащил в помойную яму, в нечистоты... Взяв лопату, он пачкал им дерьмом лица, набивал дерьмом рты... Сейчас он работает на лесопилке в Ивдель-лагере... И знаешь, о чем я мечтаю... Я мечтаю, чтобы он выжил эти двадцать пять лет, вышел на свободу, и я мог бы ногтями распороть ему кожу на шее... Пусть старческую кожу, все равно... Чтоб кожа эта свисала ему на плечи, будто воротник, и ждать, ждать, пока он медленно истечет кровью из порванных шейных вен... И мочить в его крови пальцы... Я знаю, что с такими мечтами долго жить нельзя...

– Миленький мой, – говорила Сашенька, сильно уже обеспокоенная хриплой торопливой речью возлюбленного своего, похожей скорей на бред. – Миленький мой, – говорила Сашенька, прижимая его голову к своей груди, – я тоже одна... Отец мой погиб за родину, а мать, воровка... Мне тяжело... Но мы теперь вместе...

– Да, – сказал лейтенант, – мы вместе... Надо думать о другом, иначе у меня лопнет череп... Надо чувствовать другое, жить другим... Сейчас, именно сейчас... Все решают минуты... Знаешь, мне снилось несколько раз, как я убиваю этого чистильщика сапог... После того, как я узнал подробности... Стоит мне закрыть глаза... Сегодня тоже рассветный сон... Я стоял по пояс в крови... Стены и потолок – все было цементным... Гулкое эхо... Там был жуткий момент – я убивал детей его... Я конченый человек... Говорят о всепрощении, об искуплении. А я не только во сне, я и наяву мечтаю... Я тешу свое сердце, я испытываю сладость неописуемую от мучений убийцы моей матери... Я выламываю ему пальцы, я рву ему жилы на ногах...

Лейтенант задохнулся. Он весь покрыт был мокрой испариной.

– Пойди в кубовую, – сказал он тихо, – узнай... Я искупаться хочу... Можно ли нагреть... Работает ли душ... Именно сейчас сходи... У меня тело зудит... Я хотел бы быть чистым...

Сашенька встала, надела сапожки. Лейтенант лежал, откинувшись на подушку, успокоенный, грудь его, ранее часто вздымавшаяся, теперь дышала равномерно. Сашенька вышла в коридор, залитый солнцем, но, дойдя до первого же оконного проема, увидав кусок яркого зимнего дня в самом своем расцвете, белые от снега, поблескивающие крыши, черных спокойных ворон, небесную синь, крики детворы, доносящиеся снизу, очевидно от старой бани, где была горка для катания, – увидав и услыхав все это, Сашенька испытала вдруг страшное, непонятное беспокойство, перешедшее в испуг, и она кинулась назад, рванула дверь номера. Лейтенант лежал на боку, лицом к стене, и правая рука его была согнута в локте, прижата к голове. Сашенька схватила эту руку обеими своими руками, пытаясь разогнуть, оторвать от головы, еще не понимая зачем, но рука эта была железной, неподвижной, и через сукно Сашенька чувствовала ее бугристый, напрягшийся бицепс. Тогда Сашенька зубами вцепилась лейтенанту в запястье, торопливо, остервенело; лейтенант застонал и, пытаясь оторвать Сашеньку, ударил ее левой рукой наотмашь. У Сашеньки загудело в висках, радужные винтообразные пятна понеслись в глазах, но она не выпустила запястья, еще сильнее сжав челюсти, и нечто тяжелое выпало на пол.

– Все, – прохрипел лейтенант, – все... Пусти... Лишь тогда Сашенька откинулась и села на кровати.

Ей не хватало воздуха, и она сидела, широко раскрыв рот. На полу у кровати лежал большой армейский пистолет ТТ. Некоторое время было тихо.

– Какая глупость, – сказал лейтенант, – забыл запереться на крючок... Какая мелочь...

Тогда Сашенька заплакала.

– Ты дурак, – сказала она. – Ты дурак, дурак... Ты бессовестный человек, вот ты кто... Ты хотел меня обмануть...

– Я не пережил войны, девушка... Я убит... Я, студент философского факультета, стал сторонником кровной мести, после того как увидел в сарае лицо моего отца, искаженное мукой, со следами нечистот на губах...

– Мне тоже не хочется иногда жить, – сказала Сашенька, – хочется, чтоб я лежала и все меня жалели...

– Ты хорошая девушка, – сказал лейтенант и сел. – Все неправда... Несмотря ни на что, мне хочется жить... Несмотря на то, что отцу моему, еще живому, чистильщик сапог набивал рот дерьмом... Спаси меня... Надо думать о другом... Раз ты меня спасла... Я ударил тебя... Это ужасно... Все это...

– А мне не больно, – сказала Сашенька. – Ты не беспокойся, славненький мой...

– Надо о другом... – говорил лейтенант, – совсем о другом... Оно заслонит... Оно спасет...

Он вдруг обхватил Сашеньку так, словно тонул и дотянулся наконец до предмета, обещающего спасение. Он прижал ее грудь к своим губам, и Сашенька ощутила щекочущее томление во всем теле, давно не посещавшее ее, но теперь оно было живым, все ранее испытанное было ничто по сравнению с этим, в сладости этой не было ни порока, ни испуга, она чувствовала, как неопытные и неумелые руки возлюбленного обнажали тело ее, снимая одежду, но не испытала и тени стыда.

– Мне холодно, холодно, – шепотом пожаловалась Сашенька, и он торопливо натянул на обнаженную Сашенькину спину одеяло.

Все было просто и справедливо, и Сашенька старалась помочь усталому возлюбленному, также охваченная нетерпением. Суставы Сашеньки млели от тоски по желанной минуте, которая никак не наступала, и жажда этой минуты была велика и недоступна тем, кто уже перешагнул ее, ибо никакими воспоминаниями и воображением нельзя было восстановить этой апокалиптической жажды, когда она оставалась позади. Но вот она кончилась и для Сашеньки, и наступили сладкие мучения, блаженное истязание, от которого приятно таяли силы, из груди исторгались радостные стоны, и наконец пришло невиданное доселе ощущение исчезновения, смерти души, которую хотелось бы продлить вечно, бросив бесовский хмельной вызов жизни, природе, бессильному порядку, насмехаться, торжествовать над всеми святостями этого света, плевать на Бога, издеваться над атеизмом, презирать страдания, не признавать ни отца, ни матери, ни родины, ни любви и прочее, и прочее – трудно определяемые желания, ощущения в этот миг полного торжества тела над Душой, неразумного над разумом, животного над человеком, идей дьявола над идеей Бога, момент зачатия, единственный миг, двойственный, как все во вселенной, когда жизнь, лишенная помощи фантазии и разума, показывает свою подлинную цену, равную нулю, и правдой этой доставляет наслаждение непередаваемое. Но впечатление это, при всем необычайном блаженстве, зыбко и бессловесно; бросив вызов разуму и фантазии, оно само оказывается поверженным тем, что, лишившись слов и мыслей, неспособно расшифровать свою суть и соблазнить этим человека и, будучи непорочным, быстро угаснув, лишь усиливает порядок и укрепляет целенаправленность и смысл жизни. Так проходящая, гонимая, полная надуманного смысла жизнь вступает в борьбу с вечным, реальным, царящим во вселенной хаосом и побеждает.

Лишь в миг зачатия врывается этот вечный хаос вселенной в плоть человеческую, и то на одно безумное мгновение.

Сашенька, бессильная и счастливая, лежала рядом с любимым; первое время, может минуту, может пять минут, может еще более, она была так слаба, что не могла поднять руки, а ноги ее, как казалось Сашеньке, далеко лежащие, ощущались лишь в ноющих коленях. Любимый ее был также слаб и тих и даже изменился лицом, морщинки у глаз и на лбу разгладились, и, потеряв твердость, оно стало тихо-восторженным, такие лица бывают у молящихся добрых, глупых баб либо мужиков, грехи которых невелики, а потому молитвы их ласковы и к себе, и к Богу и не требуют вериг и экстаза. Но постепенно ощущение это начало исчезать, и вместе с силами начала возвращаться к нему озабоченность, и бледно-голубые, наивные в те мгновения покоя глаза снова потемнели и приобрели осмысленный блеск. Правда, на Сашеньку он по-прежнему смотрел с нежностью, а вместе с силами в нем снова проснулись желания, он обнял Сашеньку и начал целовать ее так, что оба теряли дыхание и после каждого поцелуя тяжело, глубоко вдыхали и выдыхали.

– Еще, – требовала Сашенька, тело которой также окрепло, налилось и ненасытно просило ласки.

Потом они снова потянулись друг к другу, и снова были сладкие мучения, снова таяли силы, и снова наступил миг исчезновения, который бы хотелось продлить вечно, но который быстро угас, принеся слабость и покой. Они полежали еще некоторое время, и сразу оба, точно были сейчас одним организмом, ощутили волчий голод.

– Отвернись, – сказала Сашенька, – мне надо одеться и покормить тебя.

Он вдруг рассмеялся.

– Ты чего? – спросила Сашенька.

– Я вспомнил, что не знаю твоего имени, – сказал лейтенант. – Какая чушь... Условность... Бирка... Имя и фамилия даны, чтоб отличать людей чужих, ненужных друг другу... Я чувствую тебя по запаху, как волк волчицу...

– Ты говоришь глупости, – сказала Сашенька, – нам надо немедленно познакомиться... Если Зара узнает, что мы даже не были знакомы, она распустит слухи...

Лейтенанта звали Август.

– Хорошее имя, – сказала Сашенька, – а я тебя Витей звала про себя... Это раньше...

– Когда? – удивленно спросил Август.

– Это не важно, – сказала Сашенька, – я сейчас встану, умоюсь и разогрею тушенку. Тут есть истопница, я, может быть, достану у нее заварку из сушеных цветов, перемешанных с тертой морковкой... Вкуснее настоящей.

– Пусть хоть морковная, – сказал Август, – заварку ты хорошо придумала... Дай этой истопнице джему взамен...

– Это слишком будет жирно, – по-хозяйски сказала Сашенька, – за джем можно достать муки и испечь оладьи... Я знаю где... А заварку она даст за две галеты... Еще благодарна будет...

Сашенька опустила ноги и неожиданно наступила на что-то холодное, вскрикнула.

– Как я испугалась, – держась за сердце, говорила Сашенька. – Я думала – мышь...

Это был по-прежнему лежавший на полу пистолет ТТ. Лицо Августа потемнело, он схватил пистолет двумя пальцами и ткнул быстро под подушку. Сашенька села с Августом рядом, обняла, и он положил ей голову на плечо.

– Все, – сказал он наконец, – все прошло. – И поцеловал Сашеньку в шею...

Сашенька быстро и умело соорудила завтрак. За две галеты она выменяла у истопницы морковную заварку, а еще за одну галету достала у нее тяжелую чугунную сковороду. У Августа был в рюкзаке кусок зачерствевшего хлеба, Сашенька намочила хлеб в воде, вываляла в яичном порошке и зажарила вместе со свиным жиром. Получились вкусные хрустящие гренки. Сашенька положила Августу четыре гренки и кусок разогретого консервированного мяса с мраморными прожилками, себе же взяла две гренки, ломтик хряща, который она смазала топленым жиром для аромата. Август отдал свой складной нож с вилочкой Сашеньке, а сам ел большим эсэсовским кинжалом фирмы «Золинген» с затертой на рукояти свастикой.

10

День был по-весеннему ярким, после метелей и холодов вдруг потеплело, так что сейчас в январе повисли на карнизах домов и развалин мартовские сосульки, а в полдень даже начало капать с крыш. На главной улице развалины были во многих местах снесены и ограждены заборами, а обгорелая трехэтажная коробка бывшего универмага почти до самого третьего этажа заслонена большим щитом с производственными показателями по нефти, чугуну, стали и углю, которые будут достигнуты в 1950 году. От кинотеатра до щита с показателями и обратно прогуливалось местное общество, мелькали шинели, танковые шлемы, франтоватые кубанки. Девушки были в сапогах. Кто победней, носил платки, кто побогаче – сшитые из шинельного сукна шапочки. Пальто у многих также были сшиты из шинельного сукна. Прямо навстречу Сашеньке и Августу шла Ирина, дочь полковника, с сыном генерала Батюни. Ирина отличалась от общей массы трофейной шубкой темно-коричневого цвета. Увидав Ирину, Сашенька спохватилась, глянула на свою телогрейку.

– Август, – сказала Сашенька, – ты извини меня, я сбегаю надену шубку... У меня есть шубка и чулки фильдеперс, я не нищая... Я через пять минут.

Август не успел возразить, как она побежала. Сашенька быстро добралась к своему переулку, но у самого входа ей преградила дорогу похоронная процессия. Хоронили мальчика, сына Шумы. Четверо носатых мужчин несли маленький гробик. Сзади женщины вели под руки мать. Время от времени они отпускали ее, словно так положено было по ритуалу, и мать монотонно, однообразно начинала рвать свое лицо. Вдруг из задних рядов процессии выбежал Хамчик и ударил Сашеньку ногой. Сашенька очень спешила, ей некогда было заводиться, она на бегу растерла ушибленное бедро. Хамчик, удовлетворенный успехом и радуясь своей безнаказанности и силе, вернулся снова в процессию. Ольга и Вася обедали. Дымилась кастрюля затирухи: вода, постное масло, соль и ржаная мука.

– Тут к тебе материн ухажер приходил, – сказала Ольга, – вот записка.

«Саша, – писал „культурник“, – у нас радость... Я ходил к генералу, к моему бывшему начальнику, он звонил куда следует... Мать твою вроде бы переведут назад из области в местное КПЗ. Она очень про тебя волнуется, а так она здоровая. Дядя Федор».

Сашенька скомкала записку, сунула ее в карман телогрейки, потом сбросила телогрейку, платок, старый свитер и снова оделась, как на Новый год, в маркизет, в фильдеперс, в шубку, в пуховый берет и даже подкрасила губы. Сашенька выбежала на улицу и что есть духу побежала назад. Август стоял по-прежнему на старом месте, у входа на бульвар, но как раз в это время мимо него проходила похоронная процессия и из процессии вдруг вышла Зара. Сашенька была в каких-нибудь десяти шагах, когда это произошло, но и не напрягая слуха Сашенька могла догадаться, о чем Зара говорит. Она рассказывала Августу, как по Сашеньке ползали вши на новогоднем вечере. Лицо у Зары сейчас было злое и горячее, похожее на брата Хамчика, но одновременно в нем было отчаяние и тоска, Зара смотрела Августу прямо в глаза, Сашенька хорошо знала, что это значит: раньше они были подругами и вместе влюблялись. Из процессии вышел великовозрастный племянник, взял Зару за руку и повел назад, видно больно сжав, потому что Зара сморщилась, однако, повернув голову, она отчаянно, невзирая на боль, продолжала выкрикивать Августу гадости про Сашеньку. Сашенька постояла в сторонке, вспотев от злобы и горечи. Даже впервые мелькнула озлобленность и к Августу.

«Ну и пусть, – подумала Сашенька, – пусть он с Зарой... Я буду одна... И он поймет... Когда-нибудь...»

Когда Сашенька подошла к Августу, он посмотрел на нее, как будто ничего не произошло, и это насторожило Сашеньку.

– Где ты так долго? – сказал он. – Я уже соскучился. «Притворяется», – решила Сашенька. Однако ей тут же стало стыдно за свою минутную озлобленность, когда рядом был он, в нем было теперь все Сашенькино богатство, весь интерес к себе, только ради него стоило заботиться о собственной внешности и собственном здоровье. Они свернули в переулок, вошли в здание с большим количеством вывесок, где помещалось, очевидно, много городских учреждений. Снизу помещались учреждения поважнее и почище, виднелись обитые войлоком двери и откуда-то, очевидно из учрежденческих буфетов, вкусно пахло хлебом и кофе. Учреждение же, куда имел бумагу Август, помещалось на самом верху, туда надо было добираться по лестнице, верхние пролеты которой были вовсе грязны, щербаты и заплеваны.

– Я с тобой, – шепнула Сашенька, – больше я тебя не оставлю... Мне страшно без тебя...

– Глупенькая, – сказал Август и поцеловал ее в губы, хоть в любой момент из полудюжины дверей могли показаться посетители или совслужащие.

В комнате, куда пришли Август и Сашенька, за столом сидела энергичная женщина в кителе со следами орденов и погон.

– Сегодня ночью, – сказала она, читая бумагу, – перевозим несколько братских могил из центральной части города на кладбище... Можем вас присоединить... В войну хоронили где попало, а теперь это часто мешает строительству и хозяйственным нуждам. Сплошь и рядом строительные котлованы в братские могилы упираются... Сколько у вас мест?

– Четыре, – сказал Август. – Вернее, три... Братишку уже похоронили.

– Адрес? – спросила женщина.

Август адреса не знал, и тут пригодилась Сашенька.

– Вот и хорошо, – сказала женщина, – это как раз недалеко, заедем по пути... А то с транспортом зарез, сами понимаете... Это «Химаппарат» гужевой транспорт дает... Ему расширяться надо, а котлован нового цеха прямо в братскую могилу упирается...

Выйдя из похоронного бюро, Август и Сашенька пошли куда-то вниз по улице, спускающейся под гору к реке, – вернее, пошел Август, а Сашенька семенила рядом с ним, никак не приноровясь, чтоб шагать в ногу. В поведении Августа, выражении его лица появилась какая-то торопливость, пугавшая Сашеньку. Вдоль реки развалин не было видно, здесь все было здоровым, румяным, свежим: розоватый снег, идущие от проруби женщины с коромыслами, заречные сельские ребята, хохоча бегающие у противоположного берега по льду, веселые собаки...

Это была жизнь простая, ясная, не замученная раздумьями, сочная и вкусная, у которой не было ни прошлого, ни будущего, а только сегодняшний мороз, сегодняшнее солнце и розовый снег на крышах мазанок. Остановившись у самого льда, Август начал жадно вглядываться, но торопливость притом в лице его не исчезла, а еще более усилилась. Природа никогда не успокаивает по-настоящему встревоженной души, и надежды на то бывают тщетны, часто ведут к самообману, ибо глубоко встревоженная душа всегда бывает зоркой, чувственной, умной, даже если человек этот особым умом в обычном состоянии не обладал, душа человеческая, разумное, чувственное начало в нем – не творение бесстрастной природы, а ее антипод, в постоянной борьбе с природой родившийся, и потому в разбуженном больном состоянии борьба эта достигает особой остроты и становится особенно неравной, в такие мгновения исчезают иллюзии и, обратившись по незнанию либо по малодушию к врагу своему, человек получает в ответ особенно беспощадные удары; и розовый снег, и солнце, и голубое небо – все, что силой фантазии, веры и предрассудков, опирающихся на душевную слепоту, превратилось бы в приятное для него и в обычном состоянии жить помогающее, теперь, в минуту особой гамлетовской душевной старости и зоркости, становится, пусть подсознательно для человека, частью всеобщего враждебного хаоса и мстит жестоко и надругается над страданиями. Не бежать от собственной души к врагу ее, а обратиться к ней, только к ней, как бы ужасно ни было то, что открывается тебе о самом себе, – вот единственный путь к борьбе и исцелению. Однако путь этот в то же время бывает опасен и страшен, как тяжелая операция, которая может спасти, но от которой можно не выжить, особенно если боль глубока и недостаточно понятна. Потому решиться на такое нелегко, и человек, даже поняв сердцем неизбежность того, что материалисты средней руки именуют самокопанием, разумеется, из самых благих намерений отсеять нездоровые индивидуумы и вырастить физически здоровое потомство, даже поняв сердцем неизбежность самокопания, человек старается оттянуть время либо тешит себя иными надеждами, которых, к счастью, немало.

– Пойдем в кино, – сказал вдруг Август, – пойдем сейчас. Где у вас кинотеатр?..

Вскоре, очень быстро, буквально минут через десять, они сидели уже в большом холодном зале с потолком, отделанным крашеной фанерой, с экраном, покрытым серыми пятнами, и неизвестно зачем стоявшим у экрана роялем. Сашенька крепко держала Августа за руку. Он нервничал, потому что сеанс все не начинался. Зал гудел от веселой переклички молодых голосов, визга девчонок и топота. Наконец потух свет, возникла надпись: «Фильм взят в качестве трофея», а потом появились цветные иностранные надписи и началась цветная иностранная жизнь, которая поначалу Сашеньку даже увлекла. Август же сидел, опустив голову, глядя на пол под кресло.

– Ты чего? – тревожно спросила шепотом Сашенька. – Ну что с тобой, миленький, я ведь рядом?..

– Ты смотри, – сказал Август, – я слушаю... Я люблю так иногда – не смотреть, а слушать...

Вдруг исчезло изображение, оборвался звук. Тотчас, точно ожидая этого, весело затопали десятки ног, свет электрических фонариков заметался по стенам, по экрану, по потолку.

– Витек! – словно выстрелил кто-то звонко из заднего ряда над ухом.

– Э-ге-ге...

– Брось лапшой кидаться...

– Боря, не идиотничай...

– Хошь сожрать по мордоворотью...

– Веня, шапку забрали...

– Э-ге-ге...

Из боковой двери появилась низенькая женщина, уже пожилая, но с большой грудью и накрашенными губами. Она шла неторопливо, чтоб не задуть свечу, которую несла, прикрыв ладонью. Свеча освещала только лицо ее и кидала отблеск на грудь и руки, так что издали она походила на идущую по религиозным надобностям, если бы не ярко накрашенные губы.

– Звонили на электростанцию, – объявила она, останавливаясь у рояля, – свет будет через двадцать минут.

И тут же торопливо ушла.

– Я тебя вилочкой заколю, – снова звонко выстрелило сзади над ухом.

– У-лю-лю-лю...

Кто-то в темноте барабанил на рояле, кто-то бил чечетку. Грохотали сиденья откидных кресел. Еще несколько раз приходила женщина со свечой объявлять. Веселая возня в темноте продолжалась. Прошло уже не менее часа. Кто-то толкнул Августа в лопатку довольно больно, и во мгле заднего ряда над Августа плечом повисла освещенная фонариком физиономия. В физиономии этой было что-то поросячье, пухлое, розовое, все в ней было курносое, вздернутое, ползущее кверху, и нос, и углы рта, и подбородок – все дрожало мелкой дрожью, готовое взорваться, лопнуть, захохотать, обрызгав слюной, все в ней было «трын-трава», «крой, Ванька, Бога нет». Это была словно маска, возникшая в кошмаре, и, несмотря на веселый нрав и внешнюю невинность, она внушала страх и возбуждала ненависть.

– Передай дальше, – сдерживая веселье, – «чтоб напосля больше не было», – сказала физиономия и снова толкнула Августа в плечо.

При этом глаза ее превратились в щелочки, щеки раздуло, нос еще выше затащило ко лбу, а подбородок к носу.

Август брезгливо толкнул физиономию от себя.

– Литер наших бьет! – крикнула физиономия моментально и глухо, потому что Август не успел еще отдернуть руку и рот физиономии был прикрыт ладонью.

Тотчас же несколько маленьких и вертких начало пробираться к Августу, так что весь ряд затрещал.

– Пойдем отсюда быстрей, – сказала Сашенька и потащила Августа к выходу.

Они вышли в голубоватые сумерки, зимний день угасал быстро. Кучка маленьких вывалилась следом. Улица была пустынна, лишь несколько фигур маячило вдали у развалин почтамта. Некий малыш хромал, но мчался довольно быстро, опираясь на металлический шомпол. Сашенька тащила Августа, крепко схватив его за руку. Они почти бежали вдоль каменного забора, которому все не было конца. Несколько маленьких бежало параллельно, пытаясь обогнать и преградить дорогу. Августа поражала та легкость и решительность, с которой они сразу ополчились и соединились против него, точно знали его давно и вели с ним многолетнюю борьбу, поражало отсутствие малейших колебаний и единодушие, которое бывает только в тайном религиозном братстве. Будь перед ним рослый громила или даже несколько, все было бы просто, но это были щуплые подростки, и Август чувствовал себя беззащитным. Первый удар шомполом пришелся вдоль правой лопатки. Потом вскрикнула Сашенька: ей попали в ногу из рогатки металлическим шаром от танкового подшипника. Кирпич пронесся у правого виска, пущенный с такой силой, что раскрошился о стену. Август обернулся, встретился взглядом с серыми веселыми глазами хромого и понял, что хромому просто и легко искалечить или даже убить его или Сашеньку, нелепо перечеркнув их судьбы, которые складывались тяжело и долго. Снова вскрикнула позади Сашенька, хромой весело улыбнулся, нечто похожее на вдохновенье, радость творчества мелькнуло в его глазах, и в это же мгновенье спасительная чугунная злоба наполнила Августу грудь, он схватил хромого за ворот ватной куртки, легко оторвал от земли, ударил головой о забор и с силой бросил, рассчитав так, чтобы хромой упал не в снег, а на обледеневший твердый склон. Быстро обернувшись, Август ударил нового какого-то маленького, вертящегося вокруг Сашеньки, и, вырвав металлический прут, ударил еще раз куда-то в мягкое... После этого он оглянулся. Вокруг стало свободнее, мелькнуло испуганное лицо Сашеньки. У забора в луже крови лежал хромой подросток. Зубы его были сжаты, он стонал и плакал, силясь подняться, лицо его было серым, с него исчезла веселая беззаботная жестокость, и оно приобрело даже какую-то задумчивость, так показалось Августу. Тяжело дыша, Август, полный стыда, горечи и раскаяния, подошел к подростку, чтобы помочь ему, и в тот момент, когда он пожалел хромого, маленькие, которые, отбежав, скрываясь неподалеку в темноте, почувствовали его жалость и поняли, что враг их ослаб. Несколько кирпичей понеслось оттуда, и один попал в голову, сшиб ушанку. Когда Август пришел в себя, Сашенька держала его, прислонив к забору, прикасаясь платком к Августа теплому, мокрому и липкому уху, а маленькие уже были далеко, они шли тесной кучкой, неся на руках хромого, потом свернули в переулок и скрылись среди развалин.

В номере гостиницы Сашенька промыла ссадину на голове Августа чуть повыше уха и перевязала ее бинтом из индивидуального пакета, который отыскался в чемодане, перевязала довольно неумело, но все ж повязка держалась. У Сашеньки сильно болели нога и плечо, по которому ударили шомполом, однако она не стала о себе заботиться и беспокоиться, как бывало ранее, а пошла разогреть чайник.

– Ты все время хлопочешь, как квочка, – сморщившись, сказал Август, – от твоей суеты у меня мелькают в глазах какие-то полосы...

Но Сашенька не обиделась на него, она знала, как ему больно сейчас и тяжело на сердце.

– Отдохни, – сказала Сашенька и села в изголовье у Августа, который лег на кровать, сняв сапоги, – отдохни, мой мальчик... Если б тебя дали мне, когда тебе было три годика...

Она обняла его, и он притих, прикрыв глаза, положив щеку на ее ладонь.

– Ай-лю-лю-лю-лю-лю, – пела Сашенька, покачивая любимого своего.

Бабка, папина мать, была у Сашеньки старого казацкого рода. В сундучке ее лежала чеканная серебром люлька ее отца, Сашенькиного прадеда, перешедшая по наследству бог знает от какого там кошевого или казацкого сотника. Лежали также монисто из серебряных старинных монет, которое нравилось Сашеньке, и ножны ятагана. Клинок же мать сдала в начале войны в милицию как холодное оружие. Бабку Оксану Сашенька любила. Эта набожная старушка говорила только по-украински, она рассказывала Сашеньке про чертей, домовых да ведьм. Однажды она рассказала Сашеньке, что Сашенькина мать отца Сашенькиного нечестно «причаровала» к себе травою, чистотелом и рассветной землей. Сашеньке тогда было двенадцать лет, и они жили далеко отсюда, в Павлограде, где мать также работала в столовой воинской части.

– Как так причаровала? – не поняла Сашенька.

И бабка объяснила, что мать ее пошла к ворожее, та дала ей зелье, потом Сашенькина мать вышла босиком в поле и собрала рассветной земли, мокрой от первой росы, и все это она подсыпала отцу в суп, после чего он совсем пропал. Сашенька слушала бабку и верила ей, потому что любила ее и жалела своего отца. Умерла бабка три года назад. Вместе с Сашенькой заболела она сыпным тифом, Сашенька выжила, а бабка умерла.

– Ай-лю-лю-лю-лю-лю, – пела Сашенька бабкину песню, потчуя любимого своего, – чужим дитям дулю, а мому хлопчику калачи, чтобы спав вин у ночи...

За окном было совсем уже темно, приближалась опять ночь, и по тому, как дрожали от ветра стекла, как то начинало сыпать в окна мелким ледяным снегом, то вдруг наступала лунная тишина, чувствовалось, что и эта ночь будет странной, полной труднообъяснимых атмосферных явлений и беспокойной.

– Пора, – сказал Август и встал.

Ушанка криво сидела на голове, давила повязку, и Сашенька додумалась подложить между подкладкой ушанки и повязкой вату, которая давление амортизировала.

Они вышли на улицу. Ночь была без луны и звезд, которые прочно скрыли наползшие тучи, и без надежды, что в ближайшее время они покажутся; беспокойство и перемены, еще недавно происходившие, казалось, навеки сменились немой глухотой. Весь окружающий мир словно застыл, вдохнув и онемев в ожидании и предчувствии чего-то, не имея сил выдохнуть, ощущая тяжесть в груди. Так думала Сашенька, когда шла она во тьме. Но это длилось все же недолго и было обманчиво, уже очень скоро тучи исчезли и засветила луна, даже зеленоватые зарницы, как вчера, мелькнули где-то на краю, высветив трубу завода «Химаппарат». Однако и зарницы быстро погасли, и ослепительно-яркая, праздничная луна, заставшая врасплох укрытый тьмой мир, всполошившая его, взбудоражившая, осветившая каждую неопрятную щель, заставившая снег беспокойно блистать, однако и яркая луна недолго удержалась, снова закрыли ее тучи, правда не такие уж плотные, и все пришло в равновесие, ни тьма, ни свет воцарились вокруг, эдакое малокровное марево с бледными тенями от скупо освещенных предметов, тощими звездочками, разбросанными друг от друга по небу на большие расстояния, и едва заметным среди туч зеленоватым огрызком, похожим на заплесневелый ломтик сыра, единственное, что осталось от богатой сочной луны, еще минуту назад царившей.

Весь двор: двухэтажный дом, где жила Сашенька, и несколько одноэтажных каменных домов, и обгорелые развалины, где ранее жила убитая ныне семья зубного врача, и дальняя покосившаяся лачуга, в которой жила семья убийцы Шумы, и выгребная яма, и стоящий на небольшой возвышенности среди попахивающих сугробов клозет, вокруг которого, в прогнившую от нечистот землю, была закопана семья зубного врача, – все это освещено было сейчас как бы вполнакала, как бывают иногда освещены подвалы.

– Я тут постою, – сказал Август, – перехвачу на улице арестантов, иначе их не вытащишь из теплой кухни... Сегодня надо быстрей кончать, чтоб к трем часам, когда прибудет транспорт, гробы уже были готовы...

Он говорил спокойно, сухо и по-деловому, но это обстоятельство и насторожило Сашеньку более всего.

– Ты как себя чувствуешь? – спросила она.

Она видела, что Август себя чувствует плохо, но спросила, чтоб завязать разговор и в разговоре этом успокоить и его и себя.

– Пойди переоденься, – вместо ответа сказал Август. – И если арестанты уже пришли и на кухне, передай сержанту: я прошу побыстрей приступить к работе, чтоб успеть к трем часам... Эти наемные работают медленно, за вчера я им оплачу, а более они меня не удовлетворяют.

Сашенька поднялась по лестнице и вошла в дом. В жарко натопленной кухне сидели за столом конвойный, арестант-профессор и угрюмый арестант. Перед ними стояли миски пахучей гречневой каши, залитой молоком, впрочем порошковым, из американских посылок, так как на столе была цветная коробка порошкового молока, опорожненная наполовину. Раскрасневшаяся жена профессора пекла оладьи. Сашенька посмотрела на нее с неприязнью, сглотнула слюну и сказала:

– Пора приступать к работе...

– Да, – сказала жена профессора, – Вася уже готов...

– Иду, иду, – сказал Вася, выглянув на кухню.

Больная грудь его была плотно завязана платком, а на голову натянута теплая шапка Сашенькиного отца из дорогого мелкого каракуля, которую Ольга разыскала в дальнем конце шкафа и извлекла из нафталина.

– Нет, – жестко сказала Сашенька, – сегодня ты не нужен.

И вдруг шагнула к Васе; мгновение назад она еще не знала, что шагнет, а тут вдруг шагнула и сорвала с него отцовскую шапку так, что завязанные под подбородком тесемки лопнули. Васины глаза удивленно округлились, и он заморгал кротко и испуганно. Тотчас же на шум выскочила Ольга, тоже испуганная, и заслонила собой Васю.

– Чего она тут распоряжается! – закричала у Сашеньки за спиной жена профессора. – Тоже хозяйка!.. Не обращайте внимания, я договорилась с лейтенантом...

– Да, – сказал Август, он вошел следом за Сашенькой и стоял на пороге, – давайте, сержант, выводите людей.

– Оно и к лучшему, – сказала Ольга, – я и сама думала... Вася грудью слаб... А тушенку я завтра у полковника заработаю... Кухню белить надо.

Однако жена профессора не хотела сдаваться.

– Я хочу поговорить с вами наедине, – сказала она быстрым шепотом и подошла к Августу, – поймите, вы ведь интеллигентный человек... Ночь ветреная, морозная... Он после сырой камеры... Если надо, я все оплачу сама... Мы должны сберечь его... Это будущее нашей литературы... Нашей критики...

– В общем, пора копать могилы, – сказал профессор и, отодвинув миску с гречневой кашей, встал.

Конвойный тоже поднялся, глядя на профессора с презрением и насмешкой, а угрюмый арестант смотрел на профессора со злобой, торопливо заглатывая кашу, давясь и обжигаясь.

– Это вы все наделали! – видя, что планы ее рушатся, закричала в отчаянии жена профессора и, сжав кулачки, подбежала к Сашеньке. – Ты... ты ненавидишь меня... Я знаю... Я чувствую... Но ты, ты... Ты ППЖ... Полевая передвижная жена... У него таких десятки... В каждом городе, в каждой деревне... Они развратились за войну... Научились убивать... И ты надеешься... Дрянь!.. – Она засмеялась.

С ней сделалась истерика, она как бы разом сорвалась, как бывает с людьми, долго крепящимися, переживающими невзгоды сжав зубы и срывающимися иногда на пустяке... Она выкрикивала сквозь смех и слезы еще много обидных для Сашеньки слов, но Сашенька не стала ей отвечать, она видела, что Август устал, слаб, едва держится на ногах и крики эти мучают его.

Профессор взял жену свою за плечи, а Вася за ноги, ее понесли и положили на Сашенькин диванчик. Ольга брызнула ей в лицо водой, профессорша еще раз взвизгнула и затихла.

– Заключенных на прежнее место отвести, товарищ лейтенант? – спросил конвойный. Губы его дрожали, кривились, и видно было: он хотел бы расхохотаться, но сдерживал себя, соблюдая устав, блюдя дисциплину.

– Да, ведите во двор, – сказал Август. Он подошел к Сашеньке и сказал тихо: – Может, какие-либо вещи есть старые, платье или что-нибудь... Матери и сестре...

– Хорошо, – едва слышно сказала Сашенька и пошла переодеваться.

Она надела свитер, рейтузы, суконную юбку и телогрейку. Потом она порылась в шкафу и выбрала для мертвой сестры Августа свой новенький сарафанчик, белый в красных цветочках с перламутровыми пуговичками и разлетайкой. Для мертвой матери же она выбрала платье, правда уже не новое, устаревшего фасона с замком-«молнией», но довольно еще прочное и приличное. Все это Сашенька сложила в чемодан, закутала поплотней шею шарфом и вышла во двор, по-прежнему тускло освещенный луной сквозь жидкие облака.

11

Когда Сашенька подошла, угрюмый арестант и профессор уже очистили намеченный участок от снега и теперь долбили его ломом поочередно. Лом у профессора вырывался, оставляя на мерзлоте едва заметные царапины, и за него долбили то Август, то Франя, который, разметив участки и будучи сильно пьян, работал неумело. У Августа же на лице вновь появилась эта пугающая Сашеньку торопливость. Он стоял у края ямы и нетерпеливо ждал, когда покажутся останки матери.

– Пойдите погуляйте, – сказал ему профессор, тяжело дыша от физически тяжелой работы, – мы сами извлечем ее, и вы увидите мать в гробу, а не среди грязи и замерзших нечистот... Это будет честнее с вашей стороны по отношению к своей матери...

– Разговорчики! – крикнул конвойный.

– Пожалуй, это так, – сказал Август и пошел в сторону.

Сашенька взяла его за руку, они вышли на середину мостовой и ушли довольно далеко через улицы, через бульвар, мимо заборов, мимо спящей больницы, прямо к заснеженным огородам, среди которых разбросаны были редкие мазанки. Какая ночь была кругом них, какая мука, онемевшая, не способная даже стоном облегчить себя, была во всей природе! Тусклый свет, льющийся сквозь облака на снег, не способен был ни разгореться ярче, ни потухнуть, ничто не шевелилось, ничто не вздыхало во сне, не шелестело, не лаяло, никаких звуков ни вблизи, ни вдали, ни ясных, ни таинственных, которыми так полны живые ночи. Казалось, вспыхни сейчас пожар, застучи град, послышься человеческие голоса, полные ужаса, зовущие на помощь, все это только рассеяло б страх, помогло б ощутить себя человеком, которому ничто, кроме смерти, грозить не может.

Сашенька твердо держала Августа за руку, и он шел за ней послушно. Воспользовавшись этим, она свернула с тропки, вьющейся среди огородов, и пошла к больничному забору, минуя траншею, в которой прошлую ночь ей померещилась убитая кирпичом красавица – Августа сестра.

Трудно сказать, сколько прошло времени, пока Сашенька и Август вернулись во двор, но у дома стояла телега, и возница нетерпеливо поругивался, а сестра и мать все еще не были извлечены из земли. На ломовой телеге было восемь гробов, в два этажа друг на друге. Это были раненые и медсестры, погибшие во время налета в сорок четвертом году на вокзале и закопанные в заводском сквере, который ныне понадобился под котлован литейного цеха «Химаппарата».

– Ну вот, – сказал конвойный, – вот товарищ лейтенант... А он уже уезжать хотел, возница-то...

Далее все было суетливо и не оставляло после себя твердых воспоминаний. Обе ямы уже были раскопаны, и необходимо было только извлечь покойных. Мать ссохлась, походила на мумию, и ее не извлекли, а вырубили из мерзлого грунта, густо облепившего все тело и лицо. Было опасно счищать грунт лопатами, так как тело было непрочно и могло рассыпаться, особенно в суставах. Это напоминало вылепленную из земли скульптуру, лишь седые волосы, росшие на маленькой земляной головке, были мягкие и вызывали человеческое сочувствие. Пробуждал также чувство обрывок бельевой веревки на бугристой, из песка и глины, ноге. Тело подняли осторожно и положили в гроб, отклеив волосы от стены ямы, обрезав веревку, и, разумеется, не стали обряжать в платье, принесенное Сашенькой, а просто укрыли этим платьем с замком-молнией, точно одеялом, и заколотили крышку гроба. Сестра же удивительно сохранилась, что объяснить можно, хотя бы примерно, внутренним строением молодого организма, а также строением грунта и расположением места захоронения. Хоть обе ямы располагались неподалеку, но сестра закопана была в чистую глину, возле забора, где не было нечистот и других продуктов гниения, а также благодаря кустам и тени оледеневший снег сохранялся особенно долго весной; будучи припорошен сверху грязью, он продолжительное время не таял, а растаяв, весь просачивался в глину и создавал вокруг тела благоприятные условия, охлаждая его. Потому тело шестнадцатилетней девушки оставалось цветущим и привлекательным – впрочем, отчасти, может, благодаря рассеянному лунному свету. Сестру подняли, положив на шинель, которую Август снял с себя, отнесли в сарай и там обрядили в Сашенькин сарафанчик с разлетайкой и перламутровыми пуговичками.

На лице ее, в сочных пухлых губах и около набухшей девичьей груди все было мягким лишь на вид, так как ткань отвердела и окостенела, особенно на губах и груди видны были мазки нечистот, кала, которые Шума, надругаясь, кидал и лил на трупы уже после того, как они лежали в выгребной яме.

Жена профессора, давно оправившаяся от истерики и крутившаяся здесь заботливо вокруг своего мужа, вытерла эти мазки нечистот на девичьем теле снегом. Потом оба гроба отнесли к ломовой телеге.

– Профессор, – сказал Август, – вы останетесь здесь до моего приезда с кладбища... Сержант, вы ждите здесь...

Далее Сашенька запомнила разрытый сквер, солдат с саперными лопатками, длинный обоз, груженный гробами, кладбище, внизу, у края кладбища замерзшую реку и все то же тусклое, убогое небо – ни тьма, ни свет.

– Что мне делать? – спрашивал Август значительно позднее, стоя на перекрестке улиц Янушпольской и Парижской Коммуны и имея над головой своей ярко вспыхнувшую на короткое время луну. – Ужасное убийство и издевательство, но и в смерти и страданиях нет равенства... Те, кто стоял на самой нижней ступени, не имели права даже на рабство... Они не имели права и на издевательство, Шума с кирпичом, скорее, нарушал идеальный порядок вещей, ибо издевательство есть какое-то взаимоотношение, обещающее будущее... В идеальном случае, который, может быть, понимали несколько начитанных чиновников, знакомых с древнегреческими парадоксами и считавшихся вольнодумцами в гестапо, в идеальном случае еврейский народ должен был тихо и безболезненно умереть в четко отведенных для этого местах, выполнив тем самым свой интернациональный долг перед человечеством во имя всеобщего счастья... Несколько по-своему это понял один владелец небольшого завода по производству смазочных масел под Хажином... Он добился у оккупационных властей права часть обреченных на смерть еврейских детей переправлять ему... Он помещал их в пансион, в хорошие условия... Детям выдавали молоко, маргарин, мармелад... Потом всем делали прививки, и они умирали во сне, на чистых постельках легкой смертью... Из сытых детских тел изготовлялись особые высококачественные сорта смазочных масел... На заводском дворе после освобождения обнаружили несколько ям, наполненных одними лишь детскими головками... Владелец считал, что делает хорошее и одновременно полезное дело, так как в противном случае дети не уснули бы спокойно навек, а умерли б в мучениях и страхе... Это проблема идеального служения человечеству целого народа, от которого не требуется ни изнуряющего труда, ни лишений, а только легкая смерть... Такова точка зрения культурного антисемитизма, считавшего, что гитлеровские зверства усложняют проблему... Мне пришлось читать подобную работу, напечатанную на ротаторе...

– Миленький мой, – говорила Сашенька, ловя руки Августа, носящиеся в воздухе среди хлопьев посыпавшего из туч снега, – миленький мой, тебе надо отдохнуть... У тебя воспалены глаза...

– Отстань от меня! – крикнул Август. – Отстань, уйди!..

Но Сашенька не ушла, она знала, что он несправедлив потому, что ему плохо...

Потом они сидели в жарко натопленной кухне.

– Профессор, – говорил Август, – дело не в убийствах, как они ни страшны... Это старый грех, при наличии которого человечество научилось продолжать свой род... Когда я увидел своего искалеченного отца и после этого... Я мечтал рвать чужое мясо убийцы... Жилы его... Ночью мне приснилось, что я убиваю его детей... Это было ужасно... Я проснулся в холодном поту, я понял, что не могу жить более... Но здесь было отчаянное сопротивление плоти моей, змеиной мудрости, делающей все маленьким, делающей смешной любую скорбь и ненависть... Я говорю много, профессор, и беспорядочно, но вы знаете, конечно, почему... Зверь в моем состоянии просто воет...

– В Библии есть место, – сказал профессор, – помните ли вы... Доколе, Господи, терпеть ты будешь наши жертвы и не поразишь мучителей... Тут не дословно, но смысл таков... И Господь отвечает: подождите, пока число жертв еще прибавится и станет таково, что наступит тот заранее установленный предел, после которого все жертвы и мучения будут отомщены.

– Вы хотите сказать, – крикнул Август, подавшись вперед, навалившись грудью на стол, – вы хотите сказать, что это было неизбежно и, может, даже необходимо... Вот она, мерзкая змеиная мудрость, которая вползает в висок... Стоит лишь забыться... Вы мерзкий человек, с вашей копеечной философией. Вам надо набить морду... Но вы говорите, я все выдержу... Я понять должен, иначе погибну...

– Я хочу сказать, – терпеливо разъяснял профессор, не обратив внимания на грубый выкрик в свой адрес, – я хочу сказать, что предел уже приближается... Возмездие, месть доступны всем, искупление же только правым, на чьей стороне истина... Приближается библейская черта... До черты искупление совершалось веками, правоту обиженных можно было порой увидеть лишь через столетие, теперь же, за чертой, пройденной ценой жизни миллионов невинных, возмездие и искупление сольются воедино...

– Этого мало, – сказал Август, – это непонятно... Не этого я от вас ждал... Еще один момент... Те, кто гибли во рвах и горели в крематориях, были далеки от совершенства... Но рано судить жертвы, пока не наказаны палачи... Однако придет время – и жертвы тоже ответят за преступления, совершенные против них...

– Приближается время, – сказал профессор громко, уже скорей себе, чем собеседнику, – идет время, когда человек завоюет у судьбы право владеть справедливостью, то есть устанавливать ее в масштабах своей жизни, так же как он завоевал у богов право владеть огнем... В этом, пусть подспудный, неосознанный ими Прометеев подвиг миллионов жертв, отдавших себя на растерзание, как Прометей отдал терзать свою печень коршуну... Приближается тот библейский предел, за чертой которого либо всеобщая жизнь, либо всеобщая смерть. Вечная же память душам, взявшим на себя страдания, плевки и раннюю смерть, чтоб исчерпать отпущенную человечеству судьбой долю мучений, и приблизившим черту... Я хочу сказать, позволивших приблизиться к библейскому пределу так, что он уже виден, виден во мраке, в ночи... Виден свет... Там будет новое... Может быть, новые мучения... Космические, межпланетные, черт знает какие... Но эти маленькие, кухонные, достойные даже не ненависти и плача, а презрения и смеха, эти останутся за чертой... Наши самые страшные трагедии, по существу, комичны... Шестнадцатилетнюю девушку убивают кирпичом по голове, измазывают дерьмом и закапывают у клозета... Ведь это водевиль... А тюрьмы... Вы никогда не видали, как спят в тюрьмах на цементном полу... Имея астму, каверны в легких и склонность к тромбофлебиту... Нет, коллега, уж увольте, – скорей за библейскую черту!.. Может, к новым мучениям, еще более страшным, но не столь смешным...

– Всякое убийство ужасно, – говорил Август, – но неотвратимое, запланированное убийство – это уже новое качество... Кровь ребенка, которого нашли и убили... Обязательно должны были убить, и всякий другой исход тут исключался... Такая кровь смывает с народа любые пятна... И делает любой гнев врагов его, пусть даже подкрепленный так называемыми справедливыми идеями, преступным... Было б еще хоть в какой-то степени если не справедливо, то понятно, если бы неотвратимому убийству подлежал всякий, кто объявит себя евреем, как объявляли себя протестантами, например...

– Нашему поколению особенно тяжело, – сказал профессор, – не потому, что тьма стала намного гуще, а потому, что мы увидели свет, настолько приблизились к черте, к концу туннеля, и свет этот пробудил в нас нетерпение... Пока человек был полуживотным, он жил на подлинной земле, под подлинным небом... Но, став мыслящим существом, он вошел в длинный темный туннель, в котором даже небо не настоящее, а выдумано астрономами... Может, до конца туннеля еще два-три поколения, но свет уже виден... Потому нам особенно тяжело... Впрочем, нет, одно-два поколения до конца, не более... А что впереди – трудно сказать... Может, вырвавшись на открытое пространство, очутившись не под надуманным, а подлинным небом, и назад, в укрытие, в туннель, к нашим маленьким распрям, к возможности умереть от руки себе подобного – вот в этом когда-нибудь мы будем усматривать счастье.

– После того, что со мной произошло, – сказал Август, – после всего... После этих ям... После моей вылепленной из глины и песка матери... Я не должен был бы говорить с вами. Я борюсь за свою жизнь и потому причиняю себе страдание.

Но между тем все молчали, ибо вся разношерстная публика поняла вдруг, что этим двум сейчас не надо мешать... Впрочем, каждый молчал по-своему. Жена профессора молчала, хоть была обеспокоена недовольством имеющего власть над мужем собеседника нелепыми высказываниями мужа. Однако она чувствовала, что собеседник нуждается в муже, а значит, еще некоторое время муж будет сидеть на теплой кухне, а не в сырой камере. Сашенька молчала, потому как любила Августа и сердцем чуяла, что в данное время все идет лучшим образом, и не отвечала на глупые слова арестанта, разговор этот помогает лейтенанту окрепнуть после увиденного и пережитого. Конвойный – соблюдая дисциплину и, помимо того, сочувствуя лейтенанту: у него, у конвойного, самого сожгли в войну хату с семьей и, увидав пепелище, он не пошел назад к станции, чтобы провести там на лавке в одиночестве ночь, а пошел и просидел ночь в шумной компании. Угрюмый же арестант молчал, потому что глотал прямо со сковороды горячие оладьи, заправляясь на два дня вперед, надеясь, что туго набитые в желудок полусырые оладьи не скоро будут переварены; разбавляемые завтра, послезавтра и дня через три тюремным варевом, они создадут продолжительную сытость и приятную отрыжку печеным тестом. Ольги же и Васи вовсе не было на кухне, они лежали в комнате на свежих полотняных простынях, которые Сашенькина мать берегла Сашеньке в приданое, и даже сквозь плотно притворенную дверь слышны были их ласки.

– Я читал исследования по определению таинственной цифры, – говорил профессор, – библейского числа жертв, после которого наступит справедливость... Работа графоманская, поверхностная, но проблема носится в воздухе... Возможно, это будет названо по-другому... Тут имеется доля фатализма, которая и мне претит... Но обратите внимание, чем более свободным становится человек, чем более развивается наука, чем большее число людей начинает уважать себя, свою собственную личность, свое достоинство, тем более возрастает число их жертв... Эти два потока идут навстречу друг другу, чтоб остановиться на заветной черте... Столкнувшись, эти два потока образуют третий, который отклонится от русла нынешней истории и, по некоторым расчетам, будет двигаться перпендикулярно ей, по иным же – под еще не установленным углом.

– Я убедился, – сказал Август, – палач и жертва едины только в смерти. В жизни же существует четкое разграничение... С момента рождения... Целые семьи, целые нации, народы, государства... Вот в чем главная мерзость... Дышащая, поглощающая пищу, размножающаяся жертва, готовая в любой момент умереть и доживающая до глубокой старости... Жертва-праотец, жертва-производитель, она порождает особей, которые твердо знают, как остры и беспощадны клинки у палача, но не знают совершенно, какой у палача хрупкий, легко ломающийся хребет... Как приятно его перебить... Как легко он распадается на отдельные позвонки... И какими не плотоядными, блестящими, а осмысленными и даже умными, полными философского раздумья становятся у палача глаза в те короткие мгновения... Так пусть же теперь умирают палачи, профессор, ибо каждый удар по позвоночнику на короткие предсмертные мгновения превращает их в ясные, добрые души... Ваша библейская цифра станет возрастать чрезвычайно и приблизится к заветной черте.

– Если вы после армии поступите в Свердловский университет, – сказал профессор, – я дам вам записку к одному человеку... Весьма уважаемому... Он вам поможет... Хотите, я сейчас напишу записку... Только частным образом... Передадите частным образом.

– Не надо, – тихо сказал Август, – я готовлю себя к другой карьере...

– Жаль, – вздохнул профессор и вдруг пристально посмотрел Августу прямо в глаза, – у таких, как вы... и, может, как я, наряду с легкими должны быть жабры... Когда становится трудно добывать кислород из воздуха, можно было б добывать его из воды... Образ нелепый, поэтический, а не научный... Я ведь перевожу немного... Даже плохой поэт хоть раз да попадет в точку, в отличие от плохого ученого... Есть интересные слова одного забытого сочинителя... В общем-то забытого законно... Половое влечение родственно жестокости... Все рожденное от женщины должно умереть... Пусть они полемичны, неопрятны с точки зрения нашей среднеевропейской морали, но в них есть красота древнегреческого мироощущения, способного любоваться пластикой трагедии, например пластикой кровосмешения, так что забываешь о сути и этим побеждаешь страдания...

Профессор говорил бы еще долго, но в это время застучали в кухонное окно, выходящее на лестничную площадку, и чье-то лицо прильнуло к стеклу.

– Это культурник, – недовольно сказала Сашенька, – дядя Федор... Чего ему надо?..

Она встала и открыла дверь.

– Записку получила? – тяжело дыша, спросил дядя Федор, видно, он торопился и прыгал по лестнице через ступеньку, несмотря на хромоту. – Мать же утренним поездом привозят... Давай одевайся...

– Я не могу, – сказала Сашенька, – я приду к ней завтра... Или, в общем, когда разрешат свидание... В четверг приду...

– Мать сильно огорчится, – почти просил дядя Федор, – сердце у нее пошаливает... Ее беречь надо...

– А у меня болен муж, – твердо и при всех сказала Сашенька, – я не могу его оставить одного...

Она подошла и обняла Августа, прижалась щекой к его колючей, обросшей щетиной щеке.

Дядя Федор некоторое время смотрел растерянно, потом улыбнулся, шагнул и протянул Августу пятерню.

– Очень приятно, – сказал он, широко улыбаясь, – примите поздравления... И Катерина, Сашина мать, будет рада... Оно, конечно, неожиданность... Но в наше-то время... Теперь не советуются, и оно к лучшему... Сердце у Саши не то чтобы грубое, а скорей принципиальное... Отец ее был партийный комиссар, она в него в смысле интересов государства, даже если нарушения исходят от родной крови... Я ее не осуждаю... И Катерине сказал: так оно к лучшему... Ты ошибку совершила в том смысле, что народное добро присвоила, искупить надо... Она поняла... А мы тоже за государственные интересы и за народное добро кровь на фронте лили... Так что ты не сомневайся, Саша, что мать на тебя в обиде, – повернулся он уже к Сашеньке, – она тебя любит сильно и мужа твоего любить будет... А от меня тоже личное поздравление... – Тут он спутался окончательно и притих.

– Это что за поезд? – спросил вдруг Август, отстраняясь от Сашеньки и поднявшись. – Львовский?

– Он, – сказал дядя Федор.

– Тогда мне спешить надо, – заторопился Август, – собраться и с людьми рассчитаться... Вещи в гостинице...

Далее все произошло быстро, лихорадочно, нелепо. Сашенька тоже заторопилась, скорей механически, не думая ни о чем, кроме как о том, чтоб помочь любимому, который так спешил, что не попадал в рукав шинели. Она помнит, как вместе с ним бежала к гостинице, а была ли при этом ночь, или уже рассветало, полнолуние ли бушевало на полную силу, или робкое небесное тело терялось в метели, и какие прочие явления тревожили небо – на это Сашенька не обращала внимания, но, очутившись на перроне, она, словно разом ударившись обо что-то грудью, остановилась и огляделась. Грудь ее действительно болела, как при сильном ушибе, и вокруг нее, и в небе, и на железнодорожных путях была тревога, горели низко, освещая шпалы, огни, пахло углем, а тучи, звезды и месяц, не полный, круглый, однако довольно увесистый, – все это вместе беспрерывно создавало разные причудливые картины, меняясь местами, то исчезая, то появляясь, и в каждой картине был смысл и порядок, Сашенька догадывалась о том, но вследствие кратковременности каждой небесной картины порядок этот охватить нельзя было, и потому все казалось случайным хаосом. Это-то несовершенство зрения и создавало тревогу, усиливающуюся в Сашенькином сердце.

– Почему ты не смотришь на меня, – спросил Август, – ты обижена? Ты презираешь меня?

– Я не хочу, чтоб ты уезжал один, – сказала Сашенька, – я хочу с тобой...

– Я напишу тебе, – сказал Август, – ты приедешь ко мне, как только решится вопрос о моей демобилизации... Я поступлю в университет, и ты тоже будешь учиться...

Вокзал помещался в одном из уцелевших станционных корпусов, где ранее располагался железнодорожный техникум. Оттуда сейчас тянулись пассажиры с узлами и чемоданами, стремясь заранее занять удобную позицию на перроне, готовясь к тяжелой посадке, так как стоянка поезда была кратковременной. Прежнее здание вокзала, разбитое бомбами во время налета в сорок четвертом году, сейчас оцеплено было колючей проволокой и освещено с вышек прожекторами. Там работали пленные румыны и заключенные. Заключенные уже возились в развалинах, а румын, видно, недавно привели, и у них еще была перекличка.

Дядя Федор бегал вдоль перрона, буксуя раненой ногой по скользкому снегу, пытаясь разузнать, где именно, в голове или хвосте поезда, прицеплен тюремный вагон, а в руках у него был мешочек с гостинцами, которые он надеялся передать Сашенькиной матери. Несколько раз он подбегал к Сашеньке и Августу, чтоб сообщить им новые, уточненные сведения по поводу тюремного вагона, но каждый раз, увидав их странные, необъяснимые лица, робел и отходил в сторону.

Налетел ветер, принялся рвать станционные деревья, трепать лесопосадки за путями вдали, развеял, закрутил по небу карусель из туч, звезд и луны, разбросал небесные картины. Происходящий от сгущения воздуха в одних слоях атмосферы и разжижения в других и возникший таким образом внезапно перепад атмосферного давления вспугнул пассажиров раньше времени, так что они еще минут за десять до прихода поезда принялись бегать взад и вперед с узлами и чемоданами, опасно ударяя встречных, особенно если ребром фанерного, окованного жестью чемодана-сундучка. Дядя Федор же начал бегать еще раньше, при относительном покое природы, потому что его ослабленная ранением аорта чувствовала приближение метельной грозы на самых дальних подступах. Впрочем, чувствовали это и некоторые другие, но основная масса заволновалась лишь под непосредственным воздействием метели. А на Сашеньку и Августа метель произвела странное впечатление. Сашенька подошла к Августу вплотную и смотрела на него снизу, зрачки ее поднялись вверх и внутрь, ближе к переносице, как при приближении сна, или обморока, или смерти, и в глазах ее было благоговение, соединенное со страхом. Она видела только голову любимого и беспокойные небеса над ней, а он смотрел на нее сверху, точно с этих беспокойных небес.

– Поезд! – закричал дядя Федор. – Мать-то... машет тебе, Сашенька!.. Ты гляди!.. Привезли!.. Здеся она!.. – Он захлебывался от радости...

– Любовь моя, – сказала Сашенька Августу, не оглядываясь назад, хоть дядя Федор теребил ее, пытаясь обратить внимание на мать, зовущую ее через головы конвойных и рвущуюся к ней. – Любовь моя, навсегда ты...

Дядя Федор, скользя больной ногой, спотыкаясь, подбежал, чтоб глянуть на Сашенькину мать и попытаться передать гостинец, так как арестантов уже сажали в крытый брезентом автофургон, но мать, ухитрившаяся протиснуться в последний ряд и тем самым выгадав минуту-другую, тут же погнала дядю Федора назад к Сашеньке, чтоб дочь подбежала к оцеплению конвойных, показала, как выглядит, и сказала в двух словах, как живет, а если это не удастся, то хоть пусть оглянется.

– Мать просила, – задыхаясь от бега и морщась от боли в раненой ноге, крикнул дядя Федор, – мать зовет... Или хоть оглянись... Скучает она по тебе...

Однако Сашенька вряд ли слышала его, а может, и не видела даже, ибо, как сказал физиолог Чарльз Белл: «Когда чувство поглощает нас целиком, для нас уже не существует внешних впечатлений, мы обращаем глаза вверх, совершая при этом движение, которому не учились и которое не приобретали».

– Всегда только ты, – радостно сказала Сашенька.

– Да, – сказал Август, и лицо его опустилось с небес к Сашеньке на грудь.

Возле вагонов рвали и били друг друга пассажиры, которых короткая стоянка поезда превратила временно в злейших врагов, стараясь протиснуть свои узлы и тела в первую очередь, они лезли, забыв о человеколюбии, так как паровоз уже дал гудок к отправлению, а до следующего поезда были сутки на полу или на вокзальных лавках.

– Я напишу, – крикнул Август уже со ступеньки последнего вагона, уходящего в пространство, освещенное низкими железнодорожными огнями.

Дядя Федор продолжал бегать от Сашеньки, стоящей в дальнем конце платформы, к почтовым пакгаузам, возле которых садились в автофургоны арестанты, он очень хотел поглядеть на Катерину, подбодрить ее, передать гостинец, если удастся, и себя порадовать ею, постояв невдалеке и перекинувшись словом-другим, потому сильно он без нее тосковал, но едва Федор появлялся у оцепления, как Катерина тут же безжалостно гнала его назад к дочери, ничего не желая слушать и требуя, чтобы он привел дочь с собою.

– Мать же просит! – кричал Федор, весь в испарине, дыша со свистом и начав ощущать также боли в почках, рана там была давняя, еще с сорок первого, хорошо заштопанная в стационарном госпитале, и беспокоила редко, только когда уж очень сильно уставал и волновался.

– Мать ведь волнуется, ну! – кричал Федор. – Проводила ведь ты своего!.. Чего еще?.. Мать-то увезут... Может, только на ночь тут оставят... Я слыхал, в соседний район... Не в область, а в район переводить будут... Ну, посмотри хоть!.. Ведь мать же она тебе!..

Но Сашенька смотрела не назад, где, стоя в урчащем автофургоне, рвалась к ней мать, а на заснеженные пути, где среди низких железнодорожных фонарей потерялся Сашенькин любимый...

Прошло уже минут пять, поезд, очевидно, успел пересечь мост, за мостом начинался долгий подъем, составы всегда шли там медленно, тяжело, огибая город по широкой дуге, и если любимый стоял у окна, то в свете луны вполне можно было видеть его лицо всякому, кто шел теперь по Загребельной улице, подступающей к самой железнодорожной насыпи, с Загребельной же горы возле церквушки вполне можно было видеть его совсем долго, а если в солнечный день, то и того долее, пока еще паровоз обогнет гору и утянет весь состав в туннель возле Райковского леса.

Жизнь на перроне между тем затихала, те, кто не успел втиснуться в вагоны, ушли назад, волоча потяжелевшие узлы и чемоданы, по-прежнему толкаясь и торопясь, чтоб захватить вокзальные лавки, а не лежать сутки на полу.

– Увезли мать-то, – сказал тихо Федор, лицо у него было усталым и болезненным, – гостинец я ей так и не передал, несподручно было... А ей надо бы, по ней видать, ох, как надо питание... Сала здесь кило и сушеные сливы, с ними запросто кипяток пить можно, вместо конфет или сахару... А со своим вы как, договорились? К нему ты, что ли, поедешь?

– Мы еще не решили, – задумчиво улыбаясь, сказала Сашенька, потому что ей было приятно говорить о любимом, – он мне напишет... Если его демобилизуют, то мы переедем в какой-нибудь большой город, может быть в Москву, потому что Августу надо продолжить учебу... Он хочет, чтоб я тоже занималась, но я пока пойду работать, ведь и одеться нужно, и питание, и жилье мне, может, дадут на фабрике... Вот только надо освоить хорошую квалификацию... Выучиться бы на портниху, на фабрике отработать, потом втихаря дома... Заработать можно, народ сейчас пообносился.

Сашенька объясняла все это обстоятельно, по-хозяйски, и от слов этих ей становилось хорошо и спокойно.

– Мать поможет, – сказал Федор. – Да и я помогу... Не чужой ведь... Я на «Химаппарат» устраиваюсь... Матери много не дадут – вдова фронтовика, я с генералом толковал... К осени домой вернется... Так что, если, конечно, у вас ребенок родится, тогда потруднее будет... Но ты не робей, живы останемся, не помрем...

Он обнял Сашеньку за плечи, и они пошли от станции по утрамбованной скользкой дороге. И пока шли так вдвоем через весь замерзший город, успели в душе простить друг другу все дурное, как давнее, так и недавнее, и даже подружиться.

Что происходит с людьми, почему они относятся друг к другу так, а не этак, понять все-таки трудно, как бы все это хорошо ни было изучено, примитивно легко объяснимо и твердо усвоено. Всегда имеется маленькое «но» в приязни или неприязни и вообще во всем том бесконечно неясном мире, который именуется человеческими отношениями, в мире, полном быстротекущих химер, цепных реакций, в мире, где в таинственном порядке взаимодействуют органы живые: кровь, лимфа, нервные волокна, семенная жидкость, желчь – с явлениями земного магнетизма, излучениями солнца и лунными фазами. Океан человеческий самый удивительный, бездонный и непознаваемый. Именно о том, по утверждению некоторых, писал Иов в книге своей, призывая не обольщаться простотой, видимой глазом невооруженным, и призывая никогда не переставать испытывать удивление перед тайнами бытия. А главных тайн бытия три. Самая большая тайна вселенной – это жизнь. Самая большая тайна жизни – это человек. Самая большая тайна человека – это творчество. И сказана по этому поводу самая большая, самая доступная человеческой душе мудрость: «Взгляни на меня и удивись и положи руку свою на рот свой» (Книга Иова XXI).

12

В конце сентября Сашенька родила девочку. Сашенькина мать к тому времени давно уже вернулась из заключения: ее присудили к шести месяцам, но сократили срок по беременности. Она родила летом, на три месяца раньше Сашеньки, и тоже девочку. А Ольга родила в марте, и ее дочь уже садилась, ползала и умела больно щипаться. Сашенька с Оксанкой жила в маленькой комнатке, а мать с Федором и Сашенькиной сестрой Верочкой – в столовой, Вася и Ольга же опять на кухне, но теперь они отгородили себе довольно большой участок, и не ширмой, а кирпичной перегородкой, наняв рабочих, так что вместо просторной кухни образовалась комнатка и узкий проход, в котором едва умещалась плита. Наденька, Ольгина дочь, была не по возрасту крупная, проситься она еще не умела, и потому от нее всегда пахло кислым, зато она чрезвычайно рано поняла, что живет и крепнет тот, кто ест, и кто бы ни садился за стол и что бы ни ели: постную ли затируху из ржаной муки, суп ли из кормового бурака, картошку ли в мундире, сдобренную желтоватым, недоброкачественным жиром, вызывающим изжогу, – что б ни ели, Наденька с одинаковым восторгом протягивала ручонки к валившему из кастрюли пару, и нельзя было даже сказать, что она попрошайничает, просто она радовалась виду и запаху еды, как иные дети радуются погремушке. Однажды Вася, работавший теперь в столярной мастерской и неплохо зарабатывавший, дал Наденьке лизнуть кусочек сала. Наденька пришла в такой восторг, что Ольга оборачивала кусочек сала чистой, вдвое сложенной тряпочкой, привязывала на ниточку, чтоб Наденька не сглотнула, и давала ей сосать словно пустышку, пока Катерина не увидела и не отругала Ольгу за это.

Ольга с Васей сидели в своей переделанной из кухни комнатушке, большие, добрые, любящие друг друга без слов и объяснений, а одними лишь ласками, и Наденька с кроткими Васиными глазами, пуская из ротика пузыри, ползала у Ольги на коленях, стукаясь о выпуклый Ольгин живот, потому что Ольга опять была беременна.

Сашенькиной сестре Верочке шел четвертый месяц, однако и она уже в чем-то повторяла людей, давших ей жизнь. Она любила смеяться, и при этом на щеках ее появлялись крохотные ямочки, как у Катерины, Сашенькиной и Верочкиной матери, когда же делала что-либо плохое, например сбрасывала со стола чашку или однажды пипикнула отцу своему, Федору, прямо в лицо чистой детской струйкой, не желтой, а беловатой, похожей на теплую водичку, не насыщенной еще терпкими мочевыми солями, когда пипикнула отцу, то при этом так искренне нахмурила бровки и сморщила лобик, что чувствовались ее полное раскаяние и не глупая, а совестливая доброта. Федор засмеялся, вытер мокрые губы и сказал:

– Что там она ест... У ней и отходы еще чистые как слезы.

Сашенька назвала свою дочь в честь покойной бабки Оксаной. Первое время она никого к ней не допускала, сама пеленала, сама купала. Даже матери своей она не разрешала брать Оксану, а когда та все-таки брала, потому что Сашенька не всегда удачно пеленала ребенка и он плакал, дергал головкой, – когда мать все-таки брала, Сашенька испытывала ужасное беспокойство, вертелась вокруг, словно кошка, у которой взяли котенка. Глаза у Оксанки были крошечные, как и пальчики, как ручки, как курносый Сашенькин носик, а зрачки огромные, голубые, заполнявшие все глазное яблоко, совсем взрослые, отцовские, беспокойные, нервные и в то же время любопытные, не смотрящие, а рассматривающие. Сашенька полюбила теперь ночи, когда могла оставаться с Оксанкой вдвоем и их уединению никто не угрожал. Если девочка просыпалась и беспокойно дергала головкой, собираясь заплакать, Сашенька осторожно потряхивала над ней старинным монистом бабки Оксаны из серебряных турецких и польских монет, и внучка убитого кирпичом по затылку зубного врача Леопольда Львовича глядела своими большими, не по-младенчески сильными зрачками на прабабкино монисто, казацкий трофей, точно угадывая в нем для себя какой-то скрытый смысл и противоречие и утомленная непосильным еще вниманием.

– Ой-лю-лю-лю-лю, – пела Сашенька, – чужим дитям дулю, а Оксаночке калачи, чтоб она спала у ночи... Вот папка напишет, – тихо говорила Сашенька, – поедем в Москву... Он будет учиться в университете... А ты вырастешь... Будешь носить маркизетовые блузочки, будешь ходить в фильдеперсовых чулочках... А мама твоя станет старенькой...

Слезы текли у Сашеньки по щекам, но на душе у нее была приятная сладкая тоска, чем-то напоминающая прошлую, девичью, однако эта тоска была более покойная и смирная, без дерзости, ненависти и бунта. Особенно если случались теплые осенние ночи с паровозными гудками, с шелестом короткого дождя, далекими зеленоватыми вспышками неизвестного происхождения и огромным, не сентябрьским, скорее августовским небом, таким живым, таким бриллиантовым, таким бесконечно разнообразным, что просто не верилось, что все это безразлично и слепо к себе и к окружающей жизни.

Однажды Федор сходил в военкомат, куда он еще ранее по собственной инициативе написал запрос, и, вернувшись, долго крепился, отвечал невпопад, а потом не выдержал и ночью, лежа в постели на полотняных простынях, когда-то предназначавшихся Сашеньке в приданое, однако теперь уже застиранных и вошедших в бытовой обиход с легкой руки Ольги, лежа на этих простынях и обнимая Сашенькину мать, он на ухо сообщил ей, что в военкомате о лейтенанте сказали как-то неопределенно, намеками.

– Кто его знает, – сказал, вздыхая, Федор, – эти ж летчики и в мирное время гробятся словно мухи...

К счастью, Сашенька разговора этого не слышала, ибо велся он на самых низких тонах, она, правда, слышала, как начала за стеной всхлипывать мать, но мать после заключения всхлипывала довольно часто, стала слезливой необычайно и часто не по серьезному делу, когда слезы приятно травят душу, а так, по пустякам, и Сашенька на то внимания не обратила. Она покачивала Оксанку, время от времени поднимая голову, глядела в ночное окно и думала о своем...

Как-то знойным осенним днем Сашенька гуляла с Оксанкой на бульваре. Была засушливая голодная осень сорок шестого, наступившая после горячего, неурожайного лета. Температура была такова, какой не помнили и старожилы в это время года, очевидно связанная с теми атмосферными явлениями, которые весь год трепали природу. Голод усилился необычайно, особенно в удаленных от центра местностях и в ряде случаев даже превысил голод военного времени, силы же, порождаемые надеждами на близкий разгром врага и счастливую мирную жизнь, ныне иссякали, сопротивляемость организмов понизилась и смертность возросла чрезвычайно. Умирали инвалиды войны, организмы которых на фронте были расстреляны по частям, умирали хронические больные, кровоточащие язвы которых, туберкулезные и прочие процессы были временно подавлены сильными эмоциями, однако теперь, после пяти лет передышки, болезни эти обострялись и брали реванш; умирали дети: живые организмы их лишены были необходимых витаминов, а кости, лишенные фосфора, хрупки, как у стариков; умирали вдовы, надорвавшие силы неженским трудом и женской тоской, ну и, как во все времена, умирали старики, их жалели менее других, разве что самые близкие люди, ибо в их смерти было хоть какое-то приличие и естественность.

Мышцы, поднимающие плечи, анатомы иногда называют «мышцами терпения». У многих людей мышцы эти бывают развиты чрезвычайно, однако, в отличие от мифологических атлантов, держащих на плечах небо, у людей мышцы эти требуют питания свежей насыщенной кровью, полной переработанных витаминов, белков, жиров и углеводов, добываемых из пищи, нервные волокна этих мышц также обладают запасом прочности значительным, но не беспредельным. И наступает момент, при котором «мышцы терпения» отказывают, плечи опадают, позвоночник сгибается, сердце начинает работать с перебоями. Такого человека узнать бывает трудно, и потому, когда на бульваре Сашеньку догнали трое – двое мужчин и женщина, и один из мужчин Сашеньку окликнул, Сашенька посмотрела на него удивленно. А между тем это был профессор Павел Данилович, бывший арестант, освобожденный благодаря ходатайству одной московской знаменитости, благодаря служебной честности дежурного, ныне покойного, убитого весной бандитами в Райковском лесу, а также благодаря душевности полковника, начальника местных органов, которому покойный дежурный представил ходатайство. Вследствие этих трех факторов и был теперь на свободе Павел Данилович. Однако, судя по внешнему виду, Павел Данилович и жена его пребывали в последней стадии нищеты, распродав все вещи и ценности во время заключения. Павел Данилович был неухожен, вшив, небрит и почему-то на костылях, правая нога его являла собой распухшую колоду, запаянную в серый, несвежий гипс. Жена его вытянулась как-то в длину и уж не посмела бы сейчас кокетничать с покойным дежурным, ибо каждая женщина знает себе цену, а цена ее ныне была самая низкая в мышиного цвета пыльном суконном платье, отнимавшем последние силы на такой жаре, и с грудью, которая не торчала, как прежде, твердо и остро, а провисала, словно пустые продуктовые мешочки. Жалкий вид этот дополнялся тощей авоськой, из которой, однако, торчал пучок зеленого лука, стебли его увяли и согнулись, головки не были по-весеннему тоненькими, упругими, а по-осеннему разбухли и стали рыхлыми.

Вот как быстро оказывают влияние внешние события, питание и внутренняя интимная жизнь на женскую наружность. Сопровождал обнищавших супругов юноша с тощей шеей и воспаленными глазами. Впалая, измученная болезнями с раннего детства грудь юноши могла вызвать к себе отвращение, даже ненависть, а возможно, и вызывала это у ряда физически здоровых землепашцев с круглой грудью, раздутой воздухом полей и лесов, да мышцами, приобретенными сельскохозяйственным трудом и естественным отбором. Поэтому, наверное, чувствовалось, что жена профессора, несмотря на свой нынешний вид, по инстинкту плохо относится к юноше и терпит его лишь как очередную прихоть мужа, ибо происходила она из потомственных землепашцев, где все мужчины были двухметрового роста и ударом кулака проламывали доску. И имя у юноши было какое-то странное, полуженское – Люсик.

– Люсик, – явно обрадованный встречей, закричал Павел Данилович, – помнишь, я говорил тебе о студенте... Мы познакомились с ним при странных трагических обстоятельствах... Весьма интересное лицо... Да... Весьма интересные высказывания у него о проблеме библейского числа... О тайне библейского предела... Это его жена... Я вас искал, – обернулся он к Сашеньке, – зайти в дом было неудобно, но я надеялся на встречу...

– Тише, – сердито сказала Сашенька, – вы разбудите ребенка...

– Прошу извинения, – смутившись, почти шепотом сказал Павел Данилович. – Это его сын?

– Это дочь, – совсем уже сердито сказала Сашенька, отодвигаясь и прикрывая собой Оксанку, точно боясь, что подобные грязные, неприятные люди сделают дочери что-либо дурное.

– Я хотел бы с вами поговорить, – сказал профессор.

– Мне некогда, – нетерпеливо ответила Сашенька, – мне скоро надо кормить ребенка... И вообще, зачем эти разговоры...

– Это касается вашего мужа, – сказал профессор.

– Вы что-либо знаете? – вскрикнула уже Сашенька, и сердце ее тяжело забилось.

– Не здесь, – сказал профессор. – Мы живем недалеко... Пойдемте, это ненадолго...

Жил профессор действительно недалеко. Комната была довольно просторной, солнечной, однако почти пустой и чрезвычайно запущенной. Стоял очень неплохой красного дерева стол с разными ногами, висело настенное яйцеобразное зеркало, и стояли две железные койки, неряшливо застланные. А на полу штабеля книг. Единственно, в чем чувствовался порядок, – это в книгах: штабеля располагались аккуратно и в шахматном порядке и под них была подстелена клеенка, явно содранная со стола.

– Хотите чаю? – спросил профессор. – Люсик, согрей чай...

Люсик, который сторонился Сашеньки и явно боялся ее, а когда случайно встречался взглядом, то краснел, Люсик взял чайник и вышел.

– Ваш муж оставил мне свой блокнот, – сказал профессор, – свои записки... Вернее, они хранились до недавнего времени у моей жены... Но, вернувшись, я ознакомился... Любопытно... Весьма любопытно... Но многое непонятно... Нет ли у вас чего-либо еще?.. Возможно, это прольет свет...

– Нет, – растерянно сказала Сашенька, – я ничего не знаю. Он мне не говорил... Мы не успели... И про этот блокнот я впервые...

– Любопытный блокнот, милый блокнот, – поглаживая коленкоровый переплет и радуясь, словно ребенок игрушке, говорил профессор Павел Данилович, – у Люсика совершенно независимо... В его работе... Кое-что подобное... Вернее – дополняет друг друга... Это и то...

– Люсик твой сумасшедший, – сердито крикнула жена, – он кибернетик!.. А в каждом справочнике написано, каждому ребенку известно, что кибернетика – это буржуазная лженаука...

– Ну кто тебе сказал, что он кибернетик? – миролюбиво сказал профессор, не давая себя спровоцировать на ссору. – Он, кошечка, не кибернетик, а с совершенно реальных позиций диалектического материализма пытается использовать векторную алгебру как инструмент анализа исторических закономерностей... Математический анализ количества и направления событий в истории.

– Это все Люсик! – чуть не плача крикнула жена, обращаясь к Сашеньке и неожиданно ища у нее поддержки. – Он кибернетик, я это точно чувствую!.. Меня не обманешь!.. И этому седому человеку не стыдно возиться с ним... С этим сумасшедшим... А может быть, хитрым пройдохой... Не стыдно... Известный ученый, надежда нашей литературоведческой науки, переводчик Лорки, Байрона... Я пожертвовала ему всем... Я была обеспечена, у меня был муж ответработник... Он любил меня, он готов был на все ради меня... Но я поверила ему.

Она протянула руку в сторону Павла Даниловича, который сидел, сморщившись, точно съел что-нибудь кислое, так как боялся, что скандал и слезы жены надолго и это помешает ему сосредоточиться, а между тем что-то новое, рвущееся давно наружу, но до сих пор неуловимое, шевелилось теперь в его мозгу.

– Я поверила ему! – заливаясь слезами, кричала жена. – Я считала своим долгом спасти его для России, для науки, для будущего!.. А он связался с чуждым нам кибернетиком, которому попросту физически не понять ни духа нашего народа, ни его стремлений...

Она замолкла, потому что Люсик принес кипящий чайник.

– Хорошо бы вина, – сказал профессор, – такие дни, как сегодня, надо отмечать вином... Сегодня ведь не просто день, – Павел Данилович обернулся к Сашеньке, – оборвалась длинная цепь размышлений и расчетов... Получен результат... Разумеется, еще черновой результат... Да, результат как пропасть... В этом издержки всякого открытия, всякого достижения... Далее пути нет... Подождите, – говорит Господь в Библии жертвам, – пока число ваше станет таково, что терпимость моя к палачам иссякнет... Да, я не помню сейчас точно библейской редакции... Это число будет достигнуто в тысяча девятьсот семьдесят девятом году... Именно об этом числе и об этой дате говорится в Библии... Дате, с которой начнется новая история...

– Я не могу с вами согласиться, – сказал Люсик, ставя чайник на металлическую подставку, – хоть работали мы вместе. Вывод этот чересчур поспешен, а результат случаен... Правда, он строен и заманчив своей определенностью, но я не сомневаюсь, что вы допустили элементарные математические просчеты... Такое бывает даже с великими математиками...

– Это Юркевич!.. – крикнул Павел Данилович сердито. – Я уверен, что ты опять общался с этим выжившим из ума старикашкой...

– Зигмунд Антонович научил меня любить математику, – сказал Люсик.

– Но он антисемит, – крикнул Павел Данилович, – как ты можешь общаться с этой личностью!.. Позор, позор!..

– Эх, Павел Данилыч, – сказал Люсик и сел, задумчиво опершись подбородком на руку, – существуют местности возле железных рудников, где даже домохозяйки болеют силикозом... Туберкулезная палочка Коха проникает в организм независимо от человека, и в определенных местностях процесс этот живет во всяком... Иногда незаметно для него самого... Надо оздоровить не человека, а местность... Я думал над этим много... И в здоровой местности будут рождаться здоровые дети, которым не будет угрожать опасность заразиться... Потому чеху, французу, англичанину, бельгийцу, датчанину, например, я руки не подам, если замечу в нем хоть малейшие признаки антисемитизма... Другая местность, другой климат, другой с него спрос... А с поляком, например, я вполне могу дружить при наличии в нем этих «палочек Коха» и даже относиться к нему с любовью, если, конечно, он не преступает определенной грани...

– Тяжелый ты человек, Люсик, – сказал Павел Данилович, – ужасный человек, но жаль, что ты не был знаком со студентом... Жаль, на этом свете вы уже с ним, пожалуй, не встретитесь...

– Он жив! – задохнувшись, крикнула Сашенька, так что Оксанка проснулась и заплакала. – Вы врете, врете!.. Вы сами сумасшедший!..

– Да, – растерянно сказал профессор, – я, собственно, вообразил себе... Вы не волнуйтесь... У меня воображение, сны... Мне приснилось, например, что я умру в сорок восьмом году... Седьмого марта... Даже дата... И причем в тюремном лазарете... Собственно, сон этот достаточно оптимистичен... Два с половиной года жизни впереди...

– Вас не надо было выпускать из тюрьмы! – крикнула Сашенька, по лицу ее текли слезы, и Оксанка тоже не могла успокоиться.

Профессор и жена его шептались, а Люсик стоял у зеркала, лицом к стене, и уши его и шея были красны от смущения и растерянности.

– Я ухожу, – сказала Сашенька.

Сердце Сашеньки болело и ныло от причиненного в этом доме страдания, растревожившего душу, ибо она и без того ночи напролет думала о своем любимом, тосковала по нему, мечтала о его неумелых поцелуях и хотела показать ему дочь. И сейчас, после слов профессора, она впервые за время разлуки вдруг подумала, что любимый ее мог умереть, и вспомнила, как он лежал в ту страшную ночь, согнув свою железную руку и прижав ее к виску. Всего этого Сашенька простить не могла этим людям.

– Я ухожу, – сказала со злобой Сашенька. – Вы все тут враги народа!.. Вы антисоветские слова тут говорили... Думаете, я дурочка, не понимаю... Мой отец погиб за родину... А вы тут!.. Сволочи!.. Вот у вас ползают вши... Вши у вас ползают по подушке. – Она сказала это с особым удовольствием, потому что видела, как покраснела жена профессора...

Вдоль подушки, пересекая ее по диагонали, действительно ползла серая платяная вошь, и Сашеньке стало легче, хоть сердце болело по-прежнему, она толкнула ногой дверь, выскочила на лестничную площадку и немного задержалась, чтоб послушать, как жена профессора кричала.

– Это твой Люсик! – кричала профессорша. – Я скажу ему в глаза!.. Он грязный, от него запах!.. У нас никогда не было паразитов!.. Он чешется за столом!.. Пусть не ходит к нам!.. Или я, или он!..

Профессорша истерически зарыдала, а Сашенька сошла по лестнице и вышла на улицу. Сашенька не успела дойти к концу переулка, как ее нагнала профессорша. Профессорша была в мужском пиджаке, наброшенном поверх халата, и в домашних, отороченных мехом туфлях, очень красивых, единственной вещи, которая сохранила свой респектабельный вид, напоминая о прежней обеспеченной жизни.

– Учтите, все его высказывания, записи, бумажки, я их уничтожу... Он заблуждается, но он не враг народа... Он путаник... А у меня трое братьев погибли в эту войну и отец в Гражданскую... Вот так... А если вы поставите в известность органы в извращенном свете... То и ваш будет привлечен... Там имеются его записи... Думаете, я буду молчать... Вот так...

Она повернулась и рысью потрусила к себе, а Сашенька пошла дальше. На душе у Сашеньки было грустно и беспокойно, но Оксанка начала как-то странно шевелить бровками, морщить носик, а затем чихнула и совсем по-взрослому вздохнула, так что Сашенька рассмеялась и прижала сладко пахнущее личико дочери к своему лицу.

В доме у них был веселый ералаш, купали девочек. Поскольку жили теперь здесь три семьи и это создавало тесноту на клочке, оставшемся от кухни, Катерина, Сашенькина мать, предложила купать детей всех вместе, в один день, чтоб не загромождать беспрерывно плиту. Еще по дороге Сашенька заметила, что в угловом трехэтажном доме окна яркие, электрические. Значит, электричество горело и у них, поскольку была одна с этим домом линия. И действительно, электричество горело, а керосиновые лампы и коптилки стояли погашенные и ненужные, смешные. Всякий раз, когда один-два дня в неделю давали электрический свет, настроение у Сашеньки поднималось, хоть, казалось бы, такая мелочь, но тем не менее все делалось иным и верилось, что скоро станет совсем хорошо жить, прибудет письмо от Августа, который не мог ранее писать по военным соображениям, а что будет дальше, Сашенька никогда не позволяла себе думать, потому что дальше могло стать уж так хорошо, что от радости начало б болеть сердце, полились бы слезы и туго сжало бы виски. Потому Сашенька думала всегда только до письма, а далее просто радовалась и была ласковая со всеми, старалась угодить то матери, то Ольге, то Федору и даже Васе, который по-прежнему хворал грудью, но положение его вроде бы улучшалось, и днем кашлял он реже, так как пил отвар, рекомендованный певчей.

Сейчас в освещенной электричеством квартире царил покой, веселье и мир. Наденька и Верочка, уже выкупанные, закутанные в мохнатые полотенца, сидели рядом на диване – розовые, теплые, вкусно пахнущие, чрезвычайно ныне похожие друг на друга, более чем на родителей своих.

– Раздевай скорей Оксанку, – сказала мать. – Электричество дали вдруг, мы по такому поводу решили день купанья на сегодня перенести...

Выкупанная, распаренная Оксанка тоже порозовела и стала чем-то похожа на Наденьку и Верочку, словно на сестер своих.

Устроили общий ужин. Федор открыл хранившуюся еще с зимнего изобилия банку свиной тушенки, мать напекла ржаных блинов, а Ольга поставила на стол железную миску с твердыми варениками, черствыми пампушками и маковыми коржами разных форм и сортов. Хоть Вася и неплохо зарабатывал, но надо было и одеться, и обуться, и Наденьку покормить, а Ольга не могла теперь ходить поденно белить и мыть полы из-за беременности, потому она каждое воскресенье ходила на церковную паперть, и ей подавали неплохо, поскольку брала она с собой Наденьку и была с животом, готовясь снова рожать. Все это смягчало сердца, особенно женщин-крестьянок, и потому из подаяний Ольга могла себе позволить даже некоторый запас, часть которого сейчас выставила на общий стол. Когда все уже уселись за стол, Федор вдруг беспокойно поерзал, пошептался с Катериной, вскочил, ушел, но очень быстро вернулся с бутылкой мутной самогонки, – очевидно, ходил он недалеко, во Франину комнатушку под лестницей. Все выпили, даже Сашенька пригубила слегка, и стало совсем весело, хотелось целоваться и плакать. Мать действительно обняла ее, поцеловала и сказала вдруг:

– Прости меня, Сашенька, прости, доченька, что так тебе на этом свете неласково бывает...

Легкий шум сделался за столом, но все три девочки, распаренные и успокоенные купаньем, спали рядышком на диване, не слыша того шума, набираясь сил для будущей утомительной жизни.

– Ладно, – сказал Федор, – плакать в такую минуту последнее дело... Я вот историю рассказать хочу... Во время бомбежки однажды ночью я простоял за каким-то укрытием, а когда рассвело, то убедился, что укрывался от осколков за оплетенной диким виноградом деревянной решеткой... Но я не знал этого ночью и был спокоен и, может, спасся благодаря тому, что не бегал по открытой местности искать укрытия...

Он на какое-то мгновение сморщил лоб, может желая сделать из этой невпопад рассказанной истории какие-то выводы, однако ничего добавить не смог, а только рассмеялся. Вася же и Ольга прикорнули плечо к плечу, добрые, ширококостые, похожие на брата и сестру, и не упускали возможности ласкать друг друга даже за общим столом.

Между тем вечер был превосходный, перепада давления, красных облаков, в которых садится тяжелое солнце, и прочих неприятных признаков не наблюдалось, в природе все было мягко, лирично, на полутонах, ни усиливающегося в верхних слоях атмосферы магнетизма, влияющего на кровеносные сосуды, ни разных сильных звуков, от которых может произойти замирание нездорового сердца. Но тем не менее полчаса назад профессор Павел Данилович внезапно умер. И нельзя сказать, что он как-то особенно был растревожен ссорой и разговорами, наоборот, после того как ушла Сашенька, ссора быстро иссякла, и все сели пить чай с сухариками по коммерческой цене. За чаем же у Павла Даниловича была привычка, правда дурная и вредная для здоровья, брать книгу и читать, прихлебывая. На сей раз это был Спиноза, мыслитель, в котором материализм разбавлен примесью «теологической крови». Книга эта была сильно зачитана, истрепана, и на полях ее Павел Данилович писал своим прыгающим, труднодоступным почерком.

«Познание есть форма борьбы за биологическую устойчивость человеческого вида, – писал Павел Данилович, – форма, заменяющая собой миллионы лет эволюционного отбора. В эволюционном отборе, необходимом для существования вида, участвует масса, то есть устойчива масса и мимолетен индивид. Познание есть закрепление устойчивости индивида, отсюда не зависящая от нее биологическая ненависть обезличенной массы к индивиду, поскольку функции массы понижаются. Причем особую ненависть вызывает не познание внешнее, научное, видимое глазу, от которого можно защищаться неграмотностью либо безразличием, а познание простых нравственных истин, познание внутреннее, неподвижное, вернее, малоподвижное, невидимое глазу, в котором изменения измеряются не годами, веками, тысячелетиями, а цивилизациями и от которого нет защиты. Мы отрицаем, – пишет Спиноза, – что Бог мог не делать того, что Он делает. То есть речь у Спинозы идет о предопределении. Бог так же не волен в своих действиях и подчинен строгим закономерностям... Это крайне важное определение заключается в совершенстве Бога. Все вещи, произведенные им, так совершенны, что совершеннее они не могут быть им произведены. Все необходимо и предопределено, иначе он был бы изменчив, что было бы большим несовершенством... Никому не известны все причины вещей, чтоб судить о них, есть ли в природе действительно беспорядок».

Далее на полях прыгающим почерком Павла Даниловича: «Вопрос вопросов – случаен ли мир, случайна ли жизнь, случайны ли события, или все закономерно, а следовательно, предопределено. Мне думается, что закономерное всегда объемлет случайное, образуя как бы систему. Внутри системы действуют свои несовершенные случайные законы, но вся система в целом совершенна, и движение ее предопределено, то есть высшие законы подчиняют всю систему в целом, но не подчиняют ее отдельные части. И такова схема для всего способного к движению. Внутри системы движение случайно, снаружи все в целом строго закономерно и движется в предопределенном направлении. Однако предопределенное направление это, в свою очередь, случайно с точки зрения другой, более крупной системы, включающей в себя множество подобных систем, движущихся в разных, случайных направлениях, а вся эта объемлющая система в целом движется закономерно и предопределенно и не может изменить своего движения, которое также случайно с точки зрения еще более крупной системы. И так до бесконечности. Этому же закону подчинены и судьбы человеческие, и события, с ними связанные, как самые масштабные, так и самые повседневные. Движения предопределены для каждого, но случайны с точки зрения более крупной системы. Однако мыслящая живая система отличается тем, что она способна расширять сферу случайного, силой воображения отодвигать тесные тюремные рамки совершенства и закономерности, наслаждаться неизвестностью, прихотью, желанием, забывать о предопределении, ощущать счастье, тоску, ненависть, честь, стыд, величие, как бы смешны они ни были с точки зрения более крупной системы... Отсюда определение Спинозы: „Честь и стыд не только бесполезны, но и гибельны, они основаны на самолюбии и заблуждении, что человек является причиной всех вещей и потому заслуживает похвал или порицания“ – верно лишь с точки зрения более высшей системы для всего цикла развития человечества в целом, но неверно для внутренних этапов этого цикла. Всемирный хаос – это смешение случайного с закономерным, и вопрос: что именно венчает, что конечно в несметной цепи систем, именуемых вселенной? – и это, по-видимому, никогда не будет доступно конечному мозгу. Мучиться над определением подлинного смысла человеческой жизни нелепо, ибо, чтоб понять это, надо перестать быть человеком, выйти за пределы системы, потерять себя. Для того, кто сумел бы это сделать, стать нечеловеком, вопрос этот перестает иметь значение, становится мелким, смешным, ненужным. Слабость и случайность – драгоценные качества всего живого, и человек будет вопреки крайне необходимому разуму и познанию, делающему человеческую жизнь более прочной и более безличной, человек будет держаться за эту возможность, ощущать себя и быть единственным, отличающимся от всего и от себе подобных. Может, наш надуманный маленький земной смысл жизни в том и состоит. Биологически естественный отбор миллионы лет стремится к прочности, простоте, объединению и закономерности, и, возможно, он совпадает с подлинным, не земным, но известным человеку смыслом жизни, а надуманный, маленький человеческий смысл стремится к анархии, к неконтактности, к бунту, к непохожести, дабы сохранить вкус к жизни и не утратить аппетита к жизни через маленькое, смешное личное страдание и успокоение после маленького страдания, которое, словно завеса, защищает человека от большого, неземного ужаса, заставляет человека увязнуть в маленьком своем страдании и дойти до края пропасти лишь к концу жизни. Горе тому, кто раньше времени постиг неземную мудрость и сумел подняться над своим страданием и посмеяться над ним. Земное страдание – словно спасительная повязка на глазах, скрывающая от человека его короткий миг и следующее за ним великое НИЧТО».

Прочитав эти строки, Павел Данилович поднял голову и увидал Люсика, который мочил в чае сухарик. Он привстал, хотел что-то сказать, но вдруг расхохотался. Это не была истерика, это был здоровый, полнокровный смех человека, понявшего причину своих неудач и радующегося новой жизни, которая в связи с этим должна была прийти к нему. Правда, смеялся Павел Данилович недолго, ибо внезапно упал и потерял сознание. Поскольку закупорка (тромбоз) мозговых сосудов уже случалась с Павлом Даниловичем, профессорша хоть и испугалась, но не растерялась. Вместе с Люсиком она быстро раздела больного, стараясь не потревожить запаянную в гипс ногу, и положила в постель, как необходимо в таких случаях, с приподнятой головой, просунув под голову три подушки. Люсик же побежал на почту звонить в скорую помощь. «Скорая» прибыла не сразу, но врач сказал профессорше, что это дела не меняет, так как у мужа ее не простой тромбоз, а острое кровоизлияние, иными словами мозговой удар, и он давно уже мертв. После этого врач уехал, а профессорша вытащила из-под головы покойного две лишние подушки, и профессор принял естественную позу, тихую, не с заломленной шеей, а с шеей, плавно вытянутой, и с опущенной низко, замолчавшей теперь навек головой.

«Можно ли осязать рукой эту сущность, заключенную в голове под черепом, – писал немецкий философ Гердер, – само Божество, говорю я, покрыло ее лесом, эмблемой священных рощ, где некогда совершались мистерии. Религиозный трепет охватывает меня при мысли об этой тенистой горе, таящей в себе молнии, каждая из которых, вынырнув из хаоса, в состоянии осветить, украсить или опустошить весь мир».

И вот теперь седая гора профессора неподвижно покоилась на подушке, храня в остывающих недрах последние свои открытия, не закрепленные на бумаге прыгающим почерком, а сверкнувшие словно молнии и погубившие кровеносные сосуды. Лишь на губах профессора была жизнь – изломанные в сарказме, они насмехались над мистикой, идеализмом и вещими снами, предсказывавшими профессору еще два года жизни до марта сорок восьмого и смерть в тюремном лазарете.

Горе профессорши было так велико, что она не кричала, не плакала и вообще совершала мало движений, у нее, как говорят иногда люди, не понимающие физиологических процессов, окаменело сердце.

Если телесная боль не чрезмерна либо вовсе отсутствует, а душевная велика, то это ведет к унынию. В ожидании страдания человек испытывает тревогу. Если же нет надежды, то тревога эта переходит в отчаяние. И действительно, кровообращение профессорши замедлилось, лицо побледнело, мышцы стали вялыми, веки опустились, голова свесилась на сдавленную грудь, губы, щеки и нижняя челюсть провисли от собственной тяжести, глаза стали тусклыми и часто увлажнялись слезами, брови приняли наклонное положение, углы рта оттянулись книзу.

Профессорша сидела на стуле у головы Павла Даниловича, а Люсик сидел у ног покойного, и лицо у него сейчас было такое же, как и у не любящей его профессорши. Правда, поскольку организм Люсика был более молодым и менее опытным, он время от времени стремился к активному самовыражению, проявлялось это в таких глубоких вздохах, что вызывали они спазмы дыхательных мышц и жесткий клубок ворочался в горле, глаза его и крылья носа судорожно дергались, и складки на лбу ползли вверх, и это изламывало брови, как всегда бывает при глубоком правдивом страдании. Недаром анатомы иногда называют комплекс этих мышц «мышцами горя».

Так просидели Люсик и профессорша при свете свечи всю ночь, завесив зеркало простыней и погасив электричество, неожиданно вспыхнувшее, даже испугавшее их первоначально. Также вдвоем они, скупо, лишь по необходимости, общаясь между собой, проводили Павла Даниловича на тряской горкомхозовской телеге в последний путь. При этом случилось некоторое замешательство: профессорша настояла, чтоб, перед тем как положить мужа в гроб, с его больной ноги сняли гипс. Но это уже происходило к вечеру следующего дня. А пока продолжалась ночь редкой красоты, она волновала тех, кто был свободен сердцем, полнолунная, звездная, безветренная, сладкая для ласк, пригодная для зачатия крупных, тяжелых младенцев.

Сашенька впервые за многие месяцы спокойно заснула в эту ночь рядом со спящей, розовой от купанья Оксанкой, и ей впервые спокойно и ясно снился любимый. У них все было хорошо и все было как тогда: сладкие мучения, блаженное истязание, от которого приятно таяли силы, из груди исторгались радостные стоны и наконец пришло исчезновение, слияние, хмельной вызов судьбе, разделившей их на две разные жизни. А потом пришел покой, усталость и глубокий крепкий сон. Наступила вторая половина ночи, и все живое вокруг также начало погружаться в безудержный сон, а те, кто был угнетен душой, спали сидя, с открытыми глазами, потеряв себя до первых утренних звуков. Ночь же все хорошела, и настал момент, когда красота ее начала внушать ужас. Несметные рои звезд шевелились, самые яркие из них разгорались нестерпимо ярко, а те, что скрыты были в космической тьме, стали постепенно проступать, обозначаться, и не было им числа. Луна же обрела яростно слепящий вид, непохожий на еженощный.

Ужас отличается от страха тем, что в нем особенно большую роль играет поэтическое воображение. Потому ужас и родствен красоте. Именно такая красавица-ночь описана библейским Иовом в своей Книге Четвертой: «Среди размышлений о ночных видениях, когда сон находит на людей, объял меня ужас и трепет и потряс кости мои, и дух прошел надо мною, дыбом стали волосы на мне. Он стоял, но я не распознал вида его, – только облик был перед моими глазами, тихое веяние, – и я слышу голос: Человек праведнее ли Бога? И муж чище ли творца своего?»

Но все живое спало в ту ночь, и видение это, лишенное человеческих глаз, бесполезно и бесследно растаяло к рассвету. Лишь несчастный Иов, самый зоркий среди людей, бодрствовал в такую же ночь две тысячи лет назад. Впрочем, крупный специалист в области геотектоники, немецкий ученый Штилле, утверждал, что период длительного тектонического покоя нашей планеты подходит к концу, и не отрицал опасности раздробления земной коры, какая случилась и в конце геологического периода декембрия. В связи с этим появились попытки, правда робкие и ныне забытые, объяснять этой геотектонической гипотезой до смешного нелепую и кровавую историю человечества. Известна, например, попытка, причем не философа, не геофизика, а писателя-неудачника, еврея, принявшего лютеранство и умершего двадцати пяти лет от роду. Метания, мучения, войны, неустойчивость, торжество невежества, кровь невинных жертв, стоны слабых, вызывающие в ответ лишь сладострастный смех палачей, – все это он пытается объяснить, неясным и непростым правда, отражением, которое ощущает живое, не отдавая себе отчета, отражением тех гибельных тектонических процессов, которые, по Штилле, грозят взломать земную кору. Подобные крайние формы, разумеется, учитывать не следует, либо, при чрезвычайном стремлении быть объективным и всеобъемлющим, к ним следует подходить с большой осторожностью. Вместе с тем надо принять во внимание, что многие авторитеты-материалисты с уважением относятся к работам Штилле и считают: если освободить их от катастрофической шелухи, то в идеях, там заложенных, много справедливого. Действительно, конец декембрия, в котором происходили массовые катастрофы, извержения, горообразования, создания новых материков, испарения океанов, горячие дожди лавы и магмы, губящие все живое, и неогеновое четвертичное время, в которое живет современный человек, представляют собой важнейшие революционные эпохи в развитии нашей планеты.

Комару, родившемуся в июле, не опасны снежные вьюги и морозы декабря этого же года, также не опасны и человеку катастрофы геотектоника Штилле, хоть они, возможно, произойдут в наш четвертичный период. На основании математического закона подобия систем, в котором закономерное объемлет случайное, жизнь естественным путем угаснет задолго до того, как окружающие условия перестанут быть пригодными для нее. Тем не менее, в отличие от комара, человек разумом и воображением своим подспудно ощущает дыхание этих катастроф, волнуется, суетится, пугается не существующей для него опасности. Может, для того чтобы убить сидящий в крови апокалипсический страх перед неопасной для человека гибелью планеты, человек нелепо стремится к смерти искусственной. Психологами установлено, что многие из самоубийц панически боялись будущей неотвратимой смерти и потому убивали себя, чтоб убить страх.

– Ой-лю-лю-лю-лю-лю, – тихо шептала Сашенька, потому что Оксанка, отвалившись от материнского бока, тревожно заворковала. – Ой-лю-лю-лю-лю-ли, чужим людям дули, а Оксаночке калачи, чтоб она спала у ночи...

Начинался наивный, простенький человечий рассвет, кончалась мучительно мудрая, распинающая душу Божья ночь.

1967

Попутчики

Думы моi, думы моi,

Лыхо менi з вамы,

Чому стали на папipi

Сумнымы рядкамы.

Т. Г. Шевченко. Думы

Выдумывать кошемаров – я также не выдумывал, кошемары эти давили мою собственную душу: что было в душе, то из нее и вышло.

Н. В. Гоголь. Выбранные места из переписки с друзьями

Лишь изредка, обряд печальный

Свершая в полуночный час,

Металла голос погребальный

Порой оплакивает нас.

Ф. И. Тютчев. Бессонница

1

– Двадцать второе июня сорок первого года – самый черный день в моей жизни. В этот день, в пятом часу утра вернувшись из поездки, я обнаружил в почтовом ящике принесенный почтальоном накануне отказ одного из московских театров принять к постановке мою пьесу «Рубль двадцать».

Странная фраза эта была произнесена в спальном вагоне поезда № 27, Киев – Здолбунов, отходящего от перрона Киевского пригородного вокзала в 19 часов 35 минут и прибывающего в город Здолбунов Ровенской области на рассвете следующего дня, в половине шестого. Как видим, маршрут не близкий, не пригородный, почти полсуток в пути. От пригородного же вокзала поезд отходит из-за третьестепенного своего направления и почтово-пассажирского статуса. То есть останавливается буквально на всех встречных станциях вплоть до самых незначительных, не станциях даже, а полустанках, мимо которых экспресс проносится, не сбавляя скорости. Правда, до Фастова, первой после Киева большой узловой станции, шумной днем и бессонной ночью, «двадцать седьмой» идет экспрессом, поскольку пригородная связь Киева с Фастовом осуществляется электричками, следующими с коротким промежутком одна за другой. Однако, миновав Фастов и выйдя на трассу, где электрички редки, вечером же и ночью вовсе отсутствуют, почтово-пассажирский берет на себя их функцию, движется трамвайным темпом и вместе с почтой развозит по селам и маленьким городкам жителей Киевской, Житомирской, Винницкой и Ровенской областей.

Конечно, не каждый согласится в наш скоростной, нервный век тащиться «двадцать седьмым» через ночные полустанки. Многие стараются уехать засветло, автобусом по шоссе Киев – Житомир, а кто побогаче – по тому же шоссе едут на такси. Жители городов покрупней, через которые следуют поезда более именитые, скорые и экспрессы, стараются достать билет на Киев – Одесса, Киев – Львов, а то и на «двойку» – Киев – Москва, на «тройку» – Киев – Ленинград. Едут в гэдээровских или чешских вагонах, в купе с зеркалами, на несколько часов перестают быть провинциалами и становятся попутчиками людей столичных или полустоличных, включаются в разговоры о политике или искусстве, пьют пиво, покупают у проводников шоколадки, а гуляка может и в вагоне-ресторане котлету по-министерски кубинским ромом запить.

Но кто не успел засветло набегаться по Киеву, кого вечер застал измученным крутыми киевскими улицами и крутыми нравами киевских присутственных мест, кто не сумел выстоять два-три часа за билетом на скорый, кто обременен мешками и разными покупками, которые не вопрешь в зеркальное купе, кто победней или поэкономней или, наконец, кто проживает в украинских селах и городах, куда московским экспрессом не поедешь, – всех тех радушно ожидает и готов принять «двадцать седьмой», почтово-пассажирский. Мест на него хватает, а билет не надо добывать в многочасовой духоте, тесноте и обиде.

Сходите на Пушкинскую улицу в киевские городские билетные кассы, и вы оцените гостеприимство «двадцать седьмого» и его природные запахи сала и чеснока, которые встречают вас на пригородном вокзале.

Конечно, не всегда почтово-пассажирские были так добры к нам. Кто постарше или даже среднего возраста, помнит довоенную, военную и послевоенную молодость этих новеньких тогда вагонов под предводительством паровозов, подолгу стоявших у водокачек, заправлявшихся углем на узловых станциях. Помнит многосуточные пространства, то снежные, то знойные, которые, казалось, преодолевались не короткими, тряскими стуками-звуками буферов и колес, а именно этой многочасовой неподвижностью у водокачек и семафоров. Тут неподвижность преодолевала неподвижность. А как же законы физики? Законы физики строго соблюдались, как и все прочие законы того времени. Сердца двигались к инфарктам, легкие – к пневмонии, а на какую-нибудь поджелудочную железу вообще не обращали внимания, как на все, что упрятано в животе. Протестовали-надрывались только дети в газовой, химической духоте, среди махорочного дыма, колеблемого сквозняками из тамбуров. Однако их протесты по причине безыдейной нечленораздельности пока еще уголовной ответственности не подлежали. И тем не менее, несмотря на траты и потребления, сердец было много, легкие дышали тем воздухом, какой уж выдавался, подобно пайку, да и дети как-то рождались все новые и новые. Так, по-эшелонному, двигалась жизнь, отдыхая во время короткого перестука колес и до смертной усталости работая при длительных застоях у семафоров. Так двигалась жизнь, туго, тесно набитая своими пассажирами, и движение это становилось заметным не тогда, когда вокруг менялись окружающие предметы, а когда на остановках менялись пассажиры. Пассажиры эти менялись как верстовые столбы, обозначая, сколько пройдено и сколько прожито, кто сошел в двадцатом, кто в сороковом, а кто в пятидесятом. Радости и страдания входящих и выходящих были заурядны, знакомы и неинтересны друг другу. Люди разделены и человек безлик, когда у него нет Слушателя. И всегда Слушатель должен объяснить Рассказчику, кто он есть в самом деле и чем он отличается от других. Объяснить не словом, а божьим вниманием, которое само по себе есть высшее и не всем доступное творчество. (Божьим не в смысле – принадлежащим Богу, а высшим, предельным, как Божий ветер, – это в Библии сильный ветер.)

Ведь недаром в коллективе тоталитарных республик Слушатель-индивидуалист – это преступник, разделяющий массу на единицы. И недаром профессия Слушателя в последнее время весьма редка. Каждый хочет высказаться, все разговорчивы, и в этом голосовом хаосе гибнет культура. Не знаю, был ли я хорошим Слушателем и сумел ли объяснить моему Рассказчику, кто он есть и чем отличается от других, ему подобных. Но на рассказ его я терпеливо потратил все пространство и все время от Киева до Здолбунова, хоть, как уже сообщил ранее, умышленно взял спальный вагон, ибо был усталым и собирался выспаться.

Скажу, кстати, несколько слов о спальном вагоне, чтоб была понятна обстановка, в которой я слушал чужую жизнь. Ибо обстановка, нас окружающая, будь это яркий свет университетской аудитории или дрожащая полутьма у костра на краю лесного болотца, есть часть наших личных чувств, мыслей и ощущений. Одно и то же событие может совершенно меняться в зависимости от того, какое внешнее окружение сопровождает рассказ о нем. Впрочем, я считаю, что связь между событием и рассказом о событии такова же, как между, например, рожью и хлебом. Оба одинаково материальны, и без рассказа событие бесполезно и несъедобно даже для того, кто это событие пережил, как несъедобна рожь для ее вырастившего, пока пекарь не испек из этой ржи хлеб. Более того, рассказ о событии, пусть и самом неприятном, либо с этим событием человека примиряет, либо его от этого события защищает.

Но вернемся к спальному вагону. Прежде чем занять место, я всегда выходил предварительно на перрон пригородного вокзала, чтоб выяснить у проводников, какой именно вагон данного рейса спальный. Кто бывал в Киеве, знает привокзальную площадь с большой круглой цветочной клумбой посередине, вокруг которой, пугая растерявшихся провинциалов, скрипят трамваи и искрят троллейбусы. А над всей площадью господствует серое старое здание вокзала со стеклянным куполом, возвышающееся на вокзальном холме и хорошо видное за несколько кварталов из долины, по которой пролегает улица имени знаменитого украинского актера Саксаганского. Ряд старых домов этой улицы, увешанных мемориальными досками, сообщающими, что в них некогда проживала украинская мистическая писательница Леся Украинка, имевшая, очевидно, склонность часто менять квартиры либо вынужденная это делать. Посреди этой неширокой улицы звенят трамваи, заворачивая к вокзалу, а из-за занавесок на окнах домов смотрят старые лица, в том числе, кстати, и лица еврейского происхождения. Хотя облик в этой местности не всегда и разберешь. Мне сказал как-то один киевлянин: «Я, говорит, по национальности украинец, но у меня лицо еврейского происхождения».

Так вот, я люблю улицу Саксаганского, по крайней мере в ее средней привокзальной части, ибо с обоих концов своих она вливается в новопостроенный глупый Киев с площадью Победы, цирком и прочими начинаниями Никитушки, продолженных Чернобровым. Но дело, очевидно, не только в стенах. Уж на что хорош красный, гранатового цвета кирпич московского Кремля, однако все, что внутри и вокруг, заставляет отводить глаза. Нет большего уродства, чем поруганная красота.

А две Софии? Золотая, южная, киевская и менее известная, но не менее волнующая серебряная, северная, вологодская. Ясным золотом горят купола киевской Софии в окружении старых каштанов. Но тут же, на мощенном старым булыжником дворе, экскурсанты хихикают, скучно таращат глаза на превращенную в казенный музей святыню. И недалеко антисемит Богдан Хмельницкий, сооруженный скульптором-антисемитом Микешиным, в сторону Москвы скачет. Поскандалил с тогдашней сверхдержавой Польшей и отдал Украину начинающей сверхдержаве России, о чем поклялся в Москве на улице, носящей ныне его имя, в церкви, ныне превращенной в военно-конструкторское бюро. Так что вход в эту церковь военизированной охраной запрещен. Можно лишь издали, через решетку прочного железного забора, прочесть надпись на мемориальной доске в честь этой купли-продажи государства, которое могло бы стать славянской Германией или Францией. Читаешь надпись и вспоминаешь слова украинского сатирика тридцатых годов Полещука: «Порабощенный может восстать, купленный – только перепродаться». Пропал сатирик тогда же, в тридцатые. Здание киевского НКВД под теми же старыми каштанами дежурит в нескольких минутах ходьбы от золотой Софии и от конного русификатора трехсотлетней давности. С тех пор, после «аншлюса» жирного украинского куска, Россия окончательно перестала жить жизнью внутренней и перешла на жизнь внешнюю, разгульную. Не впрок пошло чуждое южное золото своему северному серебру.

А ведь красива вологодская София. Особенно красива среди густого снега серебряная София в окружении берез. Да и в пасмурное, дождливое лето благородно серебрятся высокие звонницы. Одна беда: среди крепких старых деревянных домов с потемневшими от времени резными балконами и карнизами, под старыми заборами и прямо у серебряной Софии богохульствует, хулиганит вологодская пьянь в телогрейках. Значит, и свои стены не всегда помогают, хотя, пока они не разрушены, все же есть надежда, что перестоят они нашествие, переждут. Пусть бы уж лучше пьянь у стен храма Спасителя хулиганила, чем совмещанство на том месте важно в бассейне купалось. Ибо пьяный хулиган – это все-таки партизан советского общества: выскочил, пошумел и убежал, либо был уведен. А совмещанство – это регулярная армия.

По-хозяйски, прочно располагаются они в старом здании киевского вокзала и оккупируют городские билетные кассы по Пушкинской улице. Причем эта хозяйская прочность чувствуется не только когда совмещанин пьет пиво в вокзальном ресторане или перелистывает цветные глянцевые страницы советских бульварных журнальчиков, но и когда он мучается в очередях за билетами на именитые поезда – московский, ленинградский, львовский, одесский.

Касс более десятка, и к каждой присосалась очередь спин в пятьдесят. Час-два стоят оглушенные духотой и теснотой, потом наконец начинает просматриваться окошко и возникают звуки.

– На шестнадцатое число один билет до Москвы на «двойку».

Тишина. Кассирша крутит пальцем, набирает. Телефонное таинство. Шепот. Стучит сердце. Будет ли награда за двухчасовой изнурительный труд. Вдруг взрыв. Механический голос из космоса.

– «Двойку»... Ст... т...

Это диспетчер выпалил в динамик.

– На «двойку» до Москвы мест нет, – скучно переводит с механического на русский кассирша.

– Зачем же вы соединяли Украину с Россией, если из Киева на Москву систематически мест нет?

Совмещанин тоже может взбеситься, поскольку некормленый, непоеный с утра на ногах. Тоже боднуть может.

– Я советский человек!

– Короче...

– Где билеты? Первый день продажи на это число.

– Броня!

Все. Против танков не попрешь. Сдается совмещанин.

– С Нелей Павловной можно поговорить?

Не слушают. Перед кассиршей уже другой унижается.

– На двадцать первое на «тройку», до Ленинграда...

За порогом Киев. Тысяча лет христианской цивилизации. Святой Владимир с крестом. А здесь персы хозяйничают.

Сталинская кровь персидской родственна. И христианская религия грузина не европеизирует. В грузинском православии господствует культ не Христа, не Божьей Матери, а Георгия Победоносца. Силен древний астральный культ, персидский культ воина-раба, раба-убийцы.

Нет, лучше уж быть среди холопов святого Владимира, чем среди рабов перса Сталина. Лучше уж пригородный вокзал с его языческим, лесостепным культом сала и чеснока. Лучше уж на старом, понуром, почтово-пассажирском до Здолбунова, чем на сверкающей зеркальными купе сталинской птице-«двойке» до Москвы. И кассирша пригородного улыбается по-домашнему, доброго вечера желает, полиглотка, сразу на двух языках, русском и украинском.

– Вам в какой вагон? Вам у який?

– В одиннадцатый... Сегодня одиннадцатый спальный.

– Пожалуйста... Будь ласка.

– Дякую.

Все неторопливо, все – как в прошлом за солью в Крым на волах ездили – «Цоб – цобе». Успеваешь и на перрон выйти – который из вагонов спальный узнать, и к кассе вернуться – билет купить, и место в нужном вагоне занять, и удобно расположиться, поужинать перед сном на газетке «Вечерний Киев», пока назад дернет, потом вперед потянет и двинется, и заскрипит, как воз. Вагоны не переполнены, а в спальном и вовсе бывает несколько пассажиров. Сам же спальный вагон в почтово-пассажирском отличается от обычного тем, что в нем из экономии свет не зажигают на протяжении всего пути. Кто хочет при свете, пусть в других вагонах едет, где он горит, хоть и вполнакала, так что все равно читать классику невозможно, но в картишки перекинуться допустимо. А какое еще занятие у пассажира, который уж до дыр заездил этот маршрут, – и он ему знаком, как собственное жилье. Можно еще поговорить на современные темы либо о прошлом, да разговоры эти не менее знакомы, чем маршрут. Я предпочитал спать, а если кто-нибудь со мной заговаривал, то отвечал из вежливости сонным голосом, а потом, якобы от переутомления, начинал похрапывать. Так пытался я поступить и в этот раз после первых, ничего не значащих слов попутчика и поступил бы так, если б не фраза о двадцать втором июня сорок первого года, которая приведена в самом начале и которая заставила меня поднять голову, чтоб рассмотреть собеседника. Заговорил он не сразу: видно, так же как и я, спешил поужинать перед сном на газетке. Да и сидели мы вначале в разных концах почти пустого вагона. Я ел, не поднимая головы, пока мимо нас тащились новостройки на правом берегу Днепра. Я видел, не поднимая головы, ибо знал все наизусть: как загораются огни на холмах Печерска, в долинах Подола и Куреневки, как мелькают огоньки среди зелени парков и скверов, которых пока еще не успели окончательно извести, как извели Николаевскую, Александровскую, Фундуклеевскую, Прорезную, Бибиковский бульвар, Большую Васильковскую, словно погасив нарядные лучи, в разные стороны расходившиеся от Крещатика, а самому Крещатику оставив одно лишь название, слишком уж древнее, чтоб на него покушались. Впрочем, я слышал, что все-таки покушались и даже придумали нечто иное, кумачовое. Но, как и в случае с Невским проспектом, решили проявить умеренность, пошли на попятную и удовлетворились ликвидацией Тверской в Москве. Прошлый, старый Киев был, конечно, городом противоречивым, но внешний его облик был необычайно наряден и делал его одним из красивейших городов Европы. Нынешний же Киев – город однозначный, и внешний его лик вполне соответствует его внутренней сути. И мне казалось, особенно когда я смотрел в окно поезда, в вечерние сумерки, что дух старого Киева покоится теперь здесь, среди пригородных песчаных холмов на дне глубоких оврагов. Местность в Киеве и вокруг Киева носит весьма пересеченный характер, здесь множество естественных могил, облегчающих технологию массовых расстрелов и захоронений.

Когда я поднял на этот раз голову от промасленной газетки «Вечерний Киев» с яичной скорлупой и колбасными шкурками, мост через Днепр, отделяющий Киев от его пригородов, уже был позади. Вон вдали на горизонте, как усталые глаза перед сном, мигают огни Дарницы, по пескам которой некогда, в пору ранней молодости, утруждал я ноги свои. Здесь же, бегая с одного стройобъекта на другой, сочинил я и первый стишок в духе Маяковского «Все-таки хорошо».

Надо мной небо синее

Все-таки хорошо.

Слева мост, покрытый инеем,

Все-таки хорошо.

Справа фабрика-ударница

Все-таки хорошо.

Предо мной предместье Дарница

Все-таки хорошо.

Киев – Русь, теперь окраина

Все-таки хорошо.

Где Россия, там Украина.

Все-таки хорошо.

В редакцию, куда я зашел с благоговением, как верующий в храм, редактор-гайдамак сказал мне:

– На цю делекатну тему так не пишуть.

Мне показалось, что одновременно, как чревовещатель, он крикнул животом – жиды!

«Жиды!» – действительно кричали, но в коридоре. Кричал известный украинский литературный критик Шлопак, от горилки красный, как хороший чесночный борщ. Об руку его деликатно держал сам главный редактор, что-то шептал на ухо – видно, уговаривал пойти домой, раздеться, разуться и выпить огуречного рассола.

– А это кто? – вдруг задержал на мне бешеный погромный взгляд Шлопак. – Это свой человек?

– Свой, свой, – успокаивал Шлопака главный редактор, известный украинский литератор.

– Свой жид! – крикнул Шлопак.

– Свой, свой, – как неразумному дитяте, бубнил, убаюкивал главный редактор, несколько, правда, стыдливо на меня глянув, словно его дитятя не ко времени при постороннем пукнуло.

Позднее я прочитал в каком-то киевском журнальчике дружеский шарж к юбилею Шлопака. Есть там и строки о беседе Шлопака с молодым автором.

«Присутнiй в редакцii критик Шлопак

Порадив читати Сосюру».

(Сосюра – классик украинской советской литературы.)

Стишок этот о Шлопаке почему-то вместе с другим мусором подобного рода завалялся у меня в мозгу, и я иногда вспоминал его, но напевно, на мотив «Гордого „Варяга“»: «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“, пощады никто не желает...»

Наше прошлое – это те же сны. А сны ведь не выбираешь. Они снятся иногда кошмарные, иногда приятные, иногда глупые, иногда смешные. Вот какой сон из ранней молодости приснился мне, когда я смотрел на потухающие огни Дарницы, устраивающейся на ночлег прямо на своих песках.

Мелькнул в теплой августовской полутьме Турханов остров, в заводях которого устраивался на ночевку целый флот лодок, парусников и катеров. Потянулись песчаные бугры. Начинались места более сухие, переходные от местности речной к лесостепной, хоть и освежаемой множеством мелких речушек, таких как Уж, Ирша, Рось, Олышанка, житомирский Тетерев, бердичевская Гнилопять и снова украинские – Синюха, Каменка, Растовица, Ятрань из песни: «Там, де Ятрань круто вьеться, с пiд явора бье вода, там дiвчина воду брала, чорнобрива, молода».

Люблю я украинские песни, люблю лица пожилых украинских женщин, люблю здешнюю, быстро наступающую юго-западную весну, жаркое лето, освежаемое западными ветрами, сухую, теплую осень...

Я не люблю украинцев, но это уже другой вопрос. Почему так? Разрешите мне эту мысль не объяснять. Мне кажется, есть такие мысли и такие ощущения, которые от ясности только мертвеют, обращаются в банальности, а случается даже, создают об их обладателе несправедливое и неприличное представление. Добавлю лишь, что я вообще детали и подробности в человеке люблю больше, чем самого человека в целом. Потому что, как мне кажется, детали в человеке Божьи, а общая конструкция дьявольская. Да и мир наш прекрасен своими деталями, а в целом ужасен и печален, как дух изгнания. Изгнания из плодотворного Божьего хаоса в бесплодный перезрелый порядок.

2

Кстати, разрешите представиться. Фамилия моя Забродский, имя не обязательно, по крайней мере сейчас. Имя – это уже слишком накоротко, а я хотел бы накоротко познакомить не столько с собой, сколько с человеком мне противоположным, так что обо мне вы можете в какой-то степени судить по этому человеку, взяв все наоборот. Там, где он бы поступил так, я бы поступил этак. Впрочем, чем-то мы с ним все-таки похожи, а чем-то непохожи. Чем похожи – понятно. А вот чем непохожи – трудно понять. Не противоположными же поступками. По поступкам о человеке, я считаю, судить нельзя. Вернее, можно, но суждения эти будут поверхностны. Одни и те же поступки могут быть вызваны разными чувствами, и наоборот: общие чувства могут рождать разные поступки. Мои поступки мне лично чаще не нравятся, чем нравятся. И мое отношение к миру (как говорят, к свету белому) чаще мне не нравится, чем нравится. Иногда кажется: мир так отвратителен, что закрыл бы глаза и бил бы вокруг себя палкой. Но попутчика своего до Здолбунова я выслушал творчески и этот свой поступок, эту свою роль Слушателя в целом одобряю.

Как мы сошлись и сели друг против друга, не совсем помню, специально мы друг друга не искали. Кажется, просто на ощупь в темноте нашли в вагоне место, где из окон дуло поменьше. Спать я до Фастова не собирался, мой попутчик, пожалуй, тоже, судя по тому, как он возился и кряхтел в темноте, что-то перекладывая из карманов, что-то застегивая. Потом нечто упало с деревянным стуком. Он сказал (и это были его первые слова, обращенные ко мне):

– Извините за беспокойство. Я вас разбудил?

Я ответил, что не спал. Спать до Фастова не стоит, поскольку станция Фастов ярко освещена, шумна и все равно разбудит. Зато дальше пойдут Ставище, Богуйки, Парипсы, Попельня, Бровки – места тихие, затемненные и даже на остановках сну не мешающие. Почти пять часов, до следующей узловой станции – Казатин, можно спать спокойно.

– Я тоже здешний, из этих краев, – ответил попутчик на эти мои познания и неловко наклонился, чтоб поднять упавший предмет.

Это была палка, с которой обычно ходят хромые. И действительно, видимый во тьме силуэт попутчика был скособочен. Так сидят калеки. Левая нога торчала, неестественно вытянутая. Значит, хромой. Почему эта деталь показалась мне заслуживающей внимания, не понимаю, но мы разговорились, и я даже взял на себя инициативу, думая, что пустой дорожный разговор до Фастова успокоит и подготовит ко сну, в котором я нуждался, ибо был утомлен. Но вести пустой разговор с человеком во всем чужим – дело не менее утомительное, чем разного рода нелюбимые трудовые хлопоты и по сути им подобное. Я несколько раз впутывался в это занятие и был рад, когда удавалось наконец выбраться назад во взаимное молчание. Кто вел подобные разговоры (а кто их не вел?), помнит все эти многочисленные тягостные паузы, вздохи, неопределенные «да», «вот так-то». Говоришь и чувствуешь, что разговор этот не нужен ни тебе, ни твоему собеседнику и ведется исключительно потому, что оба не могут набраться храбрости прервать фальшивый контакт на полуслове и честно повернуться друг к другу спинами. Чем дольше ведется такой разговор, тем тяжелей становится подбрасывать в него, чтоб не потухли, не только темы, но и слова. А затем и слова становится тяжело складывать, и, кажется, алфавит забываешь. Что же делать? Выход один: если уж попал в такой разговор и нет смелости его прервать, то надо попытаться найти хоть какие-то искренние темы и не поскупиться на какие-то волнующие образы, которые обычно экономишь для собственных размышлений или для бесед с близкими людьми. Необязательно, даже не нужно выкладывать первому встречному самое сокровенное. Можно, например, поговорить и о пейзаже, мелькающем в полутьме за вагонным окном. Но поговорить так, чтоб почувствовать: сердце твое перестало биться вяло, а душа встрепенулась.

Так, увидав проплывший мимо, в полутьме, какой-то заболоченный пруд, который был различим лишь по лунному блеску и долетевшему с ветерком запаху водорослей, я, опираясь локтями на опущенную оконную раму, несколько минут наблюдал, глотая влажный воздух, а затем, поворотив голову, смотрел вслед пруду, пока он не скрылся за бесформенными ночными деревьями. Тогда я, словно забыв, что передо мной человек чужой и случайный, а не сердечный друг, сказал взволнованно какую-то чепуху, которую говорим обычно, когда не в силах срифмовать свои чувства. Однако и того достаточно, если собеседник ваш, как мешок, переполнен пережитым и носит повсюду с собой эту тяжесть исключительно потому, что не знает, куда ее выложить. Мигом мой попутчик тоже перешел на тон, если не сразу взволнованный, то, по крайней мере, динамичный, без пауз, долгих поисков новых слов, и вскоре я уже знал, что он из села Чубинцы, в километрах ста пятидесяти от тех мест, которые мы проезжаем. Это где-то между Белопольем и городом Сквирой. Я ответил, что эту местность знаю, а Белополье вообще название знаменитое, поскольку там был полностью перестрелян, перерублен топорами и переколот вилами отряд киевских комсомольцев-чекистов. О событии этом даже снят в Киеве фильм. И, едва сказав о фильме, я понял, что ошибся. Фильм назывался «Трипольская трагедия». События происходили хоть и в этих, прикиевских краях, но не в Белополье, а в Триполье. Белополье же знакомо мне по другим причинам. Во-первых, я через Белополье проезжал, когда направлялся по делам в Сквиру, а во-вторых, в хорошо мне знакомом городе Бердичеве главная улица до переименования ее в Карла Либкнехта называлась – Белопольская. Я хотел уже сознаться в ошибке, но попутчик, опередив меня, сказал, что историю с зарезанными в Белополье чекистами хорошо помнит, поскольку двадцатого года рождения и к тому времени ему уже было двенадцать лет. Он даже помнит, как чекистов вылавливали из Белопольского пруда по частям: отдельно руки, отдельно головы, – чтоб с оркестром похоронить.

В Белополье тоже красивый пруд, как и в Чубинцах. В этой местности множество небольших речек и на них устроены пруды. Но пруды эти давно уже заболочены из-за плохого содержания плотин и сплошной распашки земель при коллективизации. А в Чубинцах земля всегда была богатая, чернозем, и село было богатое, все в садах. Скота много держали, поскольку вокруг хорошие кормовые травы. Сеяли и пшеницу, и рожь. Было винокурение. Свекольный самогон пошел в дело уже позже, накануне голода, а тогда свеклу большей частью везли на Сквирский сахарный завод.

Так он говорил увлеченно, и так бы я его послушал без скуки, но только до Фастова, а далее бы заснул, если б не фраза о двадцать втором июне сорок первого года. Сказал он ее неожиданно и не в хронологическом порядке. Сначала заметил, что, при достаточно благоприятном здешнем климате, все ж начало лета, июнь месяц для крестьянина в этих местах самый тревожный. Частые сильные дожди, от которых хлеб полягает, а свекла гниет. И, еще поговорив в этом направлении, неожиданно заметил, что у него лично с июнем связано неприятное воспоминание, а точнее – с июнем сорок первого года, с двадцать вторым числом, когда ответ из московского театра перечеркнул надежды молодого драматурга из крестьян Александра Чубинца.

– У нас село Чубинцы и полсела Чубинцы. Кто родственник, а кто и просто однофамилец. Обо всем подряд рассказывать не стоит, поскольку для этого надо не до Здолбунова, а до Владивостока ехать. Да и из учебников истории вы знаете о трудностях и перегибах коллективизации. Поэтому не стоит уточнять, отчего к тридцать четвертому году вся наша семья вымерла. А семья была большая – отец, мать, братья, сестры. Старики еще до тридцать четвертого года не померли, еще и прабабка была жива. Род крепкий, плугатари. А я исключение, самый никудышный, самый слабый в семье. В пятилетнем возрасте в колодец упал. Спасли, но долго болел. Знаете, какое лечение в селе? И вот получил осложнение после простуды, на всю жизнь остался хромым, и это меня как-то от семьи отделило. Братья надо мной смеялись, а на улице детвора меня прозвала «Рубль двадцать». Иду, хромаю, а они мне вслед кричат: «Рубь двадцать, рубь двадцать тяжко заробыты...» И братья мои и сестры тоже кричат со всеми вместе. А пожаловаться я не мог ни батьке, ни матери, ни деду, ни бабке, а одной лишь прабабке Текле. Она одна меня любила. Ходила она редко, больше лежала, зимой на печи, а летом под старой сливой. Приковыляю в слезах, в ее костлявые руки уткнусь. Она одна мне помогала в моем несчастье. «Олесик, – говорит, – Олесик». Только имя мое произносила, но ласково, и этого было достаточно. Только ее одну я любил из семьи и когда узнал, что все подряд вымерли, то только о ней одной по-настоящему и жалел.

От семьи я отбился еще в самом начале голода. Не выдержал насмешек, бросил камень и разбил старшему брату голову. Батька меня за это сильно наказал, поскольку брат уже был неплохой плугатарь и нужен был ему в поле. Бил меня батька до трех ведер. Это значит, первый раз сознание потерял – он на меня ведро воды. Второй раз сознание потерял – опять ведро воды. Так до трех раз. Рубцы долго не заживали, поскольку в теле застряло много мелких деревяшек, заноз от прутьев. Я стонал и плакал, особенно ночами, и уж не одна прабабка, а и мать, и бабка Христя за мной ухаживали. Лечили травами и промывали раны пшеничным спиртом. Но едва я поправился, как сразу убежал из Чубинец в Белополье. В Белополье была станция, точнее, полустанок, а при нем товарные склады. Там я и жил вместе с другими бездомными хлопцами и нищими. Там я и встретил односельчанина-соседа, когда-то неплохого хозяина, а ныне нищего, который сообщил мне, что вся наша семья уже вымерла. Но и здесь вымирали, потому что нищим не у кого было больше просить, а хлопцам не у кого было больше воровать. Воровали уже по мелочам. Щипали – «щипачи» назывались. Схватил и беги. Но для этого хорошие ноги нужны, а у меня таких ног не было. Жил только тем, чем другие от уворованного поделятся. Кусок сухаря погрызу, немного пшеничных зерен пожую. Помню, сыпанули мне в ладошку сахарного песку, так я его целый день ел. Чуть прикоснусь языком и наслаждаюсь. О чем я тогда мечтал, так это птичку убить. Мне один хлопец рассказывал, как он камнем убил в кустах жирную птичку – зяблика. Ощипал, палку в сраку этому зяблику всунул и зажарил на костре. Он рассказывает, а у меня слюнки текут. Однако для того, чтоб птичку убить, тоже хорошие ноги нужны. Да и птичек вокруг стало мало, разве что жаворонки кружат, а до них поди достань, они в небе, на огромной высоте. Так что я понял – помирать придется. Уже и поносы были, и рвоты, хоть непонятно, откуда же в организме бралось на то и на другое. Правда, понос был не такой, как обычно сытого человека от кислого молочка проносит. Черный понос, и в нем красные капли крови. И в рвоте кровь была. Дожил, думаю, до четырнадцати лет – и конец. А жалко. Я ведь, кстати, в сельской школе три класса кончил. Хоть и в школе дети надо мной смеялись и дразнили «рубль двадцать», но учиться я любил. Особенно сказки слушать. Помню, когда заведующий или какой-нибудь уполномоченный придут на урок, учительница сразу меня вызывает. «Кто написал сказку про золотую рыбку?» – «Дядя Пушкин», – отвечаю. Я, конечно, мало еще тогда понимал в поэзии, до которой сельскому жителю даже и при сытой жизни никогда не добраться и которая, впрочем, ему не нужна в его плугатарстве, обеспеченном совсем другими радостями. Я не понимал, но догадывался, что, наверно, тоже моей хромотой, неспособностью к плугу и моими личными обидами объясняется. И вот при таких догадках, что я, может, еще и не родился, приходится умирать, умирать хоть и при головокружении, но в полном сознании. Так я, наверно бы, вскоре и умер – может, через неделю, может, через месяц. Тогда много мертвецов повсюду лежало и даже еще недавно гордый хозяйский народ не стыдился умирать прямо посреди дороги.

Однако как-то собрал силы, залез в товарняк и поехал на станцию Сквира в надежде чем-то поживиться. Какая-то надежда на спасение у меня все время оставалась, и надежда сама по себе очень часто и спасает. Здесь, на станции Сквира, я встретил Григория Чубинца, однофамильца-односельчанина. Григорий Чубинец был однорукий красноармеец, инвалид Гражданской войны. В прежние времена он захаживал к нам, приносил подарки и сватался к младшей сестре моей матери, тетке Степке. Однако Степка ему отказала, поскольку любил он выпить и был калека, а она была красивая и хотела лучшей доли. Кстати, Степка меня тоже жалела, как и прабабушка Текля, но, едва началась заваруха с колхозами, еще в конце двадцатых она уехала из села на какую-то комсомольскую стройку.

Так вот, опуская подробности, скажу лишь, что этот Григорий Чубинец продлил мою жизнь вплоть до сегодняшнего вечера, когда мы с вами едем в «двадцать седьмом» до Здолбунова. Этот Григорий Чубинец меня пригрел и приспособил к своему делу. Ну, пригрел меня, условно говоря, потому что жил я по-прежнему в заброшенных товарных складах и грелся то от костра, то от теплоцентрали к паровозному депо. Но к делу действительно приспособил. А дело у него в то голодное время было хлебное, точнее, мясное. Пользуясь своими прежними заслугами и ранениями, он вместе со здешним сквирским мясником и поварихой, женой мясника, добывал мясо и торговал из-под полы котлетами, а то и просто жареными кусками на мясном рынке или выносил к пассажирским поездам, чаще ночным, когда контроль послабее. Впрочем, с местным контролем у Григория Чубинца всегда были хорошие отношения. Это был народ даже внешне на него похожий, в таких же шинелях, в буденовках зимой, фуражках летом. Единственно, что у Григория левый рукав был булавкой к шинели приколот. Помню, даже к конвойным, которые охраняли на станции теплушки с арестантами, он по-дружески подходил, табачком поделиться и потолковать о политических новостях. Раз подошел к красноармейцу с большой сытой собакой на поводке. Красноармеец дружески настроен, а собака вдруг озлилась – на меня ли, на Чубинца ли, как рванет. Дыхание зверя у моего лица, зубы – иглы. Горло, как ножницами, перехватит. Хорошо, красноармеец удержал. Я и крикнуть-то сумел, когда уже отошли. А Григорий Чубинец ничего, смеется. «Хорошая, – говорит, – собака. За баранину сойдет». Веселый был Чубинец и ел весело, хоть и жадно. А котлеты с чесночком, румяные. Помню, первый раз, когда съел, петь захотелось. Рот раскрыл, но тут же меня вырвало, правда уже без крови и нормальной пищей, не кишками собственными.

Работа моя была не легкая: приходилось груз переносить в мешках, а иногда за кучера, если Григорий добывал телегу и лошадей. Но со временем работа стала еще труднее, Григорий помрачнел, и пахло у него изо рта все чаще не спиртом, а одеколоном. Бывали случаи, приду в условленное место, а он говорит: сегодня работы не будет, товара нет. Работы нет, то и котлет нет. Опять стало голодно, хоть и не так, как прежде. Все ж через день, через два чем-то да меня покормит. Раз встретил он меня, говорит: сегодня работы нет, но покормить могу. И предложил в лесок, неподалеку от станции, чтоб на костре мясо зажарить. Было уже темно, август, – как и ныне, смеркалось рано. Что-то мне, сам почему не знаю, не захотелось с ним идти. Слишком уж был пьяный и смотрел беспокойно. Однако пошел, голод погнал. После недавней сытости, после котлет я уж голод терпеть не мог и жадность к жизни проснулась. Сели мы, разожгли костер. Спичек тогда тоже не было, однако в этом смысле приспособились, искры высекали, кремень об кремень. Вынул Григорий из окровавленной тряпицы куски мяса, видать совсем свежего, и начал его умело обжаривать, нанизав на ружейный шомпол. И все к бутылке одеколона прикладывается. Опьянел сильно и вдруг начал Гражданскую вспоминать. «У нас в Гражданскую было правило: половина погибает, половина побеждает. Первая половина на колючую проволоку ложится, а вторая по их телам Перекоп берет. Вот и сейчас в борьбе с голодом одна половина народа должна жертвовать собой ради другой половины, чтоб всем не погибнуть». Говорит так и мясо зажаренное достает. Он жует, и я жую. Он к бутылке, а я жую и про себя думаю: ничего, пока ты одеколон пьешь, я тебя пережую. Он говорит: что, свежо мясцо? Я, говорит, больным не торгую. Такую котлету сколько чесноком ни заправляй, все равно мертвечиной отдает. А в младенцах одни цыплячьи кости, стариков не прожуешь, мослы...

У меня от ужаса кусок мяса в горле застрял, кашляю, вытолкнуть наружу не могу, чтоб крикнуть. Я кашляю, а он поднимается неторопливо. Знает, что я хромой, далеко не побегу. А он хоть однорукий, но крепкий телом и решительный от опьянения. «Все, – говорит, – поел ты вдоволь человечьей говядинки, людских котлеток, теперь ложись на проволоку, как наши товарищи под Перекопом, чтоб задние, атакующие могли победу одержать». Услышал я про человечью говядинку, кусок сам у меня из горла выпрыгнул. И с тех пор, верите, мясо, особенно котлеты, в рот не беру. Колбасу ем, а мясо нет. Было в моей жизни разное. Случилось мне как-то в тюрьме посидеть лет семь. Иногда попадет в похлебке кусок вареного мяса, понимаю, что не человечье, а все равно вытаскиваю и на сухари меняю. Но тогда, в августе тридцать четвертого года, я вполне мог не дожить и до тюрьмы, и до сумы, и до отдельных удовольствий, которые все ж неизбежны в жизни. Погиб бы от русского солдатского, красноармейского трехгранного штыка. К штыку этому у Григория Чубинца деревянная ручка была приделана, рукоять. Все мясо, которым Григорий Чубинец торговал, в штыковой атаке добыто, а уж позднее, в подвале своего дома, в Сквире, начинал с ним опытный мясник работать, свежевать, разделывать: кости в одну сторону, мякоть в другую, голову, потроха в третью сторону. Потом жена его, повариха, мякоть через мясорубку пропускала, с чесночком. Знаете, в жизни моей и позднее случались страхи, ужасы, тоска, дурные настроения, когда мысли о безразличном покое трогали меня до слез, и вдруг возникал образ той мясорубки. Если, думаю, не стал я из-за болезни крестьянским сыном, как оно было задумано моими родителями, то, может, лучше бы мне обрести судьбу крестьянской скотины. Провернули бы мое молодое мясо через мясорубку, заправили б чесночком – и стал бы я хотя бы полезной пищей. Скажу вам откровенно, человеческое мясо мы не едим не потому, что оно вредно, или потому, что мы гуманнее зулусов. Согласны?

– Да, согласен, – торопливо ответил я и подумал: «Скорей бы Фастов. В Фастове я его увижу».

Мне хотелось разглядеть этого человека при ярком свете станционных огней. А также передохнуть и попить станционной воды. Пива или лимонада, которые я ранее планировал купить в станционном буфете, почему-то не хотелось. Мне казалось, что от пива или лимонада меня вырвет.

Фастов, или по-украински Хвастив, уже набегал, уже освещал отдельные детали на лице и в одежде моего попутчика. Я заметил, что он в украинской вышитой сорочке на впалой груди, весьма мятых брюках из хлопчатобумажной ткани, имеющих какое-то жалкое подобие джинсов. Вместо пиджака курточка, тоже хлопчатобумажная, и если б не замок-молния, то ее можно было бы назвать спортивной. Однако курточка застегивалась не на молнию, а на обычные унылые пуговицы. Заметил я и берет, висевший на крючке у его сиденья. Одевался он жалко, с претензией, явно неумной. Его одежда ничего интересного мне подсказать не могла, даже наоборот, раздражала. Надо было ждать еще минуту-полминуты, пока поезд минует пристанционные стрелки и яркие вокзальные окна осветят лицо попутчика целиком, потому что отдельные детали хоть были интересны, но тоже ничего не говорили. Я заметил лоб с залысинами, дурно выбритые щеки и курчавые светлые волосы. Однако вот все вспыхнуло, ожило, яркие огни фастовской платформы осветили картину, висевшую передо мной до того в обманчивом полумраке, – и я увидел, как грубые детали бытия отступили и возникло лицо утонченное, какое обычно бывает у вырожденцев, отступников, лишенных своего и не обретших чужого. Такие лица, вернее, мордочки бывают у воспитанных в неволе лесных зверьков, которые в домашних условиях не могут обрести уверенности кошки или собаки, однако которым в родном лесу еще хуже. Но как раз в этом и состоит их нераздумная духовность, и, мне кажется, всякому сердечному человеку хочется посадить такое растерявшееся существо себе за пазуху и отогреть вопреки предупреждениям зоологов и ветеринаров о бесполезности или опасной вредности такой доброты. Да, этот пожилой человек производил впечатление звериного детеныша, беспомощного зверька, которого невозможно ни бросить посреди проезжей шумной дороги, ни принести в дом. Такое у меня возникло первое чувство, когда я его увидел полностью, после того как выслушал начало рассказа, вплоть до человечьих котлеток, которыми он спасал свою жизнь и в которые едва сам не превратился. Я знал, что буду теперь Слушателем до самого Здолбунова, но мне хотелось, помимо станционной воды и короткого отдыха-прогулки по платформе, посмотреть, каков же мой заблудший зверек среди людей, каков он в толпе, а не наедине со мной, в темном вагоне. В толпе на платформе он совершенно потерялся в том смысле, что обрел всеобщие черты фастовского пассажира, и даже хромота не спасала. Вокруг я увидел еще несколько хромых с палочками и на костылях. Мы пошли с ним в туалет в конце платформы, а потом в расположенной рядом кубовой я набрал термос воды. Он попробовал и сказал:

– Хлоркой отдает... Нет, я уж в Парипсах напьюсь. Там знаменитый колодец возле станции.

До Парипсов было еще не менее часа. От Фастова третья станция после Ставищ и Богуйков. Поэтому я выпил два термоса фастовской воды пусть и не высшего качества. Пить мне хотелось ужасно, что всегда сопровождает у меня приступ бессильной жалости к существу, которое нуждается в помощи, однако которому не можешь помочь. Таково было начало моих взаимоотношений с попутчиком – начало абсолютно не творческое. И все же постепенно я сумел выбраться на более твердую творческую почву и обрести в чувствах своих больше холодного любопытства, без которого всякое творчество, в том числе и творчество Слушателя, теряет собственную гордость и уважение к страданиям партнера, уходя в песок слезливым, сентиментальным ручейком.

3

– Меня спасла моя хромота, – продолжал попутчик, когда мы уселись опять друг против друга в темноте и почтово-пассажирский оставил позади фастовское зарево, освещавшее бессонную, как на пожаре, людскую суету.

Мимо окон поплыли места сонные, тихие, убаюкивающие. Нам, однако, было не до сна.

– Меня спасла хромота, потому что я всегда носил с собой палку. Не такую, как теперь, купленную в аптеке, полированную, которой в случае надобности можно только пыль из пиджака выбить и которая, если ударить о крестьянский, красноармейский лоб, – сама сломается. Нет, настоящая лесная дубина, вырезанная из крепкой лиственницы. Этой дубиной я и ударил Григория Чубинца в лоб, пока он, пьяный и однорукий, поднимался с земли. Второй раз я его ударил уже лежащего – по голове, по черепку, как говорят. Трехгранный штык, которым он колол людей на мясо, валялся рядом. Я подобрал штык, поскольку, во-первых, хотел сам вооружиться для защиты, а во-вторых, если очухается, пока я хромой буду медленно уходить, чтоб не мог им воспользоваться. Я понимал, что уходить мне надо подальше, куда-нибудь в другие края, где меня б не нашли ни Чубинец, ни власти – как сообщника Чубинца. Сообщником я, конечно, по сути не был, но, формально говоря, помогал переносить куски человечины в мешках, хоть о том и не знал, думая, что в крайнем случае это не говядина, а собачина или дохлая конина.

Так просидел я всю ночь в укромном месте, в цементной яме у водокачки, обдумывая, куда бы податься. Нигде у меня никого не было, и всюду был голод. В яме было холодно, холоднее, чем в складах, но я считал, что здесь меня не найти никому. Однако Григорий Чубинец каким-то образом нашел. Я схватился за штык, но он смотрел на меня спокойно, наклонившись над ямой, и был совсем трезвый. Впервые я видел его трезвым, и никакой дряни не было в лице его, а смотрело оно с сочувствием и жалостью. Не знаю, к кому жалость, – к себе ли, ко мне ли? Голова его была неумело перебинтована темной тряпкой, от чего буденовка торчала косо, на одно ухо.

– Вылазь, Олесь, не бойся меня, – сказал он голосом, которым разговаривал, когда приходил к нам в семью и приносил тетке Степке подарки, – вылазь, Олесь, я тебе писульку нацарапал к другу своему по Гражданской. Друг мой высоко комиссарит. Я и сам к нему хотел податься, но мне уж дороги нет.

Так он говорил все на одной ноте, неторопливо, и я поверил его виду, его словам, вылез из ямы, но все-таки держал штык наизготове. Григорий посмотрел на меня, ощетинившегося штыком, и улыбнулся одними лишь губами, тогда как глаза его плакали. Такую улыбку мне позже приходилось видеть всего несколько раз, а ведь много повидал. Это была улыбка смертника, который уже распрощался с жизнью, но находится в ней по некой необходимости, как по необходимости мы находимся в чужой местности и тоскуем по дому, каковым для Григория была теперь могила.

– Что же ты так, хлопец, неумело бьешь? – сказал он вдруг. – А дубина вроде бы не плохая. Надо было не в лоб, а в переносицу. Потом, уже лежачего меня, не по твердому черепу, а в мягкий висок, здесь, возле уха.

И он согнутым пальцем постучал сильно себя в висок, так, что я вдруг испугался, будто он на моих глазах свой висок своим же пальцем проломит. Но висок его в этот раз остался цел, он же полез в карман шинели и протянул мне пахнущий махоркой клочок газетной бумаги, на свободной от шрифта сероватой части которой был нацарапан адрес в городе, не так уж далеко расположенном, в этих же краях, однако от нашего села Чубинцы в другую сторону, не на Сквиру, а на Махновку и Половецкое.

– Уезжай быстрей, – сказал он, – я помогу на товарняк устроиться. Уезжай, пока живой. А увидишь Степку, кланяйся ей от меня и передавай горячий красноармейский мой поцелуй. Штык же отдай, он тебе ни к чему, мне же пригодится, но не для прошлых дел, а для иного.

Я отдал ему штык, однако позднее узнал, что Григорий не закололся, а удавился на ветке старого дуба в том лесочке, где мы ели с ним печенную на костре человечину и где он в одеколонном опьянении хотел обратить меня в телятину. Его искали, чтоб судить, но нашли уже человеческому закону неподсудным. А мясника и повариху расстреляли. Мимо меня же как-то пронесло: то ли след потерялся, то ли не стали возиться с беспризорником.

Сильно лязгнули буфера, послышалось шипение. Нас дернуло довольно неприятно, и опять с деревянным стуком упала палка попутчика.

– Ставище, – сказал попутчик, глянув в окно, и было странно, что это говорит тот же человек и тем же голосом, которым он только что рассказывал о своем участии в людоедстве.

Я наклонился и поднял его палку, помня, как тяжело, скособоченно проделал он это в прошлый раз. Он поблагодарил.

– Сколько стоим? – спросил я.

– Минут пять, – ответил попутчик, – а впрочем, дьявол их разберет. Иногда две минуты стоят, когда график нагоняют. Подождем Парипсы. Там попьем и погуляем.

Действительно, поезд опять дернуло, опять упала палка, и я ее опять поднял.

– Вы так замучаетесь с моей палкой, – сказал попутчик, – я ее на крючок повешу, рядом с беретом.

– Нет, лучше уж на полку для вещей, рядом с портфелем, – сказал я и, взяв палку, уложил. – Вот теперь прочно.

Мы уже проехали довольно большое расстояние, прогрохотали над оврагом, расположенным примерно на полпути между Ставищем и Богуйками, а мой попутчик все молчал. Я уж думал, что на этом его рассказ прервется, мне уж показалось, что он спит и придется самому сидеть, слушая если не его голос, то колеса под полом вагона. Спать я вряд ли теперь смог бы. Да и Чубинец не спал, а, оказывается, просто сидел с закрытыми глазами.

– Не могу понять, – сказал он наконец, – не могу понять этот переход от жизни черной к жизни если не белой, то серой. Когда живешь, оно само собой случается, а когда думаешь – понять трудно. Еще недавно ходил черным кровавым поносом, ел человечьи котлетки, чуть сам в эти котлетки не был обращен, а уж волнуешься, что не смог достать билеты на спектакль «Овод» в местный театр имени Ивана Кочерги, или лежишь на койке и рассчитываешь, как бы это успешней распространить лотерею Осоавиахима, чтоб заслужить поощрение и улыбку Галины Щебивовк, комсомольского секретаря нашего треста прохладительных напитков. Мне кажется, жизнь наша здесь, на земле, – явление неестественное. Не надо доверять ни страданиям, ни радостям, не надо принимать их всерьез. Вот если так понимать, тогда черное, серое и белое легко можно меж собой сшить в общий половичок, который должен у порога в рай лежать и об который все, независимо – святые или грешники, должны перед входом ноги вытирать.

Друг Григория Чубинца нельзя сказать, что высоко комиссарил, однако все-таки на работу меня устроил – возчиком в артель по производству сельтерской воды. Работа мне нравилась, с конями я обращаться умел, и кони были не скаковые – ломовики, которые тащили платформу с бочками или ящики с бутылками. На такой работе моя хромота большой помехой не была. То время, если вы помните, называли временем энтузиастов. И в фильмах тех лет так оно изображено, и так о нем поется. И правильно поется. Не знаю, как старики, но молодежь того времени все время находилась в кипении. Нас подогревали, а мы кипели, как пшенная каша без молока и жиров. Постная водяная пшенная каша особенно сильно клокочет. Как-то приехал к нам из Киева лектор по астрономии и привез с собой переносной телескоп, в который каждый желающий за рубль пятьдесят копеек мог глянуть на солнце. Рубль пятьдесят, если вы помните, стоимость порции мороженого. Глянул я – и в телескоп солнце показалось мне кипящей пшенной кашей. Именно в подобный телескоп мы смотрели тогда на мир, и все вокруг нас кипело. Лично я, работая, учился в вечерней школе рабоче-крестьянской молодежи, так что к сороковому окончил семь классов. Плюс посещал сразу три кружка: литературный, который вел преподаватель пединститута имени Нечуя-Левицкого Цаль Абрамович Биск, драматический, который вел артист местного театра Леонид Павлович Семенов, и политического образования, которым руководил лектор горкома товарищ Попач, он же председатель местного Осоавиахима. Попач этот был человек темный, но авторитетный. Говорили, он цитаты Ленина от цитаты Молотова не отличит, однако всегда сидел в президиумах торжественных заседаний. Любил слово «пэрвопрычына» – через «э» и «ы». Иногда называл себя не «лектор», а «пэдагог». В пивной его как-то ударили, так он крик поднял: «Вы пэдагога стукнули!» В общем, по эрудиции – полная противоположность Цалю Абрамовичу Биску, но по темпераменту они были схожи. Вот уж кто кипел. Только рот раскроет, как оттуда: «Пролетарский интернационал», «Парижская коммуна», «оппортунизм», «троцкизм», «фашизм»...

На обсуждении спектакля «Овод» в местном театре имени Ивана Кочерги Биск выступил разгромно: «Эта сладенькая революция, сентиментальные Чарские от революции нашему юношеству не нужны». И объяснил, что Чарская – антипролетарская писательница буржуазного мещанства. Вообще ко мне Биск относился хорошо за мое незаможное происхождение и одобрял первые мои литературные опыты, советуя читать драматурга Киршона. Но насчет «Овода», которого играл Леонид Павлович Семенов, не все с Биском были согласны, даже большинство не согласно, и я в том числе. Особенно когда выступила Галя Щебивовк, наш комсомольский секретарь, которая, как многие девушки города, была в Леонида Павловича влюблена. Оно и неудивительно: Леонид Павлович – прекрасный, душевный человек и хороший актер с отличными данными: рост, голос – баритон, большое обаяние. Но, несмотря на все возможности по женской части, жил он один со своей слепой сестрой, гораздо старше его возрастом. Можете себе представить, как возмутило многих выступление Биска против Леонида Павловича, а Галина Щебивовк так прямо и заявила Биску: «Я сейчас разревусь в знак протеста против вашей демагогии». И добавила, что ей известно, будто Цаль Абрамович является земляком Троцкого и даже внешне на Троцкого похож – такая же бородка и очки. После этих слов все переменилось. Цаль Абрамович побледнел и скрылся, Леониду же Павловичу устроили овацию. Директор местного театра Гладкий вручил ему цветы, а председатель Осоавиахима Попач наградил Леонида Павловича отрезом на костюм, заявив, что известный актер отрез выиграл по лотерее Осоавиахима, реализация которой производится среди трудящихся на основе полной добровольности, и призвал подписываться на новую лотерею, тираж которой состоится в ноябре сорок первого года. А что уж будет в этом ноябре и где он сам будет в этом ноябре, – конечно, тогда предположить было невозможно. Хотя некоторые предполагали.

Среди людей, оказавших на меня разнообразное влияние, хотелось бы упомянуть старичка Салтыкова, заведующего читальным залом библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. Был он человек не современный, из дворян и лишенцев, то есть не имеющих права голоса на всеобщих выборах. Этот старичок Салтыков о Киршоне отзывался с презрением, и от него я впервые услышал такие имена, как Гоголь и Достоевский. Сейчас я уже давно только газеты читаю, а тогда и в чтении кипел, все было для меня новорожденным, одно обнаруживалось, другое открывалось. Помню радость до слез, которую доставила мне книжка «Записки идиота». Вот вы улыбаетесь, и я вдоволь тогда наулыбался, читая. Но одновременно как-то вдруг и заплакалось. Вот видите, даже сейчас слезы утираю, хоть содержание уж совсем позабыл. Мне кажется, после этой книжки семья моя из села Чубинцы, от которой я убежал, все мои злые братья и сестры, и моя безразличная ко мне мать, и мой жестокий батька – вдруг сделались мне не чужими и я пожалел о их смерти. За это учение я был старичку Салтыкову очень благодарен и, расчувствовавшись, рассказал ему, что люблю театр, но поскольку из-за хромоты артистом стать не могу, хочу стать драматургом, кое-что уже написал и это даже одобрено преподавателем пединститута Цалем Абрамовичем Виском. Господи, это имя прозвучало как гром, и из глаз старичка Салтыкова сверкнули молнии, и он даже помолодел лицом. Потому что ненависть всегда чувство молодое.

– Скоро кончится их иудейское царство, – как бы не он сказал, а из него сказало, потому что, сказав, он беспокойно оглянулся по сторонам.

Однако вокруг никого не было, потому что мы шли через зимний городской парк очень морозным, ветреным вечером, так что даже каток не работал.

Кстати, наш трест прохладительных напитков в этот зимний сезон выпуск своей продукции резко сокращал, особенно производство хлебного кваса и морса, да и пива тоже, сокращал на несколько тысяч гектолитров, а часть работников перебрасывалась в параллельные отрасли горпищеторга. Меня, например, перебросили на строительство цементных ям для хранения квашеной капусты. На этом строительстве я застудился, сильно кашлял, поднялась температура, и старичок Салтыков предложил мне несколько дней полежать у себя, где жена его, Марья Николаевна, отпаивала меня чаем с малиновым вареньем. Хорошие люди, но тоже, как я понял, кипящие, хоть и не наружным, а внутренним кипением. Я им, вот как вам, свою жизнь рассказывал, конечно только ту часть, которую к тому времени успел прожить. Они меня очень жалели, в некоторые моменты сжимали кулачки стариковских, по-барски маленьких рук и проклинали «притеснителей». А у Марьи Николаевны даже вырвалось проклятие в адрес «иудо-большевиков, празднующих свою красную пасху». Она же спросила меня, все ли мои вымерли, и когда выяснилось, что тетка Степка в отъезде, то предложила написать, вдруг вернулась. Я подумал, подумал, решил, что дело с Григорием Чубинцом в прошлом, уже забылось, и написал. Выяснилось – вернулась, работает в колхозе, отремонтировала нашу хату на свои уральские заработки и приглашает в гости.

Приезжаю в гости, и выясняется, что село Чубинцы хоть и с поредевшими садами, хоть и с заболоченным прудом, хоть и с уменьшившимся населением, однако живо, трудится и даже осторожно опять карабкается к некоторому достатку, а в семьях колхозных передовиков патефоны и велосипеды появились. Приехал я в отпуск, принюхался – родиной воняет. Заправляет теперь в селе председатель колхоза Олекса Чубинец, бывший милиционер и наш дальний родственник, а к тетке Степке похаживает его заместитель, Микола Чубинец, просто однофамилец, как и покойник Григорий. Мы с ним посидели за столом, выпили, жареным салом закусили. Послушал он мои городские рассказы и говорит:

– Молодец, умница! Можно сказать, теоретик пропаганды.

О событиях же в селе выразился механически, неживым голосом:

– Цель оправдывает средства. – Потом опрокинул стакан сливовицы, закусил жареным салом, покраснел, понюхал луковицу и добавил, хитро усмехнувшись, голосом потеплевшим, человеческим: – А по-нашему, по-колхозному говоря, цель оплачивают средства. У каждого колхозника или прочего человека своя цель. И главное, где найти средства, чтоб ее оплатить.

4

Поезд наш опять дернуло, буфера издали звонкий звук аплодисментов, не мясных, теплых аплодисментов, а аплодисментов холодных, железных. Вагоны наши аплодировали Богуйкам, рядовому полустанку Юго-Западной железной дороги. Видна была пустая, слабоосвещенная платформа, за ней хаты, в которых сейчас обитатели чутко спали до первых петухов. Недавно побрызгал летний недолгий дождик, который кончился буквально накануне нашего приезда. Кое-где еще капало, и в окно пахло мокрым торфом, наверно с соседних путей, с дурно укрытых брезентом платформ.

Я посмотрел на Богуйки, потом на моего попутчика, Сашу Чубинца, потом опять на Богуйки. И я подумал, насколько един их облик – случайно увиденного клочка земли и случайно увиденного человека, – насколько легко их облик взаимозаменяем. И как легко потерять себя, если не проехать мимо множества таких Богуйков и бесконечности таких Чубинцов. Не проехать, сойти, например, сейчас и углубиться в эти хаты, как в дремучий лес. Легче всего быть скупцом или расточителем, но как угадать, где себя поберечь, а где и раздать и чем, ради чего пренебречь. Зачем мне Богуйки и зачем мне житие Саши Чубинца, ради которого я теряю сон для укрепления собственного здоровья или время для чтения Софокла? Вот трагический вопрос всякого творчества, вот доказательство того, что творчество – дело рискованное и на карте собственная жизнь. Пока я слушаю Чубинца, то сам умираю, и Чубинец, как оборотень, высасывает мою материальную кровь для оживления тени своей, которой он был для меня, пока я не стал его слушать. Однако тень эта имеет свои разветвления и перекачивает кровь мою еще далее, оживляет другие, еще более далекие от меня тени, находившиеся в полной мгле, тени, которые, расходясь пучками во времени и пространстве, обретают контуры причудливого растения, соединяя живых с покойниками. Тени теней. Постоянный обмен Слушателя, Рассказчика и Персонажа телами, лицами и голосами. Действительно, как способен, например, тот же рассказчик Чубинец, пусть пережив все лично, помнить спустя много лет, что, кто в каждом конкретном случае делал и говорил, как свои мысли формулировал, как смотрел, как усмехался? Рассказчик это может помнить только с помощью Слушателя, да и то колдовским, грешным способом. Слушатель, отдавая свою кровь Рассказчику, тени-оборотню, приобретает над ним власть магнетизера. А где же, вы спросите, святость творчества, где его Божественность? Не ищите в творчестве святости. Силы, которые воспроизводят бытие из небытия или имитируют такое воспроизводство от святости, исчезают. Не в творчестве святость, а в любви к уже сотворенному, в бесплотной, я бы даже сказал, бездарной любви. Потому что любовь – чувство святое, но уравнивающее гения с посредственностью, Софокла – с Сашей Чубинцом и темные хаты Богуйков – с чудесными дворцами Венеции.

– Слишком долго стоим в Богуйках, – сказал мне Саша Чубинец, посмотрев на свои ручные часы со светящимся циферблатом, – видать, запаздываем, из графика выбились, вот Парипсы и не принимают. Эх, жаль, если в Парипсах стоянку сократят, чтоб время нагнать. Колодец там с живой водой. Попить бы успеть.

Ему мало было моей крови, он еще для пущей прочности хотел живой воды. Что-то мне в моем попутчике-оборотне показалось неприятным. Даже подумалось: не повернуться ли к нему спиной, не обратить ли его вновь в тень. Но нет, слишком уж много было мной вложено в эту помесь украинского Байрона и цыганского барона, хромого лирика с опереточными идеями и деяниями. Кстати, идея и деяние по-русски даже произносятся похоже. Они действительно близки друг другу, легко понимают друг друга, и пока лирическое сердце совершит одно-два деяния, идея уже совершит их с десяток.

– Надо заметить, – продолжил свой рассказ Чубинец, – что на мое решение писать пьесу оказали влияние три обстоятельства: во-первых, книги, которые я прочел по рекомендации старичка Салтыкова, во-вторых, гастроли в нашем городе известного московского театра, а в-третьих, любовь. Да, я полюбил, и полюбил странно. Да кто же любит по-иному? Помните, в те времена была популярна песня о синих глазах? Не помните?.. Я напомню. – И он вдруг запел довольно приятным баритоном:

Станция, деревья сонные,

Аллеи тихие и локон золотой,

Синие глаза бездонные

Запоминаются с минуты той.

Это его пение «с чувством» под стук колес, ибо наш родной почтово-пассажирский быстро несся к долгожданному колодцу в Парипсах, это пение меня развеселило, и я приготовился слушать нечто более занимательное, чем котлетки с чесночком. Хорошо, что всякая человеческая судьба, даже самая ужасная, приправлена и приятным, пусть самым незначительным, пусть не более чем та горсточка чесночка.

– Московский театр гастролировал в помещении театра имени Кочерги, и через Леонида Павловича Семенова я достал билеты на два спектакля: «Ржавчину» и «Наталью Тарпову». Оба эти спектакля настолько меня преобразили, что по их поводу впервые появилось истинно мое, не навязанное ни Салтыковым, ни Биском мнение. С Биском я вообще вступил в открытую схватку. Спектакли ему не понравились. Особенно возмущен был Цаль Абрамович «Ржавчиной», считая, что театр использует советскую пролетарскую пьесу для антисоветской пропаганды. А о «Наталье Тарповой» выразился кратко: мелкобуржуазный спектакль. Правда, так крайне он говорил не публично, а у себя за столом, где я, крестьянский парень, угощался не только интересным творческим спором, но и еврейской фаршированной рыбой, приготовленной женой Цаля Абрамовича, Фаней Абрамовной. После того как Галя Щебивовк обвинила Цаля Абрамовича в троцкизме, он стал осторожней и пугливей. Поэтому при общественном обсуждении московских спектаклей выступил менее конкретно, расплывчато. Он сказал лишь, что советский театр должен быть поставлен на классовую основу и пролетарский драматург должен стать в таком театре гегемоном.

Я слушал его выступление, да и иные, ему противоположные, с меньшим интересом, чем прежде. Когда у человека складывается свое мнение, чужие мнения скучны. Но вот начал говорить главный режиссер московского театра, по-моему татарин, или на татарина похожий. И он сказал первую же фразу, которая встревожила меня так же, как книга Гоголя. Он сказал: «На жизнь надо взирать влажным и радостным оком». Этого было достаточно. Далее он говорил тоже интересно, однако лучше бы умолк. Я был так потрясен красотой этой формулировки, что начал ревновать ее к московскому татарину. Мне было жаль, что эту формулировку придумал московский татарин, а не я. Так впервые проснулось во мне тщеславие и зависть к чужому умению, без которых никакое творчество невозможно. И тут же, на обсуждении, под влиянием проснувшегося тщеславия я настолько осмелел, что решил задать татарину вопрос и, может быть, даже его посрамить.

– Вы говорите, – волнуясь, произнес я, мигом вспотев, – у нас радостное и влажное око. Но что это дает в результате? Отвечу диалектически: не радостное и влажное око, а два влажных ока.

Кстати, оба мои глаза действительно стали влажными, и я видел татарина как бы сквозь туман. Общий смех аудитории был мне ответом. Смеялся и татарин, однако он единственный понял, что я просто не нашел слов, и вообще понял мое состояние. После обсуждения он выделил меня из прочих почитателей, его обступивших, и пригласил меня в номер гостиницы, где я впервые пил зеленый чай и ел жирные, сладкие сушеные абрикосы. И впервые увидел рядом женщину, его жену, артистку, описать которую даже приблизительно – выше моих сил. Я не просто ее видел, я говорил с ней, отвечал ей, когда она что-либо меня спрашивала. У меня все время, пока я ее видел, было чувство удивления, что эта женщина живая, такая же как мы все, а значит, должна делать все, что делает всякий живой человек. У меня даже была внутренняя обида, что эта женщина живая, пахнущая духами, а не какая-нибудь вечная статуя без запаха. И я понял, почему не я, а татарин придумал про влажное и радостное око.

Я посидел у татарина и его жены что-то около часа, рассказал, как они меня просили, о себе, о своем селе Чубинцы и о моей вымершей семье. Но о человеческих котлетках не рассказал, проявив разумную сдержанность. Рассказал я также, что люблю театр и, поскольку из-за хромоты не могу быть артистом, хочу стать писателем пьес. Татарин мое намерение одобрил и попросил свою жену написать адрес театра, куда я должен послать свою пьесу. Она вырвала листок из блокнота и написала адрес, усеяв своими буквами чистую до того бумажку в арифметическую клетку – бумажку, которую еще минуту назад можно было смять, порвать на клочки и бросить в мусорницу. Теперь же я бережно сложил ее, спрятал подалее и понадежнее.

С тех пор я начал искать женщину, похожую на жену татарина, чтоб эту женщину полюбить. Конечно, наглость с моей стороны, украинского крестьянина, человека хромого, возчика из артели по производству газировки. Надо, однако, помнить, что я уже был поражен тщеславием, которое во мне разжигали с двух сторон Цаль Абрамович Биск и старичок Салтыков.

Благодаря Леониду Павловичу Семенову мне еще дважды удалось увидеть жену татарина, однако издали, когда она в порядке шефства провела занятие с актерами местного театра по искусству грима и беседу по основам театрального искусства. Пока жена татарина присутствовала в городе, я, конечно, не осмеливался искать какую-либо иную женщину. Но едва узнал, что она уехала, как начал искать. Одно время я приглядывался к Галине Щебивовк, однако Галина в своих белых фильдеперсовых чулочках всегда сторонилась моего липкого, пахнущего фруктовой эссенцией фартука, когда ей приходилось появляться у нас в артели по делам треста прохладительных напитков. К тому же я узнал, что у нее есть любовник, который руководит секцией фехтования и штыкового боя при Осоавиахиме. А после Григория Чубинца всякий штык вызывал у меня невольное отвращение, с которым я ничего не мог поделать. Поэтому и сама Галина Щебивовк начала вызывать у меня отвращение, несмотря на внешнюю привлекательность, и, когда она начинала говорить на собрании: «Мы, советские патриоты, невесты, сестры, жены, если надо, пойдем на поля, заводы и на фронт, чтоб вражьи лапы не коснулись наших городов и селений», – мне почему-то хотелось ее оскорбить, рассказав, как я ел человечьи котлеты, предварительно добытые штыком. Конечно, после жены татарина любая женщина вызывала если не отвращение, то насмешку. И все-таки мне посчастливилось встретить нечто подобное, очень отдаленное, очень приблизительное, но все же подобное, как отдаленно подобен романс о синих глазах бессмертной музыке, предназначенной только для знатоков.

Однажды на станции – я не помню, по какой надобности пришел я на станцию, – однажды я увидел у поезда дальнего следования молодую пассажирку. Она стояла и, держа в одной руке кисть розового крымского винограда, второй рукой ощипывала ягоды и клала их в ротик. Весь облик ее соответствовал популярному романсу: золотой локон и синие бездонные глаза, которые запомнились с той минуты, даже после того, как ударил третий звонок и она на своих изящных ножках в сандалиях поднялась по ступенькам в вагон, скрылась там и исчезла навек вместе с ушедшим поездом. Тем не менее было в ней нечто от жены татарина, с той разницей, что жену татарина я не осмелился полюбить далее так, даже как художественный образ. Эту же, с крымского, симферопольского поезда, вспоминал часто и под ее влиянием начал писать пьесу «Рубль двадцать» о любви хромого к молодой красавице. Писал я эту пьесу вечерами, после работы или в выходные дни, у себя в комнате. Я, кстати, за хороший труд получил комнату, хоть и в подвальном помещении, но свою. Когда пьеса была закончена, я переписал ее от руки. Потом Цаль Абрамович устроил мне за умеренную плату возможность отпечатать эту пьесу на «Ундервуде» в двух экземплярах. Один экземпляр он оставил себе для прочтения, а второй я отослал в Москву по адресу, который написала мне жена татарина. С тех пор в жизни моей важную роль стал играть почтовый ящик обычного синего цвета, куда почтальоны опускают прибывшую почту и который, кстати, сельские жители иногда путают с теми почтовыми ящиками, куда следует опускать письма для отправки, особенно если такие ящики для прибывшей почты висят не в подъезде, а снаружи, перед домом.

Надо сказать, что ожидание письма было для меня вообще новым, волнующим чувством. Тут же от письма зависела жизнь. Так мне казалось, и так, может, оно и было. Я знаю: если б мне повезло, то стал бы знаменитым крестьянским драматургом, как стал знаменитым крестьянским поэтом Есенин, стихи которого я, кстати, не люблю. Может, как раз за то, что мне в его стихах не нравится, он и стал знаменитым крестьянским поэтом. Мне же, после нескольких месяцев лихорадочного ожидания, головных болей, бессонницы, мне отказали, и отказ этот я достал из почтового ящика как раз в ночь с двадцать первого на двадцать второго июня сорок первого года. Примерно за неделю до того я заболел, как будто простудился. Начался кашель до удушья, слабость, лихорадка. Руки мои дрожали, и я при погрузке уронил ящик с бутылками морса, которые полностью разбились, что привело к выговору и вычету из зарплаты. Потом я опоздал на работу. Тем не менее, поскольку ранее я работал хорошо, без разгильдяйства, меня за опоздание к суду не привлекли, дали медицинский бюллетень и с семнадцатого июня отпустили в отпуск. Я тут же уехал в Чубинцы к тетке Степке, надеясь там выздороветь. Там я действительно поправился и даже раза два съездил на рыбалку с мужем Степки Миколой Чубинцом. Но в ночь с двадцать первого на двадцать второе июня я вместо рыбалки вдруг, не выдержав, уехал в город и обнаружил отказ из театра. Отказ был подписан не татарином, не его женой, а каким-то совершенно неизвестным человеком, проклятую фамилию которого я не запомнил и помнить не хочу. Прочитав отказ тут же, в подъезде, ибо двадцать второго июня рассветает рано, я спустился по ступенькам к себе в подвал, захлопнул дверь, заперся изнутри, выключил репродуктор, закрыл ставни на моем окне, которое и без того наполовину торчало из-под земли и давало слабый свет. Проделав все это, я лег на койку и уснул. Впрочем, мне трудно было понять, сплю я или просто вижу дурные сны наяву. Сколько прошло времени – не знаю. Кажется, какие-то люди толпами ходили мимо моего подвального окна, слышался шум моторов и топот копыт, громыхало, и, наверное, шел сильный дождь. Несколько раз начинали стучать в мои двери, однако, постучав, удалялись. И все это беспокойство, движение, грохот, все эти перевороты, которые происходили в мире, были для меня связаны с отказом принять в московский театр мою пьесу. Так прошло не менее трех-пяти дней. Ход времени я чувствовал, потому что мне хотелось пить и время шло от одного утоления жажды до другого, от одной бутылки воды до другой. У меня было множество пустых бутылок, поскольку я всегда прихватывал с работы то морс, то сельтерскую, то хлебный квас. Пива я не любил. В моем подвале, кстати, водопроводная вода почему-то была с песком, и я для питья всегда набирал ее в бутылки, чтоб песок осел на дно. Бутылки я крепко закупоривал пробками, и вода сохраняла свежесть. Так я пил, отсчитывая время, а однажды мне захотелось есть. Я взял валяющийся на столе кусок хлеба, почти сухарь, надкусил его и вдруг испытал страшную боль от собственного укуса, испытал ужас перед остротой собственных зубов и увидел текущую из хлеба кровь. Я закричал от этого ужаса, и мне показалось, что я укусил не кусок хлеба, а человечью котлету, которая была зажарена не мертвой, а раненной штыком. Я понимал, что нахожусь в бреду, но все же сумел как бы вынырнуть из этого бреда и понять, что вместе с хлебом укусил собственный палец, который кровоточил. Хоть я это и понял, однако такой символический бред не мог просто так миновать, и вскоре он разразился тяжелым грохотом снаружи и криками людей. Стены моего подвала подались, словно картонные, зашевелились, и в дверь начали бить уже не кулаками, а ногами и кричать, чтоб я отворил. Послышался детский плач и женский визг. Пахло дымом и известкой. Какая-то растерзанная толпа ворвалась ко мне, пытаясь от чего-то спрятаться. Я разбирал лишь отдельные слова из общего крика и различал лишь отдельные лица. «Пэрвопрычына» – разобрал я выкрик одного из растерзанных. Это был председатель Осоавиахима товарищ Попач в белой солдатской нижней рубахе, заправленной в брюки-галифе. В его руке был наган.

– Дезертир, – кричал он, – немца ждешь! Водой запасся! Но советская власть еще жива!

Все-таки есть в человеке какой-то механизм, который самую бредовую ситуацию отличает от бреда больного. Я ясно понял, что в истерике и испуге Попач выстрелит в меня, и испугался за свою жизнь уже по-настоящему. Тогда я был молод и мне еще очень хотелось жить, невзирая ни на что.

– Товарищ Попач! – крикнул и я. Я понял, что надо кричать, а говорить нельзя. Будешь говорить – выскочишь из общего ритма и погибнешь. – Товарищ Попач, я хромой. – Я понял, что моя хромота может меня еще раз спасти от смерти.

– Пить, пить, – попросило сразу несколько детских голосов.

– В городе взорван водопровод, а этот водой запасся! – кричал Попач. – Собирайся, фашист, после отбоя пойдешь со мной в комендатуру.

Он спрятал наган в кобуру, схватил одну из бутылок и нервно, сильным ударом ладони по днищу пытался выбить пробку. Я не успел его предупредить, что так можно выбить обыкновенную, но не резиновую пробку. Бутылка тут же взорвалась у него в руках. Острые зеленоватые осколки толстого стекла глубоко пронзили обе ладони, обильно полилась на стол и на пол кровь, и Попач тут же сомлел, потерял сознание, обмяк, был подхвачен женщиной-дворником и уведен для оказания раненому первой медицинской помощи. И после всего, что происходило со мной в последние дни, после того, что случилось сейчас у меня на глазах, я не удивился и принял как должное известие о том, что уже пятый день война с Германией и немцы бомбят город. Война началась для меня двадцать восьмого июня, когда я пришел в себя после шока, вызванного личными проблемами. В тот день бомбежка была сильной, поскольку через город шли отступающие советские войска, и жители, для которых бомбоубежища оказались переполненными, прятались в подвалах домов. Как среди них очутился председатель Осоавиахима Попач, да еще без гимнастерки, не знаю, но в этом есть символический смысл. Нас они учили быть бдительными, готовиться к завтрашней войне, читали лекции о возникновении пожаров при бомбежках, а сами сразу же растерялись и разбежались по тем же подвалам, оставив город беззащитным и бомбящих его врагов – безнаказанными. Но для меня вид, который принял город после того, как все мои надежды разрушились, казался вполне естественным. Наоборот, если б после пяти дней моего бреда и ада, после кровоточащего хлебного куска в моих пальцах, я бы увидел город по-прежнему цветущим и по-летнему веселым, это бы меня возмутило и испугало. Да, таков эгоизм больных и умирающих, эгоизм неумышленный и неосознанный. Среди тротуаров, усеянных битым оконным стеклом, среди сорванных со столбов проводов, вырванных с корнем и отброшенных на трамвайные пути деревьев мне было легче. Я почувствовал себя даже человеком, пришедшим в мир, который ему соответствует, калекой в искалеченном мире. Явилось даже какое-то подобие чувства бодрости, свойственное выздоравливающим после тяжелой болезни.

Прежде всего я решил привести в порядок свои материальные дела и направился пешком, поскольку трамваи не ходили, в трест прохладительных напитков, чтобы получить зарплату. Однако помещение треста имело вид, который имеют все учреждения накануне бегства власти, которой они были подчинены. В бюрократии собственного порядка нет, держится она, как кукла-марионетка, на чужой руке, и стоит эту руку убрать, как крепкое тело становится беспомощной тряпкой. Впрочем, не одни лишь учреждения, но и весь город имел вид такой тряпки, из которой вынута рука власти. Все было распахнуто, разбросано, разбито. Но парикмахерская в городском парке работала. Вернее, работало одно кресло парикмахера Левы, у которого я иногда стригся и брился. Мне кажется, из всех городских евреев этот был самым жадным, глупым и доверчивым. Он решил воспользоваться отсутствием конкурентов, которые уже уехали, чтоб побольше заработать. Да и вообще, судя по его намекам, собирался с приходом немцев открыть собственную парикмахерскую. Лева помнил немцев, которые приходили на Украину в восемнадцатом году. Это были, по его словам, вежливые, культурные люди, и при них жилось очень хорошо и безопасно. Не знаю, почему Лева не боялся, что я донесу на него в НКВД. Наверно, он знал, что городское НКВД тоже убежало. Он был, как все парикмахеры, осведомленный человек и, пока брил и стриг, рассказал много вчерашних и позавчерашних новостей. «Воды в городе нет, потому что на улице Гоголя бомбой разрушен водопровод. Всего в городе убито бомбами двести человек, а многие осуждены трибуналами за нарушение светомаскировки. Судят жильцов и управдомов, которые плохо руководят светомаскировкой. Хотя некоторых просто штрафуют. Оштрафовали моего клиента, техника гортрамвая Левина. Включил свет, открыл ставни окон, закрыл квартиру и ушел. – И Лева засмеялся над этой проделкой Левина как над веселой шуткой. – А другой клиент, – продолжал Лева, освежая меня дешевым одеколоном и своим глупым весельем, в котором я так нуждался, – другой клиент, кассир мединститута Фомин, за хождение по городу после девяти вечера получил три месяца. Несмотря на комендантский час, ему нетерпелось повидать свою любовницу-студентку...»

Бедный, дурной Лева. Третьего июля, то есть через неделю, здесь уже были немцы. Не немцы кайзера, а немцы Гитлера, и мы все, в том числе и Лева, с ними познакомились. Впрочем, тогда он поднял мне настроение, и вскоре среди всеобщего уныния и хаоса я встретил еще одного веселого человека, точнее, двух. Старичка Салтыкова и его жену Марью Николаевну. На удачу пошел я в городскую библиотеку, в которой также никого не было, кроме супругов Салтыковых. Супруги Салтыковы занимались сортировкой книг, сбрасывали с полок в кучу, на пол, красные, темно-вишневые, синие томики Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Туда же летел Маяковский и прочие пролетарские поэты и писатели. А на освободившихся полках вольно располагались Пушкин, Тургенев, Гоголь, Достоевский. Старичок Салтыков тоже ждал немцев, но надежды на их приход у него были не экономические, как у Левы, а политические.

– Поздравляю вас, – сказал он мне, – поздравляю с избавлением от тирании иудо-коммунистического интернационала, от иудо-коммунистического ярма. Вы, Саша, малоросс, русский молодой человек, скоро опять будете хозяином в собственной стране.

– А вы дурно выглядите, – сказала Марья Николаевна, – что с вами, вы болели?

Я рассказал обо всем, что со мной случилось, причем не только им, но и себе самому, сам для себя уяснил кое-какие важные детали, на которые ранее, подавленный общей ситуацией, не обращал внимания. Меж тем детали были весьма важны. Оказалось, что моей пьесы «Рубль двадцать», в которую я вложил столько сил, столько души и труда, у меня нет. Первый, черновой вариант я по неопытности порвал, после того как переписал набело. Мне казалось, что пьеса «Рубль двадцать» – это все мое лучшее, все мое несостоявшееся, наболевшее и оно не может быть черновиком. Однако вариант, переписанный набело, остался у машинистки, с которой у меня контактов вообще не было и с которой договаривался Биск. Один экземпляр машинописи я послал в театр, и его, наверно, за ненадобностью выбросили, второй же вариант был у Биска.

– Хотя, – сказал я, – если пьеса не нужна таким известным понимающим людям, то зачем она мне?

История с моей пьесой и мое собственное отношение к ней очень разозлили старика Салтыкова. Он даже закричал на меня и потребовал, чтоб я немедленно мчался выручать пьесу у Биска, пока тот не убежал «в свой Биробиджан». О Биске он говорил с какой-то веселой ненавистью, с каким-то злым удовольствием, а Марья Николаевна весело изображала, как жена Цаля Абрамовича, Фаня Абрамовна, зовет мужа пить чай: «Цаль, иди кушай павидлох». Сначала она, скорчив гримасу, растянула губы, выпучив глаза, и ее лицо молодящейся русской дамы, любительницы Достоевского, почитательницы Тургенева, стало похоже на лицо кривляющейся бабы-старухи.

5

Здесь хотелось бы воспользоваться паузой в рассказе Александра Чубинца, пока он повернулся к вагонному окну, глянул на несущееся мимо однообразие, чтоб передохнуть и затем сделать из бутылки один-два глотка фастовской воды, смочить уставшее горло. Лицо самого Чубинца претерпело, как мне казалось, большую перемену с того момента, как он начал рассказ о своей жизни, с того момента, как он начал с моей помощью творить свою прожитую жизнь. Возможно, конечно, что на внешнем его облике отразилась и перемена за окном. Поезд выехал из-под моросящих туч, и было очень месячно, так что внутри вагона более не было мрака, а месячный свет. Но и мысли, но и образы самого Чубинца перестали быть темными и стали месячными, играющими. Впрочем, Чубинца ли это мысли и образы? Где кончается душа Рассказчика и начинается душа Слушателя? В живом творении, в живом творчестве стучит единое сердце и трепещет единая душа. Потому я не буду в угоду литературным правдолюбцам отделять себя от человека, который еще недавно, еще на участке между Ставищем и Богуйками, путал Гоголя с Достоевским. Кто важней: добытчик алмаза или ювелир, огранщик? Праздный вопрос. Поэтому образ куска хлеба, до крови укушенного Чубинцом, принадлежит мне, а месячное сияние и игра мыслей книжных, ограненных по праву, есть достояние Саши Чубинца, ибо сейчас мы едины.

– Много было тогда надежд в первые дни, недели, месяцы войны у населения западных областей, надежд на новое, на перемену, надежд самых разных и мечты самой разной.

– Знаете, о чем я мечтаю, – сказал старичок Салтыков, после того как его жена комически изобразила Фаню Абрамовну, – знаете о чем? Я открываю местную русскую газету – и в ней типографским способом набрано слово «жид». Не «бундовец», не «сионист» – «жид». Последний раз более чем двадцать лет назад такое удовольствие видел.

Он вдруг схватил откуда-то из-за книжной полки балалайку, уселся на стул и с умиленным лицом, склонив голову к плечу, заиграл «Светит месяц, светит ясный...».

– Светит полная луна, – весело подхватила Марья Николаевна, – Марья, Дарья, Васелина танцевать пришли сюда. – И она молодо топнула ногой.

– Я, знаете, – продолжая игру, сказал старичок Салтыков, – когда был студентом киевского университета Святого Владимира, то ночами ради заработка в ресторане играл, в струнном ансамбле. Счастливое, молодое было время. Теперь нам с вами, Саша, русским людям, русскому народу, предстоит с помощью Европы связать прерванную иудобольшевизмом связь времен. Абсолютно по Шекспиру. В двадцать первом году я пытался уехать в Европу, уехать за границу, и вот теперь Европа едет к нам на германских танках.

Он еще долго говорил в этом роде, перескакивая с темы на тему, но все его темы были радостные и касались возрождения России. Потом спохватился, глянул на карманные часы-луковицу и погнал меня к Биску.

– Без своего сочинения не возвращайтесь! – крикнул он мне вслед.

К Биску, однако, меня не впустили. Его домработница, старуха-украинка, сказала мне, не отпирая дверь, что хозяина нет дома. Я объяснил, зачем пришел, но она не отперла, предложив прийти завтра утром. А утром объявила мне, также не отпирая, что хозяин «эвакуировался».

– Как эвакуировался? – не понял я.

– Уехал.

– Куда?

– Не знаю.

– И давно уехал?

– Часа три как на вокзал ушел.

В полной безнадежности, чуть не плача, я побежал на вокзал через весь разоренный город, ругая Биска примерно теми же словами, которые употреблял в его адрес старичок Салтыков. Вокзал был переполнен людьми, но билетные кассы не работали. Однако здание вокзала, несмотря на бомбежку, было цело. Немцы разбомбили его лишь в сорок четвертом году, когда были выбиты из города и бомбежками пытались остановить советское наступление. Я побегал по вокзалу, потом выбежал на перрон и, не зная почему, соскочив с перрона, побежал по путям. Может, я неосознанно пытался догнать поезд, увезший Биска с моей пьесой в Ташкент или иной глубокий тыл. Мне почему-то казалось, что Биск прихватил мою пьесу с собой как ценность. Ибо под влиянием старичка Салтыкова я опять стал относиться к своей пьесе как к ценности. На путях стояло несколько военных эшелонов и санитарный поезд, но меня не остановили, не задержали, ибо вокруг бегало много людей с чемоданами, с узлами, пытаясь уехать. Плакали дети, слышалась ругань, поэтому странно, что в этом хаосе Биск сам меня заметил, и странно, что среди криков я его услышал.

– Саша! Чубинец! – окликнул он меня.

Биск сидел на открытой платформе, тесно сдавленный другими людьми, их узлами и чемоданами, сидел на каком-то железе, на каких-то кучей наваленных станках, очевидно местного, отправляющегося в эвакуацию завода. Рядом с ним я увидел Фаню Абрамовну в капоте. Сидеть им было явно неудобно, однако они дорожили этим, захваченным еще с рассвета местом.

– Четвертый час стоим, все не уедем, – пожаловался Биск и попросил меня принести воды.

Я принес воды в алюминиевой фляге, которую протянул мне Биск, и Фаня Абрамовна жадно начала пить. Потом напился Биск. Я рассказал о деле со своей пьесой и попросил вернуть экземпляр, но в это время началась паника. Над станцией появились самолеты, явно немецкие, потому что советские самолеты тогда над городом совсем не летали, а аэродром был разбит. Испуганно, трусливо загудели паровозные гудки, усиливая панику, и на крыше товарняка соседнего воинского эшелона военные начали поворачивать в сторону самолетов ствол зенитного пулемета на высокой треноге.

– Зачем они хотят стрелять в самолеты? – крикнула нервно Фаня Абрамовна. – Они же их не трогают, просто летают. А если они начнут стрелять, самолеты ответят и попадут в нас.

Мне кажется, Фаня Абрамовна выглядела не совсем нормально, у нее блестели глаза и торчали нечесаные волосы. По-моему, когда среди всеобщего страха я снова спросил о моей пьесе, это их несколько успокоило. Первый раз Биск просто не расслышал, разволновавшись. К тому ж платформу дернуло и они поехали, что их тоже ободрило.

– Ваша пьеса в верхнем ящике письменного стола! – крикнул мне на прощанье Биск.

Однако добраться к верхнему ящику письменного стола оказалось нелегко. Старуха не отпирала дверь, заявляя, чтоб я пришел, когда вернется хозяин. Я пожаловался старичку Салтыкову, и он вызвался мне помочь, тем более что собирался осмотреть домашнюю библиотеку Биска, чтоб конфисковать ценные книги. В городе между тем началось какое-то тревожное веселье, подобное тому, которое испытывают дети, когда их оставляют без надзора. Начался грабеж магазинов и частных квартир, оставленных хозяевами, главным образом евреями. Поэтому дверь квартиры Биска мы застали раскрытой, а на лестнице плакала старуха-служанка. Увидав нас, она попросила позвать милицию, но старичок Салтыков весело посмотрел на нее и сказал:

– Кончилась милиция, началась полиция.

Квартира Биска уже была ограблена, а то, что не взяли, – поломали. Пол был усеян бумагами, книгами и осколками дорогого зеркала, которое, очевидно, не уместилось на телегу. Пьесу свою я нашел не в ящике письменного стола красного дерева, на котором видны были рубцы от топора. Пьеса валялась смятая, но целая под книгами. Мне опять повезло.

Кстати, после встречи с голубоглазой пассажиркой с симферопольского поезда мне захотелось узнать свое будущее, свою судьбу. Влюбленные ведь часто мечтают о будущем и верят гадалкам. Так вот, для гадания я нашел сербиянку. Цыганки врут, сербиянкам можно верить, потому что сербиянки при гаданиях не выдумывают, а играют, подобно артистам. Гаданию хорошей сербиянки можно верить, как игре хорошей артистки. И эта сербиянка нагадала мне, что моя хромота принесет мне много зла в жизни обычной, но в трудные моменты она меня будет спасать и мне помогать. Поэтому я не должен бояться азарта и азартных игр, не должен бояться ни казенного дома, ни дальней дороги. Конечно, всякие бывают игры. Есть игра, которая не стоит свеч, есть игра, которая стоит свеч, а есть игра, в которой люди заменяют собой свечи, сгорая дотла или, что еще хуже, превращаясь в никому не нужный оплывший уродливый огарок.

6

Когда пришли немцы, то немецкие власти сразу издали указ: мужчин из города не выпускать. За выход из города расстрел или концлагерь. Мне же надо было добраться в Чубинцы, поскольку в городе жить не на что было, хоть жизнь как-то быстро наладилась и за советские деньги на базаре можно было купить сахар, молоко, сало, мясо, овощи. Но денег-то у меня не было, даже советских, а тем более немецких остмарок. Те, кто работал, получали карточки. На них в магазинах выдавали хлеб, крупу, соль, сахарин, подсолнечное масло – пол-литра в месяц. Однако я работы никакой не имел. По письменной части меня не брали, место возчика тоже найти не мог, а на тяжелые физические работы я не годился. Что делать? Пошел к старичку Салтыкову, который работал теперь в управе при бургомистре-украинце. Старичок Салтыков мне помог с разрешением на выезд из города. Однако при этом сказал, что в городе организуется музыкально-драматический театр и, как только моя пьеса будет доработана с учетом нового порядка, я ее должен привезти и отдать директору театра, по-прежнему тому же Гладкому. Эта весть меня обрадовала, тем более что я узнал: Леонид Павлович Семенов тоже остался в городе и будет работать в театре. Я мечтал, чтоб в «Рубль двадцать» главного героя, в которого вложил собственные чувства, сыграл Леонид Павлович.

Мое село Чубинцы, куда мне удалось добраться на немецкой попутной машине, жило, как и вся сельская местность, радостно от произошедших перемен. Начали перемены, так же как и в городе, с грабежа советского имущества. Тетка Степка рассказывала, что, когда она к сельпо прибежала, там уже одни пуговицы оставались и пустые картонные коробки. Начали грабить и колхозное имущество, растаскивать по домам скот, зерно, инвентарь. Однако здесь произошло первое омрачение радости. Колхозы и совхозы немцы распускать не собирались, только дали им другое название – сельскохозяйственная артель. Вместо двух колхозов – имени Кирова и имени ЦК комсомола у нас появилась сельскохозяйственная артель села Чубинцы с двумя бригадами. Вместо колхозного собрания – сельская сходка. В некоторых селах выбрали на сходках председателей, а в некоторых оставили прежних. У нас, в Чубинцах, на сходку приехал немец из волости с бургомистром. Переводил полицай Дубок, бывший секретарь комсомольской организации.

– Хайль Гитлер! – крикнул Дубок, едва сходка началась, и вытянул вперед правую руку.

– Хай Гитлер, – согласились многие крестьяне, в том числе тетка Степка, – может, при Гитлере будет лучше.

Паны начальники сказали: рекомендуем пана Чубинца. Но поскольку у нас Чубинцов более чем полдеревни, то уточнили – пана Олексу Чубинца. То есть того же самого, что и колхозом руководил. Он не хотел, боялся, что наши придут – посадят. Забегая вперед, скажу, так оно и случилось, хоть жена его орденоноска и орден свой сохранила. Сначала его в колхозный сейф прятала, а потом в землю закопала.

Вообще, чувство радости первых месяцев сорок первого года все время омрачалось у многих страхом: вот наши вернутся – накажут за такую радость. Однако прежде наших наказывать начали сами немцы. С рассвета выходи в поле буряки полоть. С буряками у нас, кстати, всегда торопились, поскольку осень хоть и сухая, теплая, к ноябрю лишь пасмурная, но бывают и ранние заморозки, что ведет к гибели части урожая свеклы и картофеля. И осадков летом достаточно, но к осени маловато, что вредно отражается на озимых. Чтоб разобраться в этих местных проблемах, приезжал немецкий агроном, походил по полям с Олексой Чубинцом, посидел в правлении, и принято было рациональное решение: заменить постановления, указы, трудодни, ордена передовикам просто немецким надсмотрщиком с нагайкой. Немец грубый, ни слова не понимает ни по-русски, ни тем более по-украински. А раз не понимает, чуть что – бьет. Там, где советский уполномоченный еще предварительный выговор делает, он уже бьет. Однажды тетка Степка пришла, на спине опухоль и рубец от нагайки.

– За что? – спрашиваю.

– За то, что на работу красный сарафан надела.

Я позднее еще более убедился и на своей шкуре, и на чужой: любой немец при желании мог кого угодно из населения за что угодно ударить, покалечить, убить и ему ничего за это не было. И пожаловаться некому. Да тетка Степка и не собиралась жаловаться, поскольку к тому времени жила с окруженцем, прятала его в погребе. А Миколу Чубинца, ее мужа, на второй же день войны в армию призвали, и где он ныне находился, было неизвестно.

Фронт быстро через Чубинцы прошел, а потом еще долго, до самой зимы, по одиночке шли окруженцы. Окруженец, который у тетки Степки жил, был ранен в руку, и рана долго не заживала, хоть тетка Степка ему руку парила и прикладывала к ране траву. Однако без дела сидеть он не мог, как-то приспособился каганцы из бутылочек делать, и тетка Степка их на продукты меняла. Мне такой каганец весьма пригодился. Именно при его дымном свете я вечерами писал, дорабатывал «Рубль двадцать». А днем возчиком в артели работал вместе с другим коллегой-напарником Ванькой Чубинцом, косоглазым парнишкой не вполне нормального развития. Я хромой, он косой. Мне дети кричат: «Рубль двадцать», ему – «Косой, побит колбасой». Чем не напарники. И работа вначале была неплохая – порченую свеклу, гнилую картошку отвезти на свиноферму, навоз убрать и вывезти на огороды. Сами убирали, сами грузили, а вилами и лопатой я орудовать умел, не разучился, поскольку был сельским от рождения. Однако раз получаем в правлении разнарядку: сделать две ходки на свиноферму, а третью в направлении села Кривошеинцы и разгрузиться у кирпичного завода. Спрашиваю:

– Зачем на кирпичный завод, тем более ныне не работающий, порченую свеклу и гнилую картошку везти? Зачем семь километров туда и семь обратно лошадей гонять?

– Там побачите, – отвечает Олекса Чубинец, явно сам недовольный.

Но что ж поделаешь, он тоже, как и мы, человек подневольный. Приказали – выполняй.

Приезжаем к Кривошеинцам, смотрим: у кирпичного завода немцы и полицаи стоят, колючая проволока снаружи натянута. Въехали в ворота – запах ужасный. И сразу мне вспомнилась коллективизация, когда один человек умирал на глазах у другого так же просто, как в обычное время он на глазах у другого жил. И вспомнилась непередаваемая вонь черного поноса с кровью, а также розоватой кишечной рвоты-слизи.

Смотрю – за вторым рядом колючей проволоки черная толпа. Мне показалось, все в черное одеты – и взрослые, и дети, потому что среди толпы было много детей. Конечно, одеты они были по-разному, однако от такой обстановки – обман зрения – все в черном, как недострелянная большая стая ворон и воронят копошится.

Я, кстати, ворон люблю. Умная птица, самая к человеку недоверчивая, хоть рядом с человеком живет. И вот смотрю я – у второго ряда колючей проволоки, за которой, как мне вообразилось, сброшенное с деревьев на землю раненое воронье трепещет, тоже люди стоят – немцы и украинские наши полицаи.

– Разгружайся, Чубинец! – весело кричит полицай Дубок, бывший секретарь комсомольской организации. – Бросай корм жидам! Не все же им жареных петушков жевать. Когда мы в коллективизацию умирали, они в городе пайки получали.

Начали мы порченую сырую свеклу и картошку вилами за проволоку бросать, а евреи налетали, хватали и тут же грызть начинали. Друг у друга вырывали. Одни немцы смеются, другие наоборот – брезгливо отворачиваются: «Юдише швайн», – говорят.

Не знаю почему, местных евреев какое-то время содержали на кирпичном заводе и даже кормили их овощами. Я так понимаю: общих инструкций тогда еще не было и специальных приспособлений для истребления этой нации тоже еще не придумали. Поэтому в каждой местности поступали по-своему.

Кстати, уже позже, во время репетиций моей пьесы «Рубль двадцать», познакомился я в театре с артистом Пастернаковым. Не Пастернак, а Пастернаков. Не слыхали? Пастернак – известный поэт, а Пастернаков – известный одесский артист-комик. Снимался в советских фильмах, играл передовиков, трактористов, летчиков. Может, из-за этого у него и были неприятности после занятия Одессы немцами. Был он и орденоносец, депутат райсовета и при немцах даже какое-то время в лагере находился, но позже немцы его освободили, и он приехал работать в наш театр. Конечно, особенно развернуться, как прежде, он не мог, играл на выходах, выходил в массовке, однако и за то пусть скажет спасибо. Попасть в театр было трудно. Кто работал в театре, тех не брали по мобилизации в Германию. Многие молодые ребята и девушки приходили в театр, просились на работу, соглашались делать что угодно, лишь бы не ехать в Германию. Билет в театр для горожан стоил три рубля, а буханка хлеба на рынке стоила двести рублей. Но зато все работающие в театре получали карточки первой категории и пропуск, по которому можно было ходить по городу после комендантского часа. Немцы тоже посещали театр и платили остмарками. Одна остмарка стоила десять рублей. Актеры получали оклад, в среднем тысячу – тысячу двести рублей. Только Леонид Павлович Семенов имел персональную ставку – две тысячи рублей, как и Гладкий, директор и главный режиссер. Тысячу пятьсот получал Чех Иван Семенович, который все время был Леониду Павловичу завистником-соперником – и при советской власти, и при немцах. Изменение власти ведь людей не меняет и таланта не прибавляет. Тысячу пятьсот рублей получала также Романова, молодая красавица с хорошим голосом, игравшая героинь. Муж ее был советский летчик, а она теперь гуляла с немцами, и на квартире у нее жил немецкий офицер. Пастернаков получал восемьсот рублей, несмотря на свою прежнюю одесскую известность. Но конечно, того, что прежде, в нем уже не было, после немецкого лагеря у него болела и гноилась рука и держался он лишь на одном профессионализме и на своем смешном облике. Правда, изредка по-прежнему любил и пошутить, и анекдот рассказать. В моей пьесе «Рубль двадцать» репетировал он роль Грыця Цыбули, друга главного героя, репетировал, мне кажется, замечательно. Однажды после репетиции я его спросил о больной руке: где он ее поранил, и хотел посоветовать, как лечить, поскольку знал способ, которым тетка Степка лечила своего окруженца.

– Руку, – ответил Пастернаков, – я об еврея обжег.

«Шутит», – решил я и приготовился выслушать очередной анекдот. Однако вот что он мне рассказал:

– Немцы заняли Одессу семнадцатого октября сорок первого года. На второй день, восемнадцатого октября, были расклеены объявления, требующие, чтоб все евреи Одессы и ее окрестностей прошли регистрацию. Местом регистрации назначили бывшую летную школу, возле аэродрома, по Люстдорфской дороге. Утром девятнадцатого октября одесситы увидели на улицах толпы евреев всех возрастов, от стариков до детей, которые шли в направлении Люстдорфа, поскольку за неявку на регистрацию в объявлении указывался расстрел. Я эту местность знаю: я там снимался в роли летчика от одесской киностудии, а в летной школе выступал с концертом перед курсантами накануне войны, в мае. Там расположены большие пороховые склады, всего девять таких складов. Немецкие солдаты загоняли евреев в эти склады, потом при помощи шлангов и насосов стали поливать сараи и людей горючей смесью и подожгли. Крики, пламя, и ужасный запах горящих тел не давал уснуть даже тем одесситам, кто жил весьма далеко от Люстдорфа. Сначала утихли крики, потом погасло пламя, но ужасный запах сохранился еще на многие недели.

Пастернаков умолк, точнее, Чубинец замолчал. Молчал и я, его Слушатель, по фамилии, напоминаю, Забродский. Напоминаю также, что мы ехали на «двадцать седьмом» почто-пассажирском по глухой украинской провинции, в глухой украинской ночи и за вагонным окном было очень месячно. Блестели рельсы, блестели какие-то предметы среди насыпи, блестели крыши тех хат побогаче, которые крыты были не соломой, а цинковым листом, иногда поблескивала вода, то в озерце, то в речушке. Месячная украинская ночь летом необычайно уютна, покойна и безопасна. Так кажется, по крайней мере. И я, Забродский, и Чубинец передохнули в этой ночи, как передохнули бы в сухом гроте, если б карабкались вверх по скользким скалам.

– Пастернаков мне про запах паленой человечины рассказывает, – продолжал Чубинец, – а я жареную человечину времен коллективизации вспоминаю. Немцы, правда, пока еще человечину не ели. Вот если б Гитлер окончательно мир покорил, может, начали бы жрать. Не от голода, как мы в тридцать четвертом, а от одичания. Потому что немец-победитель с кнутом и автоматом – это совсем иное, чем какой-нибудь добродушный гэдээровец с фотоаппаратом. Немцы-хозяева жили по квартирам, где было чисто, в грязных квартирах не жили. На улицах немцам все должны были уступать дорогу, а мужчины снимать перед любым немцем шапку. Кто так не делал, получал в морду. И Леониду Павловичу Семеному как-то досталось, хоть он известный актер. А мне уж подавно. Я по хромоте своей раз зазевался и немецкому офицеру на ногу наступил. Как он меня побил! Не просто ударил, а побил! И в лицо, и в живот! Нос разбил. Видно, не в настроении был. Представляете, среди бела дня здоровенный бугай лет тридцати бьет на улице калеку. При советской власти нас хоть в кабинетах или подвалах били, чтоб внешнее приличие соблюсти. А эти, когда себя победителями чувствовали, хозяевами, – всякое приличие потеряли. Громко бздели, если поблизости только наши были, а в сельской местности на глазах у женщин ссали и срали. Конечно, не все. Однако я не помню, чтоб один немец другому замечание сделал за его отношение к населению. Думаю, никто из них не был наказан своей властью, какое бы он мародерство или даже убийство ни совершил. Первые летние месяцы еще терпимо было. Приходили, на песке палочками кур рисовали, за молоко и яйца остмарками платили. К зиме же озверели. Придут, прямо из автоматов по курам стреляют. На свадьбе в Чубинцах раз немца убили. Перепил – и начал к невесте приставать. И все были пьяные. Так всю свадьбу на кладбище расстреляли, включая жениха и невесту. Как же власть могла мародеров своих наказывать, если сама публично людей жгла или в оврагах расстреливала, подобно киевскому Бабьему Яру. Но киевский расстрел хоть известен, а про одесское сожжение я что-то нигде не слыхал, кроме как от Пастернакова.

– Целый месяц трупы тлели. Это позднее они печи специальные построили, по последнему слову техники, с хорошей продувкой. Загоняй людей – получай попел. Тогда, в сорок первом, все еще на кустарщине держалось. Вывели пленных и арестантов из черного лагеря (не знаю, почему Пастернаков лагерь черным назвал, – может, был еще и белый лагерь?), вывели людей, дали в руки крючья и заставили этими крючьями растаскивать обгоревшие трупы. Прямо на территории пороховых складов выкопали яму и закопали в них тысячи мертвецов. Но даже и через месяц не все трупы погасли, в общей массе кое-где человеческий уголь еще сохранил жар, еще тлел. Вот об такого тлеющего еврея или тлеющую еврейку я и обжег руку до кости.

Стучало железо под ногами. Опять умолк голос Пастернакова, точнее, Чубинца. Опять мы с Чубинцом сделали передышку. Судя по местности, наш почтово-пассажирский приближался к станции Парипсы с ее чудотворным колодцем. После жара и запахов адской кулинарии из человечины, полохнувших, подувших из рассказа Пастернакова-Чубинца, очень хотелось пить. Особенно грунтовой, колодезной воды. Хотя вряд ли она так чиста, как ее расписывает Чубинец. Настоящие чистые колодцы следует искать подальше от проезжей дороги и вообще от скопления грязи. Однако строят их как раз ближе к скотным дворам и прочей человеческой деятельности. Ибо отдаленная чистота их может удовлетворить разве что одинокого путника, или животное попьет из текущего по желобу ручейка хрустальной водицы. Я, Забродский, знал такие отдаленные колодцы, сооруженные неизвестно кем, но в заботе об именно таком одиноком путнике. Колодцы, сделанные на славу, с хорошо промятой чистой глиной между срубом и почвой-материком на глубину ее промерзания. И срубы из дуба или ольхи, дерева долговечного, срубы плотные, без щелей, в которые просыпается земля, загрязняя воду. Из птиц особенно часто любит посещать такие колодцы чибис, большой почитатель чистой водицы, хоть и живущий на болоте. Подойдешь к колодцу, а чибисы кружат и кричат: «Пить, пить, пить, пить, пить!» Вокруг красота. Пчелы гудят над яркими цветами, буйно, особенно по склонам оврага, растет трава...

Однако это уж Олесь Чубинец рассказывает, по какой местности он ехал с Ванькой Чубинцом, своим косоглазым напарником на кирпичный завод села Кривошеинцы, где более либеральные, чем в Одессе, эсэсовцы некоторое время содержали и кормили сырой подгнившей картошкой и сырой порченой свеклой местных евреев, приравнивая их, таким образом, к свиньям, имевшим право перед убоем на порченые овощи.

– Когда в следующий раз мы приехали на завод, – продолжал Чубинец, – встретил нас полицай и говорит: «Зачем привезли? Больше не надо». Я отвечаю: «Мне велели, я и привез». – «Ладно, – говорит, – разгружайся. Покорми жидов в последний раз». Так он сказал, и я понял, что это значит. Начали мы с Ванькой опять сырую картошку и свеклу через проволоку вилами бросать, а евреи налетали и хватали. Видно, пообвыкли к своему положению и приспособились к животному образу жизни. А животное, особенно в неволе, ведь не чувствует, когда его зарежут. Оно чувствует голод и ждет, когда его покормят. В этом, наверно, его счастье. Однако не все такие счастливые, не каждый способен даже в условиях животного существования утратить человеческий облик, чтоб облегчить свои муки перед смертью.

Бросаю я вилами овощи и чувствую, кто-то смотрит на меня. Поднял голову и застыл. Как сохранила эта молодая женщина здесь, в поносном воздухе, среди вывороченной наружу утробы, такое лицо, такие волнующие серые глаза? Чем-то она напоминала жену татарина, чем-то – пассажирку симферопольского поезда, то есть тех женщин, которые в обычной жизни были мне, крестьянскому парню-калеке, недоступны. И это неравенство сохранилось между нами по-прежнему. Правда, теперь я был выше ее по положению в обществе, потому что ниже ее находиться было невозможно. Немецкий хозяин-победитель мне, славянину, еще разрешал жить для использования на черной работе в сельском хозяйстве. Ей, еврейке, уже жить не разрешалось. И молодая красавица знала это, стоя неподвижно за колючей проволокой, не пытаясь схватить, как остальные, свеклу или картошку. Молодая красавица понимала: чем быстрее угаснут от голода ее силы, тем легче ей будет расстаться с жизнью.

Мы, мужчины-калеки, очень чувствительны к женской красоте, мы понимаем ее лучше, чем кто-либо, тем более лучше, чем мужчины-красавчики с налитым телом и бычьими ногами. Об этом и пьеса моя «Рубль двадцать». Разумная красавица, которая желает себе настоящих женских удовольствий, а тем более счастья, должна попытаться полюбить калеку, как бы этому ни сопротивлялась ее красивая плоть, существующая, чтоб обманывать и быть обманутой. Но и от нас, мужчин-калек, многое зависит, и мы должны помочь женской слабости – женскому разуму побороть женскую силу – женскую плоть. Так, естественно, я не думал, стоя тогда перед колючей проволокой, подчеркивающей наше общественное неравенство. Это мысли уже гораздо более поздние.

«Да и твои ли это мысли, Олесь? – хотелось вставить и мне, Забродскому. – Может, тобой, Олесь, они и прочувствованы, но тобой ли так сформулированы?» Однако я, Забродский, тут же осекся. Место у рассказчика было чересчур трагично даже на общем трагичном фоне и иронии не допускало.

Мы так испорчены в нашей современной литературной бездомности, мы настолько лишены присмотра настоящих литературных отцов, потому что даже из святых могил за нами, шустрыми, не уследишь; мы так развращены нынешними литературными паханами, что часто бестактно вмешиваемся в жизнь и судьбу своих же литературных персонажей, прерываем их весьма некстати то надменным, консервативным морализаторством, то ироничным выкриком из-за кулис. В современной литературе слишком большое значение приобрело понятие «известный автор». Известный автор чувствует себя хорошо только в интервью, поистине главном литературном жанре второй половины двадцатого века. Здесь известный автор – царь и бог, здесь он вершит судьбами мира, раздает награды и выносит приговоры. В других же литературных жанрах, где автор не один, сам по себе, обнаруживается странная ревность его, автора, к собственным персонажам, которые могут оттеснить автора и сказать публике вовсе не то, чего он, автор, желал бы. Например, я, Забродский, все время ловлю себя на желании поправить, перебить или даже заговорить вместо Александра Чубинца. Думаю, то же самое испытывает Александр Чубинец по отношению к своим персонажам. А что мы, авторы, без наших персонажей и о чем мы сами по себе можем говорить? Читать лекции с кафедры, доклады с трибуны, остроумно шутить в эс-вэ – как выразилась одна моя знакомая, перепутав эссэ с эс-вэ – спальным вагоном. Имеется, конечно, в виду не тот спальный вагон, в котором я, Забродский, слушаю рассказ Чубинца о его рядовой, заурядной жизни уроженца нашей евроазиатской страны в нынешний период, начавшийся с конца прошлого века. Нет, эс-вэ – настоящий спальный вагон конструкции инженера Пульмана, с мягким купе на двоих и индивидуальным клозетом. Впрочем, в таком спальном вагоне действительно или эссе писать, или с женщиной шептаться, с дивана на диван перескакивая. Вряд ли в таком спальном вагоне инженера Пульмана мог бы я встретить Чубинца, а тем более выслушать его рассказ о своей судьбе. Но не было б ничего удивительного встретить в таком вагоне сероглазую красавицу, о которой рассказывает Чубинец, если б она, разумеется, уцелела, вовремя уехала с Украины сорок первого года в Ленинград, а еще лучше – в Омск или Томск. Потому что, как бы ни изгонять из современной литературы иронию, как бы ни бестактна она казалась перед лицом массовой смерти, нам не найти в современной трагедии древнего величия. Ибо современные гигантские зверства творят не злые боги и обезумевшие титаны, а мелкие смешные изверги на основании теорий, придуманных в пивных и кафе. Ничтожество палачей невольно отражается на жертвах, не снижая, конечно, страданий, однако примешивая к смерти чувство стыда, делая смерть не только ужасным, но и внешне стыдным зрелищем. Наверно, это чувство стыда, чисто женского стыда перед мужчиной, и испытала сероглазая, встретившись взглядом с Чубинцом.

– Мне кажется, – продолжал Чубинец, – она поняла, что понравилась мне с первого взгляда. Конечно, я был хромой крестьянин, а она городская образованная красавица, – может быть, учительница, врач или еще кто-нибудь, может, даже артистка, однако у нее было отнято право жить, и это делало нас равной парой, хотя бы в те минуты, когда мы смотрели друг на друга. Я видел, что она голодна, сырую картошку не грызет, как другие евреи и еврейки вокруг, и вдруг решил попросить у немца разрешения дать ей хлеба, который имел с собой, чтоб пообедать после работы. Немец был один, без полицая, которого он куда-то послал, и мне он показался добрым. Среди них, конечно, всякие были. Нельзя сказать, что сплошь убийцы. Случалось, ведут колонну пленных или даже евреев, какие покрепче, на работу, так разрешают с земли окурки подбирать. Вот я и подумал: может, и этот немец из тех, кто разрешает окурки подбирать. Подхожу, снимаю кашкет с головы и говорю:

– Пан, дозвольте мне той женщине дать своего хлеба.

Показываю хлеб и показываю пальцем, кому дать хочу. Немец смотрит, молчит, но поворачивается спиной. Я к проволоке и протягиваю хлеб. Свиное сало не дал. Все ж, думаю, еврейка, еще за обиду примет. Она хлеб взяла, и я пальцы ее своими пальцами почувствовал. Холодные, как у гипсовой статуи зимой в парке.

– Как ваша фамилия? – спрашиваю.

– Меня Лена зовут, – отвечает.

– А я, – говорю, – Чубинец Александр. Может, передать что-либо надо?

– Напишите в Ленинград, – говорит, а потом опомнилась: – Как же вы в Ленинград напишете?..

– Я слышал, – говорю, – будто никакого Ленинграда уже нет. Камни и вода. Болото опять.

– Да, – отвечает, – для меня Ленинграда уже нет.

– Вы ешьте, – говорю, – хлеб. Завтра я опять привезу. Вы к проволоке выходите.

– Приду, если не уеду отсюда, – отвечает.

И тут у нее и у меня одновременно слезы потекли. Стоим друг против друга, она с одной стороны проволоки, я с другой, и плачем, будто знакомы давно и любим давно, а теперь приходится расставаться навек. Мне кажется, в первый и последний раз в жизни меня женщина любила. И какая женщина! В ночной мечте лучше не придумаешь. А как я ее любил. Стою и воображаю, что где-либо наедине с ней под патефон танцую. Я хоть хромой, но выучился танцевать. Не фокстрот, конечно, танго или медленный вальс. А партнершей у меня был стул. Возьму стул и танцую, если из репродуктора соответствующую музыку передают. А с такой женщиной приятно танцевать не под патефон – под джаз-банд танцевать приятно в клубе треста прохладительных напитков. Смотрите, мол, как хромой с красавицей танцует. На мне пиджак, галстук, жилетка трикотажная.

Сколько длилась моя с Леной любовь, не знаю, думаю, не более пяти минут. Слышу, полицай кричит: «А ну отойди от проволоки!» Оглянулся, вижу: бежит с повязкой на рукаве и с трехлинейкой. Полицаи русским трофейным оружием были вооружены, русскими винтовками-трехлинейками. Пригляделся – узнал. Я с этим полицаем во втором классе учился. Он из соседнего села Поповка. Байдачный фамилия. Противный хлопец. Гнида. Все время меня «Рубль двадцать» дразнил и головой умело дрался. Я говорю:

– Не кричи, Байдачный, мне пан разрешил, – и на немца показываю.

А немец молчит, смотрит с усмешкой то на меня, то на Лену. Наверно, понял, что между нами происходит. Они, немцы, романтическая нация, театр любят. И неправда, что у них юмора нет, юмор у них есть, только он нам не очень подходящий, как худой дворняге не подходит юмор упитанного кобеля.

– Врешь! – кричит Байдачный, недовольный тем, что я его опознал. – Ты жидовке украинский хлеб дал.

И он хотел Лену плеткой ударить, замахнулся на нее, но проволока мешала, он ведь тоже с этой стороны был. Тогда он ее обругал грязно, по-антисемитски, как наш украинец умеет, и прицелился в нее из винтовки, чтоб испугать. И тут я его схватил за горло. Понимаю, что поступаю безумно, понимаю, что жизнью рискую, однако совладать с собой не могу. «Может, лучше, – думаю, – если убьет». Мне часто и до того, и после того жить не хотелось, но в тот момент особенно. И убил бы – прикладом замахнулся, а приклад кованный железом. По голове – и конец. Однако немец не дал. Отогнал немец полицая, как хозяин отгоняет разъяренную собаку. Полицай успел, правда, меня рукой в ухо ударить очень сильно, со звоном. И поехал я с этим звоном назад, вместе с Ванькой Чубинцом, который все видел. Оглянулся: нет Лены у проволоки, скрылась она в толпе других евреев и евреек. Дорогой Ванька мне говорит:

– Зачем ты евреев жалеешь? Мы на них трудились, пока они в городах жили.

– Я не евреев жалею, – отвечаю, – я людей жалею.

– А мне людей не жалко, – говорит Ванька, – мне детей жалко, которые за проволокой. Гады-немцы! Давай немецкую машину обворуем. Немецкие машины в селе у нас на ночевку останавливаются, а шофера в кабине спят. Брезент разрежем, в кузов залезем и наберем немецкой жратвы из почтовых посылок.

Так он фантазирует, а я о своем думаю, слушаю его вполуха, тем более звон от полицаева удара не проходит. Пока ехали, начало смеркаться, небо посинело, вокруг все почернело и слилось в одно. Села тогда огоньками не светили, электричества не было, горели каганцы, которые еле в хате мрак разгоняли. Да и светомаскировка соблюдалась по немецкому приказу, окна рядном завешивали. Когда вечер не месячный, то тьма ровная, как сажа. Но тепло и тихо. У нас на юго-западе в летнее время вечера очень тихие. Передал я Ваньке вожжи, слез с повозки.

– Ты что задумал? – спрашивает Ванька.

– Ничего я не задумал, – отвечаю, – что тут задумаешь? Езжай, – говорю, – сам, а я пешком пойду, пройтись хочется.

Остался я один, сел на землю, сижу без мыслей, потому что придумать ничего не могу. Смотрю: в темноте надо мной что-то мягко летает. Понял: кожан это, летучая мышь. У нас таких зверюшей ненавидят, стараются убить, особенно хлопцы. А я люблю и мышей, и лягушек. Недаром ведь в сказках красивые женщины превращаются не только в лебедей, но и в лягушек. Вспомнил я, что моя прабабушка Текля, когда утешала меня после обид от злых моих братьев и сестер, ныне умерших, от безразличия матери и жестокости батька, говорила о таких зверушках, которые обижены людьми. И захотелось мне самому стать такой зверушкой, хотя тем кожаном, что мягко летает сейчас надо мной. Но как недоступно, как невозможно с моими костлявыми ногами и руками, даже если б я не был хромой, с моим людским неловким телом вот так мягко летать в темноте! И в тот момент я понял, как ужасна судьба тех, кто рождается людьми. Вся людская злоба оттого, что люди несчастней любой букашки, любого кожана, умеющих получать удовольствие от данной им жизни, пока их не раздавили ногой или не убили камнем. Только в моменты сильной любви, когда все остальное, людское, становится безразличным, мы приближаемся к совершенству букашки, лягушки или летучей мыши. Однако сильная любовь не всякому дана и длится недолго, пока учащенно, по-птичьи, стучит сердце и рассудок наш перестает быть грузом, постоянно нам мешающим летать.

Поднявшись с земли, я пошел назад к кирпичному заводу, точно так же как полетела бы птица или летучая мышь – без всякого плана и расчета, а просто как кружит селезень над местом, где упала подстреленная уточка.

Пришел я, несмотря на хромоту, довольно быстро. Впрочем, отъехали мы с Ванькой километра два, не более. Однако когда подходил, то уже не был птицей, уже смотрел напряженно на мелькающие фонарики и слышал голоса-команды. Звучала и немецкая, и украинская речь. Однако украинская речь не местная, а более лающая, отрывистая, я бы сказал – онемеченная. «Западенцы», – понял я, и безвыходная тоска окончательно овладела мной. Я знал, что нашу местную полицайню немцы используют в делах второстепенных: по охране, по конвоированию. Местный хулиган может и ударить, может и убить, если разъярится. Однако, когда предстоит настоящий, военный расстрел, тут используют западенцев, пришедших с немцами из тех самых мест, куда мы сейчас едем. Из Здолбунова, из-под Львова, из-под Ровно, со Станиславщины, из полуевропейской, ополяченной, омадьяренной, онемеченной Украины. Вот – один в одного, сухие, вороненые, горбоносные, с мадьярскими усиками – из дивизии СС «Галичина» – цепью расположились вокруг завода. Черные гимнастерки, синие пилотки, на рукаве трезубец. Через каждый метр – галичанин-эсэсовец, оставив лишь проход перед воротами. А из ворот одна за другой выезжают черные крытые машины. Выехала – пошла на поворот и к шоссе, на поворот и к шоссе. Но были и советские газики, открытые полуторки, на которых люди лежали вповалку под ногами у сидящих вдоль бортов эсэсовцев. Все движение происходит в полутьме, лишь фары вспыхивают и фонарики. Вдруг с одной такой полуторки поднялся человек из кучи лежавших, сорвал с себя кепку и бросил ее мне. Не знаю, почему он так сделал, – может, потому, что я единственный из всех стоящих у ворот не в форме был. Кепка упала прямо к моим ногам, и я успел заметить перед тем, как полуторка скрылась, сделав поворот, что эсэсман этого человека сбил ударом назад, в лежачее положение. Я поднял кепку, но тут же подбежал галичанин и вырвал ее.

– Пан, – сказал я, не дожидаясь злого вопроса галичанина (я понял: если не опережу галичанина рассказом о себе, то будет хуже), – пан, – сказал я, – Чубинец моя фамилия. Я из соседнего села Чубинцы.

Галичанин вытащил из ножен армейский кинжал, вспорол подкладку, ощупал козырек. Он думал, в кашкете записка.

– Чому жид тоби свого кашкета кынув? – спросил галичанин.

– Не знаю, – ответил я.

– А ты що, хлопець, – спросил он помягче, наверно приняв меня за сельского дурачка, – ты за одягом прыйшов?

– За одягом, – подтвердил я.

– Завтра до Попова Яра изжай, дурень, – сказал он, – там того одягу и щыблэтив будэ навалом. На кашкет, як бажаеш, и геть звидцыля.

Попов Яр – вот где среди замученного, застреленного воронья лежит моя сероглазая женщина-красавица. Хоронить у нас есть где. Местность овражистая, яров много и почва разнообразная. Немало песчаных холмов, боровые пески, сухие, удобные для рытья могил. Но подальше на запад уже суглинок, местами песок-плывун, большая обводненность и пригодность для рытья колодцев, наподобие колодца в Парипсах.

В Парипсах мы, кстати, находились уже некоторое время, стояли у перрона, однако этого не заметили. Лишь когда Олесь Чубинец пошел прочь от разоренных вороньих гнезд, утирая слезы с лица своего еврейским кашкетом, я тоже пошел к себе, – это, пожалуй, точнее, чем распространенное в таких случаях выражение – «пришел в себя», пошел к себе из того ночного пейзажа у кирпичного завода села Кривошеинцы. И таким образом, мы с Чубинцом вновь встретились в нашем вагоне, стоящем у станции Парипсы.

7

Ночь была теплой, но с холодком. Такое противоречие для юго-западных климатических условий вполне допустимо. Вдруг среди теплыни налетит холодный ветерок и ужалит до насморка. Поэтому хоть ночная температура такова, что можно в майке ходить, однако не советую. Мы с Чубинцом, перед тем как выйти, оба оделись: я надел пиджак, он – свою курточку, ибо, в совместном творчестве разгорячась, сидели в рубашках с закатанными по локоть рукавами.

Местность соответствовала климату, то есть была правилом с исключением. В общем, пустынно, тихо, темно, однако, в виде исключения, время от времени возникали фигуры довольно шумные. Прошло несколько баб с нашего поезда, неприлично громко для ночного времени переговариваясь и гремя пустыми молочными бидонами. Прошло двое с фонарями, служивый народ со станции, и тоже громко переговаривались. Мы с Чубинцом, попав в общий ритм, гремели колодезным ведром, звенели цепью, скрипели воротом, пили шумно, по-лошадиному отфыркиваясь. Впрочем, в большинстве своем пассажир нашего «двадцать седьмого» поезда спал не нервно, при любых условиях и в любом положении: завалившись на бок, если скамья свободна, сидя, откинув голову, с открытым ртом или по-старушечьи свернувшись клубочком, узелком на чемодане, предпочитая для железнодорожного сна свет, шум и многолюдье, чтобы не проспать свою станцию. Поэтому наш темный спальный был пуст и мы с Чубинцом имели возможность творить. К тому ж в темном, пустом вагоне спящий пассажир побаивался воров, а бодрствующий – грабителей, каковые на железнодорожном транспорте водятся и не переводятся.

Минуло пять-семь минут – с момента прибытия нашего поезда на станцию Парипсы. Всего он здесь стоит по расписанию пятнадцать, но нам сказали – еще дольше задержится, поскольку выбился из графика. Минуло пять-семь минут – и постепенно затихло, схлынуло, прошло, отговорило, отгремело. Мы с Чубинцом, выпив полведра, также притихли, прохаживаясь взад-вперед, разминаясь, соскучившись за вагонное время по пешему ходу. Вода была хороша, несмотря на близость станции. Видно, за колодцем следили: сверху он был прикрыт деревянной крышкой, вокруг колодца была сделана замощенная камнем площадка, с уклоном к отводной канавке. Вода была, пожалуй, не артезианская, а верховая, но я люблю такую воду. Она мне кажется более естественной, живой и пахнет дождем и камнем – гравием, щебнем, булыжником, из которых устраивают фильтры против заплывания со дна посторонних предметов. В ухоженном колодце вода не только вкусна, но и безвредна. Колодец же неухоженный может своей, даже вкусной водой распространять гибельные эпидемии холеры, брюшного тифа и прочей заразы. Водопровод, конечно, надежней, тем более что в некоторых сельских местностях для предохранения от замерзания колодцы обкладывают навозом. Однако мы, определенного сорта размышляющие горожане, попав в сельскую местность, всегда стараемся хлебнуть колодезной, народной водицы, независимо от того, чиста она или грязна.

Я, Забродский, причисляю себя к гамлетистам, то есть к людям, которые всякий предмет и явление способны превратить в повод для размышлений, которые всякое конкретное тотчас же спешат соединить с общим, постигая таким образом это общее, но делаясь беспомощными перед конкретным. Общее интересно анализируется, интересно исследуется и... беспомощно повисает в воздухе, точнее, отправляется в архив или на книжные полки. Таким образом, всесторонне проанализированный конкретный убийца получает беспрепятственную возможность и далее убивать всесторонне проанализированного конкретного отца. А над Моисеевым «око за око, ожог за ожог, перелом за перелом», над Моисеевым «зло в мир не вноси, но на зло ответь» посмеиваются с задумчивыми лицами и посмеиваются абсолютно по гоголевскому определению: сами над собой.

Вот я вижу идущего по перрону конкретного человека с мешком на спине. По тому, как он движется: бережно, тактично, стараясь не разбудить спящих пассажиров, – мне становится ясно: это вор. Честный человек, которому скрывать нечего, ночью громко разговаривает, гремит разными предметами, сморкается. Такое мое общее определение тотчас же подкреплено конкретным: человек с мешком останавливается передо мной, осматривает меня внимательно и предлагает мне купить у него фары. Вместо того чтоб сразу прогнать этого вора, я отвечаю, что фары мне не нужны. Тогда он предлагает мне пройтись с ним совсем недалеко, чтоб купить у него новенькие колеса с электрокара. Этот вор, конечно, какой-нибудь слесарь-ремонтник, таскающий свои товары через забор. Вот и штаны у него кирпичом вымазаны. У моего соавтора Чубинца этот слесарь-ремонтник тоже вызывает антипатию. И поскольку Чубинец гораздо менее гамлетизирован, он сразу говорит продавцу фар: «Пиды геть!» – значит «пошел вон». Слесарь явно расстроился, потому что он рассчитывал меня, городского хлыща, уломать на парочку ворованных фар, и, озлившись на Чубинца, из-за которого ускользает выпивка, крикнув Чубинцу: «Гад хромой!» – он толкнул его ладонью в лицо. Не ударил, а толкнул, но для хромого и этого достаточно. Чубинец пошатнулся, уперся палкой в землю и ушиб плечо о сруб колодца. Еще хорошо, что рядом был сруб, а то бы упал. Ситуация мгновенно стала предельно конкретна, конкретнее не придумаешь. Хотя необычной ее не назовешь. Такие ситуации постоянно создает для нас российская улица, тем более ночная. Это как раз та ситуация, когда философствовать стыдно, а действовать опасно. Именно в таком промежуточном состоянии между философией и действием настиг я слесаря и схватил его одной рукой за ворот, а второй за плечо. Плечо сразу налилось, взбугрилось, заиграло мышцами. А чем еще слесарить, если не мышцами? Не обоими же полушариями головного мозга. Я понял, что предстоит схватка: мышцы против полушарий. Каждый из нас напряг то, что имел, однако я опередил.

– Негодяй, – крикнул я, – извинись перед оскорбленным тобой человеком! – И добавил полушепотом: – Получишь три рубля...

– Семь рублей, – сказал слесарь.

Не знаю, почему он не потребовал шесть рублей или десять. Человек конкретного мышления, он, наверно, подсчитал, что в данный момент на выпивку и закуску ему нужно именно семь рублей.

– Три сейчас, четыре после извинения, – продолжал я торг.

Слесарь-ремонтник получил три рубля и позволил мне скрутить ему свободную руку. Второй рукой он держал мешок. В таком положении я повел его назад к Чубинцу извиняться.

– Руку сильно не крути, – поморщился слесарь.

– Уж потерпи, – злорадно ответил я, желая получить на свои семь рублей как можно больше.

Подойдя к Чубинцу, слесарь начал коряво извиняться:

– Я не хотел... Прости... Пробач...

Я думал, Чубинец воспримет все по-христиански, а он вдруг озверел и ударил слесаря, которого я держал за руку, палкой. Еще хорошо, что по плечу попал, а не по мешку, где было, как оказалось, двадцать фар. Обошлось бы это мне в копеечку, кошелек бы мой вдвое похудел. Так же я отделался дополнительной десяткой. Ощутив десятку, слесарь позволил себя оттащить и кротко, даже не выматерившись, ушел. Ушел по-христиански, потирая ушибленное плечо, но, правда, второе плечо под удар не подставив. Впрочем, оно было занято мешком с ворованными фарами.

Каков же итог происшествия на станции Парипсы? Тринадцать рублей – это наименьшее зло. Денег в таких ситуациях жалеть не надо, они окупятся. Я где-то читал, что первую свою победу в Швейцарии, победу, с которой пошла военная слава, Наполеон одержал вовсе не так, как это расписано в истории. Просто друг Наполеона, швейцарский банкир, подкупил австрийского коменданта, и тот сдал крепость без боя. Деньги – наиболее дешевый способ уравнять себя в правах с сильным и привилегированным. Недаром евреи, издавна большие любители денег, сложили поговорку: «То, что можно купить за деньги, ничего не стоит». Всего опасней неподкупный убийца. А неподкупных убийц создает идеология, и при них все становится бесценным – от государственного патриотизма до гнилой картошки. Все дорого, кроме человеческой жизни, кроме одушевленного, и только вождь приравнен к неодушевленному. Такое молодое общество энтузиастов, идеологов-идеалистов во главе с неодушевленным, бесценным вождем лишает народ права на труд и права на воровство. Право на труд, приносящее личные блага, и право на воровство, компенсирующее отсутствие этих благ. Будем надеяться, что такие общества в нашем двадцатом веке уже позади. Одно разгромлено внешними силами, а второе изнутри одряхлело, как бы извне оно ни выглядело помпезно. Наше, однако, с Чубинцом сотворчество относится к тому времени, когда оба эти общества были молодыми самцами-драконами, дерущимися меж собой среди потоков своей и чужой крови.

Не сразу начал свой рассказ Чубинец, после того как мы уселись опять друг против друга в вагоне и уплыли в сплошную тьму от редких огней станции Парипсы.

– Я им больше не позволю бить себя безнаказанно, – сказал Чубинец после долгой паузы.

В представлении Чубинца вор-хулиган со станции Парипсы обратился в некий символ. Вдруг мне, Забродскому, вспомнился пролетарский плакат, особенно распространенный прежде, в период энтузиазма. Рабочий бьет молотом по цепям, которыми окутан земной шар, с усердием, подобным медвежьему. Этакий слесарь-медведь. Тот самый медведь из крыловской басни, бьющий камнем муху на лбу у спящего с блаженной улыбкой мужика. Этакий рабоче-крестьянский союз. Пролетарий слесарит кувалдой по обоим земным полушариям. Земной шар для него грецкий орех, а если небеса отменены, как выдумка попов, то рай следует искать внутри расколотой скорлупы, ковыряясь в земных недрах, в кишках планеты-роженицы, планеты-самки.

Вот она, сильная сторона гамлетизма! Символ может быть понят только в застое и бездеятельности, в неподвижной игре ума, позволяющей ощутить не только высокие раны расколотого черепа, но и низкие ранения в живот. Однако таков уж гамлетизм – философия для философии, понимание для понимания, ощущение для ощущения. Вот откуда безысходность, вот откуда – быть или не быть. И потому нуждаемся мы в корявых рассказах Чубинца, в низких истинах раненого живота, своим философским ликбезом пытающегося постичь высокую муку проломленного черепа. И помогающим понять не только гибель культуры, но и убийство почвы. А распавшуюся связь времен и пространств соединяет непрочная живая паутина, сотканная словом.

– Как-то под вечер, – продолжил ткать свою паутину Чубинец, – приходит Ванька, говорит:

– Пошли со мной, я машину присмотрел.

– Какую машину? – Я уже и забыл о его предложении немецкую машину обворовать.

А он не забыл, присматривал, искал подходящий случай.

Меж тем случай этот представился уже глубокой осенью, когда лето сорок первого года, лето украинских надежд, окончательно минуло. За летние месяцы истреблена была основная масса украинских евреев в ярах и песчаных карьерах, в селах сыграно множество украинских свадеб, в городах созданы украинские организации, готовые перенять власть от немцев. В Ровно, где был тогда центр украинской национальной деятельности, начала издаваться газета «Нова справа». Я сам читал в этой газете статью ее главного редактора Семинюка, где говорилось, будто немцы обещали сделать Украину независимым государством, как только будет взят Киев. Киев немцы к осени взяли, но обещание не выполнили. В той же газете была напечатана статья министра восточных территорий Альфреда Розенберга «Горячие головы». Вопрос о предоставлении Украине независимости откладывался до победоносного окончания войны. Тогда началось бандеровское движение, и тогда немцы начали арестовывать украинских старост и священников, свозить их в те лагеря, где раньше находились евреи. Объявлен был призыв добровольцев на работу в Германию. Ходили по хатам со списком, искали добровольцев. Кто отвечал: «Я не поеду», тем говорили: «Приходи на сходку, скажи при всех, что не поедешь». А прямо со сходки принудительно отправляли в Германию. Но некоторые не приходили на сходку, убегали, прятались. К зиме начался добровольный сбор теплой одежды и продуктов в помощь немецкой армии, перешедший в открытую реквизицию.

Я рассказываю общую картину отношений между немцами и украинцами к зиме сорок первого года, чтоб было понятно, почему я согласился пойти с Ванькой обворовать немецкую машину. Тут был и антинемецкий протест, и желание приобрести продукты, поскольку после сравнительно сытого лета опять становилось голодно. Немецкие машины обычно ночевали на окраине, неподалеку от шоссе, эта же вовсе стояла на отшибе. Ванька шепотом сообщил мне, что два немца спят в кабине. Судя по кузову, машина почтовая, в ней новогодние посылки для солдат, шнапс и колбаса. Особенно Ваньке хотелось отведать немецкой водки-шнапса. Где-то уж разок угостился – наверно, тоже ворованным. В мою задачу входило наблюдение за кабиной и прием посылок от Ваньки, который должен был полезть в кузов. Посылки эти мы собирались сложить в мешок и в зависимости от обстоятельств либо прямо отнести домой, либо припрятать в ближайшем овраге. Ночь была ветреная, с гололедом, и я подумал: по такой земле далеко не побежишь, если придется удирать. Страшно было. Однако очень хотелось колбасы и водки. Моя переработка пьесы приближалась к концу, и после Нового года я собирался отвезти пьесу в город, к старичку Салтыкову, который работал при бургомистре, а также показать Леониду Павловичу Семенову, для которого я написал главную роль влюбленного хромого страдальца. В селе, конечно, машинистку не найти, поэтому придется дважды переписать от руки: экземпляр для Леонида Павловича и экземпляр для старичка Салтыкова.

Так размечтался, но продолжил наблюдать: одним глазом за кабиной, другим – за Ванькой, который в кузов полез. Ванька перочинным ножиком брезент разрезал, просунул в кузов голову – и вдруг оттуда рука. Оказывается, еще и третий немец был, который в кузове дежурил. Мы не учли, что у них немецкий порядок, а не колхозный: двое спят, третий дежурит. И этот третий, дежурный немец чем-то тяжелым ударил Ваньку по голове. Ванька на землю шлепнулся и покатился, как бревно. А я побежал. Я, хромой, побежал по гололеду. Но наверно, за мной не гнались, иначе б поймали. Сколько тогда хлопцев погибло – и подростков, и совсем пацанов. Знали ведь, что немцы за воровство и избивают тяжело, и убивают, а все-таки воровали. Однако я уже не подросток, и если б меня поймали, то убили бы как саботажника.

Бегу и проклинаю себя, что Ваньку послушал. Домой не побежал, чтоб тетку Степку с ее окруженцем не подвести. Побежал к пруду. А там особенно холодно, от ночного пруда ветер ледяной. Хожу берегом, дрожу от страха и озноба. Вдруг слышу, кто-то плачет. Смотрю: Ванька, слава богу. Значит, не убили. Лежит Ванька, голову руками обхватил. Идти он не мог – приполз. Вот тебе немецкая водка и немецкая колбаса! К счастью, нас не искали. Власть немецкая фактически была в селе лишь наездами, а с местными полицаями немцы разговаривать не стали. Да и времени у них не было, тем более что украсть мы ничего не смогли. Утром немцы поехали дальше доставлять солдатам посылки из фатерланда. А у Ваньки после этого случая голова стала огромная, как чугунный котел. Но мягкая, как тесто. Пальцем нажмешь – вмятина остается. Долго так длилось, несколько месяцев, потом постепенно залечилось. Однако меня тогда уже в селе не было. После Нового года я в город переехал с двумя экземплярами моей пьесы «Рубль двадцать».

8

Второй мой приезд в город чем-то напоминал первый, по записке Григория Чубинца. В городе все-таки вражда между немцами и украинцами не чувствовалась так, как в селе. Работало кино, где шли немецкие и заграничные фильмы и куда ходили как немцы, так и горожане. Театр всегда был переполнен, особенно когда шли оперетты. Большой популярностью пользовался Леонид Павлович, игравший и певший партию основного героя в оперетте «Веселая вдова». Среди мужского состава Леонид Павлович был самым красивым, рослым, с хорошим голосом и очень хорошо танцевал. Бургомистр города пан Панченко, любитель театра, сам рекомендовал театру ту или иную пьесу. И немецкий комиссар, который немного владел русским языком, часто бывал в театре.

Квартиры у меня в городе не имелось, мой подвал заняли, но меня на первых порах пригрели Леонид Павлович и его слепая сестра. Пьесу «Рубль двадцать» он прочитал с интересом и одобрил, особенно в новом варианте. Однако прямо в театр отнести ее было нельзя, поскольку все пьесы должны были пройти контроль бургомистра пана Панченко, всячески помогавшего театру в работе. Например, пан Панченко лично принес в театр пьесу, написанную местным учителем, как будто сыном раскулаченного. Пьеса, как говорил Леонид Павлович, была явно автобиографической. Бургомистр распорядился, чтоб через три-четыре недели был готов спектакль. Кто откажется в пьесе играть – отправит в концлагерь. Так пригрозил. А были такие, кто отказывался: боялись, что наши вернутся и будет плохо. Вообще, когда немцы начали грубо себя вести и зверствовать, то появилось такое чувство: они ненадолго. Им здесь не усидеть, хоть войска их еще находились в глубинах России. Скоро наши вернутся. Многие, даже из тех, кто раньше ждал немцев, начали ждать советских. Однако при этом боялись сделать поступок, за который советские накажут.

Как только бургомистр принес пьесу в театр, главреж Гладкий предложил главного героя, сына раскулаченного по фамилии Отава, играть Леониду Павловичу. Но Леонид Павлович по-дружески стал просить главрежа не занимать его в этом спектакле и главную роль Отавы поручили Чеху Ивану Семеновичу с прибавлением зарплаты до двух тысяч рублей, как и у Леонида Павловича. Чех давно этого добивался и был доволен. А батрачку Марийку репетировала молодая артистка Романова. На одну из репетиций пришел бургомистр пан Панченко, и Чех ему не понравился. Тогда он уж лично вызвал Леонида Павловича в кабинет главрежа и говорит:

– Прибавляю срок для выпуска спектакля еще две недели. На роль Отавы назначаю Семенова Л. П.

Тут уж ничего нельзя было поделать, и Леонид Павлович включился в работу. Изложу содержание пьесы, на репетициях которой я бывал постоянно, наблюдая, как репетирует Леонид Павлович в этом, не очень ему нравящемся материале, и прикидывал, как он будет репетировать в моей пьесе, которая ему нравилась.

В тысяча девятьсот двадцать девятом году, во время коллективизации, раскулачивают коммунисты одну семью – отца, мать и сына. Все имущество продают с молотка, а их отправляют на север, на Соловки. Первые раскулачивания именно так и проходили. Колхозов еще не было или было мало, поэтому односельчане, которые позднее сами стали жертвами раскулачивания, растаскивали имущество первых жертв. Отавы и были первыми жертвами. По дороге на Север сын убегает, скрывается некоторое время, что становится ясно из диалога, после чего работает на шахте в Донбассе. В селе, где он прожил свое детство и юность, осталась девушка Мария, которую он любил и любит сейчас и роль которой исполняла артистка Романова. Отава решается вернуться в село. В селе увидел страшную картину: многие окна и двери в избах заколочены, село как бы мертвое. Голод скосил половину, если не больше, людей. Пьеса, кстати, состоит из двух актов. Первый акт происходит в двадцать девятом году, второй – в тридцать третьем. Мария тоже умерла от голода. Отава приходит на кладбище, находит ее могилу и над могилой произносит обвинительный монолог. Смысл монолога такой: за что ты пострадала? Пусть я, сын богатого кулака, а ты ведь батрачка, бедная. Кто виноват, что тебя постигла такая участь, да и не только тебя, но множество моих односельчан?

Леонид Павлович говорил мне, что пьеса ему не нравится, пьеса слабая, но монолог был сильным обвинением против властей. Говорил: не знаю, как играл всю роль, но на монологе всегда плакал настоящими слезами и в зале было много сочувствующих. Однако в целом спектакль принимался сдержанно. Зрители-немцы его не понимали, несмотря на перевод, который в микрофон делал сам автор – учитель, владевший немецким языком. Немцы-гитлеровцы ведь были расисты. Мы знаем, как они издевались над другими народами, как они истребляли другие народы, но им было непонятно, как это можно было издеваться над собственным народом и так его истреблять.

Я, Забродский, считаю этот вопрос стратегическим и основополагающим. Ленин не был русский националист, но он был русоцентрист. При нем, конечно, погибло немало славянского элемента, но все это было в пределах классовой борьбы и приносилось в жертву идеям. Сталин по происхождению был кавказец, то ли грузин, то ли еще кто-то, и версию, будто он предельно обрусел, следует, на мой взгляд, признать лживой. Несмотря на использование в личных целях русского национализма, все русское, все славянское он ненавидел не меньше любого кавказского духанщика. В своем отечестве, в Грузии, Сталин никогда не стал бы мелким князем, не говоря уже царем. Он это знал и, достигнув могущества благодаря чужакам, устраивал иногда среди своих родовую, семейную резню. Но такого истребления всерьез, как, например, коллективизация на Украине, истребления не людей, а народа, Грузия никогда не знала, потому что Сталин по-персидски ненавидел страну и презирал народ, которым повелевал. Надо сказать, что и народ этот, довоенный народ в большинстве «любил» Сталина из-под палки. Первые месяцы войны сорок первого года доказали это и доказали бы окончательно быстрым крахом сталинизма, если б не преступления Гитлера. Это уж истина не новая и почти общеизвестная. Коллективизация и террор не смогли так искалечить народ, как его искалечила война, когда бешеные преступления Гитлера окончательно лишили народ надежды и превратили его в сталинистов-рабов. (Рабов даже не славянских, а персидских.) Таковыми они остаются и по сей день. Поэтому для возрождения так важен исход российской психологии из персидского рабства. Клин клином вышибают, и труд этот по разрушению сталинизма может быть проделан только русским, украинским – вообще славянским национализмом, как бы это ни было печально и какие бы опасности это за собой ни влекло. Сталинизм должен быть изгнан в кавказские горы и стать реликвией кавказского народа.

Однако пора возвращаться к косноязычию Чубинца, которого я, Забродский, уж слишком далеко отодвинул, лишив слова, лишив голоса, и он даже загрустил, стал глядеть в окно, опустив оконную раму.

– Попельня, – сказал Чубинец, – полпути проехали, а я рассказал лишь четверть своей жизни. Придется в дальнейшем многое сокращать, чтоб закончить к Здолбунову. Жаль, но уж лучше пусть не полно, однако вся жизнь, чем застрять где-нибудь в послевоенном времени.

Я, Забродский, с моим соавтором согласен. Известно, что всякая человеческая жизнь измеряется по последним дням, даже последним минутам. То, что еще не прожито, – мертво. Всякий Новый год, который мы встречаем, – это мертвец, в которого требуется вдохнуть жизнь. Это понятно. Менее заметно, хоть тоже естественно, что и прожитое живо лишь в целом. Вырвите из прожитого любой кусок, даже самый интересный, и он мгновенно омертвеет, как отрезанная часть тела. Учитывая это, мы с Чубинцом в Попельне решили не выходить и продолжать наше творчество, хоть Попельня – самая крупная из мелких станций между Фастовом и Казатином. В Попельне вокзал двухэтажный, со светящейся надписью «Ресторан», и станционная милиция, и туалет каменный в конце перрона. В Попельне не только сельские жители с молочными бидонами сходят. Здесь пусть небольшая, но пересадка. Какие-то люди с чемоданами ввалились к нам в вагон, принеся с собой сырой предрассветный воздух и бестолковую суету. Однако, увидав тьму и маячащие во тьме два силуэта, оставили нас в покое и дали возможность продолжать в спокойной обстановке. Опять заговорил Чубинец:

– Местный зритель, в отличие от немцев, события, изображенные в спектакле, понимал и узнавал, но воспринимал настороженно, холодно, за исключением двух-трех мест, подобных монологу Отава на кладбище, вызывавшему в зале всхлипы и сморкания. При исторической правде слишком уж много было в спектакле художественной неправды, и не учитывалась основная специфика сцены – соотношение сценического и исторического времени. Этот урок московского татарина и его красавицы-жены я хорошо запомнил. Историческое время в спектакле всегда не то, какое изображено на сцене, а то, какое принес с собой в зал зритель. Если б при прежней власти была показана сцена, в которой сатирически изображенные кулаки топорами рубили бы героических чекистов, то зритель, переживший коллективизацию, сочувствовал бы убийцам-кулакам. Но ныне в зале сидел зритель, переживающий оккупацию, и потому он тайно сочувствовал жертвам, хоть их изображали с большими красными звездами на фуражках и длинными кривыми еврейскими носами. Равновесие может восстановить только художественность, когда кулаки не такие пузатые, а чекисты не такие носатые. Тот, кто в данный момент слаб и обречен, должен быть изображен скорей с юмором, чем с сатирой. Даже наш украинец-антисемит, по крайней мере не идейный, а бытовой, после массовых расстрелов еврейского населения как-то притих и растратил свой напор, более шипя, чем клокоча. Напор был обновлен, и кипение возобновилось лишь с восстановлением сталинской власти и возвратом на прежние места евреев, спасавшихся от смерти в Сибири и Средней Азии. Так что, приклеив убиваемым чекистам длинные носы, Гладкий совершил режиссерский просчет. Тем более у многих немцев носы достаточно длинны и вообще в славянской среде многие немцы вполне могли бы быть приняты за евреев. Может, еще и потому, что, когда началось общее немецкое отступление с Украины, отдельные группы отставших немецких солдат и офицеров убивались украинцами с погромным удовольствием.

Можно сказать, что, несмотря на замечательную игру Леонида Павловича и трогательное исполнение батрачки Марией Романовой, спектакль не получился. Предварительных просмотров тогда не было, начальство являлось прямо на премьеру. Спектакль прошел два раза. На третий спектакль пришли комиссар и начальник местного гестапо герр Ламме, кстати говоря рыжий и носатый, похожий на моего знакомого, шепетовского портного. Комиссару и гестаповцу спектакль не понравился, и они велели его больше не играть. Комиссар сам лично не говорил с главрежем, а все передавал через бургомистра. Таким образом, получалось, что пан Панченко должен был своими руками убить тот спектакль, который породил. Да еще одновременно у пана Панченко возникли неприятности с кружком украинских поляков, который он же породил с целью славянской солидарности. С этим кружком мне довелось познакомиться через свою девушку. Девушка эта была из той молодежи, которая напросилась в театр, чтоб не ехать на работу в Германию и иметь хоть какой-то заработок. На сцене эта молодежь, конечно, ничего не делала. Ее дрессировали и выпускали в массовках. Звали девушку Ольга, и, как выяснилось, была она украинская полячка с льняными полесскими волосами и светлыми глазами непонятной расцветки, то ли зеленовато-серыми, то ли серо-голубыми. Впрочем, может быть, в зависимости от освещения они меняли цвет, как вода холодных полесских озер.

«Точное определение, Чубинец», – подумал я, Забродский. Я, Забродский, знаю этот тип полесских девушек, хитреньких простушек, наших юго-западных северяночек. Полесье занимает северную часть киевщины и житомирщины, и здесь все иное, чем в центре и на юге. Местность пониженная, отличается монотонным рельефом, а реки медленно текут в заболоченных берегах. Полещуки отличаются и внешним видом, отличаются и характером. Кстати, как сообщил Чубинец, фамилия той Ольги Полещук. Ольга Полещук с холодными цветом глаз и волос. Чем она взяла хромого парня Чубинца, понятно. А Чубинец ей понадобился из-за отсутствия рядом другого мужчины. Таких девушек в массовке было много, а мужской состав театра и даже города весьма ограничен. Коротали время или с Чубинцом, или в музыкально-драматическом кружке польских украинцев, который также был женским. Мужчин только двое: панове Ящук и Сашинский. Репетировали на квартире у Сашинского.

– Выстроятся полукругом, все остроносые, все похожие, которая из них моя Ольга – не отличу. Пан Ящук с аккордеоном, пан Сашинский деригент. Выстроятся, и давай показывать полесский темперамент, внешне медлительный, а по сути – весьма бойкий. Головками то влево, то вправо – в ритм мелодии. Музыка пана Ящука, слова пана Сашинского.

«А пан Сталин и пан Гитлер Польщу полонылы...»

Пан Панченко рассчитывал их в немецких госпиталях использовать, для развлечения раненых, а они подобные песни поют. Ну какой уважающий себя начальник районного отделения гестапо или начальник районного отделения НКВД позволит петь такие песни, даже тайно? Последовал разгром кружка. Пану Панченко от комиссара влетело, а герр Ламме панов Ящука и Сашинского в лагерь отправил, правда не концентрационный, а трудовой. Участниц кружка герр Ламме, проявив либерализм, просто разогнал. И в такой момент гонения на культуру моя пьеса «Рубль двадцать» попадает на стол к бургомистру. Леонид Павлович советовал подождать. Да сколько ждать можно? Вторая мировая война началась, одна идеология другой сменилась, одно начальство из своих кабинетов выбежало и еле ноги унесло, другое начальство в кресла уселось.

Пьесу я принес, конечно, не прямо бургомистру, куда доступа не имел, а господину старичку Салтыкову, бывшему библиотекарю. Принял он меня любезно, хоть выглядел не так радостно, как накануне прихода немцев, когда среди библиотечных полок под балалаечку расправлялся с коммунистической и пролетарской литературой. Марья-то Николаевна, тургеневская барышня-старушка, оказывается, от инфаркта умерла полгода назад. Мечта об открыто набранном слове «жид» в городской газете осуществилась, но этого оказалось недостаточно для личного и национального счастья. Старичок Салтыков взял у меня пьесу, перепечатанную за две буханки хлеба театральной машинисткой, и я заметил при этом, что руки у него дрожат старческой дрожью больного человека.

– Я хотел бы вас привлечь к нашей пропагандистской работе, – сказал он мне, – привлечь как литератора из крестьян, лично пережившего ужасы чекистской коллективизации. Немцы принесли нам свободу от иудо-большевизма, но они не всегда понимают специфику нашей страны, и этим пользуется подпольная советская пропаганда.

Так любезен и душевен со мной он был, однако, лишь при первом посещении, пока не прочитал пьесу. Когда я пришел вторично в назначенное время, он на меня кричал и топал ногами:

– Если б я знал, что вы здесь написали, то никогда не передал бы это пану Панченко, прежде чем не прочитал бы сам. Решающий голос у него, и я хотел, чтоб ваша пьеса прошла быстрее, но вы меня подвели. Пан Панченко тряс вашим сочинением перед моим лицом, и он был прав. Что вы нам подсовываете? Видно, уроки, которые вы брали у советских театральных жидов, не прошли даром. Что за иудейская мировая скорбь? Что за чисто иудейское стремление свои мелкие телесные пороки переносить на весь мир?

Я молчал. Я был убит, убит окончательно. Видно, охлажденный этим моим покорным молчанием, старичок Салтыков, покричав и освободив свою грудь от гнева, смягчился.

– Сожгите эту пакость сами, – сказал он, – имейте мужество сжечь свои пакости, имейте гоголевское мужество.

Это были не просто слова. Он достал алюминиевый поднос и, положив на него мою пьесу, протянул мне зажигалку. По-моему, он несколько рехнулся от старости, одиночества и прочих бед. Впрочем, на этом подносе он, очевидно, сжигал доставляемый ему для ознакомления советский подпольный пропагандистский материал. С тяжелым сердцем черканул я зажигалкой и поднес огонь к дорогой мне пачке бумаг. Но у Леонида Павловича хранилась вторая копия, о чем, кстати, старичок Салтыков догадывался. Он взял с меня слово, что я сожгу и вторую копию, и черновики, очищусь огнем, как поступали древние поляне, наши предки.

– Мы нуждаемся в литературе, активно противостоящей иудо-большевистской пропаганде. Пан Панченко очень огорчен, что немцы запретили пьесу о преступлениях коллективизации, но, между нами, литературно она, конечно, слаба. Вы, при вашем таланте, можете проделать ту же работу гораздо успешней.

Расстались мы с ним дружески, однако возвращался я как с похорон любимого существа. Когда вечером уселись мы вместе с отыгравшим спектакль Леонидом Павловичем и его доброй слепой сестрой пить чай с сахарином, он, даже не спрашивая, понял, что произошло с «Рубль двадцать».

– Я ведь говорил тебе, Олесь: надо подождать, загубишь пьесу. Но есть у меня один замысел. Через три дня, в субботу, я играю в «Веселой вдове». Мне сообщили, что на спектакле будет гебитскомиссар, и, если представится возможность, я попробую поговорить с ним о «Рубль двадцать». Тебе же я постараюсь достать контрамарку на галерку, поскольку этот спектакль всегда идет с аншлагом.

Да, это верно: спектакль «Веселая вдова» манил к себе и оккупантов, и оккупируемых, как манят ночных насекомых веселые темные огоньки. Ведь все мы были ночными насекомыми среди военной повседневности: и те, кто ползали, и те, кто летали. И передний ряд в офицерских мундирах, среди которых иногда являлись одно-два шелковых платья, и передние ряды в унтерских и солдатских мундирах, и местный житель, теснящийся сзади и толпящийся на галерке. В такие вечера театр обращался в райотдел всеобщего ада. Пиликал, настраивал инструменты оркестр, поблескивали золоченым ложи, полз малиновый плюшевый занавес – остатки старого купеческого меценатства, и перед тараканами, перед мокрицами, перед червями и вшами войны открывался трепещущий, кисейный мир бабочек и мотыльков. Кипели жемчужные волны. Красавец Леонид Павлович целовал красавицу Романову, веселую вдову. Потом наступали опереточные огорчения, и я сам видел слезы на глазах у эсэсовцев из первого ряда. А когда звучали репризы, весь зал, независимо от расовой принадлежности, включая начальника гестапо герра Ламме, хохотал. Ну, евреев в зале, конечно, не было. Им еще с тридцать четвертого года было запрещено на территории рейха посещение театральных зрелищ, а также детских игровых площадок. Правда, в нашем театре одна еврейка была на сцене, но это раскопало не гестапо, а конкурирующая организация – НКВД, уже после того, как она вышла из партизанского подполья и вновь захватила свои оставленные в сорок первом году кабинеты. У директора театра пана Гладкого была жена, прелестная молодая чернявая украиночка, Мария Гурченко, замечательно певшая украинские народные песни. Неоднократно выезжала она с театральной фронтовой бригадой петь перед немецкими солдатами, перед власовцами или в военных госпиталях. Как запоет: «Горьки слезы льються...» – у любого убийцы по щекам слезы текут. И вдруг гестапо получает анонимку, что Мария Гурченко в действительности Маня Гуревич. Спасло Маню только то, что, как выяснилось, автор анонимки, актер театра Чех Иван Семенович, вскоре убежал к партизанам. И пан Гладкий с помощью своего покровителя пана Панченко доказал, будто анонимка – провокация ЧК. Но когда ЧК вышло из подполья, она собственной анонимке, конечно, поверила. Правда, и у гестапо главреж Гладкий уж был на подозрении, он это чувствовал и вел себя по-лакейски нервозно, всячески стараясь гебитскомиссару какое-нибудь место поцеловать. Представляете, как он повел себя, когда после спектакля «Веселая вдова» гебитскомиссар лично вошел в кабинет главрежа Гладкого. Я на всякий случай крутился неподалеку, как велел мне Леонид Павлович, и видел в открывшуюся дверь: Гладкий, подавая гебитскомиссару кресло, почти лизнул его сапог. Однако гебитскомиссар вошел в кабинет не ради Гладкого.

В руках у гебитскомиссара была бутылка шоколадного ликера, и он потребовал, чтоб позвали Леонида Павловича. Побежали администраторы, секретари, и вскоре явился Леонид Павлович, красивый, рослый и разгоряченный финальным танцем.

– Их гратулирэ, – сказал Леониду Павловичу гебитскомиссар.

Ликер в рюмки разливал главреж Гладкий, и разливал вполне профессионально, почтительно склонил голову влево, по ходу шоколадно-ликерной струи. Во время торжества я находился среди младших театральных чинов, хотя еще не был зачислен в штат.

– За приму-актера, – на ломаном русском языке сказал гебитскомиссар, – пруст, что по-нашему «за здоровье», или «дай бог, чтоб не в последний раз».

Леонид Павлович выпил с достоинством, а Гладкий полез к гебитскомиссару чокнуться рюмками, забыв, что немцы не чокаются и он не на торжественном обеде в горсовете по случаю юбилея Октября. Однако тут же спохватился, от страха слишком большую дозу глотнул, поперхнулся, закашлялся, хотел отойти в сторону, чтоб не забрызгать мундир гебитскомиссара, но при этом зацепился за ковер и упал, может даже умышленно, чтоб развеселить начальство.

– Гопля, – сказал гебитскомиссар.

Когда кто-то падает или что-то роняют, немцы всегда говорят «гопля», а мы говорим «опа», и то чаще, если через что-нибудь перескочим. А у немца чуть что – «гопля».

Умница Леонид Павлович умело воспользовался веселым настроением гебитскомиссара и его добрым расположением. Он вызвал меня из кучки почтительно толпящихся в углу администраторов, представил и попросил рассказать о своей пьесе. Подбадриваемый взглядами Леонида Павловича, я осмелел и заговорил. Говорил я почти в забытьи, но говорил, щедро себя растрачивая, сопереживая собственным страданиям, которые в моем сознании совершенно слились со страданиями моего хромого влюбленного героя. Я говорил, едва сдерживая слезы, переводил главреж Гладкий, делая мне знак время от времени остановиться, чтоб иметь возможность перевести. В этих паузах я особенно боялся разрыдаться, глядя в лицо гебитскомиссара, от которого зависела судьба моей пьесы, причем лицо это троилось, четверилось, толстело, расползалось вширь. И вдруг все эти лица гебитскомиссара одновременно одинаково раскрыли рты, одинаково блеснули здоровыми зубами, и хоровой дружный смех, смех, как в переполненном зале, потряс меня.

– Хромой, – трясясь от смеха, говорило множество ртов, – любит красивая фрау... Яволь... Это русский юмор... Это унтергальтунг... Хромой на сцене должен танцен... Это очень комише драма...

Так неожиданно была решена моя судьба. Минуя пана Панченко, гебитскомиссар отдал распоряжение главрежу Гладкому начать репетиции пьесы «Рубль двадцать». Мы с Леонидом Павловичем торжествовали победу.

9

Победа была полной. Меня тут же зачислили в штат театра на должность младшего администратора с окладом восемьсот рублей, я получил продовольственные карточки и небольшую собственную комнатушку, где Леонид Павлович и его слепая сестра помогли мне устроиться, подарив кое-что из вещей и из мебели. Скажу вам честно – это были для меня самые счастливые времена. Вокруг оккупированный город, военная нищета, выстрелы на ночных окраинах, а у меня счастливая пора, долгожданные репетиции моей пьесы. Я старался проводить как можно больше времени в театре, а из театра – либо домой, либо к Леониду Павловичу. Раньше ходил иногда с Ольгой в кино, теперь перестал. И вообще перестал встречаться с Ольгой, хоть после польского кружка именно я через Леонида Павловича помог ей остаться в театре. Я считаю, что сделал для нее очень много, потому что для меня театр стал стеной между гнусной действительностью и мечтой. Теперь, я, конечно, понимаю, что это была стена между реальной уличной грязью и красивой грязью театральной жизни. Однако тогда я был молод, жаден ко всему новому и лакейски благодарен судьбе. Я сидел на репетициях, благодарно слушая, как актеры произносят написанные мной слова, смеялся собственным шуткам, произносимым Пастернаковым с одесской развязностью, плакал от собственных монологов, произносимых Леонидом Павловичем, и влюблено смотрел на артистку Романову, чего никогда не позволял себе в жизни, ибо знал, что она гуляет с немцами и недоступна мне даже в мечтах. Художник театра сделал афишу, на которой Леонид Павлович очень комично плясал, вытянув хромую ногу, и над ним хохотала красавица Романова вместе с коварным Пастернаковым. Афишу отпечатали в городской типографии. Впервые увидел я придуманное мной название «Рубль двадцать», воплощенное в красивые цветные буквы. После афиши я поверил в себя и попробовал на зуб радость тщеславия. А между тем не все было таким сладким, даже наоборот. Дело двигалось медленно, репетиции часто переносились, а потом их вовсе отменили, якобы из-за болезни Леонида Павловича. Леонид Павлович действительно болел: недели две каким-то синдромом, но, когда он выздоровел, репетиции не возобновились. Я кинулся к Гладкому. Тот хладнокровно сообщил мне, что репетиции прекращены по распоряжению пана Панченко.

– Я говорил Леониду Павловичу, а теперь скажу тебе – напрасно вы так поступили. Пан Панченко – человек крепкий, об него можно зубы сломать. А герру гебитскомиссару теперь не до театра.

Вскоре я понял, на что намекал Гладкий. В театральных своих восторгах я даже не заметил, что немцы стали угрюмей и злей. И понял я это сначала телом, а уж потом разумом.

Однажды, выходя из театра, я увидел грузовую машину с людьми в мятых шинелях и рваных гимнастерках. Это были советские военнопленные. Увидав меня, сразу несколько человек попросили закурить. Я ранее вообще не курил, но, когда начались репетиции, пристрастился, и у меня всегда с собой было курево. Я достал пачку сигарет и отдал все. Тогда пленные начали просить денег. У меня было шесть рублей, я протянул их одному из пленных, и в это время появился немец с собакой, который так сильно ударил меня, что я упал. Немец дал команду собаке «взять!». Собака бросилась ко мне. Я увидел желтые звериные клыки и мягкий розовый язык, который лизнет моей крови, если собака сомкнет челюсти на горле. Вообще я боюсь собак, особенно сторожевых. Если вы помните, я рассказывал, как на меня бросилась красноармейская собака, но ту держали на поводке. Этой же дали полную власть надо мной, однако властью своей она почему-то не воспользовалась. В немецкой овчарке много волчьей крови, а сытый волк яростен лишь в схватке. Покорное горло перегрызть ему неинтересно, если оно не предназначено в пищу. Лежа, я глянул прямо в собачий глаз у своего лица, и этот собачий глаз вдруг в последнее мгновение остыл, из красного став золотисто-карим. Тогда немец плеткой ударил сначала собаку, потом меня два раза, сел в машину и уехал с провинившейся собакой и пленными. Во рту у меня было солоно и липко от крови, потому что второй удар попал в зубы. Губы мои вспухли и стали твердыми. С трудом поднявшись с земли, я увидел на театральном крыльце Романову. Она подошла ко мне и протянула свой надушенный кружевной платочек, чтоб я приложил его к разбитому рту. Тогда я, чуть не плача от ненависти и обиды, морщась от боли, с трудом шевеля языком, сказал ей, хоть знал, что она живет с немецким офицером:

– Наши были хороши, а эти еще лучше.

Словно не расслышав сказанного мной, она посоветовала вернуться в театр, чтоб пополоскать рот водой с йодом. Время было послерепетиционное, в театре почти никого не было, и я прошел вслед за ней в ее гримировочную. Это была небольшая, хорошо обставленная привилегированная гримировочная на двоих. Соседка Романовой – жена директора и главрежа театра Гладких, артистка Мария Гурченко. Но сейчас в опустевшем театре с Романовой был здесь я, избитый Саша Чубинец. Романова усадила меня на мягкий диванчик, поставила передо мной тазик и быстро, умело своими красивыми пальчиками приготовила раствор йода с водой, которую налила в кружку из кувшина. Впервые я видел так близко от себя эту общепризнанную городскую красавицу, да еще хлопотавшую ради меня и вокруг меня. Колдовское воздействие реальной красивой женщины так велико, что лишь испытавший подобное понимает, как бледны и по-детски беспомощны все поэтические мечты о женщинах. От полосканий йодом полегчало зубам и языку, но губы продолжали казаться чем-то посторонним, твердо придавленным к моему лицу.

– К губам надо компресс, – сказала Романова и скрылась за какой-то ширмочкой из бамбука, начала там возиться, что-то переставлять, чем-то греметь, послышался тревожно-волнующий шелест шелковой ткани, и Романова предстала передо мной, переодетая в шелковый, длинный до земли темно-синий капотик, отделанный кружевами у горла и на рукавах, чуть длиннее локтя.

Я даже представить себе не мог, что существуют такие капотики. Те, кто, подобно мне, видит женщин высшего качества лишь как драгоценности в витрине ювелирторга, не могут быть реалистами в мечтах и творениях своих. Они вообще мало внимания уделяют одежде женщины, думая более о ее лице, о цвете ее глаз и волос, а в особенно смелых мечтах о ее скрытых под одеждой запретных местах, служащих наградой лишь счастливцам. Между тем у женщин высшего качества существующие реально и лицо, и глаза, и даже призовые места украшены платьицами, капотиками, трусиками и прочими предметами туалета, как ювелир украшает алмаз или слиток золота. Действия Романовой были вполне обдуманны и целенаправленны. Понаблюдав за эффектом, который она на меня произвела в этом капотике, Романова скрылась за ширмой и вернулась с бутылкой настоящей московской водки, о существовании которой я совсем забыл в военной суете и бедах. Откупорив бутылку, она смочила водкой кусок бинта и велела приложить компресс к губам. Почти сразу же полегчало, и постороннее от лица было отнято, но опять начали болеть язык и зубы, на которые проникла водка. От боли мне стало приятно, потому что все, что далее происходило, воспринималось мной как бы в безвоздушном эфире. Отняв компресс ото рта, я с Романовой чокнулся гранеными стаканчиками, закусывали мы настоящими московскими шпротами. Мы выпили два, нет, четыре граненых стаканчика. После этого Романова вдруг заплакала и начала говорить, как она глубоко несчастна и как ей надоели немцы, которые, по ее словам, совершенно не умеют красиво видеть жизнь. «Меня считают распутной немецкой сукой, а ведь я это сделала, чтоб спасти свою маму, которой, как жене партработника, грозила смертная казнь. И даже сама мама, ради которой я пожертвовала своей честью, не понимает меня». Мы выпили пятый, уже из второй бутылки, и Романова, заливаясь слезами, отчего красивое лицо ее несколько попортилось, сообщила мне доверительно, почти на ухо, как ей отвратительно лежать в постели с теми, от которых пахнет не по-русски сладко и гадко – ликерами и шоколадом. «И рот у них неживой, мятный, и они более за грудь щипаются, за попку, чем удовлетворяют желания. Вся грудь и попка у меня в синяках». И показала мне грудь, расстегнув кружевной заграничный лифчик. Замечательная грудь ее с розовым соском настоящей блондинки действительно была в синяках.

– А какой муж у меня был! – продолжала причитать сквозь слезы Романова. – Витя... Петлицы синие, два кубаря... Атлет, поднимал меня как пушинку. И всю исцелует, всю исцелует. Как хочется мне вновь почувствовать настоящий запах изо рта русского мужчины... Поцелуи с водкой, с лучком и селедкой.

Мы поцеловались. Прямо к моим губам, разбитым немецкой плеткой, прижался ее ротик и отлепился лишь для того, чтоб сказать:

– Сними с меня трусы.

Эта высшая игра женского артистизма словно опять шибанула меня по голове плеткой, однако вогнав не в боль и страх, а в восторженную какую-то силу, почти дикую, наподобие той, какая владела мной во время голода, – желание убить и сожрать птичку. Легкие женские трусики красавицы Романовой вдруг показались мне птичкой, а кружева – перьями. Я метнулся вперед, поймал на гладких бедрах, но не снял их, а убил, то есть разорвал. Мои же грубые брюки красавица Романова бережно расстегнула своими умелыми пальчиками. После этого она, как девочка, как дочка, уселась на колени мне, хромому крестьянину Чубинцу. Дальнейших подробностей не помню.

Знаете, некоторые мужчины, подвыпив, любят в компаниях вспоминать разные подробности. Но ведь никаких подробностей в этом деле нет, особенно когда все по-настоящему. Конечно, если ты при этом замечаешь, который теперь час и кончился ли дождь за окном, то подробности имеются, но тогда этого нет. Мне и самому подобное приходилось испытывать с подробностями, то есть, по сути, просто совершать совместно с женщиной, женой ли, не женой ли, физическое действие, недаром именуемое в медицинской, педагогической и прочей скучной литературе – «половой акт, половое действие». Но то, что свершилось со мной в первый и последний, к сожалению, раз, под понятие «действие» не подходит. Действие – это нечто, имеющее начало, конец и середину. То же, что я испытал, было из одного куска, и где в нем было начало, а где конец, определить невозможно, пока оно существовало. По исчезновении же тем более никаких подробностей припомнить нельзя. Что может припомнить пришедший в сознание? Либо тьму, либо свет. А какие же тьма или свет подробности? Они и на части-то не делятся.

Я, Забродский, совершенно согласен с моим соавтором Чубинцом. Хочу лишь добавить: иные мужчины, а иногда и женщины, не только в пьяных компаниях о подробностях болтают, но и расписывают их в своих сочинениях, что стало в наше время особенно модно и доходно. Удивляюсь, как до сих пор какой-либо делец не сочинил драму с подзаголовком: «Пьеса в трех половых актах». Впрочем, актов этих в нынешней социал-сексуальной культуре бывает гораздо больше. Однако дельцы эти ведь не только паскудничают, но и лгут себе подобным, заставляют раскошелиться за выдуманные пикантности. Все эти пикантные подробности, которые они продают, имеют такое же отношение к телесной страсти, как скрип кровати. Попробуйте хоть раз в жизни испытать то, что испытал Олесь Чубинец, и вы никогда не возьмете в руки грязной книжечки, даже если вы испытали это не с ангельшей, а с дьяволицей. Потому что когда такой момент наступает, то все становится нейтральным, как на том свете, оставаясь, однако, при этом телесным, и ангелы обретают пол.

– Так состоялась премьера, – продолжал Чубинец, – премьера моей в третий раз, но теперь не мной, переделанной пьесы.

Пьеса эта, – добавлю и я, Забродский, – запрещенная обеими противоборствующими идеологиями, была поставлена на нейтральной, ничейной земле, где, по-моему, и должно ставиться все правдивое, все лишенное лжи. Я не говорю – талантливое. Талант, к сожалению, очень часто связан с ложью и прикрывает собой ложь. Талант – явление редкое, изнеженное, нуждающееся в ласках. А правда ласкать не умеет. Поэтому правда должна быть сознательной, талант – бессознательным, говорящим правду вопреки собственным намерениям.

– Когда мы расстались, – продолжал Чубинец, – расстались торопливо, ибо было уже поздновато и Романовой надо было готовиться к спектаклю, я сказал ей: «Спасибо вам за все, пани Романова». Она ответила мне: «Какая я пани Романова. Зови меня просто Леля. – И шепотом: – Наши близко... Будем вместе ждать наших».

И начал я вместе с ней ждать наших. Конечно, на расстоянии, ибо более никогда к ней не подходил и даже не разговаривал. Только взглядами иногда встретимся – и все ясно: вместе ждем наших. А о том прекрасном, о том единственном спектакле «Рубль двадцать», в котором она играла и в котором я, Чубинец, сам сыграл свою роль влюбленного хромого, конечно, никто не догадывался. Только Леонид Павлович сказал мне, когда я пришел в гости пить чай с сахарином:

– Знаешь, Олесь, вчера Романова на сцену пьяная вышла. Начала танцевать и упала. Хорошо, что зритель не понял, думал: так надо. Гладкий за кулисы прибежал, она его мужским матом. Тоскует женщина. Да и нам всем скоро придется тосковать. Вот наши вернутся – что им ответим?

– Что бы ни ответили, лишь бы уже скорей, – вырвалось у меня.

Мои губы, разбитые немецкой плеткой, по-прежнему болели, особенно ночью, а несколько зубов шаталось. Кстати, перед расставанием Романова дала мне с собой четвертинку московской для компрессов. Но я пожалел тратить водку, считая, что и так пройдет. Да к тому же решил оставить четвертинку как память о моей чудесной премьере.

В этом месте рассказ Чубинца в очередной раз был прерван звонкими аплодисментами буферов. По этим холодным аплодисментам, поскольку железо безразлично к людским судьбам, я понял, что буфера аплодируют своему, железнодорожному, то есть станции Бровки. Однако никаких Бровок за окном не было, мы стояли в поле. Возле вагонов, перекликаясь, ходили люди с фонарями.

– Так мы к полудню в Здолбунов приедем, – беспокойно сказал Чубинец, – а в полдень место в гостинице не достать. Я умышленно ночным поехал, чтоб на рассвете гостиничный номер захватить.

– Помогу вам с гостиницей, – пытался успокоить его я, Забродский.

Но Чубинец продолжал волноваться. Вообще, если посмотреть на него в данный момент, то это был человек нервный и напуганный, беспокойный человек. У него, безусловно, было повышенное давление и, наверно, часто болело сердце. А люди с повышенным давлением в страхе своем бывают агрессивны. И когда в вагон вошел малорослый, тощий проводник, осветив нас железнодорожным фонарем, Чубинец испуганно и агрессивно набросился на него:

– Что за порядки, почему стоим?

Малорослый привык, очевидно, к беспокойству пассажиров и в ответ на агрессивный вопрос спокойно потребовал предъявить билеты. Предъявляя билеты, Чубинец продолжал ругать железнодорожные порядки.

– Мне эти твои слова ни к чему, православный, – сказал проводник, явно получая удовольствие, что пассажир нервничает, а он свои нервы бережет. – Наша власть что? Народная. Значит, все мы хозяева. Чем попусту себе печень портить, написал бы в газету. Газеты читаешь?

Я, Забродский, понял, что Чубинец так агрессивен, потому что его часто обижают просто от нечего делать. Любое советское должностное лицо до стрелочника и проводника включительно имеют чутье на категорию населения, которую можно обидеть просто так. Но меня проводник испугался, когда я на него загремел с использованием политических терминов. Хотя потом понял: не слов моих он испугался, не терминов, потому что сам оказался политически подкован. Чемодана моего испугался из желтой хрустящей английской кожи. А у Чубинца был потертый портфель и какой-то узел в авоське. Тем не менее я решил играть на ничью, имея в распоряжении такую слабую фигуру, как Чубинец. Вдруг проводник под что-то подкопается и акт составит. Поэтому, когда проводник, оказавшийся по совместительству общественным распространителем печати, предложил купить у него газеты, я взял целую пачку и заплатил три рубля. Опять, как в Богуйках, я выручал Чубинца рублями, и опять Чубинец неразумно пытался мне мешать.

– Зачем вы продаете газеты, если света в вагоне нет? – сказал сварливо Чубинец.

– Утром почитаете, – терпеливо объяснил проводник.

– Утром я свежие газеты в киоске куплю, а это вчерашние.

Он был истерик, этой мой соавтор Чубинец, впрочем, он еще не остыл, еще был в творческом процессе после премьеры своей пьесы «Рубль двадцать», и его возмутил не лично проводник, а это непредвиденное вторжение заоконного пространства в театральное действие. Он, наверно, еще хотел поговорить о своей премьере и думал, что до Бровок времени достаточно.

– Почему стоим? – миролюбиво спросил я проводника, чтоб замять скандал.

– Участок с ограниченной скоростью, – ответил проводник, – согласно приказу управления дороги. А проще говоря, шпал не хватает для ремонта верхнего строения пути. Я сам, православные, раньше на казатинском шпалопропиточном заводе работал мастером смены. Был и народным контролером. Выявил – пятьдесят километров шпалорельсовой решетки продано незаконно, вместо того чтоб уложить в путь. Кому попало шпалы продают, рельсы, различные скрепления. Написал все, отправил – и вот результат: стоим в поле, потому что шпал не хватает, а я работаю не мастером, а проводником ночного почтово-пассажирского. А почему? Тоже нервничал, как гражданин пассажир. Но теперь нервы укрепились. Обещают, если испытательный срок пройду, на «тройке» место – Киев – Ленинград. Там другое дело, там одних газет за смену на шестьдесят рублей продашь.

«Все-таки, – подумал я, Забродский, – разговорчивый пошел народ, откровенный, циничный. Не пропали послесталинские десятилетия даром. Разве что для таких, как Чубинец. Однако у Чубинца другое предназначение. Такие люди, как Чубинец, – учителя наши. Они учат нас своими дурными примерами, как не надо поступать и как не надо жить. И за эту науку мы должны быть им благодарны, так же как собаке, которая прожила какое-то время с двумя головами, или теленку, который жил с половинкой сердца».

– Вот они, Бровки, – сказал Чубинец, всю дорогу от места вынужденной остановки в поле промолчавший. Мне даже показалось, что он обижен на меня за то, что в его споре с циничным проводником я поддержал проводника. – Вот они, Бровки, чтоб им пусто было.

– А Бровки за что, Саша? Станция Бровки тебе что сделала?

Станция Бровки небольшая, но все ж не полустанок. Пристанционный палисадник, чистота, лунная тишина. «Эх, хорошо бы здесь девочку лет восемнадцати, а мне, Забродскому, годика двадцать три. Однако это то будущее, которое уже в прошлом. То будущее, которого никогда не будет. Никогда не сойти мне в эту лунную тишину и не услышать: цок, цок, цок – танцевальный ритм каблучков бегущей ко мне Лели Романовой, когда ей было восемнадцать. Конечно, дурной тон переселять героинь чужого повествования в собственную жизнь, словно ложиться в постель с какой-нибудь мадам Бовари. Но мы с Чубинцом сейчас как двухголовая собака с общим кровообращением, создание безжалостных хирургов-экспериментаторов. Нам одновременно хочется есть и пить, нас тревожат одни желания, и в глаза друг другу мы смотрим, как в зеркало: внешнее изображение разное, кудлатое и гладкомордое, зато внутреннее совпадает. И так длится до того момента, пока экспериментатор не переключит клапан, отделяя тем наши сознания одно от другого. Какая страшная модель, какая ужасная гоголевская болезнь! Вот почему в те редкие моменты, когда клапан экспериментатора отделяет наши сознания, мы стараемся по-гоголевски сжечь чужака или хотя бы освежить себя циничным смехом, доказать себе и другим, что наше бумагомарание – занятие несерьезное. Мы спешим так поступить, потому что знаем: вновь щелкнет клапан – потечет наша кровь в чужое и для чужого и все опять станет до смерти серьезным. Но пока еще длится передышка, пока мое сознание отделено от сознания Чубинца, пока мы вольны лизать или лаять отдельно друг от друга, послушаем, отчего же Чубинец так невзлюбил станцию Бровки.

– Тут у меня неприятность большая случилась: во время обеда в станционном ресторане один негодяй мне в борщ плюнул. Приревновал к своей бабе. Хороший борщ, наваристый, кусок мяса с жирком. Женщина, которая со мной за одним столом обедала, говорит: «Не нервничайте и не связывайтесь. Пока плевок по всему борщу не разошелся, выловите его ложкой с небольшим количеством юшки и в плевательницу выплесните. А ложку новую на раздаче попросите, скажите: уронил на пол». Она мне советует таким спокойным, тихим голосом, а у меня в груди вулкан от обиды и ненависти. Бабу его я, может, раз видел, и то издали. Схватил тарелку с горячим борщом трясущимися руками – и за негодяем. А навстречу какой-то старичок с компотом в руках. Прямо поднесло ко мне. Столкнулись. Я его обварил и себе руку ошпарил. Только крикнул от боли, о спину мне что-то тяжелое. Оказывается, сын старичка сзади чемоданом.

– Ги-га-ги, – зашелся я в смехе, а когда опомнился, Чубинец уже темней в другом конце вагона. Окончательно обиделся. Чего уж лучшего желать, опять я принадлежу себе и сердцем своим, и мозгом. Однако поздно: что вышло из небытия по моей воле, не по моей воле живет. Пошел к Чубинцу, унизился, извинился. Перед Чубинцом редко извинялись, он простил. И зажили мы опять общей жизнью, которая, согласно железнодорожному расписанию, могла длиться еще часа четыре.

10

– В нашей местности, как вы знаете, зима короткая, малоснежная, неустойчивая. Не люблю я нашу зиму. Весна хорошая, быстро наступающая, лето в меру жаркое, в меру влажное, осень до середины сентября обычно сухая. Зима градусов семь-восемь, но случается и двадцать восемь, и тридцать два. В общем, зимы нашей беречься надо. А в тот сорок третий год первый мороз двадцать второго сентября ударил, как сейчас помню. Лег при моросящем дождике, а проснулся от холода. Смотрю, окна замерзли. За ночь погоду к зиме переломило. Засуетился: какие бы, думаю, ни происходили в мире военно-политические события, а квартирку свою утеплять надо и дров добыть надо, хотя бы на растопку, а то в печке-буржуйке, которой я утеплялся, торф горит без дров плохо – тлеет и гаснет. Железную печку свою буржуйку я соорудил с помощью Леонида Павловича. Главной достопримечательностью моей квартиры была красавица кафельная печь в углу до самого потолка. Кафель высшего качества, с орнаментом. Квартирка моя, собственно, была выгородкой большой комнаты в большой квартире, и эту большую комнату когда-то кафельная печь грела. Мне же она как будто ни к чему, топить ее нечем. Леонид Павлович посоветовал разобрать печь, место освободить, которое она занимает, но я не согласился. Как это уничтожить единственно красивую, хоть и бесполезную, вещь своего жилья? Может, красота только тогда красота, когда она бесполезна. Наверно, живший здесь до меня, не в выгородке, а в большой квартире, какой-нибудь богатый терапевт или инженер сахарно-рафинадного завода эту печь вовсе не замечал, погреет об нее спину и отойдет.

Послушал мой монолог в защиту кафельной печи Леонид Павлович, только рукой махнул.

Так, в хозяйственных хлопотах не заметил я подкравшейся беды. Вошел к Гладкому подписать разрешение для получения дров. Мне, как работнику театра, младшему администратору, дрова полагались. Посмотрел Гладкий мое заявление и говорит:

– Дело хорошее, но тебе оно ни к чему.

– Как? Почему?

– Мы эту квартиру решили артисту Пастернакову передать. Он человек пожилой, заслуженный и раненый.

– А я куда? – Прямо ошпарило меня, но еще держусь. – Мне куда деться?

– Ты назначен добровольцем на работу в Германию.

Я думал, шутит.

– Я же хромой.

– Ну и что, – говорит Гладкий и в глаза мне не смотрит, – в военное время и инвалиды войны работают.

Тут я от отчаяния кулаком по столу.

– Жену свою, – говорю, – посылайте.

Как я про жену сказал, он глянул на меня трусливо и злобно.

– Ты здесь не стучи. Я тебя знать не знаю, в театре ты больше не работаешь. И спаситель твой, Семенов, тебе не поможет, потому что это пана Панченко распоряжение. А кричать будешь – не в Германию поедешь, а в концлагерь.

Так меня запугал, что деваться было некуда. Подумал: здесь на меня пан Панченко с Гладким злобу имеют, не явлюсь – еще саботажником объявят. Лучше явиться и немцам объяснить: хромой я, для нужных вам работ непригодный. Однако, когда явился с рюкзаком на привокзальную площадь, объяснять было некому. Нас сразу солдаты и полицаи окружили, некоторых вообще под конвоем привели. Смотрю, в толпе Ольга Полещук. Точнее, она меня заметила и ко мне подбежала. У нас с ней давно уж ничего не было, особенно после моей премьеры. Однако обстоятельства особые.

– И тебя сюда, Олесь, – говорит, – давай вместе держаться.

Думаю: ладно уж давай. Ольга – девка бойкая, то с немцем поговорит, то с полицаем. Выяснила: везут нас в Киев, где общий сбор для отправляемых в Германию. От нас до Киева сутки езды, а везли две недели в товарняках. Еда – похлебка из гнилого буряка и полусырой мерзлой картошки, подобных тем овощам, которые я евреям возил. Начался кашель, простуды, поносы. Оправиться ведут общей толпой под конвоем прямо в поле. Женщины оправляются – мужчины отворачиваются. За людей не считали, и за скотов, пожалуй, тоже. Обозные лошади у немцев чистые, откормленные.

Наконец привезли нас в Киев, поместили в бывшей школе на Львовской улице. Вокруг забор с колючей проволокой. Пересыльный лагерь. Пробовал говорить: я хромой, их бин кранк – как хромой сказать по-немецки, не знал, но ведь без слов видно. Однако не смотрят, не слушают. Нас, мужчин, поместили сверху, женщин – на нижнем этаже. Хотел с Ольгой поговорить, не пускают. Внизу в охране были русские женщины в черной форме СС. Одна, помню, толстая, злая. Что делать? Сел в уголке, обхватил голову руками, как делает человек, когда он хочет свои мысли, словно телегу, завязшую в грязи, подтолкнуть. Однако мысли мои так и остались завязшими в бесполезном мозгу. В таких случаях у человека только на свой мозг и надежда, авось сквозь него спасительная мысль проедет. Давил голову руками, давил, ничего не выдавил, только устал умственно и физически. От усталости задремал. Вдруг чувствую, кто-то меня за плечо. Открываю испуганно глаза – Ольга. Палец ко рту своему приложила – молчи. Было темно, и в пустом, без парт, классе, где меня поместили, все мои соседи по несчастью спали. Ольга показывает мне на дверь. Тихо вышли в коридор. Она шепотом говорит:

– Водку давай.

У меня с собой та самая бутылочка, четвертиночка была, которую после премьеры мне Леля Романова подарила. Я этой бутылочкой уже пользовался. Губа, рассеченная нагайкой, не проходила, – видно, инфекция попала, гноилась губа, и Ольга помогала мне в вагоне компресс прикладывать.

– Ты что, – говорю, – водка мне для компрессов нужна.

– Давай, не разговаривай, – нетерпеливо шепчет Ольга, – я договорилась. Немец за водку нам бежать разрешит. Давай быстрей, пока он дежурит.

Схватила водку и исчезла. Я стою и слышу, как сердце мое стучит. Минут через десять появляется Ольга, уже в кожухе. Накинулась на меня шепотом:

– Чего ж ты торчишь, как истукан? Почему не оделся?

Пробрался я в свой угол, взял бушлат, который носил вместо пальто, взял рюкзак. Ведет меня Ольга в какую-то комнату. Вся комната в партах, сложенных одна на другую. К окошку не добраться. Начали мы осторожно парты растаскивать, а сердце стучит не переставая. Наконец протиснулись к окну. Окошко маленькое – видно, подсобка. Я говорю Ольге:

– Ты в окошко не пролезешь. Сними кожух или хотя бы фуфайку из-под кожуха. Застрянешь – все погубишь.

Она не хочет. Заспорили мы. Все-таки фуфайку сняла.

– Давай, – говорит, – стекло выдавливай.

Я говорю:

– У тебя кожух, а у меня бушлат тонкий, порежусь. Ты выдавливай.

– Нет, ты. Ты мужчина.

– Ладно, – говорю, – постараюсь. Как выдавлю, подождем. Если не прибегут, полезем.

Нажал плечом. Оконная рама крепкая, держит. Нажал сильней – держит. Нажал изо всех сил. Зазвенело. Сердце стучит, его не уймешь, а дыхание как ни стараюсь унять, все равно дышу громко. Однако за окном тишина. Выскочили мы – и к забору. Ольга говорит:

– Ты меня подсади, а я тебе с забора руку дам.

Я говорю:

– Лучше ты меня подсади, я хромой, могу не выдержать твоей тяжести, а руки у меня покрепче ног, с забора я тебя скорей втяну наверх, чем ты меня.

– Нет, ты подсади. Ты мужчина.

Тут уж сильней заспорили, забылись совсем, с шепота на голос перешли. Вдруг слышим – шаги. Ольга сама мне на плечи забралась, изловчилась, я и опомниться не успел, как она бух через забор, руку мне не подала, а шаги совсем близко. Заметался я и со страху сам в дежурку деревянную вбежал, как зверь – сам в загон. Но в дежурке никого. На столе ручка школьная и школьная чернильница-невыливайка. От страха сел за стол. Думаю: сердце стучит громко, мое сердце меня и продаст. Сколько так сидел, сердцем стучал – не знаю. Светло за окошком дежурки стало. Смотрю: девочка лет десяти с улицы в окошко дежурки заглядывает.

– Дядя, – говорит, – хотите бежать? – Тогда дети все понимали.

– Да, – говорю, – хочу.

– Шестая доска от дежурки на одном гвозде.

Не знаю, что за девочка и откуда она это знала. Сижу, в глазах рябит, и от страха до шести посчитать не могу. Но девочка, к счастью, с другой стороны забора с улицы доску отодвинула. Вылез я.

– Вы раненый? – спрашивает. Это по поводу моей хромоты.

– Спасибо, – говорю, – тебе, спасительница.

А она мне:

– Быстрей идите. К Днепру идите, к железной дороге нельзя.

На Днепре был уж лед, а поверх льдин вода. Ни на лодке, ни пешком не пройти. Пошел берегом. Долго шел, из сил выбился, но шел. Вдруг впереди – смотрю: спина, вся мелом испачканная, – Ольга. «Ах, – думаю, – сука, гадина!» Хоть и хромой, но нагнал ее. Ничего не говорю, молча рядом пошел. Идти тяжело: дорога мокрая, вязкая. У Ольги сапоги, а у меня бурки, воду пропускают. Вышли мы из Киева, Ольга оправдываться начала:

– Я думала, немцы заметили.

Тут я ей и выложил, что приготовил.

– Ах, – говорю, – сука ты, гадина!

Ольга отвечает:

– Сейчас не время ругаться. Надо до ближайшего села дойти и выбрать хату получше.

Вошли в село, нашли хату, приняли нас. Положили на солому, чтоб вшей не принесли, но Ольгины сапоги и мои бурки женщина в печи высушила. Под утро просыпаемся от стрельбы, сидим, как перепуганные щенки, друг к другу прижавшись, но заходит хозяйка и говорит:

– Спите, детки, это немцев побили за селом.

– Партизаны? – испуганно говорит Ольга.

Ольга партизан боялась, потому что слышала: эти лесовики, если поймают девушку, так впятером, вшестером, сколько их есть, ее насилуют. Правда это или нет, а может, полуправда – в том смысле, что бывали случаи, но немецкая власть подобные слухи поддерживала и население подобными слухами пугала. Всюду расклеены были плакаты, на которых деревенский мужик, защищая бабу и имущество, дубиной бьет по голове вооруженного партизана.

– Какие там партизаны, – успокоила хозяйка, – у нас партизан поблизости не было и нет. Немцев мужики наши деревенские побили. Машина у немцев сломалась, они и пошли пешком в валенках по грязи. Штук шесть. А мужики взяли оружие и давай стрелять. Всех побили.

Действительно, когда вышли мы за село, то увидали торчащие из канавы шесть пар ног в мокрых валенках.

Шли мы с Ольгой долго, дневные села стараясь обходить: мало ли на кого напорешься. И все время шли мы навстречу грому, точно гром этот и был домом, пристанищем, куда мы стремились.

– Наши, – прислушиваясь к грому, говорю, – наши на выручку спешат.

И идти становилось легче. Ночью опять свернули в село и заночевали в хате. Тогда много было бездомных, много путников, но в хаты незнакомых пускали легче, чем теперь, хоть и вшей могли принести, и бандитизм имелся. Народ жил как на пожарище или во время иной катастрофы, когда без взаимной выручки жить опасно. На третьи сутки нашего пути приходим в село Гришковцы. Нам говорят:

– Русские здесь.

Я думал, власовцы. В некоторых селах власовцы стояли. Однако нет, смотрю, не власовцы. Это уже молодые хлопцы лет по восемнадцать. Останавливают всех, кто в хороших сапогах, сапоги стаскивают, а взамен свои размокшие валенки дают.

– Вы, – говорят, – здесь остаетесь, а нам вперед идти.

Мои размокшие бурки не тронули, а с Ольги ее сапоги стащили. Какой-то медсестре в самый раз пришлись. Ольга запротестовала, но ее быстро запугали.

– Цыц, – говорят, – немецкая проститутка! Пока, – говорят, – мы на фронте свою кровь мешками проливали, у вас здесь вся грудь немецкими клопами искусана.

Балагур попался, по выговору, похоже, кацап-сибиряк. А я в душе порадовался, глядя, как Ольга в размокших валенках дальше по грязи чапает. «Жадность, – думаю, – и подлость, – думаю, – должны быть наказаны». Я Ольге говорю:

– Как ты можешь? Это ведь наши.

Ольга мне сердито отвечает:

– Это наши, а это мои.

Она сапоги имела в виду. Противная девка. Как добрались мы в город, я с ней расстался без сожаления и больше ее не видел.

Пришел прямо к себе домой, в свою комнатушку, отпер замок ключом, который хранил в рюкзаке. Никакого Пастернакова нет и не было, все вещи крепко лежат и стоят так, как я их оставил. Несколько поленьев возле печурки сложено. Затопил я печурку, подбавил торф. Тепло стало, уютно. «Слава, – думаю, – богу, самое страшное для меня уже позади. А ведь я еще молодой, еще успею пожить и наверстать потерянное». Тогда многие так думали. С той же радостью, с которой встречали немцев, потом встречали советских. Потому что давно уж народ жил такой жизнью, что хотел лишь одного – перемен. Даже старики в детство впали, потому как ожидание перемен – детское, молодое чувство и без наивности невозможно. Немцев, которые в сорок первом году шли к нам из незнакомой Европы, не знали, потому надежды были оправданны. Своих знали, но думали: та власть, которая отступила в сорок первом, – одно, а та власть, которая возвратилась в сорок третьем, – совсем другое. После такой войны, такой крови и такого огня нельзя же, чтоб осталось прежнее. Ведь даже человек после тяжелой смертельной болезни меняется духом, а бывает, лицом. Однако все восстановилось, все, до незначительных мелочей. Конечно, не все в прошлом было дурное и восстановилось не только дурное. Пустили, например, трамвай. При немцах он не ходил, и добраться из одного конца города в другой было затруднительно. А тут сразу, недели через две, пустили. Веселей стало с трамваем на улицах, звонче. Народ заходит: «Почем билет?» – «Забыли уже, – отвечает кондуктор, – по двадцать копеек, как и прежде».

Трамвай собирали из утиля, лома и остатков трамвайного депо. А под обломками металла в депо нашли бронзовый бюст Пушкина. Подробности я узнал совсем неожиданно и с неожиданной стороны, потому что, вернувшись из села, уже застал город без Пушкина. Прохожу мимо бывшего пединститута, где я у Биска в литкружке занимался, смотрю – пьедестал пустой стоит.

Так вот, как-то поздним, ветреным, холодным вечером ко мне в дверь постучали. Стук был неуверенный, так стучит не власть, а просители или нищие. «Кто же это?» – думаю. Время военное, комендантский час, на улице патрули. Да и немцы, отступив, город в покое не оставили: бомбили несколько раз, разрушили городской вокзал, разбомбили санитарный эшелон, который на путях стоял, так что погибшим раненым и медикам пришлось массовые похороны устраивать. Напряженное время. Хоть, повторяю, жизнь налаживалась постепенно и я уже работал опять возчиком на пивзаводе. Раз со смены пришел, ужинать собрался, и вдруг в дверь скребутся. Личное, домашнее общение у меня только с Леонидом Павловичем было. Но Леонид Павлович так поздно не придет, у него и пропуска теперь не было для хождения после комендантского часа, и хлебных карточек тоже, кстати, не было. Я ему и его слепой сестре, чем мог, помогал. На пиво хлеб выменивал, крупу выменивал и привозил. Ему неловко было, но принимал мою помощь, а меня радовало, что я могу как-то отблагодарить этого дорогого мне человека и его добрую слепую сестру. Была надежда: скоро наладится. Театр, конечно, не работал, помещение на замок заперто, а Гладкий куда-то исчез. Однако директор местной акушерско-фельдшерской школы наряду с кружком по изучению мотоцикла собирался организовать и драмкружок и, будучи еще довоенным поклонником Леонида Павловича, обещал ему место с предоставлением хлебных карточек. Думаю: наладится у нас постепенно. Так надеялся, но окончательно от страха избавиться не мог. И вдруг этот поздний стук. Отпирать страшно, а не отпирать – неизвестность мучит. Подумал: возможно, это кто-то о чем-то хочет предупредить. В себе уверенности у меня не было, а предупреждение иногда помогает. Отпер – никого. Думаю: почудилось, слава богу. Однако из темноты кто-то: «Примите гостя». Пригляделся – старичок Салтыков. Страх мой сразу удвоился. Понял: старичок, конечно, скрывается и я должен стать ему сообщником. Стою молчу. Старичок Салтыков правильно понял мое молчание, его по-другому и понять нельзя было.

– Я только до утра, – говорит, – пока комендантский час кончится.

Вид ужасный: мокрый весь, согнутый от холода и больной. Жалко мне его стало.

– Входите до утра, – говорю, – но больше не приходите.

Дал ему поесть, налил пиво, одежду возле печки-буржуйки положил. Ел он так, как едят голодные: сразу от нескольких кусков кусал. Один еще не доел, уже другой кусает.

– Почему же вы с немцами не уехали? – спрашиваю.

– Не мог, – отвечает, – здесь Машина могила. Да и вообще... – и начал мне про памятник Пушкина рассказывать: – Мы спасителей из Европы ждали, а они наших гениев себе на металлолом. Бюст Пушкина в нашем городе еще до революции установлен перед Первой городской гимназией – впоследствии, при советах, пединститутом. Работа известного скульптора. Это, знаете, Пушкин очень русский, из гоголевской статьи. Я всегда к нему приходил: и молодым человеком, и потом уже вместе с Машей во время иудо-большевистских мерзостей. Постою, посмотрю ему в лицо и исцеляюсь. А Европа со своими Бетховенами и Шиллерами нашего Пушкина веревками зацепила, привязала к танку и сдернула с пьедестала.

Выпив пива, старичок Салтыков от слабости опьянел и продолжал рассказывать, уже не стесняясь слез. Он плакал, как ребенок по поломанной дорогой ему игрушке.

– Сдернули танком, прицепили к лошадям и по улице поволокли, по камням под смех глупых мальчишек и равнодушных зевак. Я и Маша весь этот крестный путь вместе с Пушкиным проделали по тротуарам, до самого городского рынка – места казни. Там немецкие дикари, – голос старичка прервался, он долго сморкался, вытирал глаза мятым, грязным платком, – там немецкие дикари начали раскачивать Пушкина и швырять его на чугунные плиты, пытаясь расколоть. Но металл выдержал, но дореволюционная бронза выдержала. Только глубокие царапины остались на прядях бронзовых волос и на чудесном пушкинском лице... После этого преступления Маша слегла и уже не встала.

Я подал старичку Салтыкову стакан чая с сахарином. Пил он громко, жадно, нервно, держа стакан дрожащими руками. Помолчав после чаепития, он несколько успокоился и говорил уже без слез, хоть и со слезами в голосе.

– Я хотел написать немецкому гебитскомиссару, что подобная политика немецких властей лишь облегчает подпольную советскую пропаганду, но пан Панченко мне отсоветовал. И действительно, позднее мне удалось ознакомиться с инструкцией министра восточных территорий Альфреда Розенберга своим чиновникам. Там сказано, что русский человек – это животное. Большевики сделали из него рабочее животное, а вы, то есть немецкие чиновники, должны заставить его работать еще больше. После этой инструкции и после издевательства над Пушкиным я в бургомистрате уже работал с одной надеждой – изгнать немцев и не допустить назад иудо-большевиков. Безумные наши русские надежды. Правда, большевики как будто вернулись другими, чем ушли. Война их все-таки кое-чему научила. Не тронули православные церкви, открытые при немцах, в армии опять погоны, офицерские и генеральские звания. Вот памятник Пушкину восстанавливают. И ходят слухи, что большевизм все более становится русским, рвет связи с иудаизмом. Если это так, то возрождение нашей родины может начаться неожиданно для нас. Впрочем, почему неожиданно? Ведь подчинила же своим целям русская нация монгольское владычество, сумев использовать монголов как объединителей разрозненных княжеств в единое государство. Точно так же русская нация может использовать и отчищенный от жидов большевизм...

Я постелил ему на полу старое одеяло, а под голову дал свой бушлат. Он лег, но не заснул: сопел, вздыхал, ворочался и мешал мне отдохнуть перед сменой. На рассвете он ушел. А через два дня я прочитал в местной газете «Ленинский путь» сообщение, что на городском кладбище обнаружен труп изменника родины Салтыкова, который в трусливом страхе перед справедливым возмездием отравился. Я думаю, что отравился он рядом с могилой Марьи Николаевны.

11

В «Ленинском пути», исчезнувшем в сорок первом и возродившемся в сорок третьем, я прочитал объявление о том, что в помещении дома Красной армии состоится платная лекция на тему: «Кто такой Гитлер и каковы его приближенные». Лектор – батальонный комиссар Биск. Неужели Цаль Абрамович?

Дом Красной армии при немцах был офицерским клубом, и вход не немцам сюда был воспрещен. Может, поэтому, несмотря на пятирублевую цену билета, публики в зал набилось много. Я сидел в середине зала и все время не спускал глаз с лектора – Цаль Абрамович это или однофамилец? Иногда мне казалось: Цаль Абрамович, иногда – нет. И действительно, трудно было узнать в этом откормленном на штабных пайках, скрипучем от военных ремней человеке с партизанской по грудь бородой испуганного Цаля Абрамовича, уезжавшего в эвакуацию, забравшись на платформу с ржавыми станками, рядом с ненормальной от страха Фаней Абрамовной в домашнем капоте. И все-таки это был он. Я узнавал его и по голосу, и по ораторским жестам. Цаль Абрамович явно чувствовал, что лекция его вызывает интерес у публики.

– Гитлер, – рассказывал Цаль Абрамович, – сын небогатого чиновника, со времени захвата власти стал капиталистом. Он владелец фашистского издательства. На «Майн Кампф», которая в Германии распространяется в принудительном порядке, нажил более трех миллионов долларов. Имеет два личных замка в горах, имеет личные яхты. Своим приближенным Гитлер советовал: подождите с женитьбой, пока я захвачу власть. И вот у Геринга ванная из золотых плит, а все пьесы и фильмы в Германии должны получить одобрение Геббельса.

После лекции были вопросы, которые подавались в записках. Я написал: «Дорогой Цаль Абрамович, здравствуйте, я Саша Чубинец. Помните меня? Хотелось бы поговорить. Привет Фане Абрамовне». Записки председательствующий представитель горкома партии положил горой перед Цалем Абрамовичем. Цаль Абрамович доставал по одной, разворачивал и отвечал. После лекции я долго дожидался. Публика разошлась, а я все ждал. Наконец показался Цаль Абрамович в хорошей офицерской шинели с погонами и в серой барашковой кубанке с малиновым верхом. Походка его изменилась: он широко, по-боевому шагал рядом с представителем горкома, и его черная с проседью борода причисляла его к разряду «дедов» и «бать», которых любили и уважали молодые солдаты. Казалось, он сейчас свистнет и вместе с горкомовцем запоет: «Эх, подружка, моя стальная пушка...» – ту новую грозную песню, которую принесли с собой в город советские солдаты и которую они часто пели, даже шагая в городскую баню с узелками. Увидав такого Цаля Абрамовича, я оробел, но все-таки шагнул навстречу и сказал:

– Цаль Абрамович, я Чубинец Александр. Я был на вашей лекции и написал вам записку.

Цаль Абрамович прошел мимо меня, даже не повернув своей головы, головы бородатого местечкового мудреца в казачьей кубанке вместо ермолки. Но краем глаза он все-таки по мне скользнул, и этот взгляд выдал его. Я понял, что он узнал меня и прочел мою записку. Несмотря на маскарад, вблизи он выглядел все тем же Цалем Абрамовичем, преподавателем пединститута, рассуждающим об Августе Бебеле и пролетарской литературе в таких выражениях, что был даже когда-то обвинен в троцкизме. Я посмотрел вслед Цалю Абрамовичу, и его спина, которую даже лихой строевой шаг не мог сделать менее сутулой, сказала мне: «Чубинец, ты грабил мою квартиру в сорок первом году вместе с изменником Салтыковым, ты разбил мое зеркало и порвал мои книги». – «Нет, не грабил, не рвал, не разбивал, – ответил я спине, – я пришел только взять свое из ящика вашего стола, как вы разрешили мне, уезжая в эвакуацию». – «Но ты творчески сотрудничал с немецкими оккупантами, и гестапо разрешило твою пьесу к постановке». – «Неправда, у меня еще гноятся губы, рассеченные немецкой нагайкой, когда я пытался помочь советским пленным. Лишь после этого состоялась моя премьера, да и то не на сцене, а в гримерной. В чем же я виноват? В чем мы виноваты: Леонид Павлович, Леля? В том, что не повесились всем городом, всем народом, когда вы оставили нас, отступили к Москве или уехали в Ташкент?» – «А кто три дня назад прятал у себя изменника Салтыкова?» – «Да, прятал, признаю. Но разве преступно дать ночлег больному старику накануне его смерти? Противный старик, спору нет, но ведь он уже не существует, он уже свое отстрадал и отзлобствовал. Нет, товарищ Биск, я ни в чем не виноват». Однако, если в то время человек сам себе начинает доказывать, что он не виновен, можно считать, что он уже приговорен. После той проклятой лекции Биска покой так и не вернулся ко мне, и я не удивился, когда вскоре, примерно через неделю, за мной ночью пришли, когда властный стук в дверь и окрик грубым, простуженным голосом: «Открывай, комендантский патруль», возвестил мне новый этап в моей жизни.

– Простите, – вступил в разговор я, Забродский, – Биск, Биск... По-моему, я его знаю. Пишет о связях фашизма и сионизма. А где он сейчас?

– Где сейчас, не знаю, – ответил Чубинец, – но слышал, будто его самого в конце войны за что-то арестовали.

– Значит, не тот. Ну конечно не тот. Того, я вспомнил, фамилия не Биск вовсе, а Ваншельбойм. Бывший резидент, ставший рецензентом. Тот самый Ваншельбойм, который на заседании секции критики и публицистики крикнул своему коллеге, которому предстояла пересадка в Вене: «Что общего между нами? Между мной, советским человеком Ваншельбоймом, и вами, махровым сионистом Киршенбаумом?!» Совсем не тот, и фамилия другая, и судьба другая, а почему-то подумалось как об одном и том же лице. Может, потому, что лица двух болванов в витрине магазина головных уборов меняются в зависимости от того, что натянет на них власть-заведующий: уважаемую сорокарублевую шляпу или семирублевую рабоче-арестантскую кепку. Лицо меняется, но и головные уборы легко переменить: одного – в загранкомандировку, другого – в арестантский лагерь...

Мы с Чубинцом явно утомились. Вот уж Ракитно позади, позади Березенка. Нам бы поспать, пока есть до рассвета часа три или до Казатина часа полтора. Казатин еще более шумная, чем Фастов, станция, более ярко освещенная, с двумя платформами, киевской и шепетовской. Хотя б до Казатина поспать, потому что после Казатина покой кончится. Через сорок минут после Казатина голоса Бердичева зазвучат, а потом рассвет начнется, и западники полезут в вагон с салом и луком. Восточная Украина почему-то сало больше с чесноком употребляет, а западная с луком. От поляков, что ли, этот лук? Запах чеснока ароматен, хоть и неприличен в обществе, а запах сырого лука – это запах дутого панства или похабного холопства. Наверно, вся дивизия СС «Галичина» воняла сырым луком.

Однако, если отвлечься от отрицательного запаха и отрицательных черт, то надо сказать, что украинец по психологии своей все-таки ближе к поляку, чем к русскому. И уж если не могло быть самостоятельности и личной судьбы, то, может, уж лучше было быть с поляком, чем с русским. Поляк потянул бы украинца в Европу, а русский потянул его в Азию. Поляк вместе с украинцем – это шестьдесят – семьдесят миллионов, и если б миновала пора дикости и такое государство сумело бы войти в девятнадцатый век, кто знает, какое влияние оказало бы оно на историю Европы, а может, и на мировую историю. Ведь существует протестантско-католическая Германия, почему же не могла существовать западно-славянская православно-католическая Украино-Польша? Может быть, такое обширное европейское государство было бы выгодно и России. Может быть, Россия, находясь далеко на востоке, за спиной Украино-Польши сумела бы отсидеться вне зоны духовного и материального германского напора, может, спаслась бы она от своей кровавой судьбы. Петровские реформы взломали и преодолели пространства, отделявшие Россию не только от европейского просвещения, но и от европейских опасностей. Царевич Алексей, сын Петра Великого, был против реформ Петра, но не против европейского просвещения. Однако брать это просвещение он хотел не прямо от немца и голландца, а через Польшу, через Литву, брать просвещение, уже преобразованное славянством и приспособленное для России. Достоевский и ему подобные, правда уже задним умом, тоже выступали против Петровских реформ, но при этом за мировое величие России. Это, однако, абсурд – или Петровские реформы, или имперское величие. Нужно ли оно России – другой вопрос. Царевич Алексей считал не нужным. Но ведь для Достоевского тут вопроса нет – нужно. Без Петровских реформ не было бы полтавской армии, а без полтавской армии не было бы русской Украины.

Ураганом налетел, зашумел встречный товарняк, которому, казалось, конца не будет. Товарные вагоны сменялись цистернами, цистерны – платформами с разными грузами: щебнем, камнем, углем, тракторами. Тьма за окном по-прежнему была густой, устойчивой, но звуки уже не ночные, не приглушенные, а открытые, гулкие, сырые, словно о железнодорожное полотно выколачивали мокрое белье. Колеса стучали не по-ночному: тра-та-та – а по-рассветному: бух, бух-бух-бух... И оборвалось... Мелькнул замыкающий товарный вагон странной конструкции, с окнами как в избе. На тормозной площадке стоял человек в брезентовом плаще с капюшоном, держа в руках фонарь.

«Что за человек? – подумал вдруг Забродский. – Поехать бы с его жизненной историей в обратную сторону, до Киева. Пока истории эти мчатся по параллельным рельсам, они друг другу не опасны, а когда пересекаются, то часто происходит крушение. Вот арестовали Чубинца, потому что он с Биском пересекся, а с кем потом столкнулся Биск? Может быть, с этим, который мелькнул фонарем?»

– Посадили меня в одиночку, – продолжил Чубинец, – не объяснив за что. Но на допросе я узнал, что меня обвиняют в украинском национализме. Все спрашивали о связи с каким-то националистом, фамилию которого я впервые у следователя услышал и потому ничего ответить не мог. Следователь был жестокий и за то, что я не отвечал на вопросы, бил меня линейкой по лицу. Пока бил меня по щекам, я молчал, хоть было больно. Но когда он ударил по губам, которые по-прежнему гноились после немецкой нагайки, то я чуть не потерял сознание. А очнулся, то осмелел от боли и сам начал кричать на следователя: «Я напишу товарищу Сталину И. В. Не имеете права меня бить. За мной конституция». Больше он меня не бил. Однажды, когда меня вели на допрос, я встретился в коридоре с Иваном Семеновичем Чехом, бывшим актером нашего театра, но он быстро отвернул лицо и скрылся за дверью. Его не было на суде, не было в свидетелях. Тогда я понял, что это он написал донос на всех.

«Значит, не Биск, – подумал с облегчением Забродский, – все-таки хочется, чтоб люди своей национальности совершали поменьше подлостей».

– Вскоре я узнал, – продолжал Чубинец, – что арестованы также Леонид Павлович и Гладкий с женой.

Обвинение одно – украинский национализм. И жену Гладкого, Маню Гуревич, тоже обвинили в украинском национализме. Обвинение это было на освобожденной Украине основным, и его старались многим приписать. Позже какое-то время со мной в камере сидел старик семидесяти пяти лет. Он рассказал:

– Когда пришли наши, все очень обрадовались и мы с другом, таким же дедом семидесяти лет, тоже сели за стол и крепко выпили. Когда выпили, захотелось от радости петь. Советских песен об Украине мы не знали и потому запели у себя в хате: «Ще не вмерла Украина». В это время открывается дверь, входит офицер, наш, советский, и говорит: «Вы здесь украинский националистический гимн поете». Этого было достаточно. Нас прямо из-за стола взяли. Друга своего я после ареста больше не видел.

Сидел также со мной, – продолжает Чубинец, – и поп. Обвинялся в том, что во время оккупации организовал украинскую церковь и службу в ней вел на украинском языке. Поп назвал эту церковь автокефальная. Что это такое, я не знаю, но поп так называл и хотел обратить меня в свою веру. Я тогда в Бога не верил и так ему об этом сказал: после того, что со мной произошло, говорю, я только в черта верю. Поп отвечает: вера или неверие – это личное дело каждого человека, а религия – это дело нации. Особенно та нация, которая не имеет независимого своего государства, должна иметь как замену независимую свою религию. Вот армяне приняли григорианство и тем отгородились от остальных, более сильных. А нам, украинцам, чем отгородиться от поляков и русских? Русских православие укрепило, а нас, украинцев, погубило и русифицировало.

Я с ним пробовал спорить, но бесполезно. Его и следователь переспорить не мог даже побоями. Позже я узнал, что попу дали двадцать пять лет. С меня же все требовали, чтоб подписал, будто я украинский националист, и с этой целью устроили мне очную ставку с Леонидом Павловичем. Я на него глянул – мертвый человек передо мной. Стал ниже ростом, подурнел. А ведь был такой красавец, такой голосистый плясун, актер Божьей милостью. Тюрьма каждому не впрок, однако натуры цветущие, одаренные на воле благами жизни тюрьма калечит особенно умело. Хотел спросить его о слепой сестре, но следователь прямые переговоры меж собой запретил. Вместо этого вынул и показал нам две афиши. Одна афиша спектакля о коллективизации, где Леонид Павлович играл раскулаченного Отаву, а вторая – моего, так и не состоявшегося на сцене спектакля «Рубль двадцать».

– Это, – говорит, – ваши фамилии?

В афише было написано не Семенов – по-русски, а Семенив – по-украински. И моя фамилия по-украински – Чубинець.

– Вы, – говорит следователь, – украинцы и признавайтесь во всем.

– Что украинцы, – говорим, – признаемся, а об остальном не знаем, в чем признаваться.

Мы с Леонидом Павловичем почти одинаково отвечали. Тогда следователь начал расспрашивать про спектакль, и я понял, что это главное обвинение. Леонид Павлович толково ответил, без растерянности, хоть внешний вид имел плохой, ответил, что в спектакле его заставил играть бургомистр, под угрозой концлагеря. И он согласился не ради себя, а ради слепой сестры, которая без него сразу бы погибла.

– Почему же сразу? – ехидно спросил следователь. – Сейчас, когда вы не немцами, а нами арестованы, она же живет, не погибает.

На этот вопрос следователя Леонид Павлович ничего не ответил.

– А вы, Чубинец, – говорит мне следователь, – комедии для немцев писали, развлекали врагов своей родины.

– Не комедию я писал, – отвечаю, – а трагедию, потому что жизнь моя не комичная, а трагичная. Я о себе писал.

– Ладно, – говорит следователь, – раз вы оба упорствуете, посидите немного в обществе. Может, общество вам объяснит правильное поведение в тюрьме.

И посадили нас с Леонидом Павловичем в общую камеру с уголовниками. Я был прилично одет, чисто, Леонид Павлович еще лучше, и уголовники сразу предложили нам поменяться с ними одеждой. Но, не дожидаясь нашего ответа, дали показательный урок на одном офицере, военном в хромовых сапогах и чистой форме. Ему также предложили поменяться, он отказался. Тогда уголовник ударил его кирзовым рваным сапогом, каблуком по голове. Офицер потерял сознание, и последовала команда: раздевай. Сняли все, даже белье. Когда подошли ко мне, я не сопротивлялся, только попросил дать что-то потеплей. Так же поступил и Леонид Павлович. Ему дали взамен вместо пальта (Чубинец сказал «пальта», а не «пальто»), вместо пальта, костюма, белья теплого, сапог – фуфайку, теплые рваные ватные штаны, кирзовые рваные сапоги. Старый бушлат мой уголовники не взяли, а все остальное тоже заменили своим рваньем. И назвали нас с Леонидом Павловичем молодцами, за послушание. Посидели мы в общей камере с уголовниками недолго, опять нас перевели в одиночки, потому что допросы продолжались. Однажды двери моей одиночки отворились и вошла красивая, сочная женщина с красными, ярко крашенными губами и большой грудью под гимнастеркой без погон. От ее больших, но женственных рук и от ее лица приятно пахло хорошо вымытым телом, хорошим туалетным мылом. От этого запаха – у меня впервые за долгое время не по-тюремному забилось сердце и закружилась голова. Женщина ласково смотрела на меня и улыбалась приветливо. Она назвала себя адвокатом и попросила все подробно рассказать о себе, потому что, как она сказала: «Я буду вас защищать». Говорил я долго, и она все подробно записывала. Кончив записывать, она сказала мне ободряюще: «Самое большее, вам дадут три года». Я очень обрадовался и стал с нетерпением ждать суда. Перед судом опять поместили в общую камеру, но без уголовников. И опять я встретился с Леонидом Павловичем. Гладкого с нами не было, да мне, честно говоря, его и видеть не хотелось. Судили быстро. Те, кого уже отсудили, приходили и говорили, сколько дали. Давали по двадцать, по двадцать пять лет. Старика, который песней «Ще не вмерла Украина» встретил советских, судили пятнадцать-семнадцать минут. Был он веселый, с большим чувством юмора, как говорят юморной. Когда ему дали десять лет за национализм, он в камеру вернулся и говорит:

– Мне десять лет прибавили к жизни моей. Мне семьдесят пять уже, скоро помирать собирался, а теперь вынужден еще десять лет жить, чтоб приговор не нарушить...

Все смеялись. Странно, что уныния в камере не было, несмотря на большие сроки. Приговоры были очень суровы и выносились совершенно за пустяки, так что людям это казалось детской игрой. Если бы просто убивали, как делали немцы, или сразу бросали в концлагерь, то все было бы страшно, но поскольку здесь буква закона все ж соблюдалась – надо было давать показания, подписывать бумаги, – то поначалу все выглядело смешно.

Меня с Леонидом Павловичем привели на суд вместе. Судила тройка: судья и два заседателя. Я искал глазами красивую адвокатшу, которая обещала меня защищать, но ее не было. Прокурора тоже не было. Судили нас обоих как политических и обвинили в антисоветчине и национализме. Основным обвинением был спектакль о раскулачивании и моя пьеса «Рубль двадцать». Вызвали свидетельницу, старую артистку театра. О Леониде Павловиче она говорила только хорошее. Обо мне сказала похуже, будто до работы в театре я служил в селе полицаем. Я возразил: немцы хромых в полицаи не брали. Но один заседатель заметил: бывали и хромые предатели. Второй свидетельницей была Леля Романова. Я, как увидел ее, сразу засопел и забыл, где нахожусь. Моя партнерша по премьере выглядела очень хорошо, одета модно, со свежим лицом сладко поспавшей и поевшей женщины. Как позже выяснилось, Витька, летчик ее, не объявился и жила она первоначально с полковником танковых войск, а когда его часть ушла на запад – с военным доктором из госпиталя инвалидов Отечественной войны. Судья задал Леле вопрос:

– Что вы можете сказать о Семенове?

Ответила:

– Хороший человек, остался в городе из-за слепой сестры, не мог бросить ее. В театре работал, чтоб не уехать в Германию.

На вопрос обо мне сказала:

– Честный, отзывчивый парень. – И рассказала о случае с советскими военнопленными, который наблюдала.

В последнем слове подсудимого Леонид Павлович сказал:

– Виноват, что играл в спектакле, и еще виноват в том, что остался жить. Нужно было повеситься. Жить было необходимо из-за слепой сестры. Но за всеми моими действиями идеологической платформы не было.

Дали последнее слово мне, но я думал о Леле и потому молчал. Судья спросил:

– Подсудимый, вы отказываетесь от последнего слова?

Я ответил:

– Да.

Но тот заседатель, который говорил о хромых предателях, задал мне вопрос:

– Чубинец, почему вы родину не защищали?

– Я хромой, – говорю, – к военной службе непригодный.

– Но руки у вас есть, – говорит заседатель, – в горло немцу вцепиться могли.

– Р у к и у ме н я сл а б ые, – го во р ю, – хрящ не пе р е давл ю.

– Тогда зубами в горло.

– А я брезгливый, – говорю, – чужое горло в свой рот взять не могу.

Вдруг от тоски по Леле во мне какая-то веселая злобность проснулась. Ведь самоубийцы тоже разные бывают: одни веселятся перед концом, другие плачут. А конец вскоре наступил. Суд ушел на совещание. Через три-четыре минуты вышли и объявили приговор: Семенов – десять лет усиленного режима в северных лагерях, Чубинец – семь лет легкого режима в местном лагере. Однако, когда отправляли эшелон в лагерь дальнего северного поселения, почему-то вместе с Семеновым вызвали и меня. Ехали до места назначения две недели в общем вагоне с уголовниками. Правда, после суда нам разрешили свидание с близкими. Слепую сестру к Леониду Павловичу привела соседская девочка. Сестра была старше Леонида Павловича на двенадцать лет и когда узнала, какой у него срок, то очень плакала и сказала:

– Я тебя больше не увижу.

Свидание длилось три минуты, и, кто знает, может, она его действительно видела в тот момент вполне ясно маленьким красивым хлопчиком, а себя видела невестой, которой была еще до слепоты. Ко мне на свидание приехала из села тетка Степка. У Степки тоже было горе: ее окруженца арестовали. Военный доктор дал в госпитале заключение, что с той осколочной раной, какая была у окруженца, вполне можно было пройти тридцать километров, расстояние, на которое от места ранения окруженца в то время отступили советские войска. Мое свидание длилось дольше, чем у Леонида Павловича, может, потому, что приговор мне был мягче и за семь-восемь минут тетка Степка успела сообщить и хорошую весть: от Миколы Чубинца, ее мужа, получено письмо с фронта и теперь, раз уж окруженца не вернешь, надо ждать Миколу. Тетка Степка в нашей семье была самая практичная, недаром еще до коллективизации она уехала на комсомольскую стройку. Я со Степкой из заключения переписывался, а потом вдруг застопорило. То ли мои письма перестали доходить, то ли она не отвечала.

О заключении своем долго говорить не буду. Я знаю, сейчас об этом модно говорить и писать, но тема мне кажется надоедливой, скучной, как разговоры в больнице. Там с утра до вечера только о болезнях главным образом. Эгоистичные разговоры. К тому ж я подписку дал – не разглашать. Скажу лишь, выживал тот, кто сильней и здоровей или подлей, а если совсем повезет, то удачливей. Я выжил, потому что мне, помните, еще до войны не цыганка, а сербиянка гадала и нагадала неудачу в период более спокойный и удачу в период бедственный.

12

Сидел я все семь лет в Заполярье. Четыре года сидел без всякой удачи на лесоразработках, а последние три года – с удачей на блатной работе, в цехе, где варились дрожжи от цинги для заключенных. Цех этот был в крепком, деревянном, на каменном фундаменте сарае, весьма теплом от жара дрожжевых котлов. В сарае было светло, шесть больших окон, и на этих окнах я довольно удачно выращивал цветы и помидоры. С этих цветов и началась моя удача. Точнее, с лагерной библиотеки. Хоть и тяжело было, но не совсем я тогда еще надежду потерял и решил сохранить себя от лагерного озверения и оскотинивания чтением книг. Вспомнил кое-какие книжки из прошлого, вспомнил, что мне покойный старичок Салтыков когда-то рекомендовал. Кое-что нашел. Гоголя нашел, сказки Пушкина. Хорошие книжки. Но не пошло у меня чтение. Наш ум ведь то читает, что ему тело позволяет. А мое тело для подобного чтения тогда приспособлено не было. Нашел Мопассана, почитал, вспомнил Лелю. Однако в тех условиях и Леля не помогла. Знаете, целый день на ветру сучья рубить тяжелым топором... И вдруг нашел учебник по выращиванию цветов и овощей в домашних условиях. Начал читать – оторваться не мог. Собственными руками из столярных обрезков сколотил ящики, нашел плодородной земли, выпросил навоза в конюшне. Семена раздобыть было сложнее, но раздобыл у вольняшек. Кое-кто из них летом огороды имел и сажал цветы. А у меня в сарае круглый год на всех шести окнах цвело и плодоносило. Растущие цветы и овощи на Украине просто часть общего, обыденного. Здесь же это радостные долгожданные гости, особенно для заключенных. Да и для начальства также. Смотришь на цветы – как будто свидание получил с близкими людьми и родными южными местами. Мы ведь в Заполярье все были южные, одни лишь местные эскимосы – люди северные, к цветам безразличные. Климат там, знаете, не для цветения. Местность со всех сторон северным ветрам открыта. Зима с сентября по июнь с морозами до сорока градусов и пургой. Лето очень короткое, прохладное, дождливое, почва всюду мерзлая. На реке постоянно образуются ледяные глыбы, тающие очень поздно, почти в мае. Снег лежит на земле всплошную, мощным слоем и залеживается тоже до конца мая, а то и до июня. А у меня среди всей этой Арктики Украина на окнах. Посмотрело начальство, одобрило и приняло решение оставить меня на работе при цехе. Учли также и мою хромоту, и мое безупречное поведение в течение первых четырех лет. В цехе имел я свой, огражденный досками угол, где стояла моя кровать. Впоследствии, уже освободившись, уже на воле, не раз вспоминал я и этот свой теплый угол, и эту свою удобную кровать.

В ноябре сорок девятого к Октябрьским праздникам мне объявили: через месяц будешь освобожден, срок твой кончается. Денег заработал я немного, так как работа моя последние годы хорошая была, но дешево оплачивалась. Дали мне триста двадцать рублей, дали билет и послали в город Молотовск, который тогда строили на топях. Работал я уже не на территории местного лагеря, а вне ограждения, без конвоя. И снова мне попалась блатная работа: «на бочках». Бочки от мазута мыли, а я их пустые, вымытые в штабеля складывал. И еще мне повезло, что партнером моим случайно оказался артист из Кривого Рога, театральный человек. Мы с ним подружились и много о театре говорили. Я ему про свое рассказывал, а он мне про свое. Освободился он раньше меня и сразу же написал мне из Кривого Рога, где опять работал в театре. Поэтому, когда в пятьдесят первом году мне было разрешено уехать домой, без права поселения в столичных городах, я поехал к нему в Кривой Рог, чтоб устроиться в театре администратором. Но артист этот сам жил в гримировочной, квартиры у него не было. Побыл я у него все-таки две недели, отошел от простуды и поехал искать работу, чтоб не навлекать на этого артиста дополнительной беды. У него ведь, как и у меня, в паспорте на весь листок стояла цифра тридцать семь. Вот с этой цифрой я и поехал искать работу. Был я совсем одиноким, тетка Степка, как выяснилось, умерла, и в нашей хате, в селе Чубинцы, теперь жил Микола Чубинец, бывший Степкин муж со своей новой семьей. Приехал я в город Александрию на Донбассе, прочитав в газете объявление, что там требуются администраторы. Но скоро театр ликвидировали. Всем дали двухнедельное пособие и устроили на работу. А мне, с цифрой тридцать семь, никакого пособия не дали и на работу не устроили. Подумал я тогда, подумал – и поехал назад в свои родные места. Там никого, конечно, уже не было из близких и знакомых. Но ведь нигде никого у меня не было. Прошелся я по родным улицам, всплакнул, повздыхал, пошел в театр, и меня взяли младшим администратором, несмотря на мою цифру. Взяли на маленькую зарплату и без жилья. Жил я в театре, где придется: ночью на сцене, в коридоре под батареей, в кочегарке. Однажды даже ночевал в той гримировочной, где когда-то состоялась премьера моей пьесы «Рубль двадцать» с Лелей Романовой и мной в главных ролях. Всю ночь не спал, конечно, голова болела, и свои руки не знал куда деть, вперед протягивал, к груди прижимал – все неудобно. То радостно мне становилось до слез, то раздражался до смеха. Текст моей пьесы «Рубль двадцать» исчез, и я о том не жалел. К чему бумажный текст, если все свершилось наяву, пусть и в одном-единственном спектакле? Играть его заново бессмысленно, а писать нечто иное – тем более. Ведь я не писатель, я рассказчик. Я рассказываю о своей жизни, и вы, наверно, думаете: как черна эта жизнь, как ужасна. Да, черна, да, ужасна, однако не настолько, как вам это кажется. Потому что лучшее, что в моей жизни было, я рассказал только себе. Даже известный музыкант, известный скрипач, любимец публики, лучшую часть исполняемой им мелодии оставляет себе. Ту, которую слышит только он и не слышит публика. Это и есть принцип настоящей лирики. Вы со мной согласны?

– Согласен, Олесь, – ответил я, Забродский, глядя ослабевшими от слез глазами на расплывающиеся привокзальные огни. Миновав Чаховую, мы приближались к станции Казатин.

До революции Казатин был местечком Бердичевского уезда Киевской губернии. Местечком с почти пятнадцатитысячным населением, имевшим почему-то женскую гимназию, но не имевшим мужской. Очевидно, мальчиков-гимназистов возили в Бердичев, девочки же учились дома, в Казатине, маленьком городке при станции, которая уже до революции была крупнейшей на всем украинском юго-западе, с железнодорожными мастерскими и громадным грузооборотом. Это соотношение между городом и станцией сохранилось поныне, когда Казатин числится рядовым районным центром Винницкой области, а станция Казатин – известным железнодорожным узлом Юго-Западной железной дороги, через который можно попасть и на запад, в Киев, Ровно, Львов, и на восток – Москва, и на юг – Одесса, и на север – Ленинград. Однако из всех городов ближе всего к Казатину по-прежнему остался Бердичев, к которому он тяготеет теперь если не административно, то культурно-экономически. Уже на рассвете отправляются в сорокаминутную поездку к Бердичеву рабочие поезда с казатинской рабочей силой для бердичевской индустрии, а в выходные дни молодежь старается насладиться бердичевскими культурными мероприятиями в пяти ресторанах, на танцах или в Доме культуры, особенно когда там гастролирует какая-нибудь киевская или львовская знаменитость, Казатин игнорирующая. В будние же дни казатинская молодежь в основном ходит гулять на станцию, которой гордятся не менее, чем парижане Эйфелевой башней. Если, конечно, парижане ею гордятся. Надо сказать, что, пользуясь материальными и духовными благами Бердичева, Казатин этот город презирает и над ним смеется не менее, чем его презирают и над ним смеются все остальные украинские и вообще советские города-антисемиты. Омск-Томск-Новосибирск – всюду знают Бердичев. Презирают за еврейское происхождение, хотя в действительности происхождение и название у Бердичева литовские, а еврейское население, когда-то составлявшее восемьдесят процентов, усилиями богданов и адольфов ныне весьма сократилось и из большинства стало меньшинством, среди своего собственного бердичевского украинца и антисемита. Как видите, я между словом «украинец» и словом «антисемит» черточки не ставлю, даже если просто украинцы среди украинцев-антисемитов составляют абсолютное меньшинство. В конце концов, время идет и соотношение может измениться. Или уменьшится число антисемитов под влиянием прогресса, или евреи в Бердичеве станут музейной редкостью. Однако пока это все еще лишь предположения. Пока еще евреи в Бердичеве все-таки есть. Причем в подавляющем большинстве своем это не какой-нибудь современный Барух Спиноза, свечой тающий над толстыми томами в попытках вычерпать ладонью океан зла, не Альберт Энштейн, исчезающий в бесконечности. Нет, пока это все-таки еврей, желающий попить жизненных соков здесь на земле, а после сокопития он вполне может бестактно рыгнуть не хуже любого антисемита. Среди бердичевского еврейства еще попадаются такие первородно глупые экземпляры, что можно оптимистично говорить о жизнестойкости нации в целом и о крушении надежд богданов и адольфов подорвать биологическую основу еврейства, согнать его с плодоносных равнин, с сочного глупого чернозема и загнать в горы, под облака, где это еврейство, выроднившись в кучку мудрецов-горцев, растворится в собственных раскалеченных мыслях, испарится и прольется на арийскую землю последним дождем, чтоб, оплодотворив, исчезнуть. Нет, бердичевские экземпляры испарять себя сами, ради чужого благополучия, явно не собираются, и это радует, хоть, признаюсь, мне, Забродскому, общаться с ними не хочется. Вот он, бердичевский трудовой еврей, – Хунзя, Элек, Мунчик. Впрочем, Мунчик – поляк и зовут его Зигмунд, но, когда сидят все вместе в сапожных фартуках, стучат молотками по колодкам, протягивают чесночными ртами дратву, – попробуй отличить. Заходит Израиль Соломонович, учитель музыки, починить штиблеты, они над его шевелюрой исподтишка посмеиваются. Классовая солидарность. Хунзи и Элеки к своему еврею-интеллигенту относятся так же недоброжелательно, как иваны и ермолаи к своему русскому интеллигенту. «Интеллигент олт дым вейдл ин ды энт» – интеллигент держит хвост в руках. Почему хвост? На идиш – из-за рифмы. Но и по-русски неплохо звучит: интеллигент с хвостом – то ли черт, то ли пес.

Хунзя, кстати, один из той небольшой кучки евреев, которая пережила немецкую оккупацию. Десятка два из сорока тысяч. Мать его, братья и сестры, дедушка и бабушка и прочие родственники погибли в яме около аэродрома. И вот однажды в Киеве, куда Хунзя поехал погулять во время отпуска, однажды в Киеве, будучи пьян как сапожник, Хунзя крикнул немецким туристам из ГДР:

– Гитлер капец!

Поджарый украинец-милиционер погнался за Хунзей, но тот скрылся от милиционера в зарослях Владимирской горки так же ловко, как он скрывался от облав украинских полицаев. Молодец, молодец Хунзя! И все-таки я, Забродский, – сторонник некоего морального апартеида внутри каждой нации. Общение людей между собой не по национальной, не по социальной и даже не по умственной и культурной, а по душевной близости, которая все-таки редко бывает в отрыве от близости культурной. Такова должна быть жизнь людей, которая не совпадает с жизнью наций. Человеческая личность – это таинство. Она поддается только художественному исследованию, тогда как нация, народ вполне могут быть научно проанализированы и ничего таинственного в них нет. Это расисты всех мастей и окрасок, шовинисты разных наций и времен пытаются придать народу, нации таинственные художественные черты, тогда как они вполне доступны рациональному пониманию.

Мы, однако, с вами, кажется, полезли в горы, вместо того чтоб, погуляв по старому казатинскому вокзалу, ехать в Бердичев. В Казатине меняют поездную бригаду и цепляют новый тепловоз, уведя старый на профилактический осмотр. Стоянка здесь тридцать пять минут, почти столько же, сколько занимает путь от Казатина к Бердичеву, с промежуточной трехминутной остановкой в Иванковцах, где с давних времен живет большое количество кацапов, то есть русских.

Согласно законам физики, человек, долго едущий в поезде, пребывает пусть незначительно, но в состоянии невесомости, а согласно Эйнштейну, даже выбивается из того времени, какое ожидает его на платформе. Не знаю только, опережает пассажир время или от него отстает. Мои часы, например, опережали станционные на десять минут, но по моим часам судить нельзя, поскольку я их довольно сильно уронил как-то. Точнее, не случайно уронил, а умышленно бросил, разозлившись на жену. Впрочем, это уже из другой оперы.

Казатинский вокзал, построенный в конце прошлого века, к счастью, пощадила война. Это здание с большим количеством стекла, ажурными окнами-витринами, прочными стенами, украшенными фигурным орнаментом. Пол в залах ожидания выложен разноцветной плиткой. Обе платформы – киевская и шепетовская – находятся под крышей, опирающейся на чугунные, также с орнаментом, столбы. Строили тогда прочно, надолго. Династии Романовых казалось, что позади триста лет, а впереди еще больше. Эти же строят наспех, чтоб поспеть к очередному съезду или новой пятилетке.

Казатинский вокзал встретил нас с Чубинцом свистками, звонками, топотом ног, хлопаньем дверей. Радио, прежде чем произнести очередное нечленораздельное объявление, долго гудело, а после объявления долго щелкало. Бодрствующего народа было больше, чем спящего, хоть и спящих хватало. Приземлившись из нашего темного вагона на ярко освещенную платформу, мы чувствовали жжение в глазах, ноги наши пружинили и не до конца разгибались в коленях. Августовские ночи уже свежи, и нас пробирало сырым ветерком. Казатинский вокзал мне, Забродскому, хорошо знаком, и я знал заранее, что где увижу. Я знал, например, что в вокзальном скверике вокруг неказистого, запущенного памятника Ленину, указывающего рукой в направлении билетных касс, будет сидеть на чемоданах и узлах народ, не выдержавший духоты залов ожидания. Так оно и было. Я знал, что возле билетных касс, скользя ногами по заплеванной цветной плитке, будут толпиться самые нервные и напуганные обитатели вокзала, добивающиеся права покинуть Казатин в нужном им направлении бедрами, локтями и взволнованными, сердитыми или умоляющими глазами. Так оно и было. Я знал мозаику на стене главного зала ожидания: девчата и парубки в червоных чоботях счастливо плясали гопака. Так они и плясали, причем в тех же чоботях. Столько лет прошло, где только я ни побывал, что только со мной ни происходило, в кого только я ни превращался, а они такие же молодые, и так же пляшут, и даже тех же сапог не стоптали. Я помню, как сидел здесь когда-то их ровесником, даже нет, их младшим братом с их младшей сестренкой, такой же плясуньей, Верочкой Косцовой, дочкой полковника, участницей художественной самодеятельности. Мы приехали вечерним поездом из Бердичева в Казатин, чтоб ехать ночным от Казатина до Попельни, а потом утренним – от Попельни до Киева. Так тогда ехали – с веселыми пересадками. Я рассказывал Верочке какие-то анекдотики моего собственного сочинения и хватал ее за тугие ляжечки, за вертлявую попку. И пару раз отважился даже испугать ее совсем смелым движением, от которого она с радостным визгом отмахнулась цепкими обезьяньими ручками. Так я беспечно веселился, пока не почувствовал на себе страшный, напряженный взгляд. Невольно повернув голову в сторону взгляда, увидел сидящего на скамье молодого солдата-стригуна, то есть короткостриженого, какими были все новобранцы. Боже мой, что это был за взгляд! Представьте себе человека, меня например, свободно, легко, как нечто само собой разумеющееся, жующего бутерброд с вареной колбасой и вдруг замечающего на себе и на бутерброде глаза субъекта, до предела измученного голодом, жадно следящего за каждым моим укусом, за тем, как я жую и как глотаю прожеванное. Если б подобное происходило в дремучем лесу, то пролилась бы кровь. Но и на людном вокзале мне стало не по себе. Здесь были и жалость к голодному, и страх перед его завистливым, тяжелым взглядом. Думаю, что в мыслях он меня давно уже убил, а Верочку Косцову давно и долго со стоном насиловал. Причем напоминаю, тогда я еще был юный весельчак, кстати говоря девственник, слабо знакомый с психоанализом, и тем не менее вообразил себе такие модернистские подробности, которым может позавидовать любой заграничный гений до Камю включительно. Мои дальнейшие действия также достойны Камю, о котором я тогда понятия не имел. Я перестал хватать Верочку и даже от нее отодвинулся. Впрочем, Камю, как достойный ученик Достоевского, может быть, написал бы, что я кинулся к солдату и вцепился ему зубами в горло или, в крайнем случае, ударил солдата перочинным ножиком меж ребер. Однако я просто отодвинулся от Верочки, ибо ее нельзя было, как бутерброд с вареной колбасой, по-братски разломить пополам. По крайней мере, для меня тогда это еще было аморально, хоть для Маяковского вполне приемлемо и он писал: «Мы были счастливы втроем». Я же треугольников не переношу, а за свою любовь к Верочке бороться не собирался, ибо любви не было, были маленькие радости, коротавшие время в этом самом зале ожидания, где мы ныне находимся с Чубинцом.

Поразительно примитивна наша жизнь. Всякие Гамлеты научили нас, что она сложна и непознаваема, а она поразительно примитивна. Может быть, этим своим высказыванием я противоречу каким-то своим другим, не помню уже каким. Однако каждое отдельное наше высказывание ведь собственной цены не имеет, иначе пришлось бы принять всерьез – если тебя ударили по одной щеке, подставь другую. Всякое высказывание живо, пока оно в своей среде, как рыба в океане. Вытащенное из своей среды, оно умирает, а сохраненное вне среды, в виде цитаты, даже протухает и начинает смердеть. Отравление такой тухлой цитатой еще более страшно, чем отравление тухлой рыбой. Если я спорю с Гамлетом, говоря о примитивности нашей жизни, то следует учитывать чувства, меня охватившие в тот момент, когда я, почти уж старый человек, стоял перед той же молодой, веселой, красносапожной мозаикой в зале ожидания казатинского вокзала, стоял рядом с Чубинцом и его судьбой, которую он мне излагал в течение самых последних часов моей жизни. Последних в том смысле, что я только-только их прожил. А часы, дни и годы, которые я проживал в молодости, ничего, по сути, в мире не изменили, и если б я умер, а за эти годы я вполне мог умереть, то красные сапоги на стене казатинского вокзала так же весело плясали бы. В чем же здесь сложность и при чем тут непознаваемость? В том, что я помню, как Верочка Косцова, не понимая, отчего вдруг я потерял к ней интерес, на меня обиделась и, приехав в Киев, со мной даже не попрощалась? Или в том, что я, десятилетия спустя, пришел на то же место с Чубинцом, вынырнувшим из тьмы и, может быть, в Здолбунове тоже со мной не попрощающимся? Нет, дорогой, сложность есть, но ты ищешь ее не там, где надо. Ты ищешь ее среди мертвых; а надо искать ее среди живых; ты ищешь ее в неподвижности, а надо искать ее в движении; ты ищешь сложность, когда мы выужены на берег, а надо искать ее, когда мы плывем, плещемся в облачных судьбах своих, стараясь разглядеть, что впереди и что вокруг. Только человек, только личность не знает, что ждет его впереди. Лес знает, гора знает, нация знает – любое органическое или неорганическое образование, поддающееся рациональному анализу, знает, а человек не знает. И это не важно, что неизведанное, таинственное будущее оборачивается для человека ничем не примечательным, однообразным настоящим. Он ведь этого не знал, и потому, вопреки нелепому, примитивному бытию своему, жизнь его художественна и таинственна до самой, самой смерти. А возможно даже, после смерти.

– Зайдемте в ресторан, Олесь, – сказал я Чубинцу, – выпьем пива.

Олесю предложение не понравилось: может, он опасался опоздать на поезд, а может, боялся ресторанных цен.

– Не люблю я эти железнодорожные рестораны, – сказал Чубинец, – лучше в буфете зала ожидания бутерброд с холодной котлетой купить.

– Вы же не едите котлет, Олесь.

Он махнул рукой.

– Ем, уже давно ем. Меня самого, знаете, жизнь так через мясорубку прокрутила, что одной-двумя котлетами ничего не изменишь. Да и нерационально теперь людей в пищу употреблять. У свинины или говядины другого предназначения нет, а человечина для другого используется.

Выглядел Чубинец крайне подавленным и усталым. Сказывалась и бессонная ночь. Мы оба успели несколько раз зевнуть. Первым начал я, вызывая на зевоту соавтора.

– Выпьем пива, иначе заснем не вовремя, – сказал я, – приглашаю вас, Олесь. Пиво здесь, в Казатине, бердичевского пивзавода. Лучше пильзенского, уж поверьте мне, опытному путешественнику и пивопотребителю.

Мы вошли в большой, по-старокупечески пышный ресторан и сели за столик с грязной скатеркой. На скатерке остались красноватые жирные пятна, кисло пахнущие томатом.

– Не люблю железнодорожные рестораны, – сказал Чубинец, покосившись на пятна, – хуже гостиничных.

Очевидно, его мучили неприятные воспоминания со станции Бровки.

– Не волнуйтесь, Олесь, – сказал я, – в борщ иногда плюют невоспитанные люди, но, чтоб плевали в пиво, никогда не слыхал.

Я хорошо заплатил официанту, он поменял скатерть и быстро принес свежее пиво. Закусывали мы, конечно, рыбкой местного производства, довольно вкусной, но слишком пересоленной. Выпив и закусив, Чубинец вдруг заговорил о своей семье:

– В пятьдесят седьмом году приглянулась мне девушка из финотдела, Галина. Поженились. Живем до сих пор. Дочь у меня, Лена, очень красивая, хорошо воспитанная. В пятьдесят седьмом году как раз меня вызвали и объявили, что судимость снята. Легче стало. Ведь с этой цифрой тридцать семь на весь паспортный листок сколько я муки испытал, какие унижения. Когда наш театр гастролировал в Киеве, Минске, Москве (было и такое, в каком-то московском доме культуры играли в пятьдесят втором году), так вот, когда гастролировали в больших городах, где мне проживание запрещено, то меня не поселяли в гостиницах и я должен был ночевать на вокзалах, потому что частник меня б тем более не принял с моей тридцать седьмой. Иногда я с шоферами грузовиков договаривался, чтоб пускали меня в кабину к себе ночевать. А сам шофер шел в гостиницу вместо меня, на оплаченную мной койку.

Мы с Чубинцом выпили еще по кружке и закусили салом. Конечно, это не настоящее местное сало, однако здесь и на вокзале сало довольно вкусное.

– Мне сала нельзя, – сказал Чубинец, – от жирного давление повышается и суставы болят. Ноги у меня в ссылке простужены.

Я посмотрел на часы, у нас оставалось еще минут двадцать, и попросил любезного, хорошо оплаченного официанта быстрее принести порцию яичницы с колбасой по-казатински, как значилось в меню. Яичница по-казатински была густо посыпана перцем, но Чубинцу это понравилось.

– Сейчас жизнь, конечно, лучше стала, – говорил он, жадно, по-голодному жуя, – в прошлом году жена, как работник финотдела, получила квартиру в две комнаты. Кухня неплохая, туалет с ванной. Однако дом возле автопарка и элеватора. День и ночь гудит и скрипит. Пробовали меняться – никто не хочет, а жить там нельзя. Нервы не выдерживают.

– Давайте быстрей, Олесь, – сказал я, – допьем пиво, а то опоздаем.

Выбрал я столик специально у окна, откуда видна была киевская платформа и почтовый вагон нашего поезда, откуда выгружали ящики и тюки. Работа была в разгаре, и по кружке еще вполне можно было употребить. Мы опрокинули бокалы, вытерли с губ пену, и когда одновременно глянули в окно, то оказалось – работа по сортировке почти завершена, почта уложена на тележку и катит по платформе, а поезд наш тоже медленно движется мимо платформы. Мы с Чубинцом вскочили и выбежали... Выбежали – это я, конечно, шучу. Вам приходилось когда-нибудь догонять свой поезд, когда партнер ваш хромой? Если б я сам побежал изо всех сил, на своих достаточно крепких ногах, то, пожалуй, успел бы вскочить в последний вагон. Но в знак солидарности с соавтором я просто оказался рядом с ним на платформе, провожая взглядом последний вагон, который нервно постукивал на стрелках. Я не претендую на новизну ситуации, ситуацию эту часто эксплуатировали в кинокомедиях, тем более что Чубинец стоял с зажатой в руке ресторанной вилкой. Чубинец сразу заволновался, начал трясти палкой и угрожать какими-то жалобами на казатинское железнодорожное начальство. Однако я не потерял хладнокровия.

– Во-первых, Олесь, – сказал я, – оближите с вилки остатки яичницы и выбросите вилку в мусорный ящик, а палку возьмите вместо вилки в правую руку, иначе от волнения вы можете упасть. Во-вторых, благодарите железнодорожных воров, из-за которых мы захватили с собой пиджаки с деньгами и документами, а не выскочили в одних рубашках, сунув в задний брючный карман трешку на пиво.

Подобным образом, здраво рассуждая вслух, чтоб самого себя успокоить, ибо меня тоже грызло возмущение порядками и пугала перспектива застрять в Казатине, – подобным образом рассуждая, я с Чубинцом двинулся на поиски какого-либо должностного лица. Мы долго ходили, пытались заговорить с железнодорожными личностями, совались в какие-то окошки, и в конце концов я, Феликс Забродский, умевший сохранять хладнокровие даже в семейных ссорах, стал предельно нервным, впиваясь время от времени собственными ногтями в собственные ладони. Ну а о Чубинце и говорить не приходится. Мне кажется, хромой человек, постоянно носящий с собой палку, находится под ее, палки, влиянием и многие нервные ситуации хочет ею, палкою, решить. За время, пока нас, отставших от поезда, гоняли от одного окошка к другому, Чубинец трижды, не думая о последствиях, хотел ударить палкой – сначала женщину-кассира, потом дежурного по вокзалу, а потом станционного милиционера. Я сдерживал его с трудом и, понимая невозможность и бесполезность подобного действия, утешался разными русскими ругательствами китайского происхождения. Напоминаю, кто забыл, и подсказываю, кто не знает, – весь знаменитый русский мат китайско-монгольского происхождения и до монголо-татарского ига русский народ этого мата не имел, что невозможно себе вообразить. Главное трехбуквенное ругательство по-китайски обозначает просто «мужчина».

Именно такого мужчину по-китайски в форме милиционера мы встретили на шепетовской платформе. Забрели мы на шепетовскую платформу случайно, от усталости и отчаяния. Шепетовская платформа гораздо провинциальней, тише и темней киевской. Расположена она не с фронтальной, а с тыльной стороны казатинского вокзала, где все попроще и на железнодорожной платформе стоял один-единственный милиционер, толстый и неторопливый ветеран. Заговорил он с нами, нервными, спокойно и лениво:

– Чого? Як? Чому?

В таком темпе только по шляху на волах ехать в соломенном брыле, а не дежурным милиционером работать на нервной, бессонной, узловой станции. Я видел, как дернулась палка в руках у Чубинца, которого, кстати, этот огромный мужчина по-китайски мог совместно с палкой перешибить одним ударом. Милиционер, однако, не стал нас перешибать, скручивать и уводить, а наоборот, так же лениво, но толково все нам объяснил и успокоил.

– То вы з двадцять сьомого, хлопци? Та двадцать сьмый ж маневруе. Вин зараз биля шепетовськой платформы буде, хлопци.

На радостях я вытащил пачку американских сигарет «CAMEL» – «Кэмел» – и решил ему подарить, но милиционер отказался.

– Нам это запрещено, – сказал он, переходя перед лицом чужестранных сигарет с родного украинского на государственный русский язык, – это что? Самел, – прочел он, – я когда-то немецкий в школе учил. Самел – это по-нашему Самуил, значит, Сема? Это имя хозяина фирмы?

– Нет, это имя любимого верблюда хозяина табачной фирмы. – Ко мне опять вернулась уверенность и хорошее расположение духа.

– Чудили эти капиталисты, – добродушно хохотнул казатинский милиционер, – скотина у них в почете, а на горбу у трудящихся в рай едут.

Этот милиционер, в отличие от верблюда Самуила, оказался хорошо подкованным конем-тяжеловозом. Миллионы таких добродушных коняг и тянут всю скрипучую колымагу по ухабам истории. А вы думали, кто ее тянет? Думали, шпионы с магнитофонами в запонках или космонавты? Нет, те тоже не идут, а едут и погоняют. Тянут эти, добродушные дядьки. Цоб-цобе...

Наконец к шепетовской платформе подали поезд, и родной наш одиннадцатый спальный вагон мы с Чубинцом узнали по темным окнам. Вещи наши оказались в целости, а все наши волнения позади, как и станция Казатин, уплывшая в ярком электрическом ореоле, долго еще освещавшем небо, словно над Казатином восходило какое-то местное казатинское солнце.

13

Лишь за депо и мастерскими, за Казатином II, принесшим в окна запахи железа и мазута, опять все притихло и заснуло. Заснул и Чубинец от усталости и пива. На одних, например на меня, пиво действует возбуждающе, других же, как Чубинец, наоборот, усыпляет. Чубинец спал сначала сидя, потом все более клонясь на бок, пока не упал на скамью в полный рост. Только хромая нога не умещалась, торчала, и ради удобства я подставил под эту ногу свой английский чемодан. Пусть спит, бедняга, спокойно. Он утомился и за жизнь свою, и за эту дорогу, когда от станции к станции эта жизнь воскресала и проживалась опять, но уже вдвоем, двухголовой собакой в жестоком эксперименте, без которого невозможно лечение и исцеление.

Я опустил раму пониже и, овеваемый ветром, стал у окна. Как часто бывает с человеком, стоящим у открытого окна быстро идущего поезда, одна из многочисленных, влекомых ветром соринок попала мне в левый глаз, и он начал слезиться. Потом начал слезиться правый. Я жил в Бердичеве всего четыре года, не в детстве даже, а в ранней юности. Для сравнения скажу, что в Ростове-на-Дону я жил одиннадцать лет, в Москве живу пятнадцать, а до Москвы – шесть лет в Черниговской области в городе Козельце с чудесной рыбной рекой Остер и прекрасным, не только для такого маленького городка, собором восемнадцатого века работы Растрелли. Жил и в других местах. Но почему-то всегда, когда я подъезжаю к Бердичеву, что случается редко, почему-то всегда меня охватывает какое-то странное волнение. Историческая родина, что ли? Да, может быть. Бердичев – это историческая родина российского еврейства, и всех нас, даже старых выкрестов-петербуржцев, подозревают в связи с ней. Но только ли российское еврейство подозревают? Я слышал, что в напряженном тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году советско-сталинский представитель в ООН, товарищ-господин Малик, крикнул представителю Израиля:

– Здесь вам не бердичевский базар!

* * *

Понятно, когда они оскорбляют Тель-Авив или Вашингтон или, в зависимости от политических потребностей, Париж, Стокгольм, Рим, Берлин. Но в данном случае они оскорбляют город, находящийся на их собственной территории, превращают его в нечто международное и сами не стесняются выступать в качестве некой международной, межидеологической силы. Мы знаем, что это за сила. Советско-сталинский дипломатический вельможа, товарищ-господин Малик или другой ему подобный вполне могли бы на том же бердичевском базаре с красными пьяными лицами торговать костлявыми лещами или махоркой, отмеряемой гранеными стаканчиками. Такого рода населения в Бердичеве хватает. Но в Бердичеве они как бы не живут. Потому что Бердичев – город-призрак, город, рассеянный по стране и по миру, город, жителями которого являются даже люди, нога которых не касалась бердичевских улиц: московский профессор, нью-йоркский адвокат, парижский художник. И в то же время те, кто живет в хатах вдоль Махновской улицы или в горкомовских домах вдоль бульвара, к Бердичеву как бы отношения не имеют. Такая двойственность характерна только для живого, и потому Бердичев – это не обычное географическое название, а имя живого существа, вызывающего ненависть, насмешку, страх, стыд. Пусть не удивляют вас оба наименования, на первый взгляд противоположные, но относящиеся к одному и тому же. Бывают живые призраки, и бывает мертвая, красномордая плоть.

Вот почему с таким волнением смотрю я сейчас на темные, ночные поля бердичевщины, на ряд стройных елей вдоль дороги, не уступающих по красоте кремлевским. Сейчас они из-за тьмы кажутся плоскими, нарисованными на бумаге тушью, однако, когда утром взойдет над ними солнце, они обретут объем, расправят ветви, стряхнут с них ночную сырость и станут розово-зелеными. Я помню их такими, когда год назад, год с небольшим, проезжал мимо утром в мягком вагоне московского поезда. Был конец августа, цвела гречиха... Надо сказать, я уж очень давно проезжаю мимо, даже если и появляюсь в этих местах. В Бердичеве у меня больше нет близких людей. Впрочем, в Бердичеве, кажется, проживает жена моего дяди, того самого Забродского, который когда-то работал в НКВТ, но считать эту даму близким человеком не хочу и не могу. Уж Олесь Чубинец гораздо ближе, хоть он не проживает в Бердичеве. Впрочем, почему бы Олесю не поселиться в Бердичеве? В Бердичеве такое замечательное православное кладбище, и на нем еще пока разрешают хоронить. Может показаться, что я зло иронизирую. Но это не так. Я считаю, человеку желательно знать, где его похоронят, и желательно, чтоб он сам еще при жизни выбрал такое место. А стать приличным покойником в наше время все тяжелей и тяжелей. Хотя так было и в прошлые времена. Например, улучшение положения евреев при Екатерине II и Александре I началось с разрешения на собственные кладбища. И наоборот: когда душитель декабристов Николай I начал гонение на евреев, он первым делом приказал распустить «Еврейское погребальное братство». Оказывается, когда народ решаются изгнать, но не решаются уничтожить, достаточно запретить ему хоронить своих покойников. Ведь невозможно жить рядом с непохороненными мертвецами. Гитлеровцы поступали проще: они взяли расходы по похоронам на себя, поскольку дальнейшая жизнь живых не была предусмотрена даже в изгнании. Интересно, как поступал Богдан Хмельницкий, присоединивший Украину к России? За два года: 1648 – 1649 – бандами Хмельницкого было с жестокостью убито более шестисот тысяч евреев: женщин, стариков, детей и грудных младенцев. Так что русско-украинская дружба скреплена еврейской кровью. Правда, воссоединившись, гетман-убийца потерял независимость и право на окончательное решение еврейского вопроса. А русский царь решил не уничтожить, а изгнать евреев из России по просьбе украинцев. В 1655 году евреи были изгнаны из России, согнаны с земель, на которых они жили еще до прихода туда славян. В начале восьмого века еще не было России как государства, еще не было славянского Киева, а был Киев сарматский. И само название Киев вовсе не соответствует националистической, славянской легенде о братьях – Кие, Щеке и Хориве. Киев существовал еще до прихода туда Кия, ибо слово это по-сарматски означает «горы». А евреи, жившие в Киеве уже тогда, назвали Киев – Циев, или Киун. В послании к Александру II, отменившему запреты и гонения Николая I, евреи писали в связи с празднованием тысячелетия России: «Мы, евреи, поселились в России еще до ее основания».

Я сделал эти выписки в киевском архиве и просматриваю их сейчас, при свете железнодорожного фонаря, который дал мне кондуктор, просматриваю не для того, чтоб переписать историю. История пишется и переписывается только железом и кровью. Сейчас, когда поезд наш приближается к Бердичеву, этому символу гонения, городу, который современные товарищи-господа пытаются превратить в желтый знак позора, хочется уяснить себе и наши исторические ошибки, и исторические просчеты наших врагов. Нации живут как леса: если их не вырубают окончательно и не выжигают дотла, они воспроизводят себя, хаотично отряхивая семя на землю, и семя произрастает там, куда оно случайно упало. Семенем владеет случай, и потому семя способно мыслить.

В растительном мире это примитивные образы влаги и солнца, в животном – пищи и уюта, в человеческом же эти мысли совсем уж далеки, бесконечно далеки от интересов своей рациональной первоосновы: нации-леса. В лесу влажно, дико и скучно. На просторе сложно и опасно. Поэтому лучший способ увязать оба противоречия – это создать себе простор внутри леса, даже если за пределами леса этого простора бесконечно много. Я имею в виду не борьбу за территорию, а простор для мыслей своих, ибо даже примитивное семя должно мыслить из-за происхождения своего. Причем еврейскому семени, еврейской мысли всегда было тесно в своем лесу. Слишком много умников и слишком большая нетерпимость к своему национальному дураку. А у русских наоборот: Иван-дурак в почете, и в результате – прочная национальная жизнь, позволяющая ради баловства даже возникнуть призрачному городу Бердичеву, вражескому городу на собственной территории. Скажете, в подобных рассуждениях слишком много циничного? Но ведь правда всегда цинична. Ну, если не всегда, то часто, тогда как ложь чаще бывает деликатной.

Я вспоминаю жену моего дяди, Забродского. Сам мой дядя был человек неплохой, культурный и очень хороший специалист в своей области, пользующийся большим уважением. Этим уважением к мужу пользовалась и его жена, по своему, разумеется, усмотрению. Стоило возникнуть любому житейскому затруднению, например с приобретением билетов на московский поезд в известном уж вам Казатине, как жена дяди начинала громко кричать:

– Мой муж ответственный работник НКВТ!

А букву «Т» от буквы «Д» на слух не очень разберешь, тем более что жена моего дяди немного шепелявила. Таким образом, жена моего дяди говорила чистую правду и не несла ответственности как моральной, так и уголовной за то, что должностные лица понимали ее ложно и тут же удовлетворяли все ее требования. Когда моего дядю, ответственного работника Народного Комиссариата Внешней Торговли, привели на допрос к ответственному работнику Народного Комиссариата Внутренних Дел, он настолько был уверен в своей невиновности, что даже вначале наивно думал, что арест связан с неблаговидной деятельностью жены, за которую он ее весьма ругал. Однако следователь быстро разъяснил ему, что деятельность жены, в которой дядя чистосердечно сознался, вполне подвластна местному районному суду, тогда как дядю будет судить трибунал. Основой обвинения была старая антиленинская статья дяди, поскольку дядя в ранней молодости был бундовцем и сотрудничал в бундовской печати. Его статья, послужившая основой обвинения, называлась «Волвл, Велвл», что переводилось на русский язык: «Дешево, Владимир». Происходило это еще в доежовский период, когда следователи еще не издавали трубных звуков при сморкании и не чесали большим ногтем ноги себе за ухом.

– Быть или не быть – вот в чем допрос, – так кратко объяснил следователь ситуацию дяди.

Когда дяди не стало, его жена вынуждена была уехать из Москвы в Бердичев на постоянное жительство, но какой-то прошлый лоск сохранился. Я знаю, что после посмертной реабилитации дяди во времена хрущевщины она возобновила свои крики:

– Мой муж был ответственный работник НКВТ!

Вообще кричать в Бердичеве любят и умеют. Я знал: несмотря на ночное время, Бердичев меня встретит криками. И действительно, еще поезд замедлял свой ход у бердичевского перрона, а я уже слышал:

– Чичильницкий! Чичильницкий!

Звали какого-то Чичильницкого. Фамилию эту я в Бердичеве слышал и кое-кого знал. Красивый народ, особенно дочки, молодые девушки с замечательными фигурками и глупыми хитрыми личиками. Старшая работала парикмахершей и летом стояла перед дверьми парикмахерской в белом производственном халатике, обращаясь к проходящим мимо мужчинам, невзирая на их возраст:

– Мальчик, дай мне заработать.

Кстати, у нее был неплохой голосок и имелись вокальные данные. Помню, как в конце сороковых она исполняла на городском смотре художественной самодеятельности песню своего брата Суни Чичильницкого. Песня называлась «Каштаны Бердичева». «На лицо мне упал белый цвет от каштана...» Потом выступал сам Суня, читал свои лирические стихи: «На улице раздался смех, смеялися с балкона...»

Брата и сестру хорошо принимала публика, но первое место занял все-таки слесарь бердичевского кожзавода имени Ильича Николай Охотников, который, выйдя на сцену, побагровел и отчаянно закричал в зал, как бы прикрикнул на публику:

– Э-э-э-то руссска-я сторонка, э-э-э-то ро-ди-на ма-а-а-а-я-я!

– Чичильницкий! Чичильницкий!

А может, сейчас звали Чичильницкого не из этой семьи. В Бердичеве Чичильницких – как в селе Чубинцы Чубинцов. Но там хоть понятно, а эти откуда? Чичиков, что ли, в своем дальнейшем, не написанном Гоголем путешествии по России, в своем путешествии из третьей части «Мертвых душ» заехал в Бердичев и оставил здесь потомство от какой-нибудь красавицы-шинкарки – потомство, со временем преобразившееся в Чичильницких. Может, и сам Чичиков покоится здесь, на бердичевском православном кладбище, которое я хочу порекомендовать Чубинцу, когда тот проснется. Может покоится Чичиков под мраморным розовым крестом, утешенный и обласканный мраморным розовым ангелом в изголовье могильной плиты? Или спит под чудесным памятником черного с синим отливом камня лабродорита, на котором золотом вырезано его имя, отчество, фамилия, дата рождения и дата смерти, почти совпадающие с рождением и смертью самого Николая Васильевича Гоголя – жаль, так и не посетившего Бердичев, а отправившегося в свое тяжелое, печальное путешествие в Иерусалим.

Бердичевское православное кладбище снежной зимой красиво своим чистым, белым саваном, покойно лежащим на могилах и склепах. Летом же оно – сад, полный ароматов и птичьего пения. Но когда уходишь в дальний конец, к свежим могилам без крестов, со звездами или какими-то гранитными параллелепипедами, то становится понятно изменение в современном литературном стиле и литературном мироощущении. Раньше в смерти преобладали индивидуальность, эпизодичность и аполитичность. Ныне даже индивидуальные могилы выглядят массовыми, и даже на привилегированных, богатых могилах печать коллективизма. Такова, например, могила прелестной семнадцатилетней девочки, дочери директора бердичевского кожзавода, Люси Крипак, убитой безнадежно влюбленным в нее клубным аккордеонистом. Даже эта утопающая в живых цветах могила вырублена топорно, ясно, без индивидуального чудачества и неземной экзотики.

Да, и такие страсти иногда потрясают Бердичев. Налетят, разожгут, завертят бульварные разговоры и улетают дальше, в какой-нибудь Козелец или Соликамск, чтобы там совершить подобное. А что же остается? Остается бессмертное бердичевское лицо, заработанное необычной судьбой этого города. Вот остановился поезд у перрона и замелькали бердичевские лица. Три часа ночи – мелькают. Не спится, надо куда-то ехать. Днем, конечно, побольше на Москву – Одессу в оба конца. И посадка похуже. К этому единственному престижному поезду, пересекающему Бердичев, собирается множество народу с чемоданами и узлами. Едут и в Москву, едут и в Одессу. За час до прибытия уже весь перрон полон. А поезд по расписанию стоит три минуты, так же как в Иванковцах, где иногда один сойдет, а двое сядут. Еще Москва – Одесса не остановился, а уже бегут с чемоданами, толкая друг друга, с выпученными глазами, задыхаясь. Где какой вагон? Спереди? Сзади? Откуда нумерация? Пассажиры Москвы – Одессы часто заранее своими проводниками предупреждаются – поразвлечься, посмотреть бердичевскую посадку. Высовываются из окон, смеются, слушая крики бердичевских женщин и плач бердичевских детей, которые согласно купленному билету хотят занять свое законное место в вагоне. Что-то погромное есть в этой бердичевской посадке. Один случайно сохранившийся до наших времен еврей-богунец, то есть бывший боец-кавалерист Богунского полка из дивизии знаменитого красного командира Николая Щорса, написал в газету, что современные бердичевские посадки напоминают ему эпизод Гражданской войны, здесь же, на станции Бердичев, случившийся в девятнадцатом году. Применив военную хитрость, петлюровский бронепоезд под красным флагом ворвался на станцию и открыл пулеметный и артиллерийский огонь по красным бойцам и местным жителям, вызвав всеобщую панику. Но Николай Щорс лично возглавил контратаку на бронепоезд. А кто этих контратакует, петлюровцев из кабинетов под красным знаменем? Контратаку бердичевского пенсионера они без труда отбили. Современный советский погромщик похитрей петлюровского бронепоезда. Например, управление Юго-Западной железной дороги сумело антисемитизировать даже железнодорожное расписание. Знает, что происходит на бердичевской станции (докладывают ему), но тоже, видать, смеется в своих кабинетах. И так длится годами. Бердичевская посадка остается неизменной. Уже поезд давно пошел, а в проходах вагонов стоят, тяжело дышат истерзанные, униженные люди, никак не рассядутся. А рассядутся – все равно отличаются от остальных пассажиров, и говорят с ними остальные, поблескивая глазами, подхихикивая, как бы постоянно напоминая: «Эти сели в Бердичеве». Надо сказать, что начальники поездов, кондуктора, видя погромную ситуацию при посадке, слыша плач и крик, часто самовольно задерживают поезд сверх скупо отпущенных трех минут, как ранее поступали иные полицмейстеры или городовые, получавшие от начальства на случай погромов приказы двусмысленные. Однако о подобной задержке поезда, о подобном заступничестве люди ведь не извещаются заранее – все равно давятся, карабкаются, цепляются за вагонные поручни.

Однако ночью, не в Москву, не в Одессу – в Здолбунов Ровенской области едет из Бердичева публика деловая, крепкая, без детей и количеством поменьше. Она и за минуту, если надо, в вагон влезет. Поэтому поезд Киев – Здолбунов стоит в Бердичеве пятнадцать минут, иногда и дольше. Времени достаточно, и бердичевский пассажир ходит вдоль вагонов спокойно, с усмешечкой. Вот полезли в наш вагон. Сунулись – и назад.

– Марусь, а що такоэ-э-э?

– Здесь темно, пульку не распишешь и какой-то жлоб храпит.

Это о Чубинце так. Хорошо, что не слышал. Полез бы на них со своей палкой, и пришлось бы мне этим бердичевским евреям тридцатку в пульку проигрывать. Меньше не взяли бы, чтоб замять скандал. Если только власть не вмешивается, не становится на сторону противника, бердичевский еврей умеет постоять за себя. А на сторону Олеся Чубинца власть не станет – не тот случай.

Надо сказать, что втайне бердичевлянин любит свой обиженный, затравленный город, выискивает, кто из известных людей в нем родился и жил и какие известные события с ним связаны. Выискивает каждую мелочь. Думаю, если бы бердичевляне знали, что высшая точка юго-западной Авратынской возвышенности находится не в районе Киева, а в районе Бердичева, то, безусловно, этим бы гордились. Однако они этого не знают: возвышенность не гора, она повышается постепенно и охватывает многие сотни километров от Днепра до Припяти. В районе Бердичева находится лишь небольшой холм, именуемый почему-то Лысая Гора, где традиционно, еще с царских времен, расположены военные казармы.

Военных в Бердичеве всегда много. Это либо лейтенанты-женихи, либо полковники отставного возраста, которые, выйдя на пенсию, часто покупают себе домик на зеленых окраинных улицах и, картаво рассказывая об «еврейских кухочках», сами с удовольствием жрут бердичевских жирных кур и гусей. Смешной, постыдный город Бердичев, но много ли их, белоголовых, вернулось назад на морошку да клюкву, на подножный корм в свою родную Сибирь? Возвращаться не хотят, но злословят. Уж на что среди украинцев силен антисемит, а эти еще покрепче. Пока живут у себя в Сибири, то с антисемитизмом у них слабее, умеренно, вяло, а как попробуют жирной бердичевской курицы, то словно бесятся, словно боятся: если утихнет в этой местности антисемитизм, то их украинцы опять на сибирскую клюкву прогонят.

Впрочем, общеизвестно, что в среднем русский человек в русских областях гораздо лучше русского в областях нерусских. Чужак все-таки. Ходит – нет-нет да и оглянется: что сзади? В старое время было сословное единство дворянства, которое ослабляло национальную рознь, было единство культурное, которое эту рознь почти ликвидировало. А красномордому сибиряку-отставнику как с украинским толстозадым хатовладельцем национальные противоречия замазать? Анекдотами про «кухочку». Вон они по перрону идут рядом, пельмень с галушкой. Рыбные снасти при них, плетеные местные кошелки с выпивкой, салом, помидорами, – видать, в Червоное собрались на рассветную рыбалку, лещей удить да карасей. Идут как два брата, на бердичевских евреев поглядывают да посмеиваются. Однако бердичевские евреи привыкли такие усмешки не замечать, у них свои проблемы. Чичильницкого, к примеру, так и не нашли.

Когда-то на одной бердичевской свадьбе я встретил множество Чичильницких, сразу несколько семей. И едва заиграла музыка, как они все пустились в пляску, высоко подбрасывая ноги и напевая:

Гезунт золс те зайн,

Гезунт золс те зайн,

Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй,

Гезунт золс те зайн.

Поют хорошо. Многие Чичильницкие участвуют в сводном хоре города Бердичева. Я помню, как на областном смотре в Житомире этот хор, женщины в русских сарафанах, мужчины в вышитых рубашках, исполнил песню Павла Кузьмича Самохина, директора бердичевского музыкального училища:

Мой голубчик по саду гуляет,

Прехороший по саду гуляет,

Ой-ели-ели-ей...

А когда бердичевские парубки и девчата вышли на заключительный гопак, то и среди них было несколько Чичильницких обоего пола в красных чоботях: «Гоп, кумо, не журысь...»

– Чичильницкий! – кричат уже в конце перрона у самого тепловоза, и один раз даже по имени: – Ы-ы-ы-зя! – тепловозным гудком: – Ызя Цызин!

Нет, это уже другого зовут. А где же Чичильницкий? Может, Чичильницкий должен был приехать этим, «двадцать седьмым», да дела задержали в Киеве или Казатине? У Чичильницкого всюду дела.

Пройтись бы и мне, Забродскому, по бердичевской земле. Но опасаюсь выйти из поезда после казатинских волнений. Выхожу в тамбур и, держась за вагонные поручни, спускаюсь на две ступеньки, оглядываюсь, глотаю ночной бердичевский воздух. Бердичев спит в своих домах и на своих кладбищах: православном – недалеко от вокзала, католическом – отделенном от православного лишь забором, и еврейском – в противоположном конце города, у кожзавода. Когда едешь автобусом из Киева в Бердичев по Житомирскому шоссе, то, въезжая в город, видишь кучи грубых камней среди лишенной зелени, безжизненной пустыни. Это и есть еврейское кладбище. Гулять по такому кладбищу не хочется, особенно вдыхая ароматы кожзавода, – не поют на таком кладбище соловьи в кустарнике, не цветет сирень. До революции, да и позднее, до гитлеровского пришествия, евреи составляли в Бердичеве восемьдесят процентов населения, но власть ведь все равно находилась в руках православных, которые своему покойнику отдавали предпочтение. Правда, позднее, с развитием города, шумный вокзал и шумный завод вплотную подступили и к православной кладбищенской ограде. Нет ничего удивительного, что остановка в Бердичеве пробудила во мне кладбищенские мотивы. Бердичев – это прошлое моего народа, а прошлое – это кладбище. Бердичев – это и мое личное прошлое, это человеческие образы, давно похороненные и забытые. Впрочем, христиане верят в воскресение и на красивых христианских кладбищах царит дух воскресения. Что бы ни говорить о религиозно-философской стороне проблемы, но я любил просто так в весенний или летний день погулять по православному бердичевскому кладбищу, посмотреть на его чудесные памятники, посидеть на мягкой траве.

– Чичильницкий, – не унимаются, – Чичильницкий!

Настойчивый народ: если им нужен Чичильницкий, будут кричать, пока тот в Казатине не услышит.

Держась за поручни, подаю свое тело вперед, набираю побольше воздуха и громко кричу:

– Забродский! Забродский! Феликс Забродский!

Пусть мое имя и фамилия окунутся в бердичевский воздух, поплывут в нем вольным стилем, обогнут здание вокзала, приземлятся на бердичевский булыжник, поскачут по трем городским бульварам, которые тянутся от самого вокзала к центру и далее к тому месту, где стояла ныне покойная, знаменитая бердичевская водонапорная башня, сложенная из серого старинного кирпича. Старые бердичевские бульвары тоже можно считать покойными. Ограждение – ажурная решетка, какой не постыдился бы ни Ленинград, ни Одесса, – снесена, многие старые каштаны вырублены, ибо они заслоняли вид с бульвара на новопостроенный горком партии – оштукатуренную коробку белого цвета, прозванную бердичевлянами «белый дом».

– Забродский, – не унимаюсь я, – Забродский! – Посылаю вместо затихающих звуков моей фамилии новые и новые. Авось они разбудят мое прошлое.

– Слушай, куда ты едешь?

Я приглядываюсь. С этим человеком я разговаривал последний раз лет тридцать назад, но он спросил меня так, будто мы с ним расстались только вчера, после того как вместе проводили в Загребелье девочек-селяночек с бердичевской швейной фабрики. Фамилия его Гуменюк. Кстати, чистокровный украинец. Но в Бердичеве все украинцы говорят по-русски с еврейским акцентом.

– Слушай, где ты теперь живешь?

– В Москве.

– А я здесь, на заводе «Прогресс» в котельном цеху работаю. Решил после ночной смены зайти на вокзал, пиво купить. Нигде ж теперь не купишь, кроме как в вокзальном буфете с наценкой. Мама свиное сало посолила, без пива его жалко употреблять... Прихожу, слышу, кто-то Забродского зовет.

«Неужели Гуменючка еще жива? – думаю я. – Совсем уж глубокая старуха, а по-прежнему сало солит».

Я убежден, что украинское сало – лучшее в мире. Это одна из тех немногих истин, в которых я твердо убежден. Сама Гуменючка, насколько я помню, родом из-под Винницы, и потому она владеет высшим секретом салосоления. Ибо если украинское сало лучшее в мире, то винницкое – лучшее среди украинского, а Тульчинский район, откуда Гуменючка, лучший по салосолению на Винничине. Если когда-нибудь состоится международный конгресс по солению сала, а такой конгресс был бы гораздо полезней глупой и подлой болтовни нынешних многочисленных международных конгрессов, если б такой конгресс в поумневшем мире состоялся, то его следовало бы проводить не в Женеве, не в Париже, а в Тульчине Винницкой области. И конечно же, делегатом от демократической Украины на этом конгрессе должна бы была быть Гуменючка. Я ее помню: лицо с красными щечками, доброе и туповатое, а руки умные. Попробуйте сала, созданного этими руками, и вам в хмельном приступе благодарности захочется эти сухие руки старой украинки поцеловать, как хочется иногда поцеловать руки Толстого или Гоголя, читая наиболее удачные страницы, ими созданные. Писатель ведь пишет двумя руками, гусиное перо или самописка, конечно, в одной, но обе одинаково напряжены, как у старой Гуменючки при ее великом салосолении.

– Слушай, где ты работаешь?

– В Москве.

– Я понимаю, что в Москве, но где?

– В самом центре. Слышал когда-нибудь о поэтах с Малой Бронной и прозаиках с Моховой?

– Значит, ты эту песню написал?

– Нет, я написал другие песни, но последнее время хочется, знаешь, перейти на новые мелодии из старых времен.

Последние слова я говорил уже в движении. Поезд медленно двигался, и я стоял, держась за поручни, а Гуменюк шел рядом по перрону.

– Ты женат?

– Женат.

– А я нет, старый холостяк. На бердичевлянках жениться невозможно.

– Парижане то же думают о парижанках.

– Что?

– Привет маме. Поцелуй от меня неньку Украину за ее замечательное сало.

Пока не поздно, пока поезд движется медленно, хорошо бы сойти, снять номер в бердичевской гостинице, утром погулять по бульварам, потом пойти в гости к Гуменюку в его кулацкую хату, сделанную по-хозяйски, крытую цинком. Выпить сахарного самогона, поесть великого сала, поесть жареных баклажан, поесть вареников с вишнями. Нет, опять я проехал мимо Бердичева. Сегодня я буду ночевать в гостинице города Здолбунова Ровенской области. Потому что у меня нет сил жить в бердичевской гостинице. В Бердичеве я мог бы спать только в домашних условиях.

14

В Москве работает и проживает, точнее, процветает известный советский сатирик и юморист Владимир Забродский, автор многочисленных эстрадных скетчей, ревю, фельетонов, сценариев, телекомедий и театральных водевилей. Нет нужды говорить о том, что он любим публикой и обласкан начальством. Человек это богатый, щедрый, безусловно талантливый, обладающий феерической фантазией, которая совершенно по-гоголевски иногда переходит в обыкновенное вранье. У него большая квартира, совсем близко от Малой Бронной и не совсем далеко от Моховой, а именно в известном московском доме – угол улицы Горького и Тверского бульвара. В том самом доме, где находится магазин «Армения», который он в виде шутки называет «Армяния». Вместе с ним в его квартире проживает жена-армянка, но это просто совпадение. Квартира сатирика обставлена роскошно, вплоть до белого рояля, на котором упражняется его малолетняя дочь. Но, кроме белого рояля и прочей знатной мебели, в квартире имеется довольно большая личная библиотека. И в ней, наряду с собственными сочинениями Забродского, есть и Библия и Каббала, есть зарубежная и русская классика, есть философ Шестов, есть Розанов и такие книги, как том французского психолога прошлого века Тена, французский же публицист и историк Алексис Токвиль, русский историк Татищев, немецкий психолог и философ-идеалист Вильгельм Бунд... Имеется некоторое количество и украинской классики, а также полуклассики: Шевченко, Ольга Кобылянская, историк и публицист Грушевский...

Я не буду говорить, что являюсь родным братом сатирика Забродского, потому что у него нет братьев. А просто его однофамильцем быть не хочется. Дело в том, что известный советский сатирик – это именно я лично и непосредственно. А как же, спросите вы, с такими книгами в библиотеке и такими интересами работать в области советской сатиры и юмора? Отвечу по-китайски: кусать хоцаца. Вообще, если смотреть на нашу русско-советскую действительность китайским глазом, слушать ее звуки китайским ухом и размышлять о ней китайским умом, то многое выглядит ясней и благородней. По-китайски мораль русского и русифицированного человека выглядит гораздо приемлемей, а сам он – гораздо нравственней. Например, мои взаимоотношения с Чубинцом и моя поездка в Здолбунов вполне могут быть поняты китайцем. По-русски я выгляжу трехбуквенным, а по-китайски – настоящим мужчиной. Ведь, по сути, никаких особых дел у меня в Здолбунове нет. Так, мелочи какие-то. Некий склочник написал в московскую газету, что в местных сельпо Здолбуновского района, обслуживающих тружеников сельского хозяйства, годами отсутствуют в продаже детские соски, гребенки, лезвия для бритья, а также прочая «непродовольственная группа товаров». И в связи с новыми веяниями редактор позвонил мне с предложением сочинить фельетон. Я такие фельетоны могу сочинять, не выходя из собственного санузла. Как выглядит организация, вытеснившая десятилетия назад из деревни сельского лавочника, мне известно. На полках соевые конфеты «в завертках» – «Парус» или «Волейбол», ячневая крупа, овощные консервы-ветераны, завезенные лет пять-шесть назад, каменные баранки, соль, спички... Хлеб привозят дважды в неделю. Да еще бутылки. Вино. О вине особый разговор, очень часто отравление у нас принимают за опьянение. Выпьет человек рюмку за обедом и, случается, прямо на трудовой вахте – за штурвалом трактора или комбайна – у механизатора начинается понос. Тот же склочник, написавший письмо в газету, сообщил, что механизаторы в страдную пору едут за семь километров на центральную совхозную усадьбу в медпункт на тракторах, комбайнах, и был даже случай, на экскаваторе.

Кто хоть элементарно грамотен в вопросах литературного труда, понимает, что мой фельетон о недостатках в работе здолбуновской сети сельской торговли готов. Остается лишь, прогуливаясь по Тверскому бульвару, сочинить отдельные репризы и решить, можно ли допустить в тексте элемент вольнодумства, пройдет ли он в связи с новыми веяниями. Например, сообщить, как человек, поколесивший по белу свету, повидал в иных странах множество мелочных лавок с большим выбором мелких товаров – пирамидон, бинт, йод, зубной эликсир и великолепный набор сосок-пустышек для местных, заграничных младенцев. И что по этому поводу думает Госплан СССР?

Однако, несмотря на подобные возможности, оформил командировку и поехал в Здолбунов. Я вообще, честно говоря, редко пользуюсь подобными возможностями в последнее время. Тянет в поездки, что является признаком душевного беспокойства. Вот недавно тоже был в одном городке по письму трудящегося, в Приуралье. Любопытный городок. Ехал в автобусе, толкнул случайно женщину. Не успел извиниться, как она мне кричит:

– Негодяй, да я тебе в невесты гожусь!

Хотел ей ответить, что невеста по-китайски «бы-лядь», да, слава богу, промолчал. Местный колорит в подобных поездках меня не очень интересует, и задерживаюсь я там недолго. Самолетом туда – самолетом обратно. А тут поехал поездом. Почему? Во-первых, из-за пересадки в Киеве: давно хотел покопаться в киевском архиве. А во-вторых, захотелось опять проехать ночью мимо маленьких станций юго-запада, а особенно – мимо Бердичева. Потому что, как бы на меня ни смотреть – по-русски, по-еврейски, по-украински, по-китайски, – днем я весел и остроумен, но ночами мне спится плохо, нервы мои наэлектризованы, разнообразные болезни со всех сторон осадили меня, интеллигентного мещанина, и, может быть даже, я скоро умру. Может быть, трехтомник в издательстве «Искусство» выйдет уж после моей смерти. Интересно, назовут ли меня в предисловии к моим сочинениям «полнокровным иллюзионистом», что было еще возможно даже в начале сталинского царствования, в конце двадцатых годов, когда в предисловии к сборнику стихов одного поэта, имеющегося у меня в библиотеке, писали: «Перед читателем лицо замечательно талантливое, но столь же порочное, по своему творческому методу». Порочность метода иллюстрировалась примером: «Об одном из вождей пролетариата, председателе ВЧК и ОГПУ Феликсе Эдмундовиче Дзержинском сказано:

Кандалы, звеня цепным весельем,

Гремели побрякушками в лугах

И путались пудовым ожерельем

У Феликса Дзержинского в ногах».

Но хотя бы так, хотя бы так изобразить каторжный период шефа НКВД и Чрезвычайки «Юзика» и написать о нем по-хасидски, по-шагаловски, смело, фантастично и весело, без слюнявого славословия или пенистой ненависти. Просто по сочным влажным лугам родной болотистой Польши ходит беленькой козочкой Железный Феликс и гремит вместо колокольчика кандалами.

«Как Юзик может быть таким жестоким?» – спрашивала Роза Люксембург, называя Феликса его подпольной кличкой. Вскоре ей это объяснили, с другого конца, начинающие немецкие нацисты – разбили прикладом затылок и бросили в берлинский канал. Может быть, когда-нибудь я, Забродский, увижу этот канал. Кто знает? Но теперь передо мной луга. Луга, по которым козочкой прогуливался Феликс Дзержинский, уже мелькали за рассветным окном. Уже проехали Червоное, Любар, Чуднов – последние станции прибердичевья. Уже углубились в «западынство». Это уже была другая земля, другая страна, другие словозвучия. Мелькали: Клевань, Корец, Жидичин (каково название). Здесь уже жило онемеченное славянство, которое вело торговлю более с Данцингом, чем с Киевом, издавна сплавляя свой товар по Западному Бугу в дубках и на плотах. Это уже была Волынь – край, когда-то густо покрытый сосновыми и лиственными лесами, но погубивший эти леса во имя хлебной торговли с Европой, где уж несколько веков назад начали расти цены на хлеб и славянский хлеб стал ходким товаром. Губили также леса цены на «попель» – поташ. Сделки с Европой на поставки «попеля» окончательно обезлесили местность и превратили лесные массивы в поташ. Последние, однако, века везли поташ уж не на запад, а на восток, и одним из центров по переработке древесины служила Попельня, мимо которой мы с Чубинцом проследовали и которая расположена на полпути между Фастовом и Казатином.

Как бы ни были сильны в прошлом связи Западной Украины с Европой, с завоеванием Волыни Россией и под ее покровительством произошло объединение разрозненных частей Украины. Но подобное объединение Украины Россиею, точнее, в желудке у России могло произойти только потому, что христианство было разъединено на разные идеологические течения. Трагедия этого разъединения может быть более всего видна на национальной судьбе Украины и Польши. Двадцать шестого апреля 1686 года Польша, испытывая давление Турции, заключила с Россией мир, признав за ней навечно Смоленск, Киев, Новгород-Северский и всю левобережную Украину. Государственная трагедия Польши была в ее католичестве, а Украины – в ее православии. Будь иначе, принадлежи они к одной ветви христианской религии, – может быть, слились бы в прочное славянское государство, преградив России, с ее азиатской кровью, дорогу в Европу.

И вот за окном местность, которая дольше всего сопротивлялась объединению с Россией из-за близости униатства к католичеству. Православие, которое служило идеологическим тараном русскому империализму, здесь, в этой местности, дело свое не выполнило и по сей день, – на насильно спаянном теле видны шрамы. И народ говорит иначе – с польским шипением, и национальная одежда ближе к польско-венгерско-румынской, и национальная кухня отличается, а сало чаще едят по-польски – с луком-цыбулькой или по-венгерски – с перцем, а не с чесноком. И поля иные: на песках и суглинках растет рожь, овес, гречиха, а пшеница с трудом уживается на тощих почвах. По берегам медленно текущих рек влажные болотистые травы, и что меня более всего занимает, это таинственные заросли вереска, совсем как будто не соответствующие этой местности, – вереска, из которого в старой Шотландии делали пиво. Такое впечатление, будто сама местность своей непохожестью сопротивлялась объединению с Азией.

Нет, что ни говорить, и эта местность хороша, если с ней сжиться и ее полюбить. Как-то я пожил здесь недели две один, без жены, и на какое-то время полюбил Волынь. С моей женой никакую местность полюбить невозможно, потому что, чтоб полюбить нечто, надо быть вне бытовых мелочей, которые всюду одинаковы и все размазывают в общее, как младенец ладошкой – краски по листу. Все обращается в абстракцию, а абстракцию любить невозможно, художественную ли, политическую ли. Вот почему так заинтересовало меня творческое сотрудничество с Олесем Чубинцом, жизнь которого в бытовые мелочи никак не укладывается, а даже наоборот: всякую бытовую мелочь обращает в эпос, в эпос комический, а иногда трагический. По жанру я сравнил бы эту жизнь с карикатурой, но не с той карикатурой, которые марают в наших газетах и журнальчиках. Карикатура – от итальянского слова «caricare», которое означает «нагружать». Нагружать изображение, а я бы сказал, также чувства и страсти. Причем нагружать отдельные черты, чтоб таким путем их преувеличить и выпукло показать характерное. Но я не согласен, что только лишь для осмеяния. Кто рисует карикатуры лишь для осмеяния – а такое злобное осмеяние весьма распространено ныне в сатирическом обличительстве, – тот очень скоро, при сегодняшней злободневности, завтра начинает веселить лишь старые башмаки, выброшенные в мусорник. Вот смотрю я на спящего Чубинца, человека без детства, без юности, без зрелых лет, возможно – без спокойной старости. Да, все эти обстоятельства действительно сделали его похожим на карикатуру. Однако на карикатуру Гойи, Леонардо да Винчи, Гольбейна с его «Пляской смерти». Разве не карикатурой выглядит сейчас это измятое, спящее лицо старого, хромого, нервного Чубинца, особенно если сделать под этим изображением надпись из колыбельной украинской песни: «Мисяц гарнесынькый, проминь тыхэсынько кынув на нас. Спы мий малэсынькый поздний бо час». Подобными надписями, контрастирующими с изображением, часто любил сопровождать свои карикатуры Гойя. Но поскольку родная мать, обремененная заботами, никогда так не пела в детстве своему неудачному, хроменькому дитяти, а прабабушка Текля, единственный человек, любивший хроменького, была уж слишком стара для подобных песен, то, может, это поет Чубинцу розовый мраморный ангел с бердичевского православного кладбища? Поет ему вечную колыбельную песню, под которую так крепко и сладко спится.

Лишь на каком-то переезде, когда поезд затормозил и вагон сильно тряхнуло, Чубинец ударился головой о скамью и проснулся. Он сел, потирая глаза, и, очевидно, не сразу сообразил, где находится. Однако тут же меня узнал, все вспомнил и спросил:

– Какую станцию проехали?

– Бердичев, – ответил я, хоть от Бердичева мы уже удалились далеко и проехали множество станций.

– А, – равнодушно зевнул Чубинец, – я там бывал. Кулинария там хорошая.

Вот и все, что этот человек знал и думал о Бердичеве. Надо сказать, не так уж это плохо для украинца. Ведь украинец, не говоря уже об украинском поляке или украинском сибиряке, если услышит о Бердичеве, то обязательно заговорит, поблескивая глазами, а в иные моменты злобно. Не всякий, конечно, но множество. Чубинец же сказал о Бердичеве как о рядовой, обычной станции. И это, повторяю, хорошо для украинца. Но Бердичев все-таки не рядовая станция, и я вдруг почему-то начал рассказывать Олесю о Бердичеве и агитировать его переехать туда на жительство. Может, у меня мелькнула задняя мысль, что тогда появится дом, куда я смогу приезжать. Мысль, конечно, идеалистическая, но все-таки я Олеся агитировал стать украинским бердичевлянином. Рассказал я ему также и о бердичевском православном кладбище, где пока еще не воспрещают хоронить, однако ходят слухи, что собираются запретить и устроить новое православное кладбище за городом, в тех местах, где в сорок первом году велись массовые расстрелы евреев. Вот еще почему снесли еврейский памятник.

– Да, – сказал Чубинец, – отдохнуть хочется. Вот поспал я недолго – и легче голова на шее держится. Если подумать, то единственное теперь мое желание – отдохнуть. Дома не отдохнешь, потому что день и ночь гул и скрежет соседнего элеватора, а поедешь с театром на гастроли – и еще хуже. Недавно, например, гастролировали мы здесь же неподалеку, в Закарпатье. Жизнь провинциального нашего актера еще ждет своего описания. Не моего, конечно, – мне теперь писать ни здоровье, ни нервы не позволяют. Некоторые, правда, пишут для укрепления своего здоровья и нервов, а также собственного бюджета. Ну, бюджет укрепить неплохо бы, а вот как нервы и здоровье через писание укрепить – этого не понимаю. То слово, которое я от себя отрываю и бумаге отдаю, все время назад ко мне просится, без меня мучается и страдает, как существо мне дорогое, мной любимое и меня любящее, однако мной же вон выброшенное в мир наш холодный и безжалостный. Живи без меня, мяукай жалобно, скули жалобно под дверьми посторонних равнодушных читателей, авось они тебя подберут и отогреют. А слово сказанное, не написанное, погуляет, поиграет на воле и опять ко мне же на ночлег возвращается.

«Если, конечно, – подумал я, Забродский, – это твое слово, выпущенное погулять, не поймает кто-нибудь посторонний и не поместит в свой бумажный зверинец».

– Жизнь провинциального актера ужасна, – говорил Чубинец, – а театрального администратора и того хуже, если он только не вор, не пьяница, не картежник и не дурак, как наш старший администратор Носов. Так вот, приезжаю я в Мукачево в плохом состоянии и с температурой, потому запоздал несколько, и только в вестибюле гостиницы очутился, как сразу меж двух огней: Носовым и актерами. Наши все сидели в вестибюле и ждали мест. К нам ведь отношение не как к столичным знаменитостям. Начал я бегать с размещением. Голова болит, во рту липко; лечь бы, думаю, полежать, а бегаю. Но чувствую: без старшего администратора разместить мне не под силу – без прав бегаю. Старший администратор Носов был пьян в дымину и пошел спать. Проспавшись, он не мог вспомнить ничего: кого расселил, а кого еще нет. Я к тому времени уже совсем без сил и без души, ноги стали как каменные, и температура, чувствую, поднялась не меньше тридцати девяти. А актеры, которых не расселили, ругаются: Носова нет, так они все ко мне. Одна актриса подходит и говорит: «Если в течение часа меня не устроят, я уеду с гастролей, но вас здесь не будет через три дня, и Носова тоже. Я пойду прямо в обком и в управление». Я к Носову – так и так, ругаются, и правильно делают. Жалобами угрожают. Этот проспавшийся Носов смотрит на меня, улыбается своей запухшей, красной мордой и говорит: «Работать не умеешь, Чубинец. Возьми ее об руку, женщина все же, поговори по душам, объясни ситуацию. А если будет уезжать, пусть даст расписку». Мне от этих его слов еще хуже, совсем себя ненормальным чувствую, в голове туман. У меня ведь роя высокая, сорок пять вместо положенных пятнадцати. Я перед самыми гастролями анализы в поликлинику сдавал.

– Во-первых, – говорю, – почему вы со мной на «ты», а во-вторых, вы расселяете людей не для работы, а для развлечения, чтоб было удобно играть в карты ночами, пить водку и чтоб было поменьше свидетелей.

Смотрю, говорить бесполезно с выпившим, только себе еще больше нервы испорчу. Иду назад в вестибюль. Иду и думаю: если б кто-либо посторонний мне помощь оказал, ноги бы мне переставлял. Тут подходит ко мне та самая артистка, и с ней ведущий артист театра, героев-любовников играет, но успешней, по-моему, в быту, чем на сцене. Теперь уже нет таких артистов, как Леонид Павлович покойный. Не знаю, может, в столице кое-где сохранились, а в провинции нет. И живут плохо, и играют плохо. Да и как им играть при таком отношении? Вот эта артистка в вестибюле просидела, устала – и ей уж не до искусства, не до приличия.

– С вами нужно говорить матом, – это она мне, – говорить матом, тогда вы поймете. Брать вас за барки или просто бить в морду и обзывать последними словами.

Герой-любовник ее слова подтверждает.

– Знаете, – говорит, – что я на репетиции не пойду, и на открытие гастролей тоже.

Только к девяти вечера наконец расселили.

– Ну вот, – говорит Носов, – а ты беспокоился.

– А куда, – говорю, – мне идти, если у меня самого номера нет.

– К шоферам в номер, – говорит, – иди, там одна койка свободна, потому что один шофер в поездке.

– Нет, – говорю, – к шоферам не пойду, там все прокурено дотла. Я и часа не выдержу, поскольку болен. Поместите меня, – говорю, – вместе с осветителем.

А осветитель у нас неплохой парень, в вечернем радиотехникуме учится. И знаете, что мне Носов ответил?

– Может, тебя, Чубинец, еще с кассиршей поместить?

Но в конце концов нашлось мне место на турбазе, неподалеку от гостиницы. Сказали: можете спать до девяти часов утра, а в девять освобождайте. На турбазе была не комната, а большой зал, и народ там прямо на тюфяках спал, без кроватей. Только я улегся на свой тюфяк, только первый сон увидел, приехали новые туристы и давай размещаться на ночлег со смехом и шутками. Это было уже после часа ночи, а в шесть утра они поднялись и опять разбудили. Наконец ушли. Попытался вздремнуть, но в восемь утра явилась дежурная и попросила освободить тюфяк. Я уж совсем не в состоянии был ни ходить, ни думать, все вокруг казалось отвратительным до слез. Увидел меня Носов, лицо мое увидел и поторопился успокоить.

– Все в порядке, – говорит, – ты сегодня днем свободен, можешь отдыхать. Иди с паспортом пропишись в тридцать второй номер.

Я пошел оформляться, но номер смог занять только в три часа дня. Правда, воспользовался этим временем, чтоб сходить к врачу в местную поликлинику. Когда врач посмотрел меня, сразу выписал больничный и велел лежать. Ангина дала осложнение на все суставы: болели ноги, руки, плечи, кисти. Выписал лекарство, но в аптеке ничего не оказалось. Послали в дальнюю аптеку, на окраину. В автобусе всю дорогу лечь хотелось, а ведь я даже не сидел, а стоял. Пятна красные, знаете, все время лезли от усталости в глаза, и от усталости даже запел негромко. Народ вокруг решил, что я пьяный, и отношение ко мне стало тогда более внимательное. Кто-то мне даже место уступил, хоть через одну сходить нужно было. В аптеке этой дальней амидопирин я купил, но пеницилина с новокаиновой солью не оказалось. Поехал назад; думаю, лягу наконец, отдохну; но тридцать второй номер, куда меня поселили, оказался отвратительным, с клопами. Перед окном труба с ресторанной кухней (Чубинец в речи иногда употреблял украинизмы), все, что жарится и варится на кухне, все ароматы в нас в комнате. С утра варится вонючее мясо, потом жарится колбаса с яйцом, свинина, лук, рыба, и все это на кулинарном жире – привыкнуть нельзя. Под номером установлен или холодильник, или прачечная, и через каждые пять минут включается мотор, который ревет, как трактор, две-три минуты. И так целый день и ночь. Дома целый день элеватор шумит, а здесь на гастролях холодильник. Вся обслуга гостиницы орет с шести утра до часу ночи по-русски, по-мадьярски, по-украински, и все они, независимо от нации, одинаково черные и грязные, без церемонии входят в номер, не постучавшись, торгуют всякой чепухой. Может, молодым такое отсутствие покоя даже нравится, но я при моей биографии выдерживаю уже с трудом. К тому ж постоянные материальные затруднения, которые портят нервы. Некоторые артисты, особенно которые молодые, ходят на сторону, подрабатывают. Но и такую работу без знакомства не получишь. У меня, например, появился на товарной станции знакомый диспетчер, и я с одним молодым актером ходил к девяти утра загружать и разгружать контейнеры. Багаж людей, которые уезжают или приезжают. Это надо из квартиры все выгрузить и погрузить в контейнер или наоборот. Работа нелегкая, особенно в мои годы и при моей хромоте. Но платят немалые деньги – правда, как когда и как кто. Бывает, заработаешь пять, десять или даже пятнадцать рублей. Я эти деньги жене своей отдаю, Светлане, и партнер мой своей жене отдает, хоть пьяница. Говорит: если деньги так трудно заработали, то и пропивать жалко. А иногда удается подрабатывать на ремонте домов и сараев. И такая актерская жизнь в провинции повсеместно.

Вот с полгода назад приезжала к нам в театр Леля Романова. Иду по коридору, вдруг вижу – Леля. Обнялись мы. Столько лет прошло, а от нее все теми же духами пахнет и еще чем-то все тем же. Знаете, запах такой женщины устойчив и непередаваем. И по-прежнему выглядит хорошо, каракулевая шубка, белая меховая шапочка. А я, хоть много лет женат, но по женщине соскучился. Сердце забилось и все такое. «Боже мой, – думаю, – как я живуч, как лещ, которого с крючка сняли и в ведро с водой опустили, чтоб свежего до сковородки довезти. Неужели, – думаю, – через столько лет опять премьера?»

Поехали мы с Лелей на вокзал, и через того же знакомого диспетчера с товарной станции добыл я комнату отдыха для транзитных пассажиров за умеренную плату и без предъявления паспорта. Однако мы с Лелей в той комнате всего-навсего поговорили до глубокой ночи, и я ее одну оставил ночевать. Во-первых, когда сняла Леля верхнюю одежду – шубку и шапочку, то обнаружилось, что она все-таки сильно изменилась не в лучшую сторону. Да и шубка оказалась из искусственного каракуля, а шапочка – потертый козлиный мех. Приехала Леля за справками для оформления пенсии.

– Я, – говорит, – когда подала документы на пенсию, то в собесе целый день проплакала. Они мне выставили разные обвинения, что я работала на немцев в оккупацию и пусть мне немцы пенсию платят. А сколько я на этих поработала, никого не интересует. Как вспомню эти автобусы-гробы без отопления, всегда дымящие до головной боли. Как вспомню грязные и холодные дома культуры, которые совершенно не оборудованы для самого примитивного спектакля, у меня темнеет в глазах. Не понимаю, как я могла тридцать пять лет выносить это хождение в народ и еще оставаться более или менее здоровой, правда с гипертонией второй степени и пожизненным полиартритом, который всегда настораживает, как только спрячется солнце и пойдет дождь. Как вспомню эти ночные поездки и возвращения в два-три-четыре ночи, а то и утром после моих, всегда больших и в основном тяжелых, ролей. Да, я получила и звание заслуженной артистки Украины за то, что всю пыль вынюхала на этих поездках и всю паутину поснимала своей головой в запущенных клубах. Я получила массу грамот и даже медаль за доблестный труд, а теперь, когда оформляю пенсию, мне вспомнили период немецкой оккупации и помощи, поддержки ждать не от кого. С мужьями я разошлась, ухажеры поразбегались к молодым, а сама себе помочь не могу, нервы у меня не в порядке. Недавно читала в клубе стихи, письмо матери к герою-пограничнику, письмо, залитое слезами: «Не дывысь на плямы, я героя мати...» Как дошла до этого места, слезы вдруг сами потекли по щекам, прямо на сцене со мной случилась истерика. Вот и предложили подать на пенсию.

Выпили мы с Лелей вина, чуть охмелели. Она мне говорит: поцелуй меня. Я поцеловал ей руку. Она посмотрела на меня с отчаянием и все поняла, поняла, что женой мне не является, а в любовницы не годится.

– Жалко, – говорит, – что мы тогда с тобой всерьез не сошлись. Я б тебя ждала, пока ты из тюрьмы вернешься. Помогали бы друг другу. Если люди не нуждаются в помощи друг друга, они не должны жить вместе. Это я слишком поздно поняла. И еще я поняла, кто наш главный враг. Это наши надежды. В надеждах мы старимся, от надежд все теряем и всем пренебрегаем. Правильно говорят у нас на Украине: «Докы сонцэ зийдэ, роса очи выисть».

Восходило солнце, кончилась дорожная ночь. В вагоне мы уже были с Чубинцом не одни. Слышалась модернизированная Европой украинская речь западенцев, использованная в своих сочинениях Ольгой Кобылянской, автором «Valse melancolique», заставившим украинские слова по-европейски кружиться и мерцать. Слышалось – «файно... файно, ой як файно». Не твердое «добрэ», как розмовляют на востоке Украины, а певучее «файно» – может, от немецкого файн.

Мы поговорили с Чубинцом еще немного, но разговор этот был уже врозь, разговор людей не очень знакомых. Знаете, бывают случайные телесные связи, когда в темноте руки находят руки, губы находят губы. Но восходит солнце, этот главный источник вселенского реализма и скептицизма, восходит солнце – и ночная романтика тает, как белая утренняя луна. То же и со случайными душевными связями. Иные над своими случайными связями смеются, мне же их всегда жаль. В случайной связи, при всей ее непрочности и порочности, существует какая-то большая естественность, если, конечно, такая связь не профессиональна, если она возникла внезапно, подобно лирической игре. Нет ничего удивительного в том, что ночью, когда мы гораздо ближе к своей древней первооснове, такие игры случаются чаще, ведут нас дальше и обрываются внезапнее, оставляя впечатление чего-то недосказанного, незавершенного, а значит, живого. Ведь только мертвое завершено и совершенно.

15

В Здолбунов наш «двадцать седьмой» почтово-пассажирский прибыл с небольшим опозданием. Я помог Чубинцу снять с верхней полки его портфель и узел в авоське, подал ему палку, и мы вышли на перрон, а оттуда на привокзальную площадь странной, неравной парой. Я шел столичным пассажиром высшей категории с английским чемоданом в руках, Чубинец же при дневном освещении вполне мог сойти за местного юродивого, просящего милостыню в поездах. Нам обоим было неловко идти рядом друг с другом, потому что мы чувствовали удивление и неодобрение вокзального общества вокруг нас. Может быть, и в Казатине, и в Парипсах мы производили рядом друг с другом нелепое впечатление, но там на это внимания не обращали. Общество, как гипнотизер, способно воздействовать лишь на поддающихся гипнозу. К тому ж то были ночные станции, теперь дневная, ярко освещенная солнцем.

– Вы куда? – спросил я Чубинца.

– Попробую в «Звезду».

– Лучше в «Волынь», – сказал я, – у меня забронировано место в «Волыни», и я вам помогу, если возникнут проблемы. Подождите меня здесь, я возьму такси.

– За такси побегать придется, – сказал Чубинец, – автобусом быстрее.

– Нет, я возьму такси.

За такси действительно пришлось побегать. Лишь зажав в протянутой руке десятку, я остановил такси на противоположном конце вокзальной площади.

– В «Волынь»? – спросил меня таксист, опытным глазом сразу определивший гостиницу для поселения богатого командировочного.

– В «Волынь», – подтвердил я, – но сначала поедем к автобусной остановке, заберем одного гражданина.

Меня самого резануло казенное «гражданин» в адрес Олеся Чубинца, но как же я мог его назвать таксисту?

Впрочем, слово «гражданин» я люблю гораздо больше похабного «товарищ», принявшего эстафету от лицемерного «брат». Однако слово «гражданин» опозорено и явно находится под следствием, а высокий смысл его затоптан сапогами.

– Где же гражданин? – нетерпеливо спросил таксист, видя, что я тщетно осматриваю участок, куда попросил его подъехать.

Действительно, Чубинца нигде не было. Мелькали вокруг ненужные люди, а Чубинца не было. Там, где он стоял минут пять-семь назад ясно, материально, со своей палкой, узлом и портфелем, теперь было место совершенно от него свободное, и все люди, мелькавшие в разных направлениях, свободно это место пересекавшие, меня раздражали. Каждому из нас приходилось искать или ждать. Все раздражает, кроме искомого, все неприятно, кроме ожидаемого. Мне было горько, потому что я знал: я ищу человека, который мне уже не нужен. Он отдал мне все, что имел, а его облик лишь будет мне мешать пользоваться этим. Вот отчего мне было горько, я не хотел выглядеть сам перед собой негодяем, выгнавшим использованного и ненужного человека. Но ведь не я его, а он меня оставил, я же, наоборот, его разыскиваю. Неправда, Забродский, ты знал, что он уйдет, если ты его оставишь в нынешней ситуации одного, и ты хотел, чтоб он ушел, хромой, старый, с узлом и портфелем. Мало того, что появляться с ним рядом тебе неприлично, но своим присутствием он еще мешает тебе эстетизировать его плоть, его дух, его жизнь, как присутствие овцы со всем ее реальным обликом мешает опытному, но совестливому кулинару эстетизировать ее мясо и жир, думать о жарком, которое он из нее приготовит. Заняв номер в гостинице «Волынь», я позвонил в гостиницу «Звезда», где Чубинец собирался поселиться. Мне ответили, что такой в гостинице не проживает. Значит, дело сделано, хорошо это или плохо, но Чубинца больше нет, и его плоть, его дух, его радости и беды готовы к потреблению. Надо лишь решить, каким способом, по какому рецепту, с каким соусом. Но прежде всего надо освободиться от всего постороннего. В течение первой половины дня я проделал работу, связанную с моей командировкой, записал цифры, факты, фамилии, которые увезу в Москву, и там досочиню к ним реприз, пафоса, очерковых размышлений. Можно сказать, что очерк-фельетон на целый газетный подвал уже был у меня в кармане, надо лишь его пропустить через пишущую машинку. Не я придумал это уродство, не я виновен в этом лицемерии. Товарами ширпотреба крестьян должны обеспечивать не литераторы и не государственные деятели, а сельские лавочники. Но я знал также, что мелкий сельский лавочник в сочетании с мелким крестьянином, имеющим свой участок земли, есть тот самый страшный для диктатуры союз, которого опасался еще Ленин и против которого Сталин двинул свои танки-колхозы. Вот с чего началась одиссея Чубинца, одиссея миллионов чубинцов, их серо-черная жизнь, их серо-черный юмор и их серо-черный траурный лиризм. Так началась, сформулированная Сталиным, «переделка психологии крестьянства пролетариатом». А журнал коммунистической академии, именуемый «Литературой и искусством», в сладостном мазохизме, подпевая тенором евнуха, пропищал о том, что «живой человек» – не большевистская мерка, беря при этом слова «живой человек», «сердце» и «душа» в кавычки и заявляя, что все это «вскормлено молоком гуманистической мамаши». Статеечка эта была сочинена в тысяча девятьсот тридцать первом году. И вот прошли десятилетия, а понятия «живой человек», «сердце» и «душа» у них все еще на подозрении. Если, конечно, сердце и душа не вырваны из живого человека и не вложены в государственное мероприятие. Читаешь Гоголя, читаешь Бунина, читаешь Толстого, читаешь и думаешь: «Боже мой, как хорошо написано! Но о чем? Может быть, об ужасах, пережитых и переживаемых нами, писать хорошо невозможно? Может, даже кощунственно писать так глубоко, так сочно, так наблюдательно о серо-черном повседневном издевательстве общества над человеком, государства над обществом, а тирании над государством?»

Я понимал, что работа предстоит долгая. Даже предварительная, черновая запись, которую следует произвести немедленно, по неостывшему, займет дней десять. Поэтому пошел на почту послать телеграмму жене, ждавшей меня к понедельнику, чтоб вместе ехать в Сочи. Написал: «Мамочка, задерживаюсь срочной работой. Целую тебя в рот. Железный Феликс». По-моему, текст телеграммы мне удался. Мне даже кажется, он по качеству не уступает прошлогодней моей телеграмме, отправленной из Сочи: «Мамочка лежу на песке истекаю потом от потери пота ослабел целую Забродский». Принявшая у меня телеграмму молодая девушка вовсю хихикала как опытный потребитель полусоветского юмора и даже начала вполголоса напевать популярные куплеты моего сочинения, которые накануне пел, приплясывая, в телепрограмме популярный артист.

И вот я начал танцевать.

Вокруг стоит народ

И смотрит, как герой труда

Чечетку лихо бьет.

Ай – яй – яй, ай – яй – яй

Ай – яй – яй – яй.

Кто собрал весь урожай,

С нами подпевай.

Так подпевала почтовый работник из Сочи. Но почтовый работник Здолбунова была женщина другого поколения, между сорока и пятьюдесятью, и чем-то она мне показалась знакомой. Взяв у меня телеграфный бланк, почтовый работник быстро, профессионально прочитала слова, не касаясь их карандашиком, потом прочитала их вновь и вернула мне бланк.

– Нет, – сказала она, – такое не пойдет.

– Что вам не нравится? Я неправильно заполнил бланк?

Стараюсь быть хладнокровным, как у редакторов в издательстве.

– Бланк вы заполнили правильно, но мне не нравится текст.

– Однако это мой частный текст.

– Ошибаетесь, гражданин, этот текст написан на государственном бланке и должен быть подтвержден государственным служащим.

Да, это она. Не та, конечно, но ее оттиск. Оттиск редакторши, которая давным-давно лишила меня девственности.

– Как можете вы писать своей матери такие непристойные слова?

– Во-первых, я пишу не матери, а жене.

– А почему здесь – мамочка?

– Это мое дело. – Попробуй сохрани хладнокровие. Нет, советская действительность, если перефразировать Ленина, ежедневно, ежечасно и стихийно порождает из своих граждан истериков, скандалистов, неврастеников. – Одним нравится называть свою жену поросеночком, кукушечкой, сладкой булочкой, а мне нравится мамочкой.

– Тем более, зачем вы пишете – целую тебя в рот? К чему такая подробность? Почему не написать просто и нормально – целую?

Приемщица телеграмм посмотрела мне прямо в глаза. Глаза у нее цвета темно-коричневой черешни. Такие женщины до старости сохраняют на своем лице порок. По-моему, она приняла бы мое приглашение и после работы поднялась бы ко мне в гостиничный номер. Однако там меня ждет другая, хоть и в чем-то подобная, как подобна в определенные моменты эта пожилая почтарша юной шекспировской Юле, а хромой Чубинец – стройному любовнику Роме. Почтарша – женщина. Она чувствует, что мой гостиничный номер занят другой, и потому от ревности становится неумолимой.

– «В рот» – вычеркните, иначе телеграмма не пойдет. И почему «Железный Феликс»? Феликс, как я понимаю, ваше имя. А что такое «железный»?

Ну нет, «железного» я ей не уступлю.

– Железный – это мой литературный псевдоним. Пешков – Горький, а Забродский – Железный.

Достаю удостоверение. Удостоверение не красного, а фиолетового цвета, но все-таки действует.

– Слышала... Знаю... Скажите, над чем вы сейчас работаете?

– Пишу сценарий совместного русско-украинского фильма под названием «Люди и людыны».

– Ох, как интересно...

Растаяла. Телеграмма принята с «Железным Феликсом», однако без «целую тебя в рот». Здесь я уступил, ибо мой богатый опыт всегда мне подсказывает, до каких пределов можно сохранять свою независимость и принципиальность. Впрочем, как и прежде бывало, подумав и остыв, я неоднократно убеждался: а ведь в этом редактор был прав и действовал в моих же, дурака, интересах.

Как-то я по своим официальным делам начал бывать в московском Институте марксизма-ленинизма и сотрудничать, а также обедать там в полукремлевской столовой с одним доцентом от марксизма. И вот обращаю внимание, что доцент этот до обеда и после обеда руки едва споласкивает, а рот до и после полощет долго и весьма тщательно. Заметив мой взгляд-вопрос, доцент сам все объяснил:

– Что самое нечистое в человеке? Рот, ибо рот – это скопище бактерий.

Наверно, он прав, как и редактура. Может быть, они недостаточно разбираются в мире Гоголя и Бунина, но мир, где «живой человек» вместе с его «сердцем» и «душой» зажат в железные кавычки, ими изучен досконально. И тот, кто хочет приятно провести время в этом закавыченном мире, должен их слушаться. За ртом надо тщательно следить, однако лучше всего «рот» просто вычеркнуть и использовать только для еды, потому что иногда такое скажешь, что уж ничем не прополощешь.

Дав телеграмму, пообедал в местном ресторане наспех, не обратив внимания на то, что ем, торопливо сполоснул рот и поспешил к себе в номер. Ибо я знал, ибо я помнил, что в моем номере меня ждет «она». «Она» – это бумага. Было время, когда я относился к писчей бумаге просто, как к канцелярской принадлежности и как к необходимому элементу моей профессии, без которого не получишь гонораров и не купишь себе приятной жизни. Впрочем, бумага разных сортов всегда присутствовала в моем доме профессионального сатирика, бумага в разнообразном виде: и девственницей, и уже забеременевшей от меня, родившей мне и моей жене очередные скетчи, водевили, киносценарии. Бумага была хорошего качества, потому что я приобретал ее в привилегированном, закрытого типа магазине, однако я о ее качестве мало думал. Небрежно взяв очередную пачку, я быстрым косым почерком изливал на нее из своей отличного качества самописки полбутылочки высококачественных чернил, как правило синего цвета. Было время, чтоб разнообразить процесс писания, я использовал зеленые или красные чернила, но потом вернулся к стандартным синим. Заказов было много, и писать приходилось часто, то канализацию к даче подвести надо, то новая шуба жене потребовалась. Говорит: «Еще мне на шубу водевиль напиши или кинокомедию и за свое садись».

Легко сказать – за свое, а что оно, свое, где оно, свое? Вот я не сплю ночами, у меня бывают боли, после приема пищи почечные колики, сердечная недостаточность, приводящая даже к пульсации печени синхронно с пульсацией сердца, так что иногда мне кажется, будто сердце мое переместилось из левой половины груди в правый бок. И все это потому, что чем дальше идет время, тем более чувствую я эти железные кавычки на себе, а иногда, особенно ночью, хочется сорвать их, пусть даже с кровавыми кусками собственной кожи и мяса, в которые они глубоко вросли. Чем более я старею, тем сильней хочется воли, даже опасной, голодной воли. Хочется сорваться с цепи и убежать куда-нибудь в лес, под прицел волчьих глаз, чтоб хотя бы умереть с раскавыченным сердцем и раскавыченной душой. Вот почему я так стремился к себе в номер гостиницы, где меня, как невеста, ждала чистая писчая бумага высшего качества. Ибо качеству бумаги я придаю теперь особое значение. Может быть, иной, свободный, нищий гений, никогда не зарабатывавший бутылкой чернил двухэтажной дачи, способен написать нечто великое и на бумаге оберточной, упаковочной, сделанной из жесткой пеньки, пакли и соломенной массы. Может быть, поэт, питающийся колбасными обрезками, может написать нечто прочное и на бумаге дешевой, легко рвущейся, газетной, сделанной из третьесортной древесины с примесью целлюлозы. Мне, для праздничного свидания моего, нужна только бумага высшего качества, только первого класса. Бумага гладкая, упругая, как молодая женская кожа, с крепкими волокнами из чистого хлопка или чистого льна. Эта бумага должна обладать также всасывающими способностями, чтоб всосать и закрепить в себе излитое мной. Терпеть не могу бумагу, по которой расплываются чернила. И вот передо мной такая бумага, с всасывающими способностями, купленная по привилегии, заграничная, северная, сделанная по старому скандинавскому рецепту, так что ею, возможно, пользовался и Кнут Гамсун, возненавидевший разум и воспевший освобождение человеческой личности через безумие, через утонченное безумие. Я сам в эти дни понял, как сильна радость безумия, как заманчив и страшен его соблазн, обещающий превратить каторжника, труженика в розовое, безответственное дитя.

Иногда я подходил к окну утром, и Здолбунов качался передо мной, как в иллюминаторе океанского лайнера. Какие-то дома, какие-то пешеходы, какой-то городской транспорт. Ничего определенного. Типовой советский город, и все. Вечера были более понятны. Горело несколько вывесок на украинском языке, провинциальный газ неон. Зеленым – «Одяг», красным – «Перукарня», синим – «Гудзыки». Ночью я спал профессионально, то есть внезапно оборвав похрапывание, вскакивая, зажигал лампу и ловил в темном воздухе, как комара, улетающую мысль или образ, прикалывал их пером к бумаге. Так я жил. С плотно закрытым ртом я вопил от древних кошмаров и плакал от ночного счастья, я открыто и всенародно произносил слова, уголовно наказуемые, и размышлял о вопросах, которыми издавна мучают человека силы нечеловеческие. А белокожая, атласно-гладкая скандинавская бумага все это всасывала, всасывала, всасывала. Наконец я поставил точку. Я кончил. И, кончив, понял, что теперь надолго останусь импотентом, буду обращаться к бумаге без любви, а лишь по долгу службы.

С мешками чернильно-фиолетового цвета под глазами, утомленный, но спокойный, я сел в такси и уехал в город Ровно, а оттуда – львовским самолетом в Москву.

Поезд всегда был и ныне остался для меня символом изменений и надежд. Самолет, с его модерной, дьявольской скоростью, приносит лишь перемену внешнюю, перемену места. А к блеску рельс, уходящих в безграничные пространства и времена, к горячему, угольно-мазутному тепловозному дыханию нам в лицо нашего будущего примешивались лирические ароматы привокзальных палисадников и провинциальные силуэты привокзальных городов. Все то, что так дорого нам при расставании и так смертельно скучно, так безвыходно-серо при сожительстве и откуда в затерянном детстве и ничтожной юности хочется вырваться в мир громких имен и великих событий. Тот самый мир, который, осуществившись, нуждается в воспоминаниях, мечтах о прошлом рае, – рае, откуда мы мечтали сбежать. Сколько же розового сахара приходится употребить нашей опытной фантазии, чтоб украсить нынешние разочарования прошлыми надеждами. И в этом нам весьма помогают вокзалы, где прошлое и нынешнее находятся пусть в неустойчивом, тревожном, но все ж равновесии. Возможно, в портовых городах роль рельс выполняет море, а роль поезда – теплоход. Но я никогда не жил в портовых городах. Да к тому же мне это сравнение порта с железнодорожным вокзалом кажется сомнительным. В море существует та же стихийность, что и при полетах в небе. И, уходя в море, вряд ли можно так сердечно проститься со своим скучным, обидным, опостылевшим прошлым. Может быть, потому, хоть летаю я в основном самолетами, чаще снятся мне поезда, вокзалы, гудки, свистки, ночные пересадки и попутчики, которых я хорошо знаю, либо не очень хорошо знаю, либо вовсе не знаю, и неизвестно, почему встретился с ними в своих железнодорожных снах. Так, незадолго до поездки приснился мне один старый испанец. Будто еду я с ним в поезде и беседую. Испанца этого я знаю не очень хорошо, раза два встречался с ним в Москве, но он запомнился мне одним своим рассказом. Испанец рассказал мне, что в их местности, там, в Испании, где он живет, есть древний монастырь, над воротами которого надпись: «Каждый час ранит, последний – убивает». И вот сейчас, когда вдруг вспомнилось это, показалось, будто старый испанец похож на Чубинца, по крайней мере внутренне, а отчасти и внешне, особенно если б Чубинца изобразил Пикассо. И, представив Чубинца, изображенного Пикассо, подумал, что недаром именно в Испании существовало аутодафе – торжественная казнь без пролития крови. Да, каждый наш час жжет нас невидимым огнем, и лишь последний горит бытовым, адским пламенем. Потому что все мы, даже праведники, проходим через ад, прежде чем соответствующие небесные инстанции решат, задержать ли нас там навечно или пропустить дальше в райские кущи. Причем, если в аду национальная принадлежность еще соблюдается, то в раю национальные признаки уже отсутствуют. Но что же человек оставляет на земле, кроме своей нации, своей страны и своего гниющего трупа? Маленькую кучку некоего негорючего вещества, которое, материализовавшись, напоминало бы кучку пепла. Значит, главная наша ценность именно в этой негорючей кучке. Не знаю, как Чубинцу, а мне, Забродскому, хочется, чтоб меня не стряхнули в пепельницу, а бережно собрали в урну.

Западный Берлин, 1983

Дополнено март 1985

Дом с башенкой

Мальчик плохо различал лица, они были все одинаковы и внушали ему страх. Он примостился в углу вагона, у изголовья матери, которая в пуховом берете и пальто, застегнутом до горла, лежала на узлах. Кто-то в темноте сказал:

– Мы задохнемся здесь, как в душегубке. Она все время ходит под себя... В конце концов, здесь дети...

Мальчик торопливо вынул варежку и принялся растирать лужу по полу вагона.

– Почему ты упрямишься? – спросил какой-то мужчина. – Твоя мама больна. Ее положат в больницу и вылечат. А в эшелоне она может умереть...

– Мы должны доехать, – с отчаянием сказал мальчик, – там нас встретит дед.

Но он понимал, что на следующей станции их обязательно высадят.

Мать что-то сказала и улыбнулась.

– Ты чего? – спросил мальчик.

Но мать не ответила, она смотрела мимо него и тихо напевала какой-то мотив.

– Ужасный голос, – вздохнули в темноте.

– Ничего не ужасный, – огрызнулся мальчик. – У вас самих ужасный...

Рассвело. Маленькие оконца товарного вагона посинели, и в них начали проскакивать верхушки телеграфных столбов. Мальчик не спал всю ночь, и теперь, когда голоса притихли, он взял обеими руками горячую руку матери и закрыл глаза. Он заснул сразу, и его мягко потряхивало и постукивало спиной о дощатую стенку вагона. Проснулся он тоже сразу, от чужого прикосновения к щеке.

Поезд стоял. Дверь вагона была открыта, и мальчик увидел, что четверо мужчин несут его мать на носилках через пути. Он прыгнул вниз, на гравий железнодорожной насыпи, и побежал следом.

Мужчины несли носилки, высоко подняв и положив на плечи, и мать безразлично покачивалась в такт их шагам.

Было раннее, холодное утро, обычный в этих степных местах мороз без снега, и мальчик несколько раз спотыкался о примерзшие к земле камни.

По перрону ходили люди, некоторые оборачивались, смотрели, а какой-то парень, лет на пять старше мальчика, спросил у него с любопытством:

– Умерла?

– Заболела, – ответил мальчик, – это моя мама.

Парень с испугом посмотрел на него и отошел. Носилки внесли в дверь вокзала, и мальчик тоже хотел пройти туда, но медсестра в телогрейке, наброшенной поверх халата, взяла его за плечо и спросила:

– Ты куда?

– Это ее сын, – сказал один из мужчин и добавил: – А вещи где ж? Эшелон уйдет, без вещей останетесь...

Мальчик побежал назад, к эшелону, но запутался и оказался на городской площади с противоположной стороны вокзала. Он успел заметить очередь на автобус, старый одноэтажный дом с башенкой и старуху в шерстяных чулках и галошах, торгующую рыбой.

Потом он побежал назад, однако железнодорожные пути у перрона оказались пустыми, эшелон уже ушел. Мальчик еще не успел испугаться, как увидел свои вещи, сложенные на перроне. Все было цело, кроме кошелки с лепешками и сушеным урюком.

– Твои вещи? – спросила женщина в железнодорожной шинели.

– Мои, – ответил мальчик.

– А что в этом узле? – И ткнула ногой грязный, сплющенный узел.

– Мамины фетровые боты, – сказал мальчик, – и два ватных одеяла... И коричневый отрез...

Женщина не стала проверять, взяла узел и чемодан, а мальчик взял другой узел и чемодан, и они пошли к вокзалу. Они внесли вещи в теплый зал, где на деревянных скамьях и прямо на полу сидело много людей.

– Я в медпункт, – сказал мальчик, – у меня мама заболела.

– Я твои вещи караулить не буду.

– Ну, еще немного, я уплачу.

– Дурень, – поморщилась женщина, – я ведь на работе. Но мальчик уже выбежал на перрон. Он с трудом нашел двери медпункта. На клеенчатой скамье кто-то лежал, вытянувшись, и мальчик глотнул несколько раз тяжело и, подойдя, увидел руку с синими ногтями. Только тогда он заметил, что это незнакомый старик. Лицо его было накрыто носовым платком, и две женщины сидели рядом, сгорбившись. Одна, помоложе, плакала, а другая, постарше, молчала.

Мальчик быстро отступил назад.

– А где моя мама? – спросил он и огляделся.

Из боковой двери вышла медсестра в телогрейке.

– Мать твою в больницу отправили, – сказала она.

– В какую больницу? – спросил мальчик.

– У нас в городе одна больница... Сядешь на автобус, доедешь...

Тогда он вспомнил про площадь, и очередь, и дом с башенкой, и старуху в шерстяных чулках, торгующую рыбой. Он вновь побежал по другую сторону вокзала и увидел все это. Он стал в очередь за какой-то меховой курткой с меховыми пуговицами на хлястике. Но автобуса все не было, и он побежал через площадь, оказался на узкой улице, среди старых, деревянных домов, и здесь вспомнил, что не знает, где больница.

Улица была пуста, лишь у обмерзшей льдом водопроводной колонки две девочки играли с собачкой.

– Где больница? – спросил он, но девочки посмотрели на него, рассмеялись и убежали в калитку, а собака подскочила к его пяткам и, оскалившись, залаяла.

Мальчик поднял кусок льдышки и кинул в собаку. Она завизжала. Из калитки вышли женщина в ушанке и две девочки, незаметно строящие ему рожи. Женщина начала что-то кричать, мальчик так и не понял, почему и что она кричит.

– Где больница? – тихо спросил он.

Женщина перестала кричать.

– Ты идешь не в ту сторону, – сказала она, – перейди через площадь и садись на автобус.

Мальчик повернулся, пошел назад и опять увидел дом с башенкой, очередь и старуху, торгующую рыбой.

Он стал в очередь за шинелью с подколотым пустым рукавом, и автобус опять долго не появлялся. Тогда он спросил у шинели, где больница.

– Это далеко, – сказала шинель. – Видишь трубу? За трубой еще с километр. На автобусе надо ехать.

Но автобуса все не было, и мальчик пошел по направлению к трубе. Сразу же в начале улицы его обогнал автобус.

Мальчик шел очень долго и за это время успел привыкнуть к тому, что мать его в больнице, а он остался один среди незнакомых людей. Главное было теперь добраться до трубы и найти больницу. В дороге его еще несколько раз обгонял автобус. Вблизи труба оказалась громадной и ржавой, на кирпичном фундаменте. Мальчик постоял немного, отдыхал, держась рукой в варежке за проволоку, идущую от трубы к земле. Проволока была скользкая и холодная. Потом он пошел дальше, и какой-то прохожий показал ему больницу. Мальчик поднялся по ступенькам, вошел в коридор и наткнулся на женщину в марлевой косынке.

– Ты куда, – сказала женщина и растопырила руки, – ты куда в пальто?.. Ты чего?..

Мальчик нырнул у нее под руками, толкнул стеклянную дверь и сразу увидел мать. Она лежала на кровати посреди палаты.

– Вот, – сказал он, – вот, вот...

– Что «вот»? – спросила женщина. – Чего «вот»?

Но мальчик держался за ручку двери и повторял:

– Вот, ну вот же...

Мать была острижена наголо, и глаза ее, очень темные на желтом лице, смотрели на мальчика. Она была в сознании.

– Сын, – сказала она шепотом.

И тогда мальчик заплакал.

– Ну, тише, – сказала женщина в косынке, – давай сюда пальто и подойди к матери.

– Я тебя искал, – сказал мальчик, продолжая плакать.

– Мне уже легче, – сказала мать. – Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – сказал мальчик. – А ты скоро выздоровеешь?

– Скоро, – сказала мать. – Поешь кашу. Сестра, дайте ему ложку.

– Это не положено, – сказала сестра.

– Возьми маленькую ложечку, – сказала мать, – и садись на табурет.

– Это не положено, – повторила сестра, – я вынуждена буду удалить мальчика.

– Кушай, кушай, сын, – сказала мать, – не бойся.

– Я повешу твое пальто в коридоре, – сердито сказала сестра и вышла из палаты.

– Надо дать телеграмму деду, – сказал мальчик, – деньги у меня есть... А вещи я оставил на вокзале... Главное, чтоб ты выздоровела.

– Я выздоровею, – сказала мать. – Как ты похудел...

– Приедем, я поправлюсь, – сказал мальчик. – Война скоро кончится.

Появилась сестра.

– Мальчик, выйди из палаты. Сейчас начнется обход...

– Я дам телеграмму и вернусь, – сказал мальчик, – я сразу вернусь к тебе.

– Наклонись, – сказала мать.

Мальчик наклонился, и она поцеловала его в щеку. Губы у нее были шершавые и горячие.

Он вышел на улицу, и автобус подошел очень быстро, остановка была прямо против больницы.

«Все в порядке, – подумал мальчик, – теперь лучше, чем полчаса назад, когда я шел и ничего не знал».

В автобусе было жарко, и мальчик снял варежки и расстегнул крючок воротника. Тогда стало холодно, и он снова застегнул крючок, а руки сунул в карманы.

Он сошел на площади, где по-прежнему стояла старуха, торгующая рыбой, и вдруг почувствовал голод, купил коричневую печеную рыбу и понюхал ее – она пахла чем-то незнакомым, – и, идя через площадь к дому с башенкой, где была почта, силился вспомнить, как подошел к старухе, о чем говорил и сколько заплатил за рыбу.

Он потянул к себе тяжелые двери почты, и за ними была короткая лесенка винтом к другим дверям. А за теми дверьми комната, перегороженная деревянной стойкой.

Почтовые окошки заслоняли чужие спины; куда бы мальчик ни подходил, он всюду натыкался на спины.

– Ты чего? – спросил какой-то мужчина. – Чего ты здесь путаешься?

– Мне телеграмму дать, – сказал мальчик и, вспомнив, что никогда в жизни не давал телеграмм, добавил: – Вы мне напишите телеграмму.

– Подожди, – сказал мужчина, – сядь, не путайся под ногами.

Мальчик присел на стул и отщипнул кусочек рыбы. Под коричневой кожицей она была очень белая и несоленая. Потом он посмотрел в окно и почувствовал беспокойство: начинало уже темнеть.

– Тетя, – сказал он женщине в платке, – напишите мне телеграмму.

– Какой нетерпеливый! – сказал мужчина. – Ну чего тебе? Какую телеграмму? – И взял телеграфный бланк.

– «Мама заболела, лежит в больнице, – продиктовал мальчик, – дед, приезжай».

Мужчина и женщина посмотрели на мальчика.

– Ох, народ мучается, – вздохнула женщина, – ох, страдает народ...

Мальчик заплатил за телеграмму, спрятал квитанцию в варежку, и ему стало спокойней. Он вышел на площадь и побежал к подъехавшему автобусу. Посреди площади он вспомнил, что забыл рыбу на почте, но не стал возвращаться, побежал дальше.

Пока он бежал, что-то мокрое и холодное несколько раз прикасалось из темноты к его лицу, а когда автобус остановился у больницы, вдоль дороги были уже белые полосы и мимо фонарей летел снег.

Мальчик быстро поднялся по заснеженным ступенькам, пошел в знакомый коридор, а оттуда в слабо освещенную палату.

– Мама, – сказал он, – я дал телеграмму деду...

– Тише, – появилась откуда-то сердитая медсестра со шприцем в руках, – мать твоя спит, не видишь?..

Мать лежала на боку, рот ее был полуоткрыт, и мальчику вдруг показалось, что она не дышит.

– Она живая? – тихо спросил он сестру.

– Живая, живая, – ответила сестра, – ей спать надо... А тебя куда девать? Ночевать у тебя есть где?

– Я здесь посижу, – сказал мальчик.

– Здесь не положено, – сказала сестра. – Опять прямо в пальто в палату! – И взяла его за воротник пальто.

Тогда мальчик дернулся и вырвался, но сестра переложила шприц из правой руки в левую и снова, уже покрепче, взяла его за воротник.

– Я милиционера позову, – сказала она.

Потом кто-то взял мальчика за руку и повернул к себе.

И мальчик увидел халат весь в желтых пятнах, перед самыми глазами мальчика было пятно, похожее на жука, а чуть левее, у костяных пуговиц, пятно, похожее на черепаху с длинной шеей.

– Это сын той, с эшелона, – сказала сестра халату.

– Ну-ка, расстегни пальто, – сказал халат и приложил ко лбу мальчика твердую ладонь, при этом жук дернулся, пополз, а черепаха зашевелила шеей.

Мальчик хотел вырваться, но сестра крепко держала его сзади.

– Ну-ка, – повторил халат и взял мальчика за кисть своей второй рукой.

Вторая рука была мягкая, с коротко остриженными ногтями и темными волосиками на пальцах, и мальчик немного успокоился.

– Раздевайся, – сказал халат.

– Мне можно остаться? – спросил мальчик.

– Да... Мы вас вместе вылечим, и поедете дальше.

– А разве я тоже больной? – спросил мальчик.

– Да, – нетерпеливо ответил халат: его звали в другую палату. – Сестра, положите его на эту койку. – Он показал на свободную койку в другом конце палаты и ушел...

– Пойдем, – позвала сестра и вышла в коридор.

Она привела его в каморку без окон и щелкнула выключателем, но в каморке по-прежнему было темно, – видно, перегорела лампочка. Тогда сестра зажгла свечу, и при свете этой свечи мальчика почему-то стало знобить.

Он разделся, сбрасывая все на пол, а сестра, ворча, подбирала одежду и заталкивала ее в мешок. Потом он натянул штанину серых больничных кальсон и лег отдохнуть.

Сестра подняла его, натянула вторую штанину, надела рубаху и повела в палату, держа за плечи.

Ткнувшись о постель, мальчик прижался головой к подушке, но сестра снова растормошила его и дала половинку какой-то таблетки.

– Глотай, – сказала сестра, – набери слюны в рот и глотай.

Во рту у мальчика было сухо, и горькая таблетка растаяла по языку...

– Дайте пить, – сказал мальчик. – А кушать когда у вас дают?

– Вот ты зачем сюда пришел, – сердито сказала сестра. – Ужин уже кончился...

Она ушла в глубину палаты и принесла стакан холодного чая и несколько галет.

– Бери... Мать не ела...

Мальчик выпил чай, съел галеты и лег. Между ним и матерью было три койки, и, чтоб видеть мать, он должен был опираться на локти, потому что ее заслоняла голова то ли старика, то ли старухи с острым носом и острым подбородком.

Мать лежала теперь навзничь, одеяло на ее груди часто приподнималось и опускалось.

Мальчик ненадолго заснул, и ему ничего не снилось, а когда проснулся, по-прежнему была ночь и мать по-прежнему лежала навзничь. Он поднялся на локтях, потом сел, чувствуя дрожь во всем теле, подошел босиком по холодному полу к ее кровати и долго стоял так и ждал, пока мать пошевелится. И она пошевелилась, подняла колени и вздохнула глубоко и спокойно.

Тогда он вернулся к себе на койку и, глядя в темноту под потолком, подумал, как они приедут домой, в свой город, и будут вспоминать все это. Старик рядом начал ворочаться и стонать, и, чтобы стоны эти не мешали думать, мальчик укрылся с головой одеялом. За ночь он еще несколько раз вставал, подходил к матери и ждал, пока она пошевелится. А потом ложился и то засыпал, то просыпался. Когда он проснулся в последний раз, потолок уже был серый и в окна виден был падающий снег. И он обрадовался, потому что ночь кончилась. Он оперся на локти, посмотрел на мать и опять обрадовался, потому что она шевелилась, даже приподнималась и что-то говорила.

Мальчик улыбнулся, и ему захотелось рассказать матери про телеграмму и про то, как он ночью боялся, когда она лежала неподвижно.

Но вдруг старик рядом крикнул:

– Сестра, женщина умирает!

Мальчик встал с койки и увидел, что мать хрипит и шея ее выгибается, а голова глубоко погружена в подушку.

Подошла сестра, взяла мать пальцами за подбородок, а потом привычным движением натянула одеяло ей на лицо. Одеяло приподнялось, и мальчик на мгновение увидел желтую ногу и голый живот.

Он смотрел на неподвижный теперь бугор, укрытый одеялом, и странное безразличие, какое-то странное спокойствие овладело им. Он подумал: «Вот и все» – и пошел из палаты в коридор.

Его догнала сестра.

– Ты ложись, – сказала она, – ты больной.

– Где моя одежда? – спросил мальчик. – Я должен сейчас ехать дальше.

Сестра что-то говорила ему, но он не слышал, что она говорит.

В коридоре были какие-то женщины с сумками, наверно просто прохожие; как они туда попали, неизвестно. Они смотрели на мальчика, и кто-то спросил:

– В чем дело?

И кто-то сказал:

– Вот у мальчика мать умерла.

И кто-то приложил платок к глазам.

А мальчик сидел на деревянной скамье в коридоре, дрожа от холода, и не смотрел на всех этих людей. Он вдруг подумал, что, когда он приедет в свой город, мать встретит его на вокзале.

Он был уже не маленький и понимал, что мать его умерла, и все-таки он так подумал.

– Я хочу уехать домой, – сказал он доктору.

– Ты не глупи, – сказал доктор, – вылечишься – поедешь.

– Я уже здоров, – сказал мальчик. – Где моя одежда?

В это время с улицы кого-то внесли на носилках. Сзади шел здоровенный мужчина и громко плакал, сморкаясь.

Доктор махнул рукой и ушел следом за носилками.

А сестра сказала мальчику:

– Жди здесь. – И тоже ушла.

Она вернулась минут через двадцать и повела мальчика в кладовую.

Она вынула из мешка его мятую одежду, и он начал одеваться. Потом она вынула из другого мешка пальто, пуховый берет и туфли матери и скатала все это в узел. Она долго писала что-то на бумажке с лиловой печатью и спрашивала мальчика его имя и куда он едет.

– А в платье мы ее похороним, – сказала она. – Распишись за вещи и деньги пересчитай.

Он не стал пересчитывать, расписался и пошел к дверям. Сестра окликнула его и сунула в карман бумажку с лиловой печатью.

Ночью навалило снегу, труба теперь стояла не на кирпичном фундаменте, а на громадном сугробе. Мальчик прошел мимо и вспомнил, как вчера отдыхал здесь и держался рукой за проволоку. Потом он заметил, что идет по снегу, рядом с протоптанной тропинкой, и, наверно, поэтому так устал. Спина и шея у него были мокрыми от пота, а правая рука, которой он прижимал к себе узел, совсем окоченела.

Он вышел на площадь у вокзала; она была совсем незнакомой, тихой и белой. Дом с башенкой был другой, низенький, и очередь другая, и старуха больше не торговала рыбой.

Он вошел в вокзал, и его начали толкать со всех сторон. Людей было много, и они все лезли к кассам; мальчик сразу понял, что ему ни за что не пробиться к кассам. В толпе его прижали лицом к какому-то кожаному пальто, и, пока их мотало вместе, мальчик успел привыкнуть к этому желтому пальто, а запах кожи он всегда любил.

– Дядя, – сказал он, когда их вытолкнули на свободное место, – закомпостируйте мне билет.

Дядя ничего не ответил, лишь мельком взглянул на мальчика, морщась, потирая ушибленный об угол локоть.

– Я уплачу, – сказал мальчик.

– Сопли утри, богач, – сказал дядя.

Он опять кинулся в толпу, а мальчик вспомнил, что вещи остались у женщины в железнодорожной шинели, и пошел ее искать.

Он долго ходил по перрону, замерз и пошел греться в зал ожидания. Все скамьи были заняты, он сел на подоконник и увидел дядю в кожаном пальто. Тот возился у громадного чемодана, прижимал его коленом и затягивал ремень, а рядом, на скамейке, спали женщина в точно таком же кожаном пальто и толстячок, удивительно похожий на дядю; мальчик сразу обозвал его про себя «маленький дядя».

Дядя, наверно, почувствовал, что на него смотрят, и обернулся.

– Вот я тебе! – сказал он. – Чего надо?

– Я тоже жду поезда, – сказал мальчик и показал билет. Вместе с билетом мальчик вытащил еще несколько бумажек, и две из них упали на пол.

Одну подобрал мальчик, другую дядя.

– Что за филькина грамота? – спросил дядя, близоруко щурясь.

– Это справка из больницы, – сказал мальчик.

Дядя надел очки, прочитал и сразу заторопился.

– Ну-ка, пойдем, – сказал дядя, толкнул спящую женщину и положил около нее узелок мальчика, а самого мальчика взял за плечо.

Он провел его через зал ожидания в коридор, где у двери толпилось много людей, но дядя показал справку, и их пропустили. В комнате за дверью было тоже много людей, и какой-то сидевший за столом железнодорожник начал кричать, но дядя показал справку, и железнодорожник перестал кричать.

– А где хлопец? – спросил он, и дядя быстро вытащил мальчика из-за чьих-то спин.

– Это вас вчера сняли с эшелона? – спросил железнодорожник.

– Нас, – ответил мальчик.

– Зайдешь в камеру хранения, заберешь вещи. – И что-то написал на бумажке.

– Земляки, – сказал дядя. – Довезу, как родного сына.

– Ладно, – сказал железнодорожник и что-то написал на другой бумажке.

– Только у меня семья, – сказал дядя, прочитав бумажку, – жена и сын... Будет два сына.

– Ладно, – сказал железнодорожник и переправил цифру в бумажке.

– Пошли, пошли, дружок, – сказал дядя и обнял мальчика за плечи.

Он повел его на перрон, в камеру хранения, и мальчик получил вещи: два узла и два чемодана.

Один узел и чемодан взял дядя, а другой узел и чемодан взял мальчик, и они пошли в зал ожидания.

Здесь он усадил мальчика на скамью, пошептался с женщиной в кожаном пальто и ушел.

Женщина была с кудрявыми волосами, низенькая и толстая. Она покачала на коленях «маленького дядю», запустила ему руку за воротник, похлопала по шейке и сказала:

– Вот видишь, мальчик не слушался маму, и она умерла. Если ты не будешь слушаться, я тоже умру.

– А как она умерла? – спросил «маленький дядя».

– Закрыла глазки – и все, – сказала кудрявая женщина.

– Как дядя Вася? – спросил «маленький дядя».

– Нет, дядю Васю убили на фронте, – сказала женщина.

– А их можно оживить? – спросил «маленький дядя».

– Конечно нет, глупенький, – сказала кудрявая женщина.

– А если б можно было, – сказал «маленький дядя», – я б лучше оживил нашего дядю Васю, чем его маму...

– Ой ты мой глупыш, – засмеялась кудрявая женщина и начала снова похлопывать «маленького дядю» по шейке, – ой ты мой глупыш, ой ты мой глупыш, ой ты мой глупыш!.. – Она посмотрела на мальчика, отодвинулась подальше, отодвинула вещи и спросила: – Мать твоя умерла от сыпного тифа?

– Нет, – ответил мальчик; он сидел и думал, как приедет в свой город и встретит мать, которая, оказывается, осталась в городе, в партизанах. А в эвакуации он был с другой женщиной, и это другая женщина умерла в больнице. Ему было приятно так думать, и он думал все время об одном и том же, но каждый раз все с большими подробностями.

– Ты чего улыбаешься? – сказала кудрявая женщина. – Мать умерла, а ты улыбаешься... Стыдно...

Потом появился дядя и рядом с ним какой-то инвалид. Инвалид был в морском бушлате и черной морской ушанке. Вместо руки у него был пустой, плоский рукав, а вместо ноги постукивал протез.

Дядя что-то говорил и улыбался, и инвалид тоже говорил что-то дяде, а потом вдруг сунул ему прямо в нос громадную дулю.

Дядя отстранился и опять что-то заговорил, дружелюбно покачивая головой, и тогда инвалид плюнул ему в лицо.

Кудрявая женщина закричала и побежала к дяде, а дядя торопливо утерся ладонью и снова почему-то улыбнулся. Подошел патрульный солдат и потащил куда-то инвалида за единственную руку.

– Пристал, пьяная сволочь! – сказал дядя, переставая улыбаться. – Я иду, а он пристал. Не трогаю ведь его, иду, а он пристал... – У дяди было злое, расстроенное лицо, и он прикрикнул на мальчика: – Чего сидишь, собирайся!.. Билеты я закомпостировал...

Мальчик быстро вскочил со скамейки и взял в одну руку узел, а в другую чемодан.

Дядя вытащил из кармана веревку, связал два узла вместе и повесил их мальчику на плечо.

– А чемоданы бери в руки, – сказал дядя.

Началась посадка, и мальчик сразу отстал от дяди, и его затолкали в самый конец громадной толпы, откуда виден был лишь верх зеленых вагонов. Мальчик попробовал протиснуться ближе, и это ему удалось, он уже начал различать окна и лица в окнах и потом увидел в окне дядю. Тогда он начал лезть вперед изо всех сил и почувствовал, что веревка, связывающая узлы, лопнула. Передний узел он успел подхватить зубами, а задний узел упал, и мальчик наступил на него ногой. Но тут мальчика сильно толкнули в спину, и он оказался у самого вагона.

Дядя в вагоне заметил его, исчез из окна и появился на ступеньках.

– Сюда давай! – крикнул дядя, протянул руку и взял узел у мальчика из зубов, а второй рукой втащил его вместе с чемоданами на ступеньки. – Вот и в порядке, – сказал дядя и повел его по загроможденному проходу.

– А теперь наверх, – сказал дядя и подсадил мальчика на верхнюю полку, – узел под голову и спи спокойно.

Кудрявая женщина сидела внизу на одной скамейке, «маленький дядя» – на другой, а сам дядя стоял и говорил людям с чемоданами:

– Проходите, впереди свободно... Проходите, тут едут три семьи, тут занято...

Потом вагон дернуло, и мальчик понял, что они поехали.

Он увидел заснеженный перрон, забор и за забором площадь и очередь и увидел старуху, торгующую рыбой; она шла через площадь в валенках и с плетеной кошелкой. В конце площади был дом с башенкой, где была лестница винтом. А если пойти влево, то можно дойти до трубы, а оттуда до больницы.

И вдруг что-то повернулось и защемило в груди, и мальчик удивился, потому что еще никогда так не щемило.

В окне уже было поле, все время одинаковое, белое, и одинаковые столбы, которые, казалось, за провода протягивают друг друга мимо окна, и пока мальчик смотрел на провода, щемить стало слабее. Мальчик лежал, свернувшись клубком, потому что в ногах стояли дядины большие чемоданы, и старался не смотреть вниз, где кто-то ходил, позвякивала посуда и мелькали какие-то головы. Он был здесь один, на полке, и полка пошатывалась и везла его домой.

Мальчик заснул, и ему что-то снилось, но когда он проснулся, то посмотрел в холодное окно, забыл сон и вспомнил, что мама умерла. У него начало давить в горле и болеть спереди, над бровями, и он всхлипнул и потом начал всхлипывать громче и чаще и сам удивился, почему это он не может остановиться, а все всхлипывает и всхлипывает.

Рядом с его лицом над краем полки появилась чья-то голова, и мальчик узнал вчерашнего дядю.

– Ты чего? – сказал дядя. – Так не годится, ты ведь большой мальчик...

Дядя исчез и появился снова с куском пирога. Пирог был помазан кисленьким сливовым повидлом, а на повидле лежали тоненькие хрустящие колбаски из теста.

Мальчик сначала откусывал колбаски и сосал их, как конфеты, потом вылизал повидло, а потом съел все остальное.

«Хороший дядя», – подумал мальчик и посмотрел вниз.

Было утро. «Маленький дядя» спал на громадной красной подушке, а кудрявая женщина и дядя о чем-то шепотом говорили.

Мальчик слез с полки, и кудрявая женщина мельком посмотрела на него, а дядя сказал:

– Сходи займи очередь в туалет.

Мальчик пошел узким проходом, стукаясь о полки и углы чемоданов, и стал в очередь за каким-то стариком. Старик был в очень рваном пальто, но в красивом пенсне с толстыми стеклами и с кусочком седой, чистенькой бородки под нижней губой. Впереди начался скандал, какая-то женщина хотела прорваться без очереди.

– У меня расстройство! – кричала она.

– Наплевать на твое расстройство, – отвечал ей мужской голос, – я сам с семи утра дежурю!

– Нравы, – сказал старик в пенсне и криво усмехнулся, клочок бородки пополз влево, – нравы третьего года войны... – Он посмотрел на мальчика и, наверно, потому, что было скучно, спросил: – С матерью едешь?

– Нет, – ответил мальчик, – мама у меня в партизанском отряде.

Он сказал это неожиданно для себя и сразу пожалел, но было уже поздно.

– Вот как, – заинтересовался старик, – а ты как же?

– А я так, – сказал мальчик, чувствуя радостно заколотившееся сердце, – я с дядей, – сказал мальчик и вдруг увидел, что по коридору идет дядина кудрявая жена.

Он покраснел и торопливо отвернулся от старика, собиравшегося задать новый вопрос.

– Ты за кем? – спросила кудрявая женщина. – Понятно, а за тобой кто?

За мальчиком стояла толстая женщина, вернее, когда-то она была толстой, теперь кожа на ней висела, как пустой мешок.

– Это не выйдет, – сказала она, – он, может, еще полвагона вперед пропустит.

– Вы не волнуйтесь, – сказала кудрявая женщина, – мальчик уйдет, я вместо мальчика.

Но толстая женщина, видно, была сильно обозлена, что ее не пустили без очереди. Она перегородила коридор рукой и сказала:

– Неплохая замена. Мальчику туда на пять минут, а тебе на два часа...

– Как вам не стыдно, – сказал старик, – война, люди жертвуют собой... Мать этого мальчика, например, в партизанском отряде...

– Какого? – спросила кудрявая женщина. – Этого? Да что же ты врешь, – сказала она мальчику, – твоя ж мать умерла позавчера в больнице...

Мальчику стало очень жарко, и сильно зашумело в ушах.

– Горя своего стыдится, – сказала толстая женщина.

Мальчик быстро пошел назад и полез на полку. У него опять начало давить в горле и болеть над бровями, и, чтоб не всхлипывать, он крепко закрыл глаза и крепко стиснул зубы. Он лежал так долго, и полка скрипела, и снизу гудело, и над головой что-то постукивало. Потом сразу все стихло, мальчик открыл глаза и увидел в окно перрон, по которому бегало много людей. Дяди в купе не было, а кудрявая женщина кормила «маленького дядю» с ложечки сгущенным молоком. Мальчик подумал, что это сладкое сгущенное молоко можно кушать и кушать, целый день можно кушать, если не набирать его на ложечку, а макать ложечку и облизывать.

Кудрявая женщина посмотрела на мальчика, и мальчику вдруг стало страшно: без дяди она высадит его на перрон, и он опять останется один.

– Деньги у тебя есть? – спросила кудрявая женщина.

– Есть, – торопливо ответил мальчик, полез в карман и вытащил деньги.

Кудрявая женщина взяла деньги, пересчитала и сказала:

– О чем люди думают, когда пускаются в такую дорогу? О чем твоя мать думала?.. Тут ведь на тебя одного не хватит.

– У нас еще была кошелка с урюком и лепешками, – сказал мальчик, – но она потерялась. И еще есть отрез, – сказал мальчик, – его можно продать.

Он хотел вскрыть грязный, сплющенный узел, но мать зашила его крепкими, суровыми нитками, и мальчик поцарапал палец. Он посмотрел на задравшуюся кожицу, на набухающую капельку крови и всхлипнул.

– Ты чего там? – спросила кудрявая женщина.

– Я порезал палец, – ответил мальчик.

– Ревешь, – сказала кудрявая женщина, – не стыдно, такой большой бугай?

– Я не реву, – сказал мальчик, – а когда дядя придет, я расскажу ему, как вы на меня говорите.

Тогда кудрявая женщина начала смеяться и сказала:

– Ты лучше застегни ширинку, герой...

В это время поезд дернул, и кудрявая женщина начала кричать:

– Ой, он отстал, он отстал!

А «маленький дядя» заплакал. Мальчику стало жалко «маленького дядю», и он сказал:

– Ты не плачь, папа догонит поезд на самолете...

Тогда женщина крикнула:

– Ты, дурак, молчи... Приблудился на нашу шею. – И начала ломать руки.

Но тут появился дядя с полной кошелкой, которую он прижимал к груди, и кудрявая женщина сразу начала ругать дядю, а он молча выкладывал из кошелки на столик хлеб, дымящиеся картофелины, огурцы и большую жирную селедку.

Мальчик повернулся лицом к стенке и закрыл глаза, но все равно не забыл жирную селедку с картошкой и огурцами. Он ел бы все это отдельно, чтоб было больше. Сначала огурцы, откусывая маленькими кусочками, потом селедку с хлебом, а на закуску картошку. Он даже пошевелил губами, повернулся лицом навстречу вкусному запаху и вдруг увидел прямо перед собой большую теплую картошку и половинку огурца и хлебную горбушку с довеском мякоти.

– Кушай, мальчик, – сказал дядя, – обедай...

Мальчик съел картошку вместе с кожицей, под кожицей она была мягкая и желтая, как масло. Огурец он сначала обкусал со всех сторон, а серединку оставил на закуску. Потом осторожно глянул вниз, не смотрит ли кто, и обрывком жирной газеты, на которой дядя подал ему еду, натер горбушку и мякоть. Получился хлеб с селедкой, и мальчик ел его медленно, маленькими кусочками.

После еды мальчику стало тепло, весело и захотелось сделать для дяди что-нибудь хорошее.

Он вспорол зубами крепкие нитки на узле, вытащил пахнущий нафталином коричневый отрез и сказал:

– Дядя, пошейте себе костюм.

Дядя удивленно поднял брови, но кудрявая женщина быстро вскочила и протянула руку.

– Это не вам, это дяде, – сказал мальчик и отдал дяде отрез.

К полке подошел старик в пенсне, теперь он был не в рваном пальто, а в короткой женской кофте.

– В такое трагичное время, – сказал он, – трудно быть взрослым человеком... Трудно быть вообще человеком...

«Маленький дядя» посмотрел на старика и заплакал, а кудрявая женщина сказала:

– Проходите, дедушка, вы испугали ребенка.

Но старик продолжал стоять, покачиваясь, часто моргая красными веками, и тогда дядя вскочил, взял его за воротник кофты и толкнул в глубину прохода.

Мальчик рассмеялся, потому что старик смешно взмахнул руками, а пенсне его слетело и повисло на шнурочке, и подумал: «Хороший дядя, прогнал старика».

Поезд шел и шел, полка скрипела, снизу гудело, сверху постукивало, и вскоре мальчик увидел за окном среди снега черные, обгорелые дома. И танк с опущенным стволом. И грузовик кверху колесами. И еще один танк, и еще один грузовик...

Поезд шел очень быстро, и все это летело назад, мальчик ничего не мог разглядеть как следует. Потом кто-то опять подошел и остановился у полки, и мальчику стало страшно, потому что он узнал инвалида с плоским рукавом.

Инвалид держал об руку военного в шинели без погон, ушанке и с гармошкой на плече. Лицо военного было в темно-зеленых пятнышках, а на глазах черные очки.

И дяде тоже стало страшно, мальчик увидел, как дядя поперхнулся селедочным хвостом, – хвост теперь торчал у дяди изо рта.

Дядя кашлял, а инвалид с военным молча стояли и смотрели.

Наконец дядя засунул пальцы в рот, вытащил селедочный хвост и сказал инвалиду:

– Здравствуйте, – как будто инвалид никогда не давал дяде дули и никогда не плевал ему в лицо.

– Здравствуйте, – вежливо ответил инвалид, – мы где-то с вами виделись.

– Конечно, конечно, – сказал дядя, – может, вы перекусить хотите, так присаживайтесь.

– Спасибо, – ответил инвалид, – у нас свое есть. – И выложил на столик алюминиевую флягу и завернутый в газету пакет.

– Кисонька, – сказал дядя кудрявой женщине, – погуляй с ребенком, пока люди пообедают.

Кудрявая женщина сердито посмотрела на дядю, взяла на руки «маленького дядю» и вышла в коридор, а дядя торопливо порылся в корзине и выставил на столик два покрытых никелем железных стаканчика.

Инвалид отвинтил крышку фляги и налил в стаканчики, а военный начал шарить пальцами по столику, натыкаясь то на флягу, то на пакет, пока не опрокинул один стаканчик.

– Эх, – сказал инвалид, – ведь чистый спирт. – Он снова налил и вложил стаканчик военному в руку.

Дядя быстро достал тряпку и начал вытирать лужицу на столике.

– Зачем? – поморщившись, сказал инвалид.

– Как же, как же, – сказал дядя, – вот товарищ слепой рукав намочит.

Инвалид и военный выпили, крякнули, и инвалид начал разворачивать одной рукой пакет. В пакете был точно такой пирог, какой ел мальчик утром. Только не кусочек, а громадный кусок, мальчику его хватило б на целый день, а может, и на два дня.

– Закуска дрянь, – сказал инвалид, – по коммерческим ценам давали...

Он вынул из кармана тяжелый позолоченный портсигар и раскрыл его. Портсигар был плотно набит кислой капустой. Инвалид взял щепотку капусты, затем схватил руку военного и тоже сунул ее в портсигар. Они выпили и сразу же, не переводя дыхания, налили и выпили опять.

В это время поезд застучал по мосту, и инвалид сказал военному:

– Вот она, Волга!

Они выпили снова, и лицо военного стало красным, а щеки инвалида, наоборот, побелели. Головы их мотались низко над столиком, а за головами в окне до самого горизонта стояли припорошенные снегом танки, машины и просто непонятные, бесформенные куски.

– Кладбище, – сказал инвалид, – наломали железа.

Они выпили, и инвалид сказал:

– Давай фронтовую...

Пальцы у военного часто срывались, он бросал мелодию на середине и начинал сначала.

Вскоре у купе собралось много людей. Толстая женщина сказала:

– Браток, а может, ты «Васильки-василечки» сыграешь?

Но военный продолжал играть одну и ту же мелодию, обрывая ее на середине и начиная сначала.

Голову он повернул к окну, и очки его смотрели на заснеженное железное кладбище, где летали вороны, очень черные над белым снегом.

Локоть шинели у военного был вымазан повидлом от пирога, и инвалид взял пирог, встал, пошатываясь, и сказал мальчику:

– Кушай, пацан.

Мальчик увидел перед собой плохо выбритое лицо, дышавшее сквозь желтые зубы горячим, остро и неприятно пахнущим воздухом, и отодвинулся подальше, в самый угол.

– Если мальчик не хочет, – сказал старик в пенсне, – я могу взять.

– Нет, – сказал инвалид, – пусть пацан съест. – И положил пирог возле мальчика.

Поезд начал стучать реже, зашипел, дернул и остановился у какого-то обгорелого дома.

– Твоя, – сказал инвалид военному.

Тот поднялся, и они вместе пошли по проходу.

– Унесло? – спросила кудрявая женщина, заглядывая в купе. – Насвинячили, алкоголики!

– Тише, – сказал дядя, – он еще вернется...

Поезд вновь двинулся, на этот раз без толчка, и, пока он медленно набирал скорость, мимо окна ползли заснеженные развалины и снежная дорога, по которой среди развалин шли люди.

Поезд грохотал уже на полной скорости, когда инвалид вернулся в купе и сел над недопитым стаканом, опершись головой на руку.

Он сидел так долго и молчал, и дядя сидел и молчал, на самом краешке скамейки, а кудрявая женщина каждый раз заглядывала в купе и уходила опять.

Наконец дядя очень тихо и очень вежливо спросил:

– Вы, может, спать хотите? Может, вас проводить?

Но инвалид продолжал сидеть и потряхивать головой над недопитым стаканом.

Тогда дядя подошел, осторожно потрогал инвалида за плечо, и тот сказал усталым голосом, не поднимая головы:

– Уйди, тыловая гнида...

Тут появилась кудрявая женщина и закричала:

– Вы не имеете права!.. У нас был такой случай: инвалид обругал мужчину, а мужчина оказался работник органов, и инвалида посадили.

– Гражданин, – сказал дядя уже построже, – освободите место. Здесь едет моя жена и ребенок.

Инвалид медленно поднялся, посмотрел на дядю и вдруг схватил, сжал пальцами дядин нос.

– Барахло назад отдай пацану, – сказал инвалид, – отдай, что взял...

Дядин нос сначала позеленел, потом побелел, и на дядин полувоенный френч потекла тоненькая красная струйка, через весь френч, на галифе и дальше по сапогу.

Кудрявая женщина громко закричала, а «маленький дядя» заплакал, и мальчик, хоть ему было страшно, тоже крикнул:

– Не трогайте дядю, пустите дядю!..

В это время кудрявая женщина наклонилась к чемодану и бросила подаренный дяде отрез прямо мальчику в лицо, а проводник и толстая женщина оторвали инвалида от дяди, и дядя сразу куда-то убежал.

Инвалид устало оперся рукой о полку, облизал губы и спросил проводника:

– У тебя, папаша, гальюн открыт?.. Мутит меня...

– Нужно оно тебе, – покачал усатым лицом проводник и повел инвалида, придерживая его за спину рукой.

Появился дядя и начал хватать свои чемоданы. Он сказал кудрявой женщине:

– Собирайся, я договорился в третьем вагоне.

– Дядя, – крикнул мальчик, – подождите!

Но дядя даже не посмотрел в его сторону: он очень торопился.

У мальчика опять начало давить в горле, однако он не сжимал глаза и зубы, чтоб не заплакать, потому что ему хотелось плакать, и слезы текли у него по щекам, по подбородку, и воротник свитера и пальцы – все стало мокрым от слез.

– Он ему в действительности дядя? – спросила толстая женщина.

– Не знаю, – ответил старик в пенсне, – ехали они вместе.

Появился инвалид; лицо, шея и волосы его были мокрыми, и он каждый раз отфыркивался, точно все еще находился под краном.

– Граждане, – сказал он, – отцы и матери, надо довезти пацана... Меня пацан, граждане, боится... – Инвалид зубами расстегнул ремешок часов и положил их на столик. – Довезешь, проводник, папаша? Денег нет... Пропился я, папаша... – Он вытащил из кармана портсигар, вытряхнул прямо на пол остатки капусты и положил портсигар на столик, рядом с часами. – Вещь... Целый литр давали.

Потом вытащил из кармана зажигалку, складной нож, фонарик, потом подумал, расстегнул бушлат и принялся разматывать теплый, ворсистый шарф.

– Шерсть, – сказал он.

– Да ты что, – сказал проводник и придвинул все лежавшее на столике назад к инвалиду, – ты брось мотать... Довезем, чего там...

А толстая женщина взяла портсигар и сказала:

– Он его все равно пропьет... Лучше уж мальцу еды наменять, скоро станция узловая...

Инвалид посмотрел на нее, качнулся и вдруг обхватил единственной рукой за талию и поцеловал в обвисшую щеку.

– Как из винной бочки, – сказала толстая женщина и оттолкнула его, но не обозлилась, а, наоборот, улыбнулась и кокетливо поправила волосы.

Инвалид провел рукавом по глазам, обернулся и подмигнул мальчику.

– Ничего, – сказал он, – ничего, парень, не робей. – И пошел по проходу.

Мальчик увидал его сутулую спину, стриженый затылок и большие, толстые пальцы, которыми он поправил, заломил на ухо свою морскую ушанку.

В вагоне потемнело, и проводник зажег свечу в фонаре под потолком.

Мальчик лежал затылком на распотрошенном узле и смотрел, как горит свеча. Толстая женщина дала ему хлеб с белым жиром, стакан сладкого кипятку, и теперь он лежал и ни о чем не думал.

Постепенно шаги и голоса стихли, остался лишь привычный гул поезда да скрип полки. Мальчик опустил ресницы и увидал перед собой яркие розовые круги.

Он понял, что это свеча, повернулся на бок, и круги стали черными. Потом он вспомнил, что больше нет дядиных чемоданов, разогнул ноги в коленях и начал уже засыпать, когда какой-то шорох разбудил его. По купе ходил старик в пенсне. Он ходил на цыпочках, с полусогнутыми руками и заглядывал в лица спящих. Потом он очень медленно, как слепой, вытянул руки вперед и шагнул к окну.

Голову он поворачивал рывками, то в одну, то в другую сторону, губы его шевелились. Мальчик лежал неподвижно, он видел часть спящего лица толстой женщины, раскрытый рот и видел огонек свечи в темном окне и протянутые к этому огоньку пальцы старика. Пальцы потянулись дальше, и огонек появлялся теперь то среди волос старика, то на его бородке. Вдруг пальцы быстро прикоснулись к висящей на крючке у окна сетке с хлебом и так же быстро, точно хлеб этот был раскаленный, отдернулись назад.

Толстая женщина издала губами странный, похожий на поцелуй звук и вынула руку из-под головы. Ресницы ее дрогнули.

Когда мальчик приподнял голову, старика в купе не было.

Мальчик полежал еще немного с открытыми глазами, и сердце его начало биться тише и спокойней. Тогда он прикрыл веки и хотел повернуться к стенке, но вместо этого снова открыл один глаз.

Старик стоял у самой полки. Под седыми, редкими волосами была видна нечистая белая кожа.

Он снял кофту и был теперь в шелковой мятой рубахе, обтрепанные манжеты вместо запонок были скреплены проволокой.

Он пошел пригнувшись – так ходят в кинокартинах разведчики, и это было очень смешно, – но мальчику стало не смешно, а страшно, как утром, когда он проснулся и вспомнил, что мама умерла.

Пальцы старика скользнули по корке, отщипнули маленький кусочек этой коричневой корки вместе с серой мякотью, и в этот момент он оглянулся и встретился взглядом с мальчиком. Поезд шел в темноте, чуть-чуть подсвеченной снегом; казалось, за окнами больше нет жизни, лишь изредка мимо окон проносились какие-то неясные предметы.

Толстая женщина опять спала с открытым ртом, и в глубине ее рта поблескивал металлический зуб.

Старик осторожно распрямился, покачивая головой, и переложил хлеб из ладони в задний карман брюк.

Он все время, не мигая, смотрел на мальчика, и мальчик приподнялся на локтях, отломил угол от пирога, оставленного инвалидом, и протянул старику. Старик взял и сразу проглотил. Мальчик снова отломил снизу, где не было повидла, и старик так же быстро взял и проглотил. Мальчик отдал старику по кусочку всю нижнюю часть пирога, а верхнюю, с повидлом и печеными хрустящими колбасками, оставил себе.

Пришел проводник и для светомаскировки обернул фонарь темной тряпкой – теперь только туманное пятно сжималось и разжималось на потолке. Старик стоял, морща лоб и что-то припоминая, а затем пошел вдоль вагона, мимо храпящих полок, мимо спящих, сидя и полулежа, людей, до тамбура, где на узлах тоже лежали какие-то люди.

– Неужели это никогда не кончится? – тихо сказал старик и пошел назад.

Он стоял у полки мальчика и смотрел, как мальчик спит.

Мальчик спал, лежа на распотрошенном узле и положив щеку на голенища фетровых женских бот.

Рукава его свитера были закатаны, а ботинки расшнурованы.

Мальчику снился дом с башенкой, дядя, старуха, торгующая рыбой, инвалид с сильными, толстыми пальцами и еще разные лица и разные предметы, которые он тут же во сне забывал. Уже перед самым рассветом, когда выгоревшая свеча потухла и старик прикрыл ноги мальчика теплой кофтой, мальчик увидал мать, вздохнул облегченно и улыбнулся.

Ранним утром кто-то открыл дверь в тамбур, холодный воздух разбудил мальчика, и он еще некоторое время лежал и улыбался...

1963

Об авторе

Фридрих Горенштейн – писатель и киносценарист («Солярис» Андрея Тарковского, «Раба любви» Никиты Михалкова), чье творчество без преувеличения можно назвать одним из вершинных явлений в прозе XX века.

Серию книг Ф. Горенштейна в издательстве «Азбука» открывает предлагаемый читателю сборник «послевоенной» прозы, в состав которого наряду с рассказом «Дом с башенкой» и повестью «Искупление» вошла одна из лучших повестей писателя «Попутчики», которая публикуется в России впервые.

В настоящее время режиссер Александр Прошкин («Холодное лето пятьдесят третьего...», «Русский бунт», «Доктор Живаго») заканчивает работу над фильмом по повести Ф. Горенштейна «Искупление». В фильме снимаются Виктор Сухоруков, Андрей Панин, Сергей Дрейден, Екатерина Волкова, Татьяна Яковенко и др.

На Украине режиссер Ева Нейман работает над картиной по рассказу «Дом с башенкой» с Альбертом Филозовым и Марией Полицеймако в главных ролях.

Обе экранизации, несомненно, украсят собой юбилей писателя: 18 марта 2012 года ему исполнилось бы 80 лет.

Также при поддержке «Продюсерского Центра Андрея Кончаловского» готовится к запуску российско-германский документальный фильм о Фридрихе Горенштейне. 

Примечания

1

Текст печатается по: Лазарев Л. «Теперь мои книги возвращаются...»: (О Фридрихе Горенштейне) // Знамя. 2008. № 4. С. 153 – 163).

2

Перевод А. Гелескула.

/9j/4AAQSkZJRgABAQEBLAEsAAD/4REnRXhpZgAASUkqAAgAAAAOAAABAwABAAAAEQ8AAAEBAwABAAAA5AoAAAIBAwADAAAAtgAAAAMBAwABAAAABQAAAAYBAwABAAAAAgAAABIBAwABAAAAAQAAABUBAwABAAAAAwAAABoBBQABAAAAvAAAABsBBQABAAAAxAAAABwBAwABAAAAAQAAACgBAwABAAAAAgAAADEBAgAcAAAAzAAAADIBAgAUAAAA6AAAAGmHBAABAAAA/AAAACgBAAAIAAgACAAsAQAAAQAAACwBAAABAAAAQWRvYmUgUGhvdG9zaG9wIENTMyBXaW5kb3dzADIwMTI6MDc6MjQgMTU6NDQ6MzkAAwABoAMAAQAAAAEAAAACoAQAAQAAANwFAAADoAQAAQAAACsJAAAAAAAAAAAGAAMBAwABAAAABgAAABoBBQABAAAAdgEAABsBBQABAAAAfgEAACgBAwABAAAAAgAAAAECBAABAAAAhgEAAAICBAABAAAAmQ8AAAAAAAAsAQAAAQAAACwBAAABAAAA/9j/4AAQSkZJRgABAgAASABIAAD/7QAMQWRvYmVfQ00AAf/uAA5BZG9iZQBkgAAAAAH/2wCEAAwICAgJCAwJCQwRCwoLERUPDAwPFRgTExUTExgRDAwMDAwMEQwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwBDQsLDQ4NEA4OEBQODg4UFA4ODg4UEQwMDAwMEREMDAwMDAwRDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDP/AABEIAKAAZgMBIgACEQEDEQH/3QAEAAf/xAE/AAABBQEBAQEBAQAAAAAAAAADAAECBAUGBwgJCgsBAAEFAQEBAQEBAAAAAAAAAAEAAgMEBQYHCAkKCxAAAQQBAwIEAgUHBggFAwwzAQACEQMEIRIxBUFRYRMicYEyBhSRobFCIyQVUsFiMzRygtFDByWSU/Dh8WNzNRaisoMmRJNUZEXCo3Q2F9JV4mXys4TD03Xj80YnlKSFtJXE1OT0pbXF1eX1VmZ2hpamtsbW5vY3R1dnd4eXp7fH1+f3EQACAgECBAQDBAUGBwcGBTUBAAIRAyExEgRBUWFxIhMFMoGRFKGxQiPBUtHwMyRi4XKCkkNTFWNzNPElBhaisoMHJjXC0kSTVKMXZEVVNnRl4vKzhMPTdePzRpSkhbSVxNTk9KW1xdXl9VZmdoaWprbG1ub2JzdHV2d3h5ent8f/2gAMAwEAAhEDEQA/APRmovAQmohO1pcZgCTAJOn7rWy539lAJVEoGQzTThCp630u4UuruJZkvFVFhrtax7yXN9Ntz621b9zHt+mrtjJE8hOog6ivNbcZDQg+ThZLzu8AOAqhdqrXVca9gihwa8vY4l3eve05DGy2zbbZRvbW/Z9Nc5TZ1bHrxaHu3W3VnbTaW2Wb6mtdd698s/RWOf8Av5Flf/gafaKdkORWOKxmXda2ndSd+5uzZWx36Mb/AFt/6X+ed+h9Otv/AIJ+kT15vW7aRdhsZcHB217msAlvrM9rfV9zN1eP6f79ltvq/oakLVTvgcKxXu7/ACVLBOa+29uU2GNf+rPhrd1R3bXWBj37chv0Lmfzf8zbX/PW103RkYzbPRNrBbuaz0y4bt1g31N2fS/SMbvS3UyOiQ4Uy3RRIgQmlcGHdJKNUk1L/9D0ZqKHNZ73ENa3VzjoABqXEoTUVqAS8v0rIYfq90lpu2Yjs61mbcwgbG7su6hr7fpY3rZP2Rnrfo3/AKX+c/Sp689x6rTXbnWjpj8jLpqtda5jbaq6qLWD7T7XP9DLflU15TLPVf6XpPvtXVSTz35VXI6f6+fi5vrOYcQPa2oNaWuFoa20P3e76LGbNimGQEkkVfF/zmA4pCMQDfDwjbpH/CeWuys25lLb8kjGNGW7GyrbDQ6wV5DqsW83V1O+0WNwPRvrq2/rP9I/SrMysrKrqzv1gi2rGx3n9I6sstcwuu9LH2/SdZt/QP8AT9L+aXotjNzT4rGzcSxp9QnSfyojIP3f5cXEk4j+/wDh/V4Xl8/KbU7MbTlubsrxjSBdMF9pZds93u3Ubd//AG4iZF/6t1bJqzbJxH2jH23S2Cyl2P39/wCk9b0f9J/1tazZaYCsVbgARyO6XGNNP5en/vUHGSTrv4f3vH+s5mTZkUX5ddWYWMGO2/p9tlzvpvdZu9JtdV7up+m9lFTcV/qfo7Nn+H3psnIP2nKsF/pjH6hRQcsuBc2qw4otwMPKf76q/wBLm35XpWb6aqq63/8AB9DW0+2DHf4FWWkgASdBA+CAyV0Scd9Xmuo59lf7V9LMLa6MvGrrf9qcH1seMb12U1w5rmfpcre71fZ/6DLfe0SdurfzTMyPzTu/ORZcI144USmSlYAqqZIwIJN3fgg26pKUaykmLn//0fRmorUJqKEEswnTITszFY8sfYA8PbXtMzveN1dbf3nPb7krVRTqn1LaMc/vHhTszAwjjXt3WXm5T7XOI+jwE4BBaRd7lYxbBMO4VMk7lYx2F7oHKcVrsVBpaCNR2RNvdDxKSGBsyrWwjsmFcGu4KJRntQnBBLCBKSeNUklP/9L0ZqKEJqKEEs1nZ2C7dZlCz/CV2Bu3RvphrTGv0rtjN9i0QmcQGmeDofmlQO6gSNnkray9tlZdAsJLnR7xLzd7n/nbd21iRALqpgisEFwAAIkOa3Z+btsYyxa+XhV2j9GA0axGkrOuxH0vLDrtEkz2RAii5NZtALnlpE2Bw+j+84v8fd9Lar+F0sO9OXQKnFwgRMvbb2d9JmzZuUMbHLyPxWxh17QJ1CREeyQZd2DelsJyHh8faWXMI26N9YtM/S92zZ/1xJ3SWGj0Ta4j1HWExzvYaXb9rm+9u71K3/4NaHZMeE3hHZdxHuweZJPigu5RnILuUVrGPckoz7vJJJT/AP/T9GaihCaUUIJZqFwms+A5Uwg2tfa0snaPGJ0+CRU0Lza2yGaT9Hvx/KUK6H3MBI1JkuRrMYUsDWEkF0gkyRorGJjuFf6R27Un70lLU4ra9SJceSjhm0wOEQgQkUlKKY8JymPCSmDkB6O5AsMApKQ7huASQDaPUDp0mEkLVT//1PQ2OECUZjgeCsqjI3ANLSxwGrSZiNOUei8Al0+2Y/uTLXU6I4TTDvioNsbGhTl3fsjakLrGlxAEnWArFJIYAdPJAcNlgA5dz5BFkgIBVJU6gyYUpTrUopjwn1+9MUkMHKllPcBI8eJhXLDoYWZmXMY0hwnyTZFIahs/TgT7T378JLOdmt+1N0EAnTWOPopJqX//1eipvaXwHQXMcIOkEljfb+8391GqyQamuGjiYmQRMfm/1VyFfVs/IDbqmhzaARvriPd+97vpbVYbZ1RzGta3YxkgAva3k6l3uUZX6vVV5xa3c50Bm4uJ7QtHGymbGl72jcdoG4GY/wBy4a3H6iyh9jzW1mjS42HXc5rfBX8epjbGtvyKhb9Nmx0NLQfft2f4Td/0ENO6aPZ691rA5g3Na559pJRQ8ENO7dJGo4XN5H2be2++4trqcNoDDJJ90bnfm+791Ewn4tpfaPWe4OlznWBrCfpN9glyVqp6JzocwbiC50bQRqBJdypl+0Enhc5f1nINjWyWQZEOntHO390pmdXu+j6nqA8g6/iUbRTrZVbTk41jKQd1wdbcD7gQHOa3ZPu3bUfOzHYtLrhQ+5rGue7Zt9oa3fuf6jq/pfyFj5N7cyqtlu6sMf6gLHbfdDmDd/I/SKnm5b2PNAvtspczbYS9xO06Ry5mzb/JStVPR2XNs3tYYfXG9p5YXD1GteP3tq5rquXaLHVufIb9yXTuovpxQHWG11p3u3ak6bfpf1Vn9Uyq7LS5kjcPdPj5IE2VU0zcfXBnukqJvb64bPkUkaU//9bj8DJtoyWWUPNdhlu4eBHdaDuoWu1syXyddoOvO3/qf0izMSq3LcRTsrqBAdY47QJA9uysOuud/IpqsWji9HAl+ZYSfzaKiA4/ueo87vT3/uoGlwtlVk7wKQ3fY87wSde3Y/yW/TV7C6u89Uqxsfpz8rKq3GumpwrDxE2fTl1jdrfZ9BFwm2Nxn44AopsABrqMOaP3LMxobbl2f8J7PTVN3ThgXnN6TkGu5oLH4+SfWpvYRtsw7/zn03t9lld3qVf8V9NCx1TR6N+wdUzuoGvMsysW07bW1vDmGtjgPaWS+n2u/RW1elRd/XXUmzFw6f0UmQAd0ku+TVzXTfrK/qGYfVe6x7tIcI2tboPUP+EfsFf0PzP37F0Pr1scXjVw+Hb81NKQ0LsiotaBLHGZDp3OP9UqDcttRId7Y5J1j+t/KTZeZXXaLHNgskveIc6T+Y3+WsR2U55NrhtEn02cgdzz9PbPvc7+csSAUXoPt7NvMmdRrMHg/wAlBdlAuLi7jw76T7VjV3uFdjp9zvYJ8yC8ylZkObXUZBkOny9ztP8AN2JUh1acgjHaeZG0fL81Ucy97a3fmkDQrPGW/HBP02vABH9yhkZ5u2saIn6SQGqrYb9EkLeJ2+KSch//1+fwm0UPONjUOY1o1yHNG13kLHH1HOWhRVTW512xrbLNHvbqX+DrLB7mt/kIFFlTGlkE+idmoAJED36ku7/zlijbkOFfAaZhrAZnszVNXtiy4Ehrfa2se5x4YP8AyazeqZGRVaMcB1L7GB21497QYLb+fzmvZ7P/AFIo5XUmYjP0biMil7LAHDl4PqNc5rvZZU7Zsez/AK2qGDc67Isy8t5tlxtyXugk2jfbs1+lU5tX6RKuqiejb+r1vtL2uPqyWkiZH57dwK6XOzcjGwTkta8vJAa5vALvz3f9RV/wiw/qlWKcW/Iv0svhzO/tYPpf23IuR9ZHWh9eLDMZtRsPfcPb6THbvofp31IEWVDQKyM57KL6GgCtpAkGZs/wuv8AJ/m2IFt21/pzpV7Pm36Z/wC3fUWdjuLn0VEy02MaR8XBqkbi5znd3ku+8ko0i3T3k11bCNznPbt44bWZd/XlQdbNVVgO6uxpaRI3Asc7T/jmMex3/CMVI3g0jg7Xg8Dixvh/Xx0q7Q5llfcfpWAcaD9Ozb/Kq/S/+g6VKts2OJaDO5jiQ140BI/N2/mv/wCDQjEyCoMezcYsDSfbMS1w898f5lv9hJx2nX2Eafyf8/8AN/65/wBuJKXk757pKHqO3xHv8EklP//QwXlwA2neBHu4if31X9dkvveYqploPi6Pe7/0W3/riqHq7at9djHU5I0Fdo0JPsb7/wBxv0nKhn3zW3HpM0UODXO7veZe9/8AnbkCF1o8nKsy7n2xpHtHgJ2f525TvtOMW01OaXV7mmxoEPJcTY73fTZ/gm/yK0HHaa6/tDmgh4fXVPZ3t3WNb/wbHO2O/wBL6aAXEukaR7R/r/JSRelum/rOTZS6itraKXjY5rdTryGn27G/1VBj9uNYeN72Vj4NDr7P+l9nVWp2OA5t7HuOmwscBt7u3B07/arVr8FlGO0MvLXh9w9zJ97vRaPofu4qR8lDzS4lgGXiyZ/TVf8AVsQmWGAPJLGuwxk0mLdLWFpLmxo5v0htSD8QPLXstJaXN+k2OY8PzUvoqvFJVY3dsc6BZ+icTw2Tvof/AFWXNZ/YSbba072yy2t0jxa5p7/1XINzsUiGCwF3tcbC3aJjX2t3JzYbGeqTNjSK748Y/RXf9ea3a/8A4b/jkkJ7SwBttY2VWyA3kNcI9Sh0/uT+j/fo9N/+kURc9uh1HYf3WH6P9V6DVexhc2xpdTZAta3nT6Ftc/4and+j/wCuU/zdqT91btm4OBALLG/Re0/Re2f3v5X0P5t6Sk3qN2wHEtGprI1HwY72/wBpiSBuHgJ7aBJJT//Z/+IMWElDQ19QUk9GSUxFAAEBAAAMSExpbm8CEAAAbW50clJHQiBYWVogB84AAgAJAAYAMQAAYWNzcE1TRlQAAAAASUVDIHNSR0IAAAAAAAAAAAAAAAAAAPbWAAEAAAAA0y1IUCAgAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAARY3BydAAAAVAAAAAzZGVzYwAAAYQAAABsd3RwdAAAAfAAAAAUYmtwdAAAAgQAAAAUclhZWgAAAhgAAAAUZ1hZWgAAAiwAAAAUYlhZWgAAAkAAAAAUZG1uZAAAAlQAAABwZG1kZAAAAsQAAACIdnVlZAAAA0wAAACGdmlldwAAA9QAAAAkbHVtaQAAA/gAAAAUbWVhcwAABAwAAAAkdGVjaAAABDAAAAAMclRSQwAABDwAAAgMZ1RSQwAABDwAAAgMYlRSQwAABDwAAAgMdGV4dAAAAABDb3B5cmlnaHQgKGMpIDE5OTggSGV3bGV0dC1QYWNrYXJkIENvbXBhbnkAAGRlc2MAAAAAAAAAEnNSR0IgSUVDNjE5NjYtMi4xAAAAAAAAAAAAAAASc1JHQiBJRUM2MTk2Ni0yLjEAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAFhZWiAAAAAAAADzUQABAAAAARbMWFlaIAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAABYWVogAAAAAAAAb6IAADj1AAADkFhZWiAAAAAAAABimQAAt4UAABjaWFlaIAAAAAAAACSgAAAPhAAAts9kZXNjAAAAAAAAABZJRUMgaHR0cDovL3d3dy5pZWMuY2gAAAAAAAAAAAAAABZJRUMgaHR0cDovL3d3dy5pZWMuY2gAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAZGVzYwAAAAAAAAAuSUVDIDYxOTY2LTIuMSBEZWZhdWx0IFJHQiBjb2xvdXIgc3BhY2UgLSBzUkdCAAAAAAAAAAAAAAAuSUVDIDYxOTY2LTIuMSBEZWZhdWx0IFJHQiBjb2xvdXIgc3BhY2UgLSBzUkdCAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAGRlc2MAAAAAAAAALFJlZmVyZW5jZSBWaWV3aW5nIENvbmRpdGlvbiBpbiBJRUM2MTk2Ni0yLjEAAAAAAAAAAAAAACxSZWZlcmVuY2UgVmlld2luZyBDb25kaXRpb24gaW4gSUVDNjE5NjYtMi4xAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAB2aWV3AAAAAAATpP4AFF8uABDPFAAD7cwABBMLAANcngAAAAFYWVogAAAAAABMCVYAUAAAAFcf521lYXMAAAAAAAAAAQAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAKPAAAAAnNpZyAAAAAAQ1JUIGN1cnYAAAAAAAAEAAAAAAUACgAPABQAGQAeACMAKAAtADIANwA7AEAARQBKAE8AVABZAF4AYwBoAG0AcgB3AHwAgQCGAIsAkACVAJoAnwCkAKkArgCyALcAvADBAMYAywDQANUA2wDgAOUA6wDwAPYA+wEBAQcBDQETARkBHwElASsBMgE4AT4BRQFMAVIBWQFgAWcBbgF1AXwBgwGLAZIBmgGhAakBsQG5AcEByQHRAdkB4QHpAfIB+gIDAgwCFAIdAiYCLwI4AkECSwJUAl0CZwJxAnoChAKOApgCogKsArYCwQLLAtUC4ALrAvUDAAMLAxYDIQMtAzgDQwNPA1oDZgNyA34DigOWA6IDrgO6A8cD0wPgA+wD+QQGBBMEIAQtBDsESARVBGMEcQR+BIwEmgSoBLYExATTBOEE8AT+BQ0FHAUrBToFSQVYBWcFdwWGBZYFpgW1BcUF1QXlBfYGBgYWBicGNwZIBlkGagZ7BowGnQavBsAG0QbjBvUHBwcZBysHPQdPB2EHdAeGB5kHrAe/B9IH5Qf4CAsIHwgyCEYIWghuCIIIlgiqCL4I0gjnCPsJEAklCToJTwlkCXkJjwmkCboJzwnlCfsKEQonCj0KVApqCoEKmAquCsUK3ArzCwsLIgs5C1ELaQuAC5gLsAvIC+EL+QwSDCoMQwxcDHUMjgynDMAM2QzzDQ0NJg1ADVoNdA2ODakNww3eDfgOEw4uDkkOZA5/DpsOtg7SDu4PCQ8lD0EPXg96D5YPsw/PD+wQCRAmEEMQYRB+EJsQuRDXEPURExExEU8RbRGMEaoRyRHoEgcSJhJFEmQShBKjEsMS4xMDEyMTQxNjE4MTpBPFE+UUBhQnFEkUahSLFK0UzhTwFRIVNBVWFXgVmxW9FeAWAxYmFkkWbBaPFrIW1hb6Fx0XQRdlF4kXrhfSF/cYGxhAGGUYihivGNUY+hkgGUUZaxmRGbcZ3RoEGioaURp3Gp4axRrsGxQbOxtjG4obshvaHAIcKhxSHHscoxzMHPUdHh1HHXAdmR3DHeweFh5AHmoelB6+HukfEx8+H2kflB+/H+ogFSBBIGwgmCDEIPAhHCFIIXUhoSHOIfsiJyJVIoIiryLdIwojOCNmI5QjwiPwJB8kTSR8JKsk2iUJJTglaCWXJccl9yYnJlcmhya3JugnGCdJJ3onqyfcKA0oPyhxKKIo1CkGKTgpaymdKdAqAio1KmgqmyrPKwIrNitpK50r0SwFLDksbiyiLNctDC1BLXYtqy3hLhYuTC6CLrcu7i8kL1ovkS/HL/4wNTBsMKQw2zESMUoxgjG6MfIyKjJjMpsy1DMNM0YzfzO4M/E0KzRlNJ402DUTNU01hzXCNf02NzZyNq426TckN2A3nDfXOBQ4UDiMOMg5BTlCOX85vDn5OjY6dDqyOu87LTtrO6o76DwnPGU8pDzjPSI9YT2hPeA+ID5gPqA+4D8hP2E/oj/iQCNAZECmQOdBKUFqQaxB7kIwQnJCtUL3QzpDfUPARANER0SKRM5FEkVVRZpF3kYiRmdGq0bwRzVHe0fASAVIS0iRSNdJHUljSalJ8Eo3Sn1KxEsMS1NLmkviTCpMcky6TQJNSk2TTdxOJU5uTrdPAE9JT5NP3VAnUHFQu1EGUVBRm1HmUjFSfFLHUxNTX1OqU/ZUQlSPVNtVKFV1VcJWD1ZcVqlW91dEV5JX4FgvWH1Yy1kaWWlZuFoHWlZaplr1W0VblVvlXDVchlzWXSddeF3JXhpebF69Xw9fYV+zYAVgV2CqYPxhT2GiYfViSWKcYvBjQ2OXY+tkQGSUZOllPWWSZedmPWaSZuhnPWeTZ+loP2iWaOxpQ2maafFqSGqfavdrT2una/9sV2yvbQhtYG25bhJua27Ebx5veG/RcCtwhnDgcTpxlXHwcktypnMBc11zuHQUdHB0zHUodYV14XY+dpt2+HdWd7N4EXhueMx5KnmJeed6RnqlewR7Y3vCfCF8gXzhfUF9oX4BfmJ+wn8jf4R/5YBHgKiBCoFrgc2CMIKSgvSDV4O6hB2EgITjhUeFq4YOhnKG14c7h5+IBIhpiM6JM4mZif6KZIrKizCLlov8jGOMyo0xjZiN/45mjs6PNo+ekAaQbpDWkT+RqJIRknqS45NNk7aUIJSKlPSVX5XJljSWn5cKl3WX4JhMmLiZJJmQmfyaaJrVm0Kbr5wcnImc951kndKeQJ6unx2fi5/6oGmg2KFHobaiJqKWowajdqPmpFakx6U4pammGqaLpv2nbqfgqFKoxKk3qamqHKqPqwKrdavprFys0K1ErbiuLa6hrxavi7AAsHWw6rFgsdayS7LCszizrrQltJy1E7WKtgG2ebbwt2i34LhZuNG5SrnCuju6tbsuu6e8IbybvRW9j74KvoS+/796v/XAcMDswWfB48JfwtvDWMPUxFHEzsVLxcjGRsbDx0HHv8g9yLzJOsm5yjjKt8s2y7bMNcy1zTXNtc42zrbPN8+40DnQutE80b7SP9LB00TTxtRJ1MvVTtXR1lXW2Ndc1+DYZNjo2WzZ8dp22vvbgNwF3IrdEN2W3hzeot8p36/gNuC94UThzOJT4tvjY+Pr5HPk/OWE5g3mlucf56noMui86Ubp0Opb6uXrcOv77IbtEe2c7ijutO9A78zwWPDl8XLx//KM8xnzp/Q09ML1UPXe9m32+/eK+Bn4qPk4+cf6V/rn+3f8B/yY/Sn9uv5L/tz/bf///+0WBFBob3Rvc2hvcCAzLjAAOEJJTQQlAAAAAAAQAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAADhCSU0ELwAAAAAASlDwAQBIAAAASAAAAAAAAAAAAAAA0AIAAEACAAAAAAAAAAAAABgDAABkAgAAAAHAAwAAsAQAAAEADycBAEUAVwAuAHQAaQBmAAAAOEJJTQPtAAAAAAAQASwAAAABAAIBLAAAAAEAAjhCSU0EJgAAAAAADgAAAAAAAAAAAAA/gAAAOEJJTQQNAAAAAAAEAAAAHjhCSU0EGQAAAAAABAAAAB44QklNA/MAAAAAAAkAAAAAAAAAAAEAOEJJTQQKAAAAAAABAAA4QklNJxAAAAAAAAoAAQAAAAAAAAACOEJJTQP1AAAAAABIAC9mZgABAGxmZgAGAAAAAAABAC9mZgABAKGZmgAGAAAAAAABADIAAAABAFoAAAAGAAAAAAABADUAAAABAC0AAAAGAAAAAAABOEJJTQP4AAAAAABwAAD/////////////////////////////A+gAAAAA/////////////////////////////wPoAAAAAP////////////////////////////8D6AAAAAD/////////////////////////////A+gAADhCSU0ECAAAAAAAJAAAAAEAAAJAAAACQAAAAAQAAAAMAAAAu2YAAAAAAAEAASVgAThCSU0EHgAAAAAABAAAAAA4QklNBBoAAAAAA3UAAAAGAAAAAAAAAAAAAAkrAAAF3AAAACAAZwBvAHIAZQBuAHMAaAB0AGUAaQBuAC0AaQBzAGsAdQBwAGwAZQBuAGkAZQBfAGMAbwB2AGUAcgBfAE4ARQBXAAAAAQAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAABAAAAAAAAAAAAAAXcAAAJKwAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAABAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAAABAAAAABAAAAAAAAbnVsbAAAAAIAAAAGYm91bmRzT2JqYwAAAAEAAAAAAABSY3QxAAAABAAAAABUb3AgbG9uZwAAAAAAAAAATGVmdGxvbmcAAAAAAAAAAEJ0b21sb25nAAAJKwAAAABSZ2h0bG9uZwAABdwAAAAGc2xpY2VzVmxMcwAAAAFPYmpjAAAAAQAAAAAABXNsaWNlAAAAEgAAAAdzbGljZUlEbG9uZwAAAAAAAAAHZ3JvdXBJRGxvbmcAAAAAAAAABm9yaWdpbmVudW0AAAAMRVNsaWNlT3JpZ2luAAAADWF1dG9HZW5lcmF0ZWQAAAAAVHlwZWVudW0AAAAKRVNsaWNlVHlwZQAAAABJbWcgAAAABmJvdW5kc09iamMAAAABAAAAAAAAUmN0MQAAAAQAAAAAVG9wIGxvbmcAAAAAAAAAAExlZnRsb25nAAAAAAAAAABCdG9tbG9uZwAACSsAAAAAUmdodGxvbmcAAAXcAAAAA3VybFRFWFQAAAABAAAAAAAAbnVsbFRFWFQAAAABAAAAAAAATXNnZVRFWFQAAAABAAAAAAAGYWx0VGFnVEVYVAAAAAEAAAAAAA5jZWxsVGV4dElzSFRNTGJvb2wBAAAACGNlbGxUZXh0VEVYVAAAAAEAAAAAAAlob3J6QWxpZ25lbnVtAAAAD0VTbGljZUhvcnpBbGlnbgAAAAdkZWZhdWx0AAAACXZlcnRBbGlnbmVudW0AAAAPRVNsaWNlVmVydEFsaWduAAAAB2RlZmF1bHQAAAALYmdDb2xvclR5cGVlbnVtAAAAEUVTbGljZUJHQ29sb3JUeXBlAAAAAE5vbmUAAAAJdG9wT3V0c2V0bG9uZwAAAAAAAAAKbGVmdE91dHNldGxvbmcAAAAAAAAADGJvdHRvbU91dHNldGxvbmcAAAAAAAAAC3JpZ2h0T3V0c2V0bG9uZwAAAAAAOEJJTQQoAAAAAAAMAAAAAT/wAAAAAAAAOEJJTQQUAAAAAAAEAAAAAThCSU0EDAAAAAAPtQAAAAEAAABmAAAAoAAAATQAAMCAAAAPmQAYAAH/2P/gABBKRklGAAECAABIAEgAAP/tAAxBZG9iZV9DTQAB/+4ADkFkb2JlAGSAAAAAAf/bAIQADAgICAkIDAkJDBELCgsRFQ8MDA8VGBMTFRMTGBEMDAwMDAwRDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAENCwsNDg0QDg4QFA4ODhQUDg4ODhQRDAwMDAwREQwMDAwMDBEMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwM/8AAEQgAoABmAwEiAAIRAQMRAf/dAAQAB//EAT8AAAEFAQEBAQEBAAAAAAAAAAMAAQIEBQYHCAkKCwEAAQUBAQEBAQEAAAAAAAAAAQACAwQFBgcICQoLEAABBAEDAgQCBQcGCAUDDDMBAAIRAwQhEjEFQVFhEyJxgTIGFJGhsUIjJBVSwWIzNHKC0UMHJZJT8OHxY3M1FqKygyZEk1RkRcKjdDYX0lXiZfKzhMPTdePzRieUpIW0lcTU5PSltcXV5fVWZnaGlqa2xtbm9jdHV2d3h5ent8fX5/cRAAICAQIEBAMEBQYHBwYFNQEAAhEDITESBEFRYXEiEwUygZEUobFCI8FS0fAzJGLhcoKSQ1MVY3M08SUGFqKygwcmNcLSRJNUoxdkRVU2dGXi8rOEw9N14/NGlKSFtJXE1OT0pbXF1eX1VmZ2hpamtsbW5vYnN0dXZ3eHl6e3x//aAAwDAQACEQMRAD8A9Gai8BCaiE7WlxmAJMAk6futbLnf2UAlUSgZDNNOEKnrfS7hS6u4lmS8VUWGu1rHvJc3023PrbVv3Me36au2MkTyE6iDqK81txkNCD5OFkvO7wA4CqF2qtdVxr2CKHBry9jiXd697TkMbLbNttlG9tb9n01zlNnVsevFoe7dbdWdtNpbZZvqa113r3yz9FY5/wC/kWV/+Bp9op2Q5FY4rGZd1rad1J37m7NlbHfoxv8AW3/pf5536H062/8Agn6RPXm9btpF2GxlwcHbXuawCW+sz2t9X3M3V4/p/v2W2+r+hqQtVO+BwrFe7v8AJUsE5r7b25TYY1/6s+Gt3VHdtdYGPftyG/QuZ/N/zNtf89bXTdGRjNs9E2sFu5rPTLhu3WDfU3Z9L9Ixu9LdTI6JDhTLdFEiBCaVwYd0ko1STUv/0PRmooc1nvcQ1rdXOOgAGpcShNRWoBLy/Sshh+r3SWm7ZiOzrWZtzCBsbuy7qGvt+ljetk/ZGet+jf8Apf5z9Knrz3HqtNdudaOmPyMumq11rmNtqrqotYPtPtc/0Mt+VTXlMs9V/pek++1dVJPPflVcjp/r5+Lm+s5hxA9rag1pa4WhrbQ/d7vosZs2KYZASSRV8X/OYDikIxAN8PCNukf8J5a7KzbmUtvySMY0ZbsbKtsNDrBXkOqxbzdXU77RY3A9G+urb+s/0j9KszKysqurO/WCLasbHef0jqyy1zC670sfb9J1m39A/wBP0v5pei2M3NPisbNxLGn1CdJ/KiMg/d/lxcSTiP7/AOH9XheXz8ptTsxtOW5uyvGNIF0wX2ll2z3e7dRt3/8AbiJkX/q3VsmrNsnEfaMfbdLYLKXY/f3/AKT1vR/0n/W1rNlpgKxVuABHI7pcY00/l6f+9QcZJOu/h/e8f6zmZNmRRfl11ZhYwY7b+n22XO+m91m70m11Xu6n6b2UVNxX+p+js2f4femycg/acqwX+mMfqFFByy4FzarDii3Aw8p/vqr/AEubflelZvpqqrrf/wAH0NbT7YMd/gVZaSABJ0ED4IDJXRJx31ea6jn2V/tX0swtroy8aut/2pwfWx4xvXZTXDmuZ+lyt7vV9n/oMt97RJ26t/NMzI/NO785FlwjXjhRKZKVgCqpkjAgk3d+CDbqkpRrKSYuf//R9GaitQmooQSzCdMhOzMVjyx9gDw9te0zO943V1t/ec9vuStVFOqfUtoxz+8eFOzMDCONe3dZeblPtc4j6PATgEFpF3uVjFsEw7hUyTuVjHYXugcpxWuxUGloI1HZE290PEpIYGzKtbCOyYVwa7golGe1CcEEsIEpJ41SSU//0vRmooQmooQSzWdnYLt1mULP8JXYG7dG+mGtMa/Su2M32LRCZxAaZ4Oh+aVA7qBI2eStrL22Vl0CwkudHvEvN3uf+dt3bWJEAuqmCKwQXAAAiQ5rdn5u2xjLFr5eFXaP0YDRrEaSs67EfS8sOu0STPZECKLk1m0AueWkTYHD6P7zi/x930tqv4XSw705dAqcXCBEy9tvZ30mbNm5QxscvI/FbGHXtAnUJER7JBl3YN6WwnIeHx9pZcwjbo31i0z9L3bNn/XEndJYaPRNriPUdYTHO9hpdv2ub727vUrf/g1odkx4TeEdl3Ee7B5kk+KC7lGcgu5RWsY9ySjPu8kklP8A/9P0ZqKEJpRQglmoXCaz4DlTCDa19rSydo8YnT4JFTQvNrbIZpP0e/H8pQrofcwEjUmS5GsxhSwNYSQXSCTJGisYmO4V/pHbtSfvSUtTitr1Ilx5KOGbTA4RCBCRSUopjwnKY8JKYOQHo7kCwwCkpDuG4BJANo9QOnSYSQtVP//U9DY4QJRmOB4KyqMjcA0tLHAatJmI05R6LwCXT7Zj+5MtdTojhNMO+Kg2xsaFOXd+yNqQusaXEASdYCsUkhgB08kBw2WADl3PkEWSAgFUlTqDJhSlOtSimPCfX70xSQwcqWU9wEjx4mFcsOhhZmZcxjSHCfJNkUhqGz9OBPtPfvwks52a37U3QQCdNY4+ikmpf//V6Km9pfAdBcxwg6QSWN9v7zf3UarJBqa4aOJiZBEx+b/VXIV9Wz8gNuqaHNoBG+uI9373u+ltVhtnVHMa1rdjGSAC9reTqXe5Rlfq9VXnFrdznQGbi4ntC0cbKZsaXvaNx2gbgZj/AHLhrcfqLKH2PNbWaNLjYddzmt8Ffx6mNsa2/IqFv02bHQ0tB9+3Z/hN3/QQ07po9nr3WsDmDc1rnn2klFDwQ07t0kajhc3kfZt7b77i2upw2gMMkn3Rud+b7v3UTCfi2l9o9Z7g6XOdYGsJ+k32CXJWqnonOhzBuILnRtBGoEl3KmX7QSeFzl/Wcg2NbJZBkQ6e0c7f3SmZ1e76PqeoDyDr+JRtFOtlVtOTjWMpB3XB1twPuBAc5rdk+7dtR87Mdi0uuFD7msa57tm32hrd+5/qOr+l/IWPk3tzKq2W7qwx/qAsdt90OYN38j9IqeblvY80C+2ylzNthL3E7TpHLmbNv8lK1U9HZc2ze1hh9cb2nlhcPUa14/e2rmuq5dosdW58hv3JdO6i+nFAdYbXWne7dqTpt+l/VWf1TKrstLmSNw90+PkgTZVTTNx9cGe6Som9vrhs+RSRpT//1uPwMm2jJZZQ812GW7h4Ed1oO6ha7WzJfJ12g687f+p/SLMxKrctxFOyuoEB1jjtAkD27Kw66538imqxaOL0cCX5lhJ/NoqIDj+56jzu9Pf+6gaXC2VWTvApDd9jzvBJ17dj/Jb9NXsLq7z1SrGx+nPysqrca6anCsPETZ9OXWN2t9n0EXCbY3GfjgCimwAGuow5o/cszGhtuXZ/wns9NU3dOGBec3pOQa7mgsfj5J9am9hG2zDv/OfTe32WV3epV/xX00LHVNHo37B1TO6ga8yzKxbTttbW8OYa2OA9pZL6fa79FbV6VF39ddSbMXDp/RSZAB3SS75NXNdN+sr+oZh9V7rHu0hwja1ug9Q/4R+wV/Q/M/fsXQ+vWxxeNXD4dvzU0pDQuyKi1oEscZkOnc4/1SoNy21Eh3tjknWP638pNl5lddosc2CyS94hzpP5jf5axHZTnk2uG0SfTZyB3PP09s+9zv5yxIBReg+3s28yZ1GsweD/ACUF2UC4uLuPDvpPtWNXe4V2On3O9gnzILzKVmQ5tdRkGQ6fL3O0/wA3YlSHVpyCMdp5kbR8vzVRzL3trd+aQNCs8Zb8cE/Ta8AEf3KGRnm7axoifpJAaqthv0SQt4nb4pJyH//X5/CbRQ842NQ5jWjXIc0bXeQscfUc5aFFVNbnXbGtss0e9upf4OssHua3+QgUWVMaWQT6J2agAkQPfqS7v/OWKNuQ4V8BpmGsBmezNU1e2LLgSGt9rax7nHhg/wDJrN6pkZFVoxwHUvsYHbXj3tBgtv5/Oa9ns/8AUijldSZiM/RuIyKXssAcOXg+o1zmu9llTtmx7P8AraoYNzrsizLy3m2XG3Je6CTaN9uzX6VTm1fpEq6qJ6Nv6vW+0va4+rJaSJkfnt3Arpc7NyMbBOS1ry8kBrm8Au/Pd/1FX/CLD+qVYpxb8i/Sy+HM7+1g+l/bci5H1kdaH14sMxm1Gw99w9vpMdu+h+nfUgRZUNArIznsovoaAK2kCQZmz/C6/wAn+bYgW3bX+nOlXs+bfpn/ALd9RZ2O4ufRUTLTYxpHxcGqRuLnOd3eS77ySjSLdPeTXVsI3Oc9u3jhtZl39eVB1s1VWA7q7GlpEjcCxztP+OYx7Hf8IxUjeDSODteDwOLG+H9fHSrtDmWV9x+lYBxoP07Nv8qr9L/6DpUq2zY4loM7mOJDXjQEj83b+a//AINCMTIKgx7NxiwNJ9sxLXDz3x/mW/2EnHadfYRp/J/z/wA3/rn/AG4kpeTvnukoeo7fEe/wSSU//9DBeXADad4Ee7iJ/fVf12S+95iqmWg+Lo97v/Rbf+uKoertq312MdTkjQV2jQk+xvv/AHG/ScqGffNbcekzRQ4Nc7u95l73/wCduQIXWjycqzLufbGke0eAnZ/nblO+04xbTU5pdXuabGgQ8lxNjvd9Nn+Cb/IrQcdprr+0OaCHh9dU9ne3dY1v/Bsc7Y7/AEvpoBcS6RpHtH+v8lJF6W6b+s5NlLqK2topeNjmt1OvIafbsb/VUGP241h43vZWPg0Ovs/6X2dVanY4Dm3se46bCxwG3u7cHTv9qtWvwWUY7Qy8teH3D3Mn3u9Fo+h+7ipHyUPNLiWAZeLJn9NV/wBWxCZYYA8ksa7DGTSYt0tYWkubGjm/SG1IPxA8tey0lpc36TY5jw/NS+iq8UlVjd2xzoFn6JxPDZO+h/8AVZc1n9hJttrTvbLLa3SPFrmnv/Vcg3OxSIYLAXe1xsLdomNfa3cnNhsZ6pM2NIrvjxj9Fd/15rdr/wDhv+OSQntLAG21jZVbIDeQ1wj1KHT+5P6P9+j03/6RRFz26HUdh/dYfo/1XoNV7GFzbGl1NkC1redPoW1z/hqd36P/AK5T/N2pP3Vu2bg4EAssb9F7T9F7Z/e/lfQ/m3pKTeo3bAcS0amsjUfBjvb/AGmJIG4eAntoEklP/9kAOEJJTQQhAAAAAABVAAAAAQEAAAAPAEEAZABvAGIAZQAgAFAAaABvAHQAbwBzAGgAbwBwAAAAEwBBAGQAbwBiAGUAIABQAGgAbwB0AG8AcwBoAG8AcAAgAEMAUwAzAAAAAQA4QklNBAYAAAAAAAcABgAAAAEBAP/hEFJodHRwOi8vbnMuYWRvYmUuY29tL3hhcC8xLjAvADw/eHBhY2tldCBiZWdpbj0i77u/IiBpZD0iVzVNME1wQ2VoaUh6cmVTek5UY3prYzlkIj8+IDx4OnhtcG1ldGEgeG1sbnM6eD0iYWRvYmU6bnM6bWV0YS8iIHg6eG1wdGs9IkFkb2JlIFhNUCBDb3JlIDQuMS1jMDM2IDQ2LjI3NjcyMCwgTW9uIEZlYiAxOSAyMDA3IDIyOjQwOjA4ICAgICAgICAiPiA8cmRmOlJERiB4bWxuczpyZGY9Imh0dHA6Ly93d3cudzMub3JnLzE5OTkvMDIvMjItcmRmLXN5bnRheC1ucyMiPiA8cmRmOkRlc2NyaXB0aW9uIHJkZjphYm91dD0iIiB4bWxuczp0aWZmPSJodHRwOi8vbnMuYWRvYmUuY29tL3RpZmYvMS4wLyIgeG1sbnM6eGFwPSJodHRwOi8vbnMuYWRvYmUuY29tL3hhcC8xLjAvIiB4bWxuczpkYz0iaHR0cDovL3B1cmwub3JnL2RjL2VsZW1lbnRzLzEuMS8iIHhtbG5zOnBob3Rvc2hvcD0iaHR0cDovL25zLmFkb2JlLmNvbS9waG90b3Nob3AvMS4wLyIgeG1sbnM6eGFwTU09Imh0dHA6Ly9ucy5hZG9iZS5jb20veGFwLzEuMC9tbS8iIHhtbG5zOmV4aWY9Imh0dHA6Ly9ucy5hZG9iZS5jb20vZXhpZi8xLjAvIiB0aWZmOkltYWdlV2lkdGg9IjM4NTciIHRpZmY6SW1hZ2VMZW5ndGg9IjI3ODgiIHRpZmY6Q29tcHJlc3Npb249IjUiIHRpZmY6UGhvdG9tZXRyaWNJbnRlcnByZXRhdGlvbj0iMiIgdGlmZjpPcmllbnRhdGlvbj0iMSIgdGlmZjpTYW1wbGVzUGVyUGl4ZWw9IjMiIHRpZmY6UGxhbmFyQ29uZmlndXJhdGlvbj0iMSIgdGlmZjpYUmVzb2x1dGlvbj0iMzAwMDAwMC8xMDAwMCIgdGlmZjpZUmVzb2x1dGlvbj0iMzAwMDAwMC8xMDAwMCIgdGlmZjpSZXNvbHV0aW9uVW5pdD0iMiIgdGlmZjpOYXRpdmVEaWdlc3Q9IjI1NiwyNTcsMjU4LDI1OSwyNjIsMjc0LDI3NywyODQsNTMwLDUzMSwyODIsMjgzLDI5NiwzMDEsMzE4LDMxOSw1MjksNTMyLDMwNiwyNzAsMjcxLDI3MiwzMDUsMzE1LDMzNDMyOzQ4QjkzQ0JCNTcwMjBFNzYyQTUyREUxQTVBRDNBOEVFIiB4YXA6Q3JlYXRlRGF0ZT0iMjAxMi0wNy0yNFQxNTo0NDozOSswNDowMCIgeGFwOk1vZGlmeURhdGU9IjIwMTItMDctMjRUMTU6NDQ6MzkrMDQ6MDAiIHhhcDpNZXRhZGF0YURhdGU9IjIwMTItMDctMjRUMTU6NDQ6MzkrMDQ6MDAiIHhhcDpDcmVhdG9yVG9vbD0iQWRvYmUgUGhvdG9zaG9wIENTMyBXaW5kb3dzIiBkYzpmb3JtYXQ9ImltYWdlL2pwZWciIHBob3Rvc2hvcDpDb2xvck1vZGU9IjMiIHBob3Rvc2hvcDpJQ0NQcm9maWxlPSJzUkdCIElFQzYxOTY2LTIuMSIgcGhvdG9zaG9wOkhpc3Rvcnk9IiIgeGFwTU06SW5zdGFuY2VJRD0idXVpZDo0RkRFMkFEMzgxRDVFMTExODNEQUY1QzkxRDJEMEQzRSIgeGFwTU06RG9jdW1lbnRJRD0idXVpZDo0RURFMkFEMzgxRDVFMTExODNEQUY1QzkxRDJEMEQzRSIgZXhpZjpQaXhlbFhEaW1lbnNpb249IjE1MDAiIGV4aWY6UGl4ZWxZRGltZW5zaW9uPSIyMzQ3IiBleGlmOkNvbG9yU3BhY2U9IjEiIGV4aWY6TmF0aXZlRGlnZXN0PSIzNjg2NCw0MDk2MCw0MDk2MSwzNzEyMSwzNzEyMiw0MDk2Miw0MDk2MywzNzUxMCw0MDk2NCwzNjg2NywzNjg2OCwzMzQzNCwzMzQzNywzNDg1MCwzNDg1MiwzNDg1NSwzNDg1NiwzNzM3NywzNzM3OCwzNzM3OSwzNzM4MCwzNzM4MSwzNzM4MiwzNzM4MywzNzM4NCwzNzM4NSwzNzM4NiwzNzM5Niw0MTQ4Myw0MTQ4NCw0MTQ4Niw0MTQ4Nyw0MTQ4OCw0MTQ5Miw0MTQ5Myw0MTQ5NSw0MTcyOCw0MTcyOSw0MTczMCw0MTk4NSw0MTk4Niw0MTk4Nyw0MTk4OCw0MTk4OSw0MTk5MCw0MTk5MSw0MTk5Miw0MTk5Myw0MTk5NCw0MTk5NSw0MTk5Niw0MjAxNiwwLDIsNCw1LDYsNyw4LDksMTAsMTEsMTIsMTMsMTQsMTUsMTYsMTcsMTgsMjAsMjIsMjMsMjQsMjUsMjYsMjcsMjgsMzA7M0NEOEQ4Qjk5MzEzQzcyRTNBNEZBQzVDOURDN0RENzAiPiA8dGlmZjpCaXRzUGVyU2FtcGxlPiA8cmRmOlNlcT4gPHJkZjpsaT44PC9yZGY6bGk+IDxyZGY6bGk+ODwvcmRmOmxpPiA8cmRmOmxpPjg8L3JkZjpsaT4gPC9yZGY6U2VxPiA8L3RpZmY6Qml0c1BlclNhbXBsZT4gPHhhcE1NOkRlcml2ZWRGcm9tIHJkZjpwYXJzZVR5cGU9IlJlc291cmNlIi8+IDwvcmRmOkRlc2NyaXB0aW9uPiA8L3JkZjpSREY+IDwveDp4bXBtZXRhPiAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgICAgIDw/eHBhY2tldCBlbmQ9InciPz7/2wBDAAIBAQIBAQICAgICAgICAwUDAwMDAwYEBAMFBwYHBwcGBwcICQsJCAgKCAcHCg0KCgsMDAwMBwkODw0MDgsMDAz/2wBDAQICAgMDAwYDAwYMCAcIDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAwMDAz/wAARCAN8AjoDAREAAhEBAxEB/8QAHgAAAQQDAQEBAAAAAAAAAAAAAwIEBQYAAQcICQr/xABqEAABAgQEBAQDBQQEBwgMBhMBAgMABAURBhIhMQcTQVEIImFxFDKBCSNCkaEVUrHBM2LR8AoWJHKCtOEXJTRDkrKz8RgmNjhTY3N0dXaUoicoNTlEVGWDhBkaN0VVZKPDxNPUVleTpNL/xAAcAQADAQEBAQEBAAAAAAAAAAAAAQIDBAUGBwj/xABOEQACAgECBAMFAwkFBgUDAgcAAQIRIQMxBBJBUQUGYRMicYGxMpGhBxQ1QnLB0eHwIyUzUrIVJDRigsIWc5LS8UNTVFXiFyY2RYOi8v/aAAwDAQACEQMRAD8A+yzPyRmdAVHyiI6iY4R8oinsD2CI2hRCIdvrFDCI3hAO2v6L6QwYtjrFRMwiOkSwHB1EACXTZMaE0NlrCQQCAel+kOatmjeDYRcanftFOfRGbQm2ptFPYSQCZVpYi/WCK6gl3Ah4JGgveLoGgD3nTa0LqJobrGUGIkqyZjZ5IfHcdjGkDGUHbG0xJXSSRpftGiY4tEFUGbKUCLWjdMlkLNs5ydNImyOXOCOfkuc2U2sNNOgMXzUZbO0alqIkAfMSNSYHqdEaNWAxBKplZIqAA1ttvBBtugarYpdTdDq1bm8bLsZtuyNfUV6jrprFCS7gnHBy7E3t6awi0hrMzigTY2t2gWR8o0XMLU5r1MNpUNJVQKYcAOhsOoMTbFFtsQV3todde8HxB3dIWuwVcXCSNDbaBdybbwwaXswOm35QtmVTWBaXL7g/xtAK6ygrUwcwucqb6f2Q/QG1sjUxN85SrHMBtc6iChxjSyaS9lBKtcwg+AdaQpEwUW1Op0EMtqwodKgpIA17wIV1lhBM8tdh6X7AwUFdWOZebzOb6jcQnVCafQkpaezpOwA/SI5aZDsdtzYy2Fj1vA3Q7Cc3O3117Q01VlCSSFaDTaFGOdwfcNfMb2taBiNFe1x67Q7VFYQoOaXF4VjxuEbOQ6QPYZJyEyAQLD2ttGck6M2TLM0CgAdu8ZUWpDgPhRAsDeFQ7CpWQn+ECbAWhwlUNMDTjh2HeEtwNoub9YcgNAbmEzSK6ihoT7Qi2JWo3G8AI2V2/LaFRskDcdINrbdYl0CEh8rsCLgdbaxKQ2kshHNEgjKPURjuyFuLTfU2BAGnrD6E9qEOn5r9DeJKXRgSnKgb7d4hs3h3Bq8yDGezKkwS06H3iwBr1JgAQpPmOm8S2AtKVBI2/KGgOpM/JDAKj5REdRMcI+URT2B7BEbQohEO31ihhEbwgHbX9F9IYMWx1iomYRHSJYDiBABmnMukWyooZODnOE3sT3jVS5VQnGwxcsnU3tBabTRNMQHSVekEm6wOKyDfaK09tISlmi2hqe2t43RkzCnNEskQ+1Y3iXG0Jqxstuyt9O0QpOOGQ8jKfmhLsHNbU6COmMbMJRakV6dXmUfWOgRGvIzXGvrpEvclvuA5AB1BPrE0A2qNWTThso2GvrDUWxc2StYmxKmalQ1ZXmN731MbRjWSWypTzqmidSknX3jSyErGfxBWvKFX7AQUOr2ETswEhKE3tbUnv2gouK3Ywed+8JCjp07QLYdgVqCx7HXsYBbMG5qTbW0SCboRujMpViTfSHQutIxS/ugUk5Tc7aXhfEaX3iebZNioj9dIdD3ZtDnlAKym/pvB6hJWhSHOWoALFgb6wiUsGyba2IF7nSHeBxbuhSTmSTewBubHWCwvIttZU2nLfQ94TBpW7CpJSogHKlRF9dfpD6DWQjC7OAA2zDrvCbFK6yLQLJCyq+5Nht6w0+hSeeUdsOlNzc22hO3sDHcs/l31HrGU8kNPoPJd8q0JBG3tCjvQ6HXK1O2WKrOB0wykgIIuYbRSQB3RXUwOiTbflNv1gWBh29bbw7KHcqQkHW0S7JkSUpMBQAGg0PvENUF0Om5vOPmOnpENUJfaY9ad0N7bdogtNdAqFmABbgFhr1hoDEG56aH6Q2xpGxoD7RJqtjAfygG2IWuywNdYBpCVmxMBosiM1usQ9y6FJsEADe9zESyS76m0rCiDmtY6DewjJoTQZK7dSQPSH0IpPYQ6Ag69zuLCJNI3QJZNjvboLbREtzSGwhWoI7Rm9y2BWSBrFgthChr9YBdQriAtu8RWQECwG8VaGdPZ+SGAVHyiI6iY4R8oinsD2CI2hRCIdvrFDCI3hAO2v6L6QwYtjrFRMwiOkSwDOryJguhpWMn3MyiO/eKSvJq9qQjLlGo1i07ZAqxQnMesN19kTXU03qraHJ0twQpaSRrCVblAFSwKrARrGVolxFsyene3SByXUyroJdk1K1AuOsJuPcGhnMy5QD0PtA42TSISrS6nCbAW/hGunKjGSt5IR9opJuNRHQnaIlGmM5kgCwHvDZI1WnyG2sQ12JyVXEmdCSVDS/eNYbExxZUaxNlRUAfQADaNEiKzZDvuK1F9T3h/EtI2wOSzdQ83QiCxJZGU0/zVAZQLHcmDYdUNlvlvSwI77XhC+AJToIUAm1uvaBdx77iEuZHSm4Gm52MD2GbDmVwEJKh3OkA5KzAsFQJ81r7nWAS7I06sco28vXWBbghLivLcbn+ECEhTZBUQnT0gBvuKaUct0p2362hUinV5CKAtlVY27dIBGCwFwLpJtAw5XYVk8w2V8qRbf3gE8bBAi4AtY94C23VhZZwJX5rhJGgvvA12Jd1gPLFbZIKQEHa0N+gY6DtpZAsNTGalj0Bx6seSagHNr2+kQ01QiUSQpGg1MXeR2Y4u2/aFLYdg3NwYTSoTyaTqvQaQJ4Kutxw2NP4xe6GOEgjQWPeEJeo4lrZUmwve2+8Q5O6JY7lXAVpTYemsKSEqslGLoGoNzvGT7FrYcN9dIQWGcsofwENDRiG7Abe8DLSMIISbj1hGixg0VekAwTh1HtAFiT6m0BpFgyddtIh7lWbCyhV7fWEy+W8C0i6k21Nr+5jFkMM3myeYXsbb7wsEJZwY7obZd+8IqKvIFYOY337d4h31NIbYBjQHbaIe5YMj+MUAhWl4TEwjKs6LdonNg2IKNesLJpSOoM/JGhAVHyiI6iY4R8oinsD2CI2hRCIdvrFDCI3hAO2v6L6QwYtjrFRMwiOkSwFTavKB1veEy4LIyV5l3vvG0cIbNkFKxfpFJroT1DLVew3JiErVlGggINusPNCoWlAWkxldsV0JUyVK0OnrGkJdx2jcukKsb69oqTFJBcuYmJJGVTbSE5uu0XBvJMiFm05k6667RpCrZzyu7RBz0uEOKG4tcaRvGTW4NJ7EJNNkLJ7xqYtEbVamJJokHUC3tCirZEuxVKpOqnc2xJHSNoqhfZK1PtEZt+x9otPNENtsin08si4N+kBaXUA8/ZqyL3G5gCu4ymVG1iTc6i/WEiaxga/0Tu+YW/KDcp5yJfSSvTvppCugi6AqX50puMoFtekV6jzuKemgQLKIJ10/hEoVPqJQ+UjKVDbfsYbY6W4pZKgNSr1I0hWJGlZlZcp0UdzuIY0s5FA5Te9iNbCC8A0JM8UquL623gDk6Cm3wNTdfW29vSAHdDpJugJuCBvtrCwCYtVw2kpKgCIaBLLsMhV2yMwGnfpCBJXsbaXkULkHSxHUiDcbvoO20g5b3tvrCbaBZQds5tdv5RMnWBodSqilV77REn0JaRMS7gDVuhA94qL7CVmK8xvf0hLuUkYtvUXt+UU09hvuK5ZA9IGkLIaWT5xc6iG2PbYeiW21vr0EZ2KrFJQAsnUaxT2E9gzLRSu+vqT0iJdifQlWD5dDr0jJmytbjtjUDWEIOlFgNdBFIuKsUlBO4sIKt5GzHE3Guoia7FqgRSDp0EIdAnU2IF9LQFUDcV5tukBVCErv/KJe5UdxQIUq2n1hGstgyBytATcbkRg+5juwjSAQCTfoIGJ4dGOt2UddL636xI47Dd24N7jbobxLvqXBqqEAeU9oiTLe6BncxQ0sAzufUxNi6imtCbwIYrJ6fpDyVTOnM/JDJCo+URHUTHCPlEU9gewRG0KIRDt9YoYRG8IB21/RfSGDFsdYqJmLCsib72iWNK2AWpR6RMau2av0EFsjuY35kS0KRqne57Q2hBEWSsDS/wDCCV8oxITdzbfSJukA4QkJBA3EQnm2JqzaNRttF46EGgEoOgt9IeQsVY36QugEdU7lwDW1o1hXLZLI9xoZTcXG8DtO0ZyTIuptBuWUR1EbReTKs0yuzKMwNhraOhGbKvW6W666tYJIV07wQaW5Di7sr9Vb+BctcEgX06xsmTzNohZhflJINr9OkMiT6EVOOFRsbkEXAh+o4jGYUlpn5bFXTaBlJOyOeIzC+3qbxI1YDmC+iQLixuYdCV7AFkuKOtgYOhVpAgFLKjbW1z6CGFpGNKLgzXzb6HS0DxgGkYFAm5AJsRCodoOhWVNhta4vAyG8ghMXuTfa+g0h+hVVsaD6XLDcnuNol4G8KxLgTzL2y6aesGdgTEoVqRe1oKBj2WWU6pIIA1MDJTvcdKISg3Cjpv0gsI2LZ83W4UDYW3hscmEQPuzYq3tsLmEO85HKChSiNfLprqIWzwKN7jpIsBpESdqh9bHUmATewERJkNZJOVVfS1ocbWO4DnIfTSKRSVM3yyqx7Q76DrqjZbyjpBzDHEo2lKwTe9u14mTfQl30JDmpDeg1vbbpGaVCT6G23Cs2KQDvFPGwOx/Ly2VAOVO24EZydux9qHaGcqNjE0yr7jhhuwGkOgDoaKUgkQLc0SNqFwDtFjSEqT92SANozLBKFtoAAvWuO8KjRAVdfQQmJAr6RJotxSF5VaAH3EJqymsB2VpCgQCAd4ykQ0xyBmPp2tvE9BXgS4kIPe1t9YllJ2hso33AF72tEt3uVHfAMq8n0hOinuIOtz6wFCHALQnRN5NpsR6GBeozDmvE8rK5kdQZ+SNCQqPlER1Exwj5RFPYHsERtCiEQ7fWKGERvCAdtf0X0hgxbHWKiZhB8o6xLGhDiQDE1nBsmJUgkdbRYPJtxkC19PaLUjM2hFlmxBEDbYxSQCv1HpESAJbS5tE0BrN5rA7xpGqsTQrliwAvcHvvFWQLDYCTfW4hAMZ+WIJ0uTrGkH0G8ojnk9gbQ+mTKSxkiqjLKebJ1BVuD0jSLzgw2dMg35XI6QY35ryNpDCsyqGpZaibdtNbw+mTOWGcwrTxL6gVG5/WNzKTVEPNKJvvcnodBAn3M0sjB4hCb5jcDQRfUqiOnnCoZQb26iAuluMZtJzgDTT2EJeoo1Q3eHlPmKVA73gTF6gXHUjQk6ae5tDXoCiBWuyxuCB+cHQsxLtxYm+mthAwruKbNgBf5dYkDecZtQoHp6QPYM9Aa3BmI1PuYKDPUQkkHTTpDGLSQkjXbUQmLFBmRY6nY9rEw2xNBUqCU7KFzdVzvCQ6DgZWzYEi/WGtxLcM0QhHlUdB13PpB1Gs4ocpUWdwL3tcdolkLfDCy+xNtTbfcQsmhISzWdQ1367RAnsPZNnU2P8AsiWyLJFlsEjW3TSHFMcUO0JGQ976GLwizYQLBWuukD7AbmEgKB1I94URBpdo5b65elhe8RKS2FjYdNIu5lOx3vE9CehIyUuEbXFt4m2yo2P0NhKQNvaJKSoMlsZYugoOyzqDraCRSoO6zlSBrEx3NKoE41a2sWCi7NFN2yYyNGqBFIJ3hhQBzTTY+kKi6oC4jrCe4JASkpUReJK62bSAFi9/oYTRbVrAdhNkXtfqdYxk8kSHCW8qbEm9ukDqibyaWQhOlyO0QVTeRutJLd77wmVGrBgWT9IhliD11hh0Bujy3iXuKgZuF+0IYbOO8VzAdPZ+SKAKj5REdRMcI+URT2B7BEbQohEO31ihhEbwgHbX9F9IYMWx1iomYQDMkCE9wFKaCBc2iVgtNvANa730GsU2WkafN1aRUSTYUEiwtDae7A23oTqIzkgFIczH++kSmFUKtcn0hgEQ1mIOwi06wJoU6kBuKTJaAuAKQQe3eBOhEVNoSokIOl41WdyZIZutc0W6wk+UxlEjahIbqynSNovqQsPlKxidtSmR2VvGrlaE49DltZZU3NOJUBudo6krWTGS7EU82Rpl3jPmpmdEdOt5bgJ1O8axkmaJ9CMmcqFH8UDY3dFY4rS2MDgSojBbFGXictpNONcaf+AzZ05ubyvvLZM1sv4svS8KSlVxEuW7Z4Xp3j08SdX8Z05wRZwxwkViuRWsTEwG6gZFtlEuHy8TzM+XlqTpkzZlAWjkWrq8/s6VnQ9KHJzZPbfDyVxQvAVM/wAb5elJxKGb1P8AZLb3wAdzH+h5vnyZcvza3vHXG6zuYUrwSbis1zYZelukNbWFCCo5jroNoeAsWi6Um4sSbQP0BPobzWAJBsDsTYwegdaBqAVa2hJhLAxZbJSCAbe8ISkhQAKhe1iLEQCd7C0quuwANtIBrbIVAzLt8w73gEHbUXAdgCdrw02g2HbaAohWVRCgQPcQhX6i20FRsAbQF4H0kynKCbf2xDTsTJOTbDhFh76Rm8InYfsNBGosR+sQxDhtGUk6ACNYvoUnQZsEgWvp3MDZQsK26/WHeKAM2hJWTY9ttol2kTkdMEoUNrdokVElLSgW5mCbi14zsmPqPmWCkXAsf1hWa0ugZlnMQD01ikDHTTWmm0NAOGkhMEtjWKNuEW2iYlAXFXO17xUi4mKSctjfaMykrBFvLYm1hpBZVAnmshvvBY9wTiBc6G8JlxQAtZja35xLYuptLQ108wI0iWwsWlN0p08pOkYvcljlIAHfTpB0M1ESsWB6kxLfY1rA2Xokg9PWJdlqt0Dv5Ve0T1B7g1p0hjEOXKT77RDAQlGZfbveGl3ALp/VisAdPZ+SGAVHyiI6iY4R8oinsD2CI2hRCIdvrFDCI3hAO2v6L6QwYtjrFRMwiOkSwFzK/KB6wmy4LI3UbW94Zo2YWyra4JMWmZhQ1Ya2MDbHRidzYWiZMBaUFfS0TaQBG2uhgTAKB5dIYGlIJR6RaJlXQavI+7UBcH2hiRHONlF9t41xuE0hmQdzp6QN2YsRMNhxv0t0hRfcykiq4ppykjRPkI+kdUX0F8TmuIKZyZxZscqjG8JWqM2uhBTMqQog7A3EW4roZ8vUi6hL5OhjKpXQ0keB/tuPGHi/w18O8KYdwVPzNDq2M3ppb9SlDlmmJeXDQ5TK/wAC3FupBUBcJSQCMxMZcRquMUl1OjRgpNtll4IfZgYWw9w/pruN8Q8RsV4pm5ND1TfmcY1GXYTMLSFuJabZdRZKVFSQVFRNiTvprDQSXvW2KWq7wsHlTBHhpwnUPtosU4CdZrZw3J0591pCa9PJm8yafLuC80HeeoZlHQrItYbACOaMF7ZxNXP+ytHo7xRfZv4dY4PYhrGAsRcQsKYqoNPdqVPcRi+oTEs84whTuRxDrqrZgkjOlQKTlPQg76mguW4t38TGGq7SaKt9mL4y+JPiE8LOJEfCyGO8dYOqMtLS37Wqf7NNQkphBWlT0wGljmN5HEglN12TmI+Yzw+pKUX1aK1dOMZdkwvCD7VXF3FfiTiLAUpwWnHeINHcXLs0qXryCwhxpxSJlc1MrbShhlohIzDOVlwBI6w48Q5SpRyEtFJXZLcXfH9xZ8I89S6hxd4RURnB1SmEyqqxhXEC6gZNwgnIpDiE3VYEhKsgVlVZROkOetOH244COlGWIvJ3nixxdxOzwtpWJ+GOGqHxClajLGoFL9e/ZYXKFkONuMqLaw4pX7qstrb30jVuVc0FZlGKv3sHD/BX9odjzxqVhx+j8KqNTcL0udZlavVH8U+eTC05/umSwFPLCNctwNgVC8ZaWvKeyx8TWeko9Rv4tftW0eHzxEyvDTC+DUY5rivh5eaP7V+DSzOvqAblU2QsFdlIzEkZSsDobGpxHLPlSsI6Frmbo9D4ZxVxBqHCCbqdUwdQKZjhCXTLUJOIufJrIKQ2lycDPkJBVmshQSRpmveNrly21kxfLzb4OC4G8dXGriHxNxlhClcCKE7W8BPMtVll7HTbKGi8lSmlIWpmziVJSVAp2BF7bRgtWbdcu3qavTgkre5GcKPtI+K3GTjniXh1Q+ClB/xjwipxNYExjTlSkkW3A2bvCXIVdZAGUEnUgWBMC15ylyqO3qOWlFJSbLN42vtAsf8AgjeZqNQ4U0as4SqM38FTqq1ikpW47ys+V5kMEtE2cy6qBCL3vpD1NWUM1gmGkp9ck1TfFfx04w4SbxRw04NUB7C0y1z6c7ivEpptQrTZAyvMyyEfdtq1y81YKhY6Aw/aTkrhET0oJ1Jkz4FvtDqV4v6vX8L1Ogz2B+IGFlKFUoU25zSEIWG3HG1lKScjhyqQoBSSU/MFXh6Wqpunhj1NLlSe6OeeJf7UXib4UOKNDwriHgpQn5jFTuShzEnjHnNVAF5LKQT8OOWvMtvMlQAGcakaxjqasoypouOipZs9C448V1W8NvhQxFxG4sYYo2FqtQkuBmiU2vCpJnnVWTLMB/loAdccJSQEqCAkquoCHKTUXKRgoc0+WLOceAz7R3ib47TM1Sh8GcP0zCVLnFSFRq0xjKy2n+RzUoaYMvmdPmbBOgAWTe4sVozcsUaT0ow3ZSvEB9sNxJ8KfF6j4Q4k8DKNhlysuMlqqDGKpimOMLdS25MIfErlUhu5KwQFJt5gLiFPWlF00VHQjJWmehPH/wCNea8F3CbD+J6FhuRx8/iGtsUiTpyKsZZ+d5zalNOSyUNuKmCSEeVA0S4FX2vepqOK2M9OHM6Z0Hw3454h8RsDrqXEjANN4dVR11JlqXLV5NWe5JRcl9SW0JacCtOWCvTUkG4GkXJr3lQTSWzs6TLoQsCx86fXaB+pm3kdobNk2Sdd7RDecg0Ski2ptsJ1I6HaM7EnY9auNNwYCxy2LJHRR2isbCasO3oi3WLGgzYJttENmxp9OliRpCiUCyggdYcikqYUNqWgDy6aWEZNjwAeBU5qcunXpFLbA1sILZykgkj1G8Q3nJVg3QUhJzC4B+npCTsae6QIS2pNyCNd9bxMmDkjZZyEi51se9oi7BOxZlgEgnymIusMm3eDFKyHS19rd4YJ9ATp0Vrex6RFUWpXVAHPKLHoL+8KhwlbsQdURPUpvuIWLCKGDtmNvWM2BhOUmHYGshP/AFxFMrlZ1Fn5I2JCo+URHUTHCPlEU9gewRG0KIRDt9YoYRG8IB21/RfSGDFsdYqJmER0iWAV9OZHSE0OLpjVQv8AnDN0OQLQGZtSCBrtGhdpiUNjmXiJNpUJocIZPaIpsltIUGMovFRQc4ptsg7RSQpMJkFrRRA0nWTnuNoBoZOSuZW413ik1WSnlDCZZuvsesapmNAHG+UdBvEuJLQ0qMkmZZKVC4MXCZlWcFBxJh1Li1oKdQdI3TayhUU6sUdUu4qyTl322jaErMWiBn5QKR7afSFLDJfdHza/wgrw+Ymxzw2wTjahSMxUZHBbk4xVEsNFxck2/wAlTcypI1LYW1lUQCE5kk2F7c/ERbSa6HVw0suLO5eHH7RjhNx74YUSojHmE6VWlSLZqVKqdUZkpuSmAhIdSUulIUkLJspF0kEW6gdGnrQktzKejJN4PI3Dvijhdj7dvF+IXsTYdaw+/TJhDdUXU2EyLijTJZIAfK+WSVApsFbgjcRzpr27d4N5J+xSo9G+Mn7RHhRwk4IYql5TGuGMRYkqFNmafT6RS6g1OvPPvMlCc/KUQhsZwoqURoLC5sI21NaMYtXkzhpybVo599iF4d61wY8PFZr1ep8zTZnG89LvyTMwgtvKkmGSht1SDqkOLW4U3AJSAdiInhINRt9SteSbpdCjfZrW/wDvnniNUUgkPT+42/32ETof4sitX/DR6B+1ckJesfZ+8Q/iGkuKk2JWbYufkdROMZVD1Fz+ca8R/hsy0V/aKhj9mrPuzn2bmBy84pzlUioMpJ1yoRMTSUp9gABBoS/s0Vqfbo8l/ZfeIqX8L/gc4p4m+HM/WXcRyVNoNOQLuVSpPSeWXZSOvm8yv6qFdxHPoanJBs11Y800jPE54dH/AA4Y/wDDBI1iZTU8aYgxU7W8VVLQrnqk/PyCnfN1Q3fIn0SSN4nUhyuK63kUJ2pUfU2YSBMOk9Fq2949C+hxvajy74L5s4g8eHipqrCEmTRWaTS8+dJzOsSriV7dNP5HUGOfT/xJM21a5Yo5z9nY2VfaeeKS3SbXft/8oKidB/2kv66mmr9iJIfb7JH/AGH+Hk6H/tqav/7HNQcX9hfEnhncj2ngaUakcEUOXYaQzLy9MlWm0JFktpDCABbsAAI6FjYwb3Pn9hZtvDn+EM1RqnTCm2qpIvrnEoULLWujJccQoD+uhKrHW4BMcm3Ef12Op37Ec/bTqzeK7w3aX/y/prf/AHzkoXE/biGh9mR13jk4fHb4mccyiiH+FPh5kKm48lSSWK7ioyj+VP7q0SSde2c/1oc/fk+yM17sV3f0Iv8Awbh4J8HGL0k/Ni2+p3/3vlYXCtcpXE/aPS32lPhuwT4lPCbiSQxvU5HDkpQJZysSOIJqwTQZhpBs+epbUPu1oGq0qyjzZY01oKSdkac3F4Pnt9inxfpeM/FRhnDXFipVqcxLgygfBcLparAtylOS7mfdDSFgL+IcYUksrUDdkFKflbAw0H71S+Rvqqo3HqfYXMEpFgNdu0dhyDphNnARayv7YmQnsSsikrGqbC+kYtIUVnJKS8sLDTUQFLsPGZbKL6+8O+wWECbAabRaZVCsu/b+EDHFWFaIT2N+8KWxpeTbqM1tRYxKKRrLdY0Nk6mE2PbcMhkALUQMxJtaMm+hDt4AuNhBzKTlJGuv8Ya2wUuy2BmXNrWPrqLGJsvmEoaGSxGax0hNiYIIINxdPWxMTIdGJZJObS/Q3hLYps2tBCgoAX1HtEvGCY5wwRAKgbfN+cDBxwBfTlUr5df1hX0GvUbr1RcaaHSIsuGGJtdB/KJbNBC030gbGjZZtc9dokTEON6kwAhPLB7/AJwGh1Bn5I0MwqPlER1Exwj5RFPYHsERtCiEQ7fWKGERvCAdtf0X0hgxbHWKiZhEdIlgHUnMD0gCxqpOXcga94bRunY4RY9U/mIRm3QcBPcfmI0I5jTbaQvcaf1omSKc8Bcw/eH5xJFikKFgLj84qIWKihmQAaUkKGsAAVUzOCUke0AuboR85TVNqJ3O+sWprZia7DBxoOReU8kgHZfKi519IlvsJohqvS0OLz5bgjX+2NYyIfZnPMW09alKQknKDtaN4umYyRUJuUKCUkGw1PrGzkqI6ELWG0AE31AtGcRRtHEeM/CTB1Nw1Vq61wjw5jesNpDiKfK0OnGdqCioJslb6UouAbkqUNEm1zYG+RJXVmqk9rPnrh/w48UqX48ajxSmPDAp3BdQ5rP+KZXSVtS7SpZDKVJSVBgOBaA5ogC6lW1OaOVQn7Tm5MdsGzlBw5eY998LeF2EHKFS641wwoGC6s8yXVSTtFkG56nKJIKFrYSpObQHyKIsRreOuMVvVHNKT2svLzhW4FFRzE3J9Y0Qlex8tPCvjTG/Dz7SfjtV8HYT/wAdmJWoVIVqkMTbctPuypqJyrlS55VOocCSUE+ZJUBraPP0pSWpJxR2Tp6at0dr8W1R4xePLADfDnDHCPEvD+h1OcYfrFcxe9LyyW0NKzpQ202palDMEqJTdRyhIAuTGmpz6i5VGviRDlhls7jP4fn/AAk+G3DuDcC4DxFxAFNpyqU2zTpmWlVNq5RzTD6nlpADji1q8oUbm1raxtThHlirItSlbZ5T+yy+zox3w94oIxBxPpM5QaXhKYE/QqVMvtOImKm43yTOlLa1D7lpNgVa5li3ym+HD6ElK5Gmtqpqokn48cD8a/EV4g+H1ew5wXxQmjcM54zDQm6hIA1ZaZtp0rQUukttqSwgDNc+a5ANxBqxnOSaWwtNwSab3O8eIb7QCpcA+GuF6lOcKsWsYwxvU5ikUjDs1MyqnkzSEoLanFNLWFtrU4kJCPMoA3CNI2nquKTrJnHTt1exzHwU1LjF4W+HNZkqz4fMf4nxTiuuTVerlUarlMZRNTDpAAQlbhUAlItqTqpXS0Z6XPFZjvnoVqKMniRyTh5xl4hfZ7+JbiJxd4p8I8SUrDPFaadZyys3LPLkHy+ZltsLzlKvKFghWXNa42IjOMpacnOawzRpTiop7HXft55hE74N8LP5VBt/E0u5b8QSqSmVW97GL4t+4rI4f7R0Lh74oOL3CfhjR6BiXgFjrFmIabTmJZmqYYnJWZpFXbS0hLT3NWsOMqUkArSpJKTc9YtTmlmNkcsJO08fiQ3gK8HWPJbxP4y48cXpOnUXF+Ky4xT6PLPJfFLbdyJcWtSSoAhptttKQpRy5yqxIEGjptSepPdlT1Fy8kTlP2lPCDjn4x+MWCqjg7g9izD7OCOc1K1CoVGQzPPKmW3ETACHjkbSWkqBN1a3sLWjHWjObTS2L0nGKds9Qu8N6v4MvB5I8OsAcPsR8TalUqZPSs9N02ZlJXPPTDR587MrfWknmOOqIyhSsrQSbWBjRx5Y8qVmT96Vt0cp+x0wFxf8GeBapgTGPBXGKZOuVf8Aajdalp+nliUtKIbKHWy/n1LICSjNq4AQACYx0lKKporXcZO0y8Y7w3xc+0E8Q+CsL8SOD2LOHvAWkOuVerSk5VJKZXiGdZTnlWZ7kum0tnAHLbCiVG5VsU3UpNKSwNOMY2nkY/bOeAOvcd2MEY84UYaq85xQw/ONSJcoy5eWIkmklxl1alrRlUw4hAaKbkBeUjKE2etp3TjuGjqVak8HozwQcWuLPE/h8mU4w8NKlgPFdHYZbfqDk1LOyWIFnMFPMoacUppflSpaFeW6/KbaC4Sk17yM5pJ+6zvUu2UOgJST7awSdmb3J+QauAcoTYXjMEqHzDSUrBv+kOxS2HAXmJ3H0grqEUkjHEKbcCSCk9iLQ1RobBskkW3uYd9CobCkJKkkgHKNyBoIUn0NFkUUX22HWJsaVLAoNgL2VqLCwhNg0HSlak3HTS51jF0S6QJxAUfNsYaZaxhA3G8ygL/W0ShvuCyHsRfrDoWDA0FhVxbW2giGNYMWzmSNbAdukK8UXHAhwA3v/wBUJsaTGy1i4Oot0HSEU0qpDdzz9veIuxpYBPEAEQWEFSyJsQmFgpiUnzG/eJkVHY2pVxfcGJExK9b6wwQmwhZLOms/JGpmFR8oiOomOEfKIp7A9giNoUQiHb6xQwiN4QDtr+i+kMGLY6xUTMIjpEsBxAgOH+OLwJYd8duDKLR8QVzEdAFAmnZyUfpDjaVFxxsNnmJWkhSQBcAFOvWPd8F8b1fDdSWppRUuZU7/AJHzvmLy3oeL6UdPWnKPK21y1172fIv7UPwAr+z7x7hiVpuMKriSjYtlH5iWXOAsTUqthaELQvIrIoEOIIULdQRoCf1Xyz46vFNOcp6ai4NJ1s7Pw3zj5afgutpx09VzjNPfDVV2w9zof2Xf2W9C8e3Bev4ormOcYYfmKPXDSW2KdynG3ECXadzkuXOa7hGmlgI4fMvmTU8M4iOjp6cZJxvPxa6fA9Pyd5P0vGeEnxGtrSi4y5cP0T6/E9L/AP4Ongf/APuvxI//AMMr/ZHzj8/8R/8AYh+J9d//AAt4X/8AI1PwK9xI/wAHOlDh99eDuLeJDVkNKLEvWpJCpeYd/ClTjK0qbB2vlVYkHYERtw/5QXzpa+gq9HlffucvF/ktj7NvhuJlzdFLZv4pqvxPK/2PchVcM/al4Io9VM4xPU2Yq0nNyzrylFl5uSmULQdbEhSSPpH1PmyUJ+Dampp1TUWvg2j43yJHVh5h0tLVbtc6avqou/xPu+nYR+Js/o8yADIACMG2kBEkammQ62dNekJgnTIR6SK3LWISO0aqeCmjBSS6k66HvE8y7E0R9WpXJZVtcxSlnAmsHNsSsLS+u6diY6LM+W9yg19/I6rUXGh12jdK1k53jKKrVlFSVdeghR3JW+SCnQE20G2t9RpG4O9iKeBUteYeW972hpdQrA1USm4SQAdPeECyVvijxWw/wVwi7iDFNUl6NR5d1phyadbcWlK3FZUJyoSpV1HQWEKUoxVsqMb91HzW8CnigwTwu8d/GjGGJKrM0PDGLjOvUyoTlNmktPJM/wA8Z7Nkt3b1GYDtoY4dKcVNyex16kG4JI+m9ErEpiShyVTp7yJiQqEu3NSz6NEvtOJC0LF7GykqB1HWO+1Ry4uh3ukgkWG19hBkkIiyV2SFDuO0FD6ZCttgG1h6wgaKzxC4G4V4q4iwtVMQ0dmpz+C581SiuLdcSJKZIA5gSlQSv5U6LBAsDaFKKbTfQfM0mW5DGVBJAuNoZClbwVjjXwGwp4heHz2GsaUdqtUF+YamVyi3nGruNklCszakrFiTsetjEyhGSpjU2n7rPC324vHHCmNOEVN4cUGddqWK8PYhQuoSEtKPufs9Dcm4gJccyZL/AHrYACidTfaOXiZLl5UdHDKV8zPYHhf8VeBvEdheUYwtWETtUplJk36jT3Jd1iZp2dAQEuJcQkXzoWnykglPaOiGpFrDMXpyi7Z1lpSgkkWsbD1jQm1Y7aCV5SE7DX1hPAK+o/l7BKb2PpYRm9xkpTnQggEC24iJZ2IkSsq8nKCBqIUcPI03eRyglZudQe8aIocy4CTsBc9IbAmaWm/zH5tAPTvHORHJMy7uRFh3vaAthm1FSr6HtDBqw7iPigptRKEujIo3sQCLE3Go06wbE8trlex8+Ps3PGYOD3ErG/CjixiadYqbNadFMqVcn3HG0OtksuSq3nVEoCghC28xyklQvci/6F5j8G/ONHT47gIKuXKiu+bpfcz8q8neZPzTiNbwvxTUakpPlcm3lYcbe2yavG572rWNqNhSguVSp1ikU6mMtl1ybmp1pphKRurOpVrD0MfBw0NTUlyQi2+yTs/VdTidHS03qak1GPdtV954f4aeKKp+MX7VujKwRWKz/udYNpb3xCETDrUnUkNtupVMLauEnmPvoSgrFyG0nTYfb8V4XDw/wOS4mK9rNqtrWVi/RLNdz8z4HxzV8W8zw/M5v2GnF3lpSpPLXq2qvse/ZdClA9U9Y+As/V5VhdQ2QFQuCkgd4myGgyAbCwsN/eM6CluIeQSrQG4hxLdAltDS3aJEpXuISm4sf7ILE7TElPm17DUxmzprAN5fmNhe36Qk7KUUtwC0nW8S6FlMApBSrbpveKY5KwTrVjcxknkdgFotvuRA2NCLWSTCW4SBKFiTfrBIICiNPaENiVJ0MAkICdNoDSzpzPyRoZhUfKIjqJjhHyiKewPYIjaFEIh2+sUMIjeEA7a/ovpDBi2OsVEzCI6RLAcQIDDuI0A+Vn+Eof8Adbwc/wDMKt/0srH6b+Tn7HEfGP0Z+K/la/xeF+E/rE6r/g5f/ek43/8AXFX+oy0ed+UH/jtP9j/uZ7X5Kf0Zrf8Amf8Aaj6DDcx8DI/UDDextv0iQPnHwq8AfEvA/wBtbVOKhwk7L8OJmuVOoN1VU/LKSpMxJOJCuWHOaAXlkWy6X7ax+icR47wmr5ejwXPeqoxVU+j71Wx+U8F5a4/S81S8RenWi5Sd2use13v6H0iQw4pIIbdUO4QTH5+2j9WEk5VWNwexFjABhNoANodTb5h+cOhOggeSUE5hp6wiOtDEJ5jpypU4b7JF4l+pqHZSEJstBbJ/eBBMEaIl3GNdZQEZrgECLQkc7x3J5Gg6hIF9D3jogzNs49iQj4lZGgv1jqSfKc0iAekHHQSlDi/UJJg5q3JVvoQdTlw2sgqNxoRGydqyskVMIAUrS4taxIh/AVdBg+oAXCr+m1oTQr7jZdri5HlNxqNCNiOxgKTXQG66FoIKypJBSoKNwodiD0hPsDfQQ0420nKMiQgWAGgA6C0P5AKzggE5dBbfeE7Enk2HL63+pO8CY8BmnhmBJsOusJWK0OW3ApQFxr6xVBaCJTzLga23EFCtLIt5SC2CDa1gdb3gaoS2pgm1ZLhKigEkmxtcnqbdYikO7Qq6VuZzlK7ZcxNyE32v230htErA5QMyfmBHvCSYKSscS6spAzJ0hyL5h8wpJuCUm3rEBaH7LgBHny6W3iWuyJddCTkppObKVAqMQ4vcm6JBhwE3zXHWBOtzRStjhLoQUm4I/jGlJ4Q2TFLQooCglxXqEkgRi2rGk90S8mrPpfUb3hCuyRZbDZuSANzeGS3jAZOX94W9T0gSbKq0eRfHr9lRTfFViheLcMVaSwxi59ARPiaaW5JVfKkJQtzJdTboSAnOlKgoAXFxc/X+AeadTgYew1oucFtW6+/DXp06dj4HzR5H0/FNT854aShqve8qXTNbP1zZ5apf2HXGOoVFmWnargSSkG1EJmFVV59Lab/MlpLV9d7C3rH1M/O/h6TcYyb+CX42fEx/Jl4s5KM5wS723Xyo97+B/wADWHvBNgWckZKbVWsQ1ktuVWrOtBpUwUA5WmkXJQyklRAJJJJUTewHwPjnjmt4lqKclyxjsv3vuz9U8seWuH8H0OSD5py+1La/RLol+O7O7s5Q2NQCNN48DqfT9aDJQLpN7A7awUEqDWQUfMBp3jNq9hQqwK8vMtm2G14EurNVJGlAIO/0gZMI4pgc6UnRQ/O9oi2a8iYhaATfMPa8SzW8A1snzW1vuImLCrAOoPXT1hCaBLTa/oIbeBoC6LJsCCYzDoAeSOu+sCGDcNkGKtAB5dxrfWIY4oWlsG8IGbW3YmCyWFGQACw/KDJfKdAZ+SNSQqPlER1Exwj5RFPYHsERtCiEQ7fWKGERvCAdtf0X0hgxbHWKiZhEdIlgOIEBh3EaAfKz/CUP+63g5/5hVv8ApZWP038nP2OI+Mfoz8V/K1/i8L8J/WJ1X/By/wDvScb/APrir/UZaPO/KD/x2n+x/wBzPa/JT+jNb/zP+1H0GG5j4GR+oEZjbGtJ4b4NquIa7PsUui0SVcnZ6beNm5dltJUpZ9gNhqTYDUiL0NHU1tSOlpK5SdJd2YcTxOlw+lLX1pcsYq2+yPk1xJ+1b46+PnxCS/D3gGl3B9MqbzjUitpDaKk+wgFS5qamVhQlkBIzFLYGUEDMtRAj9T4byv4b4Zwv514n77W/a+yXX5/gfifGec/FvGeNXBeD+5F7bc1Ldt5pfD4ZO5Ub7FTiFimnCbxr4oOJU5XXGglRpzsyZdo6+XM7MZlpBPZHXQXFvHn5w4WD5eH4OCj61f4L+J9Fp/k/47UjzcVx83L0br8ZZ/A4/wCKLB/iu+ynkZTFtI4w1niFgIzDcq87UULnG5NZ0QiZlpguFCFZQkONuAXITdJIv6vhut4L403oT0Fp6m+MX8Gqt+jR4XjHD+YvLqXE6fEvV0rSd5r0ad0n3T+49jfZyfaL037QzhRWJYsowvj6hS3LqskyoraQHQpDU5LFRupvMNUnzIWAkkgpUfk/MHgE/C9eLvm05bP4dH6/VH3flXzTDxvhpR+xqxWUvXaS9Pozy343vDr4rPCBwUquPqf4mcWYwoVBW2Z9kqckZxhha0Nh4AqWhdlrGYAggG4vrH0vg3iHg3HcRHhpcJGEpbdVe9dKPjvMXhPmHw3hpcZp8dKcI7rKaW17u/vOH+Cf7WbjRhuu4jpExVMU8V8aYslpWkYQpVUfMxKsTy3zmeWLpOiOgIzdVJSCR7PjPlfgJxhqJLS0425tYdVt95875e86eJ6c56bctbVmlGCbtcze7+X83R6kqH2cHiS8QdN/aHFHxKVWhzs2A8aLh1p34OSJIOT7pxhs5dBdIULj5jufmI+YfCOFfLwfCKSX60qt/em/62PtZeUfHuOj7TxDj3Bv9WKdL0w4r6/E8/eJrgn4qPsvqTLYvovGDEeJMGpmUsuTsvOvvtSbiz5UzUnMlxISsi2cFSb2BIJAPveG8b4L4xN6GpoKM62pZ+ElW3bc+X8Z8N8w+X4LidLiZT073ttJ/wDNGV798o9b/Zjfagf9nHhyew/iiXlafxDw/LiZmRKo5crVpbMEfENIJJQpKlJDjeoGZKkmxsn5TzN5bfhs1q6LvTl33T7P9zPu/JnnBeL6b0NdJa0FbraS7rs11XzXp6LxhUR8MtC8iUAElRNgkdST0j5rTifa292fLHxN/aT4q458ZmcA8EAGWZ6bEgzWOUFTNTcvZS2s4IZYACjnIKikFXlFhH6V4X5Y4fheGfGeKdFfL0S9a3fpt0Px3xrztxnG8YvDvA8czpS6t+l7Jd6us4LKn7OTGWJ6UiYxRxyxxM1ooJX8I44ZZpR1KU5nQpSc3WybjoI8+XmfhtOVcPwkFH1q/pX1PSj5H43VjfF8fNz9G6XwuVtX8PgcS4u4841eAniBIys/jB/F1BqAU5JLqJVMy84hBAWhQWS4y4m4uEr2IIJGke7wXDeFeM6MpQ0vZzW9Ya7PGGvivuPmvEeO8e8ucTGOpr+105XXNlOt1nMWvR+qbPU3BrjHI+Jrgr+26O8ulzk405KTKAoLcpM1kIIvpfKVJWk6ZgU+sfGeIcBPgOL9lqrmSpr/AJl/WH2Z+oeD+Mafi3Ae30HyuSafVxlXy23XdHmrxKcO+NHh/wACuYib4s1uvUuWfQ1MBKlS77CVkJQ4QSoKGYgGx0uN4+q8I4nwnjdb83fCqMnt1Trfsfn3mLgfMHhfDvjI8dKcE0numrwn1vOH2KB4dsW8YPEfjCZpUhxIrdOakZb4qZmZiZUsNoKwgAJSLqUSfQaG5j0/GOH8K8P0lqz4eLbdJJHieXeK8f8AF+IloaXGSioq22+l1st2z1bg/hZi2i8HqrQKpjyfqOIJ5bhl68GVc6SSrIEhKVKucuVXUfOY+D4jj+F1OLjr6egowVXHo9/T+qP1ngfCeP0/D58Lr8U5akrqdO47VWeld+p518StF4x+HGhSVWc4o1itUydf+FU4y4plxhwhSkhSVXuCEnUHcbbR9f4Lq+E+Iaj0lwyjJK+9o/OPMuh5h8I0o8RLjZTg3VptU91j17kZ4aH+MPiVmqoZPibWaRJUYNpemH3lulS3MxShKUgXNkkkkiwtvG3jS8J8OUefhlJyukkunVnN5al5g8ZlN6fGyhGFW228vZJL4Hpf/ccxmvgnL4dVxIqjWI0ThmHa+2yS86i6iGcpVfJqkXv+HaPjF4jwn549dcOvZtVyXj47bn6UvBvEH4auFfFv2qdvUSd1nFXtt1+R5k8SdV4x+Gms01ie4lVqqSdWbWuWmpd9TYKkEBSFJUNCMyTuQQfQx9r4Np+E+Iwk9Ph1Fx3TSe+x+ZeZNTzB4NqQhq8ZKandNNrbdNfNFj8LuHOMHiOw9MVscWKzRqXLThk/M4p995SQlS7JGUJAChYk6np1jl8a1fCuA1Fo/mylJq+yO/yzw/j/AIvpPifz6UIJ11bdU32rfudd8UfCrig5+2sVYP4j1KlyMjICYFEbzNA8lv7zIsEjMoJKrEDU2v1jwvBeO8OXJw3FaCk265sdXi1+B9T5n8L8XftOM4Hi3GMY3yZWyzT2t77bnlrhFxt4wca+I9JwzTOIWIG5uruFKXX5s8tpCUlalqsL2CUk2Gp2j7bxDw3wvhOHlr6mhFqPp8vqfmXhPjPj3iHFw4TR4qScureEt238Eev5HgFxCY4OTlDc4rVNzEjtSTOM1sMKzMshISZe2bNlJ8xN9+kfAy8T4F8WtZcMuSq5bWX32P1mHgfii4CXDS42XtXK1OnhV9ne66nkvjnxU4w8BeJc7hip8Ra9NPyiW3W35ebIbfacTmQsAi6dNCDsQd94+68M4HwrjeHXEaehFJ4prZroflfjXinj3hnGS4PV4uTap2nunlP0O2+H7g3xp4rYIoGKJ3jBVabJ1ZTc03JK5j7i5fOPmIKQCoA+XWwIuekfPeKcf4Tw2tPh4cKm44vCz/I+y8A8K8wcboaXGanHSjGVPly8X1eN+xzGR4o8YeL/AIoKxg3DGOa9JF2sTzbAXOFMvIy7TrlybJJCEJAAAFzoOsezLgvC+F8OhxXEaMX7sbxltpfi2fMw8S8d47xjU4DhOIlH351nEUm/wS/gdf4o8A+NXCzhhX8TOcd6xNooMg7PKlm2XUKeCBfKFFRAv3IjwuC8T8J4niIaC4NLmaV4xfyPpvE/BPHuD4TU4uXiMpKEXKqauul2cg8LnErjF4m+KQwtK8W8SUVwyL86Zl51T6bNZbpypsbnNvfpHv8AjHB+F8Bw/wCcS4aMspVtufKeX+P8b8W4v81jxkoOm7bb2r4dzq3iH4N+ILgJwun8WS/GitYhkqSA5PMsqcl3mWioJ5ib5goJJGYXBA11jxfCuP8ABuM4hcM+FUHLbZq+38D6HxzwvzF4fwsuLjx0tRRy1lNLv1uup0P7M3j1WcZcBcb4ix7iieqTNBqmZc9Un8/wkumVS4vX929zbqTHm+bPDNLS4zS0eD00uZbJbu6PZ8heMa+v4fr8Tx+q5KEt5PZcqbOX1rx0cVfGdxpl8FcJFf4o02ZUsomiEib5CLZ5l90hXJSBY5GxmuoJupRj2tLy/wAB4Zwr4nxH35Lp0vsl1+LPn9bzb4t43xy4Lwf+zi+vWlvJvovRZ6ZZ16V+y+xXWZVE5NcfuISsQJSlQmErd+HS4D5SAX8+Ue9/baPHfmvh4y5Y8HDk7Yuvuo91+ReLklKfH6nP3zV/+q6+ZxWq+LPj59nHxxThnGlbexxRkJTMNs1F1UwzVJRSiObLTChzWlXChZROVQspJGp+g0/CPCvGOF9vw0eSXphp9mtn+9bHymr49455f438242ftYdm7Ul3jJ5T+j3R77r1RmPGr4X6bWOGWPKngdyvFmdlavLM8yZlwgqDsq4gKFjnuhdjoUaXBEfB6UF4dxr0+M0lPltOL29GsP4o/UdSUvFvDY6nh2s9PnpqS3XdOmuu/wADwZ44Kn4kfA7WqC3VOOGJMQU7EbbypOclJtbCkrZycxtbawSCA4kggkEHoRaPvfA4eEeJRk9PhoxcatNJ77H5d5ln5g8GlBanGynGd002tqtNfMtHgewb4l/G1gap4ml+PmIsM0anTpp7K5p12Zdm3koQteVKcoCEhaQVFRN9LaExy+N6vg/h2rHRfCqUmrxSpfxOry1oeYPF9GXER42WnFOs223i9umT6RcLsHVLBnDGg0au1x7EtZpki3LTtXmE8tdQeSPO8sEm1zrqTaPzjitaM9aWppR5Yt2l2XY/X+B0dTS4eGlqz55JJOT6vufJzxu/ai48xx4ia1/ucY2ruHMG0lX7Op6aa/yU1ANkhc0vQ3Li82XshKPWP1bwTyvwunwkfzzTUpvLvNX0+X1s/DfMnnTjdXj5/mGs4accKnV1u/m/wo694OOCnib8XHBiXxsPEPiDC1LqEw8xINPLdm3phLSy2txQSUhCc4UEi5JsToLX8fxjjfBeA4l8N+aKTVXsqv6nv+XuA8xeKcIuM/P5Qi26WW3WG8VWT1f4ivDBxP4mYVwhK4P43V3BFRw9TkyVTmmpVSxiB4BsGZdyuApX5FG2urh1j5bw/wAT4LRnqS4jhlqKTtL/ACrOFj+qPu/F/B/EuI0tKHC8ZLTlBU3T954y87/fvufNXxMeIzxI+FjjRWMEYg4v4tmJ+lctwTMrUVFibZcQHG3U5kggKSdiLggjpeP0jwvw3wbjuGjxOlw8Un0aymsNH454x4z5g8M4uXB6/FSbj1UnTTVpo9VeFzwx+JXi3gDCONq74iMQUaRriJeq/slQdmnlSilBaUrUFJQFON621ACxc3uI+S8U8U8G0NXU4bS4NNxtc2Fn0+DPvPAvBfMPFaGlxmtx8oqVS5ct0874WV0+8774vfDjxP414kkajw94yVXhozKSimHacywtctNr5i1h1SkKBCrFKPlOib+kfPeEeJ8Dw0XDi+GWrb3xa9Mr57n1/mDwfxLjZx1OA4t6FLKSdPLzhr4bHy74w+LrxDcEeKGIcJVrivjI1TDU87ITJYqJU24pB+ZBKQSlQsRcA2UI/U+C8G8H4rQhxGlw8akrWPqfh/iPmLzDwXFanCa3FT5oNp1Lt2+J718M3hM8Q1NxFg7FGN+PlXnZBpyXqNTw0pLzweaKQsyq3CUpvqEq8tgQbXj888W8Z8HlDU0OF4RJ5Slhel1+KyfrHgngHmCOpo8TxvHtrDlDLxvyt/g8Hr1QsfbePiz9EGzybkDpCEwK0an2iuUlsC8m6dtbwV1scWBdbJA9oly6BFAVN3VEFGlotf8AjANM023dXtCYM2rRzp2hwIkIzW6CKpFrbc6Kz8kUIKj5REdRMcI+URT2B7BEbQohEO31ihhEbwgHbX9F9IYMWx1iomYRHSJYDiBAYdxGgHys/wAJQ/7reDn/AJhVv+llY/Tfyc/Y4j4x+jPxX8rX+Lwvwn9YnVf8HL/70nG//rir/UZaPO/KD/x2n+x/3M9r8lP6M1v/ADP+1H0GG5j4GR+oHhP/AAgri8/gTwXU3DUq6W3MdV9mUmACQVy0shUw4n2K0sgx9r5C4RaviL1pfqRbXxePpZ+b/lP496PhceHi86kkn8Fl/jRxv/Bs+Gsu/UeK2MXWM01LIkKHKvKb+RK+Y+8Eq7nIzcdgnvHtflD4h1o8Onh3J/gl+88D8k/CRcuI4lrK5Yr8W/3H1Uj8yP2conif4cSnF7w448wxPMpmJat4fnpYoLZcIUWFqQoJGpUlaUKFtbpEdvhvES0OL09aLpxkn+J5njPCx4ngdbQmrUotfhj7mfDP7IPjBMcH/tAuG81zVNS2I5o4enk62cbm0csA+z3KV7pj9o818GtfwvVXWK5l8v5Wfzt5G418L41otPE3yv8A6v50fXf7XjX7NXi3ff8AZDV//bJePyvyr+ltD4v6M/cPO/6D4j4L/Uj5t/YA4QkcQeN6qVOabDkxhzC83NSdwCG3XXmJcq9CG3Fgf5xj9B896so+HRgv1pJP5Jv6o/KfyX8PDU8XlOW8INr4tpfRn2VBLzgKjfXaPyLZYP6ClkheN3Dim8Z+DOKcI1RlqZkMR0qZkHULGgztnKr0KV5VA9CkGNOC4mWhxENfT3i0zh8S4SHFcJqcLqZU4tfh+4+Av2evFOZ4KeNXhtWEzBabNbZpk8QTldl5lXwzoNgbg572tukdo/dvMHDR4jw7Vh/ytr4rKP5k8q8bLhfFtDUTr3kn8Hh/U+rX2r/Eia4VeCTHc1JPOsztSaaojbifmR8S6lpwg9Pu+YL+sflflXho6/iOmpbK39ytfjR+6+duMnwvgutOGG6j/wCp0/ws+e/2NuBE4n8StZqhYDv+L1AdW0RqW1vutsggW/czi/S/rH3fnbiOTgo6d/al9FZ+Y/ky4T2niU9avsQdfFtL6WfSWbk3GlZS0575TH5ZJ2tz9y5H2PJv2rGD01fwwvz62RzaJVpWYbWoEFAWosqANuoWNPT0j6ryZr8niKgniSa/f+4+E/KLwqn4M9RrMJRf34f1OF/ZO4qmW8Z4woGZRk5mRZqIGbytuNu8sm3cpcA/0RH0XnbQj7LS1+qbX3q/3Hyv5L+LktfX4bo4qXzTr8U/wO5faAj/AOKdizcgfCgH/wC6mo+Y8r/pPS+f+ln23nt/3Fr/APT/AKkeePstUKXxNxdZKif2O1sL/wD0gR9T54aXDaX7T+h8L+S5f77r/sL/AFI9qKYUkfIu/TymPzTmXc/auVnnn7TJJHh3kbpI/wB/Zf8ADb/ino+t8lP/AH9/sv6o/O/ymprwmN/54/SRV/ssB/2t43vsZyTH/wCqdjv89f4ujXaX1R5f5Kv8Hif2o/RnrFAv1/PrHwiwfq92eUftVdMN4I3/AOGTnsfumo+88iv+11vhH6s/Kfyp/wCDw37Uvoi3fZgrA8PU9rY/t6Z/6JmOHzn/AMev2V9Wel+TV/3TL9uX0id54lZDwvxKfMCaPOeuvw7kfNcH/wARp/tR+qPtPEv+D1l/yS/0s+eP2eac/ixwgNdWpr/VHY/WPNf6N1fl/qR+CeQv03ofCX+hn0yZZBULJHl9I/H3uf0Qz5zfaXpCfFZP2v8A/JUje/8A5Mx+r+T/ANHJ+svqfgX5RP0zL9mH0PdHhlKleHnAJtqigyRHr9ymPzjxi3x+t+1L6n7P5cf918M/+SP0RC8FPB3Q+DfGOu40kalVJ6pV0TAcamktBqW5zwdXkKQFbjLqTpHT4h49rcVwsOEnFKMa2vNKsnB4V5V4bgOO1eP05tyneHVLmduqLN4uZcjwrcRFa2GH5u2v9SOTwL9I6H7SOnzQ/wC6OKX/ACS+h4n+yb18XA/9Az//AOyj9E86/o3/AKo/vPyL8nP6X/6JfuPpHjnB0pxCwNWMPzxUJKtyT0hMFHzJS6goJHqL3HqI/KOG4iWhrR1obxaa+R+38Xw0eI0J6GptNNP4NUeJfGRwXp/gi8G01g/D1ZqlRax9iNlc4udLSXOWyxnUgBAF0kttX/2x+heA8fPxbxNcTrxSenB1V7t+vxZ+V+Z/C9PwPwV8Hw021rTV3V0lfTphEp9iDgpufneI1dycyZYTI05JyklCFF11WvqUI/5MLz7rtLR0uj5n9F+8v8l2gv8AeNfr7sfvtn0QkpRTbaAG3LnX5TePzZtH69Hq2eHvt2MJS6+HPDmuKbKZ2Wqk3TgsosVNOMB21/RTYNv6xj7/AMg6z9traS2pP7nX7z8t/Kjw0fzbh9fqpNfJq/3E59g9xFfrHBnHGF3XStugVhmel0G/3aJpohYGlrFbBNu6jC89cOo8Tp66X2otfc/5mv5L+Lc+D1uGb+xJNf8AUs/iiv8A2/x/3v4UD/x1V63v5JWOjyAve1/+n95xflTvk4b4z/7TsP2HYv4H9QT/ANs1S/gxHjed/wBJf9Mf3ntfk5/Q/wD1y/cOftevFVNcH+DUnw8ws487jfiaf2ew1LEF9iSUoNuKA3CnlKDKD/WcI+WJ8peFR4jiHxev/h6WfS91927+Rv578clwvCLgeH/xdbCrdR2f37L59jwB9oZ4UZTwdT3C7CgS0qtP4T+PrswixExPLnHgsAjdDYCW0f1W79Y+/wDLvisvEFra7+zz1FelKvm938T8s81+CQ8Llw3DL7Xs7k+8nJ392y+B9PvsogB9nhwwPX4GZ/12Zj8u82P+99f4r/Sj9q8jL+4eG+D/ANUjv7yLnroL6HSPCSwfWLOGfGH7ahOXx7Yg/wDQtL/1UR+y+SP0VD9qX1P52/KR+m9T9mP+k+q3hJZc/wCxR4YENuH/ALU6XayT/wDVG4/JvF5L8/1/25fVn7v5eTfhfDf+XD/Si/rl3C2r7p3b9wx5lq9z2eV1TR8LftI0lvx58VgQUkYgc0Itb7tuP3ryy/7p0P2f3s/l7zp+neK/bf7j7kU8EUuWH/iG/wDmCPwLU+038T+oYfZXwQpQG8Sixu5qdjDwTIEps2J6Q+ZCaYJSAT131jJlRVCHU3QelodA9xupNzuIJyHQJy5zCEhrc2ggAwmFGgQpZFr3hK0JmslvxD/kxpzIVHQmfkihhUfKIjqJjhHyiKewPYIjaFEIh2+sUMIjeEA7a/ovpDBi2OsVEzCI6RLAcQIDDuI0A+Vn+Eof91vBz/zCrf8ASysfpv5OfscR8Y/Rn4r+Vr/F4X4T+sTqv+Dl/wDek43/APXFX+oy0ed+UH/jtP8AY/7me1+Sn9Ga3/mf9qPoMNzHwMj9QPmt/hJR/wDgh4UD/wCz0/8A6o3H6H+Tv/iNb9lfU/JPyr/8Pw/7T+iH/wDg3T6FcAeJrQWkuIxNLKUm/mAMkACR2Nj+Rg/KEv8AetH9l/Uv8lL/AN01/wBpfQ+j0fnx+sDaszCJSjzjrq0tNNS7i1rUrKlCQgkknoANbxUVbSI1JJRbfY/OP4F1hfje4RKBBSrGlLIN9CDNoj+gPG/0dr/sS+h/Kvlr9L8N/wCZH/Ufa/7Xsk/ZucXf/RTX+uS8fjflZ/3vofF/Rn9B+d/0FxPwX1R88P8AB6Bfxe4x/wDU93/XZWP0Dz9/wGn+3+5n5f8Akp/Smr/5b/1RPsIwznJv/wBUfkzdH75vgUhAl3UuLJLaFBSxa90g3PvpeDmtUZtLdn5xOEy2qz4s8MLkWlFmbxpKLl20N2ORVRQUgJG3lI06R/QXF3HgJqXSD/0n8n8A1LxTTcFh6ir/ANR9aPtyadfwI4iW2gkNV6mqVlTfKPiSLnsNR+cflPkmX95w/Zl9D90/KOn/ALF1H/zR+p85vs1PDPUPE7xDxRS6dj7EGAn6XSW5wv0hRDs6kvhHLUA4glKSQrrY20j9B8zeJx4LShOektRN1npj4M/KfJXgup4lxGrp6evLSaincd3mq3WOp6wq32UuJ5EZj4gOJTnuV3/1iPjf/Fujt+aQ/D/2n6KvIHE//qGr+P8A7ioYu+y1qlapzknU+M2OKrKOkFbE20XmlkG4JSp8gkHUabxro+cIQlzafCwi11WP+05+J/J5q6kfZ6vHakovo1a+5yJvwx+BOU8LmNKlWGMRz1ZVUJEyJafkUMBCeYheYEKNz5bW9Y5PGPMc/EdGOlKCjTvDvpR6nlzyZDwfXlxEdVzclWUl1T7+gj7QQZfCbi0Wt/wX8vimonyvX+09KvX/AEs089/oLX/6f9SPHXgv4MTvGrGNdk5LFVYwouQkETC36cSFzALoTkVZadBv11j73zJ4jHg9KE5aS1LdU+mPgz8n8meDaniPEaunp68tJxincd3mqeV8T0MfAfXBf/4Yscn6r/8A40fIf+KNH/8AEh+H/tP0H/wJxL//ALhq/wBf9RynxfeGWpcHOFkvVpvHuJcTtOVJqW+EnyrlJKkOEOauK8wy2Gn4jrHu+XvGocXxT0o6EYe63a36Y2R8v5w8ta3h/ArX1OKnqrmSqW2U87vOC5/ZWp/7XMbntOSf/ROx5vnn/E0fhL6o9f8AJZ/hcT+1H6M9YJ3O1rR8J0pn6sjyl9qrf/FrA+lrTk5/0TUfd+RP8TW+Efqz8p/Kn/g8N+1L6Itv2YNj4eZ7fWuzI/8A1TEcXnT9IL9hfVnp/k0/RUv/ADJfSJ3biWn/AODHEhv/APkic/1dyPm+Cv8AONP9qP1R9r4o/wDdNZf8kv8ASz56/Z4AK8WeEATYFqa1/wDuR2P1nzV+jdX5f6kfgXkP9N6Hwl/oZ9NG1ZAAL3B1NukfjzP6Irqz5yfaZHN4rage9Kkf+jMfq/k/9HL9qX1PwP8AKJ+mX+zD6Hu3wxMhzw54D0uRQJL/AKFMfm/i7/37W/al9T9m8u/ovhv2I/RHRJBkpNgN+8eXLJ7LwVHxeyo/7EriOeqcPTf08kel4G/7y0F/zI+d80P+6OJ/Yl9Dw39ko3zPF4E//YGf/wD2UfonnZf3d/1R/efk35Oc+L1/yS/cfT5qV820fkyhmmfvaR43+2npKzwkwJNpyBpitzDSgT5ipctcWH+gq/0j7vyJJLiNWP8Ayr8H/M/MPyowf5poT6KTX3x/kcR+zn8LVV8RlGxa9TeImKcCikzMq04ikFQTOFxDhCl2cRqnLYb/ADHaPf8AM3i2nwc9NT0Y6lp/a6U1thnynkvy/qeJaetLT4ielytL3etp75Wx6fl/stMUPAE+Ibiaknspz/8AmY+V/wDFmh/+HD8P/afbryLxP/6hq/j/AO4bYl+xunOIEozL13jhjqtMML5rLU9K/FobWRbMlK3yAbaXGto10fOcdJt6XDQjfZ19EYcR+TuWulHW42c0u6v6yO4eA3wEyXggOJ/hMTT2Izif4bN8TIolPh+TzbZcq1Zr8w72tljx/HfH5+JOHNBR5b2d71/A9/yx5Wh4M9RQ1HPnrdVVX6vuedPt+rim8KEno9Vf+bKx9J5Brm1/+n958j+VP7PDfGf/AGnTvsb8aUzh19njVK9WpxEhR6LXKrPT0yvUMMtoYUtXqbDQdSQOseX5w0Z6vi0dLTVycYpL1dnreQNfT0PApa+s6jGU236JIqX2dOCqp45vF5ivxHYvk1t0mjzRkMKST2ZSGHUpyoyX0Il2lanq88o7pjr8w60PDOA0/CNB+81cn3//AOn+Co4vKfDanjPimp49xS92LqCfR9K/ZX/+zvc5d9v2m3ibwN0/7VDp/wDdr8er5B/4PV/b/wC1Hi/lTVeIaK/5P+5ntv7KT/5uzhjbcSMyf/8AdmY+F82fpjX+K/0o/SvIv6B4f4P/AFSO/OLIV001jwU6PravY+MX206h/wBnxiA20FGpf1/yYR+zeSc+FQ/al9T+dfykqvHNT9mH+k9J8C/sucTY84JYOrjHiD4m0dmsUOTnm5CWU5yZFLjCFhlv/KR5UA5RoNBsI+Y47zVo6XE6mk+Eg+WTVvd0937p9t4V5I4jW4LR1o8fqRUoxdK6Vq6XvbLoWs/ZG4qyn/4yvFewF/nd/wD5qOT/AMYaH/4Wn/X/AEnf/wCAOK//AFHV+9/+4+bfi54cTHCHxNY3wvN12o4mmaHVVyrlVnyfiZ8hKDzHLqUcxvb5jtvH6X4PxUeI4HT14wUFJXS2Xoj8Z8wcFLhPE9bhpTc3GVcz3fq9/qffGQRalyxP/wBXbv8A8gR/O88ydd2f1jD7K+CNkXgWNygSWys6jS5iZ1YG1NgXBAtAlaACWjmJ7xDElkGpi6Te+sFspobLbyKsANoHbGqoC60STpAiRLqLIIAhgJbGl4T2G9xUQIvzPyR0AFR8oiOomOEfKIp7A9giNoUQiHb6xQwiN4QDtr+i+kMGLY6xUTMIjpEsBxAgNHcRoB8rP8JPN8WcHP8AzCrf9LKx+m/k5+xxHxj9Gfiv5Wv8XhfhP6xOrf4OX/3pON//AFxX/qMtHnflB/47T/Y/7me1+Sn9Ga3/AJn/AGo+go3MfAyP1A8cfbneH+d42eBucqdLl1TVR4f1BvEJbQLrVKhC2pmw65W1hw+jZj63yTx8eG8SUJvGouX57r8cfM+B/KN4XPi/CXqaat6T5vlTT/B38jyp/g5nHKn4W4vY84fzrzTM3i6Sl6pTc2hmHZTmB1oHqeU7nA6hC4+q/KBwUp6GnxUdoNp/PZ/ej4v8lXiUNPidbg5vM0mvVxu19zs+u4IPUR+VH7kch8enHSn+HTwhY/xRPvttLYo8xJSKFWJmJyYbUyw2kHclawbfupUdgY9bwPgp8Vx2loxXVN+iWWeF5l8S0+B8N1tfUf6rS9W8JfefHv7Ejw+TvGXx24YqSZcuUbh4g1+oPEeRCkJLcsj/ADlvKSQOzaj0j9X85cfHh/DZwv3tT3V9X+H1Pwv8nvhk+K8XhqV7ul7zfrsvx+h9TftdklH2bfFsE3/3oat/7ZLx+X+VV/e+h8X9GftPnh/3DxHwX1R8zvsIOKlL4d+Oj9l1N5EucaUSZo0k4tWVJmg40+232usNKSPWw3MfpHnnhZ63hvPD9SSk/hTT+6z8h/Jnx+nw/jHJqOvaRcV8bTS+dH2xDPLPl0HWPxrmvc/oo574tOPVL8MnhyxhjSqTCGEUemu/CpJAXMza0lEuygHdSnCnTXQKOwMeh4VwM+M4vT4eCu2r9F1f3Hi+PeJafh/AavFajrlTr1bwl958XvseuAc5x48dWEX1MKepmCnP8Zao8B5Ecj+hB9VzBbAHYK7R+xebeOjw3hs11n7q+e/3Kz+fvIfhk+M8Y0pV7un77+W33uj69+PfgTMeIrwe8QMIyCDMVaqUpblPRbVyaYUl9pPupbYSPVUfk3gnGx4Tj9LiJYSefg8P6n7x5k8NfH+F6/CwXvSjj4rK+h8mvsWuKdP4a+N6Up1WLco3jKlzFBaW/wCTlzSltustm+xUtkt6/iUBvH6j5z4WWt4a56eeRqXy2f1s/E/ydcdDhfGFp6uPaRcc97TS+bVH17xFhdWY2TpvrH5AnZ/QqrY8zfaF4+c4FeGHF1ZamFSM+/K/s6nLSsocEy+ciMhGoUlJWvTbIT0j2vL3BfnXH6Wk1aTt/Bd/ofN+bvEfzHwnW14yqVcq73LCr8X8jzP9lezi3GeEcW4kxBWq9Vae++zT6eJ+ccmEFbYUt5aM5NiM7aSR67kafR+c/wA20tTT0NCCi1bdJLfa6+Z8b+TeXGaujrcTxOpKUW1GPM29stq/ikXT7RFsMeEnFmYpTmMoACdz8U1pHm+Vf0np/P8A0s93z4/7i1/+n/Ujzj9lU3zOJ2Lh/wDYdn/WRH1fnj/htL9p/Q+E/Jcv981/2F/qPbLstrubR+aKz9pto85/abhKfDxJJG/7dl9D/wCSej6/yX+kH+y/qj88/KZ+iY/tx+kiqfZXf9zeOP8AzyT6/wDi3Y7fPX+Lo/CX1R5f5K/8HiV/zR+jPWSUgbm1+sfBLJ+sLsjyd9qu82mg4Ga5ieaZqcXkvrl5bQv7X0j77yKnz6z9I/Vn5P8AlSaWlw0etz+kS4fZgf8Ae8T1yLft6Z0/+1MRw+dP0gv2F9Wep+TT9FS/bl9InduJygOGOJBpf9jzn+ruR81wf/Eadf5o/VH2viX/AAet+xL/AEs+ev2d5CfFphAnUBqa/wBUdj9Y81v+7NX5f6kfgXkP9N6Hwl/oZ9NAsDOFEjsD0j8euss/ohNYZ84/tMEgeK2eA1/3pkf+jMfrHk+/9nK/80vqfgn5RP01L9mP0PeXhWWh/wAN+A1tqS4k0CTF0m4JDKQdfcW+kfm3jV/n+tf+aX1P2Ty478K4Zr/7cfodJlGz5VbEC9r7R5bfRHsPsUzxgn/4o/Eck2Jw7N/8yPS8CX95aFf5keB5n/RHE/sS+h4Z+yLCT4wUhVrGgT+//wBqj9H85r+7v+qP7z8m/JxX+2P+iX7j6igWt1/nH5Sux+91RwL7TnhPNcUvCDXFSUuuYnsNvtVtpCBdRQyVB63XRla1W/qx9F5V4yPD+IR5nSlcfv2/E+O89+HS4vwifs1coNSXy3/Bs84fYmcTJKicXMVYSm5lLTuJZJmckEqcsl92WK+YhI6rLThUPRtUfS+e+EnLh9PiI7RbT+dV+K/E+G/Jjx8IcTrcJJ05pNerjd/OnfyPpoyxlTcfT2j8vo/aYrqea/tZeO85wU8KZlqRVZqk4gxVUWKfJuyj6mZlDSDzphSFJIUmyUpSSLf0gHWPqfKHh8eJ469SNxgm3e3Zf16HxXn7xSXB+FuOlPlnNpKnTrd19PmP/sgWMW1LwoGv4vrVbrL+Jau/N05dTm3JlxuUQlDKSgrJIQtaHFAXt1G8Hm58OuP9lw8VFRSTpJZy+npQeQVxT8N9txcpSc5NrmbbrCW/R0zjH2/gCaZwnAtfnVUH/kyse55Bb5tf/p/efN/lU+zwz9Z/9p5z4OcTsQ8bPDZgvw24JDyapi/Fk3UK07lsgS5LRaQT1bQG3X3Olm2x6R9BxvDaXDcZqeMcTtCCUfjm/nml8WfJeHcXrcZwGl4Bwn2tSbcvhivkqcn8EfZLgZwdonh94TULBuH2S1ScPyqZZpSh531breX/AF3FlS1equ0fj/G8XqcVry4jV+1J3/L5LB+/+G+H6XBcNDhNDEYql6938W8nzH+39/757A/b/FQ/66/H6X5Af+56v7f/AGo/HPypv+8NH/y/+5ntv7Jt9uY+zt4aBtSXC3KTSF5VA5VCdmLpPYjtHw3m1NeL63xX+lH6T5Ekn4Dw/wAH/qkeg3LHodusfPo+to+Lv21RH/Z8YisQbUal9f8A9FEftPknHhcP2pfU/nb8pLvxzU/Zh/pPqn4RiD4TuGBBB/7U6Xsb/wD0RuPyfxf/AI/XX/PL6s/d/L/6L4av/tw/0o6IjRsi3Qx5cj2EsWfCv7ScZPHpxY6WxA5v/wCTbj958r/onh/2V9Wfy951/TvFftv9x9y6VlcpMooKC0ql2iCk3BGROsfgmp9p13P6h0swT9F9Ay2soNwREXks0loEG8J7jEONaW1hLAhCmbA3/KCxAXR5D00iGUNlIF/SG/QmwbiLkxK3CwLifMdYbAQWA2m+14N0LmQLmj+5hcpVHQGfkjcAqPlER1Exwj5RFPYHsERtCiEQ7fWKGERvCAdtf0X0hgxbHWKiZhEdIlgOIEBxXxqUPjliHDFBleBtZwpQqm7OOpq85XG0OJZly2OWpoKbXdYXe9knTvHueDy8OjOUvEYykqwo9/XKPnvMGl4vqacI+EzjGVu3Lt06P6HhLxDfY9+KTxV4wYruP+JfD7ENRlGPhpYuTcwy1KtE5ihttuVShIKtTYXJ3JsI+28P83eC8FpvT4XRnFP0X4tyPzXxTyJ5i8R1FrcbxEJNYWWkvglFIlvDZ9lf4ufCKaknh9xU4e0BisFKpyXLz01LvrSLJcLbsopIWAbZgAbaa2ER4j5m8D46nxWjKVbbJ/hJG3hPkvzN4ZzfmXEQipbq219zi8nvzwkyfFSQ4OMNcZJvD07jdE7MB16ipSJVctmHJICUpGa176dY+D8WfBvXb4BNQpb731P07wSPiEeFS8Saepbutq6djpb8u3NsLaebQ606koWhaQpK0kWKSDoQQSCDuDHmJtZR6zSapnzY8Tf2B0zL8RxjPgNi9nB08xNfHy1In3XWW6a+DmSqTm2gVtAH5ULScuwXbSP0bwzzwno/m/ienzra1WV6p7/Ffcfk3jH5NpLX/OvCNX2bu1F2qf8AyyWV8GvmWnD1W+0SwVICnPUjhNioy9kpqM5MSgdfAA1JQ4zf3KASbxz6kPKuo+ZSnH0V/wAH9Tp09TztpLkcdOddXWfxj9DnfEf7MjxW+PrFNMmeNuPcJ4eotOJWxIySxNIkiq4UWpWXCWi4RpnW6TYgXtcR38P5j8F8Mg14dpSlJ9Xi/i3mvRI8vivKHmLxnUjLxbWjGK6LNfCKpX6tnuvwZ+CrBfgd4WnDWEGJh1yccEzVKpOEKnKq+E5QtwgABKRcIQkZUAnckk/F+L+McR4jre21+myWyXp+99T9J8B8A4Xwnh/zfhlvlt7t+v7kUz7XpIP2a/Fs9RSWv9cl46vKq/vfQfq/ozg88P8AuPiF6L6o+R32YPgypXjh4vYswvUK1VMOztKw6qr0mpSJBVJziJphCFrRpnRZZuApKgbEKBEfqnmbxifhvD6etGKknKmn1VM/EPJvgGn4vxWrw85uDjDmi10akl81n0+J7wk8HfaCcF5T9hUytcOeI1Pl2CxLVaoOS5mgkWCVrL3KcUsAf8Zn3Nyo2MfDy1vK/EP2s4z031SuvwtV8KP0pcN514T+x05Q1VVKTq/xp38b+ZzPiF9mn4tPHdiOQd4zY5wxRaRTnVLYlUTKJlqSJuCtqUlUhsrI0zLczW0vuD6PD+Y/A/DINeH6UpN9aq/i5Z+5Hk8V5P8AMvjM0/FdaMYrpd18Ixx97s90+DTwS4O8EfDA4dwqw5MzU4oPVWrzSU/GVZ4AgKcKdEoSCQhtPlSCdyVKPxPi/jPEeI6/ttd4WyWy/rqz9I8B8u8L4Tw/sOHWX9qT3k/X07Lp8cnXFNhABN7p69Y8u28HuVR8/vHv9ijJ8c8ez2POGNZksI4nqDvxk7TZlK26fOTWbMZhp1u65d1Rso2SUFQzeUkmPufAvOcuG0lwvGRc4LCfVLs73X49Mn5l5o/J5HjNd8b4dNaeo8tPEW+6azF/Kr7ERg5jx+8NKH+ypmS4d4xZlLNtVCsT0q/MuJHUupcaWv3cTm01jXVflfWlzxc4X0SaX3U6+Rz8N/414ePsmtPUS6ycW/vtN/PJVMY/Z+cdfGVi2nTvHfHFDo9CprhdaouHglwtlQ82QJTykLI8pcWpxQANtDr0afmDwzw7TcfDNJuT/Wl/VtemEYa3lPxrxfUjPxrWUYR/Vh/VJ9Lds9EDg5J8JeFxw3gyRk6YzTJB1qlM7toeyKKFOE6qJcIUtRuSSSY+Q1OJlxHEe34mTdtW/Tr+Gx+h6XBQ4XhPzbgo8vKmorpdYv57vqeLeNHhK8R3HbDjdPxXjLBHwC3ETDlPlSphoOJGmYtseaxuR5iLm4j7Tw/xrwPg9Tn4fSnzbW8/WWD848U8ueZ/EtL2HFa8OXD5VhWu9RzXxqylcNPs/OMfBPFArGHMV4Tp09yyytSXnloebJBKFoUyUqSSAbEbgEWMdvHeaPCuL0/ZcRpya+WPnZ53hnkbx7w/WXEcJrQjLbdtNdmnGmj0Dhyn8V2OCtebq81hp7HgcdFKel0JTJFHk5ZWCkf+MvcdRHyOtLwz88g9JSWljmT+11uvwP0HhoeNLgNRa8oPiM8rVctYq8fHdHCuL/hJ448d2JVGJsV4SmJaUWXmZRpS2WWFqFibIZ8xAuLknS9t4+n8O8e8G4Jt8NpTTeG3Tb+9nxHi/lTzH4korjNeDSykrST+UfleRjwl8F3GTgbV353DWKsK09c4lKJlCluPMvpSbpC0KZINiTYjUXOusaeIeYvCOMiocTpSdbbJr4e8ZeEeTvMPhuo9Tg9eEebDWWnXdOP8ztM5J8Yf9xGXQxNYWOPk1Al51SUCRVK3Vawy2CrZel94+ajLwn88bkpexrH+a/4H2k9Px7/ZyUZQ/OebLxy8v3b7HEOI3gu418eZ6WnsW4lwxMTEkhTMu0qYUEMoJBOVLTOUXO53NhH0/B+Y/B+BT0+E05JPLx/Fnw3iPk7zF4nKOrx2tBuOFnC+6NZ+8luG/g/48cJqC5TMNY8w/SZBx5Uypll1RSpxQAKvNLk3ISnr0jHi/MHgnFT9rxGjKT2yv/3HR4f5T8y8DpvR4TiYwjd0m938YE7P+HrxK1qmzErM8TqK9LTLS2HkKdNloUkpUk2lr2IJH1jDT8U8vxalDhna/r/Mdep4F5tnF6c+Mi000/g9/wBQomBvs4+K/DPE0rWaDifC1MqkkFBiYamHStsKSUKtmZI1SSNusenxfm7w3X03pa+nKUXuqXx7ni8F+T7xvhNaPEcNrQjOOzTeLVdY9joY4HeJywI4qUe9tBzdf9Wjy34j5e68M/6/6j3P9i+b7/4yP3//ALCkY8+zj4w8XMSrrWIMWYWqtTcbQyqZemHUqKECyU+VgDQekenw3mvwvhtP2WhpyjHtS6/GR43H+QvHeN1vb8VrQlLCtt9NtonQ+EHAfxLcEaVT6BRsRYJnsPSZSENTLiXfhmy5mWhsuNBY0KrC5AvpaPL47xHwHjJS19WE1N9urrrTo9jwzwfzT4dCPDaWrpy013zSvKVxs9nsMN8zRJCCTb29Y+CZ+ldTyDxW8Nvib484SnKNXcaYGk6LUTlmKfK3ZS6hK7pC1NsEqBskkBViQLjSPuuC8V8B4PUWppaU3JbN5+63+4/NPEvBPM/iGlLQ1tfTUJbxWOvVqP7yhcNfstuNPCXGcliLDeMMHUmsU8q5My1NPkpCgUqSQpghSVAkEEEER63E+bPDOJ0no6+nKUX0pfxPH4DyB43wevHieG1oRmtnb/8Ab1PY/hgonF+mrrTXFWp4Wq6E/D/sp+jthrN5V84uDIk3vy7XHe0fF+K6nh3uvgIyW9834Vl+p+keCw8X0+deKyhLblccd7vC9DsUtIpmUFK0pWgiygsBSVjYgjYi24jxJTo9x12PD/H77H+pS3EIYt4OYhlsOzbcyJ1imTjzjHwL4VmCpWYQCUJB2SseW1sxGg+98O85Q9j+b+Iw5ltaza/5l1+K37H5d4v+T3UXEfnfhGpyO7UXap/8slt8Gsdy1UKt+N2hUxMq7ROG1ZWzdPxc1MSoddtpmOR1CSTvfKCb6xyz0/LE5cylOPor/en9Tt0tbzppx5XDTk+7cb/Br6DKkfZj8QPE5xMl8WeIPG0rUUSraWmqLQzlSGrklkOBKUMoJ+blpUtX7wOsbS80cJwWi9DwnTq/1pd+9Zb+eF2MYeS+P8R4lcV49rKVbRj27XSSXek2+56q454bx3QuCktSeDacM0iu096Vl5NqpNp+AlpJF0rQEkEaJCQNL6HrHy3AavDS4lz8Qtxd3W7Z9r4jpcbDhPZ+FcsZKkr+yo9V19Dxrx8+zE8S3itr8jUsb8QMAVh+lsqYk0hx6WZlkLVmUEttyyRcm1yQSbDXSPtPD/M3g/AwcOF0pq99nfzcj858V8meYPEZxnxmvCTjtukr9FE7j9mN9mXO+DavV/EuLpyiVfFVQbEhT105S3WJCVNlOEKcQlQccUAk2FghAF/MY8TzP5lj4hGOjoJqCy73b6bPZfX4H0nk3yfPwmWpxHFNS1HhVdJdd0sv6HefFXTuLVVwDT5fg7P4ZpeInKihM5M1xsOMNyZbcCikFKrrCy2RYXsDHg+FS4FarfHqThWFHe7+K6WfT+Mw8TloxXhcoqd55tuWn6PN0eEeOn2SXiQ8TON04jxvxBwDXasiXRKNuLmX2UMMpJIbQ23LJSkXUo6DUqJMfdcD5s8I4LT9jw2lOMd+jz8XI/NPE/IXmDxDW9vxmvpylVbtUuySiki6cAPBR4vPCXgiZomC8f8ADZ2kJW5MM0ueLk0y28uxUWy7Ljl5iLnzBJNyRfWPP8Q8b8A4/VWrxOlPm2tYx608/U9Twjy35p8L0Xo8Lr6bhvyu2r9Ljj76PQfiDw94kK5h3BUrw6xBgOh1E0YpxVN1JhLqRUMrfmlhy1+TNzdk21TcR8/4dqeDxnqy4uE5Lm9xLtnfK9Op9d4ppeYNTS0Y8BOEZcvvuS/Wx9nD9eh4v4nfYz8e+M+PapinE+NsB1evVh3nTc27NzKS4oAJAATLhKUpSlKQkAAAAAR9nwvnXwrh9KOho6c1FbKl/wC4/OON/Jz45xmvLiOJ1oSnLLdy/wDadk4DeGXxf+HPC1Fw5ScdcOKvhmlOMsNyE2C+5KSocu4lpxxhJACSqySo2uLWjxOP8U8v8ZqS1tTSmpu8rFv1Sf8AXU+n8K8E82eH6UNDT19OWnGlTy0vRuP7/gdu8WeFvENijG0gzwbxJgvDWHRIkzkxWGEOzRmg8ogIu04cpayX0tcHrHg+E63hGnpv/aUJTleFF4qviup9N49w/j+pqxXhGpCEKy5JN3fTD6UeG8UfYfcbMbYjqFXq+MMB1KqVaYcmpyafn5tbky6slS1qPw+pJJj7vS8+eGaUFp6enNRSpKlhL5n5fr/kw8a1tSWtq62m5Sdttytt7v7J6g8NnBLxZcG63g+j1/HHD/EeBqXNS8tPtFPMqDNPQMpQ26thClEJAAuSrbXSPlPFOO8v8THU1NHSnHUabXbm9Vb+Z934H4b5p4SelpcRr6c9JNJ/5uVdm4p7bZs9eluyNY+L3Z+g7AtU7Q6yPYxxV7+0SSBWdPrAAB0XSb22hPcHsN1JsnX3gZmCWm2sStwY3fUQkkd415e4lLIF1RWTsRDpA31G4Jt1hmlo6Mz8kAwqPlER1Exwj5RFPYHsERtCiEQ7fWKGERvCAdtf0X0hgxbHWKiZhEdIlgOIEBh3EaAEO0ZgEjQDBuYmQGRIC0fKIqIG4oDIAMgA84fa9f8Aza3Fz/0S1/rkvH0HlX9LaHx/cz5Pzx+g+I+C/wBSPnx/g6LYc8YuM7//ANGu/wCuysfd/lBX+4af7f8A2s/MPyU48U1f/Lf+qJ9kDJkn0j8iyfvtoQqVKDfvCtofwErYvr1hqQOPUE4z+giiGiPm2Sbp1tDZPoRNQaUptSDYZhr6xWmZtFOrEqQ+q5vbr2jpuzNukVnEkqlxoq/EkaRSpPJGapFFrEsHTqL2gvJMrrBWKnKqQq50MaJ2IiphncbiH+tYMbraFyNbw13AEtgKOo1gdLIbiVSwt6++0S3csCWxjbZQRbQdhD5t0A7YSSBv6QrTVgx+1LcxnUWvt6Qx0CWwB6esVae4CmEX6ggdIPiFErTpQupOh36aREmS3RISTGR06WtoNIlkSJBhsiw6RG7BU2OG0jmbgW/WLSrJaiOWUG/f0EWsFEnKN5vKBZXQd4mTQh/Ks8rXQCM27FQ4zFJ9Te3pCGn0CtC4723gKXqO5fVe0BLY+bslwFXXSAmLbwS0mzkCbdITbKjdj9pCUpGtiN+0ZS3NdxfLzJNh7Xgs0hGhQsgAW2194zkaIDMtlGsJFRyN1EZgNdIsqCaWTEryi4N/rtECaNja4uNN+8IujQuE2FtYzaTZRgT5x3gG1QQ2TEPehx2EqHmtFCe4Mt2uYXQbBOJteJJAqTm0gAE4iydukAnsN3Bc/SCiBu+bA7WGsEYg12G6gAg3F7940FWcDdQOp0Fu0IdIFpDLOjM/JAMKj5REdRMcI+URT2B7BEbQohEO31ihhEbwgHbX9F9IYMWx1iomYRHSJYDiBAYdxGgBDtGYBI0AwbmJkBkSAtHyiKiBuKAyABvVak1RqXMzj5UGJRlb7hSnMQlCSpVh1NgdIqMXJqK3ZGpNQi5y2R8qvtEvtseHPiU8J+J8AYJoeLnahixDUq5OVSTalZeVYS+26pYCXVqUpQbskWFr3PaP0zwDydxXCcbDieIlGo5pO23VdvU/GvNX5QOB47w/U4LhYS5p0raSSVp93ex5O+zF8bsl4EPEg7iqrUmdrFDq9LdpFRakyn4lpC3G3UuthZCVFK2xdJIuCdbgX+p8yeDy8S4T2OnKpJ2r26qvxPiPKHmCPg/HfnGpFyjJOLrerTtfNH2T8HP2lPDTxyYgqdJwSvESKlR5FNQnGKnTDK8ppTvKFlBSkqOYjQHYx+SeLeXuL8Oip8RVN0qd+p+9eBea+B8WlKHC3cVbTVeh3+0eGfSiCykwqQ7YF5i5JtCeAtMYTDFydLWikxEbPShUTfSDrglrsVqv0gISp3U946IytGM0ij1yXztqCb9tRGhKi9mUypSSm3FZtDcn2i2lVojfBXazJFdyBf17w4SwRVYRCPyhCSCD/ZF0rsBs5K2O1h67xVpoKArlrqtpeEneABOMlJJIiJPOQo0JUnUe8NyzQqDMtqB2094SaE9qHrTobTYjfWLvI4mlNZ1m19f0hAEQ3yVJOh9NoYyRpr6mFgC1ra36xMopkyimS7IykEZYyeSHew4bVmNxpCKjHuFasTbue8XzdDRIkJFFlA7C28aMmWxLyLB1Ouo0PSMpPoCaW4+S35dTbKdonqCTvBtTNylRsf0gKpLAtLRSRY2H8IBqh7Lo1uf+qGQ0SEvLlak5Tc+nSESiSl0KSgAanbXrEtlxux8hBQQDvGTdm2+Qzaw2DpoBCawaI0pem41iZIpCH0kgX1t3iU+paQ0ebyKA0taLTs1QlLZO3/VEmd5yLsAq2mo1iGy0nuYgXNgIljQsJAI9YB1ZtY3iOpUdhKTv2hslg1/KYfQp7AXE3+sQQDKSDD6ACf8AlPtCBjR05b+0VFGY1eUb/rDKoC42SOpHaGxLLBL07xLZVAch/eMHMM6Iz8kUAVHyiI6iY4R8oinsD2CI2hRCIdvrFDCI3hAO2v6L6QwYtjrFRMwiOkSwHECAw7iNACHaMwCRoBg3MTIDIkBaPlEVEDcUBkAGEBQsdQYAAN0SSt/wKS/9nb/siuZ9/wAWTyR7I3+xJL/6nJf+zt/2Qcz7/iw5I9kElqexJqJZYYZJFiW2koJ/IQm292NRS2QaEMyADE7m/WAmSEuySHBoLQqFzMi6jKJSCCNoZeCBqrCZlgpAtr2hxdMhqym16jZEqJBBGvvHUnZhJ06ZUavRrlSygk9NId4CKzZUqpSSXCkggdh0gTCUHdkPN0Ii9tR09TGnP3MmmsjKYpnJFyNdu8UpWSmR8zKBCidQIpPIxq4jNe9xpuRvEyqw+JoJCUmxNraHvDlXQSN2yiw16XMQsjN3zOX6fpFU9xDlkJWruPWDIwyW85GhuNIqwHdOR9+AbxE3gmbwTjLSSLnqIz6EpNqxS0hk2AuBCBphWHQQBa9u8UjSLxRKUxYW6Em++4MVJg0qyWOUlEoRp7xmDHbckXLkXsOsOgtJpsQ4zy1W6besIayhSWvMBY+kPA4p79CRkJOyxm7QiXKNYJWWaShrQXJ3gFG5MdS7aVC9wLREnRoOcouDr6xMTWMe4QM+UnpCb6M0S6CUos4TYm+vYiM2xpdxbo0B7aRlbNeVDOabBWkDa20bLuOuxoJyJtqSYi7ZnTEkWVc9olmtUbTdOveJaA3fMrToIB0zazZUZvcpbCd1GKbwJ9ga9ofQbEEWV9IggGrUmH0AA78vWEA1eABN4CVhgFthftFcw16GIZ0taBoKyBfZ1NrRKQxv8MfX84dgXxn5IsAqPlER1Exwj5RFPYHsERtCiEQ7fWKGERvCAdtf0X0hgxbHWKiZhEdIlgOIEBh3EaAEO0ZgEjQDBuYmQGRIC0fKIqIG4oDIAMgAWjaADcAGQAZABkAGXsYBMINRAZjGoS91H1iXg1jlEHOSBOa1rbxQmQlXkwpNii5MaacjKatWV6Zwu48FEgWUdI35kZZRFzuEUIStSkDUkW7w8DU2VLENAEtnWE6DYDUCGn0FKio1ZnXb3tFRdGUk7ZCTCToSMxEaAR7gvsd/WCS6AwZVlT07Qm1YsiFKur9NDE8tqwDS6c9+4htZodYHDaLLtqentFUA/lJYuoIIzW1iGyboPKNFp8eW3vCbwIl5clV7giIHB5COsFQJ/hDplOL2MZbOeEnkSVD6SJDot3jVqkUy0U2YU60NLW0jLqNxwS0oslBHUiAie5t5rM4DsT0t0gKi1y0g8s0FDa1oCGq3Y9ZY0AuctvyhDT3Y5aTktbUeggKje46bSW0ki9zv6Rm3bplr1CtqUSnr7xJpeaDIfzKKTYWiWzQWpQzbX0iJWXAQ64ANgPbWJ5aZcZWBcGZYUANIfM0qGJy316xBPUS4D1EONFs02klIge+AMPlWBCKWxtfzGM3uOLwJOi4CWxA1MX0HIQsaxBAlVwdtzDGNntiLeu8IBo6k32gIrINP4usUlRYQDXSE7CwakXUo+sFAI5d+hh8oFuZ+SKAKj5REdRMcI+URT2B7BEbQohEO31ihhEbwgHbX9F9IYMWx1iomYRHSJYDiBAYdxGgBDtGYBI0AwbmJkBkSAtHyiKiBuKAyADIAFo2gA3ABkAGQAZABkAC0aiAhmKSFCxG8JoQwqFL5iSUnTeGUne5DzFFzLuvW2wg9RtDN+RAOguPygUmTREVmmgg7xtpzMZwxgpuIqWXG1AoyggjtG1EdDnNXkeS+tCrZkw5O2Eo4yyuVOWAXvv66RpGRkvQjHmOWSbAAbRadjGzieg2I012jO0I0EZze2p106QljYAjDZO3fcxUe4xyBk39rX2in3Ak6SUp1HbvGbWCGrJHkoICtzvr0iHLoC3yOJVKUq6AQRavJdLoS8hJc9tQO24jRtLA0AmKeqXVa31JiHTY6VDyQkEvEEmyhqNbGG5PYeFlk9S2koskfrrEoTRKsNggaHU/QwEpvLQ5RKZgm5FlEga7QMc857BmGeUoX1FvpCyTdqkPZZtJQEWt6CBvqOOcsdolQSNSIhz6Fre0EtbQAi0QaV0FEXsRrCKSwbQsAqIsdNYldi80EBBJ03EJlCHFWGvtY3gS6FqJom5GgGmojN5ZSEp6wmStxDo1+kNUWIG1h0hN5A0TdQvAX0FqteM+olsa1zG8UwrAMbw+gSEqteIJBqV5iNxeAAKgMtyDAAFxsFBNtYAG48unpFkvYVA2JdgS15VG+0TZYLnjuYkn3i4M/JGpQVHyiI6iY4R8oinsD2CI2hRCIdvrFDCI3hAO2z9yPaGDFsdYqJmER0iWA4gQGHcRoAQ7RmASNAMG5iZAZEgLR8oiogbigMgAyABaNoANwAZABkAGQAZAApvrAQ9xUAjSvlMAEdMNXOuvSJW5oxm9LJT00igIyqyyc2vXQQ06ZnJFQxYwVNqQhNiR7xvHYxeHZy3EVNUxMKUs/NrGloGsFVqqNVAgadYazsYSpETMpBNzbTpeNlaGM1oNwRp0GkS0mAgI1tpte8KTYgjOpCgb3ik6wxj1Dd0gk+vrBlgHlnMixbQH9YVEsl2Xg4ATqTtGNBFpfaHkoznWLW82kI1gnJ2kTlLaNgCco2EaSabwDxkfOSrbqgklO3U7xHqS218DJekrBBvfrvcxTkNumS1Ok1JIJN+l7RI6wTEvLg5cxvbpDMl6Eh8IltCbJ3hFyTBGX5migRr+kPK2J5WngOy0b2BOsS31ZUU+pINt5ra2AHWMjaMcC1N3RsBE2WkBeKkHv/KCxpMUy2QgnQEwq6lV0CZfr/OFeLKVs2tGbcAC+0Zczs02BqRZY1O0VEZrLlSYkSELTb2tAMGEEp7QnvgAahqNBDKrAu5CyNbRDXUIs3bW8HQb2Egk32ikJiLEkxNEiFNnPcd4eKCmDeR5PUCJGkNyNDr0gECU3qYdsVYNcvSJsSAzDJN4ZVdQIYNthAFlwZ+SNACo+URHUTHCPlEU9gewRG0KIRDt9YoYRG8IB21/Qj2giJi2OsXEgIjpEsBxAgMO4jQAh2jMAkaAYNzEyAyJAWj5RFRA3FAZABkAC0bQAbgAyADIAMgAyABTfWAmQqAkw7QAMXvMo+sR1NksDaYaUoaHbtFJksjZ2X8qib+XbSATVlYxM3ypdbixpbQdY203gxaVnIsZVDnTqigWSDa4jWxJOslRqI5ijv/CKizlwiMmALKIH06xrmyvUZuJVbqAekVS3AHyxmO9+h7whUJTdKzbpA7GO5WY01tcHY9ofTADhpQVcaWHaJVoVMcy0yUqFibA20NomSwS7onKRM5zrp1B7RndMvTaT3J6XWDlsTceu0Nl1mmOlSy0pGiiL3GmsISyS8jLKW0jqR2h7IcY9+o/lmrrA103hNk5WSSlWM6gdb2gbBvBJttKyp69rxLY20lgIGAQCRYxLkNIWli429oTNIx6hm2y2B6ekTdGiQsozdSDEJlUxAlgDfe0O+47ewvlANkb+8RzdSuXuYlICbW3iXJlKJstEgAawrB5BrRZUCGlg1a49BAMQtAv9ICkDcATeAkCo3I6QF9BRAUfWIbFEwbw2sDewlV0KIvD2RLZjY1MS3YjStzCKewB4eQ+otAERsU+SAmW4kMlV7wAL5IGkAluIeRY26mAYMskmACxs/JGgBUfKIjqJjhHyiKewPYIjaFEIh2+sUMIjeEA6aP3X0hREwjHWNIkBEdIlgOIEBh3EaAEO0ZgEjQDBuYmQGRIC0fKIqIG4oDIAMgAWjaADcAGQAZABkAGQAKbG8BD3FQCNLJSgkC5hdQGaypxZJES0bKkjA0T2gphzIE5JJKVX3MWjNsruNKO2/JqQSEptmv20io7kM4djaTRLPqyiwvoe8bq2KauJSaiQVEC0aRs5JLsRs0bGNVjIL1Gcw6EDT6w3QwXP8pufY72hv0Ewa1+a5t9NLwou1YzbbpBteCgHCXiBYmxhrYEGln1HLcj+2JYmieo8zlIFyoiMZLJNZyT8nOJaSSQLjtCWxtF2k2WGiz4qLBJAzj+EOhNJExK6J327QMOYfS6Q4sH/AKzEJdwUSTZRlI0P1gQldkgGwpCdDtEVktK3kKlBsDpcQXTyXV4Ni6SABE2aJBRqCDp/OJfcp4wEZQFKAO8ZWPdi1y+VWm0CZUY5sEtBF9IafctiAki/WFLcm8UKCLgd4Q0BU0QoG0BRtCCLlQgAE6NTsDAUgJTlsICRDg8wMA0sGup0iHQ1sby3cipbEt4o0dLwdAMG3rEAIVuYaK6AiMwhMImCXzDaAT3FiXFtodCEOoy3hANHPMswAagAnmfkjQAqPlER1Exwj5RFPYHsERtCiEQ7fWKGERvCActn7se0StxPYKx1jWJARHSJYDiBAYdxGgBDtGYBI0AwbmJkBkSAtHyiKiBuKAyADIAFo2gA3ABkAGQAZABm8AMWkWEBnubgAyFQCC3fpcQwN8sdoSADMJAusmwG8MRTMe15tLaghVwRbQRUVeRSOIYveMzMruRoTaOhKkU2ksFPqaQgG+lusXH0ON23bIOeWc9yqNOgDF54qVY3i0n0Bgg7uTaI95ZYmGRZabHQ7C3SKVjNEFJ3vfrBb6k5Co2PUesLqUhzLpBA033vCYEvTXOWr3iJ0T1JqUWVCx0tEVkILNlkwgm6ySetrd4o0kWxqTAUSkan8jEPKFzIdyUvZ6+p7iBvBLbolpdoKsTuIlsuNVgetA5L73iUaIUNPrCd9C4hEGwvvfr2iKZdG02B94l7FUGZQVKEZjirCvNgn3gNQSmSUk+kAAw2BfeG2S1gWpISkQgiDVY+sBbRrLcQCAPNEn6QFJAlN3VAJoCtP3kAJGlC6jEMpbCstlmHLYhukIUdDD6ADCykxAGE6mAroY0M1oAiGSAB0gFLcQ4bAw87CAunMTCAarRck7QAa5frABOM/JGgBUfKIjqJjhHyiKewPYIjaFEIh2+sUMIjeEA5a1SIhAFZFiY2iZsIjpEsBxAgMO4jQAh2jMAkaAYNzEyAyJAWj5RFRA3FAZABkAC0bQAbgAyADIAMgAUhPWAhsVAIyADIAMgAw6CACFxTUFykvlTssa9YBrY5XimbefmCDmsNY6YxSM+pQ8SJyOKCrDqY0gluzOT6Ip1YNgrUb9YuK6GOxBTa99CT0MWlYyOeKs++npC5QBcwheuvp3iubFWKgzTxzW026QrWwtginLJ81jBTexRtKygjW494HGhJjtlZJA0HTQWiOloY/lZkgjMdx9BCaslrBNU53ORcgC9oyqgV2ixUpwyzYWFAW1NorBpdE3T8TBl0Em4tdXm0gaol7Fgp1YRNL8pATEshk7KENi24P5RDdo1022Pmj0Nohto2ikzFnK4nprCttF0HAz6RGd0aKkESmEydx0y392BGd0bJUbWg3hxyMStFknrFNABIIV9IkUtjTgNhAEUIyXUISdmtC0thMMzButgkgdoClsNltkquIAsA6gg7dIB2aKbQksk3g0b31hSE0DVuYfQARNlRAjCb3F9YCuhjS9IBoKpe0BIJ1y9xFpgIKdIhgAWnQ+sACdYAJtn5I0AKj5REdRMcI+URT2B7BEbQohEO31ihhEbwgHLXypiEAZJyq940gS0LR0gZI4gQGHcRoAQ7RmASNAMG5iZAZEgLR8oiogbigMgAyABaNoANwAZABkACko6mAhsVAIyADIAMgAyAAcw+lhslSgkesICtYkqzcyvLeyUi14aeQbwc1xPV20qUlNiRqT3jqS6mbV5OeYmqHxEypX6doZMm4oqdZd5jguCr0jaGDnTwQcwbbXGto0WFbKGbxAOulolPsKxsVgDS4IgnvQC25g3FukU43kLCg50frBvGibyLG+oB7G+8TuyhzLuAqTe4AMKl0GmP0L5axodPSE0J7EjT3ykHS2U3iZRI6kzK1AkBJN0n9YhOilPFDyWfSkp6wuY2jZYMPzQSvRZNjppB6jcadF/pTwdkm+5ES8Cgkm0SCV5EgdYyeTROnYQKCiNIlt0aIcNC51t7xNZK9By235hbaIbNUqQ5Qjyxm2WjSztF6YSEqT5TFyEmDDZV0vECrqaW0VWuLAekS0VEzlBsgAbw0huhPSGQCc+Y+ogKiC/CYXUl7gXBcw2V0AOJss2hIlbCCDcwpbACNwf1grBTEEBSvaJJMKbXtAO8Awog2gBM2XCO8AjWa6jAgMdXZN9oYDZayDCbA3nETbAm2fkjYAqPlER1Exwj5RFPYHsERtCiEQ7fWKGERvCActfKmIQBY0gAtvYQ5Ilocg3hIkw7iNACHaMwCRoBg3MTIDIkBaPlEVEDcUBkAGQALRtABuADLwAKSnqYCG7FQCMgAyADIAMgAQ88GUXJEAFZxXXcqlJCgLaC8FZGUGv4jzeVa9t7GLiS02VGszyJm+VWnaN1dZB4KfWppIdXYkgbRdJvBjO0slXqcwXFqubZT1jePoc7It5y6veGlbyFjOZX5wCqx/OCnuHQalY3vFVkM9BSFabiFgV2GYV0J/S8DVukNjopSUjpBSQldGJcyq8pBBP5xDavA9h6w6VA7C8FZyV0okpFw3ABAvpaJku5Di9ySlknQ62H6xDeAvuOmnihwEHSIas1i09iXos4GphKibe8EW2qK3Vl+w3VSWbZwR+kS1Y3V4LJLv8APAsbg/pGY1dDqXvoNNYmTOiKodNNkqsN4zexSyx0yjSM2ajpps5L9og0NLaJUPTrGkMEvczkZUG51htio2hkqTfp2hFPsKDItY69ol2TTQl4agabQRYmNCyUk+8UAN1FjrqYAA5AoaQmJsA8nKqDcpMEUZiT2gSoViFJ8xHWFLYTALbyqhrYYJQKTe0QBhVppAANZskmBgYnz21gQClCw7QMALy7wAAOsAGsoMAE+z8kaAFR8oiOomOEfKIp7A9giNoUQiHb6xQwiN4QDlr5UxCALGkAFo0Ai3sAYKy+0QhNG0uBUaE0GO0ZiCRoBg3MTIDIkBaPlEVEDcUBkAGQALRtABs9upgAUhGXfUwGbdioANLcS38xAhN0A2mKkhAIFye8JPmRXKNkVwNqyqJNt4KY+UIa+whQuryna0Fuya7Cnqmh9BDSrnvBY6rciatWFy7C0uE+UXBvtFA6Of4ixClx1Quo9N4pLqR1KHXq4pTxyk2Btp1jVRV2Xy4IZ6uXQoAC/eLZnqSohKnMBQKhdR3i4Js5pt9SsVGZJdVfQA7R0JZwZ3gjXZkgX7wlm8gN3FXBO3SHygNXXCTaw01t3jSkssS9BbSiU7axD3oBww56GwinSfxHY5afzJsb/nEKSbyJo2SFHuO8TJ0xxV7juSSpR0166wXbLokZIlsg6DT8olq9w+JMSyy6lOxMZE4WB0wnz69PygbpYKgiSkmr2OWIidEFRccL3DOun6DeFJA3kt1KSS0LDrESaoqskxLt2QL6HeM2a3geSzeY37bRnIqCHrcsFIvr9IVYNFgW2kpJFt4zLF5cxsLkiKiS+5pSDrcXEUCYRKAUnQQ32Bbmlp02iZMoGtAUdR9IUEKgK2rA6XhslobPIuo+20CQkNko0ge4AXr58x6wRVADGxhkvcEv57xMtigajrDSAGoBXSJaAEoWhACcJCdoAFS6PN2gAx/T6wAN1DMrWABRbAG0NgasntCAmWfkjQAqPlER1Exwj5RFPYHsERtCiEQ7fWKGERvCActfKmIQBY0gAtHyiLewBVbGM0AhO4hgH2i2gYULIEMnlNpVcmJkHKK0iQcTYcCdDFJipmc4d/0h2gpmc4d/0gtBTM5w7/pBaCmEbcBT9YdhTCJcSnvAZtMwvpHeAKY1maumXcsbb2t1jLmbeClDFkbWqsHdt0joYpPqxpdCJRPOnNmUqwO1oE6E1kZzVXz5wSUmHXUn4EeiupDouV2vv0hpIESshVEctJQvPfUiDNgm+hH4zxC01LDKqy1jUX2t3hpdQl6HL8R1YuvKsq19TaNorqK8FcqE4QQSb6fnGnwG5kTP1JKRYfQHtDUXuc2rNS2ZETlYS4Fe+kbxi0Yv1IWce5qzY3HUxor3Exm6QbjtDlF9AsbvLIBN7Aw89hDVxwpdvqr06Q1TXYKM5tjlvfbWCuofEcyr3vpprENNoFQ7S/YWvf8AlE1SKwOJexT3vt6RF9ykuqJKQbKBoNFa3MV8Q6kmywoJsAAPQRnJBZIyTQJAuLDvENAlTtEhLs5dDYmJkmzWKwTlClEvuAWG8N9jWy7UWmoaABGhGmkQ13JeVZZabL8hlOgAOw7RlLc1iSLCM5tvYxnZVWx2y0QoJAiHk1WCQS2SmG3ikAksqSIydotNdTGkkKv2hwToJuw3LKkkxrZmaUAEi2sK7KTEKSTEyTKtCFpN9oIphaEH5TAxNDd5oKVp2iUycDVbZCdLbRYDdwWH0gAb2sIBdQSxZd/pCkMGrrCQCLXEEhN5BrTEjEZNIBIIEZB7wDEOpvAAAs2USfrABpeidIGAgGwiqAmmfkigCo+URHUTHCPlEU9gewRG0KIRDt9YoYRG8IBy18qYhAFjSAC0fKIt7AFVsYzQCE7iGAeNACQAKRvEPcBUIBK94AEwAZABlrwAGaGVP1i0iGxRNoYiMnqupCsqNADuN4yab+BailuRVSmgsZgbmHSrBLt7iJYc5sq6DUmKRN1gDUZtPw/3KgD1MHoJPuVedfBQoFYCr6k9TGkVkVkLUFvMrBTdaSd+8UIeyeIESsuPMq4HmJMJwzSAgcT1v9oBTocOU6BIjSEadML7lPn3wpSh5lW130i7d7ishZ6cBuLmw2HaLSMJy6EVMAuHY6xpFWqMngYTcotoHTQxpWKJsYrbKXCAL31jRYWBMZTALajuBr6XgTtWxYeBit4tXSeu1ukNU3YwROZYA1v+kOwyL5Z7fltpENjugkou+mt7xEwXqPWrAxKdA12HcsRtCeTSOCXkHgoJuPSB43EWKltBxNym6TGbuxrsSbNIDbuZKTYw+uS+VVaLDRMONPhJd0zbRF5pA2WGkYTQy6o7JiGy3K0mix06nlKkiwIT+sS3iy6JlDQSlOm0crduzeMaVEhTpXmHa94RVEszTwkC9odoYcMp2tA3YGLl8wiABLl8q7iKjjYDa0+Q2h1eQBqRZF9YAEhNzpEYAS6g3EON7oABSdR3hyxgtsG4jS+0Zma2GzjZ/SLTGAcb39oVsBstu5ikLqBW2Ar1hMYFabHUe8KIAgdD2hi6iV7RA+gNN7m8JMAu4hgaWNPWAAC03J6wgBrRYa6WhgC17xXMBNs/JFAFR8oiOomOEfKIp7A9giNoUQiHb6xQwiN4QDlr5UxCALGkAFo+URb2AKrYxmgEJ3EMA8aAEgAUjeIe4CoQCV7wAJgA2mxULmwvqewgBnkfxG/aC8RvC1UpFrFPCzD7LFXL5kHpfEipgPpaUAbhLV0qspBt/Wj5bj/HuL4Jpa2is3XvXt8j6rw/wHheNi/YazxV+7W/zO98AsdY/wAcyEzM43wXScINLZZekESlZ+PdfzglaXU5U8spGTTW5UR0j3eA1+K1U3xOmobVTv7+x4HH6HC6UlHhtRz3u1X3ZyV3xq+LyR8I/DiVqapNqr1iqzQlafT1vFlL1rKdWpQBKUoTbYG6lJHWOXxnxWPBaSnVtukvr9x0+DeEz47WcLqKVt7/AA+8574ZvFbjzxJsyNZVgKi0rCMxMvS71RFdLkwhTaTcoYKAVDPlTe43J6Rh4X4nxXGJanskoNtXzZx6UdHi3hfC8G3pe2bmknXLjPrZ2eqvuFPlOnU+se9FHzzdIAxiAyiwhSxktqD1in6EkZVsQJSheRQA7DpFJZyDZWqjXE2upy1+m8bJNiIqbxA5kBzEAHypJ3iuVVkSGC649NBRXoBtbaGlnANpEZOVRbZVqQDrtF0ZudEbMPLc2ub23h1kzlPsBVKlSCSLEQkS4uhu4EsOWJH5RSd4RCbG088haLEgAHQ9Y107W5MrZBT0zkcOQgHe8XJ1sFEVOzF9wbmKi1dCprDGL1yb62h4RVGkadxaBiQoWtrqIhMdBWAToNCN4Ul9wIfN2SgRmmUkOZdRWLA3tEt9xokacnUEn5eneD0L3LRSHi3liHvkGy40eaa+Gs4OmptA+5eSZp7jShZPlHttE2PlzRPU5aW05gQUkXJ6iJfoSk+u5L098XF7X6GM5dmaQVj/AOK1SNb/AJxhJPc6YtE3RHiFJJ2OhiS6wTMAjadxAAuCgEOovBfcBCkgJh0wBPfJA0AhG8SwMc1MCVbABGpvFyVjEOC5PrGF0SthmveNExgXhc7dIYDZcJE9QSwMxgkUNXNCbQogC/Ce8PqLqIXqm8ZsAbaLkwIYXYQwMtcQACKADAAJ6+XTe8AAbgd/yiqFbJpn5IoYVHyiI6iY4R8oinsD2CI2hRCIdvrFDCI3hAOWvlTEIAsaQAWj5RFvYAqtjGaAQncQwDxoASABSN4h7gKhAJXvAAmADALmGgs8I/bYiyuGX+dUf/3aPifOW+j/ANX7j7XyZ/8AW/6f3nukz7NKw+ZqYdbl5eWlw8664bIaQlGZSiewAJPtH2jko6fM+iPiFG5cq6v9589eMqnfFDwv4scaKq06miSdOXRMEyzybcuWTMNh2csfxOEqAPQlYv5RHw3ExfGcPr+IT+ylyw+F5fzPvOFkuD4jh/DYfab5pv1p1H5fwL79nPVVSPhapyUnT9qT9x0/pRHu+V4/7gvjL6nh+an/AHhL9mP0O3VPE6nFJCF2SgWFzYR9HGPQ+beDj/GXxYUXhvjGVoDTNUxBieby5KXS2g66nMLpSpRICSRrbU21IAjyuM8a4fhtVcOk56j/AFY7573setwPgmvxGk+IbUNNfrSdIr+KvFrO4HpSJvE3D/GFDprhCTOZpeaQ0pRsAsNruk77+neM9bxyXDpanE8POEe/uuvjTwbaXgUdeT0+F14Sl295X8LWSz07GsviuhSdSkHy/IT7KZiXXYpzoULjQ6j6x7vD6sNbTjraeVJWvgeLr6UtGctLUVNOn8SucSONCuHEsmadoFdq0i2yXX36e0hxEsAdc+ZQI01uARYamOTxHjvzSPPLTlJVbcUsfHJv4fwX55L2cdWMZdFK038MUQ3DLxUyHFeoJYpeHsSJlC5kcnnmW0ysuQm9lqCz6aAE6iOTwzx2HGz5dDSnWzlS5V8XZ1+JeBT4HTvX1YX0im7fwVENSvFNJY4q85L0bDOK6yJN5TS3pRhpTJsSLhSnAADa4vra2kZaHmKGvOUOG0Zzp1aSr77W/QfE+XNTRjGfEa0IWrSbd/dR0tp+5sb9DaPoqZ85dSwULif4i5ThPNKTVcO4kEot3kszrbTSpaZIAPlVnv8AmBsY8PxLx6HBSrW0p1dJpKn8Mn0PhvgU+PjzaOrDmq6t2s9cD3BfEdPEXCrtZl6LWZSWLfNlkzSEJXPJyk3aAWQb2t5rakdNY7eA8Q/OdB8RDTklurq5fDPy6Hn8d4d+a664eepFvrV+7nrj54sqcrx9YrGN04d/xbxNLVROUutustf5Mg2+8WQs2RYg319LxzaHmKM+K/M/YzjPqqWF3edjs1vL8tPhXxntoOHSm8vssblnmUlavWPoW2fPJo5lifj/ACeF6m3J1HD2I5SZeP3SHGWxzdbeU57HWw0j5fivM+nw2otPX0dSLe1pZ+Gcn1PC+WNTidN6uhrackt6bx8cBneKcyVZRg/F41tYyiP/APqOpeOan/4ur/6V/E5n4HpvP51pf+p/wGGHOPMpiybXLU6hYgmnGyA7kZbIZubXUc+g0P5RhwfmnS4rUcNDR1JNb0lj45wb8Z5X1eGgtTX1tOKe1t5+GMl8bTlIB1t2MfUZuz5m8UQ+OMdDh/L/ABD1Iq87KIbLjsxKtpW2wAbeclQI77Wjx/EvFPzKPPLTlKNW3Gml8baPT8M8L/PXyQ1IxldJSu38MP8AiRR8QDDNB/aasM4qFN5Ye+JMsjlZDsrNntb1jyv/ABLGOj7d6GpyVd0qrvdnqry1J6vsFxGnz3Vczu+2xM8OOMDHEiYR8BRK61KKK0mdfaQJdJSNUlQUST0sB1jp8N8bjxz/ALLSmo595pVj1v6HN4l4HLgV/a6sHLHupu8/L6nRac3dSU2sese2u54/Qh8SceKZhLFbWHZGQqeJMRODN+zqahJU0LX+8WohKdNbdBa9riPD4zxvR0df8104vU1P8senxbwj2OD8D1tfR/OtWS09P/NLr8Esv+qHlN8VtPw9jKSoeK8P1/B0zUFBEs9PctyWduQkHmNkgDMbX1AuL2jnXmHThrLh+L05aTls5VT+a/rudr8vznoPX4TUjqKO9Wn9zR3yUpgaSnuenaPeeGfPLKKtxn47J4HU8zk5hbFNXpbLHPmahTWGnJeTGYps4VLSpJ2N7WAI1jyfEPElwi556cpR3bjVL42z1PDvDHxb5IakYyukm3b+GBr4f/FlKce57LQ8IY1FPa5iV1J+VZTJNLQjNyysOG61aJAAOqhew1jm4HxuHGP+x0p1nLSrHS73OvjvA5cFH+21YW+ibv41WwxxN9oZRuH+MpXD9cwBxHp1dm+WGJF2SludMcxWVGQB4heZXlGUnUERw6/mPT0tRaWppTUn0pW/xO3h/LWpqab1tLWg4rrbpV8j0bwpxK7jvCMtVZmgV3DLjy1p+ArDSGptsJNgpSUKUAFbjW9twI9nh9Z6sFNxcfR7njcTpLS1HpxkpV1WxF8eOOquBFEbqTmD8X4np6WnXpuYoks0+mnIbAJU8FuJIBFzcAgBJvbS/Px3Hfm0ed6cpLrXSu+TfgeC/OZci1IxfTmtX8MFF4AePak+JPEDErhnA3EB6RMyJaaqrkpL/AU8lOa7zgdNvLY2AJ1GkcXA+OQ4uVaOnKtm6VL45O3j/A9ThI3rakbq0rdv4YCeJH7QrBPhl4gS+GKpJV2s1d6WRMuNUptpz4XObNoXnWk51DzBIB0IPUQ/EPHeH4TVWjNNy9Kx2Dw/wHiOM0nrQaUds3nudN4UcSJnijhldSmcK4nwipLxaTJ16XbYmXUgA8wIQtVkEkgZrG6TpaxPp8HxD1oOcoOPpLc83iuHWjPkU4z9Y7E7WKtK0GkzM9PTMvJSUm0p+YmH3A20w2kXUtSjoAALkmOmc4wi5SdJGEYuUlGKts4NRfHZ/untTs1w94Z4/wAeUWQcUy5VZREvJSzribXQ0H1hThsQdADqNI8KHjnt7fC6MpxXVUl8r3Pan4J7Go8XrQ05Po7b+dbFk8OPi+wr4kpyp06mN1Wj4hoo/wB8KNVWOTNy1lZFEWJCgF+U21BtcC4vvwHi2jxbcIWpLdNZRzeIeE63CJTnTjLZrY6ovePVjueYBG0U9hiF7mMCVsNHN/pFRGCc6+0NeoDZwRPUnqBcTYmHIobONgkw0A2OkJsBKtbaRIBGkXGwhJAY5pDASTpAAJZBvrAABw+a3SADWQesAEuz8kaAFR8oiOomOEfKIp7A9giNoUQiHb6xQwiN4QDlr5UxCALGkAFo+URb2AKrYxmgEJ3EMA8aAEgAUjeIe4CoQCV7wAJgAUhNotImTPB/22Xz8M/8+o//ALtHw3nL/wCj/wBX7j7fyZ/9b/p/eda8aGMajxXr2GeBWGJhyXqWM2ETmI51oE/sqjoAKyexdKSOmgA/HHq+L609aUPDtF5nmT7R/n/W55Pg2jDQhPxLWWIYiu8nt939bDPxuYap2B/Bpimi0eWRJUml0dqUlGE7NtodaAB7nqT1JJ6xv4xox0vC9TTgqSjS+9GPg2tPV8U09SbtuVv7mcw8B86qW8MdOCTYftKePt96IflRXwEfjL6mvmn9IS+EfodUerinFBDlggqA03MfTxSuj5mR5U8IdWbxN4jseYinDzZrK8WVuC6kc2YKTY9LIQE6dNI+E8sP2/iXEcRPLz+Mv4Kj7rzNL838N4fh44Tr8I/xdnd+J1KlOIODKhRJxxxMrU2Cw4poDMgXBum9xcEA6x9pxfCQ4nRnw+phSVHxPC8a+H1oa+nlxdkZhOnS+D8JU6jyzjrktS5dMs2t22dSUjQm1hf2jbhOFjw+jDRhlRVfcYcXxc+I1p601Tk2/vI3iBUc+A6+lJ2psyNOv3SojxBf7rq/sy+jL8P/AOK0v2o/VHlXhvxcVQsAy2E3nnqTSatOrXUam0grdSwpKEqQ2NhtZStSArQd/wAq8M8Welw0eBk3CE5PmksunSaX736n6t4n4QtXinx0UpzhFcsXtabab/cvQ9U4TkabhfD8nI0hplinMtgsJaIUlSSL5r/ive+breP1nheH0tHRjp8OkoLavr6336n5LxfEa2trS1OIbc3vf09K7dCclZ/mEAE6Ru00c3qQXHDA6eJPCOsUwBJmlM/ESpI+V5vzo/OxT/pGPJ8a4FcXwU9Fb1a+Kyv4Hq+B8f8AmnG6ev0un8Hh/wAfkUbwbY9RiHhCunPuBD2Hni0So7MLutB9k+dP+jHj+TuNWrwXsZvOm6+Tyvuyez5y4J6PHe1gsai/FYf7n8zXBFBxC5iHGDyVczE88r4UdUSbRKGh6A2J+gjt8vQes9bxGf8A9WWP2Y4Rx+YprRWj4dD/AOlHP7cssurwIvbft1j6d7WfMeiOH+KgKTjTBwOg5qtP/tzUfAecv+J4X4/90T7/AMmf8LxXw/7ZHaXZILeINrZ7/rH6Ek1K/U/PrxnscT8JreefxYLac9r6eZ2Pz3yOv7TifivrI/QvPNcnDfB/SJ2NLFht6x+gvfB+f2RHE99Epw2r7i7lCae+DYX3QR/EiPK8Zmo8DrSl/ll9D1PBdNy47RS35o/UptSSB4R0/wDoRq//ACkx89rL/wDlv/8Axr9x9Do//wBSP/zH+8sXhebB4M0nYXW+Tpv98qOzyqq8M02vX/Uzk81P+9NT4R/0o6tS0cpxJ0UB09o+ifqfPN4POfhL4hu0nHeLK0/QMS4jn6gU5lUuVEypnO6tas5JBGYhIHfKe0fmHlzj5Q4jW4iWnOcpf5VdW23fx/cfp3mLgIz4fQ4eOpHTjH/M6ukkq+H7y4+KmZrXHnAtPp9K4dY+ZnpOd54dmqTlSlstqQtIKVE3Jy6f1fSO/wAw6urx/Dx0tLh9RSTu3HpVPqcPl7T0uA15aurxGm4tViXW7R634IJqFS4TYZXVpealap+y5b4tmYGV5DobSlQUOhuLkesfWcC5vhtN6qalyq099j4/j4xXFakdJpx5nVbVZvxIUgI8NePl3tkw9Oq23+5VHP4vK+C1v2X9Do8HjXHaP7S+pwH7Pfjs7w68PjVPb4f8RcShNUm3fjaLSkzMr5ijyBRWnzC2otpePlPL/iL0eDWmtKcsvMVa6ep9b5h8OjrcbzvVhHCxJ0/oQfie4mL4peNPgxMrwpizCapWblGOTXpASj0xeoJVnQApWZAva9945PE+K9v4jw8nCUaa+0q/WOrwvhVoeHcRFTjO0/su19k+i7bIYKgO5j70+BsqnH3/APERjf0w9Uf9Vcjl45f7tqfsy+jOrgf+J0/2o/VHjj7MfjBSuAfgs4j4trBCpSjVhDqWc1lTbplGg2yn+stZSke5PSPk/LvFw4bw/V157J/fhUvmz63zJwk+J8Q0tCG7X3K3b+SOYeIHhNWMCcTeD2JMWLdcxxxDq37ermdX/BlKnpUMywGwDTZCfckdBHl8dws9PW0NbW/xNR8z/wDUqXyR6fA8Xp6ujxGlof4emuWP/pdv5s+pE4LTTvqtX8Y/TF1PzRLB5o+1gxDN0Lwc1BqWc5aKrVpGRmbbrZK1OFP1Lab+l4+e806ko8A0urSfw3/cfReV9OMuPTfRNr47fvKp4RPEmOHXhhwZRpThPxWqbctTwtc7TaGh6UnXFrUtbzay4CpKlKJvYfpHJ4V4itLg9PTWhN0t1HD9dzp8V8N9txmpqS14K3s5U12TwUzh/QMYYq+06kOIEhgDG2GcNVhXKnnarS1S9gZEtuqdIJSMziEkG++U7xyaGnrz8YXEx0pRi97Vfq07OvX1NCHg74WWrGUltTv9a1XwR7lV0vvaPto7nxQIbRT2GIc3MYErYaL3iojBObmG76AN1bxNZJe4J3rA0NjZQuDeHEY3WNIT3F1BncQh2GY+WADSxe8AAHlZU+8ADdarmADRFxoNoBNCii53gGSjPyRoAVHyiI6iY4R8oinsD2CI2hRCIdvrFDCI3hAOWvlTEIAsaQAWj5RFvYAqtjGaAQncQwDxoASABSN4h7gKhAJXvAAneAAiUlRAAuSbAd40Rmz5s/a0eIfBPGGtYKk8MYjptdcoBnjPmWWS3LlamQEFRAGa7a7gXtbWPzrzTx/D8RLTjoyUuW7/AA/gfovlTw/iOHjqS14OPNVX13/ienPBRwtqlHwVWuJuMWs2OeJa0zr4WMqqfIgD4aWSCLoGQJUU/wCYDqmPpPBuFmoPi9f/ABNTPwXRHzHjfFQc1wfD/wCHp4+L6v8Ar1Od/aFcecMSHCDFeEXauwrEk/KNNN05sKW8nOtC0qUALJSUgm5P6xl5g4/Qhwupw7l77Sx1zn6G/l3gOIlxWnxCj7ie/TFr6nLvA/xWoDHCan4YcqjDGITPza0SLgUhx4KJWCi4srygk2OljD8p8fw64aPCylU7eO/XHyNvNXBa/wCcy4mMbhSz+GTs1QeVLkrIzEG4MfYR3wfGzeDyhQqsnw2+IquOVdp+Xw/X1OcmbCCWkJU5zEE208pJSRuL3taPgOH1P9j+Laj4lVp6l1Lpl2n8tn2PveI0v9seE6a4d3qadXHrhU/v3XfYu3FrxGUanYInVUSvSc1WJlnJIok3Q84lZIAXYA2sCTqPSPoPFvMXC6fCS/NtVS1Gvd5Xbt/ft6nz/hPl3itTi4/nWk1pp+9zKlXbpv6Fg4f1qfqOAKNMVJTi6g9KNrmS6nIsrIubiwsfS0ez4ZPVlwmnLXvncVd731s8XxOOnDi9SGhXIpOqyq+JD8WeIdJwvhWoy07PNMTU9IvpYZIJW9dBQMoH9YgRx+M+IcPw/DzhqzqUoul1eGvqdvgnh/EcRxEJ6MG4xkrfRZTz8jlHBCnYZx9wmfwnV51iTrL9QU5TlLSea24ptASpvTzXykFN9R9DHxXgWnwXFcA+A4iSWo5Pl720qa+7K6n23j2rxvCeILj9CLemopS7Um9+2+GG4YcVqjwOxFMYTxWl34GWVZl0AuGVB1SU21Uyoajqm/uI38J8Y1vC9Z+Hcf8AZWz3r4d4v8Dn8X8H0fFdBeIeHv3nutr/AISX4/cegaTV2avSpeclHkTEtNIDjTqNUrSdiPSP0PR1YasFqQdxeU+6PzzU0p6U3p6iqSdNdmSDNQWkITbUG94tJGXSjzFiqm1PhjxoxFQKQ2tLeM2PhpexsltEwsHMOnkPMHtH5fxmjr8F4nrcJw6xrKl/1Pf5ZR+pcHraPG+GaPF8S86Dt/GK2+eGehKPTJfDdFlKfJoCZWSaQw0NBZKQAP7frH6fw2jHR0o6MNopJfBYPzDiNeWtqy1tR5k238WFN1XHXuI3efdOdWsnnrxKcQaPibFeGnqbPM1FumqUuYVLgqCPvGza+xPlVpH5l5r8T4XX4jQlw81NQ3rplfwP07yn4XxOhw2vHXhyudVfwa/edgVxfwyaQqrCtShp6XwyXLqvzCnOEWtfNl1taPu347wHsvzn2q5bq871dVV3XQ+E/wBhcf7X829k+errG213dVfU474ZMd0nC1Xr6alOtyP7RcbVLl4FKXPM5pe1gfMnQ94+E8oeJ8Nw+rrLXny87VX8X/E+783+GcTxOlovQhzcqd10wv4HflizlrW6R+m07o/MW8HE8ceIRjHuGKth2QpVRZrU+r4BllYC8wUqylG2qSANiOu+kfnviHmeHGcPq8Do6clqS91Lfd0/h8PxP0Xw7yxPg+I0uN1tSL0o+82vRWq7/H8CxcYqvSsFcG5jDjs4yiommNsS8uLlbtilOYADa6Va+kel47r8PwvhkuBlNc/Ikl1dUr/B5PL8B0OI4rxOPHRg+Tnbb6K7dfHKDeFPHlJewNTqEZxpFXZcftKruFrGdS8ydLEZT9LGI8peI8O+DhwnNWonLHV5btd8Gvmvw7iFxk+K5fcajnpsln5ncaWMrqFZQbEGPrJumfJVZxbgvV5XwneIWvyWLFKp2G8SguSVRcSTLaOKWgqIBtotST+6QLixvH59wOovB/EdXT4nGnqZUum9r616P4n6Dx0JeL+HaWpwudSGHHrtT+l+p03j/wCIlGMKBJ4T4TV01fGNZm2kpeoyucKdLg5luLcAKUA+UG+yc17R6HjHjPtYLhvDJ82pJrMc0urvY83wjwZ6M3xPicOXSiniWLfRUelsMUKZp9Ik5d6YM7MSzDaHXzoqYWlACln/ADiCfrH0sE4xSm7aSz3PmpuLm3BUm3j6fcUfxl8bMK8PuBmKsPVesyspXq5QJhEjT7KVMTRcSptJSkA+XOCLkgCxjwPHeO0NLh9TSnL3pRdLq7we74DwHEanEaerCNxjJW+irJzz7KzjNhWmcFWsITValJTEwqc9Npp74Uh15nIl0uIuLKSEIWTrcZTHleV+N0I8P7Byqdydem/0PX808FrS4r84UbhUVfrt9TnHjR8SGC+IXjI4V12h1tiq0HCqpRyoVGVbW4wkfGh5WU5brytgE5Qd7C5vHmeMeI8Pq8fo6unK4xq2tt7+h6ng3h3EaXh+vpakalK6T3+zX1PoLgLiRQOLGG0VvDVWkq3SX3XGkTUqoqbUtCrLTqAbpOhEfc6HE6WvD2mjLmXdHwmvw+roT9nrR5X2ZQ/F9xrwpwq4N4hkcQVyTpk/X6HUGKbKuZlPTyywW8raUgk2U4gHoM2ukcXivGaOjoSjqypyjKl3xX7zt8J4PX1teMtKNqMlb6LN5+5nib7L7g9VOONdZp1UZzYDwbVkYhmpdSSE1KqKZS1LNLB0WhAQpwj1/rCPjvLnCT4iShP/AA4PmfrKqS+VX/8AJ9l5k4uHDRc4P+0muVekbtv57f8AwTf2lPiFwhxB49cMp7D9bYr0vhN9blUckkrcSwROsrKLkAKXZpegOhGu8a+YeP0NXidGWnLmUd6/aTMPLvh+vpcLrR1Y8rmsX8Gv3nvPhxxjwvxuoz9WwnW5Ku05uYLLj0sVfdOZQvlrCgClQStJII0vH3PC8Xo8RFz0ZcyPieI4TW4eShrxcXXUofjm4KTnH7wx4joFMaS/WEBqoU5o2BdfYWFhsE7Fac6R6qA6xyeN8HLiuDnpQ+1uviv4nZ4LxkeF4yGrP7OU/g+vyOQ+B7xqYGwvwCo2DMZ12SwbifBzCqfMSlavJKdbbUpSFpzga5CApJsoKSdDcE+R4L4xw8OFjw/ESUJww08bf1956vjXg/Ez4qXEcPHnhPNxzv8A19xOcH+MGKfEl4xZut4XqlVRwcwxTlSK1qQW5Kuzqkq87aVDMuylghY2S0nbOAdeF4vW4vj3qaLfsYqvST9P4+nqYcXwmjwfALT1or28nfrFev8AXU9KL3j6SO586BG0U9hiHNzGBK2Gi94qIwTm5igG6tzEPcl7gnNjDkN7DZWxh0NADsYTWRdQS9AIkBbJ8kNDZtWxhAN3r29YKAbr1MAC06AQAKgAkmfkjQAqPlER1Exwj5RFPYHsERtCiEQ7fWKGERvCActfKmIQBY0gAtHyiLewBVbGM0AhO4hgHjQAkACkbxD3AVCASveADSBcxSQmxcUQRi8FUVxRKqLRVEm5Jp7JJ/8AdjF8PpP9VfcjT22p/mf3sLXpFU7TyhOw1inalnYhHLMT0RuRmHFrbbzKsVr5YuqwsLnr2iuVdhOUtrKNiFtqaTmQlq6DcKLYuk2I0PQ2P6xqklHKIt7WUrEE0WWyArW946oJbnPNrYq0/MIm0KS6228i98q0hSSfY6Xi5JNU1fxIUmtnRHhiXlXStmXlmlfvIZQlX5gREdLTi7SS+SHLXnJVKTfzZi05kgkxt6mVdADbAW4F2BO1yATbt7Q5JNptAnKmiSlkpSUgobUlNlJ8o8p7+8ZUti4uSW4cqStz5UFRFirKLm22sFIE3VBZZ1LbWVKBlSbWACQIKrYTleWQdS4qUKl4vTQXakyzVXEBaGVggG+oGYjLci5AveOKfinCQ4hcJOaU3mn/AB2t/E7oeF8XPhnxkINwXX+W9epVGamjiJxm+NZcD9NwkwuXbdSoFDk47bPl75G9LjqY87RkuM8S9rDMNFNX055b/cvxPR1Ivg/C/ZzxPXabXVQjt97LmHS4LWEfRJd2fOtm1Ap2PpeKUs5E0qG5LbSQhKEJSNEhKQAIqMYxxSFJybts2WmsxORu5OYnIL3ta/vbSE4Ru6BSl3NuNJWixS2pKtwUgg/pClCIRnJO0zFgrV6RViihcnS2jNKdDTQdVfM4EALVfudzEKEU+alfwz95tzyceW3X4fcPpai53cxQkqItfKCSPeBxV2wUnVWSstQUHIQhGdOoUUi6b6aRLUUXzvuWOhUf4hxKQL7dIzbtjUcF7oGFWnJUtzLDD6DrkcaS4m49CCLxlqxTVNWjSE3F3HBY6DhqXpSimVlJWW5lswZZS3m7XygX+sZqEIfZSXwLlOU5XNt0WqnSYl0BRFyf0jKck9jaEaHaZVlb3MU2zzCkJzlAJIve17Xte+nrGVLctN1Q9ZprL5QvksKUgnKS2m6bgg2NtLgkextByrsXGTrcl5WQZl5ZtCWWEJQAlKUtpASBsALaCBRXYltthGpZuWSoNNtNBaispQkJBUdybdT1O5gSS2BtvcS5KtOvJcW00txAKUrUgFSQbXAJFwDYXHWwgcU8sE2LbQGyAlKUi9/KAP4QxMxmQl5doIbl5dtCdkpaSkDW+gAiVFLCQ3JvLMRKtS6lltppsuqzLKEBOc2AubDU2AFz0Ai4JLYGzF6pMWIjqth2nVZ0vTdOp028QAXH5Vt1ZA2F1JJtGU9KEsySfyRcdScVUW18w0u2lltDaEpQ22nKhKRZKB2AGgHoIKpUS3eWKXvFR3EBG0U9hiHNzGBK2Gi94qIwTm5igG6tzEPcl7gnNjDkN7DdWxhoaG6tjCe4uoJe0SApjUQIYRSCCYQAX2vKYYDZSbGADY1vABmaACTZ+SNACo+URHUTHCPlEU9gewRG0KIRDt9YoYRG8IBy18qYhAFjSAC0fKIt7AFVsYzQCE7iGAeNACQAKRvEPcBUIBK94AMRtFpENioYjIAFJF0mE1aoCh8RaeSlQKCdb37xEW9mEl2OU4jbSyytKEaq+kapkHM8TsqS8oJOqY7IvBi6uivPIKr6G4MWY4uxs+PJf6QWSqY3WstdAesNIfoLaZWTfUg6mBuxpdSVkHGVIVnsMo09IT9BOxpNT6W3Dl2MAAEVALWbEi8OnViKpjzhVh7H1Sbm6nIl6ZbSG+Yh1TSlpBuArKdRqY8nj/AuC4zUWpxELfdNrB6/h3jnHcFB6ehOo700nn0Jag0eTwvTWpKnMNykowLIabFki/XuSe5N49DhuH0uH01o6MVGK6I8/ieI1eI1Hq68nKT6skBOBs/oNI6I53OZqthCql57frFdLCgbiysjS5P8IIvqOsUFbesrKdNNPWC2LlQdvzgQubAcr6jmXbAOouOnvD5l1DlbH8lKEgWG5vDdN4KRMyUrpcgfSIk+iHZJScipblrb6xi2VFFmwvJqZm2yAr3g6WzWsYOhUpg3GmgAIjJ7jj9m0Ssi0S6kgxlJ2WkSzdw2ATtvaMXudEdgzKeYsA3ANoQyZpjSUdOkBTJCwy3gfoSagAyADadxAAuABLnSKiAhfymKAE98kTIAaN4hgYveKjuAEbRT2GIc3MYErYaL3iojBObmKAbq3MQ9yXuCc2MOQ3sN1bGGhobq2MJ7i6gl7RICpcXvAhh1iw+kFUJ+gNSNL94bGhu+jKYQA9hAALN6GACXZ+SNACo+URHUTHCPlEU9gewRG0KIRDt9YoYRG8IBy18qYhAFjSAC0fKIt7AFVsYzQCE7iGAeNACQAKRvEPcBUIBK94AFDQRoZmQAZAAtG0AEZimlftOnKASCsdba2iJLqCzg4NjinO0yfcCgsAGLi+5D2KDV5QVBKvMQenb6x0RmlsZSKtP0V1C1E6I6GNU7yzLCId2VWCbqOh/OLFymMSCwRn2tuRe8NPJDjYV9XKYsm/vEopunSIt+bLC1JzkRdNiBCbU451tFPCyHWg0u4EKVe9jEcwwa3wpZOuvSCV2BvmA2PWHboQh05gRc6w4ukJ7iLrvob2ivdB2HQolvcA9op+gV3FJevv8AnGadYYNWOZdVgb30hdQSRISqClwakd4m7GmTNPQUAEjrGjbGknkmpJorUAL7+8ZNh1LHRafzlDS+v5xN9TVJ7Fop1LLD4OgAHbSM5THHBbqOgFtGcE+wjK+xcU0qJqUlUpVcX1jKUndG8I4tjpDGYab+8QWOZSWVzPaApIlZEZTaGgkh8rRsXhMkRABkAG07iABcACXOkVEBC/lMUAJ75ImQA0bxDAxe8VHcAI2insMQ5uYwJWw0XvFRGCc3MUA3VuYh7kvcE5sYchvYbq2MNDQ3VsYT3F1BL2iQFyqsup6QDDuLGUw/QAZc01gYAHRnBsYQAlCwGusAAyLk7QASrPyRoAVHyiI6iY4R8oinsD2CI2hRCIdvrFDCI3hAOWvlTEIAsaQAWj5RFvYAqtjGaAQncQwDxoASABSN4h7gKhAJWLqENKxMVFkGQAZAAtG0AGyLiB9iHuVLiBgxqq05agwgqta9tYzVp5Hd7HCMRYGmKZOrBQbA6ARrCVGcoplarmH3HkhsIUlR0FhG0Z5IlHGBm/gBySklKeSUai2YWjT2vQXL3KxPoLbuQAaG3eKvBFXuRs45ZKhYemsOyX2aIF1ZceOml940UsWyaHUkC2QtVrjaE2ug0gjpzN3FjEsdKhuQSoaaQ1sJ2FS2SB1gH0NE5VdILCupgOVV+0KuoJYDIUFWFhcQ7YhXKKVA7W7QW9hpZH0qzmAP11ETbJvNEhLtWAIFx+UIpKiUk0qCki2n8Iu7VldLRYaSxnWAdSNfaM2wjHsWnDZCJ1IOgt+cJ7GrTeC7y8qXUBSU39O8Y3SspK8EzSQRbyxnKVouKrCJmTSVWFtu0ZNm5JMSdkg2+sA0SErI+UG1iYBtjlqS5ZuBr3MCE2EWCEpvD2EJhAZABtO4gAXAAlzpFRAQv5TFACe+SJkANG8QwMXvFR3ACNop7DEObmMCVsNF7xURgnNzFAN1bmIe5L3BObGHIb2G6tjDQ0N1bGE9xdQS9okBKFZICkKcfsN4BAHJg2MDA227mgAxe8ACOUT1EAEoz8kaAFR8oiOomOEfKIp7A9giNoUQiHb6xQwiN4QDlr5UxCALGkAFo+URb2AKrYxmgEJ3EMA8aAEgAUjeIe4CoQGvx/SKiKRuKIMgAyABSNoAYqAzAz9/hlAak7RGo8DjuUWv4Wam0qdWAFq623hKVIbiVl+hS0jMJIQ2Qk3FxqIqMmyZKtyNxNTE1yVcQkJAt+72i06IZynE2BnGXLgBJGpAGpjZamCWioVqhqaSVCyknrbaKU7yTy2yAnaapgE5Trre0ap4IoAGlpF+g9ILFQVpsuC2ovvpDsbQT9n5DdVrGEsCsxbOUi2U6fSHYIEWTc76HXSJsGsgy3l94pFIJLg5tf4QIVD5pnMnQg/SJbIch5KJGwP16CGN70iWlpUhH8B0iWy4royWp8pnIumHdBWaROUpvl+Yk7doiTyXGGcFqw9TkmzhOsKUuiGl1LdRHFggE3A2jNtNG2LostNaDib2AJ7Rzt9DSMc2TNKkgt3baEkWTKGPLa2kHUBw1cDywAGiorqAN/pBIAcSBkAG07iABcACXOkVEBC/lMUAJ75ImQA0bxDAxe8VHcAI2insMQ5uYwJWw0XvFRGCc3MUA3VuYh7kvcE5sYchvYbq2MNDQ3VsYT3F1BEXiRo0BdJhISEvCwEHUY3dFkwwQPOUd4CLpmfEW3MBSNfEjv8ApAMm2fkjQAqPlER1Exwj5RFPYHsERtCiEQ7fWKGERvCActfKmIQBY0gAtHyiLewBVbGM0AhO4hgHjQAkACkbxD3AVCAy2t4qJMmZFEmQAZAAtG0Ansbgb7kA5hyybA6mMtSaqkNIhKrLNts63USb77RkmzRbFMrMneZJKBe5CTsAI2i0kZSyyMmmW5SWKlnmLsbJBsIqyaOd1qZW5NOICQlKidDqR6RS2sbRXa1hbmOJWSQk62toI2hLuZu6IZWHROnlJbV5Too7xqpGfLnBF1XC/wAO3bLqDc26QN9QSGDNPTlNxqNdoOZ7g1aAvsmxJGw00g5lYuXNjZbwKgCAbbm0UnWBhJUFYtYAdLwmnuRKuoGcllJc2uAYq7KinVCpaTWTom1om63Kcl0H8tLEZhbXvC7EU220iSlKWq4uMvWBO2aKNKyXkJAmwA2h7EvOCcp1LKgLgWGm28TJ9jRRxZLU6nEJN0n00hUU1bvsWmis/DtJFt4hyexaVk/TlqaUR0jOTSKirwWKjPKIAIuNrxk0XEstOGVN0i1xEs0ok0aAX6wVQg7Ksw2+sOwFxoAN/pEyAHEgZABtO4gAXAAlzpFRAQv5TFACe+SJkANG8QwMXvFR3ACNop7DEObmMCVsNF7xURgnNzFAN1bmIe5L3BObGHIb2G6tjDQ0N1bGE9xdQcSNGQAId/lCayAB7+jMMEN1nWAhgXF2vAVERmPeMxllZ+SOgAqPlER1Exwj5RFPYHsERtCiEQ7fWKGERvCActfKmIQBY0gAtHyiLewBVbGM0AhO4hgHjQAkACkbxD3AVCAyKiQ9zIoRkAGQAKb2gJkCcmgFqGmkc8p2CTGcxMgFQNrdDeISvLK5ayM5yYSBsnN3PSKHZV8SNiYFgsZk/nDTpiabRXcyAo8xtSyNtdoHJvYyor1cw6qfdLjCAVlWqVaaRcZ1hhV7j5eDUTNMKngkry5Rm0uYpT6MZUKthZ2Sm+UlKgu9wUjQiLUs4FyhDgJ2dlwVtpuoGx6/WGpvuS0U6uYVNJedJb8t7G42i46j2JcStzjSVqsLgW67xo23kXKR6qap14kkEd4akTVYQpyVMu7sQB6RaZFNqgbr2Vep99N4VYGlKmh5SuU4QCACTEq7NFVZJpinJWCoZYG82ykyRlpUFeYi9ttIpUZ395NyFLSSCoWvE5eEaJJWmWinYaQhpKyoHTYdITl2LW9khKSLbb2g179hEXZSpsmpCUQsWSNje9ol2JXuSclJXUE3IHUxlzdTSqJymM8oAWt/OJLSJ6RWEpHQ2hM0rBJJuqw3vCTM2OGUZExUcj6i40AG/wBImQA4kDIANp3EAC4AEudIqICF/KYoAT3yRMgBo3iGBi94qO4ARtFPYYhzcxgSthoveKiME5uYoBurcxD3Je4JzYw5Dew3VsYaGhurYwnuLqDJtEgjSTcQIYl3+UIBu98sMXQavLy37wiGAUrMRC6lRMiSizM/JHQAVHyiI6iY4R8oinsD2CI2hRCIdvrFDCI3hAOWvlTEIAsaQAWj5RFvYAqtjGaAQncQwDxoASABSN4h7gKhAZvFRIe5kUIyADIAFti4hOqyTIYTwQ0VExzNZwXGyKfni4kjypBOsMbwyHrNWMkk6i5GmsBLl3ICWm35txSybhWhJEDCDbJWRkpdtrM7lKzEO6wW5NvAzdZl5eYKctgrQQJ3klxQ1n5Zfw9kqzIuCEnf2hqSszaGstQjPuLS6LgG6baw2+w+VknIYfRJsjPlKFHUdwOghuVOxqGaZQ+KcsliYdytoSwDa1wb31jTSbJlGkc0Dcq4VFTYSTrpGzbZlgdSeHmH5YFOTNa4HrF3SJatkbiWmttSxUUjmA/MI1sjlexVHJdbq/LcfrBdF/Ad0+TcQoJSCbDtrE77DjjctslKFEogrHmsPy9opju8IkqdI5nTbVN729IlyrcrTjeWWqm0jnNpJTYE3Ct4UWkrKZOsy5lk5EC4HUbRLeRpCEMrS8CARc9oTfVlUngsdJZujYXJiZCjadkzJSxB2sdozbLjuSMu2U622hFkjKLumA0H8stRWBckWjNxXQmSRIskFEaxRIqLAG/0iZADiQMgA2ncQALgAS50iogIX8pigBPfJEyAGjeIYGL3io7gBG0U9hiHNzGBK2Gi94qIwTm5igG6tzEPcl7gnNjDkN7DdWxhoaG6tjCe4uoJe0SAMOZYAQl17SJe4Njd124ig6AHQFFUK8kAnBa0MqJqMyizM/JHQAVHyiI6iY4R8oinsD2CI2hRCIdvrFDCI3hAOWvlTEIAsaQAWj5RFvYAqtjGaAQncQwDxoASABSN4h7gKhAaTsIqJmzcUBkAGQAKBsgkaxMnSJe5EVh37pRVm8v5Rzr1LRWJ2r8lX3aSonf09YLt0g5XuV+ozzr8ylTiSoX000MNUiG8kg/Nty0skKAAOvpErLs1lNIjn6426u4Nwk6i8PNGalQ3m55LwKgSkjYlWwhZol+gFiZU+okq8o0JJ6w8iLBIuBtgJSkqKusK80zVIDVq81TmQXlAqAy2J29YSecBnoUDFdclqu6+HAV3+VYP8vSNY2mR8ShuUlSVjJc3J37R0fExYZhfwSgkD69odsF3G2IZVM0wlObUnpFc17BVDam4QS6m4SpXYHqItyrAsvYdt4c+DWSEaHr1hJ4KcXWB03LFsgG5NtYXNgpwd5LLhajh9YCwrLvtvGMp9WbVyrBb5SntttWSLBPywObe5KT3Y7l5Hmo2OkNNdQaFy9MKHjYEjpeHKWKGsuyWkmSFjKAL+m0ZbFNE1Ks3GukBQ+l2MyQYRaQ4YZtAxj2WCdbbiDJDsfsWyQ47iFxoAN/pEyAHEgZABtO4gAXAAlzpFRAQv5TFACe+SJkANG8QwMXvFR3ACNop7DEObmMCVsNF7xURgnNzFAN1bmIe5L3BObGHIb2G6tjDQ0N1bGE9xdQS9okADnWAYB1R1hXkmQJSjaBh0EKvZUJEg3NxDbKiaiCizM/JHQAVHyiI6iY4R8oinsD2CI2hRCIdvrFDCI3hAOWvlTEIAsaQAWj5RFvYAqtjGaAQncQwDxoASABSN4h7gKOghAzAbiKiZmRQGQAZABmnJ1Nh3iNT7JHUrmIELmXMpByRz1jBonWUQc1KfBBSk2N9riJb6An2IUSTweL7ykpF8wHeG0tgcX9pjOqLefeCXXUhI/DtaCLSM5Z3GfwzEggrUcqzdRJG8NsMsDLzzU2gls5rG1+0U9siaEzj4kGC4CVk6kAw0CVimuIplpW4ASoDQdTA4N7FXWLIafxMupuXdISpWqso3hqKRaaWRi3I/HOqy3zquRe0OyJNboCxQXETyEOoIz6a/wAY1TM2mDrGEnpayh50q1uIpSdAlZBT0sHVhNiFX+kCEyZojAZaCl6kf2QN2XFE1I0pE83mWRYm1ohmlUrEzOGhmGW1vUbwr7lKySoVPdAyAeUG17b+sKii3yNF5jSQd/eAVkpLUTlNWIGu0AUjYpiUG+8AIOxJXFrWHtAFJD1lnImwuYLKpjqTcOx2gKQ8AFtoXqMLKj7z2gsmQ/bJQkX2idmSEjWMrAG/0gkAOJAyADadxAAuABLnSKiAhfymKAE98kTIAaN4hgYveKjuAEbRT2GIc3MYErYaL3iojBObmKAbq3MQ9yXuCc2MOQ3sN1bGGhobq2MJ7i6gl7RIAHNjAMbu9YnqTIHbSG9g6GlbRK3JBO7iKbKQjOPWIKLOz8kdABUfKIjqJjhHyiKewPYIjaFEIh2+sUMIjeEA5a+VMQgCxpABaPlEW9gCq2MZoBCdxDAPGgBIAFI3iHuBtfywgZiPlEVEzNxQGQAZAAObv8Oq0Y6qJi8kA/NpcRlVmJBuQOsQaOiHrk0lLRTlUVegiJMqC6kdMSL00xkCb5tvSJvqDVppEWqlIVNLVNKy5L2+kHMS1vZTcS1ZbsypKlHIhRsSdxG0UZ3WSHNaUyUpQSkA6W6xpy4yDlZk9iF5yXDZUcih8t9oFBXZLkRYqpMxlOyd41rFkB/2uHDZJ1H6RI00PpB5Ta0lJVcnSDlQJssrS3HZMEoBeQLpuL/WJ32KIudqDrTeVZUVAa6Q0qGyHl6eqYmwUpuknY9YpsVCpdCmXlAi6QdIhs0osNJYJAVZQUBoCNvWEVXcslEopnZcZhZROhI1MCDdlnpuFm5JoeUEne0BXQepki2rydDAA/lUhTWU2vaGhGjIlV9NoQ0mYW+WrLa0A6DJSlLe+0S6LCNgKGhhqugB0K0tAA7YaAsQdxEp2Zt3gfBN0gGHy4yBuLSoAb/SHIAcSBkAG07iABcACXOkVEBC/lMUAJ75ImQA0bxDAxe8VHcAI2insMQ5uYwJWw0XvFRGCc3MUA3VuYh7kvcE5sYchvYbq2MNDQ3VsYT3F1BL2iQAObGAY3d6xPUmQFRy31hsaygbi9/eEmQDU5Y+kJ7lLYGVa7/pC5gpFsZ+SOgoKj5REdRMcI+URT2B7BEbQohEO31ihhEbwgHLXypiEAWNIALR8oi3sAVWxjNAITuIYB40AJAApG8Q9wNr2hAzEfKIqJmbigMgAyADFoztEHURnqbEIrs5LhicUEpJv0jFPqzUa1KUbQpCVEFRNzb+ERJqwWGN35lLOYACyU3UewiOg1HuULF9aXUpoltRbB2tr1jRKlZH2vgVGtNl5u+U6fMbbmNYSrcmddCPUwpTHlGo1Nt4rmW4kmNrFt06+UixB1EaJ4JoY1yREukLQoZiLkXtBYqEUyZzr1Qcx6WgRKLDSLreSpaFWGuXW5hjonJKrZpsgFzzi2Qj5Yis2jRIbVIl+Y5YGUnQkawRb6jkO5KkrZl0gJAJOpA6Q2xIkqdg5DrwdWi4Go7GFRaaLDI4ZDjyPujdI17e8Jy7FV3JuTpyZFSBY3A/KEhok2XgpsJ0IJhjHCGUnS2v8YfQA0pKhCySNOsJtJDSsfobSpPcERk5voLYYz8kb36xUZIvcAGFBG1iIoYtts2vDAcSzGdcS3Qmx+w3a1yTaEnHcgdxcboDItMAb/SFIAcSBkAG07iABcACXOkVEBC/lMUAJ75ImQA0bxDAxe8VHcAI2insMQ5uYwJWw0XvFRGCc3MUA3VuYh7kvcE5sYchvYbq2MNDQ3VsYT3F1BL2iQAObGAY3e6xD3JluN3flMNsa2GzqiFHUxKeSWhrNzZl2763N+u0Q33LijSJxRSLpTe3rBzipF2Z+SOsYVHyiI6iY4R8oinsD2CI2hRCIdvrFDCI3hAOWvlTEIAsaQAWj5RFvYAqtjGaAQncQwDxoASABSN4h7gbXtCBmI+URUTM3FAZABkFgKQNIzk7MxjWGrJCkoFybEmOeW5rB9inYmbcRPo5bmU2sSDtGUnTNIbDOZYU4AVFa02sVE7iHy5HRXp+kNOTWVlJU4o6ADUCNE8GDw6Q0rtMQ1SC0tvKpFzqOvvFX1Ek7VooxmuQVpVoEmx1i1gXM6oCG1TihywVAHpqIfxEFqOF3VKs4dSNjDjJBWAMvRhIO3JN0i1gdI0wQyWoU2zMzAbWsJN9CYT7lRJ2ao3wASo3Ws9dLCC0XuLkKQt1/McyiR1GtoLCyxtUZxtlscsgC9yRBasVPqTNLpZUlA6WvaJe5ardk9IyXKTcpTe1jeFcVkpK2bmJABwFAJJ6QJoppimpQE5u3SGgFutAqtcg94LWwUxzKgXAvf2jOTKSxY/S1lQLXjPckFNNBSdekNYZUWwXwhCTpe8XeLQ+YCWCAddoOYY4lbBRA0hSiTIeM297QIQe8XKTSwIzeNIO1YA3+kEgBxIGQAbTuIAFwAJc6RUQEL+UxQAnvkiZADRvEMDF7xUdwAjaKewxDm5jAlbDRe8VEYJzcxQDdW5iHuS9wTmxhyG9hurYw0NDdWxhPcXUEvaJAA5sYBjd0XB9Yh7kvcYuTAQpSD0+W53iE8FSQzfcS5d1KhbbXbeG9rF6DZ5XNbv1F0EREmNIZCZdQLZxpp80PAUdKZPkEdSsAqNQInqJocI+URTeAewRvURMWEQ7fWLGERvCActfKmIQBY0gAtHyiLewBVbGM0AhO4hgHjQAkACkbxD3A2vaEDMR8oiomZuKAyABs8+42+QASkjS+0cs5yUi0kOZdV2ySY0gk17xk1mgNRdSmVcJva1tInUknsVFFCrbiGqgb6oUe+0crNI20DTX25NhQIzo9YE8UEtrIOTnWW6vzgrKgm9+gMadDO0pWKxCv/GFDzbOVxQ3JGg7wljJckn9k59iHCk02VqabKkaFQEbxkuphL0HGF5E01zPmBC02IJ0EVJ3sOq3JyoupcpwULKFtLCFhiSd0VbnFb+QpTcnT0jWuoO7os+H+Hpn30OpyJI1PaFKSBOi3ooLaW0pcSCUi1+sTzFqN4H1NkWmWQlKbW1uRESZSWMDxAKtLg9jBzUJ9h1S08t4AiGpdBtE8wyFJN0pN/rGZfwFrlApOtx6wO+olI18MhpBsNhBzMLbY2Wwl1JIi1OjWhVPayPi4FhCcrBqkS4SMuwtFqMWjIE+2CNBEUkVuJ5dhtvCwFAH0WuQLwmEd6Bst+e42huVrI28DtoWsbQrwJKwyASbn6Q4psT9BUbxw6AG/wBIcgBxIGQAbTuIAFwAJc6RUQEL+UxQAnvkiZADRvEMDF7xUdwAjaKewxDm5jAlbDRe8VEYJzcxQDdW5iHuS9wTmxhyG9hurYw0NDdWxhPcXUEvaJAbumwMAxo6rMVDoIjpRDeSHqCch5WoVfOCe1ukZrDNH3GDzi21FAJyk7HqNITdsK6gJibKFZgbZhrEuVFJDYToAtYaRPPHsHKdUljdlJ73jsjLoQGR8sF5Exwj5RFvYHsERtExSCIdvrFUMI3vAwHTYslMQgCRpEBaPlEW3gAqtjGaAQncQwDxoASABSN4h7gbXtCEzEfKIqJBuKAS4rKLxE5UhpGykKHSFh7iElYZbsTodozbSVMW7ImrTqQ2pBVcbiw/jGMtrLRz7FMy6VLNwom9gBY29ImPqObdJFArONHqa8plWZOtzmOxjWMLyTNKhvKY8KG1pUUqBG9tRFezZm2rLFgSuuCRccbIXnXZZt06XiJRrBftHaYnGE2tTIU05lI2ANiRCiJu22iIo8wh6VKHQrUHbcRtlbAourJmnTTMzJhsOJ0GUjbWDczfoM3KTLyLqS4sE73J6RfwGn1LPg+uSzroaQ+kL2I7wSyhxRbDldWADuPzjNtdC1uNphSmLFNz3EDopZYqTmuaTc6Qth0S9P0WnS4VFPGRRtsscmhLaQBpERG2wymQo7RTXUlMbOoCrjYRD3LW9gAhaEEWB7WEIuLV2BLhCtDrD3NFWzH8q4oIAJ1MCMsDq142cMEiS3cxDiFgXmrC8QwYFCClRJ0hDDMKBUBa8PcLwOI6OUSMikqAG/0hSAHEgZABtO4gAXAAlzpFRAQv5TFACe+SJkANG8QwMXvFR3ACNop7DEObmMCVsNF7xURgnNzFAN1bmIe5L3BObGHIb2G6tjDQ0N1bGE9xdQLhsmJAaOqOsSw3G0wrK4k7hWkTJ5sVXgaT7QcQTbzJ2PVMTNqyo7FenHSLkknKctx0PSMW8ZNBpOu8skLVewsFdxEyCgCVjKNUbdxEWOjrrRtYbAbR2mQdtQPsYE6AO3YgRXOxMK2m28NSBBm+sXzIYRsXMNsByz8qYhbgFjSOQFo+UQ2gCq2MSmAhO8MA8XYBIYCkbxD3AVvCEzALCKiQZFABnDduw1tuAY5tZ3gqKG8pM3Fr2I9dYyToqhVVnzKSBcCcxBsPSK1HaIUclSqFaQlZKjkSrXbeI5rNXp1kqOJa7LuuFSVXSo2Fx5hCSMmubJzPiBKiqTpMvfOel76xvB0iZprD6FYapU1JTGVy+upT1jRy6kJPZnROG0i+tooRcIf/AAnv0vEajspJJFlqtKzMJS+hKFMne2p0jFIfM066kJNycoh2xcU3n00jRMS5qoipptNPfV99nCddI1VtEuiGq9WXMP5+cs5tPpFpUQ2ySwRMcyqNhS1Ak6EQ2VFs6+w4qXaQfmBToYxdGyH8kfiUeYXJ3hYBqg7NKsu6Rb2EDRSfQkpSRcSQCkg94lsuKrJYGGMjY11tFxg6MrCWO8O8UxCHGA4q8ZuOaRqhKmcielobg0NUN/hgHcwGsQNtjhhPmio+gnsGjoTwSZB0AS6LpjGSQJjU7mMwtB5drLrFxSugCx0JAZDAG/0iZADiQMgA2ncQALgAS50iogIX8pigBPfJEyAGjeIYGL3io7gBG0U9hiHNzGBK2Gi94qIwTm5igG6tzEPcl7gnNjDkN7DdWxhoaGytEn2ge4uoB5Qyj3iAfoNXQQDa0ZyVDXqR8xNoSVJVoUWUB6XjO8Dp3Y1n6gJd4oUMuXqDCHXYhJ0pXLrTeyr3H9kRPKaKtXkjm30TbZKQAdiD0jO0waGqleY+Q/8AIiaRVHY2VlR/qDS/UmO4yoctHyg26wryIM2vME9IYNB0L80AB0LCjpAAZlSVE26RTKQ5QkWGsJSaJYuNIzXUBaR5Yv2ieACq2MJAITuIYB4rlAJAwQpG8S/UBUJMDSdouOxDNOLyjreFOVYBIiqnNlsaqssdOkcy7s0+BFCoLbmLg69+8LmCm9h7NVVU3KFBGh39YKpWxUUzFEqqbGVq/lF/MbfSMrSNXG0UeYoE8qeBUFKynQ9I0jVZM+bNFkwxwlVM55iaNm1j5SnW8UnaJk28DLGXDiXE6ksFAXYJva39zBGWWiJJVZJYMkmKQ4tpSCVJFrkbwN9SU85A4wWH3FJQohSdr6WhJIG+pSJ5xcxNls6qRpr1jRbBfQcCjibpxBslw7dbxSm+hMslcrFIMrMZFC4GxG0aqSYuUnsD0VTLiJjKop9tITl2GlSOpUBJmZC6gRcAWjJ9jRSpExTaS4DmGqRv6Qr7lbk/SKfZXmFxBvhA8bEollKekarTQmxUXQjSkBUZTiVExItERi3lFG405ejA1lA6CE4pbhkwJANxFKK3QjcJUhmQPbIrBv3Nu0ZSd5LWABF9RCfoSxyyLIjTTlmgFRuBkAA3+kTIAcSBkAG07iABcACXOkVEBC/lMUAJ75ImQA0bxDAxe8VHcAI2insMQ5uYwJWw0XvFRGCc3MUA3VuYh7kvcE5sYchvYbq2MNDQ1dVZB9YTVsiW40nBlYKhuNbd4x1Ei45G/M5iALpN09D1iOZ9QrqQ9bcSpNrWWE7ntEUXEjZub+JTZdlLTYD2hJp4Btoj5oZm1pBsbEi/XSJezQkyKddLKElFlpIFyehtsYy+Bd9xQdaIvzCL9Mx0/SDArOwSaszWhGXoB0jtRLHSTC6iQdlXlB7RQPcKlVyPeAaDMq+b+9oAkFl1+Y+sA8jttwkiFYmgmewEMSQZtXlFiDeAVBN4E2tgNZQCItSALGsZ9wCQ27AUjeCW4ColgZFx2Ie4h5GdO4BjPVVgmQdXlw3crWSo7COdUsM1eUQD7ympkkKypQdb9YwumXSocNOO1BkJaJAO6gN40VyM3SDs4MVNAKeIXroCr+MPkV5CU+hIjDbcqwgpSm6fTS0UmiVK8CalMnk2ZB0Fj6wS2JbIH4MuqutvNroT0iPiU2qNStODM45ZAOdN7nTWLTE2tyuYsllGaLmW6Uixgi8kalt5KuujmYnS7axUNRGl4wDa2RkxLraWhGvlNrDoIXqxNroOWqAifdSS2bDck6xSbGngtWFMNCWv5PIdNRt6w0yo+pbafRxKpTc+XteCg3ZOU2TCGwN88S8srYkG2w2mwjeEKJbsVFiMgAzeJkrRaVGkpyiMoLuxs2TYRblQA3Hbp0jKUrKUTGXQoW2gjKhNBIdZuxCFuFKttIlt2NK0aec0sPeJAC2QTDsMWOGzdMXCORMVHQBkAA3+kTIAcSBkAG07iABcACXOkVEBC/lMUAJ75ImQA0bxDAxe8VHcAI2insMQ5uYwJWw0XvFRGCc3MUA3VuYh7kvcE5sYchvYbq2MNDQ0e2hkyG8wvK2L7dY55yGtiKnVcklQKSpOtgdx3jHPQ0RFTc00+VJF0pUmxsbH3EJNNUO6yQ7qiErGzqfKUj84joIbFa3W3QUkFWpO1om2HUh5srWkqAKgrylPQkC0SvUv4DIPrsNHR6WEOieZnemFDKANh6x2JktdRwhQI94XUlB2v6MRRTQVG0AluFY6wDkLbUQfaAoeNHyAxPUBZVcj+EMaVhGnLpGw1hkyiH5g7iJsmmazjvFBTDBdzaLtCCJXDQC2zdUKUmAuHGXcDNbxpGSJkhvOOLQklN/QCMdRvYcEmQ1SfS6vUgmIrBpSAJpzMykEJuR6Xh8kSU+iHsnllfIEaD9YT2HQ7ZUXEgg5bjrsDEtEujHPumynVaVam0HUFl2NZh5tCcoQCCbn1ir9SWxZQ04s/dBKepttBlF1SI6q08Oumyim3UdoGr2Iuiv4opZTKqUk3Nr3MZbEt+6UUBz43zqKRfv+kaprqRisEo8lKS2rIPN5b9Ya3yIl6VTUvNJIScxNwYUpNbGkUy1UuWUtKE5QD1HQxUXgtEyzTybZv+qDmHZKMsBptKeoG8WkQ2LBvFxbBo3vGojIBpGQFmGMJq2AhSTlI6RDVblKhuoFK/SIBuhSNBeGPcJzYASNKXe/WAYhZIHpAS7BNIUlWqs3WATroPG/ljaDEKjYDIABv9ImQA4kDIANp3EAC4AEudIqICF/KYoAT3yRMgBo3iGBi94qO4ARtFPYYhzcxgSthoveKiME5uYoBurcxD3Je4JzYw5Dew3VsYd0hoaOgX3jKUyXuNJpSyAUWJ6gmMG72LisFeqUzlcspJ1Nj6GIcs0W11K9V31MuLXlUb/KoD5T7xnIaVke9VlIX8UkLIFg4DqFfX0hKTTsGlVDh6bHNzospLiLlPVNusNyyJLBGVKYbS+4pJOc2WNLWuP5GIbzgqKxkZiqOoFsq9NPkH9kMMncJN/nZrBQSg5bkWuRvHZF4IlsOmz5RA9yEHZWdNdIoqTwHQ5YWgJQZk2JgKYtGl4CrHjX9Gn2ieoCooqItGwgGxx0vEdSBCFW9osA+bbpAiaCZtOlotMOUW05dRhSE0FzAbxIjebURUWDQGZSXLp6CHJWTEY/AoQ8fLYE6abRi20apmTT7colQSmxI0sIFl5Jd1YKUSVtXOuaHJ5KTxkcNoyi1yDCsmwzqimWUQMpIsLaxPUhLJDFtabmxA7xaoTi0DmJhRTcKvbYbRLfVCeRSWlLZLhOgNrE6xaaSH0K1Xpxcw4pq6gm+nURk3gpLBBLoLj6+Ych16CLUl1J9kxb8stxxKAElA0A6mBPqS4vqWKjvtsS4TcJWOnSJTNarBY6S0VpzgkAekap4BE2wCpAvFLYWBzG8diDVtYztAbAsI3AyApIyAoS4vKNI5pSd4GkaQ5cxLd7g1QNxNzCKWRKRl9YADJRfcWhqNktmuXqbQ6GpCi0CLHWGoNisTyAFXhVQWEjeGwjIsDIABv9ImQA4kDIANp3EAC4AEudIqICF/KYoAT3yRMgBo3iGBi94qO4ARtFPYYhzcxgSthoveKiME5uYoBurcxD3Je4JzYw5DewzecLYvYkdbRjJtP0GkR86+kIGvynfpGTl1ZSVAgoPqUlW6TfeFuwbrYhK7JLZaJQ4FAnQXtaE4hzWynVFLymHC2lxNjlUEm6e94xz0NUs0RjkypmUWkLshZAsU6K11/lE2V1NIqJDiVaIyK5ee1wdLgkf3vAtyXtQ3qjgdWlYcAB0t79vTYwXkKwM/jnkaFSgRoR2gpBnsd6pDKJKnMy6RblIAtvaOtLJEn1HybBGkCu8maCt9Ib3BhUfMIsEGbOp9YlsAwNooE8jhldre0J7l2FSu8MqLCIN0iAq7Q5/B9IzRAFO8aAHgAJe0aUAtkXV9IiYBb2iExUaKtRGkSa6mxZZH6iLSyKWAE6hSUKKDew6xlOORxzuRM28p91KdNDrpaISyW10Hsm0rRNsovvAyWkmOmUDzC97aCIbJNl7uLW1t3inkKsaTyUOIJQCCd/WGCvZkLMILQOY+g9IzysCSBOT/KYIUTa28NzwCjZFPkTBPLTe2pO0QnbNeWtzbOsuUBIy+0UkJA5qmEPJKSQUi5A6+0PZ0Cz1HUrTQXd9TqIXUl4dloojAUjU/SNc0kJEyysABO30jaDV0S0EIuY1axgky14lNAZDclQ0jIIyWxZkOgEuIzD1jOcOoJ0COhjJmhg8xgAzIR0MArQZIsBG2n2INxS3AyLSyBkHKgMh0BkAGQADf6RMgBxIGQAbTuIAFwAJc6RUQEL+UxQAnvkiZADRvEMDF7xUdwAjaKewxDm5jAlbDRe8VEYJzcxQDZW5iHuS9wTyrXEROXYoYLeS+kpuEq6pOhvGN2vUdUyLnVeZSVbkWOm8Q2yyLnZpcuykpUrIjQkbgRCD0Iuo4gU4hflzBItv+sJ6jBRsrE7UlMrKVm7eoNhrYjqf79Yyb6GtEfyjNS7ikEBCNVgnNfpcQXi2LrRFrdErNkly6RlJUBoodPqNRGfNTt7DZqpr5bZCNUkkg22EOfoCGaaxLKAJS6Sd4XMxqzu1Bmvh5FlbpaYVMrQjlhSvK4rUoBV8xvfYax3wTW5nJE+hd0iDZ2ZqIVpWW28Pcctg7agrUawN0QGQLQmx0woFzF3iyUsh2/KB7QnIoWkkw4jTCo0AiihwF3EZoBIGvtGgBkqvAAWLsBbHzn2iJgFjMBC75tDaLWwGBZSdIaYmkxLo5jRT3Foc8onZkU+1yF5lC3p+kZGjkllDhp7NLEXFyevaAKTdhZeYyjU6mE0TKDDN6OHXQ/rAyQc+6lIsRYnr2gVjiV+szOVdh8pOlhEz3F1wNHVc1QBTYgfmIzuyvgOJKSSwVFSUkK7RVUJtsU+00hPQKVt2i16CTZHuuBpZPQQ2ywkjNgvdLxPMLltFipr2Zg301sI23SJSskJV8rWm1idtISbuhPA+6aR2JYMzWwjKW4CCStXYRDZqqSFIhxkkIVGt3sBh2hT2ABa6jGBpYtDRGsNJ7kNhI0UbViMjVIDIGuoGQLuBkUBkJPuBkMDIABv7CM27AQBeADRgA2ncQALgAS50iogIX8pigBPfJEyAGjeIYGL3io7gBG0U9hiHNzGBK2Gi94qIwTm5igG6tzGcrvBL3GU+tSbqSLlPrtHNNu7ZpFIiptzmLKlAJWBvqCYh9ykiJqE5Z/I6SjMDZW9j2jNvoykupFLqIeXNNBRLqTmSArcbWgTxkTWUyNmAl6Q+IGitlA2y5h1MJrFjW9FWqAKFOWFslrgpsPyvGT3yapjD9oBkElX3axY5dcp6adozUs0KhhVJssLU2EqKEHW5sR6fnrrDk6x0HFLci04ocYbUpQSts+Qm2ifp2/thJvZA4roRKn31qJSy5lOosTa0VXqVa7Hqhhhl0tlTOZCTzAtdzlUDcHXb3jv22MMjwTrbdgpxCc6sqASAVX0H67QWhUOkGwEMhhW12+kDEg7S/LbtCosO2ux06Q0iFuOWXUrte49ozaaeC8NBgpObS20NbEpBW2srdyR6WinqXhFBlNlJ1Gv6QoysDREarYVitU+8MYXNYQCTCMqsb+kEngYUKBjMBK/mHtFrYDUMDIaYmiMqzbjizofSMsoMVQ2YdyCykmxhtAHbmAFjXQxKKTHDrxyBOpPpDsTjWRvPhXIvf8AWDpZMuhDrc+IUbm3T2jFtj5RqH8qzrYJ6mJTLcbQR2vJbsLaWt7xSkS49xrNvpWkOhenQ7RphsbjjAxfnFKO5se5iaaJeotgsm/kNxr31vCa6mnQsVLnwpNrbCxHaNYSMyy0uXCWQuxBVrGsFm2RNu6HCnAk21Mbc7ISNF/0jJs0UBIWb6xJXKZmzK07wCoMNo3g0lZJkZOQA1ANkERI1kWlQULiNYzFRuNIxW4jIfKMyG9gMgWwGQJgZEy3AyKWwGQMBDwuBEP1AHYgQrA1fSADadxDAXAAlzpFRAQv5TFACe+SJkANG8QwMXvFR3ACNop7DEObmMCVsNF7xURgnNzFAN1bmIe5L3I6ovqQSFIChpsY5ZSfU1SXQi5xQdGygb6A/wBsZvI0VnECnZd/5VLRmCtDpbax/tjFppmtpqiu1gpVUG1MjLmJJzq0UrsTt7e8RKm8AtsjJyfUx5ULU425dRBVYg321/EDD5shXc2+w0mYSHwt1qZbJCCSlSCDt+XbvBWaYm8YKdicinuqKFIcSg5SlYBcI0Fx0O8SqumWmQUrUFSSVLZPxCVJs42dQkjY2P12P5QpK2FkdKTpYm1qQsHOkkjNcLH4gb+l4ltptCaHomqSQCfi0+gy2HpE0Va7HpVFOQoasPFYVornlSve5P6R6iiq2MFIdyzL6UKSpuWeWFpUlxe5sbgnTUp0sf4QnFg5KyTYeKkJ1v8AS0aULFB0OjYawNELcK26EjSx1AiVFlhW3wASepsIpIhLIVEzy7XF9LmJcbLDfF50BV76iw7XhRiA6amVIQADpfWG4dQHiXwSdR6X3MYcrSAUk3OtopPNDrArc9Iu2IWUEC8Upk5RjZsYb2FbCg6dIkqzd76xcdhmrwwM67wAYrUEEaQnsJohp5SnHlHaxjGTY/QVJsqdO3+2HF4BDtxktm1j6iG0Umm7GNVeDbViekTJuglVlbNTRfKCE3VYg9IxaZVAXZorQEhWnXS9oEgd9BsuY5rpClBVuwjRegJPdi25oPApAslB0BgBpGphrnW6ZfzMWkZtUOqJT8xJJt+sKu48rLJyRlg1cDcxcFkVlmp5U1KJBOtvyjWMiHlhFEkwNjSNWBHrvtGdtPI7MvrYxSdjN3tDAI06CLEwWS4iisA+sOmSbKQoaiFQWD1QvSGim7QQK6dY0jOsE0bjVOwMiXhpIDIpvAGRKsDISWQMjTYDIhussBK+kRzXkBB82kCdAIOhiwNjcQALgAS50iogIX8pigBPfJEyAGjeIYGL3io7gBG0U9hiHNzGBK2Gi94qIwTm5igGzhCQSekZajJ6kZUEqcP4SB1v/e0c0smqaoYuzCmrJUAU663uYlunkYxqTDM00sKWrMpJBsLH84TS2ZKk9zneIJFgIfWHm0BpVlhRsQepAHTTpHLJJnQn0K85NmkTrbzih8ItOZxPMCr6WzpJ626bxKfcpq1gk5qsoVJMpdeyLYVkCkeZCgR8wI7gjaLbxTM0n95G4llJaZoy3WVNPKUnOAtJ8gtbTQa363geEVF2ymzEw5LU/lDmoCV6EMKAUPfrbsYhu8MrqQz7BdllKK2krR5vnAKxf+PpEdmTY0+NHUovEcsnsxWj1826nMkXj206ZzJ0FTMBLqU6anTXeByzRbXUM08CGgD6GBAKE4kTQSD2+t7wlO3QVgX8SU67AkfSIc6KSsU5OFmVzKPYn0hOVLIorOBw5O8iWKlXVlFz3ipS90pLIpmeC1oSlQ8+trW0EQpNuhONbklLTFybk+U2+sa77CSseoeC1ix21jOhhgu1rwmhBUP6d/0gkh0Og4DY20tEZ2EKaQlR9DrA5NE8ptTR19doIz7ioQUkCNoyQbZNA2MWUmKSq976wBZme/8AOBvAyFqSgX7DfraMJAHkiLgJve2pjSilVB3FlR1MItRSIeuHlpWSq/p3jKbISzkpFVfKXDY5VE9OsSjQSxU05QVKsU9CdDFWJWJW+TNhSc2VXaGLBKNypUwFfKOtt4S7Cq9iQptIW+0VK1voL9o0iEn3JSTl0y4Iy2I1h1eCWx9JywW4Co2HteNOgJUTiFpCUgHp9YztkpG7adYpTT3BmAbW1J2ETJoZorC12v5oItpCFb6doqUqWBmm1i1wTAm7EHCwpIiiWqFjURUX0EaUMwtDkkgsSlsDvEDsXG8JUqYjI0rqBkEgMhKwMhUBkJ0hGREpKsDAvL83XSJQ6MbF9YYmYsaQ47gaTuIsBcACXOkVEBC/lMUAJ75ImQA0bxDAxe8VHcAI2insMQ5uYwJWw0XvFRGBdIB33hOdOmA1mCcptv0jObvYmveIuamQlw63t3jBujZqhjNTcuoBBTlUq5Gu/tGbknuDi+pETTqZZo5QFgJ+XNv7HvEuVCVsr9UxDJMvFua+7be8zaVJ1Uo76W/64yc0tzVQfQZS0xJS6ywylgixykgJvfod9/XYw00lQpJvJTKyynDUzNNnmpaScy0JXmDYO2m2X16bRi7TNUubJHPzktNWS1PPNOuWSoCwbAtqRbcflGkSWu5ErnVOzj2VSn1O3y50qu4eqR5ja9736RnckEkiEqM4ac6FFh0GYbN0ocz31I8ybE6AEW366Qm3tQJdSNTKocSFJpc3lVqLOLI/5sA6PS2Cq5+1GviFTE3MpU2F/EOpQlD1wLGzZyJIGhAF7iPQTe5jONYJ1yqj9vS8uAFZUFat7i4Nj+nfrA8uwjsxxOVDLT3nEqDfLVlza+U6EdPWBydUOKSaBPPuS82CScxlw62m2qrG5HvYxDTRfoOlTyXVobzEKKwkafMQb/l/ZA3bFFdRVWeVNShSCghTYduDcnXYfWE85HHDFVGttNSoeC7oUNDvcX/2flA5KgUWIo9UKUsXcskIBXmHyi1wPfYQrp0VKOCWp9ZUtAzApUtSrDskdTGsZOqIcV0JkPhEzcXF06Rr6ESVEihwLQD0PeIvNCN3001EM0D802FtO8KiaHEvNG9rAad4zlATVBkPAnXUWiKEYSD/AGAxSsSRqwiuaSCkaKLGK5wSBzDRU3YQ3Kyk6ZFuMKU4b3v6wnmkxuI4l2vhwbE3O/pFUlhFRiKcOUE9h+cA2yKrKhNotYWTvc7xlPJCebKzXKQkNcwjy38sRZruQLrBW7ZNt7WgsHglafQHWVpUrNlOo10imxOiwScgj4Qpte21+sNbWQ5ZH8oSUBJFgmNYXeRSXUKpGUeneLokkJdAdZTYDNubQZsrNDhMqtshV/KBpEcyYm7Fuzq20ggQcqCKNlRUAvML+0G2BCOaEOAqMNPA0mxbsyEjKLWMSlmwUWzUo/tc2Sd7w5IGhwCUxadkhUO94ZLiLSrN3hiNxvFxoVGRTimBkDlQzInnsDIdgZDSpCZkczYwTizt0gKigTnSEmULavaNEQxSzp7w4iEjVQikAuGAlzpFRAQv5TFACe+SJkANG8QwMXvFR3ACNop7DEObmMCVsNF7xSeBgHQCSLj2jKckBFT0yEgWV7G+ojByLSGcw4pWpss6b9PWJdlSRHzRbm0FC229Ow0EJNS3RLdEFUpRLaSG3nJUEZiUrFr+t4xaXctSfVFSxHSqnLzJeS8JpltQUHMtydrj0I6Ri4O7s2UouNFdxLKzDTq1uKcDqyM6SUJSd7lNr2Nu/WFKkwSbIw4sfYmXkvOLW6lJLSlMpVzALXSq3p22PeDne7BxW2xBzwkpyqrcPOYYeHMCW1ZilRvpa2mv8YdpkN3REYhqT1Lk2FKQJpISHLZVJU0m1iDbQ6db3hPmRcVe5BsTsrPAuKm2g4bpQ1zS3kWdidCcve3cRMcbiaAHEiUGwDSANAkZyE+l76xVrsFLsegcOzc5WMSgN0oUptSFoD6X0uLWk6trUlrRKso/Gb3H1jur3sENJLLLrQpRaXHOZNuzZVdf3gASuxCdQAL2sdP00vAlWCG8C2J8mYfZALbUykLb1vsSm/5gD2MKI6xQ4qTplUoASckotYSUnYJTf8un6RLZUWMnqiozpCQpJaKctwSoFdyR7XH5QUNPA+rD7ipNCElADDbbi1FWhtY2+gJ/OE0NPI0qCFJlsibKKHFpSkHQtnUX7df0iJdKLi1ZuVmC2wscxLiioIJUkgZAL3Pubw9n7xRM0i/NK1EJabRlKjvqBcfQX/OKjtZnKycpc38Uc6tM1tL3030/v1jSEm3kieCZbczkJ2CY3xuQmHafCVBPe+ohNN5Ku9hyFAD0iSqFs6LOttITZLDg2hVexBl7dbGGkAoPX3IP11iXDIC0uBQ9YhxYGnHQlN7a94pRBDI3UpSraxdm2FVic2oFwT27wuYfMhWbp0MOwaI2qygeSoWKT0AjKXcyTplZVNXBDiiptI2tfaINqGiJdqZqWVBABJUPSKJb7kmla3EFOYXbsCO8KhLA6amFcsQ0TvgeSj6UpygHTvFp1lCpskGXA4nKQNeto2jKxoct2YGm52h02VV4FuTqinISQBE0tyeVAi+V5dYpdikkGSsBF7/SJ5Rb4G5Kgu5JI6RSY7CoBWBr6QrQWqHMq0Lgb9T2gbxgzk7Y6Kb+8Oq2EbAuYYBGtO94dEyNpNjvvDaJFg3g53QGQ7dZAyJ+IGisCGm1kdWa5gvDcm3gKMUraJEIcUCdIPQpIG6mwECRVimxYaaxZDNr1F+kVFiNDcRQC4AEudIqICF/KYoAT3yRMgBo3iGBi94qO4ARtFPYYhzcxgStho5ob9IG6QxjUVEgFOpT62I9o5nIqJCzyg8o3yqPXWxjKbstXZHzcwuWAyhfLG9xmI/LeM22tisMaO1EuuJBbXnVfzAggafnb6Rbl6EcpHVGTFaa+HU67LuLF0XFs5Gv9xEOF4eBqVPBA1nCc8FLbUG03zZVpWQlzsCNR+cZy0q3NIzW7K4aZWlSqfiF09lbV2s97kK7K1/ELa7RHK6d4GpK8DFWD3mETKES9PmkoTmdbWFqeUDqF5hvYk6jtoIIxeUJyTp9yh4skE4aq6GS8lxxKEOIURkSLn8YPtEUroaTasrlVxO4ww82JaWMw48UuOpvcW3SmxOmu9usFMop9cqTzQeQllp1hVylPRlR9dCDp+kLpnIYGTTs2Wk5Z+ZSLCwDazb03hX6hfoe0KLiI1aSn0NJKpiUUh5xDSh5NLHXa90KFtzePRecGDxT6CJCqKM0lSSXQtxZbUk5tFKzJuOhN0n0uYFY2ldD6vOrn6PSpqX8uZ8ILeTKrlqUbi/ukaQS3TRUcSpj2fn0N0gzCspEo+ppYJ08wy2I7G+sQ+7COWA5odmpKeW75S6EpSsjVBzDfroBC2fMHoh3KH4mlTOfUTzYzJuQUaWBB9QBt7wOtmN2mhjXHRJVFiYcKkNutLC0XCCFJSLgethEySv4lwk8pZFyjipMMtJUnM4AnInplTob/wAb9ojZYRfMndkxNOpk5VpSrISU57INw6eh9b2vf1i28bEpZJSnTi5YJU5qtKfI0k3A2A/2xpdZZLSeCwyDvJaOYlaiNzqTGsXgwbHTCs/XVUaqVIccDrOUJA0I6QqTNUwku/5iDuYmUew6Q4Ss5rXSBGdkOJsq1GoiotktGwbC8USaUvKP7IMDSsQ5MgIIhNlKORu+5ZolNjc2iG+xTeRCF3T/AFozuhBxo2LnaNEy00txrOS4Uu99DqLdYmupm1bICv0xXLcU0gEK7aEe8RTNIy6EfQqWZRDjq0/eEaDtDFJC1PCVRrob3gHi6DM1JKCM21rggbwEuF7Dth9U45mQNAOkMTjRLSbakgZhrfaNYLNDwth3MvcsjvGlABCVuEG9rw9siFlSUKsbmwt7RnbvABFrys3NrjSKcqKsEJvKruR+kZ81ksNLTiSdQL307xrQV2JCXfQRYaH1iGnZDVBUi/8AOLUuwhQv9YoDY94AFZtdYaIaFIOsN+ghd9IkDSlZYLAEtWkBaEZrwDMzEe0AUYF6iADbpzEa2HvDchCCch0OltYFIYVs5kxaZDRpO4jQQuABLnSKiwEL+UxVgBe+SJkAhG8QwMXvFR3AAIcngYlzcxiSthovcesJ1WR5Iqptrbcu3qQNjHLJVsaJ9yMcqSW8qXUDMNr7K9jGa1O6yUoPoNJqzgOVO53vDqyG8kROBcmAWkKypNlJDeYC+5HUH20jLloq11I+oVNTsorkB6ZSkALQ6ClQ7G9rgjfYxDm65Vn+vgVGNbjWWxS6hstTbT17ApTovmp/eBNtuoO0NajXuyJcbyiEquL6TJzxDji1MTaCtxD/AJVoKLDQHfQnTfSJ54JtLKNOSVXs0UbFmN10qcKZaZXNl1gCXUAQ4nKo6E3AULKOp009Izb6F8qpM59iXFUtPVRpdRZmJh7lKadZbWG05r+UhWu29+9oTrqVbpWQqK0umuuPh9CJpAtZCbomEDUJuB5VaW9bnWE32FSKzimuoqssyXFt/dpIRy0BJSCbkd73/hDbtpCRWw4kC129O51/jBXoJ83c7/w/8Rk5XuLkpTKW3MLmXW+RNIqCglEuhNytSAgHmLBSoISbZtLqSBr3ZdiUVWWXyicVKPIY1+EZTPTzSJXktIbll80uFQPmFrotYJJVYJO9riBTTtoinWS007EKpDDXIfDgLM+guLzhYQS+BqfSx37GFsuVlNXKwiXjXsP8xdkpmZ9FrXFhcFVvWw/W8TukhLDJ7E0siSR9yyhaZQZw0NAkZdLduh9bQ5YdoiLVZCofRL0amTBKcnLaQL/KRpbXuP5w23dlpZ5UVriC8pE4torQTKukIXbddgLX+ij+faOfUbfyNNNdupJyS1OVdIbQhYllLaHlzFbhKQpQ/wBEjT0i085B7DqrTrc7NKmAkliUbLbRUv5zfKPL2uf4wN5tiimlRI0aZcTNJUoJ/wAoUc7yleUEC5setu/WKSK5ixytR+5TmXlz6gqFsgtcj+/UxSZk45JqWeAR6aR1p2iE6wx6HRtb9YXKaqKoI2E5h1vpCbYqFkBJukGwiU7VMdm0OG+vXtvDaxgNxQcB3uLdTBTFRpS8wNzcQU+o6XQbTYURmHSJdqyZ2Blipd7gaRnJtExCkZAVE7b9Yl4LSsEt8h1OXttDSsVBElSjmBA9CIWayMQpAS6m4zJXvDaFYym5dDKlkkE9NNoWw07K7VHUypKioEKOum0CL5bBU+cROrSD8lrDTWD4A96LXSZJIaSpCADa8XFWZt9B622QUq17xsklY0rCLb5qxm9xeEsCFlAQm1gQrvD3KSsaO3SoED3EZTWSG6BzD5Q0SP0gb7gssGxdSc2oI1tADHCE+ZJIP06RrDCyND6W8yhfYaesF2DeCRZWCTe56xLMxRVljUBQVpABqABQVDslozODrAHKaKriEOhJuVekJuhmEA9TERn0AwKsTodYco2Bm3p6Q9nQGlWURvcwWwElAAuDcGKTAXLm5MVEmQTKIvmJN2hqSYCXOkOwEL+Uw7QAXvk+sF2AhG8J2Bpe8OLrcAVjCnNAJXlSNQYw5ndAvQYzTouNL6Qmx2RE66pLt/MtCtfaMm6NEsEZPllxC86kqBFyFC/1tGUuVrOwK+hBuPol05pWcQBY2bV5gfYnb2jJUvssqr3QzbqM06yVNKddJOuVrMB6bQrl0dg4oj5icbqjgQFzDjg3aZu24i99Rcg239Inen+BVcpXMSTrVIdIXMrYU2bBTjedxJ6Eo7juDGbVOkUlabKTjbEqnWEvJblZphtYPxKGyErP7qkkWCt9L2hT3wXXTqc9rbo5iXGJdbIOq1hWYJB0va2kZr0BVWSBr82tpYeyhSlHyC2/01/WLsGkVeuYrl7LbdaLawCpOVX4u1vzioptCK8akHX1KKhnUNyLgaRo4dwsaqrzAUbsIJ7gn+2Gmu4rR6DqGH5+n12Xmq89NT9Pl6mh16bE6hktS5CUhvQEhKdbXVmBsAVjUbrlb94hdti5YVwEUYkqMrLzSy426pyVmFrTznAUB4ZimyVrK9VXN9UknSwad3ZCdKx7U6xPsyFVQxyJhDAUHMlkq5ScriVm/TMdxY3CxeMt8vYd7FkpU0uuVanSrZdakmHHFNEA5FhKAW1AdfKq/wDppjRb/ANt9yyuYlR+150OBLinGW2SgJzkO6m490m+u2naBPLFSaoZT0w5RMONIWSp2TUth5tJN8yQoocJO10WPYm0TJtKysN2VOt4laqdFU4hSSXJrMvUk5U+RGvS+t/aMuZPY3jFp0y4ycwyzUA2rO4kuzDisxylasqUoJtqLKSSe9usU2tviRtsEwxLB1Mo5MNrdKk5kpWm4dIPlPrrc+g7w4xTy0EmTmIqoUT0uy26G3zcW76i3aw7e0KUnfKKMeomUq7alKYQ4px4EpKsxUEpHQE9zrBaukVT3ZZ5OvtuTLTCVXTsonY6aW/v1jWOom6MnB7k4J0LTlTbUCNuezNMUKiGElRVohN72hS1E0WrscqnSG0kHS4EK1uO72CCbGQXIvDtJgbdmkpF9DpqO8Fj5sm0TCCbAi53HaDmbDmNzKrotveEwfoBZ8qDfa9ozluShSiAk3N7aQrQyMbmCJ6+iUfrEJroauOKJhDQKQQR5hfXoI1Rl6s06wEDf203ENIE7Iqq8lDKivexse0Q2ON9CqzSC42QbKKjoDDRYKVSoLtlIUnpA2C39C20CYPwoBP5xUJURLBL5gGrgpv26/WNVK3gL7C3FkJsAMw1ERvsIGXSqyjYJOlgIbaoYOeFkgjr+hjOWRKwS0AJSkget4MVbA3KtBV1dDtFRa3AInzrFgbdP7Ydu7YDxlBUPN73ikuwm6JBDdkAaA9ekSpU7INOWtGy2yBrba8FgbSq/wBIYCt4AE5vN3hO3sBmb+MHxA2k2Xqd4U1aAVb69NYyToBJFk39Y1TyBoqHS2u8FAYnWBgZYA67QXgDaFWP6xpEloWlV1aa/wAobfckVe0QAhxQBEVEBKj5TFACcsU2MJugEaDtEuTAS44AYFJgN1PXJ1I7RLbL5GBcXc3PaJTyCQymE59DfQb31EOTRLeSMnWVAjzH67mMcvqaJpkVOLUARZCgkbKFge8ZttLARojqglEwxmDJaWoi9kJOb63t+cZtLegTd0VyqJlG3c8wltCVXu4VlSkW1tlBsPfWIbjeTT3uhAYjnG1NKAQqZYUSpGobym1ybjQ9Izbs0hHqyn4jqWd+70ypp1BuGlrUtCdNwb+m20TeS21RR8S4wcXnDk0m6kZVBVznHTaJfqKLd+hW8R48mHJFhQmGnWmPIpxSgladLga72gywxylUrNfYmnVql3g8VKISVGyj7jvFfETeCt1mZQ424FJQ4HNSRcqJ7xcbWETVohGHU/AquSChzLqmw17n+Uacy7i6kO5UEhxQsnQ94jlkVSPd9dpLFfps3UKZNNCVmGSxNNKKSzlsbkg+bM2SVaW0vY9+uS/ynNTTzsQeEaqBitgTUyuU+FaStbaj8i0oLZBP4SSAQrTRSYV9WVfYjqnLqabqaXHSl4Uwuy3mSn4hhC1AgAX7KJHX6xHNiqBXeehduDdIYp78+664kinvv85Ta7cpPMAQ2BpoQnUDWxSNIqLpOypN1ZZZaYXTnpZ9bRS82pS0rAHNuEFWS3UWNhp0EVGkmmQ/Qga3iR1FKnVEqz1CeVIIdX8yM/LUCQf3UlzTYxm9lXU0VfcROIW2GKVPPS002JeWnVvFttHmf5bqUJaUbeXypzAH16mI6XZSk00WFivu1CqTk4+6lmZ+HzrfAsGEZyCBf8StRtpcnrBXcadIs9BJaRMVR0rRK2UWXbWLiNkEJOtykCw03OkaP/MS30GC6qXaq9lKUzTqSt5xZ0YAsAL9ALm9usZNtujRYWRvhp4TE8opdSlNspNwCtV7Etj1sImD5sFy9SxtVTlqUjkcpxHlOdWiUnTMNddFCKb7GfqTtArqZyWcmLhRbTkBzXznPlv9QBaNIyxZE1mhzMVZQp6go5XFDKQTY77/AFtaE3SGlkOjEZUlObIEEpVfNt5gD+RhqfQOUWjEpfqKkm2VBIFtRqdz9IFO2PkwOXauGXS04tKVkjYEXFr6fXSFzP7IcvULTquHphzMQLLtbeHz1uJw7D01BLr2huEptGinexEk0rHEuQrfU3ib7hVBVpBH1iJPqhoj5lKXHSUovYaesReDZKh5KzSkMJzeXKLRtbMHuxbs5kSbpuOmkFiUUVrEDpnJpKEryDax7wbmsVSIaeYcl1hPmKgdfSAY/p8hzMpOp6m+0AN9idlWghIAsco27xdIybJBjzAJsLHv0EUpAOEI+6ynXreE3m0A2cJae0Oh36wm82Ald1IKbEGJeVQ0IdIC1J1uL31taJcug13HEnKDla3y+9ouKVEu2wyGwFaddhF7sYdCrGw3Bi7oiSW7HCXlJNifpC5USHyJWN9YnnaA0EX2O0Vz9wEZSbkbRdpAbCiIoDV7kG0JgKCrp2Iiad2BpAuYpsBZvfQad4w+IGyOYLW/SGpcrsBBbtfUaDvF894ASLHsLRTfQCn8UuJqcA1rDUqJV6bVWp/kENkApAsn87rT+Rjn1dRxcUu5vpaSlCUn0/r9xbkOJdByLQ4EqKSUquARuI6VK1gwa7mwMpvrc9odgEjMXKIdUcwjSDoXKIUqwO/vFOQcoNaxl6mJYuUSlZI2t9YhsfKBe0WB6QJlxQJKMx3teJbobYpTYQCd7CMnK8EEdMLAN99I03IZHzLgWrRWVRGsKu5fQi51RIULg6fWM5t7Aq6kJNSEy6leVbgJsUqJsE27W1/OMlF7mnPHYpmIqZN1qYUDnDdzZbIsSfe/8oxlbeUapqJSK9KfCzTjKciG7hSlBZ8pv+KwsTGbRuni1uQNQZmC02FS5CCkqNnAjMlO/U66HpeDlrYhtvBTalVpMhWUOSwUQUZ1BedN72I2INu4+sKqG6rBUatWxMSimg3L5ZdZKW3E6hJ7Htqe8UroiVJ+6c5rE641OOLbQoqQq6SlWrdv0MXbomS6IjU4nM28pKTncWq/Yg3ubRWUsjSGb1UUZtxYzlYOYlaiQoje3tAkC3I/mc7znmkq1JtvGlMXNE9gy2I5vhRLPM1WRVMUqoMZ+WFNuKazp8wuDcgG4BNtj7Rqk19oyck1ysladOJncV4bnpeZQ4JhTbc2HspTMyzriEoXbMbKHkSod0X0gSSkhN26I3jJKnBGMXpmWUhMhMMOyiGyMqEFxvNZI1Fgvp331MS1Ww4Poyd4JYveqtDnph5RcdROvTLxULqmnCjyjL6G5JO2nTdRlUclSWxd57EzE1VKNTWz5JN1Ewpa3rAEFIIVbVSszgVYbBIvFOrT7E1uUSexjy+KDErJvBDMs8H0cwpUhboCkXCSDYWSAAR0B98oJt4LbVZJOqTKKZw1qMoW0vVGqXeCEKKw0Aom99R5UoUddbrEU2lGqCmmmSbIl3eHyKnOPJm6rXplp1wgcttlvNm5ZWTlBCUE6DT3hSdbbg07wScjOTmMmUPzryWZFpSVIaSotyzCAcoX3JttsdOl7RGWrkXdYQyds3WG2m3kOvO2CiSE5CTcDKOgA67DSJpqVdSm8ZLJJzTNAkJlSPhyJYANvZbEkKN7DfUE9zFJpb9BcrkwVVriJ6lnkOFt53Qr5gBI0777+ltYmecoddxFFxMaW5LIPK5SwE2ve60m51/DqOvf6xXM0imk2Wd6qInaPKzAcKXC2EFB/wA45iDrff8AT0it1kjlphKjPGUccbVk+JLAUkZwQkeXX87e9/SFhbDq8gcM4h5VTl0585nmylpBF9lWPtooHvaGuyCSx8CUxXOvsOoLawohxs8xR0Seo/v3tESu7Q4PuPqDUkP3evZbmZQSTfLr/E6w4rowaawPpWpKW28lu6FAA7b67RMnkPiStPqHxKcqTZQNz123MNSE0SKX0TG+vX2HSLw3RnTWwNUu4hwqBuLbdRBlD5k1TBuMvLssnyo2HeLVsLisCHagVAJBuofpDTRLj1IyqUwzqs7SxzDZWmlzDGnQzqEq4062DlNxuYXwLXceUtCmHAlYvY62O0CeSWsEu08gaAgE9b7xTdmNPqHZdAylJAMCZQ6W4coKTYgdTDbBqxLZRNI82U37QsMGmhs6AlK0k3UkZgepERe67FIbSKxUH1uLIJKUWSATra9z+cTGnLmfoN2lgkVqIytlQBWdB3A3MbNPZ9RV1CNpDQBzWFuuoiqFTCocKtrgH9YtCoI06lOgt/bFEyTEVGrKkRKgAnnvpa01sDfX9Iym1Fqu41G02ORNEKN9RGns7RAZDucXub9oiqdALzAHeEAhQA6j6xSl3AXk8umphc3cDWTInU6wOWQNOOhCbn/rhVewFU43T9RlOE1cdowm1VRuXBlkyqVKfzZ0/KBre19oz1eZQdG/C8vtVz7Z+h5wp+PuKrMyvOMZpbKbjPKPHKfcpji59Xuz0Jy4fokMZ7idxipQUoTeL3UqVdCTTlLsPW7cCnqt7smT0KwkVTH3GziCJymTGIJmry70k4pySXNSfwxSvy3KfInNaye8U5z3bYJaXK1BYO2fZ+Y4qWLaFitqffemUMT7cyh1wkkreCy5vpqUhRtrdRjfhZOmcXGfaTR6H3jq5jktmWg5kWJXvDjJbibBu/IYpNAmBOkU9hmAE9IzbQCHW7qB62iXJDTBJICvrEyYgE5M6WSpINtbmJimJEPNvLJ2IPptGrwPBGzTyAvVYQrqTppGcpqssK6jGaaKrqS62bahJANx/frGUl2Y4siXMSyzLyGX3gFugEJzBST+XSIjq4yU9N7kLinFktKpAU40txRslwIuEd9b6CM5SVmkNNnLMTYsLzbvNaYJCwlCkpHmsbkhVr39YyeTocElgpOMsVpQXR8LKpXMArLiV51LuequihsYLE6q2c/rD7NRabcZfDTqQrMMxzG3Qj9IE0Z+jKxVa4ZVHnLaiE6ECx+sXFIGurKtW6uwXVAlZUrUoSk6j3hrIPYrNQf5TqlpQENkgKKjoPX0jVIVjRFUCWl5gDe+o3H+ww3Enmp5MzOfvMj/AEjFcr7j+R7fla6K5Sm2/gEvyymg22pxuyVTAUFFCiSpWW4unQhJOU3vppNtLJz1fxKLUqNV6QpXwMkxKfFSLkwlywtMJ5qSEpBAKVB4ADS6Tl1tEu9mVCkXvjZiOSxHwtkOelc244hM4xPNggvG6FLzg7EZl3AJtce0Vqe9sxUlOht4fZhuRbxBJyawX0TqWGHENhYW2snKTbVZIBskdySdImKxy9S3tdl6odBmVPTdVedl2nEMv5UKeJOUOgFJIPzeQ6aWte56JslvGDmtNdfrGMWHnn0qNUlXUPvOEsIJKx5iQPKlICb36Ed7Q4Om77FU9ol4qbaMUzoRKBxz4+TcmeXKCy0JWtwEkk+RORtpO4/pDe20TdsHjPY1Sa9L4sfkUKQJiSpKEfCSrLSlNr8gTcqAutSlhQGg0bPcwlK3ZTVIlsQ1ByWozS5kBppKkhLAcCfiEW6C1gSNBbY9DeG38wjnYRg+oN0t8zb8uozbrgdCyoAJA/ACd7A6xMaWUW8jXEtdlpqdd87jTSyXAyF3J10F+o3I267aRjzXlF12GwxU7J0h2VBaW1UEofLmQJKbEEpB6AEHp1O14aaSruF5s3QqyqpksqSlK0512cGXKkhRIv1GXf6QRb3ZTotGEKu5PMvNuluxlClog6pJIGa9raZbn0JPSGpil3Mo+KV1esU9U04UPIX8KXUkXaVc3Cu90j9L+sFq8jppCpGZcksQSi/KkNzL7SRmuAlvIm9uqTa1vQw7XNY91SJfF2Mm5lKZZL5JmSo2WmxWooukJ9AT+vpBKeaZMV1XQkMOYhZXOIU150PqSlu5uRdNgNfYk+8NS7CafUtCUkFw5SEukehP9kLAkx8hKZItgFYANzrvEp0wTsk6bOFYUokqUrYWtrDvcddCYSglGpvcdI3RgxPLUE5T19d4YERUJQyqyu91E/kIl0aRbe4tlKTrlBJ7RUWZyVugbtODziVLIKRrFJW8gppbA3XUyzpULqBiXh4KTtZGC6jkdJSdB0hV1LwPqfVFOm5P6QW0S4omWV52kqy3Se3SKM6o1LEgm3lKTf0N+sKKopsHU30oAX8rzQukK0C/6v1/jBKS36jiugDBz5NEDygQFFRure2w0+kTouoWOazRJsoUlPMdzBSxaw/CO0apdXuyWwjTKEm+UgJ/e1vFJLsG+BtiGTmqjS3G5R5LD5KSFFRTYddonVg3GolRaTtqyvu0bE7KUBmfY9SXd/oRGK09ZbM0U4X7yK7jfEOI8LOySp6YlVArLjJQAqxSOug7xE/aJpSdmsfZNOkdGwm/MzWGZF2cuJpxoKcB3udr+trR3aTfKrOHUrmdEjcg69dvSKJxRtThA3+sLAhLb2Zfe3c3h74G1SsdpeChqbRnVCNqd8lzv6wKIDZ6YBSDcW2MPYpRbAodUpdgbEaw7KpUO2XipKcpJy6nXeFIza7hi4o2OZX5mJsKPNX2guFXMR1Ph2tmY5czM1NynJ5t1NAOcs5iL62IH0MZubjOMkdGkk9KcX/MvXh+whPcLcI1CgU2mU51ynVWYYmZ5+bU0Z5wFJDhbShRT5FJATewA0MLmnbUUt3fx+FEyjHHM3sjpVLcqC1XnRT06fLL8w2Puq38IqPN+sZSroSF7j2hEpAnnAF7gExUR0JUsKQdYvmElQHMkX1uRA5DFB5PcRk3YUwD82gKGu0XGLE2MXpvsAT7xa08ZC8DVxWhICr76GKRKGbz+hASRp1gk6yOqZD1p8NsrUG1LKU3ITbMB3jl1pWrRotzn+IMYJYKhZvLcJzclPlJNrkRyykdMdPJVprGdNmGC0plKppSbHzJQRfUZTa56aaRMpplcrurKDXcSomH3s7i320rB5YJsNNbHXf+2E32HTboqFYrvMc0KmWkqJCM2ifYGFYSeKK3VKuh1akMukXuVA65h6wE2QM0UtoslQ1UTe/9zF9ckdSvVRh4JccaDamwD5CoAj17CKB31Kuaw2ylfNZXzkg5ja5Fv5Q3HsKmQ8/WnZllQcQhCd9QST/ZGqilmym8EQ+0m6S2RlVofS0X8TKr3CBtNtz+UFsR7SwZi2ewS98JNqYqKXzMLYDzKW+c66tAKMo8oFzcA+YZj82hNem5NWqeCblMD03FFelETlU5zS5WzAQsKW3Mh5ehzWBBKRcaE3SL63isX6iaK1W2axhaRxRheoCSQzISE1NU6XWvMtCSlDhU2rUlBGZSQd8qxoQYy6NMrdKRN8Aqe9QMOTNSkDJmoN1NUlmcN0uoLbdjqPKQogpO3mN4ty6JhJE3XsSTEhKTErJrXNT9eprTTQChy2ipxbbjuutvvEHQC5+W+8KeXSwCRTqrRE4VxQ3y31CTnpR+VlOcpSQ7ylN+a2twpwLNrdNtBCcreOpUaWSdwDjCZpuCajUPjkSqVSzrMu2yjMtSgkKN1EWRZISkmxsSQCCqI6X3H6I6VwjwrKcLuGTdfmpqXShxpK0KU0HSMwCUoTexKlWsP86wG5OnMoxyRPLoDi9p5p5meqaUofByIkCq6JVpV8rd0/jc/e6BJ2GpmOMvJW+EQNXxFK1aUTLszTLDUwsmYaSorWspPkCtAkknLoO31jNUaNMhqiymUvMvLKnVJsXELSUFNgAQTY976A6C3WJcaVjTzRHzLyaohplS0yTjjiuW4gAhRsm50vcZkn0gWKTKvqg1HraX8aTLSv8AJs8u8cqQcrbpShJAB6KGgvfVX1i45WdibwWmTrBYfWuUZcS+iVD+YLJ+HS2FILY7puBrbvDleW9gXqRdIqqKZTJF1RQ45JFLy27HzpU5qQR/VXa+9wYiVqVF2iaoFRE1iicC0pS7NMvPsrTfl8wpvly20zJSrQbWiFG21ZTl7uB9NrRW8X0yWeeUtyVky5m0ShJLYOp3PmT7G+hMV7vM+5KlXzJmm1WQosgFZVKKXWAglQIF2s2XN6dbQk0gabZbqBiVD0giYsq748gOoTp/YIUcXZMkyWp08ZlPMX5j0OwhxjaskfyU0vmBWqiSdSbWhqlgbdFglnlpYBUQU2sPyjaCxRlJ28CJmqpaUACkg7Q20HKyOnJ8reULApEQ2tzZKkCfS6lttbZ/ECb9RDbfQOo3qFTfRKqUUpAGYAg376e4iJTkkOMVdDFM/MuygJZKiWgrNmSBfXfWKjN1ncTirqxn98uZUFNqQkAEXGpP5xom30JaVYJGRzIN0ixtBIEWOmzaltp0Uk9fSEq6kTjQ4mGlIPMGa1vPY7jvDcf1hJjfKqdcUpZVkS3cp6A+beJeU7K22AYbaTMUmSQlSg2y2lSrK0Usi/6fzELTSaSHJtMmW0qaIuStR2JOwjfKZLFKUT5dE9u8VzNh8BSTlAGpJG8UlQqMSddx+V4ZbKtjSmStTxhQmJnzB1bqykqVZWVAtYbDW228c84qWoky1JqDLXJoDTZSFLUm+mdRUfzMbxwc0kGEacyJMKQtNu/aJbGnWUJQ3lUbQLcblaFpJB6xTaINKmSFC+ote8RaKUXVjWZdKk6WsoxEjToY24R3Cj2hJpbkuw7EypCilJGa/mPYRW4murFTs+mUp7jrswiXbaQpSnVkBLYA1Ub6WG8TNJIUU3KkrPB/ijodYTjukVRWNZHHMlXp74OnzktNIV8M5ZBS2pDZKGtFpN0aEa6RycqtK7s9Dmk4vHKl0/rc9NeGKhV3As1iXD+Iap+1KhKKk53mAlaUh5kpsFq8yrcnLc6eW43jo0sNo49ZtpT7/uOspctY39PeNWjGxa3yNAR6aRnGN7jG0wolwZjqY0TXQqKEKBy6qBgtDQm5HW4BiXkGsFDZ4nJmfEXM4TEvNfcUNE4Xcv3QUXb3v2KSB7i0YRn/AGjXZHRPTUdGMu9/wLq8sBWitx9Y6ItnK0M3HAlWmsaOyaG77xJiVQ0qGUw5ZJ3PtE6r6BIqWKpafmEf5NlcSCBqvIvfoRHDOPU2g0tykzsxPSzimplhc3LlSgtPKS4kWO+/YdREpd9jS0/s4KVV6tJVsKlW287SlBQZyJacsBbKlZuLX7m+sZt5o0qlnc5xiZxxpa1hhDSDoltWZWUa636mF6IUn0RUp2oOoSfxj+ECzuS9ivzzJdeK7WKuoJFo0i8Cb7kRPzbiczCLFB+dfW317xW7JTaIGuyLq2Fch/kaagHLFKt2PJRp+WeW85ZS9NytRv8ApGqonN0NHFOkZi4o30OZV7w/gHoNvi1sPix1tbe94m2lkGYZxJJ1t6doLYUevUUsNol0mnuy7s62qYQ4yhCuezYFbY2HMQSlTY0NkjqI0bSdmW+xb+H+JETtSpaJxxpqYUy+xIPPIUUOqzNqDyDYkFK2ykpUb/MRYWtbffehJX9kj+KVPm8bVKohnK0k0dUs25LL5bbcxLlUw42pIvf7tw6DTUkbGMJJNWsDWMkd4XVTeKqFWGHJqYbk1zTDtRKXQAtoIslC7+Y5lBA0IsEr11EVCnGy9TodLTN0ZOOqdNLaYYpFOutxTaLJcbYZMw8T1P3rzIJ6lsDWGqTuvkSlLoc34wJqOFGsKVCakBKTLnNnfvVBbhUp4uWXbygHMNPQiMpLlYKXM6CUOQCOF9TK2G5KZlKaJgpcUoKmUur+dIOg8thYbWPUxVpJ9xtPoWDhRjUSuFmpmceXMOsuCQpEopbnLl1j+kfBIKQvKoWFjqdhcwdbW5T7FlpDs1jKbXO1FappyXHK+FTNWYl3RZJKyCS6V3SLJVrY3yiwgUbyD93YhK4ZNyncmWC5d5K1fEFLYZbtc6AWuQlSBt0Bg5lTXQFvuOaXWzMU5bb8xnVJILwQ6AnKlRKLovu4q+buEj81NqrRS3KvXau3T5sykmh7luAloufOgAjME99r33IhKVlX3CszAnMRy7yE+ZznBpd8iQtKWwkHUFIBCSCAAc3YQRsLyWRVcmGJB8vTHJmlsoUqy/upgnUeiTmK0nY6d73TwPm6CKgwt2X0lHnH3sqm7LSOWkgJKAQbEZsqtNgSdxeH7PfIlKsMlcMSyTTW6sh+ZaWt5qYWgKJUpSkjMsEaXTmN+oF+8JJWm1hj5nWCSZmXpatVN1LS3kSHOUlP4C2lCQCnTzXzHTqNgIXK65kCkqpojcSrcXiSRkHR8G58QkONuOZUoRy0AEgbqIsQBrpY21gcW3ZUWkrOjYWafnqamUfW1fIkLcbJs2gaBI/rKI1PpF8qsl7l2R/krDbbSS4AAkG+W0ZyfWiVuHL+RoJSTnVYaEaiJ6hRKS0wtTIyZikdTtGldxAllTqSobg6jpFWthpmnUkAi/mvBQWOJNTjqBexA6npAoofMiGxHPJkKI88uSKEpK8zgWmxtm6Zt+/1jLUXu3Rpp/apMb05S6nQsyqfOLS7LpOdt1KUkKB1PnBCf9sUo42FJpPctoobJYSAlSSQN9SI6Dn5nZqXp7UqdCCSdrbwrpg22OXmAoJUk5FJNwR/AwepKb2ZktNh4LyJKVNnKpBOoMOMk1gtruNDNN0+Xql3QAgKc00yAo2/Q/nGakoqRVNtAsDvfC4Vp6UICXCwlakA7XGpP11h6WI0iZ5kyRTUH3x5Etgk9VGwHfaKUpXsF9Q8sXL+ZYPewMXFCuthxqfYxqmO1sKv0tAxJPucqxJxVQ3xblGw2lLEjzJcKdacSolYFyUgFRtbQgaiOF616iNnp+6dQk3VuyzanAkLWkKOS+UddL6/nHctsmdIKHba3JPvDFyo2p0kdL94BKKRrne56GFgfKKS8Uj2golxQ2mJ5sLBUogH0I6xk9SPcpLFDf8AaKFtBSVpsSD5jaM/aJpAkxUjNF9Sli2RIGXWKhK7YmqFy00XUry3uNfN+gghPsLlPJHik4D8c+J2OMWt0qbnZzB9VfyysgqusMsLYCUZUlokW8yb2Ot4SjPqdkOJhGqWy3rJ5v4i8KuI3huTQHMRyjlKRMvpVTz8WzMWeYAP4CqwSFiwOmp9YerOcqTe2xOjCFS5Fvln0koE8hjilK53El+vYaRMXOinFS74udNNpuHD7fxX0/8Ak5ZZ0l6P6r+Rc0ouL3GkbuRhRskJvc7dIy5rNFFsA8CpV9COkWjRYwjyv4u/F9WeFnFVVAlW2zTpJDbq0tPuMOzJW2lVluIUFBKb6BNr31vaODXnJTq8I9Hh9CMoJ9X/AD2KRg/7SKuYdanVzFGYqUm44jktTFQdWuVJBuEuqBUpJteyr26G2kJa0s1kepwkHKv4FWd8fc6zxcruLZOjtyszVaWJBln4gOIl3EpSEuqJRdYSU5sul9r2ilqPNdSZ6S92Lyl/8nsbgXxUTxi4R0LERQEPT8uRMIAICXkKKHANBpmSSLaax26UuaNnmzjUmi0Kc0/ONGxYAOrF/pCiw5kNXVX10vEz9DKTzgiKgWwoLel8wGgWSnT63jjny3lG0bWEyGqjLHxC1czKpegSpa/Nf07+0ZtLLLTdHKsT0eTZmJ1wtsMqaJuQ2Lka2tzNDc+kYvY3ilZxDEUyoTTnJLqpcE5Ss2J9hfaAU6uir1SaWNM2o07WiopdRybSwQs3NEAnOCdeuka8q6GRDTb4QTsc2ve8KTXQPiRNSnyjMopKt/IqwtExSbKTVFam3hy1KOVkrNwnp9I6V2M22Q83NgtqQEn3MNt0OqyRky8rUX9R6RDdvIX0GZn1pJF72/qQ6kM9f0dmf/xCcYqEzzHKLNqZIWXgWUtkWKVZso8pG4Glt9Y0STjaRg3syt4axBVaRV5VXxUzKMPT6X23WVeZSwhRKkpULG2YBSdh9bwqtptmimlhIsePMdT9IfqLiEttuzbnxTM3LnIypsAsrUyhWoSsZkKFzqQroIjb3WJVWC2+G/iLLy7ON5eds7JPqE2Q22XEhrMtJQBoSdUhN9b6+kC2d9xyzFIXhV1dfYcpjiZNpTTLUksNNpdL0xMzmvMAOikJSdBceQaxoqX9dSeVJ2gXilqCJGshtDvOmwvM43MLS+sJt5QVi17XuBYWuR0jJw97PUalk3xtxFyMGYUZQxLIdXKhQQ4gKW22oJJFrkZM3UgEkQatJtgo+9ksXBqg05/CLlWxAJb4Vtgrbbl20ENt3tlXqACok6WuSqxPSKV0FWP5LFCq3NtMUqRclUAKLN0jkyaLg5itIJURfUp16AAQRdu2U6orWKp16mgmYqFJm3+Vd5sMb21CBr5yQE7Wtc31Gs8wq7msFrONJaXXV3ksqDqng65YN3AspABIJXonzX22BItCdN2yqfRj/FGMWJ5xxtksvSrCiiVWlCVOy6Uq3VoCnRVidLGx6wuW82UnTyio0moTE/Vm3ktMOpaQUZCQFk3SlII7EquAL3sRDjhYFJ8yLQ/VHW2JCSmlsMOuIUXXCizhUVEoum2mXMbi1zYkQ3BXVjtvYfYYnXpWptsTU7yW3XXQVOWDjScixm26k36bd4mqdDUrVExTaklHA/EtUYe5bclTpubYT87jLoQ4pK0n8QASm4FxYX9m40vUUpPBzfwnY2xNxa4LyNbqUwZmamVvJdmCgI57pcWkEAWSD5CL6AKUNOz5XsXOVPB2OrYZlG+IiKhPLlZMSMsZpRec/wCEPKKspUdPMCpHbTfaJUKk2Zt9EXbDVRZkpWXZQ6ys8u6nD5uZbXObdSVH6D6RTnmmNLuTmG8U/FMTXxJZbeSsJCDpdJ0Fh/GMZOx8q6ETUeK8jIPfDkKdm25goyBFnHQkm5AuNBb+EZXmzf2aqybpHEyUqjTbhzyrQSSUE3J1tYW636RvF3kycM0iWmsQttOgFwFSkgi3XrpDcknkjkdWSkpMCZZUoKF+9rmLtCHFLn2gtQUMqUkG5gTRLVnH+K1cmJjB03LISpEzLTR56viLjlrzFCkoDhv0vodztaOXUa5aOzSi+a0Go+OJGSw82hYqboErLyykNOOlK3MpuFC5GW+1hbzEQpaieB8jWUdZnMTM0tB5qlACyVa3Kb946ZaiW7OSOm5bEdSsdS2I3X2GXBzmFEG+nU2t+UOMrKcXHccytdW6sJJGUEgnsYaZDrcczMwuYPPT5lNEgKAtdO1if4esF9hpZILHFaVI0CfdClAzcsWVIUmykL1CTfqCCQTrsIz1JY+JcIq/gSlLnWqZItybP3rhaStSBdSwSLDN21H16Rq2vsxIav3mS8hT1SraUvKLri9T+8T1/v0hxWKZLfYfoUAQNUncjtGscYJrqFSsHvr6RVkbbjeoVeUpSFKmZqXlwlJWeY6lJyjc2JuYJTit2bRTeyKW1iSn4q4sUSakVszLUxRn3W3QClZs6B110ykemsZxkpavMuxU4tadPuXtm6WEX1ISP4RstsEUmKtr0h2wo0RmtvA2Uu5u2m8TYuYHMLKBcbiJkybsjK1UE8kkKIBRrZzL17GMNWaLim2RcnUEvS0sCpdinNbMkggBWtonmwg7kvIqSGnnAfuRYkg9LDaH0ZLv5mqS+n4crURYaD1Otj66QQkqtjkSLbwW2FbaaCNoNydkeh5c8eLrtVmuGr88ZJSZXHi5VpBaN+UFNgX110AJ76bQlK3nu/uOhP3JKPZfedpxPKzsvxPwFVH3pcTB/aFMUQybXflg8B83eX/OKly80WvUzWdKUfVP937y3TVQnmqhJNh2TLT7ikuXZVmICbjL57DXuIfNNNJv8P5mPIh8XlqVe7Z/0Tr+sOmNKthhWpqoS7YWwZAgGxS4letyBoQel/WCTaVoceX9YpPFDw7ULidWGKrNU6lJrEuD/lTko3MJfBATldbcSUupASLXspPQjWMpwt3gqGs1GkR2GfCxg+gqm3pzD2HarMzpQXVO09pDLeUEANMpQENjU33KjuTEx0klmglrydZf3niHxHcMXK94x67hfDVLkJX4idal5OXlwiXlmfuGrm2gFiVEjcm9gTErlptnU9VxhF30+Z7y4TYAd4R8L6HhqXalHk0eVSwt1Lykh5y5U4uxRfzLKjr3jRSlHCr7/wCRxNc2Xuzm3id8Vk7wGdkZY02TvU5aeCZlT6nDLvNJSGjlyAKSVrTcHpfaMvbSbwb6XDRceZ3ui3eHXi+ePHCan4kXJGnuTK3JdxrmZwVtHKpQ0Fgo3IHTuY0jqurZzamnyzcUXRSQNusLnZnyjOcZQrMkgi4uQDlv/KIlRor6lVq1Fl0LIW5NNs2KigTOVCvWw0NvpGdJI2TlujnXESlytDpM0+iaSy4EFWhzKXp3A06dReIl6G2kreTzvWKjzX1KKkgEkXAiBSTsrdTebcUbrKriNIppYE0yCqL4ZSbGwvvFt0iUiBnKsNbEXGmsRyNgle5C1KZTNgJcKbDVWtj7ekbqPLkTeKK5OrXMuLCFLLIOgOoB+sUsCe9IYrXqUnMFJ6nWHsxbjCdXm0z/AC9t4I56DSoZlagTYKI/z4rlQ6R66xRU0UvGNUbp8/LOS9WDc2XplwHkpSShzPYWUbcsm6Cq9uoilbtGKTosVWnXsCsYeq5ZlmXKdNOvp5bfxCX0mWeJSUEJsCnKmwAIH4gRENu2luCpY6FfxqZOr8LaI7OL5rNKeYSiVQcrkq2pxQcZKtiSq5C1De6RsMyna95ZHJWyt8DcRs4Zr8sFqUXpqaSgtIWLPtJBdCVAeYJ5iGyrL+EFOmYmBStUWlhWX3glUahUMZViap5emEqnFVB4I8i3VZXEt5Qj5T964vQi1gARvCg/dwLKRE+JequzlWlpdn4JZlSpC3ZRwONqNkEkq3Uv94knXtE8yb9BxjyvYq87XZvGdfpnLYcVMBLbCgtaVocUDYAJsLJ28pv19oqVSaobwdewbyZbHTWSnU+ablAtt16deV8CJjKVlSbDLYC9kpSlJtuBFJrLEuzySHESeqdIaTP1ipTDUhNlQcblX/hEOIF8lkfMlsA5Ug5lHrlBMTlqnklYdIouEX5OttTs9UDNtpYKly4CszbYJUd733Av7k72gisDecWO6ljVNEnJB7NMWdsCnmBJQ9YXCgmxCbgkBWotvaEk3hjxdDbiTjJqUm2UK5jM6kKKiXPM4pRJJAV18w9wnXtCbblgUdsFQm8UpVVKbOSaES6yQlwFZUAQoKuq1yLG+wuBeBWnkbLJjHicipUylzapuXW62VpadabU24QVEkkXuDmKsqtzrEN+97pSWbBJ4imbrPP+IYSuYluVzFq5gy2JKVEqICrel77akwXIpUyxYnx5K0zwmcQ20BiYnHZSZYA0QqXQtF75gbjQkaak3FrXhzlJxiS2kcC4TLwrTeD3CZ3HM05K4Xq9cnv2vlcfQlUpLMO5LhtaSpQcWkJCdc1u9j0SSUlfYqNtNLA9mOJlDwvgbFVSnaXP0uhjkLwzRFzznxq2lOISlxYUrOS4lRdPzJA0AtDUrxWQbrLfzPQXDPxAPYfoeaSl5ZmRnQhUspwZnCAAQkqNwoAgA+0YakH3Jeok6aAV7xG1SVxK9UJd1LSiFIKFrC7Ag3sdzqTEPS7M0UluU6h8RZ+u4iem3piYcWsX86syj/PQREtKi3I67w94hsvEofmOW8oJSM/kGpsLD9Y3UYxVLcyuTlnYvjmIHKUqXccmM7AORa03JSe/tGWq6RUWW/DnERyXQ9L3zFQGRd9T/aIwWo1g09nzK+pW8ccWHsMtq5yVvlQIWUk+QdDYdTEuRooJHIqpxMZWuZmGZeYShavKp5wkkka6a6RlWTaM6yQUvxoK3kETKm0A2LSRdKra7/W+kVyVuS9XOEdpwNxOXjt0PzD6VqcZSkbnQdPXpA7Y4yilgkX8SvYGqP7Ql5dK7EpWm+iwrc2PtGkJOOTn1KbyDkfEBKTmVmZ5zb6FKUrIcl7juOl4rnwJQW6JPg5x7lsSzs5JzNQMsskplgpsZSAn8Rve+nbWNIT6MmcduUk8V8TpCrSM6xMTrcw8h4KZCUBCFai/cjTXsYmck1QLT6jOf41JkKrJolJdx+VYs46Q5bmuEbewO3pCc6ki4wuLydpp1clpyltzTJQUOIDinAbjUbX6npHXFrdHE7sesILjYX+95iT1iohzKw7SSBvr6RpsTaK7jnhDQsdTHxlXadU8yzyw4l8thCBc37C1ybxlKMZZZcNZr3UULhngenYT45VNiRmBMyUtTUrZK3g6pPMsTZQ0tcH84y00oydGuo24rmOwS+su3oflH8I606OfqLuIpSDmMvruBCbQuZiFKAJMTYXew3nXErZVc2uNDe0Zyl0LiqK/XnlpYf5SSRkBIStBF7nof5bxzyTexrBpshcPvc+mS4IczBjMTyk21Gtje+loSxsErsnqfUA5KTDK1CykgIUBofIOne0Xe6IayhGHlidZQo5+WkXsTqSf7/SCLvLCSZOqmhKMguApSB9T7RXtXETheTx/9oPjWkTcjhCkuVOQZqgxet7lLeSXpdpwJSHym9wkG9idLp3g0ne77/U304v2c38DuvE7GnxHD7AdfU+JdxGJqS4svN8lTud1Uu6Mp1vZxZsOgPSJlJ3juRpwtSvsdGqjpZqdNzoUmz6kaiwF0H9dIftMoxcaWCRBCh5VJMbrUTJd9SNxdOJp9AmnSqxbQF6G1gFCJ1Z2qHC27HLs0FFQygp2jP2mdylBUAWtB9PXpGctSTxZXKkjwBjPGUnQvtGhPViVXRWm64xOONzWQ8tstISFqU2VJANuZe+29tYcacMnRrRbiqzhHrKpeK/h1TMRyNLexhQTMT6VqQtqbQ4w2Ei/3jiSUN36BRF7RCk3sJ6E1HnrB5f+0NxlQMX4owJMoqiahRH36inn0vlzZWsKlhlT5wkm+m+hOxhwrmNVKUNF1va+jPVPCXANK4V4Hl6LQpWbk6aytbzbEy4VvNqcIWoLJJsq5NxewOgipTtnC+7J9x4EG+38YlSBIgK7NluyUTbzFzpsoD3v0hS9C4/Aq9fpTs3KKc+ISkrBCXCgqRe/YE6H2iJbUaJuznHFBhqXkVtKRTHlBtQPLWW1i41uNb/W3vCao1TwefMQsqYmCFtuIJ11vqPrDgZy7Mhpl0n006jWNnsQyGqjiSDrfW5jFp3QkVepnKd/ptG8FiypYZA1GaU64U2KUg7gXzRotsksjZua5Qs2SR1ygn9YbAiahUiEKFlZzrlta0EY28itbEep3mKUskgb2+kabILEibQRqDf+/rFcguc9HYhxAij42p9beVLql6olci6wkBJC0ctRAGbQlZIBvqNLBI0SUbsiOHR2LGOFRPYxwhLmfdcma6uaXNFaUgy7TTZUG2xqbeZSdTck3OwtKlFSdInKvJz3xW4plcI12n1JdXQy7UAiooWgpSpLgSpKlqQkaK0bOu/veM5SqWBwTWG8HD6PxIpgpM18TOvMvply42mWSUqS8k3bzE+YJuNSP7Ia2Ll6HWeCWO3KJw9nq4udDWH3JhpE38Pq6tWoBGmiAfKb2vmIsegkqpjbWxGcS55cu8y43OyzsgVB1pmVKnWpErF+Xci5VpqBmA7xNZwKLa91lWqGJ2qPUWwh4pUzZagRkWB+8IKblgrK6nbqG81hDCEjVsRtzj9Hq68krkcTyyQCEvLTuCLJI6hOo1AjbbDZNvZnJ+N/HqXxbjVC20OsokECVdKpgzWc5io5VA5Sgq1F7+8Y7uykhpT+Nzpw07I/EsvyyG1JSwo66nUDXe+o63/RylipCajeATfGBM5d7K8vlKz8l4BxCbHbU3JO522gysoGk8kJiTHs9iN1lcy844lq/LzuAFN+t73hrD2G3k0nFc26yG0lbudfMUpSipRVrrmGvX6wYZLY4drU482gCXSkp2ANv03v7Q4qH6wOV7j6kzk0+yFvJWwQbedspFvr2iJxXRlc2aCcU8VN0zg3XkIeaJmpdbRbQ4FKZJA1IHQjcnYmJUXasLtehUOA2H8OTWDaTUJ+TVUJtKnLrW84pEqc5F0IPkuANtr2Jjebd0iaZ2bGeIqHxJedqM7T2zUJl5BaU4225y2kNpby5rXOidLaAaWvrGK1adg4oRLy0lR6G0zLNhoaqbbb0SnXYADQdYub7Ep26Ix99QnfMggqTmJWLm1+l4zVt0apqiUprTwlHHZd9XJGisg8w07DSKUL3F7WjKPXH5OusTJK1lJT5VK8w7XtfSFGCuzS21k9HYMxlI1ymliaztpUADmHXooRlqqTyKOFgds12aTVgtspWxJWCbfOnXr6ERzOJvDUrFB+KFNZxXSmJlmYLLjgsRunP3KfQxjbUjotSOHY6n56hyr8g+kvvgGzqEXSUgWv+sbwyzLmxTKxhNiZm5xDZdbaChcA27+sayWSJYeDuHBh1VBbdWFlZvcaCwv2iZJISsNxl4rOUsfCvXGZBWCnQH0MRRpzdzkTGNCHkvJfdF9TY7RdPsZttbjmiYld/aaXkPKbA1v3idsMl4wy5S+MZybeS+XUucwBISRoen00iks0xukXGgVF2Sn2Q60kBzdsK1OkTQJnaOEvEYUFkyU64lumZVLbWVaMKJuQf11O31jTTm1h9DOULeNy907jRhyan25NurSa3HWS+gg3SUD16e25jda0UsszejJmM8f8JJbcMxVW5NTbxYCX2nEKdItZSRa5Seh0h+2VA+HkRFa8SGH3HpyUVLTs/IOsBCXGE6vZ0qC0lKrFIAtrfW/pEPXTw9jZcJJU7o5RhHiNRMCcQ6nU6JTZliT+DLMvLzUwBy1GwWSfMTqNBfSMlNK+VA48zpsua/EdUXJdIZkqc2ENFDbiVrWU3Ta5F7X/AEglrvoaw4WLyQLPH/FJ5La6myeUgoUUSyAp3som2/8AGE+In0ZX5vppW0OqfxgracjzlamnFIChZYSU2JvqALG2wPQRl7ed4Zf5vp9UWKk8eak2W0TKpVzK4FKUUWUpPUWuBrprvGi4nU+JEuF03sXLBYE7hdj4eeZdYKlKC12BJKiojfTe1oa1G8I5pxkpZRqtSEtLsOh2o0xK8uiHXEDXe294ftMZCMZYpFYwvN89umJ8qHPh9FJaUc1tNVbGKvqEupMKqKVSU64XQhTTLakqT+CyFA/naBdWKkmqHtBqrUjTW2mFpWogAFAunQC9z1h8zSwTV5Y5dng+0rOtRUtPlKTqm/b1iG0Jd+x8vPGtJ4km+Ok9hFVYqtZlqZiBiVkHapPh1xDk802tCdEAJ1BzKHp5bi56IU1bOrUlS+V7USVY4PYomsU4cwupit1AzdXdp1IebxkiZp65plJVMJYcXLhKSjKQpxIsFDKCogxMXfvIJTcYuLvpax8rLxUcNcTfDxiw1VT+Lm3pGmzFSnG28Xy1TdYlUAXeUlbJQhFwQMySpatE7GFGXN7t5JblOvXbB0ye4q8baDgdnEE45i5ukOssvNupqNBccdDoTy0pR8PmUtRUAEAZiTa0LmjF0EJQayvwx9SOlOKHGfizRqvJ0kY+m3KbUDSaih80NIZdQUF5rytoUVhKtCPLcjW14qSSyxSlFYrPwfX5jykeIrH1Rq0jJMzHEyZmqo5NNSSUU+gvImzLW5+RV0pUEX1UDYm9ibRlTk27BtL9XbDw/u3A4z8UfEXC+IqfS/8At6annKjKSkzLzOHqOtQEwFltCS2+QHVhBUhKrBSQSSBYxcUpPcUsK3Hf4/xOJcWMY1vCHizmMUPyVelq63KMVFxyepkqh9hWZDPO5DT6minLZAGbUnVPWNKrC2NNVpqLlt86EU3xVYoq/GZlVSodFnJ2juTgbLeFJZc9JBKFlw8pKkC6EpJVdRy5VG5trKgknyumE5QaVR+pKVWd4pcb8VUTGErhGcxDTMKTLqpBn/FxLMu4bNuHnIbcOUkBtWl7ApIJBg02k7ZGpqabXs4rH1PXvhl4g4l4p8MKfi2uO0JqSxE2ZuSlpRh1t9oFZSOYVLUkghJNk7X3Mc+pjBm8yaSqv3FynK421MhorQXFC4TfX8ohXuPkdENWD8cFpU2h5K06bpUn6wwWHZVKhRAVuJbnpyWFv6JJSWh6kEaw0+47d0VLiDTpyVpxMs8JhawRZxvVXcg6C1rd4J4NYr9Znn3FjswxPLDiEFx0k5kosCASNNe8VBWZSxkq06/lKgSSRFTlmkQ3SISpv5L/ACk7n0ERHuVFN7lSxVPKYa5iMgKrp1Oo7WEdMMKmKXcr8w05MhsuZgpIzAWGp9T1i6SwReBrPuFqWCsxQsDSEknKhpYIKfnFLK/OVKUdSNLxqqqycbIZLmk5SATYd4qKxkSYEupJ+QH6xPzK90ufE7jTRMUSMrVFiprm5lxx5ZSpDSEcwrK0tIUD5ElShcHW5vvEvGTK1HYsuBvGozJYgk51LNZm5mVk1MJyrRqbhZcSkJskgpHToT6Q3fRF2u5X/EPx+o3FCdpxKJ2aKWkLzZ0h1s2sWiST5QRsNNYKVsmSyc7OIqUt1B+HqjiDa9ilahrreHGnuJvuy/0Li+JSmiSFKq8xILQUOo5IGcWtYlKb9jobjW28S4uxqSA0ziFLpdlEPSlWQUAhWVSUrWk7JN09BtbpCeXzLA4u8JjqarJqsweTRatNtXsMxuVC9wCMlxv0MKHMqHzRzZZ6txpr0/hZVMmKaiSZbuG0qmm2A2Dl8uXdQGUDzX0hzpuyb6FMqGJn50uFchSni4vmKUH75jpqcphxbrA8DqRcSM6ky1FaU55gFzbqxfvZPWJauWBbdDUxiltK1Iz0tDpGoTIOAE/5x1MEoydA9xSK0lkIcfmnGbfMGZRCQoW2uo/yi4xfUVW8BXuISpJTYl3ZhLZ0Km1si3ulCRb84XKHMPjiJlpCHHWnnFrAyrcfcJV7gQKD6FK2humvLl51anJdC1EeUKbF/olRufeK5Gh9yL4l4yXMYGqbS1Ftsy5ShJWhBJNvwpv+sSou1YXdDHhjipDeCqfKqcT5UKslOdShdRPyiwvFaiadoObFFrouIJhbjpbaKlHSykhKUewMQotoMLcmZXHE1ym23HG0KzFBAcuUa72HXTrGvsr+JNoveB+HNXxfNKWUtS8pL6c4IIKyTe5OpNhFR0qsiWouhda7gKS4a4ZS7UZxx5qYupCQrLnNr9T+kQ2ku4JuTyE4Oy1NqLM3NTc02n4u7bfMGVChp5Omnr6QSVR7DfY7srCciiQbLbKEyqm8udCr5dL39fpHFqOV2dEVFKiOYxcxT6S+w9Kpsocr4hKdVn1G5Fu0ZSRpF0UHFPFZrBtYlJdKxLpqakNtcy5ClG1wBveIWm3sdENQquL8VuYnkJ+Wp7Ti6sLKdZFkq5atLgE3/IWF4cYtU2U50Q+E+HFTqDSUJaLc8nzlCr5UC/Q2sfaNr+45pTbR3fAmAJqXdS8/zFDlWKAACNNdCQbwnON4ElKrKlijBGHsc8QzJVuuLoi3mkGXbWnll1VzdJWtJava2gVeFGqtZLUJyLdS/A7ThOSbkvWHnKcAVutzKkhTyehQtNrD84HqRSpoTUo7lnwt4PqVISLinXBU21qJadN/uxtYW397RnLVi3SGopljovhgplMblUlLjhll5gtZGZfoqwsfrF+1sVJLuW1HC+npbQFSjalIspAtaxG0TYnJNjtnCMvKIctLNoSvVQtqT1hOVAN106RkSFhcvLhIyg8uxER7Q2Wm+iI2r4hoCfuag8haRoHEI2/PrGb1JvMS1pPdnP8AHtTpWHanLOyTomJZ42cWoJuCdtAdRbe406GNIOTXvIbxu9yvsts1Cs1NRWG2w2tailxCBewI+bcXI0GsaNPBg6c6EyplqetSlVMLSsAIbSyVHSw1skDv12MBpGVLAlVdpqZsuPKdyKKktIBCQCBe1xmN9IXLY3qO/QEnE7EvNPHlBzlsc8JOYgJN7WNxrodxDUOoo6t4skpfiCuVU64wgIUiWD6VhtJzXvZI0v0tv1g5cic4tYHExxAcbdcQta3lLKtVE69v0tAC1FSZisSoTUFAWOWYUPoUpgRcpK3Z0zB+JWKeukPNvB1tMghTqMxSpKlKsoDv8t7RsmzjlHHzHK8ZyUrRq80lKCp5Aaa6kqzL77G2t9olydMrktq+hYZKocqmtS7JDQLYTzLgJSSB+v8Ae8U3ijL1QwTiJEmslb+dNs2Y9tbn3On5wndGjg9zyT4jvBPi3jDxaqtfkJ/CjclV6vJ1NcrOLfStIZZ5WVZQm2VQvcJ8xvoRaNNKajhj1MpKK6UWPilgbjFUMW4LrUnI8LmpnAS3l0mTponEMnmM8oIUHBlShAsQMyRca32hRcVab3Gmox5XF7p7jNWHOOdU4UYsw7MYSwjMPYslnGJ2fcrBM/MLW1kU6VfKo75UmyUjypAAiEorYPae/wA7Ts1TsVcc+HVaplUrnDqi12So8vKUukMM1NS26QcqWS+EthalLWLBThSShOibC9yXK3Yc8ORRaaSz8WKqNJ4ucMaDil2ewdRJzD9Zrk5X6tJUvEVpiZQ6lN5YLKAoMjKSrLZS06XAuCNJ0rs09q3JuKaeM9v5/QhKz4k8XcRpzCGKcNYQw7Sk0SmT0rTUft1hxpsTDSG0KLdkhIbCLhHXY2tF8qVqyFOKSjVq7+4ZYlnMaY0oeHJal4OXzKLVWqzOzDmJJSYdqk0AvmOuEEHMoq32SAEpAAEEajkcpuUWmnb3/cvkUHGvCXiVXcaLqs1hWfem6zKtyb6nZ5gpW6HUuWbIVlSgBoJSjoBckk6kJxiqFrTcmub/AODj9WexJX+M1XFKlJyTrc/OzgEuhwBxorLnNbKrgHylST0Iv3jRKNC5uV2ztHBXiJj3ghUH0U6h44qP7RSxLVNl6Zl32nW0M8pOQ5vIpr8FtMnlVpYjKUE8hHVSkpP6Hb+BNSxDw34BYOpdVpKmZqRZ+CmmjNBT7AC1kEJtl1uDYK0HeMtRrmwUpWnKt2/xZbnMWh50ZHTzL6hV0q/XX8ozVlp3miaoeOhJU8MrC1LGYhSzoT2ik7IlG5ZCVDFrzSfIHC5luWigqSvTooAxRPKmVfEeKUV2nOSrsi884bZgkknc9bAD84mRS5TiXEKUnVOvoDK2WGvu1Oq0CtSbAf32ioqzNU8I5lPzJllKSQq46kQRTuiaICoT+ZR1N9rxsoFXRXauC4dgFKNj3I3jXGxDdkY7lSFleZNvXSLdkoiaw8hCV66gaa2BENLsGxXai6hwIAOnrtFJ3uyfVEe4vKcoN0ntDluP4iOfbqPzjOxWiFXiHEQU0lEpPKbZuUJEmbA3voMulz2jWMl1MuVNj6nY6xjJtKU3L1FBIIsGCgjX/NFv5wlBboKaAKxpihButp5ASbkKmA3e+v74hJKty1J9B1J1jEEykHPLtJ+YBdXtl/J2HF1syWurQ4OIKii3NnZAaBKiqplQv7cwwnvYL0CSmInkBQeq9FRf955azp7Xuf7YTi1TRV08h3sSMtLs5WZLNa4U1JrUT6agQ0uYWwJM/LzQUr9ouPgaDlSJv+dv1hZSC+gZyoM0yWzpcruUa6NJaR+ephxWL6g0uhuWxAzUJVS0N1NYB0vOgAd9dIHtkGqY1cxHLtslCpGnJXbR2YnC4v8ALNb9IuWHaA3J4nDt20tU1tXRYZUQfYAGM22nvgVdArGMZoMuS8vOCWUg3ytSwbSTba6rEQ3a3B4EKxAsy7SHKg+445cBlqYBufpc/leGo1kLEPN1BLwU3TKlNot/4B9ST6k5R+kNuO6YdMEfiKpVCewfV1tySBLyICJzlt5jJkqACXLklJJ27wJU1fUeytEpwYk6rjSiplaWmbfEsEpmA24lr4cKuUqIURmSbH5b7QajilcmOKctjouH+EmLZeel2k05D65h4hanJjIlLQ1zEpBsT01P1idPV09mynpzX2kWrBnCyeZ4iGnTMk6ptxPMYqDTHOlbjUNrV39bC5FtjGk9aMYqSJUG3R6mwJgKekcNTMnUJ5DjkyFKStmXyBoECydL2IIv9YiXFpLYFoNlTpPDapVmizkhiadFQl2XSqQdavnQk3BC+mmmvvHHqcQnmO5uuHk98ElhPhnJ/s1iSm2WpxuXX5VoSU5j6ja/tGOrxbk6RvDhK+0de4aYRcpNDeQHnn2gTypd22RsdAO2l4S1m45QT0fe9B4nCctRsNuGWU+HSsvFOfMnMbX0PT0jPUnSsvShTyU7EGApTHsyw3OyDE6phaXG1LbCi2d7i40Mc8dZ/qs6XpQw2icoHhrbcqHxEy6hxsC4Tk+8HpmOsbRUnuYSpP3S4S/D6WpTI5KWglofLtf3MU1SFyt4XUFSJRTc+tT620ptdIzajTvGUZ3k2lp4wVWu0TDL0w+alOMOJcJzNLseYPS+ih6Rz+11Hsjb2UXmTHWAcX0Dw64iamZKoNzuH6g4hibklgOqkSQSl9kC6kgEZVoAsQQRqI1jLUmmpKmjHUhHa8HS57xlYUKUiWYnptw7IEtlJ7aqIg9nqPDMUtNdRqPEu3VpZS2qU4x1s4+gW97XjSGk47sLg3jYZVvjBV3GWVNol5dLx0ISpau/8I1asIuGxVsS8YawlJSidLakqCVDKLEnrrsIXInloTklhI55XOK09UmJ9Tjsyt2VOW5WQFD2FrQ+ToP2zqiFq1ZfdnWUlJU06yVkquohXuYpR6sn2jdJkY/WnTSEpWbKvta23X8ouKp2Zt4ocSeI3FOrUlVi4kpIOl9N/wAxFTisMhb5HdMYmCiUcfezuyKiHbm5VfSIeQTdjuXk0SzQSpxSy04qZT0uTc29tTBlK0F4Y8p0w26y04tIUt1ZbUTrdIJ0h0K7H0hVEtrlVCwyuKBsLAAbD2iXHuC3Il4rmZ1Ss6RnUrrfKLRb7DcshJWrKTXHWhsp9Wx7IBgr3bFzE5T8UukNWUq7YATr22hUCm1geGuEvLVcgOa/N17wqNHqp7luoWN1CTDSHLJWQCkDQi8ISvfoZU8U5SkKN9eh0sNodhNYC0/FiUvPrUW7HXU2JHQf7PSHfUXM1kVMY5yTiEoaU4iwJOa1yesTY21u2WVqscmWU6o6psd7Q5YKTbVhqjihEjzEk5SixT0K7/2QgTPO3HOsu1afeS7UJycSajMMhDzpU2G0pbKUhHy/iV01i0kkEpusHAahLL4S1N6bkG+ZRZhwrmJdA/oCTuOgHY7AaHSxGifNgz5rZcqRXmKxItzMs4l1pwZkrGh9vQg7joYykmtyXKkWuj8Vqth1qWQmaMzLMPoWJeZ+9a0PQHbfcQqs09q+U4vhCcTN+IducSlDXNnJpwgG+XMlxVhfU72jspvRpEaz5pt+p3LDtQCpxJCkpIUpwk9baxyPaiZbl9rddQ60GVEFTKkPjXQk309YirZuqr4kTOVpt9tIWkE9jrr3HrA10GpqsjNysOMoUlt9ViflcJULW6Hf+MOqI5luyemOI0qtptmYQpu2UJUfMk29RqPraE7NFSWAysTS77ClNuJU0dLXuP7IlusIE40c8x3Ny71DXMFS8ziiXAFkBR2v72i+hMI3bOFYlmkNz73LVdF9L3tGsI2rJckVifmzmJB1jeJnJp9CJqC3XW1KSRn9r2hi9SGqcwsHRVswy66XPt2ikFqiDn5RZT/SF22gJGn6xddiGQFVdcaKr2ABAEJxEiPdqQKVAaqT26wJMOZbDUzpJ/F+cHKx5ICZwpXV09E4ac4JR8BTb2Z9SFp7pUCQfpGrSRi1LqhhMYLrNPlhNTNOmZdpeqXHGnENqHa6hb8zBaaJqQpvCrtOmQJpVMbcVZaQtIduD1BSSD+cNWlTLprdE1JYbfW192ww6kb8mnKcv666RLaeQQU4Orrk0oSlKnwgm4WunITl/SDnVYY+WSe1hMDST+Pq/UqLTph+bqVJ0mmE5G8ovYkHKLgK07wTSjFSezHGLbfLkf4+w1VuF9OlZiYpNVcMy7y7MlbihpfOclhb6xOnKMsJhKDi8l/wz4bKpiaVDiqzKOoJuQy846gH1vrGWprpPBr7CfXYNjnwyYkoFCVMUaVkKzOlwBLJTy/L1UVFV7+g7w9LiYc2cImei4Lay0UnwtyiaYl2am5k1BbIPLmWktoSsp+XMEnQHr2EYPiUm1ujZ8M90b4Y+GLnUZwY0lWJ6cDpLblPmVNNKbsMoUlNtb31ttaHrcZmoChwza97cvlM8PmDWSkjD7ClJ0zPuuOHT1USI5XxMt7On80juCmfC9Ql4/kq9KOfAqlWDL/A8pC5KZSb6rbsAo6776DtFLjpKLizNcKua+hO1nw/4bxJWKTUJqnoRNUV4TEqqVWplKFixvkScvQbiMlxkkmkzVcIm010LnKUqwsHS8L3ssAH20tGHt32NVoJ9Dk/jDwfSMM+GfGE5J0qSkJuZEuHXWWUoW4TMtfMQBffr3jq4bXlLVimzHiNCMdOUqLH4SMPsTHhrwW8qVZU6umIUpeQZ9VL1vvE8dqVqtF8Low9mnR0dFDWHm8jacoNxdNyD6do5dLV97DOjU0vdtE6eGCRR1zjrRlZmXAWl5hfLcB6ajf2IIj0VruK5pZPPek3LlWCg1bi3VODNWlncU1NKsO1SeTLftVLNlSClWCBMNjTITf7wWA6jSMub2t8jz2/gdMNOUGo6iS9T0JR+EyKjKSzzlUQ+ytsLStlxIZeBFwvyeVQIN+oIMeS/EMuNUdv5jP7VjuQwdTsPOOFucZcyfOlNrp9bQtKerK+UrV04RSthxiylUqTDsxNOJbvmCQCLi9ri29/SN4LXaysmb9l0eBtXONmGsO0F6bWoqabt5bFRudALC5uTDnoaslkzjq6SluReF+PCa5OoVK0VbTD3yrVv9dAP1g0eClGSnJla3G6UlywRcqlxOVTUJugWVqbL1TaPSpJnny1OpzvH/HtEvUjKiYLIUApWXQqubb9rwqtApySwQGB+MkpievT8siafXOS7ZS8g/Ki4012vaD2dKxTnJNNs5hi7HbE9UalMyyLqlipCAp0kLy3BJsRuRDUOgOTvllsMDXF1amsL5bSVOLacuga3zXNz2h8lMjmb2OgcOMLEVxCi44vO+cqiokJSTtbp/KFsshJts67RsHJlZd9LgKM1yCTqR7RLeCqrfJYzLKZkWlqC1ckCx3NrdukSmKKu6KXxNpn+RLdbTldWkqFxp0hxvYqaxaKxMUz4BTi1IQnOLknY7fnpAZ5borFUrasqkZgQFWFhYbxbSVBzcpX6vWzLyuY3ITpv62hq5YFYqRq4+GbczC41N+21ouS2Q2yyydbK1TJUpKeYoFNhcbj8oFBOqJsdv1hKy4R/wCCt836wKGKFaESVQQzLJSCMoOYWFrQ+V2J7jpqsoRY3uAb76GD2eMksYt4nZl5oJAzlIVfIkqvc7aRM42WmkDlai7MVovMMuHmOXAWUtjUAbqMUoqqB4RLpfUpYTlvl00NxEbCySKJgtqAJSo23BiG8g11Jmh1Atg317a2gkyoS6DyemQ4oAapCbXvCNJbbgWnMrS1Dvp1tAQ/Ue0ypFM2z5ibnUA3sYPiEu5ZJmrBNOdKjlKk/KTD6DimtgNcrja+cErSpRSkgg31gsb5nVnn/iViJExWZhkFSXWJ99awU7BQQB/zTDUb2I1fQqUy8mbZcS6ErQ5cKSrUEHcEdoqqYo+hUCHuF0+ZqXS4/RJlX3zW5YPcfyPsk/hMaJcyp7jecF0aq7FUkWH2FpdadWgoUk7+Yae8ZbKhI5vgZebi3LnUEPTFz/or6x0zklpjnHJ2ejz5l37pJ0bUNT6ARy2xuK2RYqpiNtia5j5C7hCQgKyqUAdbHpp1iCq6siqjixyXJW6yW1uC7YzXvrve8W4ruQ11EMYgL2VZulQTffeJY33YmbrqsucH5CL9/f8AWAIYK5P4umUvuhLqk2IN0HLfT0gdFKlgq+JMWzbjIbcdLiVXuL2uPXpFQjzDcqjSKVVqj8Rm8xuf3hqY6YqjOTtkK/NAE626GLrIqGc66pbCkoUUqINj2ge4ENWEIYGcZrITrrvFQzkCBrVXTLtZSSnoLbX9YqqyLLKbWaqmbmrhV0j6gxL7oUo9xuiZUhCiLgW1MN5RFPdGs9+p/OFY6l3OAYa4yu4clkNGgYZmW0qKgpySWl0E9Q4F3BHTcekenLRT3ZzrVpFyw/4gaDXK9KP4mo8+kMNutuvysyqZcdzpCUG7pzIyamyVa9oh6DS91msdWLfvYPRPhjoOB3qTMsYWxQ3VVvH4lUm8U89m4y3KCA4k6a3uPzvHncXPVT95HoaHDwrDs7BLUOTSk6utLR1BzgD1G4jz560tmdcdAjq7iWSwcymZnJyUTKk2zuOpQT7JJudxsIceaWKJfLHDY1w7WMNVKprVKU74ibm1XW/J09akEX3U6AEgD0Jhyc0qbJ0o6V+7uy2yrrI+7UiyNrLBB+hjFTOienF2PEKYlXipAGZxdwcxv6wnJ3uKMaRK06uuoZBTdSUn8W4iXLORyigjmMlAAOluxF8p0VvvaJpLYuem3sNzjuWl3UjmoSb/ACnr7WhuV5Jej6j6mYxk6q2S2sKBAzeaxSYylJxKWjawS9JqMujlpXNS4Q4sJSXHPnJ2Hv7axzS1W7waR0s5LHLOU/4lCFzLAKj5bLuTGHtZvZGkdOCY6ffYZam32ELfalGy86422VIZSkEqUsgEJSBqSbAAGLgtaWyJnPTWGzz34zONmHOI/hHxavD9YpdRDMxKMqUxMJcKliYbUUgXvqBcKAtYaR6vAcNrx1oymsHBx+rp+xcVljXwv+KOn4I4MYcotRUtxUjIstMKZlVrUtGXMrMBfUEkXvraNOP4J6uq5xYuF4uENNKR0rDPi0p9VxR8IKRWvh3CEomjLpShd/6qlAj6xhp+FtunI1l4lFppblqxl4kJanYPnW6fTpybcDoStx2ZbbbRYX9TbW8d35k+Skzh/Ok58zOEeIPi5PY44H1iXVS6cyAW86czjqkgLCswUSPNsQMsacLwXstRSRHEcUtSNEjwZ8TGJnuCEghdYmJY0+UMqtUuykuFLZyIUc5IHlIF0gbDSDiuB0ufma3K0uN1Kq9jtPCrHE7VaPKTU3NTSVuIPOKnVJUokWuTpa9gfrErSULoznqy1HknuBFMmse1ebVPJl2W2HymWCHVLU4gAaqzdb3hKK2QTwW/EeDXKUl9uaT8Q264FJCUJRl2tYjci0SlTJbC4ew/LyVBWnK8tWZSyVr19B6AQ6BFexRig0egrmFFbQQF5ErIv1sfb+2JbTyPL3OG43xnNYhrbMy4lCG0ZWii+p81wTGkUlg09pHZERQam5g+oOTUvML5tWUULFzbyoVqPyiq5sGNp5RJURiXZqYbSlSkvK5rgJvclRv9IE247g5K1ZJ16pJprim0JS2hB0AOwFjpEp2k2XFZwd24N1Bidl23RlS6ja+xjCSyUlZ1JqsspJV5VKULe8Tuy3FvAjEFfXTkthJUUKNnBa1gdxDbp4FGJSsYYsL0+hlJSU9LdB2MTTqyqWzIPEFUMy2lagpARe6tjt2i45dEX1KDPuBTq0hRXa5BPURqzOu5XawsKlHU2NypNjv1MXBZslrAalSbjUqnOCUlG/bUxc2tkKsUS71VZl0+Z5NxpYG8ZRbvAJMazWNGkoVkJWbWsD0i431FXUZrxqs5Q0kJyi1thF1Lqx+ov9uPTd867AjYdYzknsh32JGluvOS5SJpLLWhN1kfw1vE1Qs2PqSuWlphLjzj7iRqChG/5xSTarqDplppk63OS2YMlsfL5tCNIxkmmDW7Y/kpYzDV82oJ+bSJkKNskqUlH9Gpwqc/cQCpX6Qs9EUq6j9xxhp1SHX5ZvLYEOOa7dhc/pFV3LpPCELqkgkqHMfcvoOW3lB/5R/lCW40r3YBivNSC8wYRe/kLzxFvyteKuzOViZ/Ga3HL8xhQG3LazJH5xPUrmbVDVzFU3PSyl53FNNbm4ShH5AARSu9iU80ji+J6iZjEM2orDhU4SVFWcqPe/WNIwpWVPLyM2l6G5Gut+xirzsRFrYOkpmmihaUrQrQpULhV+94iWGNvFlKqEtPcM6/KuSLTs7Q5yYQH20qzLk/6+vQW+a+2h1AMaRalhjxy+pWeG2LG65xVlnWQn4dx9+y7nL5guxB6/7Y01VUCdR22dt+KUyFEHU3SDt1jibsadPAznJ1TqyFKUpR1JvciEJttDdqZCnCL3AP5Q7oIt9Sal5cvMBZdCEoT31v7RE9VbM1SdUhtWa2iUlXAoIXkRqddfbb/rhKTbyCh1ZWph7KwkuLGYjMonfvF7mVN5KpWZ0uTCtfKNhfeOmGIltJuivzsxnCr2tFt9xutkQ07NBo2SoAk7E3i1Ft+hHQZTE24G7JCAT1JuBGldQ9Sv1epol5Rbjs0vKkH7tRAS4bdtxb3iHLIdTndQxCZqccVnO+gvt1i6ZL3GEtNKW7m0IUdobikhN3kNM1IITdNx6bCEr2BpAhXXrfMkQUTzvseVAs7g3Eexb2PP5ujDofUDe+hMNGjwPJebck3kutLW262bpcbUUqQe4IsRCkgTcXzRwzv3BHxqTS6hT6LxIcma/hwOZBNF9xp2SvYBbiWylLyBuorBWBexNssefxPCcyb0sM9HheLU5cus9+v8T2xIYPw7hyWTMyEhR8qyMrjbaVKWki4Oc3JBGxvrHzE+I1HLlke7Hhox6CqpiOm0qWzqmG0gG+RJvYenaIUtSTwjVxhGKaZWcR4ylZkJelcj62z5siSrMPWwjXT09Tqc+pqwXUKzVKpl5n7KqDUski7swnkM2J1HMcsnqOsbR4abyZy4rSIjE3FGTwpPNMTlcwxJpKsqi5V2XSzr+LlFZ09AYuPAze+5E+NgtlsQtS434PlHFFONJaoPZRZun0edfbUTunmOIbG/a4joXAswn4hnFEUnjph56VDLVOx3VpxY8jMtLSsq33IClLcX02yCNVwkerMp+ISulsRZ8QE3SK8HmMIluWeTnEvUa04tawdiSyhBt9BeLXCw6mf57PfNnNfETxqqHEeu0JZlaJR3aW8t0N0dU00sJumyVrW8tRtYkEWIudddNYacYbLcmGtqTd28Hc1+IPilhChyrkvjOVpMk7LpcCZaep1LeWg7Zg3Z8m1j5zmHXWBaMbuqE5Tbyt/wCupTcX8YpyqyDzT2MF1acm2ynmPV2aebRmB1cShCs47p6+xhrTTxRMtSbSt+hzKbpcjh7ghV2GX5WoPqqLbTk0iWU2RsvKM6Qq1gD21941Sbmmc72pHQuANfmnsJyMs6pvlolHQ2EoAKchbyknckhzW8TqwTZSTrI9w1X6k7xlqba5+cek5Jhh6WYW6rI0r7lVwPbPv3MKKqO2RKTLviaQn6xVZUSodUh19XxRSAq6QEqG/T1h6U2k09htKrITie8zgrCbsu4mYcVUpdxKjnyoUpKAQs3v2AFo3g1ZJB8FcTu1PCBSGpuabSl5JTolQGbMR676ewjl4z7Sdmuie1eHdWpCeDEu3MzUvLTcxlCuYm6lagC/oNveOXVfQ004Nrmov3ArDsthOXXVGyC0sFptwJuSm17X/tjKNrPUr4lgxdxDYnJFBfUhhBJKc2uf1huVvCCsYOY468WWFcIsuNCtU0u2KXEtuhwp2sPLfUxShKWyNo6clujzpxt8amF6vLPSTWJZRJmJdaEkBYKVnYaptt+Ua6Wk82jGS5XuRlK4p0fGGHymkVKWq8w19+4WZlJCQFdbnSL5WpptE+zdZJmfrjMpS6YUvIC27rU3m8wBCk3tvuYIQfO0+pO0S14anUz0xLvpCcoSASkHSxvESi0mmUnckTtUpv7RkZh9SAWwQCSR9SIxk6SRrGKs6hwuqzNEQWnHF5xqAPxiMHJt4NIxrCOwUN5FWLbwzZU/KR1hxVlCsXkPS6kgKJSLm0GokKsHNcR1r9nTzByLBUblemv0iEkOinY04oM/HFpAJym2hA1tGmnB1aFONFblq7NPzmZTfLaX+K2p/P8AsjVwpGKp3Q7q7aJhkKCdOgvbWFB0yKtEfP1JT9OBQ5kUlQRkKT5dNwY1Uc2CeMEG/OkrUFOZiNDrcRVdCZN2YxOgLIJ12h3aAMytQudABrDpEfEfysynLpqoa2PSEy8EzTC5OBORJ/Pb3O0YNUF9UTFGkpioLRLsfEvqJ/omEFRH8oLvYHJIl20tUcrU7OttuoVYNtH4h099U2QP+VvClJbMaT6hV4rQVrSy0pST8q5ledQ9cqbJB+htE4rCFH1DOVubnJZC5iZKJdHlQCeWkeyQBf6CLkqwNUxtLVZJWSy0p4IOqleRsD+MRy2gb/V6GncWuBZCnQgL0ysjKPzOsPlVWgvoEd+Ip7TT06WqW28krQp8EvOgdUo+Yg7AkAHvBSoFLNoZzeNGUIUlhlTqim3NmjmIPUpQPKPreIvqhp47jOYq0xVApbzi3Ut6kqVZKAP/AHRDcn0C28IpNTfbaqr5BSQVmxGxHpG1XHlB5YL4sFN7iwsIajQC2p5KkgC+8S+axsDXp1LMgF75XW1bXueYmFDmlJIFscx4fraXxQBbyAfEvAWSEpBsrYRepfLbFPDO0VaqstS6SlJSCL2WoElXU6escnwBRtkEzPF90kquQPXSNHGsFU18B/TpZQfLikqCLd94zlMSdharWxISqwUnLaxANvzjGMeYqKfeij1ivvvMrC9OWsLCr/NrcDeOqMCZSb2GP7ddUsIW6hYUkqCSblOv8bxcUty2NKhUFOqOYAE/WNFsS3WEQdUmSlASLFR6Q9OLbbewrISozHLbKlAqsfMB09Y3tJYJVXbIir1g/swracyZNVqSm5Sm+tr6RSYl2OWYoxYuqVBSnHFOITdI6Ai/Y9YK6kuT2IR5/MCNwNje8WiZN0FZm+U3YDXuekJjQmcqSQkXzBatDbYiFQrT3NCabsPKD9IOUOZHmZLgKAbE+8emefaCtuAuan8uhiiuuA5XlGh0O3rA96B43MS6Ak6kA/rAkUsnpXh94lcQTPDuky8rI0KXFNlW5FcxNJfmVvlry51JU5kBIt0toI83X4aDm5dz0Vxs6X8R3P8AG3Ek2VvmsSEsEth1ZlJNlCCnuMwUAN9hYRktCC2RnLiZt5MxHxOxTiWf58/i/FE+iYY84cqbmVQBGUeWwItbS1tI0cVtRHtprZlCxLi+RYxC1ITNLfmX1lP3s1Nc8JusJzWI03jaOk6uyHLo2Tbc03K0dEw00ww7nyGzYKQQvKfpod4VdDN4KzK8RqyKnU0ibS03LtqTlabSM4skkHQmxFxpaNPZxxY7ZP46qBNPeDTziCGCtKkrKSLEdvSIilYN3sQvCqaVT2WnTc85C8y/3j92dT3Fz+caaiWyGr6jzELYn8TSDhUFJdSARcHQKtqIybyjq4fF/A7GxQMP0+QbcnpKno+OlTNOzawA6lXLRok31J1I+pEVJZyZuBlPxJIydL5ZckG1OqZcXyEDOMrhU5my6hJBSALiykwrVCSxZU+J2IZbEWBa2/LqbUhysNmyAQEhLbTaRrr+E/3MF7Et1lF1wCwjDVNw6lopAn6QqZXcAkrIaG/sBp6CMpXKweyZ16awtT5Xh18Uho/FfBNLLjiyVXsm2t9tTbtGEZtSr1GyY4XTjYTNsLUha3HbJ08wFhpC1FIuGTn/AIl6c7VMPocUHXH0tOX5ifMNEgARtCTUrYp+hVfD++rDOF3AkKM2hD60J5ZW4q4TqEgEkDfbSM+LVu0PSbR7D8F1IYxdgr4aoUqaEw68UvLnGeWVG+YFIVrYd7RnOng0UcWztXGiclOHOFGpaVysMZLpQgjUdT6/SMJqnSL048yo+f8A4ueO01jOguSGFlVpuozT2SZnGm3EJbbT+FKgDfNrqOka6Glm5GmpqKEaTyed8BUarv1H9lS0k/MzS27lsrDa1i5urzWOpjslSzeDni3siH4kcGK/Sp2cqU9JVCUYSq4cDfNbSsaEXRe1jvfaHDUWyMZ6cua2jn9QrzdOSmZl3QnMoJWWlWNx1Pp6Rs43gnmcfgdS4CY/xC7XmppiozX7OQrMuUfPOYUDuMqtvoRGc/dVFwk5Oj3RwzmZ3E2GkPLpqpNYTfmtgllQvoddU+2u8ebPVzk64xW8TveC+CCVYWbcmyHnZrK7YEEN26esYTkyoxwyz4a4Xy8rVFTbhyJZBCArb3iawWk7LbT58SqA0DZCTcWEEau2aSQ4qb4fSDYAnc+0Du8ko5ZxSm5R6ZS04rIoJv5TbrEppbjrFspEngaQqFcSQkOtOKAIAvlP0jXnrCM57bltTgGTl2HOcjyIsUna3SDnZg/Q59id1EhUHUJH3KR5QoxpBYFtuV6Zq4+FUB1Xc6xquwuVkLmUtw6G+4gbSByb+yGYUpk3uM19Ta8HNY1XVjtioJWCi6lLUdABe8NoUq6ljkKE5JoQ9PqZprS7W+KuXSLXuGh5yLdSANRrEvehK3lLA+Yr8lJcssNPTxbBBM2qzZHSzSTp31UYmm8Fe73HpxFO1OWDJdJYUrMlhoBDeb0SnQn6RDt4B0ngxyZZpiTznUleUENNedWvQ9E+x19ISjeArqwjVWdSDyWkygNilSvM4f7Pyi+V0IGvEDTKnAo86ZUQUrJ5l+5PrCp1aQJ08ljoeBalW6R+1Jx5ik0dsBSp2dOVIBBIyI+ZZNiAEjU7He0vDyxR55fYz9BhIYql266iRoiky3mGarTDRcfGX5loSAeWnrYAr0+aKUJNlP3V3ZH4uZkP8YG5WlVOexBNTBu64ZJba1rPQAqUpR3gjFoUlSuTGlSQjDjq2JxPNqKTYyjSwUsmwN3FgnXcFCTcdSDpAoJ7D5Ky/wCf8iMqdfXOZQ6rmBNyhpFktt+gSIFFp2i+Yg6u/wDel0Zi2qwSSAk6envGmSeo0cnCEgEi5sQBBfYSs2h9SSFFVidoLLrqDrszzZKyl2SVt5iegzpvFLGQZzXB02E8RVZU6tTL9jvp5jeIUlVMWorlR0NdZcn3gFquALQRjHoO+xLYeaQqb5jhORKb6DeOfXm9kJX0JicrTEtcZVWCdNRr9I4uSbZUER81V5aalyFpJBHWK9nNPALDwVTFC5Zphx1s2cSL30JUBr/KOqHNeRJLYgHHQ5m1JzEEG9j7mOhPGELbKGM5PhkG9733ENRcspjavcg5mb1URe579I25UlQpOsMi6vWW5JsKdWAAqwAGp9AIpNXgmm0c2xzi2YebIZU4w04DnFxqPUdPb3i0u4m8YKWl65zBWU7pPaKIwbbKCo2BF+xveAMBG9CACCCe8TYqtYAVBrK0VGxGyhfaGmw5cAEglI8x/OHysXKecULNhrrrc2j0qPOsJLkFYBum5FvSG7wVEc8zMdf4wnuDZo2B/hrFKwTV2dIwDNLPDV0IPmQ+6Bbrcf7Y59VVI3j9kc4CkjOYTaYmEL5bso+LKBAP3wNvbWI1HTpCj9nJMys4qRxLO08PuOssyzLiAtQ+6uVAgW2G2npE1cbK60wOIcGz+IcUszsuy4pstC5KCkZsyFDcAHY6wKaWGJwbdkg2lc3MIkkEFbtQW2EuKtqXjoSOlza4hp4t9gd7EhUeGbeFpOoTpXKuuOMOLWlaC6lIyFNhcgbDQm56xC1LdLYrloygSrGIq6EOqd5YlrkIVa91JFj6bwTk0rQoJNkPimWZoNdQxLpKG7LATe/a0OMm1bBpbIHTZFyrPUaXY5bL8whVlqGgUV2zHva0Z6jqZ06OEzrcj4k08OcDTLlDwZg9ucTJ8l2cqUiKk+44HQla7u6JClIzBIHkHlGm44OUqb3I9rGvs/iT9I4tVbE+CZthTtMkGZVxxTa5WmSzORZbSsK+SxI2F9ABESguawWo90kcrxfjSfxXwsYmarOrnKnOvNlanAkEoQVWAAAsE5iLbbdovTjFStINbLTLGjHyJCRoylAh2n0f4VtIIUFFSGyFWBzA3BBBGlhqbm0N25JEy2Rck8cHZ3BUlKrlVNPTMulHMeeShpWVKRe6iNNL9bXiEnuVFKgmFuLvwM3UHVVSWbZZSH1Fu9kpSnzEKVlvBKLdUbRUY7lmwNxiRxI+KM/IVVeGJs/CnEFQaXLyodHmWhlRB5jgbFwkHUgRUtKWH1KjOLXLHJ1aQ8SHA/gfgyWkHJTFNR5zam1LkglqYmgU5SVK5ZVe2tiuw6aQPh5TeRwUErckWDhB9ojwRwWuXepuFsc09TqVIaE/MMu3sBdRvY2t+LX2hPQnF4otrSkvtt/IhsfVLBPisxzMS9N4z4yok7Um1MhFVoiXpNskFaG0cl5OVKbgGyM1u8T7F7vI1KaVQksHknxAcJ674XZSvYfqE2iq1tl8LYnKcFzKJtpSAoOoJGjZGxyg3JBsQY202ptUjmblCLb3Zx7Afiw4icP2ByXZbkJV5RP0xokeysqVf+9HRqcNCWGYaPFTjmjp+DfHnTsdrapHEOSdlpBxSQqbpyOc2twHRTiD5wm+pylQuNiI5NTgeX3tJnbp8XGb5Z4OxYs8JfD/AIx4ekqjJsywkptpSpWsUhxIQbHRKgnyudbpUARbeOJcXq6cqe/Y0nwkJrArw7eHI4W4iNUZbUlPU9rMout2++Tsm4/Ce4JuLdRrGvt/aZM1oS0/dkfQXhrwqaZlQ2ptoMNIAAAAGg6DrHHV77G1JKkdIRQ5dmlKl2hkWEhSbHpaHNVgashFF1ClNOkhKDqAdFDvEopMY1GbEtMXCiPS3SJbC2Q9cx4mRaWldyvcJ2JEJt9RO6KBiaWRjJReNm7Gyrm1/SKi0U5UawsZbBqVlKi44tV7KPy+0aJp4Zm4qrbJZvHya9LOsEBCgLBQNrwUjGSo5tjmRW08pZUFFRIy9vWLhhULfLKo+rM0blKSBYDfpGjdZBxbwgdNbmapNIlpGWdnJh45UNtJKlKVfa0VVkcyiski5RpalC9Yn20vKGZMnJKS+8VXtlWoHI2fQkq/qwJcuFkfJJ74FOY1NLzNUyUbpDToA5hPOm1DtzCLpv1yBP5QnlUxqKTvcBKTblSnVLCnZqZdOpWrMtxR/UwJOroJyvclTNylOQgTLq1TCkg8hkpUodwo3KU/W512gW+BNOO+BwutTTwPySKHDZLbQJcWO2bc/wAIfs28tics+6YisM0YlN1BwX8pSCVj3B0iYzpXQOLe49pctUMYB99lLMhJy9jMvuulthgEG2dw3texsnVR6AwZi8iSbdRFLx3R8GpJo8uipzjPnFQnWBykHLs2wbi4OynL/wCaIKky+RJ5z9P5klxhxHPJxEKK/MOvtUVKEFS1EqmH1NIU48u51WSrKD0QlKRYCJjBJ2ynOSio/MrlNlHJppU068iSkULyLmHASL6XQhI1Wux+VO3UgaxUpe6QouTwSuFsbIpDNVmKe09LmTklKacKxz3HlKS0hxShslOcqyJ0uE3KrXiJZ3KjSkVp2rGRlEoTn5rwJcUdTbp6/XrGjtv0QU2M/ilTDyW2gpxxZsEpFyT0ENXv0JvuAmlqbmS2SFLvZQQbpSe1+sJO7KSa3AOIWmw2MONdBJdgrDa1JJJsgAEntEW1uFsRXWyukvG1glN7E66EEfwg53ui9laOW4YnFMYpedSqyuesaG1r3H63iowtX1FPDOi08lSAbakdfaIc6Qkk8klKTziEcu+nvGM2m7Zq8bG5qbLqVDckdRGeDJvuRVQnCoWBUTfcbWi4+pSpsgau8rLY5lKNwARcW7RpBKmNRu2yDTWFNJDeoyGwB1vvHQknkSqqGkxN3ucwVcd94vmSByvBGT9RSJcpBUpRN4mUndohruVauTXw6FKdBUdQbG5SDtYfxg09x7HOsWOalIWq7irrBG46XMdMWZtt5RCpWjYIIsB9T3h2TaeAnOzggKSABfeEJUhTK1LUcpSVduvvDGmmbWlZBLg+bygg6X6xKaB1YEya7nyp/OD2gcp5kZnLn+9o9Xlzk8rm6h2n7up1N766wNWO3Y9ScqVH84WLKFBeQkbG19YofU6FwqdSvDDjSrlBnk37WIF45tdVlGuk+5Z519qVrIQzZKUyDuhUT+JFt45dJyabfc31ai0RqqiFcSauCSk/AtDX0MbU/Zr4nO96OryzqGqO0dyWxbXRIsLxzu7Olt0c4pk8HcUJINiKqq3cffx0xi+W2YKrsvmO6s0MNVFPNzKXLLyW3F0q0jCEakjWdpUUfBVfEjXwoX0YyEet09Y21Y4oUGDxzVmp+tNutOJUUhV9ehtY/X+UTHCoJxoTSK+3IT8jMpCT+z5fMvMTlVqT0uQNfeMtT7SZ06EWoSbEVCrKdkA2pxBayqJQlXzErzW/PW0OTzRzOKatjjDfEKoS8hMSsopSgFKmHVLTq2MiUk21uLEgi3QesTKDoSdKhFemCzISkq7KJZsEOhZWqxbIJACb5QP103EEMK9zTVp5JyTceqdNbBfd5DabDKgpSog21It6DW+1hGPPTaQ4pNUiZxVO0zCOD5ZyemJaWbShL4CkAvOkpuAnTMTqdL2/SNYLm2Lk0o2zl2J/FDUcJPOMYYmV0wzEvyJ1xpVpiYBKVFBKhdKQQBZNiSkm9iBHfpaSSyc8+IaeCuYm8U2JMXUiVkJ+eqk1LSiw8gOza3Vl6xHMKlEm9ibDYXNgLkxooLeiJ8TJ4syT8SeMJhfJarlcdK1AlL82t0KI2+YmG0uoo6sniI7V4pMc0yeS8muVWSmGhkztuZVKsLanraGoQF7aTeSy8NfFqcScSKXM44ZeqIEwTN1iUfXL1JF0hCHValpwNWSchQnMEkFQveM3oxp8u5po66unj1OlVrxQ8TuC0w4a9QKRUm2phwLNWp3xN86iU8t5KkucpSdUZVZbHTeOfT04dzXU1k8zRLcNftHMLOYplJif4TSEmpDlpxyh1V1PxCM3mKpd8LbXpfyqVb1jSWhWbMYS05Onf9fcd18W+BeCnEzg1hHHOC8N0upNYgamS5PyTSZKekZhpQPImpRJCVJGzikqCkJWlSc4Mc8pyhJxZr+bqD9PwK54d+EtR4dUVYpNTQKbVUZ3pBY+6UDfXW/mA0zDXvcR5/EyUtzv0IzgqTweqOGGBqOjDrczRknMVZlrzeZS7eZC/wCteOSmaqLu2eg+FeNJbE1FXLPIMrUJEAFC9FOtjQH3TsfQiNFdXYnGh9ieusS6kllwhYTqB8vrr6xLVhEjZWoGbWVqXmzCKUeg+oPELKZaXDzjrbAy6ZzYr+kZSr5i5X0OYV6oy7tXBWpHnXexO8Klsy3F7lexdjBiReUhpYacSm40io532B1uiFlcYMzxcLjqc9vmJtp6RSi+hlLuaaxAiWeSGlKTbubZvaKUWZNdxrUZx/EEylttLrziyG0ptfMq+g9/QaxtCLumS2kiMqlIkcNu/wC+zrz062Cf2dJKStYUDazrl8rft5lf1RDtXRfLJ74X4jSuY2nZuRdlZYy9GkHCFiWlCbq0t513zr3N7m1+gg5rJSS+yVU1Z2WQkDKkINrhAjVwSWOpLlazuSTMoqTZ59TdVJtvJC22inNMvJI0UlH4Um3zKsO14TSWEJXu9hblemJhohps0qRUEhwpOZ123VTnrrpoPSKjF0NzSzFDqVxS1R5ZIk2iyCRd9wDMBbYA94TinknL3EyWMHa0t34PM/5czsw4gEovYDfudv0ifZ2u9FNpOmWZqnyHDdRcxKtxdRUkKTSmiBNd/v1a8gKB0Fi4R+FG8ZqMrdFqHMuaWF/X9WRdc4hzeMAy2tDEnIS5Pw0nLgol5e99hupXdaiVHqYfJTzuU5UnGGEMphaEy6lKFgB9AOsN2ZpWdNrGG26vSZXE9TTOPzExJywmaezZT8zMWLbRJTq2y823nCyklSkrSkE2MZylVoaTaT6f1sc+rmK3sTTiHZtYShlHLYabGRmWQNkITsB+p3JJ1hwckVOWKjhCsMY0k6DU3W5tRMjPy7klNEIzKQ25bzgX1UlQSobXKbdYv2b3RNbMHi2Ueo84wwpDr7joAaW0C41MpJ8imiPmCht1vpa4IhU6yK0k2wdYq6MGBUk07zKwtOSbcbULSAOhaSRu4R8yh8vyi5uYIRbumUko1KW/Rdvj/AiWKwwwlP3gFtBfrDUJVlCbXUdsTxn3m2mgCpasovoCT/KJprcd0EcqbM28WZVYUxL6FxOgeX1UPToPQesZyUlTkNqnX3lfxZxIYkkTMgae66phGVTyJnKVEi/ylJGl++touMHL3h4TRzukVFSZkzKFEKLxWb6lOpt9ekUrzRM92zqFBnkKpaXMyVBQygEi/wCXSOfUdyFFN0PTNFATYBOnTSMWzaKj1YAVAvOqCSB63sTEydBJQRF1afebLeUZxte97/WKg11FJxrBXajNPOlRIUkA7dvXvHRaRMpN9CImZzLYaDMdSelhB8DNEVOTi1LuBc++/wBI2TpFV0Gjsy6s+XKnX5jCWXkXUicQIaXLlKl6q0Vr5iOsa6ezoUq6nOsVTCnHLdATayenvHRFmcnWEQL6yopVnBFtE5rlPoe0N9yUkAMwW3Rc7ajTSGLmoeyxS8CoE3TqNYkIvqYiorllEBQIv12MJoV9AyJlRSDdzbtBQc77HlFL1ldBaPXe9HmfEdSsxmcFxdXrEungNmSInDexNjfpBylWZ8RdWgJAN94qmgTydA4VzH+8a77Km06flHLxKdHRo7r4k9iOopk6stwjREi5fXW+ZMc/DW07NuKkk0Rz6zK4qfmy5LuNz6ENBKHCVItrrcW+gJjoVctGNU7L6niK1K09hLi1BpTY8yrAEgesc8o5wbqMnsc9kcUqar/xLCS6pU8XkJSL5vPmA+sbOWMELTalTJLFXEF6bl8g3WMjllpO/exMZRVvJrOiOVUww0FJLhUrQKBCUgw02wihsqoOImwtJSkWFtMx29bxXL3E06snMPyhn6XUCU5xyL26nUDSMtSuZM20W+RpCaYyuVXPJdlpeabca5aQ6VAy6swOdvKR5ha2txYnTaw12OVK7tDaQn1yS32eUFLWrMhRUdiCki3Y6flCnb3EsvBdcC4Yl8YTDr1QdVdopyg/jITbbrGL5o4ibrTTeS8zeD5bDbbTqmFoStVgq2Yo6A67je8YSbeEW4KLwc48UM/JpotNlZBpTqUzxfWvKSpDYR+IgWAJVvoNI7+Fd4M+JpJHAMX09QeS+8U81+6sh0U2OgPqRr7HodI9GKPOmytOIyrISqwO1iYqsGaZ0XwncE1cfvEBhTCq3eWitz6JdalrKUpTYqNz7JMZzdJtm2nC2ke2OIn2OS2JoNUupzAWpGa4OZpJtewtrfoLgA9+kckOLVWbS0qZyPiF9kRxh4byonZLD7tfZdUQ0uSCneabZtAB2vGsOJhLCM5Q5XbPW/g+x7I8cfAHirgZj2hqk+JOClF+WkqpKqYnJukrAyLZWUlV2XgARtZaSOscvEwftFqR26/E7IpT0ufqeFsScGKpwixdMysxJltRUpKOZbMAeh/rARpKdozjBJl44D1ipc+aw7KtKflH3kzamDfKl0ApzDoCUqUD3HsIw1Hi2dMZfqnrvg5IrZwqiRqkmmXmmPKWwdk3uCI4NaeaR2adpWdj4X1prDDieSlCWlWC2j8q+31EYyT6GudjoreI0qrzcxLhTVklsqGhUCLaxUYPl3JdXRPzMwZttCToSNFbiJlOxKqwCq2IlYdppDFviHDo4bEJHeJT6IFfUoWI8cKee/yp1w23JFxEU3saVas5hjHGE05POOhGZIVZsgxtCK2smUkiq4pdnXmkzBeWrmjKtObUC3X840is4RM26ojaFU3JWebbBSRe2qsvtvG72yczdbl5YoP+L0wJ/EU0ZNp5IUzLJGeYeQTopKOg9VlI6jNtCjUVjLD35Z2Xca4q4lvz9OUxTyijU94FtYaXmmX03v53NPTRISPSHdupFKKjmP3lXbxLIypKWG0gW1zX8w9R7wuVVuJyS3C06aFcL7zSmGm2Rd59ZyMspNhdSj77C5PQGKTUVygmnisj2lETzhTSJcTLrYzLqEwnKlqx1U2g7C1vMrX0TA7/AFiHXxNrEpR31OCbFQn3RmcXcLRr+8pVre+phV9w3nfcgK3ivlTDjDyUqcUrypbfHLTfookab7kxqqezEsfaGuFsKVnG9WmGW0FkSbZem3HVciWkGQRd1906JQL+pOwBNhBSireCeZzfKkTUzxfk8Aobk8IvLfnZdOR2vONBtYJzZkyiCLstm/zqu6rugeWIqUs9Df3YY3f4L+LIGUxG4R5iFqVdThUq6iSep3v1MUoJPBlzt25DxrErsy6hhhtbrzqwlCG0lSlKJsAkDUkn6mFH1BtJWTdRxI3w5WGyWJ7EiCM6bhyXpSux6OPg+6EHTzK+WW1J+6XSS9/7v4/wNYZ4qVTBuJlVeZmHKk3UiWqtLuvKKqg0ohSkrNwq9wFJVulSUkbQ/Z3GiHqSbtm+JTSMLYhaRLrefpM9LonKdMLIvNyy83LWQNEq0KVJ6LQv0hRtDbtYK3PVkqaN9EbG52hq99xOti+4fx67wzoBodVmC1OVImYffLQcdoIW3lQQdwtYILiUkHIQLhe2TXM8I0g0km1fb+P8CkVymTWGZ9yVmUNocbWAFtLCmngQFJWgjdCkkFJ6g/SNobWjN31AtYiCFkHIUnoR1gp0JV1LDO1oUXD8uyUNIqFRaLilgFK2pZR8oPfmbjqEAfvRGehUEqtf1/XQHR6whKMqjZFrj0Mc04t5KW1FOx1NNv4gnloCShViNb28ojbTb5aCW5BolE09tBbIBXY/TW8FN3Y81gu/DKYZrOHFc3mF2XdUMwOu+kcmvJxkkuo401gmqo5ZkcshRBsRmsRGKabygcXzW0Qz9RUXFAD5t/Nt/sil6kbO+oguHN85So6XTrcRoirZHTTCHjcgnW9x/ZFZE85QxmsrLSUhIvqSLXil3FHuRU4VhOUNpSANbJtFNKwe5XqvPKYzpABtYpO35xtFK7B4dkDPPuLQp1Y+7Fxe1rkRqq6CfvFCr018VMFZBHvp1Mbx2MyJeXdNhbrp3gIbvAhCSTsCenpAtyb7jlhwpWUjUE6wBfQKtRR+6o22MJvGBASkk3zkXibYzysl8KUbnpvHrs81Z3HEvMXeGpFuveCugDxta3TZtKlnuE3MHxYPJKyuHp11CSUol0LvYrUAVWv073EL2iWDZaE30LnhNsYeo7V3TMAzWZRaQopGmib262jm1Z26OmGlyLLyiTxBVMjai8JWWXy7AOO/erBVf5ASdPYRlpxawi5ctLmIubrLDU9m57kwkJJHKb5QJ6aqubX/AKoMVWQSTi6GD9VXMDIlltsE3CtVqAPS56D0AMFJA5tKmA+NdmGUNrdW42gkpQVHKknUkDbW0CpukZZxYpMzdsDPlOlrC+kPlKck1uP5KYD0kUrUFEKJuN/aIkmmXF28mLXzZpAQlYHzDNsIuCpZHJ3hF0pkyJbDMwlhbfMUkXzOJTqPMTqR2t72HURzyrnTNdOahBojaLWGpltznaLUSQdsovFvuZRXNfMXvgz4dcaeIjFLMlhDC1dxEXXAjPJSa3WUC4BKnbBtAFxcqULX1iZzjFWyIrJ6F4seBDGXhFw9Tp/GH7Eamai/yG5SVn0zLjOVIVc2TlIIvqlSk6WuDHFpa8JtqJ28k19pUuhXp7h8K9h2frlQqC6Ph2lIQ3NTSklYW4blqWZbvd19ahokeVIutZSgExpCVP0CStYOdVnA6uNlOkapUKpSOFnD+gBxt+XrdSEsp54lKmxZIL8685cEvIaW2m10JQlITHforlW19jm1It/4fzPP/iSncO1fHDiKFX5Gq02SaRKyhkaY7JSjaEjZCXVlw3UVEqVqokqNr2HXpJpXI4NWrqzmKqYpbicikrJUCEnQk37/AJRebMkj359ml4G8Qu4klsb1en4goDVDQJ+Vm5CRaqLyrC2ZEspQU6QFHyZVBQuNI4eJ11lHZo3B3R9IcfeJtPhC4WYdxbxCew9J4Un3SRUG6LMNLmkWAEsWvmbmdVLSgXuEkFskEjy+R6kuWO56HPo//UVep6V+z78YnC/xpcOJ/E/CqrTDspTpv4KpykxJqk5mWeKQpIeZJNipNilaSQRcXNiBM+Gnoy9//wCRakUopxalF9V/Vr5m/tE/CjI+JLg65WaK3I0riphZBmcK1pbQ+JbfHmXJLcBBLEwgKaWCbALC9Mt4b4lQXN96MY6bbuJ83OOHA+leMLw8UTiJhWX+CrchLkViQmvK4zMteR+WJIF3ULBTcCy05CPmtFT1nCdPZmktGlzR2OaeFjguivYzLqGUzkwwgAS6GyXUW0vbpY73gnLmWxaSWUekKlw4XTJ9SVJlFLBzOKacSsNf1Mw0J72J7Ryt0jdSrdD6lYVZpqmlXWtVgdBYb7xfNsOzoFApDU4hpxKbFJv2zRpLmb5UK0lYWtTr0pcAANjS17EmMElRZSqnirn1ItO81xbemRKb22iLbyNZwMZXDwxVUAH1PNJJ0TaHB/qjbxQ8qvBwzTgSFpH/AIPy3AhJbsj1HeGuBUtNyLoqrSSygk8xY0Ht1PsIvmayS026KriGgSuDZl1ujSqWngmyJ11tJfbsd2RazZ0+bVfYp2i4zbwyXCMXbyUt6mmTlHC7nmHHiSVKN1LV1Kib3N+pjSLvLJlb3ZzrElcmk1My00fh90toUQlJGwN9hr1MbJt5IroAp+GFybaP2qp7mrUC1T2VgTDt9ipWobT118xB0ABvDk7QRur6HX8FcDajiWiIq1dkXZKlyxBZYaCBKtCwvYXuSdPMdTrcxjKVEczulhGp5uSos+UybrcoppKmUJWtKG0hR1urptvFc8qopR7HI8fY1RWqo5JU9Ms4hBOaYaSrLbqoFQBAvfUiNIRvIm0sdR/w1wkGpWYrs9NSshh2krAmqpMs84POkEpl5dhVue/cHy3yp0LhSne5SjGONxQg5y9Ot7L+u27IniHxgfxvLJpki2qk4al3Oc3JBed2ZdAKefMuADnP2JGawSkeVCQNyEL96eS56iinDTwn97/l6FVTONsJzJK0pBtmttFtWYLemFZqrkxNttsB5xxZAbQlJUtxROiQkakknQCFjZCui51PEZ4TNOSEm827ix5sonJppQKaQhQsqXaUNC8QSFrHyXKE65jGeZ4X2fqb40/ef2ui7evxKtJ1JEjK8zmNOuX0bJP19o05ayjK83Lccs1bnpJVkUo9ArW/cjtDa6IpSTeS9SdV/wAa/DmpBaSt/BlYCRMEkKErPAkIv2S+wbDb749YzaqarqEXhrsRlCnWsKUZeJJhTT7ks4Jelsq86X5u2YuEEWUhkWURsVKQO8TLPuocI7ylsisuzLsytx91bjj76itxxSsylqJuST3JN7w1GsIpy5vee7LXg+vv4rwNUqcpxC57DcqualA4q/Oks450uB1KFLDye33nQ6Q8Pm77i3wyPwbTWK1iQfFugUqRZXOzy7f8Q0MxRp1WcqB6rEWvUSjzNK9/p1Iio4xexJXpqemMrbs46XVobHla18qE9kpTYAdAmJ5XHI5STxFf/BISlSDZSQvpoAYlyTQXWSBxNUCqqzJzXJSBf2TrF6awTJ2VGmYkeeqmV14lCQQMx0HpFy04kxl0LZwPxu3TsUT8hNOpS3MI5qSsmySnexG2h/SOHjdNuKlE2hK5UjosziOkTkrnlX5V5RsBkdSo/oY85rWTpm/KtyJVNNnVpvKkk3uL2jaCbfvGcmtxlUK18Gkjykg29I6IwocmnsAlqs3MEWNyq5/v6xdMyyamqm02B5tR1tDjHuNLBEzc+iYUQkDMDr6QU9wS6kLWA0whRtda9ydbe0UuZibe5W6hLiYWUpUpCAm+XZKY2i0lYnjBzvEALU64FEHc76GOlbWZSeaIYua2FwDuIayKTMS4SpWYjTcHvDj6kulkVLOAhW41uLbQCTsNzkg63CgPziemBmw8LfM7/wAmFyeojg+CuESq5LPvLE3OLYYMw61Ko8jKQASp1w6ISL6k+0ds+IrYjS4K1c2PsV4VpVKozrLM5TkT8uhtxuXkrzy3llZBQt5P3aSEm5sVbBO+xp6knPOw+I09NaajDcsOBqPIULh23W6kw/MtKmPg1ykutUuuZXa/mfyqCALg2SFKIB+XeMNVzepV4OmChDRVLcrZxRMlSkNMycuFqWlSkMBbmUk+XOvMbabix9Y1cMHPzyu2EnKnMz8hLiam5ia5RGRLjpUBY20F7DSFWQauOBqXQ23cJAym1gIaZzRt5DPTnKmlAHUoIt03tEm8HujZnQM6kqBKQbgH00hb7juveELmklWhNwnX6i384qKzYtR2rFJmg3ZSrJ2FjtAiIvNscSlRMu4VlJCF+UqtbX/ZDavA1KnbHC588xSbhGVQ8xF7DTX0/na0SlgtzVnrTwMeAjBXic4NVbHWPOO2EeGdCptUNNmJR9CVVAKSgLuec422kLbUSjLzL2NxoRHHxGs9JpKLdnbo8Hq68eaNcve/6o9C8I5jwjcGK45SuEHCnHniixnIoUXZick1TdPZbuBziko5KR0CuSR2Ijl5+K1MySgvxN48Pwum61Z8z7LJ0/ij4meKEpKO4bxDjfhz4dsIoBRJ4awaymtV1KTcBCWWLJZWrRR1QRmta9xHMtKHN79yZ0wcor+zioR7y3+7+R588TeM+G3D2TUmtymM11PmJRVK9iCrftLEzOVQXd2SQoM01D6vu0maXmBUfu1HLfv0NOUnhV6HLxE06cptvu8L5L954R8WPjkPGHHjzmFKaMM4el5ZMhIyiV80S7KCbKzEArfWP6V8gLdOpCQEoT6mjwvKrnlnj6vGX7unscZmqpVcT1B2enX35iaeAzzE04XHV6W1UbqItoNdNI7I4OSUm8gZ2mqlG0LdfvdQT8vynuYbS7kyNO02bl0ZmXEuDrlOU26wmmB6M8Fn2s3FPwXz6KYzPJxRgt1TSJ3DVcBmZVTCV5lJYKiVSy1JzJztbaEpVYCOfV4fT1FUtzv4bj1BcmquZfc18H+54Psbwu4pcG/tmfCNVqIh+uyWH55aEzNMm55uZqOFZxA+7WkhRUWSo+RSkhKrWJBVYeJq6Wpw01L8T0dTThqw9yVr4V8n6lf8C3h4pf2LmOZxTWMpzE+Ccc1dpmuzMwhMtLSEu4hLErOZCopSuWmyG3VhXmZn7kWZBg1uKlxHutVRlo8NyXBvf+vxPUXij8RVMcww9UahOoo2HGChpyaW9kXM51BKGwj8SlqOWwJJBsAdY89K5W8s7oRaXLH5nj9ydZwPjiYm6jMLwfK44n1TyaE2Epm/iElKV5wq6ZMrSUm6kqcFh5BpHXVxqWWjGN7QWP66DJNeZo+IV02jIYpNAfaCSxKoDQmVhRUpbyv6R9RUb5nFKO+w0hNuSyaKPLmKyXFCVzlLAbVlChbWMnuKyeo9NU80AFJKkgCx6COhR5aTIUu5ZaOkSksEdRqesaql7wlbI6thTz6vvBdWqbnb6Ri1eaNUyDkcNNqqaXXMpWsEEoGtvWMuStxXsWqm0BmSUFtpOZYF/T+yK5eo7SZKyj8u28WwUPO7ZQbtp9b9fYaRHK28FPawOIZx8Nk6rWNL2sEj0EKUalTFDJzHFafjJzO0lS3LEEWve8Jbgyq0qgTD8+QJRZUbnzeUJTfe529zG6pRqzFtPBB8VeH6mKcmaoaG5mrsnzTKx/wdPUtX2V/XOva28VCXQhOsyyyNwVhKXocil6aSp6pzKs1nkqJcJ3VmOh13J/ONZXsgcrzItc/K1GTpy56pqmJNuYu2wnRSiBvZs65dBrtqIhtoaS6bHJOJOJ6piFtlmyGJWWJzpbSkEFR3XYDOe2mltBpFwi2JyUVgb4U4fUjDmFkYuxwH5HDbjikyFPllBuoYmcSdUtE35bAOi5ggpSfKgKXoLnqJLlirfb+JOlpc3vt1Fdf3Lu/p1KVxF4uVLivWW5maDMlTJFHIptMlU5JOmM9G2ka2vYFSvmcVdSiSYcIcu+X3Hqatrliqj/W/qQ7Uwpbmqwm2w7RonWxk9gMxUEFISFb6qudv7YEm3TBrqXSpzKuAdLbbJJx1UWgsAHzYeYUNLjdM2sHZQCmU2Pzr8uf23XQ2jFacfaT3e38f4FMpS/hWeY4tJWvcKJzX7jYRtSqkYtuTuQeXmc5usnW50ES8Oyc3gPKTKQ6kKcPzWISL2gVdR02dc4K4WnsW8HOKNMpoQ/8AETOH2Q8DZLN5108wnbIlKVkk/uxnqTUcsqEcten/AMFA4g4xl67XEytLJFFpSVSlPbUbFaAfM+r+u6rzqPqkbJEENuasl6iS91bL8X1/kRgnXES5BQkjYkEafWLdGdtIk+HmK1YXxzSaiU81DMykOoI0daX924j2KFKH1glUk0CpO0XLHeH3eDvDSq0wuJddruIJik8zL5hLU9aVf++66i//AJIRnF81JmmIqUl8F89zmZm+Y9mQnllAGYgmNeVbGF9h5JVQsoCkjmqZuqxG5jOcc2apXhjNbTtS57i7IFrknTUwpzUaS3DD6FCmqw46pDSluOJYVcJv5UgHSN2uxmo06GsxWHpSfW82tTToCk3G+uhEKk1Rd5slsDVFtzE1LuUKUp1IVY6jobxlrL3GKMjsLD3JILagpu/U6R5aXV7nXLlUaI7Ei3JlBUFAI3tYXjVIysi6ZMIQUpWTe299TftF+o4usklNPNuoISkhVgN9oL6MVkNNTIlf3kkHbvFxTuhpZIusTBcQpZukfrFxxgCoVuqoZvdQJtb12jWKsmVFLrD4eUtVx0AjboYp2yNKDc2FidopIj0BuIUlwJ1GbXeBMl70FlW7KG4G5N4Q0hw4+HkZSgJTa1wIimsjSvYwcuw1X+QgplchxasYrnMSvPLnphIaUpJTKsNpZl2sosMrKAEJsABte4uSTrGqSTpFwdtuyt1mb+Ep00pBUgpCRcXude8dGmveVnPrXHTZMSWLZhzAcrSQhhEslYmM+Ql1SugzXsAPQa9ekKcVztlKTcUiOZetM76Zup/zoroEVW48cmAlhKFKtbS4/v6RFZHy+60BNQQlnQ5rC9gLmGlZz3gUqbObmK8qAknU2vCNIutwLEwA0o5rZkjqYGwvG4lycLYXexuCkAm2vvDikyZNpF/4c8AcY8UGUOStNXKyy0giZnlFltQG1rjMr6D6xEpxiPT05zzFHasE/Z8MOKZcruJ33bKKltU+WCU7bBa7kn1y6xl+cdkbw4OVVJnUqP4POHlCQh5zD706hvQrnZxx7PpupCSE3+kZ+2lW50rhdNv3mUDjp4m+FnhdmG6XM4KROrfcRnkpSlIlUut38ykvvNFCim9xYKBOlxe8baGhLUdt4M9TU4fS91/cb4CeOzA/E+bnpSluzGD/AIl8Jl6Qt8l2caTYhx0sNoazBWayDfKLG+ph6vBuC7mnCcVpt3pSr8GdplKrMVFZmaa82l1CxlyrKFG+twpIJBvHE1WH1N5STdyywDNAbmQ9L1Gl051moDPOocYQ+iaObNdy6fvPMM11A2UL76wJK2lgHpcybkiCrPgx4VY5eLkxg2itTWfL8RJNrk1C+l7tKSCr6adbCNo6+pBe6zGXh+hK/dK5iz7LTA1fcSKXV69hd/Jbl8xFRZfNtwF5VJ9fP7AxrHj9Rfayc8vCovMHXxOC8afsuuJWEmS9Ql0bGck0vMESEwZebUm1x9y7YE9LJWT2EdUeO03h4ODU4HWj0s8+4ylKlw2xHMUbENMqdCq0qrK7KT8o4w8g+yhqPUXHrHXGakrWUcrdPle5CzdZp1VYUh6Ybv8AKlViCk+9obBPodD8E3jLxf4CPEXScb4Um21PS4MvNsLQFS9TknCkPS7iVCxStIt/VUAoapBjLU0o6sHGawdXDcTLTnlXF7r+uq6H2a8VHipwfx/8Ixq2FpWbqFPxbTVVKm0/kBfJaU2tl9qYCvIhq3MQok9b72j532E9PV5H0PanyqN3aOK+GziHW8R8BsP4nxrjGVq+JqQ0ltpqTmUusYWkCyRLtFIASKi4gocLqUhTaOXlUFOKKduKjHTn7i36/wABQ1NXU0054Xb97/cU7ir4jJjinWMMgIbSinTimwpCCE82wKlKP7yshURfvvvC0dPlbkEtRcyo6VQcRTGKqvKJlXHH0EhAGQedROwG9u1977Rm455UvUtzo7rJqdw3KMS82LTOW62lKBUzY2sobg3GxjNtJ2TuifoVfRnC84WToBfaNYSvfcUslhM0sNgpNyrQ9LQ7rBK3Gs7KPTASVJAUNj19Iml0KSC02iPsrbWtRCUi5AFyr09IVWCxsP6t8W5I5GUqSLWyDX8zEyvrsWnERh1tcvMXdKrgAAQuZXY5JscYrqKJeQVmOp2A6xMrbCOEUWQlUKm1OlS22CbZiblR7JHU/pGTaW4XeRFdnVLaypSllgHzJzar06k7+2whpdCJKtigYvxsxTWHGKelc7MzBDRS21nSkC3X0v8AnHQk6yxUlbkQM7ieSwuwyZZ6qP1sJKXW1IMuinrFim6Sk59ztbaLTeBJXls1R60/VpgzE08txK1D7x0+ZZA/L8oHp5Vim2zfEORovDHD7OJMRSyZ+XcSVUqjBRQqqqufvHVXuiVBvcgZnFJyJsLqD539mO/0HCHMueb938W+y/e+nxPNOP8AirWOLGK36zXZszUwsBppCEBpiVaTohllseVppA0ShIygepJPTDTUdtydbVcqj0Wy7f13GMtMkoIskAHMTuf+qLMcVYT9tqYAADd0XsOp9feFeRJpl0oM0xwYwjIYqqDMvM4hq6edh2RebDjbDQJT+0XUqFlJzBSWUHRSkqWRZCQqJNylyo20tNV7WW3Rd3/BfyKExOTFXqcxO1B+bmJqZcU+6+8sqU6om5UpRuVKJ3JuSTGiSSVLBGpJ6kuZhDWHZlQTzHS2i4QVKACQe38+8LNmbZtM06hPMBs2VZQQdb9iNx/OGxt9SVw5LftlS0pdW0lAzk6EEdRqRrCoFfQ6Rwvx/O8PuAuP1szqJMYlnZCkocz6uFKHnHMtv3UE662Kx6RlqQ5pKJppyUW2uxylyopZmEKHNJR8xSm4MaPCozvoKOIELUCpTgtsQAfrvE00O0Gp+MQxPSiyVuIbdbUtKvLnyqBy6d9vrBy9xS7HT/EtV53EWOMMyLq0meZw9LVCcQFBKW5ydU5NvEjp/SI9glMRpUk2jXVfuRxvb+/+SOX1OuPyM7My7pbW6ohJVmzWynoRoY2eTJYMkZ9+ZQbKZBUCNXAM30tGMmluWmArVbmU04BHLUE3KgSB1JjS1dMTT3KUieJfWSL5gb67df5RbzsZc2cA5uYzlSrm6td4AyZR6ouj1ViYQopWyoKBSbHeFKKkqY+bJ1TCvEliuSr5yBDkqUjzOEqXcfN+ekeTraU4TWcHQpqfoSbGI2Z5JQspAOh1imiRrMuy7LvMTlUne97xd9Bp4MdxClCbITmAG4ioQT3YKhuZ0VEFSwE5drxTSjsMpvEHEZkW+W2uxttuSI10knuS5HOZ7EBfJKlKJ0sL7x0WjO31AuTGdu1trGGiE6YlCsp1OoMNkuXVjbmlTlwoamDbfcl31HrLoCcwJ16GJfY3STyJmHwlsgaKO9toVVuJWngbCoOAAXRp6Q+UdnMqFxBnqulmkV1DUxQEtKyhthCVyishIW2QAbp6gmygCD3jXUjCvdeTaC1GmtVUtznOLJosU6ZSbg6eh+aN9H7SPP4l+4OKbPFynsIBvdsAJ3Gwhz3ZcZNRTQZc594m4tlJ6e8KkU2k/eDNTJ8xOgSCdtTqekRRMu6HWHcKVXFy5hum0+fqJkpVU3MiVYW6ZdlCMy3V5QcqEjUk2EVKaWWY02iOdeJ5ZR8upHW+kOrdDTrYs/DvhRXeJswyilywWyCUuTCyUtNe5tr7C+3SIlKMdzSEW0kkeo+C3hGpeCFNTs4yio1C2f4h9Nw2QNm0a29Cbn1jm1NRvCOyHDxT947dSJCWkm0lKQo2BBULdd7fSMG0nR1rKoDjnivJ8LcLzFVnm325WWQVrUzJuTLux2QgKNvWwA7iKT5nyrAasoRVyPNNa+2HwvP06fpcnQ8TsTq5gMylV/abcvKlkkXceY5ZcSU+fypXrpqNRHf/ALOTinJ5OJ+I6abUX/D+IGo4PwP4nV/GiprxE2yopS64l2zd+oLgGpsL5b9IwSlo42FqwjxD5m7Lnwf8OuFOEE+qcpizTpl4AKSkZS8gXVsScwv3ETr67nhs00OGWm3KJ3eV4gLodORMvNtuZgBymm0BxSfRJy3A9NY5G8UjsTS3I2sYvqVcxAJRqmD4d4DOHGHWXCkjQk5FJynY2IPtvDXN+sKcovMS04ZZElIpdeCWHUpLPJQ4m0uR7bD037wJdTWD5kSwqMzOyKG23GQoLSp9SyRZHWxTpmOnpvtaHSvKB2layNUV1+VaUwtS8hJIUdUi53OvzdL+sDj1Em2qZD4volF4pUBdHr9Hp2IqWk3VLzzAcSyR+4dFIV6pIPrDhKUXcXRlqaUJxqas8hcfPsyPiH5qpcOX3XigrcNDn3ApxA0IQw8fmO4CXLHbzGO3T46samfU8jiPDHFXp5PI+NqDN4UnpinVeQnKbUac4W3ZeZbLTrStilQOo/gekejGaauLs83kbfLLB6w+zCfw1xEpuJaTiiSVVn8Oyjc5TWZyaW7IMoU5Zf8AkxPLUrNY5lAjzq0vYjk4y4pSj1PR4RvUjySe33E5gyo0Hhzj3EDInk0PDLkhymmZdkuFSWH8yG5dsaLWUTBsVEJFrlVhHLNSlG2b6clBuK2LDwBwnjLxL8R2pfA1KnX6BhpU1PTaVglmjyurjkxMuWCcywCVKTcnIEpGgETNKEG9RgpuU+WCs9WSvHfA3BGQVSeG0+jGOKnkpNRxi6yUMS5Um/Lp7awCE2OUuLSFaaAXvHJySk9qX4s71CEMzdy7dF/F/gPuH2PHa5OgPzSlOPDmLUs3VcnUnveE4qrLlO3lHVcMKLD7QR94hSrg9BGcMMyk2zolGmefLEkC6TGknTISe7HXxyGgcyQbba6xN2rKW9mk4haaSDcZoE5LCRW+WKarbbxug+Y73jNp2NUxnUq43ITaXFu2PYaxMY0sjTVWVXFHEBhD6UPqS6/YlLI0uOmY9B+vtEvstiqvPQr9JxFM1GcW46tWbUpSLAJHoOw9IpwVBJpvGw7rlbkisNrn0Sbi0FJdUb8vubEan+2Jpiq9jkXEDiCnBtbMjR6rLVPnNlLr7LR5cuTp5VXspYBN9CBfTXUb6cKWxMlWJbka0CzTVPuqcUt1WbOoX5ijv6n+0xrGqozSbRdsEIk6Dh1OK8QgO0tCyiRpyzlRVnUaG9tQwg6KUNSQEDc2mbp1FZHGKniT91b/AMEeefETxyf4n4ufmJmZXMlw+cpTZvTRIA0sAAAANABG2jpcqFral4jsc3amg8VFJsQSSD0EbnLlsUirFlCtblRtsLiKUb2Bqti4cH8NSNWFQxNiQFWEsNZVzbZUW1VZ9QPJkG1fvu2JUfwNpWrtfPVbisbmmnBTlnC6v0/iyDxFjKocVMZz9erTqHJqeXnUEICG0JACUNtpAsEIQEpSBsEiHGKjGg1Jc8rWF0XoMq1MIQRLy7iiiwK84BN7a6j109oroRzJA5ZfLZ9dDbr/AGQYKaXToELyQpKhZRUbC5vb0MCVipblidoFQoGHRNFTksh5ADeUpu9ckWBCrnY7dtYTdOiEt2XLjrhpvhlgShUR1KHZmTAS62y6FJYnFtpdm1L11WCuXaHRPLd6xlpZm6Nn7ul8c/18jlJxEppwhKnkZQAU5dI15SE9jGq+lSFJXMcuwvqzmznttp/DSE40yW0mKpoOJqixIsrbU5NuJaSctlXUoJ0/PaDlp5Cztfi8wa1w+8TtVk3pl5CZemU5LDyW8ylZJZLAsL2sS0d9tYy0fehb7murfu+iRx+q06fnFZy08tJv5kgefX+cbGNMi5mUmW0ApStrLplUBAiuUHNTy5mW5ZWRyvKr+sdTf9bWgpJi5sEU2wrlKcBI0Nie8K80ZLezH2+cpIRlJAubG3vBGTLVjdTZyZrgG8U2S3TANYgdoc0t5pQCk6WO23WM5QUsMu6Y8leJbvJQ4VozkXUB362ER7FbFKdokqdxCcm3Ul0pCAL3CtPb3jOWlSwNSsl5LGbD7fzG529YnkkUmIq+PUScv92Rmtew2MC073G2c1xbiV2ceupZuq9jfaOmMcYM7t5KwKov4jVRIJEaqKJZOyDhdYuLC+8SSnkW4BytbknQQ76ipXkAhd7pSn5NVK79ol75EgjLoQCSo66QnguDewh2aHMCb67kfwhu+hcmhaWWbD/ZBbI5TzXg7FLrsuywp7mgXTmN0qSRcEH6WvHbq6aUm0Ro8bqS0+ST9BjjqZLsgtRUCVG1yN/NBpVzIw4i3AJTX1fAy2XqhPTW/rFTwy4PCRbuGHCzEXF2uinYcpU3VpxRF0MJ8rd9ytZIQgDXVRAjLU1IwVyLhFywj2R4ePsp6ZJ8mpcVcTNSrTkut5ml0hxS7rQpP3b0wBp8wHkAF833gtePM1vEMtaR26XAScbng6nxg8YfBTgvh2X4fcH8KS1ZqkuzNCelpZsCnfFs3CEvTCNCHAMt0lfmFlOC5MYQ4bX1pe0m6XrubSehoe7H3m+i/ezyVwe8IzE1MfHV288pCyv4KVSoSzQJPkK1Wz2vawOw6x6k9WsL7zz9Hhc+8z0fhPDZoFKSxIUyVlw0A2y2twBpCf8ANSLfQH6xzzn3O/Ti4qkifcqCZZCkvTCQsDRtsBIPbv8A36RLtmyxuR1UxVNNOFEplCk2tluSD2v19hrA43hg50VfF9On8USOSp1qdeaXcBll9xtNiNrDraCMUuhlqylJZdfA5Qz4CsF1Cf5qKKllDirjOkkG52vt+cdf51Ojg/2fpOmzvHCzBcrwwoSJf4t9bEmOWhl1rmNtoSLBIuOmm0ck3eWehpQ5VXYmZvjJSX5lCmmG5p4qDaWW5UpsdtRYW16xjyNrBq+VDVun1WoV1b01KvyTZULBC0OoUnTy3Fx1vc2IhqCTyLmTlgteF8OtUNl9qUmptDBXmSXFX5F9SEEC/prf8oeWsFOOXY7eqX7cl3m2kNKLOjirjbrpffT6QJWvQbkspIZzE2tC0BKzLMsmykp0UrqLHtvfe/8AEfoJztYG9TmXkFAaIzIF1WsAnr03N/rBb2YnhkQxiQLnCVXYeXp93sonqfXXffW2sZuV0w22LLhudNFRmmCNV5kqIFj7RMmqNY71I5h4s8FcP+PdIdZxRKtieYbKJarMZW51jc2Ss/MgHdCrg26HWNuH1Jwf9n93RnJxXB6eotqfc8UcHpao+FPjPVW67THqlTpmlzDDLqGyhucRmQtLic1tNLKHS5Gseq5rV06WGeNpRelNqe3oWXg/4hsJYx450+qY5cqMjRFlaZuSpbedRzJRohSr5blGpI2PoIb4eoOjTT1Y6k8ujvXGD7Q6b4u0J7AeApdOB+GEl5jS5VZQ9VVpOjs0rdw9QDprsI4XwuVLUyzujxUIpx4fHd9X/IpPDbGBplSWptx5yw8+U6JGlrxpKNmMJOLPTPDWYmpWcZmEnKVIBsddB0jknnETsjdZPS/DqqXl2FO5QopBIB2iFFN2NvB0GQqaGGTlJuo941lFGSG8zWBMTRymx2+kQlWxVvdjWYnEJSCVKzA3V2AjNyzljrAeXnUpLZRdV+ncxLmqopKsDDFU/kHkOaYVsrcN/wC31jN05DXqU9jDjy5hb7qkKJJupfTr+cN42BzewWl0uarKXU01DYKdBdJCVgdSe39+oENqluU9+5zHGlcxJW8RTtLmJll5thSmipLKStu1rhLiTY7EEjTUjqYfu8vMwtp7FGkaG1JqU7POFtDY218wFrgEA266kekbQSeTJ42J7CzMpW3p2vVt96TwRQFITNlpWWYqDykktSMuTb75wA+axDaQVKI8t6lLlVLdignN8vTq/T+PYp3FLxC1LHs3NzL6G22+QmXk5VgZWKcyNEMtjolIJ13JJJ1JitPTrLy2TraieIYS2OKuTHxD61qcNydybx00czzsLWtQ1vlseo3+kUqrIugfDOHajjXE0jR6UwueqdUmESkmyhQBdcWoJSm50FyRqdALmJxv0D16l245YokmZim4Ew9NCaw5g8rbXNIGUVeoKt8TNkdRmHKbP/gmkdzGWnbbm+u3w/mdGvenH2PXr8f5bfeVdxKafI8zMkKXoAN7/lGy9DDHUZJfUpBcWb3NiO53hII9w5cQUZkqUlfqBaxg6UNN1gVLTK0zDRUoAIUMqriyTv094OoXm6Oj8OZ1GL8YS07VBz6ThphVRnLjyIl5cZgAB5fO6UJ7nN6xGpUVjdmsU5tQYx4q4ofxWnCE9NPnNUKQuecfUuylzDky8X7kX1KxbUbWiNJU2kGpPmVra2VVmsKnXlKWXXOlrkfqNAfpGhkmFmZ6XMjyVsJacTdSVhZVa/Qi384KyUk2W/wf01nEPit4eyU22hxhyuMPuoVrdDV3jt0+7vr/ALInUlUWyHmovuh5x4xY5xJpPD/Hj6hMtV2kuUqczKP/AAmTmHCpCra6tvNK6Gx3jLQjy3B+h0cVJOTfZtfjg5POTLKpmYW2OT5ipLYBsnXYXJP5k+8dLME7G/PNiLi5tuP4QdBvZUGanmltlDzd1pBAW0ACfeM5KVYJbXUPKLaflyyAQlRNzpGElKOUCxsCqNNTS30BoKWqZBSLaqzHS1vWNNKfNuOyJnUKkVBp0FLibgpO6TGxD9Sv1uauy6n5rA+loFuCVsrq5lxtIIO3tpF0OQej1ksvqubi4OuoiZQTFFtsmk1kZbhQUQNr6g94jKwW9hhVK+olN1E3H0hxhjI7IGeqTjpKiCb6AmNKxRE5DeTaLjwsdjD2FXVlnkPIyE3Nkj0jIOuA61gJSCST0h0GN2DcQCCE3sDqb2BhSZMRvNTKZdsntsO/rCSd2bJ42GUzMJYcGUgE6qN72h5rIPOUNVVhOY/P9FRpSJ5keYcIzLbczzipQdduALiwtp9dCPyMelrqlZ5fDSp3Y7xdMmZllIRmWvQ6a3F4x0lk34mfu0j039n74fcDcYsLVasYomJubdw+62yqlCYEpLhBSkh5xy+dYNlJyApHlNyY4eO4jU05KMep3eH8PDWTcnsekcQ+NHA3AepMUfAODqXiucY0+DpNpalJtkBQt1CSlRANyU3HdQJjz4cLqanvajo9CWvo6K5Yq32X8e5y6uucQfEHW/i8X156VpbgfR+waUOVIJQ4lSCFm55twom5ubhJBBEdmnpaemvdXzOSerrav2nS2pFu4fcLKTgampl6ZJS6GkJNk2snT97qeupi5XLc00tGKWC8SBRTW0l97IBbIi2lx09tYxr3rRsiSw84xjB2ZkmaphySflmg+6zUK1K091TZJGdKXnEFaQUkEjQRtp8PKeUiebGCANaprrx+HmmJ5ourbQ5LzCH2XsqykkOIUUkXSdUkg20vEuLToObAisYoblJUppxSqZeu20sozoAB1zIunLpsr06wU+pMmkZQKU/N2Am5CdnACkEkosrWycoJIBta52geR8zfQIhC6M/8ZiSZbpMsp4Jk2mJ1SULI0IJIGbfXtEN08A3eVgcYjcnVttrlazTlUlRUgIcYS40lPa4X5iOx1hOPcp8ywZhXATDEm5OyD9PQ48EuFcsXUpFibWQVk667Ee0KUeqFG4q0XWkzjlOkFNPTbqA4lAyqzOp6a+cknU7XIEJRvKOiLbVNj0VMqYASkpcAPnbA84IINxsIpxVDc28keuTbE4pxCcqrC9hYq030v6xm1yqyMIicVVmcknP8k5cw2lQ1cOTKCNgepv00MQ5ptg7RCSWM0TjyW2vI882CluxCyL6mx31/hESfUG10JFM/IYXlUzlUcQXSrK0hWpdJ2SE7qN9BYaxi226RcFUeaRW+I2LKnNy2SYfOG5VwEtS6pcv1N793JLAgtpP7zpSNNjG2npN7inrNLC/r0XUptIp84zUjNsj4J10BCXJgonJpSibBXMUMrSvRtItc6mwMdkYxWDllzSyck8QUxL1Cn1LERQ9MPYelVNOzk0tTzkyXFBHKzKO4vf0F9NY30nTS7nJxNcvN23OIUinSVO4UyleYaUzPmqPSEwU3stPJQts/1dQ57/SO2ayoo8xYjzx7kpgmb580XWnQtxxF3Aoam/S/XvGU7ppm0MZ6nXeGk8qmTzK3Sn78h1aNwEJJCP1zG3tHPNYOuF3nc9a8L6gp5hhQN1pQCkHYxyyxI7YP3cnd8BVguTaGyAnKLn8oykmkVa3R0JE+v4QFFzraMZT6FRq20MZyvikrSld/iHbEA/hHf69PziYK3gocOTJnpNISDmUbD3hpUxV1AzNWNOlS0yvmEfO6NvYenr1htdWS1nI3aqPxCc7qzdQuNbD6RMklsHwEvL/xhkVMpXNchsgqW0wpzTU30GidDr1I9DAkkKnHerILFvFJGEZNclJT8xzEZ25lOQtFogkZbkZgq2+1r23BgcXubQjS5mc9fx6060pEu3ywmzaCkbbaBXSNuSst2TJr5kPQuH1S4m4qRJKcblKYhK35yacN2aewnzOOq12A2T+JRSBqYqL5YtsyduXKt2U3jlj44yxbK4aoss7TsO4ebU1SZdQ8ygu3MmXCNC66QFKJ+XyoGiYvRjfvy6i1NRRXs4bfV/1sc9xQpynSkxLkpSoWCtLFSu9+sbo5pOkVRkltRPlNyLWGu8aP0MnEO6SbEG6bWuOvSFkE2rR1DAoXwL4KzmN3Eqar+L0v0TDB/EwxbJPTo6ggKDDah+JbhGqIw1bk1D7/AOvU6eHSinrPpt8f5b/ccwpFPKykALCj02+lzbb3jdY2OdXuwlQqKCoNp0CQACCP5QfAbcaNNTCUo2UMpAF7Wt6wiVlBFTOZKiU5UD0t1hheKoeUZ5tbKiqnpmVEXCy6pHsDlI9dd4NmNOupcpqpHCvh0m5tp0IfxxVlU9LeuYycmlLiiL65VPuAHuW/SMZSvUUe2TeONOU/l/EgUVhyucHqe42q72HJ16UmArUJYmbLbI7feJcHuRFUlN+pEZe5noRNLmlsOn7sKUdgSSfa0VJWIeT1bcecKlMMtoKQLNthKQLdu8RV4EsMu3gvnfguPC6yVZDhnDldrIO1ltUyYCD/AMpaYnXbWm6NOHjza0Uu/wBMkT4fJ88TMB1ThwptL9RfUms4dDqgkfGNNnnMJJ6vMghI6rQnqRBqLlfOuhGns0+pzx7I05lWlTRBy5VIsr69j303Ea1gze+RIdShJAWLtnTXXX3h1gV2wXOzP/MEg2sSbfnD3KtsdykyGphKjqU/WImrVBsGq1ROUgkWVsSnX3MYaat4Kk+xDoYLwBzoULnMFG2np2ja+5HKyv4gTmDgQohOu8VB9wxbaIQIKVJuQq37yY0RFg5MWeeIAuFG3tBRcK5rQV51QbC0Zh0FhDG66Ddb+bR0ZrC39+8FA5dBup0zCQBYgC1kiASSoJSpfPM6BRFtbQnsCWSzSrDcu1dwXOWwQDYnTqekZD6WN5h1xlYCbpVa9yL2HcxV2JJ9gcxOFSb6aA7H5ul4lIdU8ERMuuOuK89ymwtewjRJIp3dMbvzRZRYaqUdTa+kBMmkqGpmEg7oi6ZNs8s0MqXPy6ZcLWXiUhIHmGlyPyEerqL3TyNJ0y5z0i5VH2m20oZBsQykKCVe6jcn3OgjihPlN23JUdM4PeHer1Vt5VRXNSdOnkBt+WQsp+LRbS462JuLjQi4haurFnToaEnabpHoXBPDWm4EpyJSUl2pYIBWGtVKVfrc33t9bekccpNnoaWjGPuotrFJq1RZV8Ow8Gym33KSrKrsVGwHra5iLd5LjKngscjSP2RTFrnpzJzE+YvsglA2slIFrQNpl7opPFviBS5OhzUpTpuvCbebyfESEu0ypo/vJUvS+nVP9sEFUkLUlFJ+9XwPAHE7hxjTG2L5iZnHKpXsqi3LvzzwdeS1mJSk9E7k2Tpcx7GnNV2PC1ZaspW8nfvCQ5jeXkJGh12rzslQ5F0JlpQSLCmg3vl52XmIFydAY5uJ1Y3tZ38HKco8rdV6HsSi8PUCntiUqNNni4PM62VFJJPyqAB7RwOT3qjvnpySyTs1hSUoMo+p1ptTqyA7ykckuWF8uYak3F77+0KuqKrFlRmuIVCxOJJqZnWkuBa0ZHlhwsEAAEoTe4NuqSBa5udhqxtcyxsXHCOGafQZJL9MU26zNAFakOqcaWRa6gD1tvYD26RTfQOWkkw8zIpmnT8a6h9CArKtLeR5Kb7JUNSbaX09ohV1BRp5IrEGIUNttMuT8rKtv+SWDhzLX2uD31BA163ENZwNRciPlWp6XCZscvmIbH3Im1LZeH7yVAZyd90np01iY4wHM+tk43WhUZRalIel8ywhRPlK7dB0OmhvEUo77lw5SEr1fl0IPxDjcuUoKgoqshAGlye/vGWpTVpFNWQQnlqpbFVdfYpNKeWRL1KabK3Z1YuCmTYHmdV0v5UDqrpGaTngnmSXNH7zGa3NTDxXSmXaQVJyO1KbWl6pvJ11Ss3RLdfKzY91GNoQUUKU23a/H+BHrkZelsqWyVZwMy3FkqW8o7qUpWpO+pjVSbIqnZTcT4nmKvPy1LpiyZmYJudwhGylGNVUcmUpNukcn8VqJJ/gHUmaXUGVsUCtSspNNI1dffUklTiz+4ApITa9yT+7GvDNvVTktzk43Gi67nM+ByKTirh1i6h1qdmZBgSjdVlphpnn8h9gkAqTcHlkOZVFOoSbgG1o7dVVUonHpe/BxeOoLhbTHkTPMdWJcFsKObRKdL29YmcsULRi7s9AcMKZJYgxEqVU4hTbQQ0joXClIB+l7/nHJNOjujvSPSWAKWilOy2V1X+T2Skbxyyl0OiGx3TBlQaZTLqzfeOgnfUW/wCuInvRqk6LyxiFuRoiZh5SBzAcidTe3f0jjkveo0UXdIr8s+7iKrJyJU+t5Vwd7xqmkrHLGxOzOIZanNKk0Lu8u6VuX0v1A9PXrEyd7iS7jNyrMyyFtLcKh1sPWG9rYlHuZhylJxfOuErU3IMGysrmVS1H8I106ZiNQCLXUoCEmWk7pFc4+YqpXCLCTtLkVj9sVMJcTaZJVJoSbl1RBzDXMEIuQpVzfK02V1H3nTFyuKbk2eeprHjtTpLg5xffcJWsqcJJN7km51JvG6j0Mpaj2JHhxMftKsS0nKIefmJt3ksBKQXnVKUAkEAnzXsBrpDmsV0M282z0DihEpgrC68LSb7Tz4UDWJhtWf4t9OzIPVtpVx2Uq56CMJKU3a2OlR5Fb3f4Lt/E4PxdwYKFPNVRDt3FWzJBsSPaOmDWxyyjeTkPELFAqb7aFMJSpsWz7lfufrG6jgzk0VdqdQsEBWo10O/rAnizC2sls4PcPZrjDxDpNAlHeQZ93/KJlXySUuhJcfmFf1W2krWf82FKSinJ9C1GU5KMN3gece+KLHFric+9S0LawxRmkUqhS17JZkWBkbNtgperq7brdUYjRT3luzXiJq1pw2j9er+bID9oiSkwoOLFxbKNCPQ2P8O8bdDCsEYia5ywLjJqRr1hp9EK0ORNJAsADbQ5tzE9B9wK5hTjhQlK15tQkXuRvCFa2JCZrtRo9JSkOzrTWUqtmUlCNdbDYxSqylNrJdfEYtdFq+DMLBKw5hbCso3NoCb5ZmZzTbpI7/foBPoIx03dv1+hpO1pxj8/vZVeFuKZPD+J5qnVnm/satMGTm0heTl3ILb2uxbcCFewUOsVOLatGUHmmNaxTXcKYinadUEhudp7ymXEJ1SopOpB/dIsQeoI7wRdqwap0zaakylCQFqQ4r8RUAADE1PoUdD8KbgqNa4lBtVh/ucV8hV7j+gHUe3brEyg3G36fU6eDr84jXr9GcXptYmqHOSVSkJhcvNyTiHmnGlWWytJCkqB7ggWjdr9VnHaTx0Ot8WnEcVMEniNTG8iX3EsYmkWkpAplQXtMJH4WpkhShbRK8yeojGD5Zezl8jSS5o8yOWOTTaFpzLAWgfiN9N+8bJMyrqKDofFwQQOpMBVtYYeXdDDmqgopO+xIMRONqhruKmH/iLAC6SRudd4yVxG25PAzmnTLtEhRQ2lVjfRR/2Q203RVdiFq77EywsJzJBG+upjSCdmeOhDFARlzFJ/rXjSmtiK7DeXtzXFeQgHS8OxxZsuKK7ElOuhtcmALp2NpoZFhIKsqiQSYY3VgAAUgjQwDtkrTJ8oTZIuUjQ6afWJkrQ3kkJKdbJW4pXOKgcgTufU+0ZO9kNfEx+ZRMEAKAUR5usCTuxkRUHCl1SQqxvY+vrGsdhbYQ1dWlhZHzW1JvFbkpd9xk49mtrcXgHhMHzraZRpDtmXOcL4SeHevY6m0LKXJOUBJ5gUAULSNLq1AvfYBR0NwI7tTXSwjh0eGnJ2eseFXh/pmFJVLrqnJlxvzBx5SlttGwFhmJudNySd7W2jh1Jt7HqR4dL4nV8OSDXMaRKlACrkvLQAAB2v9en1jNm8Eyffn6fRwCG0zTy0/OFpGXrrpt7RCy6NaXUTUK85OSwcEyhlCfLk5nyi176adPeBLuNNXZHM11ouqy55xbwKkhILirHS5uLkf5oimRKd/aEKpUjVLCUlEz0wkXcTyG8iEAgBRzDNe+htaFRNRe4Wi8DqfPvFyYDaXkjOrlAJaQAf3R0EVzUStJb0WST4fMURiyGmEy4Xy1KWkeZPe21u9ozb6mqjjYkZiXUxLJRTfhklayHHGSLAgHXyaHS+/wCUF9y3Jr7I7RhCcnac8szzxdLZDZbUFiXBveyXEm9xf5iT5txA/Qcub9Yby9Ao7jjcq7LoLyFXSHJRBUtSSLrOhsOmYHXYaQqbyhS0o0nWSTo1DZwMy+ZV9SUzLpUptbxUhKj0bBOgv0FjA9sFxtAMSTLTdNmJioOOyrbQDqy0bKuO9+/Ua6GByVENdsFDnaTLYlr5ZUyppshJaSXAUqNrhdjrr+8kgkb6CEnRnTssIlG2uY7kblW7BTjiRbmK20v7DUWOmsTKVZ3NbvYqWLeI6/25K0uQQ5PVGZVy5WXY8xPv6dbm1tzpGUs7jTjEJLTqKI+lxkymIKtLu2fqLqebTqUqxNpdBFn1pOhcWChJHlB3g5ekipNrEv5L49wL1PTJPzM9U5+Yq9VnbkzEwoFbYvoASbJAFtBYWA0isYSRGd2Q9JxyiuNuJSpn/JFZXQk+Uqva+utuwIvGig0Dm+qIrH2N00amkhSnFqOVATu5fYDvGkYpGUptZOU8WOIa+BOBH5sOBzFNXCMlj5pRtRsV6i2nQdyOgMNRc5V0MvackeZ7vY4PVsY1KXwFiORfXmk6+uRnG21FKlDIskr01CiSBroQDHdCKUl6WefrasvZvm2dCeAtWMtjdiWJbS3Um3aesO/JlebU3ZXpdQP0jaa93JhoybkkXrBmF6sJSTal5SWmBKrT8QlTqk89WaxGtiEnKdrGx6aRg3F7m0FJrCO1S1OVJ4lbn2mGpIzT5cTLy6Flpi5vywRfyi9tT067xzOVo7IXdnoehVBqhYcNQmnEJ5KeWAQq61fugenUxyzjk3h3JTgRxNcxNjOeVMuKbbbbAvewQLgJTbvof7iJnD3bNoSt0dcr9c5NpQrKsyQlJB1EcsFze8bdLJXD1UVSpAobdQkuItm3IG/SBuKsTu7ZB/EzU/U0B1IaS4Scw0J/M7wJJ53HarBB4jrczN11Mr8S4w2ggLNrlSAfMU73URewPUdrxatfaCTpUtyx17ilhTAeDZyc5FPqUwhJbYZS+4orXdYCiSgAoACSpQsrznYqGV026Ekllv8AE8+U+dXjZbjk4G3VPOk2vkBudv6o2/uI15VHLOWc+djKcp6MG8xtghxeYqWlsk9dsyXLHbTyxusoSi4nSOGk+OBXDNON567VexQHJLC7TgzGUYHlmKjrrbUst36lShsDGOpl+zXzNtFX/az2W3q/5DeXx6JCQQlT5cUoBecG9vr39YuCpcqCUm3bG/EGfRi3CykLmMjqBmSsqIsOl7awluQ7qjzTXa46mcU0o5im6bhV+u8dKzE5ZZVMbsVUqcSCr5k2IGlwIdCccbHa8JTyeDfhYreKSEt1viI8vDNHUkkOysi0ULn3hfYOktMAjpzIw1LlJafzfw6G/DrkjLVrKwvi9/uRyWlktC5XYkHUaW+kbdbRyt2xU7W/jlJykJRoMuvlt6nXufrB1Lk21bFNLuoAKSCet7hRgSwZpNO0L57bISVKUQRvprCatDazks2AMBVrFcpM1Olysu/LSTgbdW6WHEpURcI5bh106gHe14KSyVGEnlIa4nRU6jjWQoc/KyUtMT0xLyxSxJssWDqwkGzaba33EJVuRJUWnxI4s/a/jG4gzrcrLzTKK4/LtszDK3Ww00Q0nRGtglsROhT000dPFJrU5H0SX4HNcXSy3yZpqyW1C6MgWAR2GYXtGtVg52ldss7Naa4p4JZfXMunE2GZIMvo0Jn5FGiFg9VsghKr6lGU6lJjBpxl6M25eePN2K4ufUW02BUkbm97+mpjRvGDF26Ol+B9s13j3V6DnyDEOEMQU1FvxKVTX1pHuS2Iz1v8Jv4HRwrcdWLW9nJMPuqqOHeWeWUFIJPlCtgdDYmOjrZztdSb4W8Xpzgri1a/hW6nSZtsylTpcwohmpyq7cxlfYkAEK3SQCOsRPTU1kvSm06exI8X+HNOwx8JiLDsxMVDB2IFKXTJlYGeTWL8yTmP3XmzpfZaQFC9zaISb917oJRpXHqVGnVK9gD8oPzK0tGrxkTT5R0qbQEghRNzoBreJe9sm03QluoJZWLmxt0MZTjeUUnWRDjwcZJIAQNddYzsakyFmXy64W1IOTYZtL+sbPCtEV0G5lDyglvI5bcX/lAtX/MacuMEfJIzF0kAZVHcxsZbsx/Y2G2t79YnqLoMphZUQSCCd79Yor0Nc0qRkCQEnSw6+5gBOwrCFNAWvck3AgHvlB6ZOKSix1TrcQmk9wj1HrsylxkhBsTqdBcH0P8AZEtMvd3ZGTr+VxVha29ose24zebcIGe1la9zARvsAcABKjcBJ/OCxtYE/FJ7QUTyo69J000ptqXp8iZnZCOUkcpu3TUWNregEJu9zog4rBZ6Ph4FgOT7rzjgJyIQ5lbHpfdXraw9IilsilG92PaVUW5OXcTKNyzhzXPkBKk379bfT6w12HaTpDlVYTK2QQSpoZVC9goaWv8AXpv6QZRTeSLnmZl+rtqelAqUCSSteXK8g73AcSoflD+Ik11RKS7qVzkwy0wmWlmDlcczqynUaFR3sNrX/wA7pBTEq2LFSaimmS6ZcMJcSo3CQ8CEnqSVXA+v6wpRvcca2ZNSmG5YzzTr2UPOrKlDJYFOXQA9ANfU3ibdUXGNYsqeI8E4rrlcVLs1mUl6ZKHOpunPqZmQgkixC0kEnQb2300tA6StjlKS91IvuEcNSWFcFstpPlbSHSEoGdaibFZyC5VrbYAAbWiXK2UoWSU1PtSj/LNw9LgpWErCkpF/XS+0Cdobktu5HNtN1WpMTiFO55Uf0WZOSYB3CiQdb9jFL0JWXaE1Bhif5+ZvODluhxvmJCemh0v6jqIl4WQlbRA1upqmnkreVMsMS90pKDc2H7ySNjrp2+kK2EpdhnPVhuZlVrLqShtQs4nzpIOtgCbEkn06xKdFxyqKnUcWz+M8RS1Ao7aHqnOLLbaHFgMy6EjMp1StghCQVEnt6gRD7g28JbsPQMIyyJF+Wopfep84kpqNWcIE3VwD5wgDVqXJvlQNVpsVE3EPNXIhZfKvm/4FqlhLUiWaYlmUtNNgJZygDILaadBa2gjO1ItJLCKhiqmSswXlF1xtORWidCq4G/1FwPr2i4qzN3eDyxjyqu8EvETT6/mWxSK84KfVW0HMFBQshw9ykkG/YGPQ0lzafI/kedLUcNa28MvU3jZmlU2oYvq6wmn0VpwyzZI85Tom1/xFRAHqY5mrfs49Tq02syeyOC8eMVv42xHVqhMN5FOGXQlvNmDaQtYSi/oP1vHVpQ5VRya03OdvYgsSqQmmruM+amSOU3y5TnVrbrpfSN9K7+8w4mKVshMNzS6bU2nWyQppQWCDsUm8dEtjli2mepKGg4im1PszVWaS+lEwShLLjXnAXoFa9THnSwekpZtM6HgqScQ0HHZuVcCswSmclSwtsDdd0ja2sZvuXGLbvDOpPU+VrWCZCsrqI58xMmVYpwTdTLCEk8xxW2YqubW7a6Wjnbd2dMYy5fQVhWVcpdVeKJsIVNJCSyARzFIN0g9gL3vESSouCe6Oipq7tXnpNaHHEpQm61p2URuPyjnWHRo201k6Jh1rmBSlOJdCgLi9rAbEH2gmsZNDdWqIpdPceYdcmFqdCDL2KQlZBsDrrp2hdUkJ1FWx7Q8XYewxhpcpMS1RdmXAp6aW5JAtqWU5lhKwoLACQf8ARbKd3jYl72UyY8r95s86+ILirL1urTjzbBl5LKlqWYSQpTbaRYFZHzLVqparaqUT7b6MWjObjFYRTsH1oqpSHm1mWU7dKUZ1pINgLnQggi/5R0NZsxjKkW7gxwzHHvjBT6M+8qVpCGV1KuzaAFCSkWE53nLkCxIAQm5+ZYhSkoRcuiFyuc1CPUpHiA8Q6+LXGWfqSGRT6K1aTo8g0QGqbINjKwygDYBNifUmDR0mo80t2XxGqm1CP2Y4X8fmTPD7ErFWmJVK3gCG8qU5dBYdTeHKLJTcmsh+LWMUUinuNICUZ0jMq+q/S0TpwbKn2RwYTa3FXzKKVLJAI0vHVVHJfWh9Qqc9iCuSlOlQPip59uVYB0CluLCEj/lEQ7wVJ0di8a9fYTxsZwbTHOZSeGcgxhaWIHkcclwfiHbAWBcmFOKJ66RzaHvJzfU69eKio6S6L8Xuc3Zq6WGSFOFRWkpP3ik5Tf1Sb9dI1qnRxqNOkRanytZIN0K2VubX9NIpIalcsDyUmeYBoLg5RY26dvzhUTNpYNrqHMKwSpIVbKdPKT/KFy4G4Sq2PsNutvsFPOSyUpUvVTZI7nzLTa/aG0wWOpevC/TmMWeLvhbTn3VTTE1iSTzXyqJSl1KrEZlaWTbe0RN1BtAnbo57imtu4mx9Xp95SVPT1SmZhZ0IUVvLJ/jBopqCS7G/E51pP1HMk8gyqpVxYbbd3VycwSd7myCYr1MLzkhJWtTeBcTS9Qp0yWZyUdDjLqQdCD1BAuDqCCNQSIrlUo0xxlWUXXFaJOtUJOKaG2tikTD6WJ2RDhWaVNFJOQbXaXZSmzbQXQTdOuEbT5JDnVKUSxeBnEbdI8cfDOYfUks1CsokHLH8EyhyWN+39LtFakf7JqyYSqSk+hztGFpyhYwqOHmsi52lTz9OOZxKBmacU2fmUB+AxUG3BSfVD1o8upKPqxliTDM/R3uTPNBp1Nlf0iFX9bpJEaRa6Gdj7hTxb/3PqjM06psKqmF6vZmq07PbmpGgeaJ0Q+jdC+moOhMZ6kOZF6epT5XsOOJvDh/AqJGq0yaFaw3WQV0yqstlKHgndpxO7b6NlIVr1FwbxWnJSfLLdFakOV42KxKVIiyDlQsbHW4HaKcTPF2x0HCkgKNgrqdBrEUmNe9IMxNqS4EpSk9B026mMtSKKTxSI+cuV6pCirqk3PaBbYFd7obJnhKqORBvqm6iNP8AZEODe5ako7DOlqS068HUlKlkKCgLhPU3jaTa+yZqrbZIOtIUkZktlCtUqTpeFGfMW6v0Iuty6W5hsNkkHbbTWNEqRE1WegOYkG0E3ulQNiM0RzOxNqjaAGtATfW+vSL6ZEu4mQdyM2FipNzbvDLi+puYUpwaWB7E6iDqO+bKBuzKkMebW2gO5H1gFeabArd5zhuq6iLm51MFCa93I1fSFnTQfr+UASrZA+U0P+LJ9b7/AKw7ZlaPS6JU0Z8rcstlQunMoKT7m2t+npEU3hnoLcomN/E9gvh7NCWrWJqdJOKUczLSFzD6bjQlKUnpqPpGsdGUtiJ6kFhsolF+1gwUzw/m6bOcLJibxE0p5mRqLFbeZl5i9w28+jNorUFSUCxtpa8dv5vpuPW/wOb8706tXZc5DiRJYyYlVU7HOH5hZZS63LyFQacqHNsMxUhZNrHskkaaxyz0nB5OnmlfQulJmJ2XLkr+0phbC0BxSnGUvLcKt7qFrm97gj9IyrAJuqJiYacmKahmXcWJluwS4hByJB2UoA3FjuE306RNotWwGInK7hKiLqkvKTVXDmV1xhlbYl3AOtlIC7/XSIbG3X2kN+EvGOa4nio0+rITRZsqyNIbmfvdb6EKBAUO36Q5R6otTU17vQ7FgrCc1S6OjnOl9bCkpQpxtPMc7AlIA39BYRDfYFtncVP1VaQ4Aptp4pSB5CUMpINxfXMr8rflDiqHbiiNfTKzM0tK0oWr51ZVlC0EjRalC1tLi3/VFcqSbRLWLY3fqLtDp7Kpdhc6txZD4SQFWO6jewAv7npqTEsaaW4zrM+5V5Zl5h5AdBzFDguHAPwhOYW776dukLoPn7EVV6w8mULy1JZYWdL2zL120GxFolrsCvejmOPOIlSrNUkaJSJV2bqkysMykqy0CZgkkWO11W1KjsBroIVULnW6LNhjBTWHaZNUWnzSZ1+bOXEVVZN0TKkm5kWCNpdChdah/SKHYWhWtx5Tw8/T0/iW9yusUGQaQ0lICUi6b+VPb8ukZp3ua+iKxWcYyoq2Vt5LqyglQJIKE9Uq/Q/3MVGNA9yBxFXjMtvO5vuWxfzfjVGqjWTn1ZZ9DiXESlSnFjEjTEwy3MUqUUFzJUbJWOw/v/CN4y5Fjc5NbSWo0qOe+IbHyMTYGxRTZQhFPpDLTSUpuEqWJlpJPsLED6w9GPvKT6j15rkcIlt4J0CVmHuKSp5pJekcMKmZdDiR5VlZsux2OVWn+dBqbKu5Cipc1rZHG3p1uVbJmJUzl6TJICM2SysxANx2jqi30OfVSVp7YIKSpM0pSeS0srvsBf0jSTe5yQpqtsnpbg7PFHD6QRVmXUrkElnJzAlxQBukJB0J81tTf0jm1UnK0ehpNuFHR3Z2ZGEHpBt4s1GptZnCF5zLthWgvbU7fXvHNN2/Q3jt6s6ucYt1yQRPzMpS6etQ8rEmzymk2A1CRpvc/WMJLsdMc/ZVEvJJlZFiQnHw2tc40rUaLQVDUE9rRgm22kUl3LhgtLdRfcSlLPKaFxYEWETTvJaabLXL1pNIlnOU6UWTonVQvClFuNyNEldk1wxr9Kl592fqz7apiVdKW5Vpd3EHlklwn5f6iddFLv8AgMTWMCS5sdCmeKHxIYepbTMhQn26hM1EZJt2XbCGhLpXdPlIvmddSpenytIYSdbxcNFt52M5cscs8m8Q8UKnK0stf5O04m6lhJUE76kDXsNI7YJUcupPOUM8N49nKdIkGffdS1YAAvJIA0A82lgNB0i2utGcdTodzq1YmOAHgqemnHkKxVxpmi2l1RKnpagy6vML/h58wAfVKBHNNc+oodFn59Dp0ZcmnLWe7wv3v9x5ZbmH01FwklQB0NhufTf8o7TjUl0R0XhI+4vEDS3jdCACM21ozntaK06ukOuNmHn6pWFT6XEiXKPKbnKoDa3r6QtKSWC9W7dHNjMOIeCVLJCDrbQxv8DFye7Oz+BWny3+7w3iOfYD1JwFTJzFE3mPkQqWZJl7+8ypj3jDiJ8um6+Btw2nz6kYv+qycxTXpzE9amqhOOLenZ15cxMOK1U44tRUom51uomNIRUY8otSTnqOfckH516nywzpcaKm+Yk8tSQQdtb277wqJ3eSOZfTnSDfvYHf0inkSzlD1qZunK0bqT+9sqE0Dd4Q1m3bpunLnOugO0Oik0XOQ4fYhawuzWqc285TWk5lzCFtoU2dyCgPlf1yi8S1nJKi3lFt8EFQfmfHXw0eeK3pmWrKZhRUSdUNur7k9Ndv7c9d/wBlL4Gmm29WK9UMeM2BsNcOeDHC6ZYbfdxXjSRmsSVGcW8r4dMs5MOMy8uhu1gpJbWpShe9xrC0pNvGyNNZRaeo3lt/cv5nNS9YpULKGgAKR/8Aw41tnO0rpGqi4KpJquGGylJV5G0IzAHLfRI66Q7SJxVDLCOPZvh/VX3GiHpWbZMtOSq1EtTrCiCWl26XAII1BAI2hz04yQ4Sp5RaKCVYOxfh7GVDcXM0unViVfSvQvSTyHUuhl4D8dkkhQ8qhsb3Az5rXJLcJx2kti5eP/CjvDrxx8TpIN2lpmvO1OWIHzS81aYbUNR+Fz8xGfDPm0ku2PuNuK+3b6pP7zkfxKlnyIyotbQLsR30UY6KVnOtxrPyan7rSFk76JUP4wJifqXngLi9dCkqxSpyp0hykVLIZigVXmNytZUCAC0+AUMTCL3QtZSOhVY2iNWKdfU20pv7D2HfF3ge5gZDtUpaZqcoSXQ0/wAxSTM0pw3szMBIKf8ANdSS05ulR2iYal4lv9SdSD3KGKivmAEKA3GY3JvGsUhc7HDk65YoDiU2F/Kb6H1iZQW7C8DR1TgNwQQdSSbmCkPHUQ23nXmUSq4ATr/GIlgl+o4l0BKF2yDOdT0+kc85Wy4LowySltBSLuN2uUqN03+sRzP5jcckNXZlImGlIBuk3y3v+sb6eo694zkwkzMNTRJcbU2pRuFA6RsmmKO1oE5Zu4zXAGhtvBVbDpgJZXLYtmsVE6Q8iibQsKX505rg/itf84ZUZUxu+ClpRJFgNgYBNMCRmcJ/FbYdoBGGaKUecBfvqQPfeAdtqxsVIJvdwX/qw89ybR6DxLxQkqJIOiSpsol94JCXZly4snQG19/QfWJabwdvu5PM/Hxdc4pSb8g67LKlXznysyaUhNj+FRGn+j6xvoxjGVs4OIbkuWKRyOkeFSp1eaUhp4qKPmGgKff+yOx6iRxrSmzvXhX4ML4dVJtqekZOZlUvZnHFS6S6ddr2uQO0cWvK8pno8Lp8uJr5np7EkpTZGmvu0KjhtwJQlTq5wt8sE35igsZEJG2+vaOandM7ZqMcRJpM/Q8NYYafm3m1PEHmTTeVLbl7DyIBN0g7qHUa7wSQ3Dl3eRckp+sVTkSKpCbks4cMzLzqFJQN1ANpHmubC4VYW2hejFTvlLBSqFT6KVHksoL60uOJSyLPLJuFKIA1B6naDILSisjXEeMZqfWtumT7EtNhIJuhLqVpBIIS2qwudPMd7G20KsYHKXRFbpddxZJTMiapLSk8p1am0Jl7SymU3uCsZlNq23ukjbrFJrqL2idcyLHO1WUmVPffZyy3ZxpCrOgHqbdAe1wCN7wZoNl6EJMzzs+864ZptGdILLY1sQNFHWyhtYWHXvDS9RN2RlIxIlMvnRONTTkspSFzSLWUvNdSQNwL7gkwpvuaOlWCm8UMagSnlLiipZQOXfmBStsg3JJtpbrYRnbY5tVuPsP4JmeGtUNOfmJl/GtWa5FbdZKCMPSjgzJlkqvcTC7JLi0/IglHUmJTTTfQimmn1+n8y8SDMpQqV8JJttsNoRy7NoypQALWT/fX2jOSfUtJRwQeIKiiXSVIcbUCbeYaA9TY9B07n2jSKQN0UfAHhAqfi74pS/w9RnaRQMPTKZqo1GWcKHE9UsII3cWOhuEpuog+UFz4haKtrLOScZzmuVtdyH49Co4ZxMvDktIokp55xcsZNExzjKFCihaMx1I0zgnXI4g+sXpSUoqXQc2+m5w7xRY9Rw4wkjC1DdAmSpKKhMAarzJUVJB6HSxtsBaNdKHNNyZnr6i0oqCeSC4LcP3/ABE0zE8kX25Nc7TnKnMOJZzIaS3MIdUAm40J0Gul40nL2SVnPFSmpJE74XalMT+FOI0zMOOTDzuFHeY44rMo/fqAJPsAPyhayWK7jjKXK2+xyus1w0JLbjaWluqpcnlS4m4+ZRP12jpgsmHENJWvQdYc4zPUg5l0umvHcmxSfa940kjHT1knTR1PgtxfkuJ/EGi4fnJal0E1KZQ2moOzClMSyioJClN282p+W+p00veMJQaTkjrhqQlJacd39x6A4hyNAw9izFCsNGcmKc08j4cTS87psgA+Y7jMCRbQXt0ueJO1lHW4JN1mh7w4mG6xLNMTSXCFJuolWqNe3QRE3mi4O0dCmJqVqkhI05xEw09TgpRcbQnKE2sEqudRe2vTWMKd8xvJqki7YAYefpbi2hKOLbSULVnShf0SbZoiXN0FHuW3COH3sQMuJeK2mj5VKbN3Anbyjqq2w72iHtY+a2XVWEKLS5lRfosu9LoliFNomFHOUWCWGiBcDQN5idf8ocsSpNs7b3L9mtrPHfGvglXpau1SpzfKaWFl3louA8M18yDawttbe1o7NLViqSObUUrtHJKlUFoSlt2XdeVY3BYz5f1uI6kleDGU73J/wr8D3fEf4kMPYKlUOU6RqLpfrE4log02QaSXJp9V1WAS2FWJt5lJ9Ic5qEHN9BQTnJacd3gunii42SniL4tVOpUZtUrh2kLRSqJJlWYS8jLpDLIAAA1SkK21Ko59CLS5pbs6uJq1CD92OP5nIpiiqnZsZV59SMoN7W9CAQY6kzjaLZhqRepr6Vr5l1IGQp2B319IhuytNNZGPELGE4+whuZcUGlWIAOih0MOESnqNrlKeiZKl5kEg9d9PyjWujMWju3BVRwV4IOL2KXPnxPPUzBcqL2KhnM7MH2yttD6xycR9uEPn9x18M1WpqdlX3ujitOd8hyhBUNfMU2/Ix12mcykPq1MqZVy1tstuNANkIQjUje5So3Pc9YlDb6tjZl5ACSpw6HYDUwhJ2rbHKXgWrltd1Hy+bQ+0PmYdRuuaBeQgJN7jXMB+p0gYpOyUk3siytSSp1KRayZRVx9U/7YlvJUbZ0vwDzPxHjjwMhnMS5POoSFLSoqUZV5O6QEnU6ARlxX+E6K0X/bR+KAeJqRnjwQ4C1Z6WU1IO4ReprD4e5yXVS9QmMwvshVlpJb3Tf1g05Za6j1XcVfdnL2JnJL35j1h/8Ao6j+oMamdPdnYOFFaOJfCrjKnLdkmm6NPtvqKpMrmyHG1BAbXcFKM9yvcnS1rROosp2XpJSTVHDKlOt1GWzklK1aqORw9NdTGiWaM5YLb4YcYJwzxWbYmky01RahLuy1VYdUUpelspUsZhqlYt5SLkEnQ3MGpp2ggnzfE9L+K3h7JcbuHWDcbzVdZdlHKCuRka+3JqdM4iXdDLMvOAeYoZIKPiRmUkON8xOUExyaclGbitzo1IOSTXTB5a+Fl8HVhun4upZQw6ApM7JlC5htCj/Sp/4uYTa9hpfooR1vP2TmrNMe414XTeGqezVJBUnV8Oz3/BavJhJYVfXludWXgN2l2VobZhrE83R7jlFp0U2pSzzcndsBLadyFg5j9DbaKXqZvG5JcO+M9d4X1liZp02pKENllxl8B6XmGTqWXG1eVbRO6DpfUWOsE9OMlUjRajT9DpTWCKBx+lFz+BR+x8TpC3ZnDCnVLRNBIKlLp7hN1HQ/5MrzgfIV7RhzSg6nldzSoyzD7jmzyHpF9bUwhxp1pRQpLrZQpCgdQQdQQRqDqI2TXQyk20aQ4lSwkEi4321hlNmN/cKPtY2iJJvYm6YKYcdcuAoI21tGbSRXM28GlsEy/mK1D30/KM5NWPLywa1pT5UtAgJ6DaE1aHvgM282mVLSlJOb5r7iJanfMgZp+UBYWtpflQnVKhY7RtHUapSBp1gYSSQuUCtCewjZozSfQ0+Sg3CLq2vbWEsMrZDV1xRZIUnIQNrbxSYrxgGy6GiLIzL6dhAJPoB5SnXc9ym2o0tcw7FVm8q/6v5Qg986qjAbdQl0TjswhuWByFZPMy+173+to0Ts6Ke6E0ekyFUqDwQxMqGUhJZQQHbaHW1reu/pC5X0J5U5Fjp+DJKSYEy9Jy7BmPuhlBUFWPlSLdd97fWC6wy+VJ2TklT6cXmksuMc5SMzSwQpTab6qQNztrqdozNFFNZeQdHxfWqhOVBr9lS7tKpvMaL4mClCx1Kmi2sKIGuW4PaJbVWxx1IvEkP6NjKkVqURL0iYYS423y87EldBX2CCElacu4B/hBQmov7JOYTxDWpRJXUl4UTS3F2YmJJ1yXW5scpaWgWJ1BAVe47QnTNVLpy0O1Vt+vVREjLuOGXl1h59LhKi43pZIuQUi9ttAUm976mSOfoTwZZZNpVyYce0C0vhKm0qVvlIuQe4Cf8AY+V9Nh8xGvTL0sw2lay4wpRPMBCkNFOpBVbTrYHU2vDrBLbeOpAqCKziFD/LWqYkrkTV0oLYUbpRdJBsRcgWy9bkgwuXqKV7BZieDpcQ40Vy63Fg5Qm4J/CDpmA76k+kKT6jTKJjLENPoQdmW2ZZptwlLjaGsilK/CSoEefoQQdt4nLY7UVkRw3kpqTpktitfJRWqolf+KrDyM6ZNAJQqpuJ6hCvK0n8SjmFgBCl2Q07fNWOi7+peaLQGqTT2kTbLKqw22tDrxcLinFLN1FThsVFRuSTqCdIyTe6NEur3I6rYkaQ8pgZlOg6JC7Jv2N+mwHsfWGk3kUrI2kcOcS8UeLMjhGTkpiUnaiyJ1+Ydbu3IylwFTCultbJT+JRCe9nLVjGLk3hEOblJRrJ7fwThHDXh54XfBygRTKFQ2VzUzMuqupy2rj7yt1LUdz/AJqRoEiPH1JynLmluzphpZ5V958+fEF4hJLiBjmq4yYp7Ug7Xy+1R5UsITMJblpVai6tW6nFtsBSr6JAQkbXPqaOlJR9mc+ooRb1f6+J4f4tTLlTpwmnVlxb84lalnqVB0k+97x6sEkqPI13zS5mdw+z9mBKy2M3Up8owlNpAJ1uXGx/GMeKpx+Z0cOkrvsQfhRWTw74lgpClf4pOews+s3h6y+yvUnSzF32KHiHA89P4Nl6yuUmW6OuTkZFueDX3K5gJK1NZv3shzW7R1adOXKc/Eq1S9CstYaaCVHn+XLc6bxs42ciSW5OcHMQKlq0ujuNNOSeIEplVEtpU5Lug5mXW1WulSV22IuCQbxjONr1OjTey/pdj2NgLC01WKq4hxlUyiYl2QpIT8q1AE3/AL9Y86Uux6dXudJoWDmaS4hD6Vy7iNFpKdVDvGMpWaxSsvErgmXcQ1MMIQi6RfS97axztybo2pFpwTXZWlzqpUSyeYV5gncXPaGuaqbE2ro6ph1TD6AWAGVJN7oFrqHX6X/URPxG/dJ2SpKELTzHCttJzZTYAqta+noIzqlYczeCD4q8KpbH+G3pUjKl1BSMuikm2mvaHFtNCTtZPAHiJ4LVLhJV+XPJk3kELWh1LS8qkg2N1AjXaPQ0ppnI4NPJauCVaPh68B3EDiA62hjEHFKaVgSgOlwpWmRbAdqTqOtiQ21cG9xb3Wv72pHS+bNuGqKnrvphfF/wRw3DVZQ3KcptSUpWnX7zKb9I3a7nNF9SUw7PhdZCXkuGxy3IsVdjpCafLgGkn7x1TFDMrQqFLTBeQS6kNlAFrXGo/wBsZxbbo2lFJcxxjGNUE1VEIZUmxBIub5QOlz7RvFMylkjUT6W5XdC3L6gX0/TWLdvBlKjuvE2ZVgr7PPhbSXUqTNYzxNV8VG43YaQ1Is/QlDhB9DHKo83EfBHWqXDv1f0Rx6ilC5lrnPPty6zZwtLQpaQTqQlSgDp0uPeOiSOZN1gVPvhC0pu8pI1upKRb2sTCSJp9RDboISEkm56dIdAmPS/dkjMrMk3AHb6bQrL62ho5Pqbm21i5KFA/IHb66XSdFex3hpWKVN4LfR8UT1Pl5gfC05xZFwiYwfLvZr+pT5NPeJdbhGlnHzTLZ4E6waZ46uG8w5zW21Ygl0ucxsIslwlvYaAErAFtriM9b/Dl8B6cktRP1KRifiNiLD2GKtw8em23qDTK/MTbUi/LB1UrMoWppSmnCMzWYDzpSQFW1Bh6aTipehevanLT6WQLM+WWwnNLN5tfOlaVajb2iyOfG50LgXxNpOEcJ46kKpUZWVdrMihUrnRnbmVNlRKNbWJ0APcnQnSJnFuqL0XTeUcpcqyC45kdYSlajZJmFAAdPaNqexk30Id+yFlSHJcg9G3SeukX0pk1SPVvA/iRUp/7OTEk3Sp5cniXgliuWrsitQDiVyNUSZOaaWhV0raUtKCpChlPUaxwa0V7WNrDwdmhP3JpfE4rMUyR4g0l6pYcYLUzKIzz9DQtTnwqRqp+WzXKmNypO7VwPMmxjoTcPdl95zySlmH3div02uz1Cl5liVeeNOnCkzUpzlBmaCdU5gk2Vbodx0i8XknmlVdCTlZ2nTlPezTKpYBILbK2QtSu4UQBqL6HYi+x3iV3gbS6EVVaUh1QW3zV+hZypPtbpDsjbYRh3E8xgmuNTCCHEtkK5KrpS4L3Go8yT2UCFJ3BBgrmVFQdOzt2LeLGA+PtYNOq01PUeprl2/2fiafaAUlZRrLVEIJ5yArRM2Bzcts6VRzx056buO3Y6GozXr/W/wDE5jjrBtW4XYjVTKxLpl31Nh5pSHA6zMNK+V1pweVxs20UnT66RtCUZq4mMk4vlaGDM7zGwE2XY9DrFBFpoxc7lNgfNfW47QpQsVvYR8X8QlWa/cEbRi4VlDdjSanzLtHmkBI7dYaig5jUpMLmiCENqTa9yct/7YuTwCdZY8VNvPSykJABIy2GpHpGK01aY+d7IHS8zEnlW2ciVFQWg3V+XUQ5vNpijSWR27dKUlY5jSk+VQHSHCV7scn2Qzq8khuRWpKjoNj2jRJkuOOZEexT+fLpWSpJOxHWCU+XAlTBOMlkKutSgQb3OkJSb3QN5FpQSkXJBtFWCkS/AKrYl4xvSwqOLXai+UpBQuTlpRtJ63DSASR/WJjbUmlLY20oyksM9BUvgRUGEFxyalF5782zoClW7WBuYzUjVQlvQ4rdMewYthj9l1KbTUQlLr8klGZH+fdabCwJ8oN4m23RSpP3mNq9T6hLvrZRLSUzT3lgjmz3KVL30KmxybKO2hV/bEpEvs0W6Qo5WwgB6XVkUCo3UeZYWzKBsL+idO56QUUl0IXFOD/2iUtsTcxIzMkouy02wpKgHeoWhKbnfvcg69IdBLGwSg0itGgtzGIZqmVYsIJWllBDCgL6qTchRA3uARDpA8q5IcKrtNkmVVGUdWibmW8jMwhS1tEBNxlSi4UQOoGawIudodJMVJdRNExM4ukKqE0mSadebuhTbxW01qQFBWVJsR++Lp72vDYOqtEZXsQrrcur4mSdm5JwkqmJZxakqRaxC0aKtcdLg2ES+w3T3dENT1y0uh1EkpCZScUHApC1JF8tgAm1rKA1sQfeE2wTptDLEWIkyUzKMSziWUuKKlpC/KTa+gv8wsCB9Yiht1hFNolIPFfiNOJqhLODsMyqahWZhseeYBVlRKt2sA8+uzaddsxFrQnKo316EN8z5HtudKo9SmK42uuzAElOTiktolkABuQaaGVuWQnoltFkC2+qusRskkbRpvm6DavVV6Vlucwt1KxsrOLka7Egm5BOhFgB6wlljcn0ORV/xAyGC+K1Hbrgfbk6lOtsLebSFJSu+gPbMQB2F9bC5johpOUWomXttOM0pdT6b8HeHr2Faa7NVFCTX60ULni2ARL2vy5ZOtsjeYjT5lFSuoj5/Wl71HdGLb5tjwJ9qr47xWK8zgzDU0w9hyj1BtupvJUclSmgqyhpuyz5hbZSwTYgCPS4DhbfPL5HNxeutJcq67ng/wAQWNpnE+LJJ5LrzbEvKFuWCXCCAVrSTp1VY39DaPW0IcqaPL4jVlKWNj0V4YMPylZwPjacm2Gpj9lSi3WEqQlXLcVLTSCoX28pMc+vJpKjSEVK8bET9n46lnDGNDa6/wDFGa3Pd5Nv4RfF7Y9BcOlT+Az8DOHH8f0fGlAkltifr2HxISoWdHHHJlaR9Be57AX6Q+Jaik30I0E2mlvRDcc5CocGcAzWAHqpT63Ly9TZqKZqWmXVKliJZDeRLSrBtLlw4dM5HLubaQ9CXtJcyVbj1lLS03p6hzVmTfNBdn3rfDpbuVkWuToB7k6R3SlWDz2u2xFYVUf8YZMIJCzMNoChfykqCcwtrfU7QmTFpPB9QfD9h1xmZfmOUtJW7ctq8xT0H6dOkeNqJt4Pc0up1usYJaqmVx1v709hraMHnJukrseyWFfhGktpBUCLi40/WIfdFJjVzBTsnWUTaQFW1zJ/D3TYdNtYOa2LPNgvdEmkyoQlJtayiAm2v99YMWXTH9Tqy5BwKQtRQRY21t9IBpdySpeK5dEqDMP2zDQ5hrEPTCrdI85/aA4e/wAcMAysrR1rdqU8+mVl2isfeOuqShCPS6iBeN+HTjL3jLXTUG2cH+0mrMngfHWDuDtK5ApXBygMUd4squmaqbyUzFQdPXMX1ZddbJ+kbcLcnLVfV4+COfjE9PSho/N/F7fgcCo06UvN2KrpNikix/OO3uc0ZczSbLfJ1dMmEOBkuLUNLbgxk0WnTTYtPEaamkONTLylsDygKTt2HvFcg5ajlhlUmnhMKW4taQ7n8rRBzZddRbT+capPoZt4tAnnPhUKNlFaBmVcjbfpEqQlLqei/tCaceH07wewQpWV7B/DumNTKL2yPzS3pty493hr6RycM7lOXqdWtLl0YQ9G/vf8jhaJtIUEqcB00zsZgbdjHTXU5l94J+YQmbNsgTtdIKR+sUk6odIeMTXMGYKHltqDcQnIVtDlTqUkJCgAdyRYkW19oLwO62Gj00hT6bkBOYXUemvpBTsnF2XqvcHsS4WpjNQqNMelJSeSlbLzqXsjyVDMFAhROo11jOzT3uu3zK/hXFL3DjiZQqvKuhblNm5ecSGlZSnlupcsb638l4uUeZZ6iliR0nxzYVVRPG1xLkZZlLbb1ecnGG28wzImAl9KgB3Dn8Y5eEl/ZJdjfiv8R8vWn96OYvyE9TE3UJltN9StxaB17pjoTTZzK9mY9LTc9LcxxTjgQklKgsKuRayfl/vaDZ2D9SJnkTaV5Vl5I28wbF//AHY0i1Yk+hHzCXE+VwrI/EBy7wc3RkN5ydg+z+4kSGGOPScKYleQjBnE2UcwpW0ujM2lEyClh4+rUxylgixFjGPEQ5oWt1lG2jq8svQ53jbDtW8PnFOrUh9czKV7CdWfkJpTJKEodZWUEoX81iQSL7gg63jTTa1IX0YpXpza7ExLVGm8YHkOKZkMPYkfUc6yeXIVZfcW0ZfJ6ABtRufITYw4yg8ZReJ7Yf4FcrMj+wao7KzHLamZdeR1soebU2RuFAgERd3kybadPAtmrtIYsFAhAtqpY09+kCi7oLWyBz7knNAqBaCiNipV7fUQorI2hg8wEkqDgAsbWVmgv0BLsXzh9x3TSMMnDGJKeuuYaWvmNozhE5S1nRTkq6Qcum7artq6gHWM5aXvXF5NITTxMcYi4ZtikrreGp1eIcPIFnHkNBuap5N7ImWQbtn+sCpB6K6QLU6SVMHFrK2Km1NhKBmBsrW/87xs/Ql+gVb6Hh1GneIoMXgbzDf3ZSpOo0BsLiFSCVCGJdQbuoqUnS4A372iXPNMlZ2HMrMkJypzEHU+8TJdSl6Ei1kRLJUvYE3FgB/HeOSTbeDXTiFUGZQh0OKTb8IQFAjta8Sm2qBwxuMq2WkyjyUoLRG19Qr+cdGlqO6ZDaS5RhTpxpyQaQ4hZDd7kGOi0YxRj0uEN3ZWlaVdLaiE49UVYHO0P+LP5QqmFl+wBgUYZbam21GmpQvOGmW8zpSOmwP5i/pGs5u8m+lDlytjpeHcb0itTC25WqNz8+bEjMW30AdCkkK0I6C3tCe2Dq5rV2TFTqs+9LOgpf56EeV6VyuqaOhCjc6kAi4sQSToYm8kTd/EeUWZxLLthycqEhUHigWmRIllYGpIUlK1C1idgPaBqgbfVIk6ZOT9ZaKp+SZZmCLoDUwHbkaDcXsR2PpFKqsaaqwiaXMzCnHWahKrzBRSUgK5Sxobg/kd9P0l+gmmGW8/NYfSHWpbKpH3jstfK8B1CUkqA9r7QPPwB0tiCkqs/LtpKlhTjraR8Uy5zWinWyiF2I79Sb37xbSrIlW6GFaxb/l5klz7snMvJUhnKBm0NitCsmUrOmnqNLRLFvsR0/imboFKU244JlFvvHWmT922L3WUak2BFwm++g6QW92O6WVRX8QOtYqpbPIfbdaCkuBSTlTMEAm5CtOmg0I7giIe+QkUriFjJbdDDKpZ6ZXOOIQ2hq2dx1SrIsAT5iogCxOph8jbwRJ1lnTpDASMD4WlMJTSpdbtNf8A2hiB1BT/AJTVlADk5uqZRJ5aSDqsrMYudu1sbKDqn8/3IkykfMVrtLIzKH4lEaAa6EkG1r9YprqOW1IgKq8j4jMtVyQCAB5E2va3e5v9Ya2wS8I4F4nuFisfYdmC03lKU2SBbUg3v6b6mOjQlTPP4rTbVna+F32nsyjwAU/Dqn3W+IFOQ7hqoTCUHNJSzCEpTMEn/jnGlJbQdQFhaj8scPF8Devzr7Lz8z0+H4uL0bf2v6z/AF1PC89jB7FeFFLcQEKZmFMOp2FuW6tI9bBKb33Osel7PleDzHqc1KXqQHECRm3mJGaEs4uXZkkqccyEoTd121ztrY/lGkEkznlKnys9B+H7HiMO4BxzJqIT8fKKtcdmnhb/AN6ObUjbVnVpNKEgHgQnEy+H8X5vLfCE1Yd7OQ+JTWPVC4eS5XXYv32SixQ5/GNYdavLs0ZqVDhWpOqphZU0mw+dabJB0sFK9Yy8Q+ykt2a8DUpNvY5b4waw9N8aaxNF1SnalV5tbubzBRShlu9jsQUmx9B2haNxhS7HpcFwelxPEOOorOZ4lxtNTGFWaQ48t8F5TylKsSBYZU/nfUx1aTclcjj8e4bT0Nb2Wjsx9wGprVQ4s4Yacub1OVVZIvpzU3/t+kdDl7rPHhprmUj6w4EVLUl/JLtobYSshIQLBPt9Y8irTo9pYwXWeqoCUhNyu3QXjKSxZSrccSNWafyDUqI/5PpE1ayXdEnItctRJVcgRCjkJOkAmJ5tM2g5uWlIJNjoYUU7yUv+UrHEbizIYNl86nEFV8pzE6RXKzRM4tj7xWNSlFnlS70q67kztMjOOWNdf0jaOk28kPVjHKZAeAHHVR4weKCZxViCZM9gnhRSJvGM22VXY5zDf+StqK+7xSQO6L7AxrxEVDS9XhHLoaktfW9n03fw3PKOOsVTHEnG1YxDUFBVQrc69PzXn3ddcUtW+vzKtHRpQenFR7HNxOo9TUlMb0+rCXmG0klCwSCkm4Ha0bU3ZhfLSROCZRNJW6AQ4Ra+bQesZuLSLUr95DNM0htK0LSVKc1Fjre+9/5Q66EK1hsAFpzWA+XU66QSbDdUhzIs/t+sSkijlpM6+3LZkjQZ1BN/pmgTS3G5Omkd9+1PrXxn2gHECUzB1uhzErR2ul0S8mw2P4H8zHLwK/s3Lu2dvHNc8Ydkv4nHKfLzrkjMTUvLPCWl7KcWy6LNBRskH3NwLx04OdZyhi3Unf2qmZDrodaIIUbFaSkadLdBBXYzb967HDUz8SQoOL182o3V2EJqty2ndrYM2+cqjzDcAnL/AC2iuV7JCd9RrNTZbRcFIy62NoFljVEjLFE+UKbplIbWpISFNzHLGwFyAQL6anckm8L4jUm1t+JG1pZFQl2lJlUkHKoIduL3NypV9Pz2tDWVgUrW53zxyVVeJsVcMcbJK2lY1wLTZl6YQu+aZlguTdIUNz9ym/fMDHFwypyj6/U6tZprTku1fczisxWJyZzIW9PLSNP+EKUFeuveOprY59Sbe7HUni+s05IErP1mVRYKShiacSL99DaKpBGTqyRm+MWMqhTw0/ibFr0uPKlLk+4tA02spXr2iVBN2inrS2srVQxHPzy1GYmpxwupLZLqApRHbX2iqRi3i2QMzMvMzfNC1oWi2RYGUoI2t6jeKxRErPT3jFlEcdMBcOONMupIXjamig4kU5lQ2xWqc2hlTi1HTNMMhtwZtSUL16RycPLknLSfxR1anvwWovgecMR0EU2YcLc1IzKBa6GnkrB9iNFD2jqOaUKLHh3ibK16SFNxUl2YkpdJEpNyzhTPU4DZCM10utX15aztfKpJjOWm7uBqtRTxMNXcMvYcS3PyKpiu0J3ytT8urKw4ojZXmzNrufkXY6bEQozv4hVU9/gRTNRdUpKFszhI0H3QJP5RTx1B11+g4QA8+QtD6fRUvt+f84RNbWCm6M3MpHMDiDY2UGjrv+esFsTbykCw1jKt8N663UaTOTFNmm0lCX2zYrQdClQOikkaFKgQR0h1GUaKhNwqi6tYlwrxZVZ9mnYKrzh/p20qFHm1W6oF1S6lHci7dzskRFTh6o15YT+zh/gQmLMKVTA0+3LVSV+EU4nM0tKw41Mp/ebcSSlafVJMVGSZD915VEf8Tzbg6D9RDoHT+yDVOlg5EqJRoTbrEOCYk0sCQpEyU8v7txZsdbAfSIkpLbYq6V3kA+9PBwJC7No3Ve19ekSuXassHdDxqcW5LjM8vTVR3PteJcVbtBcmkYmYYbbVlzLBULKUbkfSFVDv5hpUtpKlkBCeiF6X+kRKTqkEY2sCBJrWFuMrClZr2vYD0jSGrJbiUU8gcr3b8jGvtYhyM7NVsNTeJaa0wtgtNres8lb7jOROxGdpVxc6X8w20jS8mzxVEtw74Z0/h+px6TM05MPAF74maXMpZ1vZOfXbTX69oHJBGKXvFlrVMqUzTQuWlJ9xTi0qNnkti6dxmWlQN9BawvtcQsVZreLRKc4vSbZYzzbwcIS0l1LYbUDqCQTtsbb7bQN9GO6H1OQ/Lsl2dYVlKEucrKk8uxNjYHQDpbXWBrsVHlGlXrzclTnnWmjNS4QcxaWl0kE6g3sUi+9+oG8NV1MZNI5zSPErTZjEJokoAjlIKFIdyyriL/gDa8puCdMhNwdRDrqOMlsiYps+5MyjSZxUyhbbwvdoo52xSohJJB3uUkp6WtCEnjBlUqBmJp6XcUmY5rfKCTqkfQb9vaG2HK9yAp2Gk4RamhTlzD3x2rjUzNLW23Y2KUhdwkWJskmxt7RDkTG1h5GWI1tzks41zFNql/vCtJLarjUKB6X269e8S31LaWyGvAFDK8SzmPX5eXMjh2YMhhmWU2konastJIWQdFJlEHnG26i3qDET5uXlW7+n9YFpy96+i/FlopU02JFRcf5yUOqEw5MoupxQJK1qv8ylklR7lRhKNo0CTDjcqw2GVPD7yyWySrloIJTf32PYWA0htdGCbZHVdQmFpbBCUmxcIOoO9hDihSj1OV8YsYikSczT0G01MtltBA+UHS/vb9Y2Uepjq1TRwCqPtYXw05TZQNpmXW5iaddQLKcUlJUSpXUAaJ9z3ipR55W9kc0UoQxuUXCC1THD6bUtZUr49Aud/wDgr1o6JfaMNJ8251utUdU14E6pWHkpS0xVpOmSyiQCtwqmHl+pshI/5QjnU/7dL4m2t/huS7ogcJ1tVPw/WkgkF1lSdr/hWP5xo47Geo6bo6H9nHhZeMcXzUqtaGqa3Q3l1N1a0pSzKlYDizfcAEn6AdYy4qVKzbhoSeEuh6pw5gej8L6zN0eiyUvSpFHLmXZNhKcsspSfu2iofMsDzLvrnWsfhjh55TqcsnoR0VprlieIfFdWktYhl1mXSmamXJ6fDqrhZbXOOpQCNtQCr1BT2ju0tNyVdEPT4uPDOWp+tWPvOOMOreXmUVFZ1udzHakkkeBra8tafPJts774B8Js1rjlS/immnBLkzIKhq2UjQj84nXb5W4l8PD30nufUzCFKpzFOaRy21pbFhfePNcep6xOTlPl5yTKEI5ebdSBYxModYl122KrNtu0iaceSpSW81wFW29IS2opeg8rHEKWotPLji7EjW297bflGbiksjijgXEXxUzMtWzLSzTgRzQEKIFljYw4abww9qoYZzXjXxslH5qVdfmnOeFfIQFAJ7Wv3jXT0m2RqTj1eDmVZxZKzTrx+Kl5kPoulIlsi0X7Kt20IjdQZzN3hNHa6Q5K8CPsta/U5d91itcbsUIpbTSm8ocptMup7TqhbrhGYb6J6Rz6nv60dN9M/wADXhv7PSnqx+H8fwPKqUIdlLEIdUm6spWUmO/N2cDWMoGOWXgUBSANSm1/1EVncinZPFosU9t1x5CUzAzIsArrYg66fWIroWm6zsBcfsVHIi6hmBG5/vvBSXUl92BAJ8ylZEgdNbn0AhUrpDjB7nRfB/g1HEzxZcNMPLUpDdTxLItOGxUQjnBaiB7JjPUxByBL3kkSPjdxerHHjP4pVRLhKZnE8+EE9kvKQLelkRjwUa4eJ3ce/wDeJV0/gUGVCp1pTaESClIRzCt1YbIAtcAki59OsdL2ONW1hDYLIfKVkJANrpNwPr2hx2CnbsctzJbcslxJvexAuDp6w20zRNpDkzAQ9lIskgeW/wA3rEuIMaTBOTMogAk2sde/8IdtbEtv4EpKMrqMm06puXbaaFi5+yXilX+cpKcpO+sGULmj6EXiKYbbaSWX5SYbbUTnYYUi17b3H5D+2FT2FJ2d0xVVTjv7OfAtWKG5t/AOMZ/D7uYf0cpNMNzTSFAfh5vMt9bRyJcvEV3R1wafDP0f1OHNSqnm1ODlJB18zwTpfsd47Njn5m2GZYSoiwa1BJIfuREvmHswxbygJLS0hF7qD17/AEhXgV0vUaOlxaikB05bDyuXB9fWNHjKFm6WBtU5fmFRAfUBvmO0JPqTNOrPRngSmjx04U8SeBr6nXJ3FEmnEOFUl0JSmsyIKkNi/wD4ZsqQR199Y5eIXJJay6bm3DvmT031OIyOJ5qXfU2+iX5rKsjktN09TllJNlIUE9jcEHW946cNWQ2rprYhZykpqQW+ibZDhUSWWpZwHYkWFrWvpvcQ6IlFNUmZhLHdSwZPuvSb6W0TI5c1LuNJdlp1AN8jrSvKtPoRodrHWFKPNug09Vwwi00d6iYvUP2ZTqbJ1JZuqnTj7rTTp1P+TvBYAB6Nr16BSoz95b7G8OSVtL5Wbm8OvSjqhM/sSSetlUwupq5jZ7FKvMD6GFzK8ZFOPVfU29SRJFAD8k9n1ShqeKrevYREZt9CEmP2+FFbrVM+Lao7s1KEElxE42rQfisVX/SHzU6Lpt9SrTmFXZYuLRdvlJutOYG3Tv7bRftHsRm7aJLCfF2r4LpyqZmYqdFcVdylz7fPk1KO6kpOra/66ClUJwTyarWxU8osEnh7D/EfzYdqQpVVWB/vNV5hCA6evImjZCvRDmVXqqF7y3WAempfYfyK7WsO1HDlQXJ1OSm6bNtEgszDRbWPWx3HtpFRli0ZbYYwU5cne+w0tFvOBXZpuaLDmgzW7xlPTtlRYpU+FryqGRN+mgEZyg+o4ythBPqUbXNhtlGo+kTy1uHMhMnPtzTxC1gJJy6GxF/5Q2uxS7yC0bEssqouypRlCbkLJukkb6Rbi6sVq6JgnMbhJIO2sYfIrB6UXWaNhOluqffPxBSAVlwArcA+YgCwJO6h30sI6WrOxxVWeYuOvj7fwtXpOhYRakUVVyayTU5UpJT8rLNqTYZQCVKXc6qsbAbXOnRo6PMrZyanEQjUY02eixjWrVCmtpZlZll55CbTCEqHJvY3TmBB6aWtY7xk5I6nNVuOTPBuWdV8QJx1KAp51RCVIVuSQkWvsevWDHQjLK6zxKk6hXXKeuYmJRQyhpBcXZ0KAuQT5TfsCTDXcXz2NzddnZunTKF06bU6kEBtlTQE2CDcgE20HRWXb6wP0JvGSns4EmqstVUka01UynyLkaxTWecyb/ItSRmzpubEg6Aa7QmQ075mky0U2kuyc65MTM062/MZufLNP82XuDYLbKvMjS1xe1+8DRpzWSDUzLU85WLOTAbT94T0Gt7Dt231hMpLBF1rEq56mvtSr4Q4oXC8u5BsSRES2Kk8Yyc1xW7WMV1ul4QpKUO12uzXwkslLt0gL1KyTqkJSFKN9kJMCzl7IjUlSS6suLs7K/tSnU3CzrbuEMHJVSJVakoyzpCgZieUU6hx10Zjp8oR02zTf2pbv+kFctQWy+owx5xmFFYelZpDigy5mQ6NNAfxA7gXNuoG97RcI2Nyi9zWCuJklXaWHJCZYmEqUpKHGng5lWD5tRfUE7X0uIp6bTpjWwPGGNmsOUiYnlqzBsHILi7irbCBRzRMnR56xPj5zEDi5t1R+KfVk6+VHTKTve+nptGjxucybm7kcykZ1dZqE5MuWUp+nTCxbYD4fQflFvCwZTfNEjcPVNVGwW1T1Nyrn7XUqfS4l0LUyhtt1vIQPlUVa2OtrHrGs1crvYiDXKkt2dg43cRZCY8FvDvCtLU2BKtzVVq4Qu5XOrmXWkZxbdLCE99FxzaenL27lL4I34mSWgodd2E4H0Rljh5xGxPOoQ7LUWkKk5ZpwDK/OzoXLtAX6toU69pr90PeHqydxit2/wADOME1KbWy/Esf2f8AiF7hjRq1X33lIlTIssNSROU1KYD+eXQbjVtDqOatP4ks2sQqJ4t8z5F1NuA6vp/WDttJxK/PzVRU9MKLrvLW+4tV1rOUqWf84lW/c3jCUaWDujJt2zxPxirM7iSusrfdzvsSTCXHHNSS4Vvka9BzP0Ed2glH4Hn8ZqqWnyNZ/d2ITDeG6litSJOXZYUpDhUXkiyjoAASOml9usdDkt0eVGDlXIsntzwe8L5bhnSUvhgTNSfQkvPq+b/NHYekcmrPmdLY9Xh9NRzLc9XYQxOS0jOCg7EGJSW504LhJYjT5UhW/TaIdKx+pUeNeO5TDNBM060tfLIKg2kqNr2A9LqsIwatmsdrOCVrxDymJ54MNuPlLdkWULErt5iewzXH0hvTfUiWok6OX8Z8QrURUGkNhtsEJsQVFWtzb87RpBW6MtRpOzjs7igP1lfNnKm1rdAUyheTqQbmOhLGDjlqW3734GnKi9VJhuXYKpx19QbR90EKcUdEgWNrkkD6wUJyTZ6e+1Imf8QK9w64Ty7jCpfhPhGRps02jyj495AfmV27lZAPcxxcI+bUnqd3X3HfxKWnoQ0nvv8AeeW5hwcoqKmFmw+VVliO5LJwN2smpWWdUHPI4kXtZSTr6RVqjOTxgkWkuNoQycyGyStKihXbsR3BhWqsrKXKLekwVBaHGu2ugJtr9Ymx8nYAkmWcJS4tW4u2c0PoS33Z3T7Ky7/2ivCknM4WK0p9XeyJd5Rv7W/SMeKbWhJ+hrw8W9WPxOQcQMQuVniHiGdJOedqk2/59Sc761fkbw+Hjy6UU+iNOKkpa0perMlXFOU/mBynOJbsQhQu4o+mn56xcsGSqrG7DyW3iVKG/wAqNRqYL6jqKeB0y42ty5QhQTuAbfQ+sNPI1UshispaF1C6AQCDcjpBZPNbGM0oNtjNZRTYkpHfpFN2F9i1Yb8QWLqNSZemy3EDFFHp8snlsyrU6/yG0HolCVWHtEciat5HDWmo0mvuRB4zxNN4oe5s5WpmtumwJW2oKUEggXBtcgX110ikl2onUlJ220zs/g4fVxC8OPHnBbjyJiYOGWcT05hSL5JinzCStSQNzyHV62ji4yoyjPs/qdPB+9zafdfzOFMVBx13MktlVtVKIOp30MdlpLBzptDyXqj4ZKgmUJbtqW0XB9O8DroOSrag66i487tIqUoaqCU2v76f3tCSQ1s+ZAVzBd8xlZdZVckg2J/I7wm10HTkrY2m1hTLn3baCggWzkKV7C+sVFPczd7UH4ZcT6twb4i0PFVCfMtWaBONz0k4NkuIUFAH0OqSOxMKceZNMiLcZKVndfHrhWiyXFajcRcLyaBhDi7TkYjlpeWmFI+FmyrLPy1xqgomcxA10cEY8JJ8r05bo7NeNtai2ZyPDvEGq4HrKZijTGJMPoXopcnUFFwIvrY5Rf2jakznUuV2vxOo4oHCvi7KOVKrcQOMtUxFydVTeGJJ5sLtpnWmaCiLgXIF4h+0Twl950OC1Mua+5o4XVKC/T5twFiYDPzIU40UFSL6GNVHByuLTLnw/wCOD1FmGGKxJM1iTbSG0OzDaHZmV7KSpwELAH4F3T2yxlPSTzE3jqxbqa+ZfK1i1qr0lM7S0UOtSJT53UYcYbclCT8rqUqug3AAPykbGONw5X7zouWnGuZFZTMU2ZnufMMUhgAeZtVMdQm/fyA6e8Nt90FL+mJxBUqbPIAYlKTnX5g7KsPN206hX9kCbT/mTyq6K9VaWh1otrQCtVilScwKO4tsbxenqKrwLlogpuhusLVkbUtsDzZt429vHZslxayWjD/G+o02kN0TEMoziahMG6ZKfWoOy4t/xEwPvGrdgSn+rD5E/ei6ZtHVtVqK/qS8vw9pPEdpb2B6k9MTivMuhVR1DVSB7MH5JkDskpX/AFDC55RzIPZp+9pu12KVUqdOUaoOy04y5LTLBKHGnQUOIVtlUk6g+8XzJqzHHUDzi8qxISDub9feB11BRxYouuy7ZIIUSNSDa0Q4WHqJQ6VBWQtpKfQC8TWQ5nQml034Z5TyilSz21glO8EqKu2TyKjZA86tvWMOVmmO53GuIm5eTS5OPS88wlOVLLjFlosLarFtb9THXSs6ebOcnNa9hmhydZRWJkSVMdlXyVvlK1FtBF7BadQSevbqI0TaXKjBaUVJN7nbsH8ShWMKBVLn5GflA3lUth8LbsP3hqPz7Rk4HfJtR95ETS5B2rMrfnJgTTSSVn7pKCQexSbKt66mCktjn/AJWXkslD7Eq/UBI3WG2mwt1CTYkJ6FVgCBfT33d9WEoq1YxoHFmiYtlZn4Nzlvy6+S7LFstvsbXKm1gFNz1trFUPG8WO5huWlHEMttNsuvNputtF3L9iRoTEk0lecjb9pJS64tv7xOXlpbKQTcHWx/dGl/06wO3gaVK2NJmaDKWl5iklRCnk5bk66EHoPb8ukdR8rsg8X4qlsG0t+ccW0Ay2bgXu6rpYW2N4zavBSaSyQ3Bp6o0jBlQxjyR/jHj9LlLoTSlhDkrSswEzOoOuVTqwWEH90KOxN6lGvc7Zf8DOEk/wC0+S/iW2lUOnSVLW9KKStC28rjpSGzMZSctkgAAJGgVa5A12EJlqOMbHPuKtBmKpJrmWW0KXmuiyhfTbS+0XCkzn1YnBOC1bf4WccZyhOXl5DFaS0w2VJSlibvmaOugBN2/ZwdhHY1zafqjl4ebhNxZZ8YYvVWw47Mcz4RoXQhRIClG+g9dNfQGMFhYN3LnfocwmMQO1biNT5Ugchp1alG9s6ywtQ02AAtaGopxcmLVlT5IgeG8xLSmIJUzMsmYackVtlpSylCiZdIGa2uXW5AIJ2uIHbi6IfIkubt+4jMaFpmuyjbDbTTbcu8AlsWT8p6Rql7rOaCSab2N4gnCvAIbJUbE2F9vOqGl7xrNuTd9D0z4K6fK17AVURUUF+nyFeadRLNkcyozj0uZeXl7EEEElYP7qVOHtHHxGGmjs0Y3vteRfGHHEjXOMkyxSnebJSMwovzIUktTs5ol95oJAAZzDI0Lf0aEk6qMZcPC05Prt8Dqkop8i/p9vkPeN1Sr2AeH9QTID/LArnTQuhRZHLAI9wncX0J7xcKnL0JlPkWVZ5loLkzjCtzSqghDc3zUNuoSmwSW0BsC1+gAEegkorB5GpPnk5Uds4AcPpenoedbQ2TMPEthNzZA0jHUk2baOmkrPQmEkP0BTQCFoTbQ94z5WdUOyOq4drpfSmxzHTWKSwVdlmFa5UuHArRBEZ6hbVnG/GXTaXX+GE1V5qZeE1TEKeYaadU0t8bBFwbEZtde0ZwtSVC1I+5zJ0eReGOK33TLj4gNuNjUuXAI6x0zSWxxaOpJOh9jDHHx6csw88EtqulcuQCOo3t23hRj1NJ6t+hWZWutstKBqFXQtRvZxlK039fNFyVvY54yT2f4HY/s6eHDPHPxr4JplRSuZpFOmV1ypkpASJWSQqYVn7JJbQk/wCdGHEz9npSmh6Gk568Ydyp+JHja7xs8RmMMWuvrmWa/WZmcZW4nUtKcPLFhoBkCfpBwujyaSj1OjjdZS1nW38CoTEymcAXZhxOozINlD0Ijddjjq3dDulMNofRzUzCWze60i6k6aabWhN9UXFDscmXcTzFVBCjYm6dBe+t7+3vCoHT6jaaWZWZKFuPWUnNZSQQobi1veHurJ2A8xvL5XHlK65BYfXWDI0urPSP2PiWnvtCsIrcSoKk5KqTKAQf6REi9lv23McvHP8A3eR0cEv94jfc85zC81enFBwptMOZrgqt5zuO2sdOn9hEakm9Rtk1IFUzITJ/aNLKGkhwpdSEkm+gT5dVa7Qms1QK3h0yJQ4BM5UqSve9jYH0EWl1Zk98DsrGcOE5tACm9j+kR6FKWcjh6cBSUCxSkEgJ0P1PX/bBSHzdENqnMB1lvKoKJ0A2Kfz7+l4ql3FPI8wFiSQp1V+GrVXrVMprqgXlyVNYnXQe4S4pP8emkNrGAg73dfImeJs/hulTzasOYrn8TSjv9KXqH+y3QgjVChdSbm24J7xEW3iSNNRRi+VSUvgWX7PnHUrgvxWYdNQnEylLrSn6HNoIORTM6w4wArplzrbvftGfF6fNpuKHwk+TVT6HOsR4aneH+I6lRKm38PUqNNOyM0yoedtxtZQoH1uPyioSUkpLqTqRcG0IZcSENqU9Kpz7FYUn6/T0inYkgynWSohMxTzcXzlxQB9LWgToag0wriWHZBDbcxT1Om11fEAADW/bWB7j5Xy4GkyxkcLdpe9ibtvAgH3vBeLJcaddyNnittBHkAJ1yG/SLtbmbTs9H+H+rHxEeC3HHDF1POr/AA+cVjrCgyhTjrSE5KjKIO/mbUHsvduOLWXs9VavTZnXwzjPTel1WUcMTNCpJW6tcyp1Siqzdgm1txsPyjtvqYpvoMXVLlXeagzKUbmyyCPy6wnvRllO7JqQqdFm0y6HlV9x1RPNTz2koB0tlzXv1ve0C5jWMk8Nsys4bZm3X1UdqdVKy6eYpUy43zAi4F1BJtufw33EGVuJ6eaRG0nENRwZVUzEhNOSU2ydHG1Wv6HooHqDcGE42soUJODpF6w1xhl52cQ8tbVHrAObnBAXIzJINypCgQ2o+gKfRO8c09F9NjaOpCTvZ/gWer40xDVmUSM/JS61JaRylCnyxUUH5VJcSjUHoQdbRy8kVbRo29miMm8TT0w5kVKU9TpGXSmMIINvRAvDSf8ASIco9iGlgzMOuuTD0wy5a6Epl0rQpV7WIuLDfWxPpFtNZj9B79aIasYbUhpLypVxAd/o1KbUhK+nlJ0MVDUlVuyJOLTIGoUp+kOXW6i7asyC2q5uOoPp+kdMdVN4RklKPUt1G46qqjLEli6QTiqny4CG5lxXLqEojsh7dYt+F3MNBa0KWmt44Nlrxmqnn16kjVuHcviKjPVTCE9K16Rl0hb8i20pqoyQ7uskm4H7zZUnUbXhKbv3zT2brmjlFKNXCCpJGYJ0IJi87nOkn1Avzja0EpC0Lt06xXKCaRoTzhJspQB3Ve0LkWzK6YQoVJRAvlv7xPIjJpnrGu4iU1hpKJWXqFVl0JCC0+yh4zLdhdLSicpN7+VQTubXgk+56UnHq/wKthSm0niQyuSlqHWZFtlITMS8w05JGWsTYp2BN/3F6doGyKi17juv66i6fwekMHTL01Jpefm9udMhPOaHVKSkJK791Zt7w1Yow5dh3UmZqpqk+TMPS01Iuh1vMAtCLC2VSSNb311T0grqh32H4rfK5LWRQdJ1SVJQE36nXv8AX3gqx0xrUC7MTSVOK5U2bBJTbpdN76n21h2K0soZSlOmaUlzJNKUp4XSCLhP9UWOnuIljXN13BqxAJyY+HVMBc0QC5yxbKL6oRf8I279r6wO6wNO8DaYYbp0wp5tpxQfUOcUk6WFsxB27XGveMW+gJdjmztOPHnihT8ItzT0rRJdDk/XJ8LBVJSLVlPO66ZrEJT3U4nSNI+6udmc/efJE609VV4ir7lQYlf2VJhKZWnyCcvLpsq0mzDCLdEoGvdalRkk0s5Zo1m1sOZeeD0i5OjlpQgJBbCf6IkHzC/fe3eGkOykYmfEyXH3EoUG0ZUo3skDU/TQxpFETdI8zcb8KM40xuyqVmUyimFJ5sx+Fs75h6i1/pHTCbijzp6bc7iRvEfFyqjNuqZsjmBS0hCcoQLjMu3S5O3TQdIwVSOp+6iAoUsEcWUNqCWkpnXrqWqwQOQ5qT6DWNp0tN0cWl70/UDhYhqosBvK6FS5SlRNv+LbF9/73ibxTNdWFxTQzxc7nrzGUaiXdvbb5TGieDOH2hNRu5hFxPQKO/bmGBfawLUlbbR6G4Z8SpvgD4c6qtmcdYxFiOpciksC6VU8Lb5M1Om/lJ5DgZb6hby1f8WI4OJ/tNRQ6Lf+B6uhLlg9R73j4/y+pDcEpaV/xtTPz2YSFGbMxywU3ddvZhux3TnAKrfhSfeNZt7Ldhoxcnd7ZZa+NWIn18O5iZUtTzlQdQHFKUEqdzuha7X0KiARb+tD00rSQtZ0uY4VI8OsV1CouTdPlUIfmruuFLzaFJWo5lAA6dhHdFJYPIlzyblFbnovwt4WrWFcOuDEJc+IU+Qy0tbag02ALWKN7kk7xnqJPY6tByqp7noCkTLbsqEEIvaI5UdBK0Elh09Eg6C+0Jlx3wWPEE2pjCc262QhaUCyibBBJAzH0FyfpGGpdGqt4PKPiW8QVJrFGq1Dp887MgOLYZUsFLnLSSkLUALa2Kso2uLw9PTd2Z6rjytJnnqluGXWlaHC2Ug+l9LHaOl5webFNDmUqikNKUZ+YlSpWYp5JcTpfW/1/WJa6DTTe6XxHMxXXHpbyVpqbWpJCkLlAnT0JG/5Q+VF3WzTPTX2d1Rc4SeHHxA8UlIbL1Pw61hWnOOC6RNTrozkf5rYRfX8UcPiFvl0u7+h3eF4lLWf6q/E8wSzmaYWAljKRlIUqwA9DHavQ4GuZ3VkilKlpDK2FoUtNzyyF3A631I36GHs7E1eAjPJQkpK3Uqy3va9/TSFWcAqWLHcqlp+cQkVBaM+VKivNZu5IHU3sPbtBvgLbtWJnqo87OF34x11xtzMkvXCgoH11/OEsIqWXbYifbXIBCppx1pcw3zWhY/eJVsra2sHoDTirZ6P+yBBe8clKmUt8tqQodWecAJNk/BrTmJPS6hf1tHJxz/sZHVwDvXijzilXOqrgLqUFTqyFOaW8xsDHVBVFUcsk/aN+pLSk/NNIcRlpjqJhBaIWhtRSLghQAtZQ2CvUwkCXvNtWMHklMytKUoAuVZQbhHtaKvFsJvtgeTU607JS6Stxa2cySlzKG0C+YWI8xuc2+2loGhpp7CmZ1C5FANubmsQQcpTlGo63vv9IGuwJrqMZyaC3SEqzZUk5Ug9OuoO38oSvYldROHjKv1Jbc7UGaayUZg85JLmgpV9rIII0J1ik8WTD7Wevcm8YGiSNPzUzEUpVncoulNIek1j/SWognXtCVvoaSqL3XyKazPO0+daeZeVKLbWFodA1Ck6gj2IGsNoy53eD0b476anHNYwfxckG2VSHFyitVGeynys1hgBifaPYlaUuf8A2yOLhnyylpPo/wAGdnELmS1e6/FHC2kIBOZUt5dbFZAEdfNRzqLww8vLocvb4RY7iZ0gKWmuv1Cfs9YGXlshrNpaZTc6bjtD56dkcjQJUiHWFpaISEj/AMKk2hNsfK1hAESbkmlxeVlVjbKSlQVfsLwNpip7tE3wN4yVnw78X6Fi+hup/aVDmkTCEqBLT42W0tPVC0lSSOoMGpBTjysNKThNSR1vxn8JKLg+u0bHeCZco4a8TGF1KiI8yk0t8KtMyCj0W05mKQfwKT+6Y5uGnJp6Ut0dOvCK99bM4S7NNuG5AHQhF/4R2Ucrb6CQWlPqAJy9Lj5e0CTqwjvVjum1QSbaUOS0o4lJNlrQcw/IiJtjTecExMzFKrcpq7T6e4hAH3bTlnP4+bW/5wbM1aUl8CAn5ZMi6BLzDbybX5iAoZT9bQ0rMZYe5J4Y4jTmGZRUo658bTlm5lHVHIlR/ElV7oPqNO4MZz0YyV0aaeu1iRcpB9vFBQqgTa5l/JmMg+oImmxscv4XfdGvdIjj1OH5X72x0J3mGRm9V5tpxbbjb6FE8oguBJUq+qbHXYHQxK00lgTn1EuViZdlkyrzk2iX/cKipN7aaA2+sacubQObrlsZOMqeQAkOLzHKokbD3hOWckNYwRFRpXMcVlZmQE/LewB6dI0hrLq0QoRukRcrNT1BqLc1JuTMpMsKztPNuFtaFDqCNR9I6FTRC5ou0Xqm8X6djVSZfGktMB9Z/wDlulpQiauf/DNGyHk97ZV+pMZvTa+ya+0jOufD7oXiHgzOS0g7VcOzEvi2iNKOadpiwpxrqQ7LmzzXupOXsTFR1FXLLA5acoq1ld0U9qYccQWycgJvrpaKaVmcW+gs88HpBgXtH2O9YE4oUnHkm5VcPP1Vmck/K/JoCTLv3PzqZWoJUD/UWFC8HK1uehcUri8F4l+J0vX2TJfB1WTYLRDjjnMk1oWeiAd0nXzIUSDuOsKs2Jzt1FjKoYidbYbbTlnmgAEuJWFKPTrv6n/bFNE8z6lZm8Q4hmKi+gyVNelA4G+aZopdPdaVC+nTKRoRooxKwJPLwSNXps9LtyqZQsOypzJfFwqYUropJ1sU3OhB33BgsafdABVXAoyzTq3SkgZyRmBtYkeo7j2EDrcE/Sxw85klhLNuuB9pWRas2UMkgXA1Nyb/AEBtvE70y27ZCYefm53N8XLsSwa/o5lm4S+nWycqvMhdzYg39CYmTXQWN9mUzjdxdl8GUial+YtqoLQVKcvcITuO17dbbQoRbZM5KMG7yTfCbAb/AA74fop0+043ivGiWp+sp5aVrkJEHPKyarapKwec4DsQhJGkVN3hbL6k6UHGNvd/QuqvuUBHLCW29bkjt83tGVWbdCOnaql8p5RcSy22AUjQLSTb8zpFpVuSr+RReMeKG6LIFLTvLeeBFybDKR/MRrFZox1ZPoefMXV9qSb5KV/OQglRuoqUbBI9TpftYDoYblmkZ6aSy2Uyq5mqtPoVmK0PLbNzfZDf87xUFhWEpRknKPr+4kseyLuGaVUxM09hK6uUT8lNLUUvtIuttWVIPyLAOqhsLgagxUXckl0OTm5V2bIzDi+VMs28x+EUk6f+LbhPNo01WuRIZV9RXWmkkg/5O5sdtI0ukTp5l8j1x4CeBUtUMEP4lqclJTwqEwafINzam+UFBSlLcOfQBtALqzY5UoFwLmODjdflVLB1cNwyk25ZycW4m4glMX4ybapHxb1Kln25OjtupBdMshw8u4H41klZA/EsiFw9pXPfqdGtX2U8INiXESsHraoiFID1OdUueBTlUJpQCVoJ3IbAy9r5+8VBuUuasBTjHlXzLO/xXT+1qTLu09kM0+XTzW1ArK1Ksc2v4im23pDhFtuQtTUVqDR1WkOyeJKimYZYQyy22hCUAJBKrXWTYD8RIF7/AC7x06cWo5MJ8vN7pZ0tFty4A8ovYRbC2SUjVnJd5KQTrYgRLotZLRKYmZpraVvOpSVEAAn5jGc2XBNvBA8cfEFKYYwDNsImUpdmQGWgNS6onYew1+kY05M2lSVnhaZnG61iCeeRdJ5583cdT3uY69keRKVttDouBtJTdK13zABNtOmsNOuhLfVks3UJhotgVj4cIQEJSsnyJGgGx2tENZ2LXPLsN8YTapaZLX7UlKq2AAh9hBCVAjX5kJULE21G4iqYpLNOj01jKbf4P/ZK4LoyXGi/xKxTMYgmG7WcMo0gtM/S7SVf6Q7x58mp8Xv9lHoaUOTg5N/rM8zUsLfa8jTbwOpBIzR2ppYs85/AO1MGUcJCVoOqQEqIA1631t/ZF1eGKMmsElT51C2Vq+IW24u2ZQRmze5FidIlplxwrbH9GnZOUfSkVTJkWgNqErzDZJ3IvsL/AFhO3kpYe6IypoYYU44w+284tROrZTud7bCGn0Zm1abTsaOTiG0kpXlWQSUJbsLw6ZbkkkepvsdZsJ8TGJZonWTwRVnEAbqNmQb/AEJji8RfLoOzo8NlfEKzzBJTTa5twrU2UqJsVpuDrfWx7x2L7KOfmttsk2ail98trbp68wuFjMhJNjYXvvAhqnihs0+uXQ8b2VlylQXuk77bjpBgT9UEYqSG3VJF1NqJt1UPUwV1HzJ4WwVx4FKitRRexsbgJPaH1E9rETM4gyaUkITY5isCyiDuCB0H84Es2S2mR6ZxyTnQ5JuS+ZAsUzFikpJCbkHTqPbeGktmDtLuTLMrWagt3LLUZ5GXM6plKClsDQqtfSJdWXUpKlEgq/TjKpLrjiFpz8pCLC6gOo10Fun9kWtjOae7PRvAeZV4iPBBxAwQZZpzEHDybGO8PstjzOSysrNTaQkdAgNuW/qxwcR/ZasdXvh/M7dG9TSlppeqOBS61JKFIYbcQtKSFI2II09o7NzjVPckEyhYp7b5lpdwOLKC2h0l5Fu6eiTfQ9bGJ5vUpxxdAZh5BfJTJzLYG181/wA7Q0nV2J1e2AbbjbjV1Ss1rpe5117WhtMakvuG0wsIW5ZhSBpc5tdfpAn1JTzgazCgsEZ13BvcGwAtD32JTSyj0l4HMVyHHXAtd8PmJJuXlmsWPCpYQn5k+SkVxtJyC5NktzDeZpXqoGOLiYODWtDdbnbw0+aL0Zf0zg+KKbOYRxFN0qrMTVLqNNfXJzsq4ClyXebORaVjuFAg27R1wlzx50c7TjJxbI4zDCFh1D3NWRrmRvFpvoZvfIRt1KwmxVbUbgEn2hOyk04tI3Kzr0q6FhLawD/RuDOn6iB+gLD2JFnFBqLuRUtSm0kWKS1k+ouYaSWxSleKQ3naQH1lxL0mAognI4DYd7fyh3glq2RKlOyhTZxSOWq4NzcHpbsYl5YlKvslspvFZFfc5eJZZ+o5flqTSgJ5FtismweSOy/NroqMpQ/ym61FLE/vLDUpRUxTX6jTZhNepTdw6/KrWFS6b6KdZ/pGrdyCn1MZKNYZo1JR5uhDNTpmJErYU+tKBmStpfl12gennJPSwTM83L/eFyZUpQspOfy7b2/l6xMtK8UhNPcaVGZYdOcNPvKvspwZbW94qEJLGCXnciZhKFKyCWyKUDcAjf3vrrGyutzN1aB0esz+E6o1PSU2/Tp+XVdt9h0oebt0Ck6j2hySYRlKDbiW9rjJTsWPLGLqMmpu/wD50pqkyc8pXdzQtu/6SQb9Yhwa+yaT1ISfvqr7FgZw5gF9pLn+6Q/L5wFcpzD80pbd/wAKik5SRsSNO0K9TsX7OPSf1Or09pMjNTLauVLSpcS6GmpNtjmge26eovr69Y0SNlS91EhO0edm3CZV+ScZU4SG7WUUEfLlva99bjft1gWAd0BfWuXYLCyJjIQlSFHITrolPbXsdRpDkOIl11aX3dG2l2AyJIBQmx6AWv8AqIVA3TIWr4heoDkrMyb0w09Lmwel7K+EBGuZJ0UN89wR3BhJ5KeKoJK4ukcQUadmZHLNVqVU2l+UKfhnFX3KAbI8wIUg7EE2OkDxTFSrmX9fIHRpj9qyUk0thclPFF3UFZASQf3rWzW3GhA6Rm5U7Gq3QvE2IpfDqXWy4G5lxP3Zz5wdP+db8ozas07tHJ+E1Gl+JHFyYrNYYbn8MYIUiovNqyrE7MqURKSZvfNzHRcjW6W1X3jW+WON2c6XtJ52R2ahpmaq5Mzk0t2brNQmS88+CAXFK1KRb8OlgOgSIy9Ddv8AWYvEq1BwSqPOG9LpHQfg03sdfrFR3sJNFaxFX2qDImZcUA0wkkAG2Ydf0t+UWrZD2uzzzxO4gv1aeLrhPOQm6EkZgBe4/wCT1v106RdpYOdrndHIK1WnKhjCRl1G7bcy0SL3KlFQJN/rGujHFsy4iVPkXQeYhWP29ViNxNPH/mQK8ERfu/eLx5PuTcjMLczFSzud/wA/bSI0dyNS3K2Bpb2SaZN7WYI+uRuDFu8m2o1yoZ1Vy1ZQVC1mF30sRpGtWsGGnJRdX0PW1exzMYF8E+BaQ4y9TKnPyM3IysopoIKpdUy8Z2oBQ1JdJRKIJvdKJjYACPK1Ep69dFv+5fvPY0W1oqa3/q392DheFaq9hyppxC0iXd/ZDt2A4vKPiVIWGVJT+IoV95b+oDeN3lcvciCUpJ9EV+Ul26hPuF91TzTF5iZW4SVLA1VmO91E2v1Ko25mhTk2yrqqbrtdW/OTc4xznC6pTCiCgk3Fh0sNu2kdmmk1R5DnKUrs9U8LcdS87TpdbLqVIKAAc1726/nvFuB0wZ0hWKGm5IOlaRZOtjaMZWmbFD4ieI+n4FmmGlOB915KlBLeqgB37QuSw54xzJ0ctxV4pariueknJV92UYRnASCNTbc36D+Jhcm6I/Or+wV6p49nK1ISCpqccmFS7a5gBx3NlcWSlI+gufrEqGSXrymveZCUlu9lFvM6km4uUlXrGjMYxj8yUlZZ2YdSprO4WgCUfMDr1iXLowcVvuSiph+WdmOZQ2Hgq4JDTrSUE32ynS3baJlJPqXcG8Ir9UmjMzIQ2yltalWS0SrVR2GutrxatkyUVv1PU/2oDCOG1d4YcNWnCE8PsFSMqoA7vOhS3Sf9IfkRHmcI3Kc9V7NnpcVFw0YafZHmyWfYeSQUOIyJBuEi5UOn1j0EjzMXuO2ZzNcJdNiLkL67a6763iviTLOUScjMzMgwlYmpZfXZJANri4teFht2XbSHFPrcwgutPS9OmVZFIzFlBCCofMkWtcdD0PqIJRSqhp5qSGSnHpmYDLTcutSgbJsE5tLnqOggS6kY2odVCgztPZCkzNLQlLQU4hTjOdsK/CQCSVe1yOtoeOpr7JpW0emvsaUqc484/KEZ1IwHUQVEXtd2X/sjz/E1/YOzp8MVcQjyjJLLtQXzAFL6jLfPY9LGO5P3aOSSXMyZp6G2Hk82kBawojIVO5DvrcHv/e0JrsxxlG8oZLeZDpAddZzDzoJFwemmmh/thpMnmTwmEaebdTf5dRoV9La6jf29fSAcfUOZnKU3SQjLkHv0F+3+yC8FN5Dy8/bNmZYdzJUPOgaW6m/rCaaygT9CLn6i58O60htuzgJcSGkpJHQjTb2hqLM+ak6Hss3SapLSQlcJ1RSmW8s0uXmHJgvrvqoJy/d9gNYG23VlpQavNjfEFOGcol6fUGVBAul65LW6iNR0GpHS1+8Wr6kz5ells8G3HdPhz8RWHsRO5lyDbqpGqtKN235CZSWZpCh/5NZPukRjxGj7TTaL4bU9nqKQ98THCtXAbjtiPCqVA0+Rmy5TXULumZkXfvJdaT1BbKYz4efNpp9evxL4iHJqOMSnKeRy7JemGyk2IUNL+n/XG12YrbLClwMgpM2/cnoTp+sJIp2tmbM2FHKJ51KV+YaH6aQL4E21uzHZpDisxniki+Xy6kdIfyLtX0G5mkIbdLsxz1FtQT5SgpUdL6b+2xhtdsE7ojWqi9R6o1Myb7jbko4lbUwgFC0kEKChbYgiLpNUJS5ZWj1l4kag14neCVK484dUyjEEihmhcRpJLbagxOABDNWy2PkfvlUbaLAN7mPN0b0tR6U9nt/A79StSC1Vvszz0MTzk/NJYXUMPIDoLanFyjTaUpPVRCNBpuNRHdh9Djy5U0iKxNR14Xn2kKqNHnxMIDqFyEyl9CAfwqI+VWmx2hproTKLjugbQVMtpIASVmwIULX3I7wPLJcXVoA4xzL62WTbMNfyirQK+huWrUxLKSlcwpCQdClAV/GCx8zWB4/V5KotZJiedCwLC7FwT2NtoVdirxv+BCVB5LjqgySEpNwLn9LgQ13IbvYXRcSTuG6mmbp8zMycy1oh1h0tqA66jp6bGE4prI9PUcXcWXyl8T6LjVXKxBL/ALDqjisyqvTpYKl5jTQTEmmySb/8Y1lVrcpUYycGtsm6lCaaeH+D/gHxHgaZo0o3Otrp0xIPLAanZV9ExT3yR8qXzYNrNv6N4IV7wubowlpyX9fQrc9NPU6ZVLzck8w83YqQtpKFgHY27fpFYbJTS3G5VLtuJKJeYW0R1bTmB/OK5rQnFLNjhE7ReVmXK1VaidNWk6e2usF9CpR02txi0/KLmXc0q4oLQOWpSynId+gsb9iIaSMo8vQZONqW4opadSCbgZtvTaDmYrXc91O8NG3qgr4ZtydQcxzt2Owv5gPlBB+toHFrc9BpJZK3iArooyOuOspSsjmIbuDpsB2769NYjAqIdNWnlzjqJoFt8q8swnzJWggbX1C7aHcDQj0fKGDU46iTluXKltSkaOrSAQk22HW5A3hMaWbRUK/jObwPVJYT9MmHadNKARPtWeblQTbM82PMADf3Av0tCVPAm0nUv5EuvDTlAozsvSXG5bzZkKdQpYSD5rJzapG5G412tEykVCLRIV3E8vhyntzM++q7yQgLItdQ2UpOvm7XP5xk0ng1STbRxvj1jQKp/IdbfEw4rOwE6u577JtuTfpobiNNOGTn1ZUrWDpWGMAJ4UYSpODnGnE1ORUKpXzy0+epvoF2SdbiWaIbA6EqMTJ80rWxppQpJSeepaUz7mG2VAFKZpaAhFhZTKbbm2xI0H1iVTyXdAKitDUiZjNyy8grUSdEqA1/MRaVIl1ueeeKHEpGIJl1Dbo/Z7LmdtQ1zW2Ptc2Hc+0a7KznnbfKjkNdxCZ2tMI5llOTDSVi/wAiSsC35X/jEQjzO2VqSWnCluysrZz8TENJtY1JKR2/pR+kdipI87TVvG7JTGS5dOI6z8LMJmmFTTpS8kWSvVAJHpe9oxjK0mzoSSi4sa4msaQspcKgfKQQRaHprOUc7naw9hVKIXMtjOlsFBGa3o3Cj1NtRUtzvGCvBdMvfsut1mYuh9PxT0mlsqDEghtbk3OOq0ytsJCL91qy3B35dXjFCLRtpcHKbUnsyvcWeJauKWM1T0u0tiUcQmUpkmm4EpJtktstgEmxIBWrX53FnreMtHTcY536/wBeh3auo26WywiB4lVViWFNw803Lts4cacTMutLKhOTa1XddJvqQMrQtYBLXqSdNNN+/wBxqCilFfP4lcnZxVBoyZZaS25OhM1NBWwa/wCJQR3Ubqt2tHSlm1/TOPV1MuNfH4FNdJmH1nMVhRJzHS8dkE6PLr3qQ/oNcnaDNoclJt6XUP3V2BH10ikwjqSjsTs9xcxJNyS5WYqTxl3kWtYXt6Ea3iJJdDd8VKWHghplpxqRQ44pS3ZwHLmupeQG1/qRYexhJ5yZSbfvSHlNm5BtX3rTxR5EBKUHME3u4ffpCae9hFKO+CUn6nT6hLWZQlC3XVOuBKCEtI2QhN+gGt+8RUrNbhWGOJZoNy+oJSkaAKN1A7Ef2Qk6+JUbSofSpl3ZNxaphmWWjKEh1RSp2+6ha17esDti5Hba2NLa5N1tVeWVcFVkTSySe2sF90VlPDx8S1eEPAqOLHiswFQJsKdYqFcl/iEk6uttq5qk/VLZH1idZ8mm5LoLSSlqJdGy5faD45PEvxrcQp7OqYZarK5SXcQrQtMhLYQPYpUBHFwMeXSV9T0OP1P7Vx7YOWOSM5T3VqdlXQ26bFLqTmRbVOunQjW2sdyp4R5sm9grEw06lJMsq6SSPvNyBr7GFHGEDawP5B6UebKlJmEZjlJQsHMAL9RrBKLUqGnFjtMjLIk25t0TyZR0rbS4lKVAqSLgWNupTfXYw7yHzGaxKFy6ypRFyEgEAdvygth0G95eYTZCXFEi4OQC35dP9sDEl0s9VfYuqE14rMRSZeLaZ7BlURlJtzFDkqAP5fpHD4l/gN9jt8M/4iKPKSkok6q6M7iE8xSfOLZTc6G38o7Ye9BHLqe7qMlG1mRnm3ZeoFh1qy0+dxtaT0UDb2gTxVAt9xvUgpicy/EMTahZRcad5iTfUC5A1vofW8VFMmW5tAS3LlZKQknKMoN9Be3vEpvoXinY9lJtDjKDqUpQE6eUAXtfb331/KEyeZPASZCEZi2W1NqPmUpVsuulrD+MFMbleCPnmUpTlK21uAGwCrqQL7dtopPsDimrJvA807iCms02cx1I4ZkZB4rl26k+8GU57lSmw2hZvfcAX1iXjKVlQcmuVNfP+ITFyZWQS5KNY7plaShR+/lUvlDg0+UrQlXfex9BBb3aK1FKO8l95SpyoGkVpapF4NIaJbDiUFHMTtcpOuo1sf5RaysmDav3T01xKca8SXglwZjnnByvcLX2sHYndQ3mdMgvzU6aV1VlCVtEnXS19o8+P9lxDj0ln5nfNPU0VJLMcM89PqabfPLfDgKlAqCCnNrooXvoR3HWO63ucMsO0xxLzD7jIyTDKToo8wgkC2220GLLTdMfStR++ylMuQE2BKcySfS3b1hOIJLqGKlhxGaXaW2okLybZffoekLpglVew3nCkOrUZVvlm9tioa6C8F3uDSsh55RcKkpbBBNrkZQCBrrGkezE12R07wZ+JpXht4sF+oSP7VwZiCWVR8UUld+XUqe95XE2/fQDnQrcKSI5uK4f2kK69Dbh9f2cs7PcmvF14b2/DxxRRIUkIr+EK9Lir4UrrOc/tamunM0oqPl5jVw24BstOu4iOE1nqxqW63K4jh1pyro9io0mTwRL0hwVSk48ZqFgEKl1yy2idb/MkEDa2/vHS+Z7VRMY6b+02vkU1h1TbpSptTY6JUjKq2tj76RSTMvUcJnDyybHXXUHTWBKx27BzFlJ86AVbi3yj6wr7EPORqlD63VOM6qRqoAbfnA3QPahxS6y+pwpcnG5e/7zYKf4aQ66DhKkWHDeB6fjWbdQvFVBpbyG8yf2itbTbh6pSpKCkH/Ote8RJtItafNhFUxHJM0iovMMzCZgNqKeY2QpCiNyCCQRfYg6iNI5M5x5XTF4ZxpU8GT5mKdOOSynhZ1Fgtp5PZaFApWPRQIgemqyPT1HF10/A6BhvipRMS0VNOnUS9McSq7UrMJUunqUdFKQ6PvpU9gCtv8AqiOeWnJZR1R1YT91/j+5iKlw5mnqg2zT5taJh5sOMyc4UJemAfxMLT92+n1SQr+rCU63E4O+WP8AP+ZBzVIqMo+pt1aEqbNlocSUqQob3Fhb2ilOL6mXK9hDMpM8zyPspc3ypBMHMqJunRvlTo0LzdxvcRl7SAVI9fUGdVQWXFSYel1BZmFKD5SBckmxN77k2OgMem9zqi3eCUTjKWrSwqqSJeLiyQtKUWQq1gsi1jtf1vGctJN2jS0yvz2FpSdlEz9MbcnUO3bcWwsLDe/a4SSd76gHpGEotDqslUmJJ6hVMLVJrOhU35v6Ididx3F9DEtk2ugpiYM5MlTS/vFXzlRBKxttsRuIRrGN75HWJXHZXDjjrLq1Olso5IsFOFJFinN6C1joYxk22EnWehQ61X2KrRpl4zCpmWfSBMIcQQqWX1QpJ67ajbT3h1kJJtblI8OlBl8W8W53ENTLc9hvh8yieTLzCr/Ezq1FEk1t5vvAVnuGvURtN8scbv8ApnPF887eyO14ddekgZ2dU2/OzTpfmFOD/hDqyVKUfW5vc9rRg0nhHTGPViKhNOsvc1x1x0ZikthYSlRJHmUNzYC31ixSTTsoHFbigmm4cm6bLKLi1jKrIqygCQBb1IV+hi8GUmlGjzTijECadJupKkrZZUUtIbOhOwAvqQPX1PWE7lJJChD2cXOX9diuUqoKmatJrKlZlTEuok6ebNrGyVYRjrNNN/Ab1WSdVieYfCklPxSzmB/rHWLi01Rw24oyitGakWW7XU86Uj3K0CJe51wXupF54kcP38IcImZuosplKjO1MJbl1XDiWeUokm+3mt/1xnpailOkYy0qh7SqyWHwVcK2OLfGhmWm1IbkKRT36vOOLWltDLLIbJWSrSwuNPxEpSNVRGvqcmm5I69PS55qC/rY7b4wuMzmFuGzFFlh8LWOIcuxOTqFI5czTKE2rNJyarb/ABSwmaXuS2iWBOqhHm6OmpzysR/F/wAvqepOahG/82F8Ov3v8Dz3gR5dFps7iF1LZFPHIlEutZ23ZlYISnXS6UlS/wDREd03+qupyuPv29kitSTTU3VFKeURKS6M8wsk3LadVD3OiR6mNLdUhTnvIiC+vFVUqE0+eWXzmSMxyoP4Uj0SLAegjaXuJJHlNvUbY4fwSZHDE1UVT0mCw400lglQeez5rlAtYhIT5jcWBG9410tZSdCcJxjzNkcy0ymXClreQo/1Lpje6wY0nlsyWkErQpxSyJdI0VaxWq2iQOp/hGbnkGs+hJUh9U7UHZx3X4doJaQDcZrZUIA7DSMpXWC4JOXN0RYabTW5vEDNNbACZdAl3VBVirMM7yyfS1vrEp1GzWaufKiJfqLVbxNNOmzLLisrYvYBAFh26AGCKdWEoQnJq8Dxt5RaRy20FtNwknQ2va/c/wC2KvrIFUfdQ7an5FhgJdlHuaQBdLgSCLbhJB9IJqRSjB4VjabfkUsWlUTjT5uDnWkj2sBFU/1ngyajVp5PUH2OPD3/ABi8RtfxS7LvutYLw9NzjbgKQht1wZL3OxDQfUP82OLxF8ujSe51+He/rc0uh5pqldexBiaamZx5alTjzj61kZrlaiu9+tyf1i9OCUFQtSblqtV1H8ktpLLxLqXAW1NBIzAoJIsod7Ro1RLhJb7DujT78rZtASbgkAhJNhpsRp9Yc0qM47ZJxt6oVWQVklGltMNjOTKtqsSq34bEgk7WJAv0iazbLb93YBO1nmqaUuSlQWUEKLUs42i9za4vYE30sANtIpRxaI5lVMj5d5SagVIlErWLlDOQqCiBfbqOpG1gYd2twUk5NjecnXPg0LzS7alEgJSlWZH1OmtztEoOnY9OfYwVFLfjXDZUSp7C9XSCE6EhlKhfttHF4njh5UdnhjX5zHJ5iqMwk4pn0pQ35Jh0KRmNjZZ1+sdel9hHPrp+0baHTTslNIXnLocQoABLts+9yLiwsR1HWLVoyireBkopS4pLJUu5BzKsbDa3vfrFK2iaey3Jf4d2RkGy88ylicTsl9DikBJscwuSkkjra49ITWaNFGSjfcSwVc7lKIbSAAcoNiBqLfWFvkVU8Dh5rKzmSrMh065Re99je3fpBdspJbyGsxOqceLdkDINQof2f31h11IxsboWNp7B1dVOybVMmXnG1Mlidkmp1pQURcZHEqSnUDUC46HWDlXUcXGL5mk16lqo3+NvGWqtSNJ4fUasVANK+6pdIyuKSAcyylpQFxcHbfpENre6K5ovCgUvHmEsQYIrExIYholUoc62Ul1melXGHE3Jy3SsX1Gx62i1yvbJk1KOGqOreAXjVTsCcX5jC2I1BrA3EySXhevLU4UpYQ+oBmaPYsu5VXtoCuOTiNHmg2t1lfI6+D1Up8s9ngo3GvhjUuB/E6t4SrDaBP0SaWy6dfvUg+RVxuFpKVAjuI24fVWpBSMNXTenJ6bIBmqIPlSy4ptKTcZsqu29rxt1snnxSJVqrocSmXAeEuhzO20HQQFZbK1yi5Og+kTWLRSxgcpm5blHMxkbcTlBUskpuNxYb9oaiLmQymJxh5xedp85VgA30Keot+sKh819Ro5fIC0vM1sQRlP6QbDtxSAzaBylFIUlA3XtYwkzNvej1D4N8eUbxN8KXfD9jOcalJt6YXP4ArrwGaiVIg5pVajr8PMEJSoDawI1Aji4qD05e3018V3R6HDyWrp+yk89H+48/wCOsO1Thpi2p4fxAmr0ys0h9cpNyq7gtOoJChqde4I0III0Ijt05LUipx2Zxyck3GT2ItuoonUoQh+cmpgjIEut3yjU2SR06/SG49GJU0HlHGnVqb8jrwGYFRBCN77HWMpJvZ0hUk8jyVrCZpATypcXuc5O/eJlpU7tj5o3sFLKXwC64w2q10WvGTk47JsqVMgqjJhF8hUsbFRsR7i38461LBm45pjdl9FPWMyG3wBdQUCLe0WlewkkiQkKh+15gIl6QJlwgHKjMpVvYQkq3CLT6C5vCtVeZU4ujTjDKiBnUyq6dwBfb+cFrowWdiFmqVMU8EOoykX0O6en9xFY6Byu7JHDOPZ/DbJlSliepq1BTsjNJLjDhHW26VdlJII7xD003aLjqPZ7HQKfjGUx+hqUl3XlzAyNM0+pTA+LbF/klpsgJUOgQ+L9ASYxekovmaN+eM+v8f5jeZwzMKmJhqnBczMSgKn5GabLE9K2OxR+MeqCQd9InHUhweWskEqtrCiFpbSrqCDoYvlMOd9j0riDE+HMITtNFTm58pq82hLLrxdmEJfSkgC+zaik2voFdQbR6FdEdcaTpv1HOJZ6QoP+UTk0uVYZWHFOPIJZBFiFKI0AF9Sbbwsl2rthaVVxIzi52RaYbNQu648zYCYOWwUq2huOva0ZNPYabi8Fsk6fKY7llpc5rNQmEAJsoJQojt1TvcmOfUjvRpHOxR2sOzOGy4movmY5aloSpbYbfWBfyqtooj94AX00vGF4NIWsuiKr1fXUZRqbRNtkNKzILfmbUgGxR6k+moI66ww5neEcY8QGO2aFJPKli204+mzyTa6rdbje3rrFacbMNWdLHU6Nwdwa7gvhHQKG5nanZ8jE1Xu3k+/fQBLMKO5LTABt0U7BLMitKDSXrkt09MiZGZWjbYta9/cD6xNGrdKyk8RsdfsdpTTBzTZAS0L9Tsb+8bRjizKeo7PPvETEDTc0Qh/mvOJJLoJFknc/XUD+qCfxCJk+xGnBydnN8bzCXpWQWjRDoU4D1OwjTQhKLbZlxOupPkjsgVAeQ3V5TOla20zLKlJSbFQCth294a2sU6quhL4onfiq1NOlASsqvkTYJbH7oA6CCMcHHrS5pqhhheoimOSMwUFwS0wh1SNPMA8g2+trfWKkk3k7dJx5af8AWS/+KzjozxzxGxNSNLXR6ZIM8mWl3FpW75lZlFZSAkm+1htGPC6Khi7ZHF8RCcktPYsvg0ocnL1WsV+uz6pbBtKpzjtflgkk1dltbLjMgCCPNMzIZaFr2SXF/gjLjNRxjyxVt7fHv8FudnBacpzaT93r8Ov8Ci8RuIdX4xY9qWIKlaYqtbnnX1IbSbAlWVDTY6IQkJbQnolCR0g09NacFBf0+rCeu9TUcl06ei2RO8bp5vCMpTsFSEy3MS2HklU480oqamqi4El9adbEIASyFdQ0e8Z6C5pPUfy+H8zeSaXJ13+f8kUKqVFuTw0ZZCzzpx0rfP7raDZCPqoFR9kx1wi3Kzg19RctJkLTJqYQ8EseZSjcItfMfQd46ZwTRxe0pZVjxeJnZgsh1mXdDSicpBAJPU6+kGnCMdhTnzbhZmuyj8kppVNSlwE2UiYUEp/0bfzi3d2K49F+IKouFDiW/wALCEpT+Vz+pMRHLtFTk3jsTNHYTR+Up5KlCUb+NeSTa6yPu0/nGc8/Q1inFK83uOaPUFU7Bs7UXW225qavKy67WUsLUVOL9TbT6CFNK1FEwm8ykRMq9nbJC0JvYC6bE9zvD9CIpZzlE3JzwFO5KG2c6V5s6WyXSbfLvqkaHTvE8mbRq1UW6HC6jOOTaQqQk3yEAgfCEi1r622MXt1MpvOVdkXOTRcdVz22JUKHVki384bTSwyU30SR638Jc49wr+zW4uYt+I/ZbuI5v9jyL7f9IpKUJYcTYa6maX+vaPO4u5a0IPJ6vALk0Z6iweTpZ1kTy8jS3kJ1Az5ctu3S0dVS5dzjk481pt/uHra5eeUEtJU0q9yFEq076f2Q2n1EqbdOx0w2VLKS42kBOVKl3IX+X84p56A8P3SQlZaZbGZtbfIQbXbmE5fzvofT0gxYJy3Q8ecfcpDsq3NO8krCG2PighC7EqBKCdri++htAsbjudYGkxOTco4hRcPOFi04HfMk2NwFA6Xv+kKw5s81DGfdLjQ5pIO5HNClE/y9IduhV1PSn2M9bFL8fWHEGwM5TanLkZtTmlVE/wDNEcvHf4DbR08LFe3icD4goXIcUK020bluemOUUKvyxzl+U+22tzG2jT00Y8RGtWS6WwLNcqUxLFtaGn0A5LLYCr/pGuCObsN6wxMy02BNypkXygZmw0W7i1xoepFj63gS6GVpvajaFBx1xpLbWYkeZwhIXbtrYfSFJlwtDqXnky7iUKeuF6lQXqjoRbvfrDSvYeUqY/VOchQLbygyLLWGzc6dux0iVG1Y7rCG88Gl5nVFKAsBOU7kK9fbeDInyvNEPMNJEyUhSkEqN3FG9rbHT2i7T3Ia6IdUSXqU2pLkpVUS5uLBUxyilQ6nsRCk2t0aaT1LuG5JYnouJarJuTFQn/2i2jKFvrnueptNwATc3y6jobekRCr2L1nrydzKjNPrlHVsIKFpF0KsQoHpoRofeHymDjj1PVfF2fc8W/hTpfEtX+V4zwEiXw3jEFtIcnGLFMjUL7n7tIbWT+JJMeek9LX5Oktju1P7XRU6yt/4nnATC3yy0CqwPlLeYLWrN1G/6bR3rucTbS5SYl5lx96/JaUTfUqFxYi9vS9oTWAatWkSrDE9LMoYalilk3JUlIBNzqR00vci8Fq7bKp1hAJxqbkRkdknXFJGp5diR3H6Qt8ibprBFuOqWlSlSwSTcBBQUraO2otvvB8Bya2XQRNIalkKZWXGiU5kNrGa/c6bHftDzuiUnTSIwTjtFqbc1Kuvy77C0usuNnKtBBuFAjUEEb+kXWKYW0+ZHsnHyB9pb4c/8faZLS0xxo4bSKJfFNObRd/FFMbSEtz7aR5nH2kgJUACSm46JEeXF/muryv7EvwZ6Wso8Rp+0S95bnjgz4Q5m+Cb8uyk3H5R6qWdzzU49Agqy5h/I5LrQhwg2vYQuVLqTKQ9lJttxCeW2lIJy8y9yPYdoM3dlKqJCVWGmCvRK21aAG9iBuDtGU7fuvYvl6hRMJQ2EqUpKVKJOw1P97Q66k2Nl0VmcCSm5dNwRchJ9b9YHNoVWR0xITVFnkvsrXLusKu24gqQtKvcdfrDjqXsLNhjjqvLcyTNZqIHdTql/wA9Ytxj0RquI1GqbBvtM1Z8Lmash1R3WtOsNOuhFSayxtU5GTk5ccl8PvFXzIIIt6Dod94MslrFEYGsi8xBVfQb3ilfUm10RZqHxRfl5JiSqzKazIy2jHNWUTMkL3uw8PM37ap/qxE9PNxN9PWVVPp95ZhxOlFi6cW4pbSdQhdPl3VJHYrzDMfWwvvGL0n/AJTXmj/n/A9GOVeVxBTnZQFLimkAOp5amcnMGUFOYC9xmBUnbvHe40DipIjKzWpzB1Om1yr0vU5NTLSZVhSll5TgFijN5rpI1Uuxt+K4BMS6eBt9GrHGDcOS6aYVM/GSSXCpZknnQ/8ABL0KkIP4UX/APKBtoYnUwVFYwyWbqz8pLlxspXMNIKUoCsiSoXNldU3I3ttrrGEnku8j8TqeIctLzU4p2Rn5FKk5DlzKBAzJWRotGmh66EWOkYTitzZPmyjnHEWnN4U5ymkLYbbClLSVeUk7qUP3lb6bX+sSidn6HmORkHeMnGOWklpddpdPzTM6u9sks0c6yo9zon3UI6Y1GPMcbblqKPQ9XUabmakXJicbS3Nzq1TEwAdEKPT2SmyQOgTGVdjug2R2LMSM0SSdC3ChAQQADYk23P8AftAk7oiUk8nnrinixy6TMutrU5ZZbCiHABq2m42zaknoPeL5qwYVKTwcrqVRcqSngtwLdcQt11Vt7DYdt/oBELfmOuD5HT6p/QY4zUVUyjXtf4fp/ox1ae7PHjuxFFOWsSpyggPtEgjfUm0ZRyjq1KaHdSmlTczMOKKDmWdANhrFR6I828WxjTHclPRqBbUX6/eJhyXvHdzVCjqXBbw6L4y0mfqNQqiaPRaela3pkpSsoSlJN7KUkWKilIJP75/ARGMtVaWUrZGjoPVlzXRviRVZ7BdGp+CbOS37PyTVVaSkISqZtZpKkjqhoi4JJC3F31Ec8a1JvVfy/eenpycIezqry/3IrvDhf7EmHq46hxSachSpRWS6DNq/owTtpqu3XJGmtK1yrqZcNBPUt9BlJyyaxW0mceShlvM884s7JSCtR9SbW9SRDqlSN5O7k2VuvVR2qzjs04gNmcWVhCRYJTsBYdgI64RpV2PJ1dRzbvBvD7M6l8PSD/KmmlBKQleVfmvrrpbodesbIzj9ouwpGOJKn81VHlXJdR0UqUlyBfYjLa20R7rKeHmP4FUxJU5uoTvKnJKTkXgkeRiWDRVfYkX6gw3GlaIddqHMuwzVcWvOLumVYUp5zTL5Ujb9BEyfLHBSjc85D1nnzNOS0kJE1UV/EupBtlToG0X+u3rEQdP4Gkra+IbiDMfDTUvS222m26a0ELCPlLqgCo2/v1h6SUrkyZ3GkRsqEPyKVc3zoOUtKSrsdlbQbWRGNrA7olEnaq7lk0TLrydEhhKibnoLdba27Q98tjhKcXgc5681mWk1dOfRSwpRuQNSYlNehM5z9bI+fqz63f8AL1zE2vKUp5py5Tpr3Nu0W0t0D1HdTX7j1/x8da4ZfZi8IqAVCTnsTuCrPy6bXUFF54uLHQKKmN/3RvHkv3uKb6I9eLWnwl9zyfSJ9bD6spRkUT+EE/SO9xrY4rrUaiO2J5DtnOWW3BYEo0Gm5NxprGiUviYrUiveqmx/IzbLab2fSRcnQeX0PeFUjTmjJ4ZJoUw6FoRNulJCShBYuq9upudAb7/pA7WaFumwC3GXBlRNfcA51fcm1wPTvtf+yBeqCN7mGXafUQp6XSCm6cqSSvpfbf6wmPP2VsRs+uW811rVoCCEFIIENW36CcnWT0H9kfPKX9ofgABQtNLnGVX0skyb1tvaOfjk/wA3kmdPCyUdWL9f3HJ+M1L/AGDx4xhLuAFlFanEgpGYt2mF7jvFcPJPSi+ouLTjqtdxmzU5FgIQqbmWm0qzApa81tPUaiNEmYRdYTAYjxTO4im21TM/Nzrcu2hhoOuFwttpFkIF/wAIGwilGmE5OSyM6dNZ1LKkApUcvzWI039BEu2iaTHy1olGUlbdwUgFSsoza76b9NYq1+qSmk8hJKaWHlZ222y4MpSCEA9CdTvAl0Q412DqSlKApCkNOtkXLjl1KBTpp2036XtDu3kaWKRGzksh6XC1kAgHMD8ydRra2t4L6CeMshjJSvxtn3nGc2oKU5hv/Axak6yOEX9qLonWsNUBVOLpxJLIdy6IDKytJ9bpA/I9YmLe1FuM2rciCqpbkkKbZJdVf+nF0pUOwTAlnJjKLSOueA/jvTeCHGrkYodTMYGxlLnD+JZdSeYFSbxH3wT+80sJWD2Cu8cvGaXtINR3WUdfBT5Z52eBPiT4MVbw2caqrhicW8F0p7PJTiU5TPS6jmafQobgp6jqDGfD6q1NNPqTxGm9Kbi/vKMCHnVLzO2cUQSpJUe9yO97n6bx1WczfZj5defkGXUpKlS6PKk8wpUsdFgdPz6wlG8Gim0qseS2Kg/yw+8sKWkJC86isDX5tNh2imqWBqbk9yLn6quVIUt6adcJJKllWov67wRSbJlNrAJ9/nOuLCVFKfNmIGY30uevaFQle6G7yM4C1KRdae9ykw/QTTbplp8PXiHxJ4XeMdIxjhmYEvUqQ7coVctTbZ0Wy4BuhQ3HsdxGetoR1IuEtjTR4h6WpzI7p41ODdBxvgyR47cKUpZwRid/l12ktgKXhCqq1W0pI0Sw4o3QTYAqsNFJjj4PUcJ/m+rv0fdHXxeknH22l9l/geaGKnPzDuQrzKGis1o9FpLLPPi5GpedVKzGUhttaVZ+akfkB/ZEONldbZJM1RU9LlTj6FqC7lKUgHNpsYlRSdJFRboWUOoL61KPlUMwWk5he2pA6XtDewct3QtLrpYQoOODUkkINkm8TabyiVbQ5eqqW2UocLS8pPnSoBWtt4ineBqT/WQKXozFbbcS2pG2ZQuSpfoD0+kKeq9P7SFGDeEMKvhZVMWFIl3mkOajmJuL9oceKUsWV7JjBmtsoNjT2VK2uDpf2tHRbrcybQSZqoms/LlQwoixCTofpaHbodoGvDM7kLzss60jKVBSkFII/KHtsOnvQISzthZIt0+7/wBkAuY9WoqTNGU0laXHWmikgpauMwN7r/qA3JjpOu6ATFcmkTq5WTekKnMBzMtLygwuUbUkrQEhINwrYKH1vCY7pLFltoMkaPTEILjoKbZg66X1Iv5ijMdTa5sTraMp5wikn0Gs/jCQoNJnJiqutSodSEuTOXmIZANrqA8xGup6D0jJIuK7kpV6xLy8vzqeGlS7lloCTmSEBNgUnqlRGYaxi98miVZOE+JTieuTwm62hxKnVghV9Se4gjHNmOtqUiF8LPD1Enw+VWJptSaniWZ5qVFVrU9k+Ww/8Y9mPs2IvUawiNCLrm6s7JWX0yEgXivVnyuXOvof5RmuyOmTOJcV8fqn58OtiXclgpLakvLKUHLqpX+akWv3vbrGiwsnPqyt1Rw7FuIhVajzhm5ZVkaB+ZV9SpXqd/TQbCISbZvyrTSkyHk1Z0L6KMu4Sd8xzbxc1t8jHT3zvTH2PaaWqHRZlRQA5LBKUXurQJ8xHY629jGkJe+4rc41GSXN3I+RPKqcsf3VtG/0MJfxNtR+61Xb6GB8llZvltv1vFVTOHmdhcI0heIKpT5BC2mVzrrbKVuaJRmdSnMfQXv9ImTpnYo2uVHuvESKTwi4OPUdp1RkcJScvP1RBYQ0+twLHwUkb3BcXMedwAEgJm7m1gfG1dSUpWt26X9eiPV0tJKKitqt/D+bPFleq09ibEUzOTTr09U6k84+4r5lzDriiomw3KlKP1MehCKjGlsjmnKUpSvqPsU1L9lyElQGFhcvR0FTygLByadCS7f/ADLBAv8AuHvDVSfP93wN9OKjHk7b/EjK22ulYbaSogTdWHNIv/Ry6T5QexWoE+yR3i9OnLGyOTXxHL3KzMPKmFpt8qUhKR2EdajRwTlY6p1PbqT6WTMS8ulSgM8wrIlN+pPaG7Jp3geVKlilpW2zWZSaQnfkPLyqPoLC/wCXtCscudYbG9Gp5qE2tGcq5SFO6C5UEgqP6AmBtohRbeB0zR0zqpUl5LaprMtYuQG20i5N/WIc8v0NIwbV7WSyMGtopUu8t+YaWJdc+8rOfu2ybNC3RRsTEynTL9m2sP8A+CZT4eMSy3BdriK67RFYamHvhkPftiXVMl+2rJYzczmgeYpIuE+bbWOf8/0XxD4TPOlezqu91VfvwdUvDddcN+eY5NvtK77Vd3+4dcRvDhi7hRgrDlbxJJsU2TxJLomKbLrnGjOPtKuQ5yArOlGouVAfMnvE8P4hoa+pPT0Xbg6eHSfa9g4zwziOH09PW1kkpZWVbXw3KlJ0R1NMM2ioNyzpcCES4eKHSSLlVhsLdfX3jt5ulHHGM+XmgPE4brsrLh1qZUGnBcH45Iv6/N7wNxYoR1XlWQbMnN16styrQcenJt1MugA5lFayEJH1JAhpqjJtzk+bLPZP2vU+1hvHmBsIpSWhh/DyTkRazIUpLSE29ES9rx5HB+9KU/U9rj3y6cILojybSFvpaUlDTMwkIN0rIzZRqSBe40j0HFXueZpykk7VodonBOJzIaUhavMMpuewB7j3i4qluN0sKLHjL6UrcSAF3GbsUm38BtrDfqNKPzYp+ZddQcwSVJAIs4QrLrokgbm4Ji5ZwLldWtzTV1zFkFKAi2YquSomwCe3X+OsJ1WRJ59TLFmYcDicwQcqfKNLG3SE1Y3JxybmXpcywCit1w75rCw9LdvXvGdVsRLPVHavssZtTH2hXDEpORJqjqSPQyr9/wBIy4lL2UjThf8AGSRXfFpKjD/i+4jsMqC0f4xTxCQPMgF5RsRbsfaJ4Nf7vFM6uOb9u0yj19ampVIKbpXYBXLTcflHVFHI49WTfErg/WuGuF8L1iqsONSeK5H9o09SwAtxrNlKgAb72IBsbKSbaxzcPxulrTnp6TtwdP0Z18RwOtoacNTVjSmrT7or4dlUyRSVv84BSgmwCQnTY9TvvHRs/Q5YpcuWdH4WeHTEnFzDM3W5OXladhyUcU0/WqzONSUg2UAFSUqWbrIBF0tpURcC2ojzeM8U0NCa0pNub/Vim3/L5tHpcF4PxHE6b1YpKC/Wk6X47/JMpM3PJmJpI5ocCCEqXfJ5RfTUDp0OseilhHnONYBuoan5orSCSgAgkkHbfQ6doddiXFgZlDrWq1OJBB3T5b/u6D+94Ue/Ypt7dyDn5hSSkqbSQCNLHUX2/wCqLSSzZnHJLUvF9BpiHETNDbf+JRYXzZk2O6SSLH6GGk+jCL00/eiN8UVmi1UINOkZmTUfmC1JUD7b6QJPqXNw5fcZApU22sKVmyA39xBIxis32PW1Bm2/G74LzLhRmeI3BOXJQMqlTNboKlC538y5dardynL3jy9b+w1+dfZlv8T1FJa2gu8foebxkZBQA6UoVmBCjrfY6afWO+N1Zwp7pjxpyXfPKzFJQQQkvEBZ20uIatZBK37xpKcs24FlSUo2vYgjtBaBK2Y6W3pdIKn84+VNrg/XpvFJ07Je2WOZWmrfl1Ku6tJSQcqc9kpt+vWIbRVusjdVMBduiy0XsSpGU/kId9yZLNxI+Za5SSC2Cq2vQ79ofqyWnR2HwP8AipZ8OOPZ2Rr8iK7w9xbL/szFFGdTnbm5VWnMSDoHEHzA76Wvtbl4rh/aRxutmdfB66g3CeYvckfGt4T2/Dbi+nVChzy69w3xg0Z7C9abOcTTJ1LLihYc9vQKHUFKupAXCcV7ROM8SW4uL4d6ckls9mcRekSzMpQkKJ0NlEDcXH5x3PGTjdjujlhV3HHkN5LFAJIBP/XGeq5KuVXZpGm8h1zjkxKlS1lairqb319TtBSTpjc3Vm3Zlcq0UWU2VblQuD6doiLUsolNoQ24lUw3ZHmcA1UrLY23ttaL23LTVgm5xUmrKsrGc28iikCx9IbjZKbjhkq1jmcZCUcxLvKJCFLAPQa29P5xyy4PSeVg3WrdLc3PYjNYSlqZaaQ3mB8ibW9YWnwqg3KLZOpq826o0mReDhWxNlxhojRwWzHe2b+cae0aq1klxV4yS8jWEzwCSzL2sQUuTCtI23Gmnuh0aays3ySKb62D2g/SFyh7NdjsjSZOsIbnZcN1KXDBIeYeD7eUgE6tlQJ02Ivp0jrs2ca+0ApbYlXOdT8szJzDoVmRMFSWxlGqRchPqnTvvpCcu4R77lomK6xV5Vl4BBLXmQpBCh23G/X84mTRon1KzQ8Lqcx+/XmptMo49JuSzks6xcFBb/pAsK0toCCLkA67GMJUkSk3K3sO6xixVLoyHXGEvJcShC+SqyGLp0Ou6AQNtbGMXk35mkeYa0w5xk4uSOHpZ1Mq3U5vLMuoOZEu3u459EhSve0awXKrZxtOU1BdT1a5KSciGJ2Syy9JmGxLyUtkCUybDN0toA9UgK16qMYW28naopfA5JxF4kLrlaXIyswG2EtFyYcI8rYTqSY1rBz6mo7cThvEbGCatOlhlKW5ZoBJTe5SAdj/AFidVW3OmwEJ+henBOlFFLmpjnvoUMoSV3SOoAuNfyi4xpD1cpP1FShyy67g+aXVYj/OEE8/eRpJVhZpicRVN2ott81xa+S2hpIV0SkAAD6RppxrJyym5NehoHNMI10Bb3/zTEx/iaa1crr0+hOYcwmqt0SuTd7NUanGbXbbMpxDaU+5K/0MJ6lfNnJyS3NcH6mmj8TMLzi2UzDcjUZaZdbU2XEqSh9KjdIuVDTa2u0Oaw7OmM1GSbPQPji4kvN1xrBXxMw7OSMyutYpLqgpaq08kpVLlY+YSzORq+xcU+RoqPH4SNyer02X738/oe1rNwSj1eX+5fL95yPBcg1h3BNZxZM8rnMr/ZdIaWkkuzbibrdH/kG7Kv8Avrbjr1Hco6a65fw/nscemr5tV9Pr/IrtAozdZr7LL7i25JJL8y4N0MpF1n3sPzMbN8sbHFN2u7ITEtccxDXpmcWAj4hV0oA0bSBlSkeyQBHTpRUY0jzNabnKxkAkHW4GtrxrbsxadkrQ2ae6h1UxNuMPJTdq7WdBPr1hSBRtZdDGdZbaeVldDgvooA2MFiysEi1LKpmHBMlCFKqLi5dpRBK0oQBzFJ6AEqCet9dom80XlK2aU4/POKWEoQ3MDkoURoEp1MQqW/xNHLNId1KcmmcPhLygf2oGyg5rr5SNgewvb9YKTl8BSlLlvuepvD/gilseBOQxHi6WcGF8J44ma1NS7l0ftlfwDDcvJtm3mDzxSlRFwEIdJ2j5fjteX+0no6D9+emkn295tyfwWV60fW+HaOn/ALKWvxC9yGo5V/m91JRXxeH6Wya461HEvEWc8L1XquHTiut16UmFzFLnEmXlao+7UlqRKrKhZCFABIB2QBYWjHgFo6X57CEuSMWsrLilBZ+P7zfxGWvrPgNScOeUk7i8Jtz29F+4gPEPw9ZqPC3hBiGgUWlqxFU6lUZJaW8MIkFT82h1oollSKUqS621coCyDnGigLR1+H8Q48RxGjqyfIlF/a5qTTt82Kb3rp0OTxPhk+H4fW0YLnbkvsVbTVR5cppbX16lq8ZWBaXKeHuvqpOCsJUiZHEX/FZqelMNtyim5ZEq0VBLoRcJM1zBzRuPLe2kcfg2tN8XBampKS9nz05N5cn0v/LWDv8AG+HiuDn7LSjF+15LUUsKK61/mvJ0ym+FbD1YxvXaKihUSlVDBuLKEwxMU7DxkGqKChRdQ1PKIXPZglKyp1IOfKRe4jHgPEtV6ujNzbjOM27ld1lXHaNbJJ+ht4l4Xox0daKgk4SglUa5b3SlvK922vUrnjexHLYA4VztemsGYTxNPqxTUcKOVGdoo5plkU9HKWh85lpW1MOLIXmN1IKSTrGnBaMpca9D20klGMvtdeZ3j1XTsZeIa0IcAuI9jFtylH7Oy5cU/R5vqyLw1wi4e0TAeEaWqhrqNNr3DV2sTi5bDTcw65Ncl1x2e/aq3klpbLjeXlAZQBlsSuM58XxUtTUnzU46vKrk1i0lHkSd2nv8+hppcHwcdHThyXGWlzOoJu6bcudtVTVVt06gPAnw8amcIcPKVirh5R5tzFOKZhtuYqeHG1vztLTTDNFYcWnOpvnrbyu6gDy3sQIvx7iGp609DWa5ILCk6Uueqra6vHzM/LvCqWnow4nQTc5vLircVC92rq6z8iveHHA7fGTg3xMk6xQaVITj9ekKdT6lLYORNPyDs48624y0lORSEgJR8puyLlI1tHX4lxD4biNF6c20oybTm0mopU3vfX9o5PCeGXFcLrx1IKL5kk+RNpybtLaun7PYiRwgmeB3BHieZai0XFuLMK4yl8OPz7tNFTbkJUMuK5rTDgUE8x0JTnKSdcoIMbLjY8VxWhzTcITg5VfLbtYbXZdLMHwL4ThNflip6kNRQbrmpU8pPCt9aLHwMeE34x0YIq3CbCFMVW6yzN1CnrpqZ5dKZFPC1Ms3BDLallLqtilSsnSOfj/d8N/OtPiJPli0ndW+bd930Xfc6vDXzeKfmmrw0VzNNqrpcuy7Lq+2xDeHPFTHFXibipdUwRhOUbpGDJ1+aZRhREw1LTsq0SiZDBSOW4pSjmaSUhzKBG3iem9DR01p6snc0k+erUnlX1S6PoY+E6y4jX1HPRiq03fuXTisOujfVdS417gzhp/xaYeQxhKnTgnOGy8TSdIEkZJqt1JuVcW2XJDZpSlouZcFQOXW9zHDp8brrgJuWo1WryN3bjFtXUutJ/aO3V8O0H4jBLTTvSc1GqUpJNq49Lf6o68J2GpKp438OOMqlQadhvFlTxpUqe/8HTxTE1CTZllLbcUwkJSSlaijOlIuNDciO7T1ZR4nX4eEnKCjF5d03dq/gtjy9XSi+C0OJnBQ1JSksLltKqdLGG6sg+JeCML4q+0p4uS9eWmYnUzU3N0ilzDf+T1WaU2hYbWoKF8raluJb05q20ouM2unE8RrQ4KEtHCtJvqle6+dJvonYcHw3D6nGSjrZfLcV3dbP5W0urVFExXwBleI3i7lMD4Yp6mcNOtyzrM5IhUyHqQlhLiqi4sDVbrQWtQITZxXLAFgI00vEJaPh74rXfv5tPHv3XKvRPC3tZI1fDI63ia4Xh41DGVn3Kvmfq1l7U8HT+JDznis8PuMpWQoeImqpgefaxVSJd1aZnlU10Jl3ZVjlIAQltDbag2q6roUehjzNHTfh3F6UtSSrUXK3t7y95Sdvq21aPV1tVeJ8Hqx04S5tOXOk8+6/dcVS2SSdPJHcHsEyWIeD87J1fA9IkcnDmcq9IeVTEOKqziVrP7TcqAGaWdSU5AydFZdxmAL4viJw4iMtLVb/tUnn7OPsqP6ye99COC4aE+GlHV0Yr+yco4XvO/tue8WqpL+JPYIpqMVnw1YbcwtR8Q4PxBSOVU5p+j/ABClOrmXhNJD2pYW0LKKklKr2USRYDHXm9Ncbre0cdSLwlKtkuXHVPbNrob8PD2n5hw701PTlGpNxvLb5s/qtb4p9So+HnCNO4u4b4gYFpkph5dcpc6mq0CsTUkw9MOyrE4EzDanVjzp5RS7c/hSsbKIjt8R4ifD6mjxeo3ytcsoptK3HDpetr411ODwvh4cTp6/Baajzp80ZNJvlUveVvpWf5Fo8MExhDjfx64lTD2HMNU/BktRZh+Vfaw4y43S22HUttTKU5VAOFtS1qFrKNrg5AI5PFlxPC8JoKM29RySfvO22ra+F49PmdvhEuG4vjeIctOK01F0+ROknSe29Za6/Ij0cFqvN+Lxih1bCGCafRKdSp+q0uVlpFTtOqEm1LKU1NZ0IzT7miF2V86gUqyjSNXx0F4d7XT1ZOTcU7fvKTeVn7C6Y2WVZmvD9SXifstXSgoxUnGl7rilh4Xvvrnd4dFW8SfDqn0XEPBCp4dwzIVeaxZRmVzTExR/2SxXnxNqQnnS6VZGc6NFZVaCyul438M4mc4cVDVnShJ0+bmcVyp4by6e1/A5vFeFhDU4Sejp8znFX7vKpPmrKWFa3r4gvFRI4R4CUujqwEqlOzU/MzUuJUyzU+3PU1JHJnFKWlWVfN5rIWLc9DKXQlNyVdHgvE8VrykuJWEk+1S6x+6nX6rfLZy+P8JwXDqEuHSbbeN7j0l99xv9ZLmo4libiXUsbyLLT2H6HILaSbPSdOEs4v1UpI1OmgsAI95aavDPnpakJL3Y0VGoNl15AWENBKSNTlItrc33PtFPJzSzsW3w3+IKpeG3jLRcVUltLjlOf/ylhZuidllgpdYWNilSCd+tj0jLX4dasHCXU6eH4h6M+b+qOqeM3gtSuH3EqTxJhPM5w6x9LftyhvpsEtNOeZyWKb6KaVpl7eoMcfCar5Xpy3WDq4rQ5ZpwymczZS5KySnpZ8C7aVquNAD219o6d3Rz00sC5DEnJeQ4+0Cu2ii3mBTa21x/HpA43hD5kNFTr85KkJbyJAsqw0ABvr2vFxXVicl2EipuyssA06pDaFfJe5Uepv8ArBjqEZcqwJZrLz60BWV1SdAV/h/267wnSYlLuamJgOPpQ4CtI86ylwgrJ1A1GhGveGljAm3VDWcZk26VZQm1T6nQQoKTyeVbYgDNnzdb2t0hSbBr3X3PTXgg8ROHsY4HqPArinNEYExW4ldJqarF3DFQv93MNqOyc1gpOxBUDoY4eL0WpLW0vtL8Tu4bVU4ew1X8H2OQ+Ivw94h8MXFWpYQxG0lM7IqC2phpP+T1CXVq1MMq/E24nUdUnQ6gx2cPxMdaHNE49XRlpS5JFHmplTKUJ5jaUbnYXJ6xs4VsZqS2HMvNNpZQCjPqbKGoPcRLV5LxiwynEuNkLW3roBlUQk9k9vrCVbBXU3MzDSXhkzlCNU5zlUDbrYakW9DBVkyqkAafAay/MhRJOo1P9zvDe400lkS3fNYXCSfm2BHaCraQWoimZhPOBOdB6WFwPp7RUroOYfU2pLl2ylIzIC9FKT/fT+2MNXS5nezHF1sGOV1D11tOOWzCySAgA69ILppFKnuB5bR2Jt08v+2LyUkq6HFKNWZzDlQbm6fNzMhNMm6H5Z1TLiD3CkkGOr4ApNPDOmYb8ZOMqMHEz70liAvLClO1Bm81sAQH2ylzUC3mKoNi1Ouh06h+NWgVaRdQabMUWaWAeQ+8HZZ9ZNj98lIUje4K0H1UDrEuy1KJ2marYoeF5Z02QqcZvLvNPJeZfTbzKQ6gqSsAaeU6XF7XjmmveZa7M4dxe4stUGgqkJMpQkpypQg6W6p06b/SBK2ROdKkSXha4ZGmYTNcnWmlVLGQU2yVmy5SnJV944OynVgJH9UesPUl+qTw+m2r7lx4sY0VIUhynygKX1IskA6dvz0jKKbZvqT5VuefuIuK00OTRS5FxRm3U5598HzLUfwfSNptGEYuKvexhwf4ZL4j13IQRJSY5j6yNCbEhHr3MKMW8j19RwhyR36lEB/oxYHKpY9tVRfcUL5YtC5ZwFkixvyD/wA6FOLTNNCWHfRDaonyad40icWea2H2WLAAlaf+bEFyk2mXuRVMUXgJUGWUuJdxLUwF5B/SS0ogKIPpzXU6d0Ri2vaL0M3cdPPV/QkOCclN8KKjNYonWlys5hhaSiVmGh55sOAsMqBGhDg5ikn8LOu8Z8XqWvZx/W/ps9DhNJ37R7LoVZDs7iirvOvOuTk/PvFS3XDmW+6tWqlEnUqUSSYSjGEUo4SL5nOblPL6h+IU40ibapUm4tchR/uEEquFukgvOj0Usaf1Upg0k/tvdmsmo6dJ4/eR05OilYSdSkqExVCBcK2YSdiP6yxf2RGsY3NdkcurqVp11ZWwcyhc9I6k62PPDS6A+8hFgCdLk2H1hidkxVTISlNbYMg6iaSAS8iaStChfUWA30I1Nx1hO2ymo1jcjaa0t+pMtsJSpxxxKWkrIIKiQE3vpa9t4G8ZJWcEti2rTDdWVIszj05I0cuSEmVtBvKjmKUrKgE5cyypR1J13iFT3NZSax2GbU5OzQalUNBwJQWEISkgkbn69zA+VW2L2lJKhWJa4vEFVLy5ZmUCEhpDDN8jQToALkn9YcI0nRGpPmdJVQ4msV1moURimTNTqb1PkyCxJvTTi2JewPyNk5U7nYDc9zErS04y5lFW+tZfzKlxGpKK0pSddr2J+X4n4gnhK/G4krsyJZ0PID8888WFJSQhaApdgpN9Ckgi/SIjoaSvlglfov4G355rSrmm3Xq/4j6ieIvHFE4hSOK/8Zq1N1ymJcalpqcn1zDjCFtKaUlCnCrJ5VEAgXBII1AIxnwHDS0ZaHIuV7pKk8303yaLxTi46seIU3zLZt3VquvoRyuP+NHMKVujO4lrM5R6+y3LTstOTi5pLiEOh1AHMJykKSDmTY7i9iRFR4HQWpHUUEpRumlW6on/AGjxL05aTm3GVWnnZ31+B6h+yQq2IuJfHysT+IKzVK1QsI4cU4W6lPOzDEtd5vlBKVKKQRkctppqRrHJx+jo6em5Qgk2+iW/c7fD+I4jW1FGc21tu/u+HoeZeI3GGv8AELEdYXPVepzElUp9+aVKmddMsczynAA0VZNCbjTfXeOnR4eCSkorm70r+/c49fjNSU5afM6vbNfdsMGuIVfkcMqoUvXq+1RXzznKc3OOplXjc68q+T8xGnsdOU/aOK5l1pX9+5m+J14w9iptR7W6+7YcMcV8QSbkmU16vNinywlZbLUHxyWL3LSLKGVGgOVNhcDTQWPzbRz7iy7eFv3fqS+M1o0lOVrCy8Lt/wDA9pvE/EbIfLGI6/LNTD6n1lurzCLKUbqJAXqTpcm5NtTDlw2i65oK16L+A4cXxKtxm113f8ReEuIFdwPVVzlGr1Wpc1MXS9NyU47LPPA30WpCgVX3814ero6OrHl1Ip+jSf3WLQ4nW05c2jJxfVptffRuTx7W5WouzbFVrEvOTRUHZpE46h50m1wpwKzKGgJuTsO0KWjp8vK0q6YVfcEOI1eZ6kZO31t395jXEGu0aYm5hivVticqK0reeZqLyFvqANy6Qq6yL6KJNte8KXD6ckouCdeix8B/nOtG5KbTe9N2369xvUcT1N2sMVF+eqSKwkhwTrk06ZlJGiTzCrODltbUaHsYpQgo+zUVy9qx92xm+I1FNT5nfe3f37nU/BpjqvYt8dvDSoV2tVKsTzNdZaD8/OOTTiU5VJygrUdNdhpGPsdOGk4acVFeio2XE6utrKetJyd9W2OvtKWmpXx18Q+WV841JClNkWT/AMGa2P02iOAVaKT/AKybeJOK1uY5BQMT1XCM+69T5+o06YeAQ6qWmXGFOD5vMpBBIB1F9L6x1aunpzVTSfxSf1OfS4jUg7hJr4Nr6E0zjis05h1+RrFXkFTjgceErPvMF9Y/GspULnU6m51iZaGlKlKKdd0maQ4nWim4yavs2hFP4g4hGFXqMut1pNDU4C7ICdeMoo67t3yfpC/N9Jz9ryrm70r+/ca4vXUPZc75e1uvu2JGg8R69R8PzdMk6xWqfTptNnpZidebln0/1kJUEkddvziZ8NpTkpzim11pWPT4rWhpvTjNpPdJtL7iyYM4qUXh3g6bMhRqmjGUy1NyLdW/aQTJtS0wgNrtL5M3NDXNSlRXb70kjypA5eI4TV1dVc0l7NU+Ws2s73tdOq6erOrhuL0dDSb04v2mVzXipYeK3q1d9bIGRxNUKSy8KJUahSlLyl0NTjjIcyp0JyqF+tgdBc2jsnoxl9uKfxSf1OTT1pRX9lJr4Nr6GKxpWJZ2mPIqVYk101F5N1ufeQZI2A+7ufINBqgjpCfD6b5k4rO+Fn49/mC4jVXK1J2tsvHw7ENXMY1jF0uEVCs1apjmF1Pxk264AtXzL85Nib6kQ46OnB+5FL4JIWpxGrPE5OXxbf1KrMOTjc4lbSlAp10Byiw1Bv8AxjpXK3Zx1LZFrwdiHH0xRZmXosvVn5OcSEPplKeqYS4M2gJSlVtfURM46dqw/OXFVgj8RyeIELdFUp0/KuKSQvmSSmFFNx3A00hpx6Mb1Hd0VpSxLuhXLQog7dfrA7XUz/5j1D4KMY0/j5w4rPBDEbwlZidLtSwZNOeZuQqASVOMa7JeAtuNb/vR5vG6ctNrXh8z1OE1Fqx9g/kcRxJSprBdWnafOSfws7Kurl5lsoCC2tCrKSRtooHaOqE1JKXc5JKm08AJSqPyj5GdKA4i1lpOoI1HttFugyPEThSgBC3EkJOcZrJPsLbWHW+sG4k1VMapqSm5R1oIbLTqtVcoFYKTfyqtceoB2geGLFYBNzKgQsgjKLgK0vr26xW9pCbXUx6czzBPLRoNLdYKqkO80wK3Oci2Uki9wE7GE2gTvcCFhtYN99BvrC6YRLw0meyuAfEqS+0Q4MS3BPGNQlWOIGGm1LwDiGcWRzCBddNfWT8iwlISTsQCBdOvna2nLh5+3gsPdfvPTjNcTp+zf2lseU8VYQqeBsQ1Ok1eSdkqtSJhcpNSz6Sl1hxCilQsd7Eb7EWIuDHowktSKlHY85p7SWSJLq0OoKUKJUbEg+aKrArzgdtKdW4SoAJJ1STlF/X1iXtgprsOXHW1uLBSAkDzGylW9Bf+PrBFYtuxO3kGlhTRCilQyjZRsR79tDDckxReDRXmcASDlGlr3sO8CeQfZh5ObYlHVKeSl26SEgpNs3uDpEtN4RSSW4B6phxxtS0qCTre5Uff2i0qVC5s4HF0h8qYUp2wvpcaaXBib7obvckm6+pttKeUBlFrAi0NUTzosPGv7PqYpynp7BcyualwMwp02qzqdNkObE9gq3uY0UmjulpReYM83VvD0/hiqOSNRk5qQnGvnZmGy2tP0PSNFJMxkmtxodT0Ihiui4cO+Odf4cUmZpctMqmqDPEqmKZMEqllLNvvED/i3fKPOmx0ANxpET01ItTaXK8r+tho7W5fEeJ2XJhby5R95PNQp3KvIT5k5tgbXGb626QKCRh73Nk9HYf4x/t6hfHOraZXOIMuyy2u7crLtnI02j2Sn63vHNNUzu05p+hTsfY/NOS/PPkmZUcsm0q9r6eY9z1/KCqRlfPK30OMzk87NzTjy3M7iyVLUo3JJ6mDFZNYW7fQ9H8IcPOYQwFQJ2VWyhqdpjj76VLyN5lBCs6z0ShAcJJ7xtKajF2cSjJyrueaE5UzFkKDgCl2VYgKHm1tEtusmsVhJbm5Uq+Hc6fcm/5wp1asvQSqSroAqIGS40STpGsTkWJ5Hsmwqbnm2k6lToT/AO7v/ftGLlSs3nHdUeweGHDuXwvgeivVSTS+3h2ltOoQ0wJgzL8078SlpSbglS1FoC5/4tCbfeR5ktVuVo7I6MWk5dDjfi5xKynH72HZWYZmTSXC5WJiXWDLzlTUBzi2BoENAJYTbcNFW6zGvCxcv7R/BfD+bL4hezXsl8X/AAKxw9n3cEYdqGIwkoeSFSNOcUi4MwtFlqF+qG1E+hUn0i9dczUO+/wDh2qcplYo0karUZWUBypcKuYs6htAHmUfZOYxs8WzOauo9SKxBVU1SfddQMrSjlZSNMraRZI/L9bx0wjSOGbuVjRkhKgSAoDoesVRi10JPDE3TpepA1KWmpiXIIyy7mRd+hH9kJp1gcVG/e2NVeYpy1OGSbmmgVkgOkElPYkH+Ahq+pLWcMHSnCzNBaElQbUl1ZKdUJSoG/prp66QMFvZK02QeXPpmlKbQlCVzhvr5rnp7mIaSsccskl0tzC0zNvOupdckJYXKdkvOalN+4uL+8Zv/L3NYcyz2KzS0MrdAfcKRrqNz+hjV42Mcye45Z+KZlGGyQGZtJUi5Tqm9lW7aj9IMBdO2tyTwvQZ+tpdmpV5hs01IeUp50IWkApT5CPMfmGg9e0DlFMcYTl7yIucosxL51qbUvILqI1Sn69esVGSdIl6ctqBUufYkFOl+TTNhxOVKVLKQjudOsE03tgrTenT5j2h4A3HeGf2fPHzGob5bs3kp0m9ex+7l15kX6jNMI+oMeX4g3LU04d2er4dSjPU7I8ZyjaZl4obbeUm+mXUj+5j0PsrJ5agm3QouOMnlL5l7FOqyk2ttbtFJrdA1Xu9TG0lxZSki6TcBR0ENOlkiMZWoSJimzrdOlEh2Rlnm1rUvOpsgKsbEBQI/LpA7sE0sSQ0eKH5l53IJdKyFZbnKgHYAnX8zFZE76DuXnFrCeY4oN6gZUhF+521iJNPYFOWyeAU0lS9UrCxm01tf3/KGnTqypRbhdjqVkk1Vwl+fRLcttTinH86w5lAslISCbnQAdt9BEZrCHHTUqzXxLB4Xqo5RPEdgWcaWtK5auyi0q3y/epF7fWJ1F7rFoXzqlszrH2q1JTI+PXHYKwHHH5d0AG180ujXtuI4vDpNaXzZ3eJx5tZfBHn1hx1twFwKS2oFIKhc5RoQLaWj0W0cKd5smWSlqQDighSrZUJPmuD1tEt5NYq1YmnzTiZdbDgPLuc1rgKAPY7wk1Y9lTH0vNIShaElXLKrZjpcjpf6iE01lgmujDztPFYcaSG9HSFELVqO5uf73gV3kUknhCQ+v4VZSEIesCtaFH5E9f02t1gsGnETNTzq0FpThdLgCnBbNmSSCARtbSGt7BywDqTKpMlw8rzJyqyouQR/Df8oq7HyX6ELPSq55+zClXAylJFr26+sCfcynd+4ywcOONfEHhEyuSwpivEVAYmVFbjVOnnJdDir3uQlQBIteBxi8yRWjxWto4h9LH9X4x8QcUykzLz9bqtRE26HXhMr5nOULm6ib3IOv1hRhprNGmpxmtO7+hSKrKzq3i7OIdbOXdWgAGlgO0XLtE45KTy8IHh/FNQwzW5Sdpzy5ack30TMu63ottaFZkqB9CBCnpJrJenKUJXHc9X+KNuS8SvBqj8ZqXLNoqLqUUnFsolAyy9SQmwmdDdIdSCdRYkI7x5Wgnpar0rx0PV146erD20fmvU82Sc7O0hT7cuh9hh9nI6ASQ61mCvMOozZTY6bR6GerPPhf3j9lL06gzC3CouKyC7gQfML3te+XTXS3SEnRSdq30ATjS5ZKGnbkJOZCc10m+5GvoNR2hpq7CUX1wN25vmuBIUjMDdKDrbr9YtqkS5KwrLzT6XQpYaJQbKAFge1vX+yJbYWlsBM0t5CbLUmyQBZRB9LwPEhqWGJfQmdWEqJKd9CfN/ftDTl9pGbSe4Ok1WYw7VWZ6TedlZmTWl1l6WWUOMrSbpUFDUEEaHpBJWqK05SjL3cHsiszMr9qBwbVXKew214gMFSaRUpWXTZWNKe2m3OSkC6ppsZRpcqHl2y28xJ8LqY+w/wPQk1xEPaR+0t13PH8y6uVBTYlTaigp1SRY/nvHq7o4Gm1gGl3lnMVEFXckW9IUr2DmvNj1iZUlSc6gUrsoXTc/xvGb9B2ug+YfaDYQ98Q4pIJVZNkgdP1P8IJc3QMVbZiJeWbQSpSrqUkWCTmQOpB2/SCM5OVUS8uwL6EX0zlSr5sxuTrFuWKHjqAZl20TCSfKlNrhewHrBJ0sbgoody9SFLLq5dSwpSMme2Xy9xbqYXI2lzFNq7YMVEkC62we2X/ZD5CGz2rX6u7KqaKMoKmyo7i5hs7UincU+GlE4oU9EtWaexMhxAyOgZXZckXu2vdOvTbuDCi7NI5fK9jwFXpJNMrU3KtlSm5d5baSrcgKIF43g7RzSVOhuTYiGnYkPsNstzdfkWXW0uNOzLSFpNxmBWARprqCYbCraOyYXw7L0/EU7JN8wsSky6hAUq+gPWOZO9xR2oonEyrv1PFU8p5ebkOFpAAsEpHpGUXbNm/dRWEH/ACh0f1b/AKRrJUkGi3K7O08UMWzlH8O2HJSXWG26lKsS7yhfMWkM58g1tlKrFWmtgNtImXvaiizTSpQlI4vTGw/yQb+Y2NvW940m6s5UrkrDyyQZZy4/+j/ziZb/ADNtKKp/AZVBZLVzre0awORfbJrC8umcxRINuC6HJxptQHUKypP6Exl0+RvqN7nuPHM5/ipKIXJMsNuYcw3UcRyiym6vi2PIyVdClvMlSR+802bnLaPDnfI13aX37nr6MVzJ/P7jwyypU7NKLqlLUteZaiblZOpJPUkx7HKoqkcuqrkm+p0LjVQZTDmGcDykm0Gmn6E1PvHMSXn33HCtZv1shCRa1gkepPLpyblJs2lBKEYrrn8StUdhMthitzbd0vNNNS6CPwpdcyrt65Ra/S5ja/eSMZL3Jf11Kc62A6pNrhJsPzjtWyZ5PoaDgMsEctAIVfPrmI7drRaQnglmaa01hxiby5nXHXm1BWqbJDdtOnzn9Ilt3QvUZMy6UvuJIzJbSVgHqQIGJZLBjlpFIrMtR5VttiTlJdhZyJsuYccbS4pxxX4lXVYdEgCwGt4g7Vm2s6SiuqsRJSOedDHPmA24/wAg2Xrly5v4w1KxSglG11oRXZpz9hyzKlqWmZcLjhUbqUQLDX6CJSuVgpNwdkPMMJl3UpSLgi+sUjJbi1PkNFIsEpsQLXA7xVCayOZRgfCS6rkl4OpV6ZdiPWJlh0WpNbDEC6FaqHlvofUf2w/1qBTk3lgL5iCe8WJrLR7dnqm7hz7FqhMSeRlOIK9NmeKUgKe/ywixPazaR7CPF11fGRTPX4d/7nNnixmcdk3StpZbUOqdI9ZRUtzy1Np2h3M16ZnQEvrS9YA5lpBV+cR7OKTkhvVlJpSJMUyXdac+5CcoNrKV0F+8RGTs6vYxSFLlUNYYYmkgh1y4N1EjprY9f7YFJ8/KZ8ipsymUBidTMLUXElpsODKrQn1v0jTmdnPDT537z6DNq7MqlQUfmtbptCBbsbCYU4wppWqRZWu/5xd0rBu42yRkZJBnZRGoTMiywNLg7iJTZU1mKHvC+bck+KeHH2llDjdWlSkgDQhxJBgcVysz0Zu1k9E/a/NBHj4xA8klLjlPkHFEdVckaxweH/4Vep6XiUEtSL/5UefnpNv4UKtY6H62jvjvR5r2Q9kmEOUsXSLhywPXeJbyapgHnih42sMyD9NYW6yVtlAKdUVrYQgpT944SFAqSUajaxt+d94fWi5xSWCwvVB0THzCzSc6RYWuQP7YElVkOWRtNMtD4ohpseQG2tu0ZyeaGoptsFKuKW8pV7FqwTbpp/tjQlvF9hAdLi3GjYoSrJqASfLe5PeFsNSbeSFqM65LuBaVahwJP9bW2sWuxMnSk/gMqlNr5iV31SskW0G/pDapWE376CyWNKhIqRynUpsdCUA/xi3CJlHVlRqq4hmqs1mfWlSjY3CQLflAopPBL1XKrIx/7spIJB0I9Ii28GcG7PVH2VFZdxJxyfwBUEonMLY9p78pV5N25DoSgqQ4kg+VxJ1CukcPiEEoc63R7Xh/vNxfU4Zj2lpw3xFrchLOzHIkZt+VazLueW26pKQeh0Ha0baUrimzimuXUwJo7yxOJaKlLQVBNlG9gdxGrRMpOx7XkhpSQEpGRIAISATp1t/HeFBWiZukMXpZPwwc1zkDW+14FJ1RFDeVeUrMCcyQLZTtrDmsDUrdMTLJD7as4zZUKXr1ItvCk3Zo1cTcsq5Wq1lBCiCCRbQw32Fyq/kNHfk2F8yNfcQyFtaLDwi4i1jhFxCpmIsPzrtPq1ImEuy7zZtYjWyhspJ2IOhBjHXipR5ZbM00JvTlzRO6faXYApeFuNNLrdPlkScxjOlorFQZZSEMCZWspWptAAyBVrkbXuepjHw+bacHsjp41JauMWefFSLa0DPdYSLeY+u/vHctzl2YFw8pLYGua411ta20KupMW0x9Iza8yUqstC05MqtQAddO2sRWA09zJOdW89m0Ty7hOUW+ve8JRVmqyJUv/KhcAi+a3QmLRMt6FNrU4ySVG6BmHqbwk8g3ToDc+XVQzeY6neHElIkmqWyppJKSSQCTmOsYy1ZJtDSP/9k= /9j/4AAQSkZJRgABAQEAYABgAAD/2wBDAAgGBgcGBQgHBwcJCQgKDBQNDAsLDBkSEw8UHRofHh0aHBwgJC4nICIsIxwcKDcpLDAxNDQ0Hyc5PTgyPC4zNDL/2wBDAQkJCQwLDBgNDRgyIRwhMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjIyMjL/wgARCAG2ASwDASIAAhEBAxEB/8QAGwAAAgMBAQEAAAAAAAAAAAAAAwQBAgUABgf/xAAXAQEBAQEAAAAAAAAAAAAAAAAAAQID/9oADAMBAAIQAxAAAAHHua3PoBmzKUYkwQ9SWQcJgsTxXrWSOJUp1oXp6UipKFYmFtaslomEno4mtoOi1SY7hbB3sGaizBRQrQyTi0LK2sIqStg0TUoQVg8TCVisKWRWQtKwTEct4mpbq8XmlkmOla9bk6JqLYO9hy6Z6r1FFm5aaOa8jSxQ0U1TA+mCO4hFb1QU2Gt+qcrxxoDjDXpHYvW1is0km1LJetq10TWA4W5hy6uc0kvMDIMnTfsgR1w5QXC0tUkgwhfOMorOgyWDtAZueA4asiNNGLQYBaJha3pY61IL8PgkVkBjbGNLegjkkCyMMAtYwqysEvThisUAIZO/Lp2A1YUgy2FKIgSRwl0mBrkt0XlPQVQ0j4vWvF+4IxAKl8bUyJakaoUdQbJkMD41iBSLlRjxnrPOqbfWYLNLNWFYEWwkxx1bwVHcZK5xGTDKkrMi4LQfQ5nvDoMk6A5WnlLuZ9lwbiLBblpGDqHDkEQNi62CPP42kPnyGbNU+XY1py4TVhOaYXmpawBxncunNbNYhKRPKa61kPWOAZWrmK5cL5msVoWXYCXniliCIEwd7zJt5twi0ZorXNPBpHuVkBoXMR0F0tfGZT0VBUsy3HxyxIpLzWyWjuJiYBZuhnKwZCR0ReA0ZoRoIuFIbqi+RsoKk2vqnljbozGv6EQwl6JSzxa/tM+XB023zuZVRMdTqWJ4IYZEi8QRUtBbO0c9TKMiJOIY0IdgrabhEnzi2fismk/iLHs7eXWN1nzO6elEKbFD53nJfcRgQegUy3wqLy5Fh8GYRsNWVKFqSUTzNTLU4rWIkBB4nZYWUgBc09VSOmQ1io6BlNGESg/mm6PC3Bi7qyYZDmUWwpCaRcmxp0EwKy0E5pZgsQaqEwNLKXS6eECkuoLGoiEAopOhYT55Ul7IbNrJvqmCLaWMwmuekjabknldMmKur2YYeuqwGqHPs9Zb53qp6zs7Vl4DgjLT06ivCZL8BM1cygSyt5WwCEOV7hYg/T2YLiVJfShtookw3cHB8YUz7bK0839D+cWbpUDysVGUGJvHQfs8jYo0HmSgSJL5Aydqo5JFdz0uGNbC1IWYsMTuahm++8LpWXz1tYRfzul2CYkmmsNwZ3MPdTY+bfSfm1lW+LNU0ctUobPNXp9TF1JGbMDLq2aTzGJrZbVG0bUNZhdGmlzmgE9ZRLPrGeQgLKU0FlbWuaF4bEFSacsb9OTyqM42Ht1m6ea5nVJYuZQNJMb2fPOnsB1og2UzHkepZRg180hQorN3NepLZjEJZq2gsqNoIRZlcSdKIYvIgPr8zOQead8Xwva+drL9F5ndOA5SWi8PWZN12JfVt5usid7Lnm7XGpBLMgEnFLNQgTyhXaKKaeTrWJscaHM3VTW0QQk6+ojKu558zGYOEz9IR4huAV6CKjlE8q4Yg38ut7Y8f6GQrK5DzxMvWVcLKwIBwVoMKFiziGmZlmc6zTaXflJ1W0zWBkFm6BNVMgiraT5xIIeSxvT+ZrSskzK05la4th+l85ZcoQjbOXy6ReViR3ULhtGoycZs2ddV4U8/t4dm+dJmVnRzdhMopVgwXACRSkOMIpcoJEfJe18hSrShRrRytKVrzO9lWQuwNaEHw+k6tFqwyIyYVHezujerjNBcXWyrNV/F1xzUy9SOS0UiZm4pYtTo4YxYVy3lPT+dXHvXtRjTyXZSCOKFNTL1THHq51HqJiFShmjDi5EySJfXZFc9gJbVyNqndHM0ZHFmhipJkDNwlokZ1bQTh7OQuF3dvJGky5rsCJK2bLWp/MfMZbcDgUMK0S9TRBZsWaCYy7Q6Ze3i6taD6DEmlIjAL1uUglQYz0BQYQvla2UuF3dvMkESUp1S5ri73HaSUCLOPcKqelEZXZiprcWqdQAwMxnaCD9azKTkjD2ewSNgRcc8RE8UGaorkbWSvnO7t569LyzcdpdPJ2hwm7pZQnDlBO1qBmBmJtUoxm6OYEbVcMlgDJqOrsIQojha3kHNrgpvUrUvCuDv4R5zu7U61ZWZi0ugwpoQqDXdMgVrGdR1UfLLImablEGgBmV2jKvBjRbA0l78Um/WI60pTuhZrMAfPei80YHd2k93EzEyuCKonoa5mtLjGWkJUTxGnmMDMWgzyCMWKCwBtTRG2lWkMSpSLzxMxydQkKKeGU8z6PzdYvd1TE8RaJldYCSNk+cEyovAQhIGrBaKrtJgi8UDPUK6+TsDRgmQx1mSS0iy0RxHWrFB3oq3l/UeWrNmLWxbrQOZgeCUsKE1dEwQdwdvuLs9wsr3E17ggO4ru9wyfuQl+4LbusrHdHU7lgXcLeU7lTnurrdx1e6G9HuG9vuT/8QALBAAAgIBBAEEAQUAAwEBAAAAAQIAAxEEEBIhMRMiMkEgBRQjM0IkMEA0Q//aAAgBAQABBQLExsqwCLF3XfExMf8AmeWfMLOMVYBMTERczGNh/wCt5Z8wsxMQCAQJE6Dd7DY7D88/+B5Z8wuYqdsuINq+wRiZ2H4D/wA7Sz50jphxnLMO1PhzsBmY/In8j/14/BpZ806FtkDQdwgiU+H2X/o8QsBB3AuZwjLCJ1/05/BpZ8z0G7OIpxPMQYjQbA7jZnVFs/UHZ09ewqOMQoVFnQPRZ1hbKjJmNz/0tLPla34CVx4NhuJdqEoFnLUJXpjyVWAFRMSgCKk4QL09QMB4tD5/HP4tLPnYcnbMWI3dngbDe670RVTyf6VBjjMTEA6xvfULFSzgSICJymZmZ/JpZ8s5OyLsnl/A3EdxWvqNqLdKnXL+TMEGwmZmEwmX18gmOLGuZ/ItOc5xjLPluvjMDYnLOwaDbXXPdbTp8LX0B/ZBABMbY3MPhUmoWtGVuUDTMzAe4+cqMzjDLPlwjDEHn62zAc7LH7rSv1NcAFn2PIME7ncztiYh2/1qIq4G2YIIwghhj/IYlzRT3nrlDBFhiwTS+2ut8lYozPEBgMzgZmRuYITNccLW4ZIdgZznLOxjR/kjZD9zE+pmCDYQ+K2JOlDAFsBdSDP3MW5Wnqd+r7RdA89ZRPWQwsDMzn79QeR0gLPvicZjcx/lT8WWfcI62Gwh+NbFXXxqLPe6kz0rQGuvU06sk13Ar6/E3a1gBqdQ5rs1Ai6hiFbIscJDzNlBbh/0GP8AKlp1LBAYT1BMbDYghqu5fGeycoWeZOdMHYav+MB4msFcX9QBFepqY0tLhk0qMM4aZmd87mGP8lEzDsdlEC9FJg7Wp79P0+pQtXnMUKJ9/ty801OF1On5S6njArCKitKdEma0MsgvKtRn0twJj8DH+WThG7879CBopmRDja3yg/kXw2hqsI/TUEGnSsccug9ti5nAMH0ZlemuyukAJEeelh87Y2G/1Hjece2BjOU5bL5JwByM7Ev1ApWu42j1MLXaItojXjD63Jpu9SKemYLDqVUrcjQsILRC2Z9ugC7iZnKZmdmj/L/IHZ6/BfPkJ0L9YAWLNZpW9pHIBihW+W3MRp/4bX91tbdHHLWMGqFllBTUcg1vGLqYhzDYHXjtmcoNhMTEcYjn3L2vg52SvMZBCQp9Yy292BGC7cn0ze2oxqw8cFIlWJbXlK9S9TLrxLv1FiNOr4tq5hlNQGbBXVxKb8ZxjLBsgjHETuX+GPatiPsIrgK+o5kDuyzM72Hik4CNhge7kBAZK29dWjoIKTyopAPsVbdTRW7cHlK8VaFvYHnN1iXjbG6mN49TjLLOUbz6cfoE4gD44BpgCahyFChUduMIymMAe0ZxFecgVNJdv2+YabFn8sSu9yuiucfsUwKjSVs6NkU5mYG2F60yvUpaNszOY1caEd5PE+Ao5ZE+m8qfUdmOFOa6rClhq7tXigbIHYqftcGOk9XjBqVi6iKxeAdahczkcu/prU3JWyQCOOe7dMjz+Sl6/wBTtWVauu8JMRj1wyTV2rkg9t3t/m+z+Jf67DK+o494f3aiadQ9pDVWNKLeUKch6GYNHBo+xXiHCzVW5g863RKv6dQ/FgRFwQbBjl7eHKWU0lKUevVo0zmYgWMe6z7AMmy6mmfujbGrLtYwB054m5MSvqPjPLFmpmn/APpv0vNe0PwfTXK0wFPIAc4XGL74SZoaeL6lOf6a0Q5UORDgBP6srSllzXzS5FaLMY27jeabMNdrXYeieOnJnqV2CzPpTyHDK2OS4/k1IgyCNTWKLLV1tmSCCVK6oz9zF1hWPqWedk6dB61ZzfjNKKLpSSrYLNaxxzFdVjc3oKu4PGDqZJgJE8xq+2pKhEyK2DLpxxts9repO5Uci1eaV9qePLUdrjqw89EpwSU1Uetqm3GTAAi6Q5j/AMQOpp041FXparkuqWt+BYr6917XuQc1Hi3LKaY+rUqgSyI8zK1RtM5yW+VR51W+YhytfUHuGOLAKGesB3GK+X/EKRG4lhyqAmJjtJfZzamh0nBbF/WLql0/6npf27VgmU2raL0KWV1enLR7pW/Wjs4MDHMHnMBxokGYJS2HsGJ920lJXhghxH7gAIKl7dQO1U3QYYOk01gVvTatis9Mw+0aDRerZx9uo/UTWeyb9b+4/StO2Gsq6qMyhllZcNU6hIjcRU3OtvMzHb+GrJly8C3mw5r+1POplKtVqEaEcT8DjFTZNmm6uccLCOrKsyl/XgWcekr9a9ratMmt11tzJX0KOrF4uhw3zQgSz4001aiYQULActoz7WmIF6b4JYa5YvOtfH1Kvi8dJXqHrmnNVsu5Na4w69am9ciuYwWpDRSzK7klMadRU1up48mRMFFmrr207ckI74ZSp/aFJC+V6fTHFhEZgJ6kYezHt09gj+yy0bUR4MZasSn+MW2ZBOZ9kZQrxf5qvYxkaTTtn0cCz+NFXAQRJqUzGGG07Yc+a/7tIg9bPKzUJ6Woz7UfAa3M7yMY+elA6cEHnyRv6/unwfPxAAxZ86nVh+3K6fGa09yuIvRcQSm3gzYK3tybEQErLVyNQuHT5fKsNixR/wAwn3a3tR5rcm4WDHqAwYmkeL7C3czxhOdqjPJMQe3UJ1Q3ICsLXjAp9yWKBBsfaRK3IGOz1PoRh7dYmDKH6Y4fkBrFXjL15aUjBo/s9WerBqiAPbCeQMZSCellZxC8T3RV6vH8dDYdgeI8UH2vMQdhu4GauKwxZn1KuyD19matepUcM8z/AMjl7c5WxuRr+O6Vc6q0KA5E5w/GLCvVQ7Ev/rWD3RDkUeDji3lTCsZeQw1cz6kUYAgaZmoXK2DDTJ4P2R1P9kYPivbMqf06LL2sLNlYdknkVV4h6l3xVuD191DPCqCOsBgwQTM8YOM+172EtGVvHvixjmvjkM3Vo/5A7ZkK7+dPF7XGYdlicRBaIbMyzPCaVp/qrsIZYJgRWn2e4syZnvIncfpdQMbL5/xW2apqf7lj1C6rar4OPcs6BsGGG3KBojZlxPGUdMSS9PhWMMdYPbCJ3sQMzuAwzU/hWcR+jd7qUGYuQNVTBKvFvymZYc7gZiL2iqJqD0JX8zKziKYIfPx28QDs9Qied9T42+l6bzF/qor4qXrSfuGsfxFMb3V7Hz1iYwBFOBactF+RwK0i4gh7gEzt3PrvH3MzVeN/st1X8rmMUZijLNpGYxTkHozzBANlngHt+PXhgo4IMxSTFjeO54LTHRBhEJzD4JxL+wfxT+yxM1CtpVQwnMCLXyQe1rRsIBsIsboD+zEf5VkegnkY4p2DsuJ3MDODOp3s0u8fh9If5FcKP3qQauswoHlLjhYilT4izHQEAi/KxiJV5MeUnKJAPaCMjscdszE+vE7hjS/47/5gPuPuIGYtBMChBAxmYflAZ9Y7QdXGVCGPKvIGIBgjICGHM62OZ5n3MRhNT8d/87IZQoLMmAzdgdEbffHJXbGShwLWJdOow6cSkfz/AEoijroTO3meJ94mMQiNNX/X+Sn+RBw1N2odyKSQi/xMMbDzjEAmII3Qbt1nlGHvr61X+fvEA6XvfExuY01nSfmfetelxPTUSlf4HjCL5UZgWYiDtuoo9wEVeiM3VfNdgcwbfcxMfgZrvh+R/rFprvbVYP7jMqYmuOvSRVyJ9gYljRYDAYP7tOsTMUnjmeYsHgGedvEzscTXnr8v/wAm+da8lSgFVOIGjt1K24wNzjeP8sfcBAe+XR+FXSrmLPlBMTEMMx31u3jX/mO6UoFhq0qoDeqbAw9lYEwVM8yw4A7bOAD7ofgvYGIkHU8j7+uJgH4eIxmvP51f1aaztr5x5w7BOlgnGfTmDyRAO2Ix/vEAgg6In194zProzxvZ41v9n5V/1c8T3GBX2A7EZMxHImcHwXizMMaL/d53xBPE6h2In3D5czWf3flV4WsRaGaLpWwvwGygQiKuJns/IT78xhB/esByNuXQ8/Wc7eZnomfTnrU/3flR81u4hNW3LM//xAAWEQADAAAAAAAAAAAAAAAAAAARcID/2gAIAQMBAT8BWwl7/8QAHBEBAAIBBQAAAAAAAAAAAAAAATBQABARQGBw/9oACAECAQE/AfYNomiIDimNMakBGQHay7//xAA6EAABAgQEBAMGBQMEAwAAAAABABECECExEiBBUQMiYXEwMoFAQpGh0fATM7HB4SNSYgRygvFDcJL/2gAIAQEABj8C/wDZ/wDK+i95WK5S3f28xRxAAJuHQaDVOW+K5wFyEDquY1TH4qoxBcvwKBb2znPouaGmgdc49AmAZVTjJRYYvaxrHF5QsfE54zum/Tweqw8SIDZWZX9nMUVgjFvt+i6I+FiF1/b6rCeLDi9nw1b3QsGibLdXV1pkoViw16J2b2WIDZPpBCmy2Vs9V6UTevs3G4uuNm+Pj4heEuhu3s3HekJ5h3RdHwLqhmId1EFFxTTQeynssNoXWiwphEyeGNcyrJlQrldVjI7qokTq1EVhiuNfZouiuvKTHuFzYh0VOFCtUCqBPqnK/Lh9V5fgVyxfEJzZFYiFTw38MnuinFwrCIKkMQ7RKkI9S65kZNhC8vydV4cfpCsbRQNsapyQT3rLADa6D+zd0ZYmY9F541ywp5sQv6cTd1WKFPHEYuk+I/vn2b/M2CrcZKrDBU7JogxEnVYSM2MX8QeDh4Qc7rFG/UlRH/JMqyZCMqGOHW6qqo4bqtpXmBt4gz0ATPRPCiNF65AVRNEaSw8IVTx1iKKcO36Sr4wyOSwTQ0G6/dNCaaneT6KLICjioy8wkB1QDCqFQBo6/MDRKIwEEdMlSqRfFNHRUt4InRu5XNFi6CypTshADzR/onaie494ImEuEUDpkJMt17y5REv6nELKibdXydFRfmwD/k6uPTwB2TxFkTDBX+6JcxxGTaaqPjHsEcMsOhVDRMuoyOFUKytl6yHRVTmyeDli+RWsMS5gIly0OxzCtUNe6qrUT0EO5oETCcWKkOiYe5TunGXAaPZYYgsUN53ysgAuHEPPi5j3TStWRJsmbE3yTRcsW6gGr/LMLWVqrnjrsKlNweE/+XE+ixcaM8Q/ILhn+0JjrLCdZhcP/cmPoUYYk4mJ0XVYorkLjw64cX7ocQeqdUT6qGjp44r6K7QBQ4hfNUrBw+WD5lCLcOgNEYAeZcOJkCN3W4yBUuKo8XiWCaGAcM6F0YYw0Q0ThcyvKkgIu6dcUDWArl85uN0eHFdUWAt9U5RJTEco0VbTrMHcKovZEbIwnUUThdDdMgsWsnsgoj6IHoPpLmLRi0W/dYTlxxaKOI+aMOuGW1UMXFjwgmhZcb8MjDBFSumiD8vFHvIjiQn8Rc1GLlco7BMZg+mUR8TQKlT+ixC0Y+aB1hmxvOllzWPzRA8rEodaoQa45Vsql2qMuEWUPEagQC4f+nxPHiEXYLgxDy8Thj4pgsPGuLFYzWGLVPkbSLLVFiyMCI0M8cNk40uEAdbItoq2X4bu9H6IYVEdbzwR2KwRXGT8WPyC3VYQFFw+C0R/v2VakrhcKP8AN4cdD0aXVGGOobVQf+N/7jRUw/8A0E5h+ch3Qi3yCHcXVEOiEQQM8cFCmPJF8inZj3uiG5WdijHFSKOyrqoguhXeQ4PE/Mh8kW/SYh90XQPEOHYalHhQ/wBPh6ga95GYlF0IUANIonc9lxDwycPWZg9ckPZdEPiooDMCTprw7FOeWF/Lo6AIYILuJMUzdl1Tx+YXO/VCCHzFYYOaPfZYoy53UUe8RXX4H+VVO0m2lxBvChhOGIROCooIhCMT+UTg60yQrsvw4raLFpYp95XkZRGI8hOEj91iNAnBB7KCKf8AkLL7oiN1+LH5rDpKIi7KEL7+xMiTq1GUQi91QluUHXVRD1RXD3FVScEQ0ogE6qusJn0F1+qK6FA8RmY3tian7KHiGnENwuy7iWixBuqe4TGsKBFlh+Kr9U4+uXsoG6qKE6pt1w+J6FQunKEzwzaJGE6TM+kinRge9VEINYkXoEFVpdVcYT8laiZ6FGoX2K/VX/RUyEOgNiidGXVR/wCMToqu2QFDiehme8ynTL0UB0dbNQMiGdN1T1EuiqKJovSL6y/j7dYttjnhN1Ca2siuIN4JRnIEYIqPJl65ijuhHpdAJuqeWyrquZXQwv8ARMv+8/CKwH0UJP8AtRGyA9cjn0k+/gum2UCoq5eiOngwd1CUNwVF3kxnDnczMq2sgOk6y0+Muqay1X1Wirl/5Lso/in3EgR5k2uWyiHXJrJ9JFHsmf7+KuZWXSWkrKiZ10y+qK7hQRbCQC/EHrKmQdslVygT0WJmoAmr9/8Aat8stFWey1VEZlRK9kH3ZF905KtyT7eBvO6MMR1unbJT5KybRGdl9FXNRRwqEjUKqwpx4oVdtl99VdXlSV13lZM2cdpFdiqBVomXVVohFnuukx3VV1/hU+Uq09E0qoOZstcokFzBwLqkDKsRWKGOiwxbpwQR+iadFWdMmHqg/wB1Wq+q3XfaWqpRO4ZUKf8AfP6yCIm3hNk/5FWT4fkhpLVUM3ATLtM5DMow+KE8oh1l97r0lVWT5tkc46hRnS6ww2V0O+R/Abqo+5WheVuifJaVJNI54D0XKatUJyrL6zOU6ovSTKHujFoht/CfRMv4TVKtKsmNk8754EIxorq6bFTaTycWkJFCVU+weQQY1Tv815X+a6IZKpxaW69c8KKFOitNpd11XQZuIfRU22V9V/Kv804Wyuus2X0V5DvnHeVYlhGRjksnKtMDeNb0K+916/uvvdCdzKuWFvArJ3yNrpIUpn4fxXx1V6VVlb7dXWio6srysqydDPEqZ+b4piK7bp3omlacNLBHsvQr4o+sqvN5XnRemeIdDKkBVSMxHuQ1b6I5iuiKqFaT/tmtaTr08Dyz/8QAJxABAAICAQMEAQUBAAAAAAAAAQARITFBUWFxEIGR8KEgscHR4fH/2gAIAQEAAT8hyhSFr6dMD6qg9E/QKlfpfU/Wb/QwYhymDUzlOyVQG4RsRShH63CYj+mox9D9TBi+rHiPKUE8Jf120mo+hVekilxeq+hL9D6kuX6D+hh6M0YcpVnOhiYS5T1I36CMd+gjGXLl+ly4Po+lw/WzVm6W5wBMvoGOMHo0Y/oqF+pUPQYIkIMv0YS/QY/pd0xJiojEwxDtFC9HU3H0IExGmOFs6YvhEneffXzB4jwzoGe8RrKu0G+0onZ+Z4hCJDfqfpc5u9CpGc0eIUZUxqP0DR6a+p1NzRljo+g7+XiDBDzmvvEvYTvLjQ8DJ8xEidxZEyMmq5lmF1Os6UepKVimGGo4YMUHP6Lly4zWbZQQYQjpxLJDzFmXH6LHmFURdcmJiFMng/mXFb1hgKdplsnvEdTOGsQRQag4JDbwZmqni9MSzGXpOx8QcZj636LlwYzWbJhYQYRQgYRQH13GDWyK6szJavKLjQPCoC1bgIGrIRVFJVRqUjQ0xTZaswlvRuM4f3EdIekwP6dYs4Q8QljcaMSnpFLg59D1UVsc0Vj2EEXAOFH8zIIKKLMESL16Zgh8JhFm6b6Ja+CUsy/mB6jmcSh9Bdl5NsB3UMwmENmIpURfQyl0S0UP/vE1ns5gr1PEO0pvcrysQj/MDwveA/8AEfoTJzC36OGBb8UIvpYkFVVsJ6nT0HE4spWzGazbC5r0bwlxcWHpDiKF2BUoKYF+f+xXRYNcPzEzdxLPEAaUsG8rzLHS/Mb8yxyPouyBVMORjvHWymCaxFS4w8xS30LE1m+Ok3BMSOSEKKL1MkuIZyVZ2w+9pjOeV3F1ys3HUCMEtnAYd86gfEs4i3LiRXuBw1XXiUj1U1+T70htwKy4rizJCsrFxRR5xBhUwpURhuC9Dlxy90xMF8MOjD+GKjvNDLY1iOVevmW8kCrTK2BnJcugpdzlAgCHZ2bRyGg1D4sM+5/svwpXeM/jJH0SHoFPTiGGRYjXKrKYqGKVmcRNziNmZd0WAOXzGUoDorUTlpZQjp+Y2Bvu6lHtjpMi66zcdw6hKJKkvLpM34BZDgdvRsZTuekIrxp7o8pxguvEBW/ffcetQMyvW/TtlRUVTJZOrLvRRnX67hIXaI0oU86l1yRpbsglxOlr5igNrWFYLgHRtInkQZZU4iumZtvYhNFHfmZME5yP5qYrdxCZFM3Hd7RbRlDBFm4BW6g12ri2/wBp2wtLl+ogjiggg7o7xKgQmY9wGFvEClSrqqfzMW/mUPz3iWS2/NwG/KoR4WHm5BB19odyVVq88y8eExTLfAE/gUftEUtyGiD6Oq8PdiBKv8RGTaKNLtLl5xDUJjRlYiVH0iCRdmCCVUq4sBGXkIOGDfj+EtTRAArU2Z9uMyKx0uald3LCoisyqKKTFp7MG34QuveYA3i5bC8IoJ1DWorqCXS1o7TB7TDAXCYRzHEq4qYRzU9sDMJ6NYtwWZo4+WPNMnp/6fiDMdKyr1u4sKfRHyBCpZLBzAM6iFqmGw8pRNNU2SWIYsi3KkMty85hMxJK1KTKCIrHc2ZlvsSxw0ivSHoqt6BMkSE6/R/ce3zYIyzamJW3xK7gxeZUi2ze7ZWYuh1UgssJ0hMM9SvNfOc36cSpcvQi5MLjaUkuehel2ENyZHoLqriOeZTEMWw5KovtKCiecznm9iUKOXF8zlAyp3NFy4spjG2pnDdkvsua7QgxDuFC2ZlFtdEpGuSoJ37QJcvV18GZgJk1mPdSqxDUyIFlLDXpi9IooKNeBR2gsuXFmV9BtYqW9VLMB7qAtTohtVlnWJSrhcJd2lidZ7pPZR0Wg3BZtG7uZBg6xlIcmb94xuLpOauN7+3Nitmznk/EI6DWwe8vBrhSg77g7RDHEXk8jDmJ7iUqL9eJm7yXSNzMSn0rlW0zVNSKQI+xMiHvtiQingJgDV7PygX9hf5iuuot11TBlOMcTyrXR7k6DjcwaU1HZ7YhdU0jxLM3MXPSNtDmW1D4RoGBTcw0c3dVO4Zq7jgj3l3VS6QCFpvMEZZpa4jF47jiVdta5zVR7c6EMRt6qyJmOILiCwnNBx6Q9lQaAdWZNPIrwRsywMng7RFFWF+EdxXD2hgVXx3l1V5399oi4eSZ+ThKikoIPMbjNHZKtYmKykg8a2UctfEF0ieDg41O2K5ilDRMrtSvblw9xMVpLGtWian6X2qFqq25iTfhmZUd7pVIgb9JZ/SXOwBs3O5esCuo8ykpt3f7HDxO/wB8ZeZ2wU3xz/yIzel2T2TZK2rTqAXGmpYBmPvBSYUXRiKgm+8DjB+6Y14bgxHweEgLhIZayyU6vEp8rMj51DYeXiUKUr3P+KmQRRmHdU3mAYUvJMhR4/1GmnmfyiJgNF094NzA65ikqXi7CCFzhXjaHsFb5ZcA/cUa+YIwXtHsgQTzTjwE4JKlecQ0Jq3klWzmO5wrLll+fEsK5j+Urn0gnUk8pACsm5bxfMGpdwQRKhRGbGrmQcQqdniXMtqYh4F8XG3wo8lQ76h9jK/lAMwmoGFzVsqvUXqjkQ8hyHQhxwjDzUuZSKKxFEbfMrcB+0XI8yflZvxqfMrQNfeYXFYAwlwaMZPiqNFYpmdJI7mIto3WYv2MqNZRq4EamtvV6SnB7tuzG5QUqWpqanymG79oJjlmOTBsNsQJdFpfdUXlSE+EhtUA/vneE5QeYAGLctAHFjmAR6a1/ErgHV6QhzghnyGY4dT0wAJkwr6uLh4wbeacRKlVEp+f2IGp5hqDhMy1I9byhaK2bMDOIVc9yP2M5jQb2RjKdzDsj5TsNb5GMklnMKCgVyiFvsvDC5riW9oeCNtMJ0Ee2amG6ZTE+5FV+0Xdlry5XxUtPFA0+ZS+GKr9oz+kG5SMHQgORKFlXRyHzMj6y9AIEz0xDDksqPaXbgaOiIbCU3tHXQlcYdIbpgY7xNXJiI4aeInrI0MUAfwQgfAdI1sn5xr2qLWJ3M3GRWqGGNe8DyqAC/3icE/LMnqg9pYye8EAulZoEz8xNqe+wLP2l70rvpKZdU2TAoCdF9JqN9ZtTmV76h5PS8x1l8w9EqujYxViKq3nxLZxu7M6ZSWB1HyevMMCUPd+IxLkeCUNIZSgttdh25gcK7Yg0YHgtLiFYqulQt1q27rzDoUm5z4/qCd1heIIf3hLSdmoFYtW2WOr+pR/EQPwFI0u3XzEe2RleWBQ2j1vsT4CABHIjhUalCYFTTwX+IZc2E/7TXkcga+PQaNJhBD4elphhHAChP8ASLAauwi43kyxg7cVwyqvcnCUvYl+aOk0Cm2oCZ/FnzC7sL/AlrdQR0OIAO6/iHB3ivzHuJX3dcNZiJeeY5WGy/JArJTpInaIWNmcrYtH+AmGVrkeSWF+P8TUJ64XEY+JTMxkcdJS79oOTweGz+Z0RA8UVxngg6FVkgx92Ux3lVrWEGYplEO7mzAZQ0HR2ahg2ODyvVhW6sceYuZWIbiOkrMuNmFIg0MQnX2qdjRfb+GoKDuqblQG87mM1Q0W3B1frH+w3OJdgcdYT0HJ1insdx0QQCrREMgTK1Ah3IoW9Mw4/P8AcocVyz+xiKGu4idw9MyizKByrYnkjg2oXKSiJlk3icXMyOhzNr5/hAueRl503JKousGCt8toQsLQMa4OENzogrbeXibDMc2YXiEFqPMOT2VOPaxs5hVBYytTV7JRNVl8zrP33iGK/Ye02ADtGHYrUvhpYejllde546DzGAu6x1fHD4gOFMe2fDtLXi/iVHC9p2YZjr3KdT+YwAru73AsdtsuX1wcpxsLT3lbuWNm6o0IV2dR8UrkAtGzKPip1OYYRscNERY6B8Qitl15l9apvymMllFp6xjVldyhBcdAILoQntdpcvMNOPv7xC4Cz8S1DSYOZrwvav8AIziX3/5Czta3Vx50Tk58RuZPibFLTOsKzhcytWEvu79/JknwIz+43LRLfn/Zb1uZPhjA20S8B7usdOyBgcJkl7z5g46WBjsp9PzKVabZ1FDCpzUp1MEK87R5mCW1n4hQLxnz5gmVk7zNX0KhuAXTxBycNHWLfVluC6xc9ihJUp0cYYkl4L6gTRMmalaGStb/AL+ssBiurKDjfT6/ahnr/L2gxvBLzmG6dHQ/2LrDYbq47SZy3z36eZk6ZzaW8uO7mWVX3XlCj/AjK1/E9g9GHaThzqxTHk848zcoDnEqB0n33jWDiUz0EzolzUqkah2QzbzBGDjrK5shoPI5nM0Ou4hYMTam3vAJZu2E4xXnmYN/dGpRqaPOpZQZtBiiFeP6jd5z11+bjwfAr+IaIy+r97/EUPIkKFZ6Xv8A6ymw54qjXS+Hb3gpsBgdDzydIuG8feIZtZ4o+8wFcrBhKWAixt7FmJhSo5r72nScXqNJeb3z/k7MbqVObVHrmBD2ZxSXMuRrUWdRHhBDntAb5JXAxCJ9obr5HWCnbp7br5h77ZFlyF0qWVVjNY/iIwM/H3pGcV3C/wB+84MuX35gUaOd69/eB7sm7+8zS2HHRyO5wiucMwqsHS46D99/aaU/mZq5YwxFHftFgXVdef8AYxXOaVK6Ir1TvYqI9Z9BUp0lRckZdW7qYBuG7zFgIRUajo/aP2Moa5i58xh+UdozdrnWT95UmLqFHTbV8/alapF9n/YzgNdr/uVJw8/fmWAZa/z7iUJwZ44z/XWYqc9z96Sk0XP25eWr7f8AZbVGj7zG8C12fviPf7wl68SleiVfEsdaR+0MtvpEVdFdw67w2+Yh+mohySvSsDXSJMwvvG87s2YRv/J3Adp7iWP2j2MVOYPfsv4/mYPtZlQa9r+9Z03HZ/2W5yHT0/EbMdenF+/WFWLUfL7cbscax9/mYui/P240tGXHWOHD+f6l9van+QurDxX3gm+WenMsly84r0VFl4nSAo6moOGcn4QJcBQ4zK5jAYmJdCjCVKJs/MopHmYDqMqTR6V0YluVqNXROdXzEVcIETRGwvA/3CFNWzHgFnm/ridReL/t6zMcI73/AMiV7gvn7XWXyxS0v736zitt017fcywWgvV4+/mJ1wdsf10lFfGtf5L5XdOnPWCsh4zn5O09tf8AfE7cTFes8w3Bbx0sdC83zK0XdxniaEclRzgvM7dSrH4/zNNRPevpcFW/eXmGKXCtORcAOuoeiTEYIDy+vE0LvxNpXf5V/MwvC4sQGQOimLhRtuVnb+IrFt8EdYXnvV/tC6XeN/Xx1nhb19+seA29P31CKCr4uvvMIlDPPD/E9gMZ+OSLS+Rxjr08x5yu7jtsiuuUBwLcfQ/DOxdOP4IWxa90qlTFniUClih7ZrgmOaap2jkkUMdYs1+D6r4Yhg6w/aCDMveHDE1ZTH5xKqYcFiXBi01OiadQ/iDTG2td5pVNfNS/XUwdTjPrLVeH2/5nPDolJBY81/Xv0mRW3W83DgP5l87fx/Ma4M91xwXK5kk1H0HfiXR1olhtm7mSM59tw6tCh8kVxTDAblqzMMSzxmG8hudUGJkueIbc5lvYlWQ2XiKylrOR6xXTaAo6TIN9n2dZUXU3t7Qau+OsNrPjzGw2Ky0H/epFNjXbP3U7MIbKx1TTc+fiUUv5a5ljB7wZZhR8SbPocRb74sAY+nksmmOQl2mn5QZRBWI9pyx3l6Rbo4lxQ9H0GJb4gdP+yjjr3gRi8Qht+zUoBcNMrmUqs00H8SxsS+vCy0aw5rOH9S2An1/U119/E5DIc/XaAB+775ioM3431lQtWdv3tO4NY+P5m1A04x11HCzF9DvMqCj95bwjp6jlfW8Z6xK9kEXUyMJY6wswn5gWI+IlQVNddD0lfY4u3/EqsHvmVmUMJczwrLKF5mx5g/1CYO7LhdeJa875lxbVqs6zpt5OtU7zEopWKvo94iq5z+7qRZM/V8XG1mmDlug9zvWvMKDR4Bv7XSI4UdpriNOQ2xrrNKWmq/z/ABiDQs526e0FHFeKJzsME39/Ul49oOCVdEZjRhEi6xbNhKJuU1B8sO2D+U0nWUGg9oOy5/aUBb8Rs65hA+4lWefMPaeEvvaABlOviZ1Ds32JpRzzhthojqvXTvLMNX5uXArY6/fEwDg48efEHko6Y1LlXbBdAVbyxHF70VcbKPy4jXg6ZKnQ2yww2Gf0Gnww4l68ytyzi/xOSwpNuutShh+8J1/MUYWQbvzEJnNTQu78QpxZXMsHmM3EF38xqHMy7aJ0O0LUw3R3hwLKvddCBeM5XFYIpHUyq8YIZErGLgOw68cysdDjt93AT0c9PuZfQuc9pRTJRivviLC3zj5gcHCdZ4TzmYDdW6QFi/oHDCaPeV8Acwzt+UZ4IvjlDW6qaDYPYjXmC4JsFmoZEGdEtbRFIPf3lPsTQcgixng33lnuH4h3WWuTWZmGRyCu5GwJvV95k6+D73lrmjXX71i22XnP38Sqhy5v3/ia17a+95yVw7K95/157xNcK1RO2mDK8b/QczUdRrySys6g7XDGFZAFRmLW+UGePISr+p+BAHtqVmsRdUdZZTkmgmEuRUlri4i+UoR0zjm3S+X4laplZbYMDbRX4Jc8sX5/2YH1mu3iNpazv7z4Dr79fEr8e33UKhw1mOF5Hr98yt/I10l3kV1/f+o/noE117EGV/D9Bv0/qfhoxos/kQej2eJXJyhG6i8pR1YEhzTM4XAUeJ0DmbCfLK0GmdBPeFrcou3EsN8/4TmwL2P7lFlooGveZgKOvaUWyzfvxM/AvHV0lsO1W77dYMlYxnOdRavGsofye8wFPv25gLDH326To4deOIchtkqYrtqVXiGr3/UJfT3U/NgNbJFo/GLyiVMfkykBrEVYXCUu6DHhBh5xkDqIHbmcjcqq+OkwTusvL/jAjY2yBSEXlahydYjmysG3LApwxq3jpFyazWMSpwU/2VFrLr8/5BlV/d1itOM2TwXWWJTBWac0dD67EWm3zZ9OsdnH1EfQn4p+84dmFdBmiN0lEYgYiyvWAdFTB7JTRWYphe8+IFm0RQ3mV0K8y3smAsedT2i09D/YVLUNnMBdc8sUsOOV3Gu1ddYxsfPaB2V0a7Q63g/iFDoOv3tADBg6O4BZl0px95j2d9Ov/WKN4U+cfSZ3TBudj3hWeVv6iLLsjGMWA3Euhhs+tdfmOm+OSt9oOeee0eDyfxAXLiViXmY0IoypdSA1l4L67P8AHiAvZrLLmEcDJ+YeO95eZQapviLlGHXDe5jC1jd9p8rpj7uZNPf73mG/ZqPDi/v8xc0WHD+Y28MYxzxEa5rpMlg+Ir8L+hPQn4i/khqPxF4/mUOYmLllYa8z3HWKVjWBfswTZg9jqSrKLQt0y3AGvEWuTcSVeGZTSyBxXvAod/8AEsu8DZZzmI5pwGG5h+DEsKXq9B1udij/AH/svZ6b9j+pbQF9j70iNoMl79/6mBpo4++0dTTp7/5M7z3rHH+xci8rnUTVM/iOyPHq1OJUJn1n7H+QvH4jGR5lHQelSl7LuHMTQM1E0cQUqsd5xqnk316GW2bWNW3MBm7d5QF5mB8VKfJWIrc0pp+P8gArinjiUN0ZXPtBNafEpaj58SncXHwmCjrJ+883z96xp98zbJnlv71lAtcTY8nXv/kVEmPeXdCb76P0EZUSDyTXiyNBUug0ZJ//2gAMAwEAAgADAAAAEChyxXMg5+o10rkz19/3r/oSvvhk9u38gqoxkx27en5Iuki6tr6gsnv9Sz9v2QAEjnMu1Z7+rjnumrTVZCCpujRD6BkMLPEHmxnpt2vtARIFJbeZxX4glz18vkgWp9Xe6u9jw/xl1XRnz1Hj3pxXug/33145fi9mzwxa98zxr8+0wx/22j9cx4sujno7qq13x0g2BwkLoh3v5/ngjxwxn3gNsmtuC5ouuS6pkzx89AOryOxikIimm1H4j8KIpAuqy7tDz/mrF6syoD0ePrQEoDWafsi0Cg7Ps3nuhOJtp+xWzuXa16Fg4MMU7DD0v38wttG61jFoBIcn+z//AMb+Yr8vQbokB7+JOMMcuf2t5tSJqNblCN1evO9udJJAr5gpFHmR9x/YOO9d7k/5jSt4OTSmR85ooNfajjP7auiSCCTgOpaaLeoT7X6oGPwAhD7NNpqbpv8A+6uOY9E6MuKbGSLO2f8AmRsThUYNhHBnyksyjsR0cpgsfBIDBLv4rbd6saMdRhAIIvPHIAwgY4nnoQY/A//EAB0RAAIDAAMBAQAAAAAAAAAAAAABEBEgITFAMEH/2gAIAQMBAT8Q8SLLH4FL8CFDykWMsva31lbUOKhD3+ZQllDKZRRUUVxlaWKOo/S/iyxDLRYnyWN7Wqiioq4VQooqFPO6xRzDhfdl5vKm2KE8VRYh8iVZYoqGLvDjqWJ7fR3hDyyi670+RKh8i6+DnrDE56cp5fzeF1j9lw9fgoaKwu5fIhiyhd+P9P3xPsXyfxUV91Cm/Ch+JeW9vayz/8QAHxEAAgICAwEBAQAAAAAAAAAAAAEQESAxMEBBIVBR/9oACAECAQE/EMFzOV0HKHzscLFvjeD5rzYhdOyy+jUpdCooroXFll/gtVFssvBV6P8AjGmfJWavkobuVWxuypRsax8GJWPWWg16pT+CfjGpVDzsWhOir1hfktjUzYQx4qX9xc7UMqyqhwtStcDD2ODVsqEha4y2NDGExqz00xv5ge+B6HoR7Ho1i+Dweor0TGL6PDzheKx8406G81rhfRW8Nudbl9Bb6ah4f//EACcQAQACAgICAgIDAQEBAQAAAAEAESExQVFhcYGRobHB0fAQ4fEg/9oACAEBAAE/EC9wvMbj+IKwfiIGTMRjBOJdq4DRDMW5QZYQ3qbwz3cMI+//ABTCVmJiYRXmDmWgzNRfMIZYlECwn/FruCyHb+5du1KRwuXFVrxLX5JUr9Q1QYRxtKk6iKKmCGsTXMBM5YNkUcRb4h/rgZmkJqWuBTmMjYy8S8ysQx/wFwEl5m6uJDEyfUC+t9T2Eu6gA1UTrM0YjWmqhlARUEjEqNQYmCKtz/zu4tQZZcRX/JhHcWiWX/w0YOjiLTL6i1LP+Jgv/hxDcOC/M1hiEqmLmEEp0IE1GOvcMWTNz9xQQoxY/wCRliPMpVx4jLJ4MM3dELNS2iKHMcYS3iGZa4DFEeeZvmXmBELuVcY8S+DqJN2pWUuMWqqZTZRDWucTL5mFm5XA5uOGcTHOIyi8kMrqKmY2oC/8LGSXnuA8ZlkWoKfUpgP+DMrURBz/AMkS3c/MY5hsaOIQJm24KjW2MVtyPmaDqOE+RKJsd5gwgEcbgrUU8QW7lZFBLkrYUdsFx4BR9zjQGdS9j+I9lQ2gH7r6nMU4wfvH7hGM4DBWbfz4i0FBS/iJS7IuFZYiu0tBbmBWuIOERq+oPmO8xxqXcdcxwRtB48wXgirvqWr55npEam0VukYLQSzqZJFuIqZJZmMCtZqWINA16Zmg8rL4AYBR2zXoVXbAVJ6B8hJjlFIBU7rEukhjaOxP8QWi1fmTP6iKt1NM+63HAfkHfm+XzuElXh5XX+7iNX1JTi6mggVyXqPDVTFuK4uYEsTZ9wGDWcxs5/5bzSNtbO1LcNzH4iKwyiRP0JsivEpqKBb+ImoNYlkAYEdlHp9AZqNlYHKIluy09FRN+UFCr8tX+YMqZRrUr1NFm699yl9xSH+1FTIqlOL9Ri37R1FXmVg8gStAjkAT3ZT9x0vygRg0aJn/ACoygZKpCrJRgUyyi5gvUbMeUuTRFj/yPLiX2fEuQ3UGN1Ev3CUBhyO4NhJZIE/ubMMw38QwgVhjkBC11l9G2FtDH9HjoKMEQsJvRFSC8m+Z1OOYQh4hBRV8kMjmZrqUHEwdzd2UbkYaatjj8rjjmOcjJ4o84/moIrbdFNwjQx7gLxOBABqKvMtxKzNS68TFep9VFW1pWNF8XM/6mYSoALYQu/E5yWBAIJNGZTNqIP0eXgjzbIuiXR6M2/PVBtQYw9uWYJBwaPFRgYCNe8SsZcuoozTFTefMa1aeZncIZ+5kUyplFhP1CVhoMEcg4r8RlwSFWxMZGrgb5tFFd2zU3HeN8Rb24nGi3HNka6YNGTM+hittYlqiu+o0aqHP4lD0S7uE25uElWZwbi2qBzPuaiDDAGl9qfR8wGgDSLws8l/dZ4jHUBgKTIDhN+bhoIPBFfJ+Q/Uog14Yyg1H0YChHs/9RNG3+8ysKx0L+pkUh8zQvPmMbgcagEYcjxe6NfiNwLUQYsRHYCGM+IISrLsv/fuAFSjEcpYiCuO5UUKcxKDMRWVsZwRcVxhoTKs4iody5y1BcMUf/IlYXEqXMhcuOZpko9pAeK+Ls6n2ce4KNOrz/MPXYOMPzCJSq5hgoL6uEHc4oJWPoKf3KZaeaB/UHrX2JMug/wCcwLZ/IMdTxEqKuviIov4gUykwsldJsm7LUBvG6rXH39Ue43+y/wBkIam5hw/EszZgIQDiOrLriXKPIjWpgy99wzkbl9vcrq6gagphnfV9zNuZHqXIkVKWmYOmkLOYdZfpEravIT3mZFXIY5cFsXKRhxzDDlDUMVY33KaDjctO/uWcv0ixgYiGi4zG78wkYONRIFh2Oy78kwOWa0ZPVS/SHqgUvLZd+rs+JWWJTfqKXhUIEqUrEWnJ+4gN/cYwXiIctPmagd7lh1K5pMDuVJbiJTLMcRQKG0lZAMSgj5C0X1cuQMU2UHHvMvQBW7uYStuSvgLqFK0UrYjCBQDS6YEEeTMcwtWyEruj1D1NeWIMYObYSyXquYiClmBanFwcypK7QbEL/iEM3L1VBf4UpY6NERvVPoepwjaZiK2V1BX4mTziXN6j7ifaXDMr1EF4ikhxcMQcwEDCdRiogXCDViUF3v1LX+sJL90B9TjHjbo0mOd/UMbIArleNdzEqZ1unnHEKFNqc9MmYWo+tfwYDfNtUML0YZsSh0aZu5bBwssZbLeUotItSVmjcPGYfxrGwqrPgDx4uV64Zd/PmMwL7HA43Xq5dqBtgFst6x1Ced29KWD5D6J1K5bJgOYWmxP4xKevcq44LURn+oTAD7hg7PcHrvuUci9TGHbmXkGnUuFmSFKi6CKgvUBZ1cyOhMXi0f1B+AwUteEguGWC966z5q/c3LiFn6QWwEWG1+cu7gwvPsL7yfcEALesMsB87DExmkaQ4gGQbhWi4KC+AZWtbFR6Bb7gIE3agfFTczi68A2xtvU2VSn8w/yQvFxl+IeXBQNGsDQrzHK7E5T8wyhriaf3G2VdwguYGZuOIKsaICgYMQWMxu+Y4vMBODPdRBs5hm4RuGZtCC5gknN+6fhJQjpopdEzYCOlBvW/UDd5VQL7OPM60J/lUC0DmCdcwfNXNgVOcQUFVaNZg1BU04/zFYLw0f1GA+afcqZRCm+EX8MywBzX3ZlSpZBQV7n2fmoAKHGV18zZ4pq6xZK0BBgFVz/MCYS5dHaGgsFuUpE8IixLozC83LFQahimcHMBSwvFzIklNs/xKC2ohWIZDMUFuorc4ZmPLWpelvuukV/UTnEFPUACHEI8tZkKfrmWFJcJfzUIgKu4+WXFA5cwa6rCMUQ1bGu+mQjXtD64My6E8JX7mIDXYLlo38sMMg4IdV+ZbKZHNczEWrmO/wBQAhpgHqAHmECfqUSo614gVdYiV4gIYLAplLs+4mtcePEoQ7uIhmoJMuCJxNy2t3CI/TMpGkUDXaporc7le3Qh81YQoVBWoYK3W82sPworFy3hLgZArcL/ALyILCrsENN4IzKUVmuYaEDC4USF6YOiPcoAR9y+FJupksPUoOVHp4gmg1EIZ3NuYznBDIGGiJz/AJglEA21KDLYKRomqp+pmmh9QcBF86l7PJFTZKa0Eza9TTgG1cBKnprn/By/HuHNl5Ihxei9VKFykfBiJ8HJF1wYOceIFql6ySyONCXmMVKy6XzNJVUFXWrhgCqcFQNlALV7amlMAHzTDNg7dIxXW+CWq22WxmnLi+7gVbouMTat2dMPIJmAyhaOJVKcR26gtn8wUxALx8S6pb6iWIwr+pdgcOYnQ8RFlSiZVSepXx7nEfiK7VcNwx6+96+MH5i0M3KiHgikJ9yeb3URJo5OLM/uFTXnfyEQBcild5gFMNpM6ZNF8QWu7bUKLbM/xMiPCoVYlOBxbIS9T4ZflhK/yxt3QBcCVo+YCmUKxVDz6lLRVqsW/sJnyt+oYXW4twQy+V6hjoAaA1COcDZWIK2RKy6nI+41VHcBCyrrxBBdZ6hSKuKqaPUNeizX1LQmfEDYNX6h0c2MXhDIoJgvyr0/BxELOeSo92xMgauY99d/UKUmyeEpmIVlsHxA0VzVe7cfiZsq1/8AsfBVZJAqlHY/UqOAq3FwQBge9XWeoKXJR1wFu2y9Hz3A0yychVNI1FOZVa/v8Qzoql5KRvnA1KbAjGXegeG9IKVJsNU00OFvJGZxRS4TFUlgpY5I4mqA2hWW8aP5lWeVFjkizXrdx7JlLPRkemFKW0cv54+YXD8RVjFuFS+gXuan/CAyKiBDfuZmmORr+qXEZ9SvscA8wsq+cOe2J6D3W33yt8aiClTdCPlcLiw2FzZaxKmAltlx9xkAHAMFAroaTXUMqqaNj5llyk139fMw0sWnTHE7NPZAr+wjdp0LmKdQE00VAVQd3ywxEecRHcl4f9UAWg0SCxkfggoIVzxbtlqta5XEbIDT1hAaWaY7leGOY5o5S9Sw6Ox2wynnfyOtwBVyhC9r48y05/JA+wuH7jxRV8PD4Yy8RUly4FvuMXzZQtsx1Zl8D5PEvCChoM9HPxC0L4aA+A9uYW6cHIUPXX0TGKdPbgogaAls1y546+SK02FujunjRMKdtRjyAlUB3HHBr6x3tmcyVTn6Yohpol0PFRkEZtOv9/MYC4MeSZ8qnHMoF33/ADAYZeDEe1aUiw0QDhJUfDsMq44QK+oLzV6ohKAnJplCwR2Lgi1LSrYKvgBe2Ojlp8MVQu9brOGKX0M0wZRoKOfmLts6Un8/GoilgQY/8SU57jf9xFwFXhA7OyG41K0Jaghg2IOgQfcApTDgMHzcQqkXBXn1x+oQ1NlFAlQUDmpQedD3G0FbdovsC/QZ7gWsy6mjRyFzbcHRb4lWOU53AEoGgjzz8cwsrJiHV7/mCKRljgxNMnyeImyiOWSW83SKWfqvmWoFhwOzwwThGbNCWgKBebgtEoMgX8y1WkORcDo6zvECkMlUo/GJkmA4K/GYjZsWN6iA7F2yd6j2KlA22wHk7thg9CB78yzPbVMc1HCdY9xjgtFy8y7vNUWlevUMAYlwtXWG9x6PRgzV1ldeGcgYGOgdRGmYcxHL6q5mnEdK5gLcTLUAjDEtxUquzHdwYLis+DBmvLRKZ5KfolAXuHRAOAbhMI/LBUwh4hRCC5wUgV0X1xK3uFONFl87uDVUY41nXyRn9nxj9Q1oltX9fj+YhIQU0aYGZaC8lV+ZidzfLX8wrjal9D2Q4w+HCdniJTLwHUZCoZuIDNEtvEpRvwwpkXTv8S/Mp/sTSS2VcnmEdm6pqUGXA50CX+YDxwbsXD9MyWDUA/ze4d29qjdQ1SKKPMx98lEaq+sR2MnWHLncKFgF/dcxJhstB/KwgsO7ssH9/MGy5WLYpJ2tkU1oh8DWdUytcx26w32OzPUpdQwXwAy+bgwbP1GhmAblyVF1wozNlKPjKfDCWqKztAq/hJnOAQrRqgld5UGOOPGopy7ZczefmYZqnrOOpZwAjcVHMocJmGgMIC0QQeWyCA252/GDmN0aNpEhRNHhhwB8hYJLSeBmUkWWZ3F0C9q4JdNe7hecUdHVxqsAUVzTCOR4ctb9EsfScIU+AHXMRiwUKRjr4YrgO/e5R3inUHPnuAkeoMB4VzxAU/a5Rwe4XO3p+3tikV0FuSpjJ8MxQY5QZYgjLVNc0bC/9mUe4COBldXw+5VUiKKsrfWW9r3DAFXMWSv9YYp/38y9PLQGfIfz8srNHGRrP+qWzQcy6BXXeom2rDwcc/8A2IKN8XY8d8SikXJxfj3cClBjZspv9TIaxkd7fgZW61Sdq/RgmjhDT8PcSYIIsWAHKasqMXSZDT2Sw8eYWNPkgzQW9Te0fBNKNdO3xF8IhheVAfARjOAXq8OGZF0TKg0oa535hwljHhaHZbTs7i0sIiunzPPEoDXLwvfYe5kMCdoMsc8/cvsLoBs8+5VFNq9wHUOIURVDw5mSC6HZ/wCQAsGJExRKOpErYZDkHQweM3Dyg2GKHAd+fcKJIhRQjVHkPtgOcezCFL/vCx1BXeVvz/cyvlO2cjp/Z+SXBoNeOH8MuSLasDBYaW2MiceaPTLGgWleS8TXCRuNNPyR1oRdd5wH0D8wObSjtS37SLVLrmsViawv1PJD8FyujmviHRWyupcytjExBk+4CoUbYLs2hUMKuwlJoRPVtyxWCiZWIj83X1AXIlG0Tt1Oh8XdrdLYrPov8yvjWk005hMr1RPD/HMWUzAUrbdNcQKJaK8YgHXJiAeRxeIg3bGiGCaWnAFr+T6lqVD1KiZYy26mhl1B19LSxVuKuqyv3Fm1QDKMpwXzHpbS0DNuf9cC1nbNWf5mYFzO3+zLIOzzMgrUCsr+ZetqI5y2ditvOYealQ05rfp/MfIma+gxWMXcZhVLb8HfqFPSYKUFvsCvklXNu6UJX0EcMxLsXTQ2EJLxSxWuNr1x4OJY0LVmmzxxZfzOA2alsZ8QTA0PHAkZB1ULih7QUqnioOKvsz3en5lXgBQCZ+ccegDgUcF4eVSZKlUyq8spXFzBRb1lHmpYrWKPk6jDixY7+ZdsxXBrR9wsB1aNAMqZG3PUSlooZDsuF9dgQFtXZqXNb1/iDnIUmAEsTp5I8ncujfxL8Egrgiw0b+H6mETQTNG6Mb1nxGsSYPJfDNADI4GyBQi3RWf9+4IINU7mUgguSIUZtOnzUPpMp7YUtNj6rW5Qecg0Q6EU700/EzBBQtC6Vm6oecEapAJwuFmm846JR6KV6uLepuqAtKXk/HNy99NVAobzgo+INQ6AnBvFfphqrPLm61X++sw65cV7JzZqEQwtjY6SZoa7InAGjQdQLVAXdfAf/DlI/wBVDnKXQ5quDHdzCnGTdO+1pzHUOoL13V9c1qKsoc4cRCOy/uUnoYFMX8xjFS28he8Rar3mbGK8/wBoszIMVCpsltost6jjlBhJyILnI4XcGyg5uJms2p1/ty9kgGrhw/mOrNMvwzGAuNTMQCJgw+TXzG3aCoMqqxvd+IGqKg0sOyq5P1FGsqUtC8/siq8GS9zI8xRQQFBj7jdQhgHXbHCrl0+6/hmW+WN0xrrRKK3YapLAc0pYsv4Y4i5YLbYjBY2qtaYMaG2qAObXjW4TWY2DXjK8nx5iouNglHPGqO2/MSzVALW1ydfmvqezQuK7D3/tzOqwCov9BvD8QP6Drb/U5Sg43ntvj7j7Oim30dHglZgULpeMbDFYwZRFYdDF9YHnFQDarAUo0HP9w6lbXurg5GIbCrGN9QksmV1qZDrheCz8kWaAUWFlF67MCRfzRuKmpeMGjWYqCsL1AKdd/wAPzLyKg/zY/JLmF3hi3IY9RgQQaN7Mf3CyE5SKJi/3f9Ql6njxbdD5o+owLtiNXyxmPIpWd57vc078QoOm9EQPJKGM8RJAgK1t6+rZpSLp/v8AVGa31Vmad3ltTyYuACOq0pY01vnEzHNZlsXfUWnzEvnGc655lwJBDDQNdp0b/UzlZ7S83eb9FgMNZVbYvKa97fxACopbmEd1zMlXUWOHd8lXX+qX2XH0tn2NUePctKrasEIcxXbbBAB0aUHvKqfLJE0AWQEndK6L1h3GEd+QcPNf1A2hgXDGd6JTWQsErRi9H3AQ1oOSP97gCzNGDGFq/HXzAgBC1nRYcGedzA7Q51l+Gz4iDcKVnpmhCuXmhjps+JmD4ShA47hU2VY8i8eooDRM1ZLV36hpo5OO+YZlwHJVIU/MZs5Jt4L8Y+4MKgsjQxBHY0d+OfBUHaQWGEarwVCADZOb5/mBwjciZd8gOfFykZOQETzkrxtga6A6sUpQw7M9+EBDkEw+Ur0yQXRrlp85s2eaUU2dWF9nzr7hZyKrBd65NsO+XqBXIwwNdNm+OWWoCttiJcFuPiu5XhfLtU2gGsfiFhAKHMqyIxh4dUZfjMu7lDEoC8gyReDBYxBqKG58jhrHV5PiGAW8Y8PTz3z4hCB4v51n9zHDBjzLZ0aUY5JehzRzGfy285GXQR3FDEglLNcPxPGol/DDxZLWb2fmLB8d5WLX9R2guI6MYJa0sHfiF8p4nBZgOBS8caz6hoInWisPdt7uAcLsLAZvBOfq3iYgK+3kY6xhtsZu2+9n5g5cQFU1azNf1MZaUt58v4io7Gxfb7elmBZ6sMvUYAusdfzMbmgBZFFYCyseJUyUTWAXPRbHP122Jm/vDE2Q6lNArpOAOOG1iJEuAv7LKw/T3EnHSzt3grHAl1w6lKAql7z2pU5yBT6gO0m9TbxgVHFF58E6QxVB5bbMjj5zmWxFgoKyFGkvPrcMfPxUBwsdar/xFsFVyz1BOgYEFMFmV2HjGe7/AKjoxrsLprKL0YgvQByoP+fUJHHDWa8/75hxHSIrB6lScgVWEipbE5DSgYXnw+uZbzypyq8pn+IQdavQt69fjLfigFlbgfMVfqGNBo1mK7tfuGVli1ol2eGUaEglbx+4goMBV51eq6utSoUCqocnj4jAkbRbgfFc+4Nruamssl0SsBpRefq/9USmkaMqP/kwZxeDS+oo7ZQV0F4IlFyK4Bg+DcJi1I0ttZMtf/IlTMCLsY18QDTZGgVLwUji045Qy4qKjkK4ehOuiVA3cMHlWacgv67iCa5KWGjixq8Ua7uCzAbcF8N7Oi+EbsTcAKu1tSmiuPUvggysaKFomzUssIGFgDTADSvI6lC7hBvoHs5FpDgo3DdUgYHs/wCzACLltFz108P9oll4mWn5/wDsRrd6D/fwSpdMWFBKcQDsiWTWSr82RuxgsN0KU1X2xMcStD2qs6nQozsA68f+pnQsbeTu4FTVfzb/AFFlvEEGpSoii3Xxf3+4W1StyWVp8fzG02BVM7r1v7mRNGc1jX/sJYaFIPON7gyswlUWGrz/AOxULCsvHrxHqtadh3K6Cl+P9cqs+hmPRoBwZGf4gvBklWEFB2g+phBZuCrrmvmGYDkaALeUzk+ni84dtal/g/iIGImlvsLszu39zUFs4DvHbTH/ANZHBoVxeKvusLXMvgnEo7N2aHGwrtgS1NBlHNrd3RwrjqJJqYAVbAwLHkpz3ABDGByu+u/9cVFSzGhzWWHSGVumnN1Z7f5pJu30v/yYzfnef97lPqi9Rqw5ibagLLem8dQUWLOyzVuRv4Tf2ItCCY8Z4lkBF2NEsqs7PzEd2qrw1EoA2Xqph1GHMFIbJg03zb9IxRalgMBfNauKFQlLzqt1KuC/FRegGiG/3BWrLt4I+QChQKqJ21jynqsfMVUlB50y1FqtTDgoDWTSeQS/VwaKGYcnBfHbiVJZtxZhrvxAbkXWArvf+b5qWLCLdPX++ZaovRHtZ8Nf6od5NlMPDkxfDJx9CiwAg2jpYh057RkXsWqnIUr0Mf0IYRRi6LMXul2535lyB/ELbyNI9VqDoGzLQH6P9r3Gyo2GEtNXXasxVRpjRRWMI9fl8DkZxpVNd1f0kPGlmAYP9/iWWqzDcCBsUJ8REcMg2ctN9dR6QgHDASsK1iwF0OM8sDYZlStBf3LiDDloiMaHHcWZqFcssxDZNrG8/HMqGjnjZLbYFPvVfMYRRQUdr5qWLu0m4GqjDltqGFqlgwz77iwKt9lw3MCmFVMERkM/FxypTQCJSWrEcADQq7ajYEq6YwAvzEjordqc1e9IsdX5Y2Bimja1+68fBqCakFoU0Hl8DmVOCbGV4Ow4649xZGhN6FDKXjPQ54m0t05NOMvgenzOnR40seuVy65ga1uU07N1QLSdxGCnWMtXeWrfqWGyIILB5ovunrPUeL7NQtNmkYXkxnFEGe1HbVD1CBcaTbb7xf3ruEodtDxvn/lEcJiCu4B8Vh5s/ZGItbAd8vL+2U5wzLCvl6iBheJslm3nBFdpaoDohCwOfONTMMSkeGWvBPOhLwH3WfuMoKa0t+IIcXni8QUBWu6vk/UtAatebrnogzctpXVuf/Y10rhlamOpLOHnzAI2t3Vl4/8AYiDCzvGaz9yzMem0Kiqb2CtbplXW5iHac83/ABDBwAlBs9KbP1msEui1G3F56uHe+0gSLBRaOE4y3XMMmlZGOiGUM2On6hXM2Gl4bobenDzLuCVzqOR5XS/cuiGQSnbWas0b5ViVXdK7pVL7xft+pgk7FOXm7y2c8dDEWiQLAmDQw60eq8XCAisOvIMFde38kw0PCrRytL/T8xpkod2VXdZ/X1AZIh56/wAzFuXiu46DLoWDCW7+M88Sz4uBBh7bzCkJq7ZnExsVBXp137NTIBGCS9rEUh7jIqWB1PELgnyQrLZLA2JQq+qwSoU8WZ4grluVOBw3YVGM2XQ7is4fZBZt5tzHX3IFZv3BYhs21v4T1GBSDFijxBVHT5iFqhoa0qy/p1mJeUIUUjfWsnRDRoDFA43Wl9+iMXcwmlHatw8/eY6gNK8vwP8AEDASrCqBW6X3935O4lS5xjCBNH5cwoMNgKacHFUrbz4dsCsnImDtbBo10nxGCCEtaNGaA/DnPESWPNMiZq6fBy68RysDCgwnsYxq0zcc1dhalMJL6PQ/MKOHbKeh2D6PxHCFrszYeWsP2MAmRdc/69zFff8AxfUfdJEGBbSA5Z1/ARNhUV0TzjcdnBxDlZl+oCqjLiqNf7zBqMY7IUAS1l2juWFWhSVfTLBk9SsDtmTOs+Y7i27jNG0AM+IVYdr3mAXFDhXcsDbdijKNgL1uAAGxBwNx0RRadH9+5iGy6zUoN23Bqrvw/ggMCgzIdK/JFkqL04K9q8bnLJQAWbRWjGt19S7Qopy8lFlofiHACto104LOev1KEiqAgUA2FPnT61GiUir2mnQOEcPiXR3MJzXGTNYHggOwOT2hebNZHD7hUCk0bt+DVHUrr125KV0VWXqNAirpMH0PCZbRsKpTNuSn7gWBhM5vfw/uVHoQ3z5/3Uw/42HbJnCtsUGMeJQ6gErlOq91KqqNxQ4GVSXg7wfqoLsoN1c7jpht6gxoNvuNIjiADBlc1UV2mnGNkQW6zAsqiW2TJwR0AsgCuRnJ4h2rFHBjcsTVKL4lKDaLeYl0DGA53N2AryOfGfqbFANxaF5eMO+ZcAGgIFbwfD98LHhkDBLM+Hz+B1V5KlAA740a5XmLQV01vVPI8+ZSmChK2LnhX8GoWrBurArxk+Qb9wW2HFEEH8m13WoxSjIFA/ns6iRqxNDOk22a88e4FXOXBLdnHjfMUEta2TH9vEzOhdBeDAV0XCLOFFaWj48zdKSybKn5X/FlcXTCWQ0m71fl/j0RIy8cOmUggrQXdePMZqLEK4cP7IzLk5h9qzki19S0YDVXBWNejw8MCXg0pYicQZPx/MvEvy6KJQyJ5PMuu29L9pVsAtq1iK7Mjdtn1CVEuhIlK1N3Z1cBrKbsePuCFQwKmPCiogWcieucwiQkgu6TFlc/p1prnLU1QnJf9t5ckAvaWcILnCn0f5lG2SFiBd70WOI0Aqgcgh7DjvzxcBSOQXGqrvHGibQqYYqxGxbNLXujC/ME+fiaPPGGEC0IaLOaHA3aiNVA3Fpai0Yw9ceIXkBVQBVnetVs/MwIFA0bXbjk8xlbUdm2/P0RHpTQJzXuNRd23FtuGmN1dDS7rPVvfRHbpY3zNJFBV8j/AOwc5TCtH/fEw3dtpRtSowm1DRGoGpRsl/pDCTt9iaD6QkRXQwenNy1BOZVo22c4joxnLx8JmOkMP+a/ERoELRm1L/33HfI3bFVDajO11Exti7zX+IqjALFbgpUIYAkXibMV0Ajk2twIOhQQ5BbKzLp13zqsCCiOeMpsbPH8ipVmli232MPZdMc8R05ou+hquOfMTLoVaBLo2Nm11f8ACQQFW8hZm2vGxPEyBAtjKXzRaVC4VJDF+Qw7dnD6hKgs9Ljts58RLUag3oAyc5rHoh2Bo1NDixvd8sR0VRULFd1v2cwJRuCnBj9+2ty1lhkmTIdVHbKm0yBc4C+zq/HXzKWhhdy1OXlc1iBWtB4cn7T7jwDeJjfkNQMuGXPMCtguWIFisNYltCF1cpYcwNFL9v3xHrRcgHPzn6lgQLFhFIpM1bOs38xF1x2swdIzgCh7LqIEI00ZVG1cwtG2AvFm3PcdINt6ZwHw4z3K7p22EDZs/wAPmMAVkAmhk+cngPLQVUEFpuntdxEYcpopPZnV89+50GYVtGdNpvlx4ICoCC01TgYD9Uw+ZQqAaNDCnC+9J1iJowOQVvybMpzU1hMDI1m9VVG738TQFKoIV6xS3R3BYFWppSqrhsL5GtYlMSxwQCd58t33NoEa9Ou02/iWz6hbL86/rENf80xOS1dGa/dfhmy8wQ2sS+WVh5NsWUr/AASo/XN0wccHKmPzcCoUdxYXJXKA48QRVN9Iy0YR9RTWaURFMApvyf3E4g7dvcDWBbDb9TIWgthq8aiAbVkTfyxGxp8raa/MAFIKya8MKomjDps4lAgUXD3d/qJUXOu1KCF5d6MRlw2KGOrvV/7gJpRqEGwYfs/+xWlpBAY6G6rH4+qN42CKqr2p4/2KVglt0G3IpsvA47+ZRzxLXe2PXPD9VAtqVCStsas5ccSwvD2NCRcHOU6iBoV2Zo01edLIxDwUqU4yxWRrSfMBNxunJnBby8fUYyCVQ7M2uqI6QLjkp7xOMUa4u/HV8zj/ALi72H7i0TbThDeeP/sYrsS6vJ/EdlUAQ6XPAQUUwS+2U6jJsdh3VaiBFhyQz2r2bq/q5kQwGadRkuxxSavMVBXnrCuIJRl1nEsBZTeeuGosk5Mu9f8AyZVRTOvxLVKhM/SIVI6IMamzAd3/AOx00XUKXmGxvjqIbGFZTZaKrODXfOYzHqApUwH+PiAVYyAMtVc3r5lULtkyv07lltOK5Mhmx76TIOYNtKu61T/5+kG0hDd1a1089pfgbmWWP6RYRtxlpnDeU52DmFq1kUZNlk+LzMU2IlJspl+wlAgOCDrKYc/+yqN7K1x8vMJT1fJbr/8ACa9IKrIlKqlfWYwu2AWc5l0JxFJ+QcPWIPAN6y+4MFitvMvaOaUH1nERsLPIPW/EBNlN3w/+QqBXg/cC58xLvRaK/EZiaOi35+YyYbMYEjbF0VZCEAFF1QzOYlovv3ERglPOd/wxanaodlkupVcoF5cJtnmPB3cCAKEwWf53FUOwClNp1jSenu4p7AnBqtjZnFPqWHKKVfqY9unEsEAWWuqtiw/x6hjCq7PXg8Of3HGkQVbBV+bHA5lsApw1aQ5x3p7hYBWHbLz3x0sAGQnkAtRxWvUx7FtZK0s/PhE1SHBwFpblwjsZqMesVAAYFpoJY4K/2/8ApqcHxDcvEVVtcoj2Edk0icUUn7iIAIATkWc9JDGUKQawNPnNfiKg3tNUtYzy/wAEeh7QvX3KEey9ca+4IGYxWw/c0+K5so83Nblwp4rcdqqqxsd6uXRAvG09fnEwqgxyzWCJbKrF8G7gDkqldYx+ZcS7srVOv4g4VgA0KHF2E9hGeZcNWOVpd8cd81MhAi2AtF2Bjz6vMvN2NbqzYmO+Hjdw2aGhEpQ8Oz9HENNCpiS+pTOefmjLoEPImzgFjt4reMVGAtGna1b8mxHLXd4La5rNXyJY+dKKOVwZWDDGKiCQyquzSrDyGVvJTAQoih0JvQVwGO8nMEWxjk29XXzzj4ZVdk5+fX1GtigMd5/r/nMNRItt9ylNnGIEXcSei2veoh6Lkd4dTXBac+fGoRSc8Svww9pJd0c+5QoVW2A+w3jES5Y1ZnUf435YrjQBaPmn5zHrMC0XbrLA1VFrfcqBQhhwG25W6HSmI7cnBXfiKcXYARddQlUwatjf4gJVVLGY0gBzmBAA5qN/GeD2eGKqwqwVsGMY38ecQmtNY1Ew7UvX+uI1krJfQXYVhecfcU2oGaEuq4pT+osiFYKltBZSPP6Sq4WcNUt0Gu+/6isHBqmXKm6dBpjnWywBzXN745EzFWocAPj9vG6i1IEbyOMG+sHEdh1dDeax+1l7U679v9mUmnJQ71z/AMr/AIGZxXWSZUV3PDoAr76/25uGa8qZ+4MAJb+1mDr4g3fczoBhYovZA7abit3jmAuBAN/NMFVlcI5emXBVCotbal4CxQUQLTgWms+fiKVZGO19PiXCYWb7nALbSq+pla6iDk0089YN5IC2RNv5zFWNjbH3Kq9n4YhzVkNFHrF5v/VC2EFiuIjv/e8QLwugIMBt2dh9/V1buaLTS9M8/wCdFyUyIqGC2zw9QjWFeCLQXlsYVAp2pV7VY4PEWFBRROl0L0aMGBUQ48VHv7MQ5ATWXC103nQw9xopGS1mazXRdxkcF5VFr+9RTGFg51m/aysTRDcTMCa1yMpsL/cJ/MeCZFIBWQN6lluK1hqoM0/XiN21kdS1DWW5nQ1p2f4MEUUiwuHwqoKJkXScj26i3C3jNfEwppqutZmbcurvFy2vrfPP8wOIAhXDEPLlMSxgKvaNteUJY4Cy04WajNKSiUhWKgZysAGhCigLo9hzuOws7NOA965/9lslSkAKqunG36+8aqRVUpucng7harBCWKuUDFnH/bECXte7i9Pk6gGVRaYG6Kv5dyzhw05z+vxjlAM4DuufiDBcJWZsBrgoccxlbSpyHm88VkwxYgDTQr1KzeCitVianuB3E3slYZT7mRiqM+GfxcUYh1yigtLYSW/jEpSs1rdSgwfHmNg5pgo1AsiNMJxDSWDdtnHaazs8zyMgs7cwhmBCYAbS8Y/iIuCYVkjqhVdMH/3+5UmbPmI4MNp/5DVzXLjKagu8BWtWNsnfMRFxRWVLyo4rOP6ja0SCtCoF5p1xfuW2KJRaZG7f/mIpVRTaQdJefy9wCrrdITAG/wDeYZhpVA8IMLX/ANXlp6hNklbaarlfeZeGwC5BBpzm8NSl1HJN0fesO4mYHZaul5+O4q1GwpQFTfpbxGhlQCwMm2R5v18zKvoixQMG96mSB6apcegLYo3t/wCBmJhCsXNRouOJtH34vu/8oSVZxgVwjXNBVPuevODEJOpcrrGJeXDTyRBY1WeY5aiFPZdw0BZRtd6+IlC41iTFWvVWNObMwFBKxxRd8BrRN8mD/MzoGbzzFwQ/pAsUFlcVFM5WD1GnvQLF0Ub1rcdQDQTRnZ86XUIqVy2jYLwW8Yv5bi+xoUu8ntc8/wDyEtBVlnY+ef78QezFwiEMDGOz43uWUIWAANrhw2cTMKy6bxhz4r69Ur0ZzYM3r0uYUKsHRzi6xv3+MQLsAACzXO95WI4jOdm8ivrL/wDIXK4HBNP0hEjs0sZu+LY1ZbmB3zLIKygYlWQJl23DZ4mR35YZM0HWY+E/TAMIVCSjABLP6hoYGf/Z