После ухода из Общества и отчаянных поисков, Кассия и Кай нашли то, что искали, но цена была слишком высока, они вновь потеряли друг друга: Кассия направлена в Общество, в то время как Кай остался вне его. Но нет ничего невозможного, и скоро завеса падет, и вещи вновь изменят свой ход. В заключительной части трилогии Кассия будет проходить через все трудности сложной жизни, что ограничивает ее, она будет искать свободу, о которой даже не смела мечтать, и любовь, без которой она не сможет жить.

История о Лоцмане

Человек толкал камень в гору. Когда он достигал вершины, камень скатывался вниз к подножию, и тогда мужчина начинал все сначала. Люди из соседней деревни обратили на это внимание. «Наказание», — сказали они. Люди ни разу не присоединились к человеку и не пытались помочь, потому что боялись того, кто наслал эту кару. Он толкал. Они наблюдали.

Прошли годы, новое поколение людей заметило, что человек и его камень погружаются в толщу горы, подобно тому, как солнце и луна заходят за горизонт. Они могли видеть только часть горы и часть человека, когда он толкал камень на вершину.

Одна девочка сгорала от любопытства. И вот, однажды, она поднялась на гору. Когда она приблизилась, то с удивлением заметила, что камень испещрен именами, датами и названиями мест.

— Что означают все эти слова? — спросила девочка.

— Это все страдания мира, — ответил ей человек. — Я поднимаю их на гору снова и снова.

— Ты хочешь разгладить ими гору, — девочка заметила, что камень оставляет глубокий след, когда катится.

— Я делаю кое-что другое, — сказал человек. — И когда закончу, ты займешь мое место.

Девочка не испугалась. — Что же ты делаешь?

— Реку, — ответил человек.

Девочка спустилась с горы, пытаясь разгадать, как кто-то может сделать реку. Но вскоре, когда пришли дожди и поток наполнил длинный желоб, омывая человека, девочка поняла, что он был прав. И тогда она заняла его место, толкая камень и поднимая в гору грехи мира.

Вот откуда появился Лоцман.

Это тот самый человек, который толкал камень и потом исчез, унесенный потоком воды. Та, которая пересекла реку и глядела в небо, была женщиной. Лоцман это и старик и юноша, с глазами любого цвета и волосами любого оттенка; он живет в пустынях, на островах, в лесах, горах и на равнинах.

Лоцман возглавляет Восстание — мятеж против Общества — и он никогда не умирает. Когда время предыдущего Лоцмана истекает, к руководству приступает следующий.

И это происходит снова и снова, бесконечно, как движение того камня.

Минуя карты Общества края, живет тот Лоцман, движется всегда.

Часть первая: Лоцман

Глава 1. Ксандер

Каждое утро солнце окрашивает землю в красный цвет, и я думаю: Может быть, сегодня именно тот день, когда все изменится. Может быть, сегодня падет Общество. А потом снова приходит ночь, и мы снова ждем. Но зато теперь я знаю, что Лоцман — реально существует.

На закате к двери небольшого дома подходят три чиновника. Этот дом похож на все остальные строения на улице: по две ставни на каждом из трех окон фасада, пять ступенек, ведущие к двери, и одинокий остроконечный куст, посаженный по правую сторону от подъездной дорожки.

Самый старший из чиновников, седовласый мужчина, поднимает кулак, чтобы постучать в дверь.

Раз. Два. Три.

Чиновники стоят достаточно близко к стеклу, и я могу разглядеть отличительный знак круглой формы, пришитый к карману униформы самого молодого из этой троицы. Этот кружок ярко-красного цвета вызывает во мне ассоциации с каплей крови.

Я улыбаюсь, и он тоже улыбается. Потому что этот чиновник — я.

В прошлые времена, церемония Посвящения в чиновники была большим событием в Сити-Холл. Общество проводило официальный ужин, и можно было привести родителей и свою пару. Но сейчас церемония Посвящения в чиновники не является одной из трех больших церемоний — Приветственный день, банкет Обручения и Прощальная церемония — и поэтому уже не играет такой большой роли. Общество начало свою деятельность с того, что сглаживало острые углы, — оно проявило некоторую лояльность к чиновникам, позволив им на время церемонии оставить свои отличительные знаки и украшения.

Я стоял там с четырьмя другими, и все мы были в новой белой униформе. Главный чиновник прикрепил к моему карману знак отличия: красный кружок с символом Департамента здоровья. А затем, под эхо наших голосов под куполом практически пустого Холла, мы вступили в ряды Общества и поклялись ревностно выполнять предписанные правила. Вот, в принципе, и все. Меня совсем не волновало то, что эта церемония не была чем-то особенным. Потому что, в действительности, я никакой не чиновник. В смысле, чиновник, но по-настоящему я приверженец Восстания.

Девушка, одетая в фиолетовое платье, спешит по тротуару позади нас. Я вижу ее отражение в окне. Она опустила голову, надеясь, что мы не заметим ее. Ее родители следуют за ней, все они направляются к ближайшей остановке поезда. Сегодня пятнадцатое, следовательно, вечером будет банкет Обручения. Не прошло еще года с тех пор, как я поднимался по ступеням Сити-Холла с Кассией. Теперь мы оба далеко от Ории.

Дверь открывает женщина. На руках она держит младенца, и мы здесь затем, чтобы дать ему имя.

— Пожалуйста, входите, — произносит она. — Мы ждали вас.

Она выглядит утомленной, даже в тот день, когда просто обязана быть счастливой. В Обществе не особо говорят об этом, но в Приграничных провинциях жизнь тяжела. Создается ощущение, что ресурсы активно расходуются в Центре, и провинциям достаются лишь объедки. Здесь, в Камасе, все выглядит убогим и истощенным.

После того, как дверь за нами закрывается, мать протягивает ребенка, чтобы мы взглянули на него.

— Сегодня ему исполнилась неделя, — произносит она, хотя нам уже известно об этом — именно поэтому мы и пришли к ней.

Празднование Дня приветствия начинается как раз через неделю после рождения ребенка.

Глаза младенца закрыты, но мы уже знаем, исходя из данных, что их цвет темно-синий, а цвет волос — каштановый. Также нам известно, что он родился в срок, и что под туго свернутым одеяльцем у него по десять пальцев на руках и ногах. И что образцы тканей, взятые у него и исследованные в медицинском центре, находятся в превосходном состоянии.

— Вы готовы начать церемонию? — спрашивает чиновник Брюер. Он среди нас главный, поскольку является старшим чиновником в Комитете. Его голос четко балансирует на грани благосклонности и властности. Брюер проделывал подобную процедуру уже сотни раз. Раньше я задавался вопросом, не может ли этот чиновник быть Лоцманом? Со стороны он определенно похож. Он так же очень организован и рационален.

Но, на самом деле, Лоцманом может быть кто угодно.

Родители кивают.

— Согласно нашим данным, отсутствует старший брат, — командным голосом произносит чиновница Лей, а затем уже мягче. — Желаете ли вы, чтобы он присутствовал на церемонии?

— Он устал после обеда, — извиняющимся тоном отвечает мать. — Его глаза почти закрывались, поэтому я отпустила его спать пораньше.

— Конечно, все хорошо, — соглашается чиновница Лей. Как только ребенку исполняется два года — а в идеале, если он будет средним по возрасту между братьями и сестрами, — он не обязан присутствовать на мероприятиях. В любом случае, подобные события ему вряд ли будет интересно запоминать.

— Какое имя вы выбрали? — чиновник Брюер придвигается ближе к порту, стоящему в прихожей.

— Ори, — отвечает мать.

Чиновник Брюер вбивает имя в порт, и мать поудобнее перехватывает ребенка.

— Ори, — повторяет Брюер. — А его второе имя?

— Бертон, — говорит отец. — Это родовое имя.

Чиновница Лей улыбается. — Очень мило звучит.

— Подойдите и взгляните, как оно пишется, — приглашает Брюер. Родители склоняются над портом, чтобы увидеть имя малыша: ОРИ БЕРТОН ФАРНСВОРТ. Под буквами написан штрих-код, который Общество присвоило ребенку. Если он будет стремиться прожить идеальную жизнь, то Общество использует тот же самый штрих-код, чтобы отметить сохраненные образцы тканей на его Прощальном банкете.

Но Общество не просуществует столь долгое время.

— Я представлю его сейчас, — говорит чиновник Брюер, — если только вы не желаете внести какие-то изменения или исправления.

Мать и отец придвигаются ближе, чтобы проверить имя в последний раз. Мать улыбается и держит ребенка близко к экрану порта, будто малыш может прочитать собственное имя.

Чиновник Брюер глядит на меня. — Чиновник Кэрроу, — произносит он. — Теперь таблетку.

Моя очередь. — Таблетку придется принять перед экраном порта, — напоминаю я родителям. Мать поднимает Ори еще выше, так что его голова и лицо полностью видны на экране для записи.

Мне всегда нравилось, как выглядят защищающие от болезней таблетки, которые мы даем на церемонию Дня приветствия. Круглые, состоящие из трех маленьких частей в виде клинышков: одна треть — голубая, другая треть — зеленая и последняя — красная. Хотя содержимое этих таблеток полностью отличается от обычных, которые ребенку дают позднее, использование тех же цветов символизирует жизнь, которую ему придется прожить в Обществе. Защищающие от болезней таблетки выглядят яркими и ребяческими. Они всегда напоминают мне палитру красок на скринах, которые были у нас в начальной школе.

Общество дает такую таблетку всем малышам, чтобы защитить их от болезней и инфекций. Эту таблетку дети принимают с легкостью. Она мгновенно растворяется, и ее использование гораздо более гуманно, чем те прививки, которые применяли предыдущие общества, когда пронзали детскую кожу иглами шприцов. Даже Восстание планирует продолжать использовать защищающие от болезней таблетки, когда оно придет к власти, но только с некоторыми улучшениями.

Малыш дергается, когда я извлекаю таблетку. — Не могли бы вы приоткрыть его рот? — спрашиваю я у его матери. Когда она пытается открыть его рот, ребенок поворачивает голову в поисках пищи и пытается сосать. Мы дружно смеемся, и, пока его рот открыт, я кладу в него таблетку. Она полностью растворяется у него на языке. Теперь нам придется подождать, когда он сглотнет: это будет сигнал к действию.

— Ори Бертон Фарнсворт, — произносит чиновник Брюер, — добро пожаловать в Общество.

— Спасибо, — дружно откликаются родители.

Как и всегда, подмена прошла превосходно.

Чиновница Лей кидает на меня взгляд и улыбается. Длинная прядь ее темных волос струится по плечу. Иногда мне кажется, что она тоже из мятежников и знает, чем я занимаюсь — подменяю защищающую от болезней таблетку той, что дает мне Восстание. Почти каждый ребенок, рожденный в провинциях за прошедшие два года, получил защищающую таблетку от Восстания, взамен общественной. Другие активисты Восстания, подобно мне, так же обманывают Общество.

Благодаря Восстанию, этот ребенок будет защищен не только от большинства болезней, но и от воздействия красной таблетки, так что Общество не сможет стереть его воспоминания. Кто-то сделал это для меня, когда я был маленьким. То же самое сделали для Кая и, по всей вероятности, для Кассии.

Много лет назад мятежники внедрились в лаборатории, где Общество изготовляло защищающие от болезней таблетки. И вот, в дополнение к таблеткам, сделанным по рецепту Общества, появились и те, что изготовлялись специально для Восстания. Наши таблетки содержат все то же, что и общественные, плюс дают иммунитет к красным таблеткам и многое другое.

Когда мы родились, у Восстания еще не существовало достаточно ресурсов, чтобы производить новые таблетки для каждого. Им приходилось выбирать некоторых из нас в надежде на то, что в будущем мы станем полезными для них. Но теперь у них хватает таблеток для всех.

Восстание — для каждого.

И они, — то есть, мы — стремятся к успеху.

***

Так как тротуар неширокий, я шагаю позади чиновников Брюер и Лей, мы возвращаемся к воздушному кораблю.

Еще одна семья с дочерью, наряженной в платье для Банкета, спешит вниз по улице. Они опаздывают, и мать совсем не выглядит счастливой.

Сколько раз я тебе говорила... — выговаривает она мужу, и тут замечает нас и резко останавливается.

— Здравствуйте, — приветствую я их, когда мы проходим мимо. — Мои поздравления.

— Когда ты снова увидишь свою пару? — спрашивает меня Лей.

— Не знаю, — отвечаю я. — Общество еще не запланировало наше следующее свидание через порт.

Чиновница Лей совсем немного старше меня: ей, по крайней мере, двадцать один год, потому что она уже отпраздновала Заключение брака. Все то время, что я ее знаю, ее супруг находится в Армии, размещенной где-то на окраине Приграничных районов. Я не могу спросить ее о том, когда он должен вернуться. Такого рода информация держится в тайне. Я не уверен, что даже сама Лей знает, когда он вернется.

Обществу не по нраву, когда мы становимся слишком особенными и обсуждаем свои командировки с другими людьми. Кассия осведомлена о том, что я чиновник, но ей не известно о том, чем я конкретно занимаюсь. Чиновники в Обществе работают в самых различных департаментах.

И Общество готовит разных специалистов для медицинского центра. Всем известно о врачах, потому что они ставят диагноз и помогают людям. Так же у нас есть хирурги, которые проводят операции, фармацевты — создают лекарства, помощники-санитары, и медики — такие, как я. Наша работа заключается в том, чтобы наблюдать за всеми видами врачебной деятельности, например, как управляются медицинские центры. Или, если мы становимся чиновниками, нас часто просят помочь Комитетам, чем я и занимаюсь. Мы отвечаем за доставку таблеток детям и помогаем собирать ткани для Прощального банкета. Согласно правилам Общества, такое задание — одно из самых важных, какие только могут получить чиновники.

— Какой цвет она выбрала? — спрашивает Лей, когда мы подошли к воздушному кораблю.

Минуту я пытаюсь сообразить, что она имеет в виду, а потом до меня доходит, что она спрашивает о платье Кассии. — Она выбрала зеленое, — отвечаю. — Она выглядела великолепно.

Кто-то вскрикивает, и мы втроем дружно оборачиваемся. Это отец ребенка, со всех ног он бежит прямиком к нам.

— Я не могу разбудить своего старшего сына, — выкрикивает он. — Я зашел проверить, не проснулся ли он и... что-то не так.

— Свяжитесь с врачами через порт, — кричит в ответ чиновник Брюер, и мы втроем бегом возвращаемся к дому.

Мы врываемся без стука и спешим к задней части дома, туда, где обычно располагаются спальни. Лей опирается руками в стену, чтобы успокоить дыхание, пока Брюер открывает дверь спальни. — Ты в порядке? — спрашиваю я у нее. Она кивает.

— Эй? — окликает чиновник Брюер.

Мать поднимает глаза, ее лицо пепельно-серого цвета, она все еще держит на руках малыша. Старший сын лежит на кровати без всякого движения. Он лежит на боку, спиной к нам. Дыхание очень слабое, одежда свободно расправлена вокруг шеи. Его кожа вполне нормального цвета. Между лопаток видно небольшое красное пятно, и я чувствую одновременно прилив жалости и ликование.

Вот оно.

Восстание говорило, что она должна выглядеть именно так.

Мне приходится держать себя в руках и не заглядывать в глаза каждому, находящемуся в комнате. Кто еще знает? Есть ли среди них члены Восстания? Видели ли они ту информацию, которую читал я, о том, как будет развиваться деятельность мятежников?

Хотя инкубационный период может изменяться, но как только болезнь проявит себя, у пациента быстро наступает ухудшение. За погружением в почти коматозное состояние следует горячечный бред. Самый явный признак вируса чумы — это одно и более красных пятен на спине больного. Как только чума распространится в народные массы, и Общество не сможет дольше скрывать ее, — тогда начнется Восстание.

— Что это? — спрашивает мать. — Он заболел?

И снова мы втроем движемся одновременно. Чиновница Лей тянется к запястью мальчика, чтобы проверить пульс. Чиновник Брюер поворачивается к женщине. Я пытаюсь загородить ей обзор к ребенку, неподвижно лежащему на кровати. Пока я не буду точно знать, что Восстание развивается, я должен вести себя как обычно.

— Он дышит, — оповещает Брюер.

— Пульс в норме, — добавляет Лей.

— Скоро прибудут врачи, — успокаиваю я мать.

— А вы не можете что-нибудь сделать для него? — просит она. — Дать лекарство, лечение…

— Простите, — отвечает Брюер. — Но, чтобы хоть чем-то помочь, нам нужно съездить в медицинский центр.

— Но у него стабильное состояние, — говорю я ей. Не волнуйтесь, хочу я добавить, у Восстания есть лекарство. Мне хочется, чтобы она услышала нотку надежды в моем голосе, ведь я пока не могу сказать напрямую, откуда мне известно, что все будет хорошо.

Вот так. Это и есть начало Восстания.

Как только оно придет к власти, у нас у всех будет свобода выбора. Кто знает, что тогда произойдет? Когда я поцеловал Кассию в нашем городке, у нее перехватило дыхание, и я подумал, что это от неожиданности. Не из-за поцелуя: она знала, что он должен был случиться. Думаю, ее удивили собственные ощущения.

И я хочу сказать ей снова, как можно скорее и без свидетелей: Кассия, я люблю тебя, и я хочу тебя. Что тебе понадобится, чтобы почувствовать то же самое снова? Целый новый мир?

Потому что именно его мы и собираемся получить.

Мать немного придвигается к сыну. — Это просто потому, — говорит она, и ее голос дрожит, — что он так неподвижен.

Глава 2. Кассия

Кай сказал, что встретит меня сегодня у озера.

Когда я его увижу, то поцелую первой.

Он притянет меня к себе так близко, что стихи, которые я храню под рубашкой у самого сердца, будут тихими как шелест, и только мы их услышим. И музыка его сердцебиения, дыхания, ритма и тембра голоса, заставят меня петь.

Он расскажет мне, где он был.

Я расскажу ему, куда хочу уйти.

Я вытягиваю руки, чтобы убедиться, что ничего не выглядывает из-под манжет рубашки. Красный шелк моего платья мягко скользит под неприятной штатской одеждой, которую я надела сверху. Это одно из Ста платьев, которое я купила, и возможно оно было украдено. Оно стоило той цены, которую я заплатила — стихотворение, — чтобы владеть частичкой именно такого цвета, дабы удержать ясность в моей голове, чувствовать себя яркой.

С одной стороны, я занимаюсь сортировкой для Общества, в столице их Центра, но у меня есть работа, которую я должна сделать для Восстания, и я торгую с Архивистами. Снаружи я девушка Общества, носящая штатскую одежду. Но под ней, на своей коже, я ношу шелк и бумагу.

Я нашла самый легкий способ позаботиться о стихах: обертываю их вокруг своих запястий, укладываю напротив сердца. Конечно же, я не храню все страницы при себе. Я нашла место, где можно прятать большинство из них. Но есть несколько стихов, с которыми я не хочу расставаться.

Я открываю свой контейнер, внутри находятся все виды таблеток: синие, зеленые, красные. И кое-что еще. Крошечный кусочек бумаги, на котором я написала слово: помни. Если Общество заставит меня съесть красную таблетку, я положу записку в рукав и тогда узнаю, что они заставили меня забыть.

Я точно не первая, кто проделывал нечто подобное. Как много людей знают то, что не должны — не что именно они утратили, но что они что-то утратили в принципе?

И еще есть шанс, что я ничего не забуду, потому что у меня иммунитет как у Инди, Ксандера и Кая.

Общество думает, что красная таблетка подействует на меня. Но они ничего не знают. Согласно данным Общества, я никогда не была в Отдаленных провинциях. Я никогда не пересекала ущелья и не бежала вниз по течению реки в ночи, усыпанной звездами и струящимся серебром воды вокруг. Все, что они знают, — что я никогда не покидала пределы Общества.

***

— Это твоя история, — сказал офицер Восстания, прежде чем отправить меня в Центр. — Это ты будешь говорить, когда люди спросят тебя, где ты была.

Он протянул мне лист бумаги, и я посмотрела на напечатанные слова:

Офицеры нашли меня в лесу в Тане возле моего рабочего лагеря. Я ничего не помню о последнем вечере и ночи. Все, что я знаю, что каким-то образом оказалась в лесу.

Я продолжаю вспоминать. — У нас есть женщина-офицер, способная подтвердить, что она нашла тебя в лесу, — сказал он.

— И идея такова, что мне дали красную таблетку, — продолжила я. — Чтобы забыть, что я видела, как они увозят других девушек на воздушных кораблях.

Он кивнул: — Видимо, одна из девушек вызвала беспорядки. Они дали красные таблетки другим девушкам, которые проснулись и увидели ее.

Инди, подумала я. Это она тогда бежала и кричала. Она знала, что происходило с нами.

— Итак, мы скажем, что после этого ты пропала, — сказал он. — Они потеряли тебя из виду на минуту, и пока ты блуждала, красная таблетка оказывала воздействие. Затем, несколькими днями позже, они нашли тебя.

— Как я выжила? — спросила я.

Он постучал по бумаге передо мной.

Мне повезло. Моя мать научила меня различать ядовитые растения. Так что я находила пропитание. В ноябре еще остаются растения, пригодные в пищу.

В общем-то, эта часть истории была правдой. Слова моей матери помогли мне выжить в Каньоне, а не в лесу.

— Твоя мать работала в Питомнике, — сказал он. — И ты бывала в лесу прежде.

— Да, — подтвердила я. Но этот лес был на Холме, а не в Тане; но, надеюсь, этого будет достаточно.

— Тогда все складывается, — подытожил он.

— Разве, что Общество не будет задавать вопросы слишком дотошно, — ответила я.

— Они не будут, — сказал он. — Вот серебряный ящик и контейнер с таблетками взамен тех, что ты потеряла.

Я взяла их и открыла контейнер с таблетками. Одна синяя, одна зеленая. И одна красная, вместо той, что я, якобы, приняла по приказу чиновника в Тане. Я подумала о других девушках, которые по-настоящему приняли таблетку; большинство не вспомнит Инди, как она кричала. Она исчезла. Как и я.

— Запомни, — сказал он. — Ты можешь помнить, как очутилась в лесу и как искала пропитание. Но ты забыла все, что действительно случилось двенадцатью часами ранее, прежде чем оказалась на воздушном корабле.

— Чем я должна заниматься во время пребывания в Центре? — спросила я его. — Почему они сказали, что будет больше толку, если я буду служить Восстанию внутри Общества?

Я видела, что он оценивает меня взглядом, решая, смогу ли я действительно сделать то, что он хочет. — Центр — место, куда тебя планировали отправить для окончательного рабочего места, — произнес он. Я кивнула. — Ты — сортировщик. Один из лучших, по данным Общества. Сейчас, думая, что ты восстановилась в трудовом лагере, они будут рады твоему возвращению, и Восстание сможет использовать это. – А затем он рассказал мне, какие данные сортировки нужно искать, и что мне следует делать, когда я найду что-либо. — Тебе понадобится терпение, — сказал он. — Поиск может занять какое-то время.

Оказывается, это был мудрый совет, так как мне до сих пор не довелось сортировать что-либо необычное. Не то, что я помню, во всяком случае.

Но, думаю, все в порядке, — мне не нужно Восстание, которое указывает, как бороться с Обществом.

Всякий раз, когда могу, я пишу буквы. Я создаю их многими способами: «К» из переплетенной травы; «Х» — две веточки, скрещенные друг с другом, темная влажная кора на фоне серебристого металла скамьи в зеленом парке недалеко от моей работы. Я выкладываю на земле колечко из камешков в форме буквы «О», как открытый рот. И конечно, еще я пишу так, как учил меня Кай.

Куда бы я ни шла, я стараюсь увидеть новые буквы. До сих пор еще никто не писал, а если и писали, то я не замечала этого. Но это случится. Может быть, сейчас кто-то обжигает палочки так же, как по рассказам Кая делал он сам, и готовится написать имя своего возлюбленного.

Я знаю, что я не одна, кто подобными действиями совершает маленькие мятежи. Это все люди, плывущие против течения и тени, медленно плывущие в глубине. Я одна из тех, кто смотрит вверх, когда что-то затмевает солнце. И я сама тень, скользящая вдоль горизонта, там, где земля сливается с небом.

Снова и снова, день за днем я толкаю камень, который Общество заставило меня катить на вершину холма. Внутри меня еще остается то, что придает мне сил — мои мысли, камешки моих собственных желаний. Они кувыркаются в моей голове, некоторые отполированные до блеска от постоянного вращения, некоторые — новые, требующие огранки, а другие — уже разбитые.

***

Убедившись, что стихи не видны, я спускаюсь вниз из прихожей своей маленькой квартирки в фойе. Я уже открываю дверь, когда снаружи раздается стук, и я останавливаюсь. Кому сейчас могло что-то понадобиться здесь? Как и многие другие, кто работает по назначению, но еще не праздновал Заключение брака, я живу одна. И как в городке, мы не поощряем визиты в наше жилище.

У двери стоит чиновница, приятно улыбаясь. Она пришла одна, что странно. Чиновники почти всегда перемещаются группой из трех человек. — Кассия Рейес? — спрашивает она.

— Да, — отвечаю я.

— Мне нужно, чтобы вы прошли со мной, — произносит она. — Вы нужны в сортировочном центре для дополнительных рабочих часов.

Но сегодня я хотела увидеть Кая. Казалось, что, наконец, судьба повернулась к нам лицом — его окончательно определили в Центр, и в сообщении, которое он мне отправил, говорилось, где мы сможем встретиться по прибытии. Иногда доставка письма занимает недели, а не дни, но это пришло быстро. Раздражительность нарастает, пока я смотрю на чиновника в белой униформе с безразличным лицом и аккуратно висящими знаками отличия. Не беспокойте нас больше, думаю я. Используйте компьютеры. Позвольте им делать всю работу. Но это уже идет против одного из ключевых убеждений Общества, о чем нам втолковывают с детства: Техника может подвести нас, как это случилось с предыдущими обществами.

И тогда я понимаю, что требование чиновника, возможно, скрывает что-то большее — может, пришло время сделать то, о чем меня просило Восстание?

Выражение ее лица остается ровным и спокойным. Невозможно понять, о чем ей известно, или на кого она на самом деле работает. — Другие встретят нас на остановке аэропоезда, — говорит она.

— Это надолго? — спрашиваю я ее.

Она не отвечает.

***

Сидя в аэропоезде, мы проплываем мимо озера, которое кажется темным на расстоянии.

Никто здесь не ходит к озеру. Оно по-прежнему страдает от загрязнения со времен предыдущих обществ и не является безопасным для прогулок или питья. Общество убрало большую часть доков и пристаней, которые люди использовали раньше для хранения лодок. Но в светлое время дня можно разглядеть три пирса, оставленные в одном месте и выступающие в воду, как три пальца, все одинаковой длины, все досягаемые. Несколько месяцев назад, когда я впервые приехала сюда, я рассказала Каю про это место, что оно отлично подойдет для встреч, он мог бы увидеть сверху то, что я заметила внизу.

И теперь, с одной стороны аэропоезда, в поле зрения попадает купол Сити-Холла — луна, которая никогда не заходит. Вопреки себе, я испытываю слабое чувство гордости и слышу ноты гимна Общества в голове всегда, когда вижу знакомый образ мэрии.

Никто не ходит в Сити-Холл.

Мэрию и другие здания поблизости окружают высокие белые стены. Стена была здесь еще до моего приезда.

— Ремонт, — твердят все. — Скоро Общество снова откроет зону безмятежия.

Я очарована зоной безмятежия, и этим названием, которое никто, кажется, не в состоянии объяснить мне. Я также заинтригована тем, что находится по другую сторону барьера, и иногда после работы я делаю небольшой крюк по дороге домой, и иду рядом с гладкой, белой поверхностью стены. Я продолжаю думать о том, как много картин могла бы нарисовать мать Кая на этой стене, которая изгибается так, что я представляю ее идеальным кругом. Я никогда не обследовала стену по всему периметру, так что не могу быть уверена.

Те, кого я спрашивала, не знают точно, как долго стоит барьер, — все, что они говорят: его возвели когда-то в прошлом году.

Они, кажется, действительно, не помнят, почему он здесь стоит, а если и помнят, то не говорят.

Я хочу знать, что за этими стенами.

Я хочу так много: счастья, свободы, любви. И я хочу некоторые материальные ценности тоже.

Такие, как стихотворение и микрокарта. Я все еще жду, когда можно будет вступить в контакт с торговцами. Я обменяла два моих стихотворения на окончание другого, того, которое начинается с «Недосягаем ты но я…» и рассказывает о путешествии. Я обнаружила его начало в Каньоне и знала, что должна заполучить конец.

А другой обмен еще ​​дороже, еще более рискован — я обменяла семь стихотворений, чтобы мне привезли микрокарту дедушки из дома моих родителей в Keйе.

Я попросила торговца сначала обратиться к Брэму с закодированной запиской. Я знала, что Брэм сможет расшифровать ее. В конце концов, он сумел разгадать шарады, которые я составляла для него на скрайбе, когда он был маленьким. И я подумала, что он с большей вероятностью сможет переправить микрокарту, чем любой из моих родителей.

Брэм. Хотела бы я найти серебряные часы для него, взамен тех, которые изъяло Общество. Но пока цена была слишком высока. Сегодня утром на остановке аэропоезда по пути на работу я отказалась обменять часы. Я заплачу справедливую цену, но не настолько много. Может быть, этому я научилась в ущельях: Кто я, кем я не являюсь, что я дам, и что я не буду давать.

***

Сортировочный центр заполнен до отказа. Мы прибываем одними из последних, и чиновница сопровождает нас в наши пустые кабинки. — Пожалуйста, приступайте к работе, — говорит она, и как только я сажусь в свое кресло, на экране появляются слова: Следующая сортировка: экспоненциальные попарные соответствия.

Я задерживаю глаза на экране, мое поведение нейтрально, но внутри я чувствую прилив волнения, крошечные скачки в биении сердца. Это вид сортировки, на который Восстание посоветовало мне обращать внимание.

Рабочие вокруг меня не подают никаких признаков того, что эта сортировка что-то значит для них. Но я уверена, что есть и другие люди в комнате, которые смотрят на эти слова и гадают Пришло ли время?

Дождись фактических данных, напоминаю я себе. Я не просто гляжу на сортировку; я одновременно выискиваю определенный набор информации, в которой должна найти несоответствие.

В экспоненциальных попарных соответствиях, каждый элемент классифицируется по важности своих качеств, а затем формируется в пару с другим элементом, чьи качества оптимально подходят первому. Это сложная, запутанная, утомительная сортировка, которая требует нашего пристального внимания и сосредоточенности.

Экран мерцает, а затем появляются данные.

Вот оно.

Правильная сортировка. Правильный набор данных.

Это начало Восстания?

Мгновение я колеблюсь. Уверена ли я, что Восстание смогло проникнуть в программу алгоритма проверки ошибок? Что, если нет? Все мои ошибки заметят. Прозвучит тревожный сигнал, и чиновник подойдет проверить, что я делаю.

Мои пальцы не дрожат, когда я перетаскиваю один элемент на экране, борясь с естественным желанием поставить элемент в нужное место, как меня учили.

Затаив дыхание, я медленно веду его на новое место и медленно поднимаю палец.

Нет тревожного сигнала.

Программа Восстания сработала.

Кажется, я слышу вздох облегчения, тихий выдох где-то в другом месте комнаты. А потом я чувствую что-то, тополиное семя в памяти, невесомое, порхающее на ветру, проносящееся мимо.

Я делала это раньше?

Но нет времени следить за обрывками воспоминаний. Нужно сортировать.

Так тяжело сортировать неправильно, я потратила много месяцев и лет своей жизни, пытаясь делать все по правилам. Это противоречит здравому смыслу, но именно этого хочет Восстание.

По большей части, данные поступают быстро и непрерывно. Но есть короткий промежуток времени, пока мы ждем загрузки. Это означает, что какая-то информация поступает из стороннего источника.

Тот факт, что мы делаем сортировку в режиме реального времени, кажется, указывает на то, что это срочно. Может быть, Восстание происходит сейчас?

Будем ли мы с Каем после этого вместе?

На мгновение я представляю себе черные корабли над белым куполом мэрии, и чувствую холодный ветер в волосах, когда мчусь к нему навстречу. Потом теплое давление его губ на мои, и на этот раз это не прощание, а новое начало.

— Мы обручаем, — говорит кто-то вслух.

Он выводит меня из задумчивости. Мигая, я поднимаю глаза поверх экрана.

Как долго мы сортировали? Я работала усердно, старясь сделать то, о чем просило Восстания. В какой-то момент я запуталась в данных последнего задания.

Краем глаза я ловлю мелькание зеленого цвета — военные офицеры в униформе приближаются к человеку, который говорил вслух.

Я видела чиновников, когда мы впервые прибыли сюда, но как давно здесь дежурят офицеры?

— Для банкета, — произносит мужчина. Он смеется. — Что-то случилось. Мы подбираем Пары для банкета. Общество больше не придерживается заведенного порядка.

Я держу голову опущенной и продолжаю сортировку, но когда они тащат его мимо меня, я поднимаю глаза. В его рот засунули кляп, слова неразборчивы, его глаза над тряпкой встречаются с моими на краткий миг, пока его уводят.

Мои руки дрожат поверх экрана. Он прав?

Мы подбираем Пары?

Сегодня пятнадцатое. Вечером будет банкет.

Чиновник из городка как-то сказал мне, что подбор Пар происходит за неделю до банкета. Что изменилось? Что могло произойти, почему Общество все делает в такой спешке? Данные отбираются так близко к часу банкета, это может привести к ошибкам, потому что у них не так уж много времени, чтобы проверить все на точность.

И, кроме того, департамент Обручения имеет своих собственных сортировщиков. Там должны сидеть более квалифицированные люди, чем мы. Обручения имеют первостепенное значение для Общества.

Может быть, Общество ограничено во времени. Может быть, у них не хватает персонала. Что-то происходит. Как будто они уже выбрали пары раньше, но теперь им приходится сделать это снова, в последнюю минуту.

Возможно, данные изменились.

Если мы подбираем Пары, тогда данные представляют людей: цвет глаз, цвет волос, характер, хобби. Что могло так быстро измениться со множеством людей?

Может быть, они не изменились. Может быть, они исчезли.

Что могло вызвать такое изменение в данных Общества? Будет ли у них время, чтобы сделать микрокарты, или серебряные коробочки останутся пустыми этим вечером?

Часть данных появляется на экране, а затем исчезает до того, как мне удается разглядеть их.

Как лицо Кая на микрокарте в тот день.

Зачем стараться провести такой банкет? Когда погрешность настолько велика?

Потому что банкет Обручения является наиболее важной церемонией в Обществе. Обручение делает возможными все остальные церемонии; это высшее достижение Общества. Если они прекратят его, даже на месяц, люди будут знать, что что-то идет не так.

Вот почему, понимаю я, Восстание внедрилось в программу: некоторые из нас могли быть обручены неправильно, не совпали по данным. Мы продолжаем разрушать программу с уже перепутанным набором данных.

— Пожалуйста, встаньте, — говорит чиновник. — Возьмите ваши контейнеры с таблетками.

Я повинуюсь, как и другие, из—за перегородок появляются взволнованные лица с выражением изумления в глазах.

У вас есть иммунитет? Хочу я спросить их. Запомните ли вы это?

А я?

— Возьмите красную таблетку, — просит чиновник. — Пожалуйста, подождите, пока к вам подойдет чиновник, чтобы посмотреть, как вы принимаете таблетку. Волноваться не о чем.

Чиновники ходят по комнате. Они подготовлены. Когда кто-то глотает красную таблетку, чиновники сразу заново наполняют контейнеры.

Они знали, что сегодня в какой-то момент им придется применить таблетки.

Руки ко рту, воспоминания в пыль, красная таблетка движется вниз.

Снова всплывает маленькое семечко воспоминаний. И ноющее чувство, что это как-то связано с сортировкой. Если бы я только могла вспомнить…

Помни. Я слышу звук шагов по полу. Они приближаются ко мне. Я бы не осмелилась сделать это раньше, но торговля с архивистами научила меня скрытности и ловкости рук. Я отвинчиваю крышку, и бумага скользит — помни — в рукав.

— Пожалуйста, возьмите таблетку, — говорит мне чиновник.

Это не как в прошлый раз, не как в городке. Чиновник стоит прямо передо мной, и нет другого выхода, и нет травы под моими ногами, чтобы растоптать таблетку.

Я не хочу брать таблетку, не хочу терять свои воспоминания.

Но возможно, у меня есть иммунитет к красной таблетке как у Кая, и Ксандера, и Инди. Может быть, я буду помнить все.

И, не смотря ни на что, я буду помнить Кая. Они опоздали забрать его у меня.

Принимай, — произносит чиновник.

Я кидаю таблетку в рот.

На вкус как соль. Капля пота, которая скользит вниз или слеза, или, возможно, глоток морской воды.

Глава 3. Кай

Лоцман живет в Приграничных областях, здесь, в Камасе.

Лоцман нигде не живет. Он или она всегда в движении.

Лоцман умер.

Лоцмана нельзя убить.

Такие слухи летают в лагере. Мы не знаем, кто такой Лоцман, мужчина или женщина, молод он или стар.

Наши командующие говорят нам, что мы нужны Лоцману, и что он не может делать Восстание без нас. Именно с нашей помощью Лоцман сокрушит Общество — и это произойдет скоро.

Но пока ученики могут только болтать о Лоцмане, при каждом удобном случае. Некоторые думают, что Шеф-пилот, который наблюдает за нашим обучением, и есть тот самый Лоцман — лидер Восстания.

Большинство учеников хотят угодить Шеф-пилоту так сильно, что можно почувствовать исходящие от них волны. Меня это не заботит. Я нахожусь в Восстании не из-за Лоцмана. Я здесь из-за Кассии.

Когда я впервые прибыл в лагерь, то беспокоился, что Восстание, возможно, использует нас как приманку, как это делало Общество, но мятежники вложили слишком много средств в наше обучение. Я не верю, что они обучили нас умирать, но к какой жизни нас ведут – я не знаю. Если Восстание победит, что случится дальше? Об этом говорят не часто. Поговаривают, что каждый получит больше свободы, и что больше не будет Отклоненных или Аномалий. Вот и все.

Общество право насчет Аномалий. Мы опасны. Я из тех людей, которых порядочные граждане представляют преследующими их в ночи — черная тень с бездонными глазами. Но, конечно, Общество думает, что я уже умер в Отдаленных провинциях, одним Отклоненным меньше.

Мертвец летает

— Сделай пару крутых виражей, — приказывает мне командир через динамик на панели. — Мне нужен левый поворот в южном направлении и правый поворот в северном направлении — сто восемь градусов для каждого.

— Да, сэр, — отвечаю я.

Они проверяют мою координацию и мастерство вождения. Четкий поворот с креном в шестьдесят градусов оказывает двойную силу тяжести на воздушный корабль и на меня. Я не могу вносить внезапные исправления или изменения: корабль может остановиться или просто развалиться.

При выполнении фигур пилотажа я чувствую, что мою голову, мои руки, все мое тело вдавливает в сиденье подо мной, и я должен напрягаться, чтобы удержаться в вертикальном положении.

Когда я заканчиваю полет, сердце бешено колотится, и тело чувствует неестественную легкость, освободившись от сильного давления.

— Превосходно, — хвалит командир.

Поговаривают, что Шеф-пилот наблюдает за нами. Некоторые ученики даже думают, что он управляет ими, — маскируясь под тренера. Я не верю этому, но может, он в самом деле наблюдает.

И я воображаю, что она тоже наблюдает.

Воздушный корабль взмывает в небо. Когда я взлетал в первый раз, шел дождь, но теперь я вижу землю, как на ладони.

Сейчас она далеко. Но я всегда надеюсь, что каким-то чудом расстояние сократится, и она взглянет в небо и увидит черную точку в вышине, и будет знать, что это я лечу. Чудеса иногда случаются.

Скоро я закончу тренировочные полеты, и меня направят на настоящее задание. На той неделе, когда мне выдали направление на командировку, я не мог поверить в такую удачу. Центр. Наконец-то. Сегодня вечером, она действительно сможет увидеть, как я летаю, если посмотрит в небо в нужное время.

Я делаю еще один вираж и набираю высоту. На тренировках мы всегда летаем поодиночке. Обычно Восстание группирует нас в команды по три человека: пилот, помощник пилота и бегун, который имеет сообщение со штабом и передает поручения — например, налеты на Общество, которые Восстание старается сделать как можно менее заметными. Больше всего мне нравится, когда пилотам и помощникам разрешают помогать бегунам, и тогда мы крадемся по улицам городов, выполняя поручение Восстания.

Этой ночью мне приказано оставаться на корабле, но я найду выход. Сейчас я настолько близок к Кассии, что не собираюсь сидеть на борту все то время, что мы пребываем в Центре. Я найду повод улизнуть и побегу к озеру. Возможно, я не вернусь обратно, несмотря на то, что уже приспособился к жизни в Восстании лучше, чем где-либо еще.

Я получил безупречное воспитание, чтобы работать среди мятежников. Я потратил годы, совершенствуя искусство быть незаметным в Обществе. И у меня был отец, который не признавал порядки Общества. Здесь, на высоте, где он никогда не был, я понимаю его лучше, чем, когда я был привязан к земле. Временами, мне на ум приходит строчка из стихотворения Томаса:

Отец, с высот проклятий и скорбей,
Благослови всей яростью твоей.

Если бы я мог сделать то, чего действительно желаю, я бы собрал всех, кто мне дорог, и увез их прочь. Первым делом, я бы совершил налет на Центр, за Кассией, а потом забрал бы остальных, где бы они ни находились. Я бы отыскал дядю Патрика и тетю Аиду. Нашел бы родителей Кассии и ее брата, Брэма, и Ксандера и Эм и всех остальных из того городка, где мы выросли. Я бы нашел Элая. И улетел.

Но на этом корабле невозможно увезти столько людей. Он слишком мал.

Но если бы я мог, я бы увез их в безопасное место. Я пока еще не знаю куда точно, но обязательно узнаю, когда увижу его. Возможно, это будет какой-то остров в море, где, как когда-то верила Инди, находилось Восстание.

Я не уверен, что Большой каньон по-прежнему безопасен, — но я думаю, что на старых землях Врага должно быть тайное убежище для нас. Если сейчас зайти в музей, то можно увидеть, что Общество изменило границы Отдаленных провинций — сделало их меньше на карте. Если Восстанию не удастся свергнуть Общество, то следующему поколению вовсе не придется лицезреть Отдаленные провинции на картах. Это заставляет меня задумываться о том, чего я не знаю, и о том, как еще Общество исказит карты в последующие годы. За территориями Врага должен находиться целый мир. Сколько земли было стерто и отнято у нас?

С тех пор как Кассия стала смыслом моей жизни, меня не волнует, насколько маленьким стал этот мир. Я присоединился к Восстанию, чтобы мы могли быть вместе. Но они отправили ее обратно в Центр, и я продолжаю летать, потому что это лучший способ добраться до нее, по крайней мере, пока Общество не собьет мой корабль.

Риск есть всегда, но я осторожен. Я не пользуюсь каждым удобным случаем, как другие, которые хотят произвести впечатление на Шеф-пилота. Если я умру, то уже не смогу помочь Кассии. И мне нужно найти Патрика и Аиду. Я не хочу, чтобы они думали, что потеряли и второго сына. Одного вполне достаточно.

Они думают обо мне как о собственном сыне, но они всегда понимали, кто я на самом деле. Кай. Не Мэтью, их сын, который умер до того, как я переехал к ним.

Я мало знаю о Мэтью. Мы никогда не встречались. Но я знаю, что его родители очень его любили, и его отец надеялся, что Мэтью когда-нибудь станет сортировщиком.

Я знаю, что он был на работе у Патрика, в тот момент, когда на них напал Аномалия. Патрик выжил, а Мэтью нет. Он был всего лишь ребенком. Не достаточно взрослым, чтобы быть Обрученным. Не достаточно взрослым для назначения на постоянную работу. И, конечно, не достаточно взрослым, чтобы умереть.

Я не знаю, что происходит после смерти, но не думаю, что там может быть хуже, чем здесь. Я представляю, что все наши деяния продолжают жить после нас. Может быть, в другом месте, в другой реальности.

Может, я хочу увезти нас на самый верх, на вершину мира. Чем выше мы будем  подниматься, тем холоднее будет. Возможно, все те картины, что рисовала моя мать, застынут, замерзнут, если мы взлетим достаточно высоко.

Мертвец дышит

Я вспоминаю последний раз, когда видел Кассию, на берегу реки. Дождь превратился в снег, и она сказала, что любит меня.

Мертвец живет

Я веду судно быстро и гладко. Земля встречает меня, и небо сжимается, и я уже не вижу ничего, кроме тонкой линии на горизонте. Почти стемнело.

Я вовсе не мертвец. Я никогда не был более живым.

***

Сегодня в лагере оживление.

— Кай, — кто-то приветствует меня, проходя мимо. Я киваю в ответ, не отрывая взгляда от гор. Я не совершил ошибку, не сближаясь с людьми: я усвоил урок, снова. У меня было два друга из подставных лагерей, и я потерял обоих. Вик умер, а Элай где-то в тех горах, и я понятия не имею, что с ним случилось.

Здесь есть только один человек, которого я могу назвать другом, и с ней я познакомился в Каньоне.

Я замечаю ее, когда открываю дверь столовой. Как всегда, даже если она стоит рядом с другими, вокруг нее образуется пустой круг, и люди смотрят на нее с восхищением, с недоумением. Она по праву считается одним из лучших пилотов в нашем лагере. Но между нею и всеми остальными есть одно различие. Я не могу припомнить ситуации, когда ее что-либо заботило или привлекало ее внимание.

— Инди, — говорю я, подходя к ней. Я всегда вздыхаю с облегчением, когда вижу, что она еще жива.

Хотя она такой же пилот, как я, просто выполняющий задания, и не летчик-истребитель, я всегда боюсь, что она может не вернуться обратно. Общество еще у власти. А Инди, как всегда, непредсказуема.

— Кай, — говорит она без предисловий. — Мы тут обсуждали. Каким образом, по-твоему, Лоцман собирается появиться? — Ее голос обеспокоен, и люди оборачиваются в нашу сторону.

— Я всегда верила, что Лоцман приплывет по воде, — произносит Инди. — Так утверждала моя мать. Но я больше так не думаю. Это должно быть небо. Как ты думаешь? Вода есть не везде. А небо — да.

— Я не знаю, — говорю я. Всегда, когда я рядом с ней, я чувствую смесь удивления, восхищения и раздражения. Несколько учеников, которые еще стояли рядом с ней, бормоча извинения, уходят в другой конец зала, оставляя нас одних.

— У тебя на сегодня есть поручения? — спрашиваю у нее.

— Сегодня нет, — отвечает она. — Ты тоже свободен? Не хочешь прогуляться к реке?

— Я занят, — говорю я.

— Куда ты полетишь?

Мы не должны говорить друг с другом о наших назначениях, но я наклоняюсь к ней, так близко, что могу видеть темно-синие крапинки в голубых озерах ее глаз.

— В Центр, — говорю я. Я ждал до последнего, чтобы нарушить правила и рассказать ей, потому что не хотел, чтобы она пыталась отговорить меня от поездки.

Она знает: как только я доберусь до Центра, я использую шанс, чтобы остаться там.

Инди не мигает. — Ты долго ждал назначения туда, — она отодвигает стул и встает, чтобы уйти. — Уверена, ты вернешься.

Я не обещаю ей ничего. Я никогда не умел лгать Инди.

***

Я только начал есть, когда звучит сирена.

Только не тренировка. Не сегодня. Этого не может быть.

Я встаю вместе с остальными учениками и направляюсь к выходу. Фигуры, быстрые и темные, как я, бегут к кораблям. Судя по всему, это всеобщая тренировка. Взлетно-посадочные полосы и площадки заполнены кораблями и учениками, все следуют протоколу, готовясь к тому времени, когда мы все полетим на важное задание, чтобы свергнуть Общество. Я включаю свой мини-порт. Взлетная полоса 13, говорится в сообщении. Группа 3. Корабль С-5. Помощник пилота.

Я не уверен, что летал на этом корабле прежде, но это не имеет значения. Я летал на чем-то похожем. Но почему я помощник пилота? Обычно я главный пилот, независимо от того, с кем лечу.

— По местам! —  раздается команда. Сирены пронзительно воют.

Когда я приближаюсь к кораблю, то замечаю, что огни уже горят, и кто-то двигается внутри кабины. Пилот, должно быть, уже на борту.

Я поднимаюсь по трапу и открываю дверь.

Инди поворачивается ко мне, и ее глаза удивленно расширяются.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает она.

— Я помощник пилота, — говорю я. — Ты главный пилот?

— Да, — отвечает она.

— Ты знала, что нас поставят вместе?

— Нет, — отвечает она и поворачивается к панели, чтобы завести двигатель, — раздается звук, знакомый и нервирующий одновременно.

Она оглядывается через плечо, длинная прядь волос резко взметается. Она выглядит разгневанной. — Зачем они впустую поставили нас двоих на один корабль? Мы оба хорошие пилоты.

Из динамика по кабине разносится голос командира группы.

— Начните последние проверки готовности к отлету.

Я ругаюсь себе под нос. Это полномасштабная тренировка. Мы на самом деле собираемся летать. Чувствую, что моя поездка в Центр ускользает.

Хотя, они же отправляют нас туда на тренировку. Тогда еще есть шанс.

Инди наклоняется к динамику. — У нас отсутствует бегун, — говорит она.

Дверь открывается, и фигура в черном заходит внутрь. Какое-то время мы не видим, кто это, и я думаю, Может быть, это Вик или Элай. Почему нет? Я в паре с Инди звучит так же неправдоподобно.

Но Вик мертв, а Элай пропал.

— Ты бегун? — спрашивает Инди.

— Да, — отвечает он. Парень выглядит как наш одногодка, может на год-два старше.

Не думаю, что видел его раньше, но в лагерь постоянно прибывают новые люди. Я замечаю несколько надрезов на ботинках, когда он перешагивает через люк.

— Ты был приманкой в деревне, — говорю я. Здесь многие из нас были приманками в тот или иной момент.

— Да, — отвечает он тусклым голосом. — Меня зовут Калеб.

— Я не думаю, что знал тебя тогда, — говорю я.

— Ты не знал, — произносит он и исчезает в трюме.

Инди удивленно поднимает брови. — Может быть его добавили к нам, чтобы уравнять, — предполагает она. — Двое умных, один тупой.

— У нас есть груз для этой тренировки? — спрашиваю я.

— Медицинские препараты, — говорит Инди.

— Какие? — спрашиваю я. — Они настоящие?

— Я не знаю, — отвечает она. — Все кейсы заперты.

***

Спустя какое-то время Инди поднимает нас в небо, компьютер на панели управления начинает выплевывать программу полета.

Я вытягиваю ее и читаю.

— Что там говорится? — спрашивает Инди.

— Город Грандия, — читаю я. Не Центр.

Но Грандия находится в том же направлении. Может быть, мы могли бы пролететь мимо нее и добраться до Центра.

Я ничего не говорю Инди, не сейчас.

Мы оставляем позади темные территории у подножья гор, где расположен наш лагерь, и парим над городками на окраинах Камаса.

Затем летим над самим городом. Видим реку, протекающую через Камас и высокие здания, такие как мэрия. Кольцо из белых цепей вокруг них.

— Как давно это появилось? — спрашиваю я. Я не летал над  городом почти неделю.

— Я не знаю, — отвечает Инди. — Можешь мне сказать, что это такое?

— Это похоже на стену, — говорю я. — Она окружает Сити-Холл и некоторые другие здания.

Тревога во мне нарастает. Я не отрываю глаз от панели управления, борясь с желанием посмотреть на Инди.

Почему стена окружает центр Камаса? Раньше нас с Инди никогда не ставили в пару для полетов. Почему именно сейчас?

Именно так чувствовали себя Кассия и Ксандер, когда узнали, что они Обрученные? Это не может быть правдой. Мы совершенно разные. Как это случилось?

Мысли Инди, должно быть, следуют за моими. — Восстание поставило нас в пару, — говорит она. И когда Камас исчезает позади нас, она наклоняется ближе, чтобы прошептать мне. — Это не тренировка, — произносит она. — Это начало.

Кажется, она права.

Глава 4. Ксандер

Врач заканчивает обследование мальчика и встает. — Ваш сын в стабильном состоянии, — объясняет он родителям. — Мы встречали эту болезнь раньше. Люди становятся вялыми и впадают в кому. — Он указывает на других врачей, которые выходят вперед с носилками для ребенка. — Мы сейчас же доставим его в медицинский центр, где сможем дать ему наилучший уход.

Мать кивает, ее лицо бледное. Отец встает, чтобы помочь с носилками, но врачи окружают его. — Вы должны пойти с нами, — говорит врач родителям мальчика. Он также указывает на нас, чиновников. — Вы все должны быть изолированы в качестве меры предосторожности.

Я бросаю взгляд на чиновницу Лей. Она сейчас смотрит в окно, в направлении гор.  Я заметил, что люди из этой провинции делают так. Они всегда смотрят на горы. Может быть, они знают что-то, чего не знаю я. Может быть, Лоцман там?

Я хотел бы сказать родителям мальчика, что все будет хорошо. Страх на их лицах говорит мне, что они не являются членами Восстания. Они не знают, что есть Лоцман или лекарство.

Но оно есть. Я в этом уверен. Восстание давно наметило план:

Чума проникает в регионы уже в течение нескольких месяцев. Общество сумело сдержать болезнь, но в один прекрасный день все рухнет, и Общество уже будет не в состоянии остановить распространение этого заболевания. В этот момент граждане узнают то, о чем раньше только предполагали: существует заболевание, от которого у Общества нет лекарства.

Когда чума прорвется, это будет началом для нас.

Я часть второй фазы Восстания, и это означает, что я должен ждать, пока не услышу голос Лоцмана, прежде чем начать действовать. Когда Лоцман заговорит, я немедленно сообщаю об этом в главный медицинский центр. Я не знаю, на что похож голос Лоцмана, но мой связной заверил, что я узнаю его, когда придет время.

Это будет даже проще, чем я думал. Общество собирается поместить меня на карантин. Я буду готов и подожду, когда Лоцман, наконец, заговорит.

Врачи передают нам маски и перчатки, прежде чем мы поднимемся на аэрокар. Я натягиваю маску на лицо, хотя знаю: меры предосторожности не нужны для меня. Я не могу заразиться чумой.

Это еще один эффект, производимый действием таблеток, изготовленных Восстанием. Они не только делают нас невосприимчивыми к красной таблетке, они также дают нам иммунитет к чуме.

Ребенок плачет, когда на него надевают маску, и я гляжу на него с беспокойством. Он может заболеть, так как мог заразиться прежде, чем мы успели дать ему таблетку.

Но даже если он заболел, напоминаю я себе, у Восстания есть лекарство.

***

Через центр Камаса протекает река. В дневное время вода в ней синяя, но этим вечером она похожа на широкую черную улицу. Некоторое время мы парим над темной поверхностью воды, продвигаясь в центр города.

Главные здания города, включая крупнейший медицинский центр в Камасе, окружены высокой белой стеной. — Когда ее возвели? — спрашивает отец ребенка, но врачи не отвечают.

Общество построило эту стену совсем недавно, чтобы сдержать распространение чумы. Ее и многие другие стены Восстанию придется снести.

— Не говорите, что вы не знаете, — повторяет отец. — Чиновники знают все.

Его голос звучит жестко и сердито, он смотрит сначала на чиновника Брюер потом на Лей, затем на меня. Я выдерживаю его взгляд.

— Мы уже говорили вам, что можем сделать, — отвечает чиновник Брюер.— Ваша семья находится в бедственном положении. Я бы предпочел не добавлять еще одну проблему к вашим трудностям.

— Мне жаль, — говорит чиновница Лей отцу. Я слышу почти идеальное сочувствие в ее голосе. Я надеюсь, что именно так звучит и голос Лоцмана.

Отец отворачивается и снова смотрит вперед, его плечи напряжены. Он больше ничего не говорит. Я не могу дождаться, когда, наконец, избавлюсь от этой формы. Она обещает то, что нам не под силу выполнить, и она символизирует то, во что сейчас я уже не верю. Даже лицо Кассии изменилось, когда она увидела меня в этой одежде в первый раз.

***

— Что ты думаешь? — спросил я ее. Я стоял перед портом, вытянув руки в стороны, и с усмешкой крутился вокруг себя, делая то, что ожидало от меня Общество. Я знал, что они наблюдали.

— Я думала, что буду там, когда это произойдет, — сказала она, широко раскрыв глаза. По напряжению в ее голосе я понял, что она что-то сдерживала в себе. Удивление? Гнев? Грусть?

— Я знаю, — сказал я. — Они изменили церемонию. Они даже не привезли моих родителей.

— Ох, Ксандер. Мне так жаль.

— Не нужно, — сказал я, дразня ее. — Мы будем вместе, когда отпразднуем Заключение брака.

Она не отрицала этого: ведь Общество наблюдает. Так что мы оставались Парой. Все, что я хотел, — воссоединиться с ней, но это было невозможно, пока она была в Центре, а я в Камасе, поэтому мы разговаривали через порты в наших квартирах.

— Ваша смена должна была закончиться несколько часов назад, — сказала она. — Это значит, что ты носил свою форму весь день, чтобы похвастаться? — Она дразнилась в ответ, и я расслабился.

— Нет, — ответил я. — Правила изменились. Теперь мы должны носить нашу форму постоянно. Не только на работе.

— Даже, когда ты спишь? — спросила она.

— Нет, — рассмеялся я. — Тогда нет.

Она кивнула и слегка покраснела. Мне стало интересно, о чем она подумала. Я мечтал, чтобы мы оказались наедине в одной комнате. Ведь так гораздо проще донести до человека, что, в действительности, значат твои слова.

Вопросы, которые я приготовил для нее, переполняли мое сознание.

У тебя, действительно, все в порядке? Что произошло в Отдаленных провинциях? Помогли ли синие таблетки? Ты прочитала мои сообщения? Ты разгадала мой секрет? Ты знаешь, что я являюсь членом Восстания? А Кай рассказал тебе? А ты тоже теперь член Восстания?

Ты полюбила Кая, когда вы спустились в ущелья. Ты любишь его до сих пор?

Я не испытываю ненависти к Каю. Я его уважаю. Но это не значит, что я думаю, будто он должен быть с Кассией. Я считаю, она должна быть с тем, кого сама выберет, и я все еще верю, что, в конце концов, этим кем-то буду я.

— Это приятно, не так ли, — сказала она, посерьезнев. — Быть частью чего-то большего, чем ты сам.

— Да, — ответил я, и наши глаза встретились. Даже на таком расстоянии я знал: она имела в виду не Общество, она говорила о Восстании.

Мы оба в Восстании. Во мне все кричало и пело, но я не мог выплеснуть наружу свои эмоции. — Ты права, так и есть.

— Мне нравится эта красная эмблема, — сказала она, меняя тему. — Это ведь твой любимый цвет.

Я усмехнулся. Она все же прочла те записки, которые я спрятал среди голубых таблеток. Она не забывала обо мне, даже когда была с Каем.

— Я давно хотела тебе сказать. Знаю, я всегда говорила, что мой любимый цвет зеленый. Так было написано и на моей микрокарте. Но он изменился.

— И какой он сейчас? — спросил ее я.

— Синий, — ответила Кассия. — Как твои глаза. — Она наклонилась немного вперед. — Есть кое-что значимое в этом синем цвете.

Я хотел верить, что она сделала мне комплимент, но это было не так. Она хотела сказать мне что-то большее. Я знал, что Кассия подразумевала что-то иное: но что?

Зачем добавлять слово «в этом»? Почему бы не сказать просто: «В синем цвете что-то есть». Думаю, она имела в виду синие таблетки, которые я дал ей тогда в нашем городке. Неужели она пыталась сказать мне, что они спасли ее, как мы и верили всегда? Мы все знали, что таблетки должны были помочь нам выжить в случае несчастья. Я хотел, чтобы у Кассии было как можно больше этих таблеток, так, на всякий случай.

Когда я дал Кассии таблетки, то не сказал ей правду о том, как мне удалось достать их. Я пытался найти такое объяснение, которое не взволновало бы е. Что мне пришлось сделать, чтобы достать для нее бумагу и таблетки. Я постоянно повторяю себе объяснение, и большую часть времени верю в него.

***

Когда мы приземляемся внутри белого заграждения, я не замечаю никаких признаков мятежников. Общество держит абсолютный контроль над ситуацией.

Огромный белый шатер отмечает границы территории, по всей территории внутри стен установлено временное освещение. Чиновники, одетые в защитную одежду, ведут постоянное наблюдение. Рядом с нами приземляются и другие аэрокары, наполненные врачами и пациентами.

Я не беспокоюсь. Я знаю, что Восстание приближается. И, не зная этого, Общество отправило меня почти в то самое место, где мне необходимо быть. Я желаю, чтобы мы с Кассией могли вместе увидеть, как все произойдет, и первыми услышать голос Лоцмана. Интересно, что она думает обо всем этом.

Кассия состоит в Восстании, значит, она должна знать и о чуме.

— Зараженных — направо, — приказывает чиновник в яркой форме нашим медикам. — Тех, кто на карантине, — налево.

Я перевожу взгляд налево, чтобы понять, куда он указывает. Городская мэрия.

— Должно быть, в медицинском центре не хватает свободных мест, — вполголоса говорит чиновница Лей.

Хороший знак, очень хороший знак. Чума распространяется быстро, — это лишь вопрос времени, когда Восстание сделает решающий шаг.

Уже сейчас большинство чиновников выглядят измотанными, руководя передвижением людей.

Мы поднимаемся по лестнице и заходим в Сити-Холл. На секунду я представляю, что Кассия идет рядом со мной, и скоро начнется банкет Обручения.

Чиновница Лей толкает двери. — Вперед, не стойте, — направляет нас чей-то голос, но я понимаю, почему люди внезапно останавливаются: зал изменился.

Внутри огромной площадки под куполом, тянутся ряды чистых крошечных клеток. Я знаю, что это: центры временного содержания, которые, в случае эпидемии или пандемии, могут быть сооружены где угодно. Я узнал о них из программы обучения, но никогда не видел собственными глазами.

Клетки можно разбирать и собирать в различных конфигурациях, как кусочки головоломки. Под полом у них есть свои системы водопровода и канализации, и эти системы можно устанавливать и в гораздо более крупных зданиях. Каждая ячейка снабжена небольшой койкой, люком для доставки еды и перегородкой в задней части, достаточно большой для уборной. Наиболее отличительной особенностью клеток, кроме их размеров, являются стены. Они, по большей части, прозрачные.

Прозрачность заботы, такое название придумало Общество. Каждый может видеть, что происходит со всеми остальными, и медицинские работники могут наблюдать своих пациентов в любое время.

Ходят слухи, что Общество усовершенствовало эту систему еще в те времена, когда чиновники усердно разыскивали Аномалий. Время от времени Общество создавало центры содержания для Аномалий, чтобы изучать их, так они и разработали эти клетки. Когда чиновники из департамента Безопасности закончили преследовать тех, кого считали опасными, они решили использовать клетки в департаменте Медицины. Официальная версия этой истории: клетки всегда существовали лишь для медицинского карантина и сдерживания распространения заболеваний.

До того, как присоединиться к Восстанию, я мало слышал о том, какими способами Общество систематически выдергивало Аномалий из общего населения, но я верил этому. Почему бы и нет? Несколько лет спустя, они проделали с Каем и другими Отклоненными почти то же самое.

Оглядывая клетки, я произвожу быстрый подсчет. Половина из них занята, и не понадобится много времени, чтобы заполнить их до отказа.

— Вы будете находиться здесь, — говорит чиновник, указывая на Брюера. Он кивает нам и, зайдя в клетку, послушно садится на койку.

Они проходят мимо нескольких пустых клеток, прежде чем снова остановиться. Я думаю, что они не хотят размещать людей рядом с теми, кого они знают, в этом есть какой-то смысл. И за незнакомым-то человеком достаточно тревожно наблюдать, видя, как он чахнет от болезни, даже если тебе известно, что его вылечат.

— Сюда, — указывает чиновник Лей, и она входит внутрь клетки. Я улыбаюсь ей, когда дверь начинает закрываться, и она улыбается в ответ. Она знает. Она должна быть частью Восстания.

Мы минуем еще несколько клеток, и настает моя очередь. Внутри клетка кажется еще меньше, чем снаружи. Я могу протянуть руки и коснуться противоположных стен одновременно. Через стены доносятся тихие звуки музыки. Они включают Сто песен, чтобы мы не сошли с ума от скуки.

Я один из счастливчиков. Я знаю, что Лоцман спасет нас, и я также знаю, что не заражусь чумой. Когда удача сопутствует тебе, как это всегда было с моей семьей, то на тебе лежит и ответственность поступать правильно.

Мои родители сказали: — Мы придерживаемся правильного толкования данных Общества, — отец добавил бы: — Но так же легко можно свернуть на другой путь. Мир несправедлив, поэтому наша работа — делать все возможное, чтобы изменить это.

Когда родители обнаружили, что мой брат Таннен и я невосприимчивы к красной таблетке, они немного успокоились, так как поняли, что мы будем помнить то, что даже они позабыли. Родители также сказали, что наш иммунитет очень важен. Это означало, что мы будем знать, что произошло на самом деле, и сможем использовать эти знания, чтобы изменить положение вещей.

Поэтому, когда со мной связались мятежники, я сразу понял, что хочу быть среди них.

Что-то ударяется о стену по другую сторону клетки, и я оборачиваюсь.

Это другой пациент, подросток тринадцати-четырнадцати лет. Он потерял сознание и упал на стену, не успев вытянуть руки и удержать себя. Он тяжело падает на пол.

Через несколько мгновений в клетку врываются врачи в масках и перчатках. Они поднимают его, выносят из клетки, из зала и потом, скорее всего, доставят в медицинский центр. Какая-то жидкость окутывает стены, и от пола поднимается пар. Они дезинфицируют клетку для следующего человека.

Бедный ребенок. Хотел бы я помочь ему.

Я протягиваю руки и толкаю стены так сильно, что чувствую, как все мышцы рук напрягаются. Я больше не хочу чувствовать себя беспомощным.

Глава 5. Кассия

Девушка, сидящая рядом со мной в аэропоезде, одета в красивое платье с длинной юбкой. Но она не выглядит счастливой. Растерянное выражение на ее лице отражает и мои чувства. Я знаю, что возвращаюсь домой с работы, но почему так поздно? Мой разум затуманен. Я нервничаю. Ощущение точно такое же, какое было в то утро в нашем городке, когда забрали Кая. Ветер доносит эхо крика в сгущающемся воздухе.

— У тебя сегодня был банкет Обручения? — спрашиваю у девушки, и в тот момент, когда слова вылетают из моего рта, я думаю, Какой глупый вопрос. Конечно же, был. Нет другого повода надеть подобное платье, кроме как на банкет. Ее платье желтого цвета, точно такое же надевала моя подруга Эм на свой банкет.

Девушка смотрит на меня с сомнением, а затем опускает взгляд на свои руки, как будто ищет там ответ. И он находится, в форме маленькой серебряной коробочки.

— Да, — произносит она, ее глаза вспыхивают. — Конечно.

— Банкет не мог проходить в мэрии Центра, — говорю я, вспоминая что-то еще, — потому что там идет ремонт.

— Так и есть, — отвечает она, и ее отец поворачивается ко мне с обеспокоенным лицом.

— Так, где же он был? — спрашиваю я.

Она не отвечает мне, лишь резко открывает и закрывает серебряную коробочку. — Все случилось так быстро, — говорит она. —  Когда я вернусь домом, нужно будет снова взглянуть на свою микрокарту.

Я улыбаюсь ей. — Я помню это чувство, — произношу я и вспоминаю.

Помни.

О, нет.

Незаметно просовываю руку в рукав пальто и нащупываю крошечный кусочек бумаги, слишком маленький, чтобы быть стихотворением. Я не решаюсь достать его в аэропоезде на глазах всех этих людей, но начинаю понимать, что случилось.

Когда-то в городке, когда остальные члены моей семьи приняли таблетку, а я не сделала этого, все они, кажется, чувствовали то же, что и я сейчас. Растерянные, но в сознании. Они знали, кто они, и понимали почти все, что делали.

Аэропоезд приближается к остановке. Девушка с семьей выходят. В последний момент я встаю и выскальзываю за дверь. Это не моя станция, но я больше не могу усидеть на месте.

Воздух в Центре влажный и холодный. Еще не совсем стемнело, но я вижу тонкий серп луны, врезающийся в темные воды вечернего неба. Глубоко дыша, я спускаюсь по металлическим ступенькам и отхожу в сторону, позволяя пройти другим. Вытаскиваю бумажку из рукава, стараясь как можно лучше спрятать руки в тени под лестницей.

Записка говорит: помни.

Я приняла красную таблетку. И она сработала.

У меня нет иммунитета.

Какая-то часть меня, слабая надежда и вера в то, кем я являюсь, растворяется и исчезает.

Нет, — шепчу я.

Это не правда. У меня есть иммунитет. Должен быть.

В глубине души я верила в свою неуязвимость. Я думала, что буду как Кай, Ксандер и Инди. В конце концов, я поборола действие двух других таблеток. На меня не подействовала синяя таблетка в Каньоне, хотя она должна была парализовать меня. И я ни разу не пила зеленую таблетку.

Часть моего разума, привыкшего сортировать, говорит мне: Ты ошибалась. У тебя нет иммунитета. Теперь ты знаешь.

Если у меня нет иммунитета, тогда что я забыла? Потеряла навсегда?

На губах соленый привкус слез. Я провожу языком по зубам, проверяя, остался ли след от таблетки. Успокойся. Подумай о том, что ты помнишь.

Мое самое последнее воспоминание до аэропоезда — как я ухожу из сортировочного центра. Но почему я оставалась там так долго? Я меняю позу и чувствую что-то под рабочим платьем, что-то помимо стихов. Красное платье. Я ношу его. Почему?

Потому что Кай придет сегодня. Я помню это.

Я кладу руку на колотящееся сердце и чувствую хруст бумаги.

Еще я помню, что у меня есть стихи для торговли, и что я ношу их рядом с сердцем. Я знаю, как эти бумаги попали ко мне, когда я впервые приехала сюда. Я прекрасно это помню.

***

Через несколько дней после моего приезда в Центр, я шла вдоль белого заграждения, окружающего зону безмятежья. На мгновенье я притворилась, что вернулась в Каньон; что барьер был одной из стен ущелья, и что вереницы окон в жилых домах были пещерами в Отдаленных провинциях; расщелинами в камнях каньона, где люди прятались, жили, рисовали.

Но, поняла я, пока шла, наружная поверхность квартир настолько гладкая, что даже Инди не смогла бы найти захват на стенах.

Лужайки зеленого парка покрылись снегом. Воздух был таким же, как и в Ории зимой, густым и холодным. Фонтан в центре одного парка был украшен мраморным шаром, покачивающимся на пьедестале. Сизифов фонтан, подумала я и сказала себе: нужно исчезнуть отсюда до весны, до того, как фонтан снова наполнится водой.

Я подумала об Элае. Это его город, он родом отсюда. Интересно, чувствует ли он о своем городе то же, что и я об Ории: что, несмотря на все, что произошло, это по-прежнему дом. Я вспомнила, как смотрела вслед Элаю и Хантеру, уходящим в горы; они надеялись найти фермеров, которые уже в течение многих лет скрывались от Общества.

Интересно, эти стены уже возвели, когда он жил здесь?

И я скучала по нему почти так же, как скучала по Брэму.

Ветви над моей головой были сухими, мертвыми, безлиственными и голыми. Я протянула руку и отломила одну из них.

Я прислушалась. К чему-то. К какому-нибудь живому звуку в этом тихом круге. Но не было никаких звуков, правда, кроме тех, которые никогда не затихают, ­— например, шум ветра в деревьях.

Но это мне ни о чем не говорило.

В Обществе, мы не можем проявлять чувства за пределами своих комнат, за пределами своего собственного тела. Если мы и кричим, то только в мире наших снов, и я не уверена, что нас хоть кто-то слышит.

Я оглянулась вокруг, чтобы убедиться, что никто не подглядывает, затем наклонилась и в снегу возле стены написала «Э» для имени Элая.

Когда я закончила, то захотела большего.

Эти ветви будут моими костями, подумала я, а бумагой станут мои сердце и кожа, те органы, которые чувствуют все. Я отломала еще несколько веток: берцовая кость, бедреная, кости руки.Нужно разложить их по местам, чтобы они могли двигаться, когда двигаюсь я. Я засунула веточки за голенища сапог и в рукава пальто.

Затем я поднялась, чтобы уйти.

Какое странное чувство, подумала я, как будто мои кости идут рядом со мной за пределами тела.

— Кассия Рейес, — произнес кто-то сзади.

Я обернулась в удивлении. На меня смотрела ничем не примечательная на вид женщина. Она была в обыкновенном сером пальто, как и я, ее волосы и глаза были карие или серые; трудно было сказать. Она выглядела неприветливо. Не могу сказать, как долго она наблюдала за мной.

— У меня есть кое-что, что принадлежит тебе, — сказала она. — Прислано из Отдаленных провинций.

Я ничего не ответила. Кай учил меня, что иногда лучше помолчать.

— Я не могу обеспечить твою безопасность, — продолжала женщина. — Могу только гарантировать подлинность предметов. Но если ты пойдешь со мной, я приведу тебя к ним.

Она поднялась и пошла прочь. Через секунду она бы скрылась из виду.

Поэтому я последовала за ней. Когда женщина услышала, что я иду, она замедлила шаг и позволила мне догнать себя. Мы шли, не разговаривая, по улицам, мимо зданий, огибая пятна света от фонарей, пока не приблизились к спутанному проволочному забору, ограждающему огромное поле, заросшее травой и изрытое щебнем. Призрачно-белое пластиковое покрытие на земле вздымалось и колыхалось вслед за дуновением ночного ветра.

Она нырнула через щель в заборе, и я поспешила за ней.

— Держись рядом, — предупредила она. — Это поле — старый участок реставрации. Здесь повсюду дыры.

Как только я последовала за ней, то с волнением осознала, куда мы идем. В настоящее укрытие архивистов, не в музей, где они вели мнимую, поверхностную торговлю. Я шла в то место, где архивисты должны хранить вещи, куда они сами приходили, чтобы обменять стихи и бумаги и информацию и не знаю, что еще.

Пока я огибала дыры в земле и прислушивалась, как в пластике шуршит ветер, я понимала, что должна была испугаться, и где-то глубоко в душе я и правда боялась.

— Тебе придется надеть это,— сказала женщина, когда мы вышли на середину поля, и достала лоскут темной ткани. — Я должна завязать тебе глаза.

Я не могу обеспечить твою безопасность.

— Хорошо, — согласилась я, разворачиваясь к ней спиной.

Завязав концы ткани, она придержала меня за плечи. — Сейчас я поверну тебя кругом, — сказала она.

Слабый смешок вырвался из меня, не смогла сдержаться. — Как игра в начальной школе, — сказала я, вспоминая, как в свободное время мы закрывали глаза руками и играли в свои детские игры на лужайках городка.

— Да, что-то вроде того, — согласилась она и раскрутила меня, и мир, темный, холодный и шепчущий, закружился вокруг меня. Тогда я подумала о компасе Кая, и о стрелке, которая всегда указывала на север, неважно, сколько раз ты поворачивался. Я почувствовала знакомую острую боль, которая возникала каждый раз, когда я думала о компасе, и о том, что продала его подарок.

— Ты очень доверчива, — сказала она.

Я ничего не ответила. Еще в Ории Кай сказал мне, что архивисты не лучше и не хуже остальных людей, поэтому я не был уверена, что могу доверять ей, но чувствовала, что должна была рискнуть. Она держала мою руку, и я шла за ней, неуклюже поднимая ноги, стараясь не наступить на что-нибудь. Земля под ногами становилась холоднее и тверже, но и сейчас и тогда я ощущала мягкость травы, и чего-то еще, что росло в прежние времена.

Женщина остановилась, и я услышала, как она отодвигает что-то со скрежетом. Пластик, подумала я, то белое защитное покрытие, покрывающее остатки зданий. — Это подземелье, — сказала женщина, — Мы спустимся вниз по лестнице, а потом пойдем по длинному коридору. Ступай очень медленно.

Я ждала, но она не двигалась.

— Ты первая, — сказала она.

Я положила ладони на стены, близко смыкающиеся друг с другом, и почувствовала старые кирпичи, покрытые мхом. Я перенесла ногу вперед и сделала шаг.

— Как я узнаю, что пришла? — спросила я ее, и эти слова напомнили мне о стихотворении из Каньона, самом любимом мною из тех, что я нашла в пещере-библиотеке фермеров, о стихотворении, которое стало символом моих скитаний в поисках Кая:

Недосягаем ты — Но я
Все приближаю шаг.
Осталось Холм и Море пересечь,
Пустыню, пару Рек.
Когда все расскажу тебе,
Не мерь мой долгий бег.

Когда я сделала последний шаг, нога соскользнула, как в стихотворении.

— Продолжай идти, — сказала она за спиной. — Держись за стены и веди себя.

Грязь крошилась между пальцев, пока я скользила правой рукой по кирпичам, и через некоторое время я почувствовала, что стены закончились, и открылся вход в огромное помещение. Моя обувь гулко стучала о землю, я слышала и другие звуки; топот ног, дыхание людей. Я знала, что мы не одни.

— Сюда, — сказала женщина, и взяла меня за руку, направляя. Мы отдалялись от звуков.

— Стой, — произнесла она. — Когда я сниму повязку, ты увидишь оставленные для тебя послания. Ты заметишь, что некоторые из них исчезли. Они стали платой за доставку, с согласия отправителя.

— Хорошо, — кивнула я.

— Используй отведенное тебе время и тщательно изучи послания, — сказала она. — Потом за тобой придут и отведут обратно.

Мне потребовалось время, — я была дезориентирована, и в подземелье было тусклое освещение, — чтобы понять то, что я видела. Мгновение спустя, я осознала, что стою между двумя рядами длинных и пустых металлических стеллажей. Они выглядели начищенными до блеска, как будто кто-то заботился об их чистоте и протирал пыль. Но даже так они напомнили мне могильный склеп, который мы однажды видели на одном из Ста уроков истории: там были небольшие углубления, полные костей, и камни с вырезанными лицами людей, установленные поверх ящиков. Так много умерших, рассказывало Общество, не имевших ни единого шанса вновь возродиться после смерти. Тогда не существовало никакой консервации тканей.

В середине полки прямо передо мной, я увидела большой пакет, завернутый в плотный пластик. Откинув верхний край пластика, я обнаружила бумагу. Страницы, которые я вынесла из Каньона. Бумага, казалось, источала запах воды, пыли и песчаника.

Кай. Он сумел отправить их мне.

Я положила руки на бумагу, вдыхая, удерживая запах. Он тоже касался их.

В сознании замелькали картинки бегущей реки и падающего снега, слова нашего прощания на берегу. Я осталась в лодке, а он убегал прочь вдоль реки, унося с собой эти слова.

Я листала бумаги, всматриваясь в каждую страницу. И в этом холодном металлическом коридоре, в одиночестве, я хотела его. Хотела ощутить его руки на своей спине, его губы, шепчущие стихи обо мне и о наших скитаниях в поисках друг друга, о пройденных километрах и о том, как мы, наконец, воссоединились.

За стеллажами появилась фигура. Я прижала бумаги к груди и сделала несколько шагов назад.

— Все в порядке? — спросил кто-то, и я поняла, что это женщина, которая привела меня. Она подошла ближе, желто-белый круг ее фонарика был направлен вниз, на ноги, а не на мое лицо, чтобы не слепить меня. — Тебе хватило времени, чтобы все осмотреть?

— Кажется, все на месте, — ответила я. — За исключением трех стихотворений, которые, я предполагаю, и есть та цена за сделку.

— Да, — кивнула она. — Если тебе больше ничего не нужно, то можешь идти. В конце стеллажей иди до конца комнаты, там будет единственная дверь. Потом поднимайся обратно по лестнице.

На сей раз никакой повязки на глазах?  — Но тогда я буду знать, где мы находимся, — сказала я. — Я буду знать, как вернуться.

Она улыбнулась.  — Точно. — Ее пристальный взгляд задержался на бумагах. — Ты можешь торговать здесь, если захочешь. С таким тайником не придется ходить по музеям.

— В таком случае я стану архивистом? — спросила я.

— Нет, — ответила она. — Ты станешь торговцем.

На мгновение, мне показалось, что она сказала предателем, которым я, несомненно, являлась по отношению к Обществу. Но она продолжала говорить. — Архивисты работают с торговцами. Но архивисты другие. Мы прошли специальное обучение и можем распознать подделки, которые никогда не заметил бы обычный торговец.

Она замолчала, и я кивнула, чтобы показать, что поняла важность сказанного ею. — Если ты заключаешь сделку с торговцем, у тебя нет никакой гарантии подлинности. Архивисты — единственные, кто обладает достаточными знаниями и ресурсами, чтобы выяснить, являются ли информация или статьи подлинными. Поговаривают, что фракция Архивистов древнее Общества.

Она бросила взгляд на страницы в моих руках, а затем снова посмотрела на меня. — Иногда приходится продавать предметы, которые ничего не стоят, — говорит она. — Твои бумаги, например. Если хочешь, можешь продавать их по одной за раз. Но вместе они будут стоить гораздо больше. Чем больше коллекция, тем выше оплата. И если мы увидим в тебе потенциал, то тебе будет предоставлена возможность заключать сделки от нашего имени и получать часть вознаграждения.

— Спасибо, — поблагодарила я. Затем, подумав о словах из стихотворения Томаса, которыми, как уверял Kай, я могла бы торговать, я спросила: — А как насчет стихов, выученных наизусть?

— Ты имеешь в виду стихи, не написанные на бумаге? — спросила женщина.

— Да.

— Было время, когда мы принимали их, хотя цена была меньше, — сказала она. — Но такого давно не случалось.

Я должна была сделать соответствующие выводы, когда в прошлый раз в Тане увидела реакцию архивиста, пытаясь продать ему стихотворение Теннисона. Но я подумала, что стихотворение Томаса, известное только мне и Каю, могло быть исключением. Теперь же, благодаря Каю, у меня есть масса возможностей для торговли.

— Ты можешь хранить свои товары здесь, — сказала архивист. — плата минимальна.

Я инстинктивно отступила. — Нет, — ответила я. — Я найду другое место.

Она подняла брови. — Ты уверена, что у тебя есть безопасное место? — спросила она, и я подумала о пещере, где страницы хранились очень долго, и медальон, в котором дедушка прятал первые стихи в течение многих лет. И я поняла, где должна спрятать свои бумаги.

Я сжигала слова и хоронила их, подумала я, но еще не пробовала воду.

В некотором смысле, я думаю, что это Инди подала мне идею, где спрятать бумаги. Она всегда рассказывала об океане. Должно быть, это было ее особенностью, странной манерой выражать мысли, — она смотрела на вещи со стороны, вверх тормашками, и могла разглядеть истину под неожиданным, сложным углом.

— Я хочу продать кое-что прямо сейчас, — сказала я архивисту, и она, кажется, расстроилась. Как будто я была ребенком, стремящимся обменять эти прекрасные хрупкие слова на какую-нибудь блестящую безделушку.

— Что тебе нужно? — спросила она.

— Коробка, — сказал я. — Такая, которая не сгорит, не пропустит воду, воздух или землю. Вы можете найти что-то подобное?

Выражение ее лица чуть смягчилось. — Конечно, — сказала она. — Подожди здесь, я быстро. — Она снова исчезла за стеллажами.

Это была наша первая сделка. Позже я выяснила личность этой женщины и узнала, что она была главой архивистов в Центре, человеком, который курирует и руководит торговлей, но сама редко проводит обмен. Но, с самого начала, она проявила особый интерес к страницам, которые Кай послал мне. Я до сих пор продолжаю сотрудничать с ней.

Когда я выбралась из подземелья той ночью, сжимая в холодных руках коробку, полную бумаг, я остановилась на мгновение на краю поля. Оно заросло травой, и было усыпано черно-серым щебнем. Я угадывала очертания белого пластика, прикрывающего провалы в земле, где работы по реставрации прекратились и до сих пор не возобновились. Я задавалась вопросом, как использовался этот участок, и почему Общество прекратило все попытки его восстановить.

***

Что же происходило потом? Спрашиваю я себя. Где я спрятала страницы, после того как унесла их из тайника архивистов?

На мгновение, память пытается ускользнуть, как рыбка с серебристой чешуей в стремнине, но я хватаюсь за нее.

Я спрятала бумаги в озере.

Хотя нам твердили, что озеро мертво, я осмелилась войти в него, потому что увидела признаки жизни. Побережье выглядело, как живые ручьи в Каньоне, не похожее на то, где был отравлен Вик.

Я видела, где прежде росла трава; там, куда пришла весна и вода была теплая, я даже увидела медленно плывущую рыбу, зимующую на глубине.

Я пробралась сквозь заросли, окаймляющие побережье, затем опустила коробку под средний пирс, под воду и камни на мелководье, где озеро омывало берег.

А потом возвращаются новые воспоминания.

Озеро. Кай сказал, что встретится со мной здесь.

***

Придя к озеру, я сразу включаю фонарик и прячусь в зарослях на окраине города, где заканчиваются улицы, и начинается болото.

Я не уверена, что он все еще здесь.

Я испытываю приступы паники, когда возвращаюсь сюда, — вдруг бумаги исчезли? Но затем я делаю глубокий вдох, опускаю руки в воду, сдвигаю камни, и достаю мокрую коробку, заполненную поэзией.

Обычно я торгую страницами для того, чтобы заплатить за обмен сообщениями между Каем и мной.

Я не знаю, через сколько и чьи руки пройдут записки, прежде чем дойдут до Кая. Так что первое сообщение я отправила придуманным шифром, который изобрела в течение долгих часов сортировки, не требовавшей моего полного внимания. Кай понял шифр и немного изменил его, когда писал ответ. Каждый раз мы немного перестраиваем исходный шифр, изменяя и развивая его, чтобы его было труднее прочесть.

Это не идеальная система, — я уверена, что шифр можно взломать, но пока это лучший выход для нас.

Чем ближе я подхожу к воде, тем больше понимаю, что что-то не так.

Большая стая черных птиц собралась у края первого дока, а другая стая — дальше по берегу. Они кричат и призывают друг друга, выковыривая что-то из земли. Я направляю на них свет фонарика.

Черные птицы с криками разлетаются в стороны, и я останавливаюсь.

Мертвая рыба лежит на берегу, застряв в камышах. Кверху брюшком, с остекленевшими глазами. И я вспоминаю, что сказал Кай насчет Вика и того, как он умер. Вспоминаю, что черные отравленные воды стекают в Отдаленные провинции и далее, на территории Врага.

Но кто отравляет воду Общества?

Тело пробирает мелкая дрожь, и я крепче обхватываю себя руками. Бумаги под моей одеждой шепчут. Где-то на дне мертвого озера лежат другие бумаги. На дворе ранняя весна, но вода еще ледяная. Если я сейчас достану страницы, то не смогу дождаться Кая.

Что если он придет, когда я, замерзшая, буду возвращаться домой? 

Глава 6. Кай

Мы уже приближаемся к Грандии. Пришло время сказать Инди, что я задумал.

В кабине и багажном отделении есть динамики. Командир нашего флота услышит все, что я скажу, да и Калеб тоже. Поэтому придется написать для Инди записку. Я тянусь в карман и вытаскиваю кусочек древесного угля и салфетку, взятую из столовой лагеря. Я всегда храню эти вещи при себе, — вдруг появится возможность отправить сообщение Кассии?

Инди поглядывает на меня, подняв брови. Одними губами она произносит, Кому ты пишешь?

Я указываю на нее, и ее лицо оживляется.

Я пытаюсь придумать, как лучше всего попросить ее. Как-то в Каньоне я сказал, что мы должны попытаться убежать от всего этого. Помнишь? Давай сделаем это прямо сейчас.

Если Инди согласится сотрудничать, мы сможем найти способ добраться до Кассии и сбежать на корабле. Я получаю только одно написанное слово «В» до того, как голос заполняет кабину.

— Говорит Шеф-пилот.

Я чувствую маленький толчок узнавания, хотя никогда раньше не слышал его голос. Инди задерживает дыхание, а я убираю уголь и бумагу обратно в карман, как будто Шеф-пилот может видеть нас. Его голос звучит глубоко и мелодично, приятно, но сильно. Он идет от контрольной панели, но качество передачи намного лучше, чем обычно. Он звучит, как будто Шеф на самом деле находится на корабле.

— Я так же Лоцман Восстания.

Мы с Инди пялимся друг на друга. Она была права, но на ее лице не видно триумфа. Только твердая вера.

— Скоро я поговорю с каждым человеком из провинций, — говорит Лоцман, — но те из вас, кто принимает участие в первой волне Восстания, заслужили право услышать меня первыми. Вы находитесь здесь, потому что решили присоединиться к Восстанию, и потому что участвовали в мятежах. И также вы здесь из-за другой важной особенности, благодаря которой не можете принимать все на веру.

Я бросаю взгляд на Инди. Ее лицо излучает свет и красоту. Она верит в Лоцмана. А верю ли я, теперь, когда услышал его голос?

— Красная таблетка на вас не действует, — продолжает Лоцман. — Вы помните то, что Общество заставляло забыть. Как некоторые из вас давно подозревали, это сделало Восстание — мы обеспечили вам иммунитет к красной таблетке. И это не все. У вас так же есть иммунитет к болезни, которая прямо сейчас охватывает города во всех провинциях.

Они никогда не упоминали про болезнь. Мои мышцы напрягаются. Что это означает для Кассии?

— Некоторые из вас уже слышали о чуме.

Инди поворачивается ко мне. — Ты слышал? — шепчет она.

Я почти говорю нет, но потом осознаю, что, кажется, слышал. Та тайная болезнь, которая убила родителей Элая.

Элай, — шепчу я в ответ, и Инди кивает.

— Общество предназначало чуму для Врага, — вещает Лоцман. — Они отравили некоторые реки Врага и запустили вирус в другие водоемы. Это, в сочетании с непрекращающимися нападениями с воздуха, полностью уничтожило Врага. Но Общество делало вид, что Враг все еще существует. Общество нуждалось в ком-то, кого можно обвинять в продолжающихся смертях тех, кто жил в Отдаленных провинциях.

Некоторые из вас были в тех лагерях. Вы знаете, что Общество хочет полностью искоренить Отклоненных и Аномалий. И они использовали ваши смерти и собранную информацию в виде огромной коллекции данных.

Тишина. Мы все знаем, что все, сказанное им, — правда.

— Мы хотели прийти и спасти вас раньше, — говорит Лоцман, — но мы еще не были готовы. Нам приходилось выжидать. Но мы не забывали про вас.

Так ли это? Подмывает меня спросить. Меня наполняет старая горечь против Восстания, и я покрепче обхватываю штурвал, пристально глядя в ночь.

— Когда Общество создало эту чуму, — продолжает Лоцман, — некоторые вспомнили, что вода в одном месте превращается в дождь где-то в другом месте. Они знали, что, так или иначе, заболевание вернется к нам, независимо от того, сколько мер предосторожности было предпринято. Среди ученых в Обществе начались разногласия, и многие из них тайно вступили в ряды Восстания. Некоторые из наших ученых нашли лекарство, вызывающее иммунитет к красной таблетке, равно как и к чуме. Поначалу нам не хватало ресурсов, чтобы обеспечить лекарством каждого человека. Поэтому приходилось делать выбор. И мы выбрали вас.

Он выбрал нас, — шепчет Инди.

— Вы не забыли о том, чего Общество жаждало, чтобы вы забыли. И вы не можете заболеть чумой. Мы защитили вас от всего. — Лоцман помолчал. — Вы всегда знали, что мы готовим вас для самых важных поручений Восстания. Но вы никогда не знали точно, каким будет ваш груз.

— Вы везете лекарства, — объявляет Лоцман. — Прямо сейчас, корабли с грузом, под прикрытием истребителей, доставляют лекарства в наиболее зараженные города — Центр, Грандия, Ория, Акадия.

Центр является одним из наиболее зараженных городов. Кассия больна? Мы никогда не знали точно, был ли у нее иммунитет к красной таблетке. Я в этом не уверен. И как чума появилась в столь многих местах? Крупнейшие города, и все заразились одновременно? Разве распространение болезни не должно было занять больше времени, а не возникнуть везде одновременно?

Это вопрос для Ксандера. Хотел бы я спросить об этом у него.

Инди поднимает на меня взгляд. — Нет, — говорит она, потому что знает, что я хочу сделать. Она знает, что я хочу попытаться добраться до Кассии в любом случае. Она права. Это именно то, что я хочу сделать. И если бы я был один, то рискнул. Я бы попытался обогнать Восстание.

Но я не один.

— Многих из вас, — не умолкает Лоцман, — поставили в пару с кем-то знакомым. Так было задумано. Мы знали, что задание будет трудным для тех из вас, у кого остались близкие люди в Обществе, и вы захотите доставить лекарства семье и друзьям. Мы не можем поставить под угрозу эффективность этой миссии, и нам придется ликвидировать любого, кто попытается отойти от заданного курса.

Восстание умно. Меня соединили с единственным человеком в лагере, о котором я забочусь. Чтобы показать, что забота о других делает тебя уязвимым. Я давно узнал об этом, но до сих пор не могу остановиться.

— У нас достаточный запас лекарства,— говорит Лоцман, — но без излишков. Пожалуйста, не тратьте попусту ресурсы, для которых мы пожертвовали многим.

Как у них все продумано — нас определили в пары, лекарства сделали ровно столько, сколько нужно. — Звучит словами Общества, — произношу я вслух.

— Мы не Общество, — словно возражает Лоцман, — но мы осознаем, что, прежде чем освободить людей, мы должны исцелить их.

Мы с Инди уставились друг на друга. Лоцман ответил мне? Инди прикрывает рот рукой, а я стараюсь не рассмеяться.

— Общество построило заграждения и стены для того, чтобы попытаться сдержать заболевание, — рассказывает Лоцман. — Они посадили людей на карантин в медицинских центрах, а затем, когда свободные места закончились, в правительственных зданиях.

— Последние несколько дней стали поворотным моментом. Мы подтвердили, что число заболевших достигло критической отметки. Сегодня вечером, банкеты Обручения отменили по всей территории Общества, от Камаса до Центра и за их пределами. Общество пыталось перенастроить данные, вплоть до последнего момента, но они не успели. Мы проникли в сортировочные центры, добавляя им проблем. Устроить хаос на банкетах Обручения оказалось совсем не трудно. И вот — серебряные коробочки без микрокарт и пустой экран без пары по всем провинциям.

Этим вечером многие люди приняли красные таблетки, но не все из них забудут. Банкет Обручения это одно из главных событий в Обществе, на него опираются все остальные церемонии. Его провал показывает неспособность Общества заботиться о своем народе. Даже те, кто забыл, скоро поймут, что они не обручены, и что-то пошло не так. Они поймут, что многие их родные и знакомые исчезли за ограждениями и не возвращаются назад. Общество умирает, пришло наше время.

— Восстание для всех, — голос Лоцмана понижается, когда он повторяет девиз, становится глубже, эмоциональнее. — Но вы те, кто начнет его. Вы те, кто спасет их.

Мы ждем. Но он закончил говорить. Корабль опустел без его голоса.

Мы будем спасать их, — говорит Инди. — Каждого. Ты веришь в это?

— Мне придется поверить в это, — отвечаю я. Потому что, если я не поверю в Восстание и в их лекарство, останется ли надежда для Кассии?

— С ней все будет хорошо, — обнадеживает Инди. — Она участвует в Восстании. Они позаботятся о ней.

Я надеюсь, что Инди права. Кассия хотела присоединиться к Восстанию, и я последовал за ней. Но сейчас меня заботит только одно: найти Кассию и сбежать от всего этого — от Общества, Восстания, Лоцмана, чумы, — и чем скорее, тем лучше.

***

Сверху мятеж против Общества выглядит черно-белым. Черная ночь, белые стены вокруг центра Грандии.

Инди идет на снижение, готовясь к посадке.

— Идем первыми, — приказывает командир. — Покажите другим, как это делается. — Инди намеревается посадить корабль внутри ограждения прямо перед мэрией. Это будет нелегко.

Все ближе к земле. Ближе. Ближе. Ближе. Мир мчится на нас. Где-то там, за нами наблюдает Лоцман.

Черные корабли, белый мрамор зданий.

Инди плавно приземляется. Я смотрю на ее лицо и вижу хорошо сдерживаемое ликование, а когда корабль останавливается, она смотрит на меня. Потом она улыбается — чистая радость — и нажимает на кнопки управления, которые открывают дверь корабля.

— Пилоты, вы остаетесь на кораблях, — приказывает командир. — Помощник пилота и бегун, выносите лекарства.

Калеб поднимает кейсы наверх, и каждый из нас взваливает на плечи по две штуки.

— Сначала ты, — говорит он, я перепрыгиваю через люк и сбегаю вниз по лестнице. Повстанцы уже расчистили путь через толпу людей и устремились прямиком в медицинский центр. Стоит почти полная тишина, за исключением шума истребителей, прикрывающих нас сверху. Я не поднимаю головы, но краем глаза замечаю офицеров Восстания в черной форме, которые сдерживают чиновников в белом.

Продолжай двигаться. Не потому, что так приказало Восстание, — это мое личное правило. Поэтому я продолжаю идти, даже когда слышу, что доносится из портов в медицинском центре.

Теперь, когда я знаю голос Лоцмана, я могу сказать, что это он поет. И я знаю эту песню. Гимн Общества. По тому, каким тоном Лоцман поет гимн, предполагаю, что теперь это реквием — посвящение для умерших.

Отдаленные провинции. Мои руки черные, скалы красные. Мы с Виком работаем над тем, как привести оружие в рабочее состояние. Другие приманки помогают нам, собирая порох. Они поют Гимн Общества в процессе работы. Это единственная песня, которую они знают.

— Сюда, — говорит женщина–повстанец в черной форме, и мы с Калебом следуем за ней между рядами людей, лежащих на носилках в фойе медицинского центра. Она открывает дверь в складское помещение и жестом приглашает нас войти.

— Кладите на стол, — велит она, и мы повинуемся.

Офицер Восстания с помощью мини-порта сканирует принесенные нами кейсы, раздается жужжание. Она вводит код для разблокировки кейсов. Спрессованный изнутри воздух шипит и выходит наружу, крышка открывается.

Внутри рядами лежит лекарство в красных пробирках.

— Замечательно, — говорит она, потом смотрит на Калеба и на меня. — Возвращайтесь к остальным, — приказывает она. — Я пошлю нескольких офицеров, чтобы помочь вам.

По пути к выходу, я осмеливаюсь кинуть взгляд на лицо пациента. Потухшие глаза. Неподвижное тело.

Лицо мужчины выглядит пустым и расслабленным. Осталось ли внутри что-то от человека? Насколько глубоко он ушел в себя? Что, если он знает, что происходит, но заперт ловушке и ждет?

Я чувствую мурашки по телу. Я бы не смог этого сделать. Я должен двигаться.

Я лучше умру, чем стану таким, как он.

Впервые я чувствую, что в груди шевельнулась верность Восстанию. Если Восстание спасло меня от подобной участи, то, возможно, я задолжал им что-то. Не на всю жизнь, но точно на несколько полетов за лекарством. И теперь, увидев больного, я не могу поставить под угрозу доступ к единственной вещи, которая может им помочь.

Мои мысли разбегаются. Восстание должно получить контроль над поездами и доставлять лекарства так же этим путем. Им нужен человек с хорошим знанием логистики для более эффективной доставки лекарства. Может быть, эта работа — для Кассии.

А эта — для меня.

Я изменился, с тех пор как сбежал в Каньон и оставил приманок умирать. Я изменился из-за того, что увидел и узнал потом, и из-за Кассии. Я не могу снова бросить людей. Я должен продолжать доставку этого проклятого лекарства, даже если это означает, что я не так скоро смогу добраться до Кассии, как хотел.

***

Вернувшись на корабль, я сажусь в кресло второго пилота, затем на борт поднимается Калеб.

— Подожди, — говорит Инди. — Что это у тебя?

Калеб по-прежнему держит один из кейсов.

— Им нужны все лекарства, — повторяет Инди.

— Это груз, который мы должны вернуть обратно, — поясняет Калеб, поднимая кейс и показывая нам, но это ничего не доказывает. Он выглядит в точности как те, которые мы только что отнесли. — Это часть поручения.

— Я ничего об этом не знала, — с сомнением произносит Инди.

— Откуда тебе знать? — спрашивает Калеб. Его голос звучит немного пренебрежительно. — Ты пилот, а не бегун.

— Инди, — зовет командир. — Доложи.

— Мы все на борту, — отвечает она. — Но у нас есть дополнительный груз. Наш бегун принес один кейс обратно.

— Это согласовано, — говорит командир. — Что-нибудь еще?

— Нет. Все ясно. — Она смотрит на меня, я пожимаю плечами. Видимо, они больше ничего не скажут нам о другом поручении Калеба.

Мы ждем, пока другие корабли начнут взлетать с улицы перед зданиями. Компьютер посылает нам шифр для следующего пункта назначения. Инди первая дотягивается до экрана.

— Куда теперь? — спрашиваю я ее, хотя уже догадываюсь, что она скажет.

— Возвращаемся в Камас, — отвечает Инди. — Чтобы взять больше лекарства.

— А потом?

— Потом снова сюда. Это наш маршрут на данный момент. — В ее голосе слышу намек на сочувствие. — Лекарства в Центр повезет кто-то другой.

— Им лучше, — говорю я.  Меня не волнует, если Лоцман услышит. На самом деле, я надеюсь, что он услышит. Почему нет? Много лет назад люди вслух говорили о том, чего желали, и надеялись, что кто-то даст им это. Они называли это молитвой.

У Кассии хотя бы есть что-то реальное — бумаги из Каньона. Она использовала только несколько из них, чтобы отправить сообщения. Бумаг должно остаться достаточно, чтобы получить все, в чем она нуждается, хватит и для того, чтобы купить лекарство. Кассия умеет совершать сделки.

Мы начинаем готовиться к взлету, набирая скорость.

Белые и черные униформы на земле начинают уменьшаться. Мы взлетели. Вскоре исчезают и здания, а затем и все остальное.

Я все еще слышу, как Лоцман поет Гимн Общества.

Я копаю могилу для Вика. Весь день напролет он разговаривает со мной. Я понимаю, что я спятил, но не могу перестать слышать его.

Он говорит все то время, пока мы с Элаем вытаскиваем сферы из воды. Снова и снова рассказывает их с Лейни историю. Я рисую в своем уме картинки, как он влюбляется в Аномалию. Объясняется в любви Лейни. Любуется радужной форелью и идет поговорить с родителями девушки. Стоит при заключении помолвки. Улыбается, протягивая к ней руку, обещая счастье, несмотря на все преграды Общества. Возвращаясь, узнает, что она исчезла.

Случится ли со мной то же самое, когда я, наконец, найду Кассию?

Кассия изменила меня. Я стал лучше из-за нее, но теперь будет труднее, чем когда-либо, добраться до нее.

Инди поднимает нас выше.

Некоторые люди думают, что на высоте звезды кажутся ближе.

Это не так.

Здесь, наверху, ты понимаешь, как далеко они на самом деле, как невозможно их достичь.

Глава 7. Ксандер

Что-то происходит. Но из-за звукоизоляции клетки я не слышу ничего, кроме утомительных звуков Ста песен.

Через стены своей камеры, я вижу, что чиновники и офицеры пристально глядят на мини-порты в своих руках, и на большие порты, расставленные по всему залу. На несколько секунд все застыли, прислушиваются к тому, что доносится из портов, а затем некоторые начинают двигаться. Один подходит к клетке и вводит код. Человек, сидящий внутри, выходит и направляется к главным дверям мэрии. Другой сотрудник преграждает ему путь, пытаясь перехватить его, прежде чем тот убежит, и в ту же секунду двери Сити-Холла распахиваются. Повстанцы в черной форме заполняют помещение.

Восстание началось. Лоцман говорит, но я ничего не слышу.

Сотрудник выпускает из клетки кого-то еще. Этот человек тоже направляется к двери, и офицеры Восстания сдерживают других, позволяя ему выйти без помех. Некоторые работники выглядят ошеломленными. Большинство из них, увидев повстанцев, подняли руки в знак капитуляции.

Скоро подойдет моя очередь.

Давайте же.

Перед моей клеткой появляется офицер Восстания.  — Ксандер Кэрроу, — говорит он. Я киваю. Он держит мини-порт, чтобы сверить мое лицо с изображением, затем вводит код на клавиатуре клетки. Дверь открывается, я выхожу.

Голос Лоцмана звучит из портов. — Это восстание, — говорит он, — другое. Оно начнется и закончится, не пролив ни капли вашей крови.

Я на секунду закрываю свои глаза.

Голос Лоцмана звучит правильно.

Это Лоцман, и это Восстание.

Я мечтаю, чтобы мы с Кассией были рядом в момент, когда все начнется.

Я начинаю пробираться к двери. Все, что нужно сделать, это покинуть мэрию и пройти через парк в медицинский центр. Но потом я останавливаюсь. Чиновница Лей все еще заперта в своей клетке. Никто не выпустил ее.

Она смотрит на меня.

Ошибка ли это, что она все еще взаперти? Секунду я торможу у двери. Но она качает головой. Нет.

— Иди, — говорит один из офицеров, указывая мне на дверь. Я должен идти. Восстание происходит сейчас.

***

Снаружи хаос. Повстанцы уже расчистили путь от Сити-Холла до медицинского центра, но все еще расталкивают чиновников, которые решили побороться. Сверху шумит воздушный корабль, но я не уверен, что он наш, пока не вижу, как он делает предупредительные выстрелы в пустое пятно возле заграждения. Люди кричат ​​и отступают назад.

Восстание основательно внедрялось в армию на протяжении многих лет. Сильнее всего в Камасе, где дислоцирована большая часть армии.

Здесь все должно пройти гладко, это лучшее место для ведения ближнего боя. Учитывая, что из портов разговоры ведет исключительно Лоцман, остальные люди должны подтянуться в ближайшее время.

Мимо пролетает еще один истребитель, защищая тяжелогруженый на вид корабль, который плавно садится на землю. Когда я подхожу к двери медицинского центра, она уже охраняется офицерами Восстания. Они, должно быть, уже охраняют здание и изнутри. — Ксандер Кэрроу, медик, — докладываю я одному из офицеров.

Он смотрит в свой мини-порт, проверяя мои данные. Бегуны в черном снуют от посадочной площадки, где приземлился корабль, и обратно. Они несут кейсы с медицинской эмблемой.

Это то, что я думаю?

Лекарство.

Офицер приглашает меня войти. — Медики отчитываются в кабинете на первом этаже, — объясняет он.

В медицинском центре я снова слышу голос Лоцмана, разносящийся из портов по всему зданию. Он поет Гимн Общества. На что это может быть похоже? Я останавливаюсь, удивленный. Слышать музыку в своей голове, а потом обнаружить, что она так же звучит извне?

Два офицера тащат мимо меня чиновника. Он плачет и держит свою руку на сердце, шевелит губами, подпевая Гимну. Я чувствую жалость к нему: я хочу, чтобы он знал, что это не конец света. Я прекрасно понимаю, каково ему.

Когда я захожу в кабинет, кто-то протягивает мне черную униформу, и я переодеваюсь тут же, в зале, как и другие. Я закатываю рукава, потому что самое время приступать к работе, и бросаю свою белую униформу чиновника в ближайшую трубу для сжигания мусора. Я никогда не буду носить ее снова.

***

— Мы разделяем пациентов на группы в сто человек, — говорит мне главный медик по смене. Он улыбается. — Как сказал Лоцман, некоторые из старых систем Общества пока останутся на своих местах.

Он указывает на ряды пациентов, которых персонал повстанцев относит к неподвижным. — Вы будете следить за тем, чтобы они получали надлежащий уход, и руководить лечением. Как только они исцелятся и будут в состоянии передвигаться, мы сразу привезем новых пациентов на ваш участок.

Порты молчат. Сейчас они показывают фотографии из Центра.

Центр: там находится Кассия. Впервые я чувствую укол беспокойства. Что, если она не присоединилась к повстанцам и наблюдает за всем происходящим? Что, если ей страшно?

Я был так уверен, что чиновница Лей участвовала в Восстании.

А мог ли я ошибаться на счет Кассии?

Нет. Она сказала мне об этом в тот день, через порт. Она не могла сказать прямым текстом, но я услышал намек в ее голосе. Я умею слушать, и я уверен, что она перешла на другую сторону.

— Мы ожидаем прибытия дополнительных медсестер и врачей, — говорит главный медик. — Удобно ли вам будет начать сейчас? — Это не похоже на Общество. Границы уже размываются. Общество никогда бы не позволило мне работать врачом после моих достижений в медицине.

— Конечно, — отвечаю я.

Я очищаю руки и достаю из кейса одну пробирку. Медсестра рядом со мной делает то же самое. — Они прекрасны, — говорит она через плечо, и я вынужден согласиться.

Я снимаю колпачок со шприца и ввожу иглу в трубку, так что лекарство поступает прямо в вену пациента. Голос Лоцмана звучит из портов в медицинском центре, и мне приходится улыбнуться, потому что его слова идеально подходят к месту. — Общество больно, — говорит он, начиная свое объявление. — И у нас есть лекарство. 

Глава 8. Кассия

Больше я ждать не в силах. Все тело дрожит от холода.

Где же он?

Хотела бы я вспомнить, что произошло сегодня утром. Восстание изменило сортировку? Я сделала то, что им было нужно?

На минуту я задрожала не только от холода, но и от гнева. Я никогда не хотела быть здесь, в Центре. Я хотела, чтобы Восстание отправило меня в Камас, как Кая и Инди. Но Восстание не нашло меня пригодной для полета или борьбы, только для сортировки.

Ну, и ладно. Я сотрудничаю с повстанцами, но об этом никто не знает. У меня есть свои стихи, и я умею торговать. Возможно, пришло время использовать найденные в Каньоне бумаги, чтобы заплатить за способ выбраться отсюда. Я ждала достаточно долго.

Я смотрю, как рыбы бьются о берег, шлепаясь друг на друга. Я содрогаюсь при виде их блестящих, мертвых глаз; их чешуи, вони. Они будут задевать мои руки, когда я зайду в воду за коробку. Их запах настолько сильный, что, кажется, я чувствую вкус на губах. Когда я закончу, он въестся в мою кожу.

Не смотри. Просто сделай.

Я ставлю фонарь на землю под пристанью, вытаскиваю бумаги из манжет и складываю их на берегу. Затем вытягиваю рукава настолько, чтобы полностью прикрыть руки и создать препятствие между кожей и водой. Я бреду в воде, стараясь не чувствовать бьющихся об ноги рыб, равномерные шлепки мертвых телец в озере, которое раньше было оплотом безопасности. Я надеюсь, что одежда вполне защищает меня от того вещества, которое отравило эти воды.

Запах угнетает, и я уже не могу дышать, когда погружаю руки в озеро. Когда я чувствую прикосновения чешуи, плавников, хвостов и глаз, то уговариваю себя не останавливаться на полпути.

Коробка все еще там; я вытаскиваю ее из озера так быстро, как могу, рыбы кишат под ногами, подталкиваемые движением воды.

Маленькие трупики расплываются по сторонам и следуют за мной, пока я пробираюсь обратно к берегу.

Я бегу прочь от озера и присаживаюсь на минуту, укрывшись в зарослях кустарника. Вытерев руки об сухое место на блузке, проверяю, не намокли ли бумаги, которые я до этого оставила здесь.

Узнала бы я ценность этих хрупких страниц, если бы не обнаружила то место, где они были спрятаны? Если бы не смогла представить себе Хантера, ищущего среди них то стихотворение, которое он затем написал на надгробии своей дочери? Возможно, именно поэтому я ношу их рядом с сердцем. Не только, чтобы прятать их, но и чтобы чувствовать их, чтобы помнить, что именно я ношу.

Я думаю смастерить себе одеяние из слов; что-нибудь мозаичное и слоистое, как чешуя тех рыб. Каждая страница защищает меня, абзацы и предложения прикрывают меня, когда я движусь.

Но, в итоге, чешуя не защитила рыб, и, открывая коробку, я осознаю то, что должна была заметить гораздо раньше, еще когда впервые подняла ее. Но я была слишком отвлечена этими трупиками.

Коробка пуста.

Кто-то украл мои стихи.

Кто-то украл мои стихи, и Кай не пришел, и я замерзла.

Я знаю, что слишком поздно, но я начинаю сожалеть, что пришла сюда этим вечером. Будь все иначе, я не узнала бы о том, что потеряла.

***

Когда я подхожу к городу и поднимаю голову, разглядывая жилые дома, я понимаю, что не только с озером что-то не так. Сейчас середина ночи. Но город не спит.

Цвет ламп кажется странным — холодно-голубым вместо тепло-золотистого, — мне требуется время, чтобы понять почему. Порты во всех квартирах включены. Раньше, зимними вечерами я смотрела передачи, транслируемые на всей территории Общества, солнце тогда садилось рано, а мы вставали затемно.

Но я никогда не видела, чтобы люди смотрели порты настолько поздно.

По крайней мере, я такого не припомню.

Что могло быть настолько важным, чтобы Общество подняло на ноги каждого?

Я пересекаю зеленые насаждения — холодно-синего и серого оттенка в это время дня, — отыскиваю свою квартиру и, введя код, проскальзываю внутрь через тяжелую металлическую дверь. Общество заметит мое опоздание, и кто-то обязательно поговорит со мной об этом. Час отсутствия здесь или там, не имеет значения; это же полночь — время, которое с легкостью можно потратить на миллион незаконных занятий.

Лифт движется бесшумно, как аэропоезд, до семнадцатого этажа, коридор пуст. Двери сделаны настолько хорошо, что не пропускают ни лучика света от порта, но, когда я открываю дверь в свою квартиру, включенный порт, как и всегда, ожидает меня в холле.

Мои ладони взметаются ко рту, тело реагирует прежде разума и хочет кричать при виде картинки, представшей передо мной.

Даже после моего путешествия по ущельям, я никогда не могла себе представить такого.

На экране порта показывают тела.

Это зрелище даже хуже, чем сгоревшие, разбросанные, помеченные голубым цветом тела на вершине Каньона. Хуже, чем каменные ряды могил в том поселении, где Хантер, прощаясь с дочерью, заботливо похоронил ее. Огромное количество тел просто ужасает, мой мозг практически не в состоянии принять сей факт. Камера идет вверх и вниз по рядам, нам хорошо видно, как много там тел. Вверх и вниз, вверх и вниз.

Почему мы смотрим?

Потому что они показывают лица. Камера задерживается на каждом человеке достаточно долго, чтобы мы либо узнали его, либо вздохнули от облегчения, затем она движется дальше, заставляя нас дрожать от страха. А потом всплывает еще одно воспоминание: пробирки в Каверне ущелья, куда привел нас Хантер.

Вот этим они занимаются? Они нашли новый способ сохранить нас?

Но теперь я вижу, что люди на экране живы, хотя и очень тихи и неподвижны. Их глаза открытые и невидящие, но грудные клетки поднимаются и опускаются. А кожа их кажется странного тускло-голубого цвета.

Это не смерть, но, по-моему, почти так же плохо. Они здесь и не здесь одновременно. С нами и не с нами. Достаточно близко, чтобы видеть их, но вне досягаемости.

Каждый человек привязан к пакету с прозрачной трубкой, подсоединенной к руке.

Эти трубки опутывают все вены пациентов? Или настоящих вен уже нет, и их кругом пронизывает пластик? Это новый план Общества? Сначала они забирают наши воспоминания, затем осушают наши вены, пока от нас не остается только хрупкая кожа и замученные глаза, пустая оболочка вместо тех людей, которыми мы были раньше?

Я вспоминаю осиное гнездо Инди, которое она бережно носила через все ущелья: тончайшие завитки, содержащие в себе жужжащие, жалящие создания с их недолгой, но оживленной жизнью.

Помимо воли, мой взгляд  притягивается к пустым невидящим глазам на лицах пациентов. Не похоже, чтобы этим людям было больно. Не похоже, что они вообще чувствуют что-либо.

Угол съемки перемещается, и теперь кажется, что мы наблюдаем за происходящим, забравшись на стены или какие-то другие части домов. Мы смотрим с другого угла, но все еще видим больных.

Мужчина, женщина, ребенок, ребенок, женщина, мужчина, мужчина, ребенок.

Еще, еще и еще.

Как долго порты показывают эти кадры? Всю ночь? Когда это началось?

Они показывают лицо мужчины с каштановыми волосами.

Я знаю его, в шоке признаю я. Я сортировала с ним здесь, в Центре. Все эти больные из Центра?

Картинки продолжают сменять друг друга, безжалостные, изображая людей, которые не в состоянии закрыть глаза. Но свои глаза я могу закрыть. И закрываю. Больше не хочу ничего видеть. Я порываюсь убежать и слепо разворачиваюсь к двери.

Но затем слышу мужской голос, глубокий, мелодичный и чистый.

— Общество больно, — говорит он, — и у нас есть лекарство.

Я медленно оборачиваюсь. Но лица говорящего не вижу; один лишь звук.

Порты показывают только неподвижно лежащих людей.

— Это Восстание, — говорит он. — Я Лоцман.

В крошечной прихожей слова эхом отскакивают от стен, возвращаясь ко мне от каждого угла, от каждой поверхности в комнате.

Лоцман.

Лоцман.

Лоцман.

В течение многих месяцев я мечтала услышать голос Лоцмана.

Я представляла, что буду чувствовать страх, удивление, радость, волнение, опасение. Но не думала, что будет это.

Разочарование.

Настолько глубокое, сравнимое с разбитым сердцем. Я протираю глаза тыльной стороной ладони.

До этого момента я не осознавала, что ожидала узнать голос Лоцмана. Думала ли я, что он будет звучать как голос дедушки? Думала ли, что дедушка, каким-то образом, стал Лоцманом?

— Мы называем эту болезнь чумой, — поясняет Лоцман. — Общество создало ее и пустило в водоемы на территории Врага.

Слова Лоцмана сыпятся в тишину, как тщательно отобранные семена или луковицы, падающие в истощенную почву.

Восстание сотворило эту почву, думаю я, и теперь питает ее. В этот момент они и пришли к власти.

Картинка меняется; теперь мы поднимаемся за кем-то по ступенькам Сити-Холла. Изображение очень четкое, несмотря на ночь, и, хотя здание не подсвечивается специальными огнями, вид мраморных ступенек и парадных дверей напоминает мне о банкете Обручения. Еще и года не прошло, как я поднималась по такой же лестнице в Ории. Что сейчас скрывают двери мэрий в остальных городах Общества?

Камера перемещается внутрь.

— Враг истреблен, — говорит Лоцман. — Но чума, предназначавшаяся ему, продолжает жить среди нас. Посмотрите, что творится в столице Общества, в самом Центре, куда чума проникла прежде всего. Общество больше не могло удерживать болезнь в медицинских центрах. Им пришлось заполнить больными другие правительственные здания и квартиры.

Мэрия забита до отказа, здесь еще больше пациентов.

Мы снова на улице, глядим сверху на белую стену, окружающую Сити-Холл.

— В настоящее время, в каждой провинции поставили подобные заграждения, — объясняет нам Лоцман. — Общество пыталось сдержать распространение чумы, но их затея не увенчалась успехом. Столь многие заболели, что Общество больше не может поддерживать ситуацию, даже в самых необходимых случаях. Сегодня, например, не состоялся банкет Обручения. Некоторые из вас будут помнить об этом.

Я подхожу к окну и наблюдаю оживленную деятельность.

Восстание уже здесь и не скрывается. Они пролетают над нашими головами; в своей черной форме они выделяются из толпы. Многие ли прилетели на воздушных кораблях? А сколько из них просто сменили одежду? Насколько глубоко Восстание проникло в Центр?

Почему я так мало знаю о том, что происходит? Это вина Общества, за то, что заставили меня забыть, или Восстания, за то, что не предоставили мне достаточно информации?

— Когда болезнь была только разработана, — продолжает Лоцман, — некоторые из нас уже предвидели то, что может случиться. Мы смогли дать иммунитет некоторым из вас. Для остальных у нас есть лекарство.

Теперь голос Лоцмана звучит эмоциональней, с большим убеждением. Он становится громче, он играет на нашей растерянности, заполняет пустоты в сердцах. — Мы сохраним все то хорошее, что было в Обществе, все лучшие стороны нашего образа жизни. Мы не потеряем то, что вы так долго строили, но избавимся от всех болезней в Обществе.

— Это Восстание, — говорит он, — отличается от других, что были в нашей истории. Оно начнется и закончится, сохранив вашу кровь, не пролив ни капли ее.

Я начинаю незаметно отступать к двери. Мне нужно попытаться отыскать Кая. Сегодня он не пришел к озеру, может быть, по причине этих событий. Он не смог выбраться. Но, возможно, он все еще где-то здесь, в Центре.

— Мы сожалеем лишь о том, что не смогли вмешаться раньше, до того, как была потеряна хоть одна жизнь, — говорит Лоцман. — До сих пор, Общество было сильнее нас. Но теперь мы можем спасти каждого из вас.

На экране, некто в черной форме открывает кейс. Он наполнен небольшими красными пробирками.

Как те пробирки в пещере, снова думаю я, только они светились голубым цветом.

— Это лекарство. И, сейчас, наконец-то, его хватит для каждого человека.

Человек на экране копошится в кейсе и, достав пробирку, снимает с нее колпачок и вытаскивает иглу. С мягкой решительностью опытного врача он вставляет иглу в трубку. Я задерживаю дыхание.

—Эта болезнь может выглядеть мирной, — объясняет Лоцман, — но уверяю вас — она смертельна. Без медицинского ухода органы быстро прекращают свою работу. Организм обезвоживается, и больной умирает. Болезнь может подкосить вас, но мы можем вернуть вас к жизни. Но если вы попытаетесь бежать — мы не гарантируем исцеления.

Порт гаснет. Но не замолкает.

Наверное, есть много причин, почему они выбрали этого человека на роль Лоцмана. И, должно быть, одной из них является его голос.

Потому что, когда Лоцман начинает петь, я останавливаюсь, чтобы послушать.

Это гимн Общества — та песня, которую я знаю всю жизнь, песня, которая не покидала меня в ущельях, песня, которую я не забуду никогда.

Слова льются медленно, печально.

Общество умирает, оно мертво.

По моим щекам текут слезы. Назло себе, я понимаю, что оплакиваю Общество, его кончину. Гибель того, что действительно охраняло некоторых из нас в течение очень долгого времени.

***

Восстание приказало мне ждать.

Но моему терпению пришел конец.

Я нащупываю дорогу по длинному подземному коридору, крошу попадающийся в руки зеленый мох, и удивляюсь тому, как густо и быстро пробиваются растения под землей. Каким-то образом, я прекрасно чувствую, куда должна идти, хотя страх преследует меня, не дает руке держаться за камни и заставляет чуять дорогу нутром.

Я не смогла найти Кая, поэтому пришла узнать, что известно архивистам. Возможно, они склоняются на ту или иную сторону — Общество или Восстание, — но мне кажется, что они, прежде всего, на стороне своих интересов.

Сегодня никто не прячется за своими полками, не погружен с головой в сделки. Архивисты и торговцы собрались в большой зале и оживленно переговариваются, разбившись на группы. И, конечно, самая большая группа образовалась вокруг главы архивистов. Наверное, мне придется долго ждать, прежде чем удастся с ней поговорить.

К моему удивлению, заметив меня, она сразу отделяется от собеседников, чтобы поговорить со мной.

— Значит, чума существует? — задаю вопрос.

— Эта информация не бесплатна, — улыбается она. — Мне следует попросить что-нибудь взамен.

— Я лишилась своих бумаг, — говорю я.

Выражение ее лица меняется, показывая неподдельное сожаление. — О, нет, — восклицает она. — Как?

— Их украли, — объясняю я.

Ее лицо смягчается. Она протягивает мне кусок белой скрученной бумажки, вынутой из нелегального порта архивистов. Оглядывая комнату, я обнаруживаю, что многие держат точно такие же бумажки.

— Ты не единственная, кто захотел узнать, существует ли чума, — говорит она. — Ответ — да.

Нет, — выдыхаю я.

— Мы ожидали нашествия чумы задолго до того, как заграждения окружили зону безмятежья, — продолжает она. — Общество достаточно долго сдерживало болезнь, но теперь она распространяется. И быстро.

— Кто сообщил вам? — спрашиваю я. — Восстание?

Она смеется. — Слухи ходят и в Восстании, и в Обществе. Но архивисты научились быть осторожными с обоими.

Она показывает на бумагу в моей руке. — Для таких времен мы придумали специальный код. Мы использовали его долгое время, чтобы предупреждать друг друга о болезни. Это строки из очень старого стихотворения.

Я опускаю глаза и читаю.

Медик быстро увядает
Всякая вещь свой предел встречает
Чума скоротечно на землю ступает
Исцеления нет, и я умираю…[1]

Я крепче стискиваю бумагу. — Кто этот медик? — спрашиваю я, думая о Ксандере.

— Никто, — отвечает она. — Не имеет значения. Главное слово здесь — чума. В медиках нет ничего особенного. Она вскидывает голову. — А что? Кем, ты думала, он мог быть?

— Лидером Общества, — говорю я, страхуясь. Даже после всех моих контактов с главой архивистов, я не решаюсь рассказывать ей о Ксандере или Кае.

Она снова смеется. — Не существует никакого Лидера Общества. Всем заправляют комитеты чиновников из различных департаментов. Уверена, ты уже и сама обо всем догадалась.

Она права. Я догадывалась. Но странно слышать подтверждение своих подозрений. — Что тогда насчет чумы? — спрашиваю я. — В архивах должны быть какие-то сведения о ней.

— О, да, — подтверждает женщина. — Чума упоминается везде: в литературе, истории, даже в поэзии, как ты заметила. Но везде говорится об одном и том же. Люди умирают до тех пор, пока кто-нибудь не находит лекарство.

— Если каким-то чудом обнаружатся мои бумаги, вы скажете мне?— спрашиваю я. — Если кто-то принесет их на обмен?

Я уже знаю ответ, но его все равно тяжело слышать. — Нет, — говорит она, — Наша работа состоит только в том, чтобы подтверждать подлинность товаров и следить за ходом сделок. Мы никого  не заставляем давать отчет о принесенных товарах.

Конечно, я знала это. Иначе мне, в свою очередь, пришлось бы объясняться, где я достала свои бумаги. В некотором смысле, я ведь тоже их украла.

— Я могла бы написать несколько стихотворений, — говорю я. — Я думала о них до..

Глава архивистов перебивает меня. — У нас нет такого рынка, — сухо говорит она. — Мы работаем со старыми предметами установленной стоимости, и с некоторыми новыми вещами, чья стоимость общеизвестна.

— Подождите, — идея овладевает мною и толкает на безрассудство. Ничего не могу поделать — я четко вижу картинку: мы собираемся все вместе и ведем торговлю. По неизвестным причинам, я представляю эту сцену под куполом Сити-Холла. Только вместо сверкающих нарядов мы приносим яркие картины, произносим красивые речи, напеваем под нос куплеты новых мелодий, не боимся, что нас застигнут врасплох, и всегда готовы ответить на вопрос: Что за песню ты поешь?

— А что, если, — тороплюсь я, — мы откроем новое направление в торговле, выставляя новые, придуманные лично нами вещи? Может быть, я захочу купить чью-то картину. А кому-то понравится мое стихотворение. Или...

Архивист трясет головой. — Такого рынка быть не может, — повторяет она. — Но я, действительно, сожалею об утерянных бумагах.

Ее голос звенит об утрате, которую в состоянии понять лишь настоящий знаток своего дела. Она знала цену тех бумаг. Она видела слова, вдыхала слабый аромат скал и осевшую на них пыль.

— Как и я, — но моя потеря более глубокая, более личная и важная. Я потеряла шанс добраться до Кая, страховку, которая у меня всегда была, на случай, если вдруг я перестала бы верить в Восстание, или если что-то пошло бы не так, я могла бы выторговать дорогу к Каю, к своей семье. Теперь у меня остались жалкие обрывки, и стих Томаса, о котором больше никто не знает, и которого будет недостаточно для продажи, потому что он не записан на бумаге.

— В пути находятся еще два твоих товара, — говорит архивист. — Когда они прибудут, ты можешь немедленно забрать их, так как уже заплатила за них сполна.

Ну, конечно же. Стих «Недосягаем ты, но я» и микрокарта дедушки. Получу ли я их?

— И ты можешь продолжать совершать сделки от нашего имени, — сказала архивист, — до тех пор, пока доказываешь, что заслуживаешь доверия.

— Спасибо, — говорю я. Ну, хоть что-то. Конечно, той малости, полученной за сделки, будет недостаточно, но, возможно, я начну по чуть-чуть копить сбережения.

— Некоторые вещи всегда будут в цене, независимо от того, кто стоит у власти, — говорит напоследок архивист. — Другие изменятся. И стоимость изменится.

— За этим всегда, — смеется она, — так интересно наблюдать.

Часть вторая: Поэт

Глава 9. Ксандер

— Я умираю, — говорит мне пациент. Он открывает глаза. — Это не так уж и больно.

— Ты не умираешь, — уверяю я его, доставая лекарство из кейса. За последние недели больных стало еще больше. Теперь люди знают симптомы чумы, и они часто успевают прийти к нам, прежде чем становится слишком поздно. — А эта краснота? Это цвет трубки, не лекарства. В ближайшее время оно начнет действовать.

Этот пациент пожилой, когда я похлопываю его по руке, кожа кажется очень хрупкой. В Обществе его ожидала бы смерть в ближайшие несколько лет. А теперь, кто знает? Может быть, у него в запасе еще предостаточно времени. Все, что нам нужно — это излечить его от чумы.

Пообещайте, — говорит он, глядя прямо на меня. — Дайте мне слово медика.

Я обещаю.

Я подключаю к нему аппарат, фиксирующий состояние, так что, если он начнет задыхаться, или остановится сердце, мы будем предупреждены. Затем я перехожу к следующему больному. Мы стараемся держаться бодро, но каждый шаг уже дается с трудом.

Эпидемия чумы произошла скорее, чем ожидало Восстание. Захват Общества, в целом, прошел по плану, хотя и не был идеален. Люди приняли сторону повстанцев, потому что им необходимо лекарство. Мы получили их преданность. Но, по-прежнему, остаются те, кто сочувствует Обществу, и те, кто просто боится перемен. Они не верят никому. Вот это мы и пытаемся изменить. Чем больше людей выйдут отсюда здоровыми, тем лучше. Тогда каждый поймет, что мы здесь только для того, чтобы помогать им.

— Кэрроу, — доносится голос главы медиков из моего мини-порта. — В конференц-зале ждет еще одна группа людей, перед которыми нужно выступить с приветственной речью.

— Конечно, — говорю я. Это еще одна часть моей работы. — Уже иду.

Выходя из дверей, я киваю дежурным медсестрам. Сразу после выступления закончится моя смена, поэтому я не вернусь сюда вечером, если не случится чрезвычайная ситуация. — До завтра, — говорю им.

Я вливаюсь в поток людей, идущих в конференц-зал. И почти сразу слышу, как кто-то окликает меня по имени: «Кэрроу». Внизу в холле топчется скученная группа людей; у меня уходит всего секунда на то, чтобы понять, кто меня звал, и я вижу ее.

— Чиновница Лей, — восклицаю я, прежде чем вспоминаю, что теперь она просто Лей. Восстание убрало все чины. У нас остались лишь имена. В последний раз я видел ее почти два месяца назад, когда чума только началась, и Лей застряла в карантине. Она бы не осталась взаперти надолго — повстанцы выпустили всех из клеток и отправили по домам сразу же, как только в городах стало безопасно. Но все равно я ушел и оставил ее там.

— Мне так жаль… — начинаю я, но она трясет головой.

— Ты сделал то, что требовалось, — говорит она. — Я очень рада видеть тебя.

— Я тоже, — киваю я. — Особенно здесь. Означает ли это, что ты присоединилась к Восстанию?

— Да, это так. Но, боюсь, мне понадобиться твоя помощь, чтобы остаться здесь.

— Конечно. Что я могу сделать для тебя?

— Я надеялась, что ты поручишься за меня, — говорит она. — Если нет, то мне придется уйти.

Каждый участник Восстания может поручиться только за трех людей. Мы, несомненно, желаем, чтобы к нам присоединились все, но сейчас нужно быть аккуратными. Поручительство — это не самое легкое из решений. Я всегда предполагал, что этими тремя людьми будут мои родители и Кассия: вдруг ей понадобится моя помощь,  если я ошибся насчет ее принадлежности к повстанцам.

Если тот, за кого ты поручился, окажется предателем, тебя будут судить наравне с этим человеком. Итак: насколько я могу доверять Лей?

Я уже готов спросить, есть ли другой человек, готовый поручиться за нее, но замечаю крепко сжатые губы и напряженную позу и понимаю — больше нет никого. Она не отводит взгляда. Я уже и забыл, что мы практически одного роста.

— Конечно, — говорю я. У меня еще остаются двое. Если я ошибся насчет Кассии, то мой брат Таннен поручится за одного из родителей. Он, вероятно, уже задумывается над таким раскладом. Хотя вначале все было совсем иначе, тогда я только мечтал о том, чтобы поговорить с ним о Восстании.

Лей порывисто кладет руку на мое плечо. — Спасибо, — благодарит она. Ее голос звучит мило и искренне, и немного удивленно. Она не думала, что я соглашусь.

— Не за что, — говорю я.

— Если вы пришли, — объявляю я работникам-новичкам, — это значит, что вы соответствуете трем главным условиям принятия на работу в медицинский центр. Во-первых, у вас есть медицинское образование. Во-вторых, вы не заразны: так как с самого начала столкнулись с болезнью и были исцелены, либо прошли иммунизацию, когда попросили вернуть вас на работу. В-третьих, вы присоединились к Восстанию.

Я делаю паузу и жду, когда все затихнут, потом продолжаю.

— Теперь вы — участники этого движения. Возможно, вы не догадывались о существовании Восстания, пока не услышали голос Лоцмана, либо вы поверили в Восстание только тогда, когда увидели плоды нашего лечения, а может вы просто захотели исцелиться. Безусловно, мы не считаем, будто это говорит против вас. Мы благодарны вам за помощь. Наша единственная задача — спасать людей от чумы.

Я улыбаюсь им, и почти все улыбаются в ответ. Они рады вернуться к работе и принимать участие в решениях. Некоторые из них сгорают от нетерпения.

Затем одна женщина берет слово. — Если это правда, тогда почему вы, — то есть мы, — не сделали иммунизацию людям, до того как они заболели? Зачем было ждать того момента, когда им понадобится лечение?

Один из офицеров-повстанцев дергается в нашу сторону, но я вскидываю руку. Восстание предоставило мне все необходимые инструкции, как отвечать на подобные вопросы. А этот вопрос действительно хорош.

— Почему было не запастись вакциной в том же количестве, что и лекарство? — уточняю я. — Это вы хотите узнать?

— Да, — говорит она. — Так было бы легче и эффективнее препятствовать распространению болезни.

— У Восстания были ограниченные возможности, — отвечаю я. — Мы решили, что лучше всего было использовать наши ресурсы для лечения. Не было никакой возможности предупредить население о чуме, не создав при этом панику. К тому же, Восстание не хотело прививать вас без вашего согласия. Мы же не Общество.

— Но вы, то есть мы, прививали младенцев, — она делает жест рукой. — Без их согласия.

— Это правда, — отвечаю я. — Восстание решило, что прививать детей — достаточно важно, поэтому мы выделили часть ресурсов на эти цели. Как все вы знаете, во время эпидемий младенцы страдают больше всех, и даже лечение не может гарантировать положительный результат в каждом из случаев с маленькими детьми. Поэтому было принято решение о вакцинации без согласия. И вот результат: мы не видели ни одного пришедшего к нам больного человека возрастом до двух лет.

Я жду, пока они переварят эту информацию. — Теперь, когда Восстание полностью у власти, появилась возможность привлекать дополнительные ресурсы для создания вакцины. В конечном итоге, мы спасем каждого, тем или иным путем.

Она кивает, по-видимому, удовлетворенная ответом.

Но есть еще одна причина, о которой я не говорю вслух: если бы Восстание прививало людей тайно, они бы не знали, кого потом благодарить. Они бы даже не подозревали о том, что были спасены. Что повстанцы не принесли эту чуму, а избавили от нее. И люди должны знать об этом. Они не могут выносить решение, не узнав о проблеме.

Поэтому, Восстанию пришлось допустить проникновение чумы в массы. Ни одна революция не обходится без жертв. Такова негласная истина.

— Моя задача напомнить вам, — говорю я, оглядывая группу, — что за каждого из вас, стоящего здесь, поручился кто-то из членов Восстания. Они дали вам шанс, поверили в вас и оправдали. Прошу, не разочаруйте их, или нас, пытаясь навредить нашей работе. Мы лишь спасаем людей.

Я не знаю, где именно стоит Лей, но рад этому. Я обращаюсь к каждому, не только к ней.

— А теперь, — продолжаю я. — Я опишу вам основные процедуры лечения этой болезни. Более точные инструкции и личные задания вы получите, когда будете выходить из кабинета. Некоторые из вас приступят к работе незамедлительно, а остальные смогут отдохнуть в ожидании своей смены.

Я пробегаюсь по главным пунктам протокола, напоминая работникам о необходимых мерах защиты, вроде того, как мыть руки и дезинфицировать инструменты и оборудование. Эти методы особенно важны в свете того, что вирус передается при физическом контакте. Я рассказываю им о системе доступа и первичных медицинских экзаменах, о том, что нам не хватает пружинных матрацев, поэтому приходится переворачивать пациентов вручную. Я описываю метод вакуума, который используется для запечатывания царапин, чтобы остановить распространение инфекций.

Можно услышать, как падает булавка, когда я приступаю к описанию самой интересной им части лекции: лекарству.

— Применение лекарства весьма схоже с тем, что вы видели на экранах портов, когда Лоцман впервые заговорил с народом. — Побочные эффекты практически не засвидетельствованы, но если подобное случится, я приду на помощь в течение получаса.

— Что можно считать побочным эффектом? — задает вопрос мужчина.

— Когда больной перестает дышать, — отвечаю я. — Ему проводят интубацию[2]. Но лекарство по-прежнему действует. Просто какое-то время пациенту нужно помочь дышать. И, очевидно, что проводить интубацию дозволяется только врачам.

— Вам когда-нибудь доводилось наблюдать отрицательную реакцию? — снова спрашивает он.

— Трижды. Учитывая, что я работаю в этом центре с того момента, как повстанцы захватили его под свой контроль. — Иногда мне кажется, что прошло совсем немного времени, а иногда, — что пролетела целая жизнь.

— Как быстро начинается действие лекарства? — выкрикивает кто-то.

— Чаще всего, пациенты встают на ноги уже через три-четыре дня, — отвечаю я, — на шестой день они переходят в зону рекреации медицинского центра. Они пребывают там еще несколько дней, а затем возвращаются домой в объятия родных и друзей. Это лекарство чрезвычайно эффективное.

Некоторые хлопают глазами и удивленно переглядываются друг с другом.

Конечно, они видели, как люди выходят из медицинского центра, но даже не подозревали о том, насколько быстро приходит исцеление.

— Ну, вот, и все, — улыбаюсь я каждому из них. — Добро пожаловать в Восстание.

Они начинают хлопать в ладоши, кое-кто даже кричит «Браво». Комната наполняется возбуждением. Все рады вернуться к активной деятельности, вместо того, чтобы сидеть за стенами ограждений. Я их понимаю. Когда я даю человеку лекарство, я знаю, что делаю правильную вещь.

***

Я пялюсь в потолок комнаты отдыха и прислушиваюсь к дыханию спящих. Где-то за стенами работает Лей. Я рад, что теперь и она член Восстания: Она хорошо позаботится о неподвижных. Я удивляюсь, почему она раньше не присоединилась к повстанцам. Возможно, она просто ничего не знала об этом. В конце концов, о Восстании не говорили в открытую.

Я уверен, что Таннер участвует в Восстании. Как и я, он должен был определить, что присоединиться к Восстанию — это наша обязанность, в ту же минуту, как только услышал об этом. У него тоже есть иммунитет к таблеткам, и он прекрасно подходит на роль повстанца.

Я никогда не узнаю, почему Кай не захотел участвовать в Восстании сразу, когда нас впервые спросили об этом. Восстание могло бы помочь ему, но он не согласился и не рассказал мне, почему.

Кассия. Даже до того, как она решилась сбежать в Отдаленные провинции в поисках Кая, было понятно, что она способна на великие поступки. Как в тот день у бассейна, когда она, наконец, решила, что готова прыгнуть: Она плюхнулась в воду, даже не оглядываясь. Поэтому мне не следовало удивляться тому, что она влюбилась в Кая, — ведь я мечтал, чтобы именно так она влюбилась и в меня: без оглядки.

Только однажды я поддался искушению выйти из рядов повстанцев — когда мы с Кассией узнали, что обручены. Тогда, в течение нескольких месяцев, я играл на оба лагеря: делал то, что велело Восстание, и в то же время вел себя, как гражданин Общества, оставаясь, таким образом, обрученным с Кассией. Но очень скоро я осознал — я желал, чтобы Кассия выбрала меня. В некоторой степени, наше Обручение стало большим доводом против меня. Как она предполагала влюбиться в меня сама, если это приказало ей сделать Общество?

Как только Кассия поведала мне, что запала на Кая, я понял: если он пропадет, она пойдет за ним. Она бы прыгнула. Не сложно было догадаться, что Каю не позволят вечно жить в Кленовом городке, и куда бы его ни отправили — там будет опасно.

Мне пришлось дать ей что-нибудь в дорогу: что-то, что помогло бы ей и напоминало обо мне.

Поэтому я распечатал картину через порт и вышел во двор, чтобы нарвать лепестки роз. Но эти две вещи должны были напоминать ей о прошлом. Я решил, что этого недостаточно. Я хотел дать ей нечто, что помогло бы ей в будущем и заставило думать обо мне.

Была некая ирония в том, что именно Кай рассказал мне об архивистах. Без него я не смог бы узнать, как проводить сделки. И все, что мне пришлось дать архивистам, — это серебряная коробочка с моего банкета Обручения. А взамен мне дали бумагу, распечатанную с их порта, на которой содержалась вся информация с моей официальной микрокарты Обручения, с несколькими изменениями и добавлениями.

Любимый цвет: красный.

Имеет секрет, который расскажет, когда увидит свою Пару снова.

Это было самой легкой частью. Сложнее было раздобыть таблетки. Я не до конца понял, о чем меня попросили архивисты, когда я согласился на сделку.

Но, видимо, это того стоило. Синие таблетки охраняли Кассию от опасности. Она так и сказала мне, глядя в порт: Есть кое-что значимое в этом синем цвете.

Я перекатываюсь на бок и смотрю в стену.

В тот вечер банкета, когда мы с родителями и братом стояли на остановке и ждали аэропоезд, я надеялся, что Кассия сядет на тот же самый рейс. Мы могли бы в последний раз вместе прокатиться до Сити, прежде чем все изменится. И вот она поднялась по ступенькам, придерживая подол своего зеленого платья. Сначала я увидел ее макушку, затем плечи и зеленый шелк на коже, и, наконец, она подняла голову, и я увидел ее глаза.

Я знал ее тогда, и я знаю, какая она сейчас. Я почти уверен в этом.

Глава 10. Кассия 

Я спешу по краю белого заграждения, протянувшегося вдоль музея. Перед тем, как Восстание заколотило окна музея, можно было увидеть звезды и разбросанное битое стекло. Люди пытались прорваться внутрь той ночью, когда мы впервые услышали голос Лоцмана. Я не знаю, что они надеялись украсть. Большинство из нас давно поняли, что в музее не хранится ничего ценного. За исключением архивистов, конечно, но те всегда знают, когда приходит время скрыться.

На протяжении нескольких недель после того, как Восстание пришло к власти, у нас появилось чего-то больше и чего-то меньше, чем раньше.

Каждый день я возвращаюсь домой позже обычного, потому что всегда после работы бегу совершать сделки.

Хотя офицер Восстания мог бы сказать мне, чтобы я не задерживалась, он или она не будет обвинять меня или предупреждать о неправомерности моих действий, так что у меня гораздо больше свободы, чем раньше. И еще мы больше знаем о чуме и о Восстании. Руководство повстанцев объяснило, что некоторым людям с самого рождения привили иммунитет против чумы и красных таблеток. Это, в свою очередь, объясняет способность Кая и Ксандера помнить все, несмотря на прием красной таблетки. Это также означает, что давным-давно Восстание не выбирало меня.

И теперь у нас гораздо меньше уверенности. Что же будет дальше?

Лоцман говорит, что Восстание спасет всех нас, но для этого мы также должны помочь. Никаких перемещений по стране — мы должны стараться остановить распространение чумы и расходовать ресурсы на лечение тех, кто болен. Остановить чуму, говорит Лоцман, это самое главное, — тогда мы действительно сможем начать жизнь с чистого листа. У меня есть иммунитет против чумы, как и у большинства в Восстании, и в ближайшее время, так или иначе, мы будем в безопасности. Тогда, обещает Лоцман, мы действительно сможем изменять положение вещей.

Когда Лоцман говорит с нами, его голос все так же великолепен, как и в первый день; а сейчас, когда мы к тому же можем его лицезреть, нет сил оторваться от его синих глаз и той веры, которую они излучают.

«Восстание, — говорит он, — для каждого», и я уверена, что именно так он и думает.

Я знаю, что с моей семьей все в порядке. Я разговаривала с ними несколько раз через порт. Брэм заболел чумой в самом начале, но он выздоровел, как и обещало Восстание, а мои родители были помещены на карантин и привиты. Но я не могу спросить у Брэма, каково чувствовать себя больным — мы по-прежнему общаемся осмотрительно. Мы улыбаемся и говорим не более того, что говорили при Обществе. Мы не до конца уверены, подслушивают нас или нет.

Я не хочу общаться, если хоть кто-то посторонний слушает.

Восстание только помогает установить связь с близкими родственниками. Согласно законам Восстания, Обручения слишком молодых людей более не существует, и у Восстания нет времени выискивать пару для каждого. — Предпочитаете ли вы, — спрашивает Лоцман, — тратить время, налаживая отношения? Или нам, прежде всего, следует расходовать ресурсы, спасая людей?

Так что мне не удалось спросить Ксандера про его секрет, упомянутый на тех бумажках, что я читала в Каньоне. Иногда мне кажется, что я разгадала его секрет, что это так же просто, как его пребывание в Восстании. Но в другие моменты я не так уверена.

Легко представить себе, что чувствуют люди, когда Ксандер приходит им на помощь. Он принуждает себя слушать их жалобы. Берет их руки в свои. Разговаривает искренне и мягко, точно так же, как это было в моем сне в ущелье, когда он побудил меня открыть глаза. Пациенты просто обязаны чувствовать себя лучше, лишь увидев его.

Я послала сообщения Каю и Ксандеру после нашествия чумы, сообщая им, что со мной все в порядке. После того, как вор стащил мои бумаги, эти послания стоили дороже, чем я могла позволить себе, но мне пришлось отправить их. Я не хотела, чтобы обо мне беспокоились.

Ответ я не получила до сих пор. Ни единого слова, написанного на бумаге или напечатанного. И я так же не получила ни стих «Недосягаем ты, но я...», ни микрокарту дедушки. Слишком долго.

Иногда я думаю, что микрокарта находится в руках торговца, слегшего от болезни в отдаленном месте; тогда она потеряна навсегда. Потому что Брэм отправлял ее мне, я верю в это.

Когда я работала в провинции Тана, до побега в Каньон, именно Брэм отправил мне сообщение насчет микрокарты и вызвал во мне желание взглянуть на нее снова. В своем послании Брэм описал, что он увидел на той микрокарте:

В самом конце списка информация о любимых воспоминаниях дедушки: по одному о каждом из нас. Его воспоминание обо мне: когда я произнес свое первое в жизни слово — «еще». А о тебе: то, что он называл «день красного сада».

Еще в Тане я убедила себя, что дедушка немного ошибся — он, наверное, имел в виду «дни красного сада», во множественном числе. Те дни весны, лета и осени, когда мы сидели во дворе его дома и беседовали.

Но позже я выяснила, что дело обстоит иначе. Ведь дедушка был умным и осторожным. Если он внес в список день красного сада, в единственном числе, как его любимое воспоминание обо мне, значит, он имел в виду один конкретный день. И я не могу его вспомнить.

Может, Общество заставило меня принять красную таблетку в тот самый день красного сада?

Дедушка всегда верил в меня. Это он первым сказал, чтобы я не принимала зеленую таблетку, что она не нужна мне. Он тот, кто подарил мне два стихотворения — Томаса, о том, чтобы не уходить без боя, и Теннисона, о берегах и Лоцмане. Я по-прежнему не знаю, какому из стихов мне нужно следовать, но дедушка доверил мне оба.

***

У входа в музей кто-то ждет — одинокая фигурка женщины на фоне серого весеннего полдня, который все никак не прольется дождем.

— Я хочу узнать больше о прославленной истории Центра, — говорит она мне. У женщины очень привлекательное лицо, я бы узнала ее, если бы видела раньше. Что-то в ней напомнило мне о матери. Женщина смотрит на меня с надеждой и опасением, как и любой, кто приходит сюда впервые. Слухи об архивистах распространяются быстро.

— Я не архивист, — отвечаю ей. — Но я могу совершить с вами сделку от их имени.

Те из нас, кто получил право торговать с архивистами, носят тонкие красные браслеты — обычно мы прячем их под рукавами, но показываем людям, обращающимся за помощью. Торговец, у которого нет браслета, долго не продержится, по крайней мере, в музее. Ведь люди, приходящие сюда, хотят быть уверены в безопасности и надежности торговли. Я улыбаюсь женщине, стараясь создать атмосферу непринужденности, и подхожу ближе, чтобы она разглядела браслет.

— Стойте, — выкрикивает она, и я замираю.

— Извините, — говорит она. — Просто я заметила, что вы чуть не наступили на это. — И она указывает на землю.

Буква, начертанная в грязи; Но я не писала ее. Мое сердце пропускает удар. — Это вы начертили? — спрашиваю ее.

— Нет. Вы тоже ее видите?

— Да, это похоже на букву Э.

Тогда, в Каньоне, я долгое время думала, что вижу свое имя, но это было настолько нереально, до тех пор, пока я не наткнулась на дерево, которое Кай разрисовал для меня. Но эта буква, начертанная в грязи сильными, грубыми штрихами, очень даже реальна. Как будто человек, создавший ее, решительно и целенаправленно стремился оставить послание.

Элай. Имя приходит на ум, хотя, насколько я знаю, он никогда не учился писать. И Элая здесь нет, несмотря на то, что Центр его родной город. Он сейчас должен быть где-то за горами, по ту сторону Отдаленных провинций.

Люди смотрят, думаю я. Может быть, они тоже приложат руки к камню.

— Кто-то умеет писать, — благоговейно шепчет женщина.

— Это же легко, — говорю я ей. — Очертания предметов просто должны стоять перед глазами.

Она трясет головой, не понимая, о чем я говорю.

— Я не писала это, но я знаю, как надо писать, — объясняю ей. — Вы смотрите на буквы и создаете их своими руками. Для этого просто нужна практика.

Женщина выглядит обеспокоенной. Глаза потемнели, она как будто замкнулась в себе, напряглась и погрустнела.

— Вы хорошо себя чувствуете? — спрашиваю я.

Она смеется и дает именно тот ответ, который был принят в Обществе: — Да, я в порядке.

Я перевожу взгляд на купол Сити-Холла и жду. Если она хочет что-то сказать, у нее есть такая возможность. Я научилась этому у Кая, затем у архивистов — если ты не нарушаешь тишину, то собеседник обязательно заговорит.

— Мой сын, — говорит она вполголоса. — С тех пор, как пришла чума, он не может спокойно спать. Я постоянно говорю ему, что есть лекарство, но он все равно боится заболеть. Он просыпается много раз за ночь. Даже учитывая, что у него есть иммунитет, он все равно боится.

— О, боже, — сочувствую я.

— Мы так устали. Мне нужны зеленые таблетки, столько, сколько их возможно купить. — Она достает кольцо с красным камнем. Как и где она нашла его? Я не должна спрашивать. Но, если это не подделка, то оно имеет свою ценность. — Он боится. Мы не знаем, что еще можно придумать.

Я беру кольцо. Мы видели множество подобных вещей, с тех пор как Восстание изъяло у нас все контейнеры с таблетками.

Хотя я и рада, что красных и синих таблеток больше нет, но я также знаю людей, нуждающихся в зеленых таблетках и испытывающих без них много неудобств. Даже моей матери как-то понадобилось принять одну.

Я вспоминаю, как она склонялась над моей постелью, когда я не могла уснуть, и пела мне колыбельную о растениях, и грудь пронзает мимолетная боль. «Морковь посевная», — медленно и нежно пела она. — «Дикая морковь. Ешь ее корень, пока он молодой. Ее цветочки белые и кружевные. Красивые, как звезды».

Однажды Общество направило ее для изучения растений в Отдаленные провинции. Она должна была выяснить, какие культуры выращивали и, возможно, использовали в пищу Отклоненные. Мама потом рассказывала, что видела в Грандии целое поле моркови, а в другой провинции — поле белых цветов, еще более красивых. Она разговаривала с земледельцами, разрабатывавшими поля. Она видела страх разоблачения в их глазах, но все равно выполнила задание и написала рапорт Обществу, потому что защищала свою семью. И Общество оставило ей эти воспоминания и не стерло память.

Мама выращивала растения всю свою жизнь. Может быть, воспоминание дедушки о дне красного сада как-то связано с ее работой?

Меня овевает легкий весенний ветерок, срывающий последние листочки с веток кустарников. Они падают на одежду, и я представляю, что, если смахну их, то и оставшиеся у меня бумаги улетят вместе с ними. Я понимаю, что пришло время перестать так сильно цепляться за вещи.

Женщина поворачивается в сторону озера — длинной полосы воды, сверкающей на солнце.

Вода, река, камень, солнце.

Возможно, именно об этом пела Каю его мать в Отдаленных провинциях, когда рисовала на скалах.

Я вкладываю кольцо обратно в руку женщины. — Не давайте ему таблеток, — говорю я. — Не сейчас. Попробуйте петь ему.

— Что? — с искренним недоумением спрашивает она.

— Вы можете петь ему песни, — повторяю я. — Это должно сработать.

И тогда ее глаза расширяются. — Я бы могла. В моей голове звучит музыка. Постоянно. — Теперь ее голос полон энергии. — Но какие слова мне нужно использовать?

А какие бы слова напевал Хантер своей умершей дочери, Саре, в поселении фермеров? Она верила в то, во что не верил он. Так что же за слова ему нужно было подобрать, чтобы перекинуть мостик между верой и неверием?

А что бы пел Кай? Я думаю обо всех местах, в которых мы побывали вместе, обо всех вещах, что мы видели:

На холме и под деревом ветер резвится.
Никому не заметен, далеко за границей.

Стоя здесь рядом с женщиной не спящего ребенка, я задаю себе тот же вопрос, что и раньше — когда Сизиф достигал вершины холма, встречал ли его там кто-нибудь?

Касался ли его кто-то украдкой, прежде чем он снова оказывался у подножья горы с камнем наготове? Улыбался ли он себе, когда вновь начинал катить камень?

Я никогда не сочиняла песню, но начинала писать стихотворение, которое не смогла закончить. Оно было посвящено Каю и начиналось словами:

К тебе карабкаюсь во тьме,
А ждешь ли ты меня при звездах и луне?

— Сейчас, — говорю я, вытаскивая обугленную палочку из рукава и бумажку из-за манжета.

Я пишу внимательно. Никогда еще слова не приходили ко мне с такой легкостью, но я стараюсь не совершать ошибки в их написании. Иначе придется идти к архивистам за новой порцией бумаги. Все строчки стихотворения уже крутятся у меня в голове, поэтому я пишу быстрее, чтобы не потерять ни слова.

Я всегда думала, что мое первое оконченное стихотворение будет для Кая. Но это все же кажется правильнее. Этот стих о нас двоих, и в то же время о других. Он рассказывает обо всех местах, где можно встретить свою любовь.

Чайная роза, плетистая роза, кружевная морковь.
Вода, река, камни и солнце вновь.

На холме и под деревом ветер резвится.
Никому не заметен, далеко за границей.

К тебе карабкаюсь во тьме,
А ждешь ли ты меня при звездах и луне?

Я использовала начальные строчки из стихотворения к Каю, чтобы закончить этот стих. Наконец-то я написала что-то от начала и до конца. После секундного колебания я приписала свое имя — автора — внизу страницы.

— Держите, — говорю я. — Можете наложить музыку на эти слова и станете владелицей песни.

Меня будто осенило: вот так, в действительности, и надо создавать творения. В этаком сотрудничестве, когда ты даешь слова, а другие берут их и придают им смысл, или кладут на них музыку, или откладывают в сторону, если это не то, что им нужно.

Сначала она не берет бумажку. Наверно, думает, что придется предложить что-то взамен.

В это мгновение я осознаю, что идея торговать искусством была в корне неверной.

— Я даю это для вашего сына, — говорю я. — От меня лично. Не от архивистов. И не как торговец.

— Спасибо, — отвечает она. — Вы очень добры. — Она выглядит удивленной и довольной, и засовывает бумажку в рукав, повторяя за мной. — Но вдруг это не сработает...

— Тогда приходите снова, — предлагаю я. — И я дам вам зеленые таблетки.

***

Простившись с женщиной, я направляюсь в тайное убежище архивистов, чтобы разузнать, есть ли для меня какая работа, и в то же время проверить сохранность своих вещей. После кражи тех ценностей, я отдала свою коробку на хранение архивистам. Ее спрятали где-то в потайной комнате, которую я никогда в глаза не видела. И только у нескольких архивистов есть ключи от дверей.

Мне выносят коробку, и я сразу заглядываю внутрь. Некогда заполненная бесценными документами, теперь она хранит рулон бумаги из порта, пару туфель производства Общества, белую рубашку — часть униформы чиновника, и красное шелковое платье, которое я надевала, когда шла на озеро на свидание с Каем. И два стихотворения, которые я всегда ношу с собой. Все вместе, это не выглядит впечатляющей коллекцией, но для начала сойдет. Всего несколько недель. А потом, либо Восстание доставит меня к тем, кого я люблю, либо я сама найду способ уйти.

— Все на месте, — говорю я архивисту-помощнику. — Спасибо. Есть ли на сегодня еще какие-то сделки для меня?

— Нет. Но, как обычно, ты можешь постоять у музея в ожидании заказчиков.

Я киваю. Если бы утром я не потратила время на ту женщину, то моя коллекция пополнилась бы еще на один предмет.

Я отрываю длинный кусок бумаги из рулона и оборачиваю его вокруг запястья, пряча под рукав. — Это все, — оповещаю я архивиста. — Спасибо.

Глава архивистов ловит мой взгляд, когда я появляюсь из-за стеллажей. Она мотает головой. Еще нет. Мой стих и микрокарту все еще не доставили.

Иногда я представляю, что глава архивистов и есть настоящий Лоцман, ведущий нас в воды наших желаний и нужд, доставляющий нас в безопасное место в лодках, наполненных различными предметами, необходимыми нам, чтобы начать новую, настоящую жизнь.

Это не так уж невозможно.

Какое место подойдет для повстанцев лучше, чем эти подземелья?

***

Взбираясь по лестнице на поверхность земли, я чувствую усиливающийся запах травы и приближение сумерек.

Возвращаясь в город, я уже не так уверена, что смогу это сделать. Ведь я так долго хранила этот стих. Возможно, я трачу и отдаю слишком много. Но избавиться от своих самых больших сожалений мне так и не удалось. Я столь долго берегла стихи, и вот они украдены; я так и не научила писать ни Ксандера, ни Брэма. Почему я не подумала сделать это? Брэм и Ксандер умные мальчики; они могли бы сами научиться, но ведь иногда бывает так приятно, когда кто-то помогает тебе сделать первые шаги.

Я медленно пробираюсь в темноте, разматывая бумагу с запястья. Разглаживаю рулон на гладкой холодной металлической поверхности скамьи в парке, а потом начинаю писать, мягко надавливая на бумагу обугленной палочкой. Так легко творить, когда знаешь как; это все равно, что закинуть ветку в аппарат для сжигания мусора. Когда я заканчиваю, мои ладони черные и замерзшие, но сердце кажется горячим, раскаленным.

Ветви деревьев протягивают свои руки, и я растягиваю на них свою бумагу. Ветер дует мягко, и, кажется, что деревья убаюкивают слова с такой же заботой, что и мать свое дитя. С такой же заботой, как Хантер обнимал Сару, когда нес ее на кладбище в Каньоне.

В белом свете уличных фонарей кажется, что этот парк может существовать только в хорошо развитом воображении или в глубинах сна. Я представляю, что вдруг проснусь, и все это исчезнет. Эти бумажные деревья, эта белая ночь. Мои угольные слова, ожидающие своего читателя.

Знаю, что Кай поймет, почему мне пришлось написать этот стих, почему я не согласилась на меньшее.

Не уходи безропотно во тьму,
Будь яростней пред ночью всех ночей,
Не дай погаснуть свету своему!

Даже если на эти строчки наткнется сторонник Общества, он все равно увидит слова, когда будет снимать бумагу с дерева. И даже если он захочет сжечь их, они будут скользить меж его пальцев на пути к огню. Эти слова станут общими, несмотря ни на что.

Хоть добрый видит: не сберечь ему
Живую зелень юности своей,
Борись, борись,
Не дай погаснуть свету своему.

В мире есть много добрых мужчин и женщин, думаю я, способных даже на мелкие поступки. Они спрашивают себя, что может произойти, как закружится водоворот вещей, если мы только осмелимся выделиться из толпы.

И я — одна из них.

Отматываю еще немного бумаги и вижу строчку

А ты, хватавший солнце налету

Я наматываю бумагу на ветки, делаю длинную петлю, вверх и вниз, сгибаю колени. Руки приподнимаю над головой, совсем как те девушки на картине, увиденной мною в пещере. Я чувствую ритм, время застыло.

Я представляю, что танцую.

Глава 11. Кай

— Ты прыгаешь сегодня? — спрашивает меня один из пилотов.  Наша эскадра шагает по тропинке вдоль реки, змеей извивающейся по Камасу. В одном месте — рядом с Сити-Холлом и стенами — река превращается в каскад водопадов. Неподалеку серая цапля разрезает быстрые воды речного потока.

— Нет, — говорю я, не скрывая раздражения в голосе. — Я не вижу смысла в этом.

— Это знак единства, — объясняет он. Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на него поближе.

— Мы все работаем на Восстание, не так ли? — спрашиваю я. — Разве этого единства недостаточно?

Пилот, Люк, замолкает и ускоряет шаг, так что я один остаюсь в хвосте группы. Прошло уже несколько часов, и каждый хотел попасть в город. Для многих из нас все еще небезопасно свободно разгуливать по улицам города, некогда бывшего оплотом Общества, несмотря на то, что Восстание еще несколько недель назад захватило в Камасе власть. Как и ожидалось, для Восстания Камас стал первой и самой легкой для захвата провинцией — ведь здесь живут и работают так много мятежников.

Инди поравнялась со мной. — Ты должен прыгнуть, — говорит она. — Они все хотят, чтобы ты сделал это.

Другие группы уже начали прыгать в реку. Хотя официально сейчас весна, вода, стекающая с гор, еще очень холодная. Я не планировал прыгать в воду. Я не трус, но и не глупец. Это не тот безопасный, теплый, голубой бассейн в Кленовом городке. После мифа о Сизифе и того, что случилось, когда погиб Вик...

Я больше не доверяю воде.

Сегодня много народу вышло прогуляться по берегам реки. Солнце пригревает наши спины. Восстание попросило каждого остаться на той работе, на которую их распределило Общество, пока чума окончательно не отступит, так что большинство людей заняты делами. Но, как и раньше, работники службы соц. защиты приводят маленьких детей покидать камешки в реку, а рабочие наслаждаются новообретенной свободой и едят свой обед из жестяных банок там, где захотят. У всех этих людей должен быть иммунитет или лекарство, чтобы гулять так беззаботно. Они похожи на нас. Они знают, что опасность им не грозит.

Я бросаю взгляд на стену заграждения, которая так же изгибается вдоль реки.

Несмотря на то, что Восстание прочно взяло бразды правления, некоторые ограничения все еще существуют, например: куда мы можем идти. Медики и рабочие за ограждения выйти не могут. Они едят, спят и дышат чумой.

Кассия говорила мне, что Ксандер попал по распределению в Камас. Странно, что он сейчас, возможно, по ту сторону стен, работает в медицинском центре. В Камасе наши пути еще не пересекались, хотя мы оба находимся здесь уже несколько месяцев. Я надеялся, что увижу Ксандера. Я хотел бы поговорить с ним. Мне интересно узнать, что он думает о Восстании — обрел ли он в нем то, на что так страстно надеялся?

Я не удивлюсь, если он до сих пор любит Кассию. Уверен, что любит.

Я ничего не слышал о ней со времени нашествия чумы, но повстанцы привили каждого в своих рядах, у кого ранее еще не было иммунитета. Я думаю, что она в любом случае в безопасности. Но я не знаю точно.

Я отправил ей сообщение так скоро, как смог, рассказывая, как мне жаль, что не смог попрощаться с ней той ночью на озере. Я спрашивал, все ли у нее в порядке, и говорил, что люблю еу.

За эту сделку я отдал четыре порции своей еды, но оно того стоило, хотя я не должен делать это слишком часто, чтобы не попасть в неприятности.

Отсутствие новостей от Кассии сводит меня с ума. Каждый раз, когда я летаю, мне приходится удерживать себя от того, чтобы рискнуть всем, сбежать и попытаться отыскать ее. Если даже удастся украсть корабль, Восстание собьет меня. Я напоминаю себе, что мертвым не принесу ей никакой пользы.

Но и оставаясь живым, я не делаю для нее ничего хорошего. Не знаю, сколько еще смогу ждать до того, как плюну на все и рискну.

— Почему бы не прыгнуть? — спрашивает Инди, протиснувшись ко мне. — Ты умеешь плавать.

— А что насчет тебя? Ты собираешься? — интересуюсь у нее.

— Возможно, — отвечает Инди. До сих пор все немного недоумевают на ее счет, но в то же время все больше людей проникаются к ней уважением. Невозможно не зауважать эту девушку после ее мастерского пилотажа.

Я уже открываю рот, чтобы сказать еще что-то, но тут узнаю лицо в толпе. Один из тех торговцев, кто обычно передает мне записки от Кассии. Именно эту девушку я не видел уже долгое время. Есть ли у нее сегодня что-нибудь для меня?

Характер проводимых архивистами сделок теперь изменился. Восстание позакрывало музеи Общества, объясняя это тем, что они хранили одну лишь ненужную пропаганду. Поэтому, чтобы встречаться и находить друг друга в толпе, нам приходится ждать снаружи у дверей музеев.

Передача происходит, как всегда, быстро. Она проходит мимо, не меняя выражения глаз, мы немного сталкиваемся, как это часто бывает в толкучке. Со стороны, я уверен, все выглядит совершенно естественно, но при этом она кое-что передает мне — послание.

— Простите, — на краткий миг она ловит мой взгляд. — Я спешу.

Она ведет себя так, будто налетела на меня, торопясь по своим делам, но я понял, что она имела в виду. Сообщение запоздало, вероятнее всего, потому что она заболела чумой. Как ей удалось сохранить бумагу? Кто-нибудь читал ее, пока она была неподвижна?

Мое сердце скачет, будто кролик, ищущий укрытие на равнине. Это сообщение должно быть от Кассии. Никто другой никогда и ничего не присылал мне. Как же хочется прочитать его немедленно. Но придется подождать, когда будет безопасно.

— Если бы ты мог улететь куда угодно, куда бы ты направился? — спрашивает Инди.

— Думаю, ты знаешь ответ, — говорю я. А сам сжимаю бумагу в кармане.

— Тогда, в Центр, — кивает она. — Ты бы полетел в Центр.

— Куда угодно, где будет Кассия.

Калеб оглядывается на нас, и я думаю, уж не заметил ли он передачу послания. Меня терзает сомнение. Девушка-торговец действовала быстро. Я не могу понять, кто такой Калеб. Он был единственным, кто отвез кейсы обратно, в то время как мы всего лишь доставили лекарство. Ни один другой корабль не взял на борт этот груз. Командир обычно говорит нам, что мы повезем, но на этот раз, думаю, все гораздо сложнее, чем мы предполагали. И еще я думаю, что Калеба приставили следить за одним из нас, только не знаю точно, за мной или Инди. Может, даже за обоими.

— А что насчет тебя? — спрашиваю я Инди, сохраняя непринужденный тон. — Если бы ты могла улететь куда угодно, то какое место бы выбрала? Соному?

Нет, — говорит она так, будто подобное предположение нелепо. — Я бы не стала возвращаться на родину. Я бы полетела туда, где еще никогда не бывала.

Мои пальцы сжимают клочок бумажки в кармане. Однажды Кассия сказала, что она хранит некоторые страницы рядом с кожей. Это ближайшая вещь, которой я могу коснуться и увидеть ее прямо сейчас.

Инди пристально смотрит на меня. А затем, как она часто делает, говорит кое-что, сбивающее с толку. Неожиданное. Она наклоняется ближе и тихо, чтобы никто не услышал, шепчет. — Я всегда хотела спросить у тебя. Почему, когда мы были в Каверне, ты не стащил ни одной пробирки? Я видела, как Кассия и Элай взяли по одной. А ты нет.

Инди права. Я не взял пробирку. Хотя Кассия с Элаем взяли. Кассия взяла пробирку дедушки. А Элай украл ту, что принадлежала Вику. А потом они передали их мне на хранение. Я спрятал пробирки под деревом у ручья, который протекал до лагеря повстанцев.

— Мне не нужно было, — отвечаю я.

Мы с Инди останавливаемся. Остальные члены группы что-то выкрикивают и шумят. Они нашли глубокое место, откуда удобно прыгать, сразу за одним из уступов. Почти там же, где прыгали другие эскадры, и недалеко от пешеходной тропинки, где люди могут остановиться и поглазеть.

— Давайте сюда, — зовет Коннор, один из пилотов. Он смотрит прямо на нас с Инди. — Или боитесь?

Я даже не думаю отвечать. Коннор — парень любопытный, высокомерный и заурядный. Он думает, что он лидер. Но я-то знаю, что это чушь.

— Нет, — отвечает Инди и тут же скидывает форму, оставшись в майке и шортах, и с разбега плюхается в воду. Когда она ударяется о водную поверхность, ее приветствует каждый. У меня перехватывает дыхание, когда я думаю о том, какая, должно быть, холодная там вода.

А затем вспоминаю Кассию и тот далекий день в Ории, когда она прыгнула в теплый голубой бассейн.

Инди показывается на поверхности, мокрая, смеющаяся и дрожащая.

Несмотря на то, что она прекрасна, с этим диким взглядом, я ничего не могу поделать и думаю, вот бы Кассия оказалась здесь.

Инди замечает это. Слабый огонек в ее глазах меркнет, когда она отводит взгляд, выплывает из реки, тянется за своей одеждой и пожимает руки другим пилотам. Кто-то еще прыгает с обрыва, и толпа снова взрывается криками.

Инди дрожит, выжимая свои длинные волосы.

Придется это прекратить, думаю я. Мне не нужно любить Инди так же, как люблю Кассию, но я должен перестать думать о Кассии всякий раз, когда смотрю на Инди. Я знаю, каково это — когда люди смотрят сквозь тебя, или еще хуже — видят в тебе кого-то другого, а не тебя самого.

Над головами пролетает строй воздушных кораблей, и мы дружно задираем головы, уже чисто автоматически, так как сами почти все время проводим в небе.

Инди забирается на один из камней у реки и наблюдает, как прыгают другие. Она откидывает голову и прикрывает глаза. Сейчас она напоминает мне одну из маленьких ящериц, которые водятся в Отдаленных провинциях. С виду они кажутся ленивыми, но если ты попытаешься схватить их, они умчатся быстрее молнии, разрезающей небо перед раскатами летнего грома.

Я присаживаюсь рядом с ней и смотрю на реку и на все, что в ней плавает — птицы, обломки скал. Из всего, что там проплывает, можно построить десяток лодок за час-другой, особенно по весне.

— Я удивлюсь, если вам разрешат летать поодиночке, — говорит Коннор. Конечно, он произносит эти слова достаточно громко, чтобы все слышали, и подходит еще ближе, пытаясь запугать нас. Его фигура огромная и неповоротливая, около двух метров роста. Во мне хоть и метр восемьдесят, но я намного проворнее его, и не волнуюсь, если придется драться. Он не успеет словить Инди или меня, если мы решим убежать. — Кажется, Лоцману вы всегда будете нужны в паре. Наверно, он думает, что вы друг без друга не справитесь с полетами.

Инди громко смеется. — Это смешно, — говорит она. — Лоцман знает, что я могу летать одна.

— Может быть, — сомневается Коннор, и его так легко разгадать, те грязные вещи, которые он, очевидно, собирается сказать еще до того, как открывает рот, — причина, по которой вы двое летаете вместе, в том, что вы...

— Лучшие, — перебивает Инди. — Естественно. Мы лучшие.

Коннор смеется. После прыжка в реку вода стекает с него крупными каплями. Он выглядит по-дурацки промокшим, совсем не так, как красивая и сияющая Инди. — Ты слишком высокого мнения о себе, — говорит он. — Может, ты думаешь, что в один прекрасный день станешь Лоцманом? — Он оглядывается через плечо, посмотреть, смеются ли все, как и он, находя это забавным. Но люди притихли.

— Конечно, — говорит Инди так, будто не верит, что он вообще спрашивает об этом.

— Мы все на это надеемся, — вмешивается девочка по имени Рея. — А почему нет? Теперь мы можем мечтать.

— Но не ты, — обращается Инди к Коннору. — Тебе нужна другая мечта. Ты не достаточно хорош на роль Лоцмана. И я не думаю, что когда-нибудь будешь.

— Серьезно? — с насмешкой он нависает над девушкой. — И откуда же тебе это известно?

— Потому что я летала с тобой, и ты не доверяешь небу. — Коннор смеется и собирается сказать что-то, но Инди перебивает его: — Ты всегда думаешь только о себе. Когда ты что-то делаешь, ты рисуешься. А кто заметит?

Коннор отворачивается от нее. Через плечо произносит что-то оскорбительное — что бы он сделал ей и с ней, если бы она не была такой чокнутой. Я порываюсь броситься за ним.

— Не обращай внимания, — абсолютно равнодушным тоном говорит Инди. Я хочу сказать ей, что это опасно, что нужно быть начеку с такими людьми, как Коннор. Но что это изменит?

Веселье окончено. Люди возвращаются в лагерь за сухой одеждой. Некоторые пилоты и бегуны дрожат. Почти каждый побывал в реке.

Пока мы идем, Инди заплетает свои длинные влажные волосы. — Что, если бы тебе дали шанс вернуть кого-то? — спрашивает она, продолжая прерванный ранее разговор. — И ни слова про Кассию, — добавляет она, нетерпеливо фыркая. — Она не в счет, она ведь не умерла.

Приятно слышать, что Инди говорит это, хотя, конечно же, у нее нет стопроцентной уверенности. Все равно, если Кассия отправила мне сообщение, это хорошая новость. Я снова сжимаю клочок бумажки и улыбаюсь.

— Кого бы я вернул после смерти? — переспрашиваю я Инди. — Почему ты задаешь мне такие вопросы?

Инди сжимает губы. На мгновение я думаю, что она не собирается отвечать, но затем она произносит: — Теперь все возможно.

— Думаешь, Восстанию подвластны такие вещи, которые никогда не давались Обществу? — спрашиваю я. — Думаешь, Восстание обнаружило способ возвращать людей к жизни?

— Пока нет, — продолжает она, — но разве тебе не кажется, что им это когда-нибудь удастся? Не думаешь, что это и есть единственная цель Лоцмана? Все древние истории и песни толкуют о том, что он спасет нас. И, возможно, не только от Общества или чумы, а от самой смерти...

— Нет, — я понижаю голос. — Ты же видела те образцы в Каньоне. Как вообще возможно вернуть кого-то из этого? Даже если использовать эти образцы и создать кого-то, похожего на оригинал, то он все равно никогда не будет тем же самым человеком. Никого нельзя вернуть, никогда. Понимаешь, о чем я говорю?

Инди упрямо качает головой.

И тут я ощущаю толчок в спину, теряю равновесие и лечу прямо в воду. У меня едва хватает времени вытащить руку из кармана и зажать бумажку в кулаке, прежде чем окунуться в воду. Держа руку высоко над водой, я со всех сил отталкиваюсь ногами от дна реки.

Но ясно, что бумага все равно намокла.

Остальные думают, что я поднял кулак в виде своеобразного приветствия, поэтому начинают кричать, свистеть, и поднимают в ответ свои кулаки. Мне приходится поддержать эту игру, и я выкрикиваю: — Восстание! — и все подхватывают этот клич.

Я уверен, что это Коннор толкнул меня. Он наблюдает с берега, сложив руки на груди.

***

Река Камас протекает прямо рядом с нашим лагерем, и, как только народ расходится по баракам, чтобы сменить одежду, я бегу к груде камней у воды, по дороге разворачивая бумагу. Если он испортил ее послание...

Часть написанного в самом низу оказывается размытой. Сердце замирает. Но большая часть слов остается четкой, и видно, что их писала Кассия от руки. Я бы понял это, в любом случае. Она немного изменила наш шифр, как мы всегда делали, но мне хватает совсем немного времени, чтобы сложить кусочки головоломки.

Я в порядке, но большинство моих бумаг украдено.

Поэтому не волнуйся, если не часто получаешь весточку. Я найду тебя так скоро, как только возможно. У меня есть план. Кай, я знаю, что ты собираешься искать меня, что хочешь спасти меня. Но тебе нужно довериться мне — я сама могу защитить себя.

Скоро весна. Я чувствую ее. Я продолжаю сортировать, но письма пишу везде, где только могу.

Я был прав, это старое письмо. Чума ускорила ход одних событий и замедлила остальные. Торговля уже не такая надежная вещь, какой была раньше. Сколько недель назад она написала это послание? Через неделю после наступления чумы? Через две? Она вообще получила мое письмо, или оно до сих пор лежит где-нибудь в кармане неподвижного больного в медицинском центре?

Временами, когда я чувствую несправедливость того, что мы вынуждены общаться урывками, я напоминаю себе, что нам повезло больше других, потому что мы можем писать друг другу. Этот дар, который ты, прежде всего, передал мне, с каждым днем становится ценнее для меня. Мы можем держать связь друг с другом, пока снова не соединимся.

Я люблю тебя, Кай.

Так мы всегда заканчиваем послания друг другу. Но в этот раз там есть кое-что еще.

Я не могла позволить себе такую роскошь, отправить два отдельных сообщения в Камас. И раньше я никогда не просила тебя об этом; я пыталась связаться с ним разными способами, сказать, чтобы вы не разделялись. Но ты же найдешь выход и передашь это Ксандеру? Следующая часть предназначена ему, и она важна.

Тут я замечаю, что внизу страницы шифр частично переходит в набор чисел. Похоже на первичный числовой код, но в самом низу чернила расходятся волнами, именно с того места, докуда я погрузился в воду.

Меня так и подмывает расшифровать это послание. Кассия знает, что я могу, но она так же доверяет мне.

Она имеет право. Я еще не забыл, каким взглядом она смотрела на меня тогда, в хижине ущелья, когда поняла, что я скрыл от нее карту Восстания. Тогда я пообещал себе, что не позволю страху превратить меня в какого-то другого человека, кем я не хочу быть. Теперь я тот, кто доверяет, и кому можно доверять.

Я должен найти способ доставить это сообщение Ксандеру, даже если оно неполное. Даже, если передавая ему письмо, я покажу себя в неприглядном свете, из-за того, что часть послания испорчена.

Я кладу бумагу на плоский валун, прижимая ее камешком поменьше, предоставляя ветру просушить ее. Это не займет много времени, и, надеюсь, меня не станут искать.

Обернувшись, я замечаю Инди, бредущую по камням. Она сменила намокшую форму и уже присаживается неподалеку. Я придерживаю уголок бумаги, опасаясь, что ветер вдруг взметнет и унесет ее прочь. На этот раз, Инди молчит. Не задает никаких вопросов.

В отличие от меня. — В чем секрет? — спрашиваю у нее.

Она смотрит на меня, подняв брови. О чем ты?

— В чем секрет твоих мастерских полетов? Например, в тот раз, когда при приземлении заклинило мотор, ты великолепно посадила машину. — Мы проскребли дном по асфальту посадочной полосы, металл обшивки высекал искры, а Инди даже не выглядела сколько-нибудь взволнованной.

— Я знаю, как дополняют друг друга расстояние и пространство, — отвечает она. — Когда я смотрю на вещи, я чувствую их.

Она права. Она всегда хорошо чувствует размер и размещение объекта в пространстве. Она взяла то осиное гнездо, потому что ей понравилось, как подогнаны друг к другу его части. Когда она карабкалась по стенам Каньона, то делала это с показной легкостью. И все же, отличное пространственное мышление — даже если у нее это происходит на уровне интуиции — не объясняет, почему она так хорошо пилотирует и так быстро обучается. Я тоже неплохо летаю, но Инди — гораздо лучше.

— И я понимаю движение вещей, — добавляет Инди. — Вот, она, например.

Девушка указывает на цаплю, летящую над водой. Птица скользит над водой, широко расправив крылья, паря на воздушных потоках как можно дольше. Я гляжу на Инди, ощущая внезапную боль от того, насколько она одинока, как та цапля. Она знает, как дополняют друг друга вещи и как они движутся, но при этом ее практически никто не понимает. Она самый одинокий человек из всех, кого я когда-либо знал.

Всегда ли она была такой?

— Инди, — спрашиваю я, — а ты взяла пробирку из Каверны?

— Конечно, — говорит она.

— Сколько? — интересуюсь я.

— Всего одну.

— Чью?

— Просто чью-то, — уклоняется она.

— Где ты ее спрятала?

— Я не смогла сберечь ее. Когда мы плыли по реке к повстанцам, лодка перевернулась, и пробирка ушла под воду.

Она говорит не всю правду. Я не знаю, в чем именно она лжет, но уж если Инди решила придерживаться собственной тактики, то никакими клещами не вытянешь из нее правду.

— Вы с Хантером — единственные, кто не сделал этого, — говорит Инди. — В смысле, не взяли пробирки.

Несомненно. Ведь мы с Хантером признаем всю правду насчет смерти.

— Я видел, как умирали люди, — объясняю я. — И ты видела. Когда они умирают, они исчезают. И ничем не вернешь их обратно.

А мы живы. Здесь и сейчас. И нам есть, что терять.

— Что, если тебе понадобится проникнуть за стены заграждения? — спрашиваю я Инди, меняя тему. — Ты скажешь, что это невозможно?

— Конечно же, нет, — отвечает она. Как я и думал. — Есть множество способов проникнуть внутрь.

— Например? — интересуюсь я с усмешкой. Ничего не могу поделать с собой.

— Вскарабкаться по стене, — говорит она.

— Нас заметят.

— Не заметят, если мы будем быстры, — уточняет Инди. — Или мы могли бы перелететь через стены.

— Ну, так нас точно схватят.

— Нет, если нас доставит туда сам Лоцман.

Глава 12. Ксандер

Когда доставляют лекарство, в медицинском центре начинается всеобщее волнение. Это один из немногих шансов увидеться с людьми по ту сторону заграждений. Врачи и больные прибывают к нам постоянно, а вот пилоты и бегуны — это редкое явление. Они никак не связаны с медицинским центром или даже с Камасом.

И, возможно, есть шанс, что мы увидим Лоцмана. Идет слух о том, что он лично доставляет лекарства в Камас. Видимо, посадка в стенах наших заграждений так сложна, что ее могут выполнить только лучшие пилоты.

Первый корабль приземляется на улицу, которую они используют для взлетно-посадочной полосы. Пилот останавливает корабль в нескольких метрах от мраморных ступеней Сити-Холла.

— Я не знаю, как им это удается, — говорит один из медиков, качая головой.

— Я тоже, — отвечаю я. Корабль разворачивается и движется к нам. На земле его скорость намного ниже, чем в воздухе. Наблюдая за его приближением, я спрашиваю себя, появится ли у меня когда-нибудь возможность полетать на одном из этих кораблей. Сколькими интересными вещами мы сможем заняться, когда исцелим, наконец, всех больных.

***

Мы открываем кейсы в хранилище лекарств, сканируем пробирки с помощью мини-портов. Бип. Бип. Бип. Офицеры Восстания, прибывшие на кораблях, один за другим заходят внутрь, неся с собой кейсы.

Я заканчиваю сканировать пробирки из первого кейса. Передо мной появляется еще один офицер.

— Спасибо, — произношу я, протягивая руку, чтобы принять у него кейс, и поднимаю глаза.

Кай.

— Кэрроу, — говорит он.

— Маркхем, — откликаюсь я. Так необычно произносить его фамилию. — Значит, ты в Восстании.

— Естественно, — подтверждает он. — Всегда был. — Он криво усмехается, ведь мы оба знаем, что это ложь. Мне хочется расспросить его о тысячах разных вещей, но у нас нет столько времени. Нужно продолжать принимать груз.

И неожиданно, это уже перестает казаться самой важной вещью в мире. Я хочу спросить, где она и что с ней, не слышал ли он что-нибудь о ней.

— Приятно было повидаться, — говорит Кай.

— И мне, — киваю я. Это правда. Кай протягивает руку, и мы обмениваемся крепким рукопожатием, я чувствую, как он вкладывает в мою ладонь кусочек бумаги.

— От нее, — шепчет Кай, чтобы не услышали другие. И, прежде чем кто-то посоветует нам вернуться к работе, он разворачивается и идет на выход. После того, как Кай исчезает за дверью, я окидываю взглядом людей в помещении и замечаю девчонку с рыжими волосами, наблюдающую за мной.

— Ты меня не знаешь, — говорит она.

— Нет, — соглашаюсь я.

Она наклоняет голову, внимательно разглядывая меня. — Меня зовут Инди, — представляется она. Она смеется, и улыбка превращает ее в красавицу. Я улыбаюсь в ответ, и затем она тоже исчезает.

Я запихиваю послание поглубже в карман. Больше Кай не возвращается, по крайней мере, я не замечаю этого. Ничего не могу с собой поделать, но чувствую себя как в детстве, когда он начинал какую-то игру, и только я знал об этом. Теперь у нас появился еще один секрет. Что написано на той бумаге? Очень хочется прочитать ее прямо сейчас, но у меня еще продолжается смена. Когда ты работаешь, не остается времени на что-то еще.

***

Мы с Каем стали друзьями практически сразу с того дня, как он появился в нашем городке. Поначалу, я завидовал ему. Я подбил его украсть красные таблетки, и он сделал это. После этого случая мы начали уважать друг друга.

Я вспоминаю еще один день, когда мы были гораздо моложе. Нам было по тринадцать лет или около того, и мы оба были влюблены в Кассию. Мы стояли возле ее дома, притворяясь, что что-то выясняем. Но, на самом деле, мы ждали, когда она придет домой.

В какой-то момент мы просто замолчали. — Она все не идет, — сказал я.

— Может быть, зашла в гости к дедушке, — предположил Кай.

Я кивнул.

— Так или иначе, она вернется, — сказал Кай. — Но я не знаю, почему так волнуюсь о том, что ее сейчас нет рядом.

В тот момент я и понял, что мы испытываем одинаковые чувства. Мы любили Кассию, может, каждый по своему, но с одинаковой силой, а именно: были влюблены по уши, на сто процентов.

Общество твердило, что такого числа не существует, но и мне, и Каю было плевать. И за это я тоже уважал его. И всегда восхищался его способностью не унывать и не жаловаться, не смотря на то, что его жизнь в городке нельзя было назвать легкой. Многие люди видели в нем только замену для другого человека.

И меня всегда интересовал вопрос: Что же, на самом деле, случилось с Мэтью Маркхемом? Общество сказало нам, что он умер, но я до сих пор не верю в это.

В ту ночь, когда Патрик Маркхем бродил по улицам в ночной пижаме, именно мой отец заметил его и проводил до дому, пока никто не успел вызвать чиновников.

— Он был вне себя, — прошептал отец матери, стоя на крыльце, после того как отвел Патрика домой. Я подслушивал за дверью. — Он бормотал о чем-то, что никак не может быть правдой.

— Что он сказал? — спросила мама.

Отец помолчал несколько минут. Когда я уже подумал, что он не собирается отвечать, он сказал: — Патрик не переставал спрашивать меня, Зачем я сделал это?

Мама с шумом втянула воздух. Как и я. Они разом обернулись и заметили меня через стекло в двери. — Возвращайся в постель, Ксандер, — сказала мама. — Волноваться не о чем. Патрик уже дома.

Мой отец так и не передал чиновникам то, что говорил Патрик. И соседи знали, почему той ночью Патрик бродил по улицам: он оплакивал смерть сына — не было нужды давать нам красные таблетки, чтобы вбить нам это в головы. Кроме того, его горе напоминало нам о том, что нужно держать Аномалий подальше от нормальных граждан.

Но я запомнил, что еще сказал отец матери, когда они уже зашли в дом. — Кажется, я заметил в глазах Патрика кое-что еще, кроме горя, — сказал он.

— Что?

— Чувство вины.

— Наверно, потому что это случилось на его рабочем месте, — предположила мать. — Он не должен винить себя. Он же не мог знать заранее.

— Нет, — ответил отец. — Это была именно вина. Настоящая, осознанная вина.

Они зашли в свою комнату, и больше я ничего не смог услышать.

Не думаю, что Патрик убил собственного сына. Но что-то там все же произошло, и эту головоломку я до сих пор не могу разгадать.

***

Когда моя смена, наконец, заканчивается, я выхожу во внутренний дворик. В каждом крыле медицинского центра есть такой закуток, и это единственное место, куда мы можем выйти за пределами стен здания. Кроме меня, здесь находятся только два человека: мужчина и женщина, увлеченные беседой. Я иду в другой конец дворика, не желая прерывать их уединение, и поворачиваюсь спиной, чтобы они не заметили, как я разворачиваю бумагу.

Сначала я лишь пялюсь на буквы, написанные Кассией.

Они прекрасны. Хотел бы я уметь так же. Хотел бы я, чтобы она научила меня писать. Во мне пронеслась волна горечи, как будто кто-то впрыснул ее шприцем в мои вены. Но я умею справляться с чувствами: надо просто помнить, что ни к чему хорошему это не ведет. Я и раньше страдал от потери Кассии, и ничего из этого не вышло. Гораздо важнее осознать то, что я потратил свою жизнь, чтобы не стать таким человеком.

У меня уходит несколько секунд, чтобы расшифровать этот код — первичный код с подстановкой, какой мы изучали в детстве, — когда Общество отбирало тех, кто лучше всех годился для работы сортировщика. Интересно, кто-нибудь еще расшифровал это послание до того, как оно попало мне в руки? Читал ли его Кай?

Ксандер, написала Кассия, я хотела сказать тебе, что со мной все хорошо, и также поведать еще кое о чем. Прежде всего, никогда не принимай синие таблетки. Я знаю, что Восстание изъяло все таблетки, но если тебе попадется хоть одна синяя, избавься от нее. Они могут убить тебя.

Стоп. Я перечитываю предложение. Это же не правда. Или нет? Синие таблетки предназначены, чтобы спасать нас. Восстание сказало бы, если это было ложью. Или не сказало? Знают ли они об этом? Следующее ее предложение подтверждает, что, да, они знают.

Кажется, для Восстания общеизвестно, что синие таблетки отравлены, но я не хотела, чтобы ты на собственном примере выяснил этот факт. Я пыталась сказать тебе об этом через порт и думала, что ты понял меня, но потом начала беспокоиться, что все же не понял. Общество поддерживало в нас веру, что синие таблетки спасают нас. Но они, наоборот, лишают сил и парализуют. И если никто вовремя не придет на помощь, ты просто умрешь. Я видела в Каньоне пример того, как это случилось.

Она видела. Значит, она, действительно, знает.

Есть что-то значимое в этом синем цвете. Она же пыталась сказать мне. Я чувствую тошноту. Почему Восстание не предупредило меня? Таблетки могли убить ее. Это было бы на моей совести. Как я мог совершить такую ошибку?

Пара во дворе теперь разговаривает тише. Я отворачиваюсь. Продолжаю читать, мысли скачут. Следующее предложение приносит небольшое облегчение: по-крайней мере я не ошибся насчет того, что она член Восстания.

Я в рядах Восстания.

Об этом я тоже пыталась сказать тебе.

Мне следовало написать тебе раньше, но ты был чиновником. Я не хотела доставлять тебе неприятности. И ты никогда не видел, как я пишу от руки. Как бы ты догадался, что это сообщение от меня, даже если архивисты скажут так? Поэтому я нашла способ передать тебе послание — через Кая. Он видел, как я пишу, и подтвердит тебе, что послание, действительно, от меня.

Я знаю, что ты в рядах повстанцев. Я поняла, что ты пытался сказать мне через порт. Я должна была сама догадаться — ты всегда был первым среди нас, кто принимал правильные решения.

И еще кое-что я хотела сказать тебе лично, о чем не хотела упоминать в письме. Я хотела поговорить с тобой лицом к лицу. Но теперь просто обязана написать об этом, на случай, если у нас не получится встретиться в ближайшее время.

Я знаю, что ты любишь меня. Я тоже люблю тебя, и всегда буду, но…

На этом предложение обрывается. Вода повредила оставшуюся часть послания, размыла и сделала неразборчивыми слова. На мгновение я испытываю злость. Как оно может быть испорчено именно на этом самом важном месте? Что она хотела сказать? Она написала, что любит меня, но...

Какая-то часть меня желает, чтобы предложение закончилось именно здесь, перед словом «но».

Что же произошло? Бумага испортилась в результате какой-то случайности? Мог ли Кай сделать это преднамеренно? Кай всегда играл по-честному. И ему сейчас лучше бы продолжать играть честно.

Я сворачиваю бумагу и прячу обратно в карман. Пока я читал послание, уже спустились сумерки. За пределами заграждения солнце уже должно было уйти за горизонт. Дверь, ведущая во дворик, открывается, и выходит Лей, как раз в тот момент, когда пара направляется внутрь.

— Кэрроу, — произносит она. — Я надеялась, что найду тебя здесь.

— Что-то случилось? — спрашиваю я. Последние несколько дней я не пересекался с ней. Учитывая, что она не была членом Восстания с самого начала, ее поставили работать не медиком, а лишь медсестрой общего профиля, ассистирующей в той команде и смене, где она больше всего нужна.

— Нет, — отвечает она. — Все хорошо. Мне нравится ухаживать за больными. А ты как?

— Я тоже в порядке.

Лей смотрит на меня, и я замечаю в ее глазах тот же вопрос, какой я задавал себе, когда пришлось решать, отдать за нее голос или нет. Ей любопытно, можно ли мне довериться, и действительно ли она знает меня настоящего.

— Я хотела, — говорит она, наконец, — поинтересоваться у тебя на счет того красного пятнышка, которое появляется у больных на спине. Что это?

— Это небольшое поражение нервной системы, — объясняю я. — Пятно появляется на спине или шее, когда вирус проникает в организм. — Я запинаюсь, но вспоминаю, что теперь она в наших рядах, и ей можно рассказать все. — Восстание приказало некоторым из нас следить за появлением подобных пятен, так как они — верный признак чумы.

— И такое случается только с теми людьми, кто действительно заболел.

— Верно, — киваю я. — замершие формы вируса, который используют для иммунизации, не приводят к подобным симптомам. Но когда человека поражает живой вирус чумы, он проникает в нервные ткани, оставляя после себя след в виде красного пятна.

— А ты замечал что-нибудь необычное? — спрашивает Лей. — Какие-нибудь разновидности первоначальной формы вируса? — Она пытается выяснить, не заразилась ли она чумой, и не принимает на веру заявления Восстания. Это должно бы встревожить меня, раз уж я отдал за нее голос, но я остаюсь спокоен.

— Не совсем, — отвечаю я. — И сейчас и раньше к нам поступали больные, которые не были еще совсем неподвижными. Один пациент даже разговаривал со мной, пока я вливал в него лекарство.

— И что он сказал? — спрашивает Лей.

— Он хотел, чтобы я дал ему обещание, что с ним все будет хорошо. И я дал.

Она кивает, и неожиданно я замечаю, какой измотанной она выглядит. — У тебя сейчас перерыв? — спрашиваю у нее.

— Нет, через несколько часов. Но это не так уж важно, в любом случае. Я не спала толком с тех пор, как он ушел. Я не вижу сны. Это самая сложная вещь для меня со времени его смерти.

Я понимаю. — Потому что, если ты не видишь сны, ты не можешь притвориться, что он по-прежнему рядом. — Вот что делаю я, когда сплю: возвращаюсь к Кассии в наш городок.

— Да, — кивает она. — Не могу. — Она смотрит на меня, и я слышу ее невысказанные слова. Ее избранник умер, и уже ничего не будет, как прежде.

Затем, к моему удивлению, она наклоняется ближе и на краткий миг касается ладонью моего лица. Такое со мной случается впервые после Кассии, поэтому мне приходится сопротивляться, чтобы не прильнуть к этому ласкающему прикосновению. — Твои глаза голубые, — говорит она и убирает руку. — Как у него. — Ее голос полон одиночества и тоски по нему... 

Глава 13. Кассия

Сначала площадь перед музеем кажется безлюдной, и я расстроенно поджимаю губы. Как же я заработаю себе на дорогу к семье, если никто не хочет торговать?

Терпение, напоминаю я себе. Тут не угадаешь, когда за тобой наблюдают и ждут, и решают, заговорить с тобой или нет. Пока что я здесь единственный торговец, но это ненадолго. Скоро подтянутся остальные.

Краем глаза замечаю движение, и вот из-за угла здания музея появляется девчушка с короткими светлыми волосами и красивыми глазами. Она что-то держит в сложенных перед собой ладонях. На секунду я вспоминаю Инди с ее осиным гнездом, как бережно она несла его через все ущелья.

Девочка подходит ближе. — Можно с вами поговорить? — спрашивает она.

— Конечно, — отвечаю я. В последнее время мы практически отказались от всяких паролей-вопросов об истории Общества. В них уже нет такой нужды, как раньше.

Девочка приоткрывает ладони, и я вижу крохотную, с коричневато-зеленым оперением птичку, сидящую внутри.

Зрелище оказывается настолько необычным, что я таращусь на эту птичку, абсолютно неподвижную, и только ее перышки слабо трепещут на ветру.

Они отливают зеленым, отмечаю я.

— Я сделала ее, — говорит девочка, — в благодарность за ваши слова, которые спасли моего брата. Держите.

И она протягивает мне эту птичку. Маленькая, слепленная из глины и высушенная на солнце. В моей ладони она кажется тяжелой и живой, ее перышки сделаны из кусочков зеленого шелка и покрывают только крылья.

— Она прекрасна, — восхищаюсь я. — А перышки, — они...

— Сделаны из отреза шелка, который Общество прислало мне несколько месяцев назад, после моего банкета Обручения. Я решила, что ткань мне больше не понадобится.

Она тоже надевала зеленое платье.

— Не сжимайте птичку слишком крепко, — просит девочка. — Она может вас поранить, — и затем она тянет меня из тени деревьев, и неоперенные части птички начинают искриться. Они сверкают на солнце.

— Мне пришлось разбить стекло, чтобы разрезать шелк на кусочки. А потом я подумала, что можно использовать и осколки тоже. Я их раздробила мелко-мелко и закатала в глину. Они размером почти с песчинки.

Я прикрываю глаза. Когда-то давно, в городке, я сделала нечто подобное, — отдала Каю отрез своего платья. Я четко помню, как трещала материя, когда я отрывала кусок от платья.

Птичка вся сверкает, и, кажется, что она вот-вот взлетит. Блеск стекла, шелк оперения.

Она кажется настолько живой, что на один краткий миг мне хочется выпустить ее в небо и посмотреть, как она замашет крылышками. Но я знаю, что в итоге услышу только глухой стук глины о землю и разлетающиеся клочки зелени. Форма, которая делает ее птицей, будет уничтожена. Поэтому я бережно сжимаю ее, и слова песни непроизвольно рвутся наружу.

Я не одна, кто умеет писать.

Я не одна, кто умеет создавать.

Общество отняло у нас так много, но мы все равно слышим шорох музыки, легкие намеки на поэзию; все равно замечаем подсказки искусства в окружающем нас мире. Они никогда не могли удержать нас в стороне от всего этого. Мы накапливали в себе частицы искусства, зачастую сами не понимая этого, и многие жаждали найти путь, поделиться этим богатством.

Я в который раз осознаю, что мы не нуждаемся в торговле своим искусством — мы могли бы дарить его или делиться. Кто-то принесет стих, а другой принесет картину. И если мы ничего не возьмем с собой, все равно будем богаче, чем раньше, просто поглядев на что-то прекрасное или послушав что-то правдивое.

Ветер играет с зелеными перышками птички. — Она слишком прекрасна, — говорю я, — чтобы хранить ее только для себя одной.

— Именно это я и почувствовала в отношении вашего стихотворения, — нетерпеливо кивает девочка. — Мне захотелось показать его всем и каждому.

— А что, если мы найдем способ сделать это? — спрашиваю я. — Что, если у нас получится собраться всем вместе, и каждый принесет то, что придумал и сделал сам?

Но где?

Музей приходит на ум первым, и я оборачиваюсь, чтобы поглядеть на его заколоченные двери. Если мы сможем проникнуть внутрь, то в музее найдутся вполне подходящие для нас витрины и яркий свет ламп. Если они сломаны, мы сможем починить. Мысленно я уже представляю, как открываю дверцу одной из витрин, пришпиливаю внутрь свой стих и отступаю на шаг назад, чтобы полюбоваться.

Меня пробирает мелкая дрожь. Нет. Это не самое подходящее место.

Я поворачиваюсь назад к девочке. Она смотрит на меня оценивающим взглядом. — Меня зовут Далтон Фуллер, — представляется она.

Как посредник, я не обязана называться, но сейчас я не занимаюсь торговлей. — Я Кассия Рейес, — говорю я.

— Я знаю, — кивает Далтон. — Вы ведь подписались внизу стихотворения. — Она умолкает. — Думаю, я знаю подходящее для нас место.

***

— Туда никто не ходит, потому что запах не очень приятный. Но это можно исправить.

Мы стоим на краю болота, простирающегося до самого озера. С этого места мы видим только берег, но не то, что омывают воды.

Я подумала о тех рыбках, бьющихся о пирс, о своих руках и голенях — была ли это последняя попытка Общества отравить воды, как они это сделали в Отдаленных провинциях и на землях Врага? Но зачем надо было отравлять свои водоемы, вроде этого озера?

Поскольку Восстание вплотную занялось лечением болезни, у них значительно уменьшилась территория зоны безмятежья. Я видела, как воздушные корабли увозили одни части заграждений, сближая другие их части. И теперь некоторые здания, раньше бывшие внутри стен, очутились снаружи.

Восстание перетащило неиспользуемые части заграждений на свободную землю возле озера. Разделенные, белые куски стен сами выглядят, как произведение искусства — огромные и изогнутые, будто упавшие на землю перья гигантского существа, превратившиеся затем в мрамор, подобно костям, которые постепенно каменеют в земле. Как разрушенные ущелья с пустотами между ними.

— Я видела их с воздуха, на остановках аэропоезда, — говорю я, — но даже не предполагала, как они выглядят вблизи.

В одном месте два куска стен оказались сваленными друг рядом с другом, ближе, чем остальные. Они параллельно изгибаются и вместе выглядят, как длинный туннель, не срастающийся вверху. Я захожу внутрь, там немного темнее и воздух холоднее, а над головой чистая линия голубого неба, льющаяся потоком света. Я прислоняю ладонь к поверхности стены и гляжу наверх.

— Дождь проникает внутрь, — говорит Далтон. — Но все равно это место достаточно укрыто и вполне подходит нам.

— Мы могли бы повесить картины и стихи на стены, — предлагаю я, и Далтон согласно кивает. — И соорудить какой-нибудь помост, чтобы выставлять предметы вроде твоей птички.

А если кто-то умеет петь, они будут приходить сюда, и мы будем слушать их. На мгновение я застываю, представляя, как музыка эхом отражается от стен и бежит дальше, к опустошенному, заброшенному озеру.

Я знаю, что должна продолжать заниматься торговлей, чтобы вернуться к своей семье, и сортировать, чтобы сохраниться в рядах Восстания. Но эта задумка также кажется мне правильной. Думаю, дедушка понял бы меня.  

Часть третья: Медик

Глава 14. Ксандер

— Посылаем новую группу пациентов, — передает мне главный медик по мини-порту.

— Хорошо, — отвечаю я. — Мы готовы принять их. — Теперь у нас есть пустые кровати. После трех месяцев буйства чумы, болезнь, наконец, начала сходить на нет, во многом благодаря увеличению иммунизации, осуществляемой Восстанием. Ученые, пилоты и работники сделали все, что было в их силах, мы спасли уже сотни тысяч людей. Это большая честь — быть частью Восстания.

Я иду к двери, чтобы впустить врачей с новыми больными. — Похоже, у нас были незначительные вспышки болезни в одном из пригородов, — говорит один из врачей, протискиваясь внутрь и держа в руках носилки с одного конца. Пот градом катится с его лица, он выглядит уставшим. Я восхищаюсь врачами больше, чем кем-либо еще в Восстании. Их работа тяжела физически и очень утомительна. — Я предполагаю, что они каким-то образом пропустили иммунизацию.

— Вы можете положить его прямо здесь, — говорю я. Они перекладывают пациента с носилок на кровать. Одна из медсестер начинает переодевать пациента в больничный халат, и я слышу, как она восклицает в изумлении.

— Что там? — спрашиваю я.

— Сыпь, — отвечает медсестра. Она указывает на пациента, и я замечаю красные полосы, покрывающие его грудь. — У этого совсем плохи дела.

Если маленькие красные пятнышки стали для нас привычным зрелищем, то сейчас мы видим сыпь, распространившуюся по всему туловищу. — Давайте перевернем его и осмотрим спину, — предлагаю я.

Мы так и делаем. Сыпь покрывает и спину пациента. Я вытаскиваю свой мини-порт, чтобы ввести заметку. — У остальных так же? — спрашиваю я.

— Пока не замечали, — отвечает врач.

Мы осматриваем остальных новоприбывших. Ни на одном из них нет сильной сыпи, или даже небольших красных пятен.

— Возможно, ничего страшного нет, — говорю я. — Но я приглашу вирусолога.

***

Его приход не занимает много времени. — Что там у нас? — самоуверенно спрашивает он. Я не особо общался с ним, но знаю его в лицо, и знаю, что у него репутация одного из лучших врачей в Восстании. — Какие-то изменения?

— Похоже на то, — отвечаю я. — Обширная вирусная сыпь, ранее небольшая и локализованная, а сейчас проявившаяся в виде дерматом по всему туловищу.

Вирусолог смотрит на меня с удивлением, как будто он не ожидал, что я буду использовать медицинские термины. Но я нахожусь здесь уже три месяца. Я знаю, какие слова нужно говорить, и, что более важно, я знаю, что они означают.

Мы уже стоим в перчатках и масках, готовые для процедур. Вирусолог роется в кейсе и вытаскивает лекарство. — Принесите мне аппарат, фиксирующий состояние, — просит он одного из врачей. — А Вы, — обращается он ко мне. — Возьмите кровь на анализ и подключите капельницу.

— Подобного мы совсем не ожидали, — говорит вирусолог в тот момент, когда я запускаю иглу в вену больного. Главный медик наблюдает за нашими действиями из главного порта на стене. — Вирусы все время изменяются. Можно увидеть, как различные мутации одного вируса проявляются в различных тканях, и даже на одном человеке.

Я подвешиваю пакет с питательными веществами и открываю капельницу.

— Чтобы мутация набрала силу, — говорит вирусолог, — должно произойти некое селективное давление. Нечто такое, что сделает мутацию более жизнеспособной, чем изначальный вирус.

Он обучает меня, осознаю я, чего делать совсем не должен. И, думаю, что я понял, о чем он говорит. — Лекарство, например? — спрашиваю я. — Оно может сыграть роль селективного давления? — Могли мы сами дать толчок к развитию нового вируса?

— Не волнуйтесь, — отвечает он. — Скорее всего, мы просто столкнулись с иммунной системой, неадекватно реагирующей на вирус.

Он поглядывает на больного, отдавая указания на мини-порт. Учитывая, что я занимаюсь больными, сообщение поступает и на мой мини-порт тоже. Переворачивайте больного каждые два часа, чтобы предотвратить образование пролежней. Обрабатывайте и перевязывайте пораженные ткани, сдерживая распространение инфекции. Те же инструкции, что и для остальных пациентов. — Бедный парень, — произносит врач. — Может быть, лучшим выходом для него будет оставаться без сознания. Потому что он будет испытывать сильную боль, пока не исцелится.

— Следует ли нам поместить больных с этого потока в отдельный корпус медцентра? — спрашиваю я у главного медика через порт.

— Только если вы сами предпочтете не размещать их в вашем крыле, — отвечает тот.

— Нет, мы может изолировать их позднее, если появится такая необходимость.

Вирусолог согласно кивает. — Как только мы получим результаты с взятых образцов ткани, я дам вам знать, — говорит он. — Это займет всего час-другой.

— Начинайте, тем временем, проводить терапию, — дает мне указание главный медик.

— Хорошо.

— Вы отлично проводите забор крови, — выйдя из кабинета, говорит вирусолог. — Можно подумать, что Вы и раньше работали врачом.

— Спасибо, — отвечаю я.

— Кэрроу, — добавляет главный медик, — Вы давно не отдыхали. Возьмите перерыв, пока будут исследовать образцы.

— Я в порядке, — возражаю я.

— Вы уже и так перерабатываете, — повторяет главный медик. — Медсестры и врачи за всем приглядят.

***

Я давно начал проводить все свои перерывы на заднем дворике. Даже обед туда приношу. Здесь есть небольшой клочок, засаженный деревцами и цветами, которые уже начинают чахнуть, потому что за ними некому ухаживать. Но, по крайней мере, когда я нахожусь здесь, то знаю точно — день сейчас или ночь.

И еще я надеюсь, что, проводя все время в одном и том же месте, имею больше шансов встретить Лей. Тогда мы могли бы поболтать о работе и о своих наблюдениях.

Сначала я думаю, что мне не повезло — ее нет во дворике. Но, когда я уже приканчиваю свой обед, дверь отворяется и выходит Лей.

— Кэрроу, — приветствует она с радостью в голосе. Должно быть, она тоже искала меня, это приятно осознавать. Она улыбается и жестом показывает на людей, заполнивших двор. — Это место уже многим приглянулось.

Она права. Я насчитываю, по крайней мере, тринадцать человек, пригревшихся на солнце. — Я хотел пообщаться с тобой, — говорю я. — Кое-что интересное произошло в последней партии прибывших пациентов.

— Что там случилось? — спрашивает она.

— У одного больного обнаружили обширную форму сыпи.

— Как это выглядит?

Я описываю Лей характер повреждений и слова вирусолога. Но у меня очень плохо получается объяснить ей, что значит селективное давление. Она все же улавливает суть. — Итак, возможно ли, что само лекарство стало причиной мутации?

— Может, это и правда мутация, — говорю я. — Но ни у одного другого больного не наблюдается подобной сыпи. Хотя, вполне возможно, что прошло совсем немного времени, и симптомы еще не проявились.

— Мне бы очень хотелось увидеть их, — говорит она. Сначала я думаю, что она имеет в виду пациентов, но замечаю ее жест в том направлении, где должны виднеться горы, если бы стены не загораживали их. — Меня всегда удивляло, почему людям, жившим далеко от гор, ничего о них не рассказывали. Сейчас я догадываюсь, почему.

— Я никогда не скучал по ним, — откликаюсь я. В Ории у нас был только Холм, и меня это никогда не заботило. Меня больше привлекали небольшие места — лужайка перед зданием школы, яркая синева плавательного бассейна. И еще мне нравились кленовые деревья, пока их совсем не спилили. Мне хочется создать заново все эти прекрасные вещи, теперь, когда Общество пало.

— Мое имя — Ксандер, — неожиданно говорю я Лей, и удивляю нас обоих. — Кажется, я никогда не говорил тебе его.

— А я Ниа, — отвечает она.

— Очень приятно, — говорю я. Так оно и есть, хотя мы не будем нарушать протокол и обращаться друг к другу по именам во время работы.

— Что мне нравится в нем больше всего, — резко меняет она и тон, и тему разговора, — так это то, что он никогда не боится. Кроме того случая, когда он влюбился в меня. Но и тогда он не отступил.

На то, чтобы дать правильный ответ, у меня уходит чуть больше времени, чем обычно. Но Лей не дает мне и рта раскрыть.

— А что тебе нравится в ней? — спрашивает она. — В твоей Паре?

— Все, — отвечаю я. — Абсолютно. — Мои руки безвольно повисают. И снова я не могу подобрать слова для ответа. Это чувство так непривычно, и я не могу понять, почему мне так сложно говорить о Кассии.

Мне кажется, что Лей огорчает мое немногословие, но нет. — Я тебя понимаю, — она согласно кивает.

Мое время вышло, и перерыв закончился. — Мне нужно возвращаться, — говорю я. — Самое время осмотреть пациентов.

— Все это для тебя так естественно, не правда ли? — говорит Лей.

— О чем ты? — не понимаю я.

— Заботиться о людях, — Она снова смотрит в направлении гор.

— Где ты жил прошлым летом? — интересуется она. — Тебя тогда уже направили в Камас?

— Нет. — Тогда я еще был дома, в Ории, и пытался влюбить в себя Кассию. Как же давно это было. — А что?

— Ты напоминаешь мне один вид рыбок, которые приплывают в нашу реку на летний сезон, — объясняет она.

Я смеюсь. — Это хорошо или плохо?

Она улыбается, но все равно выглядит грустной. — Они приплывают с моря всеми возможными путями.

— Это звучит невероятно, — удивляюсь я.

— Да, но это правда. И во время своего путешествия они полностью меняются. Когда эти рыбы живут в океане, они голубые с серебристыми спинками. Но, приплывая в здешние воды, они приобретают дико-пестрый окрас — становятся ярко-красными с зелеными головами.

Я не совсем понимаю, как все это связано со мной.

Она пытается объяснить. — Я хочу сказать, что ты нашел правильный путь в жизни. Ты был рожден, чтобы помогать людям, и ты всегда найдешь способ сделать это, неважно, где будешь находиться. Как эти красные нерки[3], рожденные, чтобы находить свой путь из океана к дому.

— Спасибо тебе, — говорю я.

Одно мгновение я думаю о том, чтобы все ей рассказать, включая и то, на что я пошел, чтобы добыть синие таблетки. Но останавливаю себя. — Мне пора возвращаться на работу, — говорю я Лей, выплескиваю остатки воды из своей фляжки на розы, растущие у скамьи, и направляюсь к двери.

***

Я пробираюсь по задворкам домов в Кленовом городке, вдоль колеи для доставки еды. У меня в голове раздается тихий скрип тележек, хотя время позднее, и пищу уже не развозят. Когда я прохожу мимо дома Кассии, мне хочется протянуть руку и дотронуться до ставней, или постучать в окно, но я, конечно, не делаю этого.

Я приближаюсь к городской площади, где расположены парки отдыха, и не успеваю даже удивиться, как передо мной появляется архивист. — Мы сейчас рядом с бассейном, — говорит он.

— Я знаю. — Это место находится в окрестностях моего дома, и я точно знаю, куда пришел. Прямо перед нами вырисовывается острый белый край вышки для прыжков в воду. Наше перешептывание во влажном ночном воздухе звучит подобно стрекоту крыльев саранчи.

Он стремительно перемахивает через забор, и я следую за ним. Я уже хочу сказать, что «Бассейн закрыт. Нам нельзя быть здесь», но, очевидно, что мы уже внутри.

У подножья вышки нас ожидает группа людей. — Все, что тебе нужно сделать, — это взять у них кровь, — сообщает мне архивист.

— Зачем, — спрашиваю я, холодея.

— Мы собираем образцы тканей для сохранения, — объясняет архивист. — Мы сами хотим этим управлять. Ты ведь знал об этом.

— Я думал, мы возьмем образцы обычным путем, — говорю я. — Ватными тампонами, а не иглами. Вам ведь нужно совсем немного ткани.

— Этот способ лучше, — отвечает архивист.

— Вы не крадете у нас, в отличие от Общества, — обращается ко мне одна из женщин, ее голос тих и спокоен. — Вы берете нашу кровь и возвращаете обратно, — она вытягивает свою руку. — Я готова.

Архивист передает мне кейс. Открыв его, я вижу стерильные пробирки и упакованные в пластик шприцы. — Начинай, — говорит он мне. — Уговор есть уговор. Когда ты закончишь, таблетки будут у тебя. Больше тебе ничего не нужно знать.

Он прав. Я даже не стараюсь понять сложную систему сделок и комиссий. И уж конечно я не хочу знать, какую цену заплатили эти люди, чтобы оказаться здесь. Одобрена ли эта сделка другими архивистами, или этот человек ведет торговлю за их спинами?

Во что я ввязался? Ведь я даже не подозревал, что черный рынок крови будет платой за синие таблетки.

— Вы рискуете быть пойманными, — говорю я.

— Нет. Все будет нормально.

— Пожалуйста, — просит женщина. — Мне нужно возвращаться домой.

Я надеваю перчатки и готовлю шприц. Все это время она стоит с закрытыми глазами. Я ввожу иглу в вену у сгиба локтя. Женщина испуганно вскрикивает. — Я почти закончил, — успокаиваю ее. — Потерпите. — Я вытягиваю шприц и разглядываю. Ее кровь темная.

— Спасибо, — говорит женщина. Архивист протягивает ей кусочек ваты, которой она зажимает внутреннюю сторону руки.

Как только я заканчиваю свою работу, архивист дает мне синие таблетки. А затем обращается к людям: — Через неделю приходите снова, и приводите своих детей. Вы ведь хотите быть уверены, что их образцы тоже сохранятся?

— Я не приду через неделю, — сообщаю я архивисту.

— Почему нет? — спрашивает он. — Ты оказываешь им услугу.

— Нет. Наука еще не дошла до того, чтобы возвращать людей к жизни.

Если бы было по-другому, размышляю я, уверен, люди уже использовали бы такую возможность. Например, Патрик и Аида Маркхем. Если бы существовал способ вернуть их сына, они бы им воспользовались.

Уже дома, при помощи небольшого скальпеля, украденного из медцентра, я совершаю уникальную для меня операцию: очень аккуратно разрезаю таблетки, скручиваю кусочки бумаги и заталкиваю их внутрь. Затем держу упаковку над сжигателем мусора, чтобы снова склеить таблетки.

Это занятие занимает у меня почти всю ночь, а утром я подскакиваю от криков, потому что офицеры увозят Кая. И совсем скоро после этого уезжает Кассия, и, благодаря мне, у нее есть при себе запас синих таблеток.

***

Я возвращаюсь в свое крыло проверить пациентов. — Есть какие-нибудь необычные реакции на лекарство? — спрашиваю я.

Медсестра качает головой. — Нет. У пятерых реакция благоприятная. А остальные, включая больного с сыпью, пока без изменений. Конечно, прошло совсем мало времени. — Ей нет нужды разъяснять то, что мы оба и так знаем: обычно к этому времени уже появляется хоть какая-то реакция. Так что дела плохи.

— У кого-нибудь еще появилась сыпь?

— Мы не осматривали их со времени прибытия, — отвечает она. — Прошло меньше получаса.

— Давайте сделаем это сейчас, — предлагаю я.

Мы осторожно переворачиваем одного пациента. Ничего. Другого — ничего.

Но у третьей пациентки сыпь выскочила по всему телу. Пятна еще не такие красные, как у первого больного, но эта реакция, безусловно, нетипична.

— Вызовите вирусолога, — окликаю я одного врача. Мы аккуратно переворачиваем женщину, и у меня перехватывает дыхание. Из ее рта и ноздрей сочится кровь.

— У нас пациент с другими симптомами, — сообщаю через порт главному врачу. Прежде чем он успевает сказать что-то в ответ, из моего мини-порта раздается еще один голос, вирусолога. — Кэрроу?

— Да?

— Я исследовал геном вируса, взятый у пациента с периферийной сыпью. В белковой оболочке гена выявился дополнительный экземпляр нейронных включений. Вы понимаете, о чем я говорю?

Я понимаю.

Мутация находится прямо у нас в руках.

Глава 15. Кассия

Вечерние сумерки окрашивают белые стены в золото. Небо холодное и синее, за исключением того места, где солнце садится за горизонт. Именно в это время, каждый день, мы собираемся вместе. Один человек расскажет двум, два скажут четырем, это увеличивается в геометрической прогрессии, и в течение нескольких недель мы имеем то, что я называю нашим собственным прорывом.

Я не знаю, кто первым начал называть это место Галереей, но название прижилось. Я рада, что люди проявляют интерес даже к такой мелочи, как название нашего места. Больше всего мне нравится тот момент, когда я слышу шепот тех, кто здесь впервые. Они стоят перед стеной со слезами на глазах, и прикрывают рты ладонями. Хотя я могу ошибаться, но думаю, что многие из них чувствуют себя так же, как и я, всякий раз, когда прихожу сюда.

Я не одинока.

Если у меня есть запас времени, то я остаюсь здесь и учу любого желающего, как надо писать. В первый раз они увидели, как я что-то написала, и начали повторять за мной, сначала неуклюже, потом все более уверенно.

Я учу их писать печатными буквами, а не прописными, как научил меня Кай. Печатные буквы легче, потому что знаки стоят отдельно, и линии четкие. А вот соединять их вместе — писать без остановок, непрерывным движением, — это самое трудное для изучения, это так непривычно для наших рук.

Время от времени я пишу прописью, поэтому не теряю чувство связи с тем, что записываю, и, что более важно, с Каем.

Когда я пишу, не отрывая прутика от земли или карандаша от бумаги, то вспоминаю Хантера и его людей, как они рисовали голубые линии на своей коже, а затем на коже соседа.

— Так сложнее, — произносит мужчина, наблюдая, как я пишу прописью. — Но обычным способом тоже не плохо.

— Да, — соглашаюсь я.

— Так почему же мы не делали этого все время? — спрашивает он.

— Я думаю, что некоторые люди делают, — говорю я, и он кивает.

Нам следует быть осторожнее. Среди нас еще остаются приверженцы Общества, которые жаждут воевать и разрушать, и они могут быть опасны.

Восстание не запрещает нам собираться вместе, как сейчас, но Лоцман просил сосредоточить все внимание на нашей работе и борьбе с чумой. Он говорит нам, что спасение людей важнее всего, и я верю, что это правда, но думаю, что мы также спасаем себя здесь, в Галерее. Столько людей долгое время ждали, чтобы создать что-то, или были вынуждены скрывать то, что они уже сделали.

Мы приносим в Галерею все свои поделки. К стене уже прикреплено множество картинок и стихов. Они похожи на рваные флаги — бумага из портов, салфетки, даже обрывки ткани.

Есть одна женщина, которая вырезает узоры на куске дерева, затем затемняет их золой и делает отпечаток на бумаге, запечатлевая свой мир на нашем.

Есть также мужчина, когда-то он был чиновником. Он собрал все свои белые мундиры и нашел способ раскрасить их в разные цвета. Он разрезает ткань на куски и шьет одежду в особом стиле: с неожиданными и правильными углами, расцветками и линиями. Он вывешивает свои творения у самого верха Галереи, и они похожи на предвестие того, кем мы, возможно, станем в будущем.

Есть и Далтон, которая всегда приносит красивые и интересные работы, сделанные из кусочков других вещей. Сегодня она принесла человечка, созданного из ткани и бумаги, с камнями вместо глаз и семенами вместо зубов, зрелище красивое и страшное одновременно. — Ах, Далтон, — говорю я.

Она улыбается, и я наклоняюсь, чтобы разглядеть поближе. Я чувствую острый запах смолы, которую она использует, чтобы склеивать свои творения.

— Ходят слухи, — тихо говорит Далтон, — что кто-то собирается петь, когда стемнеет.

— На этот раз точно? — спрашиваю я. Мы слышали такие слухи и раньше. Но этого никогда не случалось. Стихи и поделки оставлять намного легче, нам не приходится стоять перед людьми и видеть их лица, когда мы предлагаем то, что имеем.

Далтон не успевает ответить, как кто-то дергает меня за локоть. Я поворачиваюсь и вижу знакомого архивиста. Мгновение я паникую — как он нашел Галерею? Затем вспоминаю, что архивисты это не Общество, и мы также не занимаемся здесь торговлей. Это место обмена.

Он вытаскивает что-то белое из подкладки своего пальто и протягивает это мне. Лист бумаги. Может, это сообщение от Кая? Или Ксандера?

Что Ксандер подумал о моем сообщении? Это были самые тяжелые слова, которые мне когда-либо приходилось писать. Я начинаю разворачивать бумагу.

— Не читайте это, — смущенно говорит архивист. — Не при мне. Вы не могли бы развернуть его попозже? После того, как я уйду? Там история, которую я написал сам.

— Конечно, — обещаю я ему. — Я прочту ее вечером. — Я не должна была делать вывод, что он только архивист. Конечно, он тоже имеет право внести свой вклад в Галерею.

— Люди приходят к нам и спрашивают, имеют ли их поделки хоть какую-то ценность, — говорит он. — Мне приходится уверять их в обратном. И я направляю их к вам. Только я не знаю, как вы называете это место.

На мгновение я колеблюсь, а потом напоминаю себе, что Галерея вовсе не тайна, ее невозможно спрятать. — Мы называем его Галереей, — отвечаю я.

Архивист кивает. — Вы должны быть осторожны, собираясь в группы, — говорит он мне. — Ходят слухи, что чума мутировала.

— Мы слышим об этом уже несколько недель.

— Я знаю, но когда-нибудь это может оказаться правдой. Вот почему я пришел к вам сегодня. Я должен был записать это, если у нас закончится время.

Я понимаю. Я уже выучила, — даже если бы не было чумы или мутации, — что времени всегда не хватает.

Вот почему я должна была написать Ксандеру все те слова, хотя это было очень сложно. Я должна была сказать ему правду, потому что времени так мало, и оно не должно быть потрачено на ожидание:

Я знаю, что ты любишь меня. Я люблю тебя, и всегда буду любить, но ничто не может длиться вечно. Нужно уметь переступать и шагать дальше. Ты говоришь, что согласен, что дождешься меня, но мне кажется, что ты против, и тебе нужно смириться с этим. Потому что мы слишком много ждали в нашей жизни, Ксандер. Не жди меня больше. Я надеюсь, что ты найдешь свою любовь.

Я надеюсь на это больше, чем на что-либо другое, может быть, даже больше, чем на свое собственное счастье.

И возможно, это означает, что я люблю Ксандера больше всего на свете.

            Глава 16. Кай

— Куда мы полетим? — спрашивает Инди, поднимаясь на воздушный корабль.

Сегодня моя очередь управлять кораблем, поэтому я сажусь в кресло пилота.

— Как обычно, — отвечаю я, — не имею ни малейшего представления.

Как только Восстание набрало силу, мы перестали получать задания заранее. Я начинаю проверку оборудования. Инди помогает мне.

— Сегодня летим на старой модели, — говорит она. — Это хорошо.

Я согласно киваю. Мы оба предпочитаем летать на старых кораблях, они более маневренные, чем новые, и к ним испытываешь какие-то особенные чувства. А сидя в новом корабле, временами кажется, что это он управляет тобой, а не наоборот.

Все готово, и мы ждем только инструкций. Снова начался дождь, и Инди что-то напевает себе под нос, выглядя счастливой. Это веселит меня. — Хорошо, что нам приказали летать вместе, — говорю я. — Теперь ты не пропадаешь в казармах или столовой.

— Просто я была занята, — отвечает Инди и наклоняется ко мне. — Когда чума отступит, — спрашивает она, — не хочешь ли ты записаться на обучение в истребители?

Так вот почему я стал реже видеть ее: она планирует сменить профиль работы? Истребители, те, кто прикрывает с воздуха наши полеты, должны тренироваться годами. И, конечно же, их учат сражаться и убивать. — Нет, — отвечаю я. — А ты?

Прежде чем она успевает ответить, приходит план полета. Инди тянется к листкам, но я оказываюсь проворнее и перехватываю их, она по-детски показывает мне язык. Я вчитываюсь в пункты инструкции, и мое сердце пропускает удар.

— Что там? — спрашивает Инди, вытягивая шею, чтобы прочитать.

— Мы летим в Орию, — ошеломленно произношу я.

— Странно, — удивляется Инди.

Да, руководство повстанцев неохотно посылает нас в те провинции, где мы когда-то жили. Они думают, что мы попытаемся переправить груз тем, кого знаем, вместо того, чтобы распределить его среди нуждающихся. — Искушение слишком велико, — наставляют командующие.

— Ну, что ж, этот полет обещает быть интересным, — произносит Инди. — Говорят, что в Ории и Центре сосредоточено большинство людей, сочувствующих Обществу.

Я спрашиваю себя, кто же там еще остался жить, из тех, кого я знал. Семья Кассии переселилась в Кейю, а моих родителей куда-то увезли. Интересно, семья Эм все еще живет там? А что с Кэрроу?

Я не видел Ксандера с тех пор, как передал ему записку от Кассии. Через несколько дней после того, как я предложил Инди проникнуть за заграждения Камаса, Восстание отправило нас с доставкой лекарств. Мне кажется, у нее есть идеи насчет задания, но на все мои расспросы она пожимает плечами. — Возможно, они просто хотят посмотреть, сможем ли мы совершить посадку, — предполагает она, — ведь это один из самых сложных маневров в пределах города. — Но я вижу блеск в ее глазах, — значит, она что-то недоговаривает. Я беспокоюсь, но если уж Инди решила молчать, то расспросы продолжать бесполезно.

Нам удалось совершить посадку внутри заграждений, мы помогли Калебу перенести груз, и я передал послание Кассии. Приятно было снова увидеться с Ксандером, и он тоже был рад встрече. Интересно, как долго продолжалась его радость, после того как он заметил, что часть письма испорчена?

***

Основная часть полета, как обычно, происходит в небе.

Затем мы снижаемся. Я направляю корабль на заграждения. Хотя эти стены возвели при Обществе, Восстание оставило их на месте, чтобы оградить здоровое население от больных.

— Ория выглядит так же, как и остальные города, — разочарованно произносит Инди.

Я никогда не задумывался об этом, но она права. Это всегда была самая отличительная черта Ории: настолько совершенный ландшафт, в духе Общества, почти незаметный. Не как в Камасе, где в любой момент можно было сбежать в горы, или в Акадии, с ее скалистым побережьем Восточного моря, или в Центре, с его озерами. Средние провинции — Ория и Грандия, Брия и Кейа — выглядят, как близнецы.

За исключением одного пункта.

— У нас есть Холм, — рассказываю я Инди. — Ты увидишь его, когда мы подлетим ближе.

Я страстно желаю увидеть этот склон, поросший зелеными зарослями. Если уж я не могу увидеть Кассию, то этот Холм сейчас — вторая по важности вещь для меня. Ведь мы были там вместе с нею. Там мы прятались среди деревьев, и там впервые поцеловались. Я почти ощущаю, как ветер обдувает кожу, чувствую ее руку в моей руке. Я сглатываю комок в горле.

Но, когда мы делаем круг, готовясь к посадке в неверном свете сумерек, я никак не могу разглядеть, где же находится Холм. Инди первая замечает его. — Вон та коричневая махина? — спрашивает она.

И действительно.

Та голая, коричневая громадина и есть Холм.

Я начинаю снижать высоту. Мы приближаемся к земле. Деревья вдоль улиц становятся крупнее, земля мчится нам навстречу, здания, издалека бывшие типичными, сейчас легко узнаваемы.

В последнюю секунду я тяну штурвал на себя.

Чувствую, что Инди смотрит на меня. Ни разу за все месяцы поставок я не делал подобного маневра.

— Приземление было выполнено неверно, — докладываю я в микрофон. Такое случается. Это будет записано в мой табель, как ошибка. Но мне просто необходимо взглянуть на Холм еще раз, поближе.

Мы разворачиваемся и держим курс на Холм, летя на более низкой высоте, чем положено, чтобы лучше разглядеть.

— Что-то не так? — запрашивает один из истребителей.

— Нет, — отвечаю я. — Все под контролем.

Я увидел, что и предполагал. Обнаженная земля. Полностью выровненная. Выжженная. Уничтоженная. Холм выглядит так, будто на нем никогда и не росли деревья. С нескольких сторон земля обрушилась вниз, не удерживаемая более корнями живых растений.

Маленький кусочек зеленого шелка с платья Кассии больше не привязан к дереву на вершине Холма, и не выцветает под ветром, дождем и солнцем. Закопанные бумажки со стихотворениями выкопаны и многократно перекопаны.

Они убили Холм.

***

Я сажаю корабль. Слышу, как позади меня Калеб открывает люк и начинает выгружать кейсы. Я просто сижу и смотрю в никуда.

Я так хотел вернуться сюда вместе с Кассией. Желание было такое сильное, что я думал, оно уничтожит меня. Но прошло столько месяцев, и мы по-прежнему не вместе. Я опускаю голову на сложенные на штурвале руки.

— Кай? — спрашивает Инди. — Ты в порядке? — Она на секунду касается рукой моего плеча. Затем, не оглядываясь, спускается вниз, чтобы помочь Калебу.

Я благодарен ей и за то, что поддержала меня, и за то, что сразу же оставила в одиночестве. Но это не длится долго.

— Кай? — зовет Инди. — Пойди, погляди на это.

— Что там? — спрашиваю я, выглядывая через люк. Инди указывает на то место, где раньше стояли кейсы. Кто-то расцарапал металлическую обшивку корабля и разрисовал стены. Я тут же вспоминаю картинки в Каньоне.

— Они пьют небо, — говорит Инди.

Она права. На картинке нарисован не дождь, совсем ничего похожего на то, что я рисовал в городке. Нечто иное — расколотые куски неба падают на землю, и люди поднимают их и выжимают из них воду.

— От этой картины мне захотелось пить, — говорит Инди.

— Гляди, — говорю я, указывая на фигуру, спускающуюся с неба. — Как ты думаешь, кто это может быть?

— Конечно же, Лоцман, — отвечает она.

— Ты нарисовал это? — задаю я вопрос Калебу, появившемуся в проеме люка, чтобы забрать следующую порцию груза.

— Нарисовал что? — спрашивает он.

— Эти картинки на обшивке.

— Нет, — отрицает он. — Должно быть, это осталось от предыдущих бегунов. Я бы никогда не испортил то, что принадлежит Восстанию.

Я поднимаю следующий кейс.

Мы заканчиваем переносить груз и возвращаемся на корабль. Пока мы идем, Инди чуть отстает. Я оборачиваюсь и вижу, что она разговаривает с Калебом. Он мотает головой, но Инди наседает на него. Она задрала подбородок, и я точно знаю, как выглядят сейчас ее глаза.

Она что-то выпытывает у него.

Калеб снова трясет головой. Он весь напряжен.

— Расскажи мне, — доносятся до меня слова Инди. — Немедленно. Мы должны знать.

— Нет, — сопротивляется он. — Ты даже не пилот этого рейса. Отстань от меня.

— Зато Кай пилот, — настаивает она. — Посмотри, ему пришлось проделать этот путь, вернуться в свою родную провинцию. Ты хоть представляешь, каково ему сейчас? А если бы тебя заставили вернуться домой в Кейю, или где ты там еще жил? Он, по крайней мере, имеет право знать, чем мы занимаемся.

— Мы доставляем груз, — отвечает парень.

— Это не все.

Калеб обходит ее по кругу. — Если Лоцман сочтет нужным сообщить вам, — бросает он через плечо, — вы узнаете.

— Знаешь, ты всего лишь бегун, даже для Лоцмана, — говорит Инди. — Он не думает о тебе, как о сыне.

Калеб отступает на шаг назад, и я замечаю на его лице выражение ненависти к Инди.

Потому что она права. Она знает, на что надеется Калеб. Это заветная мечта любого сироты, работающего на Восстание — заставить Лоцмана испытывать гордость за него, и назвать его членом своей семьи. Такова мечта самой Инди.

***

Позднее, Инди находит меня на поле позади лагеря. Она садится рядом и делает глубокий вдох. Сначала я думаю, что она будет подбадривать меня, болтая о всякой ерунде, хотя у нее никогда не получались подобные разговоры.

— Нам стоит попробовать, — начинает она. — Мы могли бы сбежать в Центр, если ты так хочешь.

— Это не вариант, — говорю я. — Истребители собьют нас.

— Ты бы попытался, если бы меня не было рядом, — уточняет Инди.

— Да, — соглашаюсь я. — И Калеба. — Я давно покончил со своим эгоизмом, который когда-то твердил мне бросить всех на плато и взять в Каньон только Вика и Элая. Калеб — член нашей команды. Когда мы совершаем полет, я за него отвечаю и не могу подвергать риску даже его. Кассия не хотела бы, чтобы кто-то погиб в процессе ее поисков.

И если Лоцман говорит правду, то это не имеет значения. Чума под контролем. Скоро все наладится, я найду Кассию, и мы снова будем вместе. Мне хочется верить в Лоцмана. И иногда я верю.

— Когда мы тренировались в лагере, — продолжаю я, — ты хоть раз летала с ним?

— Да, — без обиняков отвечает она. — Тогда-то я и узнала, что он Лоцман, даже до того, как нам сказали об этом. Его полеты... — она прерывается, не в силах закончить предложение, затем ее лицо светлеет. — Это было похоже на те картинки, нацарапанные на обшивке корабля, — говорит она. — Я чувствовала себя так, будто я пила небо.

— Значит, ты веришь ему? — спрашиваю я.

Инди кивает.

— Но ты все равно рискнула бы полететь со мной в Центр.

— Да, — снова кивает она, — если это то, чего желаешь ты. — Она смотрит на меня так, будто пытается заглянуть мне в душу. Мне хочется увидеть ее улыбку. Эту замечательную, открытую, мудрую, невинную улыбку.

— О чем ты думаешь? — спрашивает она.

— Хочу увидеть твою улыбку, — говорю я ей.

И тогда она улыбается — неожиданно, с удовольствием, — и я усмехаюсь в ответ.

Ветер колышет траву. Инди наклоняется чуть ближе. Ее лицо сияет, невинное и полное надежды. У меня появляется ощущение, будто в сердце вонзился еще один шип.

— Что нам мешает полететь вместе? — шепчет Инди. — Тебе и мне? — Я едва слышу ее слова сквозь шелест травы, но понимаю, о чем она спрашивает. Подобный вопрос она задавала и раньше.

— Кассия, — поясняю я. — Я влюблен в Кассию, и тебе известно об этом. — В моем голосе нет и капли неуверенности.

— Я знаю, — и в ее голосе ни капли сожаления.

Когда Инди чего-то сильно хочет, она идет напролом.

Как и Кассия.

Инди вздыхает и делает движение.

Ко мне.

Ее руки зарываются в мои волосы, а губы прижимаются к моим губам.

Ничего похожего на Кассию.

Я отстраняюсь, задыхаясь. — Инди, — прошу я.

— Я должна была, — говорит она. — И мне не жаль.

Глава 17. Кассия

Кто-то проник в убежище архивистов, — я слышу звук шагов на лестнице. Я стою в главной зале вместе со всеми, и вслед за ними зажигаю свой фонарик. Фигура замирает в ожидании наших действий.

Как только я понимаю, кто это — девушка-торговец, которую я когда-то приводила сюда, — я выключаю фонарик. Но другие не двигаются. Девушка поймана в ловушку света, подобно мотыльку. Стоящий рядом архивист делает мне знак снова зажечь фонарь, и я подчиняюсь, слепо мигая, хотя яркий свет целиком направлен на девушку, стоящую в дверях.

— Самара Рурк, — произносит глава архивистов. — Тебе не позволено приходить сюда.

Девушка нервно смеется. На плече у нее висит большой рюкзак, и она немного сдвигает его.

— Не двигайся, — предупреждает глава архивистов. — Мы проводим тебя на выход.

— У меня есть разрешение торговать здесь, — возражает Самара. — И вы сами показали мне это место.

— Тебе здесь больше не рады, — отвечает глава. Она стоит где-то в тени, потом делает шаг вперед, направляя луч фонаря прямо в глаза девушки. Это территория архивистов, и они решают, кому остаться в тени и полумраке, а кого выставить на свет.

— Почему? — спрашивает Самара, теперь ее голос немного колеблется.

— Ты знаешь, почему, — отвечает архивист. — Ты желаешь, чтобы об этом узнал каждый из присутствующих?

Девушка облизывает губы. — Вы должны поглядеть, что я нашла, — говорит она. — Я обещаю, вам это понравится… — Она тянется к рюкзаку на плече.

— Самара — мошенница, — объявляет архивист, и в ее голосе слышится та же сила, что у Лоцмана. Слова эхом разносятся по всей комнате. Ни один фонарь не дрожит, и, прикрывая глаза, я все равно вижу их яркие пятна и нервное, ослепленное лицо девушки. — Один человек от своего имени дал Самаре вещь для торговли. Она принесла этот предмет сюда. Мы оценили его стоимость, приняли его, и дали предмет взамен, плюс небольшую вещь — вознаграждение торговцу. А затем Самара утаила оба предмета.

В мире предостаточно нечестных торговцев. Но обычно мало кто из них осмеливается совершать сделки с архивистами.

— Вы ничего не потеряли, — говорит Самара главе. — Вам все оплатили. — Ее попытка неповиновения причиняет мне боль пополам с сожалением. Что заставило ее пойти на такое? Ведь она, без сомнения, знала, что будет поймана. — Если кто-то и должен наказать меня, то это будет человек, которого я обокрала.

— Нет, — возражает глава архивистов. — Когда ты крадешь, то подрываешь нашу репутацию.

Три архивиста выключают фонарики и выступают вперед.

Мое сердце начинает биться быстрее, и я отступаю назад в тень. Хотя я и прихожу сюда довольно часто, но я не архивист. В любой момент мои привилегии, — которых гораздо больше, чем у других торговцев, — могут отменить.

Раздается щелчок ножниц, и глава архивистов отступает назад, поднимая вверх красный браслет Самары. Девушка побледнела, но выглядит невредимой, лучи фонарей по-прежнему направлены на нее, рукав куртки завернут, и на месте браслета освещается лишь обнаженное запястье.

— Люди должны знать, — разносится по комнате голос архивиста, — что они могут доверять нам, когда приходят торговать. То, что здесь произошло, подрывает все наши устои. Теперь нам придется возместить стоимость товара.

Присутствующие уже выключили свои фонарики, и остался только голос главы архивистов, — лицо же оказалось погруженным в тень. — Оплачивать товар за кого-то другого — это не совсем приятное занятие для нас.

Затем она резко меняет тон, и происшествие можно считать оконченным. — Все могут возвращаться к своим делам.

Я не двигаюсь с места. Кто станет утверждать, что я не поступила бы, как Самара, если бы в мои руки попало что-то очень ценное для человека, который мне дорог?

Потому что, я думаю, именно это случилось с ней. Не стала бы она рисковать ради самой себя.

Я чувствую прикосновение к локтю и поворачиваюсь, чтобы узнать кто это.

Глава архивистов собственной персоной. — Идем со мной, — говорит она. — Я хочу кое-что показать тебе.

***

Крепко вцепившись в мою руку, она ведет меня между рядами стеллажей, через длинный коридор. Мы приходим в еще одну огромную залу, заставленную металлическими стеллажами, но на этот раз они полны. Усыпаны всякой всячиной, которая могла бы пригодиться любому человеку, каждый потерянный кусочек прошлого, каждый фрагмент будущего.

Одни архивисты мельтешат среди полок, другие стоят на охране. В этой комнате установлено дополнительное освещение: ряд ярко пылающих светильников на потолке. Я бегло оглядываю кейсы, коробки и контейнеры самых невероятных размеров. Понадобится карта, чтобы разобраться, что и как расположено в этом месте.

Я понимаю, куда мы попали, даже раньше, чем архивист объясняет мне, хотя я впервые попала сюда. Это Архивы. Ощущение почти такое же, когда видишь в первый раз самого Лоцмана; я всегда знала о существовании этого места, но, столкнувшись с ним лицом к лицу, мне хочется петь, плакать и сбежать одновременно.

— Архивы просто забиты сокровищами, — говорит архивист, — и мне известно о каждом из них.

При этом освещении ее волосы отливают золотом, как будто она сама одно из этих, охраняемых ею, сокровищ.

— Немногие люди имели возможность побывать здесь, — продолжает она.

С чего такая честь? — удивляюсь я.

— Через мои руки прошло очень много историй, — говорит архивист. — Мне всегда нравилась одна история о девочке, которой дали задание превратить соломинку в золото. Невыполнимая работа, но ей удалось это сделать, и не один раз. Вот на что похожа моя работа.

Женщина идет по проходу и снимает с полки какую-то коробку. Когда она открывает ее, я вижу уложенные рядами бруски, завернутые в бумагу. Она вынимает один из них и показывает мне. — Я бы пропадала здесь дни напролет, если бы могла. Именно в этом месте я начала свою деятельность в качестве архивиста: сортировала предметы и заносила их в каталог. — Она прикрывает глаза и глубоко вздыхает, и я неосознанно делаю то же самое.

Аромат, исходящий из коробки, кажется мне знакомым, но поначалу я не могу определить его. Сердце начинает колотиться, и внезапно на меня накатывает возмущение, неожиданное, неуместное. И приходит воспоминание.

— Это шоколад, — говорю я.

— Да, — подтверждает она. — Кода ты последний раз ела шоколад?

— На своем банкете Обручения, — отвечаю я.

— Ну, конечно, — она закрывает коробку, достает еще одну и открывает ее. Меня ослепляет блеск серебра, сначала я думаю, что это коробочки с банкета, но потом замечаю вилки, ножи, ложки. Затем другая коробка, упакованная с куда большей осторожностью, — внутри оказываются предметы из фарфора, белого, как слоновая кость, и хрупкого, как лед. Мы идем в другой ряд, и архивист показывает мне кольца с красными и зелеными, голубыми и белыми камнями. И следующий ряд, где она раскрывает книгу, столь богато украшенную картинками, что мне приходится сцепить руки, чтобы не дотронуться до страниц.

Сколько же здесь сокровищ. Даже если я никогда не куплю серебро или шоколад, я бы поняла того, кто захотел бы их приобрести.

— До эпохи Общества, — говорит глава архивистов, — людям приходилось пользоваться деньгами. Тогда существовали монеты — например, золотые, — и хрустящие зеленые бумажки. Они обменивались ими друг с другом, и деньги заменяли различные вещи.

— Как это работало? — интересуюсь я.

— Например, если я была голодна, — объясняет архивист,— то давала кому-нибудь пять этих бумажек, а взамен мне давали еду.

— Но что они потом делали с бумажками?

— Использовали их, чтобы получить что-то еще, — отвечает она.

— А на них было что-то написано?

— Нет. Ничего похожего на твои стихи.

Я трясу головой. — А зачем они так делали? — Свершать сделки по примеру архивистов кажется мне более логичной вещью.

— Они доверяли друг другу, — говорит архивист. — Но затем перестали.

Она медлит. Я не совсем понимаю, какого ответа она ждет от меня.

— Те предметы, что я тебе показываю, — продолжает она, — большинство людей считали ценными. И у нас хранятся сотни коробок, набитых специфичными товарами на самый изощренный вкус. Мы собираем их уже очень долгое время. — Она выводит меня из этого ряда и ведет в другой, где хранятся драгоценности. Приостановившись, она вытаскивает коробку. Но не открывает ее, а несет с собой подмышкой.

— У каждого есть валюта, — говорит она. — И одна из самых интересных — это информация, когда люди хотят знать о вещах, которыми не располагают. И естественно, их жажда знаний — такой же разнообразный и запутанный бизнес. — Она останавливается у края одного из стеллажей. — А что хочешь узнать ты, Кассия?

Я хочу знать, все ли в порядке с моей семьей, и с Каем, и с Ксандером. И что подразумевал дедушка под словами «день красного сада». И какие воспоминания я потеряла.

Молчание установилось в этой угнетающей, упорядоченной комнате.

Фонарик архивиста скользит по полкам, посылая косые лучи в потайные закоулки. Когда мне удается разглядеть ее лицо, на нем отражается выражение задумчивости. — Знаешь ли ты, что является чрезвычайно ценным прямо сейчас? — спрашивает она меня. — Те секретные пробирки, что хранило Общество, ты слышала о них? Образцы ткани, которые собирают задолго до Прощальной церемонии?

— Я слышала о них, — говорю я. И даже видела: разложенными по стеллажам и хранящимися в глубине Каньона. Когда мы были там, Хантер разбил несколько пробирок, а мы с Элаем украли еще пару.

— И ты не единственная, кто знает, — говорит глава архивистов. — Некоторые сделают что угодно, чтобы запустить свои руки в эти образцы.

— Пробирки не играют никакой роли, — говорю я. — Они не настоящие люди. — Я цитирую слова Кая и надеюсь, что женщина не слышит лжи в моем голосе.

Ведь я украла пробирку дедушки и передала ее Каю на хранение, и я сделала это потому, что меня не покидает надежда на то, что пробирки смогут что-то изменить.

— Вполне возможно, — кивает женщина. — Но другие с тобой не согласятся. Они хотят владеть своими образцами и образцами родных и друзей. Если их любимых унесет чума, то у них останутся хотя бы пробирки.

Если их любимых унесет чума. — Такое возможно? — удивляюсь я, и тут же понимаю, что да. Смерть возможна всегда. Я научилась этому в Каньоне.

Как будто прочитав мои мысли, женщина спрашивает: — Ты ведь видела пробирки, не так ли? Когда была на пограничных территориях?

По какой-то причине мне хочется рассмеяться. Если вы спрашиваете о Каверне, то да, я видела ее, ряды и ряды пробирок, искусно спрятанных в недрах земли. Я даже видела пещеру, забитую бумагами, и золотистые яблоки на деревьях с переплетенными стволами, в тех местах, где дуют сильные ветра и почти не идет дождь. И свое имя, вырезанное на коре дерева, и рисунки на камне.

И еще я видела сгоревшие тела, лежавшие под открытым небом, и мужчину, напевавшего песню над могилой дочери, разрисовывая свои и ее руки голубыми линиями. В том месте я ощутила жизнь и заглянула в лицо смерти.

— И ты не захватила с собой ни одной пробирки, чтобы обменять ее на что-либо? — спрашивает она.

Как много она знает? — Нет, — отрицаю я.

— Очень плохо, — отвечает она.

— А что бы обменяли люди на эти пробирки? — интересуюсь я.

— У каждого есть что-то, — говорит архивист. — Конечно, мы не можем гарантировать ничего, кроме того, кому именно принадлежит образец из пробирки. Мы не даем обещаний, что люди смогут кого-нибудь вернуть к жизни.

— Но это подразумевается, — уточняю я.

— Нужно всего несколько пробирок, чтобы доставить тебя в любое место, какое пожелаешь. Например, в провинцию Кейа. — Она замолкает, ожидая, что я заглотну наживку. Ей известно, где сейчас моя семья. — Или домой в Орию.

— А как насчет, — думаю я о Камасе, — какого-то совершенно другого места?

Мы обе замираем в ожидании, уставившись друг на друга.

К моему удивлению, она начинает первой, и это после того, как я уже поняла, насколько сильно она жаждет заполучить образцы.

— Если ты имеешь в виду переезд в Иные земли, — очень тихо произносит она, — то это уже невозможно.

Я никогда не слышала об Иных землях, только о других странах, отмеченных на картах Общества, и подразумевающих территории Врага. Хотя, учитывая, каким тоном архивист обмолвилась об Иных землях, я уже догадываюсь, что это какое-то совершенно другое и далекое место, и меня охватывает слабый трепет. Даже Кай, который жил в Отдаленных провинциях, никогда не упоминал об Иных землях. Где же они находятся? Одно мгновение меня подмывает сказать архивисту да, чтобы узнать больше об этих далеких местах, которых не было даже на картах фермеров из Каньона.

— Нет, — говорю я, — у меня нет ни одной пробирки.

Мы снова молчим какое-то время. Затем архивист заговаривает. — Недавно я узнала о твоей задумке, которая расходится с традиционной торговлей. Я видела Галерею. Это настоящее достижение.

— Да. У каждого человека есть что-то ценное, чем он жаждет поделиться с остальными.

В ее глазах отражается сожаление и удивление. — Нет, — возражает она. — Все, что сделано в этой Галерее, уже делали раньше, и гораздо лучше. Тем не менее, это замечательное достижение, в своем роде.

Она не Лоцман. Теперь я знаю это. Она точь-в-точь, как моя чиновница из Ории. Они обе придерживаются традиционных убеждений, и их вера все растет, когда, на самом деле, они давно уже не компетентны в таких вопросах.

***

Какое облегчение выбраться из стен этих Архивов и вернуться в Галерею, находящуюся над землей и полную жизни. По пути туда я что-то слышу. Пение.

Мне незнакома эта песня; она не из числа Ста. Я даже не могу разобрать слов, еще слишком далеко, но напев я слышу хорошо. Голос женщины взлетает и падает, жалит и исцеляет, а затем к ней присоединяется мужчина.

Интересно, знала ли она, что он подхватит песню, планировали они это, или она тоже удивлена этой неожиданной помощи?

Когда они заканчивают, воцаряется тишина. Затем кто-то выкрикивает приветствие, и к нему присоединяются остальные слушатели. Я проталкиваюсь сквозь толпу, стремясь увидеть лица певцов.

— Еще одну? — задает вопрос женщина, и мы выкрикиваем ответ. Да.

На этот раз она поет нечто иное, быстрое и понятное. Мелодия полна движения, но слова легки для запоминания:

Я, как камень, качусь,
На вершину горы

Ты, любимый, меня призываешь
Сквозь холод зимы

Мы должны продолжать движение
И тогда, и сейчас, и всегда.

Может быть, эту песню сочинили в одной из Отдаленных провинций? Это напоминает мне историю о Сизифе, и Кай говорил, что люди в Отдаленных провинциях долго хранили свои песни. Но все они уже умерли.  Казалось бы, слова должны быть грустными, но с музыкой они звучат совсем иначе.

Я ловлю себя на мысли, что напеваю слова, и, прежде чем осознаю это, я начинаю петь вместе с людьми, окружающими меня. Снова и снова мы репетируем песню, пока не добиваемся нужного звучания слов и мелодии. Внезапно я понимаю, что делаю некие телодвижения, и смущаюсь этому, а потом становится все равно. Все, что я хочу, это чтобы Кай был здесь, и чтобы он мог бы видеть меня сейчас, тоже петь и танцевать на виду у целого мира.

Или Ксандер. Я желаю, чтобы он был здесь. Кай уже умеет петь. А Ксандер?

Наши ноги ударяют о землю, и мы больше не чувствуем даже следа запаха рыб, когда-то бьющихся о берег, потому что они уже разложились до костей, запахи их потерялись в аромате нашей жизни, нашей плоти, соли наших слез и пота, в пряности растоптанной ногами зеленой травы. Мы дышим одним воздухом, поем одну песню.

Глава 18. Ксандер

За эту ночь к нам прибыли пятьдесят три новых пациента. У некоторых из них наблюдаются сыпь и кровотечения. Главный медик приказывает поместить их на карантин в нашем крыле и назначает меня наблюдать за ходом мутаций. Я должен буду обеспечить надлежащий уход пациентам, в то время как он будет наблюдать с порта.

— Не хочет рисковать своей шкурой, — бормочет одна из медсестер.

— Все в порядке, — говорю я ей. — Я хочу держаться до последнего. Но это не значит, что другим нужно рисковать. Я могу попросить его назначить тебя на другое место.

Она качает головой. — Со мной все будет в порядке. — И улыбается мне. — В конце концов, ты уговорил его включить наш дворик в карантинную зону. Уже какое-то достижение.

— У нас есть и кафетерий, — говорю я, и она смеется. Мы проводим в нем ровно столько времени, чтобы наложить себе еды на поднос и выйти.

Приходит вирусолог, чтобы лично осмотреть пациента. Он тоже заинтригован. — Кровотечение происходит потому, что вирус разрушает тромбоциты, — сообщает он. — Значит,  у пострадавших пациентов, скорее всего, увеличена селезенка.

Женщина-врач, стоящая рядом с нами, кивает. Она проводит более детальный физический осмотр одного из первых пациентов. — Да, селезенка увеличена, — констатирует она. — Она выступает за края реберной дуги.

— Поэтому организм теряет способность очищать легкие и дыхательные пути от выделений, — говорит другой врач. — Осложнения могут вылиться в пневмонию и заражение, если мы не улучшим их состояние в ближайшее время.

В ряду пациентов раздается крик. — У нас тут грыжа! — выкрикивает врач. — Кажется, у него внутреннее кровотечение.

Я запрашиваю в мини-порт помощь хирурга. Мы все собрались вокруг смертельно бледного пациента. Аппарат, фиксирующий состояние, тревожно пищит, в то время как артериальное давление пациента падает и пульс ускоряется. Врачи и хирурги выкрикивают инструкции.

Этот пациент, как и все остальные, лежит абсолютно неподвижно.

***

Мы не можем спасти его. Мы даже не успеем отвезти его в хирургический кабинет, он умрет по дороге. Я оглядываю близлежащих пациентов, надеясь, что они не видели слишком многого. Да и что они могут увидеть? Когда я беру жужжащий мини-порт, переполненный сообщениями от главного медика, смерть пациента давит на меня тяжким грузом. Он же наблюдал за всем с главного порта.

Немедленно отправьте данные о пациенте. Требую заключение.

Он хочет, чтобы я сейчас собирал данные? Когда мы только что увидели смерть? Вся бригада выглядит крайне напуганной. Весь смысл медицинского центра и Восстания заключается в том, что мы спасаем людей. Мы не теряем их, как сейчас.

Я иду в угол комнаты, чтобы проверить данные. Сначала я не могу понять срочности этого действия. Вот данные пациентов, которые прибыли уже больными, и информация о них выглядит, как базовое клиническое обследование. Я не уверен, о чем это должно сказать мне.

А затем до меня доходит. Все обследования сделаны совсем недавно, начиная с того момента, когда пациентам провели иммунизацию. Пациенты были привиты, но в организме все равно происходят мутации, — это означает, что огромная часть населения находится под угрозой.

— Мне придется полностью заблокировать ваше крыло, — объявляет с мини-порта главный медик.

— Ясно, — отвечаю ему. Ничего иного они не могут предпринять. — Нам придется побыть в строгой изоляции, — оповещаю я персонал.

Они удрученно кивают в ответ. Они все поняли. Мы все миллион раз проходили этот пункт в обучении. Мы здесь, чтобы спасать людей.

Потом я слышу быстрые шаги позади. Я оборачиваюсь.

Вирусолог спешит к главной двери крыла. Они уже успели заблокировать выходы? Или он собирается подвергнуть опасности заражения мутировавшей чумой новую группу людей?

Я срываюсь с места, пробегаю мимо рядов коек с пациентами, спешу изо всех сил. Он старше меня, поэтому я скоро нагоняю его, обхватываю, бросая нас обоих на пол. — Вы не убежите, — говорю я, не скрывая отвращения в голосе. — Вы останетесь здесь и будете помогать больным. Это часть вашей работы.

— Слушай, — произносит он, пытаясь принять сидячее положение. Я разрешаю ему сесть, но удерживаю за руку. — Мы не можем быть в безопасности с этим вирусом. Наши прививки, скорее всего, бесполезны.

— Именно поэтому вы не можете рисковать, подвергая заражению кого-либо еще, — отвечаю я. — Вы знаете это лучше всех остальных. — Я подтягиваю его за шиворот униформы и волоку в сторону кладовок. Я не хочу запирать его, но пока не знаю, что еще с ним делать.

— В безопасности только, — голос вирусолога звучит как у безумца или фанатика, — люди со шрамами. Маленькими шрамами.

Я знаю, что он имеет в виду. — Больные в начальной стадии чумы, — говорю я. Восстание приказало нам следить за метками, и мы с Лей говорили о них — о маленьких красные шрамах между лопатками.

— Да, — нетерпеливо кивает мужчина. — Они, возможно, получили слегка мутировавшую форму раннего вируса, и их вариант достаточно близок к той мутантной форме, так что они не заразились. Но прививки, которые сделали нам с тобой, содержали только отдельные части первоначального вируса. Они недостаточно близки к новой форме, чтобы защитить нас.

Я продолжаю удерживать его, но киваю в ответ, показывая, что слушаю.

— Мы пока не заболели, — продолжает он. — Но, тем не менее, сильно рискуем. Наш изначальный иммунитет защищал нас от худших симптомов, но мы все еще можем подхватить раннюю форму чумы. Именно так действует вакцина. Она учит твое тело реагировать на вирус, и иммунная система распознает этот вирус, когда он возвращается. Это не значит, что ты вообще не заболеешь. Но тело уже будет знать, как справиться с этим.

— Понятно, — говорю я. Все это я выяснил давным-давно.

Слушай, что я говорю, — убеждает вирусолог. — Если это случилось, если мы на самом деле подхватили ту форму заразы, которая распространялась, когда Лоцман впервые заговорил, — тогда у нас тоже есть красная метка, и мы в безопасности. Болезнь не свалила нас, но вирус по-прежнему сидит в организме. Просто наша иммунная система свыклась с ним. Но если в тот период времени мы не подхватили ранний вирус, — вирусолог разводит рукам, — то мы по-прежнему подвержены мутации. И тогда, выходит, что у нас нет подходящего лекарства.

Сначала его речи звучат безумно, как будто он говорит тарабарщину, а потом кусочки паззла складываются воедино, и я начинаю понимать, что он может оказаться прав.

Он выкручивает руки из моего захвата и начинает расстегивать верх рубашки. Затем опускает воротник черной униформы. — Смотри, — говорит он. — У меня нет маленькой метки. Нет же?

Да, ее нет.

— Нет, — соглашаюсь я. Я борюсь с искушением оттянуть свой воротник и поглядеть, есть ли там метка. Я никогда не задумывался над тем, чтобы поискать ее на себе. — Вы нужны здесь, и если вы уйдете, то можете заразить других людей. Вы уже подверглись мутации, как и все мы.

— Я уйду в леса. Люди в Приграничных областях всегда знали, как выжить. Вот туда я и могу пойти.

— Куда, например? — спрашиваю я.

— Например, в каменные деревни, — поясняет он.

Я поднимаю брови. Он не перепутал? Я не знаю, что это за места. Я никогда не слышал о них раньше. — И у них там есть пакеты с питательными веществами? — спрашиваю я. — У них есть то, что нужно, чтобы остаться в живых, пока не изобретут лекарство? И вас не заботит, что вы подвергнете их заражению?

Он пялится на меня дикими от страха глазами. — Разве ты не видел его? — спрашивает он. — Того больного? Он умер. Я не могу оставаться здесь.

— Значит, вы впервые увидели, как кто-то умирает в реальной жизни? — уточняю я.

— В Обществе люди не умирали, — отвечает он.

— Умирали, — возражаю я. — Просто они умело это скрывали. — И я понимаю, почему вирусолог боится. Я тоже задумался о бегстве, но лишь на секунду.

***

Главный медик решает открыть блокировку на некоторое время, чтобы отправить нам больше пациентов и дополнительных сотрудников. Он слышал по мини-порту все, что рассказал мне вирусолог, поэтому он будет решать, как сообщить все это Лоцману. Я рад, что это не моя работа.

Но у меня есть одна просьба к главному медику. — Когда вы запустите новый персонал, — говорю я, — убедитесь, что они знают о новой форме вируса, которая не реагирует на лечение. Нам не нужны беглецы. Мы хотим, чтобы они знали, на что идут.

И совсем скоро офицеры Восстания, вооруженные и облаченные в защитные костюмы, сопровождают в наше крыло новых сотрудников. Вирусолога офицеры уводят с собой. Я не знаю точно, куда его поместят, — возможно, он будет находиться в одиночестве в пустой комнате, — в любом случае, он стал обузой, и мы не можем оставить его здесь, учитывая его неустойчивость. Я настолько сосредоточен на том, чтобы ему обеспечили надлежащий уход, что не сразу понимаю: одним из новых сотрудников является Лей.

Как только выдается свободная минута, я отыскиваю ее во дворе. — Ты не должна быть здесь, — тихо говорю ей. — Мы не можем гарантировать, что это безопасно.

— Я знаю, — отвечает она. — Мне рассказали. Они не уверены, что лекарство действует на мутацию.

— Все намного сложнее. Помнишь, как мы с тобой говорили о маленькой красной метке на тех людях, которые заразились ранней формой вируса?

— Да.

— Вирусолог, которого они увели, имел одну теорию на этот счет.

— Какую?

— Он думал, что если у кого-то была красная метка, это означало, что у них был вирус в организме, так же и мы считали — и он также думал, что они, следовательно, защищены от новой мутации.

— Как это может быть? — спрашивает Лей.

— Вирус изменяется, — поясняю я. — Как те рыбы, о которых ты рассказывала. Сначала они одни, а теперь другие.

Она качает головой.

Я пробую снова. — Люди, которым сделали вакцины, подверглись одной форме вируса, мертвой. Затем чума перешла на новый этап. Некоторые из нас, возможно, заразились вирусом, но не заболели по-настоящему, потому что уже переболели. Вакцина сделала свою работу, и наши организмы отвергли болезнь. Тем не менее, мы столкнулись с живым вирусом, и по идее должны быть в безопасности от этой мутации. Мертвый вирус не был достаточно близок к мутации, чтобы суметь защитить нас, поэтому мы все еще рискуем заболеть.

— Я по-прежнему не понимаю, — говорит она.

Я делаю еще одну попытку. — Следуя теории вирусолога, те, у кого есть красная метка, — счастливчики, — говорю я. — Они подверглись нужной форме вируса в нужное время. А это значит, что они в безопасности от мутации.

— Как камни в реке, — на ее лице промелькнуло понимание. — Тебе нужно наступать на них в правильном порядке, чтобы безопасно перейти на другой берег.

— Вроде того, — киваю я. — Или как те рыбы, они меняются.

— Нет, — возражает  она. — Рыбы остаются самими собой. Они адаптируются; они выглядят совершенно по-другому, но в целом они не видоизменились и не погибли.

— Ясно, — отвечаю я, хотя теперь именно я запутался.

— Полагаю, что тебе приходилось видеть их, — говорит она.

— У тебя есть метка? — спрашиваю я Лей.

— Я не знаю. А у тебя?

Я качаю головой. — Я тоже не уверен. Метка не совсем в удобном месте, чтобы ее разглядеть.

— Я могу посмотреть у тебя, — говорит она мне, и прежде чем я успеваю сказать что-то еще, она заходит мне за спину, скользит пальцем за воротник и оттягивает его вниз. Я чувствую ее дыхание на своей шее.

— Если вирусолог прав, тогда ты в безопасности, — говорит она, и я слышу веселье в ее голосе. — У тебя есть метка.

— Ты уверена? — спрашиваю я.

— Да, — говорит она. — Уверена. Метка прямо там. — После того, как она убирает руку, я все еще чувствую то место, где палец был прижат к моей коже.

Она знает, что я собираюсь спросить.

— Нет, — говорит она. — Не смотри. Я не хочу, чтобы это изменило то, что я делаю.

***

Позже, когда мы покидаем двор, Лей останавливается и смотрит на меня. Я осознаю, что не очень много людей имеют подобный цвет глаз: по-настоящему черный. — Я передумала, — говорит она.

Сначала я не уверен, что она имеет в виду, но потом она откидывает на плечо свои длинные волосы и говорит: — Я думаю, что хочу знать, — ее голос слегка дрожит.

Метка. Она хочет знать, есть ли она у нее.

— Ладно, — говорю я, и вдруг чувствую неловкость. Смешно, ведь я осматривал множество тел, и они были лишь телами. Я знаю, что они люди, и я хочу им помочь, но в какой-то степени они все безымянны.

Но ее тело будет ее.

Она поворачивается ко мне спиной и расстегивает униформу, ожидая. На мгновение я колеблюсь, мои пальцы зависают. Затем я делаю глубокий вдох и оттягиваю воротник вниз, осторожно, чтобы не задеть ее кожу.

Метки нет.

А затем, не задумываясь, я прикасаюсь к ней. Моя ладонь плотно прилегает к кости у основания ее шеи, а пальцы зарываются в ее волосы. Как будто я могу скрыть это от нее.

Затем я вздыхаю и убираю руку. Как глупо. Даже если у меня полный иммунитет, это не значит, что я не могу заразиться некоторыми формами чумы. — Мне жаль… — начинаю я.

— Я знаю, — прерывает Лей. Она скидывает мою руку, не глядя на меня, и на мгновение наши пальцы переплетаются и застывают.

Потом она отстраняется, толкает дверь и, не оглядываясь, заходит внутрь здания. И из ниоткуда приходит мысль: вот как чувствуешь себя, когда стоишь на краю ущелья.

Часть четвертая: Чума

Глава 19. Кай

Столица Ории выглядит так, будто ей повыбивали зубы. Заграждение больше не образует аккуратный круг. Его пронизывают проломы.

У повстанцев, должно быть, закончились белые стены, чтобы оградить зону безмятежья, поэтому взамен они использовали металлические ограждения. Когда мы пролетаем мимо них, я вижу горячий блеск, отраженный весенним солнцем. Я стараюсь не смотреть в сторону Холма.

Снизу нам машут офицеры Восстания в черной униформе. Мы летим низко, и я замечаю людей,  мародерствующих и прорывающихся через слабые места в заборе. Стены вот-вот рухнут. Даже находясь сверху, я чувствую панику.

— Ситуация слишком плоха, нельзя совершать посадку, — объявляет наш командир. — Будем скидывать груз в воздух.

Должен признаться, были времена, когда я мечтал, чтобы с населением Ории случилось что-нибудь плохое. Как в тот раз, когда меня забрали офицеры Общества, и никто, кроме Кассии, не последовал за мной. Или когда люди смеялись во время показов в кинотеатре, потому что они не понимали, что такое смерть. Я никогда не хотел увидеть, как они умирают, но мне бы хотелось, чтобы они узнали, каково это бояться. Я хотел, чтобы они знали, что их беззаботная жизнь имела свою цену. Но это зрелище ужасно. За последние несколько недель Восстание утратило свою власть над народом и над чумой.

Они не говорят о том, что случилось, но что-то идет не так. Даже архивисты и торговцы куда-то исчезли. У меня даже нет возможности отправить сообщение Кассии.

В один прекрасный день мне, наконец, придется полететь в Центр.

— Самый безопасный район сосредоточен перед Сити-Холлом, — говорит командир. — Будем сбрасывать груз туда.

— Весь груз? — уточняю я. — А как насчет городков?

— Все перед Сити-Холлом, — повторяет он. — Это самый безопасный путь.

Я не согласен. Нам нужно распределить поставки, или произойдет кровавая бойня. Люди уже пытаются прорваться через заграждения. Когда они заметят наши действия, им ещё сильнее захочется попасть внутрь, и я не знаю, как скоро Восстание начнет применять насилие в этой ситуации. Направят ли они сюда истребители, как пришлось поступить в случае с Акадией?

Мы с Инди замыкаем цепочку кораблей, поэтому нарезаем круги, пока остальные сбрасывают груз. Мы вылетели за пределы города, и сейчас пролетаем над городками. Я замечаю людей, которые выходят из своих домов, чтобы посмотреть на наш полет. Они подчинились приказу Восстания остаться здесь, ждать и не приближаться к заграждениям.

Это означает, что они, скорее всего, будут голодать, в то время как остальные будут драться за припасы, которые мы привезли.

Я чувствую ярость, неожиданный прилив сожаления и сочувствие по отношению к жителям городков. Они стараются выполнять приказы и делают все как надо. Разве их вина, что начались беспорядки?

Нет.

Да.

— Подготовиться к выгрузке, — приказывает командир. Мы никогда не делали этого раньше — без приземления, — но мы прошли обучение.

В корпусе корабля есть люк, через который нам предстоит выкинуть груз.

— Калеб, — говорю я, переключаясь на динамик, идущий в трюм. — Ты готов?

Ответа нет.

— Калеб?

— Я готов, — говорит он, но голос звучит еле слышно.

На этот раз я старший пилот, так что я несу ответственность. — Сходи, посмотри, что с ним, — приказываю Инди. Она кивает и идет в трюм, идеально держа равновесие даже в качающемся корабле. Я слышу, как она открывает люк в трюм и спускается по лестнице.

— Есть проблемы? — спрашивает командир.

— Я так не думаю, — отвечаю ему.

— Калеб выглядит плохо, — чуть позже говорит Инди, появляясь из трюма. — Кажется, он болен.

— Я в порядке, — откликается Калеб, но в его голосе еще есть намек на напряжение. — Думаю, у меня аллергия на что-то.

— Не сбрасывайте груз, — приказывает командир. — Немедленно возвращайтесь на базу.

Инди смотрит на меня, поднимая брови. Он серьёзно?

— Повторяю, не сбрасывайте груз. Немедленно возвращайтесь на базу в Камас.

Я оглядываюсь на Инди, она пожимает плечами. Тогда я разворачиваю корабль, и мы пролетаем над головами людей. Я летел низко, готовый выбросить груз, и теперь вижу их лица, следящие за нами. Они выглядят как птенцы, ожидающие пищи.

***

— Иди сюда, — говорю я Инди, приказывая ей принять управление кораблем, а сам спускаюсь, чтобы проверить Калеба.

Он уже не пристёгнут. Он стоит в задней части трюма, руки прижаты к борту корабля, голова опущена вниз, каждая мышца напряжена от муки. Когда он смотрит на меня, я вижу страх в его глазах.

— Калеб, — зову я. — Что происходит?

— Ничего, — отвечает он. — Все прекрасно. Возвращайся наверх.

— Ты болен, — говорю я. Но чем? Мы же не можем заразиться чумой.

Если только что-то пошло не так.

— Калеб, ну что с тобой?

Он качает головой. Он не скажет мне. Корабль немного покачивается, и он спотыкается. — Ты знаешь, что происходит, — настаиваю я. — Но не говоришь. Так как же я могу тебе помочь?

— Ты ничего не сможешь сделать, — отвечает Калеб. — Если я заболел, тебя в любом случае не должно быть здесь.

Он прав. Я поворачиваюсь, чтобы уйти. Когда я сажусь, Инди поднимает брови. — Заблокируй трюм, — приказываю я. — И не спускайся вниз.

***

Мы почти подлетаем к Камасу, как Калеб снова заговаривает. Мы летим над длинными полями Таны, и я, конечно, думаю о Кассии и ее семье, когда через динамик звучит голос Калеба.

— Я передумал, — говорит Калеб. — Кое-что ты можешь сделать. Нужно написать для меня одно послание.

— У меня нет никакой бумаги, — отвечаю я. — И я управляю кораблем.

— Тебе не надо писать прямо сейчас. Позже.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — Но сначала ты расскажешь мне, что происходит.

Командир хранит молчание. Слышит ли он?

— Я не знаю, — отвечает Калеб.

— Тогда я не смогу написать.

Молчание.

— Скажи мне вот что, — предлагаю я. — Что было в тех кейсах, которые ты принес обратно, в то время как мы выгружали лекарство?

— Пробирки, — тут же отвечает Калеб, удивляя меня. — Мы вывозили пробирки.

— Какие пробирки? — спрашиваю я, но уже знаю ответ. Они примерно такого же размера, как и лекарство, и превосходно заполняют кейс. Мне давно следовало понять это.

— Пробирки с сохранёнными в них образцами ткани, — объясняет Калеб.

Я прав. Но все еще не понимаю причин этого. — Но зачем?

— Восстание захватило те хранилища, где Общество хранило пробирки, — говорит он, — но некоторые члены Восстания пожелали, чтобы образцы тканей их родных находились под их ​​личным контролем. Лоцман согласился оказать им такую услугу.

— Это же несправедливо, — возмущаюсь я. — Если Восстание действительно для всех, они должны раздать образцы всем.

— Пилот Маркхем, — вмешивается командир, — вы излагаете недостойные мысли о вашем командовании, что приравнивается к неповиновению. Я приказываю вам прекратить подобный разговор.

Калеб молчит.

— То есть, Восстание думает, что они могут вернуть людей к жизни? — уточняю я. Командир снова начинает что-то говорить, но на этот раз мы с Калебом забиваем его слова.

— Нет, — говорит Калеб. — Они знают, что не могут. Они знают, что Общество также не могло. Они просто хотят иметь образцы. Как страховку.

— Я не понимаю. Такой человек, как Лоцман, должен был насмотреться на смерти, чтобы понимать, что пробирки не представляют никакой ценности. Зачем ему тратить ресурсы на подобные глупости?

— Лоцман знает, что вы не сможете вернуть людей с помощью образцов, — продолжает Калеб. — И никто не может. Он использует это в своих интересах. — Парень выдыхает. — Я рассказываю вам все это потому, — поясняет он, — что вы должны верить в Лоцмана. Если вы не будете верить, мы потеряем все.

— Я не знал, что я настолько важная птица, — говорю я.

— Вы с Инди являетесь одними из лучших пилотов. Ему понадобится каждый человек, прежде чем все это закончится.

— Что это? — спрашиваю я. — Чума? Восстание? Ты прав. Лоцману нужна вся помощь, которую он может получить. Ему пока не удалось взять под свой контроль хоть что-то.

— Вы даже не знаете его, — голос Калеба звучит сердито. Это хорошо, он понемногу оживляется.

— Я — нет, — соглашаюсь я. — Но ты определенно знаешь. Ты знал его еще до того, как Восстание пришло к власти.

— Мы оба из Камаса, — говорит Калеб. — Я вырос на военной базе, где размещался его отряд. Он был одним из тех пилотов, летавших в Иные земли. Он вывез в каменные деревни больше людей, чем любой другой пилот. И его ни разу не поймали. Когда пришло время для нового Лоцмана, было очевидно, что он лучше всего подходит на роль лидера Восстания.

— Я жил в Отдалённых провинциях, — говорю я, — но никогда не слышал о каменных деревнях или Иных землях.

— Они существуют. Иные земли — это места, расположенные далеко за территорией Врага. И каменные деревни были построены Аномалиями вдоль границ Отдалённых провинций в те времена, когда Общество пришло к власти. Эти деревни похожи на каменные уступы в реке, так они и получили свое название. Они растянулись с севера на юг, и от одной деревни до другой можно дойти всего за сутки. А когда дойдете до последней, то придется пересечь территории Врага, чтобы попасть в Иные земли. Вы серьезно не слышали об этих деревнях?

— Только не под этим названием, — говорю я, но мысли уже забегали. Фермеры из Большого Каньона жили в стороне от других Аномалий, но на их картах была отмечена какая-то деревня в горах. Эта деревня могла быть самой южной из каменных деревень, самой последней в цепочке. Такое вполне возможно.

— Так что же делал Лоцман? — спрашиваю я.

— Он спасал людей, — говорит Калеб. — Он и некоторые другие пилоты вывозили людей из Общества практически до самой последней каменной деревни. Граждане платили ему за побег, а Отклоненным и Аномалиям он помогал бесплатно.

— Так вот кто царапал те рисунки в кораблях? — до меня начинает доходить суть дела. — Прятавшиеся там люди, которым Лоцман помогал сбежать.

— Это была глупо с их стороны, — с ноткой злости говорит Калеб. — Они могли накликать беду на пилотов.

— Я думаю, что они таким образом выражали свою благодарность, — я вспоминаю рисунок, нацарапанный на одном из кораблей, где Лоцман давал людям воду. — Для меня это выглядело именно так.

— Все равно это было глупо, — повторяет Калеб.

— Люди еще живут в тех деревнях? — спрашиваю я.

— Не знаю. Возможно, они все уже переселились в Иные земли. Лоцман пытался связаться с ними, привлечь к Восстанию, но они не захотели.

Это похоже на случай с Аномалиями, жившими в Каньоне. Они бы также не присоединились к Восстанию. Здесь возникает вопрос, что случилось с людьми Анны, когда они добрались до деревни, отмеченной на карте. Они встретились с жителями каменных деревень? Смогли они наладить отношения друг с другом? Помогли ли жители каменных деревень людям из Каньона или прогнали их или ещё хуже? Что случилось с Хантером и Элаем?

— Другие дети росли на рассказах о Лоцмане, — говорит Калеб. — Но я рос, наблюдая за его полётами. Я знаю, что он тот, кто может вывести нас в лучшую жизнь.

Голос Калеба ужасен. Боль прорывается наружу. И я знаю, что происходит.

Его скоро парализует.

У него же был иммунитет. Значит, что-то случилось с чумой. Появилась ее новая форма, против которой бессилен наш иммунитет?

— Я хочу, чтобы ты записал все, что я рассказал о Лоцмане, — говорит Калеб, — в том числе то, что я верил в него до конца.

— Это конец? — спрашиваю я.

Молчание.

— Калеб?

Тишина в ответ.

— Он стал неподвижным? — спрашивает Инди. — Или ему больше не хочется говорить?

— Я не знаю, — качаю я головой.

Она встает, как будто собирается спуститься в трюм. — Нет, — говорю я. — Инди, ты не должна рисковать заразиться, что бы там ни было.

— Он не так много рассказал тебе, — говорит Инди, усаживаясь на место. — Бьюсь об заклад, было еще много людей, которые знали о пробирках и Лоцмане.

— Но не мы, — напоминаю ей.

— Ты веришь Калебу, потому что у него есть эти насечки на ботинках, — говорит она, — но это не значит, что он был в лагерях. Любой мог бы так порезать свою обувь.

— Я думаю, он был там, — возражаю я.

— Но ты не знаешь этого точно.

— Нет.

— Однако, он прав в отношении Лоцмана.

— Так ты веришь Калебу, — говорю я. — По крайней мере, насчет Лоцмана.

— Я верю себе насчет Лоцмана, — уточняет Инди. — Я знаю, что он реален. — Она наклоняется ко мне, и на минуту я думаю, что она снова хочет поцеловать меня, как  делала все прошедшие недели. — Деревни тоже реальные, — шепчет она, — и Иные земли. Все реально.

Её голос столь же страстный, как у Калеба. И я её понимаю. Инди любит меня, но она борец. Когда я сказал, что не сбегу с ней, она отвернулась и продолжила заниматься другими делами. Я верю в Кассию. Инди верит в Восстание и Лоцмана. Мы оба нашли что-то, что подталкивает нас.

— Всё могло быть по-другому, — шепчу я еле слышно. Если бы я ответил на поцелуи Инди, если бы я не знал Кассию, до того как встретил Инди.

— Но все так, как есть, — отвечает Инди, и она права.

            Глава 20. Кассия

Мир не так хорош.

Я выглядываю из окна своей квартиры, прислонив ладонь к стеклу. Темно. Народ, как обычно, толпится у заграждений, и скоро придут офицеры Восстания и разгонят всех, как ветер гонит лепестки, как листья на воде.

Восстание не говорит нам точно, что случилась, но последние пару недель мы остаемся узниками в своих квартирах. У кого есть такая возможность, отправляют свою работу через порт. Все контакты с другими провинциями прекращены. Восстание уверяет, что это все временно. Лоцман самолично обещает, что скоро все будет хорошо.

Начался дождь.

Я представляю, что это быстрый поток воды, низвергающийся с высоты Каньона. Я бы стояла на краю ущелья и чувствовала этот грохот; я бы прикрыла глаза, чтобы лучше слышать шум воды; открыла их снова, чтобы увидеть мир, полегший в обломках, камни и деревья, срывающиеся и падающие вниз. Это было бы похоже на конец света.

Возможно, сейчас я наблюдаю именно это.

Со стороны кухни раздается звон. Прибыл ужин, но я не голодна. Я знаю, какая там пища — экстренные пайки. Сейчас мы питаемся два раза в день. Когда-нибудь у них закончатся и пайки. И тогда я даже не представляю, что они будут делать.

Нам предписано отправить сообщение на порт, если вдруг почувствуем себя больными и усталыми. Тогда они придут нам на помощь. Но что, если кто-то станет неподвижным, пока спит? задаюсь я вопросом. Эта мысль заставляет меня лежать ночью без сна, я не могу даже толком отдохнуть.

Я вытаскиваю еду из слота доставки: холодная, мягкая и безвкусная, — Восстание снабжает нас запасами из складов Общества. Я узнала кое-что от архивистов. Еда на исходе, поэтому она ценна. И иногда я меняю ее на выход из своего заключения в квартире. Я выношу еду охраннику Восстания, дежурящему у входа в наше здание. Он молод и голоден, поэтому он понимает.

— Будь осторожна, — говорит он и придерживает для меня дверь, пока я выскальзываю в ночь.

***

На ощупь я спускаюсь по камням и ступеням, руками придерживаюсь за стены и, отнимая их, ощущаю знакомый запах травы и мха. Недавний дождь размыл дорогу, и мне приходится быть внимательной и следить, чтобы фонарь не погас.

Когда я добираюсь до конца коридора, глаза не слепит, как раньше. Нет фонарей, светящих на меня, нет лучей, направленных в мою сторону, когда люди замечают, как я вхожу в дверь.

Архивисты исчезли.

Я вспоминаю, что это место всегда представлялось мне этаким склепом из Ста уроков истории, и по спине пробегает холодок. Я закрываю глаза и вижу архивистов: неподвижные, они лежат на полках, сложив руки на груди, и ждут прихода смерти.

Я медленно перемещаю свет фонаря на полки.

Они пусты. Ну, конечно. Архивисты выживут, несмотря ни на что. Но они не предупредили меня, что собираются покинуть это место, и я понятия не имею, куда они могли пойти. Они оставили что-нибудь в Архивах?

Я уже хочу пойти и посмотреть, когда слышу звук шагов на лестнице, я резко разворачиваюсь и размахиваю фонариком, чтобы ослепить вошедшего.

— Кассия? — спрашивает голос. Это она. Глава архивистов. Она вернулась. Я приглушаю свет, чтобы не слепить ее.

— Я надеялась найти тебя, — говорит она. — В Центре больше не безопасно.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Слухи о мутации чумы, — объясняет она, — оказались правдой. И мы подтвердили, что мутация достигла Центра.

— Поэтому вы все сбежали, — говорю я.

— Мы решили остаться в живых. У меня тут есть кое-что для тебя. — Она тянется к сумке на плече и достает лист бумаги. — Это доставили в последний момент.

Бумага настоящая, старая, с четко отпечатанными на ней черными буквами, не такая легкая и гладкая, как из порта. На ней написаны две строфы, именно их мне и не доставало. Даже учитывая нехватку времени и царящую неразбериху, я не могу удержаться, опускаю взгляд и жадно глотаю строки стихотворения:

Уже Закат —
Путь Солнца крут.
Успеть до темноты
Пройти средину вод морских!
Но хочется, чтоб тыл
Подольше был недостижим —
Последний брег Мечты.

Мне хочется дочитать до конца, но глава архивистов пристально смотрит на меня, и приходится оторваться от листка. Наш путь тоже изменился; близится ночь. Приближаюсь ли и я к концу? Мне почти так и кажется — что больше некуда идти, что это тупик, — но дела еще не закончены.

— Спасибо, — говорю я.

— Я рада, что его доставили вовремя, — отвечает женщина. — Я не привыкла оставлять сделки незавершенными.

Я сворачиваю лист со стихом и засовываю его под рукав. Я стараюсь не показывать никаких эмоций, но знаю, что она услышит вызов в моих словах.

— Я благодарна вам за стих, но сделка все же не завершена. Я так и не получила свою микрокарту.

Она издает короткий смешок, который эхом разносится по пустому Архиву.

— Твоя микрокарта в целости и сохранности, — говорит она. — Ты сможешь получить ее в Камасе.

— Мне даже нечем заплатить за поездку в Камас, — качаю я головой. Как ей удалось узнать, что я рвусь именно туда? Она действительно может переправить меня туда или просто зло шутит? Мое сердцебиение учащается.

— За эту поездку я не требую плату, — говорит архивист. — Если ты сейчас пойдешь в свою Галерею и подождешь, то один человек из Восстания вывезет тебя отсюда.

Галерея. Я никогда не держала в тайне ее местонахождение, но то, как они ее используют, кажется мне неправильным. — Я не понимаю, — говорю я.

После паузы архивист поясняет: — То, что ты продавала нам, некоторым из нас показалось заслуживающим внимание.

И снова я слышу эхо своей чиновницы. Не я ей была интересна, а лишь моя информация.

Когда моя чиновница сказала, что это Общество включило Кая в базу данных для подбора пар, я заметила ложь, промелькнувшую в ее глазах. Она не знала точно, кто добавил Кая в базу данных.

Думаю, что глава архивистов тоже что-то скрывает от меня.

У меня так много вопросов.

Кто добавил Кая в базу данных?

Кто заплатил за мою поездку в Камас?

Кто украл мои стихи?

Хотя, ответ на этот вопрос, думаю, мне известен. Каждый имеет свою цену. Архивист сама сказала это. Иногда мы даже не догадываемся об этом, пока не столкнемся лицом к лицу. Архивист могла сопротивляться всем этим сокровищам в Архивах, но мои бумаги, пахнущие песчаником и водой, стали для нее непреодолимым искушением.

— Я уже заплатила за свой переезд, не так ли? — спрашиваю я. — Своими бумагами из озера.

И под землей установилась полная тишина.

Признается ли она? Ведь я уверена в своих догадках. Безразличие, застывшее на лице женщины, совсем не похоже на ту вспышку, которую я заметила у чиновницы, когда та солгала мне. Но в обоих случаях я почувствовала правду: чиновница ничего не знала, а архивист украла мои бумаги.

— Мои обязательства по отношению к тебе закончены, — произносит она, собираясь уходить. — Тебя уведомили о шансе выбраться отсюда. И тебе решать, уехать или остаться. — Она уходит в тень, прячась от луча моего фонарика. — Прощай, Кассия.

И затем исчезает.

Кто будет ждать меня в Галерее? Я действительно смогу уехать в Камас, или это еще одно, последнее, предательство? Она организовала для меня отъезд, испытывая вину за то, что украла мои бумаги? Не знаю. Больше я ей не верю. Я снимаю красный браслет, который обозначал мою принадлежность к торговцам, и кладу его на полку. Больше он мне не нужен, потому что он не символизирует то, что должен был.

Моя коробка по-прежнему лежит на своем месте. Открыв ее, я понимаю, что ее содержимое больше меня не интересует. Частички чужих жизней, которые, я чувствую, больше не принадлежат мне.

Но стих, данный мне архивистом, я сохраню. Потому что он, как мне кажется, реален. Архивист, может, и обокрала меня, но я верю в то, что она не будет подделывать документы. Бьюсь об заклад, этот стих настоящий.

Шаги легки — как бархат,  Бесплотны — словно снег.

Я задерживаюсь на этой строчке и вспоминаю, как стояла на краю Каньона, на снегу, выглядывая Кая. И еще вспоминаю, как мы прощались на берегу реки...

Пустыня с Морем пройдены,
За ними — пара Рек —
Но Смерть — меня опередив —
В упор уж на тебя глядит.

Нет.

Не может быть. Я снова перечитываю последние две строчки.

Но Смерть — меня опередив —
В упор уж на тебя глядит.

Я выключаю фонарик и твержу себе, что стих уже не имеет никого значения. Слова означают только то, что видишь в них ты. Мне ли этого не знать?

На мгновение, я испытываю соблазн остаться здесь, укрыться в лабиринтах стеллажей и комнат. Я бы поднялась наверх, собрала бумаги и еду, разве этого будет недостаточно, чтобы выжить? Я могла бы писать рассказы; спряталась бы от всего мира и жила сама по себе, не пытаясь ничего изменить. Я бы придумывала людей, влюблялась в них; сделала бы их практически настоящими.

В рассказе можно вернуться к началу и переписать его, и персонажи начнут жизнь заново.

В настоящей жизни это не работает. И своих реальных людей я люблю больше. Брэма. Маму. Отца. Кая. Ксандера.

Молу ли я доверять кому-то?

Да. Моей семье, несомненно.

Каю.

Ксандеру.

Никто из нас никогда не предавал друг друга.

Прежде чем прибыть сюда, мы с Инди плыли по реке, и не знали, отравит она нас или доставит в нужное место. Мы тряслись от страха в этих черных водах; и даже сейчас я ощущаю брызги воды, когда лодка перевернулась, и мы пошли на дно.

Тогда этот риск оправдывал себя.

Я снова вспоминаю Каверну в ущельях. Она и Архивы перемешались в моих мыслях — те вросшие в стены кости и стерильные пробирки, эти пустые полки и освободившиеся комнаты. И я понимаю, что не смогу остаться в этих подземельях надолго, что мне скоро понадобится свежий глоток воздуха.

Эта поездка в Камас, убеждаю я себя, риск, который я готова принять. Ничего не изменится, если я буду сидеть на месте.

***

Я скрываюсь в проулках, прячась за деревьями. Когда я обхватываю руками кору молодой ивы, я чувствую недавно вырезанные на ней буквы, но они не образуют мое имя. Дерево липкое от своей крови, и это обстоятельство повергает меня в уныние. Кай никогда не режет настолько глубоко на чем-то живом. Я вытираю ладонь об одежду и мечтаю найти какой-нибудь способ оставлять метки, не прикасаясь к поверхности.

Я не прохожу даже половины пути к озеру, когда замечаю воздушные корабли.

Они парят в небе, перевозя части заграждений обратно в город.

О, нет, ужасаюсь я, только не Галерея!

Я бегу через улицы, шарахаясь от света и людей, стараясь не думать о том, сколько уже времени корабли висят в небе. Кто-то зовет меня, но я не узнаю голос, поэтому не останавливаюсь, это слишком опасно. Все-таки нам не просто так рекомендовали оставаться в квартирах, — люди испытывают гнев и страх, и Восстанию все сложнее становится исцелять больных и сохранять мир.

Я выбегаю на окраину черного болота. Офицеры Восстания взбираются на заграждения, закрепляя на них тросы, корабли парят в небе, рассекая воздух винтами. Я уже могу разобрать, что происходит, потому что площадь ярко освещают огни кораблей сверху и маяки тех машин, что уже приземлились на болото.

Галерея по-прежнему стоит на своем месте, прямо передо мной, если только я вовремя смогу добраться до нее.

Я прижимаюсь к стене, тяжело дыша. Запах озерной воды ударяет в ноздри.

Одна из стен Галереи подымается в небо, и я заглушаю крик. Столько всего будет потеряно, если Галерея исчезнет, все эти документы, все наши поделки. И как же мне найти человека, который, предположительно, отвезет меня в Камас, если места встречи больше не существует?

Я бегу, бегу так сильно, как бежала к ущельям в поисках Кая.

Они поднимают вторую часть Галереи с земли.

Нет, нет, нет.

Я застываю, уставившись на глубокие вмятины в земле, где в лужах плавают бумаги, подобно парусам без лодок. Рисунки, стихи, истории, все утонуло. А люди, приходившие сюда на встречи, — у которых в сердце еще остались слова и песни, — что будет с ними? И как я теперь доберусь до Камаса?

— Кассия, — произносит кто-то. — Ты чуть не опоздала.

Я тут же узнаю ее, хотя не слышала этот голос на протяжении нескольких месяцев; невозможно забыть голос того человека, который провел тебя по реке, управляя лодкой. — Инди, — откликаюсь я, и вот она, в своих черных одеждах выходит из укрытия посреди папоротников и болотных кустарников.

— Так это тебя послали, чтобы доставить меня в Камас, — говорю я, смеясь, потому что теперь точно знаю, что попаду туда, что бы ни случилось. Мы с Инди прошли через Каньон, спустились по реке, а теперь...

— Мы полетим, — объявляет Инди. — Но нужно поспешить.

Я следую за ней, бегу со всех ног к ее кораблю, стоящему на земле.

— Тебе не стоит беспокоиться насчет других повстанцев на борту, — бросает она через плечо. — Я единственная, кто летает без помощников. Но внутри мы не сможем поговорить, нас могут услышать с других кораблей. Поэтому тебе придется посидеть в трюме.

— Хорошо, — соглашаюсь я, затаив дыхание. Я рада уже тому, что все идет беспрепятственно; достаточно и того, что рядом Инди, а из багажа у меня лишь невесомые бумаги.

Мы подбегаем к кораблю, и Инди карабкается на борт. Я следую за ней и на мгновение замираю, удивленная множеством зажженных лампочек в кабине, с которыми Инди должна управляться. Наши глаза встречаются, и мы дружно смеемся. Потом я спешно спускаюсь в трюм, Инди запирает за мной люк, и я остаюсь в одиночестве.

Этот корабль меньше и легче, чем тот, на котором мы летели в лагерь. Несколько маленьких лампочек освещают пол, но, в основном, в трюме царит мрак, и нет ни одного окна. Очень утомительно лететь вслепую.

Я веду рукой по стене корабля, стараясь отвлечься, узнавая все, что могу, о предметах, окружающих меня.

Ага. Кажется, я что-то нашла. Крошечные линии, царапины на стене возле пола.

«I»

Прописная буква L?

Я тихо смеюсь над собой, как же мне хочется находить буквы во всем. Это может быть царапина, которую случайно проскребли, когда заносили и перемещали груз. Но чем больше времени я провожу, пробегая пальцами по этой черте, тем больше убеждаюсь, что она была нацарапана вполне осознанно. Я пытаюсь нащупать еще что-нибудь, но ремни безопасности препятствуют этому.

Бросив взгляд на дверь, ведущую в трюм, я расстегиваю ремень и бесшумно передвигаюсь, ощупывая стены.

Их тут десятки, все начертанные в ряд.

IIIIIIII...

Эта буква должна что-то означать, думаю я, если ее написали столько раз, и тут я понимаю; это не буквы. Насечки. Похожие на те, о которых рассказывал Кай: приманки делали надрезы на подошве ботинок, чтобы обозначить дни, прожитые в трудовых лагерях. Или Вик, который таким образом отмечал дни, проведенные без любимой девушки.

Мы с Каем тоже оставляли метки — флажками на Холме. Чужими стихами и словами собственного сочинения. Кто бы ни оставил эти царапины, он скрывался здесь и выжидал время.

Я делаю то же самое, снова и снова проводя пальцами по вмятинам на металлической обшивке, думая о кусках Галереи, поднятых в воздух. А что, если, когда повстанцы установят их на новое место, некоторые бумаги переживут этот полет?

***

Дверь трюма распахивается, и Инди кивком показывает мне подняться наверх.

Корабль, видимо, летит на автопилоте. Инди вновь усаживается на свое место. Она приглашает меня занять соседнее кресло, и я подчиняюсь с гулко колотящимся сердцем. До этого момента мне ни разу не приходилось наблюдать за полетом, я ощущаю головокружительную легкость, когда поглядываю на землю, простирающуюся под нами.

Может, именно этого мне недоставало?

Звезды приблизились к земле, а океан стал сушей; темные волны сливаются с небом. Они даже не плещутся, почти невидимые из-за восходящего за ними солнца.

Да это же горы, доходит до меня. Они показались мне океаном, а волнами были вершины. Звезды — это огни, зажженные в домах и на улицах. Земля отражается в небе, небо сталкивается с землей, и вот он, этот миг, когда можно осознать, какие мы крошечные по сравнению с этим великолепием.

Спасибо, хочу я поблагодарить Инди. Спасибо за то, что позволила мне насладиться полетом. Ведь я так долго жаждала этого.

Глава 21. Ксандер

Пациент номер 73 — улучшений не наблюдается.

Пациент номер 74 — улучшений не наблюдается.

Стоп, здесь какая-то ошибка. Я же еще не обследовал пациента под номером 74. Я удаляю заметку и подключаю к пациенту под номером 74 аппарат, фиксирующий состояние. На мониторе загорается ряд чисел. Селезенка увеличена, поэтому я переворачиваю больную с большой осторожностью. Она не реагирует, когда я направляю свет на глаза.

Пациент номер 74 — улучшений не наблюдается.

Я перехожу к следующему больному. — Я еще раз проверю ваше состояние, — сообщаю ему. — Ни о чем не волнуйтесь.

Прошло уже несколько недель, но ни одному пациенту не становится лучше. Сыпь вокруг пораженных нервов перешла в нарывы, в высшей степени болезненные, если, конечно, неподвижный вообще что-то может чувствовать. Мы так не считаем, но до конца не уверены.

Лишь некоторые из нас, оставшихся здоровыми, уехали. Я по-прежнему работаю медиком, но учитывая нехватку персонала, большую часть времени провожу, ухаживая за больными: сменяю пакеты с питательными веществами, катетеры, наблюдаю за общим состоянием и провожу физический осмотр. Потом несколько часов отдыхаю и снова принимаюсь за работу.

В последнее время новые пациенты поступают все реже, разве что заболевшие люди из персонала. У нас не хватает палат для всех, потому что неподвижных невозможно отправить домой. Я испытывал приступы гордости за себя, от того, как быстро восстанавливались наши пациенты. Теперь же я доволен тем, что они хотя бы остаются здесь как можно дольше. Потому что, если пациент покидает стены больницы, это означает, что он умер.

Как только я закончу осмотр, то пойду чуть отдохну. Думаю, что усну мгновенно. Я просто истощен. Если бы я не знал себя так хорошо, то подумал бы, что меня свалила эта мутировавшая чума. Но это лишь все та же застаревшая усталость, которую я ощущаю последние дни.

К этому моменту большинство работников медицинского центра уже выяснили, что те, у кого есть небольшая красная метка, являются исключением из правила, это те, кому Восстание изначально привило иммунитет. Теория вирусолога оправдала себя. Если кому-то посчастливилось переболеть ранней формой чумы, они теперь защищены и, как следствие, имеют красную метку на спине. Восстание не говорило общему населению об этой метке, потому что наши лидеры беспокоились о последствиях. И еще они старались найти лекарство от мутаций.

Слишком много всего навалилось на одного Лоцмана.

И снова мне повезло. Наименьшее, что я могу делать, это слоняться поблизости. А вот такими людьми, как Лей, я действительно восхищаюсь. Они знают, что у них нет иммунитета, но все равно остаются здесь и ухаживают за больными.

Я иду по ряду коек к последнему пациенту под номером 100, который прерывисто дышит, отплевывая мокроту. Я пытаюсь не думать о том, могло ли лекарство стать причиной мутаций, или о том, где сейчас моя семья и Кассия. Я их подвел. Но эту сотню человек подвести не могу.

***

Когда я заканчиваю, то не нахожу Лей во дворе, поэтому нарушаю протокол и заглядываю в комнату отдыха. Здесь ее тоже нет. Сбежать она не могла. Так, где же она?

Когда я прохожу мимо затемненного кафетерия, то замечаю вспышку света. Порт включен. Кто там может быть? Это Лоцман говорит с нами? Обычно нас приглашают к одному из больших экранов, когда он выходит на связь. Я открываю дверь кафетерия и замечаю силуэт Лей напротив порта. Подойдя ближе, я вижу, что она просматривает Сто картин.

Я уже собираюсь что-то произнести, но останавливаюсь и с минуту наблюдаю за ней. Я никогда не видел, чтобы кто-то так разглядывал рисунки. Она наклоняется вперед, отступает на пару шагов назад. Затем останавливает изображение, и я слышу ее тяжелое дыхание, когда она прислоняет руку к экрану. Она так долго глядит на рисунок, что я, наконец, откашливаюсь. Лей тут же стремительно оборачивается, я едва могу разглядеть ее лицо в отраженном свете порта.

— По-прежнему проблемы со сном? — спрашиваю я.

— Да, — кивает она. — Я нашла самое лучшее средство от бессонницы. Когда я ложусь, то снова и снова прокручиваю в памяти эти рисунки.

— Ты тратишь на эти картинки много времени, — пытаюсь я пошутить с ней. — Можно подумать, что ты никогда их не видела.

Я чувствую, что она хочет сказать что-то важное. Но говорит лишь: — Только не эту, — и отходит в сторону, давая мне поглядеть на экран.

— Это номер 97, — говорю я. На картине изображена девочка в белом платье, в окружении света и воды.

— Почему-то раньше я ее не замечала, — говорит Лей, и ее голос обрывается, как плотно захлопнувшаяся дверь. Я не понимаю, что я сказал не так. По какой-то причине мне отчаянно хочется снова распахнуть эту дверь. Я здесь все время говорю, со всеми, с пациентами, врачами, медсестрами, но Лей другая. Мы работали с ней вместе еще до того, как попали сюда.

— Что тебе в ней нравится? — я снова пытаюсь вытянуть ее на разговор. — Мне нравится, что невозможно сказать, в воде она стоит или на берегу. Но что она делает? Я никогда не мог этого понять.

— Она ловит рыбу, — поясняет Лей. — А в руках у нее сеть.

— Она что-нибудь поймала? — спрашиваю я, приглядываясь.

— Сложно сказать.

— Вот почему она тебя привлекает, — говорю я, вспоминая, как Лей рассказывала мне о приплывающей в реку Камаса рыбе. — Из-за рыбы.

— Да, — кивает Лей. — И поэтому тоже. — Она касается небольшого белого пятнышка вверху картины. — Это лодка? Или солнечный блик? А это что? — указывая на боле темные пятна. — Нам не известно, что отбрасывает эти тени. Какие-то предметы, оставшиеся за краем картины. Она оставляет в тебе ощущение чего-то, что ты хотел бы увидеть, да не можешь.

Кажется, я понял. — Как Лоцман, — говорю я.

— Нет, — отвечает она.

Издалека до нас доносятся крики и призывы. Над головой шумит истребитель.

— Что там происходит? — спрашивает Лей.

— Думаю, что и обычно. Люди по другую сторону заграждения пытаются прорваться внутрь. — Оранжевый свет костров выглядит зловеще, но это все не ново. — Не знаю, как долго еще офицеры смогут сдерживать их.

— Если бы они знали, что здесь творится, они бы не захотели войти, — говорит Лей.

Теперь, когда мои глаза приспособились к свету, я замечаю, что усталость Лей — это на самом деле боль. Лицо выглядит изможденным, слова, обычно легко слетающие с губ, теперь звучат напряженно.

Она заболевает.

— Лей, — я уже собираюсь подхватить ее под локоть и вывести из кафетерия, но не уверен, как она отреагирует на прикосновение. На мгновение она удерживает мой пристальный взгляд. А затем медленно поворачивается и задирает рубашку. Вдоль спины протянулись красные линии.

— Молчи, — просит она, опуская рубашку и поворачиваясь ко мне лицом. — Я уже знаю.

— Нужно подключить к тебе пакет с питательными веществами. — И немедленно. — Мысли забегали в моей голове. Не стоило тебе оставаться, надо было уйти вместе с остальными, пока не нашли бы выход из положения...

— Я не хочу ложиться, — говорит Лей.

— Идем со мной, — прошу я и на этот раз беру ее за руку и чувствую тепло кожи через рукав.

— Куда ты меня ведешь?

— Во двор. Посидишь на скамье, пока я схожу за трубкой и пакетом с питательными веществами. — Так ей не придется заходить в здание и ложиться в койку. Она сможет оставаться на воздухе столько, сколько сможет.

Она глядит на меня утомленными и прекрасными глазами. — Поспеши, я не хочу остаться одна, если что-то случится.

***

Когда я возвращаюсь во двор, неся с собой оборудование, Лей ждет, устало опустив плечи. Странно видеть ее в позе, менее-чем-идеальной. Она вытягивает руку, и я ввожу иглу в вену.

Я присаживаюсь рядом с ней, поднимая пакет выше руки, чтобы жидкость лучше стекала.

— Расскажи мне историю, — просит она. — Мне необходимо слышать хоть что-нибудь.

— Какую из Ста ты хотела бы послушать? — спрашиваю я. — Я помню большинство из них.

В ее голосе я слышу слабую нотку удивления, прорвавшуюся сквозь усталость. — А разве ты не знаешь что-нибудь другое?

Я замолкаю. Действительно, у Восстания было не так много свободного времени, чтобы делиться с нами новыми историями, и придумывать их я не умею. Я научился лишь делать свою работу.

— Да, — я пытаюсь вспомнить хоть что-то, а потом просто рассказываю эпизод из собственной жизни. — Около года назад, еще во времена Общества, жил мальчик, который был влюблен в одну девочку. Долгое время он наблюдал за ней и надеялся, что она станет его Парой. И потом так и случилось, и он был счастлив.

— И всё? — спрашивает Лей.

— И всё, — отвечаю я. — Слишком короткая?

Лей начинает хохотать и на миг становится прежней. — Ясно же, что это про тебя. Это не история.

Я тоже смеюсь. — Прости, я не мастак.

— Но ты любишь свою Пару, — Лей больше не смеется. — Я знаю это. А ты знаешь то же самое обо мне.

— Да.

Она глядит на меня. Раствор медленно перетекает по трубке.

— Я знаю одну старую историю про людей, которые не могли стать Обрученными, — говорит она. — Он был Отклоненным. А она была горожанкой и пилотом. Они стали первыми из исчезнувших.

— Исчезнувшие? — не понимаю я.

— Люди, которые хотели сбежать из Общества, — объясняет Лей. — Или вывезти своих детей. И были пилоты, которые занимались такими перевозками в обмен на разные вещи.

— Я никогда не слышал ничего подобного.

— Такое случалось. Я сама видела. Некоторые родители продали бы все, — рискнули бы всем — потому что думали, что, отправляя детей подальше, они спасают их.

— Но куда же их увозили? — удивляюсь я. — На территории Врага? Бессмысленно.

— Нет, их увозили за пределы этих территорий, в места, которые называют каменными деревнями. А затем люди сами решали, остаться им в деревне или попытаться пересечь территории Врага и отыскать место, известное как Иные земли. Но никто из тех, кто ушел в Иные земли, так и не вернулся обратно.

— Не понимаю, — говорю я. — Как можно отослать собственного ребенка неизвестно куда — почти к Врагу — и думать, что это безопаснее, чем остаться в Обществе?

— Возможно, они что-то знали о чуме, — говорит Лей. — Но твои родители, видимо, ничего не слышали об этом. Как и мои. — Она смотрит на меня. — Ты говоришь так, будто защищаешь Общество.

— Вовсе нет, — отрицаю я.

— Знаю. Прости. Я не собиралась рассказывать настоящую историю, всего лишь какой-нибудь рассказ.

— Я готов. Я слушаю.

— Ну, тогда рассказ. — Она приподнимает руку и смотрит, как перетекает жидкость. — Эта девушка-пилот любила мужчину, но у нее были обязательства перед семьей, которые она не могла нарушить. И были обязательства перед своим командиром. Если бы она сбежала, пострадали бы многие люди. Она везла любимого до самых Иных земель, до этого никто так не делал.

— Что случилось после этого? — спрашиваю я.

— На обратном пути ее подстрелил Враг. У нее так и не получилось рассказать людям, что она видела в Иных землях. Но любимого она спасла. Это она знала точно, что бы ни случилось потом.

В наступившей тишине Лей прислоняется ко мне. Думаю, она даже не осознает этого. Она теряет силы.

— Как ты думаешь, смог бы ты сделать такое? — спрашивает она.

— Летать? Возможно.

— Нет. Смог бы ты отпустить кого-то, если бы думал, что это будет лучше для них?

— Нет, — отвечаю я. — Мне нужно быть точно уверенным в том, что так будет лучше для них.

Она кивает, будто ожидала такой ответ. — Почти любой мог бы так поступить, — говорит она. — Но что, если у тебя нет знания, а есть лишь вера?

Она даже не знает, правдива ли эта история, ей просто хочется верить.

— Этот рассказ никогда не включили бы в число Ста, — говорит она. — Это приграничная история. Одна из тех, которая могла произойти только в тех районах.

Была ли она когда-нибудь пилотом? Это там находится ее муж? Это она отвезла его туда и сейчас ее сразила болезнь? Это правдивый рассказ? Хоть какая-то его часть?

— Я никогда не слышал об Иных землях, — говорю я.

— Слышал, слышал, — возражает она, но я трясу головой.

— Да, — повторяет она, подначивая меня. — Даже если ты не слышал это название, ты должен был понять, что эти земли существуют. Мир не может состоять только из Провинций, и он не такой плоский, как на картах Общества. Как движется солнце? И луна? А звезды? Ты не глядел в небо? Не заметил, что они изменились?

— Да.

— И ты даже не задумывался о том, почему так происходит?

Я покраснел.

— Ну, конечно, — тихо произносит Лей. — Зачем им нужно было учить тебя этому? Тебе с самого рождения предназначили быть чиновником. И такие сведения не даются в Ста уроках науки.

— А ты откуда узнала?

— Отец научил меня.

Мне о многом хочется расспросить ее. Какой у нее отец? Какого цвета платье было на ней на банкете Обручения? Почему я раньше не поинтересовался обо всем этом? А теперь у нас уже нет лишнего времени на подобные мелочи. — Ты не сочувствуешь Обществу, да? — говорю я вместо этого. — Я всегда знал об этом. Но ты не была повстанцем с самого начала.

— Я не за Восстание и не за Общество, — возражает она. Жидкость медленно стекает в ее руку, слишком неравномерно, учитывая, как беспокойно мечется Лей.

— Почему ты не веришь в Восстание? — интересуюсь я. — В Лоцмана?

— Не знаю, но хотела бы знать.

— Во что же ты веришь? — спрашиваю я.

— Отец так же учил, что земля — это гигантский камень, — говорит Лей. — Катится и вертится по небу. И мы крутимся вместе с ней. Вот в это я верю.

— Почему же мы не падаем с нее? — задаю следующий вопрос.

— Не сможем, даже если попытаемся. Что-то держит нас здесь.

— Значит, прямо сейчас мир движется под моими ногами?

— Да.

— Но я не чувствую этого.

— Почувствуешь, — заверяет она. — Когда-нибудь, если ты ляжешь на землю и будешь лежать совершенно неподвижно.

Она смотрит на меня. До нас обоих доходит, что она сказала: неподвижно.

— Я так надеялась увидеть его снова, прежде чем это произойдет, — говорит она.

Я чуть не сказал: Я здесь. Но глядя на нее, понимаю, что этого будет совсем не достаточно — я не тот, кто ей нужен. Я уже видел, как кто-то смотрел на меня почти так же. Не совсем сквозь меня, но, как будто видя другого человека.

— Я надеялась, что он отыщет меня.

***

После того как она впадает в кому, я нахожу оставленные врачами носилки. Укладываю ее туда и подвешиваю пакет. После приходит один из главных врачей. — В этом крыле уже нет свободных палат, — говорит он.

— Она же одна из нас, — возражаю я. — У нас есть свои комнаты.

У этого врача тоже имеется красная метка, поэтому он, не колеблясь, наклоняется к ней и вглядывается пристальнее: узнавание отражается на его лице. — Лей. Одна из лучших. Вы ведь работали вместе еще до этой эпидемии, не так ли?

— Да.

На лице врача появляется сочувствующее выражение. — Такое ощущение, что все это было в какой-то другой жизни, да?

— Да, — соглашаюсь я. Чувствую себя так, будто я раздвоился и со стороны наблюдаю, как ухаживаю за Лей. Скорее всего, это последствия истощения, но в голове стучит вопрос, не так ли чувствуешь себя, когда становишься неподвижным? Тело лежит в одном месте, а разум путешествует где-то еще?

Может, разум Лей уже летает вокруг медицинского центра и дальше, по тем местам, которые она когда-то знала. Вот она в палатах больных, наблюдает, как за ними ухаживают. Вот она во дворе, вдыхает свежий ночной воздух. Вот стоит у порта, глядит на картину с девушкой, ловящей рыбу. А может, она уже далеко за пределами медцентра, разыскивает своего любимого. Может, сейчас они уже вместе.

Я помогаю занести Лей в палату. Теперь их сто и один человек, все как один неподвижно смотрят в потолок или в стену.

— А сейчас тебе необходимо поспать, — приказывает мне главный медик с экрана порта.

— Хорошо, через минуту. Позвольте мне только устроить ее, — я призываю женщину-врача на помощь, чтобы провести медицинский осмотр.

— Она так долго держится, — говорит врач. — У нее все в норме, и кровяное давление тоже. — Прежде чем уйти, она касается моего плеча. — Мне очень жаль, — говорит она.

Я вглядываюсь в застывшие глаза Лей. Я разговаривал со многими пациентами, но совсем не знаю, что должен сказать ей. — Мне очень жаль, — эхом повторяю я слова врача. Но этого мало: я ничем не могу ей помочь.

Потом у меня появляется идея, и прежде чем я успеваю отговорить себя от этого, я бегу вниз в кафетерий, к порту, с которого Лей рассматривала картины.

— Пожалуйста, пусть будет бумага, пусть будет бумага, — заклинаю я порт. Если я разговариваю с безмолвными пациентами, почему я так же не могу поговорить с портом?

Порт слушается. Когда я ввожу команду, он печатает все Сто Картин. Я поднимаю листы, полные красок и света, и забираю их с собой. Именно это я сделал для Кассии, когда она оставила меня: я постарался дать ей что-то, что ей понравилось бы носить с собой.

***

Большинство работников думает, что я сумасшедший, но одна из медсестер соглашается, что моя задумка может помочь. — Как бы там ни было, мне понравится глядеть на что-то другое, — в кладовке она отыскивает скотч и хирургическую нить и помогает мне повесить картины на потолок, над головами пациентами.

— Портовая бумага очень быстро портится, — говорю я, — значит, нам придется печатать их каждые несколько дней и менять местами, чтобы пациентам не приедались одни и те же картины. — Я отхожу на шаг назад, чтобы осмотреть проделанную работу. — Вот, если бы у нас были новые картины. Я не хочу, чтобы пациенты думали, что они вернулись в Общество.

— Мы можем сами их нарисовать,— возбужденно говорит другая медсестра. — После окончания начальной школы я так скучала по рисованию.

— И чем бы ты рисовала? — интересуюсь я. — У нас даже нет красок.

— Я что-нибудь придумаю. Неужели ты никогда не мечтал воспользоваться таким шансом?

— Нет, — отвечаю я. Кажется, она не ожидала услышать такой ответ, поэтому я смеюсь, чтобы ослабить напряжение. Мне хочется, чтобы я был совсем другим человеком, таким, в которого могли бы влюбиться Лей и Кассия.

— Главный медик не разрешит тебе выйти в смену, если ты сейчас же не пойдешь в комнату отдыха, — предупреждает меня медсестра.

— Я знаю, — говорю я, — я слышал его с порта.

Но здесь есть кое-кто, с кем мне надо поговорить, прежде чем я уйду. — Прости, — говорю я Лей. Слова звучат так же неискренне, как и в первый раз, поэтому я делаю еще одну попытку. — Они обязательно найдут лекарство, ты же знаешь, — я указываю на рисунок над ее головой. — Где-то в углу надо было добавить пятно света. — Я не увидел бы необходимость в свете, если бы она не указала мне на него, но как только она это сделала, его невозможно было не замечать.

***

Когда я иду в комнату отдыха, дверь, ведущая во двор, распахивается, и кто-то в черном вваливается в коридор, преграждая мне путь. Я спотыкаюсь. Эту девушку я уже видел раньше, но мой истощенный разум не дает мне вспомнить, где именно. В любом случае, я знаю, что она не имеет никакого отношения к нашему заблокированному крылу. Главный медик не предупреждал о том, что кто-то должен прибыть, и даже если так, то они уж точно вошли бы через парадную дверь.

— О, как здорово, — восклицает она. — Вот ты где, а я тебя искала.

— Как ты сюда проникла? — интересуюсь я.

— Прилетела, — смеется она, и тут я вспоминаю: это же Инди, та девушка, которая вместе с Каем привозила лекарство. — А еще я знаю некоторые комбинации, открывающие двери.

— Тебя не должно здесь быть, — говорю я ей. — Это место полно больных людей.

— Знаю, — отвечает она. — Но ты-то здоров, не так ли?

— Да, я не болен.

— Мне нужно, чтобы ты пошел со мной. Прямо сейчас.

— Нет, — возражаю я. В этом нет никакого смысла. — Я медик. — И я не имею права бросить всех этих неподвижных, и, конечно, не могу оставить Лей. Я тянусь к мини-порту.

— Но я прилетела, чтобы отвести тебя к Кассии, — говорит она, и моя рука падает. Она не врет? Неужели Кассия где-то рядом? А затем меня охватывает страх. — Она в медицинском центре? Она больна?

— Да, нет же. Она в полном порядке и ждет снаружи, на моем корабле.

Все эти месяцы я ждал встречи с Кассией, и теперь мне выпал такой шанс. Но я не могу. Здесь слишком много больных, и одна из них — Лей.

— Прости, — говорю я Инди. — Мне нужно ухаживать за пациентами. И, возможно, ты уже подхватила мутацию, тебе нельзя уйти. Придется поместить тебя на карантин.

Она вздыхает. — Он предполагал, что тебя будет сложно убедить. Поэтому я скажу тебе так: если ты пойдешь со мной, у тебя будет возможность помочь ему создать новое лекарство.

— О ком ты говоришь?

— О Лоцмане, конечно, — говорит она таким будничным тоном, что я ей верю.

Сам Лоцман хочет, чтобы я помог ему в создании лекарства.

— Ему известно, что ты получил все необходимые знания о мутировавшей чуме, — продолжает Инди. — Ты нужен ему.

Я оглядываюсь на коридор.

— Сейчас. Ты нужен ему сейчас. Нет времени для прощаний. — Ее голос звучит искренне и решительно. — Они же по любому не смогут услышать тебя?

— Я не знаю.

— Ты веришь Лоцману, — говорит Инди.

— Да.

— А ты когда-нибудь встречался с ним?

— Нет, — отвечаю я. — Но ты встречалась.

— Да, — кивает она. Она вводит код и толкает дверь. Уже почти рассвело. — И ты прав, что веришь в него.

Глава 22. Кай

— Кай, — шепчет она. — Кай.

Ее рука мягко гладит мою щеку. Я никак не могу проснуться. Может, потому что не хочу. Мне уже очень давно не снилась Кассия.

— Кай, — повторяет она. Я открываю глаза.

Это Инди.

Она замечает разочарование на моем лице. Она немного колеблется, но даже в слабых утренних сумерках, я вижу торжество в ее глазах.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я. — Ты должна быть на карантине. — После того, как мы привезли Калеба обратно, его тут же куда-то унесли, а нас с Инди поместили в карантинные боксы на самой базе. По крайней мере, нас не запихнули в Сити-Холл. — Как ты сюда пробралась? — интересуюсь я, оглядываясь кругом. Дверь моего бокса открыта. Все, кого я могу видеть, кажется, спят.

— Просто. У меня есть корабль. И у меня есть она. — Усмехается Инди. — Пока ты дрыхнул, я успела слетать в Центр.

— Ты была в Центре? — подскакиваю я. — И ты нашла ее?

— Ага. Она здорова, чувствует себя хорошо. И теперь вы можете убежать.

Теперь мы можем убежать. Мы может свалить отсюда. Я знаю, что это опасно, но я чувствую, что могу сделать все, что угодно, если Кассия и, правда, в Камасе. Когда я встаю, голова начинает кружиться, и мне приходится опереться о стену. Инди прерывается. — Ты в порядке?

— Все хорошо. — Кассия больше не в Центре, она здесь и она в безопасности.

Мы с Инди одновременно проскальзываем за дверь бокса и устремляемся в поля. Трава что-то нашептывает каждому из нас в сгущающихся сумерках, и я ускоряю бег. Инди не отстает ни на шаг.

— Тебе надо было видеть, как я приземлялась, — говорит Инди. — Это было круто. Лучше, чем круто. Когда-нибудь люди сочинят об этом историю, — ее голос звучит мечтательно. Никогда я не видел ее в таком настроении, и это воодушевляет меня.

— Как она выглядит? — спрашиваю я.

— Как и всегда, — говорит Инди, и я начинаю смеяться, замедляю движение, хватаю Инди, кружу ее по кругу и чмокаю в щеку. Благодарю ее за все, а потом вспоминаю.

Я же могу быть болен. И она тоже.

— Спасибо тебе, — говорю я Инди. — Хотел бы я, чтобы нас не сажали на карантин.

— Разве это имеет значение? — спрашивает она, подходя ближе. На ее лице выражение чистейшей радости, и я снова ощущаю тот поцелуй на губах.

— Да, имеет, — говорю я, и снова приходит страх. — Ты уверена, что Кассия не подхватила этот новый вирус?

— Почти все время она провела в трюме, — заверяет Инди. — А на корабле проводили стерилизацию. Я с ней даже не общалась толком.

Нужно быть осторожным. Надеть маску, держаться подальше от трюма, сохранять дистанцию… но, как минимум, я смогу ее увидеть. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой, звенит во мне предупреждение. Ты и Кассия, улетаете отсюда прочь, как ты и мечтал? Такого не бывает в реальной жизни.

Если ты допускаешь в себе надежду, то она целиком охватывает тебя. Подкармливает тебя изнутри и дает крылья. И, в конечном итоге, она становится твоими костями, не позволяя тебе рассыпаться на части. Она поддерживает тебя до тех пор, пока ты не разучиваешься жить без нее. А если ты попытаешься вырвать ее из себя, она полностью разрушает тебя.

— Инди Холт, — произношу я. — ты слишком искусна, чтобы быть такой искренней.

Инди смеется. — Никто до тебя не называл меня искусной.

— Уверен, называли, когда видели твои полеты.

— Нет, тогда они говорили, что я классная.

— Они правы, — говорю я, и снова мы синхронно срываемся с места в сторону кораблей. В утреннем свете они похожи на стаю железных птиц.

— Этот, — указывает Инди, и я следую за ней. — Ты первый, — говорит она.

Я забираюсь в кабину и оборачиваюсь, чтобы поинтересоваться. — А кто поведет?

— Я, — отвечает знакомый голос.

Лоцман отделяется от тени в дальнем конце кабины.

— Не волнуйся, — говорит мне Инди. — Он тоже поможет тебе бежать, сопроводит до самых гор.

Ни Лоцман, ни я, не произносим ни слова. Странно не слышать его голоса. Раньше я так жадно слушал его речи с экрана порта.

Она точно здесь? — тихо спрашиваю я у Инди, надеясь, что она солгала мне насчет того, что Кассия находится на борту корабля. Что-то во всем этом кажется мне неправильным. Неужели Инди не замечает?

— Пойди и погляди, — предлагает она, и, смеясь, указывает на трюм. Тогда я понимаю, что это не ловушка и что Кассия здесь. Это очевидно, даже если все остальное нет. Что-то не так со мной. Мысли путаются, и, когда я спускаюсь в трюм, земля почти уходит из-под ног.

Вот она. Спустя столько времени, мы оказались на одном корабле. Все, что мне было нужно, находится прямо передо мной. Давай избавимся от Лоцмана, давай сбежим, давай останемся наедине всю дорогу до Иных земель. Кассия смотрит на меня, выражение ее лица строгое, мудрое и прекрасное.

Но Кассия не одна.

С ней Ксандер.

Куда Лоцман везет нас? Инди доверяет ему, но я нет.

Что же ты натворила, Инди?

— Ты не захотел бежать со мной, — говорит Инди. — Поэтому я привела ее. Теперь вы можете лететь в горы.

— Так ты не полетишь с нами? — доходит до меня.

— Если бы все было по-другому, то полетела бы, — говорит Инди. Она смотрит на меня, и мне сложно выдержать ее откровенный, страстный взгляд. — Но все так, как есть, и мне нужно продолжать заниматься полетами. — А затем, быстро, как рыба или птичка, она исчезает в проеме люка. Никто не может остановить Инди, если ей что-то взбредет в голову.

            Глава 23. Кассия

Мы планировали встретиться несколько месяцев назад, темной весенней ночью на берегу озера, наедине.

Лицо Кая выражает крайнюю усталость, я улавливаю ароматы шалфея, песка и травы. Я знаю это его каменное выражение лица со сжатыми челюстями. Его шершавая кожа. Его бездонные глаза.

В глазах Кая светится так много совершенной любви и страсти, она пронзает меня подобно высокой трели каньонной птички, эхом отзывается в моем теле. Не успев коснуться, я уже все увидела и поняла.

Мгновение звенит между нами, а затем все превращается в движение.

— Нет, — восклицает Кай, бросаясь к лестнице. — Я забыл. Мне нельзя быть здесь с тобой.

Слишком поздно; Лоцман уже закрыл люк над нашими головами. Кай колотит в дверь, в это же время запускаются двигатели, и голос Лоцмана звучит через динамик: — Готовимся к взлету. — Я хватаю один из ремней, свисающих с потолка. Ксандер делает то же самое.

Кай продолжает молотить в дверь трюма.

— Я не могу остаться, — сказал он. — Эта болезнь похуже чумы, и я заразен. — Его глаза выглядят дико.

— Все нормально, — пытается сказать Ксандер, но Кай не слышит его из-за шума двигателя и стука в дверь.

— Кай, — выкрикиваю я изо всех сил, между ударами его кулаков по металлу. — Все. Нормально. Я. Не могу. Заболеть.

Вот тогда он поворачивается.

— Ксандер тоже не может.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает Кай.

— У нас обоих есть метка, — объясняет Ксандер.

— Какая метка?

Ксандер поворачивается и опускает свой воротник так, чтобы Кай мог увидеть. — Если у тебя есть это, то ты не сможешь заразиться мутированной чумой.

— У меня тоже есть такая, — говорю я. — Ксандер осмотрел меня, пока мы летели сюда.

— Я несколько недель работал с мутацией, — добавляет Ксандер.

— Что насчет меня? — спрашивает Кай. Он поворачивается и одним быстрым движением стягивает свою рубашку через голову. В тусклом свете воздушного корабля я вижу выступы лопаток и мускулы на его спине, гладкой и загорелой.

И больше ничего.

Мое горло сжимается. — Кай, — говорю я.

— У тебя ее нет, —  слова Ксандера звучат грубовато, но голос сочувственный.  — Тебе нужно держаться от нас подальше, даже если мы не заразимся, то все равно можем быть переносчиками.

Кай кивает и снова надевает рубашку. Когда он поворачивается к нам, в его глазах что-то мелькает и тут же исчезает. Он и не ожидал, что будет иммунном; он никогда не был везучим. Но он счастлив, что повезло мне. Мои глаза наполняются сердитыми слезами. Почему это всегда происходит именно с Каем? Как он выдерживает это?

Он никогда не останавливается.

Голос Лоцмана снова звучит через динамик на стене. — Полет будет коротким, — объявляет он.

— Куда мы летим? — спрашивает Кай.

Лоцман не отвечает.

— В горы, — говорю я, и в то же время отвечает Ксандер: — Чтобы помочь Лоцману найти лекарство.

— Так вам сказала Инди, — уточняет Кай, и мы с Ксандером киваем. Кай поднимает брови, как бы говоря: Но что у Лоцмана на уме на самом деле?

— В трюме есть кое-что для Кассии, — говорит Лоцман. — Посмотрите в ящике, сзади.

Ксандер первым находит ящик и толкает его ко мне. Они с Каем оба наблюдают, как я его открываю. Внутри лежат две вещи: датапод и сложенный лист белой бумаги.

Сначала я вытаскиваю датапод и даю его подержать Ксандеру. Кай остается на другом конце трюма. Затем поднимаю лист гладкой белой портовой бумаги, она тяжелее, чем должна быть, сложена замысловатым образом, словно прячет что-то внутри. Развернув ее, я обнаруживаю микрокарту дедушки.

Брэм все-таки отправил её.

И кое-что еще. Расходящиеся лучами, из центра листа, линии из букв. Шифр.

Я узнаю эту схему — он нарисовал ее, как в игре, которую я однажды придумала для него на скрайбе. Это письмо моего брата. Брэм сам научился писать и вместо того, чтобы просто расшифровать мое сообщение, он собрал собственный простой код.  Мы думали, что ему не по силам обращать внимание на детали, но он, оказывается, еще как может, если достаточно заинтересован. Все-таки, он будет замечательным сортировщиком.

Я представляю лица родных, изгнанных в Кейю, и глаза наполняются слезами. Я просила только микрокарту, но они прислали больше. Шифр от Брэма, бумага от мамы, — я так и вижу ее заботливые руки, сворачивающие лист. Единственный, кто ничего не посылал, это мой отец.

— Ну же, — говорит Лоцман, — давай, взгляни на микрокарту. — Его тон остается вежливым, но в словах слышится приказ.

Я засовываю микрокарту в датапод старой модели, но изображение загружается всего через несколько секунд. Вот он, мой дедушка. Его прекрасное, доброе, умное лицо. Я не видела его почти год, разве что в своих снах.

— Датапод работает? — интересуется Лоцман.

— Да, — отвечаю я, горло сжимается от боли. — Да, спасибо.

На мгновение я забываю, что ищу нечто определенное — любимое воспоминание дедушки обо мне: но меня отвлекают картинки его личной жизни.

Вот дедушка ребенком стоит рядом со своими родителями. Вот чуть постарше, в гражданской одежде, а вот он рядом с девушкой, обнимает ее одной рукой. Это моя бабушка. Дедушка появляется, держа на руках ребенка, моего отца, с бабушкой, смеющейся возле них, а затем картинка сменяется.

На экране появляемся я и Брэм вместе с дедушкой.

И все исчезает.

Экран замирает на картинке с дедушкой в конце его жизни, его красивое лицо и темные глаза, полные веселья и достоинства, взирают на меня.

— По традиции, Сэмюэль Рейес составил список любимых воспоминаний о каждом из живых членов своей семьи, — рассказывает историк. — О своей невестке Молли он выбрал день, когда они впервые встретились.

Отец тоже вспоминал этот день. Еще в нашем городке он рассказывал, как вместе с родителями встречал мою маму с поезда. Отец сказал, что они все влюбились в маму с первого взгляда; и что он никогда не встречал никого, столь же сердечного и полного жизни.

— Любимым воспоминанием о сыне, Абране, был день, когда они впервые по-настоящему поссорились.

За этим воспоминанием должна стоять какая-то история. Надо бы расспросить отца, когда снова увижу его. Он вообще редко спорит с кем-то. Я чувствую легкий укол боли. Почему папа ничего не передал мне? Он по любому должен был одобрить отправку микрокарты. Мама ничего не стала бы делать за его спиной.

— Его любимым воспоминанием о внуке, Брэме, было первое сказанное им слово, — продолжает историк. — Этим словом было «еще».

Теперь моя очередь, я склоняюсь ближе, так же, как в детстве, когда дедушка рассказывал мне что-то интересное.

— Любимым воспоминанием о внучке, Кассии, — говорит историк, — был день красного сада.

Брэм оказался прав. Он правильно расслышал историка. Не дни, а день. Мог ли историк допустить ошибку? Как бы мне хотелось, чтобы они позволили дедушке говорить самому. Как я мечтаю услышать его голос, произносящий эти слова. Но Общество жило по своим правилам.

Они не сказали ничего нового, кроме того, что дедушка меня любил, — ни мельчайшей детали, о которой бы я не знала. И день красного сада мог быть любым из дней года. Красные листья осенью, красные цветы летом, красные почки весной, и даже, когда мы временами прогуливались в зимние дни, наши носы и щеки краснели на морозе, а на западе багровело солнце. Дни красного сада. Их было так много.

И я благодарна за все из них.

— Так что же случилось в день красного сада? — спрашивает Лоцман, и я поднимаю глаза. Я на мгновение забыла, что он все слышал.

— Я не знаю, — отвечаю я. — Не помню.

— А что написано на бумаге? — спрашивает Ксандер.

— Я еще не расшифровала.

— Я могу сэкономить тебе время, — говорит Лоцман. — Там написано: «Кассия, я хочу, чтобы ты знала, я горжусь тобой за то, что ты делаешь, и за то, что ты оказалась более храброй, чем я». Это написал твой отец.

Значит, отец все-таки отправил мне послание. И Брэм зашифровал его, а мама завернула в конверт.

Я снова гляжу на шифр Брэма, чтобы удостовериться, что Лоцман ничего не перепутал, но тут он прерывает меня.

— Эту посылку доставили в последний момент, — говорит он. — Выяснилось, что торговец, отвечающий за отправку, слег с болезнью. А когда послание попало в наши руки, мы обнаружили внутри любопытную микрокарту и письмо.

— Кто передал его вам? — спрашиваю я.

— У меня есть специальные люди, они отслеживают все, что может оказаться для меня полезным. Один из таких людей — глава архивистов из Центра.

И снова она предала меня. — Торговые сделки должны держаться в секрете, — говорю я.

— В условиях военного времени правила меняются, — отвечает Лоцман.

— Но у нас нет войны, — возражаю я.

— Мы уже проигрываем одну войну, — говорит Лоцман, — против мутации. У нас нет лекарства.

Я гляжу на Кая, у которого нет метки на теле, здоровье которого под угрозой, и понимаю всю правдивость слов Лоцмана. Мы не имеем права проиграть.

— Либо вы помогаете нам найти лекарство, — повторяет Лоцман, — либо препятствуете нашим усилиям.

— Мы хотим помочь вам, — говорит Ксандер. — Именно поэтому вы везете нас в горы, не так ли?

— Да, я везу вас в горы. Но что делать с вами по прибытии туда, я еще не решил.

Кай смеется. — Если вы тратите драгоценное время, решая, что делать с нами тремя, когда неизлечимый вирус атакует провинции, вы либо глупец, либо совсем отчаянный человек.

— Ситуация, — отвечает Лоцман, — зашла гораздо дальше пределов отчаянности.

— Так каких же действий вы ожидаете от нас? — интересуется Кай.

— Вы поможете, так или иначе. — Корабль делает небольшой вираж, и я гадаю, где именно в воздушном пространстве мы сейчас находимся.

— Я могу доверять лишь немногим, — продолжает Лоцман. — Поэтому, когда двое из них говорят мне противоречащие друг другу вещи, я беспокоюсь. Один из моих партнеров настаивает, что вы трое — предатели, которых нужно посадить под замок подальше от провинций, где вы не сможете подстрекать народ. А другой полагает, что в ваших силах помочь мне найти лекарство.

Первый человек — это глава архивистов, думаю я. Но кто другой?

— Когда глава архивистов обратила мое внимание на эту посылку, — продолжает Лоцман, — я заинтересовался, как она и предполагала, и владельцем микрокарты, и посланием, зашифрованным в письме. Твой отец не сотрудничал с Восстанием. Так что же такого сделала ты, чего он не осмеливался сделать? Ты углядела положение вещей на шаг вперед и нанесла удар по Восстанию? А затем, немного покопавшись, я нашел кое-что другое, достойное внимания.

Он начинает цитировать мне названия растений. Сначала я думаю, что он сошел с ума, а потом начинаю понимать, что он говорит:

Чайная роза, плетистая роза, кружевная морковь.

— Ты написала это и раздала людям, — говорит Лоцман. — Что означает этот шифр?

Это не шифр. Это просто слова моей мамы, сложенные в стих. Где он нашел его? Кто передал ему? Я хотела поделиться этим стихом с людьми, но совсем не таким способом.

На холме и под деревом ветер резвится. Никому не заметен, далеко за границей, где же это место?

Когда он задает этот вопрос, я ничего не могу понять, это какая-то загадка. Эти слова могут звучать понятно лишь в песне.

— С кем ты встречалась там? — голос Лоцмана четкий и ровный. Кай прав. Лоцман в отчаянии. Когда он говорит, то не слышно ни малейшего признака страха; но его вопросы и трата на нас драгоценного времени — вот это заставляет меня холодеть от страха. Если даже Лоцман не знает, как спасти нас от новой чумы, то кто тогда знает?

— Ни с кем, — отвечаю я. — Это стих. Он не предполагает буквального смысла.

— Но стихи часто это предполагают, — говорит Лоцман. — Тебе это хорошо известно.

Он прав. Я подумала о стихе, где упоминался Лоцман, может, именно этот стих дедушка желал, чтобы я нашла. Он подарил мне медальон, он рассказывал мне истории про походы на Холм, про свою маму, которая пела для него запретные песни. Что же я должна была сделать, по мнению дедушки? Мне всегда было это интересно.

— Зачем ты собирала людей в Галерее? — спрашивает Лоцман.

— Они приносили туда то, что сделали своими руками.

— О чем вы там говорили?

— О поэзии. О песнях.

— И все? — уточняет Лоцман.

Его голос может быть таким же холодным или таким же теплым, как камень, осознаю я. Иногда он звучит великодушно и доброжелательно, и похож на песчаник, нагретый солнцем, а в других случаях он суров и холоден, как  мраморные плиты Сити-Холла.

У меня тоже есть один вопрос к нему. — Почему мое имя заинтересовало вас именно сейчас? — спрашиваю я. — Повстанцы должны были замечать его и раньше. Оно ничего не значило для них.

— Кое-что случились с тех пор, как вы присоединились к Восстанию несколько месяцев назад, — отвечает Лоцман. — Отравленные озера. Таинственные шифры. Галерея, в которой люди могли собираться и обмениваться своими поделками. Очевидно, что на твое имя стоило обратить более пристальное внимание. И мы, действительно, обнаружили интересные подробности. — Вот сейчас его голос просто ледяной.

— Кассия не сражается против Восстания, — возражает Ксандер. — Она на вашей стороне. Я могу ручаться за нее.

— И я, — подтверждает Кай.

— Это могло бы что-то значить для меня, — продолжает Лоцман, — если бы вокруг вас троих не вертелось столько информации. И ее достаточно, чтобы назвать подозреваемыми всех вас.

— Что вы имеете в виду? — интересуюсь я. — Мы делали все, что Восстание требовало от нас. Я переехала жить в Центр. Кай управлял вашими кораблями. Ксандер спасал жизни пациентов.

— Ваше послушание служило лишь маскировкой для тех членов Восстания, у кого было меньше власти и информации, — наседает Лоцман. — У них с самого начала не было причин сообщать о вас. Но после того как вы привлекли мое внимание, я увидел истинное положение вещей и сделал соответствующие выводы, недоступные остальным. По праву Лоцмана, у меня есть доступ ко многим данным. Когда я пригляделся, то обнаружил правду. Люди умирали, куда бы вы ни шли. Приманки в том лагере, например, большинство из которых были Отклоненными.

— Мы не убивали тех приманок, — возражает Кай. — Это сделали вы. Когда Общество отправило людей на смерть, вы бездельничали и наблюдали.

Лоцман остается непреклонен. — Река, протекающая у Каньона, была отравлена, когда вы находились неподалеку. Вы активировали взрывчатку в ущелье, разрушив при этом часть деревни, принадлежащей Аномалиям. Вы уничтожили пробирки в хранилище, которое принадлежало Восстанию. Вы сговорились получать и переносить синие таблетки. Вы даже убили мальчика с их помощью. Мы нашли его тело.

— Это неправда, — протестую я, но, в каком-то смысле, так оно и есть. Давая ему таблетку, я не предполагала, что убью его, но это случилось. А затем до меня доходит, почему архивист расспрашивала меня о местах, в которых могли храниться образцы тканей. — Это же вы хотели знать, как много мне известно о пробирках, — говорю я. — Вы и вправду торгуете ими?

— Вы торгуете пробирками? — удивляется Кай.

— Разумеется, — говорит Лоцман. — Я использую все, что потребуется, чтобы обеспечить лояльность и накопить средства, необходимые для поиска лекарства. Образцы — это валюта, которая срабатывает в тех случаях, когда не помогает ничто другое.

Кай с отвращением качает головой. Я благодарю небо за то, что мы смогли забрать пробирку дедушки из Каверны. Кто знает, как Лоцман распорядился бы ею.

— Есть еще кое-что, — говорит Лоцман. — Города, в которых вы жили, были из числа пострадавших от заражения воды.

Озеро. Я вспоминаю ту мертвую рыбу. Но я не понимаю, что он имеет в виду. Мы втроем переглядываемся друг с другом. Необходимо разобраться со всем этим.

— Чума распространяется слишком быстро, — замечает Ксандер, его глаза сверкают. — В Центре ее умудрялись сдерживать достаточно долго, а потом она внезапно расползлась. Эпидемия была еще до того, как вирус попал в воду,— люди заболевали, заражаясь друг от друга. А после отравления водных ресурсов заболели практически все.

И теперь я, Кай и Ксандер складываем кусочки мозаики в единое целое. — Это водяная чума, — произносит Кай. — Похожая на ту, что посылали на Врага.

Теперь мне стало понятно такое количество заболевших чумой. — Внезапная вспышка, которую мы наблюдали в начале Восстания, — широкое распространение болезни в некоторых городах и провинциях — означает, что кто-то добавил вирус в воду, чтобы ускорить процесс. — Я трясу головой. — Я должна была понять сразу, почему болезнь появилась внезапно и повсюду.

— Поэтому-то мы и не справлялись в медицинском центре, — говорит Ксандер. — Повстанцы не ожидали такой диверсии. Мы справлялись с вирусом так или иначе, до того момента, пока не появилась мутация.

— Вы же не думаете, что мы втроем могли организовать все это, — говорит Кай.

— Нет, — соглашается Лоцман. — Но вы трое были частью заговора. И пришла пора признаться во всем, что вы знаете, — он делает паузу. — Кассия, для тебя есть еще кое-что на датаподе.

Я опускаю взгляд на экран и вижу еще один вложенный файл. Я нахожу в нем фотографию своей матери и еще одну — отца.

Обе картинки попеременно вспыхивают на экране.

— Нет! — восклицаю я. — нет. — Мои родители смотрят на экран остекленевшими глазами. Они оба неподвижны.

— Они подхватили мутацию, — говорит Лоцман. — Лекарства нет. Они оба находятся в медицинском центре в провинции Кейя. — Он опережает мой следующий вопрос. — Мы не смогли выяснить местоположение твоего брата.

Брэм. Неужели он лежит где-нибудь, и никто не может его найти? Неужели он умер, как тот мальчик из Каньона? Нет. Этого не может быть. Я не верю. Не могу представить Брэма неподвижным.

— Теперь, — говорит Лоцман, — вы должны рассказать все, что знаете. На кого вы работаете? Вы сочувствуете Обществу? Кому-то еще? Это ваша группа внедрила мутацию? У вас есть лекарство?

Впервые я слышу, что он теряет контроль над своим голосом. Я слышу последнее слово, лекарство, и уже понимаю, насколько сильно его отчаяние. Ему необходимо это лекарство. Ради него он пойдет на что угодно.

Но у нас нет лекарства. Он тратит время впустую. Что мы должны делать? Как ему объяснить?

— Я знаю, вы поступите правильно, — говорит Лоцман. В его голосе уже не звучит сталь, и сейчас он уговаривает. — Твой отец, Кассия, возможно, принимал сторону Общества и отказался присоединиться к Восстанию, но твой дедушка работал на нас. Ты, поистине, правнучка Лоцмана Рейес. И ты помогла нам однажды, хотя не помнишь этого.

Я слышу только последние его слова, потому что…

Моя прабабушка была Лоцманом.

Это она напевала дедушке свои стихи, даже когда Общество предписывало выбирать их из перечня Ста.

Это она сохранила страницу, которую я сожгла.

— Я никогда не встречал Лоцмана Рейес лично, — говорит Лоцман. — Она жила до моего предшественника. Но как Лоцман, я единственный знаю имена всех своих предшественников. Я узнал о ней из ее записей. Она была нужным Лоцманом в нужное время. Она сохранила отчеты и собрала нужные нам знания, чтобы знали, как правильно действовать. Но для всех Лоцманов одна вещь неизменна: Мы должны понимать, что значит быть Лоцманом. Твоя прабабушка понимала: не сберегая силы, мы терпим поражение. И она знала, что самый маленький мятежник, который просто делает свою работу, столь же велик, как и Лоцман, который ведет за собой. Она не просто верила в это. Она знала.

— Мы ничего не делали… — начинаю я, и внезапно корабль срывается вниз.

Кай теряет равновесие и врезается в ящики у противоположной стены. Мы с Ксандером спешим ему на помощь.

— Я в порядке, — говорит Кай. Я не могу услышать его из-за гула корабля, и затем мы ударяемся о землю. Все моё тело встряхивает при столкновении.

— Когда он откроет дверь, — шепчет Кай, — мы побежим. Мы уйдем от него.

— Кай, — отвечаю я, — подожди.

—  Мы прорвемся, — настаивает Кай, — нас трое, а он один.

— Двое, — говорит Ксандер, — Я остаюсь.

Кай удивленно таращится на Ксандера. — Вы вообще слышали, что он говорил?

— Да, — кивает Ксандер, — Лоцману нужно лекарство. И мне тоже. Я помогу ему, чем смогу. — Ксандер смотрит на меня, и я понимаю, что он по-прежнему верит Лоцману. Он поставил его цели превыше всего остального.

А почему нет? Мы с Каем бросили Ксандера; я не научила его писать. И я никогда не расспрашивала Ксандера о его жизни, потому что думала, что знаю все. Смотря на него теперь, я понимаю, что не знала его тогда, и не знаю его сейчас. Он в одиночку прошел через ущелья, и это изменило его.

Он прав. Все, что сейчас важно — это лекарство. Именно за него мы должны вести битву.

Мой голос окажется решающим, и все ждут только меня. И на этот раз, я выбираю Ксандера, вернее, его позицию.

— Давай поговорим с Лоцманом, — предлагаю я Каю. — Еще чуть-чуть.

— Уверена? — спрашивает он.

— Да, — отвечаю я, и Лоцман открывает дверь трюма. Я поднимаюсь по лестнице вслед за Каем, Ксандер замыкает нашу цепочку, и я вручаю Лоцману датапод с фотографиями моих родителей.

— Галерея была местом встреч и поэзии, — рассказываю я ему. — Синие таблетки оказались опасными. Мы не знали, что они убивают. В Каньоне мы воспользовались взрывчаткой и завалили вход в пещеру, чтобы Общество не добралось до запасов фермеров. Отравленные реки и воды — это почерк Общества, а мы не из них, и даже не из сочувствующих им.

На мгновение воцаряется такая тишина, которая только может быть на воздушном корабле посреди гор. За бортом в деревьях шумит ветер, и слышно тяжелое дыхание тех из нас, кто еще не стал неподвижным.

— Мы не пытаемся свергнуть Восстание, — говорю я. — Мы верим в него. Все, чего мы хотим — это лекарство. — И тут до меня доходит, кем может быть другой человек, которому доверяет Лоцман, — пилот, которого он попросил собрать нас вместе, чтобы не рисковать самому, либо ему просто не хватало на это времени. — Вы должны выслушать Инди, — говорю я. — Мы можем помочь вам.

Лоцман, кажется, не удивлен, что я догадалась.

— Инди, — произносит Кай. — У нее есть метка?

— Нет, — говорит Лоцман, — но мы сделаем все от нас зависящее, чтобы она продолжила летать.

— Вы обманывали ее, — восклицает Кай. — Вы использовали ее, чтобы поймать нас в ловушку.

— Я и горы готов свернуть, чтобы найти это лекарство, — отвечает Лоцман.

— Мы можем помочь вам, — повторяю я. — Я могу сортировать данные. Ксандер работал с больными и наблюдал мутацию из первых рук, Кай…

— Может быть самым полезным из всех, — заканчивает Лоцман.

— Я буду всего лишь расходным материалом, — говорит Кай. — Точно так же, как и в Отдаленных провинциях. — Кай пятится к двери. Он движется медленнее, чем обычно, но с тем же изяществом, всегда присущим ему. Его тело подчиняется ему лучше, чем это бывает у большинства людей, и мне становится больно при мысли, что когда-нибудь оно остановится, станет неподвижным.

— Ты не знаешь этого точно, — говорю я с упавшим сердцем. — Может, ты совсем не болен. — Но на его лице отражается покорность. Он знает больше, чем говорит? Чувствует ли он присутствие болезни, бегущей по его венам, лишающей сил?

— В любом случае, Кай подвергся заражению, — говорит Ксандер. — И вы не должны рисковать тем, чтобы он заразил и других людей, работающих над поисками лекарства.

— Нет никакого риска, — отвечает Лоцман. — Фермеры — иммуны.

— Так вот почему вы ищете лекарство именно здесь, — улыбается Ксандер. Его голос наполняется надеждой. — Тогда у нас есть шанс найти его.

— Но если вам было известно о красной метке, почему вы раньше не вывезли сюда некоторых из тех, у кого она была? — интересуюсь я у Лоцмана. — Наши данные могли быть полезны в этом случае. — Если у меня есть иммунитет, они могли бы сопоставить мои данные с данными фермеров, живущих в горах.

В тот момент, как эти слова слетают с моих губ, я трясу головой.

— Это бы не сработало, — говорю я, отвечая на собственный вопрос, — потому что наши данные испорчены: все эти вакцинации, контакты с больными — для поисков лекарства вам нужна группа с чистыми данными.

— Да, — Лоцман окидывает меня оценивающим взглядом. — Мы можем использовать лишь тех, кто с рождения жил за пределами Общества. А остальные могут помочь в работе над лекарством, но данные их бесполезны.

— И более ценными данными должны обладать те, кто дольше всех жил за пределами Общества, — продолжаю я. — Это второе и третье поколение фермеров. Их знания будут иметь наибольшее значение.

— Совсем недавно мы получили дополнительные сведения, — говорит Лоцман. — Еще одна группа людей оказалась с иммунитетом, хотя они не так давно поселились в горах.

Фермеры с Каньона, это должно быть они. Я помню маленький черный домик, значок поселения, который был отмечен на их карте в районе гор. Они не знали, как называлась эта деревня, и жил ли там кто-нибудь, но именно туда они направились, когда в Каньоне стало небезопасно.

Кай смотрит на меня. У него промелькнула та же мысль. А что, если мы снова увидим Элая? Или Хантера?

— Когда прибыли беженцы из Каньона, фермеры Эндстоуна позволили им построить свое поселение по соседству, — поясняет Лоцман. — Вначале мы не были уверены, что люди с Каньона тоже невосприимчивы к мутации. Они жили в других климатических условиях и долгие годы не имели контактов с эндстоунцами. Но они оказались иммунами. И это стало для нас огромным облегчением, потому что…

— …тогда вы могли сравнивать их данные, — я с лету подхватываю ход его мыслей. — Вы могли искать общее между этими двумя группами. Это сэкономило бы вам время.

— Как далеко вы продвинулись? — спрашивает Ксандер.

— Не так, как хотелось бы, — отвечает Лоцман. — В их привычках и рационе питания очень много общего. Мы стараемся как можно скорее исключать любую вероятность и совпадение, чтобы найти лекарство, но для этого требуется время и люди.

Теперь он смотрит на нас. Мы убедили его?

Ксандер тоже наблюдает за мной. Когда наши глаза встречаются, он улыбается, и я снова вижу в нем старого Ксандера, того, кто раньше улыбался мне точно так же, пытаясь заставить меня прыгнуть в бассейн, поучаствовать в играх. Когда я оборачиваюсь к Каю, я замечаю, что его руки дрожат, его прекрасные руки, которые учили меня рисовать, поддерживали меня, когда мы пробирались через ущелья.

Давно на Холме, Кай предупреждал меня о подобной ситуации, когда мы могли быть пойманы. Он рассказал мне о дилемме заключенного, и о том, что нам нужно оберегать друг друга. Он когда-нибудь думал о том, что нас может быть трое, а не двое?

И вот, зажатая между улыбкой Ксандера и руками Кая, я прихожу к собственному пониманию, что единственный способ уберечь друг друга, это найти лекарство.

— Мы поможем вам, — повторяю я, надеясь, что на этот раз Лоцман поверит мне.

Дедушка верил в меня. В ладони я сжимаю микрокарту. Она обернута в бумагу моей матери, покрытую словами моего отца, написанными рукой моего брата.

Часть пятая: Дилемма заключенного

Глава 24. Ксандер

Кай вышагивает взад-вперед по поляне, пока мы ждем фермеров, которые должны спуститься и встретить нас. — Тебе нужно передохнуть, — уговариваю его. — Нет никаких доказательств, что продолжительные прогулки тормозят развитие болезни.

— Ты говоришь, как чиновник, — отвечает Кай.

— Я и был им.

— Знаешь, почему у вас нет никаких доказательств, что это работает? — говорит Кай, — потому что вы никогда ни на ком не пробовали этот метод.

Мы болтаем и шутим, как в прежние времена, когда сидели за игровыми столами. В который раз Кай собирается проиграть, и это несправедливо. Он не должен стать неподвижным.

Но он не потерял Кассию. Они смотрят друг на друга так, будто ласкают. И меня поймали за подглядыванием.

Но нет времени думать об этом сейчас. Из-за деревьев появляется группа людей. Девять человек. Пятеро несут оружие, у остальных носилки.

— Сегодня у меня нет пациентов, — говорит Лоцман. — И образцов, боюсь, что нет. Только эти трое.

— Меня зовут Ксандер, — представляюсь я, стараясь создать атмосферу непринужденности.

— Лейна, — говорит одна из женщин. Ее волосы заплетены в длинные светлые косы, и она выглядит такой же юной, как и мы. Больше никто не подходит, чтобы представиться, но все они выглядят сильными. Я не вижу среди них никаких признаков болезни.

— Я Кассия.

— Кай.

— Мы Аномалии, — говорит Лейна. — Вероятно, первые, которых вы когда-либо видели. Она ожидает нашей реакции.

— В Каньоне мы встречали и других Аномалий, — отвечает Кассия.

— Серьезно? — заинтересованно спрашивает Лейна. — Когда это было?

— Сразу перед тем, как они пришли сюда, — отвечает Кассия.

— Так вы знаете Анну, — встревает один из мужчин. — Их лидера.

— Нет, — Кассия качает головой. — Мы пришли после ее ухода. Мы познакомились только с Хантером.

— Мы были удивлены, когда фермеры пришли в Эндстоун, — говорит Лейна. — Мы думали, что в пещерах все давно умерли. И верили, что между Обществом и остальным миром остались только жители каменных деревень.

Она умело рассказывает. Ее голос мягкий, но уверенный, и она привлекает наше внимание, когда смотрит на нас. Она могла бы стать хорошим медиком. — Чем они могут помочь нам? — спрашивает она Лоцмана, обращаясь к нему не как к лидеру, а как к равному.

— Считайте, что я подопытный кролик, — говорит Кай. — Я подхватил мутацию, но пока еще не слег.

Лейна поднимает брови. — Мы еще не встречали больного, держащегося на ногах, — говорит она Лоцману. — Все остальные прибывали уже неподвижными.

— Кай — пилот, — отвечает Кассия. Я уверен, что ей не понравилось, как Лейна говорит о Кае. — Один из лучших.

Лейна кивает, но продолжает смотреть на Кая своим проницательным взглядом.

— Ксандер медик, — говорит Кассия, — а я умею сортировать.

— Медик и сортировщик, — кивает Лейна. — Замечательно.

— Вообще-то я уже не медик, — уточняю я. — Сначала я был в составе управляющего персонала. Но затем на нас свалилось так много больных, что я стал помогать в уходе за ними.

— Это может пригодиться, — кивает Лейна. — Всегда полезно пообщаться с кем-то, кто видел вирус и картину его распространения по городам.

— Я вернусь, как только получится, — сообщает Лоцман. — Есть какие-нибудь новости?

— Нет, но скоро будут. — Она жестом указывает на носильщиков. — Если нужно, мы можем перенести тебя, — говорит она Каю.

— Нет, — отвечает он. — Я буду идти сам, пока не свалюсь.

***

— Вы очень сильно доверяете Лоцману, — говорю я Лейне, пока мы взбираемся по тропе, ведущей в деревню.

Кассия с Каем идут впереди, сохраняя неспешный, но размеренный темп. Я знаю, что мы оба, Лейна и я, следим за ними.

Также и другие члены группы наблюдают за Каем. Каждый ожидает того момента, когда он станет неподвижным.

— Лоцман не является нашим лидером, — отвечает женщина, — но мы достаточно доверяем ему, чтобы сотрудничать, и он так же доверяет нам.

— А у вас действительно есть иммунитет? — спрашиваю я. — Даже к мутациям?

— Да, — подтверждает она. — Но у нас нет никаких меток. Лоцман говорил, что у некоторых из вас они есть.

Я киваю. — Хотелось бы мне знать, из-за чего такое различие. — Несмотря на то, что чума делает с людьми, меня очаровывает и сама болезнь и ее мутации.

— Мы не знаем этого точно. Наш специалист из деревни говорит, что вирусы и иммунитет образуют невероятно сложный комплекс. Наилучшее его объяснение состоит в том, что, независимо от причин, наш иммунитет просто препятствует проникновению любой, когда-либо созданной инфекции, поэтому у нас не появляются метки.

— И еще это означает, что вам не следует менять свой режим питания или окружающую среду, до тех пор, пока не выясните, что именно делает вас иммунами, иначе рискуете заболеть, — продолжаю я.

Она кивает.

— Наверно, добровольцам потребовалось много смелости, чтобы подвергнуть себя мутации, — говорю я.

— Да.

— Сколько людей живет в деревне? — интересуюсь я.

— Больше, чем ты думаешь, — отвечает Лейна. — Камни всё катятся.

Что она имеет в виду?

— Когда Общество начало сгонять Отклоненных и Аномалий в лагеря-приманки, — объясняет Лейна, — большинство из них стали убегать в эти места, каменные деревни. Слышал о них?

— Да, — говорю я, вспоминая Лей.

— А теперь мы все собрались в одной деревне, последней, — говорит Лейна, — ее называют Эндстоун. Мы объединили свои силы, пытаясь обратить свой иммунитет в ваше лекарство.

— Зачем? — удивляюсь я. — Что хорошего сделали для вас те, кто живет в провинциях?

Лейна смеется. — Особо ничего. Но Лоцман кое-что пообещал нам, если к его возвращению мы добьемся успеха.

— Что, например?

— Если мы найдем лекарство, — объясняет она, — он на своих кораблях доставит нас в Иные земли. Мы желаем этого так же сильно, как и он желает лекарство, поэтому сделка справедливая.

— И если выяснится, что наш иммунитет изменится с переменой места жительства, то нам, конечно же, захочется, из предосторожности, взять с собой и лекарство.

— Итак, Иные земли не сказка, — говорю я.

— Верно.

— А если вы позволите жителям провинций умереть, то получите корабли Лоцмана в свое владение, — продолжаю я. — Или дождетесь, когда все вымрут, ворветесь в их города и дома, и будете жить там.

И вдруг ее беспечная, обаятельная маска спадает с лица, и я замечаю под ней презрение. — Вы похожи на крыс, — говорит она с прежней любезностью. — Если большинство из вас и умрет, то оставшихся будет все равно больше, чем мы смогли бы побороть. Мы готовы оставить вас всех и уехать в те места, где вы не достанете нас.

— Зачем вы рассказываете мне все это? — спрашиваю ее. Мы только что познакомились, поэтому она еще не может доверять мне.

— Вам лучше сразу понять, какие потери нам грозят.

И я, наконец, понимаю. На карту поставлено очень много, и она не сможет и не захочет терпеть ничего, что поставит достижение ее цели под угрозу. Здесь нам придется быть начеку. — У нас общая цель, — говорю я. — Найти лекарство.

— Вот и отлично. — Она понижает голос и бросает взгляд на Кая. — Так, скажи мне, — спрашивает она, — когда он должен слечь?

Кай немного ускорил шаг. — Уже недолго осталось, — отвечаю я. Кассия возбуждена, она сияет просто потому, что Кай рядом с ней, даже несмотря на беспокойство о том, что он, возможно, болен. Интересно, стоило бы подцепить заразу, если бы я знал, что она меня любит? Если бы у меня была возможность поменяться с ним местами, сделал бы я это?

Глава 25. Кассия

Когда это происходит, все кажется неожиданным и замедленным в одно и то же время.

Мы идем по узкой тропе, когда Кай падает на колени.

Я приседаю около него, кладу руки ему на плечи.

Его глаза, не сфокусированные сначала, находят меня. — Нет, — говорит он. — Не хочу, чтобы ты это видела.

Но я не отвожу взгляд. Я мягко подталкиваю его, пока он не ложится на весеннюю траву, и поддерживаю его голову руками.

Его волосы мягкие и теплые; трава прохладная и молодая.

— Инди, — произносит Кай. — Она поцеловала меня. — Я вижу боль в его глазах.

Я знаю, я должна быть в шоке. Но сейчас это не имеет значения. Что важно здесь и сейчас: его глаза, которые смотрят на меня, мои пальцы, которые поддерживают его и касаются земли. Я уже хочу сказать Kаю, что это не важно, но потом понимаю, что для него это что-то значит, иначе он не сказал бы мне. — Все в порядке, — шепчу я.

Кай вздыхает, устало, но с облегчением. — Как в ущельях, — говорит он.

— Да, — соглашаюсь я. — Мы преодолеем их.

Ксандер тоже становится на колени. Мы все смотрим друг на друга, мои глаза на миг встречаются с глазами Ксандера, затем с глазами Кая.

Можем ли мы доверять друг другу? Можем ли оберегать друг друга?

По краю тропинки трава уступает место полевым цветам, некоторые из них розовые, некоторые синие, а какие-то красные. Ветер шевелит траву у наших ног, наполняя воздух чистым запахом цветов и земли.

Кай следит за моим взглядом. Я протягиваю руку, срываю один из бутонов и катаю его по ладони. Он уже созрел, приобрел оттенок и текстуру, я смотрю вниз и ожидаю, что моя ладонь окрасилась, но это не так. Бутон сохраняет свой цвет.

— Однажды ты сказал мне, — говорю я Каю, показывая ему бутон, а затем зажимаю его в его руке, — что красный — это цвет начала.

Он улыбается.

Цвет начала. На мгновение, перед глазами замелькали воспоминания. Редкий момент весной, когда и почки на деревьях и цветы на земле красные. Воздух холодит и согревает одновременно. Дедушка смотрит на меня своими яркими и решительными глазами.

Значит, весна. День красного сада, упомянутый дедушкой на микрокарте, был весной, когда и почки на деревьях и цветы красного цвета в одно и то же время. Я уверена в этом. Но о чем мы говорили с дедушкой?

Я уже не помню. Но я чувствую, как пальцы Кая переплетаются с моими, и думаю, что такой он и есть всегда: он дает мне что-то, когда большинство сказали бы, что осталось только отпустить.

Глава 26. Кай

Кай, — говорит Кассия. Я думаю, что, если это последний раз, когда звук ее голос достигает моих ушей. Может ли неподвижный вообще что-нибудь слышать?

Я знал, что заболел, когда не смог сохранить равновесие на корабле. Моё тело не двигалось, когда инстинкт говорил, что я должен. Мои мышцы расслабляются, а кости уплотняются.

Ксандер стоит на коленях рядом со мной. Я мельком улавливаю его лицо. Он думает, что найдёт лекарство. Ксандер не слепой. Просто сильно верит. Чертовски больно видеть это.

Я оглядываюсь на Кассию. Её глаза прохладные и зелёные. Когда я смотрю в них, я чувствую себя лучше. Всего на миг боль приглушается.

И снова возвращается.

Теперь я знаю, почему люди не пытаются долго бороться.

Если я перестану бороться с болью, усталость победит, и это кажется предпочтительнее. Я лучше буду спать, чем ощущать боль. Чума была гораздо добрее, чем мутация, осознаю я. Чумы не приносила язв, которые, как я чувствую, образуются вокруг моего туловища и извиваются по всей спине.

Я вижу краткие красно-белые вспышки, когда жители перекладывают меня на носилки. Появляется другая мысль. Что, если ты поддашься усталости, позволишь себе стать неподвижным, а боль снова вернётся?

Кассия дотрагивается до моей руки.

В Каньоне мы были свободны. Не долго, но были. На ее коже был песок, а волосы пахли водой и песчаником. Кажется, я чувствую запах приближающегося дождя. Когда он прольется, буду ли я слишком далеко, чтобы вспоминать?

Хорошо сознавать, что Ксандер здесь. Когда я отключусь, она будет не одна.

— Ты прошла через Каньон, чтобы найти меня, — шепчу я Кассии. — Я же пройду через это испытание, чтобы воссоединиться с тобой.

Кассия сжимает одну мою руку. В другой я чувствую цветок, что она дала мне. Воздух в горах прохладен. Я могу сказать, когда мы проходим под деревьями. Свет. Тень. Свет. Почти приятно осознавать, что кто-то другой несет мое тело. Оно чертовски тяжелое.

А затем нарастает боль. Все вокруг становится красным, и это единственное, что я могу видеть — ярко-красный цвет перед закрытыми веками.

Рука Кассии исчезает.

Нет, хочу я закричать. Не уходи.

Вместо этого появляется голос Ксандера. — Главное, — говорит он мне, — чтобы ты помнил, что нужно дышать. Если ты не будешь прочищать легкие, то рискуешь подхватить пневмонию. — Пауза. Потом он добавляет: — Мне очень жаль, Кай. Мы найдём лекарство. Я обещаю.

Потом он уходит, возвращается Кассия, теперь её рука мягко пожимает мою ладонь. — То, что Лоцман цитировал на корабле, было стихотворением, которое я написала для тебя. Я, наконец-то, закончила его.

Она говорит мягко, почти напевает. Я дышу.

Чайная роза, плетистая роза, кружевная морковь.
Вода, река, камни и солнце вновь.
На холме и под деревом ветер резвится.
Никому не заметен, далеко за границей.
К тебе карабкаюсь во тьме,
А ждешь ли ты меня при звездах и луне?

Я буду ждать.

Несмотря ни на что, она будет помнить меня. Никто: ни Общество, ни Восстание, ни кто-либо другой — не сможет отобрать это у неё. Слишком многое случилось. И слишком много времени прошло.

Она будет знать, что я был здесь. И что я любил ее.

Она всегда будет знать это, если только сама не захочет забыть.

Глава 27. Ксандер

В деревне кипит жизнь. Повсюду снуют люди. Дети бегают по тропинкам и играют на огромном камне, установленном в центре деревни. В отличие от гладко обтесанных скульптур в парках Общества, этот камень шероховат и зазубрен в том месте, где отломился от склона горы много лет назад. Судя по всему, люди построили деревню вокруг него. Дети оборачиваются, чтобы посмотреть на нас, когда мы проходим мимо, и в их глазах приятно видеть любопытство, а не страх.

***

Лазарет представляет собой длинное деревянное строение на другой стороне площади. Зайдя внутрь, мы осторожно перекладываем Кая с носилок на койку.

— Вам обоим придется вернуться в исследовательскую лабораторию, нам нужно будет побеседовать, — объявляет Лейна Кассии и мне. Нас окружают деревенские версии врачей и медсестер, хлопочущих о неподвижных пациентах. Я провожу быстрый подсчет и прихожу к выводу, что Кай здесь — пятьдесят второй пациент. — Нам нужны сведения Ксандера о чуме и ее мутациях, и нам также нужна Кассия, чтобы исследовать собранные нами данные. Так вы принесете больше пользы. — Лейна улыбается, чтобы смягчить жесткость своих слов. — Мне жаль. Я знаю, что он ваш друг, но, на самом деле, лучший способ помочь ему…

— Это работать над поиском лекарства, — заканчивает Кассия. — Я понимаю. Но я уверена, у нас будут перерывы — сейчас и в дальнейшем, и мне бы хотелось навещать его.

— Спросите Сильвию, — говорит Лейна, указывая жестом на пожилую женщину, стоящую возле нас. — Я наблюдаю за ходом лечения в целом, а вот она заведует самим лазаретом.

— Я не возражаю, если вы будете приходить чистыми, в маске и перчатках, — произносит Сильвия. — На это будет интересно посмотреть. Всех остальных здесь некому навещать, поэтому есть вероятность, что он выздоровеет быстрее.

— Спасибо, — говорит Кассия, и ее лицо озаряется надеждой. — Я не хочу говорить ей, что На самом деле, разговоры с ними и бдения над ними, похоже, не приносят никакой пользы. Сам я продолжал разговаривать с пациентами, инстинктивно. И, возможно, подходящий человек смог бы сотворить из этого что-то полезное. Кто знает? Я надеюсь, что кто-то из помощников в медицинском центре разговаривает с Лей. Может, мне стоило остаться там?

Дверь с шумом открывается. Мы с Кассией испуганно поворачиваемся: через проем входит мужчина. Высокий и худой, как жердь, он пристально смотрит на нас проницательными темными глазами, которые выглядывают из-под кустистых белых бровей. Голова его гладкая, лысая и загорелая. — Где он? — требовательно спрашивает старик. — Колин рассказал мне, что сюда принесли одного больного, который слег не ранее, как час назад.

— Вон он, — отвечает Лейна, указывая на Кая.

— Почти вовремя, — говорит мужчина, подскакивая к нам. — Что я постоянно твержу Лоцману? Привозите ко мне тех, кто слег совсем недавно, и тогда у меня, возможно, появится шанс вернуть их.

Кассия не отходит от Кая. Она остается возле него, готовая защищать.

— Я Окер, — представляется мужчина, но не предлагает пожать руку. Он держит пластиковый пакет, полный жидкости, и его узловатые руки сжимают его так крепко, что он, того и гляди, лопнет. — Черт, застрял, — выругивается он и протягивает пакет Сильвии. — Забери его, только не сломай мне пальцы.

Сильвия вызволяет пакет из его хватки.

— Подключите его сейчас, — распоряжается он, кивая в сторону Кая. — Я только что приготовил раствор, он совсем свежий. Такой же свежий, как и он. — Смеется старик.

— Подождите, — вмешивается Кассия. — Что это?

— Это штука получше той, которую дает Восстание, — отвечает Окер. — Давай, — приказывает он Сильвии. — Живее!

— Но из чего она состоит? — допытывается Кассия.

Окер фыркает и сердито смотрит на Сильвию. — Проследи за этим. У меня нет времени оглашать весь список ингредиентов. — Он открывает дверь, толкая ее плечом, и покидает лазарет. Сквозь скрип закрывающейся двери слышны его быстрые шаги. Может его руки и скрючены артритом, но с ногами уж точно все в порядке.

— Он прав, — говорит Сильвия. — Поначалу мы использовали питательную смесь из провинций, которую доставлял Лоцман, но вскоре ее стало не хватать. Окер разработал собственную смесь для поддержания пациентов, и она оказалась эффективнее, с тех пор мы пользуемся только ею.

— А разве это нельзя сделать альтернативой традиционному лечению? — спрашиваю я. — Ведь больные из провинций получают совсем другие лекарства.

— Возможно, это изменится, — отвечает Сильвия. — Совсем недавно Окер поделился своей формулой с Лоцманом. И если у того все получится, то в провинциях будут применять новое лекарство.

— Что думаешь? — тихо спрашивает Кассия.

— Они действительно выглядят лучше, — говорю я. — Кожа нормального цвета. Погоди. — Я прислушиваюсь к дыханию одного из пациентов, его легкие, кажется, чисты. Прощупываю его ребра — селезенка, вроде, не увеличена.

— Думаю, Окер говорит правду, — отмечаю я. Жаль, что мы не узнали об этой формуле раньше. Может быть, она принесла бы нашим пациентам большую пользу.

Кассия стоит на коленях рядом с койкой Кая. Его лицо совсем серое, по сравнению с другими больными, хотя он стал неподвижным совсем недавно. И она замечает это. — Хорошо, — произносит она.

Сильвия кивает и подвешивает на капельницу пакет, принесенный Окером. Мы с Кассией вглядываемся в лицо Кая, ища в нем какие-то изменения. Как глупо. Мало какие лекарства действуют мгновенно.

Но раствор Окера действует. Уже через несколько минут цвет лица Кая улучшается. Я вспоминаю, что подобным образом действовало лекарство на заболевших первоначальной чумой.

— Выглядит слишком хорошо, чтобы быть правдой, — выдыхает Кассия. Она выглядит обеспокоенной. — Что, если ничего не получится?

— Нам особо нечего терять, — говоря я ей. — То, что производит Восстание в провинциях, все равно не действует.

— Ты хоть раз видел, чтобы кто-нибудь пришел в себя? — спрашивает Кассия.

— Нет, только не от мутаций.

Мы стоим еще одно долгое мгновение, наблюдая, как жидкость перетекает в вену Кая, и не решаемся посмотреть в глаза друг другу.

Кассия глубоко вздыхает и, кажется, сейчас заплачет. Но затем она улыбается. — Ксандер, — говорит она.

Я даже не пытаюсь остановить себя. Я наклоняюсь и крепко обнимаю ее, и она не сопротивляется. Это так приятно, что не хочется ничего говорить. Кассия прижимается ко мне, и я ощущаю ее дыхание.

— Ты в порядке? — спрашивает она.

— Все отлично.

— Ксандер, — спрашивает Кассия. — Где же ты был? Когда я плутала по ущельям, когда жила в Центре, чем занимался ты?

Я не знаю точно, что ей рассказать. Ну, я не карабкался по стенам каньонов, но я давал таблетки младенцам в дни Приветствия. И я брал образцы тканей у стариков на их Прощальных банкетах. Я нашел себе настоящего друга, но не смог защитить ее от болезни. И никто из тех, за кем я ухаживал, так и не пришел в себя.

— Нам нужно идти, — говорит Лейна. — Колин уже созывает народ, чтобы побеседовать с вами. Я не хочу заставлять их ждать.

— Я расскажу тебе позже, — с улыбкой обещаю я Кассии. — А сейчас главное найти лекарство.

Она кивает. Не хочется, чтобы она думала, будто я пытаюсь расквитаться с ней за все разы, когда она предпочитала хранить молчание о случившемся с нею. Странно осознавать, что сейчас она знает обо мне так же мало, сколько и мне было известно о ней за все эти месяцы. Она имеет полное право задавать вопросы.

Я больше не хочу, чтобы у нас были тайны друг от друга, ведь когда-то мы так хорошо дружили. Надеюсь, что поиски лекарства станут для нас началом.

***

— Не могли бы вы, — спрашивает один из сельских жителей, — привести некоторые специфические данные о том, как проходило лечение неподвижных?

Комната заполнена людьми. С первого взгляда непонятно, кого из присутствующих привез сюда Лоцман, чтобы помочь с лекарством, а кто является Аномалией-жителем деревни. Но несколько минут спустя я уже с большей уверенностью могу сказать, кто, в тот или иной момент, жил в Обществе.

Окер сидит на кресле у окна, его руки скрещены на груди, он внимательно слушает меня. Несколько сортировщиков готовы записывать информацию. Окер здесь единственный врач без датапода, за исключением меня.

Лейна замечает, что я разглядываю датаподы. — Их привез Лоцман, — объясняет она. — Они весьма полезны и более безопасны, чем мини-порты, которыми мы здесь запрещаем пользоваться. Я киваю. Датаподы могут записывать информацию, но по ним нельзя отследить местоположение.

— У меня есть данные о состоянии пациентов и ходе лечения обычной чумы и мутаций, — рассказываю я группе. — Я работал в медицинском центре с тех пор, как однажды ночью Лоцман появился на экранах портов и объявил о чуме.

— А когда ты ушел оттуда? — спрашивает кто-то.

— Сегодня рано утром.

Они все как один наклоняются вперед. — Серьезно? И ты до последнего работал над мутацией?

Я киваю.

— Великолепно, — говорит другой, и Лейна улыбается.

Врачи хотят знать все, что я могу вспомнить про каждого пациента: как они выглядели, их возраст, скорость распространения инфекции, через какое время они стали неподвижными, какие сопутствующие болезни прогрессировали быстрее, чем другие.

Когда я в чем-то не уверен, то рассказываю с осторожностью.

Но большую часть я помню. Так что я говорю, а они слушают, но при этом я очень желаю, чтобы Лей могла работать здесь со мной. Она всегда умела задавать правильные вопросы.

***

Я рассказываю уже несколько часов. Они все делают заметки, кроме Окера, и я понимаю, что он не может пользоваться датаподом из-за своих больных рук. Я ожидаю, что он вот-вот вмешается, как недавно в лазарете, но он остается совершенно спокойным. В один момент, он откидывает голову к стене и кажется уснувшим. Когда я начинаю объяснять о мутации и маленьких красных метках, мой голос садится.

— Вот об этом, — произносит Лейна, — нам уже известно. Лоцман рассказывал. — Она встает. — Давайте дадим Ксандеру несколько минут отдыха.

Комната пустеет. Некоторые люди оглядываются через плечо, как будто беспокоятся, что я исчезну. — Не волнуйтесь, — говорит Лейна. — Он никуда не собирается уходить. Пусть кто-нибудь захватит для него немного еды на обратном пути. И воды побольше. — Тот кувшин, который мне приносили давным-давно, я уже осушил.

Окер все еще дремлет в углу комнаты. — Ему практически некогда отдыхать, — говорит Лейна. — Он ловит сон урывками, когда может. Давай оставим его одного.

— А ты врач? — спрашиваю я Лейну.

— О, нет, — отвечает она. — Я не умею заботиться о больных людях, зато неплохо управляюсь со здоровыми. Вот почему я отвечаю за поиск лекарства. — Она немного отодвигает свое кресло и наклоняется ко мне. И вновь на память приходит противник за игральным столом. Она заманивает меня, готовясь сделать какой-то ход. — Должна признаться, — говорит она, улыбаясь, — все это довольно забавно.

— Что именно? — интересуюсь я, наклоняясь вперед и оказываясь почти нос к носу с Лейной.

Ее улыбка становится шире. — Вся эта ситуация. Чума. Мутация. Ваше присутствие здесь.

— Расскажи, — говорю я. — Я тоже хочу посмеяться. — Мой голос звучит непринужденно, но я видел слишком много неподвижных, чтобы думать, что происшедшее с ними — забавно.

— Вы называете нас Аномалиями, — говорит Лейна. — Недостойными жить среди вас. Недостойными жениться на вас. А сейчас вы нуждаетесь в нас, чтобы спастись самим.

Я улыбаюсь ей в ответ. — Верно, — я понижаю голос, не уверенный, что Окер действительно спит. — Что ж, — говорю я Лейне, — вы задали мне достаточно вопросов. Позволь и мне задать парочку.

— Конечно, — кивает Лейна, ее глаза блестят, она наслаждается ситуацией.

— Есть ли хоть один шанс, что можно найти лекарство?

— Конечно, — с полной уверенностью повторяет она. — Это только вопрос времени. Ваша помощь будет весьма кстати, не буду лгать. Но мы бы нашли лекарство и без вас. Вы просто поможете ускорить процесс, что, безусловно, представляет большую ценность. Лоцман не повезет нас в Иные земли, если слишком много народу умрет до того, как мы спасем их.

— Что, если ваш иммунитет не даст подсказку? — спрашиваю я. — Если выяснится, что все дело в генетике?

— Нет, — отвечает она. — Мы точно знаем. Люди прибыли в эту деревню из множества различных мест. Некоторые появились несколько поколений назад, некоторые совсем недавно. Лоцман просил не включать в исследования новых жителей, тем не менее, мы все имеем иммунитет. Это должен быть вопрос экологии.

— И все же, — настаиваю я, — иммунитет и лекарство это разные вещи. Может, вам не удастся выяснить, как исцелить заболевших. Может, вы найдете только способ, как уберечь здоровых людей от вируса.

— Если даже так, то это все равно будет очень ценным открытием.

— Но только если вы все сделаете вовремя, — говорю я. — Вы не сможете привить людей, уже зараженных вирусом. Таким образом, мы будем чрезвычайно полезны для вас.

Я слышу фырканье в углу. Окер встает и подходит к нам.

— Поздравляю, — говорит мне Окер. — Ты, в конце концов, не просто мальчик из Общества. Я приятно удивлен.

— Спасибо, — отвечаю я.

— Ты работал медиком, не так ли? — спрашивает Окер.

— Да.

Он машет скрюченной рукой в мою сторону. — Направь его в мою лабораторию, когда освободишься, — говорит он Лейне.

Я замечаю, что ей это не нравится, но она согласно кивает. — Хорошо.

Признак хорошего лидера в том, что он знает наиболее важного игрока в своей игре, то есть Окера, и Лейна должна удостовериться, что у него есть все необходимое, чтобы выиграть главный приз.

***

Дело близится к утру, когда поток их вопросов, наконец, иссякает. — Ты должен немного отдохнуть, — говорит Лейна. — Я провожу тебя.

Когда она ведет меня через деревню, я слышу пение сверчков. Их стрекот звучит иначе, громче, чем в моем родном городке, как будто он более важен. Не многие звуки могут его заглушить, поэтому приходится слушать.

— Ты выросла в этой деревне? — спрашиваю ее. — Здесь так красиво.

— Нет, — отвечает Лейна. — Сначала я жила в Камасе. Иногда нам разрешали работать на военной базе. Но, когда Общество попыталось избавиться от последних  Аномалий и Отклоненных, мы сбежали в горы.

Она смотрит вдаль. — Именно Лоцман предупредил нас, что нужно уходить, — говорит она. — Общество хотело уничтожить всех нас. Тех, кто не успел уехать,  собирали и вывозили в Отдаленные провинции навстречу гибели.

— Вот почему вы доверяете Лоцману, — говорю я. — Он предупредил вас.

— Да. Он принимал участие в судьбе исчезнувших. Я не знаю, слышал ли ты о них.

— Слышал. Это люди, которые сбежали от Общества и осели либо здесь, либо в Иных землях.

Лейна кивает.

— И никто никогда не возвращался из Иных земель?

— Пока нет, — она останавливается возле здания со шторами на окнах. Охранник, стоящий у двери, приветственно кивает ей. — Боюсь, что это тюрьма, — говорит она. — Мы не так хорошо знаем тебя, чтобы доверять на слово и оставлять без присмотра, поэтому время от времени нам придется запирать тебя здесь, особенно по ночам. Другие люди, которых привозил Лоцман, были менее сговорчивыми, чем ты. Они практически все время сидели взаперти.

Это не лишено смысла. Я бы поступил так же, если бы отвечал за подобную ситуацию. — А Кассия? — спрашиваю я. — Где будет она?

— Ей тоже придется ночевать здесь, — отвечает Лейна. — Но мы скоро вернемся за тобой. — Она жестом показывает охраннику проводить меня внутрь.

— Погодите, — говорю я. — Я никак не могу понять.

— Я думала, мы все выяснили. Мы вас не знаем и не можем вам доверять.

— Я не об этом. Это насчет Иных земель, и о том, почему вы туда так рветесь. Вы даже не знаете точно, существуют ли они.

— Они существуют, — отвечает она.

Ей известно что-то, чего не знаю я? Возможно ли, что она чего-то не договаривает? Хотя, с какой стати? С ее точки зрения, нам же нельзя доверять. — Но оттуда еще никто не возвращался, — возражаю я.

— Такие люди, как ты, приняли за очевидное, что Иные земли — сказка, — объясняет Лейна. — А такие люди, как я, убеждены в том, что это место настолько удивительное, что никто и никогда не хотел оттуда возвращаться.

Глава 28. Кассия

Где ты, Кай?

Вот он, мой самый большой страх. То, чего я боялась с тех пор, как увидела тех людей, лежащих бездыханными под открытым небом.

Тот, кого я люблю, оставляет меня.

Ведущему сортировщику, Ребекке, примерно столько же лет, как и моей маме. Она предлагает мне закончить несколько видов заданий. Просмотрев результаты, она улыбается и говорит, что я могу начать работу хоть сейчас.

— Ты увидишь, что мы работаем несколько иначе, чем ты привыкла, — говорит она. — В Обществе ты сортировала в одиночку. Здесь же придется все обговаривать с Окером и врачами. — Она кладет датапод на стол. — Если мы совершим ошибку или упустим что-то, какую-либо комбинацию, это может оказаться критическим.

Это будет отличаться от любой сортировки, которую я делала раньше. В Обществе, нам не положено было знать, какие данные к чему относятся, как они выглядят в действительности; все оставалось зашифрованным.

— Я собрала данные жителей нашей деревни и данные беженцев из Каньона, которые всю свою жизнь провели вдали от Общества.

Я хочу сказать ей, что была знакома с некоторыми жителями Каньона — хочу выяснить, что случилось с Элаем и Хантером. Но сейчас нужно сосредоточиться на лекарстве, на Кае и на своей семье.

— У нас есть информация о питании, возрасте, работе и способах проведения досуга, семейных историях, — перечисляет Ребекка. — Некоторые данные подкреплены другими источниками, но в основном информация идет из первых уст.

— Значит, этот набор данных не самый надежный, — заключаю я.

— Да, — соглашается она. — Но это все, что у нас есть. И естественно, во всех данных присутствует что-то общее. Но мы можем сделать выборку известных данных и сузить круг поисков. Например, если наши данные относятся к окружающей среде или режиму питания.

— Значит, вы хотите, чтобы я занималась сортировкой элементов для лекарства? — с надеждой спрашиваю я.

— Да, но это попозже, — отвечает Ребекка. — Для начала у меня есть для тебя другое задание. Нужно, чтобы ты решила проблему условной оптимизации.

Кажется, я уже догадываюсь, что она имеет в виду. Эта проблема засела в моей голове с тех самых пор, как я поняла, что лекарства от мутаций не существует.

— Вы хотите, чтобы я выяснила, сколько пройдет времени, прежде чем Восстание прекратит снабжать больных питательными веществами? — уточняю я. — Вам нужно знать, сколько времени у нас осталось в запасе.

— Именно, — кивает она. — Лоцман никуда не повезет нас, если уже некого будет спасать. Я прошу тебя поработать над этим заданием, а я буду продолжать сортировку для лекарства. Потом ты присоединишься ко мне. — Она толкает датапод через стол. — Здесь заметки о прошедшей беседе с Ксандером. Они включают информацию относительно уровня инфекции, о количестве затраченных ресурсов, о симптомах, наблюдаемых у больных. У нас также есть дополнительные данные от Лоцмана.

— Кое-какой информации мне все же не хватает, — говорю я. — Я не знаю изначальное количество ресурсов или населения Общества в целом.

— Тебе придется вывести начальное количество ресурсов из уровня их потребления, — отвечает она. — А что касается уровня населения в провинциях, то Лоцман пришел к выводу, что это количество равняется примерно двадцати миллионам.

— Всего-то? — ошеломленно переспрашиваю я. Я думала, что население Общества гораздо больше.

— Да, — кивает она.

Восстание будет пытаться выяснить, как эффективнее распределить ресурсы и персонал. Очевидно, что о неподвижных нужно кому-то заботиться. Другим придется заниматься поставками еды, следить за тем, чтобы в домах городов была вода и энергия. И даже если остается небольшая горстка людей, защищенных от первоначальной чумы, то их все равно слишком мало, чтобы позаботиться обо всех остальных.

Мне необходимо знать, сколько их — сколько людей могут быть иммунами. Придется выяснить, сколько людей рискует стать неподвижными, в каком количестве заболевших можно поддерживать жизнь, и как быстро это количество будет уменьшаться.

— По оценке Окера, лишь пять-десять процентов человек от всего населения имеют иммунитет к любой болезни, — говорит Ребекка. — Так что у тебя будет эта группа людей, а также небольшая группа вроде твоего друга Ксандера, у которых с рождения был иммунитет и которые затем, в нужное время, подхватили живой вирус. Обе эти группы тебе нужно учесть в расчетах.

— Хорошо, — киваю я. И, как часто мне приходилось поступать раньше, занимаясь сортировкой данных, я должна буду выбросить Кая из своих мыслей. На какой-то нерешительный, хрупкий момент я хочу отказаться от этого невозможного задания, оставить в покое все эти числа, пойти в небольшую комнатку, где лежит Кай, и обнять его. Мы будем снова вместе и снова в горах, как и раньше.

Такое случится, говорю я себе. Но чуть попозже. Как в том стихотворении, Недосягаем ты, — но я:

Шаги легки – как бархат,
Бесплотны – словно снег.
Пустыня с Морем пройдены,
За ними – пара Рек –
Но Смерть – меня опередив –
В упор уж на тебя глядит.

Но последние две строчки я перепишу. Смерть не отберет у меня любимых людей. Наше путешествие закончится по-другому.

***

Задание занимает немало времени, но я хочу, чтобы все было подсчитано точно.

— Ты закончила? — тихо спрашивает Ребекка.

Долгую минуту я не могу оторвать взгляд от результатов. Когда-то, в Каньоне, я мечтала сотрудничать с людьми, жившими за границами Общества. А вместо этого мы наткнулись на покинутую деревню в чудесном месте, заполненную лишь бумагами и страницами, схороненными и брошенными на произвол судьбы.

Мы всегда боремся за то, чтобы не покинуть этот мир тихо, не уйти безропотно.

— Да, — говорю я Ребекке.

— И? Как скоро они начнут отключать больных?

— Они уже начали, — отвечаю я.

Глава 29. Кай

Кто-то заходит внутрь. Я слышу, как открывается дверь, а затем звук шагов по полу. Может, это Кассия?

Не в этот раз. Кто бы это ни был, от него не пахнет цветочно-бумажным запахом Кассии. От этого человека пахнет потом и дымом. И он дышит иначе, не так, как она. Тяжело. Шумно, словно он бежал и теперь пытается сдержать дыхание.

Я слышу, как он тянется к пакету на капельнице.

Но мне не нужна новая жидкость. Ее недавно сменили. Где же все? Они знают, что происходит?

Меня дергают за руку. Они отцепили пакет от трубки и начали сливать жидкость в какое-то ведро.

Я лежу лицом к окну, и стекла все сильнее дребезжат от ветра.

Это происходит со всеми? Или только со мной? Кто-то хочет убедиться, что я не вернусь назад?

Я слышу, как замедляется биение моего сердца.

Погружаюсь глубже.

Боль затихает.

Тяжело помнить, как надо дышать. Я повторяю про себя стих Кассии, дыша в такт ударам сердца.

Чайная. Роза. Плетистая. Роза. Кружевная. Морковь.

Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.

Глава 30. Ксандер

Должно быть, я задремал, потому что подскакиваю, когда открывается дверь тюрьмы.

— Выпускайте его, — говорит кто-то охраннику, а затем перед моей камерой появляется Окер, наблюдающий за тем, как охранник отпирает дверь. — Ты, — говорит Окер. — Пора возвращаться к работе.

Я оглядываю соседнюю камеру. Кассия туда не входила. Она что же, провела всю ночь, присматривая за Каем? Или ее заставляли работать все это время? Остальные заключенные не нарушают тишины. Я слышу их дыхание, но, кажется, больше никто не проснулся.

Когда мы выходим наружу, я замечаю, что еще темно: даже не светает. — Ты работаешь на меня, — поясняет Окер, — а значит, ровно столько часов, что и я. — Он указывает на исследовательскую лабораторию через дорогу. — Она принадлежит мне. Делай, что я скажу, и тогда сможешь проводить большую часть дня там, а не под замком.

Если Лейна — медик в этой деревне, то Окер, думаю, их лоцман.

— Четко следуй моим указаниям, — говорит он мне. — Все, что мне нужно, это твои руки, поскольку мои плохо слушаются меня.

— Окер не сильно старается, чтобы ввести в курс дела,— замечает один из помощников после ухода Окера. — Я Ноа. Я работаю вместе с Окером с тех пор, как он тут появился. — На вид Ноа лет тридцать пять. — Это Тесс.

Тесс кивает мне. Она немного моложе Ноа, и у нее добрая улыбка.

— Ксандер, — представляюсь я. — А это что такое?— Одна из стен лаборатории покрыта изображениями не известных мне людей. Немного старых фотографий, страницы, вырванные из книг, но большинство выглядит так, будто нарисованы от руки. Это Окер нарисовал их, когда руки его еще были здоровыми? Я впечатлен, и вспоминаю ту медсестру из медицинского центра. Возможно, я единственный, кто не способен создавать такие вещи, как рисунки и стихи, без всякой подготовки.

— Окер называет их героями прошлого, — отвечает Ноа. — Он уверен, что нам следует знать о достижениях наших предшественников.

— Он обучался в Обществе, не так ли, — предполагаю я.

— Да, — отвечает Тесс. — Он пришел сюда десять лет назад, прямо перед своим Прощальным банкетом.

— Ему девяносто лет? — никогда в жизни я не встречал таких старых людей.

— Да, — кивает Ноа. — Самый старый человек в мире, насколько нам известно.

Дверь учреждения с шумом открывается, и мы все возвращаемся к работе.

***

Несколько часов спустя Окер разрешает помощникам сделать перерыв. — Не ты, — останавливает он меня. — Нужно кое-что сделать, и мне пригодилась бы твоя помощь.

Ноа и Тесс посылают мне сочувственные взгляды.

Окер ставит передо мной стопку коробок и банок с аккуратно наклеенными этикетками и вручает мне список. — Приготовь эту смесь, — говорит он, и я начинаю отмерять. Он возвращается к шкафчику и зарывается в него в поисках ингредиентов. Я слышу звон стекляшек.

А потом, к моему удивлению, он начинает со мной разговаривать. — Ты говорил, что видел около двух тысяч пациентов, когда работал в медицинском центре в Камасе, — уточняет он. — За четыре месяца.

— Да. Конечно, было еще много других пациентов, которых я не лечил, в других частях медцентра и в зданиях Камаса.

— Из всех, кого ты видел, сколько неподвижных выглядело лучше, чем мои пациенты здесь? — спрашивает он.

— Ни один, — отвечаю я.

— Слишком быстрый ответ. Не торопись, подумай хорошенько.

Я мысленно возвращаюсь ко всем моим пациентам. Я не могу вспомнить лицо каждого из них, но последние человек сто представляю четко. И, конечно же, Лей.

— Ни один, — повторяю я.

Окер с удовлетворением скрещивает руки на груди и садится в кресло. Он наблюдает, как я добавляю ингредиенты в смесь. — Ладно, — говорит он. — Теперь ты можешь задать вопрос.

Я не ожидал такой благоприятной возможности, но собираюсь воспользоваться ею. — Чем отличается смесь, которую готовите вы, от той, что использует Восстание? — спрашиваю я.

Окер толкает ко мне контейнер. — Ты когда-нибудь слышал про болезнь Альцгеймера?

Это вопрос, а не ответ. Но я отвечаю на него. — Нет.

— Не удивительно, — говорит Окер. — Потому что я излечил ее еще до твоего рождения.

Вы излечили ее, — говорю я. — Только вы, и никто другой?

Окер тычет в две фотографии на стене у себя за спиной.

— Нет, конечно. Я входил в состав исследовательской группы в Обществе. При этой болезни происходило отложение белка в головном мозге. До нас многие ученые работали над этим проектом, но мы выяснили, как можно контролировать уровень выработки этих белков, и перекрыли им каналы. — Он наклоняется поближе, чтобы взглянуть на приготовленную мною смесь. — Так вот, отвечая на твой первый вопрос: разница в том, что я знаю, что делаю, когда готовлю лекарство. В отличие от Восстания. Я знаю, как можно удержать некоторые белки от мутаций и не позволить им накапливаться, так как эти процессы схожи с болезнью, которую мы излечили. И я знаю, что нужно делать, чтобы не допустить накопления тромбоцитов в селезенке, вследствие чего мы убережем пациентов от внутренних разрывов и кровотечений. Другое отличие в том, что я добавляю в свои растворы гораздо меньше болеутоляющих веществ.

Мои пациенты ощущают некоторую боль; но не страдание, а скорее дискомфорт. Это напоминает им, что нужно дышать. Таким способом вернуть их из комы более вероятно.

— Но хорошо ли это? — спрашиваю я. — Что, если они могут чувствовать всю боль от язв?

Окер фыркает. — Если они что-то чувствуют, то борются, — говорит он. — Если бы ты оказался в том месте, где нет боли, разве ты пожелал бы вернуться оттуда?

Он придвигает ко мне лоток с порошком. — Отмерь сколько нужно и перегони в раствор.

Я бросаю взгляд на инструкцию и высыпаю два грамма порошка в жидкость.

— Иногда я сам не верю себе, — бормочет Окер. Я не могу сказать, разговаривает он со мной или сам с собой, но потом он смотрит в мою сторону. — И вот я снова работаю над лекарством от этой проклятой чумы.

— Подождите, — говорю я. — Вы и первое лекарство разрабатывали?

Он кивает. — Общество знало о работе, которую мы проделали в отношении накопления белка. Они заставили мою команду создать лекарство от чумы. Перед тем, как Общество наслало болезнь на Врага, они хотели быть уверены в том, что у нас будет лекарство на случай, если чума вернется.

— Так Восстание лгало. У Общества действительно было лекарство.

— Конечно, было, — отвечает Окер. — Но недостаточно в случае пандемии, поэтому Восстание заручилось поддержкой народа, чтобы продолжить его производство. Но все равно Общество разработало лекарство первым. Держу пари, ваш Лоцман не упомянул об этом.

— Не упомянул, — соглашаюсь я.

— Я заплатил значительную сумму, чтобы сбежать сюда. Меня вывез ваш нынешний Лоцман. — Окер подходит к шкафу, чтобы отыскать еще что-то. — Это было до того, как он стал Лоцманом Восстания,— добавляет он приглушенным голосом. — Когда Восстание предложило ему стать их лидером, я предостерегал его, чтобы он не доверял им. Они — не повстанцы. Они — то же Общество, только под другим названием, им просто нужен ты и твои последователи, говорил я. Но он был так уверен, что это сработает. — Окер возвращается к столу. — А может, и не был уверен, — добавляет он. — Он хранил запись о том, что я нахожусь здесь, в Эндстоуне.

Значит, Окер был одним из исчезнувших, о которых мне рассказывала Лей. — Вас это беспокоило? — спрашиваю я. — Что он отслеживал ваше местонахождение?

— Нет, — отвечает Окер. — Я хотел покинуть Общество, и у меня получилось. Я не против того, чтобы время от времени чувствовать себя полезным. Вот. — Он протягивает мне датапод. — Прокрути для меня этот список.

Пока я делаю это, он ворчит. — Они что, не могут сузить круг поисков? Мы все пришли к выводу, что это как-то связано с окружающей средой. Да, мы едим все, что можем найти или вырастить. Это длинный список. Мы непременно найдем что-нибудь, что поможет им. Но это может случиться слишком поздно.

— Почему Лоцман не отвез вас в Камас или Центр? — спрашиваю я.  — Это было бы лучшим местом для работы над лекарством. Вам могли бы доставлять запасы и растения с гор. В провинциях у вас был бы доступ ко всем данным, к оборудованию…

Лицо Окера непреклонно. — Потому что я согласился работать с ними только при одном условии, — говорит он. — Что я остаюсь именно здесь.

Я киваю.

— Уходя однажды, — говорит Окер, — ты не возвращаешься.

Его руки выглядят такими старыми, словно бумага, прикрывающая кость, но вены вырисовываются, полные жизни и крови. — Могу предположить, что у тебя есть еще один вопрос, — говорит он, и его голос одновременно раздражен и заинтересован. — Задавай.

— Лоцман рассказал нам, что кто-то загрязнил источники водоснабжения. Как вы думаете, это они создали мутацию? И то, и другое произошло настолько быстро. Похоже на то, что мутацию вызвали искусственно, так же как и вспышку болезни.

— Хороший вопрос, — говорит Окер, — но, держу пари, мутация появилась естественным путем. В природе регулярно случаются небольшие генетические изменения, но, если мутация не приносит пользу, она просто утрачивается, подавляемая другими, не мутировавшими вариантами. — Он указывает на другую банку, и я снимаю ее и откупориваю крышку. — Если же присутствует какой-то вид селективного давления, и мутация может принести пользу, то, в конце концов, она перерастает и замещает не мутировавшие формы.

— Об этом мне рассказывал один вирусолог из Камаса, — вспоминаю я.

— И он был прав, — отвечает Окер. — По крайней мере, на мой взгляд.

— Он также говорил мне, что, возможно, само лекарство сыграло роль селективного давления и вызывало мутацию.

— Возможно, — соглашается Окер, — но, если и так, я все равно не верю, что кто-либо спланировал это дело. Это было, как мы, живущие за пределами Общества, иногда говорим, невезение. Одна из мутаций оказалась невосприимчивой к лечению, и, как следствие, разрослась и прижилась.

Вот Окер и подтвердил. Это лекарство вызвало самую настоящую пандемию.

— Но я забегаю вперед, — говорит Окер. — Я еще не рассказал тебе, как именно работает вирус. Кое-что ты понял сам. Но самый лучший способ объяснить, — продолжает он сухо, — это обратиться к истории. Между прочим, к одной из Ста. Номер три. Ты помнишь ее?

— Да,— говорю я, и это действительно так. Я хорошо запомнил ее, потому что там имя девочки — Ксанта — звучит немного похоже на мое собственное.

— Расскажи мне ее, — говорит Окер.

В последний раз я пытался рассказывать что-либо Лей, и получилось не очень. Для нее я желал бы сделать все в лучшем свете. Но сейчас я попытаюсь снова, потому что Окер просит меня сделать это, и я думаю, это именно он найдет лекарство. Я стараюсь сдержать улыбку. Это произойдет.

И это сделаем мы.

— Это история о девочке по имени Ксанта, — начинаю я. — Однажды она решила, что не хочет есть свою собственную пищу. И когда доставили еду, она схватила овсянку отца и съела ее вместо своей. Но она была слишком горячая, и Ксанта весь день чувствовала себя больной, ее лихорадило. На следующий день она украла овсянку матери, но еда была слишком холодной, и Ксанта дрожала от холода. На третий день она съела свою собственную овсянку, и та оказалась такой, как надо. Девочка чувствовала себя хорошо. — Я останавливаюсь. Дурацкая, в общем-то, история, предназначенная для того, чтобы напомнить детям Общества, что они должны поступать так, как им велят. — Она продолжается в том же духе, — рассказываю я. — Девочка три раза поступает ненадлежащим образом, пока не осознает, что только Общество знает, что хорошо для нее.

К моему удивлению, Окер кивает. — Достаточно, — говорит он. — Ты забыл только ту часть, где говорится о ее волосах.

— Точно, — вспоминаю я. — Они были золотистые. Именно так переводится имя «Ксанта».

— В любом случае, это не имеет значения, — замечает Окер. — Важной является та идея, что что-то может быть слишком горячим, слишком холодным и в самый раз. Запомни, именно таким методом действует вирус. Думаю, он использует что-то наподобие стратегии Ксанты. Вирус не хочет, чтобы его мишени заканчивались слишком быстро. Он убивает организм, который заражает, но не может убить слишком быстро. Он должен иметь возможность вовремя перейти в другой организм.

— Значит, если вирус убивает все слишком быстро, — говорю я, — это слишком горячо.

— И если не перемещается в другой организм достаточно быстро, он умирает, — подхватывает Окер. — Слишком холодно.

— Но придерживаясь середины, он попадает в точку.

Окер кивает. — Эта мутация, — говорит он, — оказалась тем, что надо. И Общество с Восстанием, их действия, не являлись главной причиной. Да, они поспособствовали некоторым условиям. Но вирус мутировал сам по себе, как и другие вирусы до него. Чума периодически появляется на протяжении всей истории человечества, и этому не будет конца.

— Значит, мы никогда не будем по-настоящему в безопасности, — говорю я.

— О нет, мой мальчик, — уже мягче произносит Окер. — Можно назвать величайшим триумфом Общества то, что многие из нас когда-то поверили, что находятся в безопасности.

Глава 31. Кассия

Я должна пойти проведать Кая.

Я должна остаться здесь и работать над лекарством.

Когда я позволяю себе думать, то разрываюсь между двумя местами и теряюсь, погружаюсь в тревогу, ничего не достигая и никому не помогая. Так что я не буду думать, только не об этом. Я думаю о растениях и лекарствах и числах, я сортирую данные, пытаясь найти что-то, что вернет неподвижных в сознание.

Сравнивать списки не так просто, как кажется. Они включают не только названия продуктов, которые употребляли жители деревни и фермеры, но и частоту, с которой они расходовались; вид земли на которой выращивались растения или животные, и множество другой информации, которую нужно принимать во внимание. Просто потому, что что-то часто употреблялось, не означает, что оно обеспечивает иммунитет, тем более, что-то съеденное лишь однажды.

Люди входят и выходят — врачи изучают пациентов и возвращаются с докладами, Окер и Ксандер делают свою работу, сортировщики уходят на перерыв, Лейна заглядывает с проверкой.

Я уже привыкла к этой суете и перестала поднимать голову, когда слышу стук деревянной двери; я едва замечаю, когда внутрь проскальзывает горный ветерок и ворошит мои волосы.

***

Женский голос нарушает мою сосредоточенность. — Мы тут подумали о некоторых данных, — начинает она. — Я хочу убедиться, что мы включили их все в наш список.

— Конечно, — говорит Ребекка.

Что-то в голосе женщины кажется знакомым. Я поднимаю глаза.

Она выглядит старше, чем звук ее голоса, волосы совсем седые и заплетены в сложные косы, уложенные высоко на голове. У нее обветренная кожа и плавные движения рук, в которых она сжимает клочок бумаги со списком.

— Анна, — произношу я вслух.

Она поворачивается, чтобы посмотреть на меня. — Мы знакомы? — спрашивает она.

— Нет, — говорю я. — Извините. Просто я видела вашу деревню, и я знаю Хантера и Элая. — Я так хочу увидеть Элая. Но, поскольку я навещаю Кая и работаю над лекарством, у меня совсем нет времени, чтобы пойти поискать новое поселение фермеров, хотя и знаю, что оно недалеко от главной деревни. Меня охватывает чувство вины, хотя я не знаю, позволят ли мне Лейна и другие уйти, даже если я попрошу. Я нахожусь здесь, чтобы работать над лекарством.

— Ты должно быть Кассия, — говорит Анна. — Элай постоянно говорит о тебе.

— Да, это я. Скажите Элаю, что Кай тоже здесь. — Рассказывал Элай Анне о Кае? Из-за проблеска узнавания в глазах Анны, я думаю, что рассказывал. — Вот только Кай один из пациентов.

— Мне очень жаль, — говорит Анна.

Я стискиваю края грубо обтесанного стола, напоминая себе не думать слишком много о Кае, или я сломаюсь, и это будет вовсе не хорошо для него. — Хантер и Элай — они в порядке?

— Да.

— Я хотела прийти к ним... — начинаю я.

— Все нормально, — говорит Анна. — Я понимаю.

Ребекка чуть передвигается, и Анна понимает намек. Она улыбается мне. — Когда я закончу, я скажу Элаю, что ты здесь. Он захочет тебя увидеть. И Хантер тоже.

— Спасибо, — говорю я, все еще не веря, что встретила ее. Это же Анна, женщина, о которой я слышала от Хантера, и труды которой я видела в пещере. Когда она начинает зачитывать свой ​​список, я не могу подстроиться под звуки ее голоса.

— Ночная лилия, — говорит она Ребекке. — Цветки амариллиса, но только в небольших количествах, они токсичны. Также по сезону мы использовали шалфей, собирали эфедру для чая…

Слова красивы, как песня. И я осознаю, почему мне знаком голос Анны. Он немного похож на голос моей матери. Я подтягиваю к себе бумажку и записываю названия, которые произносит Анна. Мама, наверное, уже знает некоторые из них, и она будет рада узнать и другие. Я спою их ей, когда принесу лекарство.

***

— А сейчас отдохни немного. — Ребекка вкладывает в мою руку завернутый в тряпицу кусок лепешки. Хлеб теплый, и от его запаха мой живот начинает урчать. Они здесь сами себе готовят еду. Как же это выглядит? Вот бы у меня было время, чтобы научиться и этому тоже. — И вот это, — добавляет она, протягивая мне фляжку с водой. — Поешь, пока будешь навещать его.

Ну, конечно, она знает, куда я пойду.

Спеша по тропинке в лазарет, я дышу лесным воздухом. Полевые цветы растут везде, где не ступает нога человека; фиолетовые и красные, синие и желтые. Облака, непоседливые и поразительно розовые, парят в небе над деревьями и пиками гор.

В этот момент меня посещает стойкое убеждение: мы сможем найти лекарство. Я никогда не чувствовала это так сильно.

Зайдя в лазарет, я сажусь рядом с Каем и смотрю на него, взяв его за руку.

Жертвы чумы не закрывают своих глаз. Хотелось бы мне, чтобы было иначе. Взгляд Кая плоский и серый; не тот цвет, который я привыкла видеть, — синий, зеленый. Я прислоняю руку к его лбу, чувствую гладкость кожи и основание кости. Кажется, он горячий. Может, началось заражение? — Он плохо выглядит, — докладываю я дежурному врачу. — Пакет с питательными веществами уже опустел. Вы не слишком сильно открыли капельницу?

Она проверяет свои записи. — Этому пациенту совсем недавно меняли пакет.

Я не двигаюсь. Что-то пошло неправильно, и вины Кая здесь нет. Через некоторое время врач встает и идет за новым пакетом, чтобы прикрепить к его трубке. Она кажется совсем измотанной. Дежурят всего лишь два врача. — Вам нужна дополнительная помощь? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает она резко. — Лейна и Окер настаивают, чтобы с неподвижными занимались только тех из нас, кто имеет медицинское образование.

После того как она заканчивает, я сажусь рядом с Каем и накрываю его руку своей, размышляя о том, как в нем бурлила жизнь на Холме, в ущельях и недолгое время в горах. А потом он ушел. Я думаю о том, как проводила время, разгадывая цвет его глаз, когда только влюблялась в него. Я узнала, что он изменчив, и его характер очень сложно описать.

Открывается дверь, и я поворачиваюсь, ожидая, что мне сейчас скажут, что мое время истекло и нужно возвращаться к работе. Но я не хочу уходить, и это странно. Когда я сортировала, то была уверена, что это самая важная вещь из всего, что я делаю. А когда я сижу здесь, то понимаю, что находиться рядом с неподвижными тоже очень важно.

Но это не посыльный из исследовательской лаборатории. Это Анна.

— Можно войти? — спрашивает Анна. После того как она вымыла руки и надела на лицо маску, она становится рядом со мной. Я встаю, готовая предложить ей мой стул, но она качает головой и садится на пол возле кровати. Странно смотреть на нее сверху вниз.

— Значит, это Кай, — говорит Анна. Он лежит на боку, и она смотрит в его глаза и дотрагивается до его руки. — Элай хочет видеть его. Думаешь, это хорошая идея?

— Не знаю, — отвечаю я. Будет неплохо, если Элай придет, потому что тогда Кай услышит еще один голос, который станет говорить с ним и звать его назад. Но будет ли это хорошо для Элая? — Вам виднее. — Это трудно произнести, но, несомненно, это правда. Я знала Элая всего лишь несколько дней. А она знакома с ним уже несколько месяцев.

— Элай рассказывал мне, что отец Кая был торговцем, — говорит Анна. — Элай не знал его имени, но он вспомнил, как Кай говорил ему о том, что его отец учился писать в нашей деревне.

— Да, — подтверждаю я. — Вы помните его?

— Да, — отвечает Анна. — Я бы не забыла его. Его звали Шон Финнау. Я помогала ему учиться писать его имя. Конечно, сперва он хотел выучить имя своей жены. — Она улыбается. — Он торговал для нее при каждом удобном случае. Покупал ей кисти, даже если не мог позволить себе краски.

Хотела бы я знать, слышит ли это Кай.

— Шон вел сделки и для Кая, — говорит Анна.

— Что вы имеете в виду? — спрашиваю я.

— Некоторые торговцы, бывало, сотрудничали с независимыми пилотами, — отвечает Анна. — С теми, что вывозили людей из Общества. И Шон однажды сделал это.

— Он пытался выторговать отъезд Кая? — спрашиваю я с удивлением.

— Нет. Шон провел сделку от чужого имени, чтобы доставить кое-кого, своего племянника, в каменные деревни. Конечно, мы, фермеры, никогда не содействовали подобным вещам. Но Шон рассказал мне об этом.

Я в смятении. Мэтью Маркхем. Сын Патрика и Аиды. Он не умер?

— Шон осуществил сделку без платы, потому что это было семейным делом — сестра его жены попросила. Ее муж знал, что Общество прогнило насквозь, и захотел вывезти своего ребенка. Эта сделка была чрезвычайно тонкой и опасной.

Она смотрит сквозь меня, вспоминая отца Кая, человека которого я никогда не встречала. Интересно, Каким он был? Очень легко представить его, как старшую, более безумную версию Кая: веселую, дерзкую.

— Но, — продолжает Анна. — Шон все отлично устроил. Он предположил, что Общество предпочтет побегу известие о смерти, и оказался прав. Общество сочинило целую историю, объясняя исчезновение мальчика. Они не хотели, чтобы распространялись слухи об исчезнувших, как их тогда называли. И они не хотели, чтобы люди думали, что могут сбежать.

— Он очень сильно рисковал ради своего племянника, — говорю я.

— Нет. Он делал это для своего сына.

— Для Кая?

— Шон не мог изменить свой статус в Обществе. Но он хотел лучшей жизни для своего сына, чем мог ему обеспечить.

— Но отец Кая был повстанцем, — отвечаю я. — Он верил в Восстание.

— В конце концов, я думаю, он был также реалистом, — продолжает Анна. — Он знал, что шансы на победу у повстанцев были невелики. То, что он сделал для Кая, было своего рода страховкой. Если бы что-то пошло не так, и Шон умер, то у Кая было бы свое место в Обществе. Он мог бы вернуться жить в дом тети и дяди.

— Он так и поступил.

— Да. Кай оказался в безопасности.

— Нет, — возражаю я. — Они, в конце концов, отправили его в трудовой лагерь. — Я отправила его в трудовой лагерь.

— Но это случилось гораздо позже, чем предполагалось. Он, вероятно, прожил в Обществе дольше, чем смог бы прожить взаперти в Отдаленных провинциях.

— Где тот мальчик сейчас? — спрашиваю я. — Мэтью Маркхем?

— Понятия не имею, — отвечает Анна. — Я никогда не встречалась с ним, ты же понимаешь. Я знала о нем только из уст Шона.

— Я была знакома с дядей Кая, — говорю я. — С Патриком. Я не поверю, что он отправил бы своего сына жить там, где он ничего и никого не знает.

— Родители делают самые странные вещи, когда видят явную опасность, грозящую их детям.

— Но Патрик не сделал такого с Каем, — сердито говорю я.

— Я полагаю, — произносит Анна, — он хотел выполнить просьбу родителей Кая — чтобы у их ребенка был шанс покинуть Отдаленные провинции. Я уверена, что тетя и дядя Кая вовсе не желали отказываться от него. Ссылка одного сына чуть не убила их. И потом, когда в течение многих лет не происходило ничего страшного, они стали задаваться вопросом, правильно ли они поступили, отослав его. — Анна глубоко вздыхает. — Хантер, должно быть, рассказал тебе, что я оставила его одного вместе с дочерью. С моей внучкой Сарой.

— Да, — киваю я. Я видела, как Хантер хоронил Сару. Я видела строчку на ее могиле — Когда июньский ветер рвет их пальцами с цветов.

— Хантер никогда не упрекал меня, — говорит Анна. — Он знал, что я должна была перевести людей. Времени было в обрез. Те, кто остались, погибли. Я оказалась права.

Она смотрит на меня. Ее глаза очень темные. — Но я виню себя. — Она вытягивает руку, сгибая пальцы, и мне чудятся следы голубых линий на ее коже, а может, это всего лишь вены. Сложно сказать в тусклом свете больницы.

Анна встает. — Когда у тебя следующий перерыв? — интересуется она.

— Я даже не знаю.

— Я постараюсь найти и привести Элая и Хантера повидаться с тобой. — Анна наклоняется и касается плеча Кая. — И с тобой.

После того, как она уходит, я наклоняюсь к Каю. — Ты все слышал? — спрашиваю я у него. — Ты слышал, как сильно твои родители любили тебя?

Он не отвечает.

— И я люблю тебя, — говорю я ему. — Мы по-прежнему ищем для тебя лекарство.

Он не шевелится. Я рассказываю ему стихи, и говорю, что люблю его. Снова и снова. Я смотрю на него и думаю, что жидкость, перетекающая в его вены, помогает; вот на его лицо возвращается румянец, подобно тому, как солнце на заре освещает камень.

Глава 32. Кай

Сначала возвращается ее голос. Чудесный и ласковый голос. Она все еще рассказывает мне стихи.

Затем возвращается боль, но сейчас она другая. Мои мышцы и кости привыкли к страданию. Но теперь боль перешла глубже. Это инфекция распространилась?

Кассия хочет, чтобы я помнил: она меня любит.

А боль хочет сожрать меня.

Хотел бы я иметь одно без другого, но в этом-то главная проблема живых.

У тебя нет возможности выбирать глубину страданий или степень радости.

Я не заслуживаю ни ее любви, ни этой болезни.

Что за глупая мысль! Вещи происходят независимо от того, заслуживаешь ты их или нет.

Пока что я выдерживаю боль благодаря мелодичности ее голоса. Я не хочу думать о том, что случится, когда она уйдет.

Сейчас она рядом и она любит меня. Она повторяет это снова и снова.

Глава 33. Кассия

Ксандер находит меня рядом с Каем. — Лейна послала за тобой, — говорит он. — Пора возвращаться к работе.

— Кай оказался без капельницы, — объясняю я. — Я хочу остаться здесь, пока ему не станет лучше.

— Этого не должно было случиться, — говорит Ксандер. — Я передам Океру.

— Хорошо. — Гнев Окера гораздо сильнее повлияет на лидеров деревни, чем мой.

— Я вернусь, — говорю я Каю, в надежде, что он все же слышит. — Как только смогу.

***

За лазаретом деревья растут впритык к деревенским постройкам. Ветви поскрипывают и что-то напевают, когда ветер трет их друг о друга. Сколько здесь жизни! Травы, цветы, листья, и люди, которые ходят, говорят, живут.

— Мне так жаль, за эти синие таблетки, — говорит Ксандер. — Я... ты могла умереть. Я так виноват.

— Нет, — отвечаю я. — Ты не знал.

— Ты никогда не принимала таблетку? Нет же?

— Принимала. Но со мной все хорошо. Я продолжала идти.

— Но как? — удивляется он.

Я продолжала идти, думая о Кае. Но как я могу сказать это Ксандеру?

— Я просто шла, — повторяю я. — И записки в таблетках тоже помогли.

Ксандер улыбается.

— На одной записке ты упомянул про секрет, — продолжаю я. — В чем он заключался?

— Что я член Восстания, — отвечает Ксандер.

— Такой ответ приходил мне в голову, — говорю я. — Ты говорил мне это через порт, не так ли? Не на словах, конечно, но я подумала, что именно это ты пытался сказать.

— Ты права. Я говорил тебе. Это был не такой большой секрет. — Он ухмыляется, но тут же серьезнеет. — Я все хотел спросить тебя насчет красной таблетки.

— Она действует на меня, и я не иммун.

— Ты уверена?

— Мне давали ее в Центре, я точно знаю.

— Восстание заверило меня, что у тебя есть иммунитет и к красной таблетке, и к чуме, — говорит Ксандер.

— Тогда они либо лгали тебе, либо ошибались, — отвечаю я.

— Это значит, что ты не была защищена от первоначальной чумы. Ты заболела? Они давали тебе лекарство?

— Нет, — я поняла, какую головоломку он пытается решить. — Если красная таблетка действует на меня, значит, ребенком мне не прививали иммунитет. Таким образом, я просто обязана была заболеть. Но этого не случилось, на мне лишь появилась красная метка.

Ксандер качает головой, пытаясь найти объяснение. Я тоже перебираю варианты. — На меня действует красная таблетка, — говорю я. — Зеленую я никогда не принимала. И я выжила после синей.

— А кто-нибудь еще выживал после приема синей таблетки? — спрашивает Ксандер.

— Я не слышала о таком. Со мной была Инди, и она поддерживала меня. Возможно, в этом вся разница.

— Что еще случилось в ущельях? — интересуется Ксандер.

— Очень долгое время мы никак не могли встретиться с Каем, — рассказываю я. — Нас забросили в деревню, полную Отклоненных. Потом мы втроем сбежали в Каньон; я, мальчик, который умер, и Инди.

— Инди влюблена в Кая, — произносит Ксандер.

— Да. Сейчас, думаю, да. Но сначала это был ты. У нее есть привычка красть вещи. Она стащила мою микрокарту и чей-то мини-порт, и при любом удобном случае разглядывала твое лицо.

— Но, в конце концов, она влюбилась в Кая, — говорит Ксандер. Я улавливаю горечь в его голосе, но не такую, как, бывало, слышала раньше.

— Они летали на одном корабле, — говорю я. — И все время были вместе.

— Ты, кажется, совсем не злишься на нее.

Так и есть. Был момент шока и боли, когда Кай сказал, что она поцеловала его, но все забылось, когда Кай заболел. — Она делает все по-своему, — объясняю я. — Поступает так, как ей удобно. — Я качаю головой. — Невозможно долго обижаться на нее.

— Я не понимаю, — говорит Ксандер.

И я не думаю, что он поймет. Он не знает настоящую Инди; он никогда не видел, как она лжет и мошенничает, когда хочет что-то получить, он не понимает, что за всем этим прячется странная необъяснимая честность, присущая только ей. Он не видел, с какой ловкостью она провела нас через бурлящие серебристые воды, несмотря на все препятствия. Он даже не знал, как она любит море, или как сильно ей хотелось надеть синее шелковое платье.

Некоторые вещи нельзя оценивать по отдельности. Я могла бы рассказать ему все, что произошло в Каньоне, но он все равно не был там со мной.

И то же самое с ним. Он мог бы рассказать мне все о чуме и о мутациях, и все, что он видел, но все равно, меня там не было.

Я смотрю на лицо Ксандера и вижу, что он все понял. Он сглатывает, собирается что-то спросить. Но задает вопрос, которого я точно не ожидала.

— Ты когда-нибудь писала что-то для меня? Кроме того сообщения, я имею в виду.

— Так ты получил его.

— Все, за исключением последних строк, — отвечает он. — Они были подпорчены водой.

Мое сердце сжимается. Значит, он не знает, что я просила его больше не думать обо мне, как прежде.

— Меня все мучил вопрос, писала ли ты когда-нибудь стихотворение для меня.

— Подожди, — говорю я. Тут нет бумаги, но зато есть палка и темная грязь на земле, именно так, в конце концов, я училась писать. Мгновение я колеблюсь, оглядываюсь на лазарет, но затем понимаю, Время держать это в глубокой тайне давно прошло. И если я осмелилась поделиться своим умением с каждым человеком в Центре, то к чему скрываться от Ксандера?

И все же, я чувствую, что писать для Ксандера, это слишком лично. Это означает нечто большее.

Я закрываю глаза на мгновение, пытаясь сосредоточиться, а потом оно приходит ко мне, стихотворение со словами, которые заставляли меня думать о Ксандере. Я начинаю писать. — Ксандер, — говорю я, останавливаясь.

— Что? — спрашивает он, не отрывая глаз от моих рук, как будто они сейчас сотворят чудо, и он станет свидетелем этого.

— В Каньоне я думала и о тебе тоже. Мне снились сны о тебе.

Теперь он смотрит на меня, и я понимаю, что не могу выдержать его взгляд; какое-то чувство глубоко внутри заставляет меня опустить глаза, и я пишу:

Темно, темно, как было темно,
Но медика руки ярко светили.
Он нашел исцеление, чудный бальзам,
И вот, наши крылья опять полетели.[4]

Ксандер читает через мое плечо, его губы шевелятся. — Медик, — тихо произносит он, боль искажает его лицо. — Думаешь, я умею исцелять людей, — спрашивает он.

— Да.

В этот момент, прямо перед нами несколько деревенских детишек перебегают дорогу. Мы с Ксандером одновременно застываем, провожая их взглядом.

Они играют в игру, которую я никогда раньше не видела, притворяются другими существами. Каждый ребенок одет, как животное. У кого-то трава заменяет шерсть, другие использовали листья для перьев, а у многих крылья сделаны из связанных пучком веток и из одеял, которые еще пригодятся ночью, чтобы согреться. Повторное использование природных материалов и старья для создания чего-то нового напоминает мне о Галерее, и я подумала, вдруг люди из Центра нашли другое место, чтобы собираться и делиться, а может, у них нет больше времени на все это, из-за мутации и из-за того, что никакого исцеления не предвидится.

— А что, если бы мы могли делать так же? — спрашивает Ксандер.

— Что? — не понимаю я.

— Быть тем, кем пожелаем, — говорит он. — Что, если бы в детстве нам разрешали так наряжаться?

Я уже думала об этом, особенно когда была в Каньоне. Кто я? Кем я должна быть? Я думаю, как мне повезло, несмотря на давление Общества, что я могла мечтать о многих, таких безумно смелых вещах. Частично этому, конечно, способствовал дедушка, который всегда подталкивал меня.

— Помнишь Орию? — спрашивает Ксандер.

Да. Да. Я помню. Все события. Все снова так четко и близко; мы вдвоем, Обрученные, держа друг друга за руки, возвращаемся домой с банкета. Одной рукой я обнимаю Ксандера за шею, а другой засовываю компас под его рубашку, чтобы он спрятал артефакт Кая от чиновников. Даже тогда, мы втроем делали все возможное, чтобы сохранить доверие друг к другу.

— Помнишь тот день, когда мы сажали новые розы? — спрашивает он.

— Помню, — говорю я, вспоминая о том единственном нашем поцелуе, и сердце сжимается от боли за нас обоих. Горный воздух слишком свеж, даже летом. Ветер жалит, путает волосы, вызывает слезы на глазах.

Стоять с Ксандером посреди гор это все и ничто, и совсем не похоже то, как стоять на краю Каньона вместе с Каем. Я беру Ксандера за руку. Моя ладонь запачкалась от рисования, я смотрю на нее и думаю о Ксандере, о свисающих корнях новых роз; ветер дует и дети танцуют у деревенского камня, и еще одно, легкое, как воздух, тополиное семя воспоминаний приходит на ум:

Руки моей матери измазаны грязью, но я могу разглядеть белые линии на ладонях, когда она поднимает саженцы. Мы стоим в Питомнике со стеклянной крышей, и его испарения сталкиваются с прохладой весеннего утра.

— Брэм вовремя успел на учебу, — говорю я.

— Спасибо, что дала мне знать, — благодарит она с улыбкой. В те редкие дни, когда и она, и отец рано уходят на работу, мне полагается провожать Брэма на поезд в начальную школу. — Куда теперь пойдешь? У тебя есть еще немного времени до начала работы.

— Может, загляну к дедушке, — говорю я. Будет нелишне отвлечься от ежедневной рутины, ведь скоро состоится Банкет дедушки. Как и мой. Так что нам есть, что обсудить.

— Конечно, — соглашается мама. Она пересаживает саженцы из плошек, где они были посеяны рядками, в их новые дома, маленькие горшочки с питательным субстратом.

— Корней не так уж много, — замечаю я.

— Пока нет. Но потом их будет больше.

Я быстро целую ее и убегаю. Больше нельзя задерживаться на ее работе, нужно успеть на аэропоезд. Я встала пораньше вместе с Брэмом, и это дало мне немного свободного времени, но не достаточно.

Весенний ветер игрив, он толкает меня в одну сторону и тянет в другую. Он кружит в воздухе последние осенние листья, и мне становится интересно: если я спрыгну с платформы аэропоезда, поймает ли меня ветер и закружит?

Я не могу думать о падении, не подумав о полете.

Я могла бы взлететь, думаю я, если бы нашла способ смастерить крылья.

По дороге к станции я прохожу мимо заросшего Холма, когда слышу оклик: — Кассия Рейес? — спрашивает работница. Ее одежда на коленях заляпана грязью, как и у моей мамы, когда она погружается в работу. Совсем молодая девушка, на несколько лет старше меня, в руке она держит саженцы с длинными переплетенными корнями. Интересно, на посадку несет или выкорчевала?

— Да? — отвечаю я.

— Мне нужно поговорить с тобой, — говорит она. Из-за ее спины появляется мужчина. Они примерно одного возраста, и что-то подсказывает мне, что Они могли бы быть отличной Парой. Мне никогда не позволялось взбираться на Холм, и я оглядываюсь на буйно разросшийся лес за спинами рабочих. Интересно, каково это — побывать в таком диком месте?

— Нам нужно, чтобы ты отсортировала кое-что для нас, — говорит мужчина.

— Простите, — я возобновляю шаг. — Я сортирую только на работе. — Они не чиновники, и даже не мои начальники или руководители. Это не положено по протоколу, и я не буду нарушать правила ради незнакомцев.

— Это может помочь твоему дедушке, — говорит девушка.

И я останавливаюсь.

— Кассия? — спрашивает Ксандер. — С тобой все в порядке?

— Да, — отвечаю я. Я все еще смотрю на свою руку, желая, чтобы я могла сжать ее посильнее вокруг оставшейся части воспоминания. Я знаю, что это относится к потерянному дню красного сада. Я уверена в этом, хотя и не могу сказать, почему.

Ксандер, похоже, собирается сказать что-то еще, но дети снова возвращаются в своей игре, нарезая круги вокруг деревенского камня. Они громко смеются, как и полагается детям. Маленькая девочка улыбается Ксандеру, и он улыбается в ответ, протягивая руку, чтобы прикоснуться к ее крылу, но девочка не вовремя уворачивается, и он ловит воздух.

Глава 34. Ксандер

Мы с Окером работаем на автомате, почти как роботы; мы обязаны отыскать это лекарство, вот только Окер сосредоточен на другом деле. Уже через несколько дней я привык к рутинной работе в лаборатории: мы работаем, когда Окер приказывает работать, и отдыхаем, когда Окер приказывает отдыхать. Иногда я выхватываю взглядом Кассию в сортировочных помещениях, но большую часть времени я провожу, составляя смеси по рецептам Окера.

Окер ест свои порции пищи прямо здесь, в лаборатории, даже не присаживаясь ни на миг. Поэтому и мы все делаем то же самое: встаем вокруг стола и жуем свою еду, поглядывая друг на друга. Возможно, сказывается напряженность ситуации и поздние часы, но в такие минуты мне всегда хочется дико рассмеяться. Все разговоры за обедом сводятся к обсуждению того, насколько хорошо идут дела с пробами лекарства. В отличие от остальных Окер обычно молчит, если все идет хорошо. А вот если что-то идет не так, его бывает не заткнуть.

— Что такого в этих Иных землях, — спрашиваю я у него сегодня, — что вас всех отчаянно туда тянет?

Окер фыркает. — Ничего, — отвечает он. — Я слишком стар, чтобы переселяться, и предпочту остаться здесь, как и многие другие жители.

— Тогда зачем все это усердие с лекарством, если вы не разделите вознаграждение?

— Во мне говорит врожденный альтруизм.

Я смеюсь, не в силах сдержаться, и Окер сердито смотрит на меня. — Я хочу утереть нос Обществу и первым найти лекарство.

— Общества больше нет, — напоминаю ему.

— Еще как есть, — отвечает он, отвинчивая крышку фляжки и отхлебывая глоток воды. Затем тыльной стороной ладони вытирает губы и снова бросает сердитый взгляд.

— Только дураки верят, что что-то изменилось. Восстание и Общество так глубоко проникли друг в друга, что уже и не понять, кто есть кто. Это как змея, которая пожирает свой чертов хвост. Вот здесь, за пределами территорий Общества, и есть истинное восстание.

— Лоцман верит в Восстание, — отвечаю я, — и он не мошенник.

Окер смотрит на меня. — Может быть. Но это вовсе не означает, что ты должен следовать за ним. — Его взгляд пронзает насквозь, — или за мной.

Я ничего не отвечаю, — мы оба знаем, что я уже следую за ними двумя. Я верю, что Лоцман есть путь к революции, а Окер, — к созданию лекарства.

Пациенты здесь выглядят значительно лучше тех, что из провинций. Окер устранил все вторичные симптомы мутировавшей чумы, такие, как накопление тромбоцитов и выделение жидкости из легких. Но он все время твердит про белки и мозг, и я знаю, что он еще не выяснил, как предотвратить или ослабить влияние мутаций на нервную систему. Но он обязательно выяснит.

Окер выругивается. Он пролил немного воды из фляжки на свою рубашку. — Общество было право в одном. Проклятые руки перестают нормально работать через год или два после восьмидесяти. Но, несомненно, мой мозг продолжает функционировать лучше, чем у большинства людей.

***

Когда я возвращаюсь в тюрьму, Кассия уже сидит в своей камере и ждет меня. Я не могу ее хорошо разглядеть из-за темноты ночи, но отлично слышу, когда она обращается ко мне. Кто-то по коридору просит нас замолчать, но все остальные, кажется, уже заснули.

— Ребекка говорит, что ты нравишься всем медикам из исследовательского отдела, — рассказывает Кассия. — И еще она говорит, что ты единственный, кто нормально разговаривает с Окером.

— Может, мне стоит прекратить, — отвечаю я. Мне не хочется, чтобы остальные работники отдалились от меня из-за этого. Я должен остаться в исследовательской лаборатории и работать над лекарством.

— Ребекка говорит, что это хорошо, — продолжает Кассия. — Она думает, ты нравишься Океру, потому что напоминаешь ему его самого.

Так ли это? Я не думаю, что я настолько же горделив, как Окер, или так же умен. Конечно, мне всегда было интересно, смогу ли я когда-нибудь стать Лоцманом. Я люблю людей. Я хочу быть среди них и стараться сделать их жизнь лучше.

— Мы уже близко, — говорит Кассия. — Мы обязательно добьемся своего. — Ее голос звучит немного дальше. Должно быть, она отошла от двери камеры в сторону кровати. — Спокойной ночи Ксандер, — говорит Кассия.

— Спокойной ночи, — отвечаю я.

Глава 35. Кассия

Иногда, когда я сильно устаю, мне начинает казаться, что я всю свою жизнь живу здесь. Что я постоянно занималась одним и тем же. Что Кай всегда был неподвижен, а мы с Ксандером всегда искали лекарство. Я потеряла родителей и Брэма и должна их найти, но груз, лежащий на моих плечах, кажется неподъемным, слишком большим для одного человека или группы людей.

— Что ты делаешь? — спрашивает меня сортировщица, указывая на датапод и на крошечные обрывки бумаги с угольным карандашом, которые я использую для заметок. Я обнаружила, что иногда, чтобы лучше понять данные, которые я вижу на экране датапода, мне необходимо записать информацию от руки. Письмо освежает мои мысли. А с недавних пор я пытаюсь зарисовать кое-что по описанию в датаподе, потому что никак не могу представить в уме предполагаемые компоненты лекарства. Глаза сортировщицы искрятся весельем, когда она смотрит на мои попытки изобразить цветок, и я придвигаю бумагу ближе к себе.

— На датаподе нет никаких рисунков, — объясняю я. — Только письменные описания.

— Это потому, что мы все прекрасно знаем, как они выглядят, — раздраженно произносит другой сортировщик.

— Хорошо, — мягко отвечаю я, — но я-то не знаю, как они выглядят, и это влияет на процесс сортировки, мы что-то делаем неправильно.

— Ты хочешь сказать, что мы плохо делаем свою работу? — холодным тоном спрашивает первая сортировщица. — Мы знаем, что данные могут содержать ошибки, но мы сортируем их наиболее эффективным из доступных нам способов.

— Нет, — отвечаю я, тряся головой. — Я не это хотела сказать. Проблема не в начале или конце сортировки, не в данных и не в том, как мы их сортируем. Иногда просто что-то не сходится в самой сути, в соотношении параметров. Какие-то невидимые невооруженным глазом факты, или скрытая переменная, которую мы не можем обнаружить в данных. — Я уверена, что мы неправильно понимаем взаимосвязи между двумя группами данных. Настолько же уверена, как и в том, что упускаю саму суть воспоминания о Дне красного сада.

— Важно то, что мы продолжаем снабжать списками Окера, — говорит другой сортировщик. — Ежедневно мы посылаем ему предложения о тех компонентах, которые могут помочь в создании лекарства, согласно новейшей информации о пациентах, и с учетом того, какие варианты не работают.

— В любом случае, я не знаю, насколько Окер прислушивается к нашему мнению, — говорю я. — Думаю, что единственный человек, которому Окер действительно доверяет — это он сам. Но если мы придем к какому-то соглашению относительно того, какие компоненты являются наиболее важными, и дадим ему знать об этом, он, возможно, примет к сведению то, что мы говорим.

Лейна внимательно наблюдает за мной.

— Но именно этим мы и занимаемся, — возмущается один из сортировщиков.

— Я чувствую, что делаю это неправильно, — я расстроенно отталкиваю свое кресло и встаю, держа датапод в руке. — Пожалуй, я сделаю перерыв.

Ребекка кивает.

— Я провожу тебя в лазарет, — предлагает Лейна, к моему удивлению. Она трудится очень, очень усердно, и я знаю, что Иные земли значат для нее то же, что Кай для меня — самое лучшее, замечательное, прекрасное место, не до конца осознаваемое, но полное обещаний.

Мы идем по окрестностям деревни, минуем огромный камень в центре. Напротив него установлены два узких корытца.

— Для чего они нужны? — спрашиваю я Лейну.

— Для голосования, — отвечает она. — Так мы принимает решения, включая фермеров. Каждый человек в деревне имеет маленький камушек, на котором написано имя владельца. Люди бросают свои камушки в эти корыта. Победа остается за тем решением, которое набрало большинство голосов.

— И всегда есть только два выбора? — спрашиваю я.

— Обычно, да, — говорит Лейна. Затем она обходит камень с другой стороны, кивком головы указывая следовать за ней. — Посмотри сюда.

Там, на камне, я обнаруживаю вырезанные кем-то в столбик мелкие имена. Они начинаются на самой вершине и спускаются до самого подножья, где осталось совсем немного места.

— Эта колонка, — говорил Лейна, — список тех, кто умер в этой деревне, Эндстоуне. А это, — добавляет она, указывая на другую часть камня, — те, кто ушли в Иные земли. Это, можно сказать, отправная точка; то есть любой, кто проходил мимо нас по пути в Иные земли, не важно откуда он родом, записан на этом камне.

Я стою там еще пару мгновений, вглядываясь в колонку ушедших в Иные земли и надеясь найти знакомые имена. Сначала мой взгляд скользит мимо его имени, — я не осмеливаюсь поверить, но затем возвращаюсь к нему еще раз, и оно никуда не исчезает.

Мэтью Маркхем.

— Ты его знала? — спрашиваю я Лейну, нетерпеливо тыкая пальцем в имя.

— Не очень хорошо, — отвечает она. — Он пришел из другой деревни. — Она заинтересованно смотрит на меня — А ты его знала?

— Да, — отвечаю я с колотящимся в груди сердцем. — Он жил в моем городке. Его родители отправили его подальше от Общества. — Я должна была додуматься спросить об этом раньше; мне не терпится рассказать Каю, что его кузен когда-то был здесь, что он, возможно, еще жив, даже если находится там, откуда еще никто не возвращался.

— Многие из исчезнувших отправились в Иные земли, — говорит Лейна. — Некоторые из них решили, — и я не могу припомнить был ли Мэтью одним из них, — что раз уж родители высылают их из Общества, то они могут уйти гораздо дальше означенного места. Для некоторых это была своего рода месть. — Она тоже кладет ладонь на надпись с его именем: — Ты уверена, что в вашем городке его звали именно так?

— Да, — отвечаю я, — это его настоящее имя.

— Очень интересно. Многие из них изменили свои фамилии, а он нет. Это говорит о том, что он не хотел полностью заметать свои следы, на тот случай, если его будут разыскивать.

— У них не было кораблей, — объясняю я. — Так что им пришлось бы пройти весь путь до Иных земель пешком.

Она кивает в знак согласия. — Поэтому они и не возвращаются — это слишком долгое путешествие. Без воздушных кораблей оно займет годы. — Затем она указывает на пустое место внизу камня. — Места как раз хватает для имен всех оставшихся. Это знак, что мы тоже должны уйти.

— Понимаю, — отвечаю я. Ставки высоки, почти недостижимы для каждого из нас.

***

Добравшись до лазарета, я рассказываю Каю об этом камне. — Это доказывает, что Анна была права: он не умер в Ории. Разве что существует другой Мэтью Маркхем, но вероятность этого… — Я заканчиваю подсчеты и выдыхаю. — Я думаю, это он, я чувствую.

Я пытаюсь вспомнить Мэтью. Темноволосый, симпатичный, чуть старше меня. Он выглядел немного иначе, чем Кай, но все же можно было с уверенностью утверждать, что они братья. Мэтью не был таким спокойным, как Кай. Он заразительно смеялся и имел много друзей. Но он был таким же добрым, как Кай.

— Кай, — говорю я, — когда мы найдем лекарство, я отведу тебя к этому камню, а затем мы вернемся и все расскажем Патрику и Аиде.

Я собираюсь сказать что-то еще, но тут открывается дверь. Анна наконец-то привела ко мне Элая.

***

Элай подрос, но, как и прежде, позволяет мне обнимать его так же, как, я надеюсь, позволит Брэм, когда я увижу его снова: крепко-крепко. — Тебе удалось, — говорю я. От него пахнет дорогой, хвоей и землей, и я очень рада, что с ним все в порядке. Я улыбаюсь, но слезы ручьем текут по щекам.

— Да, — отвечает Элай.

— Я жила в твоем городе, в Центре, — рассказываю я. — Я думала о тебе все время, мне было интересно, ходила ли я по тем улицам, где ты жил, и еще я видела озеро.

— Иногда я скучаю по нему, — говорит Элай, сглотнув. — Но здесь лучше.

— Да, ты прав, — отвечаю я.

Когда Элай немного отстраняется, я замечаю Хантера. Его руки по-прежнему разрисованы голубыми линиями, а в глазах застыла усталость.

— Я хочу увидеть Кая, — говорит Элай.

— Ты уверенна, что у Элая есть иммунитет? — спрашиваю я Анну.

Она кивает. — У него нет красной метки, — говорит она,— но ее нет ни у кого из нас.

Я немного отхожу от койки, позволяя Элаю обойти ее с другой стороны. Он приседает рядом с Каем и смотрит ему прямо в глаза. — Теперь я живу в горах, — говорит он Каю, и я вынуждена отвернуться.

Анна указывает на мой датапод. — Как далеко вы продвинулись в поисках лекарства? — спрашивает она.

Я трясу головой. — Я мало чем помогаю. Я практически ничего не знаю о компонентах, указанных в списках. Я читаю описания, но не могу представить, как выглядят растения и животные, которых вы едите.

— Ты думаешь, это имеет значение? — спрашивает Анна.

— Думаю, что да, — отвечаю я.

— Я могу нарисовать для тебя несколько картинок, — предлагает она. — Покажи мне те названия, которые ты никогда не видела.

Я беру кусок бумаги и выписываю для нее нужные компоненты. Меня смущает, насколько длинным получился список. — Я сейчас же займусь этим, — говорит Анна. — С чего лучше начать?

— С цветов, — я чувствую, что так правильнее всего. — Спасибо тебе, Анна.

— Мне приятно оказаться полезной, — отвечает она.

— И спасибо, что пришли повидать Кая, — обращаюсь я к Хантеру. Он трясет головой, как бы говоря: Пустяки. Мне хочется спросить, как дела, узнать, как ему живется тут, в горах, но он кивает мне и уходит. Мне тоже пора идти. Мне еще многое предстоит отсортировать, до тех пор, пока мы не найдем лекарство.

Глава 36. Кай

Каждый раз, уходя, Кассия обещает, что она вернется.

Кажется, что прошла целая вечность с тех пор, как она была здесь, не могу сказать точно. Когда ее нет, я слышу другие голоса, как слышал голос Вика после его смерти на берегу реки.

В этот раз со мной говорит Инди, но это, наверное, мои фантазии, так как ее здесь точно нет.

— Кай, — говорит она. — Я привезла Кассию в Камас ради тебя.

— Я знаю, — отвечаю я. — Я знаю, Инди.

Я ее не вижу, но ее голос звучит так ясно, что с трудом верится в то, что я его выдумал. Потому что Инди не может находиться здесь и разговаривать со мной. Или может?

— Я заболела, — продолжает она. — И мне пришлось сбежать. Лекарства по-прежнему нет.

— Куда ты бежишь? — спрашиваю я.

— Как можно дальше, пока болезнь не свалит меня, — отвечает она.

— Нет! Инди, не надо, — прошу я. — Вернись. Они найдут лекарство. Может, у тебя всего лишь старая версия чумы, тебе помогут. — Я не могу поверить, что прошу ее сделать это, но разве есть другой выбор?

Она даже не слушает меня.

— Нет, — говорит она. — Это мутация.

— Ты не можешь быть так уверена, — продолжаю убеждать я.

— Могу. У меня по всей спине красные пятна, это так больно, Кай. Поэтому я бегу, — смеется она. — Или лечу, можно так сказать. Я украла корабль у Лоцмана.

Я повторяю ее имя, снова и снова, пытаясь остановить ее. Инди. Инди. Инди.

— Даже когда я ненавидела тебя, мне нравился твой голос, — говорит она.

— Инди, — но она не дает мне продолжить.

— Я ведь самый лучший пилот из всех, кого ты знал? — спрашивает она.

Это так. Она — лучшая.

— Лучшая, — повторяет она, и я точно знаю, что она улыбается. Она всегда такая красивая, когда улыбается.

— Помнишь, как я раньше думала, что Лоцман приплывет по воде? — спрашивает Инди. — Это потому что моя мама так пела в своей песне.

И Инди поет ее для меня, ее голос сильный и уверенный. — Однажды лодка по волнам, Причалит с девой к берегам. — Пауза. — Я думала, она таким образом пыталась мне сказать, что однажды я могу стать Лоцманом. Поэтому я построила лодку и попыталась сбежать.

— Поворачивай, — говорю я Инди. — Возвращайся. К тебе подключат капельницу и сохранят жизнь.

— Я не хочу умирать, — говорит Инди. — Или они меня собьют, или я доберусь туда, где смогу приземлиться, затем я побегу, сколько хватит сил. Неужели ты не понимаешь? Я не сдаюсь. Я просто буду бежать до самого конца. Я не могу снова вернуться.

Теперь я не знаю, что ответить.

— Он не Лоцман, — продолжает Инди. — Теперь я это знаю. — Она нервно вздыхает. — Помнишь, как я думала, что Лоцман это ты?

— Да.

— Ты знаешь, кто Лоцман на самом деле? — спрашивает Инди.

— Конечно, — отвечаю я. — И ты тоже знаешь.

Она задерживает дыхание, и на секунду мне кажется, что она плачет. Когда она снова начинает говорить, я слышу слезы в ее голосе, но чувствую, что она так же улыбается. — Это я, — говорит она.

— Да. Конечно же, ты.

На некоторое время воцаряется тишина.

— Мне кажется, ты поцеловал меня в ответ.

— Да, — соглашаюсь я.

И я больше не сожалею об этом.

Когда Инди поцеловала меня, я почувствовал всю ее боль, жажду и страсть. Это заставило меня понять, что она чувствует и узнать, как сильно и я любил ее, но не так, чтобы из этого выросло нечто большее.

Осознание того, что я чувствую по отношению к Инди, было болезненным и простым одновременно, оно чуть не разорвало меня на части.

Но самое странное было то, что чувства Инди по отношению ко мне, наоборот,  укрепляли ее.

Я мог бы сделать для нее то же самое, что Кассия делает для меня. Я понимал это, и поэтому ответил на поцелуй Инди.

Возникло ощущение, будто я бегу вместе с ней, и вижу разные моменты ее жизни. Вода, заполняющая лодку в Сономе, потому что чиновники добрались до нее раньше, и потопили ее. Триумфальный спуск по реке к повстанцам, которые не смогли спасти ее. Наш поцелуй. Полет, приземление, бег, шаг за шагом, шаг за шагом, бег тогда, когда все остальные  уже были бы неподвижны.

Затем все стало черным.

А может, красным.

Глава 37. Ксандер

— Окер, — говорит Лейна, — сортировщики составили для тебя новый список.

— Еще один? — спрашивает Окер. — Положи туда. — Он жестом указывает на край длинного стола.

В теории, Океру нужны списки сортировщиков, так как их информация ценна. Сортировщики пытаются обнаружить, какие показатели вероятнее всего способствуют иммунитету. А Океру приходится вычислять, что из вышеперечисленного является наиболее значимым. Если употребление в пищу какого-то растения — это показатель, то какая именно часть растения является важной? Как превратить ее в лекарство? И в каких количествах? Сотрудничество предполагает экономию времени каждого и повышает вероятность того, что мы быстрее отыщем эффективное лекарство.

Но Окер никогда не проглядывает списки, не закончив сначала свои дела. Я знаю, с каким усердием работала Кассия, внимательно изучая информацию, и она ценна. Я прочищаю горло, чтобы заговорить, но меня опережает Лейна.

— Ты должен взглянуть на него, — убеждает она Окера. — Сортировщики в который раз перелопатили все данные, включая последнюю информацию из лазарета и твои собственные наблюдения. Они смоделировали вероятность того, что каждый из этих компонентов может эффективно лечить заболевание.

— Да-да. Я все это уже слышал. — Подхватив датапод, он порывается уйти в свой кабинет.

Окер, — не сдается Лейна. — Как ответственная за лекарство, я настаиваю, чтобы ты просмотрел этот список. В противном случае, я отстраню тебя от дела.

— Ха, — фыркает Окер. — У нас здесь нет еще одного квалифицированного фармацевта.

— Твои помощники успешно справятся с задачей, — парирует Лейна.

Что-то пробормотав, Окер возвращается на место. Он поднимает датапод. — Они постоянно присылают списки, — говорит он. — Что может быть срочного именно в этом?

— Сейчас у нас другой сортировщик, — напоминает ему Лейна. — И можешь не сомневаться, в провинциях сортировщики — весьма ценные работники, которые помогают принять решение относительно нового лекарства.

— Естественно, — говорит Окер. — Они ведь привыкли быть Обществом и не способны ни на какую оригинальность мышления. Они не могут действовать без чисел.

Лейна делает еще попытку. — Новая сортировщица, Кассия...

Окер махает рукой. — Не хочу ничего знать о сортировщиках. Пойду-ка, взгляну. — Он уходит в свой кабинет с датаподом и списком, громко хлопая дверью.

***

Пару минут спустя я слышу, как дверь, ведущая в кабинет Окера, открывается. Я ожидаю, что он скажет что-то едкое, вроде того, что Лейне самое время уходить, но вместо этого он застывает на месте, задумчиво прищурив глаза. — Камассия, — произносит он.

— Это Кассия, — начинаю я, думая, что Окер зачем-то пытается вспомнить имена сортировщиков, но он обрывает меня.

— Нет, — говорит он. — Камассия. Растение. Мы его практически не изучали. — Он бормочет про себя, будто нас здесь и нет. — Съедобное, вполне питательное. На вкус, как картофель, только слаще. Цветки пурпурные. Родом из провинции Камас, давшей ему название. — Его глаза сфокусировались и теперь смотрят прямо на меня. — Пойду, выкопаю парочку.

— Камассия стоит не в самом верху списка, — замечает Лейна.

Тут вам не Общество, — рычит Окер. — Мы не обязаны следовать числам. Разве в этой деревне нет простора для интуиции и интеллекта? Мы можем найти лекарство быстрее, чем люди из провинций, но только, если перестанем думать так же, как они.

Лейна качает головой. Я знаю: она, должно быть, пытается найти наилучший способ справиться с этой проблемой, и задает себе все те же вопросы. Достаточно ли ценна помощь Окера, чтобы позволить ему поступать по-своему, даже если их мнения крайне противоположны?

— Значит так, — говорит Окер. — Вы собираете другие компоненты, и я помогаю готовить ваши лекарства. — Он смотрит на Ноа и Тесс. — Вы остаетесь и следите, чтобы питательные пакеты меняли вовремя.

— У нас достаточный запас, — замечает Ноа.

— Нам понадобится намного больше, — нетерпеливо говорит Окер. — Не позволяйте истощиться ни одному пациенту, особенно тому новенькому. — Потом он поворачивается ко мне. — Пойдем. Поможешь мне копать.

— У нас лишь семеро пациентов, пригодных для испытаний, — говорит Лейна, пока Окер указывает мне, какие вещи класть в сумку: чистые отрезы мешковины, фляги и две лопатки. — Остальным нужно время, чтобы предыдущие питательные растворы вышли из организма.

— Значит, будем работать с семерыми, — говорит Окер, с трудом сдерживая разочарование.

— Лоцману понадобится более весомое доказательство, чем несколько исцеленных пациентов... — начинает Лейна.

— Тогда вливайте всем мое лекарство, — заключает Окер. — Он толчком открывает дверь. — Мы топчемся на месте. Я приготовлю лекарства, а вы уж решайте, кто получит их. Просто убедитесь, что хоть кому-то досталось мое. И пусть среди них окажется самый тяжелобольной. — Затем он оборачивается и смотрит на Лейну. — Попросите сортировщиков рассчитать вероятность того, что мы найдем эффективное лекарство быстрее, чем люди из провинций. Мы не лучшая надежда Лоцмана. Он бросает в воздух все, что попадается под руку, в надежде, что хоть что-нибудь взлетит. И мы для него — не самая крупная птица.

— Ваши лекарства действуют, — твердо произносит Лейна. — Лоцману это известно.

— Я не сказал, что нас нужно сбросить со счетов, — отвечает Окер. — Просто позволь мне сделать это по-своему.

— В кладовках есть запасы камассии, — последняя попытка Лейны возразить. — Нет никакой необходимости идти в поля.

— Я хочу свежую, с земли, — объясняет Окер.

— Тогда я пошлю кого-нибудь собрать ее, — настаивает Лейна. — Это будет быстрее, чем, если ты сам пойдешь.

— Нет, — говорит он, делая глубокий вдох. — Я собираюсь проследить за приготовлением этого лекарства от начала и до конца, и исключить любой риск.

Слова прозвучали, будто из уст настоящего Лоцмана. Я выхожу за дверь вслед за Окером.

***

Я не хочу себя обманывать и думать, что Окер позвал меня, потому что доверяет мне больше всех. Он может рассчитывать, что Ноа и Тесс приготовят для пациентов питательные пакеты с лекарством, но мне он пока не доверяет заниматься этим без присмотра. Ему всего лишь нужно, чтобы кто-то копал за него.

И ему нравится говорить со мной о мутации, потому что я самый последний человек, кто непосредственно работал с неподвижными и видел мутации невооруженным глазом. Конечно, это его интригует. Он придумал предыдущее лекарство и среди первых узнал о чуме.

— Нам далеко идти? — спрашиваю я.

— Несколько миль. Нужное поле находится рядом с другими каменными деревнями, ближе к Камасу.

Я иду за ним по пятам, перед глазами мелькают травы и камни, все исчезло, кроме тропы под ногами. — Теперь люди не часто ходят в другие деревни, — говорю я Океру.

— Не ходят, со времени последнего собрания в Эндстоуне, — кивает Окер. — Мы посылали людей собирать дикие культуры, но они никогда не углублялись в горы, чтобы не сбиться с пути.

Время от времени мы проходим мимо валунов, вдавленных в землю. Окер говорит, что камень указывает верную дорогу. — Я здесь все исходил, — рассказывает Окер. Его голос звучит умиротворенно, задумчиво, но шагает он в быстром темпе. — Были времена, когда пилоты отвозили тебя до ближайшей каменной деревни, а куда ты подашься потом, зависело только от тебя. Я выбрал Эндстоун, так как он находится дальше всех. Они думали, что я не доберусь, поскольку, согласно Обществу мне давно было пора на покой, но я продолжал идти. — Он смеется. — Я пришел сюда точно в день своего Прощального банкета.

— Именно это пытался сделать мой друг, — говорю я Океру. — Он упорно шел, несмотря на мутацию. Он был убежден, что если будет продолжать идти, то не станет неподвижным.

— Откуда у него взялась такая идея? — интересуется Окер.

— Я думаю, это из-за того, что однажды Кассия выжила после синей таблетки. Она приняла одну, но продолжала идти.

Я жду, что он скажет, будто это невозможно, — но вместо этого он произносит: — Может, твои друзья и правы. Иногда случаются странные вещи. — Тут он улыбается. — Кассия — необычное имя. Это растение, чья кора используется в качестве пряности.

— Это имеет какое-то отношение к растению, которое мы ищем сейчас? — спрашиваю я. — Названия похожи.

— Насколько мне известно, нет.

— Она тоже работала над этим списком, — говорю я. — Вам бы стоило взглянуть на него снова, после того как мы закончим с камассией. — Я пока умалчиваю тот факт, что она, а не Окер, должна решать, какое лекарство получит Кай.

Окер замедляет шаг, чтобы сориентироваться. Я мог бы идти быстрее, но он тоже находится в отличной форме, для своего-то возраста. — Камассия должна быть где-то здесь, — говорит он. — Поселенцы приходят сюда собирать урожай. Но всегда оставляют какую-то часть на будущий год, даже если надеются уйти отсюда раньше. — Он сходит с тропы и спускается в посадки.

Я иду за ним. В этих горах растут сосны и другие, не знакомые мне деревья с белой корой и тонкими зелеными листьями. Мне нравится звук шуршащей листвы, когда мы проходим под ветвями.

Окер указывает вниз. — Видишь?

Немного замешкавшись, я все же замечаю их. Слегка увядшие и сухие цветки, но, как он и говорил, фиолетовые.

— Копай здесь, — говорит он. — Только не все подряд, а через один. Нам не нужны цветки, только коренья. Потом обернешь их в ткань и смочишь в ручье. — Окер указывает ка крошечный поток воды, извивающийся в траве, от которой он почти заболотился. — Поторопись, у нас мало времени.

Я встаю на колени и начинаю обкапывать растение. Затем достаю луковицу: она коричневая и грязная, с переплетенными корнями. И вспоминаю о Кассии, о том, как мы вдвоем сажали цветы в тот день в городке, и целовались. Этот поцелуй помогал мне выжить все последующие месяцы.

Я смачиваю ткань в ручье и завертываю в нее луковицы, одну за другой. Я все копаю и копаю, солнце пригревает, и я решаю, что мне начинает нравиться запах земли. Спина уже побаливает, поэтому я встаю и потягиваюсь. Сумка почти полна.

Окер нетерпеливо ждет, когда же я закончу. Он приседает рядом со мной и начинает неуклюже выдергивать растение. Цветки раскачиваются туда-сюда, туда-сюда. Он вытягивает коренья, сминая их своими скрюченными руками, и передает мне. — Оберни их, — просит он. — Сделай это для меня.

Я заворачиваю урожай Окера и заполняю наши сумки доверху.  Когда я уже готов повесить обе сумки на плечо (мне придется нести его сумку, так как она теперь тяжелая), Окер качает головой. — Я сам справлюсь.

Я киваю и передаю ему ношу. — Думаешь, эта камассия сможет исцелить?

— Я считаю, что это очень хороший шанс, — отвечает Окер. — Пойдем.

***

На обратном пути в деревню Океру приходится часто останавливаться и переводить дух. — Забыл поесть утром, — говорит он. Впервые я вижу его выдохнувшимся. Он прислоняется к скале, с гримасой нетерпения на лице, и ждет, когда сердце замедлит свой бег.

— Меня всегда занимал один вопрос, — замечаю я. Окер что-то бормочет себе под нос и не отвечает, но я продолжаю говорить. — Откуда поселенцы знали, еще до возникновения мутаций, что у них иммунитет к чуме?

— Им уже много лет известно о том, что они иммуны, — произносит Окер. — Когда Общество впервые напустило чуму на Врага, один из сбрасывавших вирус пилотов сбежал со своей базы и добрался до ближайшей к Камасу каменной деревни.

С минуту Окер переводит дыхание. — Что этот идиот не осознавал, когда пришел туда, так это то, что он переносчик заразы. Он думал, что чума распространяется только через воду, потому что именно так он отравлял водоемы Врага. Но зараза также передавалась при личных контактах, а он контактировал с врагами и даже оказывал помощь некоторым из них до того, как пришел в деревню.

— А почему он убежал в деревню? — спрашиваю я.

— Потому что он принимал активное участие в судьбе исчезнувших, — объясняет Окер. — И был знаком с деревенскими жителями. А ровно через неделю после того, как он укрылся там, болезнь свалила его. — Окер отталкивается от скалы. — Идем.

Повсюду в ветвях щебечут птицы, а трава вдоль тропы выросла настолько высокой, что цепляется за штанины. — Конечно же, Общество имело в запасе лекарства для всех своих работников, — говорит Окер. — Но, так как этот пилот не вернулся домой, он не получил лекарство. Он ушел в каменные деревни и умер там.

— Умер, потому что у деревенских жителей не было для него лекарства, — уточняю я. — Или потому что они его убили?

Окер строго смотрит на меня. — Они вывели его в лес, снабдив водой и пищей, но уже знали, что он умирает.

— Им пришлось это сделать. Они думали, что он может заразить всю деревню.

Окер кивает. — Когда пилот заболел, он поведал им о чуме и о Враге, и о том, что произошло. Он умолял жителей сходить в Общество и достать лекарство для него. Но к тому времени он уже заразил большую часть деревни. Они решили, что скоро тоже умрут, и что им ни за что не успеть вовремя достать лекарство. И им пришлось сделать то, что было в их силах.

Окер смеется. — Естественно, тогда они еще не подозревали, что у них у всех есть иммунитет.

— Они изгнали еще кого-нибудь? — спрашиваю я.

— Нет, они изолировали якобы зараженных, но ни один человек так и не заболел.

У меня вырывается вздох облегчения.

— Общество, конечно, вовсе не волновало, иммуны они или нет, — продолжает Окер, — ведь у них уже было свое лекарство. Но зато это кое-что значило для деревенских жителей. Они точно знали, что, если Общество вздумает пустить заразу в их воды, никто не умрет. И, по большому счету, они держали все это в тайне. Каким-то образом, Лоцману стало известно об этом, но он ничего не предпринимал до тех пор, пока не произошла мутация.

— И тогда он задумался, нет ли у деревенских жителей иммунитета и к мутациям тоже, — продолжаю я мысль.

— Точно, — кивает Окер. — Он прилетел сюда и начал расспрашивать местных жителей, не желает ли кто-нибудь проверить свой иммунитет, а также посодействовать в поисках лекарства.

— Я знаю, что некоторые добровольно позволили заразить себя мутировавшим вирусом, — говорю я. — Зачем?

— Ради консервов, — с отвращением произносит Окер. — Весь грузовой отсек воздушного корабля был забит ими, и он пообещал, что привезет еще.

— Зачем им консервы? — удивляюсь я. — Местная пища намного вкуснее.

— Для путешествия в Иные земли, — объясняет Окер. — Консервированная пища хранится годами, она идеально подходит для таких походов. Лоцман пообещал, что обеспечит едой всех путешественников, потребовав взамен лишь нескольких добровольцев для опытов. Людей инфицировали и отправили в другие деревни. Но никто так и не заболел. — Теперь на лице Окера сияет широченная улыбка. — Тебе стоило видеть лицо Лоцмана в тот момент. Он не мог поверить, что есть шанс. Тогда-то он и предложил нам корабли, если мы найдем исцеление от вируса.

Окер обходит островок голубых цветов, растущих прямо посреди тропы. — Твои друзья, которые пытались двигаться, несмотря на болезнь, были гораздо ближе к правде, чем ты думаешь. Те таблетки — не яд. Они — катализатор.

— Катализатор? — переспрашиваю я.

— Когда в Обществе создали чуму для Врага, — говорит Окер, — они вывели еще несколько вирусов ради эксперимента. У одного из них оказались весьма схожие с чумой симптомы — люди падали и оставались лежать неподвижно, — но этим вирусом нельзя было заразиться друг от друга. Человек заболевал, только если съедал зараженную таблетку. И Общество решило применять такие таблетки не для Врага, а для собственного народа.

Окер оглядывается через плечо. — Общество давало названия всем вирусам. И этот назывался Лазурный вирус.

— Почему?

— Это синоним слова «синий», — говорит Окер, — в лабораториях этот вирус изготавливали в таблетках синего цвета, чтобы отличать от остальных. Временами мне кажется, что его название и подтолкнуло чиновников производить его в синих таблетках. Общество модифицировало Лазурный вирус и стало применять его для иммунизации младенцев. А затем, если возникала необходимость, человеку давали таблетку, чтобы катализировать вирус в организме.

— Идеальная логика Общества, — замечаю я. — Оно тебя защищает, но одновременно контролирует с помощью вируса. Но почему раньше мало кто впадал в кому?

— Потому что вирус находится в скрытой форме. Он проникает в твою ДНК и дремлет там. И не активируется, пока ты не применишь к нему катализатор в виде синей таблетки. Ты выпиваешь таблетку и становишься неподвижным, и спасти тебя может только Общество, если обнаружит вовремя. В противном случае, ты умираешь. У них было лекарство от Лазурного вируса, так же как и от чумы. Но только в ограниченном количестве. И им не удалось найти лекарство от мутации.

— Зачем вы мне рассказываете все это? — спрашиваю я.

— Потому что я могу умереть в любую минуту, — отвечает Окер. — И кто-то должен знать всю правду.

— А почему вы выбрали меня? Вы обо мне даже ничего не знаете.

— Ты знаешь людей, которые заболели мутировавшим вирусом. У тебя там осталась семья, а здесь больной друг. По каким-то личным причинам ты желаешь, чтобы все изменилось к лучшему. И еще, если ты не достанешь лекарство для своего друга, тебя всю оставшуюся жизнь будет терзать вопрос: кого из вас двоих она бы выбрала?

Да, Окер прав. Он замечает больше, чем я думал, хотя чему я удивляюсь. Таким и должен быть настоящий лоцман.

Весь оставшийся путь мы провели в молчании.

***

Вернувшись в лабораторию, мы высыпаем луковицы на стол. — Помойте их, — приказывает Окер Ноа и Тесс. — Только не нужно скрести, просто очистите от грязи.

Они кивают.

— Я выберу самые хорошие луковицы, — говорит мне Окер, зарывшись в растения своими скрюченными пальцами. — А ты собери инструмент. Нам понадобятся ножи, разделочная доска, и ступка с толокушкой. Проследи, чтобы все было простерилизовано.

Я спешу подготовить необходимые инструменты. К тому времени, как я заканчиваю, Окер уже отобрал свои луковицы. Он показывает небольшую горсть головок. — Эти — самые лучшие, — говорит он. — С них и начнем. — Он подкатывает одну луковицу ко мне. — Разрежь ее, тебе придется заняться этой частью работы. Я не смогу.

Я беру луковицу и разрезаю ее пополам. Потом смотрю на лежащие половинки, затаив дыхание. Их слоистая структура похожа на лук, и цвет очень красивый: жемчужный, почти ослепительно белый.

Окер придвигает ко мне ступку с толокушкой. — Разотри как можно мельче, — говорит он. — Нужно, чтобы хватило на всех.

Дверь в кабинет Окера плавно приоткрывается. — Вот вы где, — произносит Лейна, ее лицо совсем бледное. — Я отправила человека в лес, чтобы найти вас.

— Мы только что вернулись, — отвечаю я. — Должно быть, разминулись с ним.

— Что-то не так? — спрашивает Окер.

— Неподвижные, — говорит Лейна. — Они начали умирать.

В комнате воцаряется тишина. — Это пациенты из первой партии, привезенной Лоцманом?

— Да, — подтверждает Лейна. Я выдыхаю от облегчения. Значит, не Кай.

— Все-таки это случилось, — говорит Окер. — Первая партия продержалась несколько недель. Идемте, посмотрим, что можно сделать.

Лейна кивает. Но прежде, чем уйти, Окер приказывает мне завернуть луковицы и запереть их на ключ. — Продолжайте наполнять пакеты, — говорит он Ноа и Тесс. — Но над новым лекарством работать не нужно, пока меня не будет.

Те согласно кивают. Окер забирает у меня ключ. И только потом мы идем вслед за Лейной к лазарету, к дверям которого уже подтянулся народ. Люди расходятся в стороны, пропуская Окера и Лейну. Я не отстаю ни на шаг, делая вид, что я работник лазарета, и как всегда мне везет. Никто не пытается остановить меня или спросить, что я тут забыл. Но если бы и спросили, я бы сказал им правду, что нашел своего истинного Лоцмана и не выпущу его из виду до тех пор, пока мы не найдем лекарство.

Глава 38. Кассия

Когда умер первый человек, я находилась в лазарете.

Уйти было не лучшим решением, равно как и сидеть без дела.

Я услышала суматоху на другом конце лазарета. — Пневмония, — сказал один из деревенских врачей другому. — Инфекция захватила легкие. — Кто-то отодвинул занавес, и все поспешили к пациенту, пытаясь спасти его. Его дыхание было ужасным: мокрым, прерывистым, булькающим, будто он проглотил целое море. Затем он зашелся в кашле, и изо рта начали вылетать сгустки крови. Я видела это, даже стоя вдалеке: ярко-красный цвет на чистой белой рубашке.

Все были слишком заняты, чтобы приказать мне выйти. Я хотела убежать, но не могла оставить Кая. И я не хотела, чтобы он слышал все эти звуки, когда пытаются спасти больного, и чтобы собственное дыхание Кая не стало затрудненным.

Поэтому я склонилась над Каем, закрыла одно его ухо своей трясущейся рукой, подвинулась ближе ко второму уху и начала что-то напевать. Даже не представляю, как я до этого додумалась.

***

Я все еще пою, когда Лейна приводит за собой Ксандера и Окера. И мне приходится  продолжать петь, потому что кто-то еще начал кашлять и трястись.

Один из деревенских врачей подходит к Океру и смотрит ему прямо в лицо. — Это ты виноват, что держал их вместе, — говорит он Океру. — Иди и посмотри, что ты натворил. Он понимает, что происходит. И нет никакого умиротворения в его глазах.

— Он вышел из комы? — спрашивает Окер, и я слышу восторг в его голосе, от которого меня тошнит.

— Только для того, чтобы узнать, что он умирает, — говорит врач, — он не вылечился.

Ксандер останавливается и приседает рядом со мной. — Ты в порядке? — спрашивает он.

Я киваю и продолжаю петь. Заглянув в мои глаза, он понимает, что я не сошла с ума. Он дотрагивается до моей руки, очень мягко, и возвращается к Океру и другим врачам, окружившим больных.

Я понимаю, что Ксандеру необходимо видеть, что происходит. И что он нашел своего Лоцмана в Окере. Если бы мне пришлось выбирать кого-то на роль Лоцмана, я бы выбрала Анну.

Но также я понимаю то, что мы не можем все время мечтать, как кто-то спасет нас. Мы должны сделать это сами, своими руками. Лоцмана вовсе могло не быть. Мы должны быть сильны настолько, чтобы пройти через все это без слепой веры в то, что кто-то приземлится и спасет нас. Я думаю о своем дедушке.

— Помнишь, что я однажды сказал тебе по поводу зеленой таблетки? — спрашивает он у меня.

— Да, — отвечаю я. — Ты сказал, что я достаточно сильна, чтобы обойтись без нее.

— Зеленый сквер, зеленая таблетка, — говорит он, цитируя самого себя из того давно ушедшего дня, — зеленые глаза у зеленой девочки.

— Я навсегда запомню тот день, — обещаю я.

— Но этот день тебе вспомнить нелегко, — говорит он, глядя на меня с пониманием и симпатией.

— Да, — отвечаю я, — но почему?

Дедушка не отвечает, во всяком случае, прямо. — Раньше существовала фраза, которую использовали для действительно запоминающихся, выдающихся дней, — говорит он мне. — Красный день календаря. Помнишь?

— Я не уверена, — отвечаю я. Я берусь руками за голову. В мыслях туман и полный разброд. Лицо дедушки отражает грусть, но в то же время решительность. Во мне тоже начинает крепнуть решительность.

Я снова вспоминаю красные почки, цветы. — Или, — меня словно молнией пронзает мысль, — можно назвать это Днем красного сада.

— Да, — говорит дедушка. — День красного сада, день, о котором нужно помнить.

Он наклоняется ближе. — Тебе будет сложно вспомнить. Даже память об этих минутах потускнеет со временем. Но ты сильная. Я знаю, ты вспомнишь все.

Я вспомнила еще один эпизод из Дня красного сада. И скоро я вспомню все детали этого дня. Дедушка так сказал. Я крепче переплетаю пальцы с пальцами Кая и продолжаю петь.

На холме и под деревом ветер резвится.
Никому не заметен, далеко за границей.

Я буду петь ему до тех пор, пока люди не перестанут умирать, а затем я найду лекарство.

Глава 39. Кай

Никому не заметен, далеко за границей.

Я в море.

Я погружаюсь и всплываю, и снова ухожу под воду. Все глубже. И глубже.

Инди тоже в море.

— Тебе не положено быть здесь, — говорит она с досадой, точно, как и всегда. — Это мое место. Я его нашла.

— Вся вода в мире не может быть твоей, — отвечаю я.

— Может. И небо. Все, что синее, теперь мое.

— Горы тоже синие, — напоминаю ей.

— Тогда они мои.

Мы качаемся на волнах рядом друг с другом. Я начинаю смеяться. Инди вторит мне. Мое тело перестало болеть. Я чувствую легкость. Может быть, у меня больше нет тела.

— Я люблю океан, — говорю я Инди.

— Я всегда это знала, — отвечает она. — Но ты не пойдешь за мной. — Затем, улыбнувшись, она ускользает под воду и исчезает.

Глава 40. Кассия

— Кассия, — окликает меня Анна, стоя в дверях лазарета, — пойдем с нами.

— Я не могу, — отвечаю я, роясь в своих записях в поисках цветов, которые упоминала Анна. Ночная лилия. Амариллис. Эфедра. Анна обещала, что принесет мне рисунки цветов. Она забыла? Я собираюсь спросить ее об этом, но она снова говорит.

— Даже чтобы посмотреть на голосование? — Деревенские жители и фермеры собрались у камня, чтобы решить, что делать с лекарствами, которые приготовили Окер, Ксандер и другие помощники. У них возникли некоторые разногласия относительно того, какое лекарство попробовать первым и что делать дальше.

— Нет, — отвечаю я Анне. — Мне нужно подумать. Кажется, я что-то упустила из виду. Кто-то препятствует лечению Кая, и я никуда не пойду, пока все не выясню.

— Это правда? — спрашивает Анна у врача.

Он угрюмо пожимает плечами. — Возможно, — говорит он. — Но я не пойму, как. Врачи дежурят постоянно. Да и кому в деревне придет в голову вредить больному? Мы все здесь хотим найти лекарство.

Но никто из нас не произносит очевидное: по всей видимости, не все жители деревне разделяют подобное мнение.

— Я сделала для тебя камень, — говорит Анна, протягивая мне маленький камешек с моим именем. Кассия Рейес. Я впервые поднимаю глаза и замечаю, что ее лицо и руки разрисованы голубыми линиями. Она перехватывает мой взгляд. — В день голосования я наношу церемониальные знаки. Это традиция Каньона.

Я беру у нее камень. — У меня есть право голоса?

— Да. Деревенский совет решил, что у вас с Ксандером должны быть свои камни, как и у всех жителей.

Меня посещает догадка, что люди вокруг начали доверять нам. — Мне не хочется оставлять Кая, — говорю я. — Может ли кто-то другой за меня положить камень?

— Конечно, но я думаю, тебе самой необходимо увидеть голосование. На подобном зрелище должен присутствовать каждый лидер.

Что Анна имела в виду? Я же не лидер.

— Ты позволишь Хантеру остаться здесь и приглядеть за Каем? — спрашивает Анна. — Всего на несколько минут, чтобы ты могла отдать свой голос?

Я перевожу взгляд на Хантера. Помню, как впервые увидела его. Он хоронил свою дочь и написал прекрасное стихотворение на могильном камне.

— Да, — отвечаю я. Это не займет много времени, вдобавок еще раз спрошу Анну про цветы.

Хантер протягивает свой камень Анне. — Я проголосую так же, как Лейна.

Анна кивает. — Я положу его за тебя.

***

Анна была права.

Картина, представшая передо мной, настолько неординарна, что я почти забываю, как дышать.

Каждый житель пришел выбирать. Некоторые, как Анна, несут по два камня, собираясь проголосовать за себя и кого-то еще. Такое действие заслуживает определенного уровня доверия.

Окер и Лейна стоят рядом с корытами, а остальные, включая Колина, наблюдают за тем, чтобы никто не переложил камни из одного места в другое. Сегодня каждый решает: принять сторону Окера или Лейны. Некоторые топчутся в нерешительности, но большинство уверенно подходят и кладут свои камни в корыто рядом с Окером. Они считают, что нужно дать лекарство Окера на основе камассии всем пациентам. Более осторожные жители, которые желают опробовать несколько разных лекарств, кладут камни рядом с Лейной.

Корыто Окера почти заполнено.

Решение принимается в тени огромного деревенского камня, и пока остальные теребят свои именные камни, я думаю о Сизифе, и рассказе о Лоцмане, на который несколько месяцев назад я обменяла свой компас. Легенды и верования сплелись вместе настолько прочно, что уже никто не скажет, где здесь вымысел и где правда.

Но возможно, все это и не имеет значения. Кай сказал эти слова после того, как на Холме поведал мне историю о Сизифе: Даже если Сизиф не существовал на самом деле, достаточное количество людей прожили свою жизнь так, как он. Так что это правда, в любом случае.

Ксандер пробирается через толпу, разыскивая меня. Он выглядит одновременно утомленным и окрыленным, и когда я протягиваю ему свободную руку, он крепко сжимает мои пальцы. — Ты уже проголосовал? — спрашиваю я.

— Нет еще, — отвечает он. — Сначала я хотел спросить у тебя, насколько ты уверена в том последнем списке, который передала нам.

Мы стоит достаточно близко к Океру, и он по любому слышит наш разговор, но я все равно честно отвечаю Ксандеру. — Я вовсе не уверена, — отвечаю я. — Я что-то упустила. — Я замечаю промелькнувшее на лице Ксандера облегчение; видимо, мои слова определили его выбор. Теперь ему не приходится выбирать между мной и Окером.

— Как думаешь, что ты упустила? — интересуется Ксандер.

— Пока не знаю, — отвечаю я. — Но думаю, что это как-то связано с цветами.

Ксандер бросает свой камень в корыто Окера. — Что будешь делать?

Я не готова голосовать, не имея достаточно сведений о своем выборе. Может, к следующему разу я буду готова, если, конечно, еще буду здесь. Поэтому я достаю из кармана бумагу, которую мне дала мама, и заворачиваю в нее камень, поближе к микрокарте. — Я воздержусь. — Заворачиваю аккуратно, чтобы сохранить форму бумаги, и сгибаю ее в тех же местах, в которых сгибала мама. Поднимая глаза, я встречаю взгляд Окера. Его лицо выражает задумчивость и некоторую растерянность. Я снова оглядываюсь на Ксандера.

— Как, ты думаешь, проголосовал бы Кай? — спрашивает Ксандер.

— Я не знаю.

— Идея состоит в том, чтобы дать Каю то лекарство, которое выберут сегодня, — мягко произносит Ксандер. — Потому что именно он стал неподвижным относительно недавно.

— Нет, — говорю я. — Они же могут сначала попробовать лекарство на других пациентах. — Но как мне остановить их?

— Я думаю, это лекарство подействует, — говорит Ксандер. — Окер был так уверен. Я думаю...

— Ксандер, — окликает Окер, его голос заглушает наши слова. — Пошли.

— Ты не останешься до конца? — удивляется Лейна.

— Нет.

— Но это будет неуважением по отношению к фермерам, — говорит она. — Сейчас начнется их часть церемонии голосования.

Окер машет рукой в воздухе, спеша прочь. — Нет времени, — бросает он. — Они поймут.

— Ты будешь в лазарете? — спрашивает меня Ксандер.

— Да. — Я останусь с Каем, буду оберегать его до тех пор, пока не узнаю точно, что у нас есть лекарство, которое действительно исцеляет. Но сейчас я не могу уйти. Я должна увидеть, чем это все закончится.

Колин выходит вперед и поднимает руку, призывая всех к тишине, — Последний камень положен, — говорит он.

Всем ясно, что Окер выиграл. В его корыте намного больше камней, чем у Лейны. Но Колин пока не объявляет об этом. Вместо этого он отходит назад, а фермеры делают шаг вперед, неся с собой ведра, полные воды. Их руки покрыты голубыми линиями. Анна выходит вслед за ними.

— Фермеры тоже голосуют при помощи камней, — шепчет мне Элай, — но они также используют воду. Теперь это официальная часть церемонии.

Анна стоит лицом к толпе и обращается к нам:

— Как ручьи, протекающие через наш дом в Каньоне, — возвещает она, — мы подтверждаем силу нашего выбора, и следуем за водой.

Фермеры одновременно выливают воду в оба корыта.

Потоки воды обрушиваются вниз, поднимая всплески волн, вода струится сквозь камни, выбивая их из корыт. Даже из корыта Окера вылетает несколько штук, но у него их все равно больше, и воды вместилось больше.

— Голосование завершено, — объявляет Колин. — Лекарство Окера испытаем первым.

Я проскальзываю через толпу столь же быстро, как вода через камни, спешу в лазарет, чтобы защитить Кая от лечения.

Распахнув дверь здания, я останавливаюсь, не понимая, что происходит. Внутри идет дождь. Я слышу, как капли воды с шумом стучат об пол.

Капельницы разорваны и содержимое пакетов стекает на пол.

Все капельницы, не только Кая. Я бегу к Каю. Он дышит слабо и хрипло.

Трубка выдернута из вены и болтается рядом с его кроватью. Лекарство вытекает из нее прямо на пол. Кап. Кап. Кап.

И то же самое происходит со всеми пациентами. На мгновение я растерялась, не зная, как поступить. Где все врачи? Они ушли на голосование?

Я даже не знаю, как снова подсоединить капельницу к Каю.

Я улавливаю движение в другом конце комнаты и оборачиваюсь. Это Хантер, он склонился над одним из первых пациентов, привезенных Лоцманом. Он стоит там, отбрасывая темную тень, и не двигается. — Хантер, — окликаю его, медленно двигаясь в его сторону, — что случилось?

Потом слышу какой-то шорох позади и оборачиваюсь, чтобы посмотреть кто это.

Анна.

Ее лицо напряжено. Она останавливается в нескольких шагах от меня и пристально смотрит на Хантера. Он не отводит глаз, его взгляд полон боли.

Тут я замечаю груду сваленных рядом с ним тел медработников. Они мертвы?

— Ты пытался убить их всех, — говорю я, обращаясь к Хантеру, но как только слова вылетают из моих уст, я понимаю, что ошибаюсь. Если бы он хотел убить их, то легче было бы сделать это тогда, когда никого не было в лазарете.

— Нет, — говорит Хантер. — Я хотел, чтобы все было по-честному.

Я не могу понять, что он имеет в виду. Я думала, что могу ему доверять, но ошиблась. Хантер садится и опускает голову на руки, прикрывая лицо, а я слышу плач Анны и стук капающего на пол лекарства.

— Держи его подальше от Кая! — мой голос звучит жестко. Она кивает. Хантер намного сильнее ее, но сейчас он выглядит сломленным. Я не знаю, сколько еще это продлится, нужно найти тех, кто поможет неподвижным пациентам. Мне нужен Ксандер.

Он и Кай — единственные здесь люди, кому я могу доверять. Как я могла забыть об этом?

Глава 41. Ксандер

Окер запирает за нами двери лаборатории. — Мне нужно, чтобы ты кое-что сделал для меня, — говорит он, перекидывая через плечо ту самую сумку, с которой мы ходили за луковицами.

— Куда вы собираетесь? — спрашиваю я.

Окер выглядывает из окна. — Я должен уйти сейчас, пока они все отвлечены.

— Подождите, — говорю я. — Разве вам не нужна моя помощь? — Он не сможет копать сам. У него же это на уме?

— Я хочу, чтобы ты остался здесь, — настаивает Окер. Он лезет в карман и достает связку ключей от шкафов, где он запер лекарство из камассии.

— Уничтожь все лекарство. Я вернусь кое с чем другим, что реально поможет.

— Но вы выиграли голосование, — говорю я.

— Это лекарство не подействовало бы. Но сейчас я точно знаю, что будет действовать.

— Нам не обязательно уничтожать все.

— Нет, обязательно, — говорит Окер. — Народ проголосовал за это лекарство. Они не захотят использовать заменитель. Сделай это. Слей все в раковину. И избавься от лекарств, которые заставила меня сделать Лейна. Они все бесполезны.

Я не двигаюсь, потому что не могу поверить в то, что он говорит.

— Вы были так уверены в камассии. Мы все еще можем опробовать это лекарство на некоторых больных.

— Оно не сработает, — фыркает Окер. — Мы только потеряем время. Потеряем жизни. Они уже умирают. Делай, как я говорю.

Я не знаю, смогу ли. Мы так трудились над этим лекарством, и он был так уверен.

— Ты думаешь, что я Лоцман, не так ли, — говорит Окер, глядя на меня. — Хочешь знать, что такое настоящий Лоцман?

Я теперь совсем не уверен, что хочу.

— Когда я работал в Обществе, мы привыкли смеяться над байками о Лоцмане, — рассказывает Окер. — Как люди могли помыслить, что кто-то спустится с неба и спасет их? Или приплывет по воде? Глупые сказки. Сумасшедшие. Только слабоумным людям нужна вера во что-то вроде этого. — Он бросает ключи от кабинета мне в руки. — Я рассказывал тебе, что Общество давало вирусам название.

Я киваю головой.

— Когда мы обнаружили, что должны были распылять его с неба и пускать в воду, то подумали, что было бы смешно называть вирус Чумой после всех этих историй. Вот мы и назвали чуму «Лоцман».

Чума это Лоцман.

Окер не только помогал создавать лекарства. Прежде всего, он помог создать чуму. Чуму, которая сейчас мутировала и которая вгоняет людей в кому.

— Пойми, — говорит он. — Я обязан найти лекарство.

Теперь я понимаю. Это единственное, что может его оправдать. — Я уничтожу лекарство из камассии, — обещаю я. — Но прежде чем ты уйдешь, скажи, какое растение ты хочешь найти?

Окер не отвечает. Он подходит к двери и оборачивается. До меня доходит, что он не может нести на себе бремя, будучи единственным ответственным за лекарство.

— Я вернусь, — говорит он. — Закрой за мной дверь.

И исчезает.

Окер верит, что я буду делать все так, как он приказал. Он доверяет мне. Доверяю ли я ему? Точно ли это лекарство бесполезно? Будет ли хуже, если его опробовать?

Он прав, у нас нет времени.

Я отпираю кабинет. Знает ли Восстание, что чуму назвали Лоцман? Как мы вообще собирались добиться успеха при таких обстоятельствах?

Восстание и не собиралось ничего менять.

Я не знаю, смогу ли сделать это, думаю я.

Что ты не можешь сделать, Ксандер? спрашиваю я себя.

Не смогу продолжить.

Ты даже не неподвижен. Ты просто обязан двигаться дальше.

Я делаю правильные вещи. Я не сдаюсь. Я делаю все это с улыбкой на лице. Я всегда верил, что я хороший человек.

А что, если нет?

Нет времени на глупые раздумья. Я доверял Океру, и когда приходит время принять правильное решение, я доверяю себе.

Я открываю шкаф и вытаскиваю ящик с пакетами лекарства. Когда я распечатываю первый пакет и выливаю содержимое в раковину, то прикусываю себе губу так сильно, что чувствую привкус крови.

Глава 42. Кай

Идет дождь. Я должен вспомнить.

Что-то.

Кого-то.

Вода наполняет меня.

Что я помню?

Не знаю.

Я тону.

Я помню, как дышать.

Я помню, как дышать.

Я помню.

Я...

Глава 43. Кассия

Люди до сих пор слоняются на главной площади, обсуждая результаты голосования, поэтому я бегу задними дворами, стремясь добраться до Ксандера. Здесь темно и сыро, вплотную подступают деревья и горы, и когда я подхожу к лаборатории, то чуть не наступаю на что-то скрюченное, валяющееся в грязи. Не на что-то, на кого-то.

Это же Окер.

Он лежит на земле с лицом, застывшим в гримасе или улыбке, — трудно сказать, ведь кожа туго обтягивает старческие тонкие кости.

— Нет, нет, — замешкавшись, я наклоняюсь и ощупываю его. Воздух не выходит из его рта и, когда я прикладываю ухо к его груди, то не слышу, как бьется сердце, хотя тело еще теплое. — Окер, — шепчу я и смотрю в его открытые глаза, потом замечаю, что одна его рука грязная. Почему? Нелогично, думаю я, и тут вижу, что он изобразил что-то в грязи, и форма кажется знакомой.

Он как будто трижды надавливал на землю костяшками пальцев, рисуя своего рода звезду.

Я усаживаюсь на корточки, пачкая колени, мои руки дрожат. Тут я ничего не могу для него сделать. Если кто и может помочь Океру, так это Ксандер.

Я встаю и, пошатываясь, делаю последние шаги к исследовательской лаборатории, умоляя про себя, Ксандер, Ксандер, пожалуйста, будь здесь.

Дверь заперта. Я колочу и колочу и кричу его имя. Потом останавливаюсь, переводя дыхание, и слышу, как жители приближаются с другой стороны здания. Неужели они услышали меня?

Ксандер, — выкрикиваю снова, и он открывает заднюю дверь.

— Ты мне нужен. Окер мертв. А Хантер отключил от капельниц всех неподвижных. — Я собираюсь сказать что-то еще, но тут из-за угла появляются Лейна и остальные и останавливаются в нерешительности.

— Что случилось? — спрашивает Лейна, глядя на Окера. Ее лицо ничуть не меняется, и я понимаю почему: это выходит за пределы ее понимания. Окер не может умереть.

— Похоже на сердечный приступ, — говорит один из врачей, жутко побледнев. Он падает в грязь на колени рядом с Окером. Они пытаются заставить его сердце снова биться с помощью искусственного дыхания и массажа грудной клетки.

Но ничего не помогает. Лейна садится на корточки, вытирая лицо рукой. Она вся перепачкалась. Затем она стаскивает сумку с плеча Окера и заглядывает внутрь. Не считая грязной лопаты и комков земли, сумка пуста. — Что он делал? — спрашивает она Ксандера.

— Он хотел пойти и разыскать что-то, — говорит Ксандер. — Но не сказал мне, что именно. И не позволил мне пойти с ним.

На какой-то момент наступает полная тишина. Опустив глаза, все смотрят на Окера. — Неподвижные в лазарете, — говорю я. — Их всех отключили от капельниц.

Врач поднимает глаза. — Кто-то из них умер? — спрашивает он меня.

— Нет, но их нужно снова подключить, а я не умею. Прошу вас, только не ходите в одиночку. На врачей напали.

Колин подает сигнал, и несколько человек уходят вместе с врачом. Лейна держится поодаль, глядя на Ксандера с тем же пустым выражением на лице, какое у нее было, когда она увидела Окера.

Я хочу убежать обратно к Каю. Но вдруг возникает страшное предчувствие, что Ксандер сейчас в большой опасности, и мне нельзя оставлять его одного.

— Еще не все потеряно, — говорит Лейна. — Окер оставил нам лекарство. — Это кажется мне забавным, хотя момент совсем неподходящий. Несколько минут назад мы голосовали за план Лейны или Окера, а теперь Лейна пришла к выводу, что нужно сделать так, как предлагал Окер. Его смерть изменила ее мнение.

Я должна разобраться, что случилось с Ксандером, и выяснить, что может исцелить Кая, и почему Хантер отключал пациентов, и что Окер пытался сказать той звездой в грязи, которую жители уже втоптали в небытие и которую никто, кроме меня, не видел.

— Давай принесем лекарство, — предлагает Лейна Ксандеру, и я беру его за руку и крепко сжимаю, возвращаясь вместе с ним в лабораторию. Он позволяет мне держаться за него, но что-то не так. Он не цепляется за меня, как раньше, и его мускулы напряжены.

***

— Что ты сделал? — спрашивает Лейна. Впервые за все время, что я ее знаю, ее голос звучит тихо. И шокировано.

— Окер попросил избавиться от них, — оправдывается Ксандер.

Раковина заполнена пустыми пробирками.

— Окер сказал мне, что он ошибся насчет лекарства из камассии, — объясняет Ксандер. — Он планировал попробовать что-то новое и хотел, чтобы мы не отвлекались ни на что другое, пока он не приготовит новое лекарство.

— И из чего же он собирался сделать это новое лекарство? — спрашивает Колин. Он хочет знать. Он, по крайней мере, размышляет, вместо того, чтобы автоматически предположить, что Ксандер уничтожил лекарство по личным причинам. Анна бы тоже прислушалась, если бы была здесь. Что она сейчас делает? Что будет с Хантером? Как там Кай?

— Я спрашивал Окера, — говорит Ксандер, — но он не захотел рассказать.

Вот теперь, произнеся эти слова, он теряет и доверие Колина. — Ты утверждаешь, что Окер доверял тебе настолько, что попросил уничтожить все лекарства, но не настолько, чтобы рассказать тебе, что он собирался найти? Или как он планировал приготовить новое лекарство?

— Да, — говорит Ксандер. — Именно это я и говорю.

Долгое время Лейна и Колин смотрят на Ксандера. Одна из пробирок в раковине звенит и оседает.

— Вы не верите мне. Вы думаете, я убил Окера и самовольно уничтожил лекарство. Зачем мне это?

— Мне не интересно знать, зачем ты сделал это, — говорит Колин. — Все, что я знаю, что ты отнял у жителей кучу драгоценного времени, которого у нас и так нет.

Лейна поворачивается к помощникам. — Вы сможете приготовить новое лекарство из камассии?

— Да, — кивает Ноа. — Но это займет некоторое время.

— Начинайте, — приказывает Лейна. — Немедленно.

***

Жители ведут Ксандера и Хантера к зданию тюрьмы. Врачи в лазарете не умерли, всего лишь оказались без сознания. Никто из неподвижных также не умер, но жители собираются запереть Хантера в камере за тех двоих, умерших ранее, и за то, что отключил пациентов от капельниц и нанес вред их здоровью.

И, конечно, запрут Ксандера за то, что тот уничтожил лекарство из камассии, их лучший и последний шанс попасть в Иные земли. Некоторые считают, что Ксандер навредил Океру, но, пока нет доказательств, подтверждающих это, он будет сидеть только за порчу лекарства. Люди смотрят на него так, будто он убил кого-то, даже если это только лекарство, а не его создатель. Действительно, неподвижные и шанс их спасти кажутся теперь гораздо дальше со смертью Окера.

— Что вы собираетесь делать с Ксандером и Хантером? — спрашиваю я Лейну.

— Как только появится свободное время, мы соберем необходимые доказательства и снова проголосуем, — говорит Лейна. —  Решать будут люди.

Я вижу, как на площади деревенские жители и фермеры собирают свои камни. Из корыт медленно вытекает вода.

Глава 44. Кай

Глава 45. Кассия

Подозрения, холодные и тягучие, как зимний дождь, уже поползли по деревне. Фермеры и деревенские жители вовсю перешептываются друг с другом. Помогал ли кто-то Хантеру отключать неподвижных? Много ли было известно Кассии о том, что Ксандер уничтожает лекарство?

Деревенские старейшины решают держать Хантера и Ксандера взаперти, пока не соберут доказательств. Следующее голосование решит их судьбу.

Я разрываюсь на три части, подобно звезде Окера. Я должна быть в лазарете с Каем. Я должна быть в тюрьме рядом с Ксандером. И я должна продолжать сортировать, разыскивая лекарство. Я могу лишь постараться заниматься всеми тремя одновременно и надеяться, что этих частей хватит, чтобы образовать нечто единое целое.

***

— Я хочу повидаться с Ксандером, — говорю я охраннику тюрьмы.

Хантер следит за мной, когда я прохожу мимо, и мне приходится остановиться. Кажется неправильным просто пройти мимо. Кроме того, мне бы хотелось поговорить с ним. Поэтому я поворачиваюсь к нему лицом и смотрю через прутья решетки. Его плечи гордо распрямлены, а руки, как всегда, разукрашены голубыми линиями. Я вспоминаю, как он крушил пробирки в Каверне. Он выглядит достаточно сильным, чтобы проломить эти решетки, думаю я. Потом я осознаю, что вся его сила давно ушла, — он выглядит сломленным, таким я не видела его даже в Каньоне, когда умерла Сара.

— Хантер, — как можно мягче произношу я, — я просто хочу знать. Это ты отключал Кая каждый раз?

Он кивает.

— Только его?

— Нет, — отвечает он. — Я отключал и других. Просто Кая единственного навещали достаточно часто, чтобы заметить неладное.

— Как ты проходил мимо врачей? — спрашиваю я.

— Ночью это было сделать проще всего, — говорит Хантер. Я вспоминаю, как ему приходилось выслеживать и убивать, и скрываться в Каньоне, чтобы выжить, и я представляю, какой игрушкой были для него лазарет и деревня. Но тогда, оставшись в одиночестве средь бела дня, в нем что-то оборвалось.

— Почему Кай? — спрашиваю я. — Вы же вместе выбирались из ущелья. Я думала, вы хорошо понимали друг друга.

— Я должен был быть справедливым, — отвечает Хантер. — Я не мог отключать всех, а Кая отделить от общей массы.

Позади меня открывается дверь, впуская свет. Я поворачиваю голову. Зашла Анна, но она пока остается вне поля зрения Хантера. Она хочет послушать.

— Хантер, некоторые из них умерли. — Я хочу подтолкнуть его к ответу, заставить сказать, почему он это сделал.

Хантер вытягивает руки. Интересно, как часто он обновляет рисунки, чтобы сохранять цвета настолько яркими. — Люди обычно умирают, если нет хорошего лекарства для их исцеления, — говорит Хантер.

Вот теперь до меня доходит. — Сара. Ты не смог достать лекарство для нее.

Руки Хантера сжимаются в кулаки. — Все мы — Общество, Восстание, даже люди в этой деревне — делаем все возможное, чтобы помочь пациентам из Общества. Но Саре не помог никто.

Он прав. Никто, кроме самого Хантера, и пальцем не пошевелил, и это не спасло ее.

— Даже если мы найдем лекарство, что тогда? — говорит Хантер. — Все уйдут в Иные Земли. И так уже многие ушли.

Анна подходит ближе, и Хантер замечает ее. — Да, многие, — соглашается она.

На его глаза наворачиваются слезы, он опускает голову и, рыдая, произносит. — Мне очень жаль.

— Я знаю, — говорит она ему.

Я ничем не могу помочь, поэтому оставляю их и иду к Ксандеру.

***

— Ты оставила Кая одного в лазарете, — говорит Ксандер, — ты уверена, что это безопасно?

— Там врачи и охрана, и Элай не отойдет от него ни на шаг.

— Ты веришь Элаю? — спрашивает Ксандер. — Так же, как доверилась Хантеру? — В голосе Ксандера звучит непривычная резкость.

— Я скоро вернусь к нему, — говорю я. — Просто нужно было увидеться с тобой. Я постараюсь выяснить, какое лекарство хотел найти Окер. У тебя есть какие-нибудь идеи на этот счет?

— Нет. Он не сказал мне, но я думаю, что это было растение. Он взял те же самые инструменты, с помощью которых мы собирали луковицы.

— А когда он изменил свое мнение насчет лекарства? — спрашиваю я. — Когда он решил, что камассия не годится?

— Во время голосования, — говорит Ксандер. — Там что-то произошло, что заставило его изменить свое мнение.

— И ты не знаешь, что это.

— Я думаю, это из-за тебя, — говорит мне Ксандер. — Ты говорила, что у тебя такое чувство, будто ты что-то упускаешь, и это вроде связано с цветами.

Я качаю головой. Чем это могло помочь Океру? Я лезу в карман, чтобы убедиться, что бумага матери все еще там. Она на месте, так же как и микрокарта, и маленький камушек. Интересно, у меня по-прежнему есть право голоса?

— Одиноко, — говорит Ксандер.

— Что именно? — спрашиваю я его. Он имеет в виду, что в лаборатории сейчас одиноко, потому что Окер мертв?

— Умирать, — объясняет Ксандер. — Даже если кто-то находится рядом, ты все равно умираешь в полном одиночестве.

— Да, это одиноко, — соглашаюсь я.

— Да и все остальное тоже. Даже с тобой мне бывает одиноко. Никогда не думал, что это возможно.

Я не знаю, что сказать. Мы стоим и смотрим друг на друга, печальными, ищущими взглядами. — Прости,— наконец говорю я, но он качает головой. Я упустила подходящий момент, — что бы он ни хотел сказать, я не услышала то, на что он надеялся.

***

Свет, струящийся через окна лазарета, слабый и серый. Лицо Кая такое спокойное, отсутствующее.

Раствор аккуратно перетекает в его вены. Они с Ксандером оба в ловушке, и я обязана найти способ освободить их.

Но я понятия не имею, как это сделать.

Я снова просматриваю списки, в сотый раз уж, наверно. Все остальные трудятся над воссозданием лекарства Окера из камассии. Я думаю, Окер был прав, а мы все ошибались. Сортировщики, фармацевты — что-то важное ускользает от нас всех.

Как же я устала.

Однажды мне захотелось поглядеть, как наводнение затопляет каньон: стоять и наблюдать всю картину с обрыва, на дрожащей, но безопасной земле. Я бы хотела услышать, как ломаются деревья, и видеть, как вода поднимается все выше, думала я, но с такого места, где она не смогла бы достать меня.

Теперь мне кажется, что это было бы ужасное, огромное облегчение, стоять на дне каньона, видеть приближающийся поток ревущей воды и знать, что вот и все, это конец, и прежде чем эта мысль пронесется в голове, вода поглотит тебя без остатка.

***

Когда наступает вечер, Анна приходит посидеть со мной в лазарете. — Мне жаль, — говорит она, разглядывая Кая. — Я никогда не думала, что Хантер…

— Я знаю. Я тоже не думала.

— Голосование завтра, — говорит она мне. Впервые голос Анны звучит старчески.

— Что с ними сделают? — спрашиваю я.

— Ксандер наверняка будет изгнан, — отвечает она. — Есть небольшой шанс, что его могут признать невиновным, но не думаю, что это случится. Люди обозлены. Они не верят, что Окер приказал Ксандеру уничтожить лекарство.

— Ксандер родом из провинций, — говорю я. — Как он сможет выжить в ссылке? — Ксандер умен, но он никогда раньше не жил в диких условиях, и у него не будет никакой помощи. У меня хотя бы была Инди.

— Я не думаю, — качает головой Анна, — что он сможет выжить.

Если Ксандера изгонят, что я буду делать? Я бы пошла с ним, но не смогу бросить Кая. И помощь Ксандера просто необходима нам в поисках лекарства. Даже если я найду нужное растение, я все равно не знаю, как готовить лекарство или как лучше давать его Каю. Чтобы все сработало, нужны все трое: Кай, Ксандер и я.

— А Хантер? — осторожно спрашиваю Анну.

— Самое лучшее, на что мы можем для него надеяться, — это ссылка. — Хотя я знаю, что у нее есть другие дети, пришедшие из Каньона вместе с ней, ее голос звучит так грустно, будто Хантер ее собственный сын, самый последний и любимый.

А затем она передает мне кое-что. Лист бумаги, настоящей бумаги, которую она, должно быть, захватила из пещеры в Каньоне и тщательно хранила. Бумага пахнет ущельями, даже здесь в горах, и слабая боль пронзает меня: просто удивительно, как Анна решилась оставить свой дом.

— Это рисунки цветов, — говорит Анна. — Прости, что это заняло столько времени, — следовало подготовить нужные цвета. Я только что закончила, поэтому будь аккуратна, чтобы не размазать краски.

Я ошеломлена, что она сделала это, несмотря на то, что на нее столько всего навалилось, и я тронута, что она по-прежнему считает меня способной сортировать. — Спасибо, — благодарю я.

Над рисунками она написала соответствующие названия цветов.

Эфедра, амариллис, ночная лилия.

И, конечно, другие растения и цветы.

Слезы катятся из глаз против воли. Я написала эту колыбельную для стольких людей. И сейчас мы можем потерять большинство из них. Хантера. Сару. Кая. Маму. Ксандера. Брэма. Отца.

Эфедра, подписала Анна. Ниже она нарисовала остроконечный кустарник с маленькими конусообразными цветками. Она разрисовала их желтым и зеленым.

Амариллис. Красный. Его я уже встречала в ущельях.

Ночная лилия. Красивый белый цветок с красными и желтыми прожилками в основании трех лепестков.

Моя рука узнает увиденное раньше, чем разум. Засунув руку в карман, я достаю листок бумаги, посланный мамой, распознавая значение по внешнему виду. Я вспоминаю осиное гнездо Инди, полое внутри, загибаю края бумаги, и теперь точно знаю.

В руке я держу сделанный моей мамой бумажный цветок. Она аккуратно надрезала или надорвала бумагу так, чтобы три части расходились веером от середины, подобно лепесткам.

Это тот же цветок, что и на картинке: белый, три лепестковый, края его загнуты и заострены, как у звезды. Я тут же осознаю, что видела его также отпечатанным в грязи.

Вот, что пытался найти Окер.

Он увидел, как я вынимаю бумажный цветок, чтобы завернуть в него камень для голосования.

Рисунок Анны говорит, что название этого цветка — ночная лилия. Но мама никогда не упоминала о нем. Это не новый сорт роз и не старый, и не дикая морковь. О каких еще цветах она мне рассказывала?

Я мысленно возвращаюсь в комнату нашего дома в Ории, где мама показывала мне отрез синего шелка от платья, которое она надевала на свой банкет. Она недавно вернулась из поездки в другие провинции, занятая расследованием мошенничества, связанного с посевными культурами. — Второй земледелец выращивал культуру, которую я никогда раньше не встречала, белые цветки ее были первозданной красоты, — рассказывает она. — Они называли это растение калохортус. И его луковицы съедобны.

— Анна, — говорю я с бешено колотящимся сердцем, — есть ли у ночной лилии другое название? — Если есть, то это объясняет расхождения в данных. Мы заносили этот цветок в два отдельных пункта, но, на самом деле, это была одна и та же переменная.

— Да, — после кратких раздумий отвечает Анна. — Некоторые называют ее калохортус.

Я хватаю датапод и ищу название. Вот оно. Все параметры сходятся. Один цветок, занесенный под двумя разными названиями. И сейчас, объединившись в одно целое, он взлетает на первую позицию в списке потенциальных составляющих лекарства. Эту элементарную, но роковую ошибку совершили при сборе данных. Как же я могла проглядеть этот факт? Как я могла не признать это название, когда моя мама рассказывала мне о нем? Ты слышала его только один раз, напоминаю я себе, и это было очень давно. — Где он растет? — спрашиваю я.

— Мы наверняка найдем его неподалеку от деревни, — говорит Анна. — Калохортус распускается рано, но сейчас еще должен цвести. — Она смотрит на бумажный цветок в моей руке. — Это ты сделала?

— Нет, — отвечаю я. — Моя мама.

***

Уже почти стемнело, когда мы, наконец, находим его на маленькой поляне вдали от деревни и от тропы.

Я опускаюсь на колени, чтобы рассмотреть поближе. Я никогда не видела цветов подобной красоты. Простой белый цветок с тремя закрученными лепестками, выходящими из стебля с редкими листочками. Он, как мои стихи, — маленький белый символ: не капитуляции, но выживания. Я вытаскиваю смятый бумажный цветок.

Хотя мои руки дрожат, я могу точно сказать, что они совпадают. Цветок, растущий в земле, точная копия того, что сделала для меня мама до того, как стала неподвижной.

Настоящий, конечно, гораздо красивее. Но это не важно. Я думаю о матери Кая, которая рисовала водой на камне, которая верила, что важнее — создавать, а не разрушать. Даже если бумажная лилия и не идеальное воспроизведение оригинала, это все же дань его красоте, которую моя мама пыталась преподнести.

Не знаю, отправила ли она цветок, как произведение искусства или как послание, но я выбираю для себя оба варианта.

— Я думаю, — говорю я, — это может быть лекарством.

Глава 46. Ксандер

Я не вижу саму Кассию, но лампы на солнечных батареях отбрасывают ее тень на стену тюрьмы. Ее голос доносится до моей камеры из коридора.

— Мы думаем, что нашли возможное лекарство, — говорит она охранникам. — И нам очень нужна помощь Ксандера.

Охранник смеется. — Я так не думаю, — говорит он.

— Я не прошу вас выпустить Ксандера, — убеждает Кассия. — Нам просто нужно передать ему необходимое оборудование для приготовления лекарства.

— И что вы сделаете с ним потом? — спрашивает другой охранник.

— Мы хотим дать его одному пациенту, — говорит Кассия. — Нашему пациенту. Каю.

— Мы не можем идти против Колина, ведь он наш лидер. И мы потеряли последний шанс попасть в Иные земли.

— Это и есть ваш шанс, — говорит Кассия низким, тихим, но убедительным голосом. — Вот, что собирался найти Окер. — Она достает что-то из своей сумки. — Ночная лилия. — По ее тени я вижу, что она сжимает в руке цветок. — Вы едите ее луковицы, не так ли? Употребляете в пищу летом во время цветения, и припасаете ее на зиму.

— Она сейчас цветет? — спрашивает кто-то. — Сколько вы выкопали?

— Только несколько штук, — говорит Кассия.

Другая тень попадает в поле зрения, и я слышу голос Анны. — Эти же цветы росли и в Большом каньоне, — говорит Анна. — Мы тоже употребляли их в пищу. И я знаю, как их собирать, чтобы было чему взойти на следующий год.

— Да какая разница, даже если искоренят все растения? — говорит один охранник другому. — Если бы мы ушли в Иные земли, нам не пришлось бы собирать никакой урожай.

— Нет, — возражает Анна. — Даже если уйдут все, то цветок все равно должен возрождаться. Мы не можем взять все и ничего не оставить.

— Луковицы такие маленькие,— с сомнением говорит другой охранник. — Я не понимаю, как из них может получиться лекарство.

Кассия попадает в поле зрения, и я вижу, что она держит настоящий цветок и лист бумаги, который прислала ей мать. Они идентичны. — Окер видел, как я доставала этот цветок — бумажный — во время голосования. Я уверена, что именно это растение он хотел найти. — Ее голос звучит самонадеянно, будто она во всем уже разобралась. Возможно, она права: Окер поменял свое мнение сразу после того, как увидел, что она достает этот клочок бумаги.

— Пожалуйста, — мягко настаивает Кассия. — Разрешите нам попробовать. — Разве вы не понимаете? — теперь ее голос звучит задумчиво. — Иные Земли уходят от вас все дальше и дальше.

Наступает тишина, когда мы осознаем, что Кассия права. Я, по крайней мере, точно чувствую, что Иные земли ускользают от меня, как, наверно, ускользал целый мир от Лей и Кая, когда они впадали в кому. Такое чувство, что из моих рук ускользает все подряд. Я последовал за Лоцманом, Окером и Кассией, но все пошло не так, как я ожидал. Я думал, что увижу Восстание, найду лекарство и обрету взаимную любовь.

А если бы они все ушли? Если бы все люди или улетели в Иные земли, или лежали неподвижными, и я бы остался здесь один? Стал бы я и дальше бороться за жизнь? Да. Я должен относиться к этой жизни так, будто она все, что у меня есть, а не так, будто она лишь жалкая часть чего-то.

— Хорошо, — соглашается один из охранников. — Но поторопитесь.

***

Анна предусмотрела все. Она принесла оборудование из лаборатории: шприц, ступку и толокушку, чистую кипяченую и обработанную воду, и несколько основных смесей Окера, со списками ингредиентов. — Как ты узнала, что именно нам понадобится? — удивляюсь я.

— Я не знала, — говорит она. — Это все Тесс и Ноа. Они находят вполне возможным, что Окер изменил свое мнение. Они никак не могли определиться, верить тебе или нет, шансы были равны.

— И они просто отдали все это тебе? — спрашиваю я.

Она кивает. — Но если кто-то спросит, то мы украли. Не стоит доставлять им неприятности.

Кассия держит фонарик, пока я протираю руки стерилизующим раствором. Краем толокушки разделяю луковицу на две половинки. — Как красиво, — восхищается Кассия.

Внутри луковица выглядит такой же белой и светящейся, как луковицы камассии. Я раздавливаю ее, растираю до состояния пасты. Анна подает мне пробирку. Кассия наблюдает за моими действиями, и мне становится неловко. Может, потому что я вспомнил о той ночи в Ории, когда обменивался на синие таблетки. Я брал кровь, когда не следовало, и давал обещания, которые никто был не в силах сдержать. Я делал в точности то, что делали Общество и Восстание, — я использовал страхи людей, чтобы получить то, что мне требовалось.

Я снова повторяю прошлое, делая это лекарство? Я смотрю на Кассию. Она доверяет мне, хотя и не должна. С помощью синей таблетки я убил того парня в Каньоне. Я сделал это не намеренно, но если бы не я, то он вообще бы никогда не принял эти таблетки.

Я старался не вспоминать этот факт, хотя знал обо всем с тех пор, как мы зашли на борт корабля. Паника и желчь подкатывают к горлу, и хочется сбежать от возложенной на меня обязанности. У меня не получится сделать лекарство: слишком много раз последствия оказывались печальными.

— Ты понимаешь, я не могу дать гарантии, что лекарство подействует, — говорю я Кассии. — Я не фармацевт. Я могу неправильно дозировать, или в основе может присутствовать реагент, о котором я ничего не знаю…

— Очень многое может пойти не так, — соглашается она. — Может, я не нашла нужный ингредиент. Но мне кажется, что у нас все получится, и что ты сможешь сделать это лекарство.

— Почему? — спрашиваю я.

— Ты из кожи вон вылезешь ради тех, кто в тебе нуждается, — говорит она с грустью. Как будто она знает, чего мне это будет стоить, но все равно просит сделать, и это разбивает ей сердце.

— Пожалуйста, — просит она. — Еще один раз.

Глава 47. Кассия

В лазарете Анна отвлекает медиков, пока я вливаю лекарство в капельницу Кая. Это не занимает много времени; Ксандер все объяснил мне. Может, раньше мне и было страшно, но, насмотревшись, как Ксандер смешивает лекарство в тюремной камере, как Кай тяжело дышит в тишине, у меня не осталось места для страхов.

Я закрываю иглу колпачком и прячу ее и пустой флакончик, в котором содержалось лекарство, в манжету рукава, рядом со стихами, с которыми никогда не расстаюсь. Присев возле Кая, я вынимаю датапод и притворяюсь, будто сортирую, хотя мой взгляд, в действительности, не отрывается от Кая, наблюдая, выжидая. Он принимает на себя наибольший риск; это через его вены струится лекарство. Но нам всем есть, что терять.

Иногда я представляю нас троих, как отдельные точки, конечно, мы и есть таковые, три разные личности. Но Кай, Ксандер и я, мы все должны доверять друг другу и защищать от малейшей опасности. В конце концов, я должна доверять Ксандеру, ведь он делает лекарство для Кая, и Кай верил, что мы вернем его к нормальной жизни, и Ксандер доверял моему опыту в сортировке, и так по кругу: мы трое связаны, навсегда, снова и снова сдерживая свои обещания в водовороте дней.

Глава 48. Кай

больше не в воде

почему

где же Инди

крошечные огни вспыхивают в темноте.

Я слышу голос Кассии.

Она все ждет меня при звездах и луне.

Глава 49. Кассия

— Кай, — произношу я. Подобное просветление я уже замечала на его лице раньше, но на этот раз оно становится ярче, отчетливее по мере того, как он возвращается к нам.

Недосягаем ты — Но я
Все приближаю шаг.
Осталось Холм и Море пересечь,
Пустыню, пару Рек.
Когда все расскажу тебе,
Не мерь мой долгий бег.

Мы с Каем совершили путешествие в своем порядке. Мы вместе начали с Холма. Затем пересекли пустыню; попав в Большой каньон, переплыли ручьи и реки, протекающие в ущельях, и снова шли через пустыню. Там не было моря, не было океана, но площадь для нас обоих была достаточно велика, чтобы с трудом найти друг друга. Я думаю, это можно засчитать.

И еще, глядя на Кая, я думаю, что стихотворение неверно. Он посчитает это путешествием, равно как и я.

***

Чуть позже заходит Анна и передает мне еще немного лекарства от Ксандера. — Он сказал, что понадобится влить еще несколько порций, — шепчет она. — Это все, что он смог приготовить к этой минуте. Сказал, сделать следующее вливание как можно быстрее.

— Спасибо, — киваю я, и она выскальзывает за дверь, приветствуя по пути врачей.

Они совершают свои утренние обходы. Один из деревенских врачей поворачивает Кая с боку на спину, чтобы предотвратить пролежни. — Он выглядит лучше, — сообщает врач удивленным голосом.

— Я тоже так думаю, — говорю я, и в этот момент мы слышим какие-то звуки, доносящиеся с улицы. Я поворачиваюсь к окну и вижу, что охранники ведут Хантера и Ксандера на главную площадь.

Хантер.

Ксандер.

К корытам для голосования они подходят в окружении охраны и со связанными руками. Хотелось бы мне увидеть отсюда глаза Ксандера, но все, что я вижу, это его неровную походку и утомленный вид. Он не спал всю ночь, делая лекарства.

— Пришло время голосования, — говорит один из врачей.

— Откройте окно, — откликается другой, — хоть послушаем, что говорят.

Мне хватает доли секунды, чтобы опустошить шприц в капельницу Кая, пока они открывают окно. Спрятав улику в рукав рубашки, я поднимаю глаза и обнаруживаю, что один из врачей смотрит на меня. Не знаю, что он успел увидеть, но вида не подаю. Ксандер бы гордился мной. — Почему их судят так скоро? — спрашиваю я.

— Должно быть, Колин и Лейна думают, что собрали достаточно доказательств, — говорит врач. Он задерживает на мне взгляд, и лишь только запах утренней свежести врывается в окно, Кай делает глубокий вдох. Его легкие звучат гораздо лучше. Да, он еще не совсем вернулся, но конец пути уже не за горами. Я чувствую его сильнее, чем раньше, я знаю, что он слушает, даже если еще не может говорить.

Площадь полнится людьми. Я не настолько близко нахожусь, чтобы увидеть камни в их руках, но я слышу выкрики Колина: — Кто-нибудь хочет сказать слово в защиту Хантера?

— Я, — говорит Анна.

— Правила гласят, что заступиться можно только за одного человека, — объясняет мне врач. Я сразу же понимаю, что он хочет сказать: если Анна заступится за Хантера, Ксандеру она уже не поможет.

Анна кивает. Она выходит вперед и поворачивается лицом к толпе. По мере того, как она говорит, я замечаю, что люди подходят к ней все ближе.

— То, что сделал Хантер, было неправильно, — говорит Анна, — но он не собирался убивать, иначе он бы просто завершил начатое и сбежал. Чего хотел Хантер, так это справедливости. Он думал, что если провинции годами отказывали Аномалиям в доступе к любым своим лекарствам, мы должны сделать то же самое для их пациентов.

Анна не играет на публику. Она сообщает факты и предоставляет толпе взвешивать их. Конечно, все мы знаем, что мир несправедлив. Но мы также понимаем, что значит желание сделать его справедливым. Многие из этих людей слишком хорошо знают, каково это быть изгнанным — или еще хуже, отправленным на смерть, — Обществом. Анна ничего не говорит о тех потерях, которые пришлось пережить Хантеру, и которые подвели его к краю пропасти. Это и не обязательно. Все написано на его руках и в глазах.

— Я знаю, вы вправе требовать большего, — говорит Анна, — но я прошу об изгнании Хантера.

Меньшее из двух наказаний. Согласится ли народ?

Они соглашаются.

Люди бросают свои камни в корыто возле ног Анны вместо корыта Колина. Фермеры приходят с ведрами и выливают воду. Решение принято.

— Хантер, — говорит Колин, — теперь ты должен уйти.

Хантер кивает. Не знаю, чувствует ли он сейчас хоть что-нибудь. Кто-то передает ему пакет, и Элай нарушает правила, когда выбегает к Хантеру и крепко обнимает его на прощание. Анна заключает в объятия их обоих, и в какой-то момент они кажутся маленькой семьей: три поколения, связанные не кровными узами, а путешествиями и расставаниями.

Затем Элай делает шаг назад. Он останется с Анной, которая должна заботиться о своих оставшихся людях. Хантер шагает прямо в лес, не сходя на тропу, не оборачиваясь. Куда он пойдет? В Большой каньон?

Теперь народ перешептывается, и Ксандер выступает вперед. В этот момент я понимаю, что люди отдали всю свою милость Хантеру. Они жили и работали с ним последние пару месяцев. Они знали его историю.

Но они не знают Ксандера.

Он одиноко стоит перед деревенским камнем.

Ксандер все сделает для тех, кого любит, любой ценой. Но сейчас, глядя на Ксандера, я думаю, что цена оказалась слишком высока. Он выглядит как Хантер, приходит мне в голову. Как тот, кто зашел слишком далеко и повидал слишком много. Хантер держал себя в руках достаточно долго, чтобы привести Элая в горы в целости и сохранности. Долгое время он делал то, что должен был, помогая другим, но, наконец, сломался.

Я не могу допустить, чтобы это случилось с Ксандером.

Глава 50. Ксандер

— Кто скажет слово в защиту Ксандера? — спрашивает Колин.

Все молчат.

Анна смотрит на меня. Я вижу, что ей жаль, но я все понимаю. Конечно, ей пришлось использовать все свое красноречие, защищая Хантера. Он ей как сын, она поступила правильно.

Но здесь больше нет никого. Кассии нужно сидеть в лазарете с Каем, давать ему лекарство и ждать, когда он очнется. Кай встал бы на мою сторону: но он неподвижен.

Люди переминаются с ноги на ногу и смотрят в сторону Колина. Они злятся на него за то, что тот затягивает сцену. Я тоже хочу, чтобы все поскорее закончилось. Я закрываю глаза и слушаю стук своего сердца, свое дыхание и шум ветра высоко в деревьях.

Кто-то выкрикивает, и голос мне знаком. — Я скажу. — Я открываю глаза и вижу Кассию, пробирающуюся сквозь толпу. Она все-таки пришла.

Ее лицо светится. Лекарство, должно быть, помогло.

Но что-то не так со мной. Я бы должен радоваться, что Кассия пришла, и что лекарство действует. Но я могу думать лишь о больных из провинций и о Лей, во мне растет беспокойство, что уже слишком поздно. Как много людей мы в состоянии вернуть из комы? Подействует ли лечение снова? Найдем ли мы достаточное количество луковиц? И кто будет решать, какие люди получат лекарство в первую очередь? Столько вопросов, и я не уверен, что мы сможем найти ответы достаточно быстро.

Никогда еще я не чувствовал такого опустошения.

Глава 51. Кассия

Люди подходят, чтобы забрать свои камешки, которые они использовали, проголосовав за Хантера. Камни еще мокрые, и вода каплями стекает на одежду поселенцев, оставляя крошечные темные пятна. Некоторые люди, ожидая, нервно перекатывают камни в ладони.

— Это корыто, — говорит Колин, указывая на то, что ближе к нему, — для максимального наказания. Другое, — которое у ног Ксандера, — для более легкого наказания.

Он не уточняет, что это за наказания. Все уже и так знают? Анна предполагала, что наихудшим приговором для Ксандера может стать изгнание, потому что его преступление было не таким тяжким, как у Хантера.

Но для Ксандера ссылка будет означать смерть. Ему некуда идти. Он не выживет в одиночестве, и, чтобы вернуться в Камас, понадобится долго идти по труднопроходимой местности. Возможно, он найдет Хантера.

Но что потом?

Я смотрю на Ксандера. Солнце прокралось сквозь кроны деревьев и зажглось золотом в его волосах.

Мне никогда не приходилось задумываться, какого цвета его глаза, в отличие от глаз Кая. Я всегда знала, что у Ксандера глаза синие, и что он будет смотреть на тебя взглядом, полным доброты и искренности. Но сейчас, хотя цвет и не изменился, я знаю, что изменился Ксандер.

Иногда мне с тобой одиноко, — совсем недавно сказал он мне в лазарете. — Я не думал, что такое может случиться.

А сейчас ты одинок, Ксандер?

Мне даже нет нужды спрашивать.

По деревьям скачут птички, люди переминаются с ноги на ногу, ветер шелестит в траве и скатывается по тропинке, но все, что чувствую я, это его молчание — и его силу.

Он поворачивается к толпе, расправляя плечи и прочищая горло. У него получится, думаю я.

Он улыбнется той самой улыбкой, и его голос зазвучит над толпой, подобно голосу Лоцмана, которым он, может быть, когда-нибудь станет. Люди поймут, какой он хороший, и больше не будут хотеть уничтожить его — они окружат его, придвинутся поближе и улыбнутся ему в ответ. Так всегда было с Ксандером. Все девчонки в городке любили его; чиновники жаждали видеть его в качестве работника их департаментов; больные хотели, чтобы их лечил только он.

— Клянусь, — говорит Ксандер, — я делал лишь то, о чем просил меня Окер. Он хотел, чтобы лекарство было уничтожено, потому что понял, что совершил ошибку.

Пожалуйста, думаю я. Пожалуйста, поверьте ему. Он говорит правду.

Но я слышу звенящую пустоту в его голосе, и когда он обращает взгляд на меня, я замечаю, что его улыбка уже не та, что раньше. И не потому, что он лжет, а потому, что он просто выдохся. Он месяцами заботился о неподвижных, почти не отдыхая. Он видел, как слегла его подруга Лей. Он верил в Лоцмана, потом верил в Окера, а они все просили его о невозможных вещах. Найди лекарство, сказал Лоцман. Уничтожь лекарство, приказал Окер.

И я виновата не меньше. Сделай другое лекарство, попросила я его. Еще один разочек. Я хотела найти это лекарство так сильно, как никто другой, во что бы то ни стало. Мы все просили, и Ксандер давал. В ущельях, я видела, как Кай исцеляется. Но здесь, в горах, я вижу, что Ксандер сломался.

В корыте возле ног Колина задребезжал первый камень.

— Подождите, — останавливает Колин, нагибаясь, чтобы вынуть его. — Ему еще не дали шанс договорить.

— Не важно, — говорит кто-то. — Окер мертв.

Они любили Окера, и теперь его нет. Они хотят кого-то обвинить. Когда камни заполнят корыто, возможно, Ксандера приговорят совсем не к изгнанию. Возможно, это будет кое-что похуже. Я бросаю взгляд на охранников, которые привели сюда Ксандера и которые разрешили ему сделать лекарство. Они виновато отводят глаза.

Я неожиданно вижу другую сторону выбора. Выбора, который имеет каждый из нас.

Иногда мы делаем неправильный выбор.

— Нет, — говорю я. Я хватаюсь за рукав, вытаскивая шприц с лекарством, приготовленным Ксандером. Если я покажу людям его и присланный мамой цветок, который увидел Окер, то им придется понять. Мы должны были сделать это раньше, прежде чем начался суд. — Пожалуйста, — начинаю я, — послушайте…

Следующий камень летит в корыто, и в это время что-то огромное заслоняет солнце.

Корабль.

— Лоцман! — выкрикивает кто-то.

Но вместо того, чтобы двинуться дальше к посадочному полю, корабль, бешено вращая лопастями, зависает над нашими головами. Элай вздрагивает, и некоторые люди инстинктивно пригибаются. В памяти еще свежи обстрелы в Отдаленных провинциях.

В толпе раздаются стоны.

Корабль немного спускается вниз, но тут же снова поднимается. Его маневр ясен даже мне. Он хочет оттеснить нас, чтобы приземлиться в центре площади.

— Он же говорил, что никогда не будет пытаться сесть здесь, — говорит Колин с побледневшим лицом. — Он обещал.

— Площадь достаточно велика? — спрашиваю я.

— Я не знаю.

И потом все приходят в движение. Мы с Ксандером подскакиваем друг к другу, и он хватает меня за руку. Мы бежим прочь, наши ноги едва касаются земли, и ветер свистит над головами. Лоцман стремительно приближается к земле. Он может не пережить посадку, так же как и мы.

Что толкнуло Лоцмана на подобное безрассудство? Там же совсем немного пройти от посадочного поля до деревни. У него нет времени в запасе? Что такого случилось в провинциях?

Корабль резко дергается и кренится, — в горах всегда такой ветер. Лопасти корабля вращаются, в ушах свистит ветер, и мы не слышим ничего, кроме воя и крика, пока Лоцман падает, круша деревья и переворачивая корабль на бок.

Он не в состоянии посадить его, думаю я и поворачиваюсь, чтобы посмотреть на Ксандера. Мы стоим, прижавшись к стене здания, чтобы укрыться, и Ксандер закрыл свои глаза, не в силах смотреть на разыгрывающуюся перед ним драму.

— Ксандер, — окликаю я, но он не слышит.

Корабль снова наклоняется, разворачивается, содрогается, приближаясь к нам, слишком близко к краю площади. А бежать больше некуда. Нет времени или свободного места, чтобы обойти здание. Эти мысли стремительно мелькают в моей голове.

Я тоже закрываю глаза и прижимаюсь к Ксандеру, как будто один из нас может защитить другого. Он обнимает меня, и я чувствую его теплое упругое тело, — неплохое место в ожидании конца. Я жду скрежета металла, рушащихся камней и ломающихся деревьев, жду огня и жара, и смерти, такой же внезапной, как наводнение.

Глава 52. Кай

Кассии здесь больше нет, — говорю я шепотом, слабым и трескучим.

Я чувствую себя не так, как обычно после сна. Я знаю, что прошло много времени. Я знаю, что я находился здесь, и что какое-то время был в отключке. Я пытаюсь пошевелить рукой. Успешно ли?

— Кассия, — зову я. — Может кто-нибудь найти Кассию?

Никто не отвечает.

Может, Инди найдет ее, думаю я, и потом вспоминаю.

Инди ушла.

Но я вернулся.

Глава 53. Ксандер

Открывая глаза, я вижу, что воздушный корабль заполнил собой всю площадь. Кассия спряталась в моих объятиях, вцепившись намертво. Никто не шевелится, когда Лоцман спускается с корабля и встает на том же самом месте, где недавно стоял я, возле корыт.

Колин идет прямиком к нему. — О чем ты думал, делая это? — спрашивает он разъяренным голосом. — Ты чуть не разрушил часть деревни. Почему ты не полетел к посадочному полю?

— У меня нет на это времени, — говорит Лоцман. — Провинции распадаются, и дорога каждая минута. Вы достали лекарство?

Колин не отвечает. Лоцман смотрит мимо Колина в сторону исследовательской лаборатории. — Найдите Окера, — говорит он. — Я хочу поговорить с ним.

— Это невозможно, — отвечает Лейна. — Он мертв.

Лоцман ругается. — Как это произошло?

— Мы считаем, это был сердечный приступ, — говорит Колин.

Все смотрят в мою сторону. Они по-прежнему считают, что я в ответе за случившееся с Окером.

— Значит, лекарства нет, — говорит Лоцман безжизненным голосом. — И нет шансов ни для кого. — Он возвращается к кораблю.

— Окер оставил нам лекарство, — кричит вдогонку Лейна. — Мы собирались испытать его на пациентах…

— Мне нужно лекарство, которое подействует немедленно, — говорит Лоцман, оборачиваясь. — Я не знаю, смогу ли прилететь сюда снова. Это — конец, понимаете?

— Ты имеешь в виду… — начинает Лейна.

— В Восстании появилась группа, которая хочет свергнуть меня с должности, — говорит Лоцман. — Они уже взяли под контроль больницы и склады с продовольствием. Если им удастся сместить меня, — а у них это получится, — у меня не будет никакого доступа к кораблям или способа отправить вас в Иные земли. Нам необходимо лекарство. Сейчас же. — Лоцман замолкает. — Восстание приказало отключить от капельниц определенный процент неподвижных.

— Сколько процентов? — спрашивает Кассия. Она выходит в центр площади, как будто у нее есть все права находиться здесь. Лейна, прищурившись, смотрит на Кассию, но разрешает ей говорить дальше. — Мы планировали, что они отключат около двух процентов неподвижных, чтобы оградить от заражения наибольшее число работников.

— Так было в самом начале, — уточняет Лоцман. — Но они повысили планку, и теперь рекомендуют двадцать процентов, и далее по нарастающей.

Один к пяти. Кого будут отключать в первых рядах? Тех, кто раньше впал в кому? Или позже? А в каком состоянии Лей?

— Это слишком много, — говорит Кассия. — В подобных мерах нет никакой необходимости.

— Алгоритм действий предусматривал, что люди будут готовы помогать,— объясняет Лоцман.— Что они не оставят неподвижных без присмотра. И Восстание распечатало хранилище образцов. Они выдают образцы тканей тем людям, которые соглашаются на отключение своих неподвижных близких в целях экономии места.

— И люди действительно идут на такой риск? — удивляется Касиия.

— Некоторые, да.

— Но они же не смогут никого вернуть. Ни у кого нет таких технологий. Ни у Общества, ни у Восстания.

— Пробирки с образцами никогда не предназначались для того, чтобы возвращать людей, — говорит Лоцман. — Их всегда использовали, чтобы контролировать народ. Поэтому я спрашиваю еще раз: Вы достали лекарство?

— Нам нужно еще время, — говорит Лейна. — Совсем чуть-чуть.

— Времени больше нет, — отрезает Лоцман. — У нас заканчивается запас продовольствия. Люди из больших городов бегут в провинции, где нападают на немногочисленных оставшихся жителей, или они покидают страну и погибают от мутаций, потому что нам не удается добраться до них вовремя. У нас заканчиваются ингредиенты для растворов, рекомендованные Окером, и пакеты для капельниц, и пока ни один ученый из провинций не сумел найти лекарство.

— Лекарство есть, — говорит Кассия. — Ксандер может показать вашим фармацевтам, как его приготовить. — И она показывает Лоцману шприц с лекарством. Кассия словно сидит за игровым столом и раскрывает все свои карты.

На секунду мне кажется, что Лейна и Колин не дадут Кассии уйти с лекарством, но никто из них не произносит ни слова. Каждый ждет следующего хода Кассии.

— На скольких пациентах вы испробовали его? — спрашивает Лоцман, выхватывая лекарство у Кассии.

— Только на одном, — говорит Кассия. — На Кае. Но мы можем сделать больше.

Эти слова вызывают у Лоцмана приступ смеха. — Один человек, — говорит он. — И почем мне знать, что Кай действительно выздоровел? Когда я видел его в последний раз, он даже еще не впал в кому.

— Он был болен, — говорит Кассия. — Ты сам видел его. И каждый здесь может подтвердить его болезнь.

— Конечно, они подтвердят, — смеется Лоцман. — Они хотят улететь в Иные Земли и согласятся со всем, что ты скажешь.

— Если у тебя больше не будет шанса приехать в деревню, — говорит Кассия, — тогда ты должен хотя бы поглядеть, что у нас есть. Это не займет много времени.

Лейна подходит ближе, улыбаясь, как будто ей изначально было все известно. Но подойдя вплотную к Кассии, тихо, чтобы не услышал Лоцман, Лейна шипит: — Кто? Кто помог тебе?

Кассия не отвечает. Она защищает людей, которые помогали ей с лекарством: меня, охранников, Анну, Ноа, Тесс.

— Лекарство приготовлено по рецепту Окера, — говорит она громко. Она смотрит на Лоцмана, но говорит для каждого, пытаясь расположить их на свою сторону. — И оно содержит ингредиент, который хотел использовать Окер. Это настоящее лекарство Окера и оно действует. — Она ступает на тропу, ведущую к лазарету. — Было бы стыдно, — бросает она Лоцману через плечо, — если бы ты проделал весь этот путь, и не получил того, что тебе нужно.

Лоцман следует за ней через площадь, и все остальные спешат за ними. Кассия распахивает дверь лазарета так, будто полностью уверена в том, что внутри дела идут замечательно. Но я замечаю, как дрожат ее губы, когда Кай смотрит на нее чистым и осознанным взглядом. Она не знала, что лекарство подействует, во всяком случае, не была уверена на сто процентов. И потом, на секунду, для них двоих исчезает весь мир, как будто никого из нас нет рядом. — Кай, — говорит она.

— Теперь мы можем убежать? — спрашивает он ее едва различимым шепотом. Каждый, включая Лейну и Колина, наклоняется поближе, чтобы услышать Кая, хотя то, что он говорит, не имеет значения ни для кого из нас.

— Нет, — говорит она. — Пока нет.

— Знаю, — отвечает он, и на его лице загорается слабая улыбка. Кассия наклоняется, чтобы поцеловать его, и его дрожащая рука тянется к ней, но безвольно повисает на полпути. И тогда я поднимаю его руку и кладу поверх ее рук. Я помогаю им воссоединиться. Всего лишь на мгновение я становлюсь частью их, но тут же отступаю в сторону.

Лоцман смотрит на Кая, потом поднимает глаза на меня. Он нам поверил? По его лицу невозможно ничего прочитать. — Окер сказал тебе лично, что это то самое лекарство? — спрашивает он напрямую. Теперь моя очередь убеждать его. Кассия и Кай сделали все от них зависящее.

— Окер рассказал мне о его работе в Обществе, — говорю я. — Я знаю, что он был частью команды, которая создавала вирусы. Знаю, как сильно он хотел найти лекарство. И я думаю, ему это удалось.

— Если то, о чем ты говоришь, правда, — говорит Лоцман, — нам необходимо провести полное испытание препарата на ком-то еще.

— Насколько надежен медицинский центр в Камасе, где меня нашла Инди? — спрашиваю я.

— Пока еще под нашим контролем, — заверяет Лоцман. Какое странное чувство — видеть, что кто-то, кому я однажды поверил, сейчас решает: верить мне или нет. Наши взгляды задерживаются друг на друге на мгновение.

Он понимает, что я чего-то не договариваю, но решает, что этого достаточно. — Я могу отвезти вас троих прямо сейчас, — говорит Лоцман. — Мы покажем Кая врачам и фармацевтам и убедим их начать испытания лекарства. Где нам найти это растение? И сколько у вас есть в наличии?

— Есть немного, — отвечает Анна. — Я выкапывала луковицы всю ночь.

— И я, кажется, знаю, где мы можем собрать еще, — добавляет Кассия. — Моя мама однажды видела целое поле таких цветов. Общество уничтожило поле и реклассифицировало земледельца, но что-то должно было остаться. Если мы сможем вылечить маму, она вспомнит, где видела цветы.

— Тогда вперед, — говорит Лоцман. — Несите Кая на корабль. — Он разворачивается на каблуках и, не оглядываясь, выходит за дверь.

— Спасибо, — говорит мне Кай, после того, как мы заносим его на борт корабля. Кассия не отходит от него ни на шаг.

— Ты бы сделал то же самое, — отмахиваюсь я.

Кассия оглядывается кругом, будто ожидает увидеть еще кого-то, но Лоцман управляет кораблем один.

— Где Инди? — спрашивает она Лоцмана, когда мы рассаживаемся по местам. — С ней все в порядке?

— Нет, — отвечает Лоцман. — Она заболела, потом сбежала и летела до тех пор, пока не закончилось топливо. Ее корабль упал на старой территории Врага. У нас не было возможности отправить хоть кого-то за ее телом.

Инди мертва. Я смотрю сначала на Кая, наблюдая за его реакцией, — его лицо искажено от боли, но он не выглядит удивленным. Непонятно как, но он уже знал. Кассия шокирована, не в силах поверить, что это правда. Тем не менее, это так. Я знаю, что вирус не может ни думать, ни чувствовать, но все равно создается впечатление, будто ему нравится забирать самых лучших из живущих на этом свете.

Глава 54. Кассия

Произошли две невозможные вещи. Кай выздоровел.

А Инди... мертва?

Огромное количество образов Инди роится в моей памяти. Инди, взбирающаяся по стенам Каньона, Инди, управляющая лодкой на реке, Инди, осторожно сжимающая в руках осиное гнездо. Как она могла умереть? Нет. Это невозможно.

Но Кай в это верит.

Кай вернулся.

Но времени нет задерживаться на этом чуде, наблюдать за его возвращением, сидеть рядом и держать его за руку, говорить с ним. Вместо этого нас спешно сажают на борт, и спустя лишь несколько минут после приземления, корабль Лоцмана снова набирает высоту. У меня не остается шанса поблагодарить Анну за луковицы, попрощаться с Элаем, поглядеть на Лейну и Колина, провожающих нас и надеющихся, что мы когда-нибудь вернемся, но уже на тех кораблях, которые повезут их в Иные земли.

***

Ксандер устроился в кресле второго пилота, а носилки Кая мы надежно закрепили в трюме, где он будет в большей безопасности. Ксандер рассказал Тесс и Ноа, какие ингредиенты он добавил в лекарство, а они поделились с ним формулой раствора Окера. Таким образом, мы расскажем провинциальным врачам рецепт лекарства, а жители деревни смогут начать лечение оставшихся неподвижных. И вновь сотрудничество, совместное дело значительно сэкономит нам время и силы.

— Будем считать это дополнительным опробованием лекарства, — сказала Лейна Лоцману. — Когда ты вернешься за нами, мы уже вылечим всех больным, и ты сможешь отвезти их назад к семьям. — Это прозвучало так, будто она никогда не сомневалась в Ксандере; будто за уничтожение лекарства из камассии они не планировали изгнать его, или еще чего похуже. Но правда в том, что лекарство по-настоящему принадлежит деревне. Анна и Окер, Колин и Лейна, Тесс и Ноа, охранники — они все являются, в своем роде, лоцманами лекарства.

Когда мы взлетаем, я сижу в кресле бегуна, но как только полет стабилизируется, я расстегиваю ремни и усаживаюсь на колени рядом с Каем, крепко сжимая его руку.

Он смотрит на обшивку корабля, и я вижу, что там нарисована настоящая картина, а не какие-то зарубки или пометки: люди стоят и смотрят в небеса, которые, кажется, падают прямо на них. Но некоторые — не все — собирают осколки неба и кладут их в рот.

— Пьют небо, — говорит Кай. — Вот что они делают, как и говорила Инди. Подобная картина была нарисована на одном из наших кораблей. — Он делает глубокий вдох. Его голос звучит тверже. — На этой картине ты привозишь воду Врагам, чтобы помочь им пережить чуму, — обращается он к Лоцману. — Не так ли?

Некоторое время Лоцман не отвечает. Затем из динамика доносится его голос, тихий и грустный, и я думаю о том, что нам в первый раз доводится слышать его настоящий голос. — Общество сказало нам, что если Враг заразится чумой, их будет легко победить и взять в плен, — говорит Лоцман. — Но когда чума начала действовать, нам дали приказ оставить их на месте.

— И смотреть, как они умирают, — произносит Ксандер.

— Да. Когда некоторые из нас брали на себя риск привезти им воду, большинство не пили ее, несмотря на засуху. Они не доверяли нам. Да и с чего бы? Мы годами убивали их одного за другим.

Я думаю о тех жаждущих, умирающих людях, которые не могли ничего пить, кроме дождя, который все не проливался.

— Значит, Враг все-таки существовал, — говорит Кай. — Но когда они исчезли, Восстание стало разыгрывать их роль. Это вы убили тех фермеров на вершине Большого Каньона, чтобы они не разоблачили вас?

— Нет, это сделало Общество. Годами они использовали жителей Отдаленных провинций в качестве заслона между центральными провинциями и Врагом. — Лоцман прочищает глотку. — Мне пришлось осознать тот факт, что нам никогда не стать настоящими мятежниками, если мы позволим фермерам, Аномалиям и Отклоненным умирать. Мы уверяли себя, что наше время еще не пришло, но мы все равно должны были попытаться.

Теплая рука Кая в темноте сжимает мою ладонь. Если бы Восстание вышло на сцену еще тогда, скольких можно было бы спасти: семью Кая, Вика, мальчика, принявшего синюю таблетку.

— Вы должны знать, что Восстание действительно существовало, — говорит Лоцман. — Ученые, придумавшие иммунитет к красной таблетке, были настоящими мятежниками. Как и твоя прабабушка. Как и многие другие, особенно те, кто служил в армии. Но потом Общество осознало, что силы их тают и что в их собственных рядах назревает бунт. Они пытались как-то контролировать положение, избавляясь от Отклоненных и Аномалий. А затем Общество начало проникать в ряды мятежников, а мы в их ряды, и все смешалось. Сейчас я уже не могу сказать, кто есть кто.

— А кто же тогда пустил чуму в водные ресурсы городов? — спрашиваю я. — Кто организовывал диверсии в Восстании, если не сторонники Общества?

— Получается, — говорит Лоцман, — что запасы воды были инфицированы последователями Восстания с благими намерениями. Им казалось, что мятеж слишком затянулся, и следовало его ускорить.

Несколько минут мы молчим, переваривая сказанное. Если случаются такие вещи — если то, что кажется помощью, превращается в горе, если бальзам приносит боль вместо исцеления, — становится ясно, какими ошибочными могут быть решения, вначале казавшиеся правильными.

— Но почему Общество не уничтожило Восстание, прекрасно зная о его существовании? — спрашивает Ксандер, прерывая молчание. — Общество могло вылечить своими силами каждого больного: Окер сказал мне, что у них всегда было лекарство. Почему Общество не заготовило достаточно лекарства, ведь тогда они могли бы контролировать болезнь и ситуацию в целом?

— Общество решило, что проще будет допустить Восстание, — произносит Кай. — Не так ли?

Не успевают эти слова слететь с его губ, как я тут же понимаю, что он прав. Вот почему переход власти прошел так гладко, с минимальным сопротивлением.

— Потому что, допустив Восстание к власти, — говорю я, — они с легкостью предвосхитили исход дела.

Предвидение конечного исхода дел. Вот, о чем говорила моя чиновница в музее Ории. Вот, чего она добивалась в моем случае, и что Общество всегда принимало во внимание.

— Общество обнаружило, что мы нашли иммунитет к красной таблетке, — говорит Лоцман.

— Люди перестали забывать события, — мне все становится понятно. — Люди жаждали перемен, мятежа, — и они его получили. А Общество осталось у власти, лишившись своего народа — включая многих, участвовавших в Восстании — и отлично сознавая, что случилось в действительности. Общество могло бы кое-что изменить, но в целом все продолжало бы идти своим чередом. — Общество должно было знать (и, скорее всего, предвидело это), что люди, в конечном счете, потеряют покой. Почему бы не допустить мятеж, если можно рассчитать итог и сохранить власть, но только под другим именем? Почему не использовать Восстание, представив его поначалу как настоящий, правдоподобно выглядящий мятеж? Общество использовало веру народа в Лоцмана и извлекло из этого выгоду.

Но все пошло наперекосяк. Чума мутировала. Люди имели больше знаний и еще больше желаний, чем предполагало Общество, даже те, кому не выпало шанса приобрести иммунитет к красной таблетке. Такие люди, как я.

Общество мертво, даже если оно еще не знает об этом.

Я верю в новое начало. Как и многие другие — те, кто писали на обрывках бумаги, вывешивая их в Галерее, те, кто из последних сил продолжали работать, чтобы позаботиться о больных, те, кто осмелились поверить, что все мы можем быть лоцманами чего-то нового и лучшего.

Шаги легки — как бархат,
Бесплотны — словно снег.
Пустыня с Морем пройдены,
За ними — пара Рек.

Я смотрю на Кая и мысленно переписываю конец стихотворения.

Поход мой завершился,
Итог: ты мой навек.

***

Дверь трюма открывается, и Ксандер спускается вниз, из кабины за его спиной струится мягкий свет. — Я подумал, что неплохо бы осмотреть Кая, — говорит он, и я улыбаюсь Ксандеру и получаю улыбку в ответ, на мгновение все кажется таким же, как раньше. Ксандер смотрит на меня с желанием и болью в глазах; мы бешено летим над неизвестными землями, и я начинаю понимать, почему Кай ответил на поцелуй Инди.

А потом все исчезает, и я могу уверенно сказать, что для нас, для Ксандера и меня, уже слишком поздно. Не потому, что больше не могу его любить, но потому, что больше не смогу достичь его.

— Спасибо, — говорю я Ксандеру, вкладывая в это слово столько же смысла, как и в слова Я люблю тебя, как и во все значимое, когда-либо произнесенное мною. И еще во мне вибрирует сильная, низкая и страстная нота сожаления. Ведь, в конце концов, я отказываю ему не потому, что не люблю его, а именно потому, что люблю. Потому, что я не смогу совершить ради него те подвиги, которые ради меня совершает Кай. Я не смогу наполнить сердце Ксандера музыкой.

***

Когда мы приземляемся в Камасе, я узнаю, что мне предстоит лететь дальше. Мы делаем остановку только для того, чтобы Ксандер мог приготовить запас лекарства, которое я возьму с собой в Кейю.

И хотя я давно мечтала об этой поездке, мне очень тяжело оставлять Кая и Ксандера.

— Я скоро вернусь, — обещаю я им обоим, и я вернусь, через несколько часов, а не дней и недель.

В глазах Кая я замечаю беспокойство, которое, несомненно, плещется и в моих глазах тоже. Нас просто преследуют прощания, так много прощаний.

Вот и у Ксандера тоже. Хантер был прав насчет одной вещи. Здесь слишком много расставаний.

***

Мы приземляемся в большом поле, совсем не похожем на посадочную полосу, неподалеку от городка в Кейе, где жили мои родители. Когда мы с пилотом и врачом покидаем корабль, я замечаю несколько фигур, идущих на встречу. Одна из них, поменьше других, вдруг срывается с места, и моя ходьба тоже превращается в бег.

Он бросается меня обнимать. Он вырос, но я все равно выше и старше, и меня не было здесь, чтобы защитить его. — Брэм, — говорю я, а затем мое горло так сильно сжимается в спазме, что больше ни слова не могу произнести.

Из-за спины Брэма появляется офицер Восстания. — Мы нашли его незадолго до вашего приземления.

— Спасибо, — выдавливаю я, а затем отступаю назад, чтобы разглядеть Брэма. Он смотрит на меня снизу вверх. Грязный, исхудавший, его глаза изменились и потемнели. Но это по-прежнему мой брат. Я поворачиваю его и облегченно вздыхаю, когда вижу красное пятно на шее.

— Они оба заболели, — говорит Брэм. — Даже несмотря на проведенную иммунизацию.

— Кажется, мы нашли лекарство, — отвечаю я, делая глубокий вздох. — Не слишком поздно? Ты знаешь, где они?

— Да, — говорит Брэм и трясет головой. Его глаза наполняются слезами, он всем своим видом умоляет меня ничего больше не говорить, не спрашивать, на какой из вопросов он ответил.

— Идем со мной, — говорит он и снова начинает бежать, как всегда мечтал сделать, прямо под открытым небом, по улицам города. Никакой офицер не останавливает ни его, ни нас, пока мы спешим по пустынным улицам под сверкающим беззаботным солнцем.

***

К моему удивлению, Брэм приводит нас не к медицинскому центру, а к крохотному городскому музею. Внутри музея все витрины оказываются разбитыми, а стекло давно сметено. Все хранившиеся здесь артефакты теперь исчезли, карта Общества закрашена и изменена. Мне хочется разглядеть поближе, что на ней отмечено, но у нас нет на это времени.

В зале лежат десятки неподвижных, занимающих каждый клочок пола. Некоторые люди поднимают глаза, когда мы входим, и их лица немного разглаживаются при виде Брэма. Он здесь свой человек.

— У них не хватало места в медицинском центре, — говорит Брэм, — поэтому мне пришлось принести ее сюда. Повезло, что у меня были кое-какие предметы для торговли. Другим людям приходится делать все возможное, сидя в своих домах. Здесь, по крайней мере, у больных есть запас питательных пакетов.

Ее. Маму. Но что с ним? Что с моим отцом?

Брэм опускается на колени.

Она выглядит такой неживой. Я стараюсь сдержать панику. Россыпь веснушек резко выделяется на фоне бледного лица; в волосах добавилось седины, но с широко открытыми глазами она выглядит очень юной. Юной и потерянной для нас.

— Я переворачиваю ее каждые два часа, как мне сказали, и раны уже зажили, хотя поначалу выглядели ужасно. — Тараторит Брэм. — Погляди, у нее есть пакет с питательными веществами, здорово, да? Их сложно достать.

— Да, просто отлично. — Я сильнее обнимаю его. — Как ты это устроил?

— Я торговал с архивистами, — отвечает Брэм.

— Я думала, все архивисты сбежали.

— Некоторые из тех, у кого оказались красные метки, вернулись и снова начали вести торговлю. — Удивляться нечему. Конечно же, некоторые архивисты не смогли противиться желанию вернуться, предчувствуя ту выгоду, которую они могут извлечь, продавая свои товары и другие безделушки.

Я наклоняюсь поближе к Брэму, шепча ему на ухо. — Мы заберем ее с собой.

— Это безопасно? — шепчет Брэм в ответ.

— Вполне, — заверяет врач Восстания. — Ее можно перевозить. Состояние стабильное, признаков инфекции нет.

— Брэм, — мягко произношу я, — у нас пока недостаточно лекарства. Восстание полагает, что мама сможет помочь им, поэтому они согласились, чтобы ее вылечили одной из первых. — Я бросаю взгляд на маму, на ее неподвижные раскрытые глаза. — И я заранее договорилась, чтобы вылечили и отца. Но где же он? Где папа?

Брэм не отвечает на мой вопрос. Он отводит взгляд.

— Брэм, ты знаешь, где папа? Они пообещали, что он может поехать с нами. У нас мало времени, нужно найти его немедленно.

И тут Брэм начинает всхлипывать, подавляя рыдания. — Умерших вывозят за город, в поля. И лишь иммунам разрешают приходить туда. — Он смотрит на меня глазами, полными слез. — Это суть моей работы на архивистов: я выезжаю на поля и идентифицирую лица умерших.

— Нет, — говорю я в ужасе.

— Все лучше, чем продавать пробирки, — отвечает Брэм. — Хотя за эту работу тоже неплохо платят. — Его глаза теперь другие: взрослые, много повидавшие. Но, с другой стороны, все те же — с упрямым огоньком, хорошо известным мне. — Я не стал этим заниматься. Продавать пробирки — это обман. А вот сообщать людям, живы или мертвы их друзья и родные — это по-честному.

Он дрожит. — Архивисты предоставили мне право выбора. К ним постоянно приходят люди, жаждущие получить либо сведения, либо пробирки, либо узнать, где находятся их любимые. Поэтому я стал помогать им. Я мог разыскать человека по фото. И в обмен мне давали то, что для меня было особенно необходимо. И для нее.

Он сделал все, что мог, чтобы позаботится о нашей матери, и я рада, что он спас ее, но цена была слишком высока. Что он повидал?

—Я не успел к нему, — говорит Брэм.

Я чуть не спросила Брэма, уверен ли он; чуть не сказала ему, что он может ошибаться, но он знает. Он видел.

Отец покинул нас, и лечить его слишком поздно.

— Нам нужно уходить, — торопит врач, помогая офицерам Восстания переложить маму на носилки. — Сейчас же.

— Куда вы ее уносите? — спрашивает кто-то с другого конца комнаты, но мы не отвечаем.

— Она умерла? — выкрикивает другой. Я слышу отчаяние в голосах.

Мы пробираемся через неподвижных и тех, кто за ними ухаживает, оставляя их позади, и мое сердце сжимается от боли. Мы вернемся, хочу я сказать им. В следующий раз мы придем с лекарством для каждого.

— Что у вас есть? — спрашивает кто-то, подавшись вперед. Архивист. — Вы нашли другой способ лечения? Сколько оно стоит?

Офицер присматривает за ним, пока мы спешно покидаем музей.

Уже на борту корабля, Брэм спускается в трюм вместе со мной и врачом, который начинает подключать маму к капельнице. Я прижимаю к себе Брэма, и он плачет и плачет, мое сердце разрывается, и кажется, что его слезы никогда не закончатся. Но вот он затихает, а все его тело начинает сотрясать крупная дрожь, и я не понимаю, как можно выдержать столько боли и не сломаться, и в то же время я знаю, что обязана выжить, во что бы то ни стало. Пожалуйста, думаю я, пусть он тоже почувствует, что надо жить вопреки отчаянию, ведь мы по-прежнему вместе, мы все еще есть друг у друга.

***

Когда Брэм засыпает, я беру маму за руку. Вместо того чтобы, как я планировала, напевать ей названия цветов, я произношу ее имя, потому что именно так сделал бы мой отец. — Молли, — говорю я. — Мы здесь. — Я вкладываю в ее ладонь бумажный цветок, и ее пальцы слегка сжимаются. Знала ли она, что эта лилия спасет нас? Насколько она была важна? Легко ли ей было найти способ переслать мне нечто, столь прекрасное?

Но, в любом случае, это сработало.

Только не достаточно быстро для моего отца.

Глава 55. Ксандер

Все это выглядит само собой разумеющимся для тебя, — сказала однажды Лей. — Не так ли? — Интересно, когда врачи смотрят, как я ввожу лекарство в капельницу, думают ли они то же самое. Пациент, получающий лекарство, стал неподвижным в течение того же отрезка времени, что и Кай — таково условие для первого испытания лекарства.

— Это все, что вам нужно делать, — инструктирую я врачей. — Вводить раствор и ждать, пока он подействует.

Врачи кивают. Они делали это и раньше. Я делал это раньше, во времена первоначальной чумы, когда я только начинал лечить и произносил громкие речи в медицинском центре. Теперь нас осталось немного. — Эти сто пациентов — единственное, что у нас есть для испытания, — объясняю я. — Мы стараемся найти больше растений, но они уже отцветают. Нам известна структура исходного состава лекарства, и люди работают не покладая рук, чтобы выяснить, как можно синтезировать это лекарство в лаборатории. Но все, о чем нужно беспокоиться вам — это забота о пациентах.

— Свежие дозы нужно давать каждые два часа. — Я показываю им, где хранятся запасы: в закрытом кабинете, под охраной вооруженных офицеров. Я не знаю, насколько они преданны, исключая, конечно, преданность Лоцману. — Вы заметите некоторые улучшения уже после второй дозы. Если их скорость выздоровления будет такой же, как у первого подопытного, они заговорят после нескольких часов, а ходить начнут в течение двух дней. Но здесь я не ожидаю подобной скорости выздоровления. Убедитесь, что не расходуете лекарство попусту.

Как будто им нужно это предупреждение. Все, что нам нужно — это больше цветов, и чтобы мама Кассии пришла в себя. Она оставалась неподвижной неделями, гораздо дольше, чем Кай, и ее выздоровление займет больше времени. Восстание до сих пор не может найти ее отчет о посадочных культурах в базе данных Общества, и мы отчаянно нуждаемся в ее помощи.

Между тем, Лоцман сформировал бригады, которые прочесывают поля и луга вблизи Камаса с четким приказом не вырывать все подряд, чтобы цветы могли вырасти на следующий год, на случай, если они снова понадобятся нам.

Я спрашиваю себя, смогут ли они устоять от искушения, ведь сохранить что-то на будущее не так-то легко, если ты не уверен в настоящем.

— Ты говоришь так, будто уверен, что это сработает, — говорит один из врачей. Их униформа давно не знала стирки, и все они выглядят крайне уставшими. Некоторых я помню еще с того времени, когда работал здесь раньше. Кажется, что прошли годы, а не недели.

— Я не знаю, сколько еще смог бы заниматься этим делом, — говорит другой врач. — А сейчас у нас хотя бы есть причина, чтобы продолжать.

Мне хотелось бы остаться и помочь, но нужно заглянуть в лабораторию и присмотреть за фармацевтами Восстания, которые готовят лекарство. — Я вернусь позже и проконтролирую пациентов, — обещаю я.

Медики начинают обходить ряды больных, распределяя лекарство. На сегодня я здесь закончил и думаю, что у меня есть пара минут, чтобы заглянуть в свое старое крыло.

***

Глаза Лей кажутся стеклянными, и она пропахла заразой. Но ее недавно переворачивали, а черные волосы заплели в косу, чтобы не мешались. И рисунки все еще висят над каждым пациентом. Врачи сделали все, что было в их силах.

Это не всегда выглядит для меня само собой разумеющимся, хочу я сказать ей, пока вливаю лекарство в капельницу. Не в данный момент. Пожалуйста, вернись. Если бы ты была здесь, это бы очень помогло.

Это лекарство я сделал в деревне. Я не отдал все дозы исследовательской группе, которая пытается искусственно синтезировать лекарство. Я припас немного для нее.

Она слегла не намного раньше, чем Кай, значит, шанс есть. Хотя она не получала лекарства Окера.

Я слышу шаги позади и оборачиваюсь. Это один из врачей, с которым я работал здесь раньше. — Я не знал, что в наше крыло доставили новое лекарство, — говорит он.

— Нет, — отвечаю я. — Группа пациентов, на которых опробуют лекарство, заболела в определенный отрезок времени, а она в этот отрезок не входит. — Я опустошаю шприц и поворачиваюсь к нему. — Но я оставил себе немного. — Я держу несколько ампул. — Возможно, я не скоро смогу вернуться сюда. Мне необходимо уехать, чтобы работать над приготовлением лекарства.

Врач опускает ампулы в карман своей униформы. — Я буду давать ей лекарство, — говорит он.

— Каждые два часа, — напоминаю ему. Я не могу просто бросить ее вот так, в одиночестве. Я знаю, как чувствовала себя Кассия в лазарете. Могу ли я доверять этому врачу? Я уверен, что здесь есть кто-то другой, кого он хотел бы вылечить, если бы мог.

— Я не собираюсь вводить его тайком кому-то другому, — говорит он. — Я хочу сначала увидеть, что оно работает.

— Спасибо, — благодарю я его.

— А оно точно работает?

— В первой экспериментальной группе — на сто процентов, — отвечаю я, оставляя при себе тот факт, что экспериментальная группа включала в себя только одного человека.

— Я должен спросить. Ты — Лоцман?

— Нет, — я на секунду останавливаюсь в дверях и оглядываюсь на Лей. Вам не придется делать то, что мы проделали с этим лекарством и Каем, уделяя одному пациенту столько внимания. Это всего лишь один человек. Но, безусловно, один человек может быть целым миром.

***

Мы получаем первый отчет о результатах: Они приходят в себя. Они выглядят лучше.

Согласно данным, пятьдесят семь человек из ста уже могут двигать глазами. Трое заговорили. Восемьдесят три пациента в целом показывают различные улучшения: если не появившаяся речь или зрение, то улучшение цвета лица, стабильное сердцебиение, и дыхание, приблизившееся к норме. Эти изменения заняли в два раза больше времени, чем у Кая, но, в конце концов, лекарство все же работает.

— Семнадцать все еще не реагируют, — докладывает главный врач. — По всей видимости, они пребывали в коме дольше, чем мы изначально предполагали. Возможно, в записи закралась какая-то ошибка.

— Не прекращайте попыток вернуть их. Влейте им дозу за полные два дня.

Врач кивает. Я включаю мини-порт и пересылаю информацию Лоцману. — Что ты об этом думаешь? — спрашивает он меня.

— Думаю, нам не стоит больше ждать, — говорю я. — Я научил врачей, как делать лекарство. Мы может поручить им вести собственные лаборатории в других городах. Но пока что у нас не получается синтезировать лекарство искусственно. Луковиц хватает?

— Для начала хватит. Но мы продолжаем поиски.

— Ты видел полученные данные, — говорю я. — Время поджимает.

— И что, по-твоему, мы должны сделать в первую очередь? — спрашивает он. — Разослать лекарство в другие города или начать здесь, а затем расширять радиус действия?

— Я не знаю. Спроси Кассию, она рассчитает все в лучшем виде. Мне пора возвращаться в медицинский центр, продолжить наблюдение.

— Хорошо, — соглашается Лоцман.

Я иду в медицинский центр. Там есть один пациент, которого мне нужно увидеть и данные которого не были включены в первоначальный отчет. Они не добрались до нее, потому что ничего не знали. Врачи приветственно кивают, когда я вхожу, но не донимают расспросами, чему я очень рад.

Рисунок над ее головой тот же самый: картина с девочкой, ловящей рыбу. Лей таращится на воду, и я улыбаюсь на всякий случай. — Лей, — говорю я. Это все, что я могу выдавить из себя, прежде чем ее глаза продвигаются самую малость и фокусируются на мне.

Она здесь.

Она видит меня.

Глава 56. Кассия

— Не спрашивай сейчас свою маму об отце или цветах, — предостерегает Ксандер. — Дай ей немного времени. Я знаю, все говорят, что у нас нет времени, но она болела гораздо дольше, чем Кай. Мы должны быть осторожны.

И я следую его совету. Я не задаю никаких вопросов, я просто сижу здесь, с Брэмом, держу ее руки и рассказываю, как мы ее любим. Лекарство действует на мою мать. Она радуется, что я здесь, и что она может видеть Брэма, но она часто отключается, выздоравливает совсем иначе, чем Кай. Она была в коме гораздо дольше.

Но мама сильная. Через несколько дней она начинает говорить шепотом. — С вами обоими все хорошо, — говорит она, и Брэм прислоняется своей головой к ее голове и закрывает глаза.

— Да, — киваю я.

— Мы кое-что отправили тебе, — говорит она мне. — Ты получила? — она смотрит на врача, пришедшего сменить капельницу, и я понимаю, что она не хочет говорить прямым текстом в его присутствии. И она не упоминает об отце. Боится спросить, потому что не хочет знать правду?

— Все нормально, — заверяю я. — Мы можем говорить открыто. И я получила письмо. Спасибо, что прислала микрокарту. И цветок… — Я останавливаюсь на мгновение, не желая торопить ее, но момент кажется подходящим. Она же сделала нам настоящий подарок. — Это калохортус, не так ли?

Она улыбается. — Да, ты вспомнила.

— Я видела их растущими в дикой природе. Они так же прекрасны, как ты и говорила.

Она крепко держится за этот разговор с цветами, как прежде я, когда была одна и боялась. Если ты поешь и говоришь о цветах и лепестках, которые возрождаются после долгой зимней спячки, тебе не приходится думать о том, чего уже не вернуть.

— Ты была в Сономе? — спрашивает она. — Когда?

— Нет, не была. Я видела эти цветы в других местах. А ты видела их в Сономе?

— Да, — отвечает мама без всяких сомнений. — В сельскохозяйственных угодьях Сономы, неподалеку от местечка под названием Дол.

Я оглядываюсь на врача, и он кивает мне перед тем, как выскользнуть из комнаты и передать информацию. Тот Калохортус был из Сономы. Мама вспомнила.

Я хочу спросить у нее о стольких вещах, но на первый раз достаточно. — Я так рада, что ты вернулась, — говорю я, опуская голову на ее плечо, мы снова вместе, но уже без него.

***

— Микрокарта все еще у тебя? — спрашивает она позже. — Могу я поглядеть ее еще раз?

— Конечно, — я придвигаю свой стул ближе к кровати и поворачиваю датапод так, чтобы ей было видно экран.

Они снова здесь, на фотографиях: дедушка со своими родителями, бабушка, отец.

— По традиции, Сэмюэль Рейес составил список любимых воспоминаний о каждом из живых членов своей семьи, — рассказывает историк.

— О своей невестке Молли он выбрал день, когда они впервые встретились. — Голос историка наполнен гордостью, как будто подтверждая значимость Обручения, каким, по моему мнению, оно и должно быть. Но также это подтверждение любви. Любви отца к своему сыну, отпустившего его и позволившего ему сделать свой выбор.

Слезы текут по щекам мамы. Они все покинули нас, все родные с той первой встречи. Бабушка, которая сказала, что у моей мамы на лице отражается солнце. Дедушка, отец.

— Любимым воспоминанием о сыне, Абране, был день, когда они впервые по-настоящему поссорились.

На этот раз я нащупываю кнопку паузы, чтобы приостановить воспроизведение. Почему дедушка выбрал именно это воспоминание? У меня столько воспоминаний об отце — его смех, сияющие глаза, когда он рассказывал о своей работе, то, как он любил мою мать, игры, которым он научил нас. Мой отец был, в первую очередь, добрым, безропотным человеком, и вопреки стихотворению, советующему обратное, я надеюсь, что именно так он ушел в свою ночь.

Почему? — спрашиваю я мягко. — Почему дедушка сказал так про папу?

— Звучит странно, не правда ли? — говорит мама, и я вскидываю на нее глаза, замечая слезы, катящиеся по ее щекам. Она знает, что его больше нет, хотя она не спрашивала, и я не рассказывала.

— Да.

— Это случилось до того, как я познакомилась с твоим отцом. Но он рассказывал мне об этом эпизоде. — Мама делает паузу, прижимая ладонь к своей груди. Очевидно, что ей тяжело дышать без него, думаю я, что-то внутри все еще давит от этой потери. — Ваш отец говорил мне, что дедушка отдал тебе стихотворения, Кассия. Он также пытался дать их твоему отцу.

Теперь я не могу дышать. — Он сделал это? — шепчу я. — И папа читал стихи?

— Только один раз. А потом вернул их назад. Не захотел хранить у себя.

Почему?

Мама качает головой. — Он всегда говорил мне, что причиной этому было то, что он был счастлив в Обществе. Он хотел, чтобы все были в безопасности, и был доволен тем, что предлагало Общество. Это был его выбор.

— Что сделал дедушка? — спрашиваю я. Я представляю, как дарю кому-то подарок, а потом получаю его обратно. Родители всегда дарят вещи, которые не нужны их детям. Дедушка пытался дать моему отцу стихи и рассказать ему о мятеже. А мои родители пытались обеспечить мне безопасность.

— Тогда-то они и поссорились, — продолжает мама. — Твоя прабабушка сохранила те стихи. Они олицетворяли собой бесспорное наследие мятежа. Но Абран считал это слишком опасным, твой дедушка брал на себя слишком большой риск. В конце концов, он согласился с выбором вашего отца. — Она убирает руку с груди и вздыхает еще глубже.

— Вы знали, что дедушка даст стихи мне? — спрашиваю я.

— Мы думали, что такое может произойти.

— Почему вы не остановили его?

— Не хотели отнимать у тебя право выбора.

— Но дедушка никогда не рассказывал мне о Восстании, — возражаю я.

— Я думаю, он хотел, чтобы ты нашла свой собственный путь, — с улыбкой произносит мама. — Он нашел свой путь в мятеже. Я думаю, именно поэтому он выбрал ссору с твоим отцом своим любимым воспоминанием. Хотя он и расстроился из-за этого, позже он понял, что твой отец проявил силу, выбирая свой собственный путь, и восхищался им за это.

Я понимаю, почему отцу пришлось исполнить последнюю волю дедушки — уничтожить его пробирку с образцом ткани, — даже если не был согласен с его выбором. Это была его очередь отдать свой долг: быть тем, кто уважает и чтит принятое решение. Отец распространил этот подарок и на меня. Я вспоминаю, что он сказал в своем сообщении: Кассия, я хочу, чтобы ты знала, я горжусь тобой за то, что ты делаешь, и за то, что ты оказалась более храброй, чем я.

— Вот почему Восстание не дало нам иммунитет к красной таблетке, — говорит мне Брэм. — Они думали, что наш отец слабак, что он предатель.

Брэм, — упрекаю я.

— Я не сказал, что верю этому. Восстание ошибалось.

Я смотрю на маму. Она закрыла глаза. — Пожалуйста, — говорит она. — Проиграй до конца.

Я нажимаю кнопку на датаподе, и историк снова рассказывает.

— Его любимым воспоминанием о внуке, Брэме, было первое сказанное им слово. Этим словом было «еще».

Брэм слегка улыбается.

— Любимым воспоминанием о внучке Кассии, — говорит историк, и я наклоняюсь ближе, — был день красного сада.

И все. Датапод потухает.

Мама открывает глаза. — Вашего отца больше нет, — говорит она, ее губы дрожат.

— Да, — киваю я.

— Он умер, когда ты была неподвижной, — говорит Брэм. Его улыбка исчезла, голос звучит тяжело и печально из-за того, что ему приходится говорить эту ужасную новость.

— Я знаю, — говорит мама, улыбаясь сквозь слезы. — Он приходил попрощаться.

— Как? — удивляется Брэм.

— Я не знаю, — говорит она. — Но он приходил, когда я была в коме, я видела его. Он был со мной, а потом ушел.

— Я видел его мертвым, но не так, как видела ты, — говорит Брэм. — Я нашел его тело.

— О, нет, Брэм, — ее голос падает до шепота от страдания. — Нет, нет, — повторяет она и крепче обнимает моего брата. — Мне жаль. Мне так жаль.

Мама крепко прижимает к себе Брэма. Я отрывисто дышу, как дышат, когда боль становится слишком сильной, чтобы плакать, когда на слезы не остается сил, потому что ты пропитан болью, и если ты дашь ей выйти наружу, то она рискует уничтожить тебя. Я пытаюсь справиться с этим, но понимаю: ничто не сможет изменить тот факт, что моего отца больше нет, что он похоронен.

Мама смотрит на меня взглядом, полным мольбы. — Можешь принести мне что-нибудь, — просит она, — какое-нибудь растение?

— Конечно.

***

Я не знаю растения так хорошо, как моя мать, поэтому не уверена, что именно сорвала во внутреннем дворике медицинского центра. Это может быть сорняк, а может и цветок. Но я думаю, она будет счастлива всему — она просто хочет, нуждается в чем-то, что разбавит стерильность ее палаты и пустоту мира в отсутствии ее мужа.

Я сворачиваю фольгу, которую захватила с собой, в подобие кружки, нагребаю туда землю, и вырываю растение.

Его корни свисают вниз, некоторые толстые, другие настолько тонкие, что легкое дуновение ветра треплет их с той же легкостью, что и листья. Когда я встаю, мои колени запылились, а руки почернели от грязи. Я несу своей маме растение, потому что отца вернуть уже никак не могу. Теперь я понимаю, почему люди хотели иметь пробирки; я тоже отчаянно нуждаюсь в чем-то, за что можно держаться.

И вдруг, пока я стою здесь с корнями, сыплющими грязь на мои ноги, воспоминание о дне красного сада возвращается ко мне. Мама, отец, дедушка, образец его тканей, семена тополя, цветы, растущие в дикой местности и сделанные из бумаги, туго свернутые красные почки, зеленая таблетка, голубые глаза Кая. Я неожиданно получила возможность последовать за путеводной нитью красного сада, я могу принять его, присоединить к листьям и веточкам, окунуться с головой до самых корней.

Дыхание перехватывает, когда я вспоминаю.

Вспоминаю все.

***

Руки моей матери измазаны грязью, но я могу разглядеть белые линии на ладонях, когда она поднимает саженцы. Мы стоим в Питомнике со стеклянной крышей, и его испарения сталкиваются с прохладой весеннего утра.

— Брэм вовремя успел на учебу, — говорю я.

— Спасибо, что дала мне знать, — благодарит она с улыбкой. В те редкие дни, когда и она, и отец рано уходят на работу, мне полагается провожать Брэма на поезд в начальную школу. — Куда теперь пойдешь? У тебя есть еще немного времени до начала работы.

— Может, загляну к дедушке, — говорю я. Будет нелишне отвлечься от ежедневной рутины, ведь скоро состоится Банкет дедушки. Как и мой. Так что нам есть, что обсудить.

— Конечно, — соглашается мама. Она пересаживает саженцы из плошек, где они были посеяны рядками, в их новые дома, маленькие горшочки с питательным субстратом.

— Корней не так уж много, — замечаю я.

— Пока нет. Но потом их будет больше.

Я быстро целую ее и убегаю. Больше нельзя задерживаться на ее работе, нужно успеть на аэропоезд. Я встала пораньше вместе с Брэмом, и это дало мне немного свободного времени, но не достаточно.

Весенний ветер игрив, он толкает меня в одну сторону и тянет в другую. Он кружит в воздухе последние осенние листья, и мне становится интересно: если я спрыгну с платформы аэропоезда, поймает ли меня ветер и закружит?

Я не могу думать о падении, не подумав о полете.

Я могла бы взлететь, думаю я, если бы нашла способ смастерить крылья.

По дороге к станции я прохожу мимо заросшего Холма, когда слышу оклик: — Кассия Рейес? — спрашивает работница. Ее одежда на коленях заляпана грязью, как и у моей мамы, когда она погружается в работу. Совсем молодая девушка, на несколько лет старше меня, в руке она держит саженцы с длинными переплетенными корнями. Интересно, на посадку несет или выкорчевала?

— Да? — отвечаю я.

— Мне нужно поговорить с тобой, — говорит она. Из-за ее спины появляется мужчина. Они примерно одного возраста, и что-то подсказывает мне, что Они могли бы быть отличной Парой. Мне никогда не позволялось взбираться на Холм, и я оглядываюсь на буйно разросшийся лес за спинами рабочих. Интересно, каково это — побывать в таком диком месте?

— Нам нужно, чтобы ты отсортировала кое-что для нас, — говорит мужчина.

— Простите, — я возобновляю шаг. — Я сортирую только на работе. — Они не чиновники, и даже не мои начальники или руководители. Это не положено по протоколу, и я не буду нарушать правила ради незнакомцев.

— Это может помочь твоему дедушке, — говорит девушка.

И я останавливаюсь.

— Есть одна проблема, — говорит она. — Возможно, после всего он не сможет претендовать на сохранение образца его тканей.

— Нет, не может быть.

— Боюсь, что это правда, — кивает мужчина. — Есть доказательство, что он крал у Общества.

Я смеюсь. — Крал что? — спрашиваю я. Квартира дедушки практически пуста.

— Кражи произошли уже давно, — поясняет женщина, — когда он работал в библиотеке Реставрации.

Мужчина достает датапод. Он старый, но фотографии на экране четкие. Дедушка в молодости, держит в руках артефакты. Вот дедушка закапывает артефакты в лесной чаще. — Где это? — спрашиваю я.

— Здесь, — отвечают они. — На Холме.

Фотографии охватывают промежуток времени в несколько лет. Дедушка стареет, когда я прокручиваю их. Он занимался этим очень, очень долгое время.

— И Общество только сейчас обнаружило эти фотографии? — интересуюсь я.

— Обществу ничего не известно, — говорит женщина. — Мы бы хотели оставить все как есть, чтобы он отпраздновал свой Банкет и сохранил образцы тканей. Нам нужна твоя помощь, в противном случае мы выдадим его Обществу.

Я трясу головой. — Я не верю вам. Эти фотографии могли быть изменены. Вы могли их подделать. — Но мое сердце бьется быстрее. Я не хочу, чтобы дедушка попал в неприятности. И мысль о его образце тканей — единственная вещь, которая делает предстоящий Банкет более-менее переносимым.

— Спроси своего дедушку, — говорит мужчина. — Он скажет тебе правду. Но у тебя не так много времени. Сортировка, в которой нужна твоя помощь, состоится сегодня.

— Вы выбрали не того человека. Я еще обучаюсь. Я еще даже не получила окончательное назначение на работу.

Я должна их проигнорировать или донести на них Обществу. Но они выбили меня из колеи. Что, если они предоставят свою историю — правда это или нет — Обществу? Тогда безумная надежда наполняет мое сердце: если они сделают это, отложит ли Общество Банкет дедушки, пока будут заниматься расследованием? И мы ухватим для нас еще немного времени? Но потом я понимаю, что этого не случится. Общество проведет Банкет и возьмет образцы, как запланировано, а затем, если будет достаточно доказательств, они могут вынести решение уничтожить их.

— Нам нужна твоя помощь, чтобы добавить данные к сортировке, — говорит мужчина.

— Это невозможно, — отвечаю я. — Я обычно сортирую только существующие данные и не вношу ничего нового.

— Тебе не нужно будет ничего вносить. Все, что от тебя требуется, это прибегнуть к дополнительному набору данных и перенести оттуда некоторые данные.

— Это также невозможно. У меня нет соответствующих паролей. Я могу задавать только видимую на экране информацию.

— У нас есть код, который позволит тебе сделать любую выборку. Ты сможешь подключиться к главному компьютеру Общества, когда будешь сортировать  информацию.

Я стою, слушая, чего они хотят от меня. Когда они заканчивают, я чувствую себя странно и запутанно, как будто ветер, в конце концов, поднял меня и заставил кружиться. Это действительно происходит? Сделаю ли я то, о чем они меня просят?

— Почему вы выбрали меня? — спрашиваю я.

— Ты подходишь по всем параметрам, сегодня у тебя состоится сортировка.

— К тому же, ты одна из самых быстрых, — добавляет женщина. — И самых лучших. — Затем она говорит что-то еще, что звучит как: И ты забудешь.

***

После того, как они заканчивают объяснять, что от меня требуется сделать, у меня остается совсем немного свободного времени. Но я все равно схожу на остановке рядом с квартирой дедушки. Мне нужно поговорить с ним перед тем, как определить направление своих действий. И люди из Питомника были правы: дедушка расскажет мне правду.

Он прогуливается в сквере, и когда видит меня, на его лице проскальзывают удивление и радость. Я улыбаюсь ему, но перехожу сразу к делу. — Мне нужно идти на работу, — говорю я. — Но есть кое-что, о чем мне нужно узнать.

— Конечно, что случилось? — Его взгляд становится пронзительным.

— Ты когда-нибудь, — спрашиваю я, — брал что-то, что тебе не принадлежит?

Он не отвечает. Я вижу вспышку удивления в его глазах. Не могу сказать, удивлен ли он вопросом или тем, что мне известно. Потом он кивает.

— У Общества? — шепчу я так тихо, что едва слышу саму себя.

Но дедушка понимает. Он читает по губам. — Да, — говорит он.

Глядя на него, я знаю: ему есть, что рассказать мне. Но я не хочу этого слышать. Я услышала достаточно. Если он признал даже это, тогда то, что они говорят, может быть правдой. Его образец ткани может быть в опасности.

— Я зайду попозже, — обещаю я, разворачиваюсь и бегу по тропинке, под деревьями, усыпанными красными почками.

***

Работа сегодня другая. Норы, моей наставницы, нигде не видно. И я не узнаю многих людей в сортировочном центре.

Чиновник берет на себя руководство залом, как только мы рассаживаемся по своим местам. — Сегодня будет немного другая сортировка, — объявляет он. — Экспоненциальный попарный отбор, включающий личностные данные из подгрупп Общества.

Люди из Питомника были правы. Они сказали, что именно этот вид сортировки я буду делать сегодня. И они выдали мне больше сведений, чем сейчас сообщает Общество. Та женщина упомянула, что данные будут использоваться для предстоящего банкета Обручения. Моего банкета. Общество обычно не сортирует, когда до банкета остались считанные дни. И еще люди из Питомника сказали, что некоторые из тех, кому положено находиться в базе данных Обручения, были намеренно не включены туда Обществом.

Сведения об этих людях находятся в базе данных Общества, но их не собираются направлять в базу данных Обручения. И если я сделаю то, о чем меня попросили, я изменю существующее положение вещей.

Мужчина и женщина сказали, что те люди тоже должны находиться в базе данных, что это нечестно исключать их оттуда. Так же, как нечестно будет уничтожить образцы тканей дедушки.

Я делаю это ради дедушки, но также и для себя. Я хочу найти свою настоящую Пару, со всеми включенными возможностями.

Когда я обращаюсь к дополнительным данным, и ничего не происходит, не звучит сигнал тревоги, у меня вырывается слабый вздох облегчения. Из-за себя, что меня еще не поймали, и из-за того человека, которого я вернула на законное место в базу данных.

Данные выражены в цифрах, так что я не знаю ни имен, ни чему вообще соответствуют эти цифры; я только знаю, какие цифры безупречно подходят друг к другу, потому что чиновник указал нам, на что нужно обращать внимание. Я не изменяю саму процедуру сортировки, лишь возвращаю данные в базу.

В Центре должны быть специальные сортировщики для этой процедуры. Но они используют не их, они используют нас. Интересно, почему. Я думаю о тех критериях, благодаря которым, как сказали рабочие Питомника, я отлично подхожу для этой работы.

Может, Общество руководствовалось теми же самыми критериями? Я быстра, я хороша в сортировке и я… забуду? Что это значит?

— Смогут ли они отследить, что это я внесла изменения? — спросила я людей из Питомника.

— Нет, — ответила женщина. — Мы проникли в протоколы Обручения и можем перенаправить твои выборки таким образом, что неверный идентификационный номер заменит твой. Если кто-то решит заняться расследованием, все будет выглядеть так, будто тебя там никогда не было.

— Но моя наставница узнает меня, — протестую я.

— Твоя наставница не будет присутствовать на этой сортировке, — говорит мне мужчина.

— А чиновники…

Женщина прерывает меня. — Чиновники не вспомнят имен или лиц, — говорит она. — Вы для них просто машины. Если мы заменим твой идентификационный код и фотографию на поддельные, они не смогут вспомнить, кто действительно был там.

Вот тогда я поняла, почему Общество не доверяет технике. Ее легко можно подменить и подтасовать данные. Как и людей, которым Общество тоже не доверяет.

— Но другие сортировщики…

— Поверь нам, — сказал мужчина. — Они не вспомнят.

Наконец, мы закончили работу.

Я отрываю взгляд от экрана. В первый раз мои глаза встречаются с глазами других людей, которые работали над этой сортировкой. Я нервничаю. Мужчина и женщина из Питомника ошибались. Сегодня все по-другому, необычно для всех сортировщиков в этом зале. Несмотря ни на что, я запомню других работников — эту девочку с веснушками, этого мужчину с уставшими глазами. И они запомнят меня.

Я чуть не попадаюсь.

— Пожалуйста, — произносит один из чиновников в центре зала, — извлеките красные таблетки из контейнеров. Не принимайте таблетку, пока мы не подойдем и не проконтролируем.

Зал синхронно вздыхает, но повинуется. Я кладу таблетку себе на ладонь. Годами я внимала слухам о красной таблетке. Но никогда не предполагала, что должна буду принять ее. Что случится, если я это сделаю?

Чиновник останавливается передо мной. Я колеблюсь, внутри нарастает паника.

— Давай, — говорит он, и я кладу таблетку в рот, а он наблюдает за тем, как я глотаю.

***

Во рту ощущается слабый привкус слез, я еду в аэропоезде без всякого понятия, как я здесь оказалась или что сегодня случилось.

Что-то не так, но я знаю, что мне нужно к дедушке. Я должна найти его. Это все, о чем я могу думать. О дедушке. Все ли ним в порядке?

— Где ты была? — спрашивает он, когда я прихожу.

— Работала, — я говорю это, потому что приехала с той стороны. Но я не могу сосредоточиться. Я не уверена, что именно случилось. Хотя, здесь я чувствую себя хорошо. Снаружи так красиво.

Это редкий момент весны, когда и почки на деревьях и цветы на земле красные. Воздух прохладный и в то же время теплый. Дедушка смотрит на меня ясным и решительным взглядом.

— Ты помнишь, что я сказал тебе однажды о зеленой таблетке? — спрашивает он.

— Да. Ты сказал, что я достаточно сильная, чтобы обходиться без нее.

— Зеленый сквер, зеленая таблетка, — говорит он, цитируя себя. — Зеленые глаза зеленой девочки.

— Я навсегда запомню тот день.

— Но этот день тебе вспомнить нелегко, — взгляд дедушки наполнен пониманием и сочувствием.

— Да, но почему?

Дедушка не отвечает, во всяком случае, прямо. — Была отличная фраза для по-настоящему незабываемого дня, — говорит он вместо этого. — Красный день календаря. Помнишь?

— Не уверена, — я сжимаю голову руками. В мыслях туман и полный разброд. Лицо дедушки выражает грусть и одновременно решительность. Во мне тоже начинает крепнуть решительность.

Я поворачиваюсь к красным почкам и цветам. — Или, — меня словно молнией пронзает мысль, — можно назвать это Днем красного сада.

— Да, — кивает дедушка. — День красного сада. День памяти.

Он наклоняется ближе. — Тебе будет сложно вспомнить. Даже память об этих минутах потускнеет со временем. Но ты сильная. Я знаю, ты вспомнишь все.

***

И я вспоминаю. Благодаря дедушке. Он крепко привязал день красного сада, подобно флагу, к моей памяти, так же, как мы с Каем привязывали полоски красной ткани, чтобы отметить препятствия на Холме.

Дедушка не мог вернуть мне все воспоминания, потому что я так и не рассказала ему, что я сделала, но он смог вернуть мне некоторую часть, помог узнать, что я потеряла. Дал подсказку. День красного сада. Я могу выстроить оставшиеся воспоминания по камешкам, которые приведут меня на другую от забвения сторону, помогут отыскать воспоминания на другом берегу реки памяти.

Дедушка верил в меня, и он предполагал, что я могу восстать. Я так и делала, сначала в мелочах, несмотря на то, что верила в Общество. Я думаю о том, как сделала игру для Брэма на его скрайбе, когда мы были маленькими. Как я рассердилась, когда проглотила тот кусочек пирога на банкете. Как Ксандер и я не рассказали чиновникам о том, что он потерял в бассейне свой контейнер с таблетками. Как мы нарушили правила из-за Эм, когда дали ей зеленую таблетку.

После того, что я узнала, я думаю, что ко мне в тот раз обратились повстанцы. Они угрожали дедушке, и я выполнила их просьбу. Я добавила людей в базу данных Обручения. Тогда я не знала, кем были эти люди. Я и предположить не могла, что они были Отклоненными.

И Восстание, и Общество использовали меня, потому что знали, что я все забуду.

Общество знало, что я забуду, что сортировала данные для банкета Обручения, и Восстание знало, что я не смогу предать их, если не вспомню, что я сделала. Лоцман даже упомянул об этом, когда вез нас в Эндстоун. — Ты помогала нам раньше, — сказал он, — хотя и не помнишь этого.

Но сейчас я вспоминаю.

Почему повстанцы заставили меня добавить Отклоненных в базу данных? Надеялись ли они, что это сработает как Реклассификация? Или они просто пытались подорвать власть Общества?

И почему Общество использовало меня и других сортировщиков в тот день? Неужели сортировщики из Центра уже тогда начали заболевать чумой?

Следом по цепочке всплывает другое воспоминание.

Я обручала и в другое время, в Центре.

Вот что случилось в тот день, когда я нашла записку в рукаве, где написала одно слово — помни.

У Общества начались проблемы из-за чумы. Они не могли понять, что делать с людьми, впадавшими в кому. Как долго Общество использовало людей, чтобы сортировать для банкетов, и давало нам красные таблетки, чтобы мы забыли поспешность, неорганизованность их действий?

Моя чиновница не знала, кто внес Кая в базу данных для Обручения.

Но мне это хорошо известно. В конце концов, я могу сортировать данные и анализировать их.

Это была я.

Я внесла его, не догадываясь об этом. А потом кто-то — я сама или кто-то другой в зале — соединил его, и Ксандера, в пару со мной.

Обнаружила ли это когда-нибудь моя чиновница? Смогла ли она предсказать это в качестве финального исхода? Пережила ли она вообще чуму и мутацию?

Из всех людей Общества, были ли Кай и Ксандер единственные, которые подходили мне больше всего? Заметило ли Общество, что у меня было две Пары, или они просто сделали ошибочное сохранение и пропустили этот случай? Или у Общества даже не было заготовленной процедуры для подобных нестыковок, они верили, что такое никогда не случится, доверяли собственным данным и своему убеждению, что существует только одна-единственная Пара для каждого человека?

Так много вопросов, и я, возможно, никогда не получу на них ответы.

***

Я не хочу слишком о многом расспрашивать свою маму сейчас, когда она только выздоравливает. Но она сильная, такая же, каким был мой отец. Теперь я понимаю, сколько мужества надо было иметь, чтобы выбрать такую жизнь, какую ты хочешь, что бы там ни происходило.

— Дедушка, — начинаю я. — Он был членом Восстания и он крал у Общества.

Мама берет у меня растение и кивает. — Да, — говорит она. — Он брал артефакты из библиотеки Реставрации. Но он крал у Общества не по просьбе Восстания. Это была его личная миссия.

— Он был Архивистом? — спрашиваю я, сердце уходит в пятки.

— Нет, но он торговал с ними.

— Почему? Что он хотел?

— Для себя ничего. Он организовывал вывоз Аномалий и Отклоненных из провинций.

Неудивительно, что дедушка так удивился, когда я рассказала ему о микрокарте и о том, что обручена с Отклоненным.

Он-то надеялся, что они все уже далеко и в безопасности.

Какая ирония. Дедушка пытался помочь этим людям, вывозя их из Общества. Я же внесла их обратно в базу для Обручения. Мы оба думали, что делаем правильные вещи.

Общество и Восстание использовали меня, когда я им была нужна, устраняли, когда была не нужна. Но дедушка всегда знал, что я сильная, всегда верил в меня. Он верил, что я могу обойтись без зеленой таблетки, что могу вернуть воспоминания после красной таблетки. Интересно, что бы он подумал, если бы узнал, что я также подверглась воздействию синей таблетки, и продолжала идти вперед.

Глава 57. Кай

— Есть наводка, — объявляет Лоцман.

Нет нужды спрашивать — Какая? Наводка всегда приводит к одной и той же цели — к потенциальному местонахождению цветка, из которого изготовляют лекарство.

— Где? — спрашиваю я.

— Отправляю координаты, — принтер на панели управления начинает выдавать информацию. — Это небольшой город в Сономе.

Родная провинция Инди. — Это рядом с морем? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает Лоцман, — в пустыне. Но наш источник был уверен в этом месте. Она вспомнила название города.

— И источник информации... — начинаю я, хотя думаю, что уже догадался.

— Мама Кассии, — заканчивает Лоцман. — Она вернулась.

***

Заходя с востока, вдалеке от города я вижу длинный участок полей, на котором перекопана вся земля. Сейчас утро. На землю полей выпала роса, и они сверкают, словно маленькое море, на которое обрушились лучи солнца.

Не теряй надежды, говорю я себе. Мы думали, что увидим лекарственные поля, но там оказалось лишь несколько цветков.

На ум приходят строки из стихотворения Томаса:

Хоть мудрый знает — не осилишь тьму,
Во мгле словами не зажжешь лучей —
Борись, борись, не уходи безропотно во тьму.

Возможно, это был наш последний шанс зажечь свет, последний шанс, чтобы вылечить значительное количество людей, прежде чем их болезнь перейдет в последнюю стадию. А теперь вся наша борьба — наши полеты, сортировка Кассии, лекарство Ксандера — уйдет во мглу.

Два корабля приземлились на окраине поля.

Внешне я ничем не проявляю свое замешательство и начинаю снижать высоту. Но внутри каждый раз мелькают мысли, когда я вижу замершие в ожидании другие корабли. Кто их пилоты? В настоящее время Общество выглядит бездействующим, а Лоцман и его мятежники поднялись на вершину власти благодаря лекарству, привезенному с гор. Его люди следят за порядком; под их надзором рабочие распределяют остатки пищевых припасов. Здоровые люди отсиживаются в своих домах, иммуны помогают ухаживать за неподвижными, в городах установлено некое подобие порядка.

Теперь Лоцман пользуется достаточным уважением пилотов и офицеров, владеет ситуацией, поэтому Общество оттянуло свои силы из Восстания, позволив им заниматься поисками цветов для лекарства. Но когда-нибудь Общество вернется. И однажды людям придется решить, чего они хотят.

Но вначале нам нужно вылечить их.

Я сажаю корабль на длинную пустынную дорогу, рядом с другими кораблями.

Лоцман идет мне навстречу, а на расстоянии я замечаю аэромобиль, парящий в воздухе ближе к городу.

— Офицеры думают, что они нашли кого-то, кто сможет нам помочь, — говорит Лоцман. — Человека, который знал того, кто засеял эти поля и готов об этом поговорить.

Мы пересекаем заросшую травой канаву, разделяющую поле и пыльную дорогу. Эта территория ограждена забором из колючей проволоки. Но я уже почти угадываю лилии.

Растущие под необычным углом, они выглядывают из холмиков и долин, покрытых грязью, они здесь — белые цветы, размахивающие рекламными заголовками о лекарстве.

Я тянусь через проволоку и разворачиваю один цветок к нам; его форма совершенна. Три изогнутых лепестка составляют цветочную чашечку с красными прожилками внутри.

— В прошлом году Общество вспахало поля, — говорит человек из города, подходя к нам сзади. — Но этой весной они снова взошли.

Он качает головой. — Я не знаю, кто из нас хотя бы заметил или подумал прийти сюда, болея чумой.

— Эти луковицы можно употреблять в пищу, — говорит Лоцман. — Вы знали об этом?

— Нет.

— До того, как Общество распахало эти поля, кто засеивал их? — спрашивает Лоцман.

— Человек по имени Джейкоб Чайлдс, — отвечает мужчина. — Я не должен был помнить, что поля распахали, но я помню. И я не должен был помнить, что они увезли Джейкоба. Но они увезли его.

— Нужно организовать тщательный сбор луковиц, — говорит Лоцман. — Можете помочь нам с этим? Знаете ли вы людей, которые были бы готовы поработать?

— Да, но их мало. Большая часть больны или прячутся.

— Мы подключим своих людей, — говорит Лоцман. — Но нужно приступить к работе немедленно.

Легкий ветерок теребит лепестки. Они как маленькие волны, танцующие в зеленом заливе травы.

***

Несколько дней спустя я возвращаюсь после доставки очередной партии лекарства в Центр, когда из динамика снова доносится голос Лоцмана. Его голос пугает меня, так же как и выбор времени, когда он выходит на связь — знает ли он, что я задумал? Мой полет не должен был насторожить его. Маршрут, назначенный мне, был идеален, максимально близок к тому месту, где мне необходимо побывать и сделать то, что я должен.

— Нет никаких записей о человеке по имени Джейкоб Чайлдс, — говорит Лоцман. — Он просто исчез.

— Это не удивительно, — отвечаю я. — Я уверен, что Общество, нисколько не мешкая, отправило его на реклассификацию и смерть.

— Я также попросил людей заняться поисками Патрика и Аиды Маркхем, — продолжает Лоцман. — Их нет ни в каких базах данных, ни Общества, ни Восстания.

— Спасибо, что нашли время поискать, — благодарю я. Очень многие хотят знать о своих семьях, но наши ресурсы слишком ограничены, чтобы заниматься поисками, даже через базу данных.

— Я не могу сейчас разрешить тебе искать их. Нам все еще нужны ты и твой корабль для доставки лекарства.

— Я понимаю, — отвечаю я. — Буду искать их в свободное время.

— В данный момент у тебя нет никакого свободного времени. Твои часы отдыха предназначены именно для отдыха. Мы не можем позволить тебе летать изнуренным.

— Я должен найти их, — настаиваю я. Я обязан им всем. Через Анну я узнал, что Патрик и Аида торговали и жертвовали даже большим, чем я изначально думал. Я спрашиваю Лоцмана о том, о чем никогда не спрашивал раньше. — Неужели нет никого, кого нужно найти тебе?

Я зашел слишком далеко. Лоцман не отвечает.

Я смотрю вниз на темную землю, и яркие огни попадают в поле моего зрения, именно там, где им положено быть.

В течение нескольких недель, пока я летал за лекарством, я останавливался в каждой провинции Общества по нескольку раз.

Кроме Ории.

Лоцман не позволяет никому из нас приземляться в тех провинциях, откуда мы родом, иначе мы отыщем там слишком много знакомых людей, и появится соблазн изменить порядок доставки лекарства.

— Были такие люди, — наконец отвечает Лоцман. — Но я знал, где их найти. А тут все равно, что искать иголку в стоге сена. Ты даже не знаешь, с чего начать. Это займет слишком много времени. Сейчас. Но позже ты сможешь.

Я не отвечаю ему. Мы оба знаем, что позже часто означает слишком поздно.

Лекарство работает, так же как и сортировка Кассии, которая докладывает нам, куда двигаться дальше. Так мы спасаем оптимальное число людей. Она высказывает свое мнение, как мы должны поступить, компьютеры и другие сортировщики подтверждают ее решение — ее ум так же хорош и ясен, как все лучшее в этом мире.

Но мы не можем спасти всех. Около одиннадцати процентов неподвижных не возвращаются совсем, другие пациенты умирают от инфекций.

Я иду на снижение.

— Кажется, я ясно дал понять, что ты не можешь искать их сейчас, — говорит Лоцман.

— Да, — отвечаю я. — Я не позволю людям умирать, охотясь за невозможным.

— Тогда что ты делаешь? — снова спрашивает Лоцман.

— Мне нужно приземлиться здесь.

— Их нет в Ории. Кассия сочла крайне маловероятным, что они находятся в пределах этой провинции.

— Она рассчитала наивысшую вероятность, что они умерли в Отдаленных провинциях, — говорю я. — Не так ли?

Лоцман замолкает на мгновение. — Да, — отвечает он.

Я кружу до тех пор, пока не нахожу хорошее место для посадки. Пролетая над Холмом, я раздумываю, где сейчас зеленый шелк от платья Кассии — маленькое рваное знамя, полоскавшее под небом, теперь похоронено в земле. Или выгорело на солнце. Его смыло дождем. Унесло ветром.

— Ория все еще нестабильна, а ты слишком важен, — говорит Лоцман. — Тебе нужно вернуться.

— Это не займет много времени, — повторяю я, заворачивая корабль на посадку. Это судно не похоже на корабли Лоцмана. Оно не может переключиться на режим пропеллеров и сесть точно по месту.

Улица вряд ли будет достаточно протяженной для посадки, хотя мне известен каждый ее метр. Я ходил по ней все эти годы. С Патриком и Аидой, и они всегда держались за руки.

Колеса ударяются о землю, металлические подкрылки раскрываются, создавая сопротивление и замедляя ход корабля. Дома проносятся мимо, и как раз в конце улицы я успеваю остановить корабль. Через лобовое стекло я могу заглянуть в окна некоторых домов, если, конечно, они не закрыты ставнями.

Я выбираюсь из корабля и двигаюсь так быстро, как могу. Мне нужно пройти всего несколько домов. За цветами в садах никто не ухаживает, они выглядят дикими и заброшенными. Я останавливаюсь у двери дома, где раньше жила Эм. Окна разбиты. Я заглядываю внутрь, но дом пуст, и, судя по всему, уже давно: пол устилают листья. Наверно, их принесло ветром из другого городка, ведь у нас деревьев больше нет.

Я продолжаю свой путь.

Когда я был в коме, я слышал, что Анна рассказывала о моих родителях, о Патрике, Аиде и Мэттью.

Мать с отцом не могли уберечь меня. Поэтому, умирая, они отправили меня поближе к Обществу, и надеялись, что это сработает. Патрик и Аида приняли меня и полюбили, как родного.

Я никогда не забуду крики Аиды и лицо Патрика, когда чиновники забирали меня, или как они пытались дотянуться до меня или друг до друга.

Общество четко представляло свои действия, когда обручило Патрика и Аиду.

Если бы я был обручен с Кассией, если бы я знал, что проживу восемьдесят лет безмятежной жизни, и большинство из них проведу с ней, я не знаю, имел бы я силы, чтобы пытаться свергнуть Общество.

Ксандер имел.

Я иду по дорожке и стучу в дверь дома, где он раньше жил.

Глава 58. Ксандер

За последние недели у нас произошло несколько достижений по делам лекарства. Сначала нашли поля, о которых рассказала мама Кассии, это позволило нам сделать больше лекарства и быстро раздать его людям. Потом мы выяснили, как синтезировать белки калохортуса в лаборатории. Лучшие из умов, оставшихся в Восстании и Обществе, объединились, чтобы работать над этой проблемой.

И работа все кипит. Людям становится лучше. Даже если мутация вернется, у нас теперь есть лекарство. Конечно, до тех пор, пока вирус снова не изменится. Но сейчас данные говорят о том, что худшее уже позади. Я бы не стал доверять никаким данным, если бы их сортировала  не Кассия.

Сейчас мы переживаем другое время: люди чувствуют себя хорошо, и им необходимо выбрать, в каком мире они хотят жить. Я не знаю, придется ли нам пройти через это так же, как мы прошли через чуму.

— Ты спас мир, — любит поговаривать мой отец.

— Нам просто повезло, — отвечаю я. — Нам всегда везет.

И мы действительно счастливчики. Посмотрите на мою семью. Брат вернулся домой из Ории, когда чума только вырвалась наружу, им всем удавалось избегать заражения почти до самого конца. И даже когда они заболели, Кай прибыл как раз вовремя, чтобы привезти их сюда, и мы смогли исцелить их.

— Мы старались держать горожан в единении, — рассказывает отец.

И, к его чести, они смогли. Они делились едой, заботились друг о друге так долго, как могли.

Не похоже, что они делали что-то неправильно. Моя семья всегда считала, что если ты упорно трудишься и делаешь правильные вещи, то, скорее всего, у тебя все получится. И они не глупы. Они понимают, что не всегда все будет хорошо. На их глазах происходили страшные вещи, и это разрывало им сердце и заставляло страдать по-настоящему.

Я ханжа, знаю, ведь со мной ничего такого плохого не случилось. Родные Кая пропали без вести. Кассия потеряла отца.

Но не мы, не семья Кэрроу. У нас все прекрасно. Даже у моего брата, который, оказывается, никогда не вставал в ряды Восстания. Я ошибся в нем. Я ошибался во многом.

Но лекарство, которое мы создали, работает.

***

Когда подходит время перерыва, я покидаю медицинский центр и иду к реке, протекающей через центр Камаса.

Теперь, когда заграждения снесли, и мутация находится под контролем, люди снова вспомнили обычай прогуливаться вдоль реки. На набережную, неподалеку от медицинского центра, ведет целый ряд бетонных ступенек, вырубленных в пологой насыпи.

Кай и Кассия иногда ходят туда, когда он возвращается с поручения, и однажды я нашел его там, в одиночестве смотревшим на воду.

Я сел рядом с ним. — Спасибо, — сказал я. Тогда мы увиделись в первый раз после того, как он привез мою семью на лечение.

Кай кивнул. — Я не смог вернуть свою семью, и понадеялся, что найду твою.

— И ты нашел, — сказал я, стараясь, чтобы в моем голосе не прозвучала горечь. — Точно там, где их бросило Общество.

Кай поднял брови.

— Я рад, что они вернулись, — сказал я ему. — Я твой должник на всю жизнь за то, что ты привез их сюда. Кто знает, как долго им пришлось бы ждать, чтобы получить лекарство другим путем.

— Это меньшее, что я мог сделать, — ответил Кай. — Ведь вы с Кассией вылечили меня.

— Как ты понял, что любишь ее? — спросил я. — Когда ты впервые что-то к ней почувствовал, она тебя даже не знала. Она ничего не знала о том, где ты был.

Кай ответил не сразу. Он смотрел на воду. — Однажды мне пришлось положить тело в реку, — сказал он, наконец, — до всех этих событий. Один Отклоненный умер в лагере раньше, чем планировало Общество, и офицеры приказали нам избавиться от улик. Тогда я и познакомился со своим другом Виком.

Я киваю. Я слышал, как они говорили о Вике.

— Вик влюбился в ту, с кем ему не положено было быть, — сказал Кай. — И, в конце концов, он умер за эту любовь. — Затем Кай посмотрел на меня. — Я хотел продолжать жить после того, как умерла моя семья. Но я не чувствовал себя живым, пока не встретил Кассию.

— Но ты не чувствовал, что она действительно тебя знает, да? — спросил я снова.

— Да, — говорит Кай, — но я чувствовал, что она могла бы знать.

***

Я спускаюсь к воде по широким ступеням. Кая сейчас там нет, но я замечаю знакомую фигуру. Это Лей с ее длинными черными волосами.

Прошли дни с тех пор, когда я видел ее, даже мельком. После того, как она поправилась, она вернулась к работе, и наши пути редко пересекались с тех пор. Когда мы все же встречались, то оба кивали и улыбались и говорили «привет». Она, вероятно, знает, что я работаю с лекарством, но у нас не было возможности поговорить.

Я застываю в нерешительности, но она смотрит на меня и с улыбкой делает знак подойти ближе. Я сажусь рядом с ней и чувствую себя дураком. Я не знаю с чего начать.

Но она знает. — Где ты был? — спрашивает она меня.

— В горах, — отвечаю я. — Лоцман забрал туда некоторых из нас. Вот где мы нашли лекарство.

— Наверно, именно ты его нашел, — предполагает она.

— Нет, это Кассия выяснила.

— Твоя Пара, — кивает она.

— Да, — говорю я. — Она жива, и с ней все хорошо. Она здесь.

— Я думаю, что видела ее, когда она разговаривала с тобой. — Ее глаза ищут мои, пытаясь понять, что я не досказал.

— Она любит другого, — говорю я.

Лей на мгновение очень мягко накрывает мою руку своей ладонью. — Мне очень жаль, — говорит она.

— А как насчет твоей Пары? — спрашиваю я. — Удалось ли тебе найти его?

Тогда она отворачивается, ее волосы струятся по спине и шее, и я вспоминаю, как когда-то в медицинском центре мы проверяли метки друг у друга. — Он умер, — произносит она. — Прежде, чем пришла чума.

— Мне жаль.

— Думаю, что я знала об этом еще до того, как они сказали мне, — говорит Лей. — Кажется, я почувствовала, когда он умер. — Я снова поражаюсь звучанию ее голоса. Он очень красивый. Я бы хотел услышать, как она поет. — Должно быть, это звучит смешно для тебя, — говорит она.

— Нет, это не так.

В воде что-то подпрыгивает, и я вздрагиваю.

— Рыба, — говорит Лей, оглядываясь на меня.

— Одна из тех, о которых ты мне рассказывала? — интересуюсь я.

— Нет, та была серебряная, не красная.

— А где была ты? — спрашиваю я Лей.

Она знает, что я имею в виду: Где ты была, когда лежала неподвижной?

— Большую часть времени я плавала, — говорит она. — Как те рыбы, о которых я тебе рассказывала, и у меня было другое тело. Я знала, что на самом деле я не рыба, но так было легче, чем думать о том, что происходит вокруг.

— Удивительно, почему каждый думает о воде, — говорю я. Кай думал так же. Он рассказывал нам, что сидел у океана с девушкой, которая умерла. Инди.

— Я думаю, — говорит Лей, — это потому, что небо кажется слишком далеким. Оно не удержит тебя так, как может удержать вода.

Или потому, что твои легкие наполняются жидкостью, и рассудок мутнеет. Но ни один из нас не дает медицинское объяснение, хотя мы оба его знаем.

Я не знаю, что сказать. Когда я смотрю на Лей, я думаю, что она может быть таким человеком, который может делать то же, что и, по ее словам, вода: удержать кого-то. Я представляю, как притягиваю ее к себе и целую, представляю, что бросаю все и ухожу вместе с ней.

Ее лицо меняется. Как будто она в состоянии увидеть то, о чем я думаю.

Я встаю, чувствуя отвращение к себе. Я сейчас не готов любить кого-то, а она только что потеряла свою Пару и приходит в себя после болезни. Мы оба одиноки.

— Мне нужно идти, — говорю я.

Глава 59. Кассия

Мгновение я колеблюсь, стоя наверху и прячась за одним из деревьев, растущих на набережной. Жду, когда Ксандер пройдет мимо.

Он не замечает меня.

Прежде, чем я потеряю мужество, я спускаюсь к воде и девушке. Сажусь рядом с ней, она поворачивается в мою сторону. — Я Кассия, — представляюсь я. — Я думаю, мы оба знаем Ксандера.

— Да, — говорит она. — Я Лей. Ниа Лей.

Я изучаю ее лицо, пытаясь делать это незаметно. Она чуть старше нас, но, благодаря непонятно чему, кажется мудрее. Она говорит очень четко; но ее речь чиста и плавна. Она очень мила и выглядит естественно; очень темные волосы, очень глубокие глаза.

— Мы оба знаем Ксандера, — говорит она, — но ты влюблена в другого.

— Да, — киваю я.

— Ксандер кое-что рассказывал о тебе. Когда мы работали вместе. Он постоянно говорил про свою Пару, а я рассказала ему о своей.

— Твоя Пара… — я не осмеливаюсь закончить предложение.

— Моей Пары больше нет, — говорит она. Слезы скользят по ее щекам, и она смахивает их ребром ладони. — Извини, — говорит она. — Я подозревала об этом в течение нескольких месяцев. Но теперь, когда я знаю, я не могу перестать плакать, говоря о нем. Особенно здесь. Он так любил воду.

— Есть кто-нибудь, кого я могу помочь тебе найти? — спрашиваю я. — Какой-нибудь родственник…

— Нет. У меня нет семьи. Они все умерли. Я Аномалия.

— Ты? — ошеломленно спрашиваю я. — Но как ты скрыла это от Общества?

— Прямо у них под носом, — говорит она. — Данные можно подделать, если знать нужных людей, мои родители знали. Моя семья привыкла верить в Лоцмана, но после того как они увидели, скольким Аномалиям он позволил умереть, они решили, что мне безопаснее всего оставаться в Обществе. Они отдали все, что имели, чтобы создать для меня новый набор данных. И вскоре я попала в Общество и стала чиновником. — Она улыбается. — Общество удивилось бы, узнав, что они так быстро сделали Аномалию чиновником, — она встает. — Если увидишь Ксандера, то попрощайся с ним от меня.

— Ты должна сказать ему это в лицо, — говорю я, но она продолжает идти.

Подожди, — Она останавливается. Кое-чего я не понимаю. — Если ты не была гражданкой Общества, то у вас не могло быть банкета Обручения. Так как же вы...

— Я никогда не нуждалась в услугах Общества, — говорит она, — чтобы обручиться.

Она смотрит на воду. И в этот момент я думаю, что точно знаю, кто она.

— Твое имя, — говорю я. — Оно осталось тем же, или ты сменила его, когда пришла в Общество?

— Я не меняла его полностью, я просто смешала буквы.

***

Я бегом возвращаюсь в медицинский центр, чтобы найти Ксандера. Он работает в лаборатории, и я стучусь в окно, чтобы привлечь его внимание.

Отец Ксандера, который работает вместе с ним, первым замечает меня. Он улыбается мне, но на его лице я вижу настороженность. Он не хочет, чтобы я причинила боль его сыну.

Он знает, что Ксандеру больно.

Я не делала всего этого, хочу я сказать мистеру Кэрроу. Но Ксандер изменился. Он прошел через многое — потерю веры в Восстание, те ужасные дни, когда он работал в медицинском центре, время, проведенное в горах.

— Твоя подруга, — говорю я Ксандеру, как только он открывает дверь. — Лей. Она уезжает куда-то и сказала передать тебе Прощай.

А ты должен найти ее. Потому что она уже потеряла слишком много, и ты тоже потерял. Все это дошло до меня, когда она стояла на берегу реки, когда говорила, что не нуждается в том, чтобы Общество обручало ее. Она сказала, что даже не нуждалась в смене имени, она всего лишь смешала буквы. Ниа Лей. Лей Ниа. Когда ты произносишь его, оно звучит как Лейни. Кай никогда не видел, как оно пишется, когда вырезал имя любимой девушки Вика. Возможно, и Вик никогда не видел.

Ксандер делает шаг вперед. — Она сказала, куда она собиралась? — Выражение его лица говорит мне все, что я должна знать. И то, что я хотела сказать, не имеет того значения, как я сначала подумала. Потому что их с Виком история — не моя, чтобы о ней рассказывать. Она ее — Лей. И станет она частью ее истории с Ксандером или нет, это не мне решать.

— Нет, — говорю я. — Но, Ксандер, ты можешь догнать ее. Ты можешь все выяснить.

На секунду мне кажется, что он так и сделает. Но он садится за свое рабочие место. Наклоняется вперед, — его спина идеально ровная, его лицо закрыто маской решимости и непоколебимости.

Как случилось, что он так хорошо читает чувства других, но совсем не обращает внимания на себя?

Потому что он не хочет, чтобы ему снова причинили боль.

— Есть еще кое-что, — говорю я ему, наклоняясь ближе, чтобы другие не услышали. — Лоцман решил, что пришло время увезти жителей деревни в Иные земли.

— Почему сейчас?

— Подходит время выборов. У него не будет лишних кораблей, они понадобятся ему для поддержания порядка. Ходят слухи, что люди из Общества попытаются взять контроль над властью.

— Он не может разбрасываться кораблями в такое время, — говорит Ксандер. — Они нужны нам, чтобы перевозить лекарство.

— Лоцман не будет посылать много единиц. Несколько грузовых кораблей, но не истребители. Они полетят в Эндстоун и повезут столько жителей, сколько смогут. Кай и я собираемся в деревню, чтобы поговорить с Анной и привезти ее обратно в Камас, если она согласится. Я хотела сказать тебе.

— Почему?

— Не хотела, чтобы ты беспокоился, — Я не хотела, чтобы ты чувствовал себя так, будто мы снова бросили тебя.

— Лоцман позволит еще кому-нибудь, кроме поселенцев, полететь в Иные земли? — спрашивает Ксандер.

— Если будет место, я думаю, позволит.

— Поселенцы бы позволили мне поехать с ними, — говорит он и улыбается, и я вижу немного от прежнего Ксандера, и я очень сильно по нему скучаю. — Сейчас они должны доверять мне, потому что знают, что я оказался прав насчет лекарства.

— Нет, — говорю я ошеломленно. — Ксандер, ты не можешь ехать в Иные земли. Ты нужен нам.

— Прости, — говорит Ксандер, — но меня здесь больше ничего не держит.

Глава 60. Кай

Мы с Кассией ждем команды Лоцмана.

На корабле нас только двое. На этот раз мы летим одни; привезем запасы и, надеюсь, вывезем некоторых жителей. Кассия решила, что нам нужна Анна, чтобы склонить людей к голосованию. — Она может вести народ за собой, — сказала мне Кассия. — Она годами доказывала это.

— Сколько кораблей взлетает перед нами? — теперь спрашивает Кассия.

— Десять, — отвечаю я. — Мы будем в числе последних.

— Тогда у нас есть немного времени.

Время. То, чего мы всегда желали, и чего нам постоянно не хватало.

Она поворачивается в кресло второго пилота, чтобы видеть мое лицо. Ее большие зеленые глаза озорно сверкают, и я перестаю дышать.

Руки Кассии скользят по моему затылку, и я подаюсь вперед.

Я закрываю глаза и вспоминаю, как, выйдя из ущелья, она стояла, прекрасная, как снег. Я вспоминаю, как на Холме ласкал ее щеку зеленым шелком. Я вспоминаю ее кожу и песок в ущельях, и ее лицо, когда она смотрела на меня с горной высоты и звала к себе.

Я люблю тебя, — шепчет она.

— Я люблю тебя, — отвечаю я.

Я выбираю ее снова, и снова, и снова. Пока Лоцман не прерывает нас, объявляя старт.

***

Мы поднимаемся в небо. Мы вместе. Когда мимо нас проплывают клочки облаков, я представляю, что это картины моей мамы, испарившиеся с камня и стремящиеся ввысь на пути к чему-то новому.

Глава 61. Кассия

Он поднимает высоту, корабль вздрагивает и стонет, мое сердце колотится быстрее, но страха нет.

Горы, сначала огромные, сине-зеленые на фоне неба, постепенно становятся все меньше и меньше, исчезают внизу, и остается лишь бесконечная синева вокруг.

Синеву разбавляют бело-золотые всполохи, белые клочья облаков, путешествующие по небу подобно семенам тополя, которые я однажды дала дедушке.

Облака триумфа, — шепчу я, вспоминая, и задаюсь вопросом, где он нашел эти слова, такое ли путешествие он совершил, когда умер, воспарил, согретый лучами солнца, пальцами хватаясь за эти кусочки неба и отпуская их.

А куда потом? Думаю я. Может где-то быть место столь же восхитительное, как это?

Может быть, именно здесь обитают ангелы, когда взмывают ввысь. Возможно, здесь мой отец проплывает сейчас под солнцем. Может быть, это будет плохой идеей, вернуть его в тягость бренного существования. А может, сейчас, в невесомости, они одиноки.

Я бросаю взгляд на Кая. Его лицо такое, каким я его редко видела прежде, идеально безмятежное.

— Кай, — говорю я. — Ты — Лоцман.

Он улыбается.

— Правда. Посмотри, как ты летишь. Прямо, как Инди.

Его улыбка становится грустной.

— Ты, наверное, думаешь о ней, когда летаешь, — говорю я, острая боль пронзает тело, хоть я все и понимаю. Всегда будут те места и время, когда я буду думать о Ксандере: когда я увижу голубой бассейн, красную розу нового сорта, корни растения, вырванного из земли.

— Да, — отвечает Кай. — Но все остальное время я думаю о тебе.

Я наклоняюсь и поглаживаю его щеку, не желая слишком сильно отвлекать его от управления.

Полет с человеком, которого я люблю, прекрасен, восхитителен. Но там, внизу, столько людей заперты в ловушке.

            ***

Мы снижаемся, выходим из облаков, попадая в объятия гор. Вечерний свет, льющийся на их поверхность, окрашивает снег в розовый цвет, а серые камни — в золото. Темные деревья и вода, плоские вначале, наполняются блеском и объемом, когда мы приближаемся, держась горных склонов. Скалистые овраги разрезают зеленые предгорья.

Взявшись за руки, мы идем по тропе, ведущей к деревне, чтобы найти Анну и Элая и поговорить с ними. Надеюсь, они поедут с нами, думаю я. Провинции нуждаются в них. Но, может, они захотят улететь в Иные земли или остаться в горах, или пойдут искать Хантера, а, может, вернутся в Каньон. Вариантов много.

Кай останавливается на тропе. — Прислушайся, — говорит он. — Музыка.

Сначала я слышу только ворчание ветра среди высоких сосен. А потом до меня долетает пение из деревни.

Мы ускоряем шаг. Когда мы входим в деревню, Кай указывает на кого-то. — Ксандер, — он прав, перед нами стоит Ксандер, — я вижу его светлые волосы, его профиль. Он, должно быть, прилетел на другом корабле.

Он хочет попытаться улететь в Иные земли.

Ксандер должен знать, что мы где-то здесь, но он не ищет нас. Все, что он сейчас делает, это слушает.

Жители деревни не просто поют, они еще и танцуют вокруг камня на прощание. Вокруг костра тоже водят хороводы, и с помощью каких-то деревянных инструментов с натянутыми на них струнами, жители деревни создают музыку.

Один из офицеров делает движение, собираясь прервать празднество, но Кай останавливает его. — Они спасли нас, — напоминает он офицеру. — Дайте им немного времени.

Офицер кивает.

Кай поворачивается ко мне. Я провожу пальцами по его губам. Он такой живой. — Что теперь?

— Потанцуй со мной, — просит он. — Я же обещал, что научу тебя.

— Я уже научилась, — улыбаюсь я, думая о днях, проведенных в Галерее.

— Я не удивлен, — шепчет Кай. Его руки спускаются на мою талию. Что-то поет внутри меня, и мы начинаем двигаться. Я не спрашиваю, правильно ли я танцую. Я знаю, что правильно.

— Кассия. — Он произносит мое имя, словно поет песню. Его голос всегда был таким музыкальным.

Он повторяет мое имя, снова и снова, пока я не попадаю в странное состояние между слабостью и силой, между головокружением и ясностью, нуждой и пресыщением, желанием отдать и взять, и… — Кай, — отвечаю я.

Так долго мы беспокоились о том, что нас увидят. О том, что мы рискуем причинить боль тем, кто за нами наблюдает. Но сейчас мы просто танцуем.

***

Я прихожу в себя, когда заканчивается песня, когда струны издают звук, будто разбивается сердце. А потом, против своей воли, я ищу глазами Ксандера. Обнаружив его, я замечаю, что он наблюдает за нами, но в его взгляде нет ревности. Там нет ничего, кроме тоски, но она уже направлена не на меня.

Ты найдешь свою любовь, Ксандер, хочу я сказать ему. Отблески костра мерцают на лице Лейны. Она очень красивая, очень сильная. Может, Ксандер полюбит Лейну? Когда-нибудь? Если они вместе поедут в Иные земли?

— Мы можем остаться здесь, — тихо шепчет Кай мне на ухо. — Нам нет нужды ехать обратно.

У нас уже был подобный разговор. И мы знаем ответ. Мы любим друг друга, но есть и другие, о ком тоже надо позаботиться. Каю нужно найти Патрика и Аиду, если, конечно, они еще живы. Мне нужно побыть со своей семьей.

— Когда я летал, — вспоминает Кай, — я представлял, что приземляюсь, собираю нас всех вместе и увожу далеко-далеко.

— Может быть, однажды, мы так и сделаем.

— Возможно, нам не придется лететь далеко в поисках нового мира. Может, голосование действительно станет началом.

Это самое многообещающее, что я когда-либо слышала от него.

Анна подходит к Ксандеру, говорит ему что-то, и он идет за ней в нашу сторону. Свет от костра оттеняет и освещает, вспыхивает и замирает, и в момент вспышки я замечаю в руке Анны кусочек синего мела. — У вас получилось, — говорит она нам троим. — Вы нашли лекарство, и каждый из вас был важной частью процесса. — Анна берет руку Кая и рисует на ней синюю линию, проводя по одной из вен. — Пилот, — говорит она, поднимает мою руку и продолжает линию от Кая ко мне. — Поэт, — затем Анна берет руку Ксандера и переносит линию от меня к нему. — Медик.

Вечер в горах, с его сосновой свежестью и запахом горящих дров, с его кострами и музыкой, сгущается вокруг нас, как только Анна отходит в сторону. Я жмусь к Каю и Ксандеру, мы втроем образуем маленький круг на краю известного нам мира, и хотя этот момент еще существует, я скорблю, что он проходит.

Маленькая девочка, которую мы с Ксандером видели в деревне, танцует, одетая в крылья. Она смотрит на нас троих. Очевидно, что она хочет потанцевать с одним из парней, и Кай позволяет его увести, оставляя меня наедине с Ксандером, чтобы произнести слова прощания.

Музыка, на сей раз оживленная, струится вокруг нас, над нами, залетает в нас. — Ты умеешь танцевать, — произносит Ксандер. — И ты умеешь петь.

— Да.

— А я не могу.

— Ты научишься, — говорю я и беру его за руки.

Его движения плавные. Вопреки тому, что он думает, ритм живет в нем. Его никогда не учили танцевать, а сейчас он ведет меня. Он не замечает этого, так сильно сконцентрировавшись на том, чего он не умеет — вернее, думает, что не умеет.

— Могу я спросить тебя кое-о-чем?

— Конечно.

— Я вспомнила кое-что, чего не должна была, — говорю я. — Из того дня, когда я приняла красную таблетку. — Я рассказываю ему, каким образом я восстановила воспоминание о дне красного сада.

— Как я смогла вернуть себе часть воспоминаний? — спрашиваю я у него.

— Возможно, это связано с зеленой таблеткой, — предполагает Ксандер, в его голосе звучит доброта и сильная усталость. — Может то, что ты никогда не принимала ее, означает, что ты когда-нибудь могла вернуть свои воспоминания. И еще, ты выжила после синей таблетки. Окер говорил, что синяя таблетка и чума были связаны. Может ты помогла сама себе получить иммунитет. — Он качает головой. — Общество создало таблетки по принципу паззлов. Каждый цвет был частичкой целого. Из разговоров с фармацевтами и учеными я уяснил, насколько сложная вся эта система. Как медикаменты взаимодействуют друг с другом, как по-разному они действуют на разных людей — вычислению всего этого можно посвятить всю жизнь.

— Значит, того, о чем ты говоришь, — подытоживаю я, — мне никогда не узнать полностью.

— Да, — кивает Ксандер. — Ты всегда будешь удивляться.

Удивляться — это нормально, — говорю я. Кроме слов на микрокарте, это последнее, что дедушка сказал мне, прежде чем умер. Он подарил мне стихи. И он сказал мне, что удивляться — это нормально. Значит, это здорово, что я не знала, строкам какого стиха я должна была следовать. Может, этого он и добивался. Это нормально, что я не могу выяснить сразу все здесь и сейчас.

— А может, это просто ты, — говорит Ксандер. Кажется, он улыбается. — Ты всегда была человеком с сильным характером.

Элай присоединился к танцу Кая и маленькой девочки. Взявшись на руки, они хохочут, и отблески огня переливаются на крыльях девочки. Она напоминает мне Инди — ее самозабвенные движения, ее волосы, окрашенные огнем в красный цвет. Как хочется, чтобы Инди была здесь, думаю я, и мой отец и все, кого мы потеряли.

Мы с Ксандером заканчиваем наш танец. Мы стоим так близко друг другу, и в то же время окружены пляшущими людьми. — Помнишь, в городке, — говорит Ксандер, — я спросил тебя: если бы мы могли выбирать, ты бы когда-нибудь выбрала меня?

— Помню, — говорю я. — Я ответила тебе, что выбрала бы.

— Да. Но мы не можем повернуть время вспять.

— Нет, — соглашаюсь я.

Путешествия Ксандера происходили в окруженных стенами комнатах и длинных коридора, заполненных больными, когда он работал с Лей. Когда я снова увидела его на воздушном корабле Лоцмана, Ксандер уже побывал в тех местах, куда я никогда не попаду, и стал другим человеком. Но я не увидела этого. Я верила в его неизменность, он был как камень, в лучшем смысле этого слова, твердый и надежный, что-то и кто-то, на кого всегда можно положиться. Но, оказывается, он такой же, как и все мы: легкий как воздух, изменчивый как клочья облаков на солнце, красивый и мимолетный, и если я когда-то действительно удерживала его, то сейчас все закончилось.

— Ксандер, — говорю я, и он обнимает меня крепко-крепко, в последний раз.

Корабли взмывают в небо, темнеющее на фоне звезд. Костер догорает, некоторые жители, в основном, беженцы из Каньона, решили остаться в горах.

Ксандер улетел в земли, названные Иными, земли столь далекие, что я не уверена, вернется ли он когда-нибудь.

Глава 62. Ксандер

Звук такой, будто тысячи птиц одновременно захлопали крыльями в воздухе, но это всего лишь корабли, летящие над моей головой. В самую последнюю минуту я осознал, что не могу лететь с ними в Иные земли. Но так же я не смогу заставить себя вернуться в Камас. Я застыл между двух огней, как и всегда.

Наступает утро. Я взбираюсь вверх к ручью, протекающему рядом с тем полем, где мы с Окером выкапывали камассию, обхожу деревню стороной, чтобы не пришлось ни с кем разговаривать. Позже я вернусь и спрошу, нужна ли моя помощь: возможно, я смогу работать в старой лаборатории Окера.

Корни деревьев, растущих на берегу ручья, свисают прямо в воду, тонкие и красноватые. Я и не догадывался, что корни могут быть такого оттенка.

А потом замечаю более длинный проблеск красного. И еще один. И еще. Выглядят они отвратительно — странные челюсти, круглые глаза, — но цвет их восхитителен.

Те самые красные нерки, о которой рассказывала Лей. Наконец-то я их увидел.

В горле у меня запершило, глаза заболели. Я спускаюсь ближе к воде.

И тут слышу шорох за спиной. Я оборачиваюсь, изображая на лице усмешку, готовый к разговору с любым поселенцем, забредшим сюда.

— Ксандер, — говорит она.

Лей.

— Они вернулись? — спрашивает она меня. — Красные нерки?

— Да, — киваю я.

— Я не знала, что ты будешь здесь. Я не заметила тебя среди пассажиров, улетавших в Камас.

— А мы и не должны были оказаться на одном корабле, — отвечаю я. — Я собирался лететь в Иные земли.

— Я тоже. Но не решилась.

— Почему нет? — интересуюсь я. Не знаю, на какой ответ я надеялся, но мое сердце быстрее забилось в груди, а в ушах застучало, будто зашумел быстрый ручей или флотилия кораблей взмыла в небо.

Она не отвечает, смотрит прямо на ручей. Ну, конечно. Рыбы.

Почему они все плывут в одно и то же место? — спрашиваю я.

— Чтобы найти друг друга, — ее глаза встречаются с моими. — Мы часто приходили к реке, вдвоем, — говорит Лей. — Он был немного похож на тебя. У него были глубокие синие глаза.

Шум в ушах стихает. Становится очень тихо. Она вернулась, потому что не смогла покинуть тот край, где они когда-то жили. И я тут вовсе не причем.

Я прочищаю горло. — Ты сказала, что эти рыбы становятся синими в море, — говорю я. — Будто совершенно другой вид.

— И да, и нет, — отвечает она. — Они изменились сами. А нам позволили измениться. — Она ведет себя очень ласково со мной. Ее голос нежен.

А затем именно Лей сокращает расстояние, она придвигается ко мне.

Мне хочется сказать что-то такое, чего я никогда не говорил раньше, и не сказал бы Кассии, такими словами, как всегда предполагал: — Я люблю тебя. Я знаю, что ты по-прежнему любишь другого, но…

— Я люблю тебя, — говорит она.

Ничего не исчезает в один миг. Она любила кого-то раньше, и я любил. Общество и Восстание и весь мир все еще там, снаружи, окружают и давят на нас. Но Лей сдерживает их поодаль. Она отбила достаточно места для нас двоих, даже если любое Общество или Восстание прикажет иначе. Она проделывала это и раньше. И самая замечательная вещь заключается в том, что она не боится сделать это снова. Когда мы влюбляемся в первый раз, мы не знаем ничего. Мы рискуем гораздо меньше, чем когда собираемся влюбиться снова.

В первой влюбленности есть нечто особенное.

Но ощущения становятся гораздо приятнее, когда я обнаруживаю, что стою на твердой земле, и кто-то держится за меня, и рассчитывает на мою помощь, и я делаю то же самое для нее.

— Помнишь, я рассказывала тебе одну историю? — спрашивает Лей. — О женщине-Лоцмане и ее возлюбленном?

— Да.

— Как ты думаешь, кто из них проявил больше храбрости? Лоцман, которая отпустила его, или мужчина, которому пришлось начать новую жизнь в новом неизвестном мире?

— Они оба были храбрецами, — высказываю я свое мнение.

Ее глаза оказываются на одном уровне с моими. Я вижу, как она закрывает их и склоняется ко мне: как раз когда мои губы встречаются с ее губами.

Глава 63. Кассия

Мы с Каем стоим на верхней ступеньке Сити-Холла в Камасе, держимся за руки и щуримся от яркого света последнего летнего дня. Никто не замечает нас. Каждый занят своими мыслями, поднимаясь по лестнице мэрии. Кто-то выглядит нерешительно, другие пребывают в волнении.

Пожилая женщина останавливается на верхней ступеньке лестницы и бросает на меня взгляд. — Когда мы будем писать наши имена? — спрашивает она.

— Как только вы зайдете внутрь, чтобы проголосовать, — отзываюсь я.

Женщина кивает и исчезает в глубине здания.

Я гляжу на Кая и улыбаюсь. Мы только что записали наши имена на бумаге, выбрав того, кого хотим видеть у руля власти.

— Если люди выберут Общество, это практически будет означать наш конец, — говорю я. — На этот раз, возможно, навсегда.

— Может быть, — соглашается Кай. — Или же мы попробуем сделать другой выбор.

На выборах выдвинули свои кандидатуры три человека. Лоцман представляет Восстание. Какая-то чиновница представляет Общество. И Анна представляет интересы всех остальных. Они с Элаем вернулись в Камас по нашей просьбе. — Что слышно о Хантере? — спрашивает Кай у Анны, и та отвечает: — Я знаю, куда он ушел, — и в ее улыбке смешиваются печаль и надежда, чувства, знакомые мне слишком хорошо.

Это голосование — достаточно объемная и невероятная задача, прекрасный и ужасный эксперимент, и по многим причинам он может пойти не так. Я думаю о том множестве маленьких белых бумажек в урне, обо всех тех людях, научившихся писать, по крайней мере, свои имена. Что они выберут?

Что станет с нами, с нашими землями, с голубым небом и красными скалами и зеленой травой?

Но, напоминаю я себе, Общество больше не сможет отнять у нас все это, пока мы сами не допустим. Мы можем вернуть свои воспоминания, но для этого нам придется разговаривать друг с другом и доверять друг другу. Если бы мы поступали так раньше, то гораздо быстрее нашли бы лекарство. Кто знает, почему тот мужчина засеивал свои поля? Возможно, он знал, что нам понадобятся те цветы для лекарства. А может, он, как и моя мама, просто находил их красивыми. Но в красоте мы находим ответы гораздо чаще, и это факт.

Кажется, нам предстоит пройти тяжелый период. Но мы уже, все вместе, прошли через чуму и мутации. Те, кто верил в Общество, и те, кто верил в Восстание, и даже те, кто верил во что-то совсем иное, — все трудились плечом к плечу, ухаживая за неподвижными. Кто-то сбежал, кого-то убили. Но многие постарались спастись.

— За кого ты проголосовал? — шепчу я Каю, пока мы спускаемся с лестницы.

— За Анну, — отвечает он и улыбается. — А ты?

— Анна, — отвечаю я.

Надеюсь, она победит.

Пришло время Аномалиям и Отклоненным заявить о своих правах.

Но позволим ли мы им?

В дебатах, передаваемых через экраны портов, чиновница разговаривала четко, лаконично, озвучивая сухую статистику. — Разве вы не видите, что подобное уже происходило раньше? — вопрошала она. — Все, что вы делаете, уже делалось в прошлом. Вы должны позволить Обществу снова оказать вам помощь. И на сей раз, обещаю, мы предоставим вам больше возможностей для самовыражения. Дадим больше выбора. Но, оставив слишком много простора для ваших проектов, что произойдет?

Мы что-нибудь сочиним. Мы что-нибудь споем, подумала я.

— Да, — сказала чиновница, словно прочитав мои мысли, словно она знала мысли каждого в Обществе. — Именно. Вы напишете те же книги, что и предыдущие авторы. Сочините те же стихи: они так же будут про любовь.

Она права. Мы сочиним стихи о любви и расскажем истории, услышанные ранее в том или ином варианте. Но это будет наш первый раз, наши переживания и истории.

Я вспоминаю, что сказала Анна о нас троих.

Лоцман. Поэт. Медик.

Они есть в каждом из нас. Я верю в это. Верю, что у каждого человека есть путь, куда лететь, есть строчка для стихотворения, чтобы записать его для всех, есть рука, которая вылечит.

Ксандер прислал нам письмо, в котором сообщил, где он сейчас находится. Он написал послание своей рукой. В первый раз я увидела его письмо, и аккуратные строчки букв вызвали слезы на глазах.

Я живу в горах. Лей тоже здесь. Передай, пожалуйста, моим родным, что со мной все хорошо. Я счастлив. И когда-нибудь я вернусь.

Я надеюсь, что это правда.

Мама и Брэм ждут нас на спуске у реки.

— Вы уже проголосовали? — спрашивает Брэм. — Как все прошло?

— Все было тихо, — отвечаю я, вспоминая огромный зал, забитый людьми, скрип карандашей на бумаге, имена, записываемые медленно и аккуратно.

— Я должен был голосовать, — говорит Брэм.

— Должен был, — соглашаюсь я. — Но они остановились на пределе семнадцать лет.

— Банкетный возраст, — кривится брат. — Думаешь, я собираюсь отмечать свой банкет?

— Возможно. Но я надеюсь на обратное.

— У меня есть для вас кое-что, — произносит Кай. Он вынимает руку из кармана и показывает пробирку с образцами ткани дедушки, одну из тех, что мы нашли в Каверне, ту, что Кай припрятал для меня внутри дерева.

— Когда ты ее достал? — удивляюсь я.

— Вчера, — отвечает Кай. — Мы снова вылетали в Отдаленные провинции в поисках выживших. — После того как мутировавшую чуму взяли под контроль, Лоцман позволил Каю и некоторым другим пилотам заняться поисками неподвижных, таких как Патрик и Аида. Их надежда основывалась на том, что больные нашли дорогу к старому лагерю Восстания, тому самому, который на карте был обозначен рядом с озером.

И до сих пор мы продолжаем искать.

— Вот эту я тоже прихватил, — добавляет он. — Это та, которую украл Элай. — Кай раскрывает ладонь, и я читаю этикетку на пробирке. Вик Робертс.

— Я думал, ты не веришь в эти пробирки, — говорит Брэм.

— Не верю, — соглашается Кай. — Но я думаю, ее нужно отдать тем, кто любил его, и пусть они решают, что с ней делать.

— Думаешь, она примет ее? — спрашиваю я у Кая. Несомненно, он говорит о Лей.

— Думаю, да. А затем простится с ней.

Потому что теперь она любит Ксандера. Она сделала выбор снова полюбить.

Время от времени на меня накатывала злость на дедушку за то, что он не уточнил, какое именно стихотворение он хотел, чтобы я нашла. Но сейчас я поняла, что он дал мне. Он дал мне выбор. Вот чем это было всегда.

— Как тяжело это делать, — говорю я, зажав в руке пробирку. — Хотела бы я сохранить те стихи. Так было бы легче, у меня бы осталась частичка дедушки.

— Иногда бумага это всего лишь бумага, — произносит мама. — Слова — лишь слова, лишь способ записать настоящие вещи. Не бойся помнить это.

Я знаю, что она имеет в виду. Стихи, рисунки, песни — они не могут остановить все. Не могут преградить дорогу смерти. Но, возможно, им под силу заставить паузу между шагами смерти звучать и выглядеть и чувствовать прекрасно, превратить место ожидания в то место, где хочется задержаться, не испытывая при этом особого страха. Потому что все мы, шаг за шагом, приближаемся к смерти, и путешествие между этими шагами и составляет нашу жизнь.

— Прощайте, — говорю я дедушке и папе, поднимаю пробирку над рекой и застываю на мгновение. Мы держим выбор наших отцов и матерей в своих руках, и когда мы крепко цепляемся за него или позволяем скользить меж пальцев, этот выбор становится нашим собственным.

Затем я открываю пробирку и пропускаю через нее воду, позволяя ей унести прочь последнюю частичку, оставшуюся от дедушки, точно как он и желал, и как просил моего отца сделать это.

Я мечтаю, чтобы они оба могли увидеть все это: зеленые поля, засеянные лекарством для будущих поколений; голубое небо; красный флаг на куполе Сити-Холла, сигнализирующий, что пришло время выбирать.

— Как будто покоряем Холм, — говорит Кай, перехватывая мой взгляд и указывая на флаг.

— Точно, — киваю я, вспоминая его руку, накрывшую мою ладонь, ленточки, которые мы привязывали к деревьям, отмечая пройденный путь.

Вдали от Камаса поднимаются горы, на расстоянии кажущиеся голубыми, фиолетовыми и белыми.

Мы с Каем вместе поднялись на Холм. А Ксандер покорил горы.

Хоть Ксандера и нет рядом, хоть все получилось не совсем так, как мы мечтали, но мы вполне довольны знанием того, что поучаствовали в чем-то хорошем, правильном и правдивом. Что мы получили благословение, дар, удачу, познакомившись с хорошими людьми, вместе с которыми прошли огонь, воду, скалы и небеса. Выяснили, что мы достаточно сильны, чтобы удержать и чтобы отпустить.

Я почти ощущаю, как они струятся между пальцев: песок и вода, артефакты и стихи, и все то, что хотелось удержать, но не получилось.

Но мы сделали это. Что бы ни случится потом, мы справились: помогли найти лекарство, подтолкнули народ к голосованию.

Река чередуется синими и зелеными пятнами, отражая траву и небо, и я улавливаю проблеск чего-то красного, плывущего в воде.

Кай наклоняется, чтобы поцеловать меня, и я закрываю глаза, чтобы сильнее ощутить момент ожидания и желания, прежде чем наши губы соприкоснутся.

В этом мире есть отливы и приливы. Прощания и возвращения. Полеты и падения.

Пение и тишина.

Бег навстречу и воссоединение.

Примечания автора

На протяжении всей трилогии я упоминала несколько произведений искусства. Хоть большинство из них и были написаны в тексте, я все же хочу привести полный их список для тех, кому будет интересно увидеть и прочитать больше об этих замечательных творениях.

КАРТИНЫ:

«Большой Каньон в Колорадо» Томас Моран (находится под номером 19 в перечне Ста Картин)

«Девушка ловящая рыбу в Сан-Виджилио» Джон Сингер Сарджент (номер 97)

СТИХОТВОРЕНИЯ:

«Не уходи безропотно...» Дилан Томас

«Стихи в октябре» Дилан Томас

«Пересекая черту» Лорд Альфред Теннисон

«Как звезды падали, как снег» Эмили Дикинсон

«Недосягаем ты, но я» Эмили Дикинсон

«Литания во время чумы» Томас Нэш

В «Сплетенных судьбами» я так же упомянула Рэя Бредбери и Риту Дав, чьи работы, наряду с Уоллесом Стегнером и Лесли Норрис, вдохновляли меня во время написания этих книг.

перевод редактора tigra_du
Интубация — операция введения в гортань через рот особой трубочки при сужениях гортани, грозящих больному удушением.
Нерка красная (Oncorhynchus nerka), проходная и жилая рыба рода тихоокеанских лососей. Отличается большим числом жаберных тычинок (28—40) и яркой красной окраской во время размножения. — БСЭ, 1969-1978 гг.
перевод tigra_du