Как нередко в жизни — в любой стране, в любые времена — чувства человека порой вступают в конфликт с долгом. Верность данному обещанию — и впервые познанная страстная любовь; семья, дети — и стремление сделать карьеру и утвердить свое Я. Как распределить все это «по полочкам» значимости? Что предпочесть? После какого шага остановиться, а то и повернуть назад? Героиня не кается, нет! Но надо сделать выбор. Или оставить все как есть и плыть по течению?.. Ответ на эти вопросы ждет читателя на последних страницах романа, обе книги которого выходят в свет одновременно.

Эстер Росмэн

Без покаяния

Книга вторая

Часть III

ТЭЛБОТ КАУНТИ, МЭРИЛЕНД

23 октября 1988 года

Бритт стояла у окна кабинета, глядя на Тред Эйвон, чьи воды блестели в лучах утреннего солнца. Энтони за письменным столом просматривал бумаги, которые он прихватил с собой на уикэнд. Глядя на искрящуюся воду, она думала об Элиоте и Дженифер. Пользуясь прекрасной погодой последних солнечных дней осени, они отправились в плавание на парусном ялике Энтони.

С тех пор как Элиот покинул Чеви-Чейз, Бритт чувствовала себя весьма странно. Она слишком много думала о нем, и ничего хорошего это не сулило.

Правда, после похода в зоопарк Элиот вел себя безупречно. Но их отношениям был нанесен непоправимый ущерб. Что бы он ей ни говорил, что бы она ему ни говорила, во всем этом уже не было первоначальной открытости, все их слова призваны были лишь скрывать истинные чувства. И не зная, как справиться с этим, Бритт смущалась и постоянно чувствовала какую-то мучительную неопределенность.

А дело заключалось в том, что Элиот ей нравился… Даже слишком. Все его качества приводили ее в восхищение — ум, чувство юмора, дерзкий взгляд на окружающий мир и потаенная, но сильная страстность, присутствие которой она не могла не ощущать. Она знала, что между ними должна быть дистанция. А ей становилось все труднее эту дистанцию соблюдать.

Их разговор в зоопарке застиг ее врасплох. Ужин в тот вечер прошел для нее тягостно, ее терзала тревога, и не потому, что он еще что-нибудь сделал не так, а из-за собственных чувств и осознания возрастающей опасности. Дженифер устала, так что они оставили ее дома и втроем отправились насладиться китайской кухней в ресторанчик «Золотой дракон». Поначалу вечер казался ей праздничным. Она и Элиот потребляли в обильном количестве пиво «Цин-тао»— при их настроении не очень удачный выбор. Энтони оказался предусмотрительнее и ограничился одной кружкой — ему еще предстояло вести машину.

Бритт чувствовала себя весьма странно, ей хотелось пить еще и еще, хотя она давно уже превысила свою обычную норму. Возможно, присутствие Энтони, такого надежного, спровоцировало ее на то, чтобы позволить себе немного лишнего. Сидела она рядом с ним очень близко, время от времени касаясь его руки. И постоянно очень напряженно ощущала близость Элиота.

Ситуация была весьма возбуждающей, и Бритт нашла, что эта ситуация затягивает ее в себя, как в омут. Стремление к чему-то запретному раздражало, как легкая щекотка, и приятно взвинчивало нервы вопреки всему, что она говорила ему днем. Это было столь необычное ощущение, что она даже не понимала, от чего оно возникает.

Элиот, казалось, полностью владел собой. По ходу беседы он то становился серьезным, то шутил и улыбался. Она старалась не придавать особого значения тому, что Элиот слишком часто обращается к ней, но это были тщетные усилия. И она не на шутку тревожилась, почти не сомневаясь, что он с его проницательностью разгадал ее чувства, столь явно противоречащие ее же дневным заверениям.

После отъезда Элиота с дочкой в «Роузмаунт» Бритт не обрела желанного успокоения. Все, что было, только усилилось, вернее даже сказать — ухудшилось. Она ощущала желание видеть его, однако страх того, что происходит с ней, был сильнее. Она пыталась осмыслить свои переживания, подвергнуть их рациональному анализу, отчего, как она думала, они должны неминуемо разрушиться и развеяться. Но природа подавила эти ее попытки и продолжала искушать чем-то неведомым, о чем Элиот, наверное, знает лучше ее.

Глядя на реку, Бритт заметила парус, появившийся из-за деревьев, закрывающих часть речной глади. Поначалу расстояние не позволяло разглядеть, что это за лодка. Когда она убедилась, что это они, бесстыдное чувство радости захлестнуло ее.

— Ну вот и они наконец, — сказала Бритт.

— Кто? Наши детишки?

Бритт повернулась к Энтони, заметив иронию его реплики и отсутствие обычной рассеянности. Он медленно встал, отложив бумаги, потянулся, подошел к окну и, обняв ее за плечи, стал смотреть, как южный ветер быстро гонит хрупкий, легко скользящий по воде ялик.

— Ты только глянь! — воскликнул он с каким-то матросским ликованием. — Дженифер, должно быть, на седьмом небе.

— А почему мы с тобой никогда не плаваем? — спросила она довольно резко. — Я бы с радостью поплавала летом, когда мы здесь отдыхали.

— Увы, милая, ты права, упрекая меня. Ведь обещал преподать тебе уроки парусного спорта, да так ничего из этого и не получилось. Может, сегодня попробуем?

— Уже слишком поздно, — сказала Бритт.

— Да, и сезон к тому же кончается. — Он оглянулся и посмотрел на письменный стол как на разрушителя его благих намерений. — Должен сказать, что и этот уик-энд я провожу бездарно. — Он покачал головой. — Знаешь, я ведь даже не вспомнил о теннисе. А раньше, когда приезжал на Восточное побережье, не обходилось без того, чтобы я не сыграл несколько сетов. Наверное, я старею, как ты думаешь?

Бритт посмотрела на него и промолчала.

— Но тебе-то зачем сидеть со мной рядом? — сказал он. — Не вижу причин, почему бы тебе не поплавать.

— Я вполне могу обойтись без этого.

— А я считаю, что тебе обязательно надо развлечься. Возможно, это последний удобный случай, другого до весны может не представиться. Почему бы тебе не взять урок у Элиота? Бог свидетель, он лучше моряк, чем я.

— Нет, — ответила она. — Я хочу, чтобы меня научил ты. У нас будет еще время поплавать вместе.

Он согласился. Но она знала, что говорила все это не вполне искренне. На самом деле ей очень хотелось бы поплавать на ялике с Элиотом. Как это скверно — она научилась врать! Нет, вряд ли Энтони заметил какую-то связь между нею и Элиотом. Догадаться об этом, очевидно, можно, но достаточно ли сильна для этого интуиция ее мужа? Ей непереносима мысль, что она способна причинить ему боль. Нельзя допускать, чтобы его сознания коснулось хотя бы малейшее подозрение. Бритт взяла его руку и прижала к своей щеке, желая, чтобы он почувствовал всю нежность, которую она испытывала к нему. Это было единственное, что она могла сейчас сделать…

Тем временем ялик снова скрылся из виду, и Энтони грустно вздохнул:

— Как я завидую Элиоту. Он обладает тем, чего у меня никогда не было. Как просто, казалось бы, покатать дочурку на паруснике.

— Родной мой, разве ты сомневаешься, что это у тебя еще будет?

Он обернулся к ней и обнял за плечи.

— Прости мне пафос, достойный разве газетной передовицы.

— Нет, милый, не пафос… В том, что ты сказал, прозвучала такая безнадежность. Это печалит меня. Неужели ты думаешь, что я не хочу посмотреть, как ты будешь катать нашего малыша на паруснике?

— Не стоило мне говорить об этом, радость моя. Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя угнетенной.

Бритт поцеловала его в подбородок.

— Не могу с тобой согласиться. Со времени нашего последнего разговора на эту тему мне отвратителен собственный эгоизм. Ты должен знать, что я хочу того же, чего и ты. Я много об этом думала…

— И?..

— Мне просто трудно поступиться соображениями карьеры. Но я разделяю твою точку зрения и прекрасно понимаю твои чувства…

В этот момент дверь открылась и на пороге появилась миссис Мэллори.

— Простите, господин судья, что побеспокоила вас, — сказала она. — Но я решила спросить, не хотите ли вы с миссис Мэтленд выпить по чашечке чаю?

Миссис Мэллори, сухощавая вдова лет пятидесяти с небольшим, была экономкой в семействе еще со времен Энн Мэтленд. Она раз в неделю убирала дом и приходила готовить, когда сюда приезжал кто-нибудь из хозяев.

— Прекрасная идея, — сказал Энтони. — Бритт, как насчет того, чтобы попить чаю на террасе?

Он любил утреннее чаепитие, где бы оно ни происходило, дома или за его пределами. Его секретарша, Бернис, всегда помнила об этом, как, впрочем, и Одри Джонсон в Чеви-Чейз, и миссис Мэллори, когда он приезжал на Восточное побережье. Экономка предложила принести Бритт шаль, поскольку воздух уже достаточно прохладен.

Они прошли на террасу и сели в большие плетеные кресла лицом к реке. Минуты через две миссис Мэллори вкатила сервировочный столик со всем, что необходимо для хорошего чаепития; на плече у нее лежала шаль для Бритт. Когда миссис Мэллори передавала шаль хозяйке, зазвонил телефон, и она тотчас ушла в дом, послушать, кто звонит.

Маленького ялика нигде не было видно. Бритт и Энтони сидели молча, наслаждаясь свежим бризом, напоенным ароматами последних осенних цветов. В накинутой на плечи шали Бритт чувствовала себя очень уютно. Несмотря на тревожащее ее присутствие Элиота, она испытывала теплое чувство мирной семейной жизни, чему весьма способствовал чай вдвоем, давно уже ставший у них своего рода ритуалом. Энтони, разделявший это приятное состояние, протянул руку и погладил ее пальцы.

В дверях появилась встревоженная миссис Мэллори и от порога сказала:

— С мужем моей сестры на работе случилось несчастье. Там произошла какая-то авария, и теперь он в критическом состоянии.

— О, какой ужас, — сказал Энтони.

— Если вы не возражаете, господин судья, я бы оставила вас, мне надо быть рядом с сестрой.

— Конечно, миссис Мэллори, — сказал Энтони. — В этой ситуации вы должны поступать так, как считаете нужным.

— До завтра я еще побуду здесь, а потом прямо и не знаю, как и быть… Ведь когда я уеду, некому будет присмотреть за мистером: Брюстером и его малышкой.

— Не думайте об этом, — сказала Бритт. — Мы найдем кого-нибудь, кто о них позаботится.

— О, спасибо вам, миссис Мэтленд, — ответила экономка и, склонив голову, покинула веранду.

— Какое несчастье! — воскликнула Бритт, когда та вышла.

— Жизнь абсолютно непредсказуема. — Выражение лица Энтони отражало его отношение к происшедшему. — Потому-то мы и должны радоваться ей каждую минуту.

Его слова наполнили душу Бритт чувством вины. Ведь если она и радовалась последние несколько дней, то присутствию Элиота, а не из-за любви к мужу. Бритт мучительно осознавала, как это плохо и постыдно, но ничего не могла с собой поделать. Лишь присутствие Энтони казалось ей спасительной гаванью. Но могло ли оно полностью оградить ее от опасности?..

В это время из-за деревьев вновь показался маленький парус.

— Ага, — сказал Энтони, заметив ялик, — вот наконец и наши матросики!

На этот раз подгоняемое легким бризом суденышко двигалось в сторону берега. Но в тот момент, когда оно совершило изящный плавный поворот по серо-зеленым водам, вдруг что-то случилось. Какая-то мгновенная заминка. Бритт заметила только какое-то резкое движение, что-то маленькое выпало за борт…

— О Господи! Что это?..

Энтони вскочил на ноги.

Ялик покачнулся и дернулся назад, парус как-то сразу ослаб. На какую-то секунду им показалось, что Элиот продолжает осуществлять маневр, не заметив, что девочка упала в воду. Но тотчас увидели, что он бросился в воду. Они оба поспешили к выходу с террасы. В ста пятидесяти ярдах от них Элиот с Дженифер на руках плыл в сторону ялика.

— Слава Богу, он ее вытащил, — воскликнул Энтони. — Но как бы девочка не простудилась после такого купания. Беги к миссис Мэллори и возьми у нее несколько полотенец, а я пойду помогу им на причале.

— Да, я сейчас. Я быстро…

Когда она вернулась с полотенцами, Энтони был уже на пристани, а ялик приближался к берегу. Бритт помчалась вниз так быстро, как только могла, и вбежала на причал в ту минуту, когда ялик причалил.

Дженифер громко плакала. Энтони, опустившись на одно колено, закреплял конец троса, брошенный ему Элиотом с кормы. А тот — с мокрыми, прилипшими ко лбу волосами — сбивчиво объяснял, что, когда он делал поворот, девочка, увлеченно следя за пролетавшей вблизи чайкой, немного подалась вперед. И в ту же секунду он увидел ее в воде!

Он сошел с борта ялика и передал девочку Бритт, стоявшей наготове с большим пушистым полотенцем. Та, укутав ребенка, повернулась к Элиоту плечом, на котором висело второе полотенце. Он взял его и вытер Дженифер лицо и голову. А девочка в это время всеми силами давала понять, что хочет на ручки к папе, так что пришлось ему взять ее снова к себе, после чего он покрыл ее личико поцелуями.

— Судя по воплям, она вполне здорова, — успокаивающе сказал Энтони.

— Ну, несколько глотков местной водички ей пришлось хлебнуть, но, думаю, вреда от этого не будет. На поверхность она выскочила как пробка.

— А теперь — марш домой. Вы оба срочно нуждаетесь в горячей ванне.

Они быстро поднялись к дому, миссис Мэллори тотчас приготовила ванну, и Элиот, стащив с Дженифер мокрую одежду, посадил ее в теплую воду.

— Я присмотрю за ней, — сказала Бритт. — Вам ведь тоже надо срочно принять горячий душ.

Энтони, стоящий в проеме двери, поддержал ее.

— Да, Элиот, не стоит с этим тянуть. Осенние купания не всегда безопасны.

Когда мужчины ушли, Бритт искупала Дженифер. Та немного покапризничала, просясь к папе, но потом успокоилась. Они обсудили норов морской чайки, из-за которой случилось неприятное и непредвиденное купание в осенней реке, девочка немного побултыхалась в воде, забывая пугающее происшествие на реке.

Когда Элиот вернулся, Бритт уже вытирала Дженифер большим махровым полотенцем. На нем были только джинсы. Волосы все еще мокрые, хотя он старательно продолжал вытирать их.

Дженифер сразу же попросилась к нему на руки. С минуту Бритт любовалась на эту картину — отец и дитя. Энтони пошел к миссис Мэллори распорядиться насчет горячего бульона для осенних купальщиков, так что они остались втроем. Элиот взглянул на нее и огорченно заметил:

— Кажется, мы задали вам с Энтони хлопот.

— Да уж, — отозвалась она, — напугали вы нас порядком.

Он посмотрел на нее совсем как при первой их встрече. А она видела его действительно новым взглядом — полуобнаженный мужчина с ребенком на руках. Элиот принадлежал к типу мужчин с хорошо развитой мускулатурой, но не утративших стройности и элегантности. Грудь его покрывали густые темные волосы. Бритт старалась, конечно, не разглядывать его впрямую, но все же она его хорошо разглядела.

— Прекрасно, — сказала она, чувствуя, что пауза затянулась. — Может, теперь я одену Дженифер?

— Нет, не беспокойтесь об этом. Я сам одену ее.

Бритт смущенно улыбнулась ему и заставила себя отвернуться.

— Тогда пойду посмотрю, что там с ланчем, — сказала она и, не дожидаясь ответа, вышла из ванной.

Элиот проводил ее взглядом. Он почувствовал ее смущение в его присутствии, заметил и то, как она вопреки своей воле внимательно осмотрела его. Все это определенно доставило ему удовольствие, хотя никакого триумфа он, конечно, не испытывал. Он вообще не знал, что именно сейчас испытывает. Было, было что-то между ними, возникла какая-то связь. И эта связь, по всему видно, раздражала ее так же сильно, как его радовала.

Замужество Бритт задевало и раздражало Элиота теперь гораздо сильнее, чем прежде. Он знал, что она любит Энтони, но не мог с собой ничего поделать. Его влекло к ней тем сильнее, чем больше он сдерживал себя, и это не было просто влечением пола. Это было нечто такое, чего он прежде никогда не испытывал. И что всего хуже, он чувствовал, что вот-вот потеряет контроль над собой. Что ему делать? Бежать отсюда? Или, отрицая реальность происходящего, надеяться, что все скоро пройдет само собой?

Он не мог не видеть, что и Бритт испытывает нечто подобное. Бритт с ее любовью к мужу, с ее преданностью ему! И все происходит в доме Энтони, рядом с милейшим и добрейшим Энтони, который скорее всего ничего не подозревает!..

* * *

Бритт уже легла и перед сном листала судебные материалы Энтони, разложенные на постели. Но одну страницу она читала уже в пятый раз, ловя себя на том, что не берет в толк прочитанного. В ушах у нее до сих пор раздавался звук легкого покашливания Дженифер. Бедный детеныш все-таки простыл. За ланчем Дженифер хныкала и была вялой, и Элиот отнес ее к себе, где она проспала часа три. Когда она проснулась, состояние ее ухудшилось. Девочка раскапризничалась, Элиот всячески пытался успокоить ее, а Бритт читала малышке сказки. Поначалу Дженифер вроде бы увлеклась, но потом ее снова одолела сонливость. Элиот сказал, что, если к утру девочке не станет легче, придется везти ее к доктору.

Бритт не особенно разбиралась в детских болезнях, но она, как и Энтони, помогала чем могла. Наконец они оставили Элиота сидеть у детской кроватки, а сами вернулись к себе. Какое-то время они почитали вместе, потом Энтони ушел в ванную, где долго блаженствовал в горячей воде. В настоящий момент он, как всегда после горячей ванны, принимал душ.

Перед глазами Бритт стояла грустная картина: Элиот, сидящий в полумраке у постели Дженифер. В грубом свитере, какие носят рыбаки, и видавших виды джинсах он выглядел непривычно. Его темные волосы уже просохли и были приведены в порядок, но он все еще имел вид матроса, только что сошедшего на берег.

Элиот Брюстер обычно имел вид достаточно важной персоны. Но это лишь одна сторона его сущности, та, которую Бритт уже знала. Сейчас она увидела, что он может быть совсем другим. И дело не в простецкой одежде. Она поняла, что он вообще человек неоднозначный, способный выходить за рамки общепринятых норм, и это делало его очень живым и человечным. Никакой позы, никакого сознательно выстроенного образа. Просто он не стеснялся проявлять себя так, как требовали обстоятельства, вполне естественно и органично. Теперь Бритт могла понять его состояние, просто посмотрев на него минуту-другую. Во многом они сходились, этого отрицать невозможно. И чем больше они находились рядом, тем лучше понимали друг друга.

Когда Элиот встретил ее в аэропорту, она думала о нем как о человеке, сопровождавшем ее на прием к послу в Нью-Дели, как о красивом брюнете в смокинге, ухоженном, с хорошим чувством юмора и профессиональным очарованием, присущим большинству дипломатов. Теперь она видела, что это совсем другой человек. Между первым и вторым существовала огромная дистанция, которая говорила о богатстве его натуры.

Особенно волновало и даже тревожило ее то, что Элиот одним фактом своего появления в ее жизни многое переменил в ней самой. Вдруг выяснилось, что далеко не во всех жизненных обстоятельствах она способна контролировать свои чувства. В прошлом, даже когда происходило что-то из ряда вон выходящее, она всегда справлялась со своими ощущениями, проще говоря, в совершенстве владела собой. Даже когда ее оставил Дрейк Крофт, причинив ей невыносимую боль, или когда Энтони впервые объяснился ей в любви, она не теряла контроля над собой, и ей самой очень нравилось, что она способна справляться с чувствами, не выказывая их внешне.

Ее замужество не было компромиссом. Она сделала этот выбор совершенно сознательно и охотно. Она действительно любила Энтони, ей нравилось в нем все, начиная с того, что он был личностью, и кончая маленькими привычками и причудами, которые любящих людей обычно так умиляют. И у нее никогда не возникало мысли, что в мире может существовать кто-то, кто стал бы ей лучшим мужем.

В таком случае, что значили все те чувства, что она испытывала к Элиоту? Выходит, в чем-то она была уязвима, сама не зная о том? Решение тут простое, конечно. Чем скорее он уедет, тем лучше. Она только должна терпеливо подождать его исчезновения из их с Энтони жизни.

О сексе она думала весь вечер. Даже заранее побеспокоилась о предохранении, чтобы позднее не отвлекаться на это в минуты ласк и объятий. Хотя Энтони не давил на нее в смысле деторождения, лишний раз напоминать ему о том, что этот вопрос ею до сих пор не решен, не хотелось. К тому же она никогда не забывала о его вере убежденного католика и не хотела задевать его чувств [1].

Она услышала, что душ уже выключен, и поняла, что в эти минуты он, прежде чем выйти из ванной, вытирается и просушивает феном волосы. Собрав бумаги, она убрала их в папку и отложила в сторону. Потом встала и посмотрела на себя в зеркало. Отражение подсказало ей, что Энтони вряд ли устоит против ее желания заняться сегодня любовью. Она выглядела весьма соблазнительно, что успокоило ее, ибо в этот вечер она, как никогда сильно, хотела близости с мужем.

Когда Энтони наконец появился в спальне, она лежала, полная ожидания, в полупрозрачной ночной рубашке. Что-то во всем ее облике, в ее позе и выражении лица было гораздо более вызывающим, чем это вообще ей присуще, но ведь и ее желание физической близости, ее возбуждение было намного сильнее обычного. Энтони был в одной рубашке. Не посмотрев на нее, он подошел к кровати и привычно потянулся к пижаме.

Бритт не могла сказать, что их сексуальная жизнь вполне удовлетворяла ее. Иногда Энтони ограничивался лишь нежными ласками, не доводя дело до настоящего возбуждения, и даже не потому, что не в силах был исполнить супружеские обязанности, а просто из-за усталости или принципиального нежелания заниматься любовью лишь бы заниматься. Для него это было актом, исполнение которого исключало всякую спешку и рутинность, а значит, требовало времени и особой расположенности. Так что с начала очередной судебной сессии они еще ни разу не любили друг друга, и она до сего дня смотрела на это спокойно, не испытывая особой ущемленности от того, что муж вот уже три недели просто спит рядом с ней.

Энтони не принадлежал к тому сорту мужчин, которым женщина нужна лишь для удовлетворения своих сексуальных потребностей. Он был не из тех, кто привычно использует последние десять-пятнадцать минут перед сном или столько же, проснувшись, для очередной порции секса, хотя иногда Бритт казалось, что она приветствовала бы даже и такой подход к делу. Но нет, для Энтони соитие всегда было неким завершенным и торжественным актом любви. И когда это происходило, о ее удобстве и удовлетворении он думал гораздо больше, чем о своем собственном.

Кстати, это качество было одной из причин, почему она любила его. Но подчас ей казалось, что и о себе он тоже должен думать, поскольку гармония возможна лишь при блаженстве обоих партнеров. Почему она так думала, она и сама не знала, это было нечто интуитивное.

Глядя на его ладно скроенную фигуру, которую не могла скрыть даже свободная рубашка, она чувствовала, как сильно хочет его. И взяла инициативу в свои руки:

— Прежде чем ты натянешь свою пижаму, милый, может быть, сначала просто полежишь рядом со мной?

Энтони повернулся и вопросительно посмотрел на нее, держа в руке голубую пижаму. Он сразу же по всему ее виду понял, что стоит за ее словами, и, повесив пижаму на стул, обошел кровать и присел рядом с ней на краешек постели. Взгляд его светлых глаз казался немного усталым. Затем он склонился к ней и нежно поцеловал. Бритт почувствовала исходящий от его кожи запах шампуня и мыла и немного отодвинулась, чтобы он мог сесть поудобнее. Ее рука скользнула за отворот рубашки и принялась ласкать его грудь.

Несмотря на возраст, Энтони был в хорошей форме, чему немало способствовали его занятия теннисом и умеренное питание. Правда, его кожа местами уже начинала слабеть, но не сильно. Она слегка приоткрыла рот, и он, склонившись, поцеловал ее в губы. Рука ее в это время продолжала блуждать у его под рубашкой.

Потом они оба встали, и, после того как было откинуто одеяло, поверх которого до того Бритт лежала, она улеглась в постель. Энтони, выключив лампу, проскользнул к ней. Когда их тела соприкоснулись, Бритт услышала донесшийся издалека детский плач и сразу же вспомнила об Элиоте. Образ человека с обнаженной грудью, каким он предстал перед ней в ванной, возник перед ее мысленным взором. Она отчетливо вспомнила, как ей хотелось прикоснуться к нему. Но поймав себя на этом, постаралась сосредоточить все свои мысли и чувства на Энтони, который в эту минуту любовно лаская ее тело. Бритт вдруг почувствовала сильное желание, такое сильное, что не могла больше терпеть.

— Чего ты ждешь, дорогой? Возьми меня сразу же, сейчас же, если, конечно, хочешь.

— Я хочу, хочу… — пробормотал он, ласкал ее грудь.

Она не двигалась и не пыталась форсировать события. Пусть он все сделает так, как привык, как ему нравится. Энтони тоже сильно возбудился и поднялся над ней, стараясь не слишком сильно на нее наваливаться. Когда он овладел ею, она издала возглас сладостного и давно ожидаемого наслаждения, хотя, несмотря на его длительные предварительные ласки, ее плоть так сполна и не отозвалась на них.

Только после того, как он несколько раз осторожно погрузился в ее лоно, там наконец все увлажнилось. И самое ужасное, что в этом ей помогли воспоминания об Элиоте, вновь нахлынувшие в сознание. Его лицо, ласковые интонации голоса… В этот момент она ненавидела его — ненавидела за непрошеное вторжение в ее соитие с Энтони и даже как бы соучастие в нем. Ей непереносима была мысль, что она, пусть хоть ненадолго, а вообразила себя в его объятиях, в его постели. Господи, что этот человек делает с ней?!

* * *

В воскресенье вечером Бритт сидела на постели, упаковывая вещи. Часть багажа была уже готова к тому, чтобы ее отнесли в машину. Сам Энтони спустился вниз, чтобы обсудить с Элиотом обстоятельства дальнейшего его пребывания здесь.

Воскресный день для всех прошел нелегко. Дженифер провела ужасную ночь, у нее повысилась температура, и Элиот вряд ли хоть раз за ночь сомкнул глаза. Утром, сразу после завтрака, миссис Мэллори позвонили из Флориды. Ее зять, несмотря на все усилия медиков, скончался, так что поездка к сестре стала просто необходимой и отложить ее уже было нельзя. Бритт сказала миссис Мэллори, чтобы та немедленно выезжала — дом до ее возвращения, Бог даст, не рухнет.

Потом, когда Бритт помогала Элиоту умывать ребенка, девочка совсем сникла, почти ни на что не реагируя. Решено было немедленно везти ее в пункт неотложной помощи при больнице Истона. Опасались менингита или чего-то столь же серьезного, так что решили время на вызов врача не тратить. Большую часть дня Бритт и Энтони провели с Элиотом в больнице. Ближе к вечеру Дженифер уснула, так что все трое смогли вернуться домой. Элиот хотел через несколько часов, ближе к ночи, вернуться в больницу, а Энтони и Бритт готовились к отъезду домой, в Вашингтон.

Когда она начала собирать вещи, Энтони намекнул, что неплохо бы ей остаться здесь, тем более, что миссис Мэллори вынуждена уехать. Но она не хотела оставаться в доме наедине с Элиотом, опасаясь своих новых, невесть откуда взявшихся чувств.

И вот теперь, сидя на кровати, Бритт пребывала в мучительных сомнениях. Она вполне отдавала себе отчет в том, что даже и присутствие Энтони не в силах защитить ее от себя самой. Но Боже, как она боялась, оставшись здесь после его отъезда, не удержаться и выказать свое истинное отношение к Элиоту!

Услышав, что Энтони поднимается по лестнице, она испытала смятение. Но когда дверь открылась и муж вошел в спальню, она выглядела как обычно и посмотрела на него очень спокойно. Он же казался весьма встревоженным и крайне серьезным.

— Бритт, родная моя, меньше всего мне хотелось бы давить на тебя, но пойми: Элиота нельзя оставить сейчас одного. Он просил меня уговорить тебя остаться, хотя понимает, что это может нарушить наши планы.

— Он сам просил меня остаться? — спросила она, почувствовав, как к щекам прилила кровь.

— Ну да, конечно, я и пришел передать тебе его просьбу.

Она прекрасно понимала, что мотивы Элиота не совсем невинны, а уж использовать для подобных переговоров Энтони!.. Малейший намек на цинизм был непереносим для ее души.

— Не сомневаюсь, что он просит об этом только из вежливости. Ведь он все время будет в госпитале, к чему ему моя помощь?

— Полагаю, что он остро нуждается в моральной поддержке, это главное. — Энтони задумчиво потер подбородок. — В принципе, если кто и должен остаться, так это я. В конце концов, это моя семья, а не твоя.

— Но это невозможно! Как ты объяснишь свое отсутствие в суде! Если уж чье-то присутствие здесь необходимо, лучше останусь я. Мне совсем не хочется, чтобы ты выходил из рабочего графика. Просто я…

Элиот ждал.

— Да нет, ничего, милый. Просто я подумала, что если Дженифер нуждается в уходе, то лучше нанять сиделку, она бы действительно смогла помочь Элиоту. Хотя бы потому, что в тысячу раз лучше меня знает, как ухаживать за больным ребенком.

— Не думаю, что сиделка сможет позаботиться и об Элиоте. Он очень привязался к тебе, Бритт.

Она испытала крайнее удивление.

— Он что, так и сказал?

— А чему тут удивляться? У него не так уж много близких.

Не желая, чтобы муж увидел, как она покраснела, Бритт отвернулась.

— Я, конечно, рада этому, мне всегда хотелось понравиться и твоим близким, и твоим друзьям.

Энтони подошел и взял ее за руки.

— Целый мир может восторгаться тобой. Бритт, но ты должна знать, что никто не восхищается тобой так, как я.

Она поцеловала его в щеку и, повернувшись к кровати, начала распаковывать свои вещи. Энтони стоял за ее спиной и ждал, а когда она достала из сумки свои вещи, взял багаж, и они спустились вниз. Его портфель с деловыми бумагами уже стоял в холле. Элиот сидел на банкетке возле входных дверей, облокотившись о колени и зарывшись лицом в ладони. Несмотря на его нахальство, так рассердившее Бритт, ей стало его страшно жалко. В конце концов, что она там себе навоображала! У человека болен ребенок, и, похоже, серьезно болен. Ему просто нужна человеческая поддержка, присутствие кого-то, кто поможет ему справиться с навалившейся бедой. В подобные минуты вряд ли кто-то будет думать о чем-то ином, тем более недостойном. Она даже почувствовала себя виноватой за все те подозрения, что совсем недавно там, наверху, пришли ей в голову.

— Я останусь на день-другой, — сказала она, — пока вы с Дженифер полностью не придете в норму.

— Я очень ценю вашу поддержку, спасибо. — Элиот даже не улыбнулся.

— Ну, мне пора, пожалуй. Обязательно сообщите, как пойдут дела у нашей малышки. Я буду волноваться, хотя и верю только в хорошее, — сказал Энтони, ободряюще похлопав пасынка по плечу.

Печальная улыбка тронула уголки губ Элиота.

— Жизнь подсовывает много всяких пакостей, но хуже беды, чем болезнь ребенка, я еще на своем пути не встречал.

— Уверен, она скоро поправится, — бодро проговорил Энтони.

— Я только что звонил в больницу, Дженифер все еще спит, но у нее поднялась температура. Они на несколько минут помещали ее в ледяную постель, чтобы сбить жар. Вечером доктор будет брать спинно-мозговую жидкость, и я хочу быть там.

— Я поеду с вами, — откликнулась Бритт, понимая, что ее слова будут приятны обоим.

— Спасибо, Бритт. — Элиот посмотрел на часы. — Думаю, мне стоит позвонить Моник. Она непременно должна знать, что случилось. — В голос его вкралась горестная нотка. — Пойду попробую дозвониться до нее.

Ни Энтони, ни Бритт не проронили ни слова, лишь смотрели ему вслед, пока он не прошел в кабинет. Затем Бритт пошла проводить мужа до машины. Когда они вышли в темную ночь, она обняла его и сказала:

— Ох, как бы мне хотелось, чтобы и ты тоже остался.

Энтони только грустно вздохнул. У него не было причин сомневаться в ее искренности, а вот она сама не очень верила своим словам. Где-то на грани ее сознания таилась радость, что все вышло именно так. И это было ужасно!..

— Я люблю тебя, Энтони, — сказала она, склонив голову на его плечо.

— Знаю, родная. И я люблю тебя. — Он поцеловал ее на прощание. — Позаботься о них с малышкой.

Бритт стояла и смотрела ему вслед до тех пор, пока виднелись красные огоньки машины. Когда они скрылись, она повернулась и с ощущением надвигающейся беды вошла в дом.

* * *

Они отправились в больницу минут через двадцать после отъезда Энтони. По пути едва ли сказали друг другу десяток слов. Сознание Элиота было полностью занято заболевшей дочкой, а ее мыслями владел один Энтони. Но тот факт, что они остались вдвоем, предстал теперь перед обоими во всей своей неотвратимости.

При подъезде к городу она посмотрела на него.

— Вы дозвонились до Моник?

— Да. Она вылетит сразу же, как только сможет.

— Для Дженифер это будет хорошо.

— Надеюсь.

Через несколько минут они подъехали к больнице. Хотя было уже поздно, доктор Дормэнн, молодой, плотного сложения человек, встретил их, проводил в небольшую приемную, усадил в кресла и только потом сказал, что подозревает у Дженифер менингит.

— Насколько это серьезно, доктор?

— Достаточно серьезно, мистер Брюстер. Хорошо, что вы рано обратились к нам, мы вовремя успели сбить ей температуру. Девочке сейчас, конечно, не сладко. Если это менингит, как мы подозреваем, то понятна ее постоянная раздражительность. В инфекционных случаях опухоль оболочки головного мозга создает внутричерепное давление, что может быть весьма болезненным. Взрослые, впрочем, переносят все это гораздо хуже. Я назначу ей курс антибиотиков сразу же, как только будет можно.

Необходимые бумаги были заполнены и подписаны, Элиот вздохнул, и они направились в палату к Дженифер. Ее кроватка была покрыта сеткой, чтобы удержать ребенка от поползновений выбраться наружу. Элиот, просунув руку в ячейку, прикоснулся к детскому личику. Дженифер, на которой была только легкая рубашечка, дрожала. Увидев отца, она сразу же в голос заплакала. Бритт заметила, что глаза Элиота тоже наполнились слезами, ее горло сдавил спазм. Он поставил возле кроватки два стула, и они сели. Элиот гладил малышку по голове.

Немного спустя пришла санитарка, взяла ребенка и куда-то унесла. Они прошли в комнату ожидания и сели друг против друга. Между ними стоял низкий столик со старыми журналами.

— Я страшно огорчена всем, что случилось, — сказала Бритт. — Вы не заслуживаете такого наказания.

— Это моя вина, не надо было брать ее на реку.

— Разве можно все предвидеть? Как вы могли знать, что она подхватит эту инфекцию?

— Ну, разговорами тут не поможешь. Что произошло, то произошло…

— Элиот, вы удивительный отец.

Ее слова тронули его, но он был слишком расстроен, чтобы ответить на них. Через несколько минут тягостного молчания он сказал:

— Надеюсь, я не слишком расстроил ваши планы, вынудив вас остаться? Для меня это так же много значит, как и для Дженифер.

Она посмотрела ему в глаза, желая — и не желая! — понять, что он имел в виду.

— А я надеюсь, что это не было ошибкой, — осторожно сказала она.

— Что вы остались со мной вдвоем? — Она кивнула. — Это не будет ошибкой до тех пор, пока мы сами не сделаем ошибки.

— Я знаю себя, Элиот. И знаю, как отношусь к вам. Хотелось бы, чтобы и вы не заблуждались в отношении меня. Если я и осталась с вами, то лишь ради Дженифер.

— Хорошо, Бритт, теперь я должным образом предупрежден.

Бритт отвела взгляд и прикусила губу.

— Поверьте, мне очень неприятно говорить людям подобные вещи. Это заставляет меня ощущать…

— Ощущать что?

— Что я жестокосердна, — сказала она, взглянув прямо ему в глаза. — Но мне не нравится то… Все то, что происходит между нами.

Легкая улыбка коснулась его губ.

— Ну наконец-то я узнал, что это взаимно — чувство, я имею в виду. А то я уж думал, что я один с этим маюсь.

— Послушайте, Элиот, не слишком ли много вы на себя берете? — спросила Бритт с явной досадой. Она встала и, пройдя через комнату, остановилась у окна. — Боже, зачем я только заговорила об этом? Что вы себе вообразили? — Она горестно рассмеялась. — Это же безумие, Элиот. Что с нами вообще происходит?

Он ничего не ответил. Тот же вопрос мучил и его. Несколько минут она стояла, покачиваясь, и чувствовала, что тревога все сильнее завладевает ее сознанием. Наконец он заговорил:

— Мои чувства к вам совсем для меня не праздник, так же, как и для вас — ваши чувства ко мне. Если бы это было иначе, то напоминало бы скорее пикник, на который прихватили тяжело заболевшего ребенка.

— Пожалуйста, прошу вас, не говорите так!

— Я человек честный.

— В наших обстоятельствах честность не совсем то, что необходимо.

— А что, по-вашему, необходимо, Бритт?

— Приличия. Верность. Вот качества, которые мы с вами просто обязаны выказать, не так ли?

Элиот опять ничего не ответил. Ему нечего было сказать. В конце концов уверенности у Бритт поубавилось.

— Мне надо выйти, — сказала она, направляясь к двери и чувствуя, что он смотрит ей вслед. — В холле я заметила питьевой фонтанчик. Пойду попью.

Когда Бритт вышла, Элиот сидел, уставясь в стену, и думал о сказанном ею. Сама призналась, что охвачена чувством, а теперь будто накладывает запрет… Как трудно ему смирить свое сердце. Он понимал: каждый шаг, конечно, ведет к беде, но это не удержало его от попыток добиться, чтобы Бритт осталась. Наверное, не удержит и дальше.

Бритт вернулась, а еще через минуту вошел доктор Дормэнн. Он сказал, что спинно-мозговую жидкость у девочки взяли, и все прошло удачно. Как только лаборатория сделает необходимые анализы, можно будет назначить медикаментозное лечение. Примерно с час еще придется подождать.

Они с Бритт вернулись к палате Дженифер и ждали, когда ее принесут. Малышка, апатично лежа на руках у сестры, едва ли узнавала отца. Но когда он взял ее на руки и подержал несколько минут, гладя по головке, она открыла глазки, осмысленно посмотрела на него, хотела что-то сказать, но сонливость снова овладела ею.

Сестра забрала у него девочку, положила в кроватку, закрепила защитную сетку и покинула палату.

Они молча бок о бок сидели возле спящего ребенка. Бледный зеленоватый свет едва освещал помещение, создавая иллюзию нереальности. Слышался только тихий звук вентилятора.

Элиот постепенно приходил в себя. Он взял руку Бритт, на что та никак не прореагировала.

— Я вам очень благодарен. Не знаю, понимаете ли вы, как много для меня значит то, что вы здесь.

— Я все понимаю, Элиот.

Он слегка сжал ее пальцы, но она на это никак не отозвалась. Ему показалось, что мысленно она находится в эту минуту где-то очень далеко, и он спросил:

— О чем вы думаете, Бритт? Пожалуйста, скажите мне.

— О своем отце, если вам интересно. Глядя на вас с Дженифер, я не могла не вспомнить о своем детстве. — Слезы застлали ее глаза и пролились, стекая по щекам. Она забрала у него свою руку, чтобы вытереть их. — Не обращайте внимания, это все только эмоции. Вам сейчас гораздо труднее, чем мне.

Как бы спасаясь от чего-то, Бритт встала, подошла к окну и, слегка сдвинув тяжелую штору, стала смотреть в темную, пасмурную ночь. Внизу были рассеяны огни Истона, вверху в прорехах туч кое-где помигивали звезды. Чувство одиночества охватило ее. Она помнила тысячу и больше таких же ночей в Маунт Айви, когда сама была ребенком. О, те одинокие ночи!..

За спиной послышался легкий звук сдвинутого стула, и Бритт поняла, что Элиот встал. Подошел он неслышно. Когда рука его легла ей на плечо, она вздрогнула, хотя это прикосновение и не было для нее неожиданностью. Рука скользнула вниз, по предплечью, а потом, сжав локоть, он повернул ее к себе. Она посмотрела ему в глаза, испытывая нелепую слабость. Глухая безнадежность, еще недавно написанная на его лице, исчезла. Не говоря ни слова, он обнял ее и прижал к себе.

Сначала Бритт будто одеревенела, но искренность его порыва сняла ее напряжение. Она обняла Элиота за плечи. А он погладил ее по голове, как раньше гладил Дженифер. Голова ее склонилась ему на плечо, она старалась не думать о том, куда это их заведет. Просто испытывала счастье. Потом вернулась тревога. Происходящее сейчас между ними слишком сильно, чтобы она могла противостоять этому, но и смириться до конца была не в состоянии.

Он поцеловал ее волосы, глаза ее переполнились слезами. Но почти сразу же они отпрянули друг от друга. Руки были последним, что их еще соединяло. Потом расстались и руки. Это было все, что она могла позволить себе, и Элиот без слов понял ее.

* * *

Еще не открыв глаз, Элиот уже вспомнил, где он, поскольку шея его затекла от неудобной позы, а тело чувствовало жесткость пластикового покрытия кушетки, на которой он вздремнул. Он посмотрел на часы: почти восемь утра. Проспал он около двух часов, после того как Бритт сменила его у постели больного ребенка. Всю ночь они не покидали девочку, дежуря и отдыхая по очереди. И вот наступило утро.

Прохаживаясь для разминки по холлу, Элиот увидел доктора Дормэнна, направляющегося в сторону детского отделения. Тот, очевидно, побывал все же дома, о чем говорили свежая рубашка и другой галстук. Заметив Элиота, врач подошел к нему и с мягкой улыбкой сказал:

— Сестры говорят, что наша маленькая леди провела сравнительно спокойную ночь.

— Сравнительно с чем?

— Сравнительно с другими пациентами, болеющими менингитом.

Они прошли в палату Дженифер, и Бритт, сидевшая склонив голову на руку, встала им навстречу. Они переглянулись взглядом людей, которые знают нечто, чего никто в мире больше не знает. Пришло утро, и они оба оказались лицом к лицу с новой реальностью. Вот только одинаково ли они к ней, к этой новой реальности относятся?

Шторы оставались задернутыми, чтобы защитить глазки Дженифер, но дневной свет все же пробивался сквозь щели. Элиот заглянул в детскую кроватку. Дженифер все еще находилась под воздействием лекарств, хотя, судя по беспокойным движениям, вот-вот должна была проснуться. Сестра, отодвинув сетку, чуть потормошила девочку, торопя ее пробуждение.

— Я понимаю, малышке Дженни хочется поспать, — сказал доктор, склонившись к девочке. — Но нам надо осмотреть ее.

Дженифер проснулась, доктор занялся ее осмотром. Элиот и Бритт молча следили за каждым его движением.

— Ну вот, малышка, теперь я могу сказать, что медицина побила противную бациллу, — провозгласил доктор. Затем, улыбнувшись Элиоту, он добавил: — С девочкой все хорошо, мистер Брюстер. Если так пойдет и дальше, то через пару дней мы сможем ее выписать.

— Так скоро? — удивился Элиот.

— Дети, мистер Брюстер, если уж начинают выздоравливать, то делают это быстро. Температура под контролем. Теперь она нуждается только в хорошем уходе. — Он посмотрел на Бритт и помолчал, прежде чем договорить до конца. Он знал, что она не мать ребенка, а дальняя родственница, и это его немного смущало. — Думаю, что вдвоем вы вполне справитесь.

Элиота все эти новости сильно ободрили. Он взглянул на Бритт, которая тоже посмотрела на него и улыбнулась.

— Неплохо бы теперь перекусить. Самое время для завтрака.

Они решили позавтракать здесь же, в кафетерии. Взяли по чашке кофе, пирожные и сели напротив друг друга за пластиковый столик в углу зала. Как бы там ни было, к ним вернулось хоть какое-то равновесие. Они, думал Элиот, перешли Рубикон. Додумывать мысль до конца ему не хотелось…

— Наверное, мы выглядим как парочка бездомных бродяжек, — сказала Бритт, пытаясь причесаться пятерней.

— Да уж, не иначе… — Элиот потер небритый подбородок. — Может, после того, как мы поднимемся к Дженифер и посмотрим, что там и как, я отвезу вас домой? Вам не мешает хорошенько выспаться.

— Больше всего я мечтаю о горячей ванне.

Их глаза встретились, и Бритт смущенно отвела свои. Он почувствовал, что между ними возникло нечто, с чем, если они не хотят причинить друг другу боль, надо обращаться весьма осторожно. Ну а сейчас от него требовалось только одно — продолжать разговор как ни в чем не бывало.

— А я, когда малость приведу себя в порядок, скорее всего предприму хорошую прогулку. Может, даже поплаваю по реке на веслах. От хороших новостей я чувствую в себе прилив энергии.

Позавтракав, они вернулись в детское отделение. Там их ожидала Моник. Она держала на руках Дженифер, пока сестра перестилала постель. Мельком взглянув на Элиота, Моник остановила насмешливый взгляд на Бритт.

— Прекрасно! Вижу, тут нашлось кому заменить мамочку. До меня уже дошло, Элиот, что здесь крутится твоя мачеха, но я не была в том уверена.

Элиот и Бритт переглянулись.

— Здравствуйте, Моник, — сказала Бритт.

Та только кивнула ей. Потом бросила короткий взгляд на Элиота, на этот раз более язвительный, и сказала:

— Поскольку я вынуждена была, бросив все, приехать сюда из-за случившегося, должна сказать тебе, что если бы Дженифер была со мной, ничего подобного не произошло бы.

— Ты лучше вспомни все те бесчисленные случаи, когда ребенок нуждался в матери, а та не имела возможности уделить ему должного внимания, — не менее язвительно ответил Элиот.

Моник ткнула пальцем ему в грудь.

— Не начинай все сначала, ты, сукин сын!

Он посмотрел на сестру, затем перевел жесткий взгляд на жену. Не время и не место заводить сейчас семейные разборки. Проигнорировав ее грубость, он спокойно сказал:

— Я понимаю, что тебе хочется немного побыть с дочкой.

Дженифер в это время закапризничала, и сестра хотела взять ее у Моник, но та отказалась отдать ей дочь.

— Моник, ты надолго приехала? — миролюбиво спросил Элиот.

— Кажется, кризис миновал, хотя они и говорят, что должно пройти еще несколько дней. Но я поговорю с доктором, и, надеюсь, через несколько часов мы с ней уедем. Думаю, с твоей стороны это не встретит ничего, кроме одобрения.

— Я просто хотел знать о твоих намерениях. — Он будто не заметил сарказма ее слов. — Мы сейчас уедем. Я не вижу, почему бы тебе не побыть здесь. Ведь я сам позволил тебе…

— Посмотрите на него, он позволил мне! — истерично прокричала Моник. — Он такой добренький, и он понимает, что я как-никак ее мать.

— Ну, а теперь, Моник, когда ты явила себя во всей красе, ни один врач не рискнет отдать тебе больного ребенка.

Сказав это, он взял Бритт под руку, и они направились к двери.

— Давай беги! Обрадовался, что можешь сюда больше не возвращаться, — прокричала Моник ему в спину.

Элиот оглянулся, заметил злобный взгляд своей супруги, когда сестра забирала у нее Дженифер, и ядовито сказал:

— Ни о чем не беспокойся, дорогая, я вернусь. Об этом ребенке некому позаботиться, кроме меня, и я его не брошу…

* * *

Бритт проснулась далеко за полдень. Подушка Энтони, лежащая рядом, хранила его запах, и она уткнулась в нее лицом, думая о муже столь же напряженно, как думала о нем и засыпая. Потом немного смущенная тем, что так заспалась, она быстро оделась и спустилась вниз. В холле, на банкетке, стоящей у основания лестницы, лежала записка от Элиота. Он сообщал, что возвращается в больницу и пробудет с Дженифер, пока ее не уложат спать. Писал, чтобы она не ждала его к ужину, поскольку не знает, когда вернется.

Сначала ее задело, что он ушел без нее, но, вспомнив о появлении Моник, решила, что сейчас ей действительно лучше в больницу не ехать. К тому же не мешает побыть одной и кое-что обдумать.

В гостиной Бритт встретила взгляд Энни Мэтленд, обращенный на нее сверху вниз, с портрета, висящего над камином. Возможно, это был обычный, точно переданный художником взгляд Энни, но Бритт, почувствовав в нем укоризну, тотчас вспомнила, что так до сих пор и не позвонила Энтони, хотя он просил сообщить о состоянии Дженифер. С ее стороны это просто легкомыслие. Она пошла в кабинет и позвонила в Вашингтон, в служебный кабинет Энтони. Трубку взял он сам.

— Бедная крошка, — сказал он, когда Бритт вкратце описала состояние девочки. — А как держится Элиот?

Бритт сказала о приезде Моник.

— Кажется, она очень привязана к Дженифер, — заметила Бритт. — Меня это даже несколько удивило.

— Что тут скажешь… В конце концов, какая бы Моник ни была, она все же мать ребенка.

— Как ты считаешь, она может переменить решение насчет опеки?

— Трудно сказать… Кто знает, что на уме у этой женщины. Она любит создавать трудности, только бы уколоть Элиота. Но эта ее «милая» черта в то же время позволяет надеяться, что она предпочтет оставить ребенка ему, поскольку наверняка считает, что для него это тяжкий крест.

— Надеюсь, что так и будет, — сказала Бритт. — А теперь скажи мне, как дела у тебя?

— Занят, как всегда. Сегодня перед ланчем был странный звонок от Харрисона. Он хочет знать, что я намерен решить по делу «Руссо против Клосона».

Бритт была удивлена. Судьи не обсуждают таких вещей с сенаторами, пусть даже сенаторы их родные братья.

— Ты хочешь сказать, что он прямо так и спросил тебя, что ты решишь по вопросу абортов?

— Вроде того… Я сказал ему, что еще даже не читал документов по этому делу. Да и вообще, какое бы решение ни вынес суд, обнародовано оно будет не раньше чем через шесть месяцев. Это его вроде бы успокоило. Знаешь, после того сердечного приступа Харрисон вообще какой-то странный, буквально сам не свой.

Голос Энтони, такой родной и знакомый, пробудил в ней всю нежность к нему, к ее любящему, спокойному и уверенному в себе мужу. Она вдруг с удивлением спросила себя, как это Элиот сумел сбить ее с толку.

— Ну, любимая, меня зовут дела, надо тут кое-что обсудить с шефом. Так что я пошел.

— О'кей. Теперь позвоню завтра, скажу, как обстоит с бэби.

— Я весь день в суде, а вечером — дома. Так что ты легко найдешь меня.

— Я люблю тебя, Энтони.

— И я люблю тебя, дорогая.

Она повесила трубку, испытывая легкую грусть. А также — вину. Почему, говоря слова любви, она чувствовала себя лицемеркой? Но Бритт не могла отрицать, что в ее жизни произошло нечто необычное. Странно приятное ощущение, нечто вроде щекотки, которое она впервые ощутила в китайском ресторанчике, возникло тогда лишь от одного присутствия Элиота. И тогда же породило первую дрожь сомнения во всем, что она считала незыблемой основой своего брака. Ох, как ей это ненавистно! Ненавистна сама мысль о том, что с Элиотом она испытывает нечто, чего не испытывала с Энтони, — сильное притяжение, почти ошеломившее ее наслаждение от одного его прикосновения!..

Бритт безостановочно ходила в одиночестве по большому дому, принадлежавшему ее мужу и Харрисону, и пыталась решить, что делать. Наконец остановилась в гостиной, села в кресло перед камином и стала смотреть на портрет женщины, которая, будь она жива, была бы ее свекровью. Строгий взгляд давно умершей женщины делал ее вину все огромнее.

Следующие несколько часов тянулись очень медленно. Бритт посмотрела вечерние новости. Все та же политическая рутина. Она выключила телевизор и задумалась, чем бы ей заняться. Читать не хотелось. Бритт отправилась на кухню выпить чая. Пока закипал чайник, она сидела за столом, следя за секундной стрелкой, ползущей по желтому циферблату настенных часов. Потом выпила две чашки чаю, сполоснула чашку и убрала ее вместе с сахарницей в буфет. Время, казалось, остановилось…

Посмотрев в окно, она увидела, что на небо наползают темные тучи и все предвещает штормовую погоду. Ветер раскачивал деревья, тревожил старый дом, заставляя карнизы и водосточные трубы поскрипывать и постанывать. Пребывание в одиночестве не пугало ее, но все-таки лучше в такое время находиться в компании.

Хоть Элиот и не собирался вернуться к ужину, Бритт все же решила что-нибудь состряпать. Так, на всякий случай… Она прошлась по полкам, заглянула в холодильник. Наткнувшись на бордо, запасенное ими с Энтони на случаи их наездов сюда, она взяла бутылку, подумав, что к ужину это будет совсем не лишним. В конце концов, их с Элиотом отношения слишком открыты, чтобы затевать какие-то игры. Она должна вести себя непринужденно, это лучшее из всего, что можно придумать.

Миссис Мэллори оставила крепкий куриный бульон, так что вполне можно приготовить овощной суп. В морозильнике обнаружились добрые филеи; выбрав парочку не самых крупных, Бритт положила их оттаивать.

В половине девятого Элиота все не было, она начала опасаться, что он действительно поужинает в больнице. А может, девочке стало хуже? Мысль о больном ребенке устыдила ее. В самом деле, она так занята собой и своими проблемами, что за весь вечер даже не вспомнила о Дженифер!

Бритт прошла в холл и выглянула в дверь. На темной дороге, ведущей от шоссе к дому, не видно ни огонька. Машины Элиота и в помине нет. Она вновь обошла пустой дом, прислушиваясь к вою ветра, и вдруг осознала, что за последний час ветер заметно усилился. Сквозняки, проникающие в какие-то невидимые щели, заставили ее подняться в свою комнату и надеть свитер. Когда она вернулась в гостиную и, устроившись в кресле с ногами, опять принялась рассматривать портрет Энни Мэтленд, за окнами послышался звук подъезжающей машины.

Бритт вскочила, бросилась в холл, открыла дверь. Когда Элиот входил, вместе с ним, неся с собой пыль, в дом ворвался порыв ветра.

— Как Дженифер?

— Много лучше. — Улыбка, коснувшись смертельно усталого лица Элиота, озарила его каким-то чистым светом, разгладила все морщинки. — Когда я уходил, она спала, как ангел.

— Я так рада, Элиот! А то уже начала беспокоиться, что вас долго нет.

— Я вам оставил записку.

— Да, я прочитала ее. Но мне казалось, что вы должны приехать раньше. — Они переглянулись. Он снял пиджак и бросил его на кушетку возле дверей. — Очень устали?

— Да уж.

— Знаете, я тут кое-что состряпала на ужин. Надеюсь, вы не ели в больнице?

Элиот отрицательно покачал головой. На какой-то миг ей показалось, что он хочет заключить ее в свои объятия. Ну и что в этом такого? Просто быть ближе друг к другу в пустом доме, в такую непогоду… Она сделала шаг к нему, и он ее обнял.

Ее тело немного дрожало — сейчас она почувствовала в нем мужчину сильнее, чем тогда, в больнице. Но когда он поцеловал ее в висок, Бритт осознала, что это уже больше, чем можно себе позволить. Она отпрянула от него и почти непринужденно пригласила:

— Пойдемте, вам надо перекусить.

Они пошли через дом в сторону кухни.

— Полагаю, Моник тоже рада, что с девочкой все хорошо.

— Она уехала еще до того, как я вернулся.

— Не может быть!

— Почему же? Она появилась, выполнила свой материнский, так сказать, долг и отправилась дальше.

— Она вернулась в Бостон?

— Не думаю. Медсестре она сказала, что несколько дней будет в Вашингтоне, оставила номер телефона, по которому, если что, ее можно разыскать. О подробностях, по правде сказать, я не расспрашивал.

Бритт указала на стол.

— Присаживайтесь. Не взыщите, что я буду кормить вас по-простецки, на кухне. Зато смотрите, какой у меня суп получился! Вы ешьте, я сейчас присоединюсь к вам, только поставлю на огонь бифштексы. Вот и вино к ужину. Наливайте.

За едой Бритт старалась не говорить ничего такого, что могло бы спровоцировать Элиота на опасный ответ. Но это было трудно: само его присутствие волнующе действовало на нее. Усталый Элиот расслабленно попивал вино. Бритт свой бокал отставила, выпив половину и решив, что этого достаточно. Ее пальцы дрожали, поэтому она опустила руки на колени, чтобы он не заметил предательской дрожи.

— Для женщины, не умеющей стряпать, вы приготовили все достаточно вкусно, — пошутил Элиот и уж серьезнее добавил: — Вы проявили такую заботливость, Бритт, я благодарен вам.

Когда они покончили с едой, она собрала тарелки и засунула их в моечную машину. Элиот еще сидел за столом.

— Может, нам пойти в гостиную и выпить по рюмке бренди? — спросил он, когда Бритт закончила возиться с посудой. Она, казалось, понимала его намерения, но не верила себе.

— Я посижу с вами, но пить больше не буду.

— Почему?

— Не вижу особых причин. Да и вообще не то настроение.

Они прошли в гостиную, и, пока Элиот наливал себе бренди, Бритт стояла у окна и вглядывалась в ночь. Потом Элиот пересек комнату и остановился возле нее. Он смотрел на нее так, что она ясно осознала: весь этот вечер — долгое ожидание, ужин с вином — все должно было привести к этому, хотела она того или нет.

Стоя рядом с ней у окна, Элиот тоже смотрел в ночь. Тишина, нарушаемая лишь гулом ветра, была, казалось, пропитана тревогой.

— Чего вы боитесь? — спросил он наконец.

— Вас, конечно. Разве не понятно?

Чувствуя настоятельную необходимость отойти от него подальше, она направилась к камину и остановилась напротив портрета Энни Мэтленд, будто надеясь на его защиту и покровительство. Элиот остался у окна. Удалившись от него, пусть и не на очень большое расстояние, она все же почувствовала некоторое облегчение.

— Я звонила Энтони, рассказала ему о состоянии Дженифер. Он был очень рад. Он просто обожает ее, вы ведь знаете. — Элиот ничего не ответил. — Вы, наверное, очень устали? — спросила она. — Я-то хоть выспалась, встала только во второй половине дня. Теперь вы, должно быть, заснете мертвым сном.

Элиот промолчал. Бритт заметила, что он поочередно посматривает то на нее, то на портрет на стене. Она тоже подняла глаза на картину.

— Вы ведь хорошо знали мать Энтони?

— В общем да. Но мы никогда не были близки. Эту женщину не особенно заботила моя мать, а я и вовсе маячил где-то на заднем плане. Я избегал ее как мог, а после смерти матери вообще больше не видел. Ну а через несколько лет она и сама умерла.

Он видел, что Бритт не отрываясь смотрит на портрет Энни Мэтленд.

— Это идеал, к которому вы стремитесь? Хотите быть похожей на мать Энтони?

— Элиот, я не совсем понимаю, что вы имеете в виду. Я это я, вот и все.

— Так значит, вы это вы? — Бритт только нахмурилась. — Чего вы хотите? — продолжил он. — Кем вы пытаетесь быть?

— Я не понимаю, о чем вы спрашиваете.

— Спрашиваю, чего вы надеялись достигнуть, выходя замуж за Энтони.

Волна гнева захлестнула ее.

— Мне кажется, Элиот, вы слишком много выпили. Прошу вас, не пытайтесь меня рассердить.

— Я и не пытаюсь вас рассердить. — Он отошел от окна и сел в кресло рядом с ней. — Я пытаюсь понять вас, но не понимаю.

— Ну, я ведь тоже вас не понимаю.

— Мы зашли в тупик, не правда ли? — Подобие улыбки промелькнуло по его лицу. Он смотрел на нее весьма откровенно, и она вновь ощутила всю опасность ситуации.

— Я, пожалуй, пойду, — сказала Бритт. — Может, вам еще и не хочется спать, но мне определенно пора.

— Если вы решили идти спать, я вас не стану задерживать.

— В таком случае, спокойной ночи. — Она повернулась и направилась к дверям, ведущим в холл.

— Спокойной ночи, — услышала она за спиной.

Элиот проводил ее взглядом, испытывая удовольствие от возможности просто смотреть на нее. Сколько он еще сможет притворяться, что не хочет ее? Каждый раз, как он ее видел, ни о чем другом он просто не мог думать. Бритт знала об этом, наверняка знала. Ей это явно не доставляло радости, но она решила терпеть до тех пор, пока он не перейдет грань дозволенного. Да в том-то вся штука, что он хочет перейти эту грань, безумно хочет! Его желание было таким сильным, что он едва ли мог думать о чем-то еще.

Он большими глотками допил бренди, позволив спиртному опалить желудок. Вновь наполнив стакан, он опустошенно уставился на портрет Энни Мэтленд, размышляя об ее сыне. Энтони символизировал собою все то героическое и священное в жизни, что он, Элиот, отвергал ради чего-то непостоянного и менее возвышенного. После катастрофы с браком он сосредоточился на своей карьере. Наметил цели, стремился к ним, старался обрести смысл жизни. Но надолго его не хватило, ибо он сомневался во всем. Нередко ему приходилось слышать, что хороший брак и счастливая семейная жизнь являются для человека залогом его удачной карьеры и жизненного благополучия. Никогда раньше он не понимал этого так отчетливо, как теперь. Но чтобы стать счастливым, он должен забрать у Энтони то, что составляет его счастье.

Какая жалость, что он встретил Бритт уже замужней! Самое лучшее, что он может сделать, руководствуясь хотя бы соображениями благопристойности, исчезнуть из жизни этой удивительной женщины. Но сама мысль об этом непереносима. С самого начала, с той минуты, как он впервые увидел Бритт, он почувствовал, что у них общая судьба. И не было сил на свете, чтобы разубедить его в этом и заставить отказаться от счастья.

* * *

Моник сидела в кафетерии гостиницы «Уотермэн», в которой остановилась после посещения истонской больницы. Она убивала время, оставшееся до встречи с Робертом Фэрренсом, и сильно нервничала. В последний раз они виделись в Дели. Наведя кое-какие справки, она выяснила, что он по-прежнему служит в Индии, но сейчас находится в Вашингтоне, и решила позвонить ему. Роберт, святая душа, говорил с ней так, будто они и не расставались.

Старина Роберт существенно отличался от всех других ее любовников, хотя в свое время она не вполне оценила это. Она была так дьявольски несчастна с Элиотом, что Роберт был для нее просто отдушиной. Теперь она думала о нем иначе, ожидая от встречи с ним чего-то большего. Пара выпитых в баре скотчей не особенно успокоили ее нервы. И хотя она не была голодна, решила все же поужинать, больше для того, чтобы скорее прошло время до их встречи.

В последний раз она виделась с ним в один из печальнейших дней своей незадавшейся жизни. Он проник в клинику при посольстве, чтобы подбодрить ее. Он был взволнован, в его глазах стояли слезы, она сама чуть не заплакала.

— Для меня очень важно, чтобы ты поправилась, дорогая. Думаю, ты и сама это понимаешь. Я страшно огорчен тем, что с тобой случилось, — сказал он, имея в виду ее попытку самоубийства.

— Ну, теперь, когда я это сделала и у меня не получилось, мне надо придумать что-то получше. Раз уж надо жить дальше, то лучше жить с тобой, Роберт. Сейчас мне придется уехать с Элиотом, но я вернусь к тебе сюда, в Дели, обещаю.

— Я буду здесь, малышка.

В этом весь Роберт. Он всегда был немногословен. Тогда, поцеловав ее на прощание, он ушел. Ушел ждать. Ох, Роберт!..

Она бы выполнила свое обещание, если бы не беременность. С той минуты, как она обнаружила, что носит под сердцем ребенка, весь ее мир буквально перевернулся, встал с ног на голову. У нее было ощущение, что Элиот ей отомстил.

Она уехала в Нью-Йорк и провела там, в доме брата, несколько дней. И все это время думала о Роберте. Но когда пыталась представить его лицо, то, как ни странно, у нее ничего не получилось, виделись только неясные очертания головы. Чаще всего она вспоминала его едкий, доходящий порой до цинизма юмор, и его наплевательское отношение ко всему на свете. Ей это импонировало, в ее глазах он символизировал спасение от всего, что она ненавидела.

И в то же время она знала, что Роберт — существо страдающее. Что под всеми его остротами, под всей этой защитной корой бравады таилось ранимое и страдающее сердце. Это как-то объединяло их, особенно когда они вместе предавались пьянству. Что-то говорило ей, что они должны быть вместе. И хотя прошло более трех лет, она попытается этого достичь.

Накануне она позвонила ему из Нью-Йорка и, решив не пускаться в долгие объяснения, сразу выпалила:

— Роберт, мать твою! Сколько можно ждать? Я уже допиваю вторую порцию джина с тоником!

— Боже, — изумленно воскликнул он. — Моник Брюстер!

— Слушай, Роберт, ты что? Все еще корпишь в Дели?

— Боюсь, что так оно и есть.

— Ну и? Так до сих пор и не женился? — спросила она, не желая ходить вокруг да около.

— Нет. А ты как?

— Да, было тут… Тянулась все та же история. Но с этим покончено. Мы разошлись в поисках лучшей доли.

Немного помолчав, он спросил:

— Где ты?

— На Лонг-Айленде.

— Ради Христа, что ты там делаешь?

— Звоню тебе. Женщины иногда уходят, иногда возвращаются.

— А я уж подумал, что ты в скверике за углом.

— Нет, я в Нью-Йорке, у своего братца, но завтра еду в твою сторону. Семейные дела. — Роберт молчал. — Наверное, ты слышал, что я родила.

— Да, краем уха…

— Это и есть та причина, по которой я не вернулась к тебе тогда, Роберт. Когда мы уезжали из Дели, я еще и не знала, что беременна.

— Так я примерно и подумал.

— Я раз сто принималась писать тебе, — сказала она. — Вообще, много о тебе думала. Но ни одного письма так и не отправила, это казалось мне бессмысленным, пока я с Элиотом.

— А теперь, значит, ты от него ушла?

— Разрыв был неизбежен. Я поняла это в тот день, когда впервые встретила тебя, Роберт. Может, ты и не поверил, что я вернусь к тебе в Дели, но я говорила правду. Обстоятельства, увы, не всегда сопутствуют нашим намерениям.

Роберт колебался, его этот звонок совершенно выбил из колеи.

— Так что у тебя на уме, Моник? Почему ты решила мне позвонить?

— Да просто подумала, не выпить ли нам с тобой пару-тройку порций джина с тоником. А может, и поужинать вдвоем…

— Как в добрые старые времена?

— Вот именно. Как в добрые старые времена.

Он молчал, прикидывая свои обстоятельства.

— Завтра я должен быть на званом обеде, отверчусь вряд ли, но могу улизнуть оттуда пораньше. Может, ты захочешь разделить со мной послеобеденную выпивку?

— Конечно, еще бы я отказалась!

Они договорились встретиться в достаточно оригинальном месте, сразу за мостом через Чесапикский залив. В такой глухомани, намекнул Роберт, ничто не будет напоминать им об Элиоте, и ее тронуло, что он заботится о ее чувствах. Однако ей пришло вдруг в голову, что и самой ей не хотелось бы появляться в тех местах, где они были с Элиотом. Она даже удивилась: неужели в ее душе тлеют еще какие-то угольки?..

Расплатившись за ужин, Моник снова отправилась коротать время в бар. Она не любила сидеть в подобных местах в одиночестве, но гостиница «Уотермэн» была благопристойным местом — самым благопристойным из всего, что она могла выбрать в Истоне.

Она заказала порцию джина с тоником, сделав такой выбор как бы в честь Роберта. Боже, как они любили попивать джин с тоником! В первый раз они пили его вместе в делийском клубе Роберта, и тогда же он спросил ее, почему она вышла замуж за Элиота.

— Ну, хотелось как-то поприличнее устроить свою жизнь, — ответила она, и это было лучшее, что она могла сказать, не вдаваясь в долгие объяснения.

Но за последние пару лет она пришла к убеждению, что, выходя замуж за Элиота, надеялась обрести в нем скорее нечто идеальное, чем просто мужчину. Когда они встретились, она жила в Бостоне, вращаясь в среде друзей своего брата, в основном юристов. Элиот показался ей вполне подходящим мужчиной. И в то же время каким-то совсем другим, не таким, как она и ее обычное окружение. Это странное сочетание произвело на нее сильной впечатление.

В мужчинах она всегда предпочитала тип авантюриста. С Рэдклифом она бродяжничала по Югу, пока не встретилась с Джулианом Моссом, который, ко всему прочему, предпочитал грубый и грязный секс. Они нашли парочку не то итальянских, не то португальских студентов и резвились с ними вовсю, пока парням это не надоело. Потом Джулиан решил отправиться в новое странствие. Моник колебалась, а он не особенно ее уговаривал, в сущности ему было все равно. Связь распалась, и в общем-то к лучшему.

Элиот встретился ей в то время, когда она была увлечена Дэвидом, молодым и весьма многообещающим ассистентом профессора гражданского права. Тот как-то взял ее на встречу выпускников флетчеровской школы правоведения и дипломатии. Был среди них и Элиот. Слушая академический лепет Дэвида, Моник обратила внимание на незнакомца, одиноко прихлебывающего шампанское на другой стороне зала. Он ответил на ее взгляд.

Когда она проскользнула мимо него в сторону бара, чтобы взять еще порцию выпивки, он последовал за ней. В толкучке его прижали к ней, прямо к ее соблазнительным ягодицам. Она тотчас обернулась и сказала:

— Послушайте, это ваша штуковина окостенела по какой-нибудь особой причине или просто так?

С весьма загадочным выражением лица он сказал:

— У меня комнатенка в «Мэйфлауэр», а в дальнем углу автостоянки ютится мой черный «порше». Жду пять минут. — И сразу же удалился.

Два дня они провели в постели, прерывая любовные игры только лишь затем, чтобы сходить в ванную или на кухню.

Элиот, творя с ней любовь, все нежности шептал по-французски, что казалось ей неким предзнаменованием. Она лишилась девственности в Париже, в шестнадцать лет, и помог ей в этом один алжирский студент. Сам французский язык ее не особенно волновал, но вот Кадир вспомнился — он трахал ее в свое время так же целеустремленно, как это делал теперь Элиот.

Кое-как ей удалось смириться с тем, что Элиот намеревался провести свою жизнь за границей, — путешествовать она никогда не любила, а уж тем более так далеко. Но в его семействе водились денежки — обстоятельство, весьма обрадовавшее ее отца, — да и возраст ее уже подходил. Так что мысль сыграть роль жены дипломата, а для разнообразия крутить с садовником, показалась ей не такой уж и дикой. Словом, через три месяца после их встречи она вышла за Элиота замуж. Свадебный прием они устроили в саду ее родительского дома на Лонг-Айленде.

Признавая теперь, что была недальновидна, Моник все же хорошо знала, почему вышла замуж. Но вот какие мотивы подвигли на это Элиота? Ясно, что он воображал ее совсем не тем, чем она была на самом деле. Как-то во время весьма неприятного разговора он сказал ей, что женился лишь потому, то им двигал какой-то темный инстинкт, овладевший им в то время. Моник ему поверила. Пусть инстинкт, но в его чувствах к ней была страсть, и она действительно тогда думала, что он ее любит.

После двух лет брака они начали тяготиться друг другом. Она раздражалась из-за того, что он находит ее чувство к нему недостаточно сильным, а Элиот — из-за того, что ее любовь к нему вообще не такая, какой он хотел. Так их брак постепенно превратился в обоюдное наказание…

Расплатившись с барменом, Моник вышла в ветреную ночь, забралась во взятый напрокат автомобиль и двинулась в сторону залива. Боже, как она ненавидела Восточное побережье!

Переехав мост через Чесапикский залив, она почувствовала огромное облегчение. Здесь было что-то от Тэлбот Каунти и от Мэтлендов, которых она находила одеревенелыми и полупридушенными. В общем, все это раздражало ее больше, чем даже сам Элиот.

Моник любила города, толпы людей и анонимность. Ей нравились незнакомые мужчины, и притом мужчины странные, ни на что не похожие. Но особенно ей нравились люди, которые понимали ее, с которыми она могла петь, как говорится, в унисон. Такие, как Роберт Фэрренс.

Казалось невероятной удачей, что Роберт приехал по делам в Вашингтон именно сейчас, когда она так нуждалась в нем. Судьба, возможно, пытается этим подсказать ей что-то. Правда, она не знала, как обстоят у Роберта дела и как он отнесется к ней теперь. Увлечен ли он сейчас кем-нибудь и как они встретятся? Разгорится ли прежний огонь от старой искры? Уверенности ни в чем не было…

Въезжая в Уотервью, она переехала маленький мостик и двинулась вдоль прибрежной улицы. Фасадами к воде стояли киоски, павильоны, магазинчики с наглухо заколоченными окнами, бакалейные лавки с полинявшими вывесками, парочка безымянных баров, вообще утративших свои вывески, а в конце этой пляжной улочки, напротив причала, ресторан. На его крыше громоздилась огромная вывеска, большие черные буквы которой составляли непритязательные слова «Морская еда». Ресторан работал и в это время года. Рядом с ним, на небольшой стоянке, Моник увидела несколько машин, припарковалась и направилась ко входу в ресторан.

Внутри на нее повеяло приятным ароматом виски. А вот и Роберт, в одиночестве сидящий за стойкой бара, в самом ее конце. В руке он держал стакан с выпивкой и сигарету. Увидев Моник, он поставил стакан, отложил сигарету, и широкая улыбка явилась на его лице.

— Кто это такой страшный к нам пришел! — воскликнул он голосом мультяшки и, подойдя к ней, обнял и притянул к себе.

Моник внезапно разволновалась, а когда Роберт выпустил ее из объятий, заглянула ему в глаза. Он немного постарел, морщинки на его лице с годами чуть углубились. Улыбка оставалась по-прежнему теплой, но в уголках губ явно проступила ранее незримая печаль. Мешки под глазами увеличились, темные волосы поредели. Однако присущий ему шарм и чувственность не покинули его. Вид у него был приветливый.

— Моник, дорогая! Сколько же мы не виделись?

— Я рада нашей встрече, — сказала она. — Чертовски рада.

— Ты похудела, — заметил он, оглядев ее с ног до головы.

— Ну, я же не беременна.

Какую-то минуту он смотрел на нее, потом спросил:

— Кстати, тогда… Это от Элиота? В общем, я на него и думал, но полной уверенности не было.

— Да, от него.

— Ну, пойдем, — сказал он, подводя ее к бару. — Позволено ли мне будет предложить даме выпивку?

— Позволено, позволено! Не сомневайся.

Бармен поставил перед Моник порцию джина с тоником. Роберт тем временем допил свой стакан и жестом заказал другой. Ей хотелось поскорее выпить, но она дождалась, когда джин подадут и Роберту. Получив свою порцию, он поднял тост за их встречу.

— Здесь вам, конечно, не Индия, — добавил он, с легкой гримасой отвращения оглядываясь вокруг, — но джин все тот же.

Она сделала долгий глоток, чувствуя, как внутри становится приятно тепло.

— А я почти чувствую запахи тропиков.

— Нет, сердце мое. Думается, это пахнет вареными омарами.

— Столько времени прошло, а ты все такой же. — Она улыбнулась и чмокнула его в щеку. — И как это тебе удается?

— Не знаю, — сказал он, закуривая сигарету. — Тогда мы с тобой попали в некий романтический ураган, не так ли? Но роман, увы, так быстро закончился.

— Значит, после смерти Норы ты так и не женился?

— Нет. Ее смерть, спаси, Господи, ее душу, освободила меня. Наш брак был чистилищем. Зато теперь я способен не дрогнув войти в ад. — Он грустно улыбнулся. — Ну, думаю, тебе это все известно по опыту брака с Элиотом.

— Да. И это было неизбежно.

— В общем, мне его где-то даже жалко. Он мне был симпатичен. Такой благопристойный, рассудительный господин…

— Роберт, прошу тебя…

Той рукой, в которой держал сигарету, он коснулся ее темных волос, потом провел кончиками пальцев по щеке. Она вздрогнула.

— Я часто вспоминал тебя. — Его слова вселили в нее надежду. — Помнишь, как на удивление быстро мы в Дели привязались друг к другу?

— Мы оба были одиноки. — Она сделала еще один глоток джина, практически прикончив порцию. — Может, и все случившееся между нами было только следствием одиночества?

Он отстранился от нее как бы для того, чтобы лучше видеть.

— Это самый легкий, если не единственный способ спастись от одиночества. Но, кажется, ты опять одинока?

— Хорошо, скажу тебе честно, Роберт. Я искала встречи с тобой не ради того, чтобы потрахаться. В конце концов, не так уж я озабочена сексом. Что мне по-настоящему нужно, так это друг.

Он затушил сигарету и выразительно посмотрел в потолок.

— Ты, я вижу, устремилась к возвышенному, любовь моя.

— Мне тридцать четыре, я развожусь. У меня дочь, которая не со мной. Мне не хотелось бы в будущем оставаться одной. Так при чем здесь стремление к возвышенному?

— А что, с ребенком проблемы?

— Проблем не будет, если я не позволю ему отнять ее у меня.

Роберт подал знак бармену повторить.

— И что ты хочешь предпринять?

— Не знаю, — сокрушенно проговорила Моник. — Я люблю Дженифер, но когда Элиот сказал мне, что, уходя, возьмет ее с собой, я, честно говоря, почувствовала облегчение. Однако все время с тех пор неотвязно думаю о дочке. Полагаю, все это было от растерянности… Я имею в виду первую свою реакцию.

Он испытующе посмотрел на нее.

— Итак, Моник, ты ищешь друга.

— Да. И не хотелось бы ошибиться.

— А что, есть такие проблемы, которые нельзя обсудить в постели? После, как говорится, всего? Или в паузах?

— Нет, почему же, — улыбнулась Моник. — Только паузы будут немного больше, чем обычно. Только и всего.

Он накрыл своей ладонью ее руку, глядя на нее сквозь плывущий между ними табачный дым.

— Ты знаешь, кажется, я любил тебя, Моник. И, может быть, люблю до сих пор.

Она придвинулась к нему поближе, а он положил руку ей на плечо, пальцами касаясь шеи. Волнение овладело ею, на глаза навернулись слезы. Заметив это, Роберт успокаивающе поцеловал ее в макушку.

— Значит, ты хочешь вернуть дочь. И тебе обязательно понадобится кто-то для помощи и поддержки.

— Да, это очевидно, Роберт. Я знаю. Элиот уверен в своей правоте и думает, что мне ничего не удастся… Он обвинил меня в том, что я плохая мать, и, может быть, справедливо. Но не будь он таким самоуверенным, то понял бы, что не так уж я безнадежна. И потом, если бы я не вышла за него замуж, я, возможно, и вообще никогда не стала бы такой плохой. Этот брак меня доконал.

Бармен принес им очередные порции джина. Моник осушила свой стакан сразу. Алкоголь помогал ей быстрее сбрасывать напряжение. Она повернулась к Роберту.

— Но ты не волнуйся, я не стану взваливать на тебя свои заботы. Просто было бы хорошо иметь кого-то, с кем можно поговорить. Всегда чертовски приятно знать, что кто-то о тебе заботится.

— Я уже давно не делал ничего значительного и полезного, — сказал он с напускной важностью. — Может быть, пора и мне что-то сделать для людей.

* * *

Проснувшись, Бритт почувствовала запах жареного бекона и кофе. Ей даже на минуту показалось, что она в Маунт Айви и тетя Леони внизу готовит завтрак. Когда она вошла в кухню, Элиот стоял у плиты. На нем был серый шерстяной свитер, светло-серые брюки, а поверх — один из ситцевых в цветочек передников миссис Мэллори.

— Кажется, по дому бродит задумчивая леди в поисках чашечки кофе? — весело сказал он.

Вел он себя так, будто вчера вечером ничего не случилось. А может, подумала Бритт, действительно ничего не случилось? Или, напротив, чувствуя свою вину, он старается заставить ее забыть обо всей этой истории?

— Доброе утро, — сказала она холодно.

— Удивляетесь, что я мало спал, а выгляжу таким бодрым? Я угадал? Я действительно чувствую себя новым человеком.

— Не значит ли это, что сегодня вы решили отличиться примерным поведением?

Бритт оделась очень строго — в шерстяную юбку, белую блузку и вязаный шерстяной жилет. Но Элиот смотрел на нее с явным удовольствием, будто показывая этим, что она во всех видах хороша.

— Во всяком случае, попытаюсь ничем не огорчать вас, Бритт.

Прямым ответом это не назовешь, но все же лучше, чем ничего. Надолго ли его хватит и выполнит ли он свое обещание — покажет день.

Накануне, прежде чем уснуть, она сердилась на него. Потом ей удалось убедить себя, что брак с Энтони достаточно силен и крепок, чтобы устоять перед попытками Элиота — вольными или невольными — его разрушить. Конечно, оставшись здесь с ним наедине, она играла с огнем. Но ведь раньше она никогда ничего не боялась. С чего же ей бежать теперь?

— Садитесь, Бритт, — сказал Элиот. — Я подаю завтрак. — Она села за стол. — Я звонил в больницу, — продолжал он. — Дженифер чувствует себя даже лучше, чем ожидалось. Она начала проявлять прежнюю активность. Доктор доволен не меньше моего.

— Это просто удивительно, я страшно рада и за нее и за вас. Вы скоро поедете к ней?

— Да, сразу после завтрака.

— Не возражаете, если я поеду с вами?

— Нет, Бритт, что вы! Я очень рассчитывал на это. — Он переложил поджаренные ломтики бекона со сковородки на ее тарелку и спросил: — Как вам приготовить яйца?

— Вы что, знаете много рецептов их приготовления?

— Сделать яичницу?

— Да, именно об этом я и хотела вас попросить.

Элиот рассмеялся и повернулся к плите.

Позавтракав, они вымыли посуду и отправились в Истон. Когда они вошли в палату, Дженифер, только что выкупанную, сестра пыталась напоить апельсиновым соком.

Малышка отнеслась к появлению отца с неподдельным восторгом. Элиот взял ее на руки и, влив в нее немного сока, начал читать сказку. Ребенку его чтение доставляло явное удовольствие. Девочка притихла на отцовских руках, глазки ее заметно ожили и просветлели.

Когда Бритт наблюдала Элиота в роли отца, в голову ей приходили самые невообразимые фантазии. Например, что она и Элиот — родители Дженифер. Раньше подобные фантазии с материнским уклоном никогда ее не посещали. Так почему они возникли возле Элиота? Этот вопрос вошел в ее сознание, прежде чем она успела напомнить себе, что преданно любит мужа. Она ужаснулась: игра, в которую она играет, очень опасна.

— Вы считаете, что мне следует остаться в «Роузмаунт» еще на какое-то время? — спросила она, когда он дочитал сказку. — Или теперь, когда все хорошо, мне лучше вернуться в Вашингтон?

Элиот посмотрел на нее.

— Вы хотите уехать?

— Если вы не нуждаетесь больше во мне, то да, хочу.

Он погладил Дженифер по щечке и задумчиво проговорил:

— Нуждаться… Смешное слово, не правда ли?

— Означает ли эта фраза, что вы не нуждаетесь во мне, или же напротив?

— Напротив.

Больше он ничего не сказал, но Бритт опасалась расспрашивать его дальше. А то опять услышишь что-нибудь такое…

— Я подумаю, — сказала она столь же неопределенно.

— Хорошо. — Он поставил пустую чашку из-под сока на стол. — Может, причина ваших сомнений в том, что я недостаточно вас загружаю? Не хотите почитать Дженифер, пока я схожу поговорить с доктором? Надо поподробнее выяснить, когда можно будет ее забрать.

Элиот передал ей Дженифер с рук на руки вместе с парой детских книжек. Рука его коснулась ее руки, и он задержал свою руку в точке прикосновения, подчеркивая этим намеренность жеста. Затем, улыбнувшись, вышел из палаты.

Бритт открыла книжку, все еще сердясь на Элиота за откровенность его жестов и взглядов. Но не она ли сама виновата во всем этом? Да, видно, спастись уже невозможно…

После полудня, когда Дженифер задремала, они покинули больницу. Погода портилась, небо затягивало темными тучами. Они ехали домой под тяжелыми, будто грозящими карой небесами. На Элиота скверная погода явно не действовала. Он был в приподнятом настроении. А Бритт оставалась настороже.

Когда они подъехали к дому, он сказал:

— Думаю немного поразмяться. Не хотите прогуляться со мной?

Бритт поняла его приглашение на прогулку как желание поговорить. Возможно, попробовав все обсудить еще раз, им удастся принять какое-то приемлемое для обоих решение. А такой разговор, бесспорно, легче провести за пределами старого фамильного дома.

— Хорошо, — сказала она, — я только переобуюсь.

Элиот ждал ее снаружи. Когда она вышла, они направились в сторону реки, туда, где ветер шумел в перелесках. Она захватила с собой жакет, но пожалела, что не взяла ни плаща, ни зонтика; вполне вероятно, что их может настигнуть дождь. Элиот больше молчал, только время от времени прикасался к ней, то поддерживая ее под локоть, то подавая руку, когда надо было преодолеть рытвину на пути.

Издали донесся приглушенный звук грома.

— Звучит так, будто над заливом шторм, — сказал он.

— Может, нам лучше вернуться?

— Вы не особенно любите испытывать судьбу, Бритт?

— Сколько можно ее испытывать? С меня того, что было в моей жизни, вполне достаточно.

— Да что плохого может с нами случиться. В худшем случае вымокнем.

— Смотря как вымокнуть… Может, вы просто любитель острых ощущений?

Его единственным ответом была улыбка.

Они продолжали идти, хотя небо все больше темнело, становясь совершенно свинцовым и все ниже приникая к земле. Когда ветер усилился и начали падать первые капли дождя, она остановилась.

— Даже если мы сразу повернем назад, от дождя нам уже не спастись.

— Надо найти какое-нибудь укрытие.

— Где? В этих перелесках?

— Если память мне не изменяет, где-то здесь неподалеку должна быть сторожка.

Она встревоженно взглянула на него: не затеял ли он очередную игру? Впрочем, какой смысл ему заманивать ее в лес. Для таких затей пустой дом подходил не хуже.

Элиот действительно вскоре нашел сторожку — небольшое строение, затаившееся среди деревьев. Три стены, четвертая сторона открыта, но кровля достаточно крепкая, чтобы не пропускать струи дождя. Внутри деревянный ящик, вполне способный сойти за скамью. Бритт села, оставив ему место рядом с собой. Он тоже сел, невольно прижавшись к ней боком.

— Глупо, что я не взяла плаща, — сказала она.

— Вы просто понадеялись на везение.

— Да, не подумала как следует. Слишком многое в жизни делается необдуманно. Вот потому-то мы с вами и попали в столь неприятное положение.

— Вы чувствуете себя попавшей в неприятное положение, Бритт? — Его голос показался ей слишком глубоким и взволнованным. Она посмотрела ему в глаза.

— А вы что, хотите услышать от меня обратное?

— Мне просто интересно, как вы себя чувствуете, о чем думаете.

— Я… Я думаю, Элиот, вы нарочно заманили меня сюда, надеясь спровоцировать… Почему бы вам просто не сказать, чего вы добиваетесь?

— А что, наши отношения уже допускают подобную степень откровенности?

Волна возмущения захлестнула Бритт. Она встала и подошла к выходу из сторожки. Струи завесой падали всего в нескольких дюймах от ее лица. У нее было искушение выбежать под дождь и броситься к дому. Но вместо этого она повернулась к нему и сказала:

— Пожалуйста, Элиот, не ведите себя так. Прошу вас.

— Простите, — ответил он, — но есть просьбы, которые невозможно выполнить.

— Так знайте, я остаюсь с вами лишь до тех пор, пока мы вернемся в дом, — проговорила она, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно тверже. — Я возвращаюсь в Вашингтон.

— Вы действительно этого хотите?

— Конечно.

Элиот встал, подошел к ней и немного пригнулся, чтобы не задеть головой низкую кровлю сторожки. Она отодвинулась и теперь стояла почти вплотную к дождевой завесе.

— Я не верю вам, — сказал он. — Не верю, что вы действительно хотите уехать.

Его голос прозвучал тихо и совершенно бестрепетно, но от этого ее сердце только сильнее забилось. Его взгляд, она это видела, двигался от ее глаз к губам и обратно. Он решил ее поцеловать, это несомненно. Она попыталась было отвернуться, но он не позволил ей уклониться, повернул к себе и крепко держал за плечи. Затем поцеловал. Первым желанием Бритт было оттолкнуть его, но Элиот, будто предчувствуя эту реакцию, сжал ее плечи так, что пальцы вдавились в плоть. Она почувствовала приятную слабость, обмякла и, тихо застонав, сдалась, обняв его и вся отдавшись поцелую. Не осталось ни колебаний, ни сомнений. Она осознала, что хотела этого мужчину, хотела все дни, проведенные с ним под одной крышей, хотя и не признавалась в том даже себе. Теперь нет дороги назад…

Элиот прижал ее к себе; жар его сильного, мускулистого тела чувствовался сквозь все одежды. Они целовались все более и более отчаянно. Она застонала. Ее тело трепетало от острого вожделения.

— Я хочу тебя, Бритт, — пробормотал он ей на ухо. — Хочу тебя сейчас.

Его слова подействовали на нее отрезвляюще.

— Нет, — резко ответила она, высвобождаясь из его объятий. — Мы не должны…

Он опять обнял ее и приник к губам, и она ответила на его поцелуй. Она ненавидела себя за то, что желала его близости, что не могла остановить хотя бы себя. Но когда он коснулся ее груди, она все же вырвалась, выдохнув одно слово:

— Нет!

Элиот нехотя отпустил ее и гневно сказал:

— Бритт, вы хотите меня так же сильно, как и я вас. Так с чем вы сражаетесь?

Когда он говорил, легкий пар от его дыхания смешивался с промозглым осенним воздухом. Не сказав больше ни слова, Бритт выбежала из сторожки и помчалась в сторону дома. Элиот звал ее, но она бежала не останавливаясь. От него? От себя?..

* * *

Приблизившись к дому, Элиот увидел Бритт на пороге. Она ждала его. До нитки, как и он, вымокшая под холодным осенним дождем, с прядями светлых волос, прилипших ко лбу и щекам, она была на грани истерики. Готовые налиться слезами глаза смотрели гневно и моляще одновременно.

— Зачем вы так, Элиот? — спросила она. — А Энтони? Вы не подумали о нем?

Ему нечего было ответить ей. Она разрыдалась. Ему хотелось плакать вместе с ней, плакать о ней и о себе.

— Разве вы не видите, какие муки мне причиняете! — выкрикивала Бритт сквозь слезы. — Вы знаете, знаете, как трудно мне устоять!.. Почему вы не хотите пощадить меня? — Единственное, что он мог сейчас, в эту минуту, для нее сделать, это удержаться и не схватить, не прижать ее к себе. И он просто стоял, слушая ее горькие слова. — Если я поддамся этому, — продолжала она, — моя жизнь пропала. Неужели вы этого не понимаете? Или вас это не волнует?

— Меня это очень волнует. Я люблю вас.

Он взял ее лицо в ладони. В обрамлении мокрых ресниц глаза ее казались еще больше, чем обычно, и еще прекраснее. Тыльной стороной ладони он стер с ее щек влагу слез и дождя. Бритт оттолкнула его руки от своего лица.

— Не делайте этого, Элиот, — почти умоляла она. — Пожалуйста, не прикасайтесь ко мне.

— Это сильнее меня, Бритт. Я долго крепился, чтобы не задеть, не обидеть вас. Но теперь… Когда я узнал, что вы тоже… Нет, Бритт, теперь мне не устоять!

Она пристально и долго смотрела ему в глаза, а он взял ее за подбородок, но не поцеловал. Как зачарованный, смотрел на нее и внимал всему тому, о чем говорил ее взгляд.

Затем Бритт медленно повернулась и вошла в дом. Он последовал за ней. Когда она поднималась к себе наверх, плечи ее вздрагивали от возобновившихся рыданий.

Снизу, из холла, он видел, что она прошла по галерее в ванную. Минуту спустя послышался шум воды. Он пошел к себе, разделся и отправился в душевую.

Приняв душ, Элиот натянул толстый махровый халат и подошел к комнате Бритт. Дверь оказалась незапертой, он вошел. Она лежала в постели, укутавшись в одеяло. Все еще влажные янтарные пряди ее волос разметались по подушке. Она смотрела в потолок, слезы скатывались из уголков ее глаз. Он присел на краешек кровати, прикоснулся к ее щеке.

— Неужели Бог простит нас? — спросила она каким-то детским голосом.

— Я люблю тебя, Бритт, — прошептал он, склонился и нежно поцеловал ее в губы. — Люблю тебя…

В этот момент порыв ветра заставил задребезжать оконные стекла. Он прикоснулся к ее плечу, и она замерла, как испуганный зверек. Глядя в ее беззащитно мерцающие глаза, он вдруг остро почувствовал себя скорее истязателем, чем любовником. И все же не в силах был остановиться. Он жаждал вновь изведать вкус ее губ, уже слегка распухших от его поцелуев. Он хотел ее всю. Но то было не просто плотское желание, то была сама любовь. И стремление любой ценой удержать возле себя это совершенное создание, единственно необходимое ему в жизни.

С каким-то благоговейным трепетом Элиот прикоснулся к ее лицу. Этим прикосновением он хотел внушить ей и всю свою нежность, и мольбу простить его, и просьбу о будущем.

Затем он откинул одеяло. Прекрасное тело открылось его взгляду, еще более прекрасное, чем он ожидал. Он склонился и поцеловал эту божественную грудь. Она опустила веки, тихо застонала, губы ее слегка приоткрылись. Он провел рукой по ее бедру, будто не веря, что на свете существуют столь совершенные формы. Нежнейший атлас ее кожи привел его в сильнейшее возбуждение.

Он снял халат и лег рядом с нею. Его бедра, грудь, все его тело прильнуло к ней, осязая живительную прохладу ее кожи. Тогда он обнял ее. Она взглянула на него широко открытыми глазами, вздохнула как бы с облегчением, голова ее откинулась на подушку, а губы приблизились к его губам. Он поцеловал ее страстным, долгим поцелуем, а рука его нежно, но в то же время властно ласкала ее тело. Потом он целовал ее всю, и она изнемогала от наслаждения и ожидания свершения. Во всем мире не существовало ничего, что стояло бы между ними. И никого…

Она произнесла его имя, и это было сигналом, это было зовом. Ласки уже исчерпали себя. Он раздвинул ее прекрасные бедра и встал между ними на колени, то ли молясь, то ли богохульствуя. Она открыла глаза и ждала его каждой клеточкой своего тела. И наконец дождалась. Это произошло. Он овладел ею. Отныне она принадлежала ему. Все принадлежало ему — ее руки, ее ноги, ее плоть, ее кровь, даже ее дыхание — все!

Все произошло слишком быстро. Как он ни стремился продлить это первое обладание возлюбленной, нечто, таившееся в нем, было сильнее его умственных намерений, его воли. Она ничего не сказала. Он тоже ничего не сказал. Оба находились под мощным воздействием неизвестного им прежде немыслимого наслаждения…

Потом он заглянул ей в глаза. Они продолжали таинственно мерцать, и в них были и радость, и удивление, и боль. Он не знал, причинил ли боль ее телу, но что душу вверг в страдания — отчетливо осознал. И еще он понял нечто, чего не мог понять прежде. Он получил награду, но платила за нее одна она. И молча принимала это, не жалуясь и никого не виня.

* * *

Примерно через час непогода улеглась, оставив Чесапикский залив в относительном спокойствии. Дождь, если шел, то мелкий, звуков его не доносилось больше до слуха тех, кто находился в старом особняке. Бритт лежала поверх одеяла, все еще переполненная переживаниями свершившегося. Элиот рядом с ней задремал, его тяжелая рука лежала поперек ее тела, и жар, исходящий от его сильной плоти, до сих пор пронзал ее до содрогания.

Она медленно приходила в себя. Никогда выход из любовной игры не продолжался у нее так долго. Так вот что такое секс, переплетенный с очень сильным чувством!

За все это время она ни разу не вспомнила об Энтони, вообще ни о чем, что раньше казалось ей таким важным. Она просто лежала, и мысли, легкие и красивые, как летние облака, проплывали по небу ее сознания.

Только спустя некоторое время Бритт начала осознавать, что, собственно, с ней произошло. Но и то поначалу событие показалось ей прекрасным, только прекрасным и упоительным. Далеко не сразу она вспомнила, что оно имеет и другую сторону. Она не готова была встретиться лицом к лицу с этим другим, ибо этим другим была ее собственная совесть. Как сможет она теперь жить, даже если этого никогда больше не повторится? Но нет, это не сегодняшние мысли. Она обдумает все завтра, завтра…

И вдруг резкий телефонный звонок разорвал тишину, заставив ее вздрогнуть. Элиот поднял голову.

— Господи, кто это может быть? — пробормотал он.

— Наверное, из больницы, — едва дыша, с колотящимся сердцем прошептала Бритт.

Элиот встал и подошел к телефону, чуть не на ощупь отыскав трубку.

— Хэлло? Кто? Энтони? — Бритт содрогнулась. — Дженифер гораздо лучше, — продолжал Элиот. — Доктора думают, что мы завтра сможем забрать ее домой. Самое крайнее — послезавтра… Да, конечно, мы рады… — После небольшой паузы он сказал: — Она у себя. Нет, Энтони, боюсь, что уже спит. Умаялась она с нами, и со мной, и с Дженифер. Нам ведь и ночами пришлось дежурить возле малышки.

Спокойный голос Элиота, произносящий ложь, сильно смутил Бритт. Что это, просто дипломатические навыки Элиота?.. Или неискренность в его натуре? Нет, ответа она не знала. И все же была благодарна ему, что он освободил ее от столь неприятного сейчас контакта с мужем. Если бы он передал ей трубку, она вряд ли смогла бы что-то сказать, она бы просто захлебнулась в слезах. Как вообще она сможет теперь посмотреть в глаза Энтони?..

А Элиот продолжал говорить:

— Если хотите, я разбужу ее… Хорошо, конечно. Обязательно скажу. Что-нибудь еще передать? Ладно. В таком случае спокойной ночи.

Он осторожно положил трубку, будто Бритт и впрямь спала, а он не хотел ее будить, и, подойдя, присел на краешек кровати. Она смотрела в потолок, но краешком глаза видела его. Он посидел и, облокотясь о подушку, прилег рядом.

— Что мы натворили… — прошептала она.

Он взял ее за подбородок и повернул лицом к себе.

— Мы сотворили любовь. И сделали это потому, что оба сильно хотели друг друга. Никогда, Бритт, ты слышишь, никогда я не пожалею о случившемся с нами сегодня. Ни при каких обстоятельствах. Никогда.

— От этого наш поступок не станет лучше.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Это не имеет значения.

— Это имеет значение. От этого мир переменился.

Внутри у нее все содрогнулось. Она сказала неверным голосом:

— Я хотела этого, да. Но даже, когда это происходило, я знала, что это очень плохо… Что это беда. О, если бы этого не случилось!..

— Но это случилось. И никто не виноват. Мы поступили так, как требовала от нас природа.

— Я хотела уехать домой!

— Но ты осталась здесь, со мной. — Голос его прозвучал чуть сильнее, чем прежде.

Безнадежность нахлынула и поглотила ее, она будто тонула во мраке зловещих предчувствий. Пытаясь схватиться хоть за какую-то соломинку реальности, она спросила:

— Что сказал Энтони?

— Ничего. Передал привет. Сказал, чтобы ты ему завтра позвонила.

Элиот произнес эти слова холодно, отчужденно. Она заплакала, закрыв лицо руками.

— Как я теперь посмотрю ему в лицо?

— Не думай об этом, Бритт.

— О чем же я должна думать?

— О нас. Думай о нас. — Он повернул ее лицо к себе. — Послушай меня. То, что мы сделали, мы сделали не по случайному стечению обстоятельств. Мы оба хотели этого. Мы просто исполнили свое предназначение.

— Какое тут может быть предназначение?

Он взглянул на нее, лица его в темноте она почти не различала.

— Принадлежать друг другу. — Что если он прав, промелькнуло у нее в голове. А он, помолчав, добавил: — Бритт, случившееся имеет свои причины.

Какие причины? Что он имеет в виду? Что она должна развестись с Энтони и жить с ним, с Элиотом? Она отвернулась. Ох, если бы не звонок Энтони! До этого все было так хорошо. Но неужели ее брак обречен на разрушение? Неужели это неизбежно?

— Это его кровать, Элиот, — вдруг сказала она. — Это постель Энтони.

— Мы можем освободить ее. Поднимайся. — Он встал, обошел вокруг кровати и взял Бритт за руки. — Вставай же. Пойдем отсюда.

Она встала, плечи ее тряслись, голова низко склонилась.

— Прими нашу благодарность, почтеннейшее и благопристойное ложе, — сказал он, поклонившись кровати. Затем обернулся к Бритт, поднял ее лицо за подбородок и нежно поцеловал.

Его губы имели вкус их любви. Когда он обнял ее, прижав к себе, она будто узнала его всего, его грудь, живот, его руки. Но как странно, что они с Энтони никогда не делали так, не стояли обнаженными, обнявшись в темной комнате. Она не помнила, чтобы то, что испытывала сейчас, испытала когда-нибудь с мужем. И чувствовала, что эта мысль убивала его в ней.

— Итак, мы перемещаемся в мою спальню! — провозгласил Элиот и повел ее к двери.

— Сначала надо принять душ.

— Не возражаю. — Они покинули супружескую спальню четы Мэтлендов, прошли по галерее, и Элиот открыл дверь своей ванной: — Прошу!

Бритт вошла, и Элиот, включив душ, поставил ее под теплые живые струи воды.

— Ох, какое несчастье, что мы не встретились десять лет назад, — сказал он, с восхищением глядя на ее тело.

— Мне тогда было шестнадцать.

Он пожал плечами.

— Ну и что? Сейчас у тебя за плечами было бы десять счастливых лет.

Но разве она была несчастна? Нет, конечно. Во всяком случае, с тех пор как они с Энтони поженились, она чувствовала себя счастливой. Впервые она испытала некоторые сомнения только сегодня. И виноват в том Элиот, он заставил ее сравнивать, и сравнение было не в пользу Энтони.

Не спрашивая согласия Бритт, Элиот тоже вошел под душ, обнял ее, и теперь они стояли под тугими струями вместе. Теплая вода омывала и как бы соединяла их. Бритт отдалась его рукам и нежным прикосновениям струй. Постепенно Энтони выскользнул из ее сознания и растворился в небытии.

* * *

Бритт стояла возле двойных стеклянных дверей гостиной, уставившись в темный сад, где ветви деревьев качались от сильного ветра. Осень явно брала свое, ей казалось, что она ощущает холод даже сквозь стекла. Вишневый ликер, предложенный ей Элиотом, приятно согрел, она выпила и вторую рюмку.

Сам Элиот был в кухне, насвистывая и припевая во время стряпни. Искупав ее и вымыв ей голову, он вызвался еще и приготовить ужин. Она была удивлена тем, как нежно и заботливо он вымыл ее с головы до пяток, перемежая мытье с ласками. Он даже хотел было сотворить с ней любовь прямо там, в ванной, и сделал бы это, если бы она не воспротивилась. Воспротивилась же она лишь потому, что у нее все же было тяжело на сердце.

Элиот вошел в гостиную и улыбнулся ей улыбкой, преисполненной счастьем. Его настроение передалось и ей, изгнав тревожные мысли. Она, конечно, старалась думать об Энтони, но Элиот даже в ее мыслях пытался завоевать себе побольше места, и справиться с этим ей было трудно.

Находясь одна в гостиной, Бритт ни разу не взглянула на портрет Энн Мэтленд, уклоняясь от ее строгого взгляда. Но теперь, когда сюда вернулся Элиот, она расхрабрилась и посмотрела наконец в холодные глаза неподвижной леди. Элиот заметил это, обнял ее одной рукой, и теперь они смотрели на портрет вместе.

— Моя приемная бабушка вряд ли одобрила бы наше поведение, — сказал он. — Ты об этом думаешь?

— Меня волнует отнюдь не ее мнение, — ответила Бритт.

— Ну, не надо сердить Энни. У нее есть свои тайны и, как у всех нас, свой крест для ношения его на плечах.

Ободренная словами Элиота, Бритт пристально всмотрелась в портрет. Но тревожные мысли не покидали ее.

— Если Энтони узнает о нас, это может убить его.

— Он больший реалист, чем ты думаешь.

Бритт недоверчиво взглянула на него.

— Думаешь, его это не затронет, не огорчит?

— Нет, это не совсем то, что я имел в виду.

— А что ты имел в виду?

— Послушай, к чему этот разговор?

— Но мы не можем вообще избежать его.

— Не обо всем, что случается, следует распространяться.

— Что ты имеешь в виду?

Рукой, в которой держал стакан, он указал на портрет.

— Посмотри на Энн с ее розой. Посмотри на эту розовую вазу на каминной полке. Ты знаешь что-нибудь о розах? Нет? У римлян она считалась священным цветком, они с особой значительностью называли розу божеством молчания. Гирляндами роз декорировали свои гостиные, и все сказанное там, под розой, должно было сохраняться в тайне. Все, что случилось сегодня, вообще все, что происходило в этом доме долгие годы, происходило тайно — под розой.

— Но как ты посмотришь в глаза Энтони? — спросила она.

— А как бы я стал смотреть себе в глаза, если бы не сотворил с тобою любви?

Бритт покачала головой. Элиот обнял ее.

— Ты полюбишь меня, Бритт?

— Я испытываю к тебе сильное влечение, очень сильное. Все эти дни я ни о чем, кроме тебя, не могла думать…

Улыбка коснулась его губ.

— Но любишь ли ты меня?

Она опустила глаза.

— Возможно, я близка к этому. Но все произошло так быстро. Еще неделю назад Энтони был для меня единственным мужчиной в мире.

— А я полюбил тебя еще в Индии. Правда, тогда не отдавал себе в этом отчета. Но сейчас, когда ты снова вошла в мою жизнь, это стало непреложной истиной.

— Тебе легче, Элиот. Ты в разводе.

Он наклонил голову и поцеловал ее.

— Дай мне неделю, — прошептал он. — Только эту неделю.

* * *

Ночь они провели в спальне Элиота. Бритт спала неспокойно, дважды просыпалась от какого-то неясно-зловещего сна. Неудивительно, что угрюмые мысли встретили и ее утреннее пробуждение. Она слышала, что Элиот в ванной, и ожидала его возвращения. Когда он вернулся, она обняла его, испытывая к нему необыкновенную нежность. Они лежали в постели нагими, чего у нее никогда не было с Энтони. Не прошло и минуты, как она почувствовала сильное возбуждение. Не в силах больше ждать, она поднялась и, встав над ним на корточки, медленно опустилась, приняв в себя всю мощную напряженность его желания. Руки его ласкали ее груди…

Сейчас все произошло гораздо полнее, без того волнения, что сопровождало их первое соитие. К завершению они пришли вместе. И на этот раз ее ощущения невозможно было сравнить ни с чем изведанным ею доселе. Все произошло так внезапно и сильно, что, оказавшись на грани потери сознания, она чувствовала, что умирает. Потом они лежали рядом, и он, приподнявшись на локте, целовал ее лицо и вспухшие губы.

— Боже, Боже… — только и смогла пробормотать она.

Какое-то время они даже не замечали, что в комнате холодно, пока наконец Элиот не натянул на них одеяло. За окном уже совсем рассвело, когда они оба очнулись от блаженной полудремы.

— Бритт, а не поплавать ли нам под парусом? — спросил он. — Разве это не лучший способ начать день? Правда, хотелось бы, чтобы никто больше не потянулся за пролетающей чайкой.

— Элиот, ты сумасшедший.

— А потом примем горячий душ и напьемся кофе.

Когда они вышли к берегу, над гладкими водами реки вставало большое оранжевое солнце, окутанное легкой сиреневой дымкой. Они сели в ялик. Элиот одной рукой держал руль, другой натягивал шкот. И при этом еще умудрился поцеловать ее.

Бритт уютно устроилась напротив него, прислушиваясь к шипению, с которым нос лодки разрезал воду. Было довольно свежо, но они хорошо защитились от холода. Бритт, стараясь ни о чем не думать, с удовольствием вдыхала целебный воздух.

Какая-то ее часть хотела бы уплыть вместе с ним в немыслимую даль, бежав от всех долгов и обязанностей. Она чувствовала, что Элиот ничего сейчас не говорит лишь потому, что не хочет опять спровоцировать ее на тягостные размышления об Энтони. Но душа его безмолвно взывала к ней, она это чувствовала. Элиот, нет сомнений, романтик. И она не удивится, если в конце недели он предложит ей бежать с ним в Гонконг, Рио-де-Жанейро или куда-нибудь еще дальше, где их никто не сможет найти. В ту первую ночь в больнице, когда они тихонько разговаривали в палате рядом со спящей Дженифер, он сказал, что предпочитает служить за границей, потому что не принадлежит к тому сорту людей, которые всю жизнь проживают в предместьях, довольствуясь служебными контактами и деревенскими клубами. Американская цивилизация никогда ничем его не привлекала и ничем не могла удержать. Да, он романтик…

Ветер не был особенно сильным, но его хватало, чтобы наполнить их парус, и плавание удалось на славу. Причаливая к берегу, Элиот спросил, не хочет ли она навестить Дженифер. Она согласилась, и после завтрака они отправились в Истон.

Дженифер совсем ожила и была преисполнена готовности к активным действиям. Доктор сказал им, что хочет понаблюдать за ней еще один день, чтобы не осталось никаких сомнений в выздоровлении. Они могут забрать девочку завтра утром, но потом желательно через пару дней привезти ее еще для одного осмотра.

Малышка все же еще не совсем оправилась и немного капризничала. Между чтением сказок и прогулками по коридору она старалась не оставлять их без забот и хлопот. Но когда принесли поднос с ланчем, она впервые за время болезни проявила интерес к еде, что доставило Элиоту неописуемую радость. Он увлекся кормлением девочки, выбирая кусочки повкуснее, а Бритт, сказав, что на минуту отлучится, выскользнула из палаты.

Пора было попытаться созвониться с Энтони. Она не хотела обсуждать это с Элиотом, но истина состояла в том, что совершенно забыть о муже она не могла. Она страшилась предстоящего разговора и решила дозвониться до него в суде: вряд ли в служебной суете он заметит изменения в ее голосе, да и времени на долгую беседу у него не будет.

Услышав телефонные гудки, она почувствовала спазм в животе. Но, к счастью, Энтони не оказалось в кабинете. Бернис по просьбе Бритт оставила для него записку: Дженифер чувствует себя гораздо лучше, Элиот вот-вот заберет малышку домой, и Бритт придется еще на день-два задержаться на Восточном побережье. Отсутствие Энтони в кабинете дало ей короткую отсрочку, но она понимала, что встретиться с ним лицом к лицу ей еще предстоит.

Вечером, когда Дженифер уснула, они поехали в Оксфорд поужинать. Сидя за столиком возле окна и глядя на береговую линию, Элиот сказал ей о своей фантазии: если бы год-другой ему пришлось жить на необитаемом острове, где-нибудь в южных морях, он взял бы с собой сотню книг и любимую женщину. Это звучало почти как приглашение. И притом соблазнительное: какая женщина откажется провести наедине с возлюбленным целый год. Одного секса, конечно, будет недостаточно для такой жизни, но с Элиотом невозможно заскучать. Она могла говорить с ним просто и искреннее, во много раз проще и искреннее, чем с кем бы то ни было, даже с Энтони. Да, в сложившейся ситуации подобное бегство от мира на миг показалось ей чуть ли не единственным выходом. Это было ужасно — оказывается, она действительно готова оставить своего мужа! Они с Энтони строили свой брак на взаимном уважении и доверии — доверии, которое она предала.

Но Элиот был рядом и вновь начал вытеснять образ Энтони из сознания Бритт, наполняя его своим живым присутствием. Вот он погладил ее по голове и заглянул в глаза… У него было такое лицо, что она не могла не вернуть ему своего внимания, всеми чувствами устремляясь к его душе и к его заботам.

Все время, что они ехали домой, она думала о предстоящей физической близости. И, казалось, он догадывается об этом. Когда он положил руку на ее колено, она почувствовала, что страшно изголодалась по его ласкам, по его рукам, по его сильному телу, единение с которым доставляет ей такое немыслимо острое наслаждение.

Они вошли в темный дом и даже не стали зажигать свет. Обнявшись, они неподвижно стояли возле лестницы. Затем, не сговариваясь, начали раздеваться, и она готова была отдаться ему прямо здесь, в холле, но в последний момент, собравшись с силами, увлекла его в сторону его спальни, где они соединились наконец после целого дня тайных вожделений.

Остаток вечера и большую часть ночи они занимались любовью, все еще продолжая исследовать тела друг друга и пробуя все позы и движения, которые только могло подсказать им их разгоряченное воображение.

Бритт была удивлена охватившей ее чувственностью. Никогда ничего подобного она не испытывала, даже в те безумные уик-энды, которые они проводили с Дрейком Крофтом в дешевых гостиничных номерах. Возможно, именно теперь пришло ей время стать женщиной в полном смысле этого слова, и дело тут совсем не в Элиоте. Но все в ней звало и требовало именно этого мужчину. Она хотела вновь и вновь овладевать им и отдаваться ему. Вот и сейчас по его лицу, по дыханию она видела, что он близок к свершению, сама она тоже подходила к этому, но, еще не пережив конечного экстаза, она хотела его опять, думала о том, как они соединятся снова.

— Теперь можно и помирать. Все уже сделано… Здесь ничего не осталось больше… — едва шевеля пересохшими губами, чуть слышно вымолвила она.

Он приподнялся и легонько прикусил ее плечо.

— А завтра? Разве на завтра не осталось никаких работ?

— Только с тобой. — Она прижала его руку к своей щеке и с некоторой заминкой спросила: — Скажи, а с Моник у тебя было так?

— Зачем тебе знать?

— Скажи.

— Быть может, в самом начале, — уступчиво ответил он. — Но потом секс стал каким-то опустошающим. Безлюдным. А иногда просто грубым.

— Прости, я не должна была спрашивать…

— Ты великолепная любовница, — сказал он. — Когда я вхожу в тебя, мне хочется остаться там навсегда. Но это далеко не все, что меня в тебе привлекает.

— А что еще?

— Мне хочется быть с тобой всегда, всякий час, всякую минуту. Ты даешь мне то, чего у меня никогда не было, да и во мне самом пробуждаешь нечто, чего раньше я не замечал за собой. Это делает меня лучше, и я благодарен тебе. Я люблю тебя за это. Мы подходим друг другу, Бритт. И теперь мы принадлежим друг другу.

После этих слов наступило тяжелое молчание. Слышно было только их дыхание.

— Не думай об Энтони, — наконец проговорил он.

Бритт не ответила. Это была единственная тема, которую они не должны обсуждать. Помолчав, она спросила:

— Что ты будешь делать, забрав Дженифер из больницы?

— Погостим тут еще немного, пока она не окрепнет, а на следующей неделе уедем. Есть возможность поработать год-другой в департаменте госсекретаря. Но только в том случае, если это будет связано с выездом за рубеж, а нет — так подыщу что-нибудь другое. Пусть это даже будет не лучший вариант, но что-нибудь всегда найдется, лишь бы убраться отсюда.

Бритт приняла это как намек: если она согласится покинуть Вашингтон, он возьмет ее с собой. Предположение заставило надолго замереть ее сердце, ей уже казалось, что опять оно никогда не забьется. Она отодвинулась от него, отвернулась, легла на бок и так лежала, держа руки на груди и пытаясь успокоиться.

— А что мы будем делать, если однажды утром проснемся, а все между нами кончится? — спросила она, собравшись наконец с духом.

— Уверен, что этого никогда не будет.

— А если все же случится?

— Да ничего плохого с нами случиться не может. Как и со всеми, кто находится под защитой розы. В ближайшие сто лет я не ожидаю никаких катастроф.

— А чего ты ожидаешь?

Не успев договорить вопроса до конца, Бритт пожалела, что задала его. Она совершенно не готова была к тому, чтобы обсуждать планы на будущее. Она все еще состоит в браке с человеком, которого любит. Что, в самом деле, могло измениться в ее жизни всего за неделю? И все же она ждала его ответа.

— Я ожидаю, что мы долгое время будем пребывать вместе, в любви и согласии, — сказал Элиот.

Их тела понемногу остывали. Бритт начинала дрожать, и Элиот накрыл ее и себя одеялом, обнял и, целуя ее волосы, уши, плечи, вновь и вновь говорил о том, как сильно любит ее. Его жар, его ласки, сама близость его тела согрели и успокоили ее, она почувствовала, что сон подкрадывается к ней. С Энтони они никогда не засыпали в объятиях друг друга — так, как она засыпала сейчас с этим человеком, с Элиотом Брюстером.

* * *

Утром следующего дня Элиот поехал за Дженифер. Бритт осталась дома, готовя к их приезду ланч. Небо вновь затянулось свинцовыми тучами, но до того как пошел дождь, они успели вернуться. Здесь, в большом, красивом, теплом доме им было уютно и покойно, непогода за окнами только усиливала эти ощущения.

После ланча Элиот устроился в гостиной, посадив Дженифер на колени и рассматривая вместе с ней книжки с картинками. Девочка практически выздоровела, это радовало Бритт. Она сидела тут же, в кресле напротив, пила чай, бросая время от времени взгляд на милую картину общения папы с дочкой и прислушиваясь к раскатам грома, доносящимся со стороны залива.

Буря была в самом разгаре, когда они сели обедать. Прежде чем они закончили есть, погас свет, и Бритт, достав из комода несколько свечей, зажгла их. Молнии, то и дело перечеркивавшие вечернее небо за окном, чересчур взвинтили нервы малышки. Она начала капризничать, Элиот всячески старался ее успокоить.

Вскоре после обеда Дженифер совсем сникла и согласилась пораньше отправиться в постель. Элиот понес ее наверх, а Бритт с подсвечником в руках освещала ему путь. Но малышка долго не могла заснуть, слишком напуганная бурей, громом и молниями. Бритт вспомнила бури, так пугавшие ее, когда она сама была ребенком, взяла девочку на руки и, покачивая, стала тихонько напевать, как это делала в свое время тетя Леони.

Элиот сидел рядом и слушал. Потом, когда Дженифер почти уснула, он подошел к постели и, поцеловав их обеих, сказал Бритт, что отправляется развести огонь в камине. Он вышел, а она вдруг подумала: может настать день, когда для этого ребенка, лежащего у нее на руках, она уже не будет приемной бабушкой.

Потом они с Элиотом сидели рядышком перед камином, пили вино и смотрели в огонь.

Бритт вдруг подумалось о том, что ночи, проведенные ею здесь с Элиотом, не похожи одна на другую. Однако она знала, что все это не может длиться долго.

Когда он расстегнул ее блузку и стал целовать грудь, она поначалу даже не отозвалась на ласку, настолько окутала ее печаль, отдаляя от возлюбленного. Но было еще что-то тревожащее, какая-то не додуманная до конца мысль следовала за ней неотступно все эти дни. Ах, вот оно что! Будто очнувшись, она осознала, что она не пользуется противозачаточными средствами. Просто забыла об этом, и все. Что ж, грех всегда ведет за руку беду. Впрочем, может, еще и обойдется…

Видя, что он уже занялся застежкой ее бюстгальтера, она сказала, что ей надо выйти, поднялась к себе и на этот раз сделала все, что надо, не совсем, правда, уверенная, что не опоздала. Раздеваясь, она слышала, что буря не унимается, гремя чем-то на кровле и шурша безжалостно обрываемой листвой. Она продрогла, поскорее закуталась в халат и пошла взглянуть на Дженифер. Та, несмотря на шум за окнами, спокойно спала.

По пути к лестнице Бритт зашла в спальню Элиота и захватила его махровый халат на случай, если позже тот ему понадобится. Спустившись в гостиную, она обнаружила его на кушетке, которую он, отодвинув кресла, поставил ближе к камину. Он уже разделся и лежал теперь на боку, оперевшись на локоть. Один вид этого сильного и красивого тела сразу же возбудил ее.

Она повесила его халат на стул, поставила на пол подсвечник, подошла и остановилась рядом с ним. Элиот протянул руку и хотел привлечь ее к себе, но, прежде чем сесть рядом с ним, она успела расстегнуть и сбросить халат. В этот момент раздался один из самых ужасающих ударов грома, такой сильный, что, казалось, застонал весь дом. Глаза ее устремились навстречу его взгляду, и когда он притянул ее к себе, дав волю ненасытным рукам, она откинула голову назад и застонала.

И тут Бритт вдруг почувствовала, что кто-то следит за ними. Она открыла глаза и посмотрела на широкие двойные окна. Там, сквозь водную завесу, обволакивающую стекла, она увидела женщину, стоящую под проливным дождем, темноволосую, неподвижную, со странной ухмылкой на лице.

Это была Моник Брюстер.

Часть IV

ЧЕВИ-ЧЕЙЗ, ШТАТ МЭРИЛЕНД

8 ноября 1988 года

Проголосовав, Бритт прошла мимо избирателей, ожидающих своей очереди к кабинкам и урнам. Энтони изучал бюллетени для голосования и все еще не закончил процедуры участия в выборах, так что она решила подождать его снаружи. Щеки ее пылали, и прикосновение свежего бриза к разгоряченной коже было очень приятным. Она глубоко вздохнула, прислонилась к стене и огляделась. Она всеми силами старалась в эти дни гнать от себя тяжелые мысли и бездумно смотреть на окружающий мир, особенно на детей, способных одним видом непринужденной возни полностью овладеть вашим сознанием.

…Вот мальчуган бегает вокруг пожилой женщины, прогуливающейся по тротуару. Вот две маленькие девочки во дворике напротив по очереди таскаю кошку, пытаясь уговорить ее ходить на задних лапках, на что та явно не соглашается… Но стоило прикрыть глаза, как все те же мучительные мысли овладевали ею.

Пожилая женщина подошла к двери в избирательный участок и пожелала ей доброго утра. Звук человеческого голоса вернул Бритт к действительности, она будто очнулась и начала прохаживаться по тротуару, вглядываясь в багряную и золотую листву деревьев. Хотелось только одного — чтобы Энтони наконец вышел и они пошли домой.

За завтраком он был непривычно говорлив, решив, очевидно, что плохое настроение, не оставлявшее жену в последнее время, немного рассеется, если ему удастся ее разговорить. Но вышло только хуже. Когда он начал рассказывать, как впервые в жизни участвовал в выборах президента, подавленность Бритт усилилась, хотя никаких особенных причин, казалось бы, для этого не было. Его заботливая непринужденность вызвала у нее одновременно и острое чувство вины, и раздражение.

В то утро она уж было собралась сказать ему, что никуда не пойдет, поскольку плохо себя чувствует. Но в последнюю минуту все же пересилила себя, ибо прекрасно понимала, какое большое значение придает ее муж выборам и как значителен для него тот факт, что они пойдут голосовать вместе.

В школе, где был оборудован избирательный участок, она приветствовала некоторых уже знакомых ей в лицо соседей. Энтони почти с каждым из них останавливался — пожать руку, перекинуться парой-тройкой слов. Потому он и задержался с голосованием, и теперь она ждала мужа на улице. Минут через десять он наконец появился.

— Ну как? — сказал он с добродушной улыбкой. — Разве это не облегчение, не видеть больше имени Рейгана в бюллетенях для голосования?

— Нет, — ответила Бритт. — Мне всегда жалко людей, теряющих что-то. Пусть даже заслуженно, и даже если это лишь проигранные выборы.

— Ну, не расстраивайся, — миролюбиво ответил Энтони, когда они шли к автомобилю. — Такие уж это игры. Участвуя в них, человек знает, что рано или поздно проиграет.

Поддерживать разговор о политике и политиках, что обычно не составляло для нее труда, Бритт сейчас была не в силах. Ее сознание заполняло только одно — Элиот. Когда Энтони привычно усаживался рядом с ней в машину, она опять остро ощутила свою вину, свой стыд за все, что натворила. Перед ее мысленным взором в который раз предстала эта кошмарная сцена — Моник за окнами, наблюдающая их ласки. Она вспомнила, как бросилась тогда бежать к себе наверх, голая, ужасаясь случившемуся, а перед глазами стояло бледное пятно лица, выступающее из мрака грозовой ночи. Пока Элиот выяснял отношения с женой, Бритт была близка к истерике, не зная, что делать и чего ждать от будущего.

Когда они, не переставая ругаться, один за другим поднялись по лестнице, она услышала, как хлопнула дверь в комнату Дженифер. По всему было видно, что Моник пришла за ребенком. Когда Элиот в конце концов подхватил с постели спящую девочку и передал ее матери, Бритт ужаснулась. Она поняла, что его жизнь тоже ввергнута в разрушение. Пережитого для нее было слишком много, и она бросилась укладывать вещи. У нее осталось лишь одно отчаянное желание — бежать, немедленно бежать отсюда!

Она упаковала вещи, надела пальто, и вдруг слезы хлынули из ее глаз и потекли по щекам. Как раз в эту минуту появился наконец Элиот.

— Прости меня, — сказал он. — Моник уже уехала.

— Простить? Боже! Элиот, неужели ты не понимаешь, что случилось? — Он хотел обнять ее, но Бритт отскочила, содрогаясь при одной мысли, что он может к ней прикоснуться. — Пойми же наконец: теперь все узнают о том, чем мы здесь с тобой занимались!

— Успокойся, все под контролем.

— Да? А как насчет Дженифер? Ты ведь отдал ее Моник!

— Это был единственный способ поскорее отделаться от нее и выиграть немного времени. Когда она придет в себя, имея на руках ребенка, ее искусственно возбужденное материнское чувство, которое она использовала как повод для очередного скандала, быстро сойдет на нет.

Ей нечего было сказать ему в ответ. Абсолютно нечего, кроме одного. И она, изо всех сил пытаясь сохранять спокойствие, сказала это:

— Я уезжаю. Уезжаю домой, к Энтони.

— Почему? — Он недоуменно смотрел на нее. — Этот инцидент еще не конец света. Моник не сможет сделать ничего плохого ни тебе, ни мне.

— Это не основание мне здесь остаться.

— Нет? Не основание? Да ты просто все преувеличиваешь. Я понимаю, это травмировало тебя. Но мы справимся…

Она покачала головой.

— Нет, Элиот, все это лишь заставило меня очнуться и понять, как плохо мы поступили. Какая глупость!..

— Нет, Бритт, нет!

— Ты только подумай, какое зло я причинила Энтони! Это может погубить его. Неужели тебя это совсем не волнует? Ведь ты его пасынок, подумай сам, ради Бога! — Она застонала от ужаса, вновь и вновь перебирая в уме подробности. — А ты сам? Посмотри, что ты натворил с Дженифер!

— Бритт, я люблю тебя! — сказал он, повысив голос. — Люблю! И только это сейчас важно!

— Нет, важно не это!..

Она подошла к телефону.

— Что ты собираешься делать? — спросил он.

— Вызвать такси.

— Но это смешно, уж просто смешно. — Он попытался забрать у нее трубку, но она оттолкнула его. — Бритт, ради Христа! Давай я отвезу тебя в Вашингтон, зачем тебе такси?

— Я не хочу ехать с тобой.

— Ну так возьми мою машину!

В голосе его явственно слышался гнев. Она тоже испытывала сильное раздражение. Но сейчас важно только оно: уехать, скорее уехать отсюда. И она согласилась взять его машину.

В Чеви-Чейз Бритт приехала незадолго до полуночи. Энтони уже спал, но когда она вошла в спальню, проснулся.

— Бритт! Это ты? — удивленно спросил он, садясь в постели.

Она упала в кресло и пристально вглядывалась в полутьме в лицо мужа. Он смотрел на нее, ничего не понимая.

— Ох, Энтони… — простонала она.

— Родная, что с тобой? Что случилось?

Она долго сидела без движения, ничего не отвечая, хотя и понимала, что не так бы надо сейчас вести себя. Энтони включил настольную лампу, встал с кровати и подошел к ней. Она схватила его руку и прижалась к ней лицом, а он опустился перед ней на одно колено.

— Бритт, скажи мне, что произошло?

— Моник вернулась, — проговорила она, всхлипнув. Это было все, что она могла сейчас сказать, хотя понимала, что само по себе это еще далеко не трагедия.

— И что случилось?

— Они с Элиотом ругались, так ругались… И она забрала малышку.

Совершенно не умеющая лгать, Бритт была вынуждена сейчас обходиться полуправдой, которая могла спасти ее от разоблачения большей лжи. Она съежилась в объятиях Энтони и зарыдала. Энтони ни о чем больше не расспрашивал. Он сам очень любил малышку и решил, что за эти дни Бритт успела сильно привязаться к Дженифер и потому переживает случившееся столь бурно.

На следующее утро Энтони ушел на работу еще до того, как Бритт проснулась. Примерно с полчаса она лежала в постели, не в состоянии поверить сейчас, при свете дня, что ночной кошмар был реальностью. Потом собралась с силами, понимая, что нельзя позволять себе раскисать и терять контроль над ситуацией. И прежде всего необходимо выяснить, что думает и как намерена поступить Моник.

Бритт решила позвонить Элиоту. Но не успела она толком одеться и привести себя в порядок, как зазвонил телефон. Одри Джонсон, пришедшая пораньше, чтобы убраться в доме, сняла внизу трубку.

— Миссис Мэтленд, — позвала она снизу. — Вы дома, мэм? — Бритт показалась на верхней площадке лестницы. — Ну, теперь и сама вижу, что дома. А я и не пойму… Думала, вы на побережье, а вот мистер Брюстер, тот говорит, что вы должны быть дома. Значит, он правду говорит, а то уж я и не знала, что думать…

— Кто звонит? Элиот?

— Да, мэм, так оно и есть.

Бритт сказала, что сейчас возьмет трубку, и скрылась в своей комнате.

— Бритт, ну как ты? — Та от одного звука его голоса почувствовала слабость. — Не говорила с Энтони?

— Нет, еще нет.

— Не говори ему пока ничего. Прежде мы должны встретиться и спокойно все обсудить.

— Я не могу быть с тобой, Элиот. И никогда не смогу.

— Черт побери! Бритт, не говори так! И не предпринимай ничего. Моник никому о нас не скажет, поверь, я знаю, что говорю.

Она перевела дыхание.

— Может, ты и прав. Но это ничего не меняет. И моего решения в том числе. Я молю только Бога, чтобы не оказалось слишком поздно.

Последовало долгое молчание. Потом он сказал:

— Я приеду к вам.

— Нет!

— Ты не можешь запретить мне увидеться с тобой.

— А я не хочу. Я сейчас же позвоню Энтони и расскажу ему все.

— Что, собственно говоря, вчера такого страшного случилось? Неужели наши отношения ничего для тебя не значат? Мы нашли друг друга, и это не зависит от того, подглядывала за нами Моник или нет.

— Я все понимаю. Но случилось то, что случилось.

— Черт побери! Да посмотри ты в лицо фактам! Я ни на минуту не могу поверить, что прошедшие дни ничего для тебя не значат. Я приеду, мне необходимо встретиться с тобой.

— Нет, Элиот, пожалуйста! Дай мне несколько дней, я должна прийти в себя и все обдумать. Если ты хоть немного заботишься обо мне, не настаивай сейчас ни на чем. — Он промолчал. — Неужели я прошу так много?

— Хорошо, — сказал он. — Я подожду, но скажи мне только, когда я смогу тебя увидеть.

— Через неделю. После выборов. Я позвоню сама.

— Это слишком долго, — сказал он.

— У тебя хватает своих проблем, так что можешь пока ими заняться.

— Если ты имеешь в виду Моник, то это теперь не проблема. Я уже говорил с ней сегодня утром. Ближе к вечеру мы должны встретиться в истонском отеле.

Последовало долгое молчание. Наконец она проговорила:

— Если она задумает сделать что-нибудь ужасное, ты сможешь меня предупредить?

— Ужасное для тебя?.. Или для меня?

— Для каждого из нас.

Элиот сдержал слово. Она не слышала его голоса всю неделю. А вот у нее на признание Энтони не хватило духу. Она бродила по дому как сомнамбула. Она ненавидела Элиота, разрушителя ее такой спокойно-счастливой жизни. И страшно хотела его видеть, при одной мысли о нем ее охватывала слабость. Но твердо решила никогда больше с ним не встречаться. Даже если Энтони выгонит ее, она все равно не пойдет к Элиоту…

Когда Энтони вырулил на их улицу, Бритт попыталась, без особого, правда, успеха, выбросить Элиота из головы. Она смотрела на фасады домов, проглядывающих сквозь строй деревьев, и дома эти своим респектабельным видом внушали ей мысль о том, что она недостойна их. Дома смотрели на нее высокомерно, как смотрит уважающий себя господин на незваного гостя, на побирушку, на бродягу… И ничего не прощали ей. Все окружающее, казалось, презирает ее. Конечно, все это лишь разыгравшееся воображение, но воображение виновного, который один знает о своей вине. Достаточно, чтобы порушить любую гордость.

Когда они остановились перед домом, Бритт собралась поскорее выйти из машины, с одним только желанием: добраться до постели и свернуться под одеялом калачиком, укрывшись от всего мира. Но Энтони взял ее за руку и удержал.

— Как ты смотришь на то, чтобы пойти куда-нибудь пообедать?

— Честно говоря, нет настроения, — ответила она. — Я бы просто перекусила что-нибудь дома. Но если ты настаиваешь…

Он погладил ее по щеке.

— Ну что ты, дорогая, если тебе не хочется, так чего я тебя потащу? Но скажи мне наконец, что случилось? Последнее время ты сама не своя.

Она смотрела на ветви деревьев, почти уже утративших свое осеннее убранство. Губы ее были поджаты, а глаза горестны и безутешны.

— Если хочешь, можешь пойти один, — пробормотала она. — Я просто очень плохо себя чувствую.

— Из-за Элиота и его девчушки? Не глупи. Даже он сам не понимает, что тебя так расстроило. Тем более, что Дженифер опять с ним. Он чувствует себя виноватым, что тебе пришлось присутствовать при безобразной семейной сцене.

Бритт перевела взгляд на мужа.

— Ты говорил с Элиотом?

— Да, я позвонил туда, узнать что к чему.

Ее сердце сильно забилось.

— И что он говорит?

— Только то, что я сказал. Он понимает, что ты страшно огорчена. И сам этим угнетен. Хоть он и рад, что, уехав, ты освободилась от чужих неприятностей, но ему от этого не легче.

— Ох, Энтони… Я своей хандрой отрываю тебя от работы. — Вытерев набежавшие слезы, она попыталась улыбнуться, но сил посмотреть ему прямо в глаза у нее не нашлось.

— Ну что ты, родная! Хочешь, съездим куда-нибудь на уик-энд?

— Если ты хочешь…

— А что, в самом деле, можно поехать и на Восточное побережье, посмотреть на Дженифер. Погуляем вдвоем, а-а? А если позволит погода, немного походим под парусом.

— Нет, — резко вырвалось у нее. Энтони довольно странно посмотрел на Бритт, и она подумала, что он, возможно, наконец начинает о чем-то догадываться. Она ощутила жар, прихлынувший к ее щекам, и постаралась перевести разговор в безопасное русло: — По правде говоря, я бы поехала, но Элиот и сам хорошо со всем справляется. А от меня толку все равно никакого.

— Ты слишком строго к себе относишься. — В голосе его промелькнула нотка нетерпения. — Они оба будут рады тебе.

Бритт чувствовала себя так ужасно, что даже подумала, не заболевает ли.

— Энтони, давай проведем спокойный вечер дома. Вдвоем. И, если не возражаешь, давай на выходные никуда не поедем.

— Мы сделаем, как ты хочешь. — Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Потом взглянул на часы и печально ей улыбнулся. — Ты же знаешь, я люблю оставаться с тобой, так что давай-ка я сейчас никуда не поеду, а побуду дома.

Бритт прижала ладони к пылающим щекам.

— Нет, я и так отняла у тебя много времени. Не беспокойся обо мне, Энтони. Я пойду прилягу, а вечером мы увидимся.

Она вышла из машины и стояла на тротуаре, пока Энтони не уехал. Затем направилась к дому, и, когда собралась открыть дверь, та вдруг сама распахнулась, и перед хозяйкой предстала внушительная фигура Одри Джонсон.

— Одри, я не ожидала тебя так рано…

— Я ведь оставила вам записку, миссис Мэтленд. Вчера. Вы не помните? Я писала, мол, приду пораньше, чтобы потом поспеть к зубному врачу. Я положила записку прямо здесь, на столе в прихожей.

— Да, я видела, но совсем забыла…

— А знаете, мэм, здесь у нас, значит, гость объявился, мистер Брюстер. Он ждет вас в гостиной.

Сердце Бритт бешено заколотилось.

— О Боже… — Одри бросила на хозяйку весьма подозрительный взгляд. — Хорошо, иду, — сказала Бритт с деланным спокойствием. — Должно быть, он хочет поговорить о Дженифер.

Сняв пальто и отдав его Одри, Бритт прошла в гостиную. Элиот сидел в углу комнаты, на стуле с высокой резной спинкой и подлокотниками. Он обернулся на звук ее шагов. Бритт остановилась, и какую-то минуту они безмолвно смотрели друг на друга. Лицо его выражало такую мрачность и суровость, что Бритт даже испугалась.

— Что-нибудь с Дженифер?

Он засунул руку в карман своего твидового спортивного покроя пиджака и спокойно сказал:

— С ней все хорошо. В данный момент я больше беспокоюсь о тебе.

Бритт нервно сплела пальцы и ответила далеко не сразу.

— Время для разговора выбрано неудачно.

— Другого времени может не оказаться.

— И место не очень подходит.

— Мы можем пойти куда-нибудь.

— Хорошо, я надену свитер, и мы посидим в саду.

В холле она вытащила из шкафа тяжелый вязаный жакет Энтони и накинула его на плечи. Элиот не мог не обратить внимание на то, что именно она надела, но ничего не сказал.

Они прошли в столовую, откуда во внутренний двор вели широкие двойные стеклянные двери, и направились в сторону застекленной беседки. Там Бритт взяла один из летних стульев и, поставив его против другого, села.

Элиот сел перед нею. Воздух был достаточно свеж, и Бритт придерживала слишком широкий ворот рукой, прикрывая шею. От жакета исходил родной запах мужа. Это придавало ей сил.

— Итак, — сказала она. — Вы хотели поговорить.

Он сразу почувствовал установленную дистанцию. Такой ее он еще не видел. Удивительно, как эта женщина менялась. Куда делась вся ее чувственность, куда исчезла нежность?

— Что так переменило тебя, Бритт? — сбросил он. — Чувство вины?

— Да, я чувствую вину. Так чувствую, что легче мне умереть. Но дело совсем не в этом.

— Так в чем же?

Она опустила глаза, ее взгляд упал на его руки, сильные и дерзкие руки, так страстно ласкавшие ее совсем недавно…

— Дело во времени, — сказала она, стараясь получше управлять своим голосом. — Я предпочитаю видеть вещи в перспективе…

— Бритт, Боже мой! Но ведь у нас с тобой не просто секс. И это не слабость. И не дьявольское заблуждение! Я люблю тебя, а ты любишь меня! Это что, совсем для тебя не важно?

— Послушайте, Элиот! Как можете вы говорить мне теперь о любви? Вам нравится убивать меня?

— Вы правы. Говоря по правде, я бы должен был придушить вас за эту глупость, за эту вдруг проснувшуюся набожность, за эти совестливые игры вокруг Энтони. — Он покачал головой. — Нет, Бритт, это не вы!

— Кто вы такой, чтобы оценивать меня, мою личность? В сущности, вы меня совсем не знаете. Ничего обо мне не знаете!

— А Энтони знает?

Она в отчаянии склонила голову.

— Как можете вы сидеть в его доме и говорить о нем в подобном тоне? И вам не стыдно? Куда подевалась вся ваша чуткость и деликатность? Неужели он для вас так мало значит?

— Нет, Бритт, не мало. Но вы значите для меня гораздо больше.

Ее охватила дрожь. Его непреклонная настойчивость говорила о том, насколько по-разному они воспринимают случившееся. Глядя в его зеленые глаза, она не могла не думать, что к этому случившемуся они, в конце концов, шли вместе. Она заблудилась, грубо говоря, предалась блуду, и теперь боялась, что с ней это может повториться. Бритт крепче схватилась за ворот жакета, борясь с желанием убежать. Нет, бежать легче всего. Надо постараться, чтобы он ее понял.

Элиот продолжал пристально смотреть на нее, поэтому, не в силах больше выносить его взгляда, она встала и подошла к выходу из беседки. Глядя на оголенные осенью деревья сада, она чувствовала, как слаба в эти минуты. Но знала, знала, что не должна поддаваться страсти. Наконец повернулась к нему и сказала:

— Я не хочу причинять вам боль, Элиот, но я не люблю вас и никогда не любила. Все это было не настоящее. — Она перевела дыхание и продолжила: — Вы ведь понимаете, невозможно в одно время любить двух человек, а я люблю Энтони. Люблю его всем сердцем.

— Я не верю вам.

— Не важно, верите вы или нет.

— Итак, все, что произошло между нами, не более чем ошибка? Или один голый секс? А может, что и похуже?..

— Ну зачем же так? Возможно, с моей стороны это была просто слабость. Я сама не знала, что делаю. Но теперь я вернулась домой и уверена: это то место, где я хочу быть. Со своим мужем.

— Итак, значит, все? Конец приключения? Как говорится, благодарю за приятные воспоминания и прощайте? — Он не сводил с нее горящих болью и гневом глаз. — Я не верю вам, Бритт. И никогда не поверю.

— В вас говорит ваша гордость.

— Нет, не гордость, а сердце! И разум. Я знаю одно — вы принадлежите мне. И придет день, когда вы тоже поймете это.

— Вы ошибаетесь, Элиот. Я все решила бесповоротно. — Невыносимая грусть накатила на нее и накрыла волной, смывая и стыд, и гнев, и все ее страхи. Слезы побежали из глаз.

— Не важно, что вы сейчас говорите, Бритт, важно лишь то, что я люблю вас. И всегда буду любить. — Она смотрела на него, не в силах вымолвить и слова. — А теперь я уйду, — сказал он. — Вы настаиваете на своем, и ничего другого мне не остается. Но на прощание хочу дать вам совет: ничего не говорите Энтони. Ради него же. Вам это все равно не принесет облегчения, а его только расстроит. Я не о себе беспокоюсь. Мне что? Я завтра же могу сесть в самолет и больше никогда сюда не вернуться. Я не нуждаюсь в нем. Как и он — во мне.

Она кивнула.

— Я знаю.

Элиот встал, передвинул стул и, оставив руки на его спинке, сказал:

— Если вы и допустили ошибку, то сейчас, а не там, на побережье. Скоро вы это поймете. А я буду ждать, когда вы ко мне вернетесь.

Он слегка поклонился и ушел в сторону дома. Бритт не могла смотреть на то, как он уходит. Из сада и из ее жизни. Она отвернулась и долго смотрела на ветви дерева, с которого поднявшийся ветер сорвал последние листья, швырнув их на землю.

ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ

9 ноября 1988 года

Мэджин Тьернан ожидала Харрисона, ожидала звука ключа, поворачивающегося в дверях ее квартиры. Она подошла и села на ручку кресла, купленного ею специально для него. Прошедшие недели были сущим адом, но сейчас, после того как Харрисон позвонил ей утром, она была спокойна. О, она только и делает с той минуты, как положила трубку, что вспоминает о том, что и как он сказал.

— Мэйджи! — Прямо так сразу и начал. — Как насчет пропустить по глоточку «Гленфиддика»? — И что, это все? Не может быть! — Как ты? Не рассердишься, если я приду? Думаю, нам надо поговорить.

И только то?

— Ну, так как насчет глотка «Гленфиддика»?

— Глоток, пожалуй, найдется, — ответила она, стараясь не выдать разочарования.

— Хорошо. У меня во второй половине дня пресс-конференция в Балтиморе. Так что в Вашингтон приеду часам к пяти. В шесть годится?

— Вполне.

— Ну, значит, увидимся.

Это был их первый разговор за три недели. Правда, Артур Кэднесс раз пять звонил ей, так что Харрисон знал, что она жива и здорова. Но не больше.

Мэджин за это время ухитрилась кое-как успокоиться, во всяком случае после того, как события попали под некий контроль. Мерзость совершена, сомнения, неопределенность — все это позади. Теперь ее занимал один только Харрисон, и беспокоилась она только о нем одном. И вот наконец он придет к ней.

После полудня она вышла из дому купить новое платье. Так приятно, раздевшись, проскользнуть во что-то непривычное. В примерочной она удовлетворенно осмотрела свою фигуру, стройную и подтянутую, как прежде. Но чем дольше она смотрела на себя, тем ближе подступала боль. Лицо ее сморщилось, и она заплакала, вернее, всплакнула, уже через минуту вытерев слезы и принявшись выбирать платье из тех нескольких, что ей принесли для примерки.

Вот и сейчас, сидя на ручке кресла и вспоминая, что она сотворила с их ребенком, она не могла не опечалиться. Впрочем, скорбные переживания никогда не длились у нее слишком долго, она себе в этом особой воли не давала.

Через несколько минут в дверях послышался долгожданный звук ключа. Затем дверь открылась, и она увидела его — человека, которого любила. Он закрыл дверь, снял пальто и бросил его на стул. Свет в прихожей был неярким, но она разглядела на его лице довольно фривольную ухмылку. Наконец он вошел в комнату.

— Как прошел день? — спросила она.

— В адской суете. Впрочем, ничего нового, все как всегда.

Мэджин встала, и Харрисон осмотрел ее новое платье.

— Черт возьми! Ты прекрасно выглядишь.

— Могу я предложить вам вашу порцию скотча, сэр?

— Не раньше, чем я получу свой поцелуй.

Он подошел к ней. Она заметила слегка углубившиеся морщинки в уголках глаз, говорившие о том, что и ему это время не даром далось. С минуту они просто стояли обнявшись. Он обратил внимание на то, что она немного высветлила волосы, и теперь вдыхал их аромат, испытывая чисто чувственное наслаждение. Она слышала его дыхание, немного хрипловатое. Губы его задрожали, улыбка исказилась и исчезла. Он поцеловал ее, затем немного отстранился и потрогал рукав ее платья, только ткань, не прикасаясь к телу.

— Господи, какая ты красивая, Мэджин.

— Я скучала по тебе, Харрисон.

Он обнял ее, прижал к себе.

— Я тоже по тебе скучал, детка. И просто не могу выразить, как мне приятно вновь видеть тебя.

Она отклонилась, чтобы увидеть его лицо, потом обняла и уперлась лбом в его плечо, а он обнимал ее за талию, чувствуя под тканью эту вожделенную плоть; в выражении его лица она заметила что-то еще — невысказанное, вопрошающее.

— Я понимаю, что с поздравлениями у тебя и так все в порядке, хватает и без моих, — сказала она, будто не замечая, что его руки как бы невзначай продолжают исследовать область ее талии.

— Если бы ты имела отношение к моей двухпроцентной победе на выборах, то прошлым вечером получила бы кусок пирога.

Она рассмеялась, потом губы ее приоткрылись, голова чуть откинулась назад, и Харрисон поцеловал ее с какой-то неистовой жадностью. Когда он отпустил ее, она засмеялась опять, запустила пальцы в его волосы, теребя их, как шаловливый ребенок. Харрисон теснее прижал ее к себе, и Мэджин сквозь одежду ощутила, как сильно он возбужден. Она выскользнула из его рук и, погладив по щеке, спросила:

— Так как же насчет скотча? Принесу тебе, пожалуй, обещанный глоточек.

Когда она вернулась, Харрисон уже без пиджака и галстука сидел в своем любимом кресле. Она передала ему бокал с виски и присела на ручку кресла. Он продолжал изучать ее, борясь с желанием расспросить об истинном положении дел. Артур Кэднесс о судьбе ребенка ничего не знал, да он ее об этом и не спрашивал.

Мэджин, опираясь ногами на пол, скрестила их в лодыжках и выпрямилась, отчего грудь ее поднялась. Она знала, что Харрисон обожает ее грудь. Как-то он сказал ей, что если бы ему предложили взять от нее что-нибудь одно, то он взял бы ее титьки. Ей этот комплимент не совсем пришелся по вкусу. Она вообще не могла представить, какой тут может быть выбор. Что станут делать ее разум и ее бедное сердце, если их лишить тела?

Харрисон к виски все еще не притронулся. Он собрался с мужеством и, заглянув в ее мерцающие глаза, спросил:

— Ты еще беременна, детка?

— Нет, — еле слышно прошептала она.

Харрисон отставил свой бокал и встал с кресла. Потом протянул к ней руку, и она, подчиняясь его жесту, тоже встала. Он молча обнял ее. Дышал он с трудом, но сила его объятий от этого не ослабевала. Мэджин ощущала сложное горько-сладкое чувство — одновременно потери и обретения, победы и поражения.

— Мэджи… — сказал он наконец. — Мэджи, я люблю тебя.

Она нежно прильнула к нему и прошептала:

— Я знаю, Харрисон. И я тоже люблю тебя.

Они прижались друг к другу щеками и так какое-то время неподвижно стояли. Когда он откинул голову назад, она увидела, что его глаза поблескивают от влаги.

— Я понимаю, детка, тебе пришлось нелегко, — проговорил он. — И хочу, чтобы ты знала: не за горами день, когда ты станешь моей женой.

Мэджин охватила такая слабость, что она чуть не упала. Но разве можно позволить себе роскошь лишиться чувств в такую минуту? Харрисон наконец сказал именно те слова, которые она так долго ждала от него. Но даже в этот момент триумфа чувство собственного достоинства было важно для нее. Не зная, что еще сделать, она поцеловала его долгим и пылким поцелуем. Затем, прошептав о своей любви, положила руку ему на грудь и возблагодарила Бога, что он дает ей еще один шанс.

ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ

19 ноября 1988 года

Бритт и Энтони прибыли в ресторан «Те Tion d'Or», что на Коннектикут-авеню, 73. Перед ними в ресторан вошла большая веселая группа людей.

— У вас сегодня весьма праздничная атмосфера, — сказал Энтони подошедшему к ним метрдотелю.

— Эта компания из Белого дома, господин судья, — ответил тот. — Они чествуют губернатора, который при президенте Буше будет возглавлять аппарат Белого дома.

Энтони повернулся к Бритт.

— Надеюсь, соседство кучки счастливых республиканцев не помешает нашему маленькому торжеству, дорогая.

— Конечно нет, — смущенно ответила она.

— Особый случай, господин судья? — поинтересовался метрдотель.

— Миссис Мэтленд получила право на адвокатскую деятельность, вот мы и решили это отметить, — с гордостью сказал Энтони.

— Ох, Энтони… — прошептала Бритт, легонько дернув его за рукав.

— А что? Я думаю, что весь мир должен знать об успехах моей жены, — шепотом же ответил он ей. — Это событие вполне того стоит.

Метрдотель, проводив их к месту, исчез и тотчас появился с двумя глянцевыми папками меню в руках.

— Прошу, — сказал он, кладя меню на стол. — Поздравляю вас, миссис Мэтленд, со счастливым событием. — И, повернувшись к Энтони, добавил: — Не сомневаюсь, что нам для столь торжественного случая удастся подыскать вам бутылочку особого шампанского, если не возражаете, сэр.

— Прекрасная идея.

— Немедленно пошлю официанта за вином, — сказал метрдотель и удалился.

— Ну, Энтони, если бы я знала, что ты тут такое затеешь, я бы предпочла остаться дома.

— Разве я могу не гордиться твоими успехами, Бритт? Уж ты позволь мне это, дорогая.

Она не без усилий улыбнулась в ответ; глаза ее блестели — ей с трудом удалось сдержать набегающие слезы. Чем лучше относился к ней муж, тем труднее становилось ей справляться с тем мучительным стыдом, который она испытывала. Вот уже три недели прошло, а свершенный грех не давал ей покоя, изнуряя душу. Она пыталась справиться с этим, и порой ей почти удавалось забыть о случившемся. Но потом вина перед Энтони вдруг опять накатывала на нее. Душа изнывала под этой тяжестью, ей непереносимо хотелось сознаться во всем мужу, чтобы стало хоть немного легче. Но она помнила совет Элиота: молчать ради блага самого Энтони.

— Итак, родная, скажи мне наконец, — заговорил Энтони, — каковы твои планы? Вот уже несколько часов ты молчишь об этом. Может, тебе трудно решиться на что-то определенное?

— Не думаю, что готова работать в суде. Начну с того, что более серьезно обдумаю свое будущее, — сказала она. — Что-то я все никак не соберусь с мыслями.

— Ну, теперь, с приходом новой администрации, появится много возможностей, чтобы приложить свое умение и выдвинуться. Это неплохое время для начала карьеры, надо только присмотреться к правительству. Впрочем, возможно, ты захочешь сотрудничать с какой-нибудь частной корпорацией?

— Сегодня мне звонил Джон Хогэн. Поздравил и спросил, не хочу ли я поговорить о сотрудничестве с одной смежной фирмой.

— О, это можно расценивать как комплимент. И что ты ответила?

— Возможно, на следующей неделе я встречусь с Джоном и Грэхемом Стейнором за ланчем.

— Прекрасно, дорогая, я доволен тобой.

В это время официант принес вино. Пока Энтони обсуждал с ним достоинства этого сорта шампанского, Бритт наблюдала за мужем, и сердце ее не переставало ныть. Он был так добр к ней, так заботлив и внимателен. Нет, пусть уж лучше ее до смерти замучают угрызения совести, но нельзя допустить, чтобы он узнал о ее измене. Он этого не заслужил. Но как, Господи, как жить в браке долгие годы, волоча на душе эту постоянную мучительную тяжесть?

Официант открыл наконец бутылку какого-то особенного шампанского и наполнил их бокалы. Энтони произнес тост в ее честь, сказав среди прочего, что это один из тех моментов в их жизни, которым он искренне гордится. Бритт не могла удержаться от слез, но попыталась сквозь слезы улыбнуться, преисполненная благодарности за его внимание и доброту. И продолжая ужасаться тому, о чем он даже не догадывался.

Они выпили вина, и Бритт сразу же отставила свой бокал. Вкус этого незнакомого ей, но явно дорогого вина показался ей отвратительным. Вероятно, это просто нервы. Вот и желудок ее в последние дни слегка расстроен, совсем пропал аппетит, она почти ничего не ела. Энтони замечал, конечно, что она немного не в себе, но относил это за счет волнений, связанных с Элиотом и по поводу получения адвокатского сертификата.

Они открыли меню, но Бритт противно было даже подумать о еде. Чашка чая и половинка тоста сейчас ее порадовали бы гораздо больше, чем все эти изысканные чудеса французской кухни. Но она решила не портить Энтони праздника, выбрала консоме с грибами — кажется, в меню упоминались лисички — и отварную рыбу. Когда, отложив меню, она подняла глаза, то увидела входящую в зал пару. Мужчину, лет сорока с небольшим, она не знала, но вот женщина, стройная брюнетка, хорошо, слишком хорошо ей знакома. Это была Моник Брюстер!

Бритт похолодела от ужаса, но чувствовала, как к щекам приливает жар. Сначала Моник не заметила ее, но когда метрдотель отвел гостей к столику и помог Моник сесть, та подняла голову и осмотрелась. Взгляд ее упал на Бритт. На какой-то миг ее лицо выразило удивление, потом, переведя взгляд на Энтони, она усмехнулась.

Пары были отдалены друг от друга двумя столиками. Бритт чувствовала себя настолько униженной, что готова была просить Энтони увезти ее домой, объяснив это плохим самочувствием. У нее даже не оказалось сил поднять глаза и встретиться взглядом с Моник.

Энтони, внимательно изучавший меню, наконец-то отложил его и принялся обсуждать возможности Джона Хогэна, которыми тот располагает в своей практике. Ему пришлось очень по душе, что старик Джон первым откликнулся на известие о радостном событии в семье Мэтлендов. Бритт, собрав все свои силы, отвечала на реплики мужа вполне непринужденно, но тот факт, что в двадцати футах от нее сидит Моник, лишал ее последнего мужества. Когда она наконец все же набралась храбрости взглянуть в сторону Моник, то увидела саркастическую улыбку.

Хорошо еще, что в этот момент подошел официант и скрыл ее из поля зрения этой женщины. Но вот они сделали заказ, официант удалился, и Бритт, к своему неописуемому ужасу, увидела, что Моник встала и направляется к их столику. От ощущения, что сейчас произойдет нечто страшное, у Бритт дико схватило живот.

Энтони удивленно расширил глаза и, вставая, сказал:

— Ну и ну! Да это же Моник!

— Сидите, сидите, Энтони, — с улыбкой отозвалась та, присев на краешек свободного стула. — Вы ведь знаете, я не поклонница всяких церемоний.

— А у нас с Бритт маленькое торжество, мы отмечаем получение ею адвокатского сертификата.

— Мои поздравления, — сказала Моник, сухо взглянув на Бритт. — Время больших ожиданий, не так ли? Желаю вам на этом пути всяческих удач.

Бритт бросила краткий взгляд на Энтони. Тот, видно, решил, что настала ее очередь отвечать, и она сказала:

— Весьма признательна вам за добрые пожелания, Моник.

Голос ее звучал сдавленно, совсем не так, как ей хотелось бы.

— Может, присоединитесь, Моник, и выпьете с нами бокал шампанского? — спросил Энтони.

— Нет, благодарю вас, я не одна, а с приятелем. Отошла от него на минутку, только поздороваться с вами. — Говоря это, она одарила Бритт весьма натянутой улыбкой. — Забавно, однако, что вы решили уединиться в столь многолюдном месте, не правда ли? — Бритт еще больше покраснела, всем существом готовясь к тому, что Моник грубо осрамит ее прямо здесь, публично. — В последние годы я приобрела репутацию существа довольно беспутного, — сказала Моник, вставая. — Действительно, во мне есть что-то необузданное, но земной шарик пока еще крутится в мою сторону. Может, это чувство возникло у меня вследствие материнства? Как вы считаете, Бритт?

— Не сомневаюсь, что Дженифер осветит и согреет вашу жизнь, — ответила Бритт и, не в силах больше смотреть на эту женщину, потупилась.

— Не стану более мешать вашему прелестному уединению. Супружеские парочки не особенно любят вторжения извне, уж я-то это прекрасно знаю. — Моник потрепала Энтони по плечу и, перед тем как уйти, сказала: — Ну, до встречи!

— Никогда не знаешь, что ждать от этой особы, — проворчал Энтони, когда они остались одни. — Странно, однако…

— Полагаю, Моник просто решила продемонстрировать свою горестную ироничность, — сказала Бритт. Она ненавидела себя, произнося эти слова. Поведение Моник, ее выходки и словечки — ничто перед ее собственным двуличием. Пожалуй, надо признать, что Моник по отношению к ней вела себя даже сдержанно.

— Она становится все более бездушной, — сказал Энтони.

— Думаю, она просто не любит нас, вот и все, — вяло отозвалась Бритт, а сама подумала: Моник явно обрадовалась возможности помучить ее и теперь, должно быть, очень довольна. Подняв глаза, она увидела, как Моник говорит что-то своему спутнику, поглядывая в ее сторону и победно смеясь.

В это время подоспел официант с первой частью заказа. Энтони тотчас выкинул Моник из головы и попытался возобновить прерванный ее появлением разговор. Бритт с тоскою спросила себя, неужели и в будущем ее жизни будет постоянно сопутствовать этот мучительный ужас разоблачения, страх, что в один прекрасный день ее муж узнает, какого сорта на самом деле женщина, на которой он женат.

Бритт попыталась что-нибудь съесть, но после пары ложек консоме ее сильно затошнило.

— Извини, Энтони, мне надо выйти, — сказала она вставая. — Наверное, это шампанское не пошло мне на пользу. — И, не дожидаясь его ответа, поспешила покинуть зал.

В туалетной комнате Бритт, ничего не видя вокруг, поторопилась зайти в одну из кабинок. Едва успела прикрыть дверцу, как ее вырвало. Минуты две ее так выворачивало, что небо показалось с рогожку, но в желудке наконец все успокоилось. Выйдя из кабинки, Бритт направилась к ближайшему умывальнику, от слабости держась рукой за стену.

Поняв голову, она увидела перед собой Моник. Та, сложив на груди руки, явно поджидала ее.

— Неважно себя чувствуете, милочка? — Бритт замерла на месте. — Что с вами? — с фальшивым участием спросила Моник. — Частые тошноты? Или совесть заела?

Сначала Бритт думала просто пройти мимо, ибо вряд ли у нее хватило бы сил для словесной перепалки. Но потом она все же заставила себя встретиться взглядом с Моник.

— Чего вы хотите?

— Ну, разве что чуток полюбоваться на твое смущение, милочка моя, — сказала Моник, преувеличенно подражая южному говору и тем высокомерно намекая на то, откуда родом Бритт. — Ты и представить себе не можешь, какое удовольствие я получаю в эти минуты, после всех этих многолетних проповедей и отповедей, после всех упреков, которых я досыта наслушалась от своего муженька. Любовница Элиота. Не могу передать, какой музыкой эти слова звучат для моего израненного слуха. А моя душа, та просто исцеляется ими.

— Той ночью, Моник, произошла ужасная ошибка, — неверным голосом проговорила Бритт.

Моник рассмеялась.

— И в самом деле, со стороны все это выглядело весьма забавно.

— Я стыжусь того, что произошло. — Слезы полились по щекам Бритт. — И хочу, чтобы вы знали это. Меня не касаются ваши отношения с ним, но про себя я должна сказать: после той ночи между мной и Элиотом ничего больше не было. И не будет.

— Оставьте это для церкви, — сквозь зубы процедила Моник. — А мне теперь до Элиота дела нет, и вы это знаете. Я просто крайне изумлена его лицемерием, вот и все.

Никогда, даже в самые тяжелые минуты своей жизни, Бритт не испытывала такого унижения.

— Что вы собираетесь делать?

— Ну, глаза выцарапывать я вам не стану, если вы этого опасаетесь. Возможно, просто дождусь своего часа, тогда и видно будет. Не знаю, пригодится ли это мне, но ведь не так уж часто бывает, что женщине удается застукать мужа на месте преступления. — Моник улыбнулась. — А чтобы еще и с родственницей — и того реже.

— Не стану оправдываться, — сказала Бритт. — Я только прошу вас понять: единственно, кто может пострадать от случившегося, так это мой муж. Я страшно перед ним виновата и очень не хочу, чтобы он мучился из-за этого.

— Ваши покаянные речи и в самом деле звучат весьма убедительно, но мне до вас не больше дела, чем до крысиной задницы. Все, что имеет для меня значение, связано только с моей дочерью.

Бритт всматривалась в Моник, пытаясь осмыслить подоплеку сказанного ею. А та, видя ее напряженность, опять рассмеялась.

— По этим счетам, дорогуша, придется платить ему, Элиоту. Я ненавижу его до кишок, ну а вы для меня слишком мало значите, чтобы я из-за вас волновалась. — Она с улыбкой оглядела ее. — С чего это, кстати, вы вообще решили заняться своим пасынком? Мужик хочет трахаться? Прекрасно! Так я сама еще в силах дать ему.

Бритт покачнулась и оперлась о раковину.

— Все это кончено, Моник, повторяю. Я виновата в том, что сделала. И поскольку вас это не задевает и не причиняет вам боли, неужели вы не можете просто забыть?

— Утрите ваши слезки, милейшая. Если бы я хотела сообщить вашему муженьку пикантную новость, я бы это уже сделала. Но хочу дать вам маленький совет. Когда вы будете еще с кем-нибудь трахаться, задергивайте шторы на окнах. Запомните, когда человек падает, другие только лягают и пинают его. Женщин это касается в первую очередь. Если Элиот захочет довести дело до скандала, вы пострадаете гораздо больше, чем он. Вас просто смешают с грязью.

Моник, видно, достаточно насладилась своим триумфом. Звонко стуча по кафелю каблучками, она направилась было к двери, но вдруг остановилась и обернулась:

— Кстати, вот тут вас рвало… Это не утренние тошноты, нет? — Она улыбнулась. — А то знаете, когда я носила Дженифер, так они меня тоже здорово донимали: блевала, как говорится, без устали.

— Нет, что вы! Конечно нет! — пробормотала Бритт, в то время как на лицо ее наползало выражение ужаса.

Моник пожала плечами.

— Эти вещи, как ни странно, порой с нами, бабами, случаются, особенно если трахаться с мужиком, — сказала она, засмеялась и вышла.

У Бритт буквально перехватило дыхание. С чего эта женщина взяла, что она беременна? Действительно, в последние дни она чувствует себя неважно, но из этого еще не следует… Или следует?..

Умывшись и собравшись немного с мыслями, Бритт попыталась рационально прикинуть что к чему. Последнее время она была поглощена мучительными переживаниями духовного, если так можно сказать, порядка. Жизнь собственного тела едва ли занимала много места в ее сознании. Месячные вот-вот должны прийти. Да нет, не может быть, что она забеременела. Господи, Боже, сделай так, чтобы этого не было!

ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ

28 ноября 1988 года

В сумерках на фоне серого вашингтонского неба купол Капитолия казался тусклым. Холодный ветер раскачивал за окнами голые ветви деревьев, гоня по улице последние осенние листья. Энтони слегка поежился, будто уличный холод проник в его офис.

Еще только начало пятого, а машины и автобусы уже зажгли фары. Три месяца назад в это же время дня туристы в шортах и пестрых рубашках толпились на мраморных ступенях, фотографируя друг друга на фоне белых колонн. Теперь повсюду зимнее безлюдье, дни стали короче, яркие краски бесследно исчезли, и сам воздух, казалось, навевал грусть и сожаления о чем-то ушедшем. Вопрос абортов занимал множество человеческих умов. Повсюду только и разговоров, что о процессе «Руссо против Клосона».

Энтони много думал об этом деле. Он, собственно, уже решил посвятить большую часть декабрьско-январских каникул изучению документов и подготовке к выступлению. Определенного решения он пока не принял, но прочитанные им заявления, петиции и прочие бумаги сфокусировали его внимание на сути вопроса. Официальное отношение к абортам с тех пор, как были приняты решения по процессу «Рой против Вейда», было довольно определенным. Но в процессе «Руссо против Клосона» сторонники запрета настаивали на том, чтобы правосудие пересмотрело свое отношение к этому делу, основываясь на фундаментальном праве неприкосновенности личности. Но на том же праве основывала свои аргументы и противная сторона. И в этом Энтони находил неразрешимый парадокс.

За время своего судейства он не раз сталкивался с достаточно сложными вопросами. Некоторые из них трогали его до глубины души. Но не было еще ни одного столь трудного вопроса, как этот, об абортах. Тут явно усматривалось почти неразрешимое противоречие, сталкивались между собой две фундаментальные человеческие ценности — свобода и жизнь. А для него эта проблема включает в себя такое понятие, как религиозное убеждение, и даже некоторые аспекты его личной жизни, его интимных отношений с женой.

Бритт несколько раз заговаривала с ним на эту тему. Она высказывала свою точку зрения весьма убедительно как с профессиональной, так и с чисто человеческой точки зрения. Ее мнение, как и мнение авторов петиций и манифестов, он обязательно учтет. Но тяжесть окончательного решения лежит на нем…

Энтони отвернулся от окна и посмотрел на телефон. Бритт до сих пор не звонила, и он все еще не знал результатов ее похода к врачу, не знал, как она себя чувствует. Не желая отрывать его от работы, она категорически отказалась от того, чтобы он проводил ее.

— Я прекрасно обойдусь без тебя, — сказала она утром перед тем, как ему идти в суд. — Мы обсудим все это вечером, когда ты придешь домой. А сейчас ни о чем не беспокойся.

Но как он мог не беспокоиться? Тем более, что во всем этом и вообще было нечто тревожное. Бритт уже которую неделю сама не своя. Сначала он относил ее недомогание на счет нервов, но нервы нервами, а она и сама в конце концов призналась, что не совсем здорова. Когда в понедельник они вернулись из ресторана, она решила показаться врачу и на следующий день так и сделала. Потом, правда, сказала, что ничего серьезного у нее нет, но через неделю надо провести еще ряд анализов.

Все это терзало его. Бритт не была уже прежней Бритт. Она осунулась, побледнела, по любому пустяку нервничала.

Эвелин неожиданно отменила свое приглашение на ужин в честь дня Благодарения [2], сославшись, кстати, тоже на плохое самочувствие. Одри собралась отмечать праздник с родственниками, так что они с Бритт оставались дома практически на сухом пайке. Энтони всегда радовался традиционной семейной трапезе в день Благодарения и не имел особого расположения идти в такой вечер в ресторан, так что Бритт пришлось посетить ближайший супермаркет и закупить все необходимое для праздничной трапезы.

Но сама Бритт почти не притронулась к еде. Она старалась казаться веселой, сидела с ним за столом со свечами и устроенным ею в центре украшением из ветвей и осенних листьев, принесенных из сада. Как будто чувствовала себя немного лучше. Но темные круги под глазами говорили о том, что с ней далеко не все в порядке — ни с ее телом, ни с душой…

К этому часу она должна бы уже давно возвратиться от врача. Он решил позвонить сам, несмотря на ее утренние заверения, что волноваться ему не следует. К его большому огорчению, Бритт домой еще не вернулась.

Мало ему было всего этого, так еще вошла Бернис и доложила: звонят из офиса Харрисона, сенатор хотел бы встретиться с господином судьей. И не сможет ли господин судья уделить сенатору несколько минут? Для встречи сенатор готов прибыть в здание суда.

Очевидно, случилось нечто из ряда вон выходящее, ибо, во-первых, его братец никогда не стеснялся набрать номер и переговорить с ним лично, а во-вторых, никогда не приходил для встречи с ним в Верховный суд. Здания, в которых располагались их кабинеты, находились друг от друга на расстоянии квартала, но если возникала необходимость встретиться во время рабочего дня, они предпочитали делать это в ресторане. В крайнем случае, в офисе Харрисона.

Энтони спросил секретаршу, не сообщили ли из офиса сенатора о предмете предстоящего разговора, на что она ответила отрицательно: нет, сказали только, что вопрос очень важный. Энтони ума не мог приложить, что бы это было. Разве что болезнь Эвелин. Господи, остается только надеется, что ее болезнь — если это болезнь — не окажется слишком серьезной. Когда Эвелин звонила, чтобы отменить ужин в день Благодарения, то ничего конкретного о своем недомогании не сказала, однако голос ее звучал глухо, было заметно, что она сильно подавлена. Но он в тот момент настолько был озабочен происходящим с Бритт, что, по правде говоря, не придал этому особенного значения.

Бросив последний взгляд на падающие за окном снежинки, Энтони возвратился за стол. Бернис собрала материалы по делу «Руссо против Клосона» в стопку и положила на край стола. Сверху лежал меморандум Уильяма Брауна, которого Элиот назначил вести это дело.

Браун, смышленый молодой чернокожий адвокат, выпускник Йеля, был одним из самых толковых в четверке его служащих. Энтони никогда не отказывал себе в удовольствии обменяться мнениями с молодыми интеллектуалами, хотя в функции клерков-правоведов входила лишь помощь судьям в поисках нужных материалов и прецедентов, и теоретически их советов не требовалось. Уильям Браун имел репутацию человека, излагающего свои идеи и мнения даже тогда, когда никто его об этом не просил. Поэтому кое-кто из членов суда возражал против его назначения на ведение предстоящего дела, но Энтони решил, что этот молодой человек будет в данном случае освежающим стимулятором, и все-таки его назначил.

Двумя неделями раньше они впервые обсуждали обстоятельства дела. Энтони весьма сокрушался по поводу трудности выбора между двумя такими важными принципами, как право на мысль и право на свободный выбор.

— Я убежден, Уильям, — сказал он тогда своему клерку, — что вопрос должен быть основан на конституционных принципах, и только на них. В сущности, это дело можно было бы назвать не «Руссо против Клосона», а «Жизнь против Свободного выбора».

Уильям поправил съехавшие на нос очки в золотой оправе и произнес целый монолог:

— Согласен, сэр. Ведь суд в процессе «Руссо против Клосона» фактически должен решить, кого выбрать — женщину или штат, выступающий против нее. И если право женщины на собственный контроль за своим телом не защищено конституцией, то дверь в ее спальню широко открывается для правительства. Оно станет за нее решать и вопрос аборта, и, если угодно, вопрос стерилизации. Основоположники американской конституции понимали, что свобода слова не может быть избирательной, никто не имеет права решать за вас, что вам говорить, а о чем умалчивать. Та же основа у фундаментального права на свободу выбора.

— Всегда крайне интересно послушать интеллектуальные рассуждения, — сказал Энтони, — но я-то, Уильям, здесь для того, чтобы интерпретировать конституцию, а не переписывать ее. — И он попросил Брауна изложить свое мнение письменно, чтобы детально изучить его наряду с остальными материалами дела.

Ксерокопию с записки Брауна он захватил домой, рассчитывая, что небольшой сеанс интеллектуального стимулирования поможет Бритт поднять дух. По ее реакции, правда, он так и не понял, принесли его хлопоты благие результаты или нет. Его жена была весьма чувствительна к вопросам собственной независимости, искренне полагая, что семейная жизнь — лишь часть жизни личности. Она даже заговорила как-то о разделении финансов с тех пор, как она начнет работать.

Однако она была прекрасной, преданной женой. Ему вспомнилось, как Бритт ухаживала за ним, когда он так сильно разболелся в их медовый месяц. Это вернуло его мысли к ее нездоровью в последнее время. Нет, внушал он себе, ничего плохого с ней случиться не может. Не должно. Но беспокойство росло. Он вновь позвонил домой. Ответила Одри.

— Она еще не приходила, господин судья. Сказала, значит, что пошла к доктору, и до сих пор нет. Я уж тут беспокоюсь и даже уж не знаю, говорить ли вам правду. Она ведь сказала, что ее не будет несколько часов.

— Одри, а когда она ушла?

— Ну, примерно в час с небольшим, сэр.

— Теперь уж, наверное, она скоро придет. Одри, попросите ее сразу же мне позвонить.

Тревога не оставляла Энтони. Он вызвал Бернис и попросил соединить его с доктором Саливаном, семейным врачом Мэтлендов. Когда он узнал от доктора, что Бритт сегодня к тому вообще не приходила, то пришел в крайнее замешательство.

Несколько минут он сидел за столом, задумчиво потирая переносицу. Закрыв глаза, он усиленно пытался представить, что могло случиться. Мысли путались, и он вновь и вновь пытался внушить себе, что никаких причин для паники нет. Бритт взрослый человек, и она, в конце концов, вольна делать все, что ей хочется, и если она обманула экономку, значит, так ей было нужно.

Энтони вздохнул. Сегодня понедельник, когда судьи обязаны провести на рабочем месте весь день. Невозможность отлучиться, попытаться разыскать Бритт усугубляла его терзания. Скорее бы уж декабрьские каникулы!..

Когда зазвонил телефон, он схватил трубку, ожидая, что Бернис сейчас скажет, что на линии Бритт. Вместо этого он услышал, что пришел Харрисон. Энтони встал и пошел к дверям встретить брата.

Харрисон, обычно всегда старавшийся выглядеть бодрым, сегодня был каким-то поникшим, мрачным, абсолютно равнодушным к тому, каким его видят люди. Он прошел в кабинет и тяжело опустился на один из стульев для посетителей. Энтони не стал возвращаться за стол, а взял другой такой же стул и сел рядом. Явно расстроенный чем-то, Харрисон молчал, потирая подбородок.

— Что с Эвелин? Как она?

— Она не больна, — пробормотал Харрисон. — Это была дипломатическая болезнь. Отговорка… — Энтони весьма насторожило сказанное братом, равно как и то, что он никак не мог встретиться с ним взглядом. — Мы были вынуждены. Дело в том, что мы с Эвелин разошлись.

— Почему? Что случилось?! — не веря своим ушам, воскликнул Энтони.

— Так вышло, вот и все. Когда любовь ушла — обсуждать нечего.

— Харрисон, ты говоришь ерунду. Ты же тридцать лет прожил с женой и не расходился с ней из-за того, как ты говоришь, что любовь ушла.

Сенатор довольно жестко хлопнул себя по колену. Он все еще не смотрел брату в глаза. Наконец сказал:

— Хорошо, ты должен знать. Здесь замешан кое-кто еще.

— Другая женщина? Кто?

— Мэджин Тьернан, — сказал Харрисон, первый раз повернувшись к Энтони. — Она работает в штате у моего приятеля.

— Это безумие, Харрисон. Ты никогда не расходился со своей женой только потому, что у тебя завелись отношения с какой-то женщиной.

— Мэджин не просто какая-то женщина. Я люблю ее. Это не банальная любовная интрижка. Несколько месяцев я боролся с ситуацией. Но теперь понял, что хочу жениться на ней.

Энтони пытался осмыслить шокировавшую его новость. Он видел, что его брат говорит совершенно искренне. И понимал, по какому примерно сценарию все происходит. Сенатор только что переизбран на новый шестилетний срок — этого вполне достаточно, чтобы избиратели привыкли к его новой жене. Но Энтони все же не был вполне уверен в правильности своего довольно циничного, по сути, вывода. Харрисон между тем продолжал:

— Решил уведомить тебя прежде, чем это станет достоянием гласности. А я думаю предать это гласности после выходных. И еще, Энтони, мне нужна твоя помощь.

— Моя помощь?

— Мне бы хотелось, чтобы ты поговорил с Эвелин.

— О чем? Разве вы сами не обсудили с ней своих дел? — Еще не договорив, Энтони пожалел о своих словах.

— Эвелин уважает тебя, — сказал Харрисон. — Было бы хорошо, если бы ты посоветовал ей… Она должна понять: в ее же интересах все сделать тихо и мирно. Шум никому не принесет выгоды.

— А каково ее отношение ко всему этому?

— В основном… — Харрисон вздохнул и вновь потер подбородок. — Она не принимает случившегося. Отказывается верить, что я действительно этого хочу. Мол, это моя очередная интрижка… Ну как сказать женщине, что не хочешь больше с ней быть, что любовь мертва?

— Это так, Харрисон? Ты уверен, что это действительно так?

— Видишь ли, — с некоторой досадой сказал тот, — я пришел сюда не для того, чтобы объяснять тебе свои чувства к Мэджин. Единственный вопрос — как поспокойнее развестись с Эвелин. Пойми же меня, Энтони!

— Да, я понимаю, ты хочешь, чтобы я уговорил ее отпустить тебя, забыть учение церкви, повелевающее супругам всю жизнь любить друг друга. Как забыл ты…

— Оставь, прошу тебя! Не надо читать проповедь. — Харрисон встал и отошел к окну, за стеклами которого облака, еще отражающие дневной свет, постепенно погружались в сумерки. — Когда ты приходил ко мне посоветоваться относительно женитьбы на Бритт, я позволил, конечно, себе высказать свое мнение, но не читал тебе морали и не позволял себе затрагивать твоих религиозных чувств. Давай оставим наши личные жизненные философии и просто обсудим сложившуюся ситуацию.

— Ты действительно полагаешь, что Эвелин спокойно отпустит тебя только потому, что я попрошу ее об этом?

Харрисон отвернулся от окна и посмотрел на брата.

— Просто посоветуй ей не устраивать публичного скандала. Это все, о чем я прошу тебя. Я уверен, хорошенько все обдумав, она и сама поймет, что для нее же так будет лучше. А твое участие поможет ей со всем этим побыстрее справиться.

— А что, есть опасность, что она поднимет шум?

— Ну, я не думаю… Она настаивает, чтобы я ничего не решал до Рождества, до декабрьских каникул. Я и сам не пойму. Наверное, все еще надеется, что я передумаю.

— Возможно, она права.

— Энтони, с моей стороны это не легкомысленная выходка. Я уже все обдумал. Ты думаешь, я сам не пытался положить этой связи конец? Но я не смог. Эта женщина значит для меня слишком много. Так много, что я ради нее могу рискнуть всем.

Энтони хотел было спросить, почему Харрисон принял свое решение только сейчас, после выборов, но, впрочем, это и так понятно. Брат, очевидно, обдумал ситуацию в целом и выбрал тот способ решения проблемы, который действительно принесет наименьший вред всем, включая Эвелин.

— Ладно, — сказал он. — Я поговорю с Эви. Но, с другой стороны, мне кажется, что ее просьба небеспричинна. Если у тебя есть возможность не затевать всего этого до праздников, не затевай. Думаю, если ты сделаешь, как она хочет, ей будет легче смириться с разводом, и все может пройти спокойно и тихо, чего ты, собственно, и добиваешься.

— Я не вернусь домой. Я живу у Мэджин и буду жить у нее до тех пор, пока мы не поженимся.

Энтони встал и с грустью посмотрел на брата.

— Я просто заинтригован, Харрисон. Как ты сам-то думаешь, ты отличаешь любовь от похоти?

— Не знаю. Просто теперь хочу жить в соответствии с тем, что чувствую. И еще. Знаешь, почему для меня это так важно? Я хочу ребенка.

— Ребенка?

— Ребенка! А разве ты не хочешь того же, большой брат?

— Да, хочу. — Энтони никогда еще не видел всей эгоистичности и аморальности Харрисона так отчетливо. — Но я не бросал Кэтрин только из-за того, что она не может родить мне ребенка, а какая-то женщина может.

— Это не единственная причина, по которой я собираюсь развестись с Эвелин. И не единственная причина, почему я хочу жениться на Мэджин. Все, о чем я прошу тебя, Энтони, — помочь мне с Эвелин. — Слабая улыбка тронула его губы. — Я знаю, ты поговоришь с ней. Если не ради меня, то хотя бы ради нее самой.

С этими словами Харрисон и вышел из кабинета. А Энтони сел за стол и надолго погрузился в размышления. Потом встал, взял пальто и, сказав Бернис, что должен поспешить домой, поскольку жена его нездорова, покинул офис.

* * *

Подъезжая к дому, Энтони увидел, что все окна темны. Его беспокойство достигло предела. Где же Бритт? Куда пошла? Где искать ее?..

В доме царило безмолвие. Энтони поднялся наверх и только здесь услышал слабые звуки — кто-то тихо плакал. Он поспешил в спальню. Там было темно. Слабый свет из ванной едва очерчивал фигурку, скорчившуюся на постели.

— Бритт!

Плач затих. Бритт подняла голову и, обернувшись, посмотрела на мужа. В порывистом движении Энтони почудился даже некий испуг, но, увидев, что это он, она опять заплакала еще сильнее, еще безутешнее, чем прежде. Он подошел к кровати и включил ночник.

Бритт, в синем вязаном платье, лежала на своей стороне постели в позе человеческого зародыша. Глаза ее покраснели от слез, даже лицо несколько опухло. Выглядела она совершенно несчастной.

— Родная, что с тобой? — спросил он. — Что случилось? — Она лишь натянула на себя покрывало, сжимая его края пальцами. — Бритт, скажи мне, детка. Что с тобой?

Он присел рядом и начал поглаживать ее по голове. Видно было, что она старается справиться с собой. Наконец повернулась, легла на спину. Затем подняла глаза, посмотрела на него и, набравшись сил, сквозь еще не утихшие всхлипывания выговорила:

— Энтони… Я… Я беременна.

Энтони на мгновение замер от неожиданности. Бритт смотрела на него сквозь все набегающие и набегающие слезы, ожидая его реакции.

— Почему?.. Родная, почему ты так убиваешься? Это же прекрасная новость.

Ее лицо начало собираться в гримасу нового приступа плача, но она совладала с собой, сдержалась и теперь тихо лежала, прикрыв глаза. Ему показалось, что он понимает, почему она так огорчается.

— Дорогая моя, — заговорил он сдавленным от волнения голосом. — Я знаю, как ты относишься к своей будущей карьере, но ведь бэби может оказаться для тебя еще важнее.

Она покачала головой:

— Ты не понимаешь…

— Я понимаю, все понимаю. Бритт, милая, как я переволновался из-за тебя, что пережил в последние несколько часов. Представлял себе все самое ужасное, что может с тобой случиться, вплоть до… Позвонил доктору Саливану и, когда узнал, что тебя там не было, чуть с ума не сошел!

— Я ходила к гинекологу.

— Теперь-то я понимаю. Но я уж вообразил самое худшее. Последние месяцы меня очень тревожило твое состояние, Бритт. — Он умолк, чтобы перевести дыхание, и вдруг, взглянув на нее глазами полными счастья, выпалил: — А ты, оказывается, здорова! Здорова, любимая!

— Я еще на прошлой неделе показалась гинекологу. В общем он был вполне уверен, но мне хотелось для надежности пройти все тесты. И вот сегодня доктор сказал, что это определенно… И никуда от этого не деться.

Энтони не мог сдержать улыбки. Наклонившись, он легонько поцеловал ее в губы.

— Девочка моя, надеюсь, ты не возненавидишь меня за то, что я натворил? Я счастлив, родная, и так хочу, чтобы и ты была счастлива!

Бритт села и, обняв его, спрятала лицо у него на плече.

— Энтони, с чего ты взял, что я могу возненавидеть тебя?

— Но ты так плакала.

Она подняла голову, посмотрела ему в глаза, и он взял ее лицо в свои ладони. Глаза ее вновь наполнились слезами, и вот они уже побежали по ее щекам. Он стирал их пальцами. Она закрыла глаза. Энтони поднял ее за подбородок, заставив опять посмотреть на себя.

— Родная моя, если бы ты знала, как я люблю тебя. — Ее подавленность угнетала его, и он попытался отвлечь жену более прозаическим разговором. — Сколько уже?

— Около шести недель.

— В таком случае… Когда это получилось?.. Дай вспомнить… Ну да, мы как раз были на побережье! — Она медленно кивнула. — Мы еще тогда говорили о бэби. Помнишь?

Бритт опять кивнула. Энтони глубоко вздохнул.

— Ты ведь знаешь, для меня это страшно важно, — сказал он, снова прижимая ее к себе. — Я не смею осуждать тебя за то, что ты этого не хотела, поскольку прекрасно понимаю твои чувства. Но теперь, когда это случилось, мне бы хотелось, чтобы ты хоть немного разделила со мной мою радость. Ведь ничего лучшего за всю свою жизнь я еще не сотворил.

Говоря эти слова, он прикоснулся к ее животу. Бритт опять заплакала. Энтони отнес это за счет повышенной эмоциональности. Он слышал, что чувствительность женщины при беременности обостряется. В этом, как видно, и заключалась причина перемен в ее состоянии и настроении, что так его беспокоили в последнее время.

Она продолжала плакать, а он нежно гладил ее по голове. Бедное создание, ее сердечко, должно быть, готово разорваться. Но ничего, пусть поплачет. Она сумеет смириться с появлением бэби. У нее есть одно великолепное свойство — она не эгоистична. Она полюбит свое дитя. Полюбит всей душой. Он в этом не сомневался. Он знал.

— Прости меня, милый, — пробормотала она сквозь слезы. — Прости, что я так…

— Не волнуйся, дорогая. Я все понимаю.

Тут Энтони вспомнил о печальной новости Харрисона. Бритт очень привязана к Эвелин, она должна знать… Но, решил он, сейчас для подобного сообщения не самый подходящий момент. Позже, когда она немного успокоится, он ей расскажет.

Он продолжал нежно обнимать жену. Она выбита из колеи, бедняжка. Но он сам… Ведь он уже перестал мечтать о ребенке, и вот тебе на! Какая ирония таится под покровами внешних событий! Только что они с братом говорили о том, что каждый из них хочет ребенка. А его жена уже знала о будущем бэби. Теперь знает и он, и его радости нет предела!

* * *

Часов в десять утра они подъехали к тому дому, где жил Элиот. Шел легкий снежок, землю уже слегка припорошило. Моник взглянула на входную дверь, затем перевела взгляд на спящего у нее на руках ребенка. Роберт остановил машину и обернулся к ней.

— Я помогу тебе, — сказал он.

— Нет, я справлюсь сама.

Когда она выбиралась из машины, спящая Дженифер что-то пробормотала во сне. Моник поправила на ней шапочку и переложила дочку на одну руку так, что детская головка легла ей на плечо. Фэрренс передал ей саквояж.

— Может, все-таки помочь тебе?

— Нет, спасибо, я управлюсь.

Она посещала этот дом уже третий раз. Они договорились обмениваться Дженифер каждые пять дней, так прошла уже большая часть месяца. Элиот не сразу согласился с предложенным Моник графиком, но та пригрозила скандалом, и он смирился.

Элиот открыл дверь, и Моник окинула его быстрым взглядом. Он был в вельветовых брюках и свитере и казался каким-то помятым, усталым. Это уже совсем не тот человек, которого она застала с молоденькой женщиной в занятной и недвусмысленной позе. То было основной ее удачей — недозволенный секс на стороне уравновесил их позиции.

Он впустил ее, забрав Дженифер к себе на руки.

— У тебя есть пара минут, Моник? — спросил он. — Мне надо поговорить с тобой.

— Пара минут, но не больше. Роберт ждет меня внизу.

— Я сейчас, только уложу Дженни в постель.

Прихватив сумку с детскими вещами, он унес ребенка. Моник огляделась. Комната приветливая, немного как бы запущенная, но так казалось скорее из-за возраста вещей, а не из-за небрежности уборки. Квартирка явно была из тех, что сдают вдовы военных, потеряв кормильца. Моник скинула пальто и села в единственное в комнате кресло.

Их собственные вещи застряли в Виргинии. Никто из них до сих пор не удосужился заняться поисками места, куда можно было бы пристроить на время всю их мебель. Да они, собственно, и не обсуждали, кто будет ее владельцем. Процесс дележа им еще предстоял, но там было совсем немного вещей, интересующих Моник; она полагала, что у Элиота такое же к этому отношение. Дженифер — вот камень преткновения, вот, что им предстояло делить. Не о дочери ли Элиот хочет с ней поговорить?

Через несколько минут он вернулся и сел на диван, где в беспорядке были разбросаны газеты. Он собрал их в пачку и отложил в сторону.

— Моник, я хочу знать, чего ты хочешь, — сказал он. — Мы оба имеем какие-то планы, а потому должны решить, как нам быть с Дженифер. Она, в конце концов, человек, а не шарик для пинг-понга. Долго так продолжаться не может.

Она взглянула на него с досадой и нетерпением.

— Я еще не решила, чего хочу.

— Когда я уезжал из Женевы, ты, кажется, не имела особенного желания оставлять Дженифер у себя. Теперь, вижу, что-то переменилось.

— Да, ты угадал.

— Но ты сама только что сказала, что не знаешь, чего хочешь.

— Нет, черт побери, не знаю, — огрызнулась она. — Моя жизнь вот-вот может взорваться, перевернуться. Но я еще не знаю, как и когда. Однако что бы я ни решила, ты об этом узнаешь первым. Тебе придется немного подождать, пока я буду готова. — Знакомый недружелюбный взгляд темных глаз скользнул по его лицу.

— Это связано с Фэрренсом?

— Да, Роберт, если хочешь знать, это нечто особое. Он единственный порядочный мужчина из всех, кого я знала, включая присутствующих.

— Выходит, твой парижский доктор был лишь случайным ночным попутчиком?

— Послушай, ты, задница, — сказала она, показывая на него пальцем, — не советую при мне корчить из себя святошу! Я хоть ни с кем из собственного семейства не трахаюсь. Конечно, это твое дело, но…

— Ты действительно считаешь, что это мое дело, Моник? Или решила превратить его в свое?

Она скрестила ноги и улыбнулась.

— Поверь, Элиот, мне приятно видеть, как ты пытаешься сохранить со мной дипломатическое спокойствие. Я это ценю. Но скажи, с чего это ты так напрягаешься? Ради своей любовницы? Или из-за Энтони?

— Бритт и Энтони не имеют ко всему этому никакого отношения, — сказал он жестко.

— Ох, имеют, приятель. И как еще имеют! Просто они пока не догадываются об этом. Так что, если ты будешь меня слишком уж доставать и проявишь излишнюю неуступчивость, я вытащу всю эту вашу грязную историю наружу. Теперь тебе придется во многом со мной соглашаться. Не забывай о моих козырях.

Элиот внимательно изучал ее, наконец неторопливо заговорил:

— Послушай, Моник, я бы не стал оспаривать у тебя Дженифер, если бы знал, что ей у тебя будет хорошо, что твоя жизнь устроена. Но я не уверен, что ты сможешь обеспечить ей благоденствие. Одним словом, если ты хочешь, чтобы Дженифер была с тобой, надо сначала поговорить о твоих выпивках.

— Ты сукин сын! Можешь катиться ко всем чертям, напыщенный выродок!

— Я знаю, ты вполне способна позаботиться о ребенке и не допустишь небрежности, — продолжал он, будто не замечая ее злобной ругани. — Но это пока ты трезвая. А ты пьешь, пьешь часто и тяжело.

Моник передвинулась на край кресла, челюсти ее сжались, и она процедила сквозь зубы:

— Слушай, мистер! Я никогда ничего не сделаю во вред своей дочери!

— Ты что, бросила пить?

— Я не должна перед тобой отчитываться.

— Согласен, передо мной не должна. А вот перед судом — придется.

— Ах, вот что, ты решил пригрозить мне судом, — спокойно сказала она, подняв брови. — Прекрасно! Но сначала выслушай мой совет. Прежде чем угрожать мне, подумай, как суд отнесется к тому, что Мистер-Сама-Добропорядочность трахает свою мачеху. Всякому ясно, что хуже такого типа для ребенка никого нет!

— Не пытайся сделать из мыши слона, Моник. Бритт никогда не исполняла по отношению ко мне родительских обязанностей, а это единственное, что в данной ситуации интересует суд.

— Ох, ох! Уж не думаешь ли ты, что им понравится, что ты трахаешься с супружницей члена Верховного суда? Судьи обожают узнавать вещи такого сорта о своих коллегах, не так ли?

— Это, Моник, не относится к делу.

— Ах, не относится к делу? — Она рассмеялась. — К какому делу?

— К вопросу о Дженифер.

— Ну да, черт подери, к Дженифер это не относится! Наверно, и к тебе это не относится? И ко мне? Можешь тешить себя подобными мыслями, но я-то хорошо понимаю, что тут к чему относится. И вообще я знаю гораздо больше, чем ты думаешь. Например, абсолютно точно знаю, что ты заделал своей милке одну маленькую штучку.

— О чем ты говоришь?

— Что же, она тебе ничего не сказала?

— О чем?

— Хотя бы о нашем с ней разговоре.

— Вы говорили с ней?

Моник улыбнулась.

— Значит, она действительно дала тебе отставку? А я было подумала, что это она просто так говорит, для вида.

— Моник, какого черта!.. На что ты намекаешь?

Она поджала губы.

— Ну, ну, ну! Что это такое мне послышалось в вашем голосе, сэр? Любовь или страх?

— Моник, не играй со мной в эти игры! И давай что-нибудь решать с Дженифер. Чего ты хочешь? Денег?

— Засунь себе свои траханные деньги знаешь куда?..

— Так ты хочешь войны? Ты хочешь скандал и драку, потому что ничего другого, ничего лучшего делать не умеешь. Почему бы вам с Фэрренсом не придумать что-то более конструктивное? Бросить пить, к примеру?

Моник встала и схватила свое пальто.

— Катись ко всем чертям, мистер Брюстер. — Она ткнула в него пальцем. — Обещаю тебе, что парадом буду командовать я, а не ты. Когда я приму окончательное решение, ты первым узнаешь об этом. А тем временем просто сядь и подумай, как и чем тебе в будущем оправдываться.

Он не ответил, неподвижно сидел на диване и смотрел, как она натягивает пальто и направляется к двери. Но прежде, чем выйти, она обернулась и сказала:

— Надеюсь, ты не сношаешься здесь со своей сучкой и не устраиваешь с ней оргий в то время, как в доме находится ребенок? Предупреждаю тебя, Элиот, я не допущу этого. И не рассчитывай, что я забуду то, что видела в ту дождливую ночь на побережье. Считайся с этим.

ЧЕВИ-ЧЕЙЗ, ШТАТ МЭРИЛЕНД

24 декабря 1988 года

Расчесывая волосы, Бритт повернулась к зеркалу боком, чтобы взглянуть на себя в профиль. Нет, красное вязаное платье, которое она надевала и на прошлогоднее Рождество, не стало ей тесно. Живот оставался таким же плоским, как и раньше, фигура нисколько не изменилась.

Порой она даже подумывала, а не ошибся ли доктор. Но тошнота по утрам и неуловимые, но осязаемые изменения в организме были реальностью. Груди чуть набухли, в них появилась легкая болезненность, кожа иначе реагировала даже на прикосновение одежды, вкус некоторых продуктов изменился, обретя странный, неприятный привкус. Нет, всем этим невозможно пренебречь, с ее телом происходило нечто неизведанное.

Бритт отложила расческу и, взяв со стеклянной полки флакончик любимых духов, чуть коснулась его пробкой за ушами и у запястий, после чего вернулась в спальню. Дверь была открыта, и она слышала доносящуюся снизу рождественскую музыку. Энтони собрал превосходную коллекцию записей, в ней можно найти музыку на все случаи жизни. Тетя Леони пребывала в восторге от возможности в любое время выбрать себе музыку и послушать ее.

Тетушка приехала два дня назад. Пригласить ее на Рождество предложил Энтони, сказав, что вдове это первое Рождество в одиночестве может показаться слишком грустным. Первым делом Бритт сообщила ей о своей беременности — очень уж хотелось поделиться со своей единственной родственницей этой новостью. И тетя Леони обрадовалась известию не меньше, пожалуй, чем Энтони.

— Деточка, это же просто прекрасно! — воскликнула она. — Судья сейчас, должно быть, самый счастливый человек на свете!

Энтони последний месяц, действительно, находился в непреходящей радостной эйфории, хотя, учитывая настроение Бритт, внешне не особенно бурно ликовал. Он преисполнился желанием что-нибудь для нее сделать, постоянно спрашивал, не хочется ли ей чего-нибудь особенного. А Бритт, со своей стороны, старалась не хандрить и не предаваться унынию. Ей не хотелось отравлять радость, хоть самой приходилось несладко.

Энтони Мэтленд решил объявить сегодня гостям о новом существе, справедливо считая, что рождественский вечер — прекрасное время для подобного рода сообщений. А ей, когда он сказал об этом, захотелось заболеть и умереть, но она взяла себя в руки и только попросила мужа не сообщать пока во всеуслышание об их семейной радости. Элиот, думала она, вместе с дочкой — в числе приглашенных, что он подумает, как прореагирует, когда Энтони торжественно сообщит гостям о ее беременности?

Появление Элиота в их доме пугало ее, слишком мало времени прошло, и она чувствовала, что встретиться с ним лицом к лицу еще не готова. Уж лучше бы это произошло потом, позже, когда она достаточно успокоится. Но сказать Энтони, чтобы он не приглашал Элиота, она, понятно, не могла. Ей оставалось только молиться, чтобы Элиот отклонил приглашение. Но он принял, сказав, правда, Энтони по телефону, что вряд ли погостит долго. Моник поздно вечером улетает в Нью-Йорк и хочет забрать с собой Дженифер.

Бритт не видела Элиота со дня выборов. Однажды Энтони пригласил его с Дженифер пообедать у них в одно из воскресений. Но Бритт сослалась на давно якобы назначенную встречу с друзьями по колледжу, и ей удалось избежать столкновения с Элиотом. Тот, в свою очередь, не делал попыток встретиться с ней. Однако ее память хранила его слова о том, что они должны быть вместе, она не могла забыть его уверенности в том, что настанет день, когда она придет к нему. Ах, если бы он мог знать, как навредил ей этой свой уверенностью, сколько смятения внес в ее мысли и чувства!..

Наконец Бритт, к радости своей тетушки, спустилась вниз, в гостиную. Тетя Леони поднялась ей навстречу в новом шелковом зеленом платье, которое Бритт купила ей накануне. И, хотя ее волосы подернулись сединой, выглядела она гораздо лучше, чем в день погребения дяди Эрла.

Бритт уселась рядом с ней, и тетя вновь принялась за домашнее рождественское печенье.

— Не пойму даже, в чем дело, климат или что, но только здесь еда имеет совсем не такой вкус, как дома.

Накануне вечером они вдвоем пекли это печенье — как когда-то, когда Бритт была еще совсем девочкой. Вчера для нее это занятие было преисполнено ностальгической грусти. Но потом она подумала: придет день, когда она будет печь печенье со своим собственным ребенком, если, конечно, родится девочка. Но тут же эту мысль вытеснила другая: как она посмотрит в глаза своему ребенку, зная, кто в действительности его отец?

— А дом, деточка, я вижу, у тебя присмотрен, чистенький, все здесь так хорошо устроено, — сказала тетя Леони, в который уже раз с удовольствием оглядывая нынешнее жилище своей племянницы.

Бритт тоже осмотрелась, пытаясь настроить себя на приход гостей. В последние месяцы она уделяла устройству дома достаточно времени, поскольку нигде еще не работала, и это было ее единственным занятием. Она все еще не решила, как быть со службой, поскольку начинать карьеру одновременно с рождением ребенка казалось ей бессмысленным. Можно было, конечно, попрактиковать пока в качестве адвоката. И она решила, что так и сделает. Для нее это будет своего рода епитимьей, а ребенку пойдет только на пользу, поскольку двигаться она будет больше, чем сидя дома.

— Прекрасно, прекрасно! — сказал Энтони, появляясь из столовой. Он был в синих брюках от костюма и белой рубашке с ярко-красным галстуком. — Наша мамочка наконец-то спустилась вниз…

— Энтони, прошу тебя, не называй меня больше так. Сейчас гости появятся. А у тебя это словцо вот-вот войдет в привычку, и мне будет не особенно приятно, если оно проскользнет у тебя при гостях.

— Прости, родная, я попридержу свой язык. Принести тебе яичный коктейль[3]?

— Пожалуй… Только без спиртного.

Энтони вышел. Бритт сложила руки на коленях и устремила свой взгляд на рождественскую елку. Бинг Кросби в сопровождении хора старательно выводил: «О гряди, чаемый всеми!» Тетя Леони вдруг спросила:

— Бритт, детка моя, ты, я вижу, что-то тоскуешь? Не хочешь ребеночка? Скажи мне?

— Нет, тетя, — ответила та, глядя на свои руки. — Просто немного взгрустнулось, как и всегда на Рождество. Ты ведь помнишь, со мной и раньше так бывало. — Это правда, подумала она, но не вся правда. С минуты на минуту должен появиться Элиот Брюстер, вот что заставляло ее нервничать.

Энтони принес яичный коктейль жене и себе, но себе — с водкой. Они уютно сидели втроем, хотя тетя Леони в присутствии судьи испытывала некоторую неловкость. Минут двадцать спустя послышался звонок в дверь. Бритт вздрогнула. Энтони пошел открывать, и она обреченно последовала за ним. Но это была Эвелин.

Харрисона они тоже приглашали, но он отказался от приглашения, сославшись на то, что обещал Мэджин Тьернан встретить Рождество с ней. Когда Бритт неделю назад разговаривала с Эвелин, та фактически уже потеряла надежду и начала смиряться с тем фактом, что муж не вернется. Бритт подошла к ней, они обнялись. Эвелин внимательно осмотрела свояченицу и нежно потрепала ее по щеке.

— Детка, ты не кажешься излучающей счастье, — сказала она.

Бритт посмотрела ей в глаза, подозревая, что Эвелин, может быть, догадывается об истинной подоплеке событий. Надо будет с ней обязательно поговорить, но не теперь, конечно. Нет, еще не теперь.

Эвелин поставила сумку с подарками на ближайший стул, и Энтони помог ей раздеться, сняв с нее большую норковую шубу, которую, по ее признанию, она надевала по особо торжественным случаям. Сама бы она прекрасно обходилась обычным пальто и модной шляпкой, выбранной по своему вкусу, но слишком давно привыкла для выхода одеваться в то, что Вашингтон признавал за хороший тон. Энтони чмокнул Эвелин в щеку и, как бы извиняясь, сказал:

— Прости, но Харрисон скорее всего не сможет прийти.

— Я понимаю, у него и без этого есть куда направить свои стопы.

— Да, впервые за многие годы мы будем отмечать Рождество без него, — задумчиво проговорил Энтони. — Но жизнь продолжается. И ты, Эви, должна знать: двери этого дома всегда для тебя открыты.

Глаза Эвелин подернулись грустью, но она справилась с собой и улыбнулась. Бритт прикоснулась к ее руке, а Энтони, прихватив сумку Эвелин, сделал приглашающий жест.

— Проходи, Эви, я представлю тебя тетушке Бритт.

Все вошли в гостиную. Хозяин дома положил подарки гостьи под елку и удалился за новыми порциями яичного коктейля. Эвелин и тетя Леони очень понравились друг другу, хотя принадлежали к разным поколениям и слоям общества.

— Это просто удивительно, — сказала Эвелин, — как праздники сближают людей.

Бритт восхищалась выдержкой и бодростью духа старшей подруги, которая любому могла бы послужить примером. Но их ситуации кардинально различались: Эвелин была жертвой чужих страстей, а она сама — злодейкой и грешницей.

Примерно через полчаса Бритт начала поглядывать на часы. Скоро Одри начнет подавать на стол, а Элиота все не было. Энтони тоже начинал беспокоиться.

— Куда это запропастился наш Элиот со своей малюткой? — спросил он. — Пора бы им уже быть.

— Надеюсь, что они все-таки объявятся, — сказала Эвелин. — Я ведь еще не видела малышку. И вообще, давно уже мы не справляли Рождество вместе с ребенком.

Бритт вышла на кухню приглядеть за ходом кулинарных приготовлений. Она как раз разговаривала с Одри, когда раздался звонок в дверь. Сердце ее обмерло.

— Миссис Мэтленд, не беспокойтесь ни о чем, — сказала Одри. — Отправляйтесь-ка лучше принимать гостей. А здесь у меня все идет своим чередом, мэм, не сомневайтесь. Идите себе и веселитесь в свое удовольствие.

Бритт понимала, что она не может бесконечно торчать на кухне, но все же задержалась еще минуты на две. Однако больше тянуть было нельзя, и она вышла в гостиную. Элиот сидел на диване рядом с Эвелин, держа Дженифер на коленях. Девчушка, узнав Бритт, сползла с папиных коленей и бросилась к ней, та обняла ее и тут только осмелилась взглянуть на Элиота.

— С Рождеством вас, Элиот, — сказала она. — Я рада, что вы наконец посетили нас.

— Простите за опоздание. — Он подошел и по-родственному чмокнул ее в щеку. — С Рождеством, Бритт!

Бритт старалась держаться с ним просто и естественно, но это была весьма трудная, если не сказать непосильная, задача. Ни разу не взглянув на него больше после взаимных поздравлений, она все внимание сосредоточила на Дженифер.

— Солнышко наше ясное, да ты никак подросла, — сказала она. — А мы ведь не виделись всего несколько недель! Наверное, папа тебя хорошо кормит? Ну-ка, скажи.

Дженифер испытывала явное удовольствие от всеобщего внимания. Она рассказала Бритт о своем новом и очень большом плюшевом мишке, которого папа подарил ей на Рождество, а она назвала его Смокки. Бритт слушала ее, стараясь не замечать Элиота, но, нечаянно перехватив его взгляд, почувствовала, как жар прихлынул к ее щекам.

Минут через пятнадцать все потянулись в сторону столовой, и Бритт села так, чтобы оказаться подальше от Элиота. Но все равно не могла не замечать, что он наблюдает за ней. Когда бы она ни взглянула в его сторону, он изучающе смотрел на нее. Конечно, все это он делал незаметно для окружающих, и Бритт, утешившись хотя бы этим, почувствовала даже некое облегчение. Но вдруг она испугалась: вдруг все заметят, что она сторонится его. И решила заговорить с ним сама:

— Как с вашей новой работой, Элиот? — спросила она, когда общий разговор немного затих. — Я не знаю, нашли ли вы ее.

— Да, устроился в отдел планирования при госдепартаменте, — ответил он. — Штатные расписания и прочее в этом духе. Работы хватает. Но это дает мне шанс завязывать нужные знакомства.

— Вы по-прежнему думаете о работе за границей?

— Ну, это возможно, но не в самом ближайшем будущем. Однако я уверен, что так и сделаю, когда придет время. А как вы? Все еще выбираете работу по вкусу?

Бритт позволила себе взглянуть на него.

— Да, в общем… Но пока не могу окончательно остановиться на чем-то конкретном.

Одри вкатила сервировочный столик с ужином, и Бритт, как утопающий за соломинку, схватилась за это событие, давшее ей возможность прервать разговор для исполнения обязанностей хозяйки дома. Тут очень кстати к Элиоту обратилась Эвелин, спросив, надолго ли Дженифер отправляется в Нью-Йорк.

— Нельзя сказать, чтобы очень надолго. Однако все же на более длительный срок, чем мне бы хотелось. Но на этом настояла Моник.

— Моник живет теперь в Нью-Йорке или еще здесь?

— Последние несколько недель, насколько я знаю, провела где-то в Виргинии. Какая-то антиалкогольная программа… Говорит, что жизнь ее полностью переменилась. Она и Фэрренс, оба.

— Ну, это добрые вести, — сказала Эвелин, — не правда ли?

— Добрая для Моник. А для меня не очень. Наши адвокаты вели переговоры. Теперь она заявляет, что сама хочет воспитывать дочь, и дело повисло в воздухе.

— О, дорогой мой, — сочувственно сказала Эвелин.

Бритт слушала их разговор, время от времени бросая взгляд на Элиота. Неожиданно явившись в их дом в день выборов, он сказал ей, что все это под контролем, причем сказал это вполне уверенно, как человек, знающий ситуацию и владеющий ею. Но Моник, похоже, из тех женщин, что способны на любой поступок, если на то будет веская причина. А причина, судя по всему, у Моник была: вопрос о том, с кем останется Дженифер…

— Фэрренс это тот малый из Индии, не так ли? — спросил Энтони. — Тот, с кем она там имела дело? — Элиот кивнул. — У них серьезно? Они что, хотят пожениться?

— Не знаю, — ответил Элиот. — Но меня не удивил бы подобный исход дела. Уж одно то, что они вместе проходили эту программу… Очевидно, решили как-то стабилизировать свою жизнь. Если он поможет ей — да и себе — выбраться, я первый порадуюсь за них. Не знаю только, как мы будем решать наши разногласия.

Бритт обменялась с ним взглядом и подумала: они оба страдают за свой совместный грех. А если бы он еще и знал о том, что она беременна от него?..

— Я всегда считал эти антиалкогольные программы пустой и бесполезной болтовней, — сказал Энтони. — Впрочем, надеюсь, что Моник действительно бросит пить. Но насколько это переменит ее характер, вот вопрос. Люди при любых обстоятельствах остаются тем, что они есть.

Слова мужа потрясли Бритт до глубины души. Она ведь не лучше Моник. Вся и разница между ними в том, что та действовала открыто, а она — исподтишка, как змея, пригревшаяся на груди у собственного мужа. Ложь и притворство. Моник хоть не притворялась, оставалась сама собой, Бритт ощутила новый приступ душевной боли. Неужели она обречена на эту пытку до окончания дней? Как ей жить с таким грузом на душе?

Когда Одри убрала со стола, Энтони повел всех к рождественской елке посмотреть, нет ли там подарков для Дженифер. Десерт может и подождать.

Бритт старалась держаться от Элиота как можно дальше. Она была сейчас так же напряжена, как и в те минуты, когда он появился в их доме в день выборов. И все же его присутствие оказывало на нее весьма сложное воздействие. Неделями она старалась отдалиться от него эмоционально. Но стоило ей увидеть его, как она начала вспоминать того мужчину, которому отдавалась с такой страстью, мужчину, который говорил о своей непреходящей любви. Она попыталась не думать о нем, переключить все свое внимание на Энтони, на гостей. Но Элиот был здесь, в нескольких шагах, и напряжение ее усиливалось от сознания, что они могут никогда больше не увидеться…

Заметив, что из коридора заглянула Одри, она ухватилась за это как за спасение, покинула гостиную и ушла с экономкой на кухню.

— Когда подавать десерт, миссис Мэтленд, прямо сейчас?

— Нет, Одри, думаю, чуть позже. Но вы можете не ждать. Я и сама прекрасно со всем справлюсь. Идите домой.

— Вы уверены, мэм, что управитесь? Если хотите, я задержусь. Дома меня все равно никто не ждет, племянник объявится только завтра.

— У вас был тяжелый день. Пора отдохнуть, Одри.

Когда экономка надела пальто и взяла свою сумку, Бритт поздравила ее с Рождеством и вручила от себя и Энтони конверт.

— Спасибо, мэм, вы ужасно какая добрая. И Бог даст вам за это счастье.

Они обнялись, и Одри, попрощавшись со всеми, ушла, сказав, что еще поспеет на автобус. Бритт осталась на кухне. Когда вода для кофе уже закипела, дверь в кухню кто-то открыл. Она обернулась. Это был Элиот. Его внезапное появление заставило ее замереть. Она перевела дыхание, чтобы сказать хоть что-нибудь, но слова не шли с ее уст.

— Пока все развлекают Дженифер и забавляются с ней, я решил с вами поговорить.

— Элиот, нам нечего сказать друг другу.

— Сказать есть что, и немало, Бритт. Но я понимаю, сейчас не время и не место. Мы можем встретиться на этой неделе за ланчем?

Этого вопроса она боялась больше всего. Уж одних взглядов, которые он бросал на нее весь вечер, хватило ей сполна. Теперь он появился здесь, на кухне. Но встретиться с ним где-то вновь!..

— Нет, — ответила она, качая головой. — Нет!

— Мне необходимо поговорить с вами.

— Если о нас с вами, — сказала она, понизив голос, — то тут не о чем говорить! Я поклялась Всевышнему, что не стану говорить с вами. Я даже видеть вас не хотела, только ради Энтони вытерпела сегодняшний вечер. Пожалуйста, не просите меня ни о чем! — Он пристально смотрел на нее. — Прошу вас, — добавила она еле слышно, — оставьте меня…

Несколько минут, показавшихся ей вечностью, он стоял недвижно и молчал. Наконец повернулся и направился к двери. Но там, у дверей, остановился и, опершись рукой о дверную раму, сказал:

— Я не хотел причинить вам боль, Бритт. Но я все еще не верю, что это то, чего вы хотите. — С тем и покинул кухню.

Бритт присела за стол, ослабев от пережитой тревоги. Сердце неистово билось, руки дрожали. Она не знала, что делать со своей жизнью. Из глаз ее хлынули слезы.

ЧЕВИ-ЧЕЙЗ, ШТАТ МЭРИЛЕНД

10 января 1989 года

Холодный ветер задувал с севера, сквозняками проникая через окна в спальню. Ближе в полуночи Бритт проснулась и вот уже час лежала без сна, терзаемая все теми же страхами и угрызениями совести. Особенно ее мучило, что всякий раз, стоило ей подумать о ребенке, которого она вынашивает, как в сознании ее неминуемо появляется Элиот.

С того рождественского вечера он не делал больше попыток встретиться с ней. Осознав, что подсознательно она все время ждет этого, Бритт смертельно испугалась. Элиот становился ее бредом, навязчивой идеей, она — страшась и желая этого — представляла себе тот момент, когда он вновь появится на пороге их дома.

Энтони оставался в неведении. Да у него хватало и своих проблем. Он разговаривал с Харрисоном, пытаясь убедить его вернуться к Эвелин, встречался с его адвокатом. Но узнал только, что официальный развод намечен на конец недели, а до этого предстоит публичное извещение. Эвелин смирилась, окончательно потеряв надежду.

К тому же Энтони Мэтленд переживал сейчас тяжелейший за все время своей карьеры кризис. В понедельник Верховный суд заслушивал устные заявления по делу «Руссо против Клосона», доводы за и против запрещения абортов. Бритт присутствовала, она сидела на галерее. Энтони, ведущий судья [4], слушал ораторов внимательно, говорил мало, и по виду его невозможно было определить, что у него на уме. Даже Бритт, достаточно хорошо, казалось бы, изучившая мужа, не могла предугадать, какое он примет решение.

По возвращении домой Энтони за весь вечер едва ли вымолвил пару слов. Бритт надеялась, что он выразит желание поделиться хоть чем-то из своих раздумий и переживаний, но он молчал. Она услышала его вздох и поняла, что муж не спит. Даже теперь, ночью, когда другие члены суда наверняка спокойно спят, он продолжал мучительно искать единственно верное решение. Повернувшись к нему, она увидела, что взор его устремлен в потолок, а глаза поблескивают в лунном свете, падающем из окна.

— Не спишь? Думаешь о завтрашнем дне? — прошептала она.

— Да. Знаешь, я никогда еще не был в таком раздрае… — Она погладила мужа по плечу, пытаясь хоть как-то утешить его беспокойство. — Смешно, в конце концов, — продолжил он. — У меня вполне определенное отношение к абортам, но я просто не знаю, что решить по этому делу. Будь я законодателем, то поддержал бы билль, запрещающий аборты в том случае, если нет медицинских противопоказаний. — Бритт ничего не ответила. — Я знаю, тебе неприятно слышать такое, но это правда.

Бритт действительно испытывала огорчение. Отношение Энтони к абортам никогда не было для нее секретом, и она всегда немного расстраивалась, когда он говорил об этом.

— Я сочувствую аргументам относительно свободы женщины распоряжаться своим телом, — сказал он. — Но в душе убежден: это не единственная точка зрения, достойная сочувствия. И должен принять решение, которое может в чем-то ограничить права людей.

Несколько минут они молчали. Потом Энтони снова заговорил:

— Я не законодатель, я арбитр и защитник права. Не все из нашей судейской братии понимают, в чем заключается их роль, но я пришел именно к такому осмыслению наших истинных функций. В решении же данной проблемы суду фактически предстоит выступить в роли законодателя. И как распределятся голоса членов суда? Пять голосов — это было бы прекрасно, мне оставалось бы лишь беспристрастно зафиксировать мнение остальных троих. Но если завтра в суде четыре голоса будет подано за право на аборты, а другие четыре — за их запрещение, именно мой голос будет решающим.

Бритт уловила в его голосе нотку неподдельной муки. Ее муж — человек принципов, но способен на сострадание и вопреки своим принципам. Иными словами, для него любое решение по этому делу — мучительно…

— Весь день я находился в смятении. И был в конце концов потрясен простотой решения. Суд тут бессилен. Только передача вопроса в руки законодателей и представляется мне этим верным решением, причем выдержанным в самом демократическом духе.

Услышав эти его слова, Бритт испытала облегчение, у нее даже возникло подобие надежды, и она сказала:

— Ты пришел к такому выводу, прослушав устные заявления?

— Знаешь, мне помог в этом Уильям.

— Уильям Браун?

— Да, занятный парнишка… Он единственный из моих служащих, способный выступить крестовым походом против любого решения суда по любому вопросу, если в нем хромает логика. Его рассуждения и привели меня к мысли, что вопрос этот не в компетенции суда. Его аргументы зиждятся на том, что наше общество ставит личное выше общественного. Во всяком случае, провозглашает это.

— Вот как! А я никогда не рассматривала вопрос с этой точки зрения.

— Да и я, собственно говоря, тоже. Хотя что-то в этом роде и приходило мне в голову. Есть люди, включая кое-кого и в Верховном суде, которые не согласятся с моим заключением по делу. Но их выпады могут оказаться тем самым крючком, на который я, образно говоря, в конечном итоге и повешу свою шляпу.

— Звучит так, будто ты уже принял решение.

— Нет, я все еще колеблюсь, родная. Поверь, не очень-то легко выступать против общепринятых ценностей и верований. Сам я противник абортов, но не могу утвердить свое частное убеждение путем судебного решения. Наш младенец, заключенный в твоем прекрасном лоне, говорит мне совершенно определенные вещи, и я на его стороне. Но, боюсь, это касается только моего собственного, мною зачатого младенца, а не вообще всех младенцев, зачатых в нашей огромной стране при самых разнообразных обстоятельствах. Любовь к своему бэби я не могу и не должен переносить на всех нерожденных детей. Возможно, те, кто решил прервать беременность, не правы, но у меня-то какое право запрещать им это, лишив их свободы выбора? Чем больше я думаю об этом, тем глубже осознаю, что могу стать инструментом исполнения чего-то, чего я лично не приемлю и к чему испытываю глубокое отвращение.

Бритт понимала, что он имеет в виду. Вероятно, в этом процессе он примет сторону женщин, будет настаивать на том, что они должны иметь право на свободный выбор. Но странно, триумфа она не испытывала. Напротив, чувствовала пустоту, потерянность, тонула в чудовищном море собственной вины. И все же восхищение благородством мужа превосходило сейчас все остальные чувства. Она нашла под одеялом его руку.

— Энтони, дорогой, я хочу, чтобы ты знал: я очень люблю тебя.

Он приподнялся на локте и коснулся ее лица.

— Дорогая моя, это для меня важнее всего на свете.

Она заплакала. Безмолвно. И не столько о себе, сколько об Энтони.

* * *

Накануне вечером Энтони вернулся из суда подавленный, недовольный собой и своими действиями, и Бритт решила, что лучше всего ободрит его обсуждение их планов на будущее. Да и пора было определить дату официального объявления о приближающемся прибавлении семейства. Ведь это скоро станет заметно по ее фигуре, ждать осталось недолго, каких-нибудь несколько недель.

Хотя среди судей не особенно принято приглашать друг друга на семейные торжества, Энтони хотел как-то отпраздновать событие со своими коллегами. Лучше всего для этого подходил, конечно, семейный обед, на который можно пригласить и нескольких его сослуживцев… Но кто, кроме Эвелин, остался у них из всего семейства? Видно, придется ограничиться ланчем.

В то утро Бритт волновалась больше обычного, зная, что как раз сейчас Энтони и другие судьи выносят решение, которое многие годы потом будет воздействовать на миллионы судеб. Нервничая, она бродила, ломая руки, по дому. Не лучший способ проводить время, но, увы, прообраз той жизни, что ожидает ее в ближайшие несколько лет. Вновь и вновь она переживала свою вину и понимала, что расплачивается за грехи. Что еще она может сделать для Энтони?

В воскресенье, когда он вернулся от мессы, они предприняли прогулку. Погода стояла холодная, но солнечная. Энтони говорил о бэби, спросил, купила ли она что-нибудь из вещиц для новорожденного младенца. Бритт пообещала обязательно сделать это, но времени еще достаточно, причин для спешки нет.

Она сказала это не вполне искренне. На самом деле она боялась, что такие покупки сделают еще мучительнее ее переживание своего греха. Бритт понимала, как это эгоистично — Энтони наверняка понравилось бы, если в один из вечеров она бы показала ему милые и трогательные детские вещи, которыми помаленьку начала запасаться. Воспоминание об этом разговоре вернуло ее к действительности. Может, сегодня и начать?

Бритт решила отправиться в Джорджтаун. Еще раньше она приметила маленький магазинчик детских товаров на Висконсин-авеню. Она поедет туда, купит несколько вещиц, перекусит где-нибудь и, возможно, позвонит Эвелин. Ее свояченица вот уже пару месяцев в полном расстройстве. И поскольку она, Бритт, сейчас не работает, почему бы ей не потратить наконец немного времени и сил на то, чтобы приободрить Эвелин? В конце концов, если кто и нуждается в дружеской поддержке, так это она…

Магазинчик доверху был набит прелестными детскими вещицами, один вид которых не мог не пробудить материнских чувств. Но к этим чувствам, увы, примешивались и совсем другие. Все, что касалось младенца, напоминало ей о том, кто его отец. Она боялась будущего, боялась рождения своего ребенка. А что если окажется, что он как две капли воды похож на отца?

Бритт присмотрела несколько прелестных, мягких и пушистых, крохотных распашонок и стопку пеленок и вдруг увидела, что в магазин вошел темноволосый мужчина с маленькой девочкой. Она вздрогнула, но тотчас поняла, что это не Элиот с Дженифер. Где бы и когда она ни увидела малышку возраста Дженифер, она тотчас вспоминала госпиталь в Истоне, который они навещали вдвоем, а вслед за тем их любовь «под розой», как Элиот называл это. Нахлынув, воспоминания возвратили ей собственный образ в каком-то искаженном виде, будто то была не она, а совсем другая женщина, незнакомая ей…

Джорджтаун находился недалеко от Фогги Боттом, там при большом гастрономе был кафетерия, где они с Эвелин несколько раз встречались за ланчем. Здесь Бритт и решила перекусить. Войдя в холл кафетерия, она увидела у телевизора кучку людей, внимательно смотрящих программу новостей.

— Что случилось? — спросила она у кого-то.

— Мэтленд умер, — прозвучало ей в ответ.

Сердце Бритт остановилось.

— Который из них? — спросил кто-то из вновь подошедших.

— Сенатор от штата Мэриленд. Инфаркт.

АРЛИНГТОН, ШТАТ ВИДЖИНИЯ

14 января 1989 года

День похорон выдался на редкость холодным. Когда процессия проезжала над Потомаком, Элиот смотрел из окна лимузина на затянутые туманом холмы, заметно поседевшие от падающего снега. Траурная процессия, сопровождающая останки Харрисона Мэтленда после заупокойной службы в кафедральном соборе святого Матфея, таяла буквально на глазах.

Покинув собор, Элиот заметил в группе приятелей и помощников Харрисона молодую женщину. Судя по заплаканному лицу, это и была Мэджин Тьернан. Лишь она да еще двое из этой группы выдержали до конечного пункта процессии — Арлингтонского кладбища.

По официальной версии, Харрисон опочил, оставив скорбящую вдову, с которой он счастливо прожил тридцать лет. Но весь Вашингтон знал, что свой смертный час сенатор встретил не в лоне семьи. Элиот уже слышал историю этой смерти. Помощники сенатора примчались в квартиру Мэд Тьернан в тот момент, когда навстречу им выкатывали носилки с Харрисоном. Он был уже мертв, сраженный обширным инфарктом в объятиях своей любовницы. Чуть раньше, когда приехала «скорая помощь», та в чем мать родила все еще суетилась вокруг сенатора. НО к прибытию первого помощника сенатора она была уже полностью и соответственно случаю одета. В увозившей тело машине, куда ей удалось пробиться, на нее было страшно смотреть. Увести ее от носилок, на которых лежал мертвый Харрисон, сенаторским помощникам удалось только тогда, когда в больницу приехала Эвелин.

В вечерних теленовостях показали прибытие Эвелин в госпиталь. Мэджин, естественно, в кадре не оказалось. Официальный бюллетень, подготовленный в офисе покойного сенатора, гласил, что смерть наступила в первой половине дня, в разгар совещания с группой сотрудников.

В церкви Элиот сидел позади Эвелин, Энтони и Бритт. Время от времени он поглядывал на затылок и плечи Бритт, и его страшно тянуло прикоснуться к ней. В последнее время он, до конца осознав, как мучительно для нее случившееся, особенно остро чувствовал свою вину во всем, что произошло с ними. Он вторгся в чужую жизнь, он разрушитель. Но вера в то, что они с Бритт предназначены друг для друга, его не оставила. Провидение ли так решило, судьба или что там еще контролирует предназначение людей, но неизбежность слияния их судеб не была дарована им с божественной простотой и легкостью, она сулила долгий и тяжкий путь к счастью. Он теперь начинал понимать, как дорого придется заплатить за это дарованное судьбой предопределение, ибо оно, предопределение, опоздало явить себя своевременно.

Единственным его утешением была Дженифер. Видя ее трогательную беспомощность и зависимость от него, Элиот с особой радостью выполнял отцовские обязанности. Конечно, он не мог быть с ней все время, и мысль о том, что целый день за ней присматривает нанятая женщина, была ему неприятна. А с тех пор, как Моник заявила о намерении любыми способами отобрать у него дочь, тревога постоянно жила в его сердце.

Изменив образ жизни, Моник была тверда в своем намерении.

Прежде Элиот мог не считаться с Моник — существом вздорным, готовым затеять тяжбу ради обретения собственной гордости и самоуважения. Теперь, когда та изменила образ жизни, он был вынужден признать, что ее мотивы стали куда основательнее и что все, что она делала теперь, она делала всерьез. Недавно Моник позвонила его адвокату и заявила, что теперь она имеет все права и возможности быть единственным опекуном своего ребенка. Элиот рассмеялся, услышав эту новость, но адвокат заверил его, что это не поза и не пустая угроза.

— Что она думает предпринять? Оклеветать меня?

— Для начала она хочет просто встретиться, — сказал адвокат. — С глазу на глаз. Но говорить будет только она, не слушая доводов и возражений другой стороны.

— К чему тогда эта встреча?

— Я задал ее адвокату тот же вопрос, но он сказал только, что у нее есть на то свои причины.

— Хорошо, передайте ей, что я согласен. Пусть она позвонит мне.

Несколько раз за последние месяцы он спрашивал себя, неужели Моник решит все-таки ради своих интересов использовать против него то, что она видела в роковую ночь на побережье. Похоже, она все же решилась на это. Дело принимало угрожающий оборот. Адвокат сказал ему, что случаи, когда в судах тщательно рассматривается соблюдение родителями правил морали, в наши дни участились, поскольку в аморальном поведении усматривается опасность для детей в физическом и эмоциональном плане. Вопрос лишь в том, насколько суд поверит утверждениям Моник…

Похоронная процессия втягивалась в ворота Арлингтонского кладбища, и мысли Элиота возвратились к Бритт. Когда скорбящие родственники и друзья покидали храм, чтоб следовать за покойным к месту погребения, Бритт взглянула в его сторону. Он лишь на секунду перехватил ее рассеянный взгляд, она сразу же отвернулась и взяла Энтони под руку. Этот жест вызвал у него панику и бешенство одновременно. Он изо всех сил старался не думать о ее близости с мужем. Сам он вот уже несколько месяцев даже не смотрел на других женщин. А она может желать другого мужчину после всего, что с ними произошло?!

Процессия приблизилась к центральной аллее кладбища и остановилась. Элиот немного задержался в машине, всматриваясь в затемненные окна катафалка, стоящего впереди. Он смог разглядеть только, как сзади начинают выдвигать гроб с телом Харрисона. Вскоре открылась пассажирская дверь лимузина, и показался Энтони в черном пальто с белым шелковым шарфом на шее. Эвелин последовала за ним и взяла его под руку. Дверь закрылась. Бритт, кажется, решила не выходить, и Элиот недоумевал — почему?

Он вышел из машины, застегнул пальто и пошел вслед за Энтони и Эвелин. Когда он нагнал их, Эвелин посмотрела на него покрасневшими от слез глазами, слабо улыбнулась и подала руку.

— Спасибо, дорогой, что пришли, — прошептала она. Энтони кивнул ему в знак приветствия, затем они молча пошли за людьми, несущими гроб. Эвелин казалась сильно ослабевшей, и они вдвоем с Энтони поддерживали ее.

Элиоту вспомнились похороны его матери. Тогда он тоже шел рядом с Энтони. И подумал: кто следующий?..

Священник прочитал молитву, и Элиот подошел возложить цветы на гроб Харрисона. В этот момент Энтони обернулся к нему и прошептал:

— Элиот, могу я попросить вас об одолжении?

— Конечно.

— Бритт не очень хорошо перенесла поездку сюда, и я беспокоюсь. Не могли бы вы выйти и посмотреть, как она там?

Просьба и удивила, и обрадовала, и вместе с тем напугала его.

— Она нездорова?

— Да нет, Элиот, — сказал Энтони, взглянув на Эвелин. — Она беременна.

Элиот остолбенел, не веря тому, что слышал. Он чуть было не начал расспрашивать, но вовремя сдержался. Беременна! Смысл слова дошел до него только тогда, когда он повторил его про себя несколько раз. Беременна!.. Так вот на что намекала Моник! Он ухитрился не подать виду, до какой степени ошеломлен, и просто сказал:

— Да, конечно. Конечно.

С этими словами он повернулся и начал пробираться сквозь толпу. Выйдя к стоящим на аллее машинам, он сразу же направился к лимузину, в котором осталась Бритт. Водитель стоял рядом, у открытой дверцы и что-то говорил, заглядывая внутрь. К тому времени, как Элиот приблизился, он уже закрыл дверь.

— С миссис Мэтленд все в порядке? — спросил он.

— Ей немного нездоровится. Она попросила принести ей попить.

— Да, пожалуйста. Я присмотрю за ней.

Шофер ушел, а Элиот открыл дверцу и сразу же увидел белое, как простыня, лицо Бритт. Он сел в машину и закрыл дверь прежде, чем она успела что-нибудь вымолвить.

— Элиот…

— Энтони сказал, что вы себя плохо чувствуете, и попросил присмотреть за вами.

Она пыталась справиться с подступающим приступом тошноты, прижав к губам носовой платок.

— Со мной все в порядке, просто немного укачало. Но беспокоиться не о чем. Скажите Энтони, что со мной все хорошо.

— Бритт, он сказал, что вы беременны.

Она замерла на секунду, потом с трудом перевела дыхание и только тогда наконец осмелилась посмотреть на него.

— Да, все так, Элиот, я беременна.

— Когда вы забеременели? — Голос его прозвучал громко. И даже будто обвиняюще.

— Это ребенок Энтони. — Он чувствовал себя так, будто ему нанесли удар в живот. Сидел и тупо качал головой. — Простите, что я вынуждена вас огорчить, — сказала она твердым голосом. — Я понимаю, вам это неприятно слышать…

— Неприятно! Иисусе Христе, Бритт!.. Когда это произошло? Вы тогда, на побережье, уже были беременны?

— Нет, — прошептала она, слегка покачав головой. — Мы с Энтони хотели ребенка, вот я и решила, что сейчас для этого самое подходящее время. После того и забеременела.

— Как вы могли?

— Такой вопрос надо было задавать совсем о другом. Только он должен звучать иначе — как мы могли. Я всегда буду с ужасом думать о том, что изменила Энтони. Единственное, что я могу, умолять Бога простить меня. А ребенка я очень хочу иметь. Как и Энтони.

— Бритт, это безумие!

— Я знала, что вы огорчитесь… Но, надеюсь, пройдет время — и вы успокоитесь. Обдумаете все и поймете, что в моей жизни теперь не может быть никого, кроме Энтони.

Элиот все еще ей не верил.

— Он знает о том, что… О нас?

— Нет. Я вняла вашему совету. И никогда ничего не скажу ему, как бы трудно мне ни было хранить тайну моего греха. Это принесло бы ему ужасные и, главное, ненужные страдания. Наше дитя — это наша связь с ним, и если он когда-нибудь узнает о моем грехе, я буду умолять его о прощении если не ради меня самой, то хотя бы ради нашего ребенка.

— Бритт, вы любите меня! Вы и на беременность решились только потому, что боитесь своих чувств ко мне. Бритт! Я знаю, вы любите меня!

Лицо ее стало строгим, даже торжественным, и она сказала:

— Нет, я не люблю вас. Не люблю. Смиритесь с этим, прошу вас.

Элиот начал понимать, что действительно потерял ее. Надежда, неделями питавшая его чувства, исчезла.

— Ну что ж, мне ничего не остается, как только пожелать вам всего хорошего. Будьте счастливы. — Бритт низко склонила голову. Элиот накрыл ее лежавшую на сиденье руку своей ладонью и договорил: — Но знайте, я никогда не смирюсь с этим — ни умом, ни сердцем.

— Хотелось бы надеяться, что… что когда-нибудь… мы сможем стать друзьями… — Бритт надеялась произнести это слово спокойно, но голос ее предательски дрогнул и глаза заблестели от подступающих слез. Она отвернулась.

Открылась дверь — это шофер принес пластмассовый стаканчик с водой. Элиот передал его Бритт. Затем вышел из лимузина и набрал полную грудь холодного потомакского воздуха. Прежде чем водитель закрыл дверцу, Элиот услышал доносящийся изнутри плач.

Его возлюбленная сидела в погребальном лимузине и тихо плакала. В звуках ее рыданий он не мог не услышать всю боль, которую она испытывала, и все ее отчаяние.

ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ

28 января 1989 года

Элиот стоял в гостиной и наблюдал, как Дженифер вскарабкалась на стул у окна и теперь всматривается в серые тона сумеречного Кливленд-парка. Примерно месяц назад она тоже часто смотрела в окно на множество праздничных рождественских огней, которые связывались у нее в памяти с Санта-Клаусом. Но не видно теперь огней, и куда-то подевался Санта-Клаус.

Элиот чувствовал себя оторванным от остального мира. Вся его жизнь будто остановилась. Дни после Арлингтона были пустыми. Он ни к чему не стремился, не имел никаких целей и намерений. Он не жил. Он ждал. О жизни Бритт, как и о деятельности новых властей, он узнавал из газет. В колонке светской хроники он прочел о беременности своей возлюбленной. Среди газетных фотографий, освещавших президентский бал, он нашел одну, под которой было написано: «Член Верховного суда Энтони Мэтленд танцует со своей супругой, Бритт, которая к июлю ожидает появления их первенца».

Элиот всматривался в газетный снимок минут десять — пятнадцать, не меньше, завидуя тем, кто был на нем возле его любимой. Это несправедливо… И он инстинктивно посмотрел на Дженифер, радуясь тому, что целый час может провести с дочкой. Днем за Дженифер присматривала миссис Ингрэм, толковая и добрая женщина. А вечера и уик-энды девочка проводила с ним, кроме, правда, тех дней, когда гостила у матери.

Моник в последнее время настояла на том, чтобы брать дочку чаще, чем прежде. Он предпочел не возражать, посчитав, что со временем исполнение материнских обязанностей начнет утомлять ее. Но пока бывшая его жена не оправдывала этих его надежд. Напротив, с каждым визитом ее собственническое отношение к дочке все возрастало. При этом Элиот, как ни старался, не находил доказательств того, что Дженифер было плохо или что она скучала, когда жила с Моник и Робертом. Отца девочка всегда была рада видеть, но и расставалась с ним достаточно легко. Дженифер, видимо, привыкла к жизни на два дома и не считала это чем-то особенным.

Взгляд на девочку, стоящую на стуле у окна, на это прекрасное дитя с темными локонами, сквозь которые трогательно просвечивала тонкая шейка, заставил его сердце затрепетать от любви. Она, будто почувствовав это, обернулась к нему с улыбкой.

— Нету больше Санта-Клауса, папа, — сказала она, показывая за окно своим маленьким пальчиком.

— Да, ангел мой, он ушел, но снова придет на следующий год.

— Когда придет?

— Иди ко мне, моя радость, посиди с папой, и мы поговорим, о'кей?

Дженифер встала на коленки, животом сползла со стула и подошла к нему. Элиот поднял ее и высоко подбросил в воздух, отчего девочка радостно засмеялась. Затем он обнял ее, посадив себе на руку, и она обняла его ручонками, прильнув к вороту его свитера своей трогательной, нежной шейкой. Комок застрял у него в горле. В его душе начинал расти страх потерять и это, столь дорогое для него существо.

— А мама сейчас придет?

— Потом, ангел, потом. Ты уже будешь в постельке.

Он поиграл с ней немного, и они отправились на кухню ужинать. После еды и вечернего детского туалета Элиот уложил ее в постель и рассказал на ночь сказку. Прежде чем выключить свет, он сказал ей, что очень любит свою доченьку.

— И я люблю тебя, папочка.

В общем-то обычная вечерняя церемония. Но на этот раз в его словах пылкости было больше обычного. Поцеловав ее в лобик, он вышел в гостиную и стал ожидать Моник. Они договорились, что она придет в девять. По телефону Элиот пытался выяснить хоть что-нибудь о цели ее визита, но Моник не стала распространяться, сказала только:

— Я хочу решить наконец этот вопрос, Элиот. Раз и навсегда.

Чтобы скоротать время, Элиот просмотрел «Санди пост», потом отложил газету и, став у окна, принялся смотреть на городские огни. В Вашингтоне он многое любил, хотя этот город не проявлял к нему особой доброты. Но то, что этот город ассоциировался у него с Моник, в последнее время его раздражало. В сердце Элиота, однако, находилось место не только для неприязни к Моник, он еще и восхищался ею. Бросить пить не так-то просто. И то, что у них с Фэрренсом сложились уважительные отношения, тоже кое-чего стоит. Его жена, казалось, нашла себя, только разведясь с ним…

Услышав звонок, он пошел открывать. За дверью его ждал сюрприз: Моник пришла с Робертом Фэрренсом.

— Ну, я смотрю, ко мне целая делегация, — сказал Элиот, отступая назад, чтобы впустить гостей. — Первый признак того, что вечер пошел по кривой.

— Мы с Робертом решили пожениться сразу же, как развод будет оформлен, — холодно сообщила Моник. — Так что все происходящее сейчас касается его не меньше, чем меня. Потому-то я и решила прийти с ним.

— Как вы пожелаете.

Моник осмотрелась вокруг с видом обычного неодобрения. Фэрренс, слегка смущаясь, помог ей раздеться, затем сам снял пальто. Он заметно сдал, выглядел старше, однако не казался болезненным. Он был в хорошего покроя деловом костюме, а Моник в вязаном шерстяном костюме с помпонами на концах пояска; в общем, вид у обоих вполне респектабельный.

— Мне, вероятно, гораздо легче было бы говорить, если бы здесь оказалась и Бритт Мэтленд.

Элиот жестко посмотрел на нее и сказал:

— Моник, если ты намерена вести нормальный разговор, как это делают все цивилизованные люди, то оставь свой сарказм. — Она изумленно встряхнула головой, но он не дал ей заговорить, продолжив: — Ты хотела встретиться. Так говори, что у тебя на уме?

Моник обменялась с Фэрренсом взглядом, затем сказала:

— Твой адвокат, надеюсь, передал тебе, что я хочу сама воспитывать Дженифер?

— Да. Но я счел, что с твоей стороны это просто поза.

— Ох, нет, дорогой мой Элиот, не поза. Я это совершенно серьезно. Я хочу воспитывать своего ребенка. Ты можешь навещать ее, мы договоримся о времени, но я хочу, чтобы она все время жила со мной.

— Об этом и речи не может быть. Я могу разделить с тобой опеку, но чтобы полностью отдать тебе ее, — этого не будет.

Моник мрачно взглянула на него.

— Ты ведь еще, кажется, не являешься законным опекуном, не так ли?

— Моник, я готов оформить это официально в любую минуту, так что не пытайся выкручивать мне руки, не трудись понапрасну. Дженифер для меня важнее всего на свете.

— Ох-ох!

— Да.

— Хорошо же, ханжа, сукин сын, ты сам заставляешь меня быть грубой. Если ты не желаешь считаться с моим решением, я пойду и расскажу Энтони о тебе и твоей мачехе. Может, ему будет интересно узнать, что эта маленькая чистюлька, его беременная женушка, трахалась за его спиной с большой дипломатической шишкой.

— Моник, неужели ты способна на такую низость? Ты решила шантажировать меня?

— Да, Элиот, — сказала она, усмехаясь. — Я шантажирую тебя, если тебе угодно называть это так. Отдай мне дочь, или Бритт будет отчитываться перед мужем за ваши грехи.

Гнев пронизал его, но он попытался сохранять внешнее спокойствие.

— Ты что, не понимаешь, что затеяла игру с человеческими жизнями? Причем используешь Дженифер, это чистейшее создание, дороже которого у меня ничего нет, как инструмент для исполнения своих амбициозных затей. А о ней самой ты подумала?

— Да, Элиот, мне она так дорога, что я ни перед чем не остановлюсь, чтобы забрать ее у тебя. Она мой ребенок. Я ее мать, а это не то, что какая-то баба, которую ты для нее нанял. И она должна жить со мной. Если ты будешь препятствовать мне, я сделаю все, что только могу, и добьюсь своего.

Его челюсти сжались.

— Да пусть я провалюсь в самое пекло, если позволю тебе добиться опеки путем шантажа. Ты можешь хоть всему миру угрожать, что взорвешь его, я не отступлю. Я не предам свою дочь и не принесу ее в жертву. Я не остановлюсь ни перед чем, чтобы спровадить тебя ко всем чертям.

— Он не принесет ее в жертву! — Моник хмыкнула. — Ты говоришь так, будто она твоя собственность!

— Ты давно уже потеряла права на нее.

— Послушай, ты, выродок, я не знаю и не хочу знать, что это за права, которых ты лишил меня по собственному усмотрению. У меня действительно были трудности, но теперь я справилась с ними. Я прекрасно понимаю, что ты хочешь использовать против меня мое прошлое, но ведь и у меня есть что использовать против тебя! — Фэрренс взял руку Моник, пытаясь ее успокоить, но она этого будто не заметила. — Так откуда в тебе эта наглость — говорить о моих правах на моего собственного ребенка?

— Она принадлежит нам обоим.

— Я не закрываю тебе доступа к ней. Я буду проявлять к тебе такое же великодушие, какое и ты проявлял ко мне.

— Вот именно, Моник! Разве я не пускал ее к тебе? Еще и до встречи с Бритт. Да ничего большего я и пожелать своей дочери не могу, как только иметь мать. Но ты потеряла ее!

— Хорошо, но теперь я ее не потеряю. Я приготовилась быть хорошей матерью, как ты мне сам и посоветовал. И добьюсь цели любыми доступными средствами. А на то, какого ты мнения обо мне, я плевать хотела.

Элиот пристально смотрел на нее. Ей действительно ничего не стоит пойти к Энтони, эта сука способна уничтожить любого, кто встанет на ее пути. Фэрренс подался вперед, глядя на Элиота, и негромко, очень выдержанно сказал:

— Я понимаю, мистер Брюстер, что не принадлежу к числу людей, уважаемых вами, поэтому шел сюда без особого удовольствия. Но все же я решил прийти хотя бы на тот случай, если ситуация выйдет из-под контроля, как это имеет место сейчас.

— Оставьте свою дипломатию для службы, а если хотите что сказать, так говорите прямо.

Фэрренс вздохнул, собираясь с мыслями.

— Я знаю, как дорога вам Дженифер и как сильно вы убеждены в том, что Моник для нее недостаточно хорошая мать. Но теперь, вы должны признать это, она переменилась…

— Да, Фэрренс, я слушаю вас, слушаю… Но только мне во все это не очень верится. Несколько недель воздержания от спиртного еще не могут сделать из женщины хорошую мать.

— Ну да, — сказала Моник. — А несколько недель, проведенных на Бритт Мэтленд, как раз сделали из тебя хорошего отца! Так, что ли?

Глаза Элиота вспыхнули.

— Мы обсуждаем здесь не подробности сексуального аспекта наших, моей и твоей, жизней.

— В данном случае и это существенно, — сказал Фэрренс. — Мы все обсудили с нашими адвокатами, и я уверен, что вы также обсудили все со своими. Жизнь Моник зиждется сейчас на твердой, солидной основе. Она не пьет уже два месяца, так же как и я. Мы помолвлены. Я не богат, но достаточно состоятелен, у меня приличная работа, а Моник получает существенную финансовую поддержку от своей семьи. На этот день мы располагаем жилищем, стабильностью и гарантированной чистотой семейных отношений. А что у вас? Вы можете предложить Дженифер только вечера и уик-энды, а в остальном во всем полагаетесь на приходящую няньку.

— Прекрасно, Роберт, но я не куплюсь на то, о чем вы сказали. Я не могу отдать свою дочь, рассчитывая лишь на ваши благие намерения и обещания ясного будущего.

Моник фыркнула, и Фэрренсу пришлось опять успокоить ее.

— Вы можете отказать нам только в одном случае: если все то, о чем я сказал, не относится к настоящему времени, — так же спокойно продолжал он. — Вы можете сами убедиться в правоте моих слов. А если будете настаивать на своем, то мы, не колеблясь, используем информацию, компрометирующую вас, причем, как вы, конечно, не можете не понимать, при этом пострадает и репутация миссис Мэтленд, и благоденствие господина судьи.

Элиот потряс головой.

— Боже, Фэрренс! Да вы просто змея подколодная. Вы ничуть не лучше моей бывшей супруги!

Фэрренс слегка улыбнулся.

— Я, Элиот, сквозь пальцы смотрю на личные нападки. Но вам никуда не деться от необходимости обдумать все услышанное. Вы не можете не считаться с тем фактом, что Моник решила создать для Дженифер счастливую семейную жизнь. Вы правы, еще несколько месяцев назад она не справилась бы с этим. Но теперь, хотите вы или нет, мы изменились.

— Мои поздравления! Я желаю вам всяческого счастья. Но только не с моей дочерью.

Лицо Фэрренса исказилось от раздражения.

— Вы не хотите признавать очевидных вещей, мистер Брюстер, не хотите понять, что мы решили идти до конца. Что ж, своим упорством вы — именно вы! — действительно в конце концов принудите нас к тому, в результате чего имя миссис Мэтленд и ваши с ней отношения станут достоянием гласности со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Не смешите меня!

Элиот пытался держаться как можно более независимо, хотя в глубине души уже начал допускать мысль, что этой парочке удастся одолеть его. Он слишком долго не мог поверить, что Моник способна на такую подлость. Но он ошибался. Она действительно выкрутила ему руки.

— Подобные действия хоть и дозволены законом, но, конечно, не лучший выход из положения и не лучшее средство борьбы за опекунство над ребенком. Однако вы сами нас вынуждаете… И напрасно. — Фэрренс говорил очень спокойно. — Публичное сражение за Дженифер принесет миссис Мэтленд немало огорчений, чтобы не сказать больше. Я уж не говорю о ее муже…

— Вы просто скотина, Фэрренс, — не сдержавшись, процедил сквозь зубы Элиот.

— Бедняжка Энтони единственный, кого мне действительно жалко, — сказала Моник. — Воображаю, каково это — радоваться будущему младенцу и вдруг узнать, что он не от тебя, а от твоего пасынка.

Элиоту жутко захотелось оскорбить ее, ударить. С величайшим трудом ему удалось сдержаться. Он лишь сказал:

— Ты, я вижу, действительно ни перед чем не остановишься.

— Удивляюсь, Элиот, что это только сейчас до тебя дошло. А кстати, чего это ты так взбесился? Ты что, может, и сам не знаешь, кто папаша ребеночка — ты или твой отчим? — Моник вся дрожала от ярости.

— И после всего этого ты ожидаешь, что я отдам тебе дочь?

— Мы дадим вам немного подумать, — холодно закончил Фэрренс. — Едва ли имеет смысл продолжать этот разговор сейчас, поскольку ожидать, что вы примете решение сразу же, было бы нелепо. Обдумайте все, Элиот. Поговорите с миссис Мэтленд, если это вам поможет.

— У меня больше нет никаких отношений с Бритт, — сказал Элиот. — Я думаю, я сам со всем справлюсь.

— В таком случае еще раз все обсудите со своим адвокатом. Но ни на минуту не забывайте о том, что наше решение неизменно. И скажите спасибо, что мы не действуем исподтишка, а пришли и откровенно предупредили вас обо всем, что намерены сделать в случае вашего упорства.

Этими словами Фэрренс как бы поставил точку. Но потом как истинный дипломат решил все же подсластить пилюлю:

— Да, и вот еще что. У нас нет намерений полностью лишать вас Дженифер. Моник хочет сама воспитывать дочь, но, как сама она уже сказала, за вами остаются все права на посещение. Хотелось бы надеяться, что вы поймете наконец, что это не только в ваших интересах, но и в интересах ребенка. У вас всегда будет возможность прийти и своими глазами увидеть, в каких условиях живет Дженифер.

Элиот смотрел на свои руки, ему нечего было возразить на сказанное Фэрренсом. Для суда, во всяком случае, все это может оказаться достаточно убедительными аргументами.

— Я хочу забрать Дженифер сегодня же и чтобы всю эту неделю она была у меня, — вступила в разговор Моник. — Ты можешь в любое время навестить нас и посмотреть, достаточно ли чистые у Дженифер простынки, как она у меня питается и все ли необходимое у нее есть. Ведь должен же ты знать, в надежные ли руки отдаешь ребенка. Мне неприятно лишний раз огорчать тебя, но я вынуждена так поступить. Итак, я беру ее на неделю. А ты можешь приходить в любое время суток.

— Твое великодушие меня восхищает, — не без сарказма ответил Элиот.

Моник улыбнулась.

— Я бы никогда не стала так с тобой церемониться, приятель, но ты, увы, подал мне прекрасный пример великодушия. И потом, поверь мне, это не я причиняю тебе такие огорчения, а ты сам устроил их себе. В следующий раз, когда будешь с кем-нибудь трахаться, занавешивай окна!

Подумав, Элиот решил, что сейчас его бывшая жена сказала самую мудрую вещь из всего, что он от нее слышал.

— Моник, ты воистину становишься образцом добродетели. Одного только не пойму, где все это в тебе таилось во время нашего брака?

— Было, было. Просто ты вообще никогда не понимал ни меня, ни того, в чем я нуждаюсь.

— Если я такой тупой, Моник, объясни мне хотя бы теперь. В чем же ты нуждалась?

— В обретении жизни, Элиот. В обретении жизни.

Часть V

ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ

8 апреля 1989 года

По иронии судьбы, Эвелин Мэтленд похоронила мужа 14 января — именно в тот день, который он назначил для сообщения в прессе об их предстоящем разводе. Но, думая о Харрисоне, она чаще вспоминала другой день. Тогда Харрисон впервые сообщил ей, что ее оставляет. Он упаковывал вещи, а она сидела в холле, на стуле возле лестницы. Потом, когда он ушел к Мэджин, Эвелин долго плакала там, так и не встав с этого проклятого стула, затем поднялась наверх и увидела все те обломки, что остались ей от рухнувшего брака.

А осталось вот что: немного старой одежды, которую Харрисон и носить не носил, и выбросить никак не решался, да еще содержимое одного из ящиков письменного стола. О нем, полагала Эвелин, Харрисон в спешке просто забыл, поскольку лежавшие в ящике предметы не принадлежали к числу используемых каждодневно: альбом с фотографиями — Харрисон в кругу друзей по джорджтаунской школе, сценки и пейзажи, снятые на корейской войне; золотая монета и перочинный ножик, подаренные ему отцом, когда он был еще мальчиком; конверт с локоном волос его матери; вырезка из газеты, где была напечатана его первая речь в сенате.

Хотя Эвелин избавилась от остальных его личных вещей, к ящику она не притронулась. Это было единственное место в доме, где ее муж все еще присутствовал. Она могла бы вычистить ящик, но не сделала этого, сохранив все в неприкосновенности, как сохраняла еще несколько его вещей, с которыми ее связывали воспоминания. Мэджин Тьернан отняла у нее мужа, но прошлого отнять не могла.

Эвелин вдела в уши серьги — две крупные жемчужины в обрамлении бриллиантов — и подошла к зеркалу. Осмотрев себя, она решила, что черное кружевное платье с довольно длинной юбкой на черной же подкладке из тафты слишком уж красноречиво вопиет о ее вдовстве. Пожалуй, это не совсем уместно на званом обеде в Белом доме, но переодеваться уже поздно. Минут через двадцать за ней заедут Энтони и Бритт.

Пригладив и подправив выбившиеся на висках прядки зачесанных назад полуседых волос, Эвелин, прежде чем спуститься в холл, выдвинула «ящик Харрисона», будто на минуту зашла посоветоваться с мужем. Она взяла газетную вырезку с его речью и прочитала первые фразы, вспомнив то волнение, с которым слушала эти слова с галереи. Как давно это было! Теперь ей впервые предстоит произнести свою собственную речь.

Харрисон мог бы позавидовать предстоящему ей вечеру. Она приглашена в Белый дом на званый обед. И не просто приглашена, этот прием устраивался в ее честь — привилегия, которой ни разу не удостоился при жизни ее супруг, сенатор Харрисон Мэтленд, хотя и был далеко не последним человеком в Вашингтоне…

Раздался звонок, и Эвелин взглянула на часы. Для Энтони и Бритт рановато. Она спустилась вниз, открыла дверь. На пороге стояла Мэджин Тьернан. Эвелин так удивилась, что на какую-то минуту утратила дар речи.

— О… Вы собираетесь уходить… — пролепетала Мэджин.

— Да, на обед, — смогла наконец выговорить Эвелин, не в силах сдержать дрожь в голосе. — Что вы хотели?

— Я… Я Мэджин Тьернан, миссис Мэтленд, — сказала она, сжимая ворот своего шерстяного бежевого костюма.

Эвелин постаралась ответить как можно более спокойно.

— Мне известно, кто вы.

— Извините, но я хотела бы с вами поговорить.

— Боюсь, что сейчас для этого не самое подходящее время.

— Сегодня ночью я покидаю Вашингтон. Я не займу у вас много времени.

Эвелин выглянула на улицу, зная, что Энтони и Бритт вот-вот появятся.

— Думаю, что несколько минут у меня найдутся. Проходите, — сказала она, отступая назад.

Они прошли в гостиную, где Эвелин указала незваной гостье на стул. Мэджин присела на край сиденья.

— Я понимаю, мое появление шокирует вас, — сказала она, — но я долго думала, прежде чем прийти к вам, и вот все же решилась. — Эвелин промолчала. — Несомненно, вы ненавидите меня, — нервно продолжала Мэджин. — И простите, если мой приход причинит вам лишнюю боль, но я обязательно должна была вам сказать, что страшно сожалею о случившемся.

Эвелин перевела дыхание.

— Вы относите это к факту супружеской неверности Харрисона или к его кончине?

— Ко всему.

Эвелин пристально смотрела на Мэджин, увидев в ней не только соперницу, но и сестру по несчастью. Острая боль, вызванная поначалу ее неожиданным появлением, оказалась не такой уж страшной.

— Если вы пришли извиняться, мисс Тьернан, то ваши извинения приняты. Я не держу на вас зла.

— Я пришла потому, что хотела быть понятой вами. Я не виновата, миссис Мэтленд, ни в том, что произошло, ни в том, как поступил Харрисон. Мы просто полюбили друг друга и ничего не могли с этим поделать.

— Я верю вам.

— Но и вас он любил… На мой взгляд, даже слишком. Мне не могло это нравиться, но это правда. Любил до самого конца. — Эвелин не знала, что ответить. — Чувства Харрисона были гораздо более сложными, чем вы могли бы подумать, — сказала Мэджин.

Эвелин рассмотрела Мэджин поближе. Это была женщина зрелой красоты и явно обладавшая повышенной чувственностью, что скорее всего и привлекло к ней Харрисона. Она, вероятно, способна подарить мужчине немало плотских радостей, однако Эвелин чувствовала, что сексуальность далеко не единственное ее достоинство. В сексуальных развлечениях ее муж и прежде себе не отказывал, но раньше он никогда не уходил от нее.

— Он любил вас, — повторила Мэджин.

— Я достаточно хорошо осведомлена о чувствах своего мужа, мисс Тьернан. Лучше скажите мне, как он себя чувствовал.

— Он любил вас гораздо больше, чем даже сам думал раньше, — продолжала настаивать на своем Мэджин. — Я была рядом с ним, когда у него случился первый приступ. Он хотел, чтобы вы были с ним, а не я. Меня это страшно терзало, по временам терзает и до сих пор, но я подумала, что вы должны знать, что он чувствовал.

— Если вы решили утешить и поддержать меня в горе, то это не стоило хлопот. Теперь все в прошлом.

Мэджин опустила глаза.

— Что бы вы ни думали обо мне, миссис Мэтленд, наши отношения с Харрисоном не были легкой интрижкой. Не существовало такой вещи, которой бы я не сделала для него. И я… я сделала такое… Я душу свою продала за него. За то, чтобы просто быть с ним. Но единственное, о чем я жалею, так это о том, что причинила вам боль.

— А что вы имеете в виду, говоря, что продали душу?

Мэджин некоторое время колебалась, потом, не отводя своих блестящих от подступающих слез глаз от Эвелин, она все же сказала:

— Прошлым летом я была беременна.

— Боже! — только и могла выдохнуть Эвелин.

— Я была счастлива, пока не обнаружилось, что не могу иметь их обоих: и Харрисона и бэби. Чем-то приходилось поступиться. И я поступилась ребенком.

— Вы сделали аборт?

Мэджин кивнула, затем отвела взгляд.

— Вот так я и погубила свою душу для вечной жизни, так я и приготовила ей путь в ад, лишь бы побыть с ним еще хоть немного.

Эвелин закрыла глаза. Страдания Мэджин, оказывается, были ничуть не меньше ее собственных мук. Она никогда бы не подумала, что способна сочувствовать женщине, отнявшей у нее мужа, но она сочувствовала ей.

— Харрисон не просил меня об этом, — продолжала Мэджин. — Но я сама догадалась, что он не хочет моего… нашего ребенка.

Эвелин почувствовала, как по спине пробежала дрожь.

— Я любила его, миссис Мэтленд. Любила всем сердцем. — Она перевела дыхание. — И я не жду, что вы пожалеете меня или даже простите, я просто пришла сказать то, что поможет вам простить Харрисона.

Эвелин ощутила слабость и с трудом проговорила.

— Я понимаю, вы хотите мне только добра, но я должна творить свой собственный мир, так же как вы творите свой. — Мэджин лишь опустила голову. — Вы сказали, что уезжаете из Вашингтона. А куда?

— Домой. В Элленсберг, штат Вашингтон. Это лучшее, что я смогу сейчас сделать. Попробую начать жить без Харрисона.

Она подняла глаза и улыбнулась сквозь слезы. Затем встала. Эвелин тоже поднялась. Она долгим взглядом посмотрела на женщину, разрушившую ее брак, и тихо сказала:

— Не терзайтесь. Вы не должны ни винить себя, ни наказывать.

— Я уже достаточно наказала себя, миссис Мэтленд, — хрипло проговорила Мэджин.

Эвелин посмотрела на нее с искренним состраданием.

— Черт побери этот мир! — Сказав это, она сделала шаг, обняла Мэджин, и та вновь не смогла сдержать слез. Так, обнявшись, они простояли с минуту, после чего Мэджин повернулась и ушла.

Стоя на пороге своего дома, Эвелин проводила ее взглядом. В чистом апрельском небе плавали легкие розоватые облака, принесенные восточным ветром. В свежем воздухе витали ароматы свежей листвы и распускающихся весенних цветов.

Когда Мэджин выходила из калитки, подъехало такси, откуда вышел Энтони и, чуть задержавшись при виде идущей по тротуару Мэджин Тьернан, повернулся к дому и встретился взглядом с Эвелин.

— Энтони, подождите пару минут, — сказала та. — Сейчас я буду готова.

Поднявшись наверх за сумочкой, Эвелин снова выдвинула ящик Харрисона и, окинув взглядом его содержимое, решила отдать семейные реликвии Энтони, кроме, пожалуй, газетной вырезки с речью. Этот клочок пожелтевшей бумаги — единственное, что еще связывало ее с покойным.

Спустившись в холл, она последний раз осмотрела себя в зеркале, потрогала норку, сезон которой прошел, и сняла с вешалки строгое шерстяное пальто. Затем присоединилась к Энтони и Бритт, и они поехали в Белый дом.

* * *

— Ну? Как наша ожидающая мамочка? — спросила Эвелин, когда такси отъехало.

— Как всегда. Ожидает, — ответила Бритт. — И несколько увеличилась с тех пор, как мы виделись в последний раз.

— Вы прекрасно выглядите, Бритт, — улыбнулась Эвелин. — Образ самого здоровья.

Бритт благодарно кивнула, положив руку на выпуклость, укрывшуюся под бежевым шелком платья и старинной шалью, наброшенной на плечи.

— Кто эта молодая женщина, что вышла от вас, Эвелин? — спросил Энтони.

— Мэджин Тьернан. Приятельница… знакомая Харрисона.

— Она пришла повидаться с вами?

— Ну, нам было о чем перемолвиться словом, вы должны понимать.

— Нет. Не могу представить, о чем вам разговаривать с ней.

— Ох, Энтони, для того чтобы понимать такие вещи, надо быть женщиной. Кстати, я хотела сказать вам, у Харрисона хранились семейные реликвии. Например, вещицы, подаренные ему в детстве отцом, и прядь волос вашей матушки; вам их приятно будет получить.

— Да, хорошо бы иметь что-то на память о брате, но вы и себе хотите, очевидно, что-то оставить.

— Не беспокойтесь, я оставила то, что мне дорого. — Считая вопрос исчерпанным, она повернулась к Бритт: — Итак, что говорит доктор?

— Говорит, что самочувствие вряд ли улучшится, беременность выдалась не из легких, — ответила Бритт чересчур уж бодро.

— Но вы хотя бы выяснили, кто будет? Мальчик или девочка?

— Нет, я сказала доктору, что не хочу знать заранее, а Энтони вообще не интересуется мнением медиков по этому поводу, он не сомневается, что будет мальчик.

— В роду Мэтлендов на протяжении вот уже шести поколений не рождалось никаких девочек, — с важностью проговорил Энтони.

— Вы только посмотрите на него! — с улыбкой сказала Бритт. — Говорит об этом, как о чем-то, чем должно гордиться.

Все трое рассмеялись.

— Ну, хвала Господу, здесь достаточно семейств, где рождаются одни девчонки, — сказала Эвелин. — Надо же кому-то поставлять в Вашингтон и мальчиков, чтобы будущие девушки не оставались без женихов.

— Вот и я так говорю, Эви, — отозвался судья и, протянув руку, погладил жену по плечу. — Бритт, девочка, ты радость всей моей жизни.

— Да, родной. Но только ты так поздно приходишь с работы, что можно подумать, будто не я твоя радость, а все эти ваши судейские клерки, — сказала Бритт и, повернувшись к Эвелин, добавила: — Последние две недели я его почти не вижу, иногда чуть не до ночи копошится там в своих бумагах.

Эвелин поняла, что Бритт имеет в виду подготовку Энтони к созданию заключения по делу «Руссо против Клосона», касающемуся абортов. Но она не удивилась этому: составление заключения по любому делу отнимало у судей достаточно много времени. Эвелин знала, что Энтони относится к своей работе чрезвычайно серьезно и добросовестно, да и распространяться о ней до официального оглашения судебного решения не станет, так что вопросов по этому поводу задавать не стоило.

— Это ваш первый званый обед в Белом доме, Бритт? — спросила она, переменив тему.

— Да. Я, правда, была там на президентском балу, но это и все.

— Энтони, а вы были на историческом обеде в честь королевы Елизаветы [5]? — спросила Эвелин.

— Конечно, Гарри, насколько могу припомнить, дал мне должность при Верховном суде, а вот Бэтти закатила в мою честь обед [6].

Все они дружно рассмеялись.

— Ну а мне, — сказала Эвелин, — чтобы впервые попасть в Белый дом, пришлось смошенничать. Это был прием, устроенный Белым домом по случаю визита Никиты Хрущева. Мы с Харрисоном тогда только поженились, и он был просто сокрушен, что не приглашен. Но мой отец, работавший в России во время войны и владеющий русским, получил приглашение. Оно, правда, адресовалось «Уважаемому Элиоту Дейтону и миссис Дейтон…», хотя мать к тому времени уже несколько лет как умерла. Люди, отвечающие за протокол приема, были в крайнем смущении и, чтобы как-то сгладить неловкость, позволили мне занять ее место. Можете себе представить, если бы не этот горящий билет, я бы сегодня шла в Белый дом впервые.

— Ну и как? Вы познакомились с Хрущевым? — спросила Бритт.

— О да, он пожал мою руку в ряду других рук. Вообще, скажу вам, это персонаж, конечно. Объявился в обычном деловом костюме с наградными знаками, приколотыми на цивильный пиджак. А следом — Айк [7] в смокинге и при белом галстуке. Ничего себе, парочка, вы не находите? Тогда об этом много пересудов было. Правда, миссис Хрущев выглядела не так уж плохо. Она была в средней длины платье с бриллиантовой брошью.

Эвелин годами не вспоминала о том приеме, но сейчас вдруг воспоминания нахлынули на нее. Как молоды и счастливы были тогда они с Харрисоном. То, что она держала первенство в важном деле посещения Белого дома, не давало ему покоя до тех пор, пока он сам не был приглашен туда откушать на одном из званых обедов.

Но память вновь возвратила ее в тот сентябрьский вечер — кажется, это был 1959 год, — когда она появилась в Белом доме с отцом.

Когда собрались все приглашенные, оркестр морской пехоты заиграл «Встречный марш». Гости выстроились для приема высокого гостя, ее отец показал ей Председателя Совета министров СССР, с которым встречался в Москве. Интересным мужчиной Хрущева назвать было трудно, но в нем было нечто весьма симпатичное, и в гораздо большей степени, чем могло показаться с первого взгляда. Эвелин улыбнулась при воспоминании о том, с каким живым интересом он заглянул в глубокий вырез ее платья…

Такси остановилось у юго-западных ворот Белого дома. Хотя это был личный прием, гости получили предварительную инструкцию входить через парадные помещения, а не со стороны западного крыла.

Эвелин взглянула на Бритт, чьи глаза светились от предвкушаемого удовольствия. Несмотря на беременность, она выглядела восхитительно. Ее светлые волосы, подстриженные довольно коротко, были зачесаны назад, оставляя открытым красивый лоб, а кружевная шаль на плечах придавала ей таинственный и весьма обворожительный вид.

Они вошли в здание и были препровождены на второй этаж, в желтую гостиную, где гостей встречали президент и первая леди. Увидев Эвелин, Джордж Буш сделал шаг ей навстречу и пожал руку, сопровождая слова приветствия знакомой улыбкой.

Барбара в синем вечернем платье от Скаази — кружева на тафте — и с тройным ожерельем из крупных жемчужин на шее тотчас присоединилась к нему, добавив свои приветствия и улыбки. Принимая знаки ее расположения, Эвелин слышала, что президент спрашивал Энтони, как дела у них в суде. Но ответа судьи не расслышала, поскольку отвлеклась на разговор между первой леди и Бритт, касающийся младенца, который вскоре должен появиться на свет. Это были весьма приятные минуты, и Эвелин порадовалась за свою молодую свояченицу.

Бритт заметила на лице Эвелин легкую улыбку, когда Боб Доуль поднялся ей навстречу, чтобы поздороваться. Два сенатора, увлеченные беседой, прошли мимо нее, и Бритт, также порадовавшись за свояченицу, взяла Энтони под руку, и они направились в зал.

— Здесь все гораздо волнительнее, чем я думала, — прошептала Бритт на ухо мужу. — Я кажусь себе Золушкой, попавшей на бал к королю.

— Еще бы, не успела наша птичка залететь к нам с холмов северной Джорджии, а уже ее можно заметить на президентском приеме, — ответил он. — Но, знаешь, политика — дама ветреная. Так что, когда решение суда по последнему делу будет предано гласности, нас с тобой может и не оказаться в числе приглашенных в республиканский Белый дом.

Она уловила в его голосе нотку тревоги.

— Я убеждена, что люди не станут открыто выступать против твоего решения, Энтони, особенно люди из высших правительственных сфер.

— Дорогая, скоро я стану для многих одним из самых ненавистных людей в Америке. Конечно, те, кого решение суда устроит, постараются сделать из меня святого, но пламя ненависти противной стороны разгорится на долгие месяцы. Вот увидишь.

Бритт и раньше понимала, что не все будут довольны решением Верховного суда по делу «Руссо против Клосона», но не думала, что это так серьезно. Однако она, возможно, слишком наивна, и враждебность мира, способная причинить судье крупные неприятности, действительно не исключена.

Официант спросил, что они хотели бы выпить. Энтони заказал виски с содовой, а Бритт — апельсиновый сок.

— Ты только посмотри на Эви, — сказал Энтони, взглядом указывая в сторону Эвелин. — Она в этой обстановке чувствует себя как дома, да и вообще, кажется, в ударе сегодня, не правда ли?

— Мое восхищение ею постоянно возрастает, — ответила Бритт. Глядя на свояченицу, оживленную и величественную одновременно, она вспомнила о визите Мэджин Тьернан в дом Эвелин. Далеко не всякая женщина примет у себя в доме разлучницу. Она сама вряд ли способна на такую доброту и широту взглядов. Да и вообще находила в себе гораздо больше общего со злодейкой Мэджин, чем с великодушной Эвелин…

Официант вернулся с напитками. Они взяли свои бокалы и стояли, разглядывая толпу гостей. Бритт постаралась заставить себя наслаждаться текущим моментом.

В это время к ним подошла Барбара Буш.

— Судья Мэтленд, — сказала она, — вы, конечно, обладатель самой прелестной юной леди на этом приеме, но это еще не дает вам права неотлучно держать ее при себе. Могу я просить вас разрешить мне представить ее другим гостям, что и ей, несомненно, доставит радость?

Энтони отвесил первой леди галантный полупоклон:

— Мне трудно отпустить ее от себя, но еще труднее отказать вам в этом невинном удовольствии.

— Не беспокойтесь, господин судья. — Барбара похлопала его по руке. — Я непременно верну вам ваше бесценное сокровище.

Энтони буквально сиял, когда первая леди взяла Бритт под руку и начала представлять ее гостям. Но он сам недолго пребывал в одиночестве, в этот момент к нему подошла Эвелин. Она спросила, где его жена, он объяснил, и они оглядели зал, отыскивая Бритт. Та как раз пересекала зал, сопровождаемая с одной стороны кем-то из штатных сотрудников Белого дома, а с другой — сенатором, и была увлечена беседой с этими господами.

— У меня такое впечатление, что Бритт прирожденный политик, — сказала Эвелин.

— У меня тоже, потому что это так и есть. Если мне удастся прожить на свете подольше, то как знать, не стану ли я первым джентльменом нации.

Эвелин улыбнулась.

— Вас это огорчает?

— Силы небесные! С какой стати? Я желаю ей всяческого успеха.

— Думаю, такое ваше отношение придаст ей сил. Бритт нуждается в ком-то, кто всегда готов поддержать ее. И я не могу представить в роли такого человека никого, кроме вас.

— Эви, вы слишком великодушны ко мне.

Они продолжали наблюдать за передвижениями Бритт по залу.

— Я так рада, что у вас будет ребенок, — сказала Эвелин. — Понимаю, конечно, что для карьеры Бритт это немного не ко времени, но у вашей фамилии действительно не осталось других шансов. Один Бог знает, как омрачило мою жизнь, да и жизнь Харрисона тоже, что у нас не было детей.

Видный сенатор-республиканец из Комиссии по судебным делам подошел к Энтони и, взяв его под руку, спросил:

— Когда же мы дождемся наконец решения суда по вопросу абортов, господин судья?

— Потерпите еще несколько недель, — ответил Энтони и с сожалением посмотрел вслед Эвелин, которая, воспользовавшись минутой, понимающе кивнула ему и ушла.

На Вашингтон опустилась ночь. Эвелин стояла у окна, вглядываясь в ночной город и думая о словах Мэджин Тьернан. Та сказала, что Харрисон ее, Эвелин, любил до конца, до последнего своего дня. Странно слышать о подобном от любовницы мужа. И все же, как это похоже на него — подобным образом объясниться жене в любви…

— Отсюда прекрасный вид, не правда ли?

Эвелин обернулась и увидела подошедшую к ней Бритт, раскрасневшуюся и возбужденную.

— Да, действительно. Ну как вы, дорогая? Немножко развлеклись? — Бритт кивнула. — Знаете, мы с Энтони сплетничали тут о вас и решили, что в один прекрасный день вы сами станете устраивать здесь приемы.

— Что вы, Эвелин! Думаю, мой муж ни на что не променяет свой Верховный суд.

Эвелин хитровато взглянула на нее и сказала:

— Ну-ну, детка! Вы ведь прекрасно понимаете, что я хотела сказать.

Щеки Бритт зарумянились.

— Должна признаться, Эвелин, что все эти разговоры о политике действительно волнуют меня.

— Так же как материнство?

— Да, похоже, что не меньше. Но как более далекая перспектива. — Она положила руку на живот, и несколько минут они постояли молча. Потом Эвелин спросила:

— Вы знаете, что Элиот уехал во Францию? — Бритт удивленно взглянула на нее. — Как-то вдруг, весьма неожиданно, взял и уехал. Неделю назад. Он звонил мне в день отъезда.

Бритт краем уха слышала, что он передал Моник опеку над Дженифер — известие об этом страшно удивило ее, — но его отъезд из страны был для нее полной неожиданностью.

— Как он мог решиться на подобное, Эвелин? Ведь Дженифер значила для него так много.

— Моник, очевидно, сумела его убедить, что образ ее жизни сильно переменился. Он сам говорил мне, что будет чувствовать себя спокойнее, если Дженифер останется жить с ней.

— Но почему Париж?

— Жених Моник получил должность в лондонском посольстве, вот Элиот и решил перебраться в Европу, чтобы быть поближе к дочери. Ох, как я сочувствую Элиоту! Такой добрый, любящий отец. Нет, он не заслужил столь горькой участи.

Бритт смотрела в окно, всеми силами стараясь не показать, какая скорбь охватила ее. Ее так поглотила собственная вина, что о личной ситуации Элиота она особенно и не думала. Но сейчас, услышав о его потере, почувствовала боль в сердце. Она впервые осознала, что Элиот не только разрушитель ее жизни, а тоже, как и она, жертва. Бедный Элиот!..

— Вот уже шесть месяцев мрачные тучи нависают над кланом Мэтлендов, — грустно проговорила Эвелин. — Но сейчас, кажется, появился просвет. — Она взглянула на живот свояченицы. — Возможно, этот бэби утешит нас и исцелит наши раны.

Слезы набежали на глаза Бритт, но Эвелин их не заметила, поскольку в этот момент прозвучал зычный голос президента, перекрывший общий гул в зале:

— Они там говорят, что суп уже перекипел. Прошу дорогих гостей присоединиться к нам с Барбарой и отобедать.

ДЖОРДЖТАУНСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

8 июля 1989 года

Бритт сидела в большом кожаном кресле в офисе ректора университета Эндрю Макнотона и пила воду, которую ей принесли. Энтони хотел остаться с ней, но она настояла на том, чтобы он пошел и взглянул на витрину с документами и другими достопримечательностями, связанными с деятельностью Харрисона. Эту витрину подготовила Эвелин с помощью Энтони.

Последний месяц беременности Бритт переносила с трудом. Она мечтала, чтобы ребенок скорее родился и все наконец осталось бы позади. Сегодня самочувствие ее отнюдь не улучшилось от того, что температура на улице под девяносто [8] и воздух перенасыщен влагой. Энтони настаивал на том, чтобы она осталась дома, но ей очень хотелось принять участие в церемонии. Энтони и Эвелин предстояло сказать небольшие речи.

— Это будет для меня, — настаивала она, — хорошей разрядкой и позволит разделить с тобой хоть какие-то приятные впечатления после целой недели всех этих неприятностей.

Неприятности — это, конечно, мягко сказано, очень мягко. Последние пять дней были сущим адом. В понедельник суд огласил свое решение по делу «Руссо против Клосона». И, поскольку заключение составлял Энтони, вся ярость сил, выступающих против абортов, обрушилась на него. Решение было принято пятью голосами, но публика не хотела этого знать, воплощением зла для нее была единственная персона — судья Мэтленд. Некоторые программы новостей так и звучали, будто решение суда — это решение Энтони Мэтленда, единолично разрешившего аборты по всей стране.

Бритт с содроганием смотрела телевизионные новости, сообщение о волнах протеста, местами достигающих невероятной мощи. Демонстрации протеста возле здания Верховного суда продолжались всю неделю, а некоторые доходили даже до Чеви-Чейз. На следующее после оглашения решения суда утро парадная дверь оказалась вымазанной кровавыми пятнами, хотя их дом находился под охраной федеральной полиции.

Эта акция повлекла за собой несколько арестов, но это не могло, конечно, успокоить нервы Бритт. Она боялась — не за себя, а за Энтони, — и боялась очень сильно. Сам же он стойко переносил все нападки, говоря, что подобного рода неприятности неизбежны при его работе. Все же Бритт было трудно смириться с мыслью о такой ненависти.

— Можно подумать, что суд, приставив нож к их горлу, требует, чтобы они немедленно бежали делать аборты, — говорила она Энтони. — Никто не пытается навязать им, что им делать со своими телами. Это они навязывают свое мнение другим.

Энтони не разделял ее пафоса. Ирония ситуации заключалась в том, что морально он сам был на стороне противников абортов. Но его личное мнение не могло отразиться на решении суда, поскольку, считал он, закон не должен лишать человека свободы выбора. Выбор в данном случае остается за совестью человека, и только за ней.

Когда этим утром они приехали в университетский городок, их встретило здесь несколько сотен протестующих. Среди них были наиболее ярые сторонники запрета, которых Бритт видела и раньше. Два плаката особенно резали ей глаза и заставляли ее сердце сжиматься от страха: «Неправедный Мэтленд — мертвец!» и «Убить судью, который убивает младенцев».

Несмотря на кондиционеры, Бритт то и дело бросало в жар. Она прикладывала стакан с водой к щекам и лбу. К несчастью, памятную церемонию решили провести в залитом солнцем сквере перед фасадом административного здания, а не во внутреннем дворе, где была хоть какая-то тень, так что придется ей жариться на солнцепеке. Энтони и Эвелин в один голос заявили, что она должна остаться в помещении, из окна которого можно все хорошо видеть. Но Бритт все же считала себя способной перенести эту тяжкую церемонию.

Дверь кабинета открылась, вошел озабоченный Энтони.

— Как ты себя чувствуешь, дорогая?

— Много лучше. Думаю, меня просто укачало, пока мы ехали сюда в нагретой солнцем машине. Послушай, там, кажется, собралась огромная толпа, — сказала она, беря его за руку.

— Сотни две-три примерно будет.

— А что за люди?

— Друзья Харрисона.

Бритт заглянула мужу в глаза, он действительно был сильно озабочен, если не сказать — встревожен. Она знала, он рад тому, что суд наконец утвердил и огласил свое решение, поскольку все эти месяцы его томила неопределенность. Но после этого возникла новая причина для тревоги.

— Я счастлива, что вы с Эвелин решили почтить память Харрисона, — сказала она. — Именно теперь, когда нам всем необходимо видеть поддержку друзей.

— Слишком много моих друзей превратилось в противников, — с грустью проговорил он. — Многое теряется по пути, когда сам выбираешь свою дорогу.

Она прижала его руку к своему лицу и поцеловала ее.

— Но у тебя есть я, Энтони. И миллионы по всей стране, которые тебя поддержат. Думаю, даже у Харрисона не было столько сторонников.

— Да, я знаю, родная моя. — Энтони грустно улыбнулся. — Просто чувствую себя немного виноватым, вот и все. Но поговорим о другом. Знаешь, я много думал о том, что случилось с Харрисоном. И вот вчера, набрасывая заметки для речи на сегодняшней церемонии, будто прозрел. Я не мог простить ему того, как он поступил с Эвелин. А когда он умер на руках той девицы, я увидел в этом акт небесного возмездия. Но потом понял: никто из нас, людей, не имеет права судить бессмертную душу Харрисона. Тем более я, его брат. Я должен был принимать его таким, как он есть, а об остальном предоставить судить Господу Богу.

Помня о собственном грехе, она не осмелилась ничего ответить, но сказанное им растрогало ее виноватую душу. Теперь, когда Энтони явил такую способность к состраданию, она, глядя ему в глаза, подумала, что, наверное, он смог бы и ее простить. И все же у нее оставалась уверенность, что она правильно делает, сохраняя свой грех в тайне от него. Она просто получила сейчас утешение, поняв из его слов, что если она однажды сознается ему во всем, то может рассчитывать на его великодушие. Она воспитает бэби так, что ее дитя станет по духу ребенком Энтони…

В эту минуту дверь слегка приоткрылась, и в образовавшуюся щель заглянула Эвелин.

— Время, Энтони, — сказала она. — Сейчас они начинают.

— Ты уверена, дорогая, что не хочешь остаться здесь, в холодке? — спросил он.

— Нет, — ответила Бритт, собираясь выбраться из кресла. — Я хочу пойти с тобой.

Энтони помог ей встать. Почувствовав легкое головокружение, она покачнулась и схватилась за его руку. Эвелин вошла в кабинет.

— Вы действительно чувствуете себя достаточно хорошо, чтобы выстоять всю эту церемонию? — спросила она у Бритт. — Ваше присутствие там едва ли важнее для нас, чем ваше самочувствие.

Бритт перевела дыхание. Ей не хотелось ни в чем проявлять слабость. Во все время своей нелегкой беременности она старалась держаться стойко, делала гимнастику и выполняла все предписания врача.

— Со мной все в порядке, не беспокойтесь.

— Подожди минутку, — сказал Энтони, направляясь к окну. — Посмотри-ка, отсюда все так хорошо видно. Ты можешь остаться здесь, у окна, и видеть все происходящее. Нет никакой нужды в твоем непосредственном присутствии.

— Но я хочу быть с тобой, — проговорила она, но уже не так уверенно. Перспектива остаться в помещении с кондиционированным воздухом, имея к тому же возможность все видеть, весьма соблазняла ее.

— Я думаю, вы должны остаться, — сказала Эвелин.

— Ну хорошо, так и быть. Идите, а я посмотрю отсюда.

— Садись, родная. — Энтони подвинул кресло к окну и помог ей устроиться в нем. Потом легонько поцеловал ее в губы: — Самая важная вещь на свете, — шепнул он ей на ухо, — это наш бэби.

Когда они вышли, Бритт, закрыв глаза, молилась Богу, чтобы он дал ей сил. Затем, вздохнув, стала смотреть в окно.

Народу было действительно очень много. Ряды складных стульев, подготовленных для гостей, были полностью заняты, еще больше людей стояло сзади и по бокам. Глядя на то, как многие энергично обмахиваются газетами и всем, чем придется, Бритт будто сама ощущала уличный зной…

Но вот появился ректор университета, Эндрю Макнотон, дородный человек лет пятидесяти с небольшим. За ним следом шли Энтони, Эвелин и еще несколько человек. Когда эта группа прошла на помост, до слуха Бритт донесся звук аплодисментов. Макнотон первым поднялся на трибуну, снабженную микрофоном. Она услышала его громкий голос, обращенный к публике. Он говорил о Харрисоне и его карьере политического деятеля.

Потом ректор представил Эвелин Мэтленд, и она сменила его на трибуне. Она говорила о Харрисоне с почтительным уважением, не просто как о муже, а как о деятеле, много сделавшем для людей. И говорила об этом просто, без показного пафоса, но весьма убедительно.

Затем ректор вернулся на трибуну и представил судью Мэтленда. Послышались аплодисменты, но не успел Энтони сказать нескольких слов, как группа людей в задних рядах начала прерывать оратора выкриками. Бритт не слышала, что именно они выкрикивали, но, несомненно, это было нечто оскорбительное. Люди поворачивались и смотрели на крикунов. Она тоже всматривалась в эту группу и видела, как какой-то краснолицый молодой человек потрясал кулаками.

Несколько полицейских офицеров направились в сторону трибуны. В этот момент Бритт увидела небрежно одетого человека лет тридцати, вдруг побежавшего от задних рядов к помосту. Энтони не замечал его, пока тот не оказался на расстоянии нескольких футов, но и тогда Энтони Мэтленд никак не прореагировал. Между тем человек вскочил на помост и поднял руку. Бритт увидела вспышку огня и услышала звук выстрела. Энтони упал на землю. Задыхаясь, Бритт вскочила с кресла и прильнула к самому стеклу. Человек выстрелил в ее мужа второй раз, затем повернулся и спрыгнул с помоста. Беспомощная, она всматривалась в неподвижно лежащее на земле тело Энтони. А все люди вокруг него, казалось, навеки застыли в неподвижности. Наконец Эвелин и ректор бросились к судье.

— О нет, Господи, нет! — кричала Бритт снова и снова. — Нет! Не-ет!..

Еще какое-то время она видела серебряную голову Энтони, проглядывавшую сквозь лес ног окруживших его людей, но вот его уже совсем закрыли от нее, и тогда, переведя взгляд на Эвелин, она увидела, как та зажала рот рукой и, будто что-то вспомнив, подняла глаза на окно, за которым стояла Бритт. Ее лицо окаменело от ужаса.

Бритт бросилась было к двери, как вдруг ощутила резкую боль, пронзившую все ее существо. Колени ее предательски подломились, комната поплыла перед глазами, потом все вокруг погрузилось в черноту.

* * *

Когда носилки, на которых лежала ее свояченица, погрузили в машину, Эвелин тоже забралась в машину и села рядом, неотрывно глядя на ее бледное лицо. Бритт, находившаяся в полубессознательном состоянии, лишь стонала, но не вымолвила ни слова с тех пор, как Эвелин нашла ее на полу приемной со всеми признаками начинающихся родов.

— Когда у нее срок? — спросил врач «скорой помощи».

— В конце месяца.

— Ну, этому бэби надоело ждать, он решил выбраться на волю поскорей, не глядя на то, готов он или нет, — благодушно заметил врач.

Машина с сиреной пробивалась сквозь бойкое уличное движение начавшегося понедельника. Бритт застонала, потом вскрикнула от боли. Она открыла глаза и впервые, казалось, осознала, что происходит. Какое-то время она напряженно смотрела в потолок, потом перевела взгляд на Эвелин. И вдруг ужас исказил ее лицо.

— Энтони… Как он? — спросила она хриплым шепотом.

— Его увезли в больницу. — Эвелин взяла ее руку. — Он очень серьезно ранен, Бритт. Очень серьезно.

Бритт заглянула ей прямо в глаза и тихо спросила:

— Он мертв? Скажи мне, Эвелин, он мертв?

Эвелин попыталась ответить, но голос ее сорвался. Заговорить она смогла лишь со второй попытки.

— Я не знаю. Ему оказывали помощь и сразу увезли. Я просто не знаю.

Вдруг словно что-то прорвалось в горле Бритт, и она закричала:

— А я знаю, почему все это случилось, знаю! Это моя вина!..

Затем она сморщилась и закричала опять, но теперь уже от боли новой схватки.

— Простите, мэм, — сказал врач, жестом прося Эвелин пересесть. — Позвольте мне подобраться к ней поближе, надо измерить давление.

Бритт продолжала плакать, сквозь слезы выкрикивая ужасные слова:

— Мой ребенок тоже умирает, тоже! Я теряю его, моего бэби!..

— Ну, я бы этого не сказал, — спокойно заметил врач. — Для умирающего он слишком резко брыкается.

Бритт будто не слышала его слов. Она всхлипывала и вскрикивала, все чаще и глубже погружаясь в пучину боли. Эвелин отвернулась, совершенно вымотанная и истощенная. Слезы катились по ее щекам, на шелковом платье отчетливо выделялись кровавые пятна. Когда они увозили Энтони, он уже не дышал, пульс не прослушивался. Дорогой ей человек умер, вероятно, еще до того, как она подняла его голову и положила себе на колени.

ТЭЛБОТ КАУНТИ, ШТАТ МЭРИЛЕНД

29 августа 1989 года

Они выехали из Вашингтона утром, и вот уже миновали Аннаполис и по чесапикскому мосту переехали через залив. Теперь Эвелин и Элиот, которого она подхватила возле отеля «Мэйфлауэр» на Коннектикут-авеню, пересекали изумрудный плоский ландшафт Тэлбот Каунти, украшенный перелесками и отражающими небо озерцами.

Большую часть поездки они говорили о политике и зарубежных делах, и, только достигнув Истона, Элиот спросил Эвелин о Бритт. В июле он приезжал в Штаты на похороны Энтони, но ее так и не видел тогда. Все эти переживания, связанные с гибелью мужа и тяжелые роды… Словом, она слишком плохо себя чувствовала, чтобы принимать визитеров.

Энтони хоронили в Истоне, штат Мэриленд, рядом с родителями. Особого шума ни в прессе, ни на ТВ не было, на похоронах присутствовало лишь несколько дюжин людей. В том числе они с Эвелин — единственные члены семейства.

Утро похорон выдалось на редкость ясным, солнечным и теплым. Элиот стоял над могилой в тени огромного дерева, сосредоточенно слушая, как священник читал двадцать третий псалом. Его отчим, великолепный человеческий экземпляр, прожил безукоризненно честную жизнь. Элиот с мальчишеских лет помнил его неизменную доброту к себе. И все же он испытывал к Энтони противоречивые чувства, ведь этот человек был сначала мужем его матери, а потом мужем возлюбленной. Известие о гибели Энтони принесло ему даже некоторое облегчение. Это единственное, что заставляло Элиота чувствовать себя виноватым, поскольку никаких раскаяний в свой любви к Бритт он не испытывал.

Элиот, как и прежде, был убежден, что они принадлежат друг другу. Когда же наконец и она поймет это? Он тысячу раз говорит себе, что нельзя торопить Бритт. Она столько пережила, необходимо какое-то время, чтобы смириться со случившимся и успокоиться. Он ждал. Полтора месяца, миновавшие со дня похорон Энтони, показались ему нескончаемо долгими, и теперь он не мог не попытаться увидеть ее.

— Бритт очень тяжело все это перенесла, — сказала Эвелин. — Она просто истерзала себя, считая, что виновата в смерти Энтони.

— Как ее здоровье?

— Первые несколько недель были трудными. Ее врач сказал, что тяжесть физического состояния усугубилась эмоциональными перегрузками. Она очень медленно выздоравливала, да и сейчас еще совсем слаба. Доктор настоял на ее отъезде сюда, на побережье, надеясь, что прогулки на чистом воздухе вернут ей если не хорошее настроение, то хотя бы аппетит.

— Это депрессия?

— Похоже на то. Единственное, что еще как-то помогает ей держаться, это бэби. Если бы не он, я не знаю, что бы с ней было. Иногда мне кажется, что Тедди — единственное, что ее в этом мире заботит.

— Благодарение Богу, что она не потеряла его.

— Да, это было бы сущей катастрофой, — ответила Эвелин.

Элиот взглянул на залитые солнцем окрестности. Они ехали по хорошо знакомой ему дороге, по ней он не раз мчался к Дженифер в больницу, по ней возвращался в «Роузмаунт». И года не прошло с тех пор, а ему казалось, что это происходило в незапамятные времена.

Согласие Бритт принять его вселяло пусть слабую, но надежду, хотя Эвелин прямо сказала, что Бритт не проявила по поводу будущей встречи особого энтузиазма.

— Но вы не принимайте этого на свой счет, — добавила она. — Она, похоже, вообще никого не хочет видеть, кроме меня и своей тети. Такое впечатление, что Бритт решила забыть свое прошлое. Она даже решила, как только закончит все дела Энтони, уехать из Вашингтона.

— А куда?

— Хочет вернуться в Джорджию. Говорит, что начнет жизнь сначала.

Начнет жизнь сначала. Что это значит? Неужели Бритт считает, что все, что происходило в последние годы, должно умереть вместе с Энтони? Элиот не мог, конечно, не уважать ее горя, но радовался теперь, предвкушая встречу, и надеялся, что сердце Бритт не совсем закрылось для него. Когда они приближались к «Роузмаунт», он глубоко вздохнул, подумав, что вся его оставшаяся жизнь зависит от того, как пройдет следующий час.

Дверь им открыла Одри. Как пояснила Эвелин, Бритт решила взять Одри с собой, поскольку та отлично справлялась с малышом и ее помощь была бесценной. Миссис Мэллори не очень понравилась узурпация городской экономкой ее владений, но ей пришлось смириться с этим, поскольку она все равно не могла находиться в доме постоянно.

В гостиной они увидели тетю Леони, сидевшую за вышиванием возле детской кроватки. Она с приветливой улыбкой встала им навстречу.

— Милости просим, милости просим! А Бритт во дворе, вышла подышать свежим воздухом. Я, пожалуй, пойду скажу ей, что у нас гости.

— Не беспокойтесь, — сказал Элиот. — Я сам пойду к ней.

Тетя Леони не возражала. Но прежде чем выйти, Элиот подошел к детской кроватке, над которой уже склонилась Эвелин.

— Вы только взгляните, какие у нас темные волосики, — сказала она, прикоснувшись кончиком пальца к трогательно сжатому крошечному кулачку. — Ну разве не прелесть?

— Мой братец Джек, отец Бритт, тоже темноволосый, — сказала тетя Леони. — Так что малышу было в кого уродиться темненьким.

— Ну, когда я впервые увидела Энтони, у него еще тоже были темные волосы, — отозвалась Эвелин. — Седеть он начал лет с тридцати.

— Вот глазки, сразу и не поймешь… — задумчиво проговорила тетя Леони. — Но у младенцев они меняются.

Элиот пристально всматривался в личико спящего ребенка. А вдруг глазки его окажутся зелеными, как у него, а не серо-голубыми, как у Бритт и Энтони?

— Пойду поздороваюсь с Бритт.

Выйдя, он увидел ее в шезлонге, в тени большого дерева, на полпути от дома к реке. Она сидела спиной к дому и не видела его появления.

Он спустился с террасы и направился к ней. Поместье «Роузмаунт» в этот летний день выглядело совсем не так, как тогда, в октябре. И все же это то самое место, где они были, как ему казалось, счастливы… Волны тревог и надежд поочередно захлестывали его душу.

— Говорят, вы не очень послушная пациентка, Бритт, — сказал он, едва справившись с дыханием.

Она обернулась.

— О, Элиот, это вы? — Голос прозвучал слабо, в нем не было ни удивления, ни радости, ни испуга. Она была в темных очках, бледно-желтое хлопчатое платье скрадывало очертания фигуры. — А что, Эвелин не приехала с вами?

— Приехала, она сейчас любуется вашим сыном.

— А вы на него посмотрели?

Элиот не видел за темными стеклами очков ее глаз, но по тону голоса понял, что Эвелин сказала правду — ничто, кроме младенца, ее не волнует.

— О да, — тихо ответил он. — Очень красивый молодой человек.

Она поджала губы и стала смотреть на реку, искрящуюся под лучами полуденного солнца. Он присел возле нее на корточки и взял ее руку.

— Как вы теперь, Бритт?

— Ну, как вы сами выразились, не очень послушная пациентка.

— Не сказал бы, что это радует, — заметил он, поглаживая ее пальцы.

— Со мной все в порядке. — Бритт вздохнула. — Выздоровление, правда, несколько затянулось, вот, пожалуй, и все неприятности. — Она показала ему на садовый стул, стоящий неподалеку. — Присаживайтесь. На корточках долго не просидишь.

Элиот поставил стул напротив, чтобы видеть ее лицо. Бритт откинула голову на спинку шезлонга и продолжала смотреть на реку. У него возникло ощущение, что она терпит его присутствие лишь из вежливости, и, судя по всему, ей безразлично, кто приехал ее навестить. Это мог быть кто угодно другой, и она вела бы себя наверняка точно так же.

Он столько всего передумал, готовил слова и фразы, которые скажет ей, тысячу раз воображал себе их встречу, но теперь полностью растерялся, утратил дар речи и вообще не знал, что ему делать. Может, лучше вообще уйти? Уехать?

— Я благодарен вам, что вы разрешили мне навестить вас, — начал он. — Надеюсь, это не слишком для вас болезненно. Для меня самое худшее в эти прошедшие месяцы было думать, что я причинил вам столько страданий.

— Все это в прошлом, Элиот. Не казните себя. Мое сердце болит теперь совсем по другой причине.

— Не терзайте себя понапрасну, Бритт. И это все тоже пройдет. Зато теперь у вас есть бэби, а впереди целая жизнь.

— Вы правы, Элиот. — Она взглянула на него со слабой улыбкой. — Я понимаю, что должна как-то взбодриться и жить дальше.

— Эвелин сказала, что вы хотите возвратиться в Джорджию.

— Да, я так решила. Вашингтон — во всяком случае теперь — это город, где все для меня связано с Энтони, все мучительно напоминает о нем…

Элиот долго ее рассматривал, не решаясь спросить, как она теперь относится к нему, может ли он надеяться, что однажды она примет его любовь. И хотя с грустью предчувствовал, что ее ответ отнимет у него последнюю надежду, все же решился.

— Бритт, я пытаюсь понять, почему вы согласились встретиться со мной.

Она повернулась к нему.

— Прежде чем уехать, я решила развязать все узелки, связывающие меня с этим городом. Когда вы через Эвелин спросили, смогу ли я принять вас, я подумала, что просто обязана это сделать.

Обязана. Он сразу возненавидел это слово. Оно не оставляло надежды. Никакой.

— Возможно, Элиот, вам покажется странным, — продолжала она, — но я беспокоилась о вас. О вас и о Дженифер. Особенно о ней.

— С вашей стороны это очень великодушно. Мне действительно было тягостно в последние месяцы, но с Дженифер все обстоит благополучно.

— Как это, должно быть, ужасно — отдать своего ребенка…

— Да, так и есть. Но я решил, что для нее это будет лучше. Я вижу ее так часто, как только позволяют обстоятельства. С тех пор как они переехали в Англию, я почти все уик-энды провожу в Лондоне. Самое трудное — это прощаться с ней в воскресенье вечером.

Бритт кивнула и, помолчав, спросила:

— Значит, Моник вполне со всем справляется?

— Она несомненно изменилась к лучшему, стала мягче, не пьет. Ничего плохого я сказать о ней не могу. Мы говорили с ней относительно того, чтобы она на несколько недель отпустила Дженифер ко мне в Париж. И у меня есть основания думать, что Моник согласится.

Он заметил на лице Бритт сострадание и спросил себя, что бы она сказала, расскажи он ей, как все обстоит на самом деле. Но у Бритт хватает своей боли, она потеряла того, кого любила, так что нечего ему нагружать ее своими бедами. Ах, если бы она знала, что, когда бы он ни пришел в лондонскую квартиру Роберта Фэрренса, комок застревает в его горле при одном взгляде на девочку. Малышка неизменно тотчас выбегала из своей комнаты и бросалась к нему на шею. А он, чтобы она не заметила слез, проступавших у него на глазах, крепко прижимал ее к себе. Он потерял всякую надежду, что когда-нибудь ему удастся вернуть ее, и молил Бога только об одном — чтобы не стало хуже. От Моник всего можно ожидать. Вот возьмет и совсем запретит ему видеться с дочкой.

Он увидел, что Бритт склонила голову и пристально смотрит на свои руки, сложенные на коленях.

— Может, мы прогуляемся по саду? — спросил он. — Сегодня такой удивительный день. Вам это наверняка не повредит.

Она мягко улыбнулась.

— Думаю, вас просто подослал ко мне мой доктор.

Он смотрел на ее красивое лицо, и сердце его сжималось от боли.

— Нет, я и сам вижу, что прогулка будет вам на пользу. Надо же хоть немножко разогнать кровь.

— Я очень слаба. Далеко мы вряд ли уйдем.

Он помог ей выбраться из шезлонга, предложил руку, и они не спеша двинулись в сторону Тред Эйвон. Элиот вспомнил о своих одиноких прогулках по Парижу, во время которых он всегда представлял себе, что она идет рядом. И вот наконец они гуляют вместе. Ее рука легко лежала на сгибе его локтя, и он чувствовал эту руку через ткань пиджака и рубашки, и в то же время он ощущал, что между ними — непреодолимое расстояние. Она так далека от него, ее душа не здесь, не с ним. Сумеет ли он когда-нибудь вернуть ее? Какая-то связь еще жива, какая-то незримая ниточка протянута между ними, но он не пытался притянуть ее к себе за столь тонкую нить, боясь, что и та оборвется. Все это приводило его в отчаяние.

— Я понимаю, почему вы здесь, Элиот, — вдруг сказала она, видя, что он погрузился в горестное молчание. — За прошедшие месяцы вы ни разу не побеспокоили меня, как и обещали, и я вам благодарна, это мне было просто необходимо тогда. Но и сейчас… Я хочу, чтобы вы знали: ничего не изменилось.

Он остановился.

— Бритт, так не бывает, чтобы ничего не менялось! Теперь вы вдова. Вы свободны.

Она смотрела на воду, на лице ее проступила тревога.

— Нет, я не могу думать об этом, как вы, — проговорила она дрожащим голосом. — Не могу.

— Почему? Я еще мог понять, почему вы решили расстаться со мной прежде. Мне это было очень больно. Но тогда я хотя бы понимал вас. Теперь же…

— Элиот, пожалуйста, не начинайте все сначала. — Ее рука исчезла со сгиба его локтя. — Я знаю свои чувства.

— Вы не должны позволять чувству вины управлять вашей жизнью. Неужели вы не понимаете? Единственное, что стояло между нами, осталось в прошлом. Мы оба достаточно настрадались от этого, но теперь все осталось позади. Все, что я прошу, не отнимайте у меня надежду. И очень бы хотелось, чтобы вы открыли мне свои мысли.

Она покачала головой.

— Нет, Элиот. Счастья на несчастьях других не построишь, а мы с вами в свое время перешагнули эту черту. Мы слишком много плохого сделали с вами вместе. Я не смогу быть в ваших объятиях без горестных и постыдных воспоминаний. Каждый час, что я тогда, осенью, провела с вами, оплачивается теперь моими мучениями и болью.

Элиот посмотрел на нее и заметил слезинку, выползшую на щеку из-под оправы защитных очков. Протянув руку, он снял их, чтобы увидеть глаза. Они были красными и опухшими. И она заплакала, закрыв лицо ладонями. Он одной рукой обнял ее за плечи, а другой — гладил по голове. Ее горе, ее неподдельные страдания он чувствовал и переживал очень остро, как свои собственные.

— Знайте, Бритт, я люблю вас, — вымолвил он наконец. — Это не переменится. Никогда не переменится. — Она заплакала еще горше, почти зарыдала, и это разрывало его сердце. — Не можете же вы страдать так всю оставшуюся жизнь, Бритт, — настаивал он на своем. — Вы должны перестать терзать себя.

— Я понимаю, — сказала она, — всхлипывая и пытаясь успокоиться. — И я справлюсь с собой хотя бы ради Тедди. Я просто обязана это сделать. Но сейчас… Нет, видно, не так просто преодолеть все это.

Элиот продолжал поддерживать ее за плечи.

— Конечно, прошло всего полтора месяца с тех пор, как погиб Энтони. Никто не говорит, что такие вещи забываются бесследно, но со временем, я уверен, горе притупится… А пока я прошу вас только не лишать меня последней надежды.

Бритт вытерла щеки тыльной стороной ладони.

— Поверьте, Элиот, я не ищу способа наказать вас. Я бы и рада утешить вас и ободрить, но увы… Я обязана быть с вами честной до конца, и я говорю вам — нет.

— Но вы хотя бы позволите мне вновь увидеться с вами? — спросил он с невыразимой болью в голосе.

Она прикусила губу, помолчала, потом медленно проговорила:

— Меньше всего я хотела бы сделать вам больно, Элиот, но, мне кажется, это никому из нас не принесет добра.

Он заглянул в ее заплаканные серые глаза с видом человека, потерпевшего поражение в суровой битве.

— Не говорите только слова «никогда». Пожалуйста.

— Хорошо, Элиот. Я не скажу его, этого слова. Но я ничего не могу вам обещать.

— Как я узнаю, когда придет время?

— Если такое время придет, я сама дам вам знать, — сказала Бритт.

— А тем временем я буду ждать. Все, что я могу, — только ждать.

Бритт кивнула, почти уже справившись с собой.

— Элиот, я не могу сказать вам ничего, что обрадовало бы вас. Многие вещи перестали для меня существовать.

— Верю, что вы говорите искренне. Но я хочу, чтобы вы знали: у меня есть все основания утверждать обратное. И я не откажусь от надежды. Ни за что не откажусь, — сказал он дрожащим голосом.

Бритт попыталась улыбнуться, но не слишком преуспела в этом. Она опустила глаза, повернулась и медленно пошла к своему шезлонгу. Элиот увидел, как легкий теплый ветерок шевелит прядь ее волос, и так отчаянно захотел ее, что с трудом смог с собою справиться. Потом он догнал ее, взял за плечи и повернул к себе, чтобы видеть ее лицо.

— Сейчас я уеду, — сказал он тихо. — Я уже достаточно терзал вас, для одного дня это слишком…

— Элиот, — сказала она чуть не плача, — мне бы не хотелось, чтобы вы так уезжали.

Его глаза подозрительно замерцали, но он умудрился улыбнуться. Затем он вернул ей на лицо защитные очки, наклонился и легонько поцеловал в губы. Бритт поначалу отпрянула, но потом взяла его за руку. Однако взглянуть ему в глаза все же не смогла, а лишь прошептала:

— Я так виновата… Мне бы хотелось, чтобы ничего этого не случалось.

— Что бы вы ни говорили, нас соединяет нечто совершенно особое. Никто не сможет лишить нас этого. Никто и никогда. — Она кивнула в знак согласия и прикусила губу. Он взял ее под руку, и они вернулись на склон, туда, где стоял шезлонг. Бритт устало опустилась в него, их недолгая прогулка ее изнурила. Усевшись, она подняла на него глаза и сказала:

— Мы с Эвелин владеем поместьем «Роузмаунт» и говорили с ней о его продаже. Может, здесь есть что-то, что вам дорого? Ведь это и ваш дом тоже, вы здесь жили, провели свое детство. Что вы думаете о ялике? Может, возьмете его? Уверена, что Энтони понравилось бы, что он стал вашим.

Он покачал головой.

— А вы не думаете, что в один прекрасный день ваш сын с радостью получил бы такой подарок? — Он с грустью посмотрел на нее. — Единственное, что я хотел бы забрать отсюда… Да вы и сами знаете, Бритт.

Она продолжала смотреть на него снизу, из шезлонга, и взгляд ее был преисполнен мучительной боли. Не смея еще раз прикоснуться к ней, он лишь почти неосязаемо провел кончиками пальцев по ее щеке, затем повернулся и медленно пошел к дому.

Часть VI

ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ

8 апреля 1994 года

Огромный зал полнился гулом голосов. Бритт пробиралась сквозь толпу, пытаясь разыскать Эвелин. Помощник секретаря, имени которого она не помнила, заговорил сенатора Эвелин Мэтленд до полусмерти, причем говорил он, несомненно, о деле, связанном с Комиссией по иностранным делам. Когда они подъезжали к зданию госдепартамента, Эвелин рассказывала, как президент пытался добиться согласованного мнения в Конгрессе по поводу своей последней инициативы в ООН.

Зал бурлил больше обычного, хотя Бритт едва ли было с чем сравнивать. До нынешнего своего появления здесь она наезжала в Вашингтон раза два-три, не больше, да и то ненадолго. В 1991 году Бритт начала практиковать семейную адвокатуру в Атланте. Двенадцать месяцев спустя, когда американская политика жила под знаком Года женщины, Бритт выставила свою кандидатуру на место в законодательном органе штата Джорджия и с небольшим преимуществом одержала победу над соперником. Если бы она не имела уже кое-какого представления об уловках политиков, она вряд ли выиграла бы эту кампанию.

Все эти годы Бритт и Эвелин поддерживали отношения, и, когда Бритт выиграла сражение за место в законодательном органе штата, никто не радовался этому больше, чем ее свояченица. А когда в январе Бритт представилась другая политическая возможность, она позвонила Эвелин, чтобы спросить ее мнение.

— Рэндалл Вэфингтон решил не выставлять свою кандидатуру на перевыборах в Конгресс США, сказала Бритт. — Тут у нас, в Джорджии, многие положили глаз на освобождающееся место. Я тоже подумала, а не бросить ли и мне свою шляпу на это сиденье? Что вы на это скажете?

— Скажу, что из вас получится великолепная конгрессменша, Бритт, — ответила Эвелин. — Так что, если решили, действуйте!

И Бритт, которая точно знала, чего хочет, в марте выставила свою кандидатуру наряду с восьмеркой других желающих. Эвелин не могла поддержать ее публично из-за того, что принадлежала к другой партии, но заверила, что сделает все возможное.

Бритт приехала в Вашингтон для посещения комитета демократической партии по выборам в Конгресс. Стэйси Крам, обаятельный газетчик из Калифорнии, потратил на нее все утро, обсуждая с ней всевозможные вопросы текущего момента и снабжая необходимой информацией. Во второй половине дня Бритт отправилась к Джоксену, сенатору от Джорджии, — они еще раньше договорились вместе пообедать. Однако Эвелин перехватила Бритт и утащила ее на прием в госдепартамент.

— Не обещаю, что мероприятие окажется забавным, но все же оно отличается от политических встреч в Атланте.

Бритт полагала, что Эвелин наверняка поддерживает отношения с Элиотом Брюстером, но ничего о нем не спрашивала, надеясь, что та заговорил об этом первая. Так и вышло.

— Париж всегда нравился Элиоту, но они не оставят его там до скончания века, — сказала она. — Я слышала, в госдепартаменте его считают одной из восходящих звезд. Ходят слухи, что его прочат на должность помощника госсекретаря.

— Когда вы станете президентом, Эвелин, вы его самого сделаете госсекретарем. Вам же, в конце концов, не повредит один демократ в кабинете, не правда ли?

Эвелин рассмеялась.

— Мой путь к президентству скорее всего в тысячу раз длиннее, чем ваш путь в Конгресс, дорогая моя. Но спасибо за комплимент.

Больше об Элиоте ничего сказано не было. Но Бритт казалось, что его имя продолжает витать над ними обеими в течение всего последующего разговора, пока они добирались до госдепартамента.

В последнее время Бритт все чаще вспоминала его. Даже чаще, чем Энтони. Но, впрочем, что тут странного? Мертвые исчезают из памяти быстрее живых.

Эта мысль заставила Бритт направиться за порцией выпивки. Подойдя к стойке, Бритт протянула свой пустой стакан бармену в белом пиджаке и сказала:

— Водку с тоником, пожалуйста.

Наполнив стакан, он вернул его Бритт, и она отошла, размышляя, чем занять время, и высматривая, с кем тут можно поболтать. Внешняя политика занимала одно из последних мест среди вопросов, обсуждаемых среди конгрессменов, но ее эта тема привлекала всегда. Она потягивала свою выпивку и вспоминала посольский прием в Нью-Дели, где бросила первый взгляд на дипломатические игры. Однако в этом воспоминании присутствовал не столько сам прием, сколько Элиот. Тогда, хотя, конечно, она этого не осознавала, именно тогда он запал ей в душу. Вспоминалась ей и их последняя встреча на побережье. Это был очень печальный день, и не только потому, что он обозначил впоследствии конец целого периода ее жизни. Она сказала Элиоту, что многие вещи просто перестали для нее существовать. Тогда она совершенно искренне верила в это.

Элиот не сомневался, что она ошибается, что время целит все раны. Но он недооценил того, что, если человек слишком долго едет по одной какой-то дороге, наступает момент, когда возвращаться просто не имеет смысла. Именно такое с ней и случилось.

Бритт вовсе не считала, что смерть Энтони положила предел ее личной жизни. Возвращаясь в Джорджию, она не исключала возможности какой-то встречи и знала, что если человек ей понравится, то она не станет запрещать себе общение с ним. У нее даже было несколько непродолжительных связей, но потом одна из таких связей стала продолжительной.

Это произошло, когда она начала встречаться с Марком Джорданом, известным в Атланте хирургом. Он был на восемь лет старше ее и овдовел за год до гибели Энтони. Бритт дорожила их отношениями. Но вот по поводу развития этих отношений Бритт не спешила принимать решения. Она начинала адвокатскую карьеру, потом подалась в политику, а для матери-одиночки это куда как не просто. Поначалу она вообще отдавала все свои силы маленькому Тедди. К материнству относилась очень серьезно, раз и навсегда решив, что ее сын не должен быть обделен ни любовью, ни заботой, ни чем-либо еще…

— Ба! Да никак это Бритт Мэтленд! — раздался голос из толпы.

Почувствовав на своей руке чью-то прохладную руку, Бритт обернулась. Волосы теперь темные, лицо отмечено первым прикосновением возраста, но все еще красиво.

— Вы помните меня, милочка? Моник Фэрренс. А раньше я была Моник Брюстер.

— Здравствуйте, Моник, — сказала Бритт, пожимая протянутую руку. — Конечно, я помню вас.

В легкой улыбке Моник змеилось знакомое коварство.

— Боже, сколько же лет прошло! Когда мы виделись в последний раз? — Она сделала вид, что усердно пытается вспомнить. — Дайте подумать… Нет, это было не в ту роковую ночь на побережье, ведь так? Мы виделись и позже. Ах да, кажется, в дамской комнате какого-то ресторана! Вас еще тогда вырвало, насколько я помню!

— Как свежи ваши воспоминания, — не без сарказма ответила Бритт и настороженно осмотрелась вокруг, будто испугавшись, что их подслушивают. Но никто в толпящейся публике не обращал на них внимания. Бритт отметила это с облегчением.

— Ох уж эти приемы! Сплошное занудство, — сказала Моник, открывая свою сумочку. — Лично я их ненавижу.

— А я, как правило, не хожу на них вовсе, — ответила Бритт, — так что мне они не успели набить оскомину. Пока. Но думаю, теперь начну быстро прогрессировать в этом направлении.

— У вас прелестный легкий акцент, — сказала Моник, продолжая копошиться в сумочке. — Мне это всегда казалось очень привлекательным. — Наконец она нашла то, что искала, — пачку сигарет. Бритт она тоже предложила закурить, но та отказалась. — Это правильно. Вы ведь и вообще не имеете пороков, не так ли?

— Послушайте, Моник, — сказала Бритт, начиная терять терпение, — мне не доставляет никакого удовольствия обмениваться с вами колкостями. Я не вижу, из-за чего конкретно нам с вами теперь заниматься этим. И если вам хочется продолжать в том же духе…

— Ох, милочка, простите, если чем задела вас, я совсем не хотела…

Моник проговорила это, вновь устроив обыск в своей сумке, на этот раз она, очевидно, искала там спички. Фраза ее оборвалась на полуслове, когда темноволосый джентльмен восточного типа протянул ей руку с платиновой зажигалкой.

— Позвольте мне, мадам, — сказал он, зажигая пламя.

Моник прикурила и поблагодарила его. Но поскольку она сразу же отвернулась, даже не посмотрев на него, он удалился.

— Не помню, чтобы вы раньше курили, — заметила Бритт, следя, как та пускает в потолок колечки дыма.

— Нужно же иметь хоть какой-нибудь порок, — сказала Моник. — А Роберт предпочитает, чтобы я курила, это все же лучше, чем трахаться с кем попало. Так что вы делаете здесь, в Вашингтоне? Последнее, что я о вас слышала, что вы вернулись к себе в Алабаму.

— В Джорджию, с вашего позволения. Там я работаю адвокатом и немного занимаюсь политикой.

— Так значит, насколько я понимаю, вы больше не разыгрываете из себя безутешную вдовушку.

— Это правда. А насчет вас, Моник? Вы вернулись в Вашингтон окончательно?

— Нет, мы еще в Лондоне, но скоро, возможно, Роберта отзовут. Он сейчас и приехал сюда, чтобы поговорить об этом с начальством. Ну и я заодно с ним увязалась.

Они смотрели друг на друга как две соперницы, но кроме инстинкта за этим ничего не стояло — яблоко раздора отсутствовало.

— Я вижу, у вас все в порядке. Жизнь ваша нормализовалась. Вы получили Дженифер. Вышли замуж. Скажите, Моник, вы счастливы?

— Жизнь никогда не бывает такой прекрасной, как хотелось бы. Но Роберт внес в мою жизнь большие перемены. Главное, он понимает меня. Знаете, я теперь даже сама к себе отношусь гораздо лучше.

— Рада за вас.

Моник улыбнулась.

— Хороший мужик и может к тому же не поморщившись потратить на твой каприз двадцать тысяч баксов. Чего еще надо? Но я не мотовка. Коллекционирую произведения искусства и устраиваю выставки. В общем, жаловаться мне не на что.

— Вы избрали респектабельный образ жизни.

Моник удивленно улыбнулась.

— Странно, что вы сказали это. А ведь я даже в самые мрачные времена не теряла достоинства. Во всяком случае, если и трахалась с женатым мужиком, то жена обычно знала об этом.

Бритт видела, что в глазах Моник разгораются прежние огоньки ненависти. Неужели этот уголь до сих пор еще не выгорел?

— Знаете, если вы не прекратите теребить прошлое, я уйду. Какой мне интерес стоять здесь, пока вы будете вкалывать в меня свои булавки. Я не играю в кровавые виды спорта.

— Ох, ну куда вам! Для злословия у вас не слишком подвижный язык, милочка. Элиоту, впрочем, всегда нравилось это в женщинах.

— Послушайте, Моник, Элиот ничего не значит теперь для меня, так же, полагаю, как и для вас. И я уже сказала вам, что мне не доставляют никакого удовольствия подобного рода перебранки. Не лучше ли нам с вами сейчас распрощаться?

— Простите, Бритт, — сказала Моник, и это прозвучало вполне чистосердечно. — Я вовсе не собиралась вести себя с вами как последняя сука. Полагаю, это просто природный рефлекс.

— Хорошо, что вы это понимаете.

— Если хотите знать правду, я благодарна вам за тот ваш роман с Элиотом. Я от этого только выиграла.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Бритт.

Моник затянулась сигаретой, стряхнула пепел и только потом сказала:

— Я говорю о Дженифер, о чем же еще? Благодаря вашей с ним интрижке я смогла оформить опеку. Вы что, не знали об этом? — Бритт помрачнела, а Моник, рассмеявшись, продолжила: — Я взяла Элиота, что называется, за яйца, и он позволил мне оформить опеку. У него просто не было выбора. Неужели вы с ним не говорили об этом?

— Я не видела Элиота с тех пор, как умер Энтони.

— Ну, в таком случае, для вас это не имеет никакого значения, не так ли?

— Я хочу знать точно, что вы имеете в виду, Моник. Если я правильно поняла, вы сказали, что использовали меня против Элиота? Что он отдал вам Дженифер только потому, что вы угрожали ему чем-то?

— Крошка, да я просто шантажировала этого сукиного сына. — Она затянулась и тонкой струйкой медленно выпустила дым изо рта. — Я сказала ему, что, если он будет препятствовать мне в оформлении опеки, я пойду к Энтони и все ему расскажу. — И тут она опять удивленно улыбнулась. — Иисусе, а я-то думала, что он вам изобразит в картинках, какой он несчастный, но благородный.

— Элиот ничего мне не говорил.

— Просто не укладывается в голове. Он всегда обожал изображать из себя героя. Бог его знает, чего это он не получил с вас должок.

Бритт начала понимать. Все случившееся в те критические месяцы вдруг предстало перед ней в подлинном свете. Элиот пожертвовал собой ради ее спокойствия — вот истинный смысл событий. Она посмотрела вниз, на свой стакан, и нервно начала крутить его в пальцах.

— Значит, он совсем дурак! — продолжала муссировать тему Моник. — А ведь мог кое-что получить за свое героическое самопожертвование. Вот я и думала, что вы еще долго продолжали барахтаться с ним на сене, чтобы он держал свой рот на замке. — Бритт молчала. — Ох, ну бросьте вы это, — проговорила Моник. — А то прямо девственница-весталка. Вы же не святая.

— Нет, не святая. Но то, что вы сделали, не менее омерзительно, чем то, что сделала я.

Моник глубоко затянулась дымом сигареты, а Бритт снова уставилась на свой стакан.

— Продолжайте, — наконец заговорила Моник. — Я хочу дослушать. В конце концов, мы говорим о древней истории.

— Лучше скажите, вы не препятствуете Дженифер видеться с отцом? Он встречается с ней?

— Конечно. Он может встречаться с ней сколько ему угодно. В этом отношении я великодушна. Но знайте также, что девочка вполне счастлива со мной и Робертом.

Бритт чувствовала себя просто ужасно. Элиот ни словом, ни полсловом не дал ей понять о том, что он сделал. Очевидно, просто не хотел прибавлять ей страданий. Ее удивил не столько факт — это так похоже на Элиота! — сколько то, что для нее он стал очевидным лишь теперь. Возможно, она подсознательно уклонилась от того, чтобы догадаться самой? Предпочла ничего не знать…

— Мне очень жалко Элиота, — сказала она. — Он единственный, кто лишился всего.

— Элиот справится, милочка. Он от этого не повесится. И вообще, он прекрасно себя чувствует. Занялся карьерой. Ходит слух, что его могут продвинуть на должность помощника госсекретаря по европейским делам.

— Я уверена, что Дженифер значит для него гораздо больше, чем все возможности продвижения по службе, — серьезно сказала Бритт. — Бедный, бедный Элиот.

Моник посмотрела на нее с недоверием.

— Эй, послушайте! Вас действительно так расстроила история Элиота?

— Да, не стану отрицать.

— Сдается мне, детка, что вы до сих пор пылаете любовью к нему.

— Прекрасно, прекрасно, — раздался голос из-за спины Бритт. — Вот бесподобная парочка.

Это был Роберт Фэрренс. Он подошел к Моник и обнял ее за талию.

— Как раз ко времени, Роберт, одолжите Бритт носовой платок. Мы тут говорили об Элиоте.

Фэрренс, постаревший, но прекрасно одетый и выглядевший вполне привлекательно, вежливо поклонился и сказал:

— Добрый вечер, миссис Мэтленд, рад видеть вас.

— Взаимно, мистер Фэрренс.

— Итак, предмет вашей беседы Брюстер?

— Да, — сказала Бритт, — но мне не хотелось бы продолжать обсуждение этой темы. По правде говоря, я ищу Эвелин. Вы нигде ее не встречали?

— Полагаю, вы быстро найдете свою потерявшуюся сенаторшу, вам стоит только свернуть за угол, — сказал он, жестом указывая, в каком направлении следует вести поиски. — Я только что видел ее там, в толпе важных особ.

Бритт протянула Моник руку, но улыбка ее была холодна.

— Наша встреча была если и не особо приятной, то хотя бы поучительной.

— Надеюсь, миссис Мэтленд, что не слишком расстроила вас.

В облике и тоне Моник появилась наигранная скромность. Но Бритт понимала, что за ней кроется глубокая внутренняя удовлетворенность, удовлетворенность победительницы. И сделала вид, что ничего не замечает.

— Ничто не случается без причины и без последствий, — сказала она. — Сегодня вы преподали мне хороший урок.

* * *

Джорджтаунский дом Эвелин находился неподалеку от госдепартамента. Они решили заехать туда и немного выпить, прежде чем идти ужинать, а Эвелин тем временем позвонит в свой офис. По дороге Бритт, не вдаваясь в подробности, поведала Эвелин о своей встрече с Моник.

— Я ее не видела несколько лет, — сказала Эвелин. — Все такая же красотка?

— Да, в общем. Но есть перемены. В частности, она утверждает, что наконец обрела себя.

— Но, думаю, это все же не заставило ее умилостивиться по отношению к Элиоту?

— Увы, нет.

— И неудивительно. Пока они были женаты, Моник ненавидела его до кишок. Конечно же, ее отношение к нему не могло улучшиться после развода.

Приехав к Эвелин, Бритт устроилась на диване, а Эвелин пошла приготовить им по порции водки с тоником. Вернувшись с коктейлями, она внимательно посмотрела на Бритт и спросила:

— Что случилось, дорогая? Вы кажетесь такой расстроенной.

После разговора с Моник мысли об Элиоте не покидали Бритт. В той жертве, которую он принес на алтарь ее спокойствия, было такое самоотречение, какого она не ожидала, хотя и прежде была о нем как о человеке наилучшего мнения. Самым мучительным сейчас для нее стало воспоминание о том, как она вела себя с ним в последнюю их встречу. Если бы она все знала еще тогда, неужели она скрыла бы от него правду о Тедди? Нет, такое бессердечие не в ее характере…

— Моник сказала мне нечто такое об Элиоте и Дженифер, что заставило меня призадуматься, — ответила она. — Вы знаете парижский адрес Элиота?

— Да, естественно. Вы хотите получить его?

— Да, Эвелин, я хочу связаться с ним.

Эвелин явно ждала объяснений, но Бритт промолчала.

— Видно, что-то в словах Моник сильно вас взволновало?

— Да, Эвелин. Но я не уверена, что мне хочется обсуждать это. Вы не беспокойтесь, к вам это не относится. У меня вообще какое-то настроение… Сама не пойму…

— Бритт, я способна выслушать даже самое плохое.

Вечерело, солнце опускалось за фасады домов, очерчивая контур улицы. Бритт стояла у окна и смотрела вдаль. Но видела она лицо Элиота — каким оно было, когда они разговаривали в «Роузмаунт». Бедный, бедный! Не отдавая себе в том отчета, она удваивала его несчастья. Она отпила из своего стакана, как и Эвелин, сидевшая на стуле в безмолвном ожидании. Правда о происхождении Тедди — тайна, которую она сберегала одна, — внезапно мучительно попросила выхода.

— Эвелин, — заговорила наконец Бритт. — Могу ли я посвятить вас в страшнейшую тайну своей жизни и надеяться, что вы меня не осудите?

Эвелин с любопытством взглянула на нее.

— Конечно, Бритт, разве вы сомневаетесь во мне?

— Не хотелось бы нагружать вас чужими горестями, но непереносимо… Непереносимо оставаться со своей горькой правдой один на один. Поверьте, я действительно нуждаюсь в вашем участии и совете.

Эвелин ждала. Бритт склонила голову, прекрасно понимая, как может отнестись верующая католичка к подобному признанию. Но ничто уже не могло остановить ее, нести свою муку в одиночку больше не осталось сил.

— Тедди у меня не от Энтони. Это ребенок Элиота.

На лице Эвелин не отразилось ни гнева, ни удивления. Она протянула руку и коснулась руки Бритт. Этот теплый жест чуть не заставил Бритт разрыдаться, но она справилась с собой.

— Я догадывалась о чем-то в этом роде, — сказала Эвелин. — Чувствовала, что здесь что-то не так.

— Элиоту я ничего не сказала. Вернее, я солгала ему, чтобы защитить себя. — Голос Бритт дрожал, глаза заблестели от подступающих слез. — Как вы думаете… Как вы считаете, Эвелин, я должна была сказать ему правду?

— На это у меня нет ответа. Только вы сами могли решить, как лучше поступить.

Бритт села на диван и, откинув голову на спинку, вздохнула.

— Боже мой! Если бы я знала, как лучше… — Она смотрела в окно, на тающие в сумерках очертания крыш. — Моник сказала мне такое, что просто выбило меня из равновесия. Она шантажировала Элиота угрозой сообщить все Энтони, если он не согласится отдать ей Дженифер.

— Ох, Господи, спаси! Не могу поверить! Неужели она могла?..

— Да уж, видно, смогла. А Элиот ничего мне не говорил об этом. Он просто отдал свою дочь этой сучке, чтобы спасти меня и Энтони. — Эвелин с ужасом смотрела на Бритт, а та продолжала: — Я чувствую себя так скверно, что легче, кажется, умереть. Просто умереть… — Пальцы ее с дрожью крутили стакан, выдавая величайшую муку. Она взглянула на свояченицу и тоскливо проговорила: — А теперь я не могу решить, будет ли Элиоту лучше, если он узнает правду о Тедди, о том, что это его сын.

— Может быть, он уже знает. Или догадывается…

— Если так, то ему, наверное, еще хуже. Он должен ненавидеть меня.

— Напротив. Я думаю, что он любит вас, Бритт. Хотя он никогда и слова не сказал мне об этом, но я давно чувствую…

— Давно? Не понимаю…

— Он всегда расспрашивает о вас. Но очень осторожно, будто не придает этому особого значения, однако именно это и выдает его.

— А вы говорили обо мне все только хорошее? Что я счастлива и всем довольна, как моллюск в своей раковине?

— Я говорила ему то, что есть. Разве вы несчастны?

— Эвелин, считайте, что с моим этим счастьем покончено. Теперь, когда у меня открылись глаза, я так несчастна, как не была еще никогда в жизни.

— Я сомневаюсь, Бритт, что Элиот нуждается в вашем сострадании. Весь вопрос в том, чего вы сами хотите.

Эвелин отхлебнула от своего стакана и молча ждала, что скажет ее свояченица. А Бритт уже предчувствовала, что этот вопрос из сложного вот-вот превратится в очень простой. Они посмотрели друг другу в глаза.

— Тут затронуты не только чувства Элиота и не только мои чувства, — сказала она. — Ведь я приучила Тедди к мысли, что этот седой человек на фотографии — его папа.

— Правда рано или поздно выйдет наружу. Но чем раньше, тем лучше. Все равно на двух стульях долго не усидишь.

Бритт кивнула.

— Я совсем запуталась. Ведь мне казалось, что у меня ни одного стула нет, вот я и завралась, обманывала всех, даже себя. Может быть, Эвелин, пришло время остановиться? Мне кажется, я просто обязана сказать Элиоту правду. И Тедди тоже.

ПАРИЖ, ФРАНЦИЯ

22 апреля 1994 года

Элиот стоял у открытого окна своего городского дома и глядел вниз, на авеню Дешанель, высматривая такси, что вот-вот должно доставить сюда его любимую. Но время шло, а улица оставалась пустынной.

Холодный воздух с брызгами дождя остужал его разгоряченную кожу. Это напомнило ему осенний день, когда они решили прогуляться до Тред Эйвон. Тогда тоже лил дождь, и они укрылись в сторожке, где он играл еще мальчиком. Тот день был началом. Вечером он наконец сломил ее сопротивление. Он соблазнил ее. И потом наступила короткая, но такая счастливая неделя, резко вдруг оборвавшаяся с появлением Моник.

А теперь все в прошлом. У него ничего не осталось, кроме воспоминания. Краткий миг жизни. Но как этот миг, проведенный в согласии с Бритт, озарил и переменил всю его жизнь! Один миг…

Он пытался жить дальше. Делал свою работу. Он даже кое-чего добился на служебном поприще. Но никогда, ни на минуту не мог забыть о ней, о своей возлюбленной. Чем бы он ни занимался, о чем бы ни думал, она всегда незримо присутствовала рядом, как бы оценивая все его действия и мысли. Это не прекратилось даже тогда, когда он почти перестал ждать от нее какого-либо известия.

От Эвелин он знал, что Бритт живет полнокровной жизнью: работает, растит сына, занимается политикой и, судя по всему, не оглядывается назад, не вспоминает прошлого. Вот почему, когда она вдруг позвонила из Вашингтона и сказала, что едет в Европу и хочет встретиться с ним, он был опрокинут, он просто не мог поверить происходящему. Как это она сказала?

«Элиот, можете вы уделить мне час времени?» Эта фраза до сих пор звучит в его сознании отчетливо и ярко, со всеми ее интонациями. Господи! Час! Это она спрашивает его, готового посвятить ей всю жизнь!

Он предложил встретить ее в аэропорту, но она отказалась — не хочет доставлять ему лишних хлопот. А настаивать он не посмел. Она привезет с собой сына, решила, что Элиоту будет интересно взглянуть на ее мальчика. Тедди около пяти лет.

Они договорились, что она сама приедет к нему. А поскольку посольство не совсем подходящее место для личных разговоров, то она не против того, чтобы встретиться у него дома, если, конечно, и у него нет против этого никаких возражений. О, конечно, какие могут быть возражения! Сошлись на том, что она подъедет к трем.

Но сейчас уже начало четвертого, а ее все нет. Он ожидал ее со смешанным чувством — в нем были и смущение, и любопытство, и даже надежда. Впрочем, надежда столь слабая, что ее с легкостью заглушала тревога: а не случилось ли какой беды? В самом деле, что у нее могло случиться? По ее голосу невозможно было понять, с добрыми ли она вестями или с худыми.

Насмотревшись на пустую улицу и серые, затянутые тучами небеса, он наконец оторвался от окна и сел в кресло. Сидел и рассматривал рисунки Шагала, висящие перед ним на обитой серым муаровым шелком стене. Утром ему пришлось наведаться по делам службы в Министерство иностранных дел, и он, вернувшись домой, не стал переодеваться, так и остался в темно-сером двубортном костюме и шелковом итальянском галстуке. Он посмотрел на свои до зеркального блеска начищенные туфли, потом перевел взгляд на руки, на ногти и только тут заметил, что руки его дрожат.

Он никак не ожидал, что все произойдет подобным образом. Если в его воображении и происходила их встреча, то где-нибудь в Джорджии или Вашингтоне, когда он приедет к ней. Но она сама едет к нему, она будет его гостьей!

Он осмотрелся вокруг. Все здесь чужое, это жилище ему не принадлежит. А сам он — человек без дома, без семьи. Вскоре после приезда в Париж, начав работать в посольстве, он снял эту квартиру в небольшом элегантном доме, неподалеку от Марсова поля. Это было удобно во всех отношениях, а главное — недалеко от посольства.

Нетерпение его возрастало, он встал и снова подошел к окну. Какая-то женщина шла по тротуару, в одной руке держа зонтик, а другой толкая перед собой большую голубую детскую коляску, накрытую пластиковой пленкой для предохранения младенца от дождя. Никаких такси. Тяжелые облака, мелкий дождь, потемневший от влажности город. Он посмотрел на часы. Бритт опаздывала.

Сердцебиение усилилось. Чем дольше он ждал, тем больше начинал тревожиться, в голову лезло самое плохое. Мир — во всяком случае, его мир — терял точку опоры, и теперь единственное, что могло бы вернуть ему устойчивость, это ее появление. Ничто в этом мире не было важнее их встречи. Один короткий телефонный звонок, две минуты разговора, и такой малости хватило, чтобы перевернуть все, на чем зижделась его жизнь.

Но вот наконец он услышал шум мотора и шипение колес по мокрой мостовой. Подъехавшее такси остановилось возле подъезда. Он увидел, как открывается дверца. Вот появились ноги, затем и она сама. Да, это она, это ее светлые волосы, а вот она подняла лицо и посмотрела на дом.

В этот момент небеса разверзлись и хлынул проливной дождь. Бритт поспешила к входной двери, а он бросился в холл, чтобы встретить ее. Открыв тяжелую широкую дверь, он обнаружил за ней Бритт — мокрую, с волосами, прибитыми дождем.

Сначала они просто смотрели друг на друга, и так прошла минута, пока он не опомнился и не пригласил ее войти, на какой-то момент их руки соприкоснулись — его горячая, сухая и ее влажная, прохладная. Она встряхнула волосами, и несколько дождинок попало на него. Она улыбнулась ему, и это пока было единственным знаком встречи.

Она пришла с улыбкой, а не в слезах. У него немного отлегло от сердца. Но все, на что он был сейчас способен, это стоять и смотреть на нее. Никакие обычные слова тут не годились. В отличие от прошлой их встречи, в ее серо-голубых глазах светилась сама жизнь, но все же вид был измученный. Она опять улыбнулась и сказала:

— Хэлло, Элиот!

А он все стоял, уставившись на нее, все искал слова и в конце концов не нашел ничего лучшего, как сказать:

— Ну вот, вы привезли нам дождь.

Она кивнула, на лице ее отразились весьма противоречивые чувства.

— Вы считаете это дурным предзнаменованием?

— Нет, — сказал он, качая головой. — Нет, я так не считаю.

Он помог ей снять пальто, встряхнул его и определил на вешалку возле двери. Затем повернулся к ней. Она стояла перед ним в бежевом шелковом платье, с волосами, подстриженными короче, чем прежде, и была прекрасна. Красота ее теперь стала более зрелой, более совершенной и законченной. А вот фигура осталась такой же изящной и гибкой, какой была, когда он увидел ее впервые.

— Я думал, что вы приедете с сыном.

Бритт покачала головой.

— Я подумала, что лучше нам встретиться сначала одним. Тедди остался в отеле с няней, доброй пожилой леди с едва заметным акцентом. И принял такое положение вещей без особых жалоб. — Бритт огляделась вокруг, затем немного смущенно посмотрела на него и сказала: — Я благодарна вам, что вы позволили мне навестить вас.

— Бритт, ничто на свете не доставило бы мне такого удовольствия, как ваше появление здесь. — Он жестом пригласил ее в гостиную. — Проходите, прошу вас, и присаживайтесь.

— У вас чудесная квартира, — сказала она, усаживаясь в его любимое кресло перед рисунками Шагала.

— Ну, на самом деле она не моя. Мой дом там, где мой чемодан и где пришлось побриться. Могу я предложить вам выпить? Шерри? Вино?

Бритт достала из сумочки носовой платок и вытерла все еще влажное от дождя лицо.

— Что ж, если у вас найдется шерри, пара глотков мне не помешает.

Элиот ушел на кухню и скоро вернулся с двумя большими ликерными бокалами, наполненными почти доверху. Протянув ей один, а другой поставив на край стола, он придвинул стул ближе к креслу, в котором она сидела, и сел наконец сам. Подняв бокал, он сказал:

— Добро пожаловать в Париж!

Они отпили по глотку. Элиот заметил, что она нервничает, но совсем не так, как нервничала в его последний приезд на побережье.

— Я узнал, что вы хорошо продвигаетесь на пути к президентскому креслу, — сказал он. — Вы, я слышал, выставляли свою кандидатуру в Конгресс.

— Да, от партии демократов. Многие избиратели округа оказались более консервативными, чем я, зато у моих конкурентов произошел раскол. Ну, это обычно для первого тура. Доживем до ноября и посмотрим, что дальше. — В голосе ее прозвучала спокойная уверенность в успехе.

— Вам, вероятно, приходится забредать на самые далекие покосы и пастбища, чтобы набрать побольше голосов, — ворчливо заметил он.

Она отхлебнула шерри и серьезно ответила:

— Этого не было, зато моим помощникам не понравилась отлучка кандидата во время кампании. Вот почему я приехала лишь на несколько дней.

Они смотрели друг на друга долго, мучительно долго. Во взгляде ее отразилась тревога, вся она была скована напряжением. Это напомнило ему день, когда они впервые остались вдвоем в «Роузмаунт».

— Почему вы приехали? — тихо спросил он.

— Пару недель назад на дипломатическом приеме в Вашингтоне я встретила Моник. — Бритт замолчала, не зная, как и что говорить, и, главное, говорить ли вообще. Но все же продолжила: — Элиот, она сказала мне, что принудила вас отдать ей Дженифер, шантажируя угрозой все сообщить Энтони…

— Ох, Господи ты Боже мой! — с досадой проговорил он. — Ну что ей вздумалось вытаскивать теперь это наружу. Ведь столько времени прошло…

— Почему вы позволили ей сделать это?

— У меня не было выбора.

— Не могу вам передать, как мне было плохо, когда я узнала правду.

— Моник могла бы и попридержать свой язычок за зубами. Это наши дела. Но ей все неймется…

— Почему вы не пришли ко мне, Элиот? Мы бы что-нибудь придумали. Энтони наверняка сам отказался бы от спокойствия, добытого для него такой ценой. Если бы я вовремя узнала, я могла бы…

Видя, что ей трудно довести мысль до конца, он сказал:

— Послушайте, стоит ли теперь обсуждать это? Что случилось, то случилось и уже стало историей. Теперь все в моей жизни наладилось, поверьте мне. — Он видел, что на глаза ее наворачиваются слезы. — Надеюсь, вы не для того приехали в Париж, чтобы сожалеть о прошлом?

Бритт с трудом перевела дыхание.

— Но я не могла не высказать вам, что чувствую. Вы стольким пожертвовали для меня. Я просто не знаю, как благодарить вас за все, что вы для меня сделали.

— Благодарности принимаются, — с улыбкой сказал он, — и давайте забудем об этом.

Она достала из сумочки платок и вытерла набежавшие слезы.

— Знаете, я даже не представляю себе, что вы должны были пережить, теряя Дженифер…

— Вы для меня значите так много, что мысль о вашем спокойствии помогла мне справиться со всем случившимся.

Бритт сделала глоток шерри.

— После разговора с Моник я чувствовала себя просто больной и такой виноватой. С того вечера я постоянно думала о вас.

— Бритт, вы себя ни в чем не должны винить. Я понимаю вас, понимаю ваши переживания, но то, что произошло у нас с Моник, это наши с ней отношения. Вы случайно оказались под перекрестным огнем.

— Дело здесь не только в том, Элиот, что вы спасли меня от бесчестья. Есть еще нечто, что вы должны узнать и что, собственно, и является главной причиной моего визита.

Он не понимал, о чем она говорит, и смотрел на нее вопросительно. Бритт нахмурилась, отставила бокал с ликером, встала и подошла к окну. Дождь струйками стекал по оконному стеклу в странном соответствии с тиканьем напольных часов у нее за спиной. Она смотрела в окно и, казалось, никогда не заговорит, а Элиот, глядя на ее профиль, не мог не видеть, как она взволнована.

— Что, что, Бритт? Случилось плохое?

Она повернулась к нему. Серебристый свет от окна высветил стекающую по ее щеке слезинку, которую она тотчас вытерла платком.

— Элиот, — заговорила она дрожащим голосом, — Тедди родился не от Энтони… — Голос ее прервался, но она справилась с собой и договорила: — Он… Тедди ваш сын.

Элиот не верил своим ушам. Ее слова перевернули всю его душу. Он был потрясен. Тедди его сын? Он медленно встал.

— Как?.. Что вы сказали, Бритт? Повторите!

— Тедди ваш сын, ваш, а не Энтони.

— Вы хотите сказать…

— Да! Я обманула вас, как и Энтони тоже. Я лгала всем, даже себе. И, чудовищно страдая от этого, считала, что это мне наказание за мой грех. Но кроме того, эта ложь была единственным средством хоть как-то защитить Энтони от моего вероломства. Я не знаю, хорошо это или плохо, что он погиб, так и не узнав правды. Наверное, для него хорошо…

Он подошел к ней. Его сердце разрывалось между жалостью к ней, столько перестрадавшей, и безумной радостью, в которую он все еще не мог до конца поверить.

— До разговора с Моник я не задумывалась о том, что с вами происходит, хотя и знала, что вы отдали ей Дженифер. Но теперь я вдруг увидела ваше родство с Тедди совсем в другом свете. Я сделала все, чтобы мальчик считал своим отцом Энтони, которого он мог знать только по фотографии. И совсем не думала, что тем самым лишаю его настоящего отца. А вас — сына. Но послушайте, Элиот, даже если уже слишком поздно, даже если вы не захотите принять этого отцовства, поймите, что я должна была сказать вам правду.

Элиот был ошеломлен. Все произошло так внезапно, так неожиданно, что он не знал, что сказать, и молча всматривался в ее прекрасные мерцающие глаза.

— Можете себе представить мои чувства, когда я осознала, что вы потеряли не только дочь, но и сына. И все из-за меня. Выходит, я отняла у вас всех ваших детей. Вот я и решила приехать сюда, чтобы сказать вам правду и просить прощения.

Она опустила лицо, слезы закапали на светлый шелк платья. Он подошел к ней вплотную, взял в ладони ее щеки и, заставив посмотреть себе в глаза, прошептал:

— Бритт, не могу передать вам, что значат для меня ваши слова. Но осталось еще нечто, что для меня важнее всего: как вы сами относитесь ко мне? — Он наклонился и нежно поцеловал ее в губы. — Ведь я люблю вас. И всегда вас любил.

— О, Элиот…

Он обнял ее, и они оба долго стояли так, глядя в окно, за которым не переставая шел дождь. Кто-то под черным зонтиком прошел по улице. Издалека доносился слабый звук полицейской сирены.

— Мир так равнодушен ко всему, — прошептала она.

Прижав ее к себе еще теснее, он ответил:

— Разве наши чувства — не целый мир?

Она взглянула в его лицо.

— Мне кажется, я начинаю понимать, что со мной произошло. Я не приходила к вам просто потому, что не была готова. Я даже не отдавала себе отчета в том, что не могу вас забыть. Страх… — Она всхлипнула. — А теперь я ничего не боюсь, Элиот. Теперь все переменилось.

Он прижал ее голову к своему плечу, нежно гладя по все еще влажным волосам. Дождь за окном все шел и шел. Они стояли обнявшись, и годы, что разделяли их, вдруг куда-то сгинули, будто их смыло этим дождем. Первой после долгого счастливого молчания заговорила она:

— Где-то там, в глубине сердца, я всегда любила тебя.

— А я всегда знал, что мы обязательно будем вместе. Верил в это даже тогда, когда у меня не осталось почти никакой надежды.

Они поцеловались вновь, и этот поцелуй был дольше первого и гораздо более страстный.

Слезы опять обильно полились из ее глаз, но теперь это были слезы счастья, слезы выпущенной на волю любви. А он подумал, что их время пришло. Как бы там ни было, что бы ни случилось, но они теперь смогут начать все заново.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Католическая церковь не только выступает против абортов, но и считает крайне нежелательным применение противозачаточных средств.
em
Традиционный напиток, подаваемый в США на рождественских вечерах.
Член Верховного суда США, выносящий по текущему процессу письменное заключение. Кроме него, свое решение оглашают еще восемь членов суда, но его решение — заключительное, а в некоторых случаях, когда остальные голоса разделились поровну, и решающее.
Имеется в виду торжество по случаю четырехсотлетия королевы
Соль шутки в том, что герой, обыгрывая свой возраст и давность событий, под именем Гарри имеет в виду отца Елизаветы, короля Генриха VIII (род. 1491, годы правл. 1509–1547);
em
По Фаренгейту, соответствует примерно +30 °C.