Герой рассказа, Лео Квикег Тинкраудер, НФ автор, он же — соавтор рассказа (Фармер любит такие штучки), рассказывает о мифе Озириса и про рассказ, который он написал о нём.

fantlab.ru

Филип Хозе Фармер

Лео Квиквег Тинкраудор

ОСИРИС НА КОСТЫЛЯХ

Опыт литературного сотрудничества

автора и персонажа «Остановок в кошмарном пути»

I

                Сет, древнеегипетский бог, был первым критиком. Когда-то он был творцом, но люди перестали верить в его творческую силу. Тогда он испытал божественный ступор, который сродни писательскому ступору.

                Грустная судьба для божества. Тор и Один, некогда творцы космического масштаба, стали в рамках новой религии, уничтожившей их старую религию, дьяволами — то есть критиками. Сатана, или Люцифер, бывший в книге Иова архангелом, стал в Новом Завете главой демонов, то есть боссом всех критиков. Великая богиня древних цивилизаций Средиземноморья, звавшаяся, в зависимости от места проживания, Кибелой, Ананой или Деметрой, стала демоницей; например, Лилит или, в одном случае, Матерью Божьей (а кто критикует больше, чем мать?). Впрочем, последнее пришлось проделать через черный ход, и большинство молящихся ей даже не подозревают, что ее не всегда звали Марией. Разумеется, некоторые ученые это отрицают — так же, как некоторые другие отрицают существование Творца.

                Вот это были денечки. Тогда боги ходили по земле. Они не были невидимыми и не отсутствовали, как сейчас. С ними можно было взять и заговорить. Разумеется, в ответ можно было услышать, например, лишь божественное бзденье — но если бог или богиня были в настроении поговорить, впечатление могло остаться незабываемое.

                Теперь же связаться с богом можно только посредством молитвы. Это все равно, что посылать телеграмму, которую почтальон может на свое усмотрение доставить или не доставить. И ответ получаешь редко — что по телеграфу, что по почте, что по телефону.

                На заре человечества главными египетскими богами были Осирис, Исида, Нефтида и Сет. Они были братья и сестры, причем Осирис был женат на Исиде, а Сет на Нефтиде. Тогда все думали, что инцест — дело совершенно естественное, особенно среди богов.

                Как бы то ни было, но никто из людей не был настолько туп, чтобы протестовать против инцеста. Если даже боги промахнутся своими молниями или казнями египетскими, жрецы с жертвенными ножами все равно достанут.

                Увидеть богов не составляло тогда особого труда, разве что надо было быть пошустрее. Крестьяне (по колено в иле вперемешку с воловьим навозом) и фараоны (у дворцового подъезда) могли видеть проносящуюся на огромной скорости четверку великих богов, а также Тота, визиря Осириса, и Анубиса. Они неслись, как ветер, как Роудраннер через ловушки Койота. Очертания их были смазаны, сзади вился пыльный шлейф, и только разрезаемый воздух оглушительно протестовал.

                От рассвета до заката они не знали покоя, благословляя землю и всё и вся на ней.

                Но, с ревом проносясь над полем к северу от Абидоса, боги замечали странную вещь. Посреди поля всегда сидел человек, и он всегда был повернут к ним спиной. Иногда боги закладывали вокруг него крутой вираж, чтобы посмотреть ему в лицо. Но все равно перед ними оказывалась его спина. А если один бог заходил с севера, другой с юга, третий с востока, а четвертый с запада, все равно все четверо видели только спину.

                — Есть Кто-то более великий, чем мы, — переговаривались они между собой. — Может, это дело Ее или даже Его рук. А вдруг это Оне сами?

                — Они сами, — поправлял Сет; уже тогда он был потенциальным критиком.

                Через какое-то время они перестали проводить бессонные ночи в догадках, кто бы это мог быть, почему им никак не увидеть его лица, и кто бы мог его там посадить. Но совсем выкинуть его из головы им тоже не удавалось.

                Ничто так не досаждает всеведущему, как чего-то не знать.

II

                Сет перестал творить и превратился в зловредного критика-нигилиста, потому что в него перестали верить. Боги могущественны и часто используют свою мощь, не считаясь с чувствами и пожеланиями людей. Но у каждого бога есть своя слабость, против которой он бессилен. Если люди решат, что он плохой бог, слабый бог или умирающий бог, то он портится, слабеет или умирает. Не повезло, Один! Вот так влип, Зевс! Попал в говнище, так не чирикай, Кецалькоатль! Последняя стоянка, Гичи Маниту!

                Но у Сета был бойцовский характер. Кроме того, он был коварен; впрочем, вина не его, это люди решили, что он злодей. На большом мемфисском празднике в честь возвращения Осириса из мирового турне он решил устроить всем сюрприз. Решил опустить старшего брата по-крупному. С нашей точки зрения, в нашей шеститысячелетней перспективе, у Сета были на то веские основания. Его сестра-жена Нефтида не могла от него зачать и, что хуже, положила глаз на Осириса. Осирис ей противился, однако краснея при этом в лице и других частях тела.

                Это было непросто, поскольку Осирис был зеленый, что уже в наше время дало повод предположить, будто он прибыл с Марса. Но он был зеленый, потому что это самый растительный цвет, а он был бог сельского хозяйства. В числе всего прочего.

                Нефтида успокоила его угрызения совести, напоив его. (Через много тысяч лет тем же методом воспользовались дочери Лота.) Результатом этого предосудительного валянья в тростниках явился Анубис. Как и современные бессмертные, Анубис выглядел препотешно, и по такой же причине. У него была голова шакала. Это потому что шакалы едят падаль, а Анубис был проводником, билетером для душ, отправляющихся в загробный мир.

                Добрячка Исида нашла младенца Анубиса в тростниках и воспитала как своего сына, хотя прекрасно понимала, кто его родители.

                Осирис широкой поступью вошел в Мемфис. Он был очень доволен, так как только что закончил мировое турне, обучая неегиптян принципам мира и ненасилия. Никогда мир не был в настолько хорошей форме, как тогда, и, увы, никогда больше не будет. Сет широко улыбнулся и раскрыл Осирису свои объятья. Осирису следовало бы насторожиться. Сет родился недоношенным, в потоках крови вырвался раньше времени на свет из материнской утробы, порвав ее в клочки. Он был груб и дик, светлокож и рыжеволос. Дикарь, одним словом.

                Исида сидела на своем троне. Она так и лучилась от счастья. Осирис долго отсутствовал, и ей его не хватало. Пока его не было, Сет подкатывался к ней и интересовался, не желает ли она той же монетой отплатить супругу за адюльтер с Нефтидой. Отвяжись, сказала ему Исида. Но, честно говоря, она не знала, как долго ей удалось бы продержаться. Богини еще слабее на передок, чем простые смертные бабы, а как те слабы на передок, не мне вам объяснять.

                Впрочем, Исиде пришлось подождать. Сет закатил такой банкет, что Сесиль Б. де Милль позеленел бы от зависти. Когда все до отвала набили пузо, а отрыжка рокотала над столом, как разрывы ракет над Форт-Генри, Сет хлопнул в ладоши. В зал ввалились еще четверо богов — крупных, но меньшего ранга. Они внесли изумительной красоты сундук и поставили на пол.

                — Что это за дивное <i>objet d'art</i>, братец? — спросил Осирис.

                — Это подарок для того, кому он окажется впору, — ответил Сет.

Любой другой сказал бы не «впору», а «по росту», но Сета гораздо больше занимала форма, чем содержание.

                Для начала Сет попробовал забраться в сундук сам. Но, как он прекрасно знал, ему сундук оказался мал. Для семидесяти двух сообщников Сета по заговору — Сет был злодей, но не сквалыга — сундук оказался велик. Исида не стала даже и пытаться. Тогда Осирис встал, слегка пошатываясь от всех галлонов выпитого вина, и произнес:

                — Будет впору, придется носить.

                Все засмеялись. Осирис лег в сундук и вытянулся. Макушкой он едва касался одной внутренней стенки, а подошвами — другой.

                Осирис улыбнулся, но улыбался он недолго. Заговорщики захлопнули крышку и забили ее гвоздями. Сет захохотал; Исида завизжала. Народ в панике разбежался. Не обращая внимания на доносящийся из сундука стук, сообщники побежали прямиком к Нилу. Там они скинули сундук в воду, и течение повлекло его к морю.

III

                Одним богам нужен воздух. Другие анаэробны. В те дни все боги нуждались в воздухе, хотя могли прожить без воздуха гораздо дольше, чем люди. Но путь вниз по Нилу, а потом через море до финикийского города Библос оказался очень долгим. Когда сундук выбросило на берег, Осирис уже умер.

                Какое-то время Сет держал Исиду в заключении. Но Нефтида, которая Сета уже терпеть не могла, приняла сторону Тота с Анубисом, и втроем они освободили Исиду. Та отправилась в Библос и привезла в Египет сундук с телом (вероятно, на воловьей упряжке, потому что верблюды тогда еще не использовались). Сундук она спрятала в болотах неподалеку от городишка Буто. Очень некстати в эти края вскоре занесло Сета, и, проезжая через болото, он наткнулся на сундук.

                Лицо Сета, когда он увидел труп своего ненавистного брата, преобразилось наподобие горящих дров. Сперва оно стало черным, как дрова до поднесения спички, потом вспыхнуло пламенем, потом пепельно побледнело. Он разодрал труп на четырнадцать частей и разбросал их по всему Египту. Он был разрушитель, растлитель, ядовитый нигилист.

                Исида отправилась на розыски частей мужа. Согласно легенде, она нашла все, кроме фаллоса. Говорят, фаллос Осириса съел нильский краб, вот почему нильские крабы прокляты до скончания веков. Но, как любые мифы, легенды, да и вся устная традиция, эта история подверглась за века неизбежным искажениям.

                По правде говоря, краб действительно съел гениталии Осириса. Но Исида заставила его отрыгнуть их назад. Увы, одно яичко потерялось. Но мы знаем, что миф не есть правда, или, по крайней мере, не вся правда. Также, согласно мифу, Исида забеременела от некой части тела Осириса. От какой именно части, не говорится; почему-то в этом месте миф подпускает тумана. Дело тут не в излишней стыдливости. Древние мифы в неадаптированном виде никогда не страдали излишней стыдливостью.

                Для зачатия Исида использовала отобранный у краба фаллос. В итоге родился Гор. Когда он вырос, то стал помогать матери в поисках. Но голову они нашли на илистой отмели, кишевшей лягушками, сердце — на вершине дерева, а из кишков какой-то крестьянин сделал воловий кнут. Бардак, одним словом.

                Более того, мозг Осириса был нашпигован лягушачьей икрой. Периодически из нее вылуплялись головастики. От этого у Осириса появлялись странные мысли, что, в свою очередь, приводило к странностям поведения. Впрочем, богам или англичанам эксцентричность сходит с рук.

                Как-то раз, когда вылупился очередной головастик, Осирису пришла в голову идея пирамиды. Он рассказал об этом фараону. Фараон спросил, на что она. Осирис, поэтическая натура, ответил, что пирамида — это суппозиторий вечности.

                И не соврал. Но в поэтическом угаре он изменил своей строго научной приверженности к строгому рассмотрению строгих фактов. Вечность обладает телесным теплом. Все на свете медленно, но верно окисляется. Земля и все на ней окутано пламенем, если только есть глаза, чтоб его увидеть. Так же и пирамиды, несмотря на всю свою внушительность, прогорают, распадаются на кусочки. Вот вам и твердый камень.

                Тем временем Исида с Гором собрали все тело Осириса, кроме ноги и носа. Последние никак не желали отыскиваться. Исида постаралась как могла. На место носа она приделала Осирису фаллос.

                — В конце концов, — сказала она Гору и Тоту, — он может носить юбочку, и никто не увидит, что у него нет гениталий. Но совсем без носа — не вид, а черт-те что.

                Тот — бог письменности, а, значит, и забывчивости — не был так уверен. Он имел голову ибиса — птицы с очень длинным клювом. Когда Осирис был сексуально возбужден, он слишком уж походил на Тота. С другой стороны, когда он не был сексуально возбужден, то походил на слона. Как правило, он был сексуально возбужден. Так получалось, потому что прочие боги уносились вперед и оставляли его ковылять на костыле в шлейфе поднятой ими пыли. Но Исида не следила за ним, так что он направо и налево флиртовал с девами, а также с некоторыми матронами из нильских деревень и городов.

                Но людскую природу не изменишь, и вскоре жрецы выработали для него график, оптимально сочетавший две главных слабости человечества: деньги и секс. В 11:45 Осирис прибывал, скажем, в Гизу. В 12:00, когда все билеты были проданы, он становился главным участником обряда плодородия. В 13:00 главный жрец свистел в свисток. Осирис подбирал костыль и ковылял до следующей остановки (в самом буквальном смысле остановки по свистку). Девы поднимались с земли и ковыляли домой. Все остальные возвращались к работе.

                Таким образом Осирис встречал множество девушек, но с памятью на лица возникали проблемы. Оно и к лучшему. Люди так быстро стареют. Осирис никогда не замечал, что за десять лет давешние девы превращались в старых заезженных кляч. Жизнь тогда была не сахар. Работа от рассвета до заката (и, как правило, позже), малярия, шистосомоз, геморрой, избыток крахмала и недостаток мяса и фруктов, а у женщин — беременность за беременностью, зубы выпадают, груди и животы отвисают, а варикозные вены оплетают ноги и ягодицы, словно вьюн-паразит.

                Разумеется, во всех своих бедах люди винили Сета. Подлый сукин сын, говорили они о нем, и, когда он проносился мимо в сопровождении торнадо, песчаных бурь, гиен и диких ослов, груженых дырявыми корзинами с воловьим навозом, жизнь делалась хуже.

                Люди молились Осирису, Исиде и Гору, чтобы те избавили их от первого критика, расхитителя расхитителей. В какой-то момент Гор его убил.

                И вот что смешно. Хотя Сет умер, человеческая жизнь не сделалась ни капельки легче.

IV

                Через несколько тысяч лет до людей это дошло. Постепенно они перестали верить в древнеегипетских богов, так что те выродились. Но вырождение заняло некоторое время.

                Почему-то богини живучее богов. Исиде поклонялись до VI в. н. э., а когда последний храм ее был разрушен, она проскользнула (под псевдонимом) в христианский пантеон. Вероятно, это оттого, что и мужчины, и женщины очень близки со своими матерями, а Исида была ну очень большая мама.

                В своих хождениях туда-сюда вдоль Нила Осирис обратил внимание, что у людей есть способ побеждать время. Это было искусство. При помощи резьбы, скульптуры, картины, стихотворения или песни человек мог навечно зафиксировать момент времени. Люди, расы, государства приходят и уходят, искусство же пребывает вовеки. По крайней мере, почти. Ничто не вечно, кроме самой вечности, и даже боги вдруг обнаруживают, что окисление выжгло их дотла.

                Это отчасти потому, что религия — тоже форма искусства. И, как и другие формы искусства, с течением времени религия меняется.

                Осирис знал это, хотя очень не любил себе в этом признаваться. Однажды, в начале I в. н. э., он снова увидел человека, который все время сидел спиной. Человек этот сидел так около шести тысяч лет или, может, гораздо дольше. Не исключено, что он видел еще Каменный век.

                Осирис решил попытаться еще раз. Ковыляя на своем костыле, он стал обходить человека слева. И тут он ощутил странное жжение. У человека начало появляться лицо.

                Непосредственно перед человеком находилось то, что скрывала его спина. На поверхности земли лежало продолговатое пятно черноты размером с дверь небольшого дома.

                — Это начало конца, — прошептал Осирис. — Не знаю почему, но я это чувствую.

                — Привет тебе, о первый из увечных богов, предшественник Гефеста и Виланда, — сказал человек. — Ave, первый из растерзанных и собранных по кусочкам богов, предшественник Фрейра и Лемминкайнена. Здравствуй, первый из добрых богов-смертников, базовая модель для всех последующих, для Бальдура и Иисуса.

                — У вас совершенно нездешний вид, — произнес Осирис. — Можно подумать, вы из другого времени.

                — Я из двадцатого века, — отозвался человек. — Не исключено, что это будет предпоследний или даже последний век в истории человечества. Я знаю, о чем вы думаете: что религия — это форма искусства. Что ж, сама жизнь — искусство, хотя, когда доходит до того, чтобы жить, большинство предпочитают чистое подражание, снова и снова пишут одни и те же старые картины. Творцов очень мало. Жизнь — это массовое искусство или, как правило, искусство масс. А, к сожалению, искусство масс — плохое искусство. Хотя часто и забавное, — поспешно добавил он, словно опасаясь, что Осирис обвинит его в снобизме.

                — Кто вы? — спросил Осирис.

                — Меня зовут Лео Квиквег Тинкраудор, — ответил человек. — Тинкраудор, как и Рембрандт, помещает себя в свои картины. Так делают все художники, достойные зваться художниками. Но, поскольку я не достоин Рембрандту даже рулон туалетной бумаги подать, я всегда пишу себя спиной к зрителю. Когда я стану не хуже старого голландца, тогда можно будет оборачиваться лицом в массовых сценах.

                — Вы что, хотите сказать, что создали меня? — поинтересовался Осирис. — И все это тоже? — Он обвел зеленой рукой панораму голубой реки и бледных зелено-коричневых полей, а также красно-коричневых песков и скал за полями.

                — Каждый человек знает, что сотворил мир, когда каким-то образом создает себя, — объявил Тинкраудор. — Но только художник воссоздает мир. Вот почему вам пришлось столько тысячелетий ковылять на костыле и с фаллосом вместо носа.

                — Против фаллоса вместо носа я не возражаю, — проговорил Осирис. — Так я не ощущаю запахов, а это, сами знаете, великое благо, огромное преимущество. Тинкраудор, мир ведь так смердит! Но с этим шлангом вместо носа я больше не чувствую запахов. Так что огромное спасибо.

                — Не за что, — отозвался человек. — Но, пожалуй, с вас хватит. До людей уже дошло, что и боги могут быть калеками. И что боги-калеки символизируют человечество с его бедами. Люди-то все тем или иным образом увечны. И все пользуются костылями, в физическом или психическом плане.

                — Скажите-ка что-нибудь новенькое, — с глумливой усмешкой попросил Осирис.

                — Это старое наблюдение, которое никогда не утратит своей новизны. Оно вечно ново, потому что люди в это просто не верят, пока уже не становится поздно отбрасывать костыли.

                Тут Осирис заметил картины, занесенные пылью цвета хаки (или каки). Он поднял их, сдул пыль и вгляделся. Самые нижние и, значит, самые старые выглядели очень примитивно. Не палеолит, но неолит. Статичные, геометричные, неумелые, грубые и в неестественно яркой цветовой гамме. На них присутствовал Осирис собственной персоной и остальные божества — плоские, массивные и неподвижные, как пирамиды, и поэтому монолитные, лишенные внутреннего пространства для внутренней жизни. Также на картинах отсутствовала перспектива.

                — Вы же не знали, что мир и, значит, вы были тогда плоские? — сказал Тинкраудор. — Ну-ну, не печальтесь. Рыбы тоже не знают, что живут в воде — точно так же, как люди не подозревают, что окружены благодатью. Разница лишь в том, что рыбы уже в воде, а человек должен проплыть через неблагодать, чтобы добраться до благодати.

                Осирис проглядел следующую подборку картин. На них он был уже объемен, грациозен, естественен по цвету и форме — и не стереотип, а личность. И долина Нила изображалась в надлежащей перспективе.

                Следующие картины были опять плоские и без перспективы. Но почему-то на них Осирис казался себе слитым воедино со Вселенной, чего на предыдущих картинах не наблюдалось. Но он снова потерял индивидуальность. Для компенсации утраты сквозь него сиял божественный свет, словно солнечные лучи через витраж.

                На следующих картинах вернулись перспектива, трехмерность, теплые естественные цвета и индивидуальность. Но затем, быстро и с головокружительным разнообразием, Осирис и Нил стали представляться абстракцией, кубом, искаженным диким зверем, кошмаром, заключенными в прямой бесчисленными точками, лентой Мебиуса, дождем осколков.

                Осирис отбросил картины в пыль и, перегнувшись, вгляделся в продолговатое пятно черноты.

                — Что это? — спросил он, хотя знал и так.

                — Это, — ответил Тинкраудор, — неизбежный, хоть и не всегда желательный конец эволюции, которую вы наблюдали на картинах. Это моя последняя картина. Я достиг идеальной и чистейшей гармонии. Это ничто.

                Из пыли, скрывавшей его все эти тысячи лет, Тинкраудор поднял костыль. На самом деле костыль ему не был нужен, но он не хотел себе в этом признаваться. По крайней мере, не сейчас — может быть, когда-нибудь.

                Карабкаясь по костылю, как по шесту, Тинкраудор поднялся на ноги. И, опершись на костыль, Тинкраудор пнул бога в зад. Осирис упал и прошел насквозь. Поскольку ничто — это неполное уравнение, Осирис быстро стал второй частью уравнения — то есть, ничем. Он был рад. Нет ничего хуже, чем быть архетипом, символом и чьим-то чужим творением. Кроме как быть калекой, когда это не обязательно.

                Тинкраудор поковылял назад в свой век. Костыля никто не замечал, кроме некоторых детей и совсем уж глубоких стариков, — так же, как никто не замечает телефонного столба, пока не треснется лбом. Или благодати, пока не накроет.

                Что до странностей поведения и мышления — зовите это эксцентричностью или оригинальностью, — все относили их на счет вызревающей у него в мозгу лягушачьей икры.