В сборник известной американской писательницы Элен Макклой (настоящее имя Уоррелла Кларксон; 1904–1975), творчество которой пользуется успехом у знатоков и любителей психологического, интеллектуального детектива, вошли два романа, объединенные общим персонажем, ведущим расследование. Его имя — Базиль Уиллинг. Он — специалист по психологии, врач-психиатр, которого природа наделила также редкой наблюдательностью и необычайной способностью к дедукции.

Элен Макклой

УДАР ИЗ ЗАЗЕРКАЛЬЯ

Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил,

По-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал;

А как стал мужем, то оставил младенческое.

Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло,

Гадательно, тогда же лицом к лицу;

Теперь знаю я отчасти, а тогда познаю,

Подобно как я познан.

Первое Послание к Коринфянам Святого Апостола Павла (13:11, 12)

Глава первая

Твое лицо в истоме вечной,

Оно — души твоей картина,

В аду зовется человечной,

Краса твоя, Фостина[1].

Миссис Лайтфут стояла у окна, выходящего на запруду.

— Садитесь, мисс Крайль, боюсь, я должна сообщить плохие для вас новости.

Обычное благожелательное выражение лица Фостины исчезло, в глазах мелькнуло беспокойство. Правда, лишь на мгновение. Но в эту секунду она испытала неприятное чувство. Такое обычно испытываешь, когда встречаешься с пронзительным взглядом чужака, заглядывающего в окно дома, в котором, по его мнению, в это время нет хозяев.

— Слушаю вас, миссис Лайтфут, — внятно, низким голосом сказала Фостина. (Хорошо поставленная, культурная речь была главным требованием для всех преподавателей в школе Бреретон, специализирующейся на изучении изящных искусств). Она была довольно высокого роста, но хрупкого телосложения, о чем свидетельствовали миниатюрные запястья и лодыжки, узкие руки и ноги. Все в ней говорило о мягкости и доброжелательности — продолговатое бледное сосредоточенное лицо, чуть близорукие голубые глаза, гладкие волосы без украшений со светло-коричневой опушкой, которая при малейшем движении головы образовывала над нею золотистый нимб.

В совершенном спокойствии пройдя по кабинету, она опустилась в кресло напротив директрисы.

Миссис Лайтфут тоже не занимать самообладания. Она давно выработала привычку беспощадно подавлять в себе все внешние признаки волнения. Ее полное лицо выражало непоколебимую твердость, а дерзко выдвинутая нижняя губа, большие круглые глаза, сверкающие из-под белесых ресниц, придавали ей вид не менее решительный, чем у королевы Виктории. В одежде ей нравился традиционный для квакеров цвет — грязновато-желто-коричневый, который портные величали «серо-коричневым» в тридцатые годы, а в сороковые — «угреватым». Такого цвета был и ее грубый твид, и красивый вельвет, богатый шелк и легкая вуаль, — в зависимости от случая и сезона, — при этом все свои наряды она украшала изысканными нитками ожерелья и старыми кружевами, доставшимися ей от матушки в наследство.

Даже шуба у нее была сшита из меха крота, — единственный мех, обладающий одновременно голубино-серым и густо-коричневым оттенками. Устойчивое пристрастие к такому скромному колориту помогало ей сохранять сдержанность и уравновешенность, что неизменно производило должное впечатление на родителей ее учениц.

Фостина, глядя на миссис Лайтфут, ответила:

— Но я не жду дурных новостей, — улыбка с промелькнувшей в ней мольбой пробежала по ее губам. — У меня нет семьи, и вы об этом прекрасно знаете.

— Речь не об этом, — подхватила миссис Лайтфут. — Откровенно говоря, мисс Крайль, я вынуждена просить вас покинуть школу Бреретон. Шестимесячное жалованье вам, разумеется, будет выплачено целиком. Это оговорено в контракте. Но вам придется уехать немедленно. Самое позднее — завтра!

Бледные, без кровинки губы Фостины от неожиданности раскрылись.

— Как, в середине полугодия? Это неслыханно, миссис Лайтфут!

— Мне очень жаль, но вам все же придется уехать.

— Почему?

— Этого я сказать не могу. — Миссис Лайтфут села за письменный стол, сделанный из красного дерева в какой-то колониальной стране. Рядом со стопкой розоватой промокательной бумаги были разбросаны модные безделушки. Здесь же стояла фарфоровая ваза цвета бычьей крови с букетом красивых темных английских фиалок.

— А мне казалось, что здесь у меня все будет хорошо, — Фостина осеклась и умолкла. — Что же я натворила?

— Вас лично ни в чем нельзя обвинить. — Миссис Лайтфут вновь вскинула на нее свои бесцветные глаза с оконным блеском. Как и оконное стекло, они, казалось, лишь отражали свет, в них не было своей живой игры. — Ну скажем, вы не обладаете духом, царящим в Бреретоне!

— Боюсь, что мне хотелось бы получить более убедительные объяснения, — осмелилась возразить Фостина. — Должна быть достаточно веская причина, если вы вдруг требуете моего немедленного отъезда в середине учебного года. Может быть, вас не устраивает мой характер? Или мои способности, моя подготовка?

— Ни то ни другое. Просто… просто вы не вписываетесь в привычную картину Бреретона. Известна ли вам несовместимость цветов? Может ли сочетаться цвет спелых томатов с цветом красного вина? То же самое и здесь, мисс Крайль. Вы тут не в своей тарелке. Но вы не расстраивайтесь! Возможно, в другой школе вы придетесь ко двору и будете счастливы. Но это место не для вас.

— Но я нахожусь здесь всего несколько месяцев, разве можно делать окончательные выводы за такой короткий срок?

— В женской школе эмоциональные конфликты возникают быстро и еще быстрее осложняются. Как в степи, когда горит ковыль. Этому способствует создавшаяся здесь атмосфера.

Возражения всегда заставляли миссис Лайтфут переходить на повышенные тона, но тут она неожиданно столкнулась с противодействием, идущим от человека робкого и послушного.

— Вопрос настолько деликатен, что трудно подобрать нужные слова. Я вынуждена потребовать вашего увольнения ради благополучия школы.

Фостина вскочила на ноги. Ее сотрясал, терзал нахлынувший на нее гнев, но она осознавала свое полное бессилие.

— Вы отдаете себе отчет в том, как скажется ваше решение на моем будущем? Все могут меня заподозрить в том, что я совершила нечто ужасное! Попробуй докажи потом, что я не клептоманка и не лесбиянка!

— Послушайте, мисс Крайль. Есть вещи, которые у нас в Бреретоне не подлежат обсуждению.

— Нет, их нужно обсуждать и у вас в Бреретоне, если вы ни с того ни с сего прогоняете преподавателя в середине учебного года, не объясняя никаких причин. Только два дня назад вы утверждали, что моим классом вы довольны больше других. Это ваши слова, не так ли? И вот теперь… Кто-то распространяет обо мне заведомую ложь. Какую? Кто этим занимается? У меня есть полное право это знать, ведь речь идет о моей работе!

В глазах миссис Лайтфут промелькнуло что-то для нее необычное, что-то вроде легкого сострадания.

— Мне на самом деле очень вас жаль, мисс Крайль. Но я не могу назвать вам причину. Боюсь, до настоящего времени я еще не посмотрела на все это дело вашими глазами. Видите ли, школа Бреретон очень много для меня значит. Когда я ее принимала из рук умирающей миссис Бреретон, то и сама школа, можно сказать, находилась на грани смерти. Я вдохнула в нее новую жизнь. Теперь к нам приезжают девушки из всех штатов, даже из Европы. У нас не обычная, захудалая школа, которую заканчивают миллионы. У нас устойчивые традиции. Кто-то сказал, что истинная культура — это то, что вы помните, позабыв о своем образовании. Наши выпускницы знают значительно больше, чем их сверстницы, обучающиеся в других школах. Любые две наши выпускницы непременно сразу же узнают друг друга по манере речи, способу мышления. После смерти мужа эта школа заняла место в моей жизни, принадлежавшее когда-то ему. Я — не жестокая по природе женщина, но когда возникает угроза, что вы, именно вы в состоянии ее погубить, я могу быть беспощадной.

— Погубить Бреретон? — тихо повторила Фостина. — Как это я могу сделать?

— Ну скажем, благодаря той атмосфере, которую вы создали вокруг своей личности.

— Что вы имеете в виду?

Миссис Лайтфут перевела блуждающий взгляд на открытое окно. За ним, на внешней стороне, вился плющ, отбрасывая на широкий подоконник густую тень. Позднее вечернее солнце обливало своим прозрачным светом пожухлую осеннюю траву. Сумерки дня, казалось, столкнулись с закатом года и посылали друг другу приветствие, прощаясь с летним теплом.

Миссис Лайтфут тяжело вздохнула:

— Мисс Крайль, скажите мне откровенно. Вы на самом деле… не догадываетесь?

Наступила короткая пауза. Собравшись с мыслями, Фостина ответила:

— Конечно, не догадываюсь. Не могли бы вы мне подсказать?

— Я не скажу вам больше того, что сказала. Больше вы не услышите от меня ни слова.

Фостина поняла, что разговор окончен. Но она все же продолжала возражать, — медленно, растягивая слова, сникшим голосом, словно какая-то надоедливая старушка.

— В разгар учебного года мне вряд ли удастся найти новую работу. Не могли бы вы порекомендовать меня директору какой-нибудь школы и сообщить ему, что я человек, хорошо знающий свой предмет — искусство. Ведь не по собственной воле приходится мне столь спешно уезжать из Бреретона.

Взгляд миссис Лайтфут стал холодным и сосредоточенным, — это был взгляд хирурга или палача:

— Мне очень жаль, но я не могу рекомендовать вас на должность преподавателя.

Все, что еще оставалось у Фостины от детства, мгновенно проступило на ее лице. Ее рыжеватые ресницы смахивали слезы. Губы дрожали от обиды. Но она больше не прекословила.

— Сегодня вторник, — резко сказала миссис Лайтфут. — У вас всего один урок. Значит, будет время, чтобы собрать вещи. Насколько я помню, у вас в четыре встреча с членами комитета по греческой драме. Останется время, чтобы сесть на последний поезд в Нью-Йорк. Он отходит в шесть двадцать пять. В этот час ваш отъезд не привлечет особого внимания. Девочки будут заняты подготовкой к ужину. На следующее утро на общем сборе я сообщу о вашем отъезде. К моему великому сожалению, сложившиеся обстоятельства исключают ваше возвращение в Бреретон. Не нужно лишних разговоров. Так будет лучше как для школы, так и для вас.

— Понятно, — тихо сказала Фостина и, спотыкаясь, направилась к двери. Слезы мешали ей идти.

За кабинетом, в просторном холле, пространство прорезал косой луч света, падавший из окна рядом с лестницей. По ней спускались две четырнадцатилетние девочки — Мэг Вайнинг и Бет Чейз. Мужская строгость школьной формы Бреретона еще больше оттеняла женскую привлекательность Мэг, — ее беловато-розовую кожу, серебристо-золотистые завитушки, подернутые поволокой яркие, как сапфиры, глаза. Но та же форма особо подчеркивала все заурядное в Бет — коротко постриженные мышиного цвета волосы, остренькое белое лицо с рассыпанными по нему комичными веснушками.

Увидав мисс Фостину, обе девочки сильно побледнели, но тем не менее прокричали своими веселыми голосками:

— Добрый вечер, мисс Крайль!

Фостина молча им кивнула, так как уже не надеялась на твердость голоса. Две пары глаз, не отрываясь, следили за ней со стороны, наблюдая, как она поднимается по лестнице вверх, к площадке. Их отнюдь не невинные глазки были широко раскрыты. В них сквозили любопытство и подозрительность. Фостина ускорила шаг. На верхней площадке она остановилась, задыхаясь. Прислушалась. Откуда-то сверху послышался пронзительный смешок, похожий скорее на мышиный писк.

Фостина бросилась прочь от лестницы и быстро, почти бегом, зашагала по холлу второго этажа. Вдруг справа отворилась дверь. Из комнаты вышла какая-то девушка в фартуке и чепце и выглянула через окно в конце коридора. Последние лучи заходящего солнца отражались в ее песочного цвета волосах.

Фостине наконец удалось унять дрожь в губах.

— Арлина, мне нужно с тобой поговорить!

Арлина, резко дернувшись в сторону, обернулась. Она была чем-то возбуждена и не скрывала своего явно враждебного настроения.

— Только не сейчас, мисс. Прежде я должна закончить работу!

— Хорошо… Тогда позже.

Когда Фостина проходила мимо нее, Арлина отпрянула и плотно прижалась к стене.

Две маленькие девочки не спускали глаз с Фостины. Они были сильно взволнованы, и им было явно не по себе. На их лицах отражался страх, этот царь эмоций.

Глава вторая

Что за гадюки, эти твари,

Расставшись с серой выползиной,

Приблизились, затеяв свару,

Чтоб приласкать тебя, Фостина?

Фостина вошла в комнату, откуда только что выпорхнула Арлина. На полу цвета жженого сахара лежал белый меховой ковер. На окнах висели белые занавески. На фоне белой стены выделялся бледно-желтый комод. На белой каминной доске стояли медные подсвечники со стеклянными подвесками и ароматными свечами из зеленоватой восковницы. Стулья с высокими спинками и скамья возле окна были покрыты мебельным ситцем кремового цвета с изображением фиалок и зеленых листьев. Эти жизнерадостные, яркие цвета были похожи на свежее весеннее утро. Кровать, однако, была не застелена, а в корзине полно мусора. В пепельнице кучкой возвышались сигаретные, обильно посыпанные пеплом бычки.

Закрыв за собой дверь, Фостина прошла по комнате и остановилась у окна возле скамьи, на которой лежала раскрытая книга. Захлопнув ее, она засунула ее под подушку, которую старательно взбила, чтобы устранить все следы беспорядка.

— Войдите!

Появившаяся в дверях девушка выглядела так, словно сошла с иллюстраций к куфическим рукописям, на которых изображались ушедшие в небытие две тысячи лет назад персидские женщины, восседающие на таких же черноглазых белокожих стремительных и стройных кобылицах, как и они сами. Она могла бы с такой же грациозностью и изяществом носить их одеяния из розовато-золотистой парчи. Но американский климат и атмосфера двадцатого столетия заставила ее надеть опрятную фланелевую юбку и свитер цвета вечнозеленой сосны.

— Фостина, эти греческие костюмы… — сказала она и осеклась. — Что с тобой?

— Пожалуйста, присаживайся, — сказала, обращаясь к ней, Фостина. — Я должна тебе кое-что сообщить…

Девушка тихо повиновалась и выбрала себе место не в кресле, а на скамье возле окна.

— Сигарету?

— Спасибо.

Медленным, точным движением руки Фостина положила пачку обратно на стол.

— Гизела, ты не знаешь, что им от меня нужно?

Гизела неуверенно переспросила:

— Что ты имеешь в виду?

— Тебе отлично известно, что я имею в виду! — сказала Фостина сухим, надтреснутым голосом. — Ты, конечно, слышала те сплетни, которые обо мне здесь распускают.

Длинные ресницы — это весьма удобный инструмент для прикрытия глаз. К нему и прибегла Гизела. Когда она вновь вскинула ресницы, то в ее взгляде была полная невинность. Ее рука слегка дернулась к лежавшей возле нее подушке, увлекая за собой тонкую струйку сигаретного дыма.

— Сядь поудобнее, Фостина. Ты что, на самом деле подозреваешь меня в том, что я прислушиваюсь к сплетням? Я ведь здесь — иностранка, и прибыла в вашу страну как беженка. А здесь, в Америке, никто иностранцам не доверяет, не говоря уже о беженцах. Ведь многие из них так и не сумели найти свое место, и в результате платили вам черной неблагодарностью. У меня нет близких друзей. А в школе меня терпят только потому, что мой немецкий с грамматической точки зрения совершенен, а мой венский акцент более приятен американцам, чем речь берлинцев. Но мое немецкое имя Гизела фон Гогенемс вызывает малоприятные ассоциации после Второй мировой войны. Так что… — она пожала плечами, — у меня почти нет возможности сидеть за чашкой чая или бокалом с коктейлем и бесконечно болтать на разные темы…

— Ты увиливаешь от вопроса, — сказала Фостина. Она сидела напряженно, не позволяя себе ни на минуту расслабиться. — Поставим тогда вопрос иначе, напрямую: — Ты слышала какие-нибудь сплетни обо мне?

Гизела резко ответила:

— Нет.

Фостина вздохнула:

— Нужно слушать, что говорят вокруг!

— Зачем? Разве приятно, что люди о тебе судачат?

— Нет, конечно. Но так как им рот не заткнешь, то уж лучше пусть сплетничают с тобой. Ведь ты — единственный человек, к кому я могу обратиться с такой просьбой. Только ты можешь сообщить мне, кто этим занимается и что именно говорят обо мне. Ты — единственная моя настоящая подруга. — Она вдруг густо покраснела от набежавшего на нее чувства робости. — Могу ли я тебя так называть?

— Конечно, я — твоя подруга, и надеюсь, ты относишься ко мне точно так же. Но я ничего не понимаю. Что заставляет тебя думать о сплетнях?

Фостина аккуратно раздавила погасшую сигарету в пепельнице.

— Меня уволили. Вот и все. Гизелу поразили ее слова.

— Но за что?

— Не знаю. Миссис Лайтфут не пожелала мне этого объяснить. Если не считать причиной ее глупые россказни о том, что я не вписываюсь в общую атмосферу школы Бреретон. Я уезжаю завтра.

Фостина с большим трудом произнесла последнюю фразу.

Наклонившись вперед, Гизела дотронулась до ее руки. Тем самым она допустила ошибку. Вдруг лицо Фостины исказилось, слезы брызнули из глаз, словно чья-то жесткая невидимая рука выдавила их из глазных впадин.

— Но это еще не самое страшное.

— А что же?

— Видишь ли, что-то вокруг меня происходит, — слова теперь пулей вылетали изо рта Фостины, словно она уже не могла их удерживать. — Я это чувствую давно, но не знаю, что это такое. Какие-то намеки. Неприметные детали.

— Например?

— Посмотри на эту комнату, — Фостина с горестным видом повела рукой. — Горничные отказываются делать для меня то, что охотно исполняют для тебя и других учителей. Они никогда не раскладывают мою постель на ночь. Зачастую к ней вообще никто не прикасается. В графине никогда не бывает холодной воды, в комнате не проводят уборку, не вытирают пыль. Я должна сама выносить мусор, высыпать окурки из пепельницы, а однажды кто-то из них оставил на весь день окна открытыми, и в результате ночью я продрогла до костей.

— Почему же ты не рассказала об этом миссис Лайтфут? Не пожаловалась экономке?

— Я хотела, но пойми, я здесь новичок, приехала недавно, и это место очень много для меня значит. Кроме того, я не хотела создавать неприятности для Арлины. Ей поручено убирать в моей комнате, но мне всегда ее жалко. Она такая неумеха, ужасно косноязычная. Разговаривать с ней все равно, что беседовать с глухим!

— Она тебя не слушает?

— Она прекрасно слышит, но не слушает. Под маской ее внешнего безразличия я постоянно чувствую какое-то упрямое сопротивление и никак не могу понять, чем все это вызвано.

Фостина настолько увлеклась разговором, что, закурив, забыла предложить Гизеле.

— Арлина мне не дерзила, не дулась на меня, просто она была какой-то рассеянной. Казалось, вся ушла в себя. Выслушав мои упреки, она что-то промямлила. По ее словам, она и понятия не имела, что плохо убирает в моей комнате, обещала исправиться в будущем. Но все осталось по-прежнему. В тот вечер, помню, она всячески избегала меня, словно боялась. Но это же глупо. Как можно опасаться такого книжного червя, как я?

— У тебя вызывает подозрение только поведение Арлины?

— Нет, не только. Почему-то все меня старательно избегают.

— И я тоже?

— Ах Гизела, честное слово, ты — единственное исключение. Стоит мне попросить других учителей посидеть со мной за чашкой чая в здешней деревне или за коктейлем в Нью-Йорке, все они неизменно отвечают отказом. И такое случалось не раз и не два, это происходит постоянно. Все отказывают. Все, кроме тебя. И делают это как-то неловко, словно я перед ними в чем-то провинилась. Неделю назад, находясь в Нью-Йорке, я столкнулась на 5-й авеню с Алисой Айтчисон, как раз напротив библиотеки. Но она… отвернулась в сторону, притворившись, что не видит меня. Конечно, она меня видела. Ее притворство было очевидно. Потом девочки из моего класса…

— Они тебя не слушаются?

— Нет, дело не в этом. Они выполняют все, что я требую. Задают мне вполне разумные вопросы по поводу своих уроков. Но…

— Что но?

— Гизела, они не спускают с меня глаз.

Гизела рассмеялась.

— А я бы не возражала, если бы они не спускали с меня глаз, особенно когда я им объясняю что-то на доске.

— Но они глядят на меня в упор не только когда я им что-то показываю или объясняю, — уточнила Фостина, — они постоянно не спускают с меня глаз. Все время. И в классе, и в коридоре. Согласись, в этом есть что-то… противоестественное.

— Особенно в классе!

— Да ты не смейся, — возмутилась Фостина. — Вес это очень серьезно. Они все время следят за мной, прислушиваются. Кроме того, иногда у меня возникает странное ощущение… что следят они не только за мной.

— Ничего не понимаю.

— Я не могу объяснить тебе этого, так как сама ни черта не понимаю, но… — голос Фостины сник. — Они следят за мной, прислушиваются ко мне так, словно ожидают, что вот-вот что-то произойдет. Что-то мне неизвестное.

— Может, они ожидают, когда ты упадешь в обморок или с тобой приключится истерика?

— Может быть. Не знаю. Что-то вроде этого. Только такого со мной в жизни не случалось… Но и это еще не все. Во-первых, они ужасно вежливы со мной. Во-вторых, когда я сталкиваюсь с ними в коридоре или холле, в глазах у них мелькает какое-то любопытное всепонимающее выражение. Как будто им обо мне известно больше, чем мне самой. И все они непременно начинают хихикать за моей спиной. Поверь, это не обычное для школьниц зубоскальство, а какой-то нервный смешок, который может запросто перейти в смертельный испуг либо просто в истерику.

— Это и имела в виду миссис Лайтфут, когда предложила тебе уехать?

— Вначале она была со мной холодна, но потом мне показалось, что она даже мне сочувствует.

Гизела кисло улыбнулась:

— Это самое любопытное из всего, что ты рассказала. Миссис Лайтфут, по-моему, жестокая эгоистка.

— Вероятно, у нее есть какие-то причины для такого поступка, — продолжала свой рассказ Фостина. — Ведь школе придется выплатить мне деньги вперед за шесть месяцев, если они увольняют меня раньше завершения учебного семестра. Я уже не говорю об утрате довольно квалифицированного преподавателя по искусству, которому в это время не так просто подыскать замену. Но при всем этом она оставалась непреклонной. Я даже не могу рассчитывать на ее рекомендацию, если начну поиски работы в другом месте.

— Тебе должны объяснить причину увольнения, это твое право, — возразила Гизела. — Почему тебе не обратиться к адвокату. Пусть он поговорит с ней.

— Нет, я так не могу. Из этого ничего хорошего не выйдет. Какая школа в округе осмелится взять преподавателя, который бежит к своему адвокату при первом признаке надвигающейся беды?

— Да, она действительно приперла тебя к стенке… — Гизела вздохнула и оперлась спиной на подушку. Но опора оказалась слишком жесткой. Гизела отодвинулась, и подушка скосилась на сторону. Она попыталась распрямить ее, но в этот момент заметила под ней корешок книги, старинной книги в кожаном переплете с золотым тиснением и с изъеденными краями.

— Ах прости, — торопливо сказала Фостина и, выхватив книгу, прижала ее, словно младенца, обеими руками к груди. Гизела не разглядела ее названия.

— Прости, тебе неудобно сидеть, — сказала извиняющимся тоном Фостина.

— Ничего. Я не знала, что там лежит книга. — Легким, грациозным движением котенка она встала. В голосе ее послышались спокойные нотки: — Жаль, но я не могу ничем тебе помочь. — Она направилась было к двери, затем, помедлив, оглянулась: — Да, совсем забыла, зачем пришла. Хотела спросить, сделала ли ты эскизы для нашей греческой драмы. Ты хотела закончить их к завтрашнему дню. Но теперь, вероятно, тебе уже не до них.

Фостина все еще стояла у окна, крепко сжимая в руках книгу.

— Они уже закончены, и миссис Лайтфут попросила представить их на рассмотрение комитета до моего отъезда.

— Отлично. Встречаемся, как всегда, у меня. В четыре.

Гизела прошла через холл в свою комнату. Закрыв двери, она немного постояла, сморщив лоб, словно старалась что-то припомнить. Затем подошла к своему секретеру и отодвинула задвижку с застекленной книжной полки. На первых трех полках книги были аккуратно и плотно расставлены, между ними не было ни малейшего зазора. Но на нижней, казалось, они стояли не так тесно, как обычно. Ее пытливый взгляд остановился на собрании из нескольких кожаных томов с золотистым тиснением с изъеденными краями. Первого тома не было.

Все еще морща лоб, она села за письменный стол. Четыре страницы белой бумаги были разложены на откидной доске, три были исписаны, а четвертый — чистый. Она, придвинув его к себе, начала писать:

«Р. S. Случалось ли тебе читать «Мемуары» Гёте? У меня есть французское издание в переводе мадам Карловиц. Фостина Крайль взяла у меня первый том, не удосужившись спросить на то разрешения. Я обнаружила это совершенно случайно только тогда, когда она попыталась у меня на глазах спрятать мою книгу. Зачем она ей понадобилась — ума не приложу. Я бы не придала этому особого значения, если бы не странное отношение всех здесь к Фостине, о чем я тебе уже писала. Что-то дошло до ушей миссис Лайтфут, и сама Фостина сообщила мне о ее требовании к ней покинуть школу.

Во всем этом деле есть что-то зловещее, и если говорить правду, ничего от тебя не скрывая, то и мне иногда самой становится страшновато. Как мне хочется, чтобы ты сейчас был в Нью-Йорке. Я уверена, ты обязательно найдешь разумное объяснение всему, что здесь происходит. Но — увы — ты далеко отсюда…

Я боюсь спуститься с холла верхнего этажа после десяти часов вечера, когда на лестнице горит только одна ночная лампочка. Я не в силах сдержаться и не оглянуться через плечо, все время ожидая увидеть… Не знаю, что именно, но что-то особенное и весьма неприятное…»

Гизела положила ручку и с самым решительным видом перечитала то, что только что написала. Не давая себе времени для изменения принятого решения, она поскорее сложила все четыре листа и, вложив их в конверт, наклеила на него марку. Снова взяла ручку и написала на конверте:

Д-ру Базилу Уиллингу, Парк-авеню, 18-А, Нью-Йорк.

Набросив шубку поверх свитера, она поспешила вниз с письмом в руках.

На улице сумеречный пронизывающий ветер пощипывал ей щеки и трепал волосы. Порывы ветра яростно гнали вперед облака. Она шла по мягкому ковру опавших листьев и за несколько минут преодолела те полмили, что отделяли здание школы от главных ворот.

Какая-то девушка стояла возле будки на обочине шоссе.

— Привет, Алиса, — поздоровалась Гизела. — Приезжали за вечерней почтой?

— Еще нет. Почтальон должен прибыть с минуты на минуту.

Алисе Айтчисон на вид было около девятнадцати лет, но в ней чувствовалась внутренняя раскованность. Это была литая, созревшая красотка, под стать осенней красоте природы, с блестящими, как у газели, глазами, мягкой, словно подернутой тонким слоем жемчуга кожей, с полными и сочными, словно спелый красный плод, губами. На ней был костюм коричневато-орехового цвета в тон ее волос. Яркий темно-оранжевый шарф закрывал разрез на груди жакета. Она улыбалась. В это время старенький, видавший виды «форд», громыхая, остановился рядом с ней, и какой-то человек в макинтоше и мокасинах шумно выкарабкался из машины.

— Еще два письма нужно доставить в мгновение ока! — сказала Алиса, взяв из рук Гизелы письмо и передав его почтальону вместе со своим.

— Будет сделано, — ответил тот, бросая их в сумку. — Ваши девушки, я вижу, обожают обильную корреспонденцию. Все амурные дела? — спросил он хитро, дружески им подмигнув.

«Форд», натужно чихая, двинулся по шоссе, а девушки пошли обратно к дому.

— А доктор — это ваш приятель? — спросила вдруг Алиса.

Гизела с удивлением посмотрела на нее. Конечно, манеры Алисы оставляли желать лучшего и разговаривала она достаточно развязно, чего себе не могли позволить другие учителя, однако считалось, что она получила хорошее воспитание и, судя по всему, не могла быть похожей на тех любопытных девиц, которые без особого стеснения могли прочитать адрес на чужом конверте.

— Да, это один психиатр. А почему вы спрашиваете?

— Кажется, я уже встречала это имя где-то прежде, — Базил Уиллинг.

Гизеле это показалось забавным:

— Это довольно известный человек. Теперь, когда ваше любопытство удовлетворено, могу ли я в свою очередь задать вам вопрос?

— Валяйте!

— Вы здесь живете значительно дольше меня, — начала было Гизела.

— Не напоминайте мне об этом, — угрюмо перебила ее Алиса. — Целых пять лет одиночества в мире, где нет мужчин! Все равно, что жить в монастыре или женской тюрьме! До этого я провела четыре года в Мейдстоуне. Нет, не в роли учительницы — воспитанницы. С трудом дождалась того дня, когда наконец закончила школу. Но что за дикая жизнь началась у меня! Вы сильно удивитесь, если я расскажу вам, какие грандиозные планы я там строила. — Ее глаза смотрели поверх Гизелы, чувствовалось, что она пребывает в каком-то мрачном и грустном настроении. — Но за три недели до школьного выпуска отец покончил с собой. Застрелился.

— Ах простите… — Гизеле никак не удавалось подобрать нужное слово. — Право, я не знала…

— Прошел только год, и уже об этом никто не помнит. — Алиса посмотрела на нее с вызовом в глазах. — Еще один биржевик с Уолл-стрит, поставивший не на ту лошадь. Итак, я осталась ни с чем. Вдруг я узнала, что миссис Лайтфут ищет преподавателя по театральному искусству. Тогда я попросила миссис Мейдстоун порекомендовать меня. Мне казалось, что здесь, в Бреретоне, все значительно лучше, чем там, в Мейдстоуне. Но оказалось, что все то же самое. Мне здесь уже до смерти надоело. Мне нужна работа в Нью-Йорке, где можно по-человечески жить.

— Значит, в Мейдстоуне было все так же, как и здесь? — спросила Гизела.

— Те же принципы, правда, иной подход. Школа Мейдстоун хочет предстать более современной, разрекламировать свой метод как более полезный для здоровья. Девочки там пили свежее молоко, ходили в походы и спали на сеновалах. В общем, простая жизнь, но по шикарной цене. Посетителей там пускали только по воскресеньям, и то с них не сводили глаз. Мой несчастный отец думал, что мне там будет лучше, но пребывание в Мейдстоуне лишь прибавило мне решительности как можно скорее оттуда выбраться и попасть в настоящий мир.

— Нравится вам Бреретон или не нравится, все же вы были здесь дольше и чувствуете себя более в своей тарелке, по сравнению со мной, — продолжала Гизела. — Ваша работа дает вам возможность устанавливать близкие контакты с девочками, ведь вы почти их возраста. Они могут быть с вами откровенными там, где в разговоре со мной предпочитают отмалчиваться.

Алиса внимательно посмотрела на Гизелу.

— Например?

— Ну скажем, в отношении Фостины Крайль…

— Не понимаю, о чем вы говорите…

— Нет, вы все понимаете, — резко возразила Гизела. — Я заметила, как иногда вы на нее смотрите, — с каким-то недружелюбным любопытством, как будто вы находите в ней что-то странное, непонятное.

— Вздор! — грубо отрезала Алиса. — Фостина Крайль просто глупа. И в этом нет ничего странного. Такое видишь повсюду. У нее слабый характер, она бесцветна, не умеет преодолеть робость и ужасно озабочена тем, чтобы понравиться всем на свете. У нее нет чувства юмора. Не обладает Даром обзаводиться друзьями. Просто стареющая девица. Жертва природы с рождения. Фостина — размазня. Одна из тех, которые постоянно принимают витамины, не получая от них никакой пользы. Вы заметили этот флакон с витаминами Б-2, который постоянно стоит возле ее тарелки за обедом? С такими людьми, как она, ничего не поделаешь. Их характер — их судьба. Она рождена, чтобы стать мишенью для любого юмориста и задиры, а ведь таких в мире немало. Взять хотя бы Тяжелое копытце!

— Тяжелое копытце? — переспросила Гизела, не совсем уверенная в точном значении нового американизма.

Алиса ухмыльнулась.

— Так девочки называют миссис Лайтфут[2].

— Тогда, — начала раздумчиво Гизела, — Фостине предстоит потерять работу лишь потому, что у нее не достает истинно твердого характера, столь необходимого для хорошего учителя.

— Может быть, — Алиса продолжала изучающим взглядом осматривать Гизелу. — Что, она потеряла работу?

— Ну, это не наше с вами дело, — и Гизела поспешила сменить тему разговора. — Скажите, нельзя ли вернуть мое письмо? Что, если позвонить почтальону в деревню и сообщить ему о моем намерении забрать письмо обратно?

Алиса рассмеялась раскатистым грубым смехом:

— Девочка моя, ваше письмо уже поступило на хранение на почту Дяди Сэма. Конечно, вы можете попытаться прорубить себе тропу через джунгли американской бюрократии и заполнить пятьдесят формуляров, каждый из которых состоит из пяти частей. Но даже если вы это сделаете, я не уверена, что вам удастся заполучить письмо обратно. А для чего оно вам понадобилось? Слишком забористое?

— Да нет же! — Гизела не скрывала, что слова Алисы ее раздражают.

— Что же тогда?

— Я приписала к нему постскриптум и теперь в этом раскаиваюсь. То, что в Америке называется «напрасный труд».

— То есть пытались попасть пальцем в небо?

Они в это время подошли к входу в главное здание школы. Алиса, повернув ручку, толкнула дверь.

— Странно. Двери заперты.

Гизела надавила кнопку звонка. Так они и стояли под дождем, трясясь от холода. Дневной свет медленно угасал, постепенно вокруг них сгущалась мгла.

— Черт подери! — воскликнула в сердцах Алиса. — Пойдемте через черный ход, он всегда открыт.

Гизела согласилась, хотя и подозревала, что миссис Лайтфут не по душе такие вольности.

Они побрели по тропе, обегающей дом, подставляя свои непокрытые головы резким порывам ветра. Руки без перчаток мерзнут, и они сунули их в карманы. Окна гостиной были темными, но, когда они завернули за угол дома, то увидели, как весело горит свет во всех окнах кухни, пробиваясь через сумеречную мглу. Алиса открыла дверь. Гизела вошла вслед за ней.

В этом старинном деревенском доме кухня занимала много места, значительно больше, чем гостиная в средней нью-йоркской квартире. Такие кухни строились в те далекие годы, когда повсюду предлагали свои услуги множество поваров, зарплату им платили небольшую, и никого, по сути дела, не беспокоил вопрос, сколько же стоит приготовление пищи. Современное оборудование — белая эмалированная печь, мойка из нержавеющей стали, электрический холодильник, — было как-то не к месту в этой просторной комнате с длинным рядом окон со шторами и паркетным полом, который мыли и натирали ежедневно.

Кухарка стояла у мойки и промывала очищенные листья бельгийской капусты. Из духовки тянуло ароматом поджаривающихся каштанов, которые предстояло обернуть капустными листьями. Стол, стоявший в центре, был завален букетами цветов и пучками собранных листьев, — хризантемы, астры, листья дуба и сумахи. Фостина аккуратно складывала их, аранжируя, в большую вазу штейбенского стекла, — это была обычная обязанность младших преподавателей в школе Бреретон. Она была одета для прогулки, — в наглухо застегнутом пальто голубого цвета и в коричневой фетровой шляпке.

Выдержав небольшую паузу, Алиса спросила:

— Вы только что со двора?

— Да, — Фостина Крайль посмотрела на нее с нескрываемым удивлением.

В это время отворилась дверь, выходящая на черную лестницу. В кухню вошла Арлина. В одной руке она несла небольшой чайный поднос.

— Последние полчаса я провела в саду, — сказала Фостина, но с гораздо большим жаром, чем требуется при ответе на такой пустяковый вопрос. — А почему вы спрашиваете меня об этом?

— Просто так… — Одна бровь Алисы изогнулась кверху, а уголок рта задрожал, — верный признак испытываемого недоверия и презрения.

— Мне показалось, что я видела ваше лицо в окне наверху, когда мы с Гизелой шли по дорожке к дому.

Вдруг раздался звон разбитого вдребезги стекла и фарфора. Это из рук Арлины выскользнул поднос. Кухарка в сердцах заорала:

— Разве так трудно следить за тем, что делаешь, Арлина? Разбились еще две чашки. Когда я была девчонкой, то нас специально обучали, как нужно обращаться с китайским фарфором. Ну а вы, молодежь, теперь просто неуклюжи. В чем дело? Опять отвлекает любовь?

Арлина молчала, уставившись на Фостину испуганными глазами.

— Возьми мусорную корзину и веник и убери весь этот ералаш! — решительно сказала кухарка. — Я попрошу миссис Лайтфут вычесть из твоего жалованья стоимость разбитой посуды.

— Позвольте мне заплатить за нее! — вмешалась в разговор Фостина. — В конце концов, это я ее напугала.

Алиса наблюдала за сценой, не скрывая своего живого интереса. Теперь наступил черед вмешаться ей:

— Не глупите, Фостина! Вы ведь ничего такого не сделали! Не так ли, Гизела? — сказала она, повернувшись к своей спутнице.

— Конечно, нет, — неохотно согласилась Гизела. — По крайней мере я лично ничего не заметила.

Такой ответ, вероятно, не понравился Алисе и озадачил ее. Но она больше не произнесла ни единого слова и молчала до тех пор, пока они с Гизелой не оказались наедине в столовой, соединяющей холл с кухней.

— Вы отдаете себе отчет в том, что родители уже забрали из школы пять девочек после начала учебного года?

— Нет. Насколько мне известно, уехали трое, но я не предполагала, что их число значительно больше.

— А две из них уехали отсюда весьма поспешно. — Гизела, повернув голову, внимательно посмотрела на Алису. Свет, вырвавшийся из открытой двери в холле, осветил, словно огнями рампы, ее лицо, блестящие глаза, насмешливые ярко-красные губы, которые расплылись в издевательской, дерзкой улыбке.

— Я хочу кое-что вам сказать, Гизела фон Гогенемс. Если только вы написали своему психиатру что-нибудь о Фостине Крайль, то вам придется сильно пожалеть об этом!

Глава третья

Вино и гнусный яд, а с кровью молоко —

Смешалось все…

Весь следующий день Гизеле было не по себе, и ее душевное состояние объяснялось тем немногим, что она знала о Фостине. Подобная ситуация, казалось, находится ниже порога ее сознания, вызывая в нем навязчивое ощущение зла. Она теперь была похожа на контуженого человека, который съеживается при звуке взрыва, не отдавая себе отчета в том, почему он это делает.

Честно говоря, она и не рассчитывала на ответ Базила Уиллинга. Последнее письмо она получила от него из Японии. Ведь он мог находиться вместе со своим американским флотом за рубежом. Гизела отправила ему такое подробное письмо только потому, что безраздельно ему доверяла.

Она не видела Фостину до заседания художественного совета, готовившего греческую драму для сцены. Первой туда явилась Алиса с сигаретой, зажатой в уголке рта.

— Что означает весь этот шум с увольнением Фостины? — спросила она с ленивым безразличием, усаживаясь на подоконник.

— Не могу сообщить ничего нового, — ответила Гизела. — Я только знаю, что она уезжает.

— По какой причине? — упрямо переспросила Алиса.

— Не знаю.

Ни Гизела, ни Алиса не слышали, как открылась дверь. На пороге стояла Фостина с папкой эскизов под мышкой.

— Я стучала, — оправдываясь, робко сказала она. — В коридоре слышно, что кто-то здесь разговаривает, и я вошла.

Алиса бросила на нее высокомерный взгляд.

— Не стоит так носиться со своими манерами, Фостина, я уверена, ты всегда поступаешь так, как нужно.

Фостина стала развязывать шнурки папки, но руки у нее дрожали, не слушаясь.

— Просто я не хочу, чтобы вы подумали, будто я подслушивала за дверью.

— Как могло такое прийти тебе в голову? — спросила Алиса.

Фостина разложила на столе эскизы. И лишь после этого отважилась поднять глаза на Алису.

— Не знаю, Алиса, но мне кажется, что вы все время меня в чем-то подозреваете. В каком-то проступке, что ли.

Алиса рассмеялась:

— Скажите, пожалуйста! Сбавьте обороты, Фостина!

Фостина нахмурилась.

— Как вы смеете разговаривать со мной в таком тоне!

Гизела взяла в руки один из эскизов, на котором была изображена женщина в греческом античном костюме.

— Это костюм для Медеи?

— Да, — ответила Фостина. Казалось, она очень обрадовалась, что Гизела изменила тему разговора. — Все утро я провела в поисках нужного варианта. Длинная баска, наброшенная на голову… Именно так ее носили гречанки в дни скорби или траура. А Медея скорбит с самого начала пьесы. Все складки нужно уложить поаккуратней. Небрежное ношение баски считалось проявлением провинциализма.

— Ну тогда, как мне кажется, Медея и должна носить баску небрежно, — вмешалась в разговор Алиса, — разве она не была дикаркой, представительницей варваров?

— Может, это и так, но не забывайте, что она многие годы прожила в Греции, — поправила ее Гизела. — К тому же она была принцессой.

— В ее уголки нужно что-то вложить, — продолжала Фостина, — ну вроде тех свинцовых грузиков, которые наши прабабки подшивали к подолу своих длинных юбок.

— А что у нее на голове? — поинтересовалась Алиса. — Что-то вроде корзины емкостью в добрый бушель.

— Это же митра! — воскликнула Фостина, пораженная ее невежеством. — Корона Цереры. Этот головной убор носили многие гречанки.

— Медея не стала бы следовать примеру такой прославленной домашней учительницы, какой была Церера. Медея — феминистка и колдунья.

— Я в этом не уверена, — вставила Гизела. — Все женщины древности гордились тем, что имели отношение не к колдовству, а к хлебопечению. Самое слово «госпожа» этимологически означало «дарующая хлеб».

— Может, надеть на нее тиару. Как у Геры с Афродитой? — предложила Фостина.

— Я бы предпочла именно ее, — подчеркнула Алиса.

— Заменить митру на тиару довольно просто. Это можно сделать, — согласилась Фостина. — А что вы скажете по поводу обуви? Вам нравятся сандалии, вышитые цветочными кружевами?

— Мне бы самой хотелось иметь такую пару! — заметила Гизела. — Они просто очаровательны!

Но Алиса с отвращением рассматривала сандалии.

— Все это слишком условно. Почему бы не взять простые зашнурованные туфли, отделанные кошачьим мехом? А мордочку и коготки использовать как украшение? Женщины в Греции носили такую обувь. И только подумайте о том удовольствии, которое мы получим, когда убьем кошку и сдерем с нее шкуру! Или даже двух. Ведь туфли-то две?

— А почему бы не содрать с них шкуру живыми? — насмешливо подхватила Гизела. — Ведь вам, Алиса, это доставит большое удовольствие, не так ли?

Но Алису ни капельки не смутили ее слова.

— Вы, конечно, считаете меня дикаркой! Но ведь здесь, в этой школе, я буквально подыхаю от скуки! Готова сделать что угодно, чтобы немного взбодриться!

— Ну а что вы скажете о Ясоне и Креоне? — Фостина протянула им еще два эскиза.

— Мне нравится, — сказала Гизела. — Сразу видно, что Ясон обладает очаровательной глупостью профессионального служаки, а Креона вы превратили в настоящего президента местного клуба деловых людей «Ротари», правда, в греческом стиле.

Алиса залилась злобным смехом.

— Фостина! Вам нет цены! Вам, вероятно, и в голову не пришло, что вы превратили Медею в уличную девку?

— Что вы имеете в виду? — спросила, смутившись, Фостина.

— Вы только посмотрите на эту накидку и жакет. Они цвета голубого гиацинта, но ведь этот цвет в Греции безраздельно принадлежал проституткам.

— Боже, — произнесла ошарашенная Фостина и умоляюще взглянула на Гизелу. — Это правда?

— Боюсь, что да, — призналась Гизела. — Хотя мне это и в голову не приходило.

— Конечно, правда, — властно заявила Алиса. — Разве вам не приходилось читать о Керамике, этом районе «красных фонарей» в Афинах? Если какой-то мужчина по имени Тезей хотел обладать какой-то женщиной по имени Мелита, то писал на стене углем: «Тезей любит Мелиту». Если она принимала его предложение, то подписывала внизу: «Мелита любит Тезея», и ожидала прихода своего возлюбленного на этом месте с веточкой мирта, зажатой в зубах.

— Но, может, такое происходило только в Афинах? — возразила Фостина. — Ведь место действия пьесы — Коринф.

— Тогда вам придется затратить еще одно утро, чтобы определить, какие наряды носили проститутки в Коринфе!

Алисе, казалось, очень нравилась идея задать Фостине побольше работы.

— А может, вам это давно известно? У меня складывается впечатление, что вы обладаете завидными познаниями о традициях проституток. Приходилось ли вам слышать о Розе Дайамонд?

Лицо Фостины залилось пунцовой краской.

— Нет, не знаю. В любом случае я больше делать ничего не буду, так как сегодня вечером уезжаю.

— Счастливица!

— Нет, я ужасно несчастна. Я не хочу уезжать.

— Куда же вы едете?

Но тут опять вмешалась Гизела:

— Почему бы тебе не сделать еще один эскиз костюма Медеи? Сменить цвет довольно просто, если только подыщешь нужный материал. Что скажешь, например, о бледно-желтом? Он вполне подойдет к сандалиям, как и гиацинтовый.

— Как хотите, — сказала Алиса с полным безразличием. — А это что такое? — она подняла еще один эскиз. — Похоже на имитацию пестрой шотландской шали?

Фостина посмотрела на Гизелу:

— Это та отравленная одежда, которую Медея вручает невесте Ясона. В тексте несколько раз ее называют «разноцветной». Я скопировала дизайн с фотографии одной греческой вазы времен Эврипида. Только вместо фиалок в оригинале я использовала наперстянку, так как она — ядовитое растение.

— Разве стала бы Медея расшифровывать подготавливаемый ею удар? — возразила Алиса. — Если бы кто-нибудь прислал мне в подарок платье, вышитое листочками наперстянки, у меня оно, несомненно, вызвало бы подозрения. Точно так же отреагировал бы любой поклонник детективов.

— Но дочь Креона не была любительницей детективов, — сказала Гизела. — У этого рисунка приятный привкус символизма. Любой человек, верящий, как и Медея, в магию, сделал бы то же самое.

— Ну а что вы скажете о красках? — упрямо гнула свое Алиса. — Мне они кажутся скорее персидскими, чем греческими.

— Но ведь персы и греки оказывали влияние друг на друга, — возразила Фостина. — Занимаясь подготовительной работой, я наткнулась на интересные сведения. Когда начинаешь что-то искать, рыться в материале, обязательно обнаруживаешь уйму побочной информации, не имеющей никакого отношения к тому, что ты пытаешься отыскать. Вот вы, например, знали, что сибариты направляли приглашения на обед заранее, за целый год, чтобы иметь достаточно времени для придумывания всевозможных яств и роскошных, умопомрачительных нарядов? Или что греки уже тогда играли в теннис? Правда, это была спартанская игра, и греки играли обнаженными.

— Мои поздравления, Фостина! Видать, вы неплохо все проштудировали. — Теперь все ясно видели, что Алиса получает от всего происходящего большое удовольствие. — В следующий раз я отправлюсь на теннисный корт в чем мать родила. И если мне миссис Лайтфут скажет что-то поперек, я заявлю ей с самым невинным видом: «Идея принадлежит Фостине Крайль. Она утверждает, что греки бегали по корту обнаженными, а мне просто необходимо пройти через такой опыт».

— Я вас к этому не принуждала! — закричала Фостина, чуть не плача. — Алиса, пожалуйста, не делайте этого!

— Наверняка сделаю. — В глазах Алисы вспыхивали злобные огоньки.

— Вы, Алиса, конечно, так не поступите, — вмешалась в спор Гизела. — А ты, Фостина, не давай себя так легко дурачить!

— Конечно, она шутит, я понимаю, — сказала Фостина. Она сильно побледнела, и на лице у нее появилось серьезное, озабоченное выражение. Ну если все вопросы решены, то я оставляю вам эскизы и забираю только Медею, чтобы успеть заменить ей митру до отъезда.

Когда за Фостиной закрылась дверь, в комнате наступила короткая тишина. Затем Алиса с вызовом бросила:

— Не смотрите укоризненно на меня. Я не выношу таких людей, как она. Их нужно постоянно донимать.

— Вы в этом уверены? Вы очень грубы, Алиса. И это совсем ни к чему, тем более что она сегодня уезжает.

— Вы слишком мягкий человек, Гизела. — Резким движением раздавив окурок, Алиса встала. — Нужно научить Фостину наносить ответные удары.

— Избивая ее своей дубинкой до полного бесчувствия? Именно так вы поступили в психологическом смысле.

Алиса задержалась в дверях. Никогда еще на ее прекрасном лице Гизеле не приходилось замечать столько злобы. Это уже просто неприлично. Алиса хотела, вероятно, что-то сказать на прощанье, но лишь злобно прошипела:

— Черт вас всех возьми!

Она вышла, не произнеся больше ни слова…

Дав свой последний урок в этот день, Гизела отправилась на прогулку по территории школы, полагая, что физические упражнения, быстрая ходьба очистят ее психику от призраков, проникающих туда из области подсознательного.

Это был один из тех обманчивых осенних дней, когда прозрачный солнечный свет кажется ласковым и теплым, а вы все равно не можете согреться. Она прошла по тропинке, вьющейся через лесок, и приблизилась к ручейку, который служил границей владений Бреретона. По пути домой она выбрала другую дорожку и вышла из чащи на открытую полянку, которая шла под уклон, от ручейка до дома. На открытом пространстве она вдруг увидела чью-то фигуру, сидевшую за мольбертом, и на мгновение остановилась. Это была Фостина.

На ней, как всегда, было ее наглухо застегнутое пальто голубого цвета, но на этот раз она была без шляпки. Строгие лучи послеполуденного солнца золотили нимб из легких волос над ее головой, что придавало всему лицу какой-то необычный блеск. Повернувшись спиной к дому, она рисовала пейзаж, открывавшийся с полянки, — вереница плакучих ив вдоль ручья, холм, возвышавшийся по другую сторону журчащей воды, редкий лесок, застывшие на деревьях в этот тихий, безветренный день листочки, которые особенно резко выделялись на фоне сверкающего голубого неба. Возле ее ног стоял ящик с красками, а в левой руке она держала небольшую палитру. Она работала кистью, нанося ловкие энергичные мазки-удары, и, казалось, настолько была поглощена своим занятием, что и не заметила появления Гизелы. Бесшумно передвигаясь на резиновых подошвах, Гизела прошла несколько шагов вперед, приблизилась к ней и бросила взгляд на полотно, не вызывая беспокойства Фостины. И вдруг произошло нечто из ряда вон выходящее, что-то такое, что не поддавалось объяснению. Гизела остановилась и продолжала стоять как вкопанная.

Фостина все еще рисовала пейзаж. Ее рука с зажатой кистью искусно, выверенно двигалась по полотну. Но вдруг она утратила живость. Неожиданно каждое ее движение стало вялым и тяжелым, замедленным, словно кадры, снятые рапидом.

В этот тихий, мертвый полдень, казалось, остановилось само время — оно стало похоже на часы, которые нужно завести снова. Вселенная не взорвалась, как взрываются в наши дни физики, она тихо умирала от собственного истощения… Затем вдруг подул легкий бриз и зашелестел ветками над головой, которые задвигались в привычном ритме. Только движения Фостины Крайль становились все более сонными, и казалось, вот-вот кисть выпадет из ее безжизненных пальцев. В этом угасании импульса жизни было что-то чудовищное. В эту минуту она была похожа на останавливающуюся машину, которая вдруг направила всю свою мощь на какую-то иную цель…

Гизела не могла вспомнить, сколько она там простояла. Она очнулась от крика, который мгновенно заставил позабыть ее обо всем на свете. Он доносился из открытого окна за спиной Фостины. Гизела подбежала к нему, затем быстрыми шагами вошла в библиотеку. Там стояла полная тишина. Не было ни души. Лишь слегка от ветра покачивались и шуршали шторы. Внутри дома было темно, так как мрачные подступающие тени поглощали золотистые отблески позднего солнца. Одна дверь, выходящая в холл, была закрыта, а другая — лишь чуть приоткрыта. Через эту щель доносились истошные вопли вместе с рыданиями: «О Бет, успокойся! Умоляю тебя! Что же мне делать?»

Гизела быстро пробежала через коридор в маленькую комнату, на стенах которой висели картины. Шторы в ней яростно развевались и хлопали, так как дверь в холл была широко растворена, и между дверью и окнами гуляли сквозняки.

Мэг Вайнинг корчилась на полу. Ее личико, обычно розоватое и хорошенькое, теперь казалось почти уродливым. Оно сильно побледнело, а мышцы его напряглись. Рядом с ней на полу лежала Бет Чейз, вся обмякшая, безжизненная. Вероятно, она была без сознания. Веснушки ее утратили всю свою потешность. На ее мертвенно-бледном лице они выделялись, словно темные капли чернил.

Гизела, быстро опустившись на колени, начала растирать ей руки. Потом попыталась нащупать пульс, но он был слабеньким, едва ощущался.

— Это — шок! — ее уверенный ровный голос успокоил Мэг, и та прекратила завывания. — Беги к экономке. Пусть принесет одеяла и бутылку с горячей водой!

— Что здесь случилось?

Это была Фостина. Голос ее дрожал. Она стояла по ту сторону открытого французского окна, и в глазах ее было сильное удивление. В руках она держала мокрую кисть. За ее спиной просматривался все тот же пейзаж — покатая лужайка, выходящая к ручейку, а за ним холм, устремившийся к небу. Она сделала шаг вперед, чтобы войти в комнату.

Но в это мгновение Мэг Вайнинг, что было сил, завизжала:

— Нет, нет! Не приближайтесь ко мне!

— Маргэрит, следи за собой! — Гизела удивилась резкости собственного голоса. — Фостина, сбегай, пожалуйста, за экономкой! Пусть принесет одеяла и бутылку с горячей водой. С Бет Чейз обморок. Поторопись!

— Да, да, сию минутку! — откликнулась Фостина, выходя через дверь в холл.

Гизела, сняв жакет, завернула в него девочку и подняла на руки. Как будто укачивала ребенка.

— Ну, что с тобой стряслось? — спросила она Мэг, не спуская глаз с мертвенно-бледного лица Бет.

— Не… знаю…

Гизела еще раз взглянула на Мэг:

— Как это понять? Ведь что-то здесь произошло? Щеки Мэг залила пунцовая краска. Ее нижняя губа

была упрямо выдвинута вперед.

— Я не знаю, от чего произошел обморок у Бет, мисс фон Гогенемс. Может, она что-то увидела. Может, это приступ болезни. Она, закричав, упала на пол. Вот и все!

В холле послышались чьи-то быстрые шаги. У Гизелы оставалось всего несколько мгновений наедине с Мэг. Она торопливо заметила:

— Это — очень серьезное дело, Маргэрит. Я хочу знать правду. Скажи, что здесь произошло?

Глаза у Мэг блестели холодным блеском, словно два бриллиантика.

— Я сказала правду, мисс фон Гогенемс, — сказала она неровным, ломким голосом.

— А мне кажется, что нет…

Не успела Гизела выйти из комнаты, как в нее ворвались мисс Лайтфут, Фостина и экономка с одеялами в охапке.

Миссис Лайтфут, взяв на руки Бет, отнесла ее к себе наверх. Гизеле никогда прежде не приходилось замечать в ней такой чисто женской черты — нежного материнского чувства, находящего выход в заботах о чужих детях. Она уже не думала ни о себе, ни о своей школе, ухаживая за Бет и стараясь поудобнее уложить ее в кровати. Когда постепенно естественный розоватый цвет возвратился к бледным провалившимся щекам девочки, когда капли пота оттенили светло-коричневый пушок на висках, вздох искреннего облегчения вырвался из груди миссис Лайтфут. Наконец, Бет подняла свои песочного цвета ресницы и обвела долгим взглядом незнакомую комнату:

— Что это?.. Где я?

— Помолчи и попытайся отдохнуть молча, — мягко сказала миссис Лайтфут. — Экономка посидит возле тебя и принесет, все что надо.

Она встала и посмотрела на окружающих:

— Благодарю вас, мисс фон Гогенемс, за то, что вы так быстро среагировали. Маргэрит, спустись вместе со мной и зайди ко мне в кабинет.

— Да, миссис Лайтфут. — Лицо у Мэг разгладилось, стало розовым и приятным. Она вышла из комнаты и побрела вслед за миссис Лайтфут. Направляясь в свою комнату, Гизела услыхала чьи-то быстрые шаги. С ней в полутемном холле чуть не столкнулась Фостина, запыхавшаяся от ходьбы.

— Почему миссис Лайтфут не сказала мне ни слова? Ведь сегодня — последний мой день в школе. Через час за мной приедет такси. Разве трудно в такую минуту быть немного повежливее?

— Как ты думаешь, чем вызван обморок у Бет? — задала ей встречный вопрос Гизела.

— Понятия не имею. А ты?

— Я стояла спиной к дому, — Фостина помедлила, когда они подошли к двери комнаты Гизелы. — Я рисовала там, на лужайке, около двадцати минут. Затем услыхала детский крик. Я до того испугалась, что не сразу пришла в себя. Знаешь, такое часто бывает, если внимание чем-то поглощено, особенно, если пишешь что-то или рисуешь. Я обернулась, но за спиной никого не увидела. Окна в доме были открыты, значит, крики раздавались оттуда. Я подбежала к ближайшему — это оказалось окно класса для письма.

— Ты видела, как я бежала к библиотеке?

— Нет, не видела. Вероятно, ты добралась туда быстрее меня. Когда я подбежала к классу, ты уже находилась там, внутри и стояла на коленях, склонившись над Бет.

— Я прошла в класс через библиотеку, — объяснила Гизела. — А ты прибежала прямо к окну классной комнаты с лужайки. И на это у тебя ушло все же больше времени.

— Я так испугалась, — по глазам Фостины чувствовалось, что она умоляет подругу простить ее за медлительность. — К тому же я не столь подвижна, как ты.

— Ты стояла у окна прямо напротив двери в холл. Дверь была распахнута. Ты никого не заметила в холле?

— Нет, нет, — на лоб Фостины набежали морщины, и в ее голосе послышалась какая-то неуверенность. — Нет, не могу утверждать, что я кого-то там видела…

— Ну а что ты вообще видела? — нетерпеливо перебила ее Гизела.

— Теперь, когда ты сказала об этом, я припоминаю, что у меня возникло такое ощущение… такое ощущение, что кто-то движется в холле. Но освещение было тусклое из-за поднятых наполовину жалюзи венецианских окон. На дворе было жарко. К тому же я не обращала внимания на то, что происходит в холле. Я высматривала вас и Бет, а вы были в классной комнате.

— Я видела, как ты рисовала на лужайке, когда возвращалась по тропинке от ручья, — продолжала Гизела. — Твои движения мне показались какими-то ужасно замедленными, неестественными. Ты была гораздо медлительнее, чем обычно. Что, тебе было плохо?

— Нет, я чувствовала себя хорошо. Просто какое-то сонное состояние. Мне с трудом удавалось преодолевать дрему и не закрыть глаза. Этот ужасный вопль словно пробудил меня. Знаешь, как ведет себя спящий человек, если его внезапно разбудить. Даже крепкий сон не помогает при навязчивом кошмаре.

— Значит, ты испугалась? — спросила Гизела.

— Ну а ты бы на моем месте?

— Думаю, что тоже испугалась бы. Но такой страх не вызвал бы у меня заторможенности. Ну а как ты сейчас себя чувствуешь?

— Неплохо, — со вздохом ответила Фостина. — Просто… немного устала. — Она слегка улыбнулась бледными губами.

— Помочь тебе собрать вещи? — предложила Гизела.

— Правда? Очень мило с твоей стороны. Только у меня с ними немного хлопот. Я все сделала сегодня утром. Вещей у меня мало.

Перевязав кожаным ремешком и закрыв последний из трех довольно потрепанных чемоданов, Фостина взяла с тумбочки возле кровати книгу — старый фолиант в кожаном переплете с золотым тиснением и потрепанными краями.

— Это — твоя книга, — сказала она с чувством неловкости. — Первый том «Воспоминаний» Гёте. Я набралась смелости и взяла ее с твоей полки однажды, когда тебя не было. Хотела кое-что посмотреть.

— Благодарю, — Гизела, взяв книгу, посмотрела на форзац. Здесь кто-то теперь давно выцветшими светло-коричневыми чернилами написал мелкими буквами: «Амалия ди Буасси Нойвельке, 1858». Что-то опять дало о себе знать на смутной границе сознания, но так и не выплыло в памяти…

— Может, пойдем ко мне и выпьем по чашке чая на дорожку, — неожиданно предложила Гизела. — У тебя еще есть несколько минут до прихода такси.

Когда они вошли в комнату Гизелы, день почти угас. Она включила настольную лампу под шелковым янтарным абажуром, заварила чай на спиртовке и подала его с дольками лимона в старомодном сервизе.

— За твои будущие успехи! — Гизела элегантным движением подняла свою чашку так, словно это был бокал с вином. — Пусть следующее место работы будет для тебя удачнее!

Но у Фостины не было настроения для взаимной галантности. Она отставила в сторону чашку, едва пригубив.

— У меня нет будущего, — резко сказала она.

— Чепуха! Пей чай, пока не остыл. Тебе станет лучше. Подчиняясь ее уговорам, Фостина выпила чашку.

— Ну, теперь мне пора. Спасибо! — она поставила на стол пустую чашку. — Я не могу заставлять таксиста ждать. Можно опоздать на поезд в Нью-Йорк.

— Я провожу тебя до ворот, — предложила Гизела. — Не забудь прислать свой точный адрес, как только окончательно устроишься.

Они вместе вошли в холл. Покидая навсегда школу в эту промозглую осеннюю ночь, Фостина казалась такой маленькой, одинокой в своем тонком весеннем, застегнутом наглухо голубом пальтишке, и рядом с ней из всех, кто жил в Бреретоне, была лишь одна девушка, пожелавшая проводить ее до ворот и сказать на прощание: «Ну, с Богом!»

Она шла на несколько шагов впереди Гизелы. Сделав поворот, они подошли к верхней площадке лестницы. Свет от пары канделябров в верхнем холле достигал лишь первой площадки. Далее вся лестница была погружена в густую тень, так как в нижнем холле еще не был включен свет.

На первой, хорошо освещенной лестничной площадке возвышалась абсолютно неподвижная фигура миссис Лайтфут. Одна рука ее покоилась на балюстраде. Она вглядывалась вниз, в неосвещенный холл. У нее была новая прическа. Ее тронутые сединой, соломенного цвета волосы были уложены в кольца, а вечерний туалет был выдержан в каменных тонах. Кроме того, на ней была выходная накидка из темно-серого вельвета, ниспадающая тяжелыми складками до щиколоток, покрывая шифоновую юбку, а из-под нее виднелся носок атласной туфли того же цвета. Вокруг шеи — горностаевая оторочка, цветок капского жасмина и нитка жемчуга. Вельветовые рукава доходили лишь до локтей. Дальше их сменяли длинные морщинистые перчатки безупречно белого цвета. Ее глаза напряженно выискивали кого-то в темноте, и голос отличался строгостью и резкостью:

— Мисс Крайль!

— Слушаю вас, миссис Лайтфут!

Миссис Лайтфут от этих слов сильно вздрогнула и, повернувшись, устремила свой пронзительный взгляд на Фостину. Наступила короткая мертвая тишина, в которой было слышно даже их дыхание. Ее первой нарушила Фостина.

— Вы меня звали?

Миссис Лайтфут заговорила, и в ее голосе уже не чувствовалось прежнего апломба.

— Давно вы там стоите?

— Всего секунду, — Фостина нерешительно улыбнулась. — Я так спешила, что бессознательно хотела проскользнуть мимо вас по лестнице. Но вовремя одумалась. Такой шаг с моей стороны можно расценить как ужасную грубость.

— Несомненно, мисс Крайль, несомненно, — согласилась миссис Лайтфут, плотно сжав губы. — Если вы так торопитесь, то не стану вас задерживать. Всего хорошего!

В развевающемся на ходу наряде она спустилась по лестнице, сохраняя всю свою представительность. Она прямо держала спину и вышагивала с высоко поднятой головой, как и приличествовало ходить, по ее мнению, женщинам ее поколения.

Фостина с Гизелой следовали за ней на почтительном расстоянии. Когда она дошла до последней ступеньки, из гостиной вышла Арлина в черном платье, белом фартуке и зажгла свет. Вспышка лампы ярко осветила пустой холл, выглядевший как обычно. Никто не мог догадаться, что же приковало внимание миссис Лайтфут к этому месту, когда она стояла наверху, на первой лестничной площадке.

— Ты пришла слишком поздно, Арлина, — с раздражением сделала ей замечание миссис Лайтфут. — Нужно включать лампу на лестнице до наступления темноты. Неровен час, можно с нее и упасть.

— Виновата, — сказала, надувшись, Арлина.

Миссис Лайтфут с нарочитым безразличием разгладила одну из перчаток:

— Ты не видела кого-нибудь только что там, около тебя? А в холле? Может, в столовой, когда возвращалась из кладовки?

— Нет, мадам, там не было ни души. — Но какой-то бесенок вселился в нее, и она с вызовом спросила: — А вы, мадам?

— Само собой разумеется, нет! — отрезала та, но в ее голосе уже не слышались властные нотки.

Установившуюся неловкую тишину вдруг разорвал заливистый телефонный звонок. Миссис Лайтфут вздрогнула, словно этот неожиданный звонок был тем пределом, который еще могли выдержать ее расстроенные нервы. Вдруг Гизелу, которая в эту секунду испытала что-то вроде легкого шока, осенило. Значит, кто-то напугал миссис Лайтфут так же сильно, как и Бет Чейз…

Арлина подошла ко второму аппарату в кладовке, расположенной прямо под лестницей:

— Школа Бреретон… Простите, как ваше имя? Минутку… Это вас, мисс фон Гогенемс. Междугородная. Вас вызывает какой-то доктор Базил Уиллинг…

Глава четвертая

Тень улыбки, словно вздох,

Кожура слепой печали…

Он был уверен заранее, что она придет вся одетая в черное. Ведь она была европейка, венка, и принадлежала к поколению Шанель, — как же она могла посчитать свой туалет совершенством, если бы он не был черного цвета. На сей раз это было тяжелое платье из крепа, разумно перехваченное у талии, ниспадающее более свободно к ее стройным ногам, обтянутым тонкой «паутинкой», и изысканные сандалии-плетенки на высоком каблуке. Четкая линия ее белых плеч не прерывалась ни рукавами, ни штрипками. Ни на шее, ни на голове не было никаких драгоценных украшений, но посадка головы заставляла воображать россыпь драгоценностей, — вероятно, целый сонм ее предков носил в волосах диадемы. Волосы у нее были пострижены короче, чем обычно, и зачесаны за уши. Под их гладкими темными волнами ее бледноватое лицо с тонкими очертаниями было похоже на белый цветок. Он взял ее за руку.

— Гизела…

Больше он ничего сказать не мог. В ее улыбке соединились веселость с нежностью. Ее искреннее жизнелюбие воскрешало в памяти воспоминания о Европе, о довоенном мире. «Еще одна война вроде этой, и в мире не останется ни одного человека с такой удивительной, милой улыбкой», — подумал он. На какое-то мгновение она предстала перед ним как обломок какой-то погибшей цивилизации, пусть обломок, но обломок милый и обожаемый, вроде изуродованной древней статуи из Аттики или Лидии.

Затем они сидели вдвоем, рядом, на обитой бархатом скамье возле стены, а официант устанавливал перед ними на столе два бокала с горьким «мартини».

Ее взор остановился на белом галстуке, слегка пожелтевшем за шестилетнее пребывание в темном ящике шкафа.

— Расстался наконец с формой? Надеюсь, навсегда?

— Если будет угодно Богу, то навсегда! — он выпил рюмку старательно, словно отвечая на произнесенный торжественный тост. — Поэтому я и выбрал это уютное местечко для нас. — Он рассматривал сочетания красок металлических оттенков, которые в это время стали всеобщей модой в дизайне.

— Ну, скажи на милость, можно ли найти еще такое же цивилизованное место, как этот «Лебединый клуб»?

— Ну… — она снова улыбнулась. — Но и тот маленький бар на Первой авеню, куда мы, бывало, с тобой ходили, не пользовался популярностью только у военных…

— Значит, ты все помнишь?

Остальное они договорили взглядами. Базил рассмеялся:

— Кажется, это мой любимый бар. Любой посетитель там — тип, сошедший со страниц Диккенса или Сарояна. Но он сейчас не годится, — это не то место, где можно отметить мое возвращение из царства смерти. Мне так хочется вернуть прошлое. Я вновь в своей старой должности врача — помощника окружного прокурора, хотя теперь другой прокурор и другой мэр в городе. Мое прежнее место заведующего психиатрической клиникой при больнице «Никербокер» отдали моему приятелю, тому парню, Данбару, которого в последний раз я видел в Шотландии. Но я нашел себе работу получше, в другой больнице, — на Мюррей Хилл. Жильцы, снимавшие мой дом в то время, уехали в Чикаго. Мы с Юнипером, моим слугой, вчера опять туда переехали. Теперь, если мне удастся убедить себя в том, что я не желаю ничего переделывать внутри, несмотря на то, что там все ободрано и отличается невообразимой ветхостью, то вскоре ко мне вернется ощущение пребывания в собственном доме. Будет не хватать только одного.

— Чего именно?

— Тебя!

Ее бледные щеки залила слабая краска.

— Почему ты преподаешь в Бреретоне? — спросил он, и в голосе его чувствовалось чуть ли не обвинение.

— Нужно ведь на что-то жить.

— Но это место не для тебя. Ты подписала контракт?

— До июня.

— А сейчас — ноябрь. Разорви контракт!

— Да ты что, дорогой, шутишь?

— Я никогда в жизни не был так серьезен, как сейчас. Бреретон может пагубно отразиться на твоем здоровье. Там даже не безопасно.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты там видишься с этой… как ее? Фостиной Крайль?

— А, ты это о письме! — рассмеялась Гизела. — Я совсем позабыла об этом. В разговоре по телефону ты об этом даже не обмолвился, просто назначил мне свидание. Теперь, когда я с тобой, все это мне кажется каким-то нереальным.

— Но сегодня вечером, когда ты вернешься в школу, все вновь станет реальным.

— Нет, теперь все кончено. Кончено, с отъездом Фостины.

— Ты так считаешь? Но ведь те люди, которые ее узнали, все еще живут и работают там…

Официант принес булочки. Когда они вновь остались одни, Базил наклонился к ней:

— Твое письмо дает лишь общую картину. Расскажи-ка мне все поподробнее. Где и при каких обстоятельствах ты впервые заметила странности в поведении мисс Крайль?

— Но в самой Фостине не было ничего странного, — возразила Гизела. — Странное заключалось в реакции на нее окружающих.

— Ну, это одно и то же. Когда все началось?

— Несколько дней назад. — Гизела была сильно удивлена, что ее собеседник воспринимает все это с такой серьезностью.

— А первый инцидент? Когда он произошел?

— Не помню, — мрачно ответила она. — Ведь на новом месте работы от тебя многое требуют. Это был мой первый учебный семестр, как и у нее. Кажется, я уже преподавала в Бреретоне с неделю, как вдруг начала осознавать, что Фостина не пользуется популярностью в школе. Кажется, все началось с прислуги, затем передалось ученицам, а от них учителям. Обстановка вокруг нее постоянно накалялась, и вот все вылилось в требование покинуть школу. То есть ее уволили.

— И это все?

— Ну, были еще кое-какие инциденты. О них я тебе писала.

— Расскажи еще раз.

Она рассказала ему подробно о том, что ей самой было известно.

— Из-за чего другие преподаватели избегают мисс Крайль? — поинтересовался Базил. — У тебя есть на этот счет идея?

Было видно, что Гизела колеблется.

— У меня сложилось впечатление, что они все ее боятся. А кому может понравиться то, что вызывает страх?

— Но чего они боятся?

— Я этого не знаю! Все испытывали жуткий страх. Может, это чувство, владеющее толпой. Сама я не могу никак отделаться от удивительного ощущения, что я уже об этом знала что-то прежде, что давно читала что-то в этом роде.

— Может, оно так и было. Закончив читать твое письмо, я позвонил Брентано и попросил его прислать мне «Воспоминания» Гёте во французском издании в переводе мадам Карлович.

— После того как Фостина вернула мне книгу, я перечитала этот том, но не обнаружила там ничего такого, что могло быть связано с нашей ситуацией.

— Но ты ведь не знала, что там искать, — напомнил ей Базил. — Ведь тебе, по сути дела, еще не известно истинное положение Фостины.

Грянул оркестр и принялся портить хорошую музыку, что в последние годы, кажется, стало модой. Гизела вздохнула:

— Ну разве можно разговаривать о чем-то неуловимом в таком шумном месте?

— Тогда мы отправимся в другое, — тут же отозвался Базил. — Тебе действительно здесь не нравится?

— Не очень…

Он подозвал к себе удивленного официанта, чтобы заплатить по счету за так и не съеденный обед.

Замшелые завсегдатаи бара на Первой авеню в тот вечер были крайне изумлены внезапным вторжением в их обитель какой-то экзотической пары, этих «чужаков» с Пятой авеню или даже Центрального парка. Женщина в длинном вельветовом жилете черного цвета с пламенно-красными шелковыми отворотами. Мужчина в цилиндре с длинным белым шарфом, болтающимся на шее, — такое они видели только в кино. Здесь публика была повежливее, чем на Пятой авеню, и никто из гостей на них не глазел и не перешептывался. Вежливость, однако, ничего не стоит, если люди не проявляют терпимости. Они, конечно, смогут вынести и эту незаслуженно богатую парочку, если только она будет вести себя тихо и соблюдает приличия.

— Сюда и нужно было податься с самого начала, — сказал Базил, бросая ностальгический взгляд на потемневшие от времени, дыма и уличного смога стены заведения. — Здесь ничего не изменилось.

— А автоматический проигрыватель? — возразила Гизела.

Они с отвращением посмотрели на этого сияющего никелем монстра, уставившегося на них через плотный покров сигаретного дыма.

— Похож на одну из тех рыб, которые снабжены собственной электробатареей на океанском дне, — прошептала Гизела. Затем они все же поддались очарованию этого старого бара. — У тебя есть пара монет?

— Только если ты не будешь ставить этого всем надоевшего «Северного оленя».

Он сделал обычный заказ: тосты с сыром и пиво, которое было почти как «Пльзенское». Она вернулась к столу, сияя от счастья, так как ей удалось отыскать «Вальс хрустальной туфельки» из сюиты «Золушка», написанной дедом Базила Василием Красновым.

— Конечно, он чересчур синкопирован, но и в таком виде он прелестен. Ума не приложу, как сюда попала эта пластинка? Все остальное здесь — дрянь!

Никто, кроме них, музыку не слушал. За соседним столиком пара бродяг делила кружку пива на двоих и сосредоточенно, серьезно, не отрываясь, словно ученые, расшифровывающие средневековый манускрипт, изучала забытую кем-то на столе газету. Что же такое отыскали они в новостях дня, что заставило их совершенно позабыть собственные беды, мрачные картины мира, голод, нищету и грязь?

В это время один из них произнес:

— Я ведь говорил тебе, что от перхоти нет средств. Наука против нее бессильна.

— Нет, вот здесь говорится… — второй собеседник начал старательно выговаривать напечатанные слова: — Вначале тщательно вымойте… голову…

— Ну чем не сценка из Сарояна! — прошептала Гизела. — Твоему «Лебединому клубу» есть с кем потягаться!

Здесь было так легко разговаривать, а им нужно было о многом поговорить, — так что они не возвращались к теме о Фостине до тех пор, когда Гизела не начала бросать беспокойные взгляды на висящие над стойкой часы.

— Мне так неприятно думать о твоем возвращении туда, — сказал Базил, приканчивая третью кружку пива. — Ваша миссис Лайтфут не могла бы столь безжалостно разрушить карьеру этой девушки, если бы сама не несла какой-то доли вины за все, что там, в Бреретоне, произошло.

— Ты хочешь сказать, что сама Фостина занималась подобными фокусами. Но каким образом? И ради чего?

— Когда мисс Крайль спросила тебя, слышала ли ты какие-нибудь сплетни о ней, ты ответила отрицательно. Почему?

— Я знала, что люди о ней судачат, но я понятия не имела о том, что именно о ней говорят. Но даже если бы я и знала — что из этого? Нельзя передавать жертве распространяемые о ней слухи. Ни в коем случае. Неписаный закон. Это все равно, что сообщить супругу о неверности жены.

— Даже если жертва сама на этом настаивает?

— Тем более, если жертва настаивает! Ведь никто из нас не желает видеть себя таким, каким его видят со стороны. Если люди задают подобные вопросы, то только ради того, чтобы лишний раз убедиться. Ведь ни один артист или писатель не хочет слышать правдивой критики в свой адрес. Требуется только похвала. Персидские цари, как известно, даже убивали тех гонцов, которые привозили им дурные вести.

— Ты на самом деле так думаешь? — спросил Базил. — Может, ты не доверяешь мисс Крайль?

— Да нет же! — воскликнула Гизела. — Я ей всегда доверяла, как доверяю и теперь. Я готова сделать все на свете, чтобы помочь ей.

— Ты уверена в этом?

— Абсолютно.

— Тогда позволь мне стать ее представителем. Завтра же я отправлюсь в Бреретон и буду настаивать там на получении объяснений по поводу поступка миссис Лайтфут. Как психиатр, я выражаю особый интерес к этому весьма странному воздействию сплетен в школе.

— Чепуха! Ты просто хочешь уберечь меня от беды!

— Какой я эгоист! Только я не стал бы говорить о беде. Я здесь употребил бы другое слово — «опасность».

— Почему?

— Во всем этом чувствуется чей-то злой умысел, в результате которого мисс Крайль лишилась места. Злой умысел, таинственность и одержанный триумф, — это далеко не «святая троица». Может появиться нужда в следующей жертве.

— Фостина пока остановилась в Нью-Йорке, в «Фонтенбло». — Гизела вытащила из сумочки визитку. — Есть ручка? Я напишу адрес.

Он попросил у бармена ручку.

— А теперь я отвезу тебя на Центральный вокзал, если ты на самом деле хочешь уехать одиннадцатичасовым поездом.

— Завтра вечером в Бреретоне состоится школьный вечер. Не хочешь ли приехать к нам?

— Вечер у меня занят. Я выступаю свидетелем на судебном разбирательстве по поводу одного странного случая помешательства. Я приеду в Бреретон утром.

— Но утром у меня урок! — на лице Гизелы появилась кислая гримаска.

— Не хочешь ли ты пообедать со мной в пятницу вечером?

— С удовольствием. В субботу у меня нет уроков. Значит, не нужно торопиться, нервничать, чтобы вовремя возвратиться в школу.

Автомобиль затормозил между Первой и Второй улицами. Это был темный и пустынный перекресток. Склады по обе стороны были закрыты, а единственный фонарь горел далеко впереди, на самом углу. В это время не было и пешеходов. Не говоря ни слова, они повернулись и прильнули друг к другу губами.

Наконец, он выпустил ее из объятий и Гизела отстранилась.

— Ради этой встречи я пролетел шесть тысяч миль! — сказал Базил. — Меня хотели оставить в Японии еще на годик-другой.

— Я очень рада, что ты этого не сделал, — еле слышно ответила она.

— Если рада, то разорви контракт с Бреретоном!

— Ох право, не знаю, что делать!

— О чем тут думать?

— Сейчас любая женщина, если только она не умалишенная и не калека, кажется тебе очаровательным существом. Но завтра… — она пожала плечами. — Я выйду здесь. Вокзал отсюда всего в двух кварталах.

Не отвечая на ее просьбу, он отпустил тормозную педаль. Машина поехала навстречу ярким огням Лексингтон-авеню. Возле вокзала он наклонился к ней и поцеловал руку.

— Завтра утром я буду в Бреретоне.

— Завтра утром? Но ведь тебе нужно прежде встретиться с Фостиной!

— Я повидаюсь с ней сегодня ночью…

Глава пятая

С тех пор, как Дьявол бросил кости,

играя с Богом па твою судьбу,

Фостина…

«Фонтенбло» был типичным порождением другой, предыдущей инфляции, разразившейся после другой, предыдущей войны. Когда-то он задумывался как отель-люкс. Но в настоящее время стал старомодным общежитием для фабричных девчонок, хотя и не лишенным внешней позолоты и отлично налаженного быта, отвечающего всем современным требованиям. Сюда не допускались гости мужского пола. Само здание представляло собой небоскреб, расположенный на окраине фешенебельного района, с просторными залами для свиданий на первом этаже, бассейном и теннисным кортом в подвале. Правда, сами комнаты, где жили девушки, были похожи на бедно обставленные узкие кельи. Его владельцы сыграли на двух разновидностях женского страха, — боязни предстать перед всеми либо в неопрятном виде, либо с подмоченной репутацией. Однако Базил подозревал, что Фостина остановила свой выбор на этом плотно заселенном, хорошо охраняемом здании не из-за этих широко распространенных опасений.

Войдя в холл, он вдруг вспомнил о том времени, когда, двадцать лет назад, совсем еще молодым человеком, «чужаком» в Нью-Йорке, он заглядывал в «Фонтенбло» в гости к девочкам, с которыми когда-то познакомился в Балтиморе. Родители разрешали им ехать в Нью-Йорк, чтобы учиться или работать, но при условии, что они твердо обещают жить в этом отеле «только для женщин».

С тех пор здесь ничто не изменилось. Залы для свиданий по-прежнему сияли искусственным мрамором и металлическими пластинами, обитыми планками из красного дерева. В этот поздний час здесь еще было полно девушек, будущих волчиц или крольчих, которые сегодня выглядели безобидными и милыми лисичками или куницами. Они живо щебетали, прощаясь со своими безыскусными кавалерами, которые доставили их домой из театра или кино. Наивная простота этих радостных мордашек, не сложившееся еще выражение губ, длинные шишковатые запястья рук заставили его почувствовать себя мудрым, озабоченным стариком в их компании. Он решительным движением руки снял трубку внутреннего телефона и попросил позвать мисс Крайль.

— Я вас слушаю.

— Меня зовут Базил. Базил Уиллинг. Вы меня не знаете, но я приятель Гизелы фон Гогенемс.

— Да, да. Я слышала, как она называла ваше имя.

— Я только что посадил ее в поезд на Бреретон. Мы вместе пообедали, и она рассказала мне все о вас. Я хотел бы поговорить с вами. Может, смогу вам помочь…

— Очень любезно с вашей стороны. Может быть, завтра…

— Дело не терпит отлагательства. Вы даже не отдаете себе в этом отчета. Я нахожусь внизу, в холле. Нельзя ли встретиться сейчас? Думаю, еще не слишком поздно?

— Нет, что вы! В нашем здании, на крыше, есть небольшой садик. Садитесь на лифт-экспресс. Я там вас встречу. У нас, к сожалению, гостиные не предусмотрены, а в холле в этот час полно народу.

Он вышел из лифта в садик и увидел, что там никого нет, кроме парочки, забившейся в дальний угол. Он не мог различить лица влюбленных, — только два расплывчатых белых пятна и красные огоньки их сигарет. Он направился в противоположный угол и облокотился о парапет. С наступлением темноты свет с улицы и других высотных зданий превращал всю округу в какой-то колдовской сумеречный мираж. В выложенном изразцами желобе кустилась чахлая растительность, а вокруг стояли металлические столы и стулья, покрытые толстым слоем городской пыли. Вид отсюда просто захватывал дух. Сотни тысяч кубических метров каменной кладки всей своей громадой самым причудливым образом устремлялись в ночное небо, сверкая мириадами желтых огней. Казалось, сотни торжественных процессий с факелами над головами карабкаются на сотни Лысых гор, чтобы там, на самом верху, отпраздновать Вальпургиеву ночь. Трудно было себе представить, что такое искусственное великолепие было лишь случайным разрастанием города, который теснился на своем островном месте рождения. Чувства Базила к «Фонтенбло» постепенно теплели. Может, этот отель и впрямь давал какой-нибудь девчонке из провинциального Ошкоша то, что она никогда не увидела бы из окна третьего этажа своего кирпичного дома.

— Доктор Уиллинг?

Ему сразу понравился ее голос. Такой спокойный, с какой-то подчеркнутой ясностью произносимых слов. Он обернулся и увидел девушку приблизительно его роста, но очень хрупкую, с такими узкими, сутулящимися плечами, что трудно было принять ее за взрослую женщину. Ее простое светлое платьице было хорошо заметно в темноте. Овальное лицо и прекрасные вьющиеся волосы удачно сочетались с цветом ее платья. Она прошла мимо, направляясь к стульям, стоящим рядом с низеньким столиком, и жестом предложила ему сесть.

— Начну с объяснения, почему я оказался здесь, — приступил к делу Базил. — Мне очень не нравится то, что происходит в Бреретоне. Гизела снова отправилась туда, и я весьма обеспокоен. Из-за нее.

— Из-за нее? — повторила спокойным, лишенным эмоций голосом, девушка. — Не вижу для этого никакой причины. Что ей может угрожать?

Базил уже начал раскаиваться в том, что согласился встретиться с Фостиной здесь, на крыше небоскреба, так как в этих искусственно созданных сумерках он никак не мог рассмотреть выражение ее лица. Высокая, хрупкая, с плоскими бедрами и узкими плечами, она казалась ужасно худосочной и даже какой-то нематериальной, как бумажная кукла. На лице — ничего особенного.

— Гизелу всегда в школе связывали с вами. Теперь, когда вас там больше нет, злоумышленник может переключить свое внимание на нее. Она ведь была тем человеком, которому вы доверяли?

— Да, я рассказала ей обо всем, что произошло.

— Обо всем?

Даже если после такого вопроса цвет лица Фостины изменился, или она в недоумении вскинула глаза, он все равно не мог этого заметить. Она по-прежнему сидела перед ним, облитая слабым светом, и, видимо, не теряла самообладания. Ее ответ был простой отговоркой:

— Мне больше нечего добавить.

Даже голос у нее оставался прежним, — тонким, сухим, четким, слегка педантичным.

— Доктор Уиллинг, ведь вы — психиатр, не так ли?

— Да, это моя специальность.

— Поэтому Гизела и направила вас ко мне? Она на самом деле уверена, что все это — лишь игра моего воображения. Ну, когда я утверждаю, что люди вокруг не спускают с меня глаз, значит, я выдумываю? Что я невротичка, а может, еще и похуже?

— Мисс Крайль, буду с вами откровенен. Гизела так не считает. Но об этом подумал я, когда мне она обо всем рассказала…

— Ну а теперь? Что вы скажете?

— Трудно сказать что-то определенное без проведения тщательного психиатрического обследования.

— Мое психическое здоровье никогда и никем не подвергалось сомнению, — горячо запротестовала Фостина. — Мое физическое состояние никогда не выходило за пределы нормы. Правда, я немного анемична, но я принимаю железистые соединения и витамины. Вы и впрямь считаете, что необходимо провести психиатрическое обследование?

— Все можно выяснить и другим, гораздо более простым способом, если только, конечно, вы на это отважитесь.

— В чем он заключается?

— Разрешите мне поговорить с миссис Лайтфут от вашего имени. Она обязана дать вам какие-то объяснения.

Мне она может сообщить такое, о чем никогда не расскажет вам.

— Ах… — Фостина все еще оставалась какой-то незримой, несуществующей в этих густых сумерках, но голос ее выдал. Базил так и не понял, была ли она оскорблена таким бесцеремонным отношением к ней со стороны миссис Лайтфут или же просто на нее сердита. Но чего же она боялась?

— Гизела сказала, что у вас нет ни семьи, ни близких. Это правда?

— Да. У меня действительно никого из близких не осталось, кроме мистера Уоткинса. Он был адвокатом моей матери. После ее смерти он стал моим доверенным лицом и опекуном.

— Вы ему рассказали о случившемся?

— Мистер Уоткинс — старый, практичный человек, который не терпит неясностей. Но что определенного могла я ему сообщить, кроме того, что меня уволили без каких-либо объяснений? Как я могла рассказать обо всем такому человеку, как он?

— Кто-то из нас должен повидать миссис Лайтфут. Либо он, либо я от вашего имени.

— Лучше сделайте это вы.

— Но такой шаг грозит вам серьезными испытаниями. Готовы ли вы пойти на это? Именно сейчас, когда все ваше будущее поставлено на карту?

— Я согласна, — в ее голосе, казалось, все еще гнездился страх, но и чувствовалась нотка отчаянной дерзости, последней вынужденной отваги робких людей, оказавшихся в ловушке. — Я готова к этому. Именно сейчас.

— Умница. Я зайду к вам утром, — торопливо сказал он. — Сколько еще вы здесь пробудете? Несколько дней?

— Да, хочу воспользоваться представившимся шансом, чтобы немного отдышаться и прийти в себя.

— Ну а потом?

— Если мне удастся найти другую работу, поеду в Нью-Джерси. Мать оставила мне коттедж на берегу моря в Брайтси. Я могу перебиться там эту зиму.

— Надеюсь, вы не утратите благоразумия. Не сочтите меня нахалом, но… каково ваше финансовое положение?

— Ну, во-первых, мне положено жалованье за шесть месяцев в школе миссис Лайтфут, во-вторых, у меня есть кое-какие сбережения. В общем, достаточно, чтобы протянуть несколько месяцев, если не транжирить деньги.

— И это все?

— Мне принадлежит коттедж в Брайтси. К тому же в день своего тридцатилетия я унаследую от матери еще кое-что. Драгоценности. Большей частью это — безделушки, но, по мнению мистера Уоткинса, там есть несколько весьма дорогих камней. Мистер Уоткинс готов выдать мне в качестве аванса часть их залоговой стоимости, если мне понадобятся деньги до осени следующего года. Мне исполнится тридцать в октябре.

— Не объясните ли, почему вы не унаследовали и остальную часть вместе с коттеджем?

— Этот дом не представляет большой ценности, и мать передала мне его сразу, когда я автоматически получила право на наследство, достигнув совершеннолетия… Но несколько драгоценных камней — этой мой единственный надежный капитал на всю жизнь, и мать опасалась, как бы я их не продала и не растранжирила деньги, если бы получила их в незрелом возрасте, когда еще не можешь как следует оценить такое достояние. Видите ли, когда она умерла, мне было всего семь лет. Она оставила мне достаточно наличными, так что я без хлопот могла закончить школу и колледж. На каникулы мистер Уоткинс обычно отправлял меня в летние оздоровительные лагеря за свой счет. У него не было ни жены, ни детей, и он на самом деле не знал, что со мной делать.

— У вас не было ни теток, ни двоюродных братьев или сестер с обеих сторон?

— Нет. По сути дела, мне очень мало известно о моей семье, доктор Уиллинг. Я помню свою мать. Это была очень красивая женщина с золотисто-каштановыми волосами, в накидке из тюленьей кожи, в белых, почти детских перчатках на руках и с фиалками, пришпиленными к муфте. В голове у меня сохранился еще один ее портрет, — мама, одетая во все белое, стоит, держа в руке белый кружевной зонтик от солнца с длинной ручкой. Я совсем не помню отца, он умер, когда я была еще совсем младенцем. Я не раз интересовалась родственниками с его стороны. — В голосе ее появились какие-то загадочные нотки. — Я всегда знала, что мать совершенно одна в этом мире, но мне казалось очень странным, что у отца не оказалось никаких родственников. Пару раз я спрашивала об этом у мистера Уоткинса, но он всегда твердо меня заверял, что у меня нет родственников ни с той, ни с другой стороны, что я должна привыкнуть к мысли о своем одиночестве в этом мире. Как и моя матушка.

— После встречи с миссис Лайтфут мне хотелось бы поговорить с этим мистером Уоткинсом. Как можно с ним связаться?

— Его контора находится на углу Бродвея и Уолл-Стрит.

Базил ужасно удивился:

— Уж, случайно, не Септимус Уоткинс? — Он предполагал, что «мистер Уоткинс» — какой-то заштатный крючкотвор, располагающий небольшой конторкой в полутемном переулке. Ничто в облике Фостины не говорило о том, что адвокат ее матери — одно из знаменитейших светил юриспруденции его поколения.

— Да, это его имя. Но если вы хотите встретиться с ним, придется подняться ни свет ни заря, — Фостина с усилием улыбнулась, словно ее лицевые мускулы были непривычны к этому. — У него весьма странные часы приема посетителей — от шести до семи утра.

— В самом деле? — Он был уверен, что она ошибается. Вероятно, пустяковое дело — связаться с секретаршей Уоткинса и условиться о более позднем времени для встречи.

Базил поднялся.

— Я очень рад, что вы полны решимости взяться за это дело.

Она проводила его до лифта.

— Надеюсь, вы позвоните мне, когда вернетесь в Нью-Йорк?

— Непременно. — Он окинул ее внимательным взглядом. — Хочу спросить у вас еще об одном. Как вам в голову пришла мысль взять с полки Гизелы первый том «Воспоминаний» Гёте? У вас были на то какие-то особые причины?

— Нет, никаких. Я всегда интересовалась Гёте.

Давний опыт врача-психиатра научил Базила тут же распознавать неумелого лгуна. Но сейчас, в такое время, нельзя было обвинять в этом несчастную девушку. Вначале необходимо заручиться ее полным доверием. Уже сам факт, что она так неуклюже попыталась ему соврать, произвел на Уиллинга должное впечатление. Было ясно, что в душе она — честный человек. Трудно было представить Фостину ключевой фигурой в каком-нибудь масштабном надувательстве или недостойных, низких интригах.

— Доктор Уиллинг… — произнесла она, и ее голос замер.

— Я вас слушаю.

Она глубоко вздохнула и снова посмотрела на него.

— Что бы вам завтра ни рассказала миссис Лайтфут, прошу вас, верьте мне, верьте в мое чистосердечие.

— Я ведь собираюсь отстаивать ваши интересы, — с самым серьезным видом ответил он. — Не хотите ли сказать мне еще что-нибудь, пока я не уехал?

Загремела открывающаяся дверь лифта. Он прищурился от внезапного, словно удар, снопа яркого света. Впервые он увидел четко ее лицо — тонкое, анемичное, с каким-то необычайно мягким выражением. Можно сказать, — совершенно невинное лицо, если бы оно не было искажено проступившими на нем беспокойным сомнением и неуверенностью в успехе их предприятия.

— Нет, ничего, — прошептала она. — Просто мне хотелось бы увидеться с вами сразу же после вашего возвращения из школы.

— Я позвоню вам завтра вечером. Вы едете со мной? — спросил он, указывая на кабину лифта.

— Нет. Это лифт-экспресс, а я живу на шестнадцатом этаже. Спокойной ночи, благодарю вас.

Стремительно приближаясь в лифте к первому этажу, Базил пытался ответить на вопрос, что бы она ему еще рассказала, если бы кабина прибыла на верхний этаж, в садик на крыше, на минуту-другую позже…

На следующее утро, в половине десятого, Базил поручил своей секретарше позвонить в адвокатскую контору Септимуса Уоткинса, его секретарше, и условиться с ней о самом удобном времени для встречи с главой фирмы. Она положила трубку и, с удивлением взглянув на шефа, сообщила довольно странную вещь. Его секретарь говорит, что мистер Уоткинс не назначает встреч клиентам.

Раздраженный таким бесцеремонным отказом, Базил сам взял трубку и повторил вопрос. Мужской голос нараспев повторил ту же фразу, словно какой-то ритуал:

— Мистер Уоткинс не назначает встреч своим клиентам.

— Но…

— Вы при необходимости можете встретиться с ним в любой день, но только рано утром, между шестью и семью часами.

— Вы что, шутите? — возмущенно закричал в трубку Базил. — Вы даже не соизволили поинтересоваться, кто говорит с вами.

— Простите, сэр. Этого не требуется.

Чувствовалось, что и на таком расстоянии секретарь обладает всеми изысканными манерами, свойственными воспитанному слуге-англичанину.

— Мистер Уоткинс с шести до семи утра принимает любого клиента без предварительного согласования.

Базил в сердцах швырнул трубку и спустился вниз к машине. Чтобы добраться до Бреретона, потребовалось два часа езды с ветерком. Он притормозил, въезжая в старые железные ворота и окидывая изучающим взглядом сам дом и двор. Лужайки и клумбы были такими же ухоженными, как и те, которые видишь возле тюремной стены. Дом представлял собой безвкусную казарму красной кирпичной кладки, которая казалась сероватой в этом сумеречном свете, пробивавшемся через ноябрьские облака.

На его звонок вышла горничная в голубом фартуке. Скучающее выражение на ее лице сразу же испарилось, как только она заметила незваного гостя-мужчину.

— Дома ли миссис Лайтфут?

— Она вам назначила, сэр?

— Нет, но, думаю, она примет меня, если вы благоволите передать ей мою визитку.

Губы девушки беззвучно шевелились, когда она разбирала содержание визитной карточки: «Доктор Базил Уиллинг, помощник прокурора нью-йоркского округа по медицинской части». Она взглянула на него с нескрываемой жаждой закоренелой любительницы автографов, но вдруг, вспомнив о требованиях хорошего тона, сказала:

— Прошу вас, сэр, войдите. Я выясню, дома ли миссис Лайтфут…

Глава шестая

Их ставка — чистая душа,

Лишенная греховной тины.

Ее получит, чуть дыша,

Лишь тот, чей выигрыш Фостина!

— Доктор Уиллинг? — громко произнесла миссис Лайтфут, стоя у края письменного стола в своем кабинете. Она пренебрежительно зажала визитную карточку Базила между большим и указательным пальцами. — Но здесь ведь Коннектикут, а не Нью-Йорк. И вообще я не вижу, с какой стороны может заинтересовать Бреретон окружного прокурора или его помощника по медицинской части.

— К сожалению, у меня в кармане оказалась только эта карточка, — пояснил Базил. — Моя работа в окружной прокуратуре — лишь часть моей деятельности. Прежде всего я врач-психиатр.

Слово психиатр, судя по всему, так же подействовало на миссис Лайтфут, как и словосочетание — «окружной прокурор».

— Кажется, вы — знакомый одной из моих преподавательниц, мисс фон Гогенемс. Я помню ваш телефонный звонок сюда, в школу.

— Мисс фон Гогенемс познакомила меня с мисс Фостиной Крайль.

Миссис Лайтфут тяжело вздохнула.

— Не хотите ли вы тем самым сказать, что намерены вернуться к этому злосчастному делу?

Она мастерски демонстрировала свое сдержанное негодование:

— Это может самым неприятным образом отразиться на всех заинтересованных лицах, да и на самой мисс Крайль, прежде всего.

— Неужели вы считаете, что поступили справедливо, уволив учительницу без характеристики, не приведя при этом никаких серьезных причин?

— Садитесь, пожалуйста, доктор Уиллинг.

Она тоже уселась за письменный стол. У нее были припухшие, как у ребенка руки, которые она сцепила над промокашкой на столе, но в приземистой фигуре, в ее профиле правильной формы на фоне красной шторы, висящей за стулом, угадывались большой человеческий опыт и твердость характера. Само собой разумеется, она многое оценивала, пропуская через призму своей любви к школе и заботы о ее процветании. Чувство собственного достоинства было тем ее профессиональным вкладом в общее дело, который она постоянно умножала. Она была умной и агрессивной по характеру женщиной и внутри ей был неведом покой. При случае она могла и пренебречь щепетильностью, если что-то затрагивало ее собственные интересы.

Миссис Лайтфут внимательнейшим образом изучала его, а Базил в свою очередь ее. Чуть изогнутая бровь подсказывала ему, что его приход сильно ее озадачил. Она, несомненно, ожидала увидеть перед собой человека, связанного с нью-йоркской окружной администрацией, завзятого политика, типа какого-нибудь пламенного ирландца или горячего выходца из Италии. Но этот визитер совсем не был похож на тип людей, которых она распознавала по нескольким произнесенным словам или жестам. Это был индивидуум, в котором, вероятно, таилась бездна противоречий, которого, вероятно, сбивала с толку или даже раздражала обычная, повсеместно распространенная практика оценки мирских ценностей.

— Вы утверждаете, что я уволила мисс Крайль, не предъявив ей никаких формальных обвинений, — вновь начала миссис Лайтфут. — Это правда. Я даже не стала расследовать более чем странные обвинения, выдвигаемые против нее другими.

— Почему?

— Потому что я не обладаю вульгарным любопытством.

— Вульгарным любопытством? — переспросил Базил и улыбнулся. — Любопытство — это побочный корень нашей интеллектуальной жизни, наиболее ценная из наших обезьяноподобных черт.

Миссис Лайтфут ответила ему улыбкой на улыбку, правда, ценой небольшого усилия над собой.

— Позвольте вам получше объяснить смысл моих слов. Даже если все невероятные истории, которые рассказывают о мисс Крайль, являются ложью или галлюцинациями, мне это абсолютно все равно. Их воздействие на школьную атмосферу не меняется от того, ложь они или правда. Но все это, впрочем, касается только меня одной.

— Но это далеко не все равно для мисс Крайль. Почему ей не сообщили о всех этих историях? Ведь она, несомненно, заслужила такое повышенное к себе внимание!

— В большинстве случаев, может, и да. Но суть не в том. При таких обстоятельствах, чем скорее все будет забыто, тем лучше для всех действующих лиц. — Миссис Лайтфут могла быть прямолинейной при необходимости. — Так что же вы хотите, доктор Уиллинг?

Он ответил ей с той же откровенностью.

— Выяснить, по какой причине уволена мисс Крайль. Вы выдали ей шестимесячное жалованье всего за пять недель работы. За этим, вероятно, кроется какой-то нешуточный мотив?

— Да, конечно. А сама мисс Крайль не намекнула вам на этот самый… нешуточный мотив?

— Она не в состоянии этого сделать, поскольку не имеет и понятия о причинах…

— Я никогда до конца так и не была уверена в том… — миссис Лайтфут опустила глаза на свой письменный стол красного дерева.

— В чем же?

— …в том, что мисс Крайль в самом деле представляла себе, что происходит здесь, в Бреретоне. Иногда мне казалось, что она все же отдает себе отчет. Более того, мне даже казалось, что она сама является зачинщицей, хотя я никак не могла уразуметь, в силу каких причин. Иногда мне приходила в голову мысль, что она стала жертвой каких-то внешних сил, ничего о них не знает и не в состоянии сдерживать их натиск.

— Внешних сил? — услыхав такие слова, он сменил угол атаки. — Все это звучит весьма расплывчато. Конечно, существуют какие-то обстоятельства, таящиеся в тени, которые могут вызывать подозрения и не поддаваться проверке. Они охватывают широкий круг проблем — от коммунизма до алкоголизма. В таком случае вы могли бы уволить мисс Крайль, так как не желали брать на себя определенный риск. Но вы не сделали бы это, конечно, не приводя истинных причин, так как она могла бы привлечь вас к суду за клевету или необоснованные обвинения в ее адрес. Именно так рассуждают многие, когда узнают об увольнении мисс Крайль без указания побудительных причин. Это ведь тоже не красит вашу школу.

Она, оторвав взгляд от стола, посмотрела на Базила.

— Здесь ничего подобного не происходило. — Блестящая, твердая скорлупа, заключавшая ее показные манеры, вдруг дала трещину. Было заметно, как глубоко она уязвлена. Она говорила с какой-то особой внутренней горечью: — Вероятно, все же мне придется рассказать вам обо всем.

— Почему вы меня боитесь? — спросил он без прежней напористости, с большей мягкостью.

Ее ответ неожиданно поразил его:

— Потому что вы мне не поверите. — Она вздохнула. — Да и сама я в это с трудом верю. И все же лучше, если вы узнаете обо всей этой истории из уст некоторых очевидцев. Тогда вы не станете подозревать меня во лжи. Это не займет много времени, так как осталось всего четыре свидетеля. Остальные семеро уехали.

Она нажала кнопку звонка на столе.

— Но прежде, чем здесь появится Арлина, я хочу вам кое-что пояснить. Я до сих пор не знаю, правда ли все то, что говорилось здесь о мисс Крайль, или ложь. Но я знаю другое. Она стала причиной, фокусом, если хотите, в котором нашли свое отражение все эти неприязненные чувства, все эти бьющие через край эмоции. Она могла быть причиной всего того, что здесь происходило, но могла и не быть ею. Но теперь, когда ее здесь нет, все прекратилось. Поэтому она и должна была уехать. Поэтому я и не возьму ее назад, независимо от того, с какой горячностью вы станете взывать к моему состраданию. И…

Ее речь прервал стук в дверь. Она повысила голос:

— Войдите!

Дверь отворилась, и в комнату вошла та же горничная, которая встречала его на пороге дома. На этот раз Базил рассмотрел ее более внимательно. У нее было мешковатое, лишенное отточенных форм тело, а лицо похоже на какой-то обрубок, которому в величайшей спешке чьей-то малоискусной рукой придано человеческое подобие. Ей совсем не шел ее голубой наряд — блузка с высоким воротником, длинными рукавами, широкая юбка. Миссис Лайтфут в сражении с ней удалось отстоять низкие каблуки, передник и чепец, но Арлина все же внесла в свой актив два очка, — губную помаду и чулки яркого цвета.

— Вы звонили, мадам?

— Да. Вот доктор Уиллинг, перед вами наша вторая горничная — Арлина Мёрфи. Закрой дверь, Арлина, и подойди поближе. Будь любезна, повтори специально для доктора все, что ты рассказала мне о мисс Крайль.

— Но ведь вы сами предупреждали меня, чтобы я ничего не рассказывала.

— Я освобождаю тебя от обещания, но только на этот раз.

Арлина с любопытством разглядывала Базила. Из-под чепца на голове сзади выбивались пышные волосы, но у нее не было бровей. Это придавало ее лицу какой-то необычный, оголенный вид. «Вероятно, расстройство желез», — отметил он про себя. Кроме того, она дышала ртом, что говорило о нарушении функций носовых пазух или наличии аденоидов. А это в свою очередь свидетельствовало о ее нищенском существовании в детстве и отсутствии к ней всякого внимания. Может, ее дурные манеры объяснялись тем пренебрежением к ней со стороны других девушек в Бреретоне, чья холеная кожа, белоснежные зубы, блестящие волосы столь красноречиво свидетельствовали о той заботе, которую могли проявлять в богатых и интеллигентных семьях о подрастающих в них детях? Разве ей не приходилось с завистью разглядывать их шубки в кладовке или же с презрением мусолить пальцем их красивые дорогие учебники? Но что можно было ожидать от девушки того же возраста, что и воспитанницы, которым она должна была заправлять постели по утрам и вытирать пыль с мебели в их комнатах? У кого же из них была богаче и разнообразнее жизнь?

— В первый раз это случилось месяц назад, как раз две недели спустя после начала нового учебного года, — приступила к рассказу Арлина. — Я была наверху, в комнатах, и разбирала постели на ночь. Закончив работу, я начала спускаться по черной лестнице. Мне нужно было пройти в гостиную, чтобы разжечь там камин и выбросить мусор из корзины. Я бы, конечно, могла сэкономить пару минут, если бы спустилась по передней лестнице, но миссис Лайтфут требует, чтобы мы спускались только по черной. Ну, я и выполнила ее распоряжение.

Миссис Лайтфут проигнорировала пущенный в нее взгляд исподлобья.

— Уже темнело, — продолжала Арлина, — но еще было достаточно света, чтобы разглядеть ступеньки. Знаете, когда сумрачно, но еще рано включать в доме лампы. Черная лестница отделена стеной, в которой есть два окна. У нее два витка. Вот тогда… — Она нервно хихикнула, а по ее внезапно побледневшему лицу пробежала нервная дрожь. — Вот тогда…

Она осеклась, сглотнула слюну. Базил увидел, как дрожат у нее руки.

— Вот тогда я и увидала мисс Крайль, которая поднималась по лестнице мне навстречу.

— Ну и что? — Базил старался как-то успокоить девушку, приободрить ее.

Но Арлина принялась теребить руками складки своего фартука.

— Тогда я не придала этому никакого значения. Просто мне показалось забавным, почему она пользуется черной лестницей, а не поднимается по передней. Я столкнулась с ней совершенно случайно, на первом повороте. Я остановилась, прижалась к стене, чтобы дать ей возможность беспрепятственно пройти и сказала: «Добрый вечер, мисс!» Это потому, что она всегда мне нравилась. Она никогда не была приставалой, как другие! Но на этот раз она промолчала, и ничего не ответила. Она даже не посмотрела на меня. Она просто продолжала подниматься на второй этаж. Это мне показалось весьма странным, так как она везде неизменно проявляла свою доброжелательность и всегда была мила со всеми, даже со мной. И все же даже тогда я не придала этому большого значения. Я отправилась на кухню, и вдруг опять, — Арлина снова осеклась, чтобы сглотнуть слюну, — там оказалась… мисс Крайль!

Руки на ее фартуке успокоились. Ее глаза искали поддержки у Базила.

— Клянусь перед Богом, сэр, она не могла пройти снова на кухню через холл наверху, переднюю лестницу и столовую за такое короткое время, которое понадобилось мне, чтобы спуститься с черной лестницы на кухню. Она никак не могла этого сделать, даже если бы стремглав пробежала весь путь. Я стояла на кухне, словно ошарашенная, и во все глаза смотрела на нее. Я не могла пошевелить ни рукой ни ногой. Мне показалось, что я схожу с ума. Затем, придя в себя, я сказала: «Боже, мисс, ну вы меня и напугали!» Казалось, она была крайне удивлена и спросила: «Кто, я? Что ты имеешь в виду?» Я ответила: «Да я могу поклясться, что только что видела вас на черной лестнице. Вы поднимались по ней мне навстречу, когда я с нее спускалась». На что она мне заявила: «Вероятно, ты ошиблась, Арлина. Я с трех часов сидела на лужайке и писала этот этюд. Я только что с минуту назад вернулась в дом и еще не поднималась наверх».

Кухарка подтвердила ее слова.

— Действительно, — сказала она, — мисс Крайль находится рядом со мной с того момента как вошла сюда со двора.

Я не сдавалась:

— Но я видела вас, мисс Крайль. Всего пару секунд назад, когда я спускалась по лестнице, а вы в это время поднимались мне навстречу.

На что мисс Крайль ответила:

— Это, вероятно, был кто-то другой, на ком было похожее голубое пальто.

Я настаивала:

— Извините меня, мисс, но это были вы, и никто другой. Я видела собственными глазами… ваше лицо. У нашей кухарки редкостный талант учить других хорошим манерам. Она прикрикнула на меня:

— Ну хватит, Арлина. Сколько раз тебе твердили, чтобы ты не смела спорить со старшими.

Ну, пришлось заткнуться.

— А чем занималась мисс Крайль на кухне? — спросил Базил.

— Она принесла туда свой мольберт, ящик с кистями, промыла их в мойке. Все время перед этим она провела во дворе, где рисовала крохотные пурпурно-красные цветочки, которые распускаются поздней осенью.

— Были ли эти две женские фигуры одинаково одеты? Та, с которой ты столкнулась на лестнице, и та, которую ты видела на кухне?

— Да, сэр. Их наряды были похожи как две капли воды. Коричневая фетровая шляпка и серо-голубоватое пальто. Все слишком простенько, на мой вкус. Никакой меховой отделки. Никакого стиля. И коричневые туфли, те самые, без язычков, с перекрестной шнуровкой, которые называются «шотландскими».

— Были ли поля у шляпки?

— Гм-гм… Кажется, были. Можно сказать, со свисающими полями. Все уже давно не в моде!

Базил благодарил Бога за то, что эта неотесанная девушка обладала наметанным взглядом в отношении нарядов других женщин.

— Достаточно ли отчетливо видела ты на лестнице лицо мисс Крайль?

— Видела ли я его отчетливо? И да, и нет. Во-первых, я ведь не старалась на нее глазеть. С чего это? Во-вторых, край шляпы был опущен на глаза. Но вот ее подбородок, ее рот я видела отчетливо, когда она проходила мимо меня. Готова поклясться, что это была она, хотя, знаете, сэр, как иногда бывает… Если что-нибудь подобное происходит еще раз или два, то начинаешь — ну как это, сомневаться, что ли, в себе самой, и говоришь: «Вероятно, я ошиблась!» Точно так же сомневаешься, если ничего подобного больше не происходит.

— Ну и что, ничего подобного больше на самом деле не происходило?

— Что вы, это было только начало! Очень скоро другие горничные стали рассказывать точно такие же истории о мисс Крайль. Две из этих девушек уже уехали. Все это так подействовало мне на нервы, что теперь по вечерам я бегом взбиралась по черной лестнице или спускалась с нее в холл. И вот в тот самый день, когда мисс Крайль уехала — это было два дня назад, — она находилась на кухне, собирая букеты цветов, а мисс Айтчисон с мисс фон Гогенемс возвращались домой через черный ход, а я в это время спускалась по лестнице. Я слышала, как мисс Крайль сказала мисс Айтчисон: «Последние полчаса я провела в саду», а мисс Айтчисон ответила ей с какой-то странной интонацией в голосе: «А мне показалось, что я только что видела ваше лицо в окне второго этажа». Эти слова меня просто потрясли, и я выронила из рук поднос. Видите ли, дело в том, что в это время я была наверху, где разбирала постели на ночь, как обычно. Там никого не было, но вдруг я услыхала шаги…

— Доктора Уиллинга интересует только то, что ты видела собственными глазами, — вмешалась миссис Лайтфут.

— Могу побиться об заклад, он мне не верит, — она скосила глаза на Базила. — Поначалу и миссис Лайтфут не верила. Ей об этом первом случае, вероятно, сообщила кухарка, так как она мне устроила допрос через неделю. В результате она посоветовала мне обратиться к врачу.

— Но ведь всегда существует возможность проявления галлюцинаций вследствие какой-то чисто физической причины, — начала осторожно оправдывать свое поведение миссис Лайтфут.

— Я показалась врачу, — Арлина, не таясь, открыто взглянула на Базила. — Он не нашел ничего подозрительного.

— Да, Арлина действительно обратилась к своему семейному доктору. Обычный терапевт, практикующий в небольшом городке. Вряд ли ему под силу поставить точный диагноз в таком сложном случае. Я предложила ей оплатить все расходы, если она обратится к какому-нибудь психиатру в Нью-Йорке, но она наотрез отказалась.

— Ради чего тащиться за пятьдесят миль к этому психу, который промямлит: «Что это у вас, что, что такое?». Нет, увольте. Я видела одного такого в кино, — добавила она мрачно.

Базил не спускал внимательного, испытующего взгляда с лица миссис Лайтфут. Она резко перебила:

— Достаточно, Арлина, хватит. Сколько можно твердить одно и то же? И не тебе обсуждать цель визита доктора Уиллинга… А теперь попроси мисс Вайнинг и мисс Чейз. Пусть явятся ко мне в кабинет немедленно.

— Слушаюсь, мадам!

Лицо Арлины вновь стало замкнутым и угрюмым. Она, мягко ступая по полу, вышла из кабинета и тихо закрыла за собой дверь, как ее здесь учили.

— Ну, — миссис Лайтфут с вызовом посмотрела на доктора, — вы, вероятно, этого не ожидали?

— Едва ли. Но я начинаю понимать кое-что. — Он загадочно улыбнулся. — Гёте. Первый том «Воспоминаний». Серая обложка с золотым тиснением. Эмиль Саже и «Повесть о Тоде Лапрайке». «Doppelganger» у немцев. «Eidolon» у греков, «Ка» у египтян. «Заманка» в английском фольклоре. «Gavak vore» у древних кельтов. Вы входите в комнату, появляетесь на улице, идете по проселочной дороге. Вдруг замечаете впереди себя какую-то фигуру, осязаемую, вещественную, трехразмерную, в ярком наряде. Она движется, подчиняется всем законам оптики. Ее одежда и походка вам кого-то отдаленно напоминают. Вы убыстряете шаг, чтобы посмотреть на нее поближе. Она поворачивает голову, — и вы видите себя самого. Или скорее точное собственное зеркальное отражение, хотя никакого зеркала поблизости нет. Вы начинаете отдавать себе отчет в том, что перед вами — двойник. Но больше всего вас пугает то, что, по преданию, тот, кто видит своего двойника, должен в скором времени умереть…

— Как психиатр, вы, вполне естественно, знаете историю сего предмета, — перебила его миссис Лайтфут. — Я лично познакомилась с этим явлением всего несколько дней назад. Предание об этих явлениях весьма любопытно с психологической точки зрения.

— Но, вероятно, оно вызывает излишнее любопытство, чего нельзя поощрять в школе для девочек?

— Совершенно верно, — миссис Лайтфут задумчиво перебирала ручки, лежавшие на подносе. — Мне хотелось бы знать, являются ли такие видения чем-то абсолютно субъективным, или же при некоторых неизвестных нам обстоятельствах определенный слой воздушной атмосферы может играть роль зеркала. Это, грубо говоря, аналогично миражу, который, насколько мне известно, является «двойником» либо земли, либо неба, отраженных слоями теплого воздуха.

Базил посмотрел в упор на собеседницу:

— Скажите, может ли какая-нибудь из ваших воспитанниц иметь зуб на мисс Крайль?

— Нет, такого быть не может. А почему вы задаете такой вопрос?

— Традиционно двойник всегда ассоциируется со смертью, независимо от того, перед кем он предстает, перед одним человеком или перед группой. Таким образом, появление двойника мисс Крайль, что бы он там ни затевал, может стать символическим знаком скорой смерти мисс Крайль. В психологическом плане его можно уровнять с угрожающим анонимным посланием.

Базил не спускал с нее внимательного взгляда.

— Мисс Крайль не пользовалась здесь особой любовью, но, может быть, кто-то на самом деле ее ненавидел?

Миссис Лайтфут уже открыла рот, чтобы ему ответить, как в дверь кабинета постучали…

Глава седьмая

Игральный кубик потерялся,

Подложена под жребий мина,

И тут же кто-то рассмеялся

Там, глубоко в аду, Фостина.

Мэг с Бет благопристойно вошли в кабинет и вежливо присели, когда миссис Лайтфут представила их Базилу.

Мэг была юной и свежей, словно пунцовая роза на рассвете, но все же Базил сразу заметил ее нервный темперамент по чувствительному изгибу губ. Даже когда она была совсем спокойна, ее губы, казалось, мелко подрагивали, а сама она могла, судя по всему, в любой момент разразиться плачем либо хохотом. Бет являла собой разительный контраст с подругой. У нее были светло-коричневые волосы, подстриженные под голландского сельского паренька, а узкое лицо сплошь усыпано веснушками.

Обе они с самым серьезным видом выслушивали то, что им объясняла миссис Лайтфут.

— Вы обе дали мне обещание никому больше не рассказывать о том случае, который произошел с вами в классной комнате, когда там находилась мисс Крайль. Теперь я освобождаю вас от него. Но только на этот раз. Я хочу, чтобы вы подробно рассказали доктору Уиллингу обо всем, что случилось, так, как вам все запомнилось…

— Это случилось в прошлый вторник…

— Мы с Мэг сидели в классной комнате… Девочки осеклись и уставились друг на дружку.

— Маргэрит, может, ты расскажешь доктору Уиллингу, что произошло? — вмешалась миссис Лайтфут. — А Элизабет тебя потом поправит, если ты в чем-то ошибешься.

— Хорошо, миссис Лайтфут.

Несомненно, Мэг нравилось играть на сцене главную роль. Во взгляде Бет чувствовалась зависть, которую она испытывала к подружке, и она все время бросала на нее косые взгляды.

— Итак, мы сидели вдвоем в классной комнате на первом этаже, — начала Мэг. — В этой маленькой комнате, рядом с библиотекой, — пояснила Бет, обращаясь к Базилу. — Там всегда лежат отточенные карандаши и бумага.

— И стоит почтовый ящик, — добавила Мэг. — Ну, не такой, как на почте, но, конечно, настоящий. Ящик для школьной корреспонденции. Я писала письмо своему брату Раймонду, а Бет — своей матушке. Все наши девочки и большинство учительниц прогуливались по тропинке для верховой езды. Для ноября выдался очень теплый денек. Окно в нашем классе было открыто настежь, и солнце сияло вовсю, ярко освещая лужайку, которая сбегает вниз, к ручейку.

— Даже в классе можно было чувствовать запах хризантем, — перебила ее Бет. — Они словно изнемогали на таком солнцепеке.

— Она сидела как раз напротив окна, я имею в виду мисс Крайль, — продолжала Мэг. — Я ее отчетливо видела. Она установила свой мольберт посередине лужайки и начала рисовать какую-то акварель. На ней было голубое пальто и коричневая шляпка. У ее ног стоял ящик с красками, и она держала в левой руке палитру. Ей всегда удавались акварели. Здесь она была искуснее, чем в живописи маслом. Задумавшись на минуту, что же мне писать дальше, я подняла голову и принялась наблюдать за тем, как ловко она орудует кистью. С минуту она размешивала краски на палитре, а затем, в следующее мгновение ловко наносила их на лист белого картона.

— Так быстро? — опять перебила ее Бет.

— Да, в эту минуту она работала быстро, — огрызнулась Мэг.

— Все это верно, но ты забыла про кресло.

— Какое кресло? Ах, с голубой обшивкой! — Мэг снова повернулась к Базилу. — В холле, сразу за этим классом, стоит кресло в чехле из голубого твида. Его хорошо видно из классной комнаты, когда открыта дверь. Мы обычно называли это кресло «стулом мисс Крайль», так как она частенько на нем сидела. Ей нравилось любоваться оттуда нашим садом из растворенного окна в холле.

— Я ожидала, что она, как обычно, закончив сеанс на пленэре, придет домой и усядется в свое любимое кресло, — добавила Бет. — И вот тогда все это и произошло.

Голос ее вдруг изменился, в нем почувствовалась робость.

— И что же случилось? — нетерпеливо переспросил ее Базил.

— Разве миссис Лайтфут вам не говорила? — Мэг, которая отличалась до этого такой живостью, вдруг словно окаменела на месте. Теперь Бет взяла на себя инициативу и продолжила рассказ с апломбом видавшей виды взрослой женщины.

— Я подняла голову и увидела мисс Крайль, которая совершенно бесшумно вошла в холл. Я совсем не слышала ее шагов. Через минуту она сидела в голубом кресле, опустив руки на колени, прислонив голову к спинке, словно устала от работы и теперь спокойно отдыхала. Глаза ее были открыты и устремлены куда-то вдаль.

— У нее был рассеянный взгляд, не в фокусе, — попытался подсказать ей Базил.

— Да, это я как раз и имею в виду. Я так считаю.

— Ты не можешь считать, ты можешь только предполагать, — тихо заметила миссис Лайтфут.

— На ней по-прежнему было голубое пальто и коричневая шляпка, — продолжала рассказывать Бет. — Но рядом не было ни ящика с красками, ни мольберта, а в руках она не держала ни палитру, ни кисть. Она не смотрела в мою сторону и не пыталась заговорить со мной. Просто она неподвижно сидела в кресле. Ну, я опять принялась за письмо. Через несколько минут я снова подняла голову. Она все еще сидела в кресле. Но тут я нечаянно выглянула в окно и… — Бет осеклась, видно, у нее сдали нервы. — Расскажи-ка об этом лучше ты, Мэг, — обратилась она к подруге.

— Но он… он мне не поверит, — возразила Мэг.

— А ты все же попробуй! — предложил Базил. Видя, что она все еще колеблется, он задал ей наводящий вопрос: — А в это время мисс Крайль спокойно рисовала за окном, не так ли?

— Откуда вам это известно? — Мэг бросила стремительный взгляд на Базила. — Наверное, вам об этом рассказала миссис Лайтфут. Видите ли, в этот момент я услыхала, как Бет начала задыхаться. Я оглянулась. Лицо ее ужасно побледнело, стало белым как полотно. Она, не отрываясь, разглядывала обеих мисс Крайль — одну, сидевшую в кресле в доме рядом с нами, и другую, — ту, которая находилась за окном и сидела за мольбертом на лужайке.

— Ты заметила какое-либо различие между двумя фигурами? — поинтересовался Базил.

— Та, которая была в кресле, сидела в кем абсолютно неподвижно, не шевелясь. Та, за окном, продолжала двигаться, только… — Голос у Мэг упал.

— Только что?

— Вы, вероятно, помните из моего рассказа, как быстро и ловко она работала кистью. Она у нее просто летала от палитры к полотну, словно клювик у птички, клюющей зерна.

— Ну и что?

— Но после того как мы увидели фигуру, сидевшую в кресле, вторая фигура там, за окном, замедлила движения. Они у нее стали какими-то вялыми, тяжеловесными, словно она либо смертельно устала, либо работала в каком-то полусне.

— Она мне напоминала лунатика, — вставила Бет.

Базил припомнил ту же любопытную деталь в версии, услышанной им вчера от Гизелы. А это был такой свидетель, которому он не мог не доверять, свидетель, который при этом не видел второй фигуры и даже ничего о ней не слышал…

— На каком расстоянии от вас находилась каждая из фигур?

— Та, на лужайке, находилась от нас на расстоянии добрых сорока футов, — быстро сообразив, ответила Бет. — Я знаю, что от лужайки до ручья шестьдесят футов, а она сидела как раз посередине. Та, которая отдыхала в кресле, находилась от нас на расстоянии около тридцати футов, — так я счи… то есть предполагаю. Наш класс — это узкая, вытянутая комната, а холл широкий, в нем много свободного пространства.

— Ты сказала, что лужайка была ярко освещена солнцем. А насколько светло в это время было в холле?

— Мы писали письма при дневном свете, — сказала Мэг. — Было около трех часов дня и еще не начинало темнеть. Но эта сторона дома освещается полуденным жарким солнцем, поэтому венецианские жалюзи на окнах были наполовину подняты. Значит, в холле было чуть темнее, чем обычно. Вероятно, еще и от того, что за окном свет был значительно ярче.

— Как долго наблюдали вы за второй фигурой, сидевшей в кресле?

— По крайней мере, минут пять, — неуверенно начала Мэг.

— Но точно засечь время — всегда трудно.

— Я уверена, что прошло несколько минут после того, как мы впервые ее увидели.

— Это было просто ужасно! — голос Бет сорвался на визг. — Вы только представьте себе, — сидим мы вдвоем, а напротив в кресле расположилась эта странная фигура. А настоящая мисс Крайль находится там, за окном, сидит на лужайке, и уму непостижимо, как нарочито медленно водит кистью.

— Уже после этого мы обдумывали, что могли бы предпринять тогда, — сказала Мэг. — Ну, например, войти в холл и прикоснуться к фигуре в кресле. Или же позвать из окна мисс Крайль, разбудить ее или вывести из транса, — не знаю уж, что там с ней приключилось. Но когда все происходит у вас на глазах, то об этом просто не думаешь. Одолевает страх…

— Я сидела за партой и все время пыталась убедить себя в том, что все это — выдумка, и ничего особенного не происходит. Но ведь все это как раз и происходило у нас на глазах. Тогда я решила их закрыть. Когда я снова их открыла, — картина передо мной не изменилась. Я все время убеждала себя: послушай, это ведь не может длиться вечно. Когда-то это должно все-таки прекратиться… Может, этот инцидент занял минуту-другую, но тогда мне казалось, что минули столетия. Затем фигура, сидевшая в кресле, поднялась и бесшумно удалилась из холла. Казалось, она растворилась в густых тенях в дальнем его конце, возле столовой, куда-то сгинула. В этот миг Бет завизжала и упала в обморок, а мисс фон Гогенемс вбежала в классную комнату из библиотеки.

— Придя в себя, я увидела, что в ней ничего не изменилось, — добавила Бет. — Я имею в виду, конечно, мисс Крайль. Она быстро двигалась и говорила с нами так, словно ей ничего не известно о том, что здесь произошло.

— Ты рассмотрела лицо той женщины, которая сидела в кресле?

— Конечно, — уверенно сказала Бет. — Это было лицо мисс Крайль. Не может быть и тени сомнения, доктор Уиллинг.

— Это был ваш первый опыт, первый случай, когда вы столкнулись со странностями мисс Крайль?

Девочки переглянулись.

— Ну, — перевела дух Бет.

— Ну… — повторил за ней Базил. Мэг оказалась более словоохотливой.

— Мы слышали разные истории. Но своими глазами увидели все впервые.

— Какие истории? — поинтересовался Базил.

— Ну, — опять начала Бет, — говорили, что мисс Крайль появляется неожиданно в таких местах, где никак нельзя было ее ожидать. Дело в том, что ее видели, скажем, в одном месте, а через мгновение в другом, куда никак нельзя было добраться за такое время, минуя тех, кто ее видел. Но она не проходила мимо. Вначале все считали, что это какая-то ошибка, просто недоразумение. То есть все считали, что принимают за мисс Крайль кого-то другого или что неправильно рассчитывали время ее перемещений. Конечно, такое вполне допустимо, если бы это происходило раз или два. Но когда такое происходит пять или шесть раз подряд и все время только с мисс Крайль, и, заметьте, больше ни с кем, тогда все начинают перешептываться, искать в этом что-то предосудительное, выискивать странности в поведении самой мисс Крайль.

— Странности, — повторил за ней Базил. — В чем же они выражались?

Красивые, полнокровные губы Мэг задрожали, когда она выступила в защиту Бет.

— Она боится сказать, что думает, доктор Уиллинг. Она опасается, как бы вы не подняли ее на смех.

— В данный момент мне, увы, не до смеха, — заверил он ее с самым серьезным и искренним видом.

— Судя по всему, нечто подобное случалось и прежде, — наконец отважилась Бет. — Правда, это было нечасто. Но случалось. Люди об этом боятся говорить, так как заранее уверены в том, что им никто не поверит. Поэтому они обычно хранили молчание, но несколько лет назад одна шотландская девушка, помощница няни, рассказала мне историю о двойнике, которого видели у нее на родине, в этой древней стране, как раз перед смертью одного человека. Она называла его «gavak vore». Я эту историю давно забыла, но случай с мисс Крайль заставил меня вновь вспомнить о ней. Тогда я рассказала об этом Мэг.

— И вскоре о ней заговорила вся школа, — добавила миссис Лайтфут, — ученики, прислуга, даже некоторые из учителей, а ведь вроде образованные люди… — Она недоуменно пожала плечами. — Если у доктора Уиллинга нет вопросов, можете идти.

Базель отрицательно покачал головой. Мэг с Бет во все глаза глядели на него; чувствовалось, что их так и распирало задать доктору кучу вопросов, но они не осмеливались сделать это в присутствии миссис Лайтфут.

Базил, встав со стула, подошел к двери и распахнул ее. Девочки, расплывшись в улыбке, нараспев протянули:

— До свидания, доктор Уиллинг.

Он закрыл дверь и вновь обратился к миссис Лайтфут:

— Ну, — сказала она с ноткой усталости в голосе. — Может ли перед женщиной практического склада возникнуть более фантастическая история? И все же даже в ней есть своя деловая сторона. Можете представить себе, что чувствовали родители детей, когда самые изощренные версии подобных историй стали просачиваться из школы и доходить до их ушей? Девушки сообщали обо всем в своих письмах домой. В результате уже пять воспитанниц покинули мою школу.

— Вы обмолвились, что выбыло семь свидетелей.

— Кроме этих пяти учениц, уехали две горничные, даже не поставив меня в известность. Их примеру могут последовать другие. Родители тоже могут забрать еще многих, если только этим разговорам не положить решительный конец. Вот почему мисс Крайль должна была отсюда уехать. Конечно, родителям невдомек, что все эти россказни о мисс Крайль — истинная правда. Они считают, что все это темное дело, — лишь приступ истерики среди суеверных воспитанниц, а это свидетельствует о неспособности нашей школы сохранять на должном уровне интерес девочек к нормальной учебе, работе и театральной практике.

— Но ни Маргэрит, ни Бет еще не уехали, — сказал Базил. — Написали ли они своим родителям о том, что здесь происходит?

— У Маргэрит нет родителей, один брат. Довольно легкомысленный молодой человек лет двадцати четырех, который спустя рукава относится к своим обязанностям опекуна. Родители Элизабет состоят в разводе. Ее мать в основном обивает пороги судов, пытаясь добиться от бывшего супруга большей суммы алиментов, а отец — завсегдатай ночных клубов на Пятьдесят второй улице, надежный, так сказать, их столп. Она пришла к нам в школу девятилетней девочкой. Маргэрит появилась у нас только этой осенью. До того посещала одну дневную школу в Нью-Йорке.

Базил по-прежнему стоял посередине кабинета, опершись одной рукой о плиту камина.

— Скажите, кто-нибудь еще в вашей школе видел двойника мисс Крайль на таком близком расстоянии, которое позволяло бы произвести надежную его идентификацию? Кроме двух тринадцатилетних девочек и горничной семнадцати или восемнадцати лет?

Миссис Лайтфут сразу догадалась, что имел в виду доктор.

— Как вы помните, я говорила еще и о четвертом свидетеле. Это человек среднего возраста, трезво мыслящий, рассудительный и наблюдательный, причем настроенный довольно скептически.

— И… кто же он?

— Это я.

Рука доктора Уиллинга соскользнула с каминной плиты.

— Вы это серьезно?

— Абсолютно. Будьте настолько любезны, сядьте на свое место и закуривайте, если хотите. — И спокойным, размеренным голосом она продолжала: — Это случилось в тот день, когда мисс Крайль уезжала. Меня пригласили на обед в одно семейство. Завершив свой туалет, около шести вечера я вышла из комнаты уже в накидке и перчатках. В это время в холле верхнего этажа всегда горит пара светильников. В каждом ввинчена стоваттная лампочка под маленьким абажуром из пергаментной бумаги, и свет заливает всю первую площадку передней лестницы. Ниже площадки в тот памятный для меня вечер на лестнице было довольно темно, так как Арлина забыла включить свет в нижнем холле. Я спускалась по лестнице, держась одной рукой за перила и продвигаясь довольно медленно из-за длинной, сдерживающей шаг юбки. Когда я дошла до первой площадки, кто-то, вероятно, спешивший больше меня, пронесся мимо без всяких извинений, и я заметила, что это была мисс Крайль. Но я почувствовала ее присутствие там еще до того, как ее увидела. Она меня не задела, но я ощутила сквознячок, небольшое перемещение воздуха, обычно возникающее тогда, когда кто-то проходит мимо вас быстрой походкой. Когда она проходила мимо, мне не удалось разглядеть как следует ее лицо. Опередив меня на лестнице, она так и не повернулась. Но я прекрасно узнала ее по виду сзади, — ее знакомую фигуру, осанку и одежду. На ней была коричневая шляпка и застегнутое наглухо пальто голубого цвета, — единственный ее наряд для выхода на улицу, кроме зимнего пальто, висящего в кладовке.

Я была просто возмущена такой грубой выходкой. Я остановилась и стояла как вкопанная. Повысив голос, я постаралась придать ему как можно больше строгости и негодования. Должна признаться, мне это удалось. Нельзя руководить школой, не прибегая к строгостям, подчеркивающим вашу власть. Я громко позвала ее: «Мисс Крайль!» И она тут же откликнулась: «Да, миссис Лайтфут».

Но вы только послушайте, доктор Уиллинг! Этот ответ, голос мисс Крайль донесся из холла верхнего этажа, расположенного над моей головой, хотя в эту самую минуту я отчетливо видела удалявшуюся от меня внизу по лестнице фигуру. Она тут же растворилась в темноте нижнего холла.

Я отшатнулась от перил, со мной такое случается нечасто. Быстро повернув голову, я обвела взглядом всю лестницу — снизу доверху. Там я увидела мисс Крайль. Она стояла на хорошо освещенной верхней площадке лестницы, и на ней была та же коричневая шляпка и то же наглухо застегнутое пальто голубого цвета. Ее интеллигентные, яркие, полные жизни глаза заглядывали в мои, и она повторила: «Да, миссис Лайтфут, вы звали меня?» Я никак не могла принять ее за кого-то другого. Это была мисс Крайль. Но кто же тогда торопливой походкой проскочил мимо меня на лестнице, оставив за собой характерный сквознячок? Я еще раз посмотрела вниз. Там, в нижнем холле не было ни души, ничего, кроме причудливых теней.

Я попыталась встряхнуться, направить рассудок по верной, устойчивой колее и, помедлив секунду, спросила: «Давно ли вы там стоите?» И сама почувствовала, как неестественно звучит мой голос. «Всего несколько секунд, — ответила она. — Я так спешила, что хотела обогнать вас на лестнице, прошмыгнуть мимо. Но, конечно, вовремя остановилась. Я не могла допустить такой грубости».

Значит, у нее был какой-то, так и не реализованный импульс обогнать меня на лестнице… Трудно объяснить, почему все это меня до такой степени взволновало. Именно волнение испытала я, стоя там, на лестнице, доктор Уиллинг. Во-первых, в памяти тут же всплыло воспоминание о том, что лунатик часто во сне подчиняется тому импульсу, который был ранее подавлен им, когда он находился в бодрствующем состоянии. Могу признаться вам, что мне стоило немалых усилий продолжить спуск по лестнице и вступить в эти чудовищные разлапистые тени. Конечно, там никого не было, никого, кроме Арлины, которая выходила из кухни через столовую, чтобы зажечь свет в гостиной и холле. Я спросила, не видела ли она кого? Она ответила отрицательно.

Но у той женщины, которая обогнала меня, были только две возможности выйти из холла нижнего этажа: либо через гостиную, либо через парадную дверь. А я отвлеклась от этой двери буквально на несколько секунд, когда посмотрела наверх, туда, где стояла мисс Крайль.

Базил предался размышлениям:

— А не могла ли Арлина… — и его вопрос повис в воздухе.

— Исключено. В этот момент она разговаривала с кухаркой.

— Вы упомянули об ощущении сквозняка в тот момент, когда двойник быстро прошел мимо вас. Слыхали ли вы при этом какой-то звук? Шелестение платья?

— Я не слышала ничего.

— А шаги?

— И шагов тоже. На лестнице положен толстый мягкий ковер.

— От любого человека обязательно исходит какой-то слабый запах или даже определенное сочетание запахов, — принялся вслух размышлять Базил, — пудра, помада, тальк для волос, лосьон для перманента или одеколон для бритья, йод или какое-то другое лекарство. Запахи, которые ощущаются при дыхании человека, — запах пищи, вина, табака. Запахи, исходящие от одежды, — нафталин, вакса для обуви, раствор для выведения пятен, пахучая юфть, твид Гарриса. Наконец, существуют и такие запахи, против которых нас предупреждает реклама различных сортов мыла. Вы — единственный свидетель, который оказался в непосредственной близости с двойником. Вам удалось почувствовать какой-то, пусть слабый, мимолетный запах?

Миссис Лайтфут энергично замотала головой.

— Не было там никакого запаха или я его не почувствовала, доктор Уиллинг.

— Если бы он был, вы бы его почувствовали, — он бросил взгляд на целую вереницу цветочных горшков, выстроившихся на подоконнике. — Только женщина с очень тонким обонянием может наслаждаться такими нежными и слабыми запахами, которые издают розовая герань или лимонная вербена.

Миссис Лайтфут улыбнулась:

— Да, я пользуюсь лимонной вербеной, употребляю ее даже для носового платка. Это — один из моих недостатков. А одна французская фирма выпускает эссенцию вербены, от которой я просто схожу с ума. Это — мужской лосьон «после бритья», так что, вероятно, я — единственная женщина в мире, пользующаяся этим мужским средством.

— А какими духами обычно пользовалась мисс Крайль?

— Лавандой. Она всегда брызгала ее на свой носовой платок.

— Вы не почувствовали запах эссенции лаванды, исходящий от двойника?

— Нет, — миссис Лайтфут перешла на ироничный тон. — Нельзя же ожидать запаха от отражения в зеркале, не правда ли? Или, скажем, от миража?

Базил затянулся сигареткой.

— Это ваше собственное объяснение случившегося?

Улыбка сошла с губ миссис Лайтфут.

— Я вижу здесь три варианта. Во-первых, мисс Крайль может быть любительницей всевозможных трюков. Но если это так, то как ей удалось создать иллюзию своего двойника? И ради чего? Ведь она от этого ничего не выиграла. Напротив, лишилась хорошего места. Во-вторых, мисс Крайль могла оказаться в роли обманщицы бессознательно, не отдавая себе в этом отчета, раздвоенной личностью, со склонностью пугать людей и поражать их воображение. Все эти импульсы не поддавались ее собственному контролю. Такие импульсы она получала от своего двойника, своего второго «я», и подчинялась им в каком-то сонном, безвольном состоянии, а ее первоначальная, сознательная личность ничего об этом не ведала. Ведь такое случается, не так ли?

— В психиатрии существует описание подобных случаев, — признал Базил. — И это, вероятно, объясняет ее искреннее удивление вашим решением уволить ее и, таким образом, от нее избавиться.

— Это просто отвечает на поставленный вопрос: почему? — согласилась с ним миссис Лайтфут. — Но оставляет без ответа третий вопрос: каким образом? Каким образом ей удалось убедить двух девочек в том, что она сидит в холле, в кресле, в то время как на самом деле находилась во дворе и, сидя на лужайке, безмятежно занималась живописью?

— Ну и какова, на ваш взгляд, третья версия? Миссис Лайтфут посмотрела прямо ему в глаза:

— При сомнамбулизме, гипнозе или раздвоении личности первоначальная, сознательная личность человека погружается в сон, и в это время бессознательная, вторичная личность его начинает целиком овладевать организмом и часто в результате приводит к таким действиям, которые вызывают заторможенность даже в состоянии бодрствования. Предположим, не поддающееся контролю, автономное действие подсознательного усиливается какими-то факторами. Маргэрит с Элизабет утверждают, что Фостина Крайль двигалась, словно во сне, при появлении ее двойника. Вероятно, мне пришлось наблюдать, как двойник подчинялся тому импульсу, который в себе подавила мисс Крайль. Этот так называемый двойник, вероятно, и был визуальной проекцией подсознательного мисс Крайль…

Вы меня понимаете? Предположим, что чье-то бессознательное может вобрать в себя столько жизненной энергии, что ее окажется достаточно, чтобы произвести чисто визуально собственный «имидж» или собственное отражение в воздушной среде. Может быть, с помощью какой-то формы преломленного излучения. Какой-то формы наподобие сна, которая является видимой как для человека, в него погруженного, так и для окружающих его людей, видимой, но не материальной. Отражение в зеркале тоже видимый, но не материальный фактор, как, впрочем, радуга или мираж. Они настолько видимы, что их можно зафиксировать на фотопленке. Но к ним нельзя прикоснуться, у них нет третьего измерения, и они беззвучны. Они не существуют в нормальном представлении о времени и пространстве… По мере вашего передвижения они перемещаются вместе с вами. Приблизительно поэтому еще никто не сумел прикоснуться к такому двойнику, услыхать его самого или его шум. Его можно только видеть.

— И вы верите в это? — спросил Базил.

— Я — современная женщина, доктор Уиллинг. А это означает, что я ничего не принимаю на веру. Я родилась без веры в религию и утратила веру в науку. Я не понимаю теорий Планка и Эйнштейна. Но я достаточно соображаю, чтобы понять, что наш вещественный мир может оказаться лишь притворством, а не миром реальным. Все, что мы видим, слышим, к чему прикасаемся, может быть настолько же обманчивым, как иллюзия, отражение в зеркале или мираж в пустыне. Все это, насколько мне известно, Эддингтон назвал «пляской электронов». Любопытно отметить, что индусы называли материальную жизнь «тауа», что означает «иллюзия», а символом их понятия «майи» был танцор. По их мифологии танец призван отвлечь человека от созерцания высшей реальности, точно так, как эротический танец отвлекает его от всего прочего своим гипнотическим эффектом ритмически движущегося тела… Что скрывается за танцем «майя»? Нам это неизвестно. Даже наши мозги — лишь часть этого целого, не больше. Каким образом воздействует ваш мозг на тело, когда вам вдруг захочется двинуть рукой? Этого вам не скажут ни психологи, ни физиологи… Итак, они отрицают раздвоенность души и тела. На протяжении всей истории науки всегда наблюдалась тенденция отрицать все то, что никак не поддавалось объяснению. Проще было сказать: «Мы этого не знаем». Легенда о двойнике стара как мир. В любом языке существовал термин для его обозначения…

Таков, доктор Уиллинг, мой третий вариант. А если предположить, что такое случается на самом деле? Предположим, что Фостина Крайль — человек ненормальный, причем ее ненормальность проявляется каким-то чрезвычайным способом, который недоступен для понимания современной психологии?

Если миссис Лайтфут рассчитывала своим яростным приступом скептицизма, который является сам по себе уже признаком подспудной веры — дурак опасается как бы его самого не одурачили, — поразить доктора Уиллинга, то она сильно недооценила своего собеседника.

Базил спокойно сказал:

— Другими словами, вы предполагаете, что мисс Крайль может оказаться бессознательно действующим медиумом?

Она залилась краской.

— Ненавижу это слово. Я не сентиментальная эгоистка, жаждущая сохранить свою жизнь за порогом смерти.

— Я бы не назвал вас сентиментальной. — Базил устремил взгляд на лужайку за окном, где осенний легкий ветерок сгонял в кучи опавшие листья и резвился в них, взметая кверху, словно расшалившийся котенок.

— Но вы бы назвали меня эгоисткой?

— Может быть! — он снова повернулся к ней. — Столкнувшись с опытом, который вдребезги разбивал все ваши прежние представления о Вселенной, вы все же не пожелали их как следует изучить. Вас беспокоил больше всего тот эффект, который они могут оказать на вашу школу. Почему вы не подошли к мисс Крайль и все не рассказали ей? Почему вы не дали ей возможности объясниться перед вами?

— Послушайте, доктор Уиллинг. Как можете вы, я или кто-то другой намекнуть ей, что она какое-то чудовище, перед которым пасуют все наши познания как в теории, так и на практике? Приходило ли вам когда-нибудь в голову, что, признав реальность таких вещей, мы тем самым ставим в ужасное положение самого медиума? За повсеместным представлением о тебе, как о мошеннике, последует утрата привычной социально-экономической жизни — сердитое, раздражающее недоверие науки, фанатические гонения со стороны церкви, постоянные насмешки острословов, коммерческая эксплуатация циниками, взлет печально знаменитого суеверия, предательство близкого друга. Кроме того — как будто уже этого всего недостаточно, — вам придется страдать от своих недоказуемых представлений о том, что вы явились невинной жертвой неизвестных, сверхъестественных сил, возможно, несущих угрозу и творящих зло, сил, от жесткой хватки которых вас не освободит ни один человек на свете. Может ли еще кто-нибудь чувствовать себя более отрезанным от остального человечества? Что за жизнь в тоскливом одиночестве, при постоянном терроре, осуществляемом со всех сторон! Поневоле будешь искать выход в алкоголе или наркотиках, как и поступают так называемые медиумы. Это одна из причин, в силу которой вы, надеюсь, не станете передавать мисс Крайль этот разговор.

— Но все же я считаю, что она имеет право знать правду.

— А я думала, что если вы узнаете всю правду, то согласитесь с моим нежеланием передавать ей то, что вам известно!

Базил улыбнулся:

— В этом и заключается ваша ошибка. — Он поднялся, взял в руки шляпу и автомобильные перчатки. Затем выдержал паузу: — А как вы объясните тот факт, что этот двойник мисс Крайль появился только здесь, в школе Бреретон?

Миссис Лайтфут приберегла свою тяжелую артиллерию напоследок.

— Не хотелось вам говорить. Молли Мейдстоун — моя подруга. Она рассказала мне правду несколько дней назад, вырвав у меня клятву о неразглашении того, что мне сообщила. Ладно, теперь я скажу.

— Что именно?

— Мисс Крайль в прошлом году покинула школу Мейдстоун точно по той же причине, по какой была вынуждена уехать отсюда, из Бреретона.

Глава восьмая

Звезда в день ангела горела

Звенела, словно мандолина,

И ты без робости, так смело,

Взор устремила к ней, Фостина.

В то утро, во вторник, Гизела проснулась на рассвете. Яркие лучи солнца уже пробивались в окно. Она спустилась по лестнице к главному входу. Мир, казалось, родился заново и блистал в ярком свете набирающего силу солнца. И все в этот ранний час принадлежало только ей.

Она прошла по южной лужайке к увитому виноградными побегами летнему домику, выбрала там себе место поудобнее, чтобы полюбоваться садом. Это был утопленный в земле продолговатый формы сад, куда можно было спуститься по пролету каменных ступеней. Гизела сошла с последней ступеньки на песочную дорожку, ведущую к расположенному в центре пруду с застывшим зеркалом воды. Весной и ранней осенью это место благоухало какими-то тяжелыми сиропными запахами и переливалось сочными красками. Здесь еще сохранилось несколько пожелтевших, клочковатых хризантем, издававших скорее терпкий, чем обычный медовый запах. Гизела опустилась на мраморную скамью, подперев рукой подбородок, залюбовалась задумчивой поверхностью пруда.

— Кто рано встает, тому Бог подает!

Молодой мужской голос заставил ее вздрогнуть. Закинув голову, она увидала над собой моложавое лицо, под стать голосу, — классический овал, говорящий о наличии в незнакомце итальянской крови, хотя кожа его была абсолютно белая, а весь он оказался стройным юношей почти с детскими чертами лица. Озорные искорки в его голубых глазах то вспыхивали, то гасли за густыми золотистыми ресницами. Губы сложились в кривую линию, они нервно дрожали, и казалось, с них вот-вот вспорхнет насмешка.

— Кажется, я вас не знаю.

— А я вас знаю. — Не ожидая приглашения, он сошел по лестнице, плюхнулся на другой край скамьи и забросил ногу на ногу. — Вы — Гизела фон Гогенемс. Я узнал многое о вас из одного безупречно чистого источника, и вы мне ужасно нравитесь.

— Почему?

— Ах! — Он сделал широкий жест рукой. — Несчастная беженка без гроша в кармане, красивая и молодая, предпринимающая недюжинные усилия, чтобы, подобно Руфи, добиться чего-то в чужой стране. Даже те люди, которые вас никогда не видели, вправе восхищаться вами, а теперь, когда вы предстали передо мной…

Он дерзко улыбнулся.

— К великому сожалению, вынуждена испортить набросанную вами романтическую картину, — сказала Гизела. — Во-первых, я не столь молода, а во-вторых, отнюдь не без гроша. Я здесь неплохо зарабатываю.

— Вся загвоздка в этом слове «зарабатываю». Вы ничего не должны зарабатывать, а просто неподвижно сидеть и демонстрировать свою красоту.

— И помереть от тоски? Нет уж, благодарю. Ну а вы-то отдаете себе отчет в том, что находитесь на территории женской школы? У нас предусмотрены определенные часы для посещений лицами мужского пола. А шесть утра в распорядке не упоминаются.

— Ну вот, опять эти правила, строгая регламентация жизни! — с возмущением воскликнул он. — Терпеть не могу правил и всегда их нарушаю. Имейте в виду.

— Не думаю, что такое объяснение удовлетворит нашу директрису, миссис Лайтфут. — Гизела встала. — По-моему, вы не пьяны, но…

— А почему бы и нет?

— Но кто пьет в такую рань?

— Вот вам еще одно правило, которое я неизменно нарушаю. Но на сей раз я трезв… И ничтожен. Раздавлен. И кем же? Вами! Другими словами, я новичок в такого рода делах, опьяненный собственными словами.

— Рей, дорогой! А я и не знала, что ты уже здесь! — невысокая девичья фигурка в саржевом темно-голубом платье бежала к ним, продираясь через густые заросли жимолости. Ее красивые кудряшки разметались на ветру. — Рей! Рей!

Маргэрит Вайнинг, словно снаряд, влетела в его объятия и, прижавшись к его груди, замерла словно в трансе.

— Послушай, малыш! — он мягко высвободился из ее объятий и опустил девочку на землю.

— Ну, теперь понятно, — сказала Гизела. — Вы — Раймонд, брат Маргэрит. И она — ваш незамутненный источник информации.

— Совершенно верно, — его улыбка поблекла. Он с нежностью взирал на девочку, которая обеими руками сжимала его руку. Он снова посмотрел на Гизелу, на сей раз отрезвевшими, почти виноватыми глазами, только его губы все еще слегка дрожали и вот-вот, казалось, им овладеет приступ беспричинного смеха. Сходство между братом и сестрой, особенно когда они стояли рядом, было просто поразительное.

— Мисс фон Гогенемс! — Маргэрит все еще держала его за руку и, не отрываясь, смотрела на него снизу вверх. В глазах ее сквозило обожание. — Как вы считаете, позволит миссис Лайтфут моему брату Рею пригласить меня на завтрак в деревенскую гостиницу? Он обещал позавтракать со мной, до того как придет к нам на школьный вечер. Он сказал, что закажет оладьи, сосиски и клубничный джем.

— И ни одного витамина, — добавил с ухмылкой Вайнинг.

— Насколько мне известно, девочкам здесь до чертиков надоели витамины.

— Можете спросить у миссис Лайтфут разрешения. Она появится в восемь, — сказала Гизела, обращаясь к Вайнингу.

— Я уверена, что она позволит, если к ней обратится Рей! — Мэг скакала на одной ножке, держась за руку брата, чтобы не упасть. — Рей всегда добивается того, что хочет.

Школьные вечера проводились раз в месяц. После заседания попечительского совета миссис Лайтфут устраивала для его членов чаепитие вместе с учителями и воспитанницами, которым по такому случаю разрешалось приглашать родителей или родственников к себе. Для более молодых преподавательниц этот вечер был серьезным испытанием, так как в такой день от них требовалась особая элегантность и непременная педагогическая благопристойность, дающаяся обычно с таким трудом.

В тот вечер Гизела, посмотрев на себя в зеркало, пришла к выводу, что ей удалось в своем внешнем виде достичь счастливого компромисса, — белое шерстяное платье с золотым ожерельем и браслеты на руках.

Когда она шла к холлу, дверь комнаты Алисы была распахнута настежь. Бросив в нее мимолетный взгляд, она сразу поняла, что та по сравнению с ней была куда менее скромна в своем туалете.

Она стояла перед трюмо, и ее профиль хорошо был виден. На ней был длинный, перевязанный шнуром шелковый халат такого же ярко-оранжевого цвета, что и шарф на шее. На ногах были туфли-«лодочки» из черной замши на умопомрачительно высоких каблуках с большущими застежками, украшенными искусственными бриллиантами. Впервые Алиса показалась Гизеле красивой, — такой дерзкой и пылкой. Но ничто не могло скрыть безвкусицы ее наряда.

Повернувшись, Алиса заметила Гизелу.

— Ты выглядишь, как Мэг Вайнинг или Бет Чейз, если бы, правда, им позволили одеться по собственному вкусу, — прокомментировала Гизела ее наряд.

— Плевать! — отрезала Алиса и пошла к двери под хруст переливающегося шелка. На ее щеках горел румянец какого-то странного абрикосового оттенка, газельи глаза отливали золотистым цветом под модной прической темно-коричневых волос.

— А ты думала, что на это скажет миссис Лайтфут?

— Еще чего! Я не намерена больше здесь торчать! — Она взяла Гизелу под руку. — Сегодня все прояснится.

— А если нет?

— Ну тогда тем более.

На Гизелу никто не обратил внимания, когда обе девушки прошли через арку дверей в просторную гостиную. Алиса же намеренно задержалась в дверях и приняла драматическую позу. Старая мисс Челлис в поношенном платье из синей тафты чуть не выронила, поднося к губам, чашку с чаем. Мадемуазель де Витре, в просторном вельветовом лилово-красном костюме, казалось, была готова лопнуть от зависти и злости. Мисс Додд — новая учительница по искусству со Среднего Запада — очень привлекательная в своем отлично сшитом креповом платье, вероятно, сильно переживала, опасаясь, что теперь общее впечатление от нее поблекнет, чего она, очевидно, не ожидала. Миссис Грир, волосы которой были подернуты серебром седины, в бледно-голубом платье с большими пармскими фиалками на груди, оставалась, как всегда, невозмутимой. Но все девочки в платьицах из тонкой полупрозрачной белой ткани были просто поражены. На их лицах было написано: «Вот это да! Высший класс! Так и мне надо вырядиться при первой возможности!»

Гизела вдруг вспомнила, что сама Алиса была всего на год взрослее самых старших воспитанниц в Бреретоне.

Сама миссис Лайтфут выглядела превосходно. Ни единым неловким движением она не выдала тех чувств, которые охватили ее при виде появившейся в дверях разодетой в пух и прах фигуры. Как ни в чем не бывало, она продолжала беседовать с каким-то пожилым джентльменом, сидевшим в кресле справа от нее. На губах ее играла улыбка, а взгляд выражал полное безразличие ко всему.

Гизела была рада, что нашла спасение в компании миссис Чейз, матери Элизабет.

— Я слышала, что моя дочь в этом году принимает участие в постановке греческой драмы! Только подумать! Элизабет будет говорить и читать по-гречески! Все эти буквы мне кажутся следом от куриных лапок. Но когда я была девочкой, никто особенно не заботился о нашем образовании, — так, немного французского и танцы. Я закончила школу, когда мне исполнилось шестнадцать лет. В семнадцать начала выезжать в свет, а через год вышла замуж. Это был мой первый брак.

Гизела внимательно на нее посмотрела и попыталась про себя определить ее возраст. Темно-каштановые волосы с красноватым отливом были настолько же искусственными, как и томатно-красный цвет губ и ногтей; такая крутая краска делала ее кожу и глаза еще более бесцветными. Ее вздернутый нос и круглый подбородок носили на себе несмываемую печать детства, а чуть заметная цепочка шрамов на шее, на границе волосяного покрова, объясняла причину глянцевой гладкости ее лица. Когда она принималась перебирать на коленях перчатки, то на ее маленьких шишковатых пальцах вспыхивали два больших квадратных изумруда. Кожа на руках была на десять лет старше кожи лица.

— Скажите, о чем эта пьеса? — продолжала миссис Чейз.

— «Медея»? — переспросила Гизела, не находя точного ответа. — Ну, это пьеса о ревности и убийстве.

— Убийстве?! — ее изумруды погасли. — И такое вы показываете в женской школе? Ну, знаете ли, фрейлейн. (Обращаясь к любой учительнице-немке, она называла ее «фрейлейн», а к француженке — «мадемуазель».)

— Но ведь все они по радио слушают сногсшибательные пьесы о гангстерах, — возразила Гизела. — А это полная трагизма поэзия, выдержанная в самой чистой греческой традиции.

— Какую роль в ней играет Элизабет?

— Она и ее подружка Мэг Вайнинг играют роль сыновей Медеи, которых та убивает, чтобы отомстить отцу за супружескую измену.

— Мать убивает собственных детей? Ради чего? Девочкам еще рано знать об этом!

— Может, вы хотите сказать, что им вообще не нужно образование?

— Но…

Когда миссис Чейз неожиданно умолкла, Гизела подумала, что та приведена в замешательство дерзостью Еврипида. Но тут она заметила, что миссис Чейз вообще ее не слушает. Она смотрела куда-то в противоположную сторону, в дальний конец гостиной, и в ее глазах застыло откровенное изумление.

Там, возле распахнутого французского окна стояла Алиса Айтчисон. Она была похожа на яркую бриллиантовую вспышку, и автоматически, поневоле приковывала к себе внимание всех присутствовавших, словно какое-то заранее рассчитанное на эффект броское пятно на афише рекламной тумбы. В руке у нее дымилась сигарета, и она небрежно смахивала пепел на сухие серые кустики за окном. Рядом с ней стоял какой-то мужчина и прислушивался к ее словам с глупой и самодовольной улыбкой на лице. Ему было около сорока, это был лысый, довольно плотного телосложения человек. Его подчеркнуто сельский твидовый костюм выдавал в нем городского человека, который по какой-то необычной причине проводил денек в деревне. С другой стороны, твидовый наряд, начищенные до блеска башмаки на толстой подошве говорили о его зажиточности.

— Кто это? — прошептала миссис Чейз.

— Девушка или мужчина? — переспросила Гизела.

— Девушка.

— Ее зовут Алиса Айтчисон. Она — наш театральный режиссер. Не знаю, кто стоит рядом. Может, ее родственник?

— Что это за девушка? — не унималась миссис Чейз, не спуская глаз с Алисы.

— Трудно сказать, — осторожно начала Гизела. — Она умеет находить общий язык с воспитанницами. Она — знающий специалист.

— Понятно, — рот миссис Чейз вдруг утратил свое детское выражение, и его очертания повзрослели, стали более суровыми.

— Было так приятно познакомиться с вами, фрейлейн, — с каким-то отсутствующим видом она улыбнулась и поспешила выбраться вон из толпы. Гизела подошла к столу, на котором приготовили чай. Рядом с ней раздался чей-то голос:

— Это так-то вы зарабатываете свое приличное жалованье? Пытаясь вбить ценности классического образования в мозг простофиль типа Доротеи Чейз?

Она повернула голову и увидела перед собой смеющиеся, озорные глаза Раймонда Вайнинга.

— Вы слышали наш разговор?

— Я ни за что на свете не пропустил бы его мимо ушей. Она убеждена, что Еврипид в свое время был нашим Эдгаром Уоллесом или еще чем-то похуже!

— О Боже! Надеюсь, она не обратится к миссис Лайтфут с просьбой заменить «Медею» какой-нибудь чепухой, скажем, нашими современными шедеврами типа «Поллиана» или «Долговязый папашка»?

— Уверен, что именно этим она сейчас занята. Гизела и Раймонд посмотрели в ту сторону, где миссис

Чейз только что подошла к миссис Лайтфут. Они стояли в двух-трех метрах от открытого окна, где Алиса по-прежнему невозмутимо болтала с мужчиной, облаченным в твид. Подчиняясь какому-то смутному импульсу, Гизела спросила:

— Вы знаете человека рядом с ней?

— Упитанного приятеля Алисы? Это биржевой маклер Флойд Чейз, отец Бет. Бывший супруг Доротеи. Я уверен, что Доротея ни за что бы ни пришла сюда, если бы знала, что и он будет здесь. Все-таки он отец ребенка. Мне всегда жаль таких детей, как Бет, которым, словно челнокам, приходится сновать туда-сюда между родителями, объявившими друг другу войну.

— Было бы еще хуже, если бы она жила в одном доме с враждующими родителями, — возразила Гизела.

— Само собой разумеется, — улыбнулся Вайнинг какой-то издевательской улыбочкой. Видимо, он насмехался над самим собой и заодно над всем миром. — Но так рассуждать нельзя. Мы должны приводить какое-то рациональное оправдание брака, пусть хотя бы для блезиру, если его мистическое толкование ни к черту не годится. Таким образом, мы притворяемся, что все родительские ссоры оказывают благотворное воздействие на здоровье ребенка, в то время как прекращение перебранок путем радикального развода может пагубно сказаться впоследствии на его психическом состоянии. Только подумайте, как удобна такая позиция для людей, которые не могут позволить себе пойти на столь решительный шаг, как бракоразводный процесс. И они уже не просто несчастные люди, нет — теперь они чувствуют свое моральное превосходство.

— Да вы, я вижу, мизантроп.

— Вам, наверное, обо мне рассказывала Алиса.

— Вы имеете в виду Алису Айтчисон? Вы ее знаете?

— Очень хорошо. Когда-то мы с ней были помолвлены.

Он бросил взгляд через всю гостиную к оранжевому наряду, и дьявольская искорка заплясала в его глазах.

— Алиса обожает деньги. А у Флойда Чейза их куры не клюют. У меня их нет.

— Вы удивительно откровенны со мной.

— Всегда очень удобно говорить правду, когда тебе никто не верит. Все уверены, что вы что-то скрываете, изворачиваетесь, что-то искажаете, и стараются выудить из вас «реальную» истину. Вот почему я не люблю эти вечера с чаепитием. Я сейчас иду к своей машине. Не хотите пройтись со мной? Это недалеко.

— Нет, благодарю за приглашение, — Гизелу забавляла его неукротимая дерзость. — К тому же я люблю чай… И… — Гизела осеклась. Рядом с ней стояла Арлина.

— Простите меня, мисс фон Гогенемс, вас просят к телефону. Междугородная.

— Благодарю тебя. Кто это?

Коварное любопытство проглядывало через маску показного безразличия опытной прислуги.

— Это мисс Крайль.

Гизела поспешила к двери. Когда она проходила мимо окна, возле которого Алиса разговаривала с Флойдом Чейзом, та вдруг ее окликнула:

— Гизела! Познакомься с мистером Чейзом. Мисс фон Гогенемс.

Гизела извинилась:

— Я должна, к сожалению, бежать. Меня ждут у телефона.

Алису это немного позабавило:

— Вашему врачу-психиатру придется выложить приличную сумму за телефонные разговоры.

— На сей раз это Фостина.

— Неужели эта несчастная дура все еще тебя преследует?

Не отвечая на грубость, Гизела постаралась поскорее пройти мимо этой пары и поспешила закрыть за собой дверь в телефонной будке под лестницей.

— Хэлло!

Далекий, едва слышный голос ответил:

— Гизела, это ты? Говорит Фостина.

— Как ты поживаешь? Надеюсь, неплохо отдыхаешь?

— У меня все хорошо, — медленно, почти нараспев, произнесла Фостина, словно ей с большим трудом удавалось выговаривать слова. — Но я скучаю по тебе. Нет ли новостей?

— Новостей?

— Разговаривал ли доктор Уиллинг с миссис Лайтфут? Он обещал это сделать.

— Да, он был здесь сегодня утром. Но я его не видела. У меня в это время был урок.

— Что же ему сказали?

— Не знаю, но думаю, что он сразу, при первой же возможности сообщит тебе обо всем. Может, даже сегодня вечером.

— Хочется надеяться. Невыносимо ждать. Я так волнуюсь.

— Сколько ты еще пробудешь в городе?

— До пятницы. Потом поеду в Брайтси, в штат Нью-Джерси. У меня там свой коттедж. Не хочешь приехать ко мне на уик-энд?

— Я бы с удовольствием, но у меня приглашение на обед, как раз вечером в пятницу, — объяснила Гизела. — Может, ты останешься еще на денек в Нью-Йорке, и мы там с тобой встретимся!

— Но вечером в пятницу у меня назначено свидание с одним человеком там, в моем коттедже. Я хотела бы вас познакомить. Не могла бы ты приехать туда попозже, после обеда?

— Право, не знаю. Можно позвонить завтра? Когда тебе удобнее?

— Не нужно звонить, не беспокойся. Просто приезжай туда в любое время, когда сможешь — в пятницу, субботу или воскресенье. У меня нет других встреч, кроме одной этой в пятницу.

Ее голос стал еще более холодным и каким-то замедленным, словно в эту минуту она пребывала в летаргическом сне.

— Ну, придумай что-нибудь! — нетерпеливо посоветовала Гизела. — Если уж попала в Нью-Йорк, то попытайся устроить себе настоящий праздник. Тебе это просто необходимо. Поищи старых друзей.

— У меня их нет.

— Сходи в театр. Отправляйся по магазинам. Купи что-нибудь недорогое, то, что можешь себе позволить.

— Я постараюсь. До свидания, Гизела.

— До свидания.

Она повесила трубку, испытывая смутное чувство горькой вины. С глаз долой — из сердца вон. Последние несколько часов она постоянно думала о Фостине. А теперь вот эта маленькая далекая фигурка все уменьшалась в размерах, уходила куда-то за горизонт ее памяти. Миссис Лайтфут была права: с отъездом Фостины все об этих сумасбродных событиях в Бреретоне забудут через месяц. Это — один из тех незначительных, не поддающихся объяснению случаев, которые мы стараемся обойти стороной в своей повседневной, занятой жизни. Годы спустя кто-нибудь из нынешних учениц начнет рассказ перед сидящими вокруг костра в день Всех Святых друзьями: «Со мной в жизни никогда ничего странного не происходило, — вот только помню однажды, когда я была девочкой, я училась в школе. Этот случай так и не получил объяснения. У нас была одна молодая преподавательница по театральному искусству, она…»

Гизела вернулась в гостиную за чашкой чая, затем отошла с ней к окну, где стояла Алиса с Чейзом. Алисы уже не было, исчезли и Чейз с Вайнингом. Гизела подумала, что вся троица отправилась к машине Вайнинга, чтобы хлебнуть там что-нибудь покрепче чая. Это вполне в манере Алисы…

Поднеся чашку к губам, она бросила через окно взгляд во двор, к летнему домику, который выглядел таким сиротливым и беззащитным на фоне обнаженных деревьев сада в этот ноябрьский вечер. Ей показалось, что в его смутном интерьере кто-то движется, но она не была в этом уверена, — слишком большое расстояние отделяло ее от дома, по меньшей мере около двухсот метров. И вдруг темно-оранжевое пятно ниже дома, в саду, приковало к себе ее внимание. Она, поставив чашку на стол, вышла через французское окно во двор. Через несколько секунд она уже сбегала по каменным ступеням лестницы в сад.

Алиса Айтчисон лежала на земле, и ее ярко освещали лучи холодного ноябрьского солнца. Голова ее покоилась на последней ступеньке, накрашенные губы выделялись на фоне побелевшего лица кровавым пятном. Слегка наклонясь, чтобы взять ее руку и удостовериться в худшем, она уже знала, была уверена в том, что Алиса мертва.

Она выпрямилась и тут же почувствовала внезапный приступ тошноты. Закружилась голова. Здесь, на этом ветреном месте, она оказалась одна, наедине с трупом женщины. Так как вся школа в эти дни зубрила Еврипида, ей пришли на память его слова: «Какого же ужасного поступка мы вправе ожидать от этого высоко парящего, нераскаявшегося духа, гонимого отчаянием?»

Алиса играла Медею, — этот высоко парящий, не знающий раскаяния дух. Только сегодня днем она сообщила о своем намерении покинуть Бреретон, как женщина, гонимая отчаянием. «Тем лучше», — сказала она. Но ведь это мог быть и просто несчастный случай, пыталась убедить себя Гизела. Так и должно быть. Никто не должен догадываться, что на самом деле это самоубийство. Ведь запросто можно наступить высоким каблуком на подол своей длинной, ползущей по земле юбки. А он разорван. Такая идея становилась вполне вероятной. С ноги спала туфля. Она валялась каблуком вверх, недалеко от тела.

Гизела взбежала по ступеням. Более медленным, умеренным шагом прошла по лужайке, направляясь к окну гостиной. Она прокладывала себе путь через густую толпу гостей, пытаясь сохранить самый безразличный вид. Наконец она добралась до миссис Лайтфут. Не успела она еще открыть рот, как миссис Лайтфут почти неслышно зашептала:

— Где вы пропадали? Такое поведение по отношению к нашим гостям никак не назовешь цивилизованным. Я не вижу и мисс Айтчисон. Где же она?

— Простите, — Гизела тоже перешла на шепот. — Меня позвали к телефону. Когда я вернулась сюда, то случайно посмотрела в сад. Я увидела там Алису, которая лежала внизу, возле лестницы, а ее голова покоилась на первой ступеньке. Она мертва.

Никогда еще у Гизелы поведение миссис Лайтфут не вызывало такого восхищения, как в эту минуту. Ее губы только чуть вздрогнули:

— Вы уверены в этом?

— Да, я дотрагивалась до нее.

— Покажите, где это, — миссис Лайтфут спокойно, без всяких признаков спешки поднялась. С извиняющейся улыбкой на губах она начала пробираться через толпу. Все гости решили, что ее вызывают по каким-то обычным делам. Когда она вышла из дома, улыбка сразу исчезла у нее с лица, и она быстро, сосредоточенно зашагала вперед. Спустившись на нижнюю ступеньку, она не встала на колено и не дотронулась до мертвой Алисы. Она стояла и рассматривала лежавшую на земле девушку с самым непроницаемым видом. Наконец, Гизела нарушила тишину:

— Может, вызвать доктора? Иногда бывают случаи столбняка, которые очень трудно отличить от смерти…

— Я точно определяю состояние смерти, стоит мне взглянуть на труп, — отозвалась миссис Лайтфут. — Посмотрите на ее шею. Она сломана. Вам, конечно, известно, что это значит. К тому же я не знаю, где в настоящий момент искать коронера [3] или же медика-следователя здесь, в Коннектикуте.

— Можно, вероятно, предположить, что смерть наступила в результате несчастного случая, — сказала Гизела.

Миссис Лайтфут вздрогнула и внимательно посмотрела на нее:

— Другого и быть не может.

— Но, — неуверенно возразила Гизела, — существует еще и возможность самоубийства…

— Чепуха! — миссис Лайтфут была настроена решительно. — Мы не допустим здесь никакого скандала — зарубите это себе на носу. Естественно, будет проведено соответствующее расследование, но окончательный вердикт можно вынести уже сейчас, — несчастный случай. Посмотрите на ее разорванный подол и на свалившуюся с ноги туфлю на высоком каблуке. Она поскользнулась. Я не могу доверять никому, кроме своего шофера Спенсера. Ступайте к нему в гараж и попросите немедленно явиться ко мне. Пусть никому об этом не говорит ни слова. Если он доставит незаметно тело в гараж до окончания школьного вечера, то нет никому особой нужды знать об этом до тех пор, пока мы не вызовем полицию. Мне вовсе не хочется лицезреть обмороки моих девочек и их родителей. А это непременно случится, если они увидят труп.

— Но труп нельзя ни переносить, не передвигать на другое место! — воскликнула Гизела. — По крайней мере до тех пор, пока его не осмотрит полиция.

— Конечно, при таких обстоятельствах…

— Могу ли быть чем-то полезен? — чей-то задорный молодой голос послышался с верхней ступеньки. Обе женщины посмотрели разом вверх. Там стоял, глупо улыбаясь, Флойд Чейз. Гизеле показалось, что за это время миссис Лайтфут заметно постарела.

— Слишком поздно, — сказала она сквозь зубы. Чейз спустился по ступеням.

— У кого это обморок? — поинтересовался он, продолжая так же глупо улыбаться. — Боже, да это Алиса! Боже, Боже мой! — причитал он, стоя на ступеньке.

— Мистер Чейз, произошел несчастный случай, — начала объяснять ему миссис Лайтфут. — И вы можете нам помочь. Станьте там, наверху лестницы, и никого не подпускайте к нам, пока не уберут тело. Наверное, вам не нужно объяснять, почему мы не хотим, чтобы наши ученицы увидели эту сцену?

Он посмотрел на миссис Лайтфут так, словно видит ее здесь впервые, и хриплым голосом спросил:

— Что здесь произошло?

— Не знаю, — резко, теряя терпение, отозвалась миссис Лайтфут. — В последний раз я видела мисс Айтчисон в гостиной, когда она разговаривала с вами.

— Нашу беседу прервала моя бывшая жена, — его голос выдавал внутреннее потрясение. — Алиса тут же отошла в сторону. Она вышла из дома. Я перекинулся парой слов с Доротеей. Но я постарался отделаться от нее поскорее и тут же вышел из дома, чтобы присоединиться к Алисе.

— А куда направилась ваша бывшая?

— Не знаю.

— Флойд! — словно по заказу раздалось недовольное нытье Доротеи Чейз. — Что ты здесь делаешь? Я повсюду тебя ищу — даже на кухню заглянула.

Она уже поставила ногу на верхнюю ступеньку. Бет, эта маленькая фигурка в белом, тащила изо всех сил за руки свою мать вниз по лестнице.

— Она там, там! — кричала Бет. — Я ничего не выдумываю. Это произошло на самом деле!

— Доротея! — Чейз устремился к ней вверх по лестнице. — Не тащи сюда ребенка, не делай этого!

Впервые Гизела почувствовала симпатию к этому человеку. Но тут сварливо заговорила его супруга:

— Да это не я, это она меня тащит! Ну теперь-то я обязательно спущусь, чтобы посмотреть, почему это ты мне запрещаешь! Я…

Голос ее осекся, и она остановилась, молча рассматривая тело погибшей женщины.

— Элизабет, — закричала она, — немедленно отправляйся обратно!

Но Бет как будто застыла рядом с матерью. Она тоже рассматривала труп, испытывая одновременно и ужас, и жуткий интерес.

Чейз выругался. Миссис Лайтфут сделала шаг вперед, закрыв своей широкой юбкой, словно экраном, лежащую на земле Алису от глаз ребенка.

— Миссис Чейз, видели ли вы Алису, когда вышли из дома в поисках своего супруга?

— Нет, я находилась с другой стороны, — ответила она с полным безразличием, как будто не понимая всей остроты вопроса.

— Я видела ее!

Все разом повернулись к Бет, уставясь на нее. Она, вероятно, не рассчитывала на взрывной эффект своих слов, которые произнесла тонким детским голоском, и сама испугалась.

— Ну, — чуть заикаясь, снова начала она, — мама велела мне найти отца. Я пришла сюда, по эту сторону дома. Я высматривала его повсюду в саду возле летнего домика. А мисс Айтчисон стояла наверху этой лестницы.

— Что же она делала? — спросил ее Чейз.

— Разговаривала…

— Значит, — едва выговаривая слова, поддаваясь охватившему ее страху, спросила миссис Лайтфут, — она была не одна?

— Нет, нет. Миссис Лайтфут, я и не говорила, что она была здесь одна, не правда ли?

— Ну и кто был с ней? — хриплым голосом допрашивала ее миссис Лайтфут.

— Еще одна учительница. Ну та, худая и бледная, которая обучала нас технике рисунка и создания театральных декораций, — мисс Крайль!

— Быть не может! — воскликнула Гизела. — Я с ней только что разговаривала по телефону. Она звонила по междугородной из Нью-Йорка!

— Но я же видела ее собственными глазами, мисс фон Гогенемс! — возразила Бет. — Когда я об этом сказала маме, она мне тоже не поверила, поэтому я и привела ее сюда, чтобы она сама во всем убедилась. На мисс Крайль, как всегда, было ее голубое, наглухо застегнутое пальто и коричневая шляпка, — она всегда их носит. Когда мисс Айтчисон подошла к углу летнего домика, там уже стояла мисс Крайль, и, вероятно, поджидала ее. Мисс Айтчисон сказала что-то, но я не разобрала. Тогда мисс Крайль вскинула руку и что было силы толкнула мисс Айтчисон. Та вскрикнула и упала на спину, а затем покатилась по лестнице. После этого мисс Крайль исчезла так, как делает всегда, — совершенно тихо, без шума, не издавая ни единого звука…

Глава девятая

Тот, кто изгнал семь злобных бесов

Из грешной плоти Магдалины,

Все «за» и «против» трезво взвесив,

Того не сделал для Фостины.

В тот вечер сотрудники и попечители больницы «Мюррей Хилл» собрались на заседание в кабинете своего председателя совета, одного из издателей газет. Уже после двенадцати ночи Базил вышел из здания на улицу и пошел вверх по Бродвею в направлении к Седьмой авеню. Там на стоянке он оставил машину. Мирное время превратило Бродвей в какую-то лишенную вкуса, кричащую улицу, похожую на Кони-Айленд. Хотя он смертельно устал, громадные квадраты бегущей яркой рекламы и половодье электрических огней привлекали его внимание то к одной компании по производству сигарет, то к другой, производящей виски. Безвкусица такой рекламы самим своим существованием напрочь отвергала искусство как таковое, — все эти гигантские механические игрушки, предназначенные для переросших детей, которые были просто в восторге от броских фраз, примитивных цветов и однообразных повторяющихся движений.

Яркий, брызжущий с этих рекламных шедевров свет заливал темный асфальт, превращая ночь в подобие дня. Когда разносчик вложил ему в руку номер завтрашней утренней газеты, он при этом болезненном, противоестественном свете прочитал заголовок на первой полосе: «Учительница, сломав шейные позвонки, умирает». Его внимание привлекла дата сообщения: «Бреретон, четверг, 17 ноября…» Он задержался на нем на несколько секунд, а затем дочитал остальное:

«Преподаватель театрального искусства мисс Алиса Айтчисон была обнаружена сегодня вечером мертвой на территории школы Бреретон другой учительницей по имени мисс Гизела фон Гогенштейн. Тело пострадавшей лежало на последней ступеньке каменной лестницы, ведущей в сад. По словам представителя полиции, смерть мисс Айтчисон наступила в результате перелома шейных позвонков, который случился при падении с лестницы, после того как она наступила своим высоким (три дюйма) каблуком на оторвавшуюся подкладку ее длинной, по щиколотку, юбки из бледно-голубой тафты.

Как утверждают, этот инцидент был засвидетельствован одной из воспитанниц школы, мисс Элизабет Чейз, тринадцати лет, которая бегом отправилась сообщить об этом своей матери, гостившей в это время в школе. Но до этого мисс Гизела фон Гогенштейн самостоятельно обнаружила труп. Отец ребенка Флойд Чейз не разрешил репортерам взять у девочки интервью, но, по слухам, она видела, как мисс Айтчисон перед разыгравшейся трагедией разговаривала там с бывшей преподавательницей школы Фостиной Крайль. С мисс Крайль, которая в настоящее время проживает в отеле в центре Манхэттена, связаться не удалось из-за позднего часа.

Мисс Айтчисон была дочерью покойного Стэнли Мордента Айтчисон а, биржевого маклера, который покончил жизнь самоубийством в 1945 году после финансовых неудач на Уолл-Стрите. В похоронах примут участие только родственники и люди, близкие их семье».

Базил, сложив газету, засунул ее в карман пальто и поспешил к автостоянке. Если «Гизела фон Гогенштейн», по мнению репортера, является Гизелой, то ко всему сообщению нужно подходить осторожно, не доверяя и в прочих деталях. И все же… Базил крутанул баранку, и его автомобиль влился в широкую реку уличного движения.

Был час ночи, когда он добрался до «Фонтенбло». В холле гостиницы не было ни души. Он показал свою визитку ночному дежурному.

— Я не репортер, и мне срочно необходимо увидеться с мисс Крайль. Будьте любезны, сообщите ей, что я жду ее внизу.

— Но у нее отключен телефон с шести вечера, — ответил клерк. — Вероятно, она уже спит.

— Дело не терпит отлагательства.

Клерк, взглянув еще раз на карточку, повернулся к внутреннему телефону.

— Мисс Крайль спустится через несколько минут.

Когда она шла к нему через холл, Базил, наконец, смог ее отчетливо рассмотреть при ярком свете. Она по-прежнему оставляла впечатление худющей и хрупкой девушки, но уже не была столь воздушной и бесплотной, как прежде. У нее были тонкие сухие светлые волосы, а бело-голубые глаза казались какими-то нереальными, абстрактными, подернутыми сонной пленкой. На ней было вязаное платье из светло-коричневой шерсти, а ее желтовато-бледный приятный цвет лица портил вскочивший на щеке прыщ. От ее прежнего неуловимого шарма в приглушенном свете на крыше здания остались лишь мягкость и спокойствие.

Они сели на стулья в углу большого холла. Базил вытащил сигареты, но она отказалась от них.

— Вы видели миссис Лайтфут?

— Да, видел, — Базил зажег сигаретку и откинулся на спинку стула. — Мисс Крайль, где вы были сегодня вечером в пять часов?

— Здесь, наверху, в своем номере.

— Вы были одна?

— Да, одна.

— Чем вы занимались?

— В пять? Я говорила по междугородному телефону. Я сообщила об этом одному представителю нью-йоркской полиции. Полиция Коннектикута уже направилась ко мне. Затем меня начали донимать репортеры, и я была вынуждена отключить телефон.

— Известно ли вам, по какой причине полиция устроила вам допрос?

— Из-за смерти Алисы Айтчисон. Они сказали, что это простая формальность.

— Они всегда так говорят — «простая формальность». Но это далеко не так. — Базил вытащил из кармана газету. — Вот, прочтите.

Она добралась только до второго абзаца, и газета выпала из ее рук.

— Но это же невероятно! Я никак не могла быть в районе Бреретона в этот вечер! Мой телефонный разговор с Гизелой это подтверждает.

— Именно поэтому они не стали допрашивать вас дальше.

— К счастью, я могу доказать, что весь этот день провела в номере. В отеле только один выход. Лифтер, администратор, привратники — все знают меня в лицо. Им прекрасно известно, что в этот вечер я не выходила из отеля.

— А что вы скажете о пожарной лестнице или о служебном входе?

— Полиция все проверила. Через служебный вход можно выйти, но для этого нужно пройти через кухню ресторана. Там весь день находились повар со своими двумя помощниками. А вход на черную лестницу находится в кухонном коридоре. Нельзя пройти туда незаметно. Злоумышленника обязательно либо увидят, либо услышат.

— Чем вы занимались после телефонного разговора с Гизелой?

— После разговора? Ну, я… легла спать.

— В пять вечера?

— Да, разговаривая с Гизелой, я вдруг почувствовала, что засыпаю на ходу. После приезда сюда у меня появилась привычка спать по вечерам, особенно после того как выпью чая.

Базил согласно кивал головой, постигая то, что она от него утаила. Она была настолько удивлена, сломлена, поражена своим увольнением из Бреретона, настолько устала от всех этих событий, что просто не находила себе места и искала забытья от действительности в дневном сне, словно старуха или грудной ребенок, которые, как правило, не способны долго выносить бремя сознательного бодрствования.

Озноб, который он почувствовал в эту минуту, объяснялся не только сырой ноябрьской погодой. Сомнамбулы во сне подчиняются тому импульсу, который они прежде подавили в себе в бодрствующем состоянии…

— Вы никогда не испытывали влечения убить Алису Айтчисон?

— Да что вы! Конечно, нет.

Она, казалось, была просто поражена таким вопросом. Но ведь такой подсознательный импульс подавляется. И она ничего не могла знать об этом.

— Вы ведь не любили ее, не правда ли?

— Нет, не любила, — откровенно призналась Фостина. — Не стану утверждать, что любила. Она была грубой девушкой и всегда старалась подчеркнуть свою недоброжелательность ко мне. Иногда я просто ее ненавидела.

Базил вновь понимающе кивнул. Он мог себе представить ненависть Фостины к Алисе, — слабый обычно ненавидит сильного, называя при этом собственную слабость утонченностью, а силу другого — грубостью. Те люди, которые не могут физически нанести удар по своему недругу, бьют по призракам своих врагов, сохраняя таким образом в своей психике полную свободу и свою безопасность. Ненавидеть кого-нибудь — значит желать его исчезновения, и единственный способ заставить исчезнуть ненавидимого человека, — это вызвать его смерть. Дети это инстинктивно понимают. Как часто они кричат: «Я тебя ненавижу. Чтоб ты сдох!» Легла ли накануне вечером Фостина спать с садистской фантазией в голове о смерти Алисы? Погружалась ли она в сон с этим пожеланием смерти, когда ее покидала последняя бодрствующая мысль? Поднялась ли она с постели после этого уже находясь в сомнамбулическом трансе?

Нет, конечно. Расчет времени говорит о том, что это невозможно. Будь то в сонном или бодрствующем состоянии, Фостина не могла незамеченной покинуть «Фонтенбло», не могла добраться из Нью-Йорка до штата Коннектикут за те несколько минут, которые прошли со времени ее телефонного звонка Гизеле и смертью Алисы Айтчисон. Если только… ее бессознательное не сумело сконцентрировать в себе столько жизненной энергии, чтобы спроецировать чисто визуальный образ или собственное отражение в воздушной среде… ведь ни миражи, ни радуги не существуют в привычных представлениях о времени и пространстве…

Смерть, вызванная чьим-то желанием, — это преступление, которое приписывается колдуньям с незапамятных времен. Эта сумасбродная, архаичная идея заставила его улыбнуться, и все же ее атавизм удивительно сильно будоражил глубины его сознания, словно нудный, однообразный плеск волн.

— Несомненно, полиция в Коннектикуте решила: либо Элизабет Чейз ошибается, либо она истеричка. Ведь в конце концов ей всего тринадцать лет. Но… она что-то видела, мисс Крайль. Как вы думаете, что?

— Я… Я не знаю.

— Мне кажется, что вы… знаете. Или догадываетесь.

Ее голубые глаза поблекли, стали отрешенными. Она сидела в полной неподвижности, какая-то совершенно безжизненная, как будто рассталась с собственным телом и унеслась в какой-то непонятный другим, непосвященным, сон, который приносил ей больше утешения, чем суровая реальность.

Что сказал отец Чернокожего Энди о Тоде Лапрайке? Кажется, люди сжигали таких, как вы, за рассказанные ими сны… На шотландском эта фраза звучит более зловеще. И так было. Было время, когда девушек, подобных Фостине Крайль, сжигали заживо, и они корчились в огне и диким голосом вопили. Такова была жертва, которую люди приносили богам собственного невежества и страха.

— Послушайте, мисс Крайль. Вы со мной ведете нечестную игру. Еще вчера вам было известно, что мне сообщит миссис Лайтфут. Начнем сначала. Почему в прошлом году вы ушли из школы Мейдстоун?

Она вздрогнула, лицо ее исказилось гримасой. Как будто выход из собственной скорлупы и очередной контакт с реальным миром приносили ей неимоверные страдания. Она по-прежнему молчала. Она не хотела давать ему в руки козырную карту.

— Уж не хотите ли вы заставить меня поверить, что вам незнакомо древнеанглийское поверье о двойнике? Двойнике-призраке, который есть у каждого живущего на земле человека? По-немецки это звучит как «Doppelganger», буквально двойник-спутник? Если это не так, то вы навряд ли позаимствовали бы у Гизелы том «Воспоминаний» Гёте.

Он ожидал услышать какой угодно ответ, — удивленный, возмущенный, наконец, резко отрицательный. Но он так и не сумел предусмотреть ее реакции. Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

— Доктор Уиллинг! Что же мне делать?

Он бросил взгляд через весь холл на дежурного за столом. Клерк сидел на расстоянии приблизительно двадцати метров, склонившись над каким-то гроссбухом, но ничего не заметил. Даже доведенная до отчаяния, Фостина рыдала очень тихо. Да и сидели они в темном углу.

— Почему вы мне ничего не сказали об этом, перед тем как отправили меня к миссис Лайтфут?

— Я вас туда не посылала! — слабо запротестовала она. — Вы сами настаивали на поездке туда. И я… я ничего не знаю.

Она безжизненно опустила руки, повернулась к нему лицом, полным страдания. Она, казалось, совсем позабыла о своих распухших, покрасневших веках и залитых слезами щеках.

— Я никогда не видела… этого. Я не знаю, что это… такое. Я знаю только то, что мне рассказывали в Мейдстоуне. А теперь, кажется, такое произошло вновь, но на сей раз в Бреретоне. Я ничего не знала… Миссис Лайтфут мне ни о чем не говорила. Я ее не могла расспрашивать по этому поводу. Ведь она все равно мне ничего бы не сказала. Вот почему я не возражала против вашего посещения школы. До этого я ничего не могла вам сказать, вы просто посмеялись бы надо мной. Или бы сочли неврастеничкой. Еще год назад я сама посчитала бы безумцем любого, кто мог всерьез воспринимать все это. Но я понимала, что если вы услышите об этом из уст миссис Лайтфут, то вам будет уже не до смеха. Вы внимательно ее выслушаете, даже если не поверите ни одному слову. В лучшем случае, вы ее сочли бы неврастеничкой, а не меня.

— Вы считаете, что миссис Лайтфут неврастеничка?

— Ну а была неврастеничкой миссис Мейдстоун? И все другие учителя, ученики и прислуга в обеих школах? Доктор Уиллинг, когда теряешь работу по одной и той же причине дважды, то тут уж не до смеха, не до утверждения, что все это — игра воображения. Понятия не имею, как все это назвать. Может, это совсем не то, что все они думают. Но только это — не игра воображения. Что-то здесь есть. Я хочу сказать, что за этим скрывается что-то вполне реальное. Но не я. Я знаю, я не злоумышленница. Вы в этом, конечно, сомневаетесь, так как вынуждены верить только моему слову. Но я-то знаю. Ну и каков результат? Остается предположить, что я все вытворяю в бессознательном состоянии… Но это физически невозможно. Даже пребывая в сомнамбулическом состоянии, я не могу оказаться в двух разных местах одновременно, а именно это, по их словам, произошло. Может, все они вступили в заговор против меня, чтобы пустить эту «утку»? Не понимаю, почему такие непохожие друг на друга люди, как миссис Мейдстоун в Вирджинии и Арлина Мёрфи в Коннектикуте могут организовать бессмысленный заговор и с торжествующим видом разыграть столь бесполезный для них фарс на протяжении года? Чтобы только мне досадить и сделать мою жизнь невыносимой? Не знаю, но… я… я… очень боюсь.

Она посмотрела поверх него, в пустоту ярко освещенного холла.

— Вы можете представить, чем это все мне грозит? Я постоянно, находясь в полном отчаянии, задаю себе одни и те же старые, как мир, вопросы, на которые пока нет ответов: Для чего нам дана жизнь? Для чего мы, люди, страдаем? Почему мы с такой легкостью принимаем на веру, что Бог добр, хотя, скорее всего, он жесток? Может, мы просто какая-то случайность, непонятная химическая реакция, в которой нет ни начала, ни конца, ни смысла? Может, все мы какие-то суперкотлоиды, разыгрывающие какую-то жестокую, бессердечную комедию? Или же мы всего лишь сон Божий, как утверждают буддисты? Не потому ли мы все в раннем детстве любим смотреть в зеркало на свое лицо, руки, ноги и повторять при этом: «Вот это я, Фостина Крайль. А не кто-нибудь другой». И все же как бы вы ни старались познать самого себя, в глубине души вас не покидает чувство, что это еще не вся истина, что и ты, Фостина Крайль, существуешь временно, в ограниченном пространстве. Что ты запросто могла быть другой. Вот что делает нашу жизнь похожей на сновидение, — чувство собственной нереальности…

Я прочитала основные книги по философии, науке и религии. Они не имеют ничего общего с самыми насущными потребностями реальной жизни и личными проблемами человека. Разве у этих мужей, сражающихся в интеллектуальные шахматы друг с другом, есть хоть какое-то представление о том, как люди, попавшие в беду, мучительно ищут ответа на то, что их волнует, такого ответа, который успокоил бы сердце и рассудок? Просишь у них хлеба, а получаешь в ответ пустые слова. Ну как, скажите на милость, могу я дальше жить с тем шлейфом, который неизменно ползет повсюду за мной? И так до конца жизни? Что же со мной будет?

Она вновь начала тихо плакать. Базил подождал, пока ей стало легче. Затем, набравшись терпения, он сказал:

— Расскажите, что произошло в Мейдстоуне.

Когда она вытащила носовой платочек, чтобы вытереть глаза, он почувствовал слабый запах лаванды. Ее лицо разгладилось, она взяла себя в руки, но никак не могла унять дрожь в голосе.

— Это была моя первая работа после окончания колледжа. Я была счастлива, что оказалась в Мейдстоуне, и очень гордилась своим местом. Это — школа-пансионат, но она значительно больше, и находится в штате Вирджиния, а не в Коннектикуте, и там девочек не заставляют носить ученическую форму. Это школа со спортивным уклоном. Воспитанницы там совершают пешие переходы, ездят верхом, много плавают. Но там царят такие же строгие порядки, как и в Бреретоне, даже строже. Там, например, лицам мужского пола разрешалось только одно посещение — вечером в воскресенье, — ну и все такое…

Через неделю я вдруг начала осознавать, что за мной постоянно следят и шушукаются за спиной. Я никак не могла понять, почему это происходит. Я чувствовала, как одна из девчонок с любопытством взирает на меня, но стоило мне повернуться к ней, как она торопливо отводила глаза в сторону. Когда я входила в комнату, то все присутствующие тут же умолкали и начинали говорить о чем-либо совсем другом. Таким образом, становилось ясно, что речь шла обо мне. Но мне и в голову не приходило, о чем они могли судачить. Другие преподавательницы сторонились меня. Девочки в моей компании чувствовали себя принужденно, не в своей тарелке, и были в разговоре со мной крайне сдержанны. Прислуга, судя по всему, опасалась меня и ненавидела, как это произошло впоследствии и в Бреретоне. Но тогда такое случилось со мной впервые, и я не принимала все эти странности всерьез. Мне казалось, что им во мне что-то не нравится, — моя одежда, речь, манеры.

Постепенно начал вырабатываться определенный стереотип. Скажем, я сталкиваюсь с кем-нибудь на лестнице или в холле. Встречная выражает свое искреннее удивление и говорит: «Как вы здесь оказались? Только что я вас видела наверху». А я, ничего не подозревая, отвечаю: «Вы, вероятно, ошиблись. Весь вечер я была в саду». Или в библиотеке, ну, в общем, там, где я и на самом деле была. Тогда удивление сменяется подозрением. После двух или трех подобных казусов я начала задаваться вопросом: «Что все это значит? Почему все они считают, что видели меня в тех местах, в которых в указанное ими время я находиться никак не могла?» Я была всем этим так же озадачена, как и все остальные. Я не осмеливалась заговорить с кем-нибудь на эту тему. Никто в разговорах со мной ее не упоминал. Все это было необъяснимо, и с самого начала сильно беспокоило меня. Эти подозрения вселяли в меня страх. Затем я перестала отвечать на вопросы, где я была в то время, когда они видели меня в другом месте… А потом от миссис Мейдстоун поступило уведомление… о моем увольнении и чек с суммой, причитающейся за год работы.

Тогда я была гораздо смелее, чем сейчас. А миссис Мейдстоун была куда более приятной и мягкой по характеру вирджинкой, чем миссис Лайтфут, и куда более доступной. Последняя — чистой воды пуританка в духе неисправимых янки. С уведомлением в руках я вошла в кабинет к миссис Мейдстоун. Вначале она весьма уклончиво отвечала на мои вопросы, но мое отчаяние наконец сломало ее сопротивление. Она вытащила из запирающегося на замок шкафа какие-то книги и посоветовала мне их прочесть.

Я не спала всю ночь, все читала эти книги. Я, правда, с трудом понимала, о чем в них идет речь. Я всегда подтрунивала над спиритами, и мне было хорошо известно, что их в равной мере презирает как наука, так и религия. Но авторы этих книг не были спиритами. Они не верили ни в привидения, ни в бессмертие. Большинство из них были атеистами. Но они считали, что в мире существует какая-то толика необъяснимых явлений, которые с порога были отвергнуты ортодоксальной наукой без должного анализа. А они не были твердолобыми обскурантистами. Один из них, психолог Уильям Джеймс, исследовал подобные вещи в частном порядке, так как предание гласности своего опыта грозило ему гибелью карьеры. Шарль Рише, тоже психолог, занимался этой проблемой открыто и вынес все последовавшие за этим насмешки и издевательства как необходимую дань, которую вынужден выплачивать любой нарушитель табу, установленных закоренелой ортодоксией.

Вскоре я начала понимать, зачем миссис Мейдстоун выбрала для меня именно эти книги. В них приводилось несколько абсолютно не эмоциональных, вероятно, фактографических описаний так называемых «двойников», — бодрствующих сновидений, призраков живущих на свете людей. Там упоминалось и об опытах, поставленных Гёте. Вот почему я взяла с полки Гизелы его «Воспоминания». К тому же известен один случай с молодой учительницей французского, который произошел около ста лет назад в Ливонии и был поразительно схож с моим.

После этого я отодвинула книги в сторону и просто сидела в полном одиночестве в своей комнате возле окна, наблюдая за созвездием Орион и россыпью Большой Медведицы. Отзвуки событий последних дней отдавались в моем сознании: «Мисс Крайль, что это вы делаете здесь, наверху? Мгновение назад я выглянула в окно и увидела, как вы шли по дорожке в саду… Мисс Крайль, это вы только что были на балконе? А я думала, что вы играете в данный момент на фортепиано в музыкальной комнате…» Подобные случаи не были единичными, а повторялись раз пять-шесть…

Больше мне не хотелось читать эти книги, так как их авторы, собрав и обобщив несколько подобных случаев, даже не пытались объяснить их природу. Все они по своему складу были учеными-агностиками. Они просто приводили слова свидетелей и, по сути дела, утверждали следующее: все эти люди рассказывают о том, что произошло. По нашему мнению, большая их часть — обманщики. Но во имя торжества научной дискуссии мы предполагаем, что их показания истинны. В таком случае, если они считают, что свидетели говорят по-своему правду, — то какова же причина этого явления? Каким образом все это происходит, и что наконец все это значит?

Если только они говорят правду, — это «если» с тех пор не покидает меня. У меня нет на это ответа, как не было и у них. Но я по крайней мере теперь знала, что говорят обо мне за моей спиной в Мейдстоуне.

Я сама тогда в это не верила, но я была ужасно напугана, так как понимала, что за всем этим что-то кроется… Может, просто глупый трюк или неудачный розыгрыш, но все же это означало какой-то недружественный по отношению ко мне жест.

На следующее утро я отправилась в кабинет миссис Мейдстоун и вернула ей книги. Она призналась мне, что скрывает свой интерес к подобным случаям, так как от директрисы школы требуют строжайшей ортодоксальности. Она была добра ко мне. Она совершенно серьезно толковала со мной о какой-то моей «исключительной психической энергии». Сама она, конечно, в это верит. Но как раз по этой причине она, к сожалению, не могла держать меня в своей школе ни минуты дольше. Как видите, миссис Лайтфут избавилась от меня, считая меня либо обманщицей, либо трюкачкой, либо жертвой обмана или трюкачества, а миссис Мейдстоун поступила таким образом потому, что была уверена в моей невиновности. А это ее больше всего беспокоило. Как, впрочем, и меня. Если бы меня обвинили в трюкачестве, я могла бы отрицать такое обвинение и доказать свою невиновность. Но я была лишена всякой судебной защиты от такого необычного обвинения. Здесь я ничего не могла доказать. Я сама не знала истины.

Миссис Мейдстоун испытывала ко мне сострадание, так как сама не верила в мою виновность. И вот однажды, подчиняясь женской слабости, она написала рекомендательное письмо, которое помогло мне получить работу в Бреретоне и…

— Позвольте перебить вас, Фостина, — сказал Базил. — Как часто видели вашего двойника в Мейдстоуне?

— Вначале я не считала эти инциденты, так как не придавала им никакого значения. После из разговора с миссис Мейдстоун я узнала, что, по ее подсчетам, это наблюдалось семь раз. Два раза меня видели ночью на лужайке из лестничного окна, а в это время я спала в своей комнате. Три раза утром на балконе наверху — с главной аллеи, а в это время я давала урок в классе. Дважды днем, когда я проходила с внешней стороны дома мимо открытого окна в конце холла, а в это время я находилась внутри здания совершенно в другом месте, у главного входа.

— Во всех этих случаях на вас были надеты то же голубое пальто и коричневая шляпка?

— Та же шляпка, но разные пальто. Тогда у меня было пальто из верблюжьей шерсти. Такие пальто пользовались большой популярностью в Мейдстоуне, они как раз подходили для тамошнего холодного климата, особенно зимой.

— И все же, несмотря на все эти странные случаи, вы решились поехать в Бреретон?

— На этой стадии все эти поразительные происшествия не столько меня пугали, сколько озадачивали. Даже если все это было ловко придуманным розыгрышем, если даже так называемый мой «двойник» был результатом каких-то коллективных галлюцинаций, то в другом месте такое могло не повториться. Со мной прежде такого никогда не случалось, и я считала, что причиной таких явлений могли стать какие-то особые условия в Мейдстоуне, например, воздействие климата или какое-то особое психологическое состояние учениц и преподавательниц.

Я знаю только одно, — я была очень счастлива от того, что мне удалось получить работу в Бреретоне, покинуть после такого унижения Мейдстоун. Я отчаянно старалась всем угодить, и мне казалось, что в первую неделю пребывания там мне это удалось сделать. Я часто вспоминаю эту неделю как относительно счастливый период в моей новой жизни, первый за последний год, и вот затем…

Однажды я столкнулась с пожилой мисс Челлис наверху, в холле, и она мне сказала: «Мисс Крайль, миссис Лайтфут против того, чтобы преподаватели пользовались черной лестницей». На что я возразила: «Прошу прощения, мисс Челлис, но я не пользовалась черной лестницей». Она сильно удивилась: «Как же так? Минуту назад я видела вас в саду. Теперь вот, поднявшись по передней лестнице в холл второго этажа, я вижу вас здесь. Но ведь вы не проходили передо мной по этой лестнице, значит…»

Тогда я поняла — все начинается сначала. Вот тогда я по-настоящему начала бояться. Как же мог этот «двойник» добраться из Мейдстоуна в Бреретон через столько времени, если он не существовал на самом деле? Я была единственным связующим звеном между двумя школами, следовательно, всему причиной была только я. Если это был чей-то нечистоплотный трюк, то мне нужно было попытаться изловить злоумышленника. Каким это было бы облегчением для меня…

— Но существует по крайней мере еще одно связующее звено между Мейдстоуном и Бреретоном, — возразил Базил. — Это — Алиса Айтчисон. Можете ли вы объяснить, почему это Гизела «пожалеет», если обратится ко мне с просьбой расследовать эти нелепые слухи?

— Мне кажется, Алиса боялась, как бы миссис Лайтфут не рассердилась на Гизелу, если та сообщит на сторону о том, что происходит в школе…

— Была ли мисс Айтчисон в числе тех лиц, кто видел «двойника» в Мейдстоуне?

— Нет, нет, но она слышала все истории обо мне, которые там распространялись. Когда я встретила Алису в Бреретоне, то ужасно боялась, как бы она не начала распространять здесь все эти мейдстоунские россказни. При первой же нашей встрече наедине я умоляла ее дать мне твердое обещание, что она не станет об этом рассказывать никому в Бреретоне. Она мне обещала, и я уверена, что она сдержала слово. Но она имела обыкновение упоминать об этом в разговорах со мной в присутствии других, — все эти намеки на загадочные явления были мне понятны, но недоступны для понимания окружающих. Она прекрасно понимала, что тем самым заставляет сидеть меня как на иголках, но ей, видимо, мои страдания доставляли удовольствие. В день моего отъезда она даже сообщила мне, что видела мое лицо в окне верхнего этажа, хотя в это время я была в саду. Но я была уверена, что все это притворство, что ничего она не видела и говорила все это, чтобы только лишний раз мне досадить.

— Как вы это поняли?

— На ее лице не было никаких признаков испуга. Она явно издевалась надо мной, ее выдавали глаза. Видите ли, Алиса была уверена, что во всем этом повинна я. В тот день, когда она дала мне обещание не разглашать моей тайны в Бреретоне, у меня на глазах выступили слезы, а она, не обращая на это никакого внимания, продолжала выговаривать мне в своей обычной язвительной манере: «Такие вот робкие, заторможенные девицы, как ты, всегда кончают истерикой. Если ты хочешь сохранить свое место здесь, в Бреретоне, то тебе следует научиться держать под контролем свои подсознательные импульсы».

Я была совершенно шокирована. Я попыталась выяснить, что она имеет в виду, и она ответила, что существует только одно разумное объяснение моему поведению. Она была уверена, что я сама инсценирую все эти невероятные трюки. Она сказала, что я все вытворяю в сомнамбулическом состоянии, а потом ничего не помню. Вероятно, поэтому Алиса всегда с презрением относилась ко мне и никогда не обнаруживала, как другие, страха передо мной. И, вероятно… — Фостина помедлила, словно была в чем-то не уверена, и медленно сказала, — это и стало причиной ее гибели.

Базил вздрогнул.

— Что вы имеете в виду?

— Вспомните, доктор, как была убита Алиса. Никакого осязаемого орудия убийства, — ни веревки, ни ножа, ни пули. Она, поскользнувшись, упала с каменной лестницы и сломала себе шею. Несчастный случай. Но разве так называемые «несчастные случаи» не происходят так же часто под воздействием как изнутри, так и извне? Разве страховые компании не располагают статистикой, утверждающей, что некоторые люди имеют «склонность к несчастным случаям»?

— Верно, — согласился Базил. — Большой бизнес пришел на выручку Фрейду. У него есть одна теория, в соответствии с которой несчастным случаям подвержены такие люди, которые обладают импульсами вины и самонаказания. Высокий каблук и отпоровшийся подол юбки могут стать попутным обстоятельством при несчастном случае, но не его причиной. Она глубоко запрятана в склонном к предательству сознании жертвы. Это что-то вроде бессознательного самоубийства.

— Но предположим, что подсознательное одного человека получает доступ к подсознательному другого, и имплантирует в него импульс самоубийства, — причем ни первый, ни второй даже не подозревают об этом процессе. Что это будет, — убийство? Как по-вашему? Новый способ убийства, который не поддается раскрытию? Он не известен ни самому убийце, ни его жертве. Поэты на протяжении столетий утверждали, что любое проявление ненависти — это уже убийство.

— Убийство с применением телепатии? — усмехнулся Базил. — Тогда никто из нас не может считать себя в полной безопасности. К счастью, пока не существует прямых доказательств, свидетельствующих о влиянии психики одного человека на психику другого на расстоянии и без гипноза.

— Я не говорю ни о телепатии, ни о гипнозе, — сказала Фостина. — Я просто думала…

— О чем же?

— Я думала о том, что свидетельство маленькой Бет Чейз может оказаться достоверным. Люди обычно оступаются и падают при испуге. Отлетевшая в сторону туфля, разорванная подкладка юбки часто могут быть следствием падения, а не его причиной. Что могло действительно испугать Алису Айтчисон? Мое видение, моя фигура, стоящая на верхней ступеньке лестницы, ведущей в сад в Бреретоне, а она знала, что Гизела только что разговаривала со мной по междугородному телефону из Нью-Йорка.

Видите ли, Алисе были известны все версии рассказов обо мне, и она никогда не верила ни одной из них. Именно по этой причине она могла испытать сильный шок, когда вдруг лицом к лицу столкнулась в Бреретоне со мной, причем днем, а она была уверена в том, что в данный момент я нахожусь в Нью-Йорке. Она вдруг обнаружила, что все, над чем она потешалась, оказалось реальностью. Такое открытие могло оказаться для нее чувствительным ударом. А если еще это видение протягивает руку и сильно ее толкает, то со страха она вполне могла оступиться и скатиться вниз по каменным ступеням.

— Значит, вы полагаете, что перед Алисой предстал ваш призрак, потому что вы, испытывая к ней ненависть, направили к ней свое изображение в сонном состоянии, совершенно бессознательно, не отдавая себе в том отчета?

— Но какое иное объяснение может соответствовать всем фактам? — в отчаянии воскликнула Фостина. Легкая краска, залившая от перевозбуждения ее лицо, придала всему ее облику новое свойство, — в ней появилось какое-то внутреннее сияние, которое иногда быстро возникает и столь же быстро исчезает, давая о себе знать через прозрачную кожу истинного праведника. Если бы она обладала большей жизненной энергией, более высоким уровнем обмена веществ, более теплотворной, быстрее пульсирующей кровью, то она могла бы быть весьма привлекательной, даже красивой девушкой. Ее фигура, цвет кожи и лица в основном отличались приятностью. Было, правда, что-то вялое, инертное, медлительное в ее натуре, что превращало эту милую девушку в какое-то бесцветное, незаметное существо. Сейчас Базилу удалось увидеть проблеск того, какой она могла быть при иных жизненных обстоятельствах. Он был уверен, что ее отчаяние отнюдь не наигранное. Но как это ни парадоксально, он был не менее этого уверен и в том, что ее отчаяние теперь блекло, растворялось в том удовольствии, которое она испытывала от чувства своей силы, — ощущение столь же приятное, сколь и непривычное. Она никого не просила наделять ее такой силой, но теперь она была уверена, что такая сила снизошла на нее. Она бы не была столь человечной, если бы испытывала при этом какие-то более сложные чувства, чем откровенный ужас. Но вместе с ним она переживала и какие-то еще более утонченные чувства. Она не слишком огорчалась из-за того, что она, Фостина Крайль, эта обычная, робкая, пренебрегаемая всеми женщина, покарала смертью свою дерзкую красавицу-подругу, которая с таким презрением, с таким высокомерием и жестокостью издевалась над ее искренними чувствами.

Впервые Базил понял, почему многие ведьмы и колдуны в семнадцатом столетии признавались в предъявленных им обвинениях в совершении преступлений с радостным блеском в глазах. Такие ложные признаки добывались не только с помощью пытки. Они получали искреннее наслаждение от возможности вселять жуткий страх в своих обвинителей, даже тогда, когда сами умирали мученической смертью. То была единственная оставшаяся у них месть. Само собой разумеется, наиболее упорные из них умели убедить самих себя в том, что они наделены какой-то дьявольской силой, ибо такое представление о себе было гораздо приятнее, чем сознание того, что ты лишь беспомощная жертва дикого, разнузданного варварства. Интересно отметить, что ведьмами большей частью становились такие женщины, которые не находили никакой отдушины для выхода наружу внутреннего ощущения своей магической силы.

Не раз я задавал себе вопрос — почему ведьмами и колдунами становятся обычно либо старые, трясущиеся, все в морщинах бабки, либо ветхие, беспомощные старики… Или, как мог добавить Чернокожий Энди, молодые некрасивые, отвергаемые всеми девушки, не имеющие ни собственности, ни устойчивого положения в обществе. С психологической точки зрения, ведьмы появляются из того же социального слоя общества, что и заключенные и истерички, — все они — испытавшие разочарование в жизни отщепенцы, которые исподтишка стремятся каким-то изощренным способом отомстить обществу за то, что оно предоставило им так мало возможностей для получения удовольствий и проявления снедавшей их гордыни.

Но, принимая все это во внимание, один громоздкий и неудобный вопрос остается без ответа: диктовалась ли такая месть разочарованием в самом себе? Был ли способен человек, это создание природы, под влиянием какого-то сильного психологического стресса, в силу все той же причины, излучать какую-то особую психическую энергию, превращая себя во властителя над людьми, ведущими обычную, здоровую жизнь? Разве это случайность, что во всех религиях мира существуют три великие фрустрации, то есть психологические крушения? Это — безбрачие, пост и бедность, которые стали признанным горючим материалом, способным в результате своего горения вызывать видения, рассматриваемые как проявление высшей духовности.

— Не думаю, что вы должны разделять вину за гибель мисс Айтчисон, — сказал наконец Базил. — В науке существует разумное соответствие между нужными доказательствами и вероятностью существования того, что вы намерены доказать. По сути дела, требуется немного свидетельских показаний, чтобы самым убедительным способом подтвердить все уже имеющиеся в распоряжении факты. Но если вы хотите доказать то, что противоречит всем уже установленным фактам и разработанной теории, то вам потребуются для этого горы безукоризненных свидетельств, для собирания которых нужен труд многих поколений.

В конце концов, полиция считает, что смерть мисс Айтчисон наступила в результате чисто материальной причины: высокий каблук, длинная юбка, распоротая подкладка, пролет каменной лестницы, на которой она сломала себе шею.

Здесь нет ничего таинственного, кроме показаний Бет Чейз, но тринадцатилетняя девочка — это не самый надежный очевидец. Я убежден, что в Бреретоне замысливается зло, и я еще не вполне уверен, что оно, это зло, бесплотно. Все это напоминает мне… между прочим, вы составили свое завещание?

Фостина глубоко вздохнула:

— Еще нет.

— Почему?

Она пожала плечами:

— Вы же знаете, что из родственников у меня никого не осталось. Мне даже в голову не приходило, кому я могу передать в наследство кое-что из своей собственности.

— Тогда выберите кого-нибудь наобум, — пусть это будет случайный знакомый, в общем, кто угодно. Всегда впоследствии можно изменить завещание, скажем, в случае вашего брака или появления каких-то близких друзей. Но ни один человек, которому, судя по всему, грозит опасность от неизвестного субъекта, не может идти на риск своей гибели, не составив предварительно завещание. В таком случае из вашей смерти может извлечь выгоду любой.

Фостина рассеянно улыбнулась.

— Если бы у меня была какая-то стоящая собственность, то такой шаг имел бы смысл. Но в моем положении никто от моей смерти не получит никакой выгоды, независимо от того, умру ли я, оставив завещание, или же вовсе без него.

— Завтра я навещу мистера Уоткинса и попытаюсь выведать у него что-нибудь относительно связей вашей семьи, несмотря на то, что он выработал какую-то дикую заморскую привычку принимать посетителей в такую рань. Для этого мне нужно будет встать в пять утра. Я позвоню вам завтра вечером.

— Меня не будет.

— Почему?

— Мне необходим отдых и полнейшее одиночество. Я хочу улизнуть от всех этих назойливых репортеров, и потому решила отправиться к себе, в свой коттедж в Брайтси, и провести там остаток зимы.

— Не делайте этого, — резко запротестовал Базил. — Еще не время. Если вам не нравится этот отель, найдите другой. Но я прошу вас оставаться здесь, в этом большом, ярко освещенном, шумном отеле, где полно швейцаров и лифтеров. Обедать ходите в главный ресторан. Никогда не гуляйте одна. Держитесь ближе к людям. И, пожалуйста, закрывайте на ключ двери своего номера. Я вам скоро позвоню и дам о себе знать.

— Закрывать двери на ключ! — рассмеялась Фостина. Голос у нее был сухой, надтреснутый. — Вы думаете, запертая на ключ дверь может помешать, если…

— Если что? — он попытался заставить ее продолжать, надеясь, что ее страхи, если их назвать, высказать, могут ослабнуть, утратить над нею власть.

— Вы не догадываетесь, кого я имею в виду?

— Нет. Скажите мне.

— Я боюсь увидеть это, ну, «двойника», узреть его сама. Это как раз однажды и произошло с Гёте.

— Значит, вы сами никогда его не видели?

— Только раз, но это было мимолетное видение. Теперь я даже не уверена, что видела. Это было в тот вечер, когда я уезжала из Бреретона. Я стояла на верхней площадке передней лестницы. Ниже на лестнице находилась миссис Лайтфут. Мне показалось, что я увидела какое-то движение в сгустке теней в самом низу лестницы, — больше ничего. Но поведение миссис Лайтфут заставило меня заподозрить, что она видела все более отчетливо. Что бы там ни было, но ее это сильно расстроило.

— А вас?

— Я не сильно испугалась. Если бы все кончилось этим, то я бы пережила. Какое-то еле уловимое движение в тенях, за освещенным пространством… Меня бы, вероятно, не смутило появление какой-то похожей на меня женщины при неясном свете в течение нескольких секунд издали, даже если в эту минуту рядом со мной стояли свидетели. Это могло быть чем-то, но могло быть и ничем, — скажем, оптическим обманом. Я могла бы даже смело заглянуть в лицо этой женщины, если бы увидела его на каком-то расстоянии. Это тоже можно было бы объяснить каким-нибудь ловким трюком или иллюзией. Но представьте себе, если дело этим не ограничится…

— Но что же еще может приключиться?

— Неужели вы и в самом деле не понимаете? — Фостина еще понизила и без того тихий, дрожащий, словно в ознобе, голос. Ее тонкие руки впились в подлокотники стула. — Представьте себе, как в один прекрасный день или ночью, когда я в полном одиночестве сижу в своем номере в отеле, погасив свет и заперев дверь на ключ, передо мной вдруг является чья-то фигура, приближает свое лицо к моему, и я вижу, что это мое собственное лицо, его точные очертания, все отдельные детали, каждый дефект, как, скажем, вот этот прыщик на щеке. Тут уж не может идти речь ни о подделке, ни об иллюзии. Если такое случится, то у меня больше не останется никаких сомнений в том, что это я сама или какая-то часть меня, моего существа путешествуют в неизвестных сферах.

…Мне, конечно, так никогда и не станет известно, каким образом я туда попала, почему я там оказалась или что я там делала… Я буду знать только одно, — что я там была. Можете ли вы представить себе тот смертельный шок, который мне придется в таком случае испытать? Тогда мне придется поверить в реальность происходящего перед глазами и умереть…

— Оставьте эту идею, — успокоил ее Базил твердым голосом. — Ничего подобного не произойдет, и вы сами прекрасно знаете об этом.

Несколько минут спустя, выйдя из отеля, он, задрав голову, начал разглядывать эти вечно бодрствующие звезды, — яркие, молчаливые, безличностные и немыслимо далекие от нас, если только все предположения астрономов имеют под собой реальную почву. В университете его учили, что чем дальше отрываешься от земли, тем становится холоднее. И вот в ходе последних исследований выявлены какие-то альтернативные слои холода и тепла, во всяком случае на том расстоянии, куда ученым удалось доставить свои теплоизмерительные приборы. Никто из них не смог объяснить, почему там, вверху, не было сплошного холода, как предполагалось раньше.

Он продрог и поднял воротник пальто. Стук его каблуков об асфальт тротуара гулко разносился в холодной ночной тишине. Подойдя к перекрестку, он пробормотал: «Кто я такой, чтобы с уверенностью утверждать, что может, а что не может произойти в этом почти незнакомом нам мире?»

Глава десятая

Но нам неведомо, что уж судьба,

Вытаскивает сеть из жизни тины.

И в ней сверкнешь, как миру похвальба,

В последний раз, Фостина…

Настойчивый стук в дверь слуги Юнипера прервал здоровый сон Базила, длившийся несколько часов. Проклиная эксцентричное время приема посетителей, установленное Септимусом Уоткинсом, он с трудом поднялся с постели, все еще в полусне, и усилием воли заставил себя стать под холодный душ, отчего его кожа тут же покрылась синеватыми пупырышками, хотя холодная струя и не принесла желаемой свежести. Низкие серые облака затемнили рассвет. Расстилавшийся по земле туман, надвигаясь со стороны Истривер, затягивал белой пеленой город. Туман был похож на пар. Базил прошагал два квартала к гаражу, где стояла его машина.

Он знал Уоткинса только по его репутации. Этот человек принадлежал к клану тех адвокатов, которые никогда не являются в суд, и несмотря на это он на протяжении полстолетия был консультантом и доверительным лицом почти половины владельцев громадных состояний в Нью-Йорке. Он направлял деятельность их трестовских фондов, улаживал брачные и бракоразводные дела, исполнял их волю, хранил перечни ценных бумаг. Он пользовался такой широкой популярностью и так редко показывался на людях, что почти превратился в легенду. Бесконечные анекдоты лишний раз подчеркивали мудрую гибкость его ума и здравомыслие его жизненных суждений, но у Базила, как и у большинства людей, не было ни малейшего представления о том, кем являлся этот человек, лишенный ореола привычного мифа.

Без десяти шесть холл его большой конторы, расположенной на пересечении Бродвея и Уолл-стрит, был пустынным, если не считать скучающего лифтера и уборщицы, устало водившей грязной шваброй по мозаичному мраморному полу с медными вкраплениями. Выйдя из лифта на двадцать шестом этаже, Базил остановился у двух соединенных дверей с непрозрачным стеклом, за которыми не горел свет. Большими буквами на стекле было начертано: «Уоткинс. Фишер. Андервуд. Вэн Арсдейл и Трэверс». Он покрутил ручки. Обе двери были заперты. Он обнаружил маленькую кнопочку в стене и нажал ее. После четвертого звонка он начал подумывать о том, уж не водит ли умышленно за нос людей Уоткинс, изобретя такой простой способ, чтобы отбиваться от напора посетителей. Он уже хотел повернуться и направиться обратно к лифту, как вдруг стекло изнутри окрасилось желтоватым цветом, и дверь широко распахнулась. На пороге стоял щупленький живой человечек. У него были седые, но густые вьющиеся волосы, широкое скуластое лицо и розоватые щеки. Он казался мужчиной средних лет, волосы у которого преждевременно поседели. Но ведь Септимусу Уоткинсу было уже за семьдесят.

— Надеюсь, мистер Уоткинс на месте в столь ранний час? — Базил все еще никак не мог поверить в реальность такого необычного для приема посетителей времени. — Не передадите ли ему, что пришел доктор Уиллинг.

— Я и есть Уоткинс. Проходите, пожалуйста. — В его манере говорить не было ничего церемонного. — Вы, должно быть, доктор Уиллинг, психиатр? — у него был острый дружелюбный взгляд. — Моя контора прямо по коридору. Сюда, пожалуйста.

Они прошли через приемную, такую же просторную, как вестибюль небольшого отеля. Уоткинс шествовал впереди, указывая дорогу. Они миновали череду запертых дверей по обе стороны длинного коридора, прошли еще через три частных офиса, — просторных, пустых и неосвещенных. Наконец, он толкнул какую-то дверь. Они вошли в угловой офис, который был больше других; из его окон по обеим сторонам открывался чудесный вид на Нью-Йоркскую бухту. Болезненное ноябрьское солнце боролось с белым плотным туманом, который все еще закрывал небоскребы.

Базил остановился перед камином из рыжевато-коричневого мрамора, в котором желтые языки пламени лениво лизали березовые поленья, удаляя из помещения утреннюю прохладу.

— Я не видел, как топят камин дровами со времени моего пребывания в Лондоне. Вы здесь готовите свой обычный чай в пять вечера?

Уоткинс ответил сердечной, откровенной, открытой улыбкой человека, которого никто не сумел ни смутить, ни обмануть за все эти долгие годы.

— Я привык к определенному комфорту везде, где бы я ни находился. Я не очень люблю чай, но у меня есть небольшой бар вот за этой панелью. Если хотите выпить, нажмите кнопку.

— Нет, благодарю вас, — Базил вновь полюбовался величественной панорамой самого крупного в мире морского порта. — Теперь понятно, отчего вы приходите сюда так рано. На вашем месте я вообще бы переехал сюда жить.

— Но я здесь так рано не по этой причине, — сказал адвокат, и в его голубых глазах проскочила хитрая искорка. — Вы, вероятно, были этим удивлены? Но я постараюсь все объяснить по порядку. Много лет назад, когда у меня была не столь обширная клиентура, я пришел к выводу, что деловому человеку постоянно мешают люди, которым просто некуда девать время. Решительно настроенная секретарша может оградить от явных надоед, от агентов по страхованию, продавщиц, торгующих шелковыми чулками, от самозваных филантропов, ходатайствующих об организованном милосердии, и просто от обычных бродяг, которые являются сюда за подаянием.

Она может даже отвадить нахальных репортеров, окружных руководителей, обычных «чайников» или просто мошенников. Но что вы прикажете делать с собственными клиентами, со своими партнерами, если они приходят ко мне, чтобы просто посидеть и потрепаться. Ведь нельзя же работать, когда они здесь торчат; но у вас не будет никакой работы вообще, если они прекратят появляться в конторе.

В конце концов я остановился на таком решении. Я назначил особые часы для приема. Каждый день я прихожу в свой офис и нахожусь здесь с шести до семи утра. Я никому не отказываю в приеме, особенно тем, кто желает поговорить со мной лично, независимо от того, какой пост этот человек занимает и какое дело или отсутствие такового привело его ко мне.

Но, — здесь и кроется большое «но». Чтобы встретиться со мной, он обязан явиться ко мне в контору к шести утра. Значит, он должен встать с постели в пять, а то и в четыре тридцать. Из моих наблюдений за природой человека я сделал вывод, что ни один клиент не поднимется в такую рань только ради того, чтобы потрепаться со мной, не имея при этом никакого действительно важного дела.

— И вы оказались правы в своих расчетах?

— За последние двадцать три года мне пришлось только дважды толочь воду в ступе, принимая многоречивых визитеров, которым, в сущности, нечего было сказать. Я не имел против этих двоих ничего. Я понимал, что если им нравилось столь бездарно терять время, что ради этого они были готовы встать в пять утра, то они, конечно, заслуживали с моей стороны определенного внимания.

Большинство клиентов, узнав, что им предстоит прибыть сюда к шести часам, если только они хотят застать меня в конторе, предпочитают встречаться с моими партнерами в более удобное для них время и обычно просят передать мне подробности интересующего их дела. Вы удивитесь, как мало у меня посетителей, но я все же рассматриваю свои условия как дело чести и никогда не отказываю никому в личной встрече, если только проситель возьмет на себя труд и явится ко мне в указанное время. И я на самом деле уверен, что за этот только один час никем не прерываемой работы я выполняю больший ее объем, чем за восемь часов, когда мне мешает постоянный поток посетителей. Само собой разумеется, я отключаю телефон ровно в семь, перед отъездом. Всю оставшуюся работу я забираю с собой домой.

Базил горько улыбнулся.

— Хорошо, мистер Уоткинс, я постараюсь быть не очень многоречивым, но боюсь, вы сочтете меня третьим визитером за последние двадцать три года, который явился к вам в шесть утра, не имея сказать вам ничего особенно важного. Я имею в виду, что мое дело не имеет абсолютно никакой важности для вас, но, вполне естественно, оно весьма важно для меня, иначе я бы не стоял здесь, перед вами.

Уоткинс рассмеялся:

— В этом вся суть. Если это важно для вас, то я слушаю. К вашим услугам. Я всегда был против людей, донимающих меня такими «делами», которые не имели и для них абсолютно никакого значения, и приходящих сюда, чтобы послушать самих себя. Садитесь, пожалуйста, и рассказывайте, что вас привело ко мне.

Базил сел лицом к окну, повернувшись спиной к огню.

— Вы или по крайней мере ваша фирма действуете в качестве опекунов некой мисс Фостины Крайль. Мне хотелось бы узнать, кто унаследует ее собственность в случае ее внезапной смерти.

— Адвокаты не вправе предоставлять подобную информацию случайным посетителям.

— Я не совсем случайный. Я — помощник по медицинской части окружного прокурора и к тому же друг мисс Крайль. Вам известно что-нибудь о тех обстоятельствах, при которых она покинула Бреретон?

— Мне только известно, что она оттуда уехала, — осторожно подбирая слова, ответил Уоткинс. — Она не сообщила мне причину отъезда. Во всяком случае, ей нечего особенно расстраиваться. В день своего тридцатилетия в ноябре будущего года она получит неплохое Христово яичко в виде своего наследства. Ее собственность в любом случае остается неприкосновенной.

— Я не говорю о ее собственности, — сказал Базил. — Меня скорее беспокоит ее здоровье, может быть, сама ее жизнь.

— Она консультировалась у вас, как у психиатра?

— Нет, она не входит в число моих клиентов. Она консультировалась у меня, как у своего друга. Но как психиатр, я не могу закрывать глаза на то, что ее нынешнее положение в конечном итоге может сказаться на ее психическом здоровье. Не обратили ли вы внимание на тот факт, что за последние два года она потеряла одно за другим два места? Не кажется ли вам, что в этом есть что-то странное? И всякий раз это случалось через несколько недель после начала учебного года. Оба раза ей пришлось расторгнуть договор.

— Будучи единственным попечителем мисс Крайль, я бы хотел узнать поподробнее о переживаемых ею трудностях. Вы не сочтете мое любопытство за покушение на то доверие, которое она оказывает вам?

— Думаю, что нет. В любом случае я готов поступиться ее доверием, если только это спасет мисс Крайль.

— Спасет? Но от кого?

— Может, вы ответите мне на этот вопрос.

Базил кратко изложил ему приключения Фостины в Мейдстоуне и Бреретоне.

Уоткинс внимательно, не перебивая, его выслушал. Когда он закончил, в кабинете повисла напряженная тишина. Затем, собираясь ответить доктору Уиллингу, Уоткинс встал со своего кресла.

— Поразительную историю рассказали вы мне, доктор Уиллинг! Я слишком стар и умудрен опытом, — мне ведь приходилось сталкиваться со множеством странных случаев, и поэтому я не намерен отмахиваться от всего этого, как от истерики какой-то школьницы. Это, однако, не означает, что я принимаю объяснения, связанные с проявлением сверхъестественных сил. Не знаю, что и сказать.

— Я нахожусь точно в таком же положении. Но ведь существует вероятность, что у кого-то есть вполне определенный мотив, чтобы довести мисс Крайль до самоубийства или до безумия. Такой мотив может диктоваться каким-то психопатическим злым умыслом, но может объясняться и самой прозаически-материальной причиной в мире, — собственностью.

— Или и тем, и другим.

— Вам известны наследники мисс Крайль или, быть может, наследник?

— Да. У нее только один наследник.

— Кто он?

— Это я… — Уоткинс улыбнулся, заметив удивление на лице Базила. — Видите ли, я не был до конца с вами откровенен, — продолжал он. — По закону я являюсь наследником мисс Крайль. В соответствии с завещанием, составленным ее матерью, если мисс Крайль постигнет безвременная смерть до ее тридцатилетия, то мне перейдут некоторые предназначенные ей драгоценности. Но между мной и ее матерью было заключено вербальное соглашение, по которому в таком случае я должен буду передать их некоторым лицам. Их имена она не пожелала внести в завещание.

— Не могли бы вы мне их назвать?

— К сожалению, я не вправе этого делать.

— Можете ли вы назвать их мисс Крайль?

Уоткинс отвел глаза в сторону и устремил взгляд через ближайшее к нему окно на бухту. Где-то внизу виднелся шпиль церкви Святой Троицы, а сама она была похожа на какого-то карлика, приютившегося среди гигантских офисов финансового мира.

— Нет, этого я тоже не могу сделать. Видите ли, дело мисс Крайль крайне необычно. Я расскажу вам то, что могу, так как, по-моему, это — кратчайший путь, который позволит вывести вас из заблуждений и исключить абсурдное предположение о том, что любая угроза в отношении мисс Крайль может исходить только из одного направления — моей конторы. Но я буду вынужден опустить все имена. И прошу вас не разглашать наш разговор. Особенно нежелательно передавать все самой мисс Крайль. Мне известна ваша добрая репутация. Я вам оказываю доверие, поэтому и вы должны вести себя соответственно в столь деликатной ситуации. Думаю, мне лучше рассказать обо всем самому, чем побуждать вас заниматься расследованием прошлого мисс Крайль.

— Значит, у нее есть прошлое?

Глаза Уоткинса сузились, а губы плотно сжались. На лице появилась какая-то скоротечная гримаска, словно он в данный момент тужился, чтобы сконцентрировать все свои умственные способности.

— Эта несчастная девушка, Фостина Крайль, — незаконнорожденный ребенок. Ее мать была — ну как это назвать поделикатнее, — женщиной, одной из тех, которых Киплинг назвал «представительницами древнейшей профессии на земле». Теперь мы знаем гораздо больше о доисторических нравах, и отдаем себе отчет, что проституцию можно считать самой современной профессией. Здесь нет никакой собственности, не существует брака, а там, где нет брака, нет и порока.

— Значит, ее мать была проституткой?! — воскликнул, не веря своим ушам, Базил.

— Если выразиться точнее, — куртизанкой, выдержанной в лучших традициях Нинон д'Анкло. — Улыбка сузилась, стала более интимной, — вероятно, он про себя смаковал какой-то скандал, разразившийся в годы минувшие.

— Крайль — это ее настоящее имя. Но в кругу подобных ей профессионалок она была известна под другим.

— Вы, конечно, мне его не назовете.

— Думаю, лучше этого не делать. Она родилась в Балтиморе и была дочерью одного человека, который сочинял религиозные песнопения. Она была милой рыжеволосой девочкой. В девяностых годах она убежала из дома и очутилась вначале в Нью-Йорке, а затем в Париже. Там она стала звездой полусвета, — одной из тех парижских гурий, которых с такими подробностями и с таким блеском описывал Бальзак. Она, по сути дела, была простой американской провинциалкой, но у своих великолепно образованных любовников научилась говорить и писать на прекрасном французском языке, разбираться в музыке, понимать толк в искусстве и беллетристике… Это, конечно, непонятно американцу вашего поколения! Только Париж в девятнадцатом веке и Афины в век Перикла рождали таких женщин. Эта истинная представительница «полусвета» обладала всем, что имели наиболее знаменитые светские дамы, за исключением одного, — права на законный брак и соответствующий статус, который этим браком приобретался. Она вела более роскошную жизнь по сравнению с любой респектабельной женщиной. У нее было состояние, она энергично занималась общественной деятельностью, пользовалась любовью и даже уважением со стороны своих обожателей. В наше время, молодой человек, даже порок мог обладать какой-то изысканностью. Но вашему поколению этого никогда не понять. Я говорю, что она была куртизанкой, но что это вызывает в сознании человека двадцатого столетия? Накрашенные волосы, кроваво-красные ногти и особые сленговые словечки типа «фраер». А эта женщина была наделена умом. Она обладала превосходными манерами.

— А ее отец, кто он? — вставил Базил.

— Этот человек был ньюйоркцем и вложил крупные деньги в торговое судоходство. В 1912 году он без лишнего шума хотел получить развод от своей супруги, и ради этого отправился в Париж. Там он нарочно разъезжал в роскошном авто с этой женщиной в Булонском лесу, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание. В то время она пользовалась такой дурной славой на обоих берегах Атлантики, что одной-единственной прогулки с ней в открытом автомобиле было достаточно, чтобы шокированный таким пассажем пуританский американский суд признал это неопровержимым доказательством супружеской измены с его стороны. Для этой цели из Франции в Америку были доставлены свидетели, и, таким образом, он добился от жены желанного развода.

В это время широкое распространение получили слухи о том, что он заплатил соучастнице тысячу долларов за привилегию прокатиться, сидя рядом с ней в открытом автомобиле в общественном месте, и использование ее имени на бракоразводном процессе. Она поставила условие, что он, доставив ее до порога ее дома, там и распрощается с ней навсегда, не претендуя больше ни на что, кроме, может быть, того, чтобы поцеловать ее руку. Но… — опять на его лице заиграла похотливая улыбочка. — Так вот, Фостина — ребенок этой парочки.

— Выходит, они не расстались на пороге ее дома?

— Тогда они расстались. Но затем произошло нечто экстраординарное. А может, ничего такого особенного в этом и не было. Вероятно, она отлично знала свое ремесло. Возможно, та невероятная выдержка, которую она продемонстрировала во время их выезда в парк, входила в разработанный ею план. Видите ли, он отводил ей роль подставного лица. Эта женщина, в компании которой его все видели, должна была стать предлогом для развода. Однако эта женщина, которая стала для него лишь удобным поводом для осуществления своих замыслов, радикальным образом перевернула его жизнь: он без памяти в нее влюбился. Что, трудно в это поверить? Лично мне — нет. Годы, проведенные в Париже, настолько отточили ее ум, что она стала самой интеллигентной и красивой женщиной, — ее волосы казались снопом огня, кожа — белым снегом, а тело у нее было, как у Афродиты с картины Боттичелли…

— Вы близко знали ее в то время? — спросил Базил и тут же спохватился, осознав, что выражение в таком контексте звучало несколько двусмысленно.

— Да, мне была предоставлена такая привилегия, — просто, без подтекста, ответил он, но в его старых глазах опять промелькнула озорная искорка. — Кроме всего прочего, я еще был и адвокатом этого богача.

— Вот, значит, каково происхождение этой робкой, анемичной, мечтательной девушки! — Базил старался обдумать все, что ему пришлось услыхать о Фостине.

Уоткинс недоуменно пожал плечами:

— У нас в те времена бытовала поговорка: в блуде зачинают ханжу.

— Подозревает ли она об истинном положении вещей?

— Думаю, что нет. Как ее опекун, я исполнил все пожелания ее родителей и утаил все эти сведения от нее. Поэтому я и не хочу, чтобы вы передали Фостине наш с вами разговор. Она придает значение условностям и вообще чрезвычайно чувствительная девушка. Это еще больше подорвет ее моральный дух, который и без того никогда не отличался особой крепостью.

— А ее мать влюбилась… в этого человека?

На его старые глаза набежала пелена, и он устремил свой взгляд снова на бухту.

— Какой же мужчина может до конца понять такую женщину, как она? Да и зачем ее понимать? Он просто ею наслаждался! — И вновь Базил заметил, что адвокат прибегает в своей речи к глаголу с двусмысленным значением.

— Он снова привез ее в Америку, — продолжал Уоткинс, — подарил ей небольшой домик в Манхэттене — тогда еще не было квартир, — и летний коттедж в Нью-Джерси, который был ее собственностью много лет.

Он получил развод от супруги, но на своей пассии так и не женился. Даже тогда, когда она от него забеременела.

— Почему?

— Мой дорогой юноша, все началось в 1912 году. Мужчины этого поколения не женились на женщинах такого сорта. Думаю, что сегодня он это сделал бы. Ваше поколение стерло все разграничительные линии. Вы теперь не называете этих женщин представительницами «полусвета». Вы называете их либо хозяйками сомнительных пансионов, либо манекенщицами, либо «звездами» и женитесь на них без особых сомнений. Ваш подход к этому делу известен, ваше сленговое словечко «путана» обычно употребляется в сочетании с прилагательным «дешевая», и вы обычно относите это выражение только к заляпанной грязью, не имеющей успеха в жизни проститутке. Ваше поколение готово стерпеть любое нравственное падение, но только не экономический провал.

— А разве ваше поколение не порождало зло, уподобляя Еву женщине легкого поведения? — возразил Базил. — И все только ради того, чтобы получить удовольствие от мерзкого разврата. Нет, наше поколение более реалистично, и не обладает такой бессердечностью.

— Может быть. Я слишком увяз в старых идеях, и у меня нет никакого желания подвергать их анализу. Само собой разумеется, наши условности заставили Фостину страдать из-за того, чего она не знала и не понимала. Она родилась в 1918 году. Ее матери в это время было сорок три, а отцу за пятьдесят. Он знал, что долго не протянет. Болезнь сердца, которую, кстати, унаследовала от него Фостина. Он хотел обеспечить свою маленькую дочь и ее пользовавшуюся скандальной репутацией мать, но без особой огласки, которая могла лишь нанести вред ребенку. Он посоветовался со мной, и я объяснил ему, что он может не упоминать в своем завещании их имена и не вызывать таким образом грандиозного скандала, так как существовали другие, законные наследники со стороны разведенной жены, которые непременно оспорят в суде правомочность включения в завещание пункта, касавшегося его любовницы. Я предложил ему сделать им дорогой подарок перед смертью, — то есть сделать то, к чему теперь часто прибегают, чтобы избежать уплаты налогов на наследство.

Но, к сожалению, за день до подписания сделки с ним случился сердечный приступ, и он умер, не оставив матери Фостины почти ничего, если не считать двух домов и нескольких драгоценных камней.

Она пришла ко мне за советом. Мы решили сохранить коттедж в Нью-Джерси, а дом в Нью-Йорке продать. Эта сделка принесла достаточную сумму, чтобы обеспечить приличную жизнь Фостине, включая и расходы на ее образование. Я был против продажи драгоценностей в то время, так как был убежден, что они повысятся в цене, что, собственно говоря, и произошло. Сегодня они могут принести приличные деньги.

— Что вы называете приличными деньгами?

— Что-то около двухсот или трехсот тысяч долларов. Я не могу назвать вам точную сумму, так как давно не проводил переоценку, а рынок, как вы знаете, меняется постоянно. Речь идет о рубиновых серьгах, которые сегодня стоят гораздо дороже, чем раньше, сорок лет назад, но сколько именно, я не знаю. Эти драгоценности — единственный капитал, который мать завещала Фостине. Она очень опасалась, что дочь может либо потерять из-за неопытности единственный источник благополучия, либо растранжирить деньги, и поэтому настояла на составлении такого завещания, по которому она становится наследницей только по достижении тридцатилетия.

Но такое решение породило тот же вопрос, который задали и вы: кто же получит драгоценности, если и мать, и дочь — обе умрут до достижения Фостиной тридцатилетнего возраста?

Когда я задал этот вопрос матери, она долго молчала. Затем ответила: «Я оказывала вам доверие многие годы. Теперь я хочу довериться вам еще в одном. В последний раз. Этот план созрел у меня давно. Есть имена, которые я не могу внести в завещание. Если я это сделаю, то при его оглашении эти люди будут сильно уязвлены. Поэтому в своем законном, открытом для общественности завещании я оставлю все эти драгоценности вам. Но в частном порядке я представлю вам список близких мне людей. Напротив каждого имени будет представлена опись ювелирных изделий. Если мы с дочерью умрем до достижения ею тридцатилетнего рубежа, и, таким образом, она не сможет получить свои драгоценности, вы их передадите указанным в списке лицам либо их прямым наследникам. В этом я прошу вас дать мне твердое обещание. И вы должны все исполнить так, чтобы эта сделка оказалась приемлемой для всех».

Это была необычная просьба. Да и всю ситуацию не назовешь рядовой. Я сразу понял, куда она клонит, — в списке были перечислены ее любовники, мужчины, которые когда-то подарили ей эти драгоценности. Большая часть из них, вне всякого сомнения, попала к ней из семейных реликвий, и совесть этой романтически настроенной женщины начала ее тревожить в зрелом возрасте. Если

Фостина оказывалась не в состоянии ими воспользоваться, то она хотела вернуть их женам, дочерям и бабушкам, у которых на них было какое-то сентиментальное право.

Ну вот, чтобы защитить собственную репутацию, я направил ее к другому юристу, который и составил завещание. В нем я фигурировал в качестве наследника Фостины в случае ее преждевременной кончины до тридцатилетнего возраста. Это завещание хранится в моем сейфе. Если я наследую эти драгоценности, то передам их перечисленным в документе лицам и сожгу список.

Он рассмеялся.

— Как видите, и камин в кабинете пригодится для этого случая!

— Не сомневаюсь, — сказал Базил, размышляя про себя о всех тех скандальных тайнах, которые, вероятно, роились в этой голове под пышной седой шевелюрой. — Сколько лиц ознакомлены с этим списком?

— О нем не знает никто, кроме матери Фостины и меня. Он хранился в большом конверте из плотной манильской бумаги, а на печати из красного сургуча виден след от ее большого пальца. Так как ее уже давно нет в живых, подделать этот документ, сами понимаете, не представляется возможным.

— Скольким лицам известно о существовании списка?

— Я никогда не говорил о нем никому, кроме вас.

— У меня к вам еще один вопрос. Можете ли вы назвать мне имена, внесенные в список?

Ответ последовал незамедлительно:

— Дорогой доктор Уиллинг, я не вправе сообщить вам об этом. Я не могу предать веру этой славной женщины в мою честность и порядочность. Я также не смею пятнать позором эти знаменитые, уважаемые всеми семьи, которые оказались вовлеченными в этот старый, давно забытый скандал. Но я могу лично заверить вас в том, что это не те люди, от которых вы вправе ожидать какого-то подвоха или прямого насилия.

— Можете ли вы мне гарантировать, что эти люди не прибегнут к подлогу или прямому насилию, если на них будет оказано давление со стороны? — резко возразил Базил. — Все эти события, по вашим словам, произошли давным-давно. Но финансовое положение семей может меняться с поразительной быстротой. Сегодня, вероятно, кто-то из них испытывает острую нужду в живых деньгах, пусть в каких-то нескольких тысячах долларов.

— По-моему, ни одна упомянутая в списке семья не может рассчитывать на получение более двадцати пяти или тридцати тысяч.

— А что произойдет, если несколько лиц из списка умрут, не оставив после себя наследников? Если в конечном итоге останутся две семьи или даже только одна, — могут ли они в таком случае получить крупное наследство? Скажем, сумму настолько большую, что она даст сознанию неуравновешенному, предрасположенному к насилию еще один побудительный импульс, который заставит человека преступить черту закона?

— Сумма, соответственно, возрастет, если в итоге останутся два наследника или один. Само собой разумеется, — признал Уоткинс. — Но почему в этом случае вы ссылаетесь на возможность неуравновешенной психики?

— Если кто-то разыгрывает эти подлые трюки в отношении мисс Крайль, то психику того, кто все это задумал и осуществляет на практике, никак не назовешь уравновешенной.

— Вы забываете об одном, — перебил его Уоткинс. — Печать на пакете остается нетронутой до сих пор, и я никому не говорил о существовании списка. Кроме вас, само собой разумеется. О нем не знает даже Фостина. Ибо если бы я сообщил ей об этом, то она, несомненно, заподозрила бы, что от нее что-то скрывают, и тогда, вероятно, докопалась бы до истины и до всей этой истории, связанной с ее появлением на свет. Поэтому ни одному из этих семейств не известно, что фамилии некоторых их членов внесены в этот список.

— Вы уверены в этом? Ведь и сама мать могла сообщить перед смертью одному из этих мужчин о внесении его имени в список. А тот мог передать их разговор другим, например, своим наследникам.

— Вряд ли мать могла вести себя столь опрометчиво. Во всяком случае, смею на это надеяться.

— Я тоже.

— Доктор Уиллинг, в разговоре со мной вы произнесли слово «убийство», хотя и не подразумевали именно это. Давайте будем более откровенны друг с другом. Все убийцы — практичные люди. Они никогда не станут привлекать внимание к своей жертве, разыгрывая в течение целого года тщательно разработанную комедию перед исполнением своего плана, не так ли?

— Мне это неизвестно, как, впрочем, и вам, — мягким тоном Базил постарался сгладить остроту брошенной реплики. — Что вы намерены предпринять, если я сообщу о существовании этого списка в полицию?

— Хону искренне надеяться, что вы не предпримете столь безрассудного шага, покуда еще раз все трезво не взвесите. Ведь пока не случилось ничего такого, что могло навести вас на мысль о существовании физической угрозы Фостине.

Базил уже поднялся со своего места, намереваясь выйти из кабинета, но вдруг помедлил.

— Мистер Уоткинс, может быть, вы все же дадите мне малейший намек? Встречаются ли в списке следующие имена — Лайтфут, Чейз, Вайнинг, Мёрфи, Мейдстоун, Айтчисон?

— Ни один адвокат не даст ответа на подобный вопрос.

Когда Базил вышел из кабинета, Уоткинс все еще недовольно жмурился. Что-то ему, видимо, не давало покоя.

Глава одиннадцатая

Какие призраки, исчадья зла,

Кружат, не распевая гимна.

Над клумбою, куда вошла

И скрылась в ней Фостина?

Сумерки сгущались, переходя в ночную темноту, когда Базил возвращался вечером домой после целого дня, проведенного в психиатрической клинике. Еще до войны его низенький домик в нижней части Парк-авеню казался ему бледным подобием того особняка в Балтиморе, в котором прошло его детство. Но и теперь, после стольких лет, проведенных там, за океаном, он оставался для него родным домом, и таковым, вероятно, останется навсегда. Он уже привык к этому району, полюбил его, особенно в этот поздний час, — поток автомобилей, движущихся по улице в центр города, размеренно шуршащие по асфальту шины, мягкий свет из зашторенных окон в невысоких одноэтажных домах по обе стороны широкой старомодной авеню, блестящие, как мишура, огни здания Грэнд Сентрал с его ярко очерченными контурами на фоне голубого вечернего неба. После дня работы, которая требовала от него постоянного огромного внимания, приятно было представить, как его слуга, заслышав лязг дверной щеколды, тут же отправится на кухню и приготовит ему холодный коктейль с мартини, который он любил выпить перед обедом.

Но сегодня его сладостным мечтам не суждено было сбыться. Базил, проходя по мраморному, в шахматную клетку черно-белому полу вестибюля, заметил, как осторожно отворилась дверь, ведущая в комнаты, и из нее вынырнула коричневая, вся в морщинах физиономия Юнипера, который тихо, почти шепотом его предупредил:

— Вас ждут в библиотеке гости, доктор Уиллинг. Мистер и миссис Чейз и мистер Вайнинг. Вы подниметесь к ним? Или мне сказать, что вы звонили и сообщили, что сегодня не придете?

— Нет, нет, благодарю, — Базил сразу же позабыл о своей усталости. Такой оборот событий взбодрил его угасающую к концу дня энергию.

Он поднялся по лестнице с широкими низкими ступеньками в обитую панелями белого цвета библиотеку, которая одновременно была и жилой комнатой, и его кабинетом. Услышав шаги Базила, какой-то молодой человек быстро повернулся к распахнутой настежь двери. Лампа от светильника над ним освещала его золотистые волосы, которые мелко курчавились на маленькой головке.

— Доктор Уиллинг? Прошу простить за вторжение, но дело не терпит отлагательства. Я — Раймонд — брат Маргэрит Вайнинг. Миссис Лайтфут посоветовала мне обратиться к вам за консультацией. Я взял на себя смелость привести с собой мистера и миссис Чейз. Это — родители Элизабет.

Элизабет? Маргэрит? Базилу потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, что эти звучные имена принадлежат двум маленьким девочкам, Бет и Мэг, которые рассказывали ему, как они видели одновременно и Фостину, и ее «двойника».

Он не мог разглядеть мужчину и женщину, присутствовавших здесь, — их скрывала тень от светильника. Она сидела в кресле возле погасшего камина, и лицо ее было затенено полями какой-то странной сверхсовременной шляпы. Ее темная одежда хорошо сочеталась с тусклым фоном комнаты; лампа высвечивала только блестящий мех, наброшенный на плечи, и зеленоватый отблеск изумрудов на маленьких сухоньких руках. Мужчина стоял, повернувшись спиной к камину, широко расставив ноги. У него была короткая медвежья фигура с какой-то грубоватой статью, и лысая голова, отливавшая жиром, словно ее кто-то натер воском.

Стоя в проеме двери, Базил почувствовал слабый запах лимонной вербены. Но когда он дошел до середины комнаты, запах улетучился. Он не мог точно определить, от кого из трех гостей он исходил.

Обращаясь к нему, Доротея Чейз заговорила с самым сердитым видом:

— Миссис Лайтфут сообщила нам, что вам известно гораздо больше, чем всем нам, об этом несчастном случае в Бреретоне. Как вы думаете, забрать мне Элизабет из школы?

— Мне кажется, Бет должна немедленно покинуть эту школу, — вставил Чейз. — Надеюсь, вы согласны со мной, доктор Уиллинг? Лично я в данном случае ничего не могу предпринять. Мы с Дороти находимся в разводе, и она осуществляет опеку над ребенком.

— Я уже почти решил забрать Мэг из школы, — добавил Вайнинг. — Но я хочу, чтобы мне толково объяснили, что там, в этой школе происходит. Я очень обеспокоен.

Но особого беспокойства на его лице не было заметно. Он стоял, небрежно опершись локтем о книжную полку. У него было узкое лицо и длинные ноги, лишенная бедер фигура, которую писатели викторианской эпохи называли «аристократической». Базилу часто приходилось встречать такую худосочность в семьях фермеров и фабричных рабочих, и поэтому он не верил, что костную структуру человека можно изменить через несколько поколений достатком и бездельем.

— Но это такая чудесная школа! — недовольно ворчала Доротея. — Флойд, мой муж, никак не может понять, какую выгоду сулит. Элизабет общение с теми девочками, которые учатся вместе с ней. Если забрать ее оттуда, то такой шаг может перевернуть всю ее жизнь!

— Но ведь есть в стране и другие школы, — сухо отозвался Чейз.

— Для нее существует только одна школа Бреретон, и тебе это отлично известно. В Америке она то же самое, что школа Родиан в Англии.

— Но после всего того, что там произошло, вряд ли она впредь останется таковой!

— Миссис Лайтфут сообщила нам, что эта ужасная мисс Крайль покинула школу навсегда.

В эту минуту в разговор вмешался Вайнинг.

— Чем же так ужасна эта мисс Крайль? Мне до сих пор неясна ее роль во всех этих историях, что мне передала Мэг. Скажите нам, доктор Уиллинг, мисс Крайль на самом деле была главным действующим лицом или же она сама оказалась несчастной жертвой?

Базил ответил:

— Судя по всему, жертвой стала Алиса Айтчисон.

Наступила короткая пауза, в которой чувствовалась напряженность, какой-то тяжелый заряд разнообразных эмоций. Первой нарушила тишину Доротея:

— Черт возьми, что вы имеете в виду? Ведь произошел несчастный случай? Не так ли?

— Несчастный случай, который произошел, когда мисс Айтчисон увидела мисс Крайль в такое время и в таком месте, где она никак, никакими судьбами, не могла оказаться, — продолжал Базил. — По крайней мере такова версия вашей дочери. Падение с лестницы могло привести к гибели мисс Айтчисон, но что заставило ее упасть? Тот факт, что она увидела мисс Крайль при таких невероятных обстоятельствах, такая неожиданная встреча вызвала у нее сильнейший шок.

— Уж не считаете ли вы, что мисс Крайль намеренно пыталась запугать мисс Айтчисон? — спросил Вайнинг.

— Может быть, это была вовсе не мисс Крайль, — ответил Базил. — У нее есть алиби: в это время она находилась в Нью-Йорке.

— Тогда кто же это был? — воскликнул Чейз. — Что же там, черт подери, на самом деле произошло?

Чтобы ответить на этот вопрос, Базил подошел к полке, на которой стояли книги, посвященные самым далеким граням ненормальной психики человека, а также областям и за ее пределами. Он взял в руки книгу в коричневом выцветшем переплете, опубликованную ровно сто лет назад, в 1847 году, подошел к настольной лампе, стоявшей на камине, и открыл ее:

— Вот что, как полагают, произошло в 1845 году в Ливонии с девушкой по имени Эмилия Саже (Sagee, или же Saget в другой транскрипции). Книга затем неоднократно переиздавалась во многих странах мира, в разных вариантах и в разных издательствах: Гулденштюббе, Оуэна, Аксакова и Фламмариона.

Он начал громко читать, вглядываясь в желтоватые страницы с порыжевшими потрепанными краями. Пока он читал, тишина становилась все более глубокой. Ему казалось, что нервы его слушателей напряжены до предела и вот-вот могут просто лопнуть.

История, которую он зачитывал, была удивительно похожа на то, что стряслось с Фостиной Крайль. Только женская школа находилась в Вальмиере, в сорока восьми милях от Риги, а учительница была француженкой из Дижона, — ей было тридцать два года. Это была милая и хрупкая женщина. Вначале появились сообщения о том, что мадемуазель Саже видели в двух разных местах на большом удалении, так что у нее не было времени, чтобы переместиться из одного пункта в другой. Эти рассказы вызвали жаркие споры среди свидетелей, взаимные их обвинения. Но наконец произошло одно событие, которое никак нельзя было так просто объяснить. Две идентичные фигуры этой женщины были одновременно замечены целым классом — сорока двумя воспитанницами — во время занятий по вышиванию: одна фигура в течение нескольких секунд сидела в кресле в классной комнате, а другая в это время за окном рвала в саду цветы. В то время как первое видение в кресле пребывало в полной неподвижности, девушка за окном передвигалась «медленной тяжелой походкой, словно человек, либо не отошедший до сих пор после глубокого сна, либо страшно уставший».

— Помилуйте, но об этом как раз и рассказывала Бет, когда увидела мисс Крайль, — проворчал сквозь зубы Чейз.

Базил захлопнул книгу и обвел взглядом слушателей. Доротея Чейз сидела, откинувшись на спинку своего кресла в тени, а ее украшенные драгоценностями тонкие руки по-прежнему покоились на коленях. Можно было различить только ее рот — надутые губки, окрашенные в ярко-красный цвет. Указательный палец, которым Чейз теребил тонкую полоску усов над верхней губой, подозрительно дрожал. Но выражение его глаз оставалось серьезным, и было заметно, что он чем-то озадачен. Вайнинг не изменил позы и по-прежнему стоял, облокотившись рукой о книжную полку. Но хотя поза его осталась неизменной, в его поведении произошла неприметная перемена. Он, казалось, впился глазами в чтеца, словно боялся пропустить мимо ушей хоть одно словечко. Глаза у него были такие же, как и у его маленькой сестрички, — ярко-голубые, подернутые странной поволокой, и блестели словно звездочки из сапфира.

— Но были отмечены и другие появления «двойника», даже более любопытные, — продолжал Базил. — В конечном итоге родители всех сорока двух учениц забрали своих дочерей из школы, а мисс Саже была уволена. Она, как утверждают, безутешно рыдала и кричала: «В девятнадцатый раз, начиная с шестнадцатилетнего возраста, я теряю место из-за этого!» С того момента как она покинула школу Нойвельке, следы ее в истории теряются. Никто не знает, что с ней случилось. Одна из учениц, тринадцатилетняя баронесса Юлия фон Гулденштюббе, рассказала эту историю своему брату, который занимался исследованиями психики человека. Благодаря его усилиям этот случай вошел в медицинскую литературу и стал для специалистов классическим примером «двойника», или «Doppelganger», хотя он оставался не известен широкой публике до настоящего дня.

В 1895 году Фламмарион, оказавшись в Дижоне, проявил любопытство и заглянул в нотариальную запись о рождениях за 1813 год, — в этот год, по-видимому, и родилась мадемуазель Саже, если принять во внимание, что в 1845 году ей было тридцать два. В записях за этот год фамилия Саже (Sagee) не упоминалась. Но 13 января 1813 года в книге регистрации занесено рождение ребенка, женского пола, родившегося в Дижоне по имени Октавия Саже (Saget), но в другой транскрипции. По-французски обе фамилии, хотя и пишутся по-разному, звучат одинаково. Любой человек, услыхав это имя, не мог знать его точное правописание, тем более тринадцатилетняя девочка Юлия фон Гулденштюббе, которая к тому же не была француженкой. Вполне вероятно, что она ошибочно назвала учительницу Эмилией, хотя ее звали на самом деле Октавией. Но в книге регистрации после записи о рождении стояло одно слово, которое очень важно для понимания сути дела. Это слово — незаконнорожденная.

Такое рождение могло объяснить странствующую или ссыльную жизнь, которую Эмилия, или Октавия, Саже, судя по всему, вела в Германии и России. Дижон — небольшой провинциальный город. Трудно найти где-нибудь еще в мире более подчиненных условностям и более пуританских людей, чем во французской провинции, тем более в девятнадцатом веке. Можно вполне допустить, что сама Саже изменила написание своей фамилии, чтобы скрыть свое происхождение. И если и существовала какая-то психологическая основа для необъяснимых событий, произошедших в школе Нойвельке, то корни такого состояния следует искать в психическом расстройстве этой весьма чувствительной девушки в результате воздействия на нее груза представлений о своем незаконном появлении на свет. Но это, конечно, чистой воды спекуляции…

Доротея вздрогнула и повернула голову. Теперь свет от лампы упал ей на лицо. Под ее маской из косметики Базилу удалось различить ту особую неловкость, которую обычно испытывают фривольные женщины, когда им приходится силой заставлять себя казаться невероятно серьезными.

— В самом деле, доктор Уиллинг? Не хотите ли вы заставить нас поверить, что мисс Крайль и эта девушка-француженка на самом деле могли вызвать какой-то призрак? Но ведь это противоречит здравому смыслу и… — она долго подыскивала нужные слова и, наконец, с видом триумфатора, заявила, — настолько непрактично!

— Тем не менее во всем этом кроется одно весьма практичное обстоятельство, — возразил Базил.

— Вы это серьезно? — Вайнинг не скрывал своей язвительной иронии.

— В чем же оно заключается?

— Я имею в виду тесную параллель, существующую между этими двумя случаями. «Дело Крайль», по сути дела, является чистым плагиатом «дела Саже» в мельчайших деталях.

— Кроме факта незаконнорожденности, — пробормотал Вайнинг.

Доротея внимательно следила за выражением лица Базила:

— Надеюсь, мисс Крайль родилась на законном основании?

Базил проигнорировал этот вопрос.

— Предположим, что тот, кто хотел навредить мисс Крайль, случайно прочитал или услышал эту историю о мадемуазель Саже и решил повторить ее все с той же низкой целью. Такое предположение вполне объясняет столь близкий параллелизм между этими двумя случаями.

— Но каким образом этот злоумышленник мог навредить мисс Крайль? — спросил Вайнинг.

— Она уже потеряла два места.

— Два? — Доротея была искренне удивлена.

— Да, именно два. Но это еще не все. Я убежден, что эти происшествия отрицательно сказываются на ее психическом здоровье. Они могут довести ее до… последней черты. Но существует только один инцидент, который не вписывается в «образец» Саже, — гибель мисс Айтчисон. Если только она не стала случайной жертвой какого-то трюка, предназначавшегося для мисс Крайль.

— Если я правильно вас понял, появление «двойника» в Бреретоне после отъезда оттуда мисс Крайль преследовало цель напугать мисс Крайль, которая, конечно, не могла об этом не узнать, — сказал Вайнинг. — Очевидно, предполагалось, что «двойник» должен напугать любого, кто его там увидит. Но вряд ли до такой степени, чтобы испуганный человек упал, прокатился по ступеням каменной лестницы и свернул себе шею. Это — просто несчастный случай.

Ум Чейза не мог угнаться за быстрым мышлением Вайнинга.

— Позвольте мне во всем разобраться, Рей. Вы хотите сказать, что этот «двойник» представляет собой какой-то подлог?

— Естественно, — ответил Вайнинг, теряя терпение.

— Но тогда… — Чейз поглядывал на Вайнинга, на Базила и снова на Вайнинга. — Но как это можно сделать? Как можно до такой степени скопировать наружность мисс Крайль и выглядеть настолько правдоподобно, чтобы Алиса, увидав ее лицо, когда столкнулась с этой фигурой в саду в разгаре дня, испугалась так сильно, что даже упала от страха?

Вайнинг переадресовал вопрос Базилу:

— Ну что вы скажете на это?

Базил только вздохнул.

— Очень хотелось бы самому знать.

— Если фигура этой женщины была копией фигуры мисс Крайль, то, вероятно, весь трюк был проделан с помощью какого-то отражения, — предложила свою версию Доротея.

— Но ведь мисс Крайль рисовала на лужайке за стенами дома, а «двойник» сидел в кресле в самом доме. — Базил отрицательно покачал головой. — По словам вашей дочери, мисс Крайль выглядела точно так, как и «двойник», но они не занимались одним и тем же в одно и то же время. Никакой рефлектор не способен создать такую иллюзию.

— Все это чертовски странно, — неохотно признался Чейз. — Я все время думал о зеркалах. Разве можно передать какую-нибудь живую картину, не имея при этом экрана?

— Да еще в разгар дня, — рассмеялся Вайнинг. — Думаю, что нельзя, Флойд. Кроме того, трудно представить себе, как кто-то незаметно доставляет в Бреретон кучу необходимой аппаратуры, а затем столь же таинственно исчезает вместе с ней. В пансионате трудно сохранить секретность.

— Ну тогда что же это было? — спросил Чейз. — Что-то же там было?

— Я не в силах привести ни одного разумного объяснения, — сказал Базил. — Как только мне покажется, что я нашел его, тут же возникает какая-то деталь, которая никак не вписывается в общую картину. В одном случае так называемый «двойник», судя по всему, подчинялся тому импульсу, который мисс Крайль в себе подавила, когда он обогнал миссис Лайтфут на лестнице. Таким образом, «двойник» мог быть видимой проекцией подсознательной мысли мисс Крайль. Не знаю, как все это разумно объяснить… Или чем вызвано замедление речи мисс Крайль, когда она разговаривала по телефону, а в этот момент мисс Айтчисон лежала на земле и умирала…

— Может, в этот момент она находилась под влиянием наркотика? — предложил Чейз.

— Если это так, то его прием был рассчитан с поразительной точностью, — ответил Базил. — Окажись я на месте миссис Лайтфут, я бы с радостью выпроводил из школы и Элизабет, и Маргэрит, включая и мисс Крайль. И я бы уволил Арлину Мёрфи.

Вайнингу такие слова пришлись не по вкусу:

— Не хотите ли вы сказать, что Мэг…

— Каким бы ни было объяснение, здесь где-то должен скрываться человеческий фактор. Если отделить друг от друга всех, кто в этом замешан, то, может, все эти странные явления прекратятся.

— Но могут и продолжаться, — резко возразил Вайнинг. — Благодаря вам, доктор Уиллинг, я принял решение. Моя сестра немедленно покинет Бреретон.

— Мне ничего не известно о парапсихологии, — проворчал Чейз. — Более того, я вообще ничего не хочу о ней знать. Но я требую, чтобы Бет немедленно ушла из этой школы. Ты слышишь, Доротея? Я обращусь в суд, если потребуется.

— Ну… — Доротея перебирала пальцами свои изумруды. — Может, на следующий год отправить ее в Партингтон? А до конца года я найму ей домашнего учителя. Но все это кажется мне ужасно… непрактичным. Какое отношение мы вместе с Элизабет имеем к тому, что произошло в Ливонии сто лет назад?

Она поднялась, натягивая перчатки. Мужчины вышли следом за ней в вестибюль. Там при ярком свете люстры над головой она предстала перед Базилом как законченный образец искусства из какого-нибудь салона красоты, — окрашенные хной каштановые волосы, румянец кирпичного цвета на щеках, пунцовые губы и ногти, густо намазанные краской ресницы, и под всем этим слоем искусственной красоты просвечивала старая, высохшая плоть, отмассированная, упомаженная кремами и пудрой. Все это отличалось такой кричащей безвкусицей, что Базилу пришел на память один смешной французский фарс, который ему довелось видеть много лет назад.

Невеста удаляется за экран, чтобы раздеться перед первой брачной ночью. Вначале на пол из-за ширмы летят се одежды. Потом взлетает парик, фальшивые зубы, ресницы, стеклянный глаз, деревянные протезы рук и ног. Наконец, жених, теряя терпение от столь томительного ожидания, заглядывает за экран, — а там никого нет. Только кучка одежды на полу. Может быть, этот шедевр галльского остроумия отражает в какой-то мере и первую брачную ночь Флойда Чейза?

Базил заглянул в глаза Дороти, — эту единственную принадлежность ее тела, которая так или иначе не была подделана. Радужная оболочка у нее была светло-коричневая, и, что особенно любопытно, ее глаза были каким-то мелкими и пустыми. Складывалось впечатление, что глядишь через слой воды в несколько сантиметров на скучное, мутное от грязи дно. Эти глаза ни о чем не говорили.

Еще в вестибюле Доротея, намеренно игнорируя своего бывшего мужа, обратилась к Вайнингу с предложением:

— Моя машина поджидает возле дома. Не хотите прокатиться со мной до центра?

— С большим удовольствием.

Он отправился за ней через улицу к припаркованному автомобилю. Шофер предупредительно открыл дверцу. Чейз стоял рядом с Базилом, держа шляпу в руке:

— Мне бы хотелось переброситься с вами парой слов наедине.

Базил взглянул на него:

— Видите ли, у меня назначена встреча с приятелем в ресторане.

— Разрешите я вас туда подвезу. Можно поговорить и в машине.

Базил хотел было ответить отказом, но какое-то униженно-просительное выражение на лице Чейза заставило его переменить решение.

— Хорошо. Подождите минутку. Мне нужно оставить телефонный номер ресторана на случай, если позвонят из клиники.

Когда Базил вышел из дома, Чейз уже стоял на тротуаре рядом с щеголеватым авто с откидывающимся верхом. Салон его был обит кожей бронзового цвета. Именно такую машину ему давно хотелось иметь.

— Ну что у вас? — спросил Базил, когда машина их влилась в широкую реку уличного движения.

— Это касается… Алисы. — Чейз не спускал глаз с блестящих огней спереди.

— Вы имеете в виду Алису Айтчисон? Ту самую преподавательницу, которая погибла в Бреретоне?

— Да, Видите ли… я любил ее.

Глава двенадцатая

Ты яду дашь им, скажем так, Фостина,

Что же еще?

Ресторан находился на Мэдисон-авеню — небольшой, тихий, уютный, только что отремонтированный и сменивший свой интерьер. Здесь подавали нежирные блюда с южноафриканскими острыми приправами. Но на него пока не натолкнулась ни одна знаменитость, поэтому за столиками почти никого не было. Базил отдавал себе отчет в том, что когда он придет сюда в следующий раз пообедать, столики в центре уберут и освободившееся место предложат в аренду. Хорошая кухня и приятный интерьер — этого еще недостаточно. Требуется шумная, назойливая реклама, столкновение точек зрения, всевозможные ухищрения, и все с единственной целью — обратить на себя внимание потенциальных посетителей…

Гизела сидела за столиком в одном из кабинетов. Она сняла шляпку. Гладко причесанные волосы, тонкие очертания лица. Она набросила на спинку стула свое бобровое манто. На ней было серое платье, наглухо застегнутое серебряными пуговичками.

Она взглянула на него с улыбкой и отбросила волосы назад, открывая длинную, четко очерченную линию шеи и подбородка. Затем с удивлением перевела взгляд чуть выше Базила, на стоящего у него за спиной незнакомого мужчину.

— Мистер Чейз пропустит с нами по коктейлю, — объяснил он его присутствие. — Ему это просто необходимо.

— Как мило с вашей стороны, что вы притащили меня сюда, — сказал Чейз, переводя взгляд с него на Гизелу и испытывая, видимо, при этом щемящую зависть. — Я только выпью что-нибудь и уйду. Но, по правде говоря, мисс фон Гогенемс, я очень рад представившейся возможности поговорить с вами, как и с доктором Уиллингом. Дело касается Алисы. Она вам рассказывала… о нас?

— Не очень многословно, — ответила Гизела. — Хотя она и говорила о своем намерении навсегда покинуть Бреретон.

Официант, подойдя к столику, принял от Базила заказ. Чейз подождал, пока они снова оказались втроем.

— Да, она приняла такое решение, — продолжал он. — Ведь я сделал ей предложение.

— Ах вот почему она вырядилась в этот оранжевый капот, — сказала Гизела. — Хотела предстать перед вами во всем блеске, нисколько не задумываясь о том, что подумают об этом окружающие.

— Может быть. Хотя, конечно, мне было все равно, как она одета. Я бы продолжал любить ее, даже если бы она была одета в мешковину. Когда я разошелся с Доротеей, то поклялся больше никогда не жениться. Но у Алисы было все то, чего не было у Доротеи, — веселость, теплота, жизненная сила, человечность…

Официант поставил перед ними три бокала. Чейз с рассеянным видом чуть отхлебнул из своего, словно дегустируя напиток и не выражая при этом никаких чувств.

— Вот почему с самого начала я был уверен, что это — не самоубийство. Ведь она была счастлива. Я это знаю. Она хотела жить. К тому же у меня еще много денег, несмотря на все усилия Доротеи прибрать к рукам все до цента. Я мог бы дать Алисе все, что она пожелала бы. Такая глупая, бессмысленная смерть, наступившая в тот момент, когда она была на пороге исполнения всех своих желаний.

— Несчастный случай, — начала было Гизела. Он остановил ее взглядом.

— Знаете, ведь очень просто сломать шею человеку. Нас обучали в армии, как это нужно делать. В определенном положении стоит положить ладони на голову человека, сделать резкий рывок в сторону, и шейные позвонки выскакивают.

Иллюстрируя такое действие, он поднял обе ладони с растопыренными пальцами вверх, удерживая их на одной высоте на расстоянии размера головы. Его рывок в сторону отличался какой-то противной четкостью и резкостью, словно он в этот момент демонстрировал отдание воинской чести или какое-то упражнение из военной подготовки, что, естественно, нужно было исполнять в подчеркнуто щеголеватой воинской манере…

— После этого нужно выпустить тело из рук и не препятствовать его падению на лестничные ступеньки. Можно разорвать подол платья, отшвырнуть туфельку в сторону. Все это займет несколько секунд. А потом попробуй докажи, что это не несчастный случай!

Гизела открыла рот:

— Но…

Чейз перебил ее монотонным, печальным голосом.

— Ее ненавидели трое: Доротея, моя бывшая супруга. Раймонд Вайнинг. И Фостина Крайль. Доротея при мысли о моем новом браке испытывала страх и ревность. Особенно, если речь шла о такой молодой женщине, как Алиса, которая могла иметь от меня нескольких детей. Таким образом, все они могли претендовать по наследству на те деньги, которые в противном случае оставались бы у Бет. Рей Вайнинг год назад был помолвлен с Алисой, — глупая детская интрижка. Но, кажется, она его отвергла. Мне известно, что между ними вышла ссора. У Алисы был острый язычок, и, как мне говорили, ей нравилось поддразнивать Крайль.

— Мне как-то трудно представить женщину, которая ломает шею другой, — сказала Гизела. — Женщины скорее прибегнут либо к пистолету, либо к яду.

— Охваченная ревностью женщина в гневе способна на что угодно, — возразил Чейз. — Даже столкнуть другую женщину с каменной лестницы. А по словам Бет, мисс Крайль поступила именно так с Алисой… Скажите, мисс фон Гогенемс, вы сами что-нибудь видели? То, о чем не сообщили полиции?

— Нет, к сожалению, ничего. Только Алису, порванный подол ее платья и лежащую в стороне туфлю.

— Может, какие-то следы?

— Нет, следов я не видела. Но тогда я и не старалась их обнаружить.

Он натужно вздохнул, словно намеренно задерживал на несколько минут дыхание.

— Ладно. Думаю, все это напрасные надежды. Нам никогда не удастся выяснить, как именно умерла Алиса.

— Вы же знаете, что Фостина в это время была в Нью-Йорке, — продолжала Гизела. — Я разговаривала с ней по телефону как раз перед тем как обнаружила труп Алисы.

Чейз поставил пустой бокал.

— Насколько мне известно, мисс Фостина Крайль — единственный человек в мире, у которого никогда не будет алиби… Не знаю, что и думать! Спасибо за выпивку. Должен идти. Всего хорошего.

Он с трудом, пошатываясь, встал со своего места, без улыбки, словно ничего не видел перед собой. Коротким жестом он попрощался и неустойчиво зашагал по проходу между столиками. Словно незрячий, он прошел мимо поклонившегося ему официанта к выходу и шагнул через порог на улицу, в темноту.

Гизела посмотрела на Базила.

— Как ты считаешь, что же на самом деле произошло с Алисой?

— Не знаю, — Базил в свою очередь направил на нее свой твердый взгляд. — Возможно даже, что сам Чейз ее убил. Мы только что видели, как эффектно демонстрировал он свой метод. Ведь он мог выуживать у тебя сведения о том, заметила ли ты следы на месте преступления или какие-то иные улики.

— Любовная ссора?

— Может быть, что-то в этом роде. Скажи, она на самом деле любила Чейза?

Гизела поморщилась.

— Но ты же видел и его, и Вайнинга.

— Вайнинг, конечно, более привлекательный тип для женщин?

— Думаю, что да. Конечно, о таких вещах трудно судить с уверенностью. Иногда довольно уродливые мужчины нравятся женщинам. А мужчин привлекают «прекрасные» уродки. Но нельзя не считаться с тем, что Чейз — состоятельный кавалер, а Алиса ужасно устала от своей тоскливой жизни обычной преподавательницы в школе… Какой ужас, если Бет Чейз на самом деле что-то видела вчера! Но может ли ребенок в таком возрасте обладать такой остротой ума, чтобы воспользоваться всеми историями, рассказываемыми в школе о Фостине и тем самым отвести подозрения от своего отца? А может, все эти невероятные истории с мисс Фостиной — лишь плод оптического обмана?

Базил покачал головой.

— Не так все просто, дорогая. Миссис Лайтфут рассказала мне, что Фостина была вынуждена оставить школу Мейдстоун в прошлом году по той же причине.

— Боже мой, но ведь в этой школе училась и Алиса!

— Да, и при этом Алиса всегда любила поддразнивать Фостину.

Гизела широко раскрыла глаза.

— Ты хочешь сказать, что Алиса подстраивала все эти злобные трюки в обеих школах, чтобы досадить Фостине? Эти трюки дважды стоили ей работы. Затем каким-то образом Фостина обо всем узнала и явилась в Бреретон, чтобы отомстить Алисе?

— Но тогда кто же разговаривал с тобой по междугородному телефону?

— Я сразу узнала голос Фостины, — сказала Гизела и нахмурилась. — Я ни с кем не могла перепутать этот слабый, вялый далекий голос. И мне известно, что действительно звонили из Нью-Йорка. Коннектикутская полиция навела соответствующую справку в телефонной компании.

— Но некоторые люди обладают способностью подражать чужим голосам и делают это весьма искусно, — подчеркнул Базил.

— Вряд ли Фостина прибегла бы к помощи другого человека и доверилась бы ему.

— Предположим, она притворялась, и весь этот телефонный разговор был мистификацией.

— Тогда исполнитель был обязан немедленно отправиться в полицейский участок после того, как вечерние газеты опубликовали сообщение о гибели Алисы. Нет, здесь кроется что-то другое. Мог ли трюк, разыгранный Алисой в отношении Фостины, каким-то образом отозваться бумерангом на ней самой, испугать ее и даже вызвать глубокий шок?

— О каком трюке ты говоришь? Что могла на самом деле сделать Алиса, чтобы вызвать «двойника»? И каким образом это могло сказаться на ней самой?

На этот раз Гизела покачала головой.

— Я задавал себе этот вопрос десятки раз, — продолжал Базил, — и не могу дать на него ответ. В Бреретоне «двойника» видели четверо: довольно глуповатая горничная, две маленькие тринадцатилетние девочки и сама миссис Лайтфут. Взрослые свидетели — горничная и миссис Лайтфут — видели «двойника» при слабом, мутном свете.

Никто из них не сумел разглядеть его лица. Никто не видел одновременно саму Фостину и ее… заманку.

— Заманку?

— Да, если употребить это старое слово. Его происхождение довольно трудно объяснить. Но, вероятно, призрак-двойник живущего человека называется «заманкой», и его появление обычно означает предупреждение о скорой смерти человека. Мы ведь говорим о привлекательном, манящем лице. Такое выражение встречается у Диккенса. Обычно такой образ возникает при тусклом освещении, в сумерках, на заре, при лунном свете.

— Но эту вашу заманку, или «двойника», видели в разгар дня, — напомнила Гизела, пытаясь опровергнуть его предположение.

— Да, но только дважды. Вначале две маленькие девочки, а потом только одна. Что касается Алисы, то мы уже никогда не узнаем, видела ли кого-нибудь она перед смертью. И только однажды «двойник» был замечен в тот момент, когда и мисс Фостина находилась в поле зрения. И этот самый странный инцидент опять же подтверждается лишь свидетельскими показаниями двух маленьких девочек.

— Но какой смысл им лгать? — спросила Гизела. — Они же на самом деле испугались. Бет даже упала в обморок, губы Мэг посинели и сильно дрожали. И я сама видела, в каком замедленном темпе Фостина совершала движения.

— Не думаю, чтобы они лгали сознательно, — ответил Базил. — Но даже взрослые люди часто видят то, что хотят увидеть. Обе девочки, конечно, слышали все эти странные истории о Фостине до того как увидели собственными глазами это — уж не знаю, что это было. Сплетни могли подготовить их психику к такому восприятию, и они могли сильно преувеличить сходство фигуры, сидевшей в кресле, с настоящей мисс Крайль.

— Но чья фигура была в кресле? И почему она там оказалась? Была ли это та самая фигура, которую видели в Мейдстоуне год назад?

Базил вздохнул.

— Вначале я испытывал большой соблазн, хотел поехать в Вирджинию. Но все эти странные случаи произошли там год назад. И теперь тамошние свидетели вряд ли смогли бы вспомнить с большой точностью те детали, которые нам необходимо знать, — я имею в виду подробности об освещенности места встречи, дистанции, отдельных деталях одежды и так далее. По словам самой Фостины, «двойника» в Мейдстоуне видели при всех видах освещения, — утром, в полдень и вечером, но это всегда происходило на почтительном отдалении.

— Мог ли, по твоему мнению, кто-нибудь отважиться на такой трюк и повторять его в течение года только ради того, чтобы потерзать несчастную Фостину?

— Ни один человек в здравом уме этого не сделает.

— Но может ли ненормальный обладать таким печальным, неистощимым на выдумки чувством юмора?

Базил улыбнулся.

— Ненормальность — это, по существу, непредсказуемость. Вот и все.

В ответной улыбке Гизелы чувствовалась какая-то каверза.

— Из всех твоих предположений следует, что все это — искусно разыгрываемые трюки. Но представь себе на минутку, что существует такое явление, как нематериальный образ живого человека, который в течение какого-то времени могут наблюдать окружающие. А что, если Фостина и является одним из таких редких людей, которые бессознательно создают такой мираж человека?

— Ты разговаривала с миссис Лайтфут?

— Да, разговаривала, а почему бы и нет? Она удивительно интеллигентная женщина. Забудь про науку и подумай, не может ли выдвинутая ею гипотеза быть единственной, которая объясняет каждый шаг в деле о Фостине без всяких ухищрений и натяжек?

— В самом деле? — его улыбка говорила о непреодолимом скепсисе.

Но Гизела теперь говорила совершенно серьезно.

— Ее версия объясняет все инциденты, произошедшие с Фостиной как в Мейдстоуне, так и в Бреретоне. И смерть Алисы, которая в Мейдстоуне могла предполагать, что все эти странные трюки дело рук самой Фостины, или кого-то другого. Встретившись с Фостиной в Бреретоне, она не стала сплетничать и не понеслась сломя голову к миссис Лайтфут, чтобы посвятить ее в странные события, связанные с новой учительницей в Мейдстоуне. Но она третировала Фостину, постоянно выражала к ней насмешку и презрение, — их обычно испытывают такие люди, как Алиса, к истеричкам или обманщицам. Когда же Алиса столкнулась лицом к лицу с обликом Фостины в разгар дня, зная, что я только что разговаривала с настоящей Фостиной по телефону, такая неожиданная встреча вызвала у нее глубокий шок, и она, поскользнувшись, упала на ступеньки. В таком случае, как видно, Бет Чейз говорила правду. Она ясно видела, что происходило у нее перед глазами.

— Бет сказала, что Фостина протянула к ней руку и сильно толкнула.

— В результате Алиса могла испытать гораздо более сильный шок, если образ оказался нереальным.

— Или если Алиса считала его нереальным, — поправил ее Базил.

— Ну вот, — рассмеялась Гизела. — Ты никак не можешь примириться с мыслью, что такое вполне возможно! Мне это дается легче, так как я воспитывалась в Европе. Наша древняя цивилизация скептически относится к всевозможным верованиям, даже к тем верованиям современной науки, к которым вы, американцы, проявляете прямо-таки религиозное рвение. Этого о нас, европейцах, не скажешь, так как наша цивилизация прошла через ряд интеллектуальных революций. Вновь и вновь приходилось замечать, как наука одного поколения становилась мифом для следующего. Мы помним, что всей науке об электричестве от силы два столетия. И ведь только какие-то десять лет назад ученые-физики с весьма солидной репутацией утверждали, что расщепление атома невозможно. Мы слишком хорошо помним печальную старую пословицу: «Все пройдет…»

А прошлое всегда с нами, оно дает о себе знать. И в наших привычках, и в наших семьях, домах, наших книгах. Какой-нибудь старинный замок или крепость — это не только место, о котором мы читаем в книгах, там до сих пор живут люди. Странные вещи происходят в этих старинных жилищах типа Вассерлеонбург или Гламис. Но живущие там люди настолько привыкают к необъяснимым явлениям, что утрачивают перед ними страх и даже всякий интерес к ним. Вы либо начнете все отрицать, либо приступите к расследованию. А они просто улыбнутся и, пожав плечами, скажут: «Все пройдет, и это тоже…»

— Не пытаешься ли ты заставить поверить меня, что ты не испугалась бы, если вдруг столкнулась лицом к лицу с тем, что увидела Алиса Айтчисон? В своем первом письме, в котором речь шла о Фостине, ты не проявляла подобной смелости!

— Но тогда я не знала, как это все объяснить. Неизвестное всегда наводит ужас. Но теперь я знаю, и не вижу, отчего мне бояться любого изображения такой робкой, застенчивой и беззащитной девушки, как Фостина Крайль.

Если такие явления существуют, то они составляют часть природы, так как, несомненно, ничего сверхъестественного в мире нет. То, что происходит, является естественным независимо от того, приемлемы такие инциденты для науки или нет. Только догматически настроенные скептики вроде Алисы могут впадать в глубокий шок в подобных обстоятельствах, — ужасный шок, как результат внезапного расхождения между тем, во что веришь, и тем, что видишь на самом деле. Я бы не испытала шок, так как мне известны и другие случаи, подобные этому.

— А тебе приходилось испытывать на себе нечто подобное?

— Нет, не приходилось. Но моя прабабка, француженка по имени Амалия де Буасси, обладала в этом отношении кое-каким личным опытом. Ее отец служил во французском посольстве в России, и ее отправили в одну частную школу в местечке Вальмиера в Ливонии.

Базил встрепенулся:

— Школа Нойвельке?

— Ты о ней слышал?

— Да, я слышал об Эмилии Саже и о том, что там происходило. В конце концов, моя профессия — психиатрия, и любое проявление паранормальной психологии представляет для меня особый интерес. А почему ты прежде не говорила мне ничего об этой Эмилии Саже?

— Ты помнишь наш первый разговор о Фостине? В тот вечер в «Лебедином клубе»? Там я сказала тебе, что в моей зыбкой памяти хранится нечто подобное. Я как раз имела в виду историю с Эмилией Саже. Я слышала ее давно, когда была маленькой девочкой. Случай с «Воспоминаниями» Гёте помог восстановить ее в моей памяти. Когда тетя Амалия впервые рассказала об Эмилии Саже, она сообщила мне и о том, что нечто подобное произошло и с немецким писателем Гёте, и дала мне французское издание его «Мемуаров», в которых он сам рассказывает о своем поразительном опыте.

Если вспомнить историю Саже, то можно сказать, что она в основном напоминает историю Фостины, за исключением одной детали, — мадемуазель Саже была незаконнорожденным ребенком.

Базил почувствовал, что колеблется. Но, доверяя Гизеле, как самому себе, он сказал:

— И Фостина тоже. Но только умоляю тебя, — никому об этом не говори! Она ничего не знает об этом, и знать ей ничего не нужно.

— Боже, бедная Фостина… — Гизела явно растрогалась. — Вот почему она мне всегда казалась такой одинокой!

— Ее мать пользовалась дурной репутацией в Париже в начале века. Но она носила иную фамилию.

— Недавно я слышала профессиональный псевдоним такой женщины. Всего несколько дней назад… Сейчас… — Потуги вспомнить это имя заставили ее всю напрячься. — Алиса Айтчисон упоминала о ней, разговаривая с Фостиной в моем присутствии.

— Какое имя она назвала?

— Роза Дайамонд. Я слышала о ней постоянно. Она была королевой утонченного разврата в Париже в 1912 году, не так ли?

Базил утвердительно кивнул. Роза Дайамонд. Это странное имя звенело в закоулках его памяти, вызывая отдаленные отголоски.

— Не она ли была замешана в скандальном бракоразводном процессе 1912 года? — задумчиво проговорил Базил.

— Не знаю.

— Вот это я и должен завтра выяснить. Да еще имя одного джентльмена, который фигурировал на процессе, если только Роза Дайамонд на самом деле была матерью Фостины.

— Если? Вероятно, она и есть. Только таким обстоятельством можно объяснить те грубые слова, которые произнесла Алиса.

— А что она сказала?

— Это произошло в день отъезда Фостины из Бреретона. Мы обсуждали дизайн одежды Медеи в греческой пьесе, разработанный Фостиной. Алиса заметила, что Фостина выбрала такой цвет костюма, который в Афинах носили только проститутки. Фостина возмутилась и призналась, что не знала этого. Алиса рассмеялась и заметила, что Фостине должно быть многое известно о традициях продажных женщин. И тогда она поинтересовалась, не слышала ли она что-нибудь о женщине по имени Роза Дайамонд?

— А теперь, прежде чем ответить на мой вопрос, хорошенько подумай. И постарайся быть поточнее: могла ли ты по выражению лица Фостины догадаться, что ей известно имя Розы Дайамонд?

Гизела наклонила голову и поднесла кончики пальцев к вискам. Наконец, она опустила руки и в замешательстве посмотрела на Базила.

— Честно говоря, не помню. Все, что тогда говорила Алиса, судя по всему, сильно задевало Фостину. А ей известна история ее матери?

— Ее адвокат уверяет, что она ничего не знает, но он может и ошибаться. Более того, мне придется прямо спросить об этом у Фостины.

— Но каким образом смогла Алиса узнать о матери Фостины?

— И это предстоит выяснить. А как твоя тетка узнала, что мадемуазель Саже оказалась незаконнорожденным ребенком?

— Она этого не знала. Эти подробности годы спустя были опубликованы Фламмарионом, и я прочитала об этом у него.

— Твою тетку знала Юлия фон Гулденштюббе?

— Нет, видишь ли, моя тетушка приезжала туда еще раз тринадцать лет спустя, в 1858 году. Там не осталось ни одной ученицы, знавшей мадемуазель Саже. Но еще жили старые слуги, которые знали ее. И эта история была хорошо знакома всем крестьянам в округе. Она стала неотъемлемой принадлежностью школы, ее традицией, что ли. Эту историю шепотом из уст в уста передавали девочки в своих спальнях ночью, сидя за чашкой шоколада в поздний час, когда все они давно должны были лежать в кроватях.

Базил не смог сдержать улыбки.

— Вряд ли это — метод, позволяющий выявить все факты с полной научной достоверностью.

— Конечно, нет, — она грустно улыбнулась в ответ, — но одна деталь меня сильно поразила, когда несколько лет спустя тетушка вновь рассказала всю эту историю. «Двойник» Саже так часто появлялся в школе Нойвельке, что в конце концов девочки вовсе перестали его бояться.

— И ты хочешь, чтобы тебе поверили?

— Ты в этом не одинок. Я просто хотела тебе все объяснить. Такое часто случается, особенно с детьми. Ведь они не верят в то, что перед ними что-то невероятное, не существующее на самом деле, так как они еще очень мало знают, и с трудом определяют, что возможно в этом мире, а что нет. По преданию, одна девочка настолько осмелела, что даже прикоснулась к «двойнику» Эмилии Саже.

— И что она почувствовала?

— Они говорят, что ощущение было похоже на прикосновение к туману, легкой прозрачной ткани. Другие вообще помалкивают по этому поводу. Разве можно дотронуться рукой до миража, отражения, даже если вы ясно их видите перед собой?

— Мне бы очень хотелось познакомиться с этой девчонкой! — заметил Базил. — В ней чувствуется истинный научный дух, неподдельная смелость и мужество.

— Но почему она должна бояться того, что тихо, без всякого шума, на короткий промежуток времени появляется перед всеми и не причиняет никому никакого вреда. Все эти эфемерные видения не вредят человеку. Люди сами причиняют себе вред своими суеверными страхами!

— Как можно быть в этом уверенным? — резко возразил Базил. — Если такие явления существуют на самом деле, то это, по сути, неисследованный континент. Тут все возможно. Не забывай, что, по словам Бетти Чейз, именно тогда, когда «двойник» протянул руку, Алиса упала и умерла.

Гизела после этого напоминания несколько утратила свою самоуверенность. У нее расширились глаза, и в них отразилось беспокойство.

Но Базил продолжал неумолимо развивать свои доводы:

— Ты только что мне сказала, что Алиса поддразнивала Фостину именем матери. Если Фостина поняла такой намек, то она не могла не испытывать в эту минуту ненависти к Алисе, и такая ненависть могла привести к убийству…

— Нет, нет!

— Тебе известно, какое главное обвинение выносилось ведьмам в средние века?

Гизела кивнула. У нее был ужасно несчастный вид.

— Способность убивать человека на расстоянии? Но я в это не верю!

— Почему же? Ты ведь веришь другим, не менее странным явлениям. Или же только их приятные аспекты заслуживают веры? Ты мне говорила о старом мире, о его традициях. Но нельзя забывать одного: не позволяй ведьме жить… Миф и тайна, кажется, всегда в конечном итоге приводили к жестокости и насилию. Жиль де Рэ и Торквемада. Такова главная причина, в силу которой и в нашем новом мире оказывают яростное сопротивление любому возрождению различных ненаучных верований. В нас все еще живут представления о расовой ненависти, о камере пыток и кострах — символе веры, мы еще видим темную погожую ночь с потрескивающим пламенем и воплями сгорающей на огне жертвы, мы видим, как в остекленевших глазах верующих отражаются красные блики…

— В твоих устах это звучит апокалиптически…

— Но так было на самом деле. Действительно, ужасно.

— Ваша современная наука заживо сожгла сотни тысяч людей в Роттердаме, Ковентри и Хиросиме, а в средние века огню было предано несравнимо меньше.

— Но разве одно преступление оправдывает другое?

— Станешь ли ты отрицать то, во что веришь, только потому что в прошлом это привело к насилию?

— Не в большей степени, чем стал бы отрицать науку только за то, что несколько ученых воспользовались ею во вред другим.

К столу подошел метрдотель. Он с улыбкой сказал: «Доктор Уиллинг, вас просят к телефону».

Базил вышел из телефонной будки, нахмурившись:

— Черт знает что такое. Срочное заседание ученого совета в больнице. Будут обсуждаться вопросы финансирования. Так что придется идти. Им необходимы цифры, а они есть только у меня. Смета на приобретение нового оборудования для психиатрической клиники. Заседание состоится вечером. Всегда что-нибудь да помешает…

— Ну не расстраивайся! Ведь ты же не уезжаешь на Японские острова!

— Я мог бы прозябать там и сейчас, но вот подвернулся случай, я вернулся и снова имею честь лицезреть тебя. По крайней мере позволь мне посадить тебя в поезд до Бреретона.

— Но я не еду поездом. У меня есть машина. Одолжила у своей подруги-учительницы. И у меня возникла гораздо более умная идея, — давай-ка я тебя подброшу к больнице.

Больница находилась в каких-то десяти кварталах. Им обоим хотелось, чтобы в эту минуту они оказалась где-нибудь подальше. Выходя из машины, он наклонился и поцеловал ей руку, лежавшую без перчатки на баранке. Оказавшись на тротуаре, он повернулся к ней, помахал на прощание рукой, затем быстро взбежал на крыльцо и вошел в двустворчатые стеклянные двери.

Она по-прежнему сидела неподвижно. Перед ее глазами стелился этот долгий вечер, словно мираж в пустыне. Этот эмоциональный вакуум следовало непременно чем-то заполнить. — «Не нужно звонить мне. Просто приезжай, когда сможешь… Либо в пятницу, либо в субботу…» Она резко повернула руль и выехала на другую улицу, ведущую к Пятой авеню, где, если ей не изменяла память, была заправочная станция. Ветровое стекло покрылось каплями дождя. Но и это не остановило ее. Активные действия всегда приводят к душевному равновесию. Замечательная авантюра. Прекрасный сюрприз для Базила. Может, тем самым ей удастся пробить непроницаемую стену его скептицизма. А чего ей опасаться? Ведь все, что происходит вокруг, — вполне естественно. Во всяком случае так и должно быть, иначе ничего бы не случалось.

Полусонный человек в замасленном халате подошел к бензиновому шлангу.

— Заправьте, пожалуйста, — сказала Гизела. — У вас есть дорожная карта штата Нью-Джерси?

— Конечно, есть. Какое именно место вам там нужно?

— Мне нужна небольшая деревенька на берегу океана. Она называется Брайтси.

Глава тринадцатая

Тот дикий зверь, алкавший мяса,

Оставил плоть ее и кровь —

И прежняя, дождавшись часа,

Явилась нам Фостина вновь…

«Дворники» на ветровом стекле начали свой танец, — стаккато — раз-два-три-вжик! — какая-то причудливая, абстрактная пара одноногих танцоров, совершавшая все движения поразительно слаженно, в унисон.

Через чистые, отполированные ими проталины на стекле, похожие на два лунных серпа, Гизела видела расплывчатые огни уличных фонарей сквозь неподвижную пленку дождя, который поливал черный асфальт дороги. Здесь, в автомобиле, она была наедине с собой, в своем уютном маленьком недоступном для воды мирке. Монотонный ритм танцующих «дворников», равномерный гул двигателя оказывали на нее какое-то гипнотическое воздействие, особенно на глаза и уши, убаюкивали ее, клонили ко сну…

Фары выхватили из темноты блестящий щит: «Вы въезжаете в деревню Брайтси». Шоссе становилось главной улицей деревни. Свет горел только в местной аптеке и на заправочной станции. Гизела въехала на заправку и остановилась.

— Не скажете, где находится коттедж мисс Крайль? — спросила она у долговязого сельчанина в джинсах и рубашке-джерси, который больше смахивал на фермера.

— Это в трех милях отсюда, там, за деревней. Как раз между океаном и сосновым бором. Нужно будет потом проехать еще с милю по лесной дороге. Затем на развилке свернете направо и увидите коттедж. Это единственный дом у дороги.

Последний дом деревни стоял на перекрестке двух дорог. Когда она свернула с главной магистрали, мимо промчался другой автомобиль, выскочивший с проселочной дороги в тот момент, когда она выехала на нее. Она сумела различить его густо покрытое каплями дождя ветровое стекло и картонку, на которой было написано большими буквами «ТАКСИ». Встречная машина направлялась к деревне, и вскоре она увидела свет ее фар на шоссе позади себя. Теперь она ехала по ухабистой извилистой дороге, чуть шире обычной тропинки, полагаясь в кромешной темноте только на свет фар. Низкорослые сосны стеной возвышались по обе стороны. Сосновые иголки усыпали почву, забивая подлесок. Оголенные стройные стволы деревьев превращались в подобие органных труб, через которые издавал громкие гортанные звуки бесновавшийся ветер. Уже слышался отчетливый шум морского прибоя, который напоминал ворчание настроенного на игривый лад льва. Казалось, она уехала за тысячу миль от Нью-Йорка.

После очередного поворота дорога внезапно пошла под уклон. Огни фар вдруг выхватили из темноты высокую худосочную фигуру одинокой женщины, которая брела, словно слепая, по левой обочине, и вдруг попала в яркий сноп света. На ней было легкое пальто и темная шляпка. Ее длинная черная тень быстро сокращались в свете фар.

Гизела нажала на тормоза. Колеса вдруг утратили сцепление с грунтом. Словно в каком-то головокружительном кошмаре она почувствовала, как ее автомобиль разворачивает и заносит, что она теряет контроль над управлением. Она сбросила ногу с тормозной педали и начала укрощать руль, который, судя по всему, вздумал обнаружить свой злобный норов. Свет от фар выхватил глухую стену из сосен, полоснул по чьему-то испуганному лицу, белому, как простыня, частично закрытому выброшенной вперед рукой в этом инстинктивном жесте самозащиты. Облик этой женщины четко отразился в ее сознании в это короткое мгновение, точно так, как надолго запоминается что-то увиденное при яркой вспышке молнии: раскрытые губы, отразившие страх глаза, которые глядели на нее в упор. Затем машина, еще раз содрогнувшись, наконец замерла, и свет фар погас.

Гизела сидела тихо и вся дрожала. Через несколько секунд она вновь обрела дар речи.

— Фостина! Где ты?

Никто ей не ответил. Не было слышно ни звука, лишь та же тягостная песнь ветра, шелестение дождя, гул прибоя. Но ведь это было лицо Фостины, она его четко видела. Она видела ее застегнутое наглухо голубое пальто и коричневую фетровую шляпку. Может, она нечаянно сбила ее? И она сейчас лежит в канаве без сознания или даже умерла?

Гизела включила фонарик и медленно начала водить желтоватым пятном света возле автомобиля и на дороге. Выбоину, в которую она угодила, уже затянуло жирной грязью. Дождь почти смыл следы ее покрышек, отпечатавшихся в сырой, размытой глине. Никаких других следов не осталось, никаких отпечатков обуви. Она въехала на обочину и направила свет фар на сосновые иглы, толстым слоем лежащие перед автомобилем. Они давно слежались, затвердели и были скользкие, как лед. Вероятно, они скапливались здесь годами.

Она уже не звала Фостину. Выйдя из автомобиля, она прошла несколько метров в обоих направлениях по обочине. Там никого не было. Она не заметила в грязи никаких следов. Никаких пятен крови. Ни потерянной перчатки, ни нечаянно сломанного каблука, — ровным счетом ничего.

Она замерзла и промокла до костей. Снова забралась в машину. Включила зажигание, нажала на стартер. Двигатель не реагировал, словно боялся нарушить тишину. «Короткое замыкание, — подумала она. — Поэтому, наверное, и погас свет». В темноте она ощупью отыскала сигареты и закурила. Впервые в жизни запах табака вызвал у нее тошноту. Только сейчас она поняла, что отнюдь не холодом, не ветром и не дождем объясняется такое ее состояние. Нет, это был страх.

Она снова взяла в руки фонарик и сумочку. Вышла из машины. Отсюда было гораздо дальше до деревни, чем до дома Фостины. Но ей в данный момент позарез нужна была деревня, с ее светом, теплом, людьми, телефоном. С обеих сторон на нее взирали все те же сосны, а все тропинки, которые могли указать ей путь, превратились в жидкую грязь. Она пошла назад, не имея ни малейшего представления, куда могло ее вывести выбранное наобум направление.

Через несколько минут ей показалось, что гул прибоя стал более отчетливым. Она снова включила фонарик. Внизу под ногами грязь постепенно уступала место песку, а строй деревьев становился все реже. Вдруг между стволов она заметила свет и пошла прямо на него.

Бор закончился, и теперь она шагала между двумя большими дюнами, покрытыми чахлой растительностью. Свет исходил из какого-то дома, стоявшего на другой дюне на небольшом расстоянии от нее. Она все отчетливее слышала гул океана, он, казалось, все время приближался к ней, но там, где по ее представлениям должен был находиться океан, висела черная пустота беззвездного неба. Вдруг ее охватили сомнения. Но, преодолев страх, она решительно зашагала песчаной тропинкой по направлению к дому.

При свете, заливающем переднее крыльцо, она разглядела частокол из выкрашенного белой краской штакетника, которым был обнесен сад с растущими в нем дикими розами, восковницей и оливковыми деревцами. Она миновала широко распахнутые ворота и пошла к дому по другой, тоже песчаной тропинке. Дом был сбит из некрашеной дранки, ставшей оловянно-серой из-за воздействия жаркого солнца, а также хлестких ветров, несущих с океана брызги соленой воды и крупицы песка. Ставни и оконные рамы были белые, — уютный домик, смахивающий на сухонькую старушку в тафте с серебряным отливом и белыми игрушечными перчатками. Вдруг Гизела сбилась с шага. Свет, падавший на дюны, на самом деле, как оказалось, исходил из холла. Передняя дверь была открыта и свободно раскачивалась взад-вперед на петлях, чуть слышно позванивая связкой ключей, свисавшей из замочной скважины.

Поднявшись на крыльцо, она снова остановилась и торопливо позвала: «Фостина! Фостина!»

Никто ей не ответил. Она сделала еще шаг вперед, вошла в холл и замерла. Там ярко горела электрическая лампочка под белым сатиновым абажуром в металлическом обрамлении. Светильник стоял на телефонном столике, там, где лестница делала поворот. Приглушенный, такой домашний свет падал на белые доски и белые обои с большими зелеными листьями. Другого источника света в доме не оказалось.

Глухое тиканье привлекло внимание Гизелы к старинным круглым часам, висевшим на противоположной от двери стене. Они показывали двадцать минут двенадцатого. Рядом с ними начинала свой изгиб внутренняя лестница, образуя какую-то вдохновенную траекторию, свойственную водопаду, — вся из дерева, окрашенного в белый цвет, застланная мшистым зеленым ковром. У самого подножия стояли два ободранных чемодана, те самые, которые Фостина взяла с собой, уезжая из Бреретона.

Медленно Гизела начала продвигаться к арочному входу, расположенному справа от нее. В глубине она увидела две жилые комнаты, разделенные двустворчатой дверью, сделанной наподобие высокого французского окна, — прямоугольные стекла в узких деревянных рамочках. Первая комната освещалась лампой, стоявшей в холле. Во второй, расположенной еще дальше от арочного проема, было сумеречно, там властвовали причудливые тени.

Гизела еще раз громко сказала: «Фостина! Это я, Гизела. Где ты?» Полная тишина в доме казалась ей просто невыносимой. Гизела нарочно резким движением бросила на маленький столик в первой жилой комнате сумочку и фонарик, чтобы этот звук привлек к ней внимание. Никто не отозвался. Она обвела взглядом комнату, пытаясь найти выключатель, и, наконец, обнаружила его на стене с той стороны стола. Она обогнула стол, подняв руку вверх по направлению к кнопке, но вдруг ее нога наткнулась на что-то мягкое. Она остановилась. У нее перехватило дыхание. Она почувствовала удушье.

На полу, лицом вниз, лежала Фостина Крайль. Она, вероятно, здесь и упала, когда пыталась заглянуть в дальнюю комнату. На ней было ее неизменное наглухо застегнутое голубое пальто, а шляпка валялась рядом.

Левая рука, подтянутая к самому плечу, была в кожаной перчатке. Правая лежала на голове, словно она хотела отразить удар. На ней не было перчатки. Она лежала рядом с раскрытой сумочкой, из которой вывалились на пол пудра, помада и кошелек. На одежде не было никаких следов дождя или пятен крови. Даже чулки и подошвы туфель были чистыми и сухими.

Лицо закрывали ее прекрасные светлые волосы.

Гизела опустилась перед ней на колени.

— Фостина! Тебе больно? Я ударила тебя бампером?

Трясущимися руками она никак не могла отыскать пульс на уже холодной руке. Но это еще ничего не значило. Во время войны, когда она училась на курсах медсестер, она не могла часто найти и свой собственный.

Мягким движением руки она убрала волосы с ее лица. Оно было таким же бледным, ненакрашенные губы раскрыты. Больше всего напугали Гизелу ее глаза. Она лежала с открытыми веками, с сильно расширившимися зрачками, которые глядели в пустоту. Когда Гизела повернула ее голову к свету, веки не шелохнулись, зрачки не сократились. Она поняла, что Фостина мертва. Но на ее теле не было ни синяков, ни ран. На одежде не было ни отметины от пули, ни следов ножа. Не было заметно ни капельки крови.

Гизела вскочила на ноги и нажала на кнопку выключателя. Но свет не загорелся. Она посмотрела вверх, на потолок, а затем снова на выключатель. Его рычажок нужно было двигать либо вверх, либо вниз. Теперь он находился в нижнем положении, где стояли три буквы — ВКЛ. Но свет тем не менее не горел.

Она медленно обвела взглядом всю комнату, словно пытаясь задать вопрос этим стенам, которые, конечно, были свидетелями того, что здесь совсем недавно произошло. Лампа в холле продолжала гореть, и свет от нее, просачиваясь через арку, падал на бело-зеленые обои и мебель, обитую розовым штофом. Отсюда она отлично слышала, как разбиваются океанские волны о берег, и больше ничего, даже биения собственного сердца, которое, вероятно, в эту минуту чуть не выскакивало из груди. Гизела была почти уверена, что одна во всем доме, хотя, конечно, она не могла целиком поручиться за это.

Увидев на столике в холле телефон, она подбежала к нему.

Глава четырнадцатая

Диавол повелел Судьбе

Забрать к себе Фостину…

Светящиеся стрелки часов на шифоньере показывали 2.57, когда на столике рядом с кроватью Базила зазвонил телефон. За окнами еще было темно, но в воздухе уже ощущалась предрассветная свежесть. Еще не совсем очнувшись ото сна, он потянулся за трубкой:

— Алло?

— Базил?

Низкий дрожащий голос окончательно пробудил его, словно его окатили холодной водой.

— Гизела? Ты где?

— В Нью-Джерси. В Брайтси. Произошло нечто ужасное…

— Что такое? — Впрочем, ему и не нужно было задавать этот вопрос, — все и без того было ясно. Только одно обстоятельство могло заставить ее позвонить в столь ранний час. Ее голос казался каким-то далеким, нереальным. Взяв себя в руки она спокойно сообщила:

— Фостина умерла.

— А что ты там делаешь?

— Видишь ли, когда мы с тобой расстались, у меня оказалась в запасе куча времени. Я вспомнила, что Фостина просила приехать к ней в любое время. И я решила выполнить ее просьбу. Когда я приехала сюда, она уже была мертва. Сердечный приступ. Я тут же вызвала полицию, но стражи порядка, судя по всему, сильно сомневаются в моей искренности. Они вели себя со мной довольно грубо, но все же позволили позвонить тебе.

— Кто занимается случившимся? Полиция штата?

— Да, некий лейтенант Сиерс.

— Передай ему трубку. Я немедленно выезжаю в Брайтси. Не нервничай и не отвечай ни на какие вопросы до моего приезда. Где тебя искать?

— В коттедже Фостины… Базил, я… передаю трубку лейтенанту Сиерсу.

Голос в трубке отличался грубостью и резким тоном.

— Послушайте, все произошло в штате Нью-Джерси, а не в Нью-Йорке, — вам ясно? Эта леди утверждает, что вы ее приятель, и что вы намерены привезти сюда адвоката. О'кей! Я не могу позволить ей пользоваться телефоном. К тому же окружной прокурор Нью-Йорка не имеет к нам никакого отношения.

Базилу все стало ясно. Он старался быть как можно более вежливым и тактичным. Но, повесив трубку, он понял, что такт — это еще далеко не все. Он включил лампу над кроватью и набрал номер домашнего телефона своего старого приятеля, помощника главного инспектора нью-йоркской полиции Фойла.

Инспектор спросонья ответил ему упреком:

— Послушайте, когда наконец вы, голуби, позволите мне поспать хотя бы минут десять! Что вам всем, черт возьми, нужно от меня в такое время?

Но голос Базила и упоминание имени Гизелы его тут же отрезвили. Он знал их обоих давно.

— Простите, доктор. Я думал, что это кто-то из управления. Они еще время от времени позванивают старику, когда им там приспичит. С этим Нью-Джерси возникнет наверняка куча трудностей. Эти ребята из полиции штата как-то странно толкуют границы своей юрисдикции. Но я позвоню начальнику полиции штата, своему приятелю, и он вызовет к себе Сиерса. Чем еще могу помочь?

— В Нью-Йорке есть адвокат по имени Септимус Уоткинс.

— Конечно, конечно. Но там еще есть и Статуя Свободы. Я их обоих знаю с детства.

— Не могли бы вы заставить его назвать имена тех лиц, которые получат по наследству драгоценности матери Фостины Крайль? Ведь она умерла до своего тридцатилетия. Сам Уоткинс — ее законный наследник, но ему были сделаны устные распоряжения передать драгоценности некоторым лицам, не предавая при этом всему делу широкую огласку.

— Как, говорите, имя матери? Крайль?

— Да, но у меня есть все основания считать, что в кругу лиц ее профессии она была известна под именем Роза Дайамонд.

Файл присвистнул:

— Значит, она занималась тем же, что и Кора Пёрл. Боже, как давно все это было!

— Выступала ли Роза Дайамонд в качестве соответчика в нашумевшем деле о разводе 1912 года?

— Могла, конечно, но я точно не помню.

— Уверен, что она там была. И мне необходимо имя ответчика…

Дождь прекратился, когда Базил проезжал через Хобокен. Всходило солнце, когда его автомобиль въезжал в Брайтси. В глаза бросалась безукоризненная чистота, которой отличаются рыбачьи деревушки, — ведь сухой песок значительно чище плодородного суглинка на фермах. Проезжая мимо заправочной станции, он заметил женскую фигуру и тут же понял, кто это. Он подрулил к краю тротуара.

— Миссис Лайтфут?

В это время она была занята разговором с механиком. Обернувшись, она изумленно воскликнула:

— Доктор Уиллинг?

Даже в этот ранний час у нее была превосходная прическа и одежда отличалась элегантностью. По-прежнему от нее исходила сила непререкаемого авторитета. Но было видно — что-то внутри у нее сломалось. Может, какая-то душевная опора, которая поддерживала ее до сих пор. Она была похожа на красивую морскую раковину, переливающуюся всеми цветами радуги, с ее блестящей глазурью, сложными витиеватыми переплетениями. Но стоило заглянуть внутрь, и вы обнаруживали там мертвую плоть, которая когда-то сделала эту ракушку, свой дом, — темный хрупкий трупик, похожий на высохшее семя фасоли, которое гремит в прекрасном, окружающем его полом пространстве стручка.

— Сегодня ночью мне позвонили из полиции штата Нью-Джерси, — начала она объяснять Базилу причину своего появления здесь. — Я приехала на поезде и никак не могу найти машину, которая могла бы отвезти меня к коттеджу мисс Крайль.

Механик из гаража слушал ее, не пропуская мимо ушей ни слова:

— Послушайте, милая леди, я уже сто раз объяснял, что у меня только один шофер, но в настоящее время он находится там, в коттедже, дает показания полиции, так как вчера вечером подвозил мисс Крайль домой с поезда. Здесь нет никого, кроме меня, а я не могу оставить заправочную станцию.

— Буду рад подбросить вас туда, — предложил Базил.

— Вы очень любезны. Нужно спешить. Я чувствую свою ответственность за судьбу мисс Крайль. Доктор, как вы думаете, она покончила самоубийством? Если бы ее не уволили…

Механик стоял, прислушиваясь к разговору:

— Обычный сердечный приступ, — так сказали мне полицейские. Всем в округе известно, что у мисс Крайль было слабое сердце.

— Как нам туда добраться?

— Поезжайте прямо по дороге, а затем на перекрестке сверните направо. Затем выезжайте на берег океана.

Они ехали через деревню, которая, казалось, вся сияла в лучах восходящего солнца, и была такой свеженькой, как умытое после ночного сна лицо. Машина въехала в небольшой лесок из рождественских елок, провалилась в выбоину, забитую грязью, и снова выскочила на песчаную дорогу, по обе стороны которой все реже встречались стройные деревья. Здесь их массивные вертикали разрубала, словно ударом топора, низкая линия горизонта, четко просматривающаяся там, где соединялось голубое небо с еще более голубым морем.

Машина мчалась среди дюн и вскоре выехала на широкий берег. Базил окинул взглядом серый коттедж, расположенный на фоне самой высокой дюны, и подумал о том магнате времен короля Эдуарда, который запрятал в этом злосчастном месте Розу Дайамонд.

Конечно, смена обстановки после парижской жизни пришлась ей по вкусу. Ей не могли не понравиться море и ветер, тишина и одиночество, если только ее душе не был чужд поэтический порыв. Но она, вероятно, не страдала от одиночества. Жизнь вдвоем с возлюбленным — вот идеал роскошной жизни любой куртизанки.

Около дюжины машин стояло возле белого забора из штакетника. Базил, поставив свой автомобиль рядом, выключил зажигание. Какой-то человек, чья полная фигура, казалось, испытывала на прочность швы его безвкусной формы, направился к ним.

— Что вам здесь надо! — заорал он, демонстрируя полное отсутствие вежливости, которое невоспитанный человек считает проявлением демократичности.

— Мне нужно поговорить с лейтенантом Сиерсом. Мое имя — Уиллинг.

— А кто эта подружка?

— Это — миссис Лайтфут. У нее работает мисс фон Гогенемс.

— Лейтенант занят. Что вам от него нужно?

— Спросите об этом у него самого. Он меня ждет.

Тон Базила вызвал у полицейского прилив крови к лицу:

— Послушайте, я…

Дверь в доме резко распахнулась, и кто-то закричал:

— Добсон!

— Да, сэр.

— Это доктор Уиллинг? Немедленно проводите его ко мне!

— О'кей! — Добсон повернулся спиной к миссис Лайтфут и Базилу. — Вы слышали приказ лейтенанта? Тогда шевелитесь!

Идя по тропинке, миссис Лайтфут говорила приглушенным голосом:

— Разве это не похоже на сценку из «Алисы в стране чудес»? Лакей, который был рыбой, стоял у двери и наносил оскорбления всем, кто к ним приближался.

Базил оглянулся. Полицейский Добсон не спускал с них глаз. Он стоял, широко расставив ноги, подперев бедра руками. По выражению его глаз было видно, что он сильно озадачен, а его губы, медленно шевелясь, пытались выговорить фразу: «Лакей, который был рыбой…» Что за чертовщина?

На пороге открытой настежь двери стоял смуглый невысокого роста человек. На нем была форма офицера, лейтенанта по званию.

— Прошу извинить меня за этого Добсона, — сказал он с торжественным видом. — У него голова от шеи заполнена костью и к тому же ему подобрали не ту обувь. Сейчас я занят с репортерами. Не могли бы вы подождать несколько минут в холле?

— Ну а мисс фон Гогенемс? — спросил Базил.

— Все в порядке. Она скоро к вам присоединится. — Он стремительно исчез, прошмыгнув под аркой в жилую комнату. — Ну ребята, давайте, пошевеливайтесь… — Затем его зычный голос перешел на шепот.

Миссис Лайтфут окинула одобрительным взглядом холл с его бело-зелеными обоями.

— Словно шкатулка для драгоценностей, — заметила она, обращаясь к Базилу. — Или кукольный домик. Само совершенство в миниатюре.

— Вам известно, кто здесь жил до мисс Крайль? — спросил Базил.

— Нет, а вам?

— Одна женщина по имени Роза Дайамонд.

— Неужели? — миссис Лайтфут уставилась на него, не скрывая своего удивления. — Доктор Уиллинг, вы меня переносите на тысячелетие назад! Я и понятия не имела, что кто-то из вашего поколения мог слышать что-то о Розе Дайамонд. Я и сама узнала о ней, когда была еще ребенком.

— Вам приходилось слышать имя того человека, который привез ее снова в Нью-Йорк из Парижа?

Миссис Лайтфут с подчеркнутым интересом рассматривала стены холла.

— Нет, — сказала она. — Насколько я знаю, такой человек был, но никто не называл мне его имени. Когда она покинула Париж, то больше не появлялась на людях.

— Кажется, он был ньюйоркцем, — добавил Базил. — Ему удалось добиться развода с женой, которая назвала Розу Дайамонд соответчицей на процессе. Это не наводит вас на какую-то мысль?

Миссис Лайтфут отрицательно покачала головой.

— Извините. Видите ли, в то время я еще была совсем девочкой. И мне не позволялось знать о том, что существуют такие женщины в мире.

В эту минуту в арке дверного проема появился Сиерс с двумя потрепанного вида молодыми людьми.

— Отлично, мальчики. Это все.

— Благодарим, лейтенант. — Они бросили подозрительный взгляд на миссис Лайтфут и Базила и вышли во двор через парадную дверь.

— Входите, пожалуйста, — Сиерс указал рукой на арку.

Стеклянные двери были распахнуты настежь. Две открывшиеся взору комнаты были ярко освещены веселыми солнечными лучами. В каждой из них были окна, выходящие на океан.

Как только Базил увидел бледное лицо Гизелы, он тут же позабыл и о Сиерсе, и о миссис Лайтфут. Тремя широкими шагами он пересек комнату и взял Гизелу за руки. Они были холодным, — вероятно, она продрогла. Гизела ответила усталой улыбкой. Он сжимал ее руки, а затем, обращаясь к Сиерсу, резко сказал:

— Почему вы до сих пор ее здесь задерживаете? Можно было подумать, что это он здесь главный полицейский, а Сиерс — преступник.

Фойл, вероятно, сделал свое дело, так как Сиерс ответил ему достаточно вежливо:

— Откуда вы взяли, что я ее задерживаю? Она вольна идти куда ей вздумается, только…

— Только что?

— Если только она расскажет нам обо всем, причем так, чтобы до меня дошло. В таком случае ей не грозит никакое «дело». Ни ей, ни этому субъекту.

Базил, наконец, заметил человека, о котором говорил лейтенант. В самый угол дивана забился какой-то человечек в старой армейской шинели без знаков различия, наброшенной на цивильный костюм. У него были печальные, испуганные глаза.

— Но я уже трижды все вам объяснял, лейтенант, — захныкал он. — Все было именно так, как я рассказал, клянусь Богом!

— Расскажите в четвертый. Это — доктор Уиллинг. Он работает в Нью-Йорке в конторе окружного прокурора. Мой шеф, начальник полиции Ледерер, несколько раз мне звонил и требовал предоставить ему всю информацию. Всю! Понятно? А мы до сих пор, по сути дела, ничем не располагаем. Расскажите все снова вот им.

Не нарушая тишины, миссис Лайтфут села возле Гизелы, улыбнувшись ей в знак моральной поддержки.

Ее передвижение по комнате сразу же привлекло внимание Сиерса.

— Насколько я понимаю, вы — миссис Лайтфут, работодатель мисс Крайль?

— Да, я была таковой до недавнего времени.

— Почему она оставила вашу школу в разгар учебного года? Мисс фон Гогенемс отказывается назвать нам причину.

Тщательно подбирая слова, миссис Лайтфут заговорила:

— Мисс Крайль хорошо знала свой предмет — изящные искусства, театральное дело и рисование, но она не умела внушить к себе должное уважение учеников.

— Почему ей это не удалось?

— Не тот характер, мистер Сиерс. Наверное, и в вашей профессии это — не последняя деталь?

— Да, иногда это бывает необходимо, — ответил Сиерс, но в голосе его чувствовалось сомнение. — О'кей! Ронсон, продолжайте.

Базил, стоявший между Гизелой и директрисой, уловил почти неслышный вздох облегчения миссис Лайтфут. Она откинула голову на спинку стула и прикрыла веками глаза, вероятно, чувствуя сильную усталость. Во второй раз ей удалось спасти честь своей школы, и Бреретон не попал в заголовки газет.

Они сидели в первой из двух небольших гостиных, которые становятся одной продолговатой комнатой, если распахнуть настежь стеклянные двустворчатые двери. Из выходящего на залив окна в самом конце второй сообщающейся с первой гостиной открывался прекрасный вид на пенящиеся крутые волны и голубое небо над ними.

Обе комнаты были почти одинаково меблированы, — белые с рюшкой занавески, лампы с белыми абажурами, старомодные книжные полки из красного дерева, коврики полинявшего красноватого цвета, как и розы на мебельной ткани кушеток и кресел. Меняли ли здесь мебель с тех давних пор, когда готовили эти комнаты для Розы Дайамонд? Скорее всего, нет. Пара выточенных из тикового дерева низких табуреток с наложенным на сиденья тонким пластом' красноватого мрамора, в крапинках, как сырокопченая колбаса, явно принадлежали тому времени. Цветастая мебельная ткань тогда была последним криком моды, — ее только что начали привозить из Англии. Вероятно, Фостина сама занималась отделкой этих двух комнат, выдерживая их в тех же цветах, чтобы их можно было принять за одно помещение при раскрытых настежь дверях. Вероятно, это ей пришла в голову идея соорудить здесь стеклянные двери, чтобы небольшой камин смог обогревать хотя бы немного меньшую комнату в прохладные осенние дни. В доме не было парового отопления. Конечно, трудно рассчитывать на радиатор в старом летнем коттедже. И не она ли сама распорядилась сделать двери наподобие высоких французских окон, чтобы через них, когда они закрыты, любоваться грандиозным видом океана из первой комнаты?

Размышляя об этом, Базил как бы оживлял на короткое время в своем сознании Розу Дайамонд. Густые рыжие волосы, собранные от ушей кверху, — такова была самая модная прическа в то время; длинная узкая, облегающая юбка, которая только что сменила широкую, бывшую в моде несколько лет до этого.

Роза в эти короткие мгновения предстала перед ним как нечто вполне реальное, — со своей точеной фигурой, ярко-огненными волосами. То она стояла перед его глазами в этой вот комнате возле окна, выходящего на океан, и оттуда до нее доносился прогретый солнцем солоноватый летний бриз… то в надвигавшейся темноте грядущего вечера она разливала чай по чашкам, стоящим на плите камина, а в нем весело потрескивали дрова. А рядом, склонившись над ней, вдыхал волнующий тонкий ароматный запах ее волос, прижимаясь к ним губами… Нет, нет… Тут создание мысленного образа давало сбой. Этот человек без имени, который был последним ее любовником и отцом Фостины, оставался где-то в тени, не выходил на свет, был, по сути дела, пустотой… Испытывала ли она когда-нибудь сожаление? Нет, подумал Базил, только не эта женщина, которую он столь живо рисовал в своем воображении. Она, вероятно, просто улыбнулась и процитировала бы Марвела:

Могила — прекрасное для уединенья место,

Но там не заключить кого-нибудь в объятья…

Все эти представления, словно искра, скользнули по его сознанию, вероятно, со скоростью, превышающей скорость звука или даже света, — со скоростью самого времени. Человек в армейской шинели вдруг заговорил:

— Вчера вечером, сойдя с десятичасового поезда, мисс Крайль взяла мое такси. Дождь лил как из ведра, я оказался на вокзале случайно, надеясь прихватить какого-нибудь пассажира, так как летний сезон уже закончился. Я подвез ее к самому крыльцу, чтобы она не промокла. Я даже вынес ее чемоданы из машины и поставил их на крыльцо, но она все равно дала мне «на чай» всего десятицентовик. Я снова сел в машину и увидел, как она, стоя на крыльце, вставила ключ в замочную скважину. Я завел двигатель и оглянулся через плечо, чтобы убедиться, смогу ли я здесь развернуться, минуя кусты роз. И тогда я снова увидел ее. Она оставила входную дверь открытой и зажгла лампу в прихожей. Я видел, что чемоданы стояли в холле, а связка ключей свисала под ручкой двери и позванивала на ветру. В последний раз, когда я бросил на нее взгляд, она стояла рядом с лампой, которую только что включила. Над ее головой на стене я заметил часы, которые показывали одиннадцать часов пять минут. То же время показывали мои часы на щитке. Мне с трудом удалось аккуратно развернуться, я поехал по влажному песку и наконец выбрался на твердое покрытие. Когда я проезжал через перекресток, мне навстречу попался какой-то автомобиль, который проехал мимо по направлению к коттеджу мисс Крайль. В одиннадцать двадцать пять я вернулся в гараж. Вот все, что мне известно…

Базил посмотрел на Сиерса:

— Ну и что здесь непонятного?

— В том автомобиле, который проехал мимо, находилась мисс фон Гогенемс. Она помнит, что на перекрестке видела такси. Когда она приехала сюда, то увидела, что входная дверь открыта настежь, а связка ключей торчит в замочной скважине. Лампа горела в вестибюле, а на часах было одиннадцать двадцать. Чемоданы стояли рядом с этой аркой. Мисс Крайль была в комнате, она лежала на полу неподалеку от настенного выключателя. Она была мертва. Наш доктор докладывает, что на теле нет никаких следов насилия, просто ее больное сердце не выдержало и перестало биться в тот момент, когда мисс Крайль пыталась дотянуться до выключателя в этой комнате, спустя какую-то минуту после отъезда Ронсона.

— Я все равно не вижу, что же вас смущает? — повторил Базил, — Два показания — мисс фон Гогенемс и этого парня, насколько я вижу, совпадают до малейших деталей. Ничего не стоит восстановить остальное… Мисс Крайль сделала то, что на ее месте сделали бы сотни женщин, входя в неосвещенный, пустой дом ночью в полном одиночестве. Она все поспешно бросила, оставила ключи в замочной скважине, чемоданы в холле. Она торопилась зажечь свет в доме. К несчастью, она умерла здесь, в этой темной комнате, в полном одиночестве, так и не успев зажечь свет. Горел только один светильник в вестибюле.

— О'кей! А теперь давайте разберемся во всем более спокойно, — ответил невозмутимый Сиерс. — Она прошла в эту комнату прямо из холла. Она не останавливалась и ничего не предпринимала. Она не сняла ни пальто, ни шляпку, ничего, кроме одной перчатки. Она бросила свои веши в холле. Она даже не потрудилась закрыть входную дверь и забрать ключи. Сколько времени могло у нее уйти на все эти действия? Пройти от этого столика в холле до выключателя в этой комнате?

— Думаю, меньше минуты.

— Отлично. Значит, она умерла в тот момент, когда Ронсон вел свою машину по дороге к сосновому бору, когда коттедж еще находился в поле его зрения. Он утверждает, что по спидометру держал тридцать миль. Значит, ему понадобилось восемь минут, чтобы добраться до переезда. Значит, машина мисс фон Гогенемс проследовала мимо него в одиннадцать тринадцать. Таким образом, к этому времени мисс Крайль должна была умереть, не так ли?

— Либо умерла, либо умирала, — допустил Базил. — Вероятно, она упала в одиннадцать пять, после того как от дома отъехал Ронсон, так как даже не успела зажечь свет.

— Нет, нет, как раз у нее было достаточно времени, — поправил его Сиерс. — Она нажала на выключатель, но свет так и не загорелся, так как обе лампочки в потолке вышли из строя. Сколько времени могло потребоваться ей, чтобы нажать этот выключатель? Несколько секунд?

— Не больше. Ну и что из этого следует?

— А вот что, — Сиерс подался всем телом вперед, в глазах его мелькнул гнев. — Мисс фон Гогенемс утверждает, что когда она проезжала через сосновый бор после одиннадцати тринадцати, своей машиной чуть было не сбила какую-то женщину, которая в полном одиночестве шагала под дождем по обочине. В ней она признала свою приятельницу мисс Крайль, которая в это время находилась в этом доме и была либо уже мертва, либо в бессознательном состоянии по крайней мере за семь минут до этого. Как же могло случиться, что мисс Крайль оказалась на дороге в полумиле от дома, от которого она удалялись в этот момент? Вывод один — кто-то из двух свидетелей лжет. Кто же именно? Ронсон или мисс фон Гогенемс?

Кто-то тяжело вздохнул и за этим раздался звон стеклянных осколков, упавших на паркет. Миссис Лайтфут с удивлением рассматривала свою руку в перчатке.

— Я держала в руке пенсне, — неторопливо сказала она, — и, кажется, раздавила линзы.

Глава пятнадцатая

Нити, влажные от вина,

Легко ткались…

Машина Базила, легко преодолев подъем, углубилась в колдовской сосновый бор. Под воздействием теплого утреннего солнца повсюду в воздухе разливался живительный озоновый бальзам. Наверху, возле выбоины, он остановился.

— Это случилось здесь?

— Да, — ответила сидевшая рядом с ним Гизела и посмотрела вниз, на выбоину, которая после ночной бури была до краев наполнена жидкой грязью. Она начинала подсыхать, ее поверхность покрылась гладкой корочкой, на которой лучами расходились трещины. Чуть дальше этого леска дорога сворачивала влево и бежала дальше между двумя стенами тянущихся к небу сосен, выстроившихся чередой, словно шеренга солдат, замершая по команде «смирно!» Над верхушками деревьев кружились чайки, купаясь в солнечных лучах, и радостно кричали. До слуха доносились размеренные удары волн, — казалось, что лев, оставив свою игривость, сотрясал воздух мощным утробным рычанием.

— Любой адвокат защиты разгромит в пух и прах все свидетельства об опознании, составленные на мимолетном взгляде, да и то при свете автомобильных фар, — сказал Базил. — И Сиерсу это хорошо известно.

— Это была Фостина, — Гизела отбросила пряди волос с висков, обнажив голубые вены, и прижала их подушечками пальцев, словно хотела унять пульсирующую головную боль. — Я четко видела ее лицо, глаза, как вот сейчас вижу твои.

— Но ты ведь видела ее какое-то краткое мгновение! — напомнил ей Базил.

— Я почувствовала удар от соприкосновения с ней машины, а затем, когда я вышла, то ни рядом, ни вокруг никого не было.

Гизела уронила руки на колени, закрыла глаза и прислонилась затылком к изголовью сиденья. Ветер беспечно поигрывал ее волосами.

— Фостина умерла… от сердечного приступа, — продолжала она. — Перед твоим приездом лейтенант Сиерс заметил, что, к сожалению, коллапс произошел в такое время, когда вокруг никого не было и никто не мог оказать ей помощь. Ее, вероятно, можно было спасти, если бы вовремя вызвали доктора… А не считаешь ли ты, что существует какая-то иная причина ее смерти, которая заставила се умереть именно здесь и именно при таких обстоятельствах. Даже люди с очень больным сердцем не падают замертво просто так, без всякой причины, не так ли? По крайней мере пока на них не обрушится какое-то дополнительное напряжение или не выпадет какая-то дополнительная нагрузка на сердце.

— Она сама внесла чемоданы в холл, — напомнил Базил.

— Но это не такой большой груз.

— Она устала после поездки и всех терзаний, выпавших на ее долю за последние годы.

— Сомневаюсь! — Гизела широко открыла глаза и, не поднимая головы, устремила взгляд в бездонную голубизну над верхушками деревьев. — Разве современная медицина не утверждает, что физическая смерть — это длительный процесс, а не внезапный акт, как это обычно выглядит в глазах закона?

— По закону смерть наступает тогда, когда останавливается сердце и прекращается дыхание, — ответил Базил. — Но выражение «Rigor neortis» переводится как «борьба мускулов со смертью», которая ведет к окоченению трупа. Эта стадия процесса умирания происходит уже после остановки сердца и дыхания. Во время войны русские физиологи сообщали о своих опытах по оживлению солдат час спустя после наступления официально зафиксированной смерти с помощью реанимации сердечной мышцы.

— Ну вот! Видишь, зафиксированная законом смерть — это чистой воды фикция! Детально разработанный ритуал захоронения заставил цивилизованных людей позабыть о том факте, что умирание — это длительный, медленный процесс, проходящий в естественном состоянии человека. Может, то, что мы называем «умиранием», относится, по существу, к процессу разложения, и до исчезновения тела нельзя считать человека на самом деле мертвым. Адвокаты и судебные медики утверждают, что «момент смерти» наступает в определенный отрезок времени, но на самом деле это — отнюдь не мимолетное дело… Это постепенное разложение той организующей силы, которая обеспечивает телу заданный ритм роста и температуры, которая поддерживает его функционирование как человека, отдельной личности. Последний вздох, — это еще не конец жизни, а лишь начало умирания, то есть того процесса, который отнюдь не заканчивается прежде того как истлеет тело.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что Фостина умирала медленной смертью? Настолько медленной, что смогла пройти по дороге какое-то расстояние, затем вернуться домой, где наконец с ней случился удар?

— Нет, я имею в виду другое, — Гизела вытянула ногу, обутую в элегантную туфельку из коричневой кожи аллигатора, запачканную грязью. — Подумай только, ведь на ее обуви не было следов грязи. Туфли ее были сухими и чистыми. Не было ни одного мокрого пятнышка ни на одежде, ни на чулках.

— Ну и что?

— Если настоящая смерть — это продолжительный и медленный процесс, если учесть, что возможно появление какого-то нематериального человека, то мог ли такой феномен пережить официально зафиксированную смерть материального тела в течение нескольких секунд? Тем более, если такая смерть оказалась насильственной, а не реальной, истинной смертью?

Базил улыбнулся.

— Ну вот, что и требовалось доказать. Начинаем толковать о происхождении привидений.

— Что ты имеешь в виду?

— С исторической точки зрения идея двойника живого человека, судя по всему, возникла прежде представления о двойнике мертвеца. Большинство астрологов считает, что идея двойника первоначально появилась благодаря тем изображениям самих себя, которые мы видели в сновидениях. Как только примитивные греки и египтяне поверили в свои «ка» и «eidolon», то они сделали и следующий шаг — они захотели узнать, умирает ли такое нематериальное изображение одновременно со смертью самого тела? Или же оно может продолжать жить самостоятельно. Отсюда возник тот страх перед привидениями, который и заставлял древних римлян говорить о мертвецах либо только хорошее, либо просто молчать. Постепенно под напором времени и потока новых идей подобные представления трансформировались в надежду на бессмертие.

— Очень хотелось бы установить точное время остановки сердца Фостины.

— Зачем?

— Я хочу выяснить, случилось ли это в тот момент, когда я почувствовала, как задрожал автомобиль после удара и отключились фары.

Базил повернулся к ней, не скрывая своего удивления.

— Уж не хочешь ли ты сказать…

— Меня не покидает одна мысль. Не умерла ли настоящая Фостина в результате шока, полученного в тот самый момент, когда моя машина столкнулась с ее блуждающим образом? Не был ли этот удар нанесен по бесплотной тени, и в результате погубил материальную субстанцию?

Базил отрицательно покачал головой.

— Мы ведем с тобой беседу, странную для двух нормально мыслящих, взрослых и хорошо образованных людей в двадцатом столетии. Это всего лишь отзвук мифов, собранных в «Золотом горшке». Старинные тотемистические сказания, например, о девушке, которая умирает, если срубают иву, или о мужчине, который появляется без правой руки, после того как какой-то охотник отсек топором лапу волку. Примитивные люди верили, что двойник может вселяться в животное или растение, или даже в камень, и что человеку предстоит испытать немало страданий, или даже вообще умереть, если насильно разрушить временное обиталище его двойника.

Гизела повернулась к нему и улыбнулась, вероятно, осознав всю шаткость своей фантазии.

— Но я же видела женскую фигуру на дороге. А ты нет. Поэтому я никогда не смогу заставить тебя поверить, насколько все было реально. Но ты-то можешь привести свои объяснения?

— Пока нет. Но мне хотелось бы еще выяснить некоторые обстоятельства.

— Например?

— Почему вообще Фостина явилась сюда, в этот коттедж, в это время? Ведь я настоятельно советовал ее оставаться в Нью-Йорке еще несколько дней. Мне казалось, что она вняла моему совету.

— Разговаривая со мной по телефону, она упомянула о встрече с кем-то в этот уик-энд. Она даже хотела познакомить меня с этим человеком. Но я не знала, смогу ли приехать.

— Итак, она отправилась одна сюда, — добавил Базил, — а смерть уже поджидала ее здесь…

— А смерть уже поджидала ее здесь… — медленно повторила его слова Гизела. — Но в чьем облике? Как все это могло произойти?

— Не знаю, — он посмотрел на ее тонкое лицо, темные глаза с тяжелыми ресницами. — Я отвезу тебя в деревенскую гостиницу и дам тебе снотворное. Позвоню ближе к обеду…

Местный ресторан находился в привлекательном, выкрашенном белой краской рубленом доме, стоявшем на небольшом пригорке в саду с высокими тенистыми деревьями. Из застекленного крыльца в сумерках прорывался яркий веселый свет, а там, за стеклом, стояли столы с блестящими приборами и белоснежными салфетками.

Гизела сделала глубокий вдох, глотнув свежего сельского воздуха, и сказала:

— Трудно поверить, что это — тот же мир, который предстал передо мной вчера, — непрерывный дождь, грязь, слякоть, темнота, тело Фостины, неподвижно лежащее на полу. Ужасная картина.

Базил внимательно изучал карту вин. «Я закажу белого бургундского. Это отличное вино, если только оно здесь не прокисло. Нужно проглотить несколько стаканов и забыть всю эту кошмарную ночь».

— А куда девалась миссис Лайтфут, покуда я спала?

— Вернулась в Бреретон. Сиерс дал ей обещание, что сделает все возможное, чтобы избежать упоминания ее школы в газетах. Ведь это очень ее волновало. Вопрос чести.

— Видишь, даже она неспособна сохранять хладнокровие в подобных ситуациях. Вспомни, как она раздавила стекла пенсне.

— Она очень испугалась. И я, кстати, тоже. Но через недельку-другую она вытеснит все эти неприятные воспоминания из памяти. Именно так поступают люди, которых такие мрачные картины пугают.

— Моя машина сильно повреждена? Ведь я ее одолжила.

— Короткое замыкание, как ты и предполагала. Теперь она стоит в гараже. Завтра можешь отправиться на ней в Бреретон.

— А почему не сегодня вечером?

— Сегодняшнюю ночь ты проведешь в гостинице. Я все уладил с миссис Лайтфут. Ведь и ты перенесла серьезный шок, и тебе следует хотя бы сутки отдохнуть и прийти в себя.

— А ты…

— Я хочу в последний раз осмотреть коттедж, — теперь, когда там нет полицейских. Сиерс оставил мне ключи.

Официант принес бургундское, и Гизела сделала маленький глоток из бокала. Глаза у нее заискрились, и щеки слегка порозовели.

Базил, взяв ее за руку, прижал ее к столу.

— Ну вот, совсем другое дело! — В эту минуту он был совершенно счастлив и полностью душевно умиротворен. Но счастье длилось всего минуту. Когда официант отошел от стола, его место тут же занял какой-то потрепанный странный тип.

— Мисс фон Гогенемс?

Гизела посмотрела на него, и румянец на ее щеках тут же пропал.

— Я вас слушаю.

— Я репортер из «Нью-Йорк дейли рефлектор». Не могли бы вы рассказать о том, как столкнулись с Фостиной Крайль по дороге вчера ночью?

Базил сильно сжал руку Гизелы. Его суровый взгляд запросто мог бы испепелить этого незадачливого молодого человека.

— Мисс фон Гогенемс не делает никаких заявлений для прессы.

— А вы кто такой? — поинтересовался озадаченный репортер.

— Моя фамилия Уиллинг.

— Базил Уиллинг? Психиатр из конторы окружного прокурора?

— Вот именно.

— Вы приходитесь родственником мисс фон Гогенемс?

— Нет. Мы с ней помолвлены.

— Ах вон оно что, — смутился репортер, но не надолго.

— Об этом можно сообщить?

— Пожалуйста! Но, к сожалению, другой информации мы вам дать не можем. Вы меня понимаете?

— Конечно, конечно. Прошу прощения, — и молодой человек заспешил к выходу. Базил слышал, как он выпытывал у метрдотеля, где находится ближайший телефон.

Теперь на щеках Гизелы пылал пунцовый румянец, который еще больше оттенял ее темные глаза, добавив им блеска. Она сказала каким-то еле слышным, застенчиво-непорочным тоном:

— Довольно странный способ делать предложение о браке…

— Прости. Но мне понравилась эта идея, если принять во внимание все сложившиеся обстоятельства.

— Значит, ты не оставил мне ни единого шанса, чтобы отклонить его? Не так ли?

— Конечно, нет. Ну а ты этого хочешь?

— Нет.

— Ты, конечно, имеешь в виду «да»?

— Ну — да!

Они оба рассмеялись, испытывая удовольствие от своего глуповатого смущения, понимая, что все сказанное здесь — отнюдь не верх остроумия. Они просто сидели и смотрели друг на друга, позабыв о стоящем на столе вине и обо всем остальном в этом мире.

Вдруг легкая тень набежала на глаза Гизелы.

— Послушай, а откуда ему все известно? Ведь Сиерс обещал мне ничего не сообщать репортерам.

— Об этом мог рассказать не только Сиерс. Детали твоих свидетельских показаний могли каким-то образом просочиться, скажем, через полицейских или через того же таксиста. Репортеры собрали все в кучу и представили собранный материал Сиерсу. Тот не осмелился отрицать. Кроме того, он мог посчитать, что такая реклама могла напугать тебя и заставить придумать иную версию. Вероятно, он уверен, что все это — лишь игра воображения. Но если он этого не добьется, то потребует, чтобы ты с помощью своего же воображения отказалась от своих показаний. Ибо твой рассказ — единственная невразумительная часть его донесения. Если ты возьмешь назад свои показания, то оно превратится в убедительный отчет о случае естественной смерти, что поставит крест на всем этом странном происшествии. На обратном пути в гостиницу мы купим вечерние газеты и увидим, как много он наболтал репортерам. А сейчас давай продегустируем это замечательное французское вино, которое, скорее всего, из Калифорнии, и закусим нашим английским палтусом, который, скорее всего, является местной камбалой…

Им не удалось отыскать ни одного газетного киоска до самой гостиницы. На прилавке лежали только две нью-йоркские газеты, два таблоида, чьи лихие репортажи о городской жизни столь дороги сердцу скучающих фермеров и рыбаков.

Но, слава Богу, хоть такие были. В одной газетке говорилось, что Гизела — красивая австрийская княгиня. Другая описывала ее как одну из многих алчных иностранок-беженок, которые отнимают работу у стопроцентных американцев. Но обе трактовали инцидент как простое несовпадение свидетельских показаний, — Гизела утверждала, что она видела Фостину на дороге, в то время как таксист божился, что оставил ее в доме. Вероятно, ни Сиерс, ни репортеры этих газет ничего не знали о тех таинственных историях, связанных с Фостиной, которые циркулировали в Мейдстоуне и Бреретоне.

Базил слегка вздрогнул, представив на минуту, что сотворили бы со всем этим эти газетенки…

По дороге к коттеджу он остановился у гаража и лишний раз убедился, что машина Гизелы будет к утру отремонтирована. Долговязый селянин в джинсах, прислонясь спиной к бензоколонке, при свете рабочей лампы читал худшую из двух газет.

— Машина почти готова, — сказал он, делая шаг навстречу. — Читали вечерние газеты?

— Да, читал.

— Забавно.

— Да, конечно.

Он помялся в неуверенности, его бледно-серые глаза шарили по лицу Базила в поисках какого-то поощрения.

— И такое происходит не впервые.

— Что вы имеете в виду?

— Ну… — он принялся изучать жирные масляные пятна на асфальте. — Есть что-то странное в этой мисс Крайль. Однажды поздно вечером я ехал на своей развалюхе и увидел ее на дороге. Она была одна. Я догнал ее, остановился и предложил подбросить к дому. Но сна продолжала идти вперед, не останавливаясь, словно и не слышала меня. Ну, мне стало обидно. Само собой разумеется, моя развалюха не Бог весть что, но все же она пока на ходу. Ну, я поехал дальше. Потом, неделю спустя, она приехала сюда на воскресенье. Это было, когда она работала в какой-то школе в Коннектикуте. Я столкнулся с ней на почте, напомнив ей о том, что между нами недавно произошло. Она ответила, что я, вероятно, ошибся, приняв ее за кого-то другого. Она сказала, что не была здесь с прошлого лета. Странно, не правда ли?

— Да, довольно странно.

— Вам приходилось слышать прежде о чем-то подобном?

— Не припоминаю.

— Моя бабушка — уроженка горной Шотландии. И вот она утверждает, что подобные вещи происходят перед тем, как кто-то должен испустить дух. И вот вам, пожалуйста, мисс Крайль ушла от нас…

Базил заметил, что древние табу, запрещавшие говорить открыто о смерти или зле, очень сильно укоренились в сознании этого человека. Испустить дух… ушла от нас… Могли ли такие эвфемизмы сделать самое ощущение смерти более удобоваримым для всех? Спокойно, громким голосом Базил сказал:

— Лучше не говорите об этом городским репортерам. Они вам, конечно, не поверят и высмеют все эти ваши истории. Поймите, это — совсем ненужная реклама для вашей мастерской, принимая во внимание будущий летний сезон, когда сюда, на берег океана, потянутся тысячи людей из города…

Базил подъезжал к сосновому бору на самой малой скорости. Машина плюхнулась в выбоину и выскочила на другую сторону без всяких приключений. Но сегодня ночью, даже если бы погас внезапно свет его фар, он не смог бы улизнуть из бора незамеченным, так как новая, еще тонкая и острая, словно серебряный серп, луна вовсю светила над макушками деревьев.

В лесу он вышел из машины и стал наслаждаться дивной красотой пейзажа и тишиной. Белый песок отливал серебром в лунном свете. Несколько полосок серебряной пены переливались на всем пространстве этой темной, гремящей бездны, которая называлась океаном. Южный бриз шелестел в оливковых деревцах, растущих у дома, а в нем самом, примостившемся на жердочке дюны, было темно и тихо. Прекрасное место для отшельника, поэта или парочки влюбленных.

Базил вышел из машины, захлопнув дверцу. Ее стук оказался удивительно громким в этой настороженной тишине. Даже звук его шагов, когда он взошел на крыльцо, казалось, усиливался многократно. Он вставил ключ в замочную скважину, тот легко, беспрепятственно повернулся. Базил отворил входную дверь и помедлил, прислушиваясь к царящей внутри мертвой тишине. Он был уверен, что, кроме него, здесь никого нет. Если бы здесь был кто-то еще, то и тишина была бы иной, одушевленной, домашней, пусть даже не выдающей ни одного легкого движения гипотетического обитателя.

Он стоял на том месте, где находился всего двадцать четыре часа назад. Когда Фостина оставила ключ в двери и вошла сюда, в холл, дверь оставалась распахнутой настежь, а буря продолжала неистовствовать вовсю за ее спиной. Затем она, пройдя через холл, зажгла лампу, стоявшую на столике для телефона. Он поступил точно так же. Теперь он мог хорошо представить себе, сколько сюда поступает света от включенной лампы после наступления темноты. Все его расчеты подтвердились. Резкое желтоватое сияние на уровне талии. Выше этой линии тени растворялись в темноте где-то на потолке и на верхней площадке лестницы. Он повернулся и прошел под аркой, повторяя ее маршрут. Потянулся рукой к выключателю на стене, но света не включил. Он продолжал спокойно, не двигаясь, стоять, на расстоянии вытянутой руки от стены, а затем повернулся лицом туда, куда, вероятно, смотрела Фостина перед тем, как ее постиг удар.

И здесь мощность освещения была такой же, как он предполагал. Приглушенный свет в первой комнате и какой-то испещренный тенями сумрак во второй. При таком слабом освещении эти белые деревянные панели, бело-зеленые обои и розоватая мебель являли какую-то приятную, радостную картину. Никакого намека на что-то зловещее, неожиданное… и все же где-то здесь таилась смерть, поджидала ее, Фостину… Но как это было на самом деле? Как все произошло?

Несколько минут он стоял тихо, оглядываясь вокруг, и предавался размышлениям. Казалось, эта славная комнатка обладала своим неуловимым, неприметным лицом, за которым теснились все ее тайны. Но, может, она выдаст ему хотя бы одну.

Наконец, он нажал на выключатель. Белый круглый шар над головой загорелся ярким желтым светом, залил первую комнату, оставляя следующую чуть более темной, но и в этих сумерках можно было без труда отчетливо различить любую деталь. Вчера Сиерс заменил перегоревшие лампочки, которые так напугали Гизелу.

Базил побродил по комнатам, изучая детали интерьера. Дом отличался ухоженностью. Чистые и свежие занавески, вероятно, совсем недавно были доставлены из прачечной, коврики и чехлы для мебели, тоже чистые, хотя и немного поблекшие после неоднократных стирок. Белые панели были покрыты плотным древесным лаком и, вероятно, неоднократно перекрашивались малярами-профессионалами. Нигде не было заметно ни трещинки, ни волоска от кисти, ни вздувшейся капельки краски на глазурованной поверхности. Единственный изъян — несколько царапин, оставленных на деревянных рамах, удерживающих дверные стекла в двустворчатых дверях, разделявших обе комнаты. Эти царапины были настолько тонкими, такими незаметными, что, казалось, были сделаны острой штопальной иглой. Они, по-видимому, появились здесь совсем недавно и были совершенно свежими.

Базил выключил верхний свет под потолком и включил настольную лампу. В плетеной корзине рядом с камином лежали поленья и лучины для растопки. Он сложил пирамидкой дрова и, бросив туда куски бумаги, зажег огонь в камине. Подвинул кресло ближе к огню. Зажег сигарету и откинулся на спинку, не спуская глаз с потрескивающих поленьев. Погрузившись в свои мысли, он и не заметил, как огонь ослаб, начал чахнуть. Тишина казалась еще более всеохватывающей, прекратилось даже потрескивание дров…

Он пошарил в кармане, пытаясь отыскать еще одну сигарету. Она оказалась последней в пачке. Он закурил, задрав кверху подбородок, выпустил изо рта струйку дыма. Его голова покоилась на высокой спинке кресла. Такая поза заставила его направить свой отсутствующий, рассеянный взгляд на зеркало, висящее над камином. В нем отражались арочные своды входа в холл. Он даже не заметил, как сигарета выпала из пальцев.

Как долго стояла эта молчаливая фигура в затемненной арке спиной к холлу? Высокая худая фигура в легком пальто. Темная шляпка оттеняла ее лицо, в котором не было ни кровинки, — и глаза умершей здесь женщины — Фостины Крайль. Так как он видел отражение этих глаз в зеркале, то, вероятно, и они, эти глаза, его тоже видели. Он тут же вспомнил свое наивное удивление, когда давным-давно, еще в детстве, ему впервые сказали: если видишь кого-то в зеркале, то этот человек может видеть тебя, если даже ты себя не видишь…

Но существовало ли это изображение только в зеркале? Если фигура повернет голову, то будет ли под аркой также пустынно и тихо? Может, он случайно заснул, предавшись у огня своим размышлениям?

Фигура в зеркале вдруг шевельнулась. За спиной Базила стояла полная тишина, но он почувствовал нечто другое, нет, не звук, а тонкий запах лимонной вербены.

Базил, не двигаясь с места, произнес:

— Лучше вам войти.

Глава шестнадцатая

В людских ристалищах со смертью

Триумф останется за ней…

Базил встал и повернулся к арке. Его порывистое движение вызвало слабый сквознячок. Умиравший было в камине огонь вдруг снова вспыхнул, вероятно, в последней своей агонии. Базил продолжал:

— С того момента, как я уловил в вас семейное сходство с Фостиной Крайль, я осознал, что вы — единственный человек, которого могли ошибочно принять за нее. И у вас, и у нее были белокуро-пепельные волосы, небольшая голова, овальное лицо с большим носом, тонкие губы, подернутые поволокой голубые глаза и ярко выраженная аристократическая фигура — узкие бедра, тонкие запястья, изящные руки и ноги. Она была сравнительно высокого роста для женщины, а вы — среднего для мужчины. Но цвет вашего лица чуть светлее, у вас нет обыкновения ходить или стоять с намеренно сгорбленными плечами, как это было свойственно ей, взгляд у вас более дерзкий и веселый, а ее отличался мягкостью и робостью. Но все эти незначительные детали можно было довольно легко изменить. Отец Фостины умер в 1922 году, а вы родились в 1925-м, таким образом, любовник Розы Дайамонд и отец Фостины приходился вам дедушкой. Фостина была незаконнорожденной двоюродной сестрой вашего отца и вашей натуральной теткой. И все же мне неясны до конца причины, из-за которых вы были намерены покончить с ней. Вы сделали это ради того, чтобы завладеть драгоценностями, которые ваш дед передал ее матери? Или же, подчиняясь романтическо-болезненному импульсу, хотели погубить дочь той женщины, которая ранила гордыню вашего отца и забрала те драгоценности, которые, как вы считали, по праву принадлежали вам?

— Доктор Уиллинг, могу дать вам честное слово, что я не убивал Фостину. Когда она умерла, меня здесь не было.

— Вы можете это доказать?

— Конечно, нет. Невинный человек, как это часто бывает, не может представить свое алиби. Я провел весь этот вечер дома, в полной тишине и одиночестве. Но я немного знаю законы — штудировал право целый год, — и, насколько мне известно, отсутствие алиби никогда никого не убеждало в виновности обвиняемого. Чтобы добиться моего осуждения, вам необходимо иметь свидетеля, который подтвердил бы мое присутствие на месте преступления или же мое появление здесь, в этом доме, приблизительно в то время, когда это убийство произошло. Можете ли вы это сделать? Вы, конечно, можете найти свидетеля, который либо видел, либо считает, что видел Фостину Крайль или какую-то похожую на нее женщину на дороге. Но это, согласитесь, далеко не опознание Раймонда Вайнинга. Не правда ли? Во всяком случае это не пройдет на суде, где слушается дело об убийстве, где веские доказательства должны устранить все обоснованные сомнения…

Но, кроме того, вам придется каким-то образом связать с моей личностью то средство, с помощью которого наступила смерть. Из того, что я слышал от полиции, это тоже невозможно сделать. На ее теле не обнаружено никаких ран. Она скончалась от сердечного приступа. И, хотя по вашим глазам я вижу, что вы мне не верите, — меня не было здесь, когда она умерла. Могу поклясться.

— Я верю вашим последним словам, — спокойно отвечал Базил. — Она была совершенно одна, когда наступила смерть, и все же ее… убили вы…

Вайнинг не скрывал своего удивления.

— Не хотите ли вы тем самым сказать, что знаете, каким именно образом она умерла?

— Я знаю то, что знаю. Как, впрочем, и вы.

— Доктор Уиллинг, прошу вас разговаривать со мной в ином тоне. Я понятия не имею, как она умерла. Если вы выслушаете меня и взглянете на все это дело с моей колокольни, то поймете, почему я настолько взволнован всем тем, что приключилось здесь. Может, мы с вами внимательно во всем разберемся и набросаем хотя бы слабые контуры того, что здесь на самом деле происходило? Молю Бога, чтобы нам удалось это сделать. В противном случае…

— Что же произойдет в противном случае?

— Тогда за всю оставшуюся жизнь мне так и не придется узнать, где кончается реальность и начинается иллюзия. Я все время буду похож на человека, идущего по топкому болоту, который не уверен, куда выведет его следующий шаг, — на твердую землю или зыбкий песок.

Вайнинг вышел из-под погруженной в тень арки на середину комнаты, и иллюзия тут же рассеялась. При свете огня в камине и одинокой настольной лампы он представлял собой вполне заштатную фигуру, — высокий худой, приятной внешности молодой человек в темно-коричневой шляпе и легком пальто из натуральной верблюжьей шерсти. Он, отбросив шляпу в сторону, снял пальто и придвинул стул ближе к камину.

Он протянул Базилу нераспечатанную пачку сигарет в целлофановой обертке.

— Я видел, как вы только что докурили последнюю. Пришлось немного постоять там, в двери, прежде чем вы заметили меня в зеркале.

— Почему вы это сделали?

— Я был ужасно удивлен вашим здесь присутствием. Очень хотелось выяснить, что же вы тут делаете. Заметив в окнах свет, я подумал, это полиция оставила здесь дежурного, своего человека. Подойдя к арке, я увидел в зеркале отражение вашего лица.

— Но я не слышал шум двигателя машины.

— С вокзала я шел сюда пешком. Нигде не мог отыскать такси, а свою машину пришлось продать несколько дней назад.

— Но я не слышал и ваших шагов.

Вайнинг выставил вперед ноги, на которых красовались роскошные туфли из телячьей кожи, червленной таким образом, что они выглядели, как поверхность изрядно потемневшего седла.

— Подошвы из натурального каучука!

— Вам не откажешь в изысканном вкусе. Почему же вы продали свой автомобиль?

— Видите ли, я несколько стеснен в средствах. Но кто из нас в эти дни не страдает от этого? Минимальный комфорт для себя я могу обеспечить в размере тысячи долларов в месяц, — в год получается двенадцать тысяч. Я зарабатываю триста пятьдесят долларов, занимаясь распространением ценных бумаг, кроме того, получаю шесть тысяч ежегодного дохода от недвижимости и тех ценных бумаг, которые мне оставил дед, но сегодня и то, и другое сильно обесценилось. Это, конечно, немного, но я не умираю с голоду.

— Но, может, те драгоценности, которые ваш дед передал Розе Дайамонд, напротив, сильно поднялись в цене? Как, кстати, вы узнали об их существовании?

— Очень просто. Роза посвятила в свои планы моего деда перед его смертью. Тот рассказал об этом моему отцу, а он в свою очередь мне. Я разговаривал с Уоткинсом в тот вечер, когда увидел в газетах сообщение о смерти Фостины. Вайнинг — это одна из шести названных в списке фамилий. Мне причитается получить пару рубиновых серег стоимостью около восьмидесяти тысяч долларов по текущим ценам, и вот этот коттедж. Но перед своей смертью Фостина составила свое собственное завещание, по которому этот дом по наследству передается Уоткинсу. Он, однако, настаивает на передаче его в мои руки в качестве собственности деда. Ведь дом находится слишком далеко, в пустынном месте, и многим людям это не нравится. Поэтому за него можно получить не более шести-семи тысяч. Таким образом, смерть Фостины принесла мне чистую прибыль в восемьдесят семь тысяч долларов. Даже если бы мне была заранее известна эта сумма, то неужели вы всерьез считаете, что я могу пойти ради этого на убийство?

Базил вздохнул:

— Убивают ведь и за гораздо меньшие суммы. Как мужчины, так и женщины…

— Да, вы правы, мне известно, что людей убивали ударом ножа за пятьдесят центов, а детишек травили ядом, чтобы заполучить их страховку в несколько тысяч долларов. Но ведь ни один человек в здравом уме с годовым доходом в девять тысяч пятьсот долларов, пользующийся хорошей репутацией, добившийся солидного положения в обществе, на такое «мокрое» дело не пойдет.

— Однако восемьдесят семь тысяч долларов сейчас для вас — весьма крупная сумма. К тому же вы, вероятно, питали ненависть к дочери Розы Дайамонд.

— Ничего подобного. Я не псих и не романтик. Мой дед сблизился с Розой Дайамонд только после развода с моей бабкой, и все это произошло задолго до моего появления на свет. Вряд ли я могу запросто повергнуть кого-то в состояние шока, и я не из тех, кто способен вести семейную вражду на протяжении трех поколений. Что вы скажете по этому поводу? Я всегда считал, что «дело Розы Дайамонд» внесло какой-то малоприятный душок порочности в нашу семью, которая до этого отличалась высочайшей строгостью нравов и респектабельностью, чем я по праву гордился.

— Зачем вы явились сюда сегодня вечером?

— Осмотреть коттедж, коли он теперь принадлежит мне. Я не могу покинуть контору днем, когда мне вздумается.

— Когда вы впервые увидели Фостину Крайль и обнаружили ее невероятное сходство с вами?

— Если бы я был хитрецом, то вряд ли ответил бы на этот вопрос. Но сейчас я рискну, тем более что вы способны помочь мне понять то, что до сих пор сбивает меня с толку. Никто не знал истины, но ведь теперь Фостина умерла…

Базил резко его прервал:

— Я давно понял, что Алиса и Фостина не были единственными связующими звеньями между двумя школами, — Мейдстоун и Бреретон. Вы были третьим звеном между ними, так как год назад состоялась ваша помолвка с Алисой, тогда, когда она там училась.

— Да, все это началось в школе, — Вайнинг наклонился вперед, уставившись в огонь, его лежавшие на коленях руки дрожали. И вдруг Базил увидел во плоти тот образ, который до этого постоянно ускользал от него, лишенный живой определенности, — образ человека, который когда-то стоял в этой самой комнате рядом с Розой Дайамонд, переворачивал для нее листы нотной тетради, пил перед этим камином разлитый ею чай.

— В Мейдстоуне царили строгие порядки, — начал свой рассказ Вайнинг. — Гости мужского пола допускались только по воскресеньям, и то за ними был строгий надзор. Это я расценивал как брошенный мне вызов. И прибегнул к одному трюку, известному со времен языческого Рима. Вы помните, наверное, как вторжение юного Клавдия, переодетого в женское платье в помещение, где проходил религиозный ритуал, предназначенный только для женщин, заставило Цезаря развестись со своей женой, которая не оказалась выше подозрений? Как и Клавдий, я был молод, достаточно худ, и у меня еще не росла борода. Я был уверен, что меня примут за девушку среди ее многих подруг, если я надену женскую шляпку, пальто, чулки и туфли и предстану перед ними при сумеречном освещении. Почти все девушки в Мейдстоуне носили пальто из верблюжьей шерсти, поэтому раздобыть такое не составляло труда. Шляпка с полями закрывала лицо, но чтобы еще больше себя обезопасить, я пудрил щеки белой пудрой, а на голове носил накладку из чужих женских волос. Обычно в таком наряде я пробирался через французское окно, незаметно поднимался по черной лестнице и встречался с Алисой на балконе, когда все обитатели дома находились внизу. Все это нас изрядно развлекало. Тем самым мы окружали ореолом таинственности то, что в другом свете могло показаться глуповатым флиртом…

На следующее воскресенье, когда я, имея официальное разрешение, пришел к Алисе в собственной одежде, она с великой радостью сообщила мне, что все меня приняли за девушку, и, самое главное, не просто за девушку, а за одну из молодых преподавательниц — Фостину Крайль. Одна из воспитанниц, которая возвращалась в школу по дорожке, увидела меня на балконе и заспорила из-за меня со своей подружкой, которая утверждала, что все ей показалось, так как она только что видела Фостину в библиотеке.

— Я никогда не слышал имени Фостины, но я знал, что настоящее имя Розы Дайамонд — Роза Крайль, и мне было известно, что у нее есть дочь, фамилия которой должна быть Вайнинг. Я тут же понял, почему существует такое поразительное сходство между нами. Я даже рассказал об этом Алисе.

— И после неожиданного первого успеха вы начали намеренно пользоваться вашим сходством с Фостиной, надевали женское платье и наносили тайные визиты Алисе? Вы это сделали шесть раз, не так ли?

— Ну а теперь мы подходим к главному. — Вайнинг не спускал глаз с огня в камине, который высвечивал нижнюю часть его лица. — В этом и вся загвоздка. Этого я не в силах объяснить. Вы не поверите.

— Что же это такое?

— Приходилось когда-либо вам испытывать неловкое чувство, когда ваша шутка становится чем-то совершенно иным? Две недели спустя, мы с Алисой были в Нью-Йорке, где проводили рождественские каникулы. Мы встретились на молодежном вечере, на танцах. Она была вне себя от гнева. До сих пор у меня в ушах звучат ее сердитые слова: «Итак, ты снова сделал это. Предупреждаю тебя, — будь осторожен! Одного раза вполне достаточно. Если ты намерен продолжать в том же духе, все может плохо кончиться. Тебя разоблачат, и нам обоим придется несладко». «О чем это ты?» — удивился я. Она продолжала: «На прошлой неделе кто-то видел тебя в Мейдстоуне в женском платье. Кажется ты охладел ко мне, и поэтому не заглянул ко мне в комнату». Я ответил: «Какая чепуха! Я вовсе там не был. Зачем мне совершать такую глупость во второй раз?» К моему удивлению, она мне не поверила. В это время вновь возник спор между двумя девочками, и каждая из них утверждала, что видела Фостину в разных местах в одно и то же время. Это было пусть косвенное, но все же доказательство, и Алиса из этого сделала преждевременный поспешный вывод. Ей показалось, что я встречаюсь в школе с другой девушкой. Это вызвало у нее приступ ревности. Вот вам истинная причина нашей ссоры и последовавшего за ней разлада. — Вайнинг посмотрел на Базила своими блеклыми глазами, так похожими на глаза Фостины. — Доктор Уиллинг, даю вам честное слово джентльмена, — я появлялся в женской одежде в Мейдстоуне только один раз. Я бы не рискнул сделать это дважды. Но… что же на самом деле случилось в Мейдстоуне? Что они там видели? Базил внимательно изучал серьезное лицо юноши.

— Могу только сказать, что ваше единственное появление в облике Фостины все всколыхнуло. Остальное можно объяснить лишь истеричностью, взвинченностью и отсутствием наблюдательности, и все эти качества раздувались книгами миссис Мейдстоун по исследованию психики человека, которые она держала у себя в кабинете.

— Ну а что же тогда произошло в Бреретоне?

— Вы, конечно, станете отрицать, что, обнаружив свою способность разыгрывать Фостину в Мейдстоуне, вы решили продолжать подобные действия в Бреретоне.

— Тогда скажите, ради Бога, почему я должен заниматься этим глупым и бесплодным делом? В прошлом году, когда я разыграл такой трюк в Мейдстоуне, то еще учился в Гарварде. Но в этом году я уже человек, способный заработать себе на жизнь и даже оказывать материальную помощь своей сестренке. Ради чего я должен тратить время на такую мрачную, изрядно затянувшуюся «практическую» шутку? Только ради того, чтобы перепугать до смерти маленьких девочек, учениц школы, включая и мою собственную сестру? Чтобы лишить несчастную Фостину работы, того единственного дохода, в котором она так нуждалась? Причем этой шуткой я ни с кем не мог поделиться!

— Вы могли довериться Алисе Айтчисон.

— Алиса отнюдь не пришла от всего в восторг. Слухи множились, росли, как снежный ком, и мы начали опасаться, как бы не стало известно о той моей первой выходке. В таком случае мы могли бы погореть вместе. Больше всего ее беспокоило, как бы Фостина сама не догадалась обо всем. Поэтому Алиса старалась запугать Фостину, заставить поверить в то, что это она сама разыгрывает различные трюки, находясь в бессознательном состоянии.

— В тот день, когда состоялся школьный вечер в Бреретоне, я ушел с него чуть раньше, так как Алиса назначила мне свидание в летнем домике в саду. Мы были уверены, что будем там совершенно одни. Было довольно холодно, и вряд ли кто-нибудь из гостей отважился бы в этот час на прогулку. Мы находились на почтительном расстоянии от здания школы, и поэтому никто не мог нас подслушать через открытые окна. Алиса была в том же агрессивном настроении. Она попросила меня встретиться с ней наедине, так как хотела выведать у меня, — продолжаю ли я до сих пор разыгрывать Фостину. Видите ли, она была уверена, что я завел интрижку с какой-то другой девушкой в школе. Она даже попыталась вызвать у меня приступ ревности, заявив, что намерена выйти замуж за Флойда Чейза.

— И что вы ответили ей на это?

— Что я мог ей сказать? Чем больше я понимал, что она говорит серьезно, тем больше нервничал. Там впервые я узнал о появлении двойника в Бреретоне. Больше у меня не было сил спорить с Алисой. Разозлившись, я оставил ее на том месте, где мы стояли, рядом с летним домиком, с самым решительным видом направился к своей припаркованной машине и уехал в Нью-Йорк. Можете представить мое самочувствие? Есть одна старая история о медиуме-шарлатане. Это в «Слякоти» Браунинга. В общем, один обманщик, который для своих клиентов каждую ночь вызывал стук привидений, однажды услыхал настоящий стук еще до начала своей фальсификации. Из всех присутствовавших на сеансе только он один понял, что на сей раз он имеет дело с настоящим привидением. Его гости считали любой стук настоящим, полагая, что это дело рук настоящих привидений. Но он не мог сознаться в подлоге, так как в таком случае ему пришлось бы выдать себя и свой обман. Стоило ему вызвать какого-нибудь скептика в качестве независимого свидетеля, как тот, несомненно, уличил бы его во лжи, — следы мошенничества были видны повсюду. Такая ситуация, вероятно, его сильно расстроила, не правда ли? Подумать только — знать, что на самом деле происходит, и не иметь возможности довериться кому-нибудь и рассказать обо всем! Можете себе представить, как он был напуган, когда осознал, что на самом деле существовало то, над чем он посмеивался, унижал своей грубой, коммерческой по характеру имитацией, то, что, может, с презрением относилось к его насмешничеству…

Однажды в Мейдстоуне, когда я еще был выпускником университета, я разыграл глупый трюк, и в результате последующие события приняли такой дурной оборот. Но кто поверит моему рассказу, куда более резонно признать меня лжецом, негодным выдумщиком. Я часто размышлял о коллективной галлюцинации, вызванной моим единственным появлением в облике Фостины в Мейдстоуне. Мне бы очень хотелось поверить, что все проделанное мной — всего лишь простой и невинный трюк. Но когда я услыхал историю, рассказанную Мэг, и ваш рассказ об Эмилии Саже, мне на ум пришло нечто иное… Вероятно, и сама Фостина испытала нечто вроде шока, когда впервые услыхала рассказы о другой Фостине в Мейдстоуне, особенно после того как она ознакомилась с книгами своей директрисы. Мог ли такой шаг стать чем-то вроде катализатора, указывающего на разлад в ее личности, который осуществляется каким-то неизвестным нам способом, что делает появление двойника психологически возможным?

Базил не спеша собирался с мыслями.

— Тогда каким образом вы объясните смерть Фостины?

— Сердечный приступ может произойти от шока, то есть от сильного страха. Она пришла сюда одна, и, вероятно, что-то увидела. Другое объяснение вряд ли может соответствовать всем известным нам фактам.

— Вы на самом деле хотите, чтобы я его привел? — спросил Базил.

— Несомненно. Любое ваше объяснение все лее лучше, чем тайна или сомнение.

— Хорошо, — торжественно, словно присутствуя на суде, сказал Базил. — Разберемся во всем постепенно, шаг за шагом. Предположим, что вы говорите правду по поводу вашей первой выходки в Мейдстоуне. Вы надели женское платье, чтобы тайно повидать Алису, которая училась в той же школе. Окружающие приняли вас за Фостину. Так как она не могла находиться там, где вас впервые увидели, какая-то суеверная горничная или ученица, воспитанная в детстве такой же суеверной нянькой, начала шепотом передавать всем старую легенду о «Doppelganger». Постепенно, исподволь истерический настрой охватил всю школу. Миссис Мейдстоун сама была не прочь заняться изучением непостижимой эзотерической загадки, и поэтому оказалась психологически неподготовленной к решительному искоренению подобных слухов, что на ее месте, конечно, немедленно сделал бы человек, не верящий в такие явления.

Обо всем этом вы узнали от Алисы. Вы вспомнили имя Крайль и решили, что ваше с ней сходство — результат кровного родства. От своего отца вы узнали, что можете наследовать рубиновые серьги и прочие драгоценности Розы Дайамонд при условии, что Фостина умрет, не дожив до своего тридцатилетия. Вам была хорошо известна их истинная стоимость. Вы, конечно, считали себя обиженным судьбой, — еще бы, законный наследник получил кое-какую недвижимость и обесцененные бумаги, а незаконнорожденная наследница должна получить драгоценности, которые заметно поднялись в цене. От своего отца вы могли слышать о том, что Фостина, кроме ювелирных изделий, унаследовала от вашего деда еще и слабое сердце. Тогда вы стали получать определенное удовольствие от мысли о возможной смерти Фостины. Но вы, само собой разумеется, не желали угодить на скамью подсудимых, а затем и в тюрьму за убийство. Именно тогда вас осенило, как можно воспользоваться таким шансом, когда ваши с Фостиной дорожки внезапно пересеклись, и убить ее, не вызывая никаких подозрений на свой счет. Если, конечно, улыбнется судьба.

— Убить? — глаза Вайнинга невольно расширились. — Это слишком сильное слово, доктор Уиллинг. Как же я мог убить ее, если меня здесь в ту минуту не было?

— Действительно, вас не было, когда умерла Фостина, но вы могли приехать сюда несколько недель тому назад или даже месяцев, чтобы изучить обстановку и познакомиться с интерьером комнат через окна, еще не закрытые ставнями.

— И для чего мне это было нужно?

— Для того, чтобы убедиться, что внутренняя планировка и расположение мебели остались без изменений до сегодняшнего дня. Я сразу это понял, как только увидел выцветшую мебельную обивку и старомодные низенькие табуретки из тика. Конечно, существует сотня способов узнать о первоначальной расстановке мебели, — для этого нужно обратить внимание на семейные традиции, поддерживаемые в доме, групповые фотографии, на которых запечатлен интерьер. В конце концов, этот дом принадлежал вашему деду до его встречи с Розой Дайамонд…

— Но для чего мне понадобилась внутренняя планировка дома и расстановка мебели?

Базил не спускал с него глаз.

— Я все объясню через минуту. До сих пор мои рассуждения совпадали с вашими в отношении всех фактов, но отличались лишь иной их интерпретацией. Но с этого момента мы расходимся с вами и в отношении самих фактов. Я утверждаю следующее: вы продолжали появляться в женской одежде в Мейдстоуне, чтобы еще больше укрепить у всех окружающих представление о существовании двойника Фостины, надеясь, что в конечном итоге все эти рассказы достигнут ее ушей. В последнее время вы даже старались одеваться так, как одевалась Фостина, вы имитировали ее походку, стать, жесты, вы даже заменили свое привычное озорное выражение лица маской серьезности, свойственной Фостине. Вы бесшумно, словно привидение, передвигались в своих ботинках на подошвах из искусственного каучука. Вы старались всегда появиться перед свидетелями в сумрачном свете и на приличном от них расстоянии. К этому времени вы уже ознакомились с историей Саже, — вы для этого открыли словарь на слове «двойник», прочитали статью, и затем постарались все воспроизвести с максимальной достоверностью. Вы не могли в этом довериться Алисе Айтчисон. Она была слишком ненадежной, порывистой девушкой и не годилась в сообщницы. Она могла вас выдать в любой момент. Может, вы хотели заставить ее тоже поверить в реальность двойника.

Вы не смогли сдержать восторга, когда из-за этого двойника Фостину уволили из школы Мейдстоун. Потеря работы — это нечто весьма реальное и осязаемое. Теперь Фостина и сама поверила в двойника, и это было самое главное в вашем плане. Вы отправились по ее следам в Бреретон. Так как она устроилась там на работу, вы перевели в эту школу свою младшую сестру, — миссис Лайтфут сообщила мне, что до этого девочка посещала нью-йоркскую школу. Но вам было прекрасно известно все, что происходит в Бреретоне, и вы полностью отдавали себе отчет в том, что Мэг, пусть и бессознательно, будет там действовать в качестве вашего шпиона. Поэтому вы туда ее и перевели. К несчастью для Алисы Айтчисон, она сумела получить работу в Бреретоне, когда узнала о переводе туда вашей сестренки. Тем самым она намеревалась возобновить с вами отношения, — ведь она вас все еще искренне любила.

В Бреретоне вы повторили свой спектакль, изображая двойника Фостины, для чего постоянно пользовались французскими окнами для входа в дом и выхода из него, а также черной лестницей для своих неприметных передвижений. Фостина сменила пальто из верблюжьей шерсти на другое, голубое, наглухо застегивающееся. Вы купили себе точно такое и старались перед выходом на улицу как можно точнее скопировать все ее туалеты. Вы всегда носили на голове шляпку, которая отбрасывала тень на лицо. Вы тщательно подбирали свидетелей, невежественных, легко поддающихся внушению суеверных горничных, а также легкомысленных маленьких девочек, одна из которых была вашей сестрой. Как и в Мейдстоуне, вы старательно выдерживали определенную дистанцию от своих свидетелей, появляясь главным образом при неясном, обманчивом свете. Но какие бы меры предосторожности вы ни принимали, ваше везение не могло продолжаться до бесконечности. Вы допустили несколько просчетов, это было неизбежно, и пару раз едва унесли ноги. Подобные неудачи могли разрушить все ваши планы, если бы вы не умели держать в узде собственные нервы.

Однажды вы даже были вынуждены запереть на ключ парадное, чтобы таким образом задержать Алису с Гизелой, которых вы вдруг заметили на дорожке, и тем самым сумели покинуть здание вовремя через черный ход. А в другой раз вам пришлось обогнать на черной лестнице Арлину на весьма близком от нее расстоянии. К счастью для вас, день подходил к концу, и у вас хватило смелости успешно выйти из трудной ситуации. Был случай, когда вы чуть было не угодили в ловушку, и были вынуждены спуститься по передней лестнице, миновав саму миссис Лайтфут. Вы, конечно, ни за что не выбрали бы в свидетели такого умудренного человека, даже если бы она и находилась на почтительной от вас дистанции. А здесь, оказавшись с ней чуть ли не рядом, вы, вероятно, испытали несколько мучительных мгновений. Но у вас хватило выдержки спокойно, даже с вызовом, пройти мимо, рассчитывая на то, что стремительность вашего движения приведет ее в смущение. Вы выскользнули через французское окно в темной гостиной в тот момент, когда Арлина входила в освещенную столовую и, таким образом, не могла вас заметить. В двух последних случаях вы непростительно близко подошли к другому человеку, и я убежден, что это не было предусмотрено вашим планом. Просто невезение, причем два раза подряд. Но вам все же удалось выкарабкаться из сложного положения, и вы тем самым значительно укрепили правдоподобность рассказов о двойнике. Люди, конечно, прибегали к главному аргументу: ну разве может какой-то мошенник пойти на такой риск?

Все ваши выходки, естественно, были связаны с риском, но вас всегда прикрывало одно, — суеверный страх, который неизменно удерживал всех свидетелей на почтительном расстоянии. Но, как мне кажется, вашему темпераменту риск просто необходим, это для вас своеобразный стимулятор. Кроме того, до сих пор вы еще не совершили никакого серьезного преступления, хотя само появление в чужом женском наряде в общественном месте чисто технически является нарушением закона. Если бы вас поймали, то наверняка отпустили бы, считая ваше поведение «практической», хотя, само собой разумеется, и бестактной шуткой. Но до настоящего преступления еще далеко…

Присутствие Алисы в Бреретоне стало еще одним раздражающим моментом, которым вы объясняли свое невезение, — на это вы не рассчитывали. Конечно, узнав о новых приключениях Фостины в Бреретоне, Алиса тут же смекнула, кто является на самом деле так называемым «двойником». Она не могла знать истинной причины ваших действий и, несомненно, опять заподозрила, что вы прибегаете к прежнему трюку, чтобы беспрепятственно наведываться к другой девушке. Вначале она вас все еще любила и старалась всячески защитить, не поощряя желания Гизелы сообщить мне о том, что происходит в школе. Но вы прекрасно отдавали себе отчет в том, что как только Алиса поймет, что ваша любовь к ней утрачена навсегда, она не станет оказывать вам поддержку и даже сумеет навредить. На школьном вечере она уже облюбовала другого, — Флойда Чейза. Тогда вам стало ясно, что вы ее непременно убьете.

— Алису? — Вайнинг вздрогнул всем телом, и, казалось, никак не мог поверить, что Базил мог произнести такие слова. — Вы считаете, что я мог убить Алису?

Базил, стараясь быть как можно более деловитым, ответил:

— Вы были вынуждены это сделать, так как это был единственный человек в мире, которому было известно ваше искусство имитации Фостины.

— Ну и что из этого следует?

— А то, что Алиса в результате становилась единственным человеком в мире, который мог бы догадаться, каким образом вы сумели убить Фостину, не находясь на месте преступления в момент ее смерти. Алисе предстояло умереть до Фостины, иначе вы не могли бы чувствовать себя в полной безопасности. Вы ушли с вечера пораньше, сказав Гизеле, что отправляетесь прогуляться к машине и глотнуть там виски из бутылки. На самом же деле вы вернулись в свой номер с сельской гостинице, чтобы захватить там голубое пальто и шляпку, копии одежды Фостины, до назначенной с Алисой встречи в летнем домике. Вы для этого выбрали именно это место, так как оно находится в двухстах метрах от здания школы. Любому, кто мог заметить вас из окна школы, могло показаться на таком расстоянии, что в данный момент он видит мисс Крайль.

Вы только что сказали, что оставили Алису одну возле летнего домика. Но Бет Чейз рассказывает совершенно другое. Вот что она показала: «Мисс Крайль протянула руку и сильно толкнула мисс Айтчисон, а та вскрикнула, упав спиной на ступеньки, и скатилась оттуда». Нанесли ли вы Алисе удар такой силы, от которого сместились шейные позвонки? Если это так, то это были хладнокровные, точно рассчитанные вами действия. Если бы вас в этот момент заметили, то лишь на большом расстоянии, и неизбежно отождествили бы с Фостиной. Если бы у Фостины не было алиби, то ее, вероятно, могли бы обвинить в убийстве Алисы. Если бы у Фостины было алиби, то вновь начали бы распространяться слухи о двойнике, вновь на поверхность всплыла бы вся эта долгая история, все время подпитывающая фантазию людей, начиная с Мейдстоуна, а также рассказы свидетелей, у которых нет никакой причины давать ложные показания. В таком случае полиция спишет все на «истерию», а смерть Алисы только усилит страхи окружающих, включая и саму Фостину.

Вайнинг выслушал обвинения без особого интереса, хотя они, конечно, могли повлиять на самообладание любого другого. Хотя внешне он выглядел вполне здоровым, уверенным в себе человеком, а щеки его раскраснелись от тепла каминного огня, в нем все же чувствовалось глубоко запрятанное недомогание, — род эмоциональной глухоты, словно естественные для человека ответы оказались атрофированными и подверглись какой-то намеренной анестезии.

Наконец, он без всякого видимого волнения заговорил:

— Теперь я начинаю понимать, почему, как утверждают, косвенные доказательства всегда уводят в сторону, — заметил он небрежно, словно они здесь обсуждали не его, а кого-то другого. — Вы выстроили замечательно последовательную версию, обвиняющую меня в убийстве. Просто изумительно, как каждая обследованная вами деталь попадает в точку, и как все достоверные факты создают абсолютно ложную теорию. Но нужно ответить еще на один вопрос, ключевой в этом случае. Каким же образом я убил Фостину? Вам ведь хорошо известно, что она умерла естественной смертью. Сердечный приступ. И в тот момент, когда она умерла, меня рядом не было. Клянусь вам.

— Само собой разумеется, вас здесь не было, — откликнулся на его фразу Базил. — В таком случае вы все бы испортили.

— Каким образом?

— Позвольте я приведу ее собственные слова: «Вы только представьте себе, как в один прекрасный день или ночью, когда я нахожусь в полном одиночестве в своем номере в отеле, погасив свет и заперев дверь на ключ, передо мной вдруг является чья-то фигура, приближает свое лицо к моему, и я вижу, что это же мое собственное лицо, его точные очертания, все отдельные детали, каждый дефект, как, скажем, вот этот прыщик на щеке… Тогда мне придется поверить в реальность происходящего и умереть…»

Вайнинг прикоснулся кончиками пальцев к своей гладкой щеке:

— Но у меня нет прыщей. И меня здесь не было.

— Приходилось ли вам входить в незнакомую комнату и вдруг увидеть, как какой-то незнакомец приближается к вам? И вдруг вы осознаете, нанося удар по собственной способности к узнаванию, что этот незнакомый вам человек всего лишь ваше собственное отражение в зеркале?

— Но эта комната была хорошо знакома Фостине, — возразил Вайнинг. — Единственное здесь зеркало расположено над плитой камина и оно висит слишком высоко, так что отражение в нем никак нельзя принять за что-то реальное.

— Вам тоже знакомы и этот дом, и обе гостиные; вы знали, что они абсолютно одинаковы, как по размерам, так и по расположению окон; мебель выдержана в тех же красках и тонах — почти одна и та же. И разделены они только двустворчатой стеклянной дверью. Скажите, вы просто прибили черную занавеску за стеклом? Или же вставили по квадрату черного картона в рамки, чтобы закрыть стекла, — так поступают маляры, если хотят выкрасить рамы и не запачкать при этом краской стекло. На рамке остались царапины, вероятно, потом вы спешно старались извлечь куски картона из рамок с помощью острой иглы… И уж, само собой разумеется, вы вкрутили в патроны люстры под потолком в этой передней гостиной перегоревшие лампочки.

Фостина вошла в темный пустой коттедж, оставив связку ключей в замочной скважине, и включила лампу в холле. Совершенно случайно в следующее мгновение она переступила через порог передней гостиной. Но все равно, рано или поздно, она должна была войти туда в этот вечер.

И когда она это сделала, могло произойти только одно. Она должна была нажать на выключатель, который находился внутри, на стене, сразу за арочным входом. Но свет не загорался, так как лампочки были выведены из строя. Чье-то движение приковало ее внимание к стеклянным дверям, которые теперь превратились в зеркало, так как у них появился непроницаемый задник. Кто же двигался? Ее собственное отражение в стекле. Но она не догадывалась, что это всего лишь отражение. Она была уверена, абсолютно убеждена, что в дверях вставлены обычные прозрачные стекла. Ведь ей ничего не было известно о черной изнанке. Ничто не подсказывало ей, что она смотрела на собственное отражение в импровизированном зеркале передней гостиной. Приглушенный свет, растекавшийся из-под абажура настольной лампы в холле, проникая в другую гостиную, становился обманчивым. Свет стелился низко и не мог осветить ту сторону второй комнаты, которая отличалась от первой только одной деталью, — там не было камина.

— Теперь вы понимаете, что произошло? Фостину убило ее собственное отражение, так как она увидала его там, где, как она считала, не могло быть никакого зеркала, — она знала, что в двустворчатых дверях были вставлены обычные стекла. В течение года мозг ее подвергся интенсивной обработке и заставил ее поверить в миф о двойнике. Тот, кто видит собственного двойника, должен умереть. У нее было слабое сердце… И вот она рухнула замертво на пол, напуганная до смерти простейшей иллюзией, — своим собственным отражением. Она лежала, скованная ужасом, хотя рядом не было никого, кто мог бы вселить в нее такой ужас; в простом стекле, бесчувственном и прозрачном, как вода, теперь отражалось лежащее на полу тело умершей девушки.

Мудрость примененного вами метода заключается в комбинированном использовании как перевоплощения, так и отражения. В сознании Фостины ее двойник-призрак наделялся и теми и другими свойствами, и не мог быть либо тем, либо другим. Он должен быть настоящим призраком. Ничье отражение не может свободно перемещаться по дому или за его пределами, если там нет зеркала. Этим вы и воспользовались в Бреретоне. Никакое отражение нельзя наблюдать одновременно с физическим присутствием Фостины, тем более, когда Фостина и ее отражение совершали различные действия, как это случилось в Бреретоне. Хотя такие действия и могут привести к перевоплощению, ни один стремящийся к этому человек не смог бы воспроизвести с такой точностью лицо, фигуру и одежду Фостины в мельчайших деталях и сравниться с тем изображением, которое она увидела в вашем импровизированном зеркале. Она поверила, что оба эти явления, по сути дела, являются одним и тем же, — и в результате погибла.

— Ваше воображение, доктор Уиллинг, работает превосходно. Не скажете ли вы мне в таком случае, каким образом мне стало известно, что Фостина придет сюда, в свой коттедж, причем именно в этот вечер?

— Вы ей позвонили и попросили встретиться с вами. Может, даже не вы лично, но кто-то это сделал за вас. Она об этом вскользь упомянула в разговоре с Гизелой, не назвав, правда, вас по имени. Несомненно вы представились членом таинственной семьи ее отца, о которой она так долго строила догадки. Вы могли рассказать ей кое-что об Уоткинсоне и ее матери, что дало ей возможность понять, кто вы, не называя вас по имени. Может, вы открыли ей, что она — незаконнорожденный ребенок, чтобы тем самым объяснить ей свое желание встретиться с ней тайно, избежать огласки и возможного скандала. Ваше предложение, конечно, могло запросто соблазнить такую несчастную и одинокую девушку, как Фостина.

— И в то время, когда Фостина умирала, я, по-вашему, срочно запасался алиби?

— Нет. Это было бы слишком грубо. А вы — человек тонкий. Кроме того, вам еще предстояло убрать картонки или темную занавеску до обнаружения трупа. Вот вы и явились сюда еще раз уже после смерти Фостины. На вас снова была одежда Фостины Крайль, как и в тот раз, когда вы приехали в эту деревню за несколько дней до ее гибели, чтобы превратить обычное дверное стекло в зеркало. Именно тогда механик из гаража предложил довезти вас до коттеджа. Если бы вам повезло, то оба раза во время вашего появления здесь, вас могли бы и не заметить. Но, к сожалению, по воле судьбы вас «засекли» оба раза, и оба раза приняли за Фостину, на что вы, собственно, и рассчитывали. Вы знали — если полиция убедится в том, что Фостину «видели» в окрестностях после того, как она уже была мертва, то могло произойти только одно: рассказ о двойнике Фостины превратился бы в рассказ о привидении Фостины, и в конечном результате полиция закрыла бы это дело, квалифицировав его как «рецидив деревенского суеверия».

Вчера ночью, спустя несколько минут после того как наступила смерть Фостины, вы вытащили из рамы черный картон. Вы вполне резонно предполагали, что сможете провести в доме беспрепятственно несколько часов. Но вдруг вы услыхали шум двигателя автомобиля, едущего в чаще соснового бора. Опять невезение. Оказывается, Фостина пригласила к себе на уик-энд гостя, свою подругу Гизелу.

У вас не оставалось времени, чтобы заменить перегоревшие лампочки. Вам пришлось спешно ретироваться по направлению к лесу, и вы оставили открытой настежь дверь и горящую в холле лампу, то есть в таком виде, в каком все оставила Фостина. Вы попытались незаметно пробраться через чащу, но ночь, как на грех, выдалась темной, с дождем, и вы, спотыкаясь, с трудом вышли на дорогу, где Гизела чуть было вас не сбила своей машиной. Когда произошло короткое замыкание и фары погасли, вы спокойно скрылись на своих бесшумных подметках из искусственного каучука. На покрытых скользкой ледовой корочкой слежавшихся сосновых иголках следы не остаются, и дождь к тому же смыл все отпечатки ваших ног на дороге еще до того, как Гизела вышла из автомобиля и включила фонарик.

— Превосходный сюжет для детективной истории, больше ничего, — рассмеялся Вайнинг. — У вас нет никаких доказательств.

— Вы считаете, что нет? Но все же я располагаю кое-какими деталями.

— Например?

— Каждый человек обладает своим специфическим запахом, — одежда, лосьон для бритья и т. д. Миссис Лайтфут — единственная надежная свидетельница появления двойника, которая оказалась рядом с ним в Бреретоне. Она утверждает, что от него не исходило никакого запаха. Что же это означает? Говорит ли это о том, что призрак был бесплотным? Или же о том, что при определенных условиях запах тела одного человека совершенно не воспринимается другим? Да, такое условие существует: это случается тогда, когда их тела пахнут одинаково. Две женщины, пользующиеся одними и теми же духами, не чувствуют их запаха друг у друга. Некурящий человек, целуя другого, сразу же почувствует запах никотина, но два курящих, целуя друг друга, ничего не заметят. Они готовы поклясться, что у них — абсолютно чистое дыхание. Миссис Лайтфут пользуется лимонной вербеной. Так как двойник, по ее словам, не издавал никакого запаха, то им должен оказаться тот, кто тоже пользуется лимонной вербеной, тот, в кого настолько глубоко въелась эта привычка, что он забыл уничтожить этот запах, когда олицетворял собой Фостину. Вероятно, это был мужчина, так как миссис Лайтфут пользуется только мужским лосьоном. Но уж никак не Фостина, которая, как известно, не пользовалась ничем, кроме лаванды.

Такие наблюдения значительно облегчили мои усилия, направленные на поиски двойника. Им должен был оказаться человек, настолько похожий на Фостину, что может запросто сойти за нее при слабом освещении и на определенном расстоянии, человек, который обычно пользуется лимонной вербеной, человек, связанный как с Мейдстоуном, так и Бреретоном, человек, у которого есть мотивы для причинения ущерба Фостине или ее физического устранения.

Когда вчера вечером я вошел в свою библиотеку, то почувствовал слабый запах лимонной вербены, но никак не мог определить, от кого из трех посетителей он исходил, — от Чейза, от его бывшей супруги или же от вас. Только когда вы стояли под аркой, я уловил этот тонкий запах снова, и понял, что он исходит от вас.

Вайнинг хранил полное безразличие, словно находился под наркозом: «Аккуратно. Просто. Вполне вероятно». Потом он заговорил со свойственным интеллигенту энтузиазмом:

— Но, к сожалению, все это — неправда. Я имею в виду все ваши рассуждения с начала до конца. Само собой разумеется, я пользуюсь лосьоном вербены после бритья… Я рассказал вам всю правду о себе и о Фостине. Можете мне не верить, это ваше дело. Но я знаю, что это правда, и она остается таковой, независимо от того, верите вы мне или не верите. И даже если вам нравятся собственные догадки, их все же нужно сначала доказать. Вся эта ваша версия с вербеной шита белыми нитками…

Он встал и начал нервно ходить по комнате, заложив руки в карманы, поглядывая на стеклянную дверь и люстру над головой, словно турист, испытывающий вежливое любопытство к тому месту, на котором когда-то вершилась история. Он, помедлив, остановился и улыбнулся своей глуповато-дерзкой улыбкой.

— Я всегда утверждал, что убийца, рассчитывающий на успех, хорошо должен изучить законы. Это его единственный шанс.

— Что вы имеете в виду?

— Но вы-то знаете. Во всяком случае, должны знать. В противном случае мы с вами находились бы в полицейском участке, а не вели столь приятный разговор наедине, завершая эту захватывающую детективную историю. Даже если все сказанное здесь вами правда — чего, конечно, я не признаю, — то все равно я не могу быть убийцей.

— Почему же?

— Вы уверены, что я не отвечу на этот вопрос? Но, представьте себе, отвечу! Если даже я убил Фостину так, как вы себе это представляете, то должен быть крайне признательным тому году, когда я изучал юриспруденцию, перед тем как принять окончательное решение и заняться ценными бумагами. Вы прекрасно знаете, доктор Уиллинг, что доказать факт совершения преднамеренного или даже непреднамеренного убийства практически невозможно, если смерть наступает в результате сильного испуга. Особенно, если у пострадавшей слабое сердце. Каким образом вы сможете доказать в суде, что именно мои действия вызвали у нее сердечный приступ? Он ведь может произойти в силу тысячи как внутренних, так и внешних причин. В ходе судебного или медицинского расследования можно доказать, что какой-то физический фактор — пулевая, ножевая рана, удар, яд — может привести к фатальному исходу, но кто способен доказать, что психический фактор вызвал сердечный приступ, причем сделать это так, чтобы исключить все возможные сомнения? Но именно это предстоит вам доказать, чтобы добиться обвинения как в преднамеренном, так и непреднамеренном убийстве. Окружные прокуроры обычно не берутся за дела, которые не могут выиграть. В любом гражданском иске требуется лишь определенное число доказательств, чтобы выиграть дело, но в таких случаях, как этот, — смерть, наступившая в результате психического потрясения или шока, — ничего доказать невозможно. В результате вам придется ограничиться гражданским иском с требованием возместить ущерб, причиненный семье жертвы. Но, увы, у бедной Фостины не было семьи, она была незаконнорожденным ребенком.

Базил встал.

— Вы забываете об одном: Алиса Айтчисон не была напугана до смерти. Бет Чейз видела, как кто-то, похожий внешним обликом на Фостину, носивший ее одежды, столкнул ее с лестницы. Можно легко доказать, что вы носили одежду Фостины. Можно доказать также, что Фостина, оставаясь незаконнорожденным ребенком, была вашей кровной родственницей, и что из всех людей в Бреретоне только вы внешне напоминали ее, и следовательно, только вас можно было принять за нее в той одежде, в которой она обычно там появлялась. Можно доказать, что у вас с Алисой произошла ссора. Не важно, по какой причине. Вы, Вайнинг, обвиняетесь в смерти Алисы, и я вынужден взять вас под стражу.

Впервые Вайнинг по-настоящему удивил Базила. Он тихо ответил:

— Как вам будет угодно. Мне лично наплевать.

— Почему же?

— Предположим, меня оправдают. А что же, всю жизнь мне придется прожить с этим…

— Чувством вины?

— Нет, не так все просто. Попробуйте только предположить ради более убедительной аргументации в споре, что все рассказанное вам здесь мной — правда, что в результате произойдет?

Его таинственные блеклые глаза всматривались через не закрытое ставней окно в щедрый блеск звезд, высыпавших на небе с одного края до другого.

— Я знаю, что я невиновен. Я знаю, я не занимался всеми этими фокусами, которые вы мне приписываете. Я — единственный человек, который знает… Я единственный человек, которому придется отвечать на довольно неприятные вопросы. И мне придется бороться со всеми в одиночку. Что же произошло в Мейдстоуне и Бреретоне? И что увидела Фостина, когда вчера ночью она вошла в эту гостиную и… умерла от шока?

— Вы, я вижу, продолжаете упорствовать в своей фантазии? Даже теперь?

— Само собой разумеется. Вот некоторые детали, которые вы выпустили в своем анализе. Почему, например, Фостина двигалась в таком замедленном ритме тогда, когда Мэг с Бет наблюдали за ней, то есть за призраком Фостины?

— Фостина обычно за едой принимала витамины. И у вас была таким образом превосходная возможность подменить их таблетками такого же размера и такой же окраски, содержащими легкое снотворное средство. Вот почему витамины не помогали Фостине преодолеть вялость и анемию, как зорко подметила Алиса. Вы легко рассчитали по времени все свои появления в качестве двойника. Они происходили через строго фиксированные интервалы после приема пищи, чтобы вовремя оказать на Фостину нужный вам эффект. Когда она уехала из Бреретона, она взяла таблетки с собой, — вот почему у нее был такой сонный голос после того, как она выпила чая и разговаривала по телефону с Гизелой на школьном вечере. Все это во всех деталях вы заимствовали из истории об Эмилии Саже. Она также вяло, сонно передвигалась при появлении двойника.

— Значит, вы уверены в том, что можете объяснить все на свете, не правда ли? Тогда попытайтесь растолковать мне следующее: каким образом такой человек, как я, который олицетворял собой Фостину, мог знать, что Фостина обладала подавляемым импульсом, который она передала на лестнице миссис Лайтфут, а та приняла бессловесный сигнал?

— Везение. Просто ваше удивительное везение. И удар судьбы для Фостины.

— Везение? Шанс? Судьба? И это все, что вы можете сказать? Когда я начинаю вспоминать об этом случае, то у меня ходят мурашки по спине, а у вас?

В этот момент он был по-настоящему серьезен. Базил даже был готов поверить ему. Но затем, преодолевая себя, он бросил на другую чашу весов груз полученных в жизни научных знаний:

— Для чего вы блефуете, Вайнинг? Ведь здесь нет никаких свидетелей. Я не в силах никому доказать то, в чем вы признаетесь. Тогда почему бы вам не сказать мне всю правду, искренне, без утайки?

С психологической точки зрения вы сразу почувствуете облегчение. Независимо от того, где вы проведете грядущие свои годы — в тюрьме или вне ее стен, — эта тайна будет постоянно оказывать давление на вашу психику… Вас постоянно будет преследовать желание поделиться с кем-то истиной, высказаться, но такого шанса, как теперь, вам больше не представится.

Вайнинг медленно наклонил голову.

— Значит, вы мне не верите, — сказал он тоном, не вызывающим никаких сомнений. Теперь его лицо полностью освещала горящая лампа.

Ни вы, ни я, ни кто-либо другой никогда так и не узнает всю правду об этом, — медленно продолжал Вайнинг. — Или о другом. Все это — глубокая тайна. Еще одна небольшая загадка ничего не прибавит и не убавит.

Он глянул наверх, на звезды и, как-то таинственно ухмыльнувшись, добавил:

— Только одному Богу известно!

Все стихотворные эпиграфы перед главами взяты из поэмы «Фостина» английского поэта Алджернона Чарльза Суинберга (1857–1909) в пер. Л. Каневского.
«lightfoot» — по-англ. дословно «Легкая стопа».
Коронер — следователь, производящий дознание в случае насильственной или скоропостижной смерти.