Джим Томпсон. Дикая ночь Центрполиграф Москва 2003 5-9524-0457-Х Jim Thompson Roughneck

Джим Томпсон

Неудачник

Глава 1

Я подкатил в своем стареньком «форде» к тротуару и выключил мотор. Сильно перегревшись из-за изношенного коленчатого вала, какое-то время он еще по инерции продолжал изображать готовность работать, при этом так тяжело пыхтел от напряжения, что содрогалась вся машина. Стоял знойный августовский день 1929 года. Я остановился в конце Гранд-авеню в Оклахома-Сити и, подавленный воспоминаниями, смотрел через окно, машинально вытирая вспотевшее лицо.

Мальчишкой я бегал по этой самой улице, продавая газеты — утром «Оклахомец», а вечером «Ньюс». Неподалеку все еще красовался роскошный особняк, где мы жили, когда дела главы семейства Томпсон, моего отца, в одно мгновение переменились к лучшему. И здесь же, через дорогу, стояло офисное здание, откуда отец заправлял многомиллионным нефтяным бизнесом... С тех пор прошло много лет, но казалось, это было только вчера. Сейчас отец находился в Техасе, где его деньги безвозвратно утекали в одну за другой бесперспективные нефтяные скважины. А что касается меня, матери и младшей сестренки Фредди...

Фредди была уже большой девочкой и отличалась великолепным аппетитом. Сейчас она, хныча, утверждала, что мы с мамой нарочно морим ее голодом. Разве у нас нет денег? Ведь какие-то деньги у нас есть? Тогда почему мы не едим? Ну объясните ей, почему мы не купим еды!

— Замолчи, — раздраженно сказала мама. — Спроси у своего старшего брата. Он все знает.

— Только не начинайте все снова, — взмолился я.

— И не подумаю! — сказала мама. — Если бы ты хоть иногда прислушивался к советам других, то не попал бы в такую передрягу. А заодно и мы с тобой. Но нет, куда там! Ты ведь у нас такой самостоятельный! Больше я ничего не стану тебе говорить, Джимми, но...

Мама была уже немолодой, она смертельно устала и вся испереживалась, поэтому все-таки еще много чего наговорила мне. По ее мнению, я был упрямым, своевольным, несговорчивым и неспособным на компромиссы. Нельзя не признать, говорила моя бедная мама, Бог не обделил меня умом, ничего не скажешь, но, кажется, я пользуюсь им исключительно для того, чтобы попадать из одной беды в другую.

Я провел в школе шесть лет и вылетел оттуда, когда обнаружилось, что я подделывал отметки. Не успел я сменить короткие штанишки на взрослые, как тут же стал водиться с какими-то хористками, мошенниками, картежниками и другими шалопаями. К пятнадцати годам я успел поработать разносчиком газет, зазывалой на шоу со стриптизом, помощником водопроводчика, снялся в комической роли в короткометражном фильме и перепробовал еще с дюжину подобных занятий. С одинаковой легкостью я декламировал стихи древнеримского поэта Катулла, в совершенстве разбирался в ставках на ипподроме и в разных карточных играх.

Мне не исполнилось и шестнадцати, когда я начал работать ночным коридорным в одном роскошном отеле — благодаря содействию веселого вора и мошенника по имени Элли Иверс. Там я зарабатывал приличные деньги, кое-что добавлял благодаря игре в карты — и все это безоглядно транжирил. В восемнадцать из-за алкоголизма и полного нервного истощения я заболел туберкулезом и балансировал на опасной грани между жизнью и смертью.

Три года я мотался по западному Техасу, постепенно восстанавливая здоровье в его сухом высокогорном климате. Затем возвратился в Форт-Уэрт и снова приступил к работе в отеле. Там меня опутали гангстеры, принудив подпольно сбывать спиртные напитки. Эта сомнительная честь была мне доверена практически под дулом пистолета. Я задумал их объегорить и одновременно сколотить себе небольшой капиталец.

Начав с нескольких ящиков виски в неделю, я постепенно увеличил заказ до двадцати. Для этого мне приходилось продавать товар другим служащим отеля с очень невысокой надбавкой, а иногда и вовсе без нее. Но это меня не огорчало. Мой доход должна была составить вся выручка за двадцать ящиков. Я намеревался довести ее минимум до трех тысяч долларов, после чего смыться из города, предоставив своим поставщикам-гангстерам напрасно дожидаться возмещения их расходов.

К несчастью, мой склад виски был обнаружен федеральными агентами по запрету употребления и продажи спиртных напитков. Они забрали, естественно, всю партию, но в отчете указали только пять ящиков. И этот подлый поступок официальных властей был гораздо более тяжелым ударом, чем мои финансовые потери. Из-за этого я не имел возможности получить новую партию товара от гангстеров и тем более объяснить им, куда делась выручка за остальные пятнадцать ящиков. Передо мной встал выбор: заплатить им деньги, которых у меня, понятное дело, не было, потерять голову в буквальном смысле слова или... уехать из города. Таким образом, с суммой приблизительно в тридцать раз меньше ожидаемых мною трех тысяч — около ста долларов — я усадил в машину маму и Фредди и двинулся на север.

Целью нашего путешествия был штат Небраска, и, когда мы туда направлялись, мы были не в таком уж безнадежном настроении, как можно было подумать. Там, в небольшом городке, жили родители мамы, и они могли на какое-то время приютить маму с сестренкой. Как только я поступлю в Линкольнский университет, они приедут ко мне. Один знакомый редактор сказал, что мне отчаянно не хватает высшего образования. Он назидательно добавил, что если я не оставлю такой образ жизни, какой веду сейчас, то скорее загнусь от нервного перенапряжения, чем стану писателем, о чем я так мечтал.

Наш старенький «форд» довольно бодро преодолел первые пять — десять миль дороги. Затем стала сказываться его невероятная изношенность. Он начал старчески кряхтеть и пыхтеть, после чего отчаянно задымил. Я съехал на обочину и поднял капот. Быстрый осмотр установил ужасающий диагноз.

Картер был наполнен опилками и тракторным маслом. Он был отремонтирован на скорую руку, чтобы компенсировать стершийся коленчатый вал — одну из неизлечимых болезней «форда» модели "Т". Никакой ремонт — в том смысле, в каком обычно употребляется это слово, — не мог бы окончательно избавить нас от этой проблемы: коленчатый вал продержался бы лишь несколько часов. Итак, нам нужны были новый вал, новые тормоза, новый шток и другие запчасти. Короче говоря, — и это стоило бы лишь немного дороже, — нам следовало купить новый мотор.

Расстояние в двести пятьдесят миль до Оклахома-Сити мы преодолели за два полных дня. И на это ушло около семидесяти долларов из имеющейся у меня сотни. Мы не проехали до пункта нашего назначения и одной четверти пути, а уже потратили больше двух третей наших денег.

И вот в тот знойный августовский день 1929 года измученная пожилая женщина, уставшая и голодная девочка и вымотанный мрачный молодой человек сидели в разбитом «форде», жалкие и нищие, в городе, где когда-то так роскошно жили. Прикрыв глаза под лучами яркого солнца, я словно наяву увидел отца, стремительно выходящего из офисного здания, — молодого, щегольски одетого, торопливо направляющегося к своему «апперсону-джеку» с низкой посадкой или к огромному и внушительному «Коул аэро-8». Я видел, как мы все вместе ехали домой, в особняк с просторными комнатами, до самого потолка уставленными книжными полками. Я видел доброе лицо нашей кухарки, подававшей обильный обед. Я ощущал на языке...

Я открыл глаза и поймал осуждающий взгляд мамы.

— Ничего не скажешь, — сурово заметила она, — ты очень мило выражаешься. Особенно при своей матери и сестре.

— А что я такого сказал? — спросил я. — Я говорил про корабль...[1] Понимаешь, я как раз думал, как бы было бы прохладно, если бы мы сейчас плыли на корабле и...

— Нет, ты не это сказал! — возразила эта вредина Фредди. — Он сказал не «корабль», мама! Он сказал...

— Ну ладно, — поспешно прервал я маленькую придиру, открывая дверцу. — Мне пора идти. Пожелайте мне удачи.

Человек, к которому я направлялся, в 1912 году приехал в Оклахому из Германии. Из-за каких-то неточностей в иммиграционных документах его задержали на острове Эллис на несколько месяцев, и, когда разразилась Вторая мировая война, его посадили в тюрьму как представителя враждующей страны.

Этот случай привлек внимание отца. Тогда у него были всемогущие политические связи, благодаря которым он вызволил беднягу и помог ему приобрести гражданство. Более того, поскольку тот был не в состоянии зарабатывать самостоятельно, папа привлек его в свое дело. Он приобрел три сверхмощных грузовика для перевозки нефти и сдал их парню в аренду за мизерную плату. Он предоставил ему солидный бонус в виде запаса нефти, стоимость которой возросла с доллара до сотни долларов за баррель. Я не знаю, почему отец делал подобные вещи, и вряд ли он сам отдавал себе в этом отчет. Просто это было у него в натуре и длилось до тех пор, пока у него не кончились деньги.

Так вот, я направился в офис этого парня — его фирма занимала пол-этажа в здании — и меня сразу же провели к нему в кабинет, как только я назвал свое имя. Со слезами на глазах он протянул мне руку и, переполненный эмоций, сжал меня в своих объятиях, как медведь... Почему мы не давали о себе знать столько лет? Какие месторождения нефти сейчас разрабатывает отец? Может, он подумывает вернуться в Оклахому? Он не умолкал ни на минуту, забрасывая меня вопросами о семье, рассказывая о своей. Его жена и дочь сейчас в Европе. Сын только что возвратился в Гарвард на подготовительное отделение. У них «довольно симпатичный домик» — поместье бывшего губернатора штата — на Классен-бульваре, и он настаивает, чтобы мы приехали к нему и...

Мне с трудом удалось остановить его и заставить выслушать себя. Он слушал, сочувственно кивая; и мне показалось, что его радость от встречи несколько увяла, но я отнес это к своей повышенной чувствительности. Он не сделал и не сказал ничего такого, и я не сомневался, что он окажет нам помощь, о которой я попросил.

Разумеется, он мне поможет, заявил он. Это было бы только справедливо. Он так счастлив меня видеть, даже при таких неблагоприятных обстоятельствах, и хотел бы также увидеться с мамой и Фредди. За ним вот-вот должна заехать машина, и по Дороге мы поговорим и вспомним добрые старые времена.

Мы поехали с ним в такси на окраину города. Так же тепло, как и меня, он приветствовал маму и сестренку. Потом рядом с нами остановилась его машина — двенадцатицилиндровый «паккард» с шофером — и он с сожалением распрощался.

Сунув мне в руку банкнот, он уселся в свой лимузин, который тут же влился в поток движения. Я поглядел на скомканный банкнот и молча протянул его маме. Она так и застыла на месте, недоумевающе рассматривая его, когда я залезал в машину, и я вздрогнул от боли — таким несчастным выглядело ее лицо.

— Это какая-то ошибка, — медленно сказала она. — Ты не думаешь, Джимми, что он просто ошибся?

— По отношению к друзьям, к людям, которые тебе небезразличны, не проявляют небрежности, — возразил я.

— Почему мы не едим? — опять заныла Фредди. — Этот человек дал нам целых пять долларов.

Глава 2

Больше нам не к кому было обратиться. Больше нам некого было просить о помощи. Мои престарелые дедушка с бабушкой не могли оплатить расходы на дорогу. Им и без того было бы трудно несколько месяцев содержать маму и Фредди. Папа, остававшийся в Техасе, не имел средств. Моя замужняя сестра Максин была на гастролях со своим женским джаз-бандом и получала хорошие деньги. Но мы понятия не имели, где она могла быть и как с ней связаться.

В авторемонтной мастерской за восемь долларов мне укрепили штоки. Мы покинули Оклахому-Сити, съев на обед черствые булочки с корицей. Нам ничего не оставалось делать, как ехать дальше. Мы не могли оставаться в этом городе и не могли возвратиться назад, поэтому двинулись вперед.

Штоки разболтались, едва мы отъехали от города. К тому моменту, когда мы достигли Гутри, что находится в тридцати милях от Оклахома-Сити, мотор снова начал кашлять и чихать, перегрелся и еле тянул. Кое-как мы протащились через городок и с натужным пыхтением доползли до длинного холма на его окраине. Не успели мы одолеть его гребень, как откуда-то сбоку вылетел грузовик и на всей скорости ударил в мой несчастный «форд».

Кузов грузовика до отказа был набит дорожными рабочими, которые, в свою очередь, были по горло полны пивом. Грузовик шаркнул по нашему боку, врезался в телеграфный столб и дважды перевернулся. Всех рабочих выбросило из кузова, к счастью, они отделались легкими царапинами и синяками, но сам грузовик здорово пострадал. Мы остались целыми и невредимыми, и, не считая оторванных крыла, разбитой фары и лопнувшей шины, наша машина тоже вышла с минимальными потерями из этого столкновения.

Люди пришли в себя и начали искренне извиняться. Они признали, что авария произошла по их вине, и готовы были все исправить. К сожалению, у них не было ни страховки, ни денег, поскольку они все истратили на пиво, но если они хоть чем-то смогут помочь...

Я придумал только один вариант, и они с радостью согласились. Кое-как сцепив обе машины, мы скатились вниз, вернулись в городок и добрались до гаража. Там они оставили нас на попечение двух механиков. С их машины на мою переставили коленчатый вал с его принадлежностями, а также аккумулятор, фару, колесо и разные другие запчасти.

Работа заняла целый день и назавтра до самого полудня. Счет составил сорок один доллар. Разумеется, я не мог его оплатить, что и доказал, вывернув наизнанку карманы перед управляющим. Но я указал, что в остающейся в гараже разбитой машине рабочих находится еще множество всяких запасных частей, которые могли бы покрыть убытки по ремонту моего «форда». Он мрачно принял от меня те деньги, которые у меня оставались, наполнил нам бак бензином и с облегчением выпроводил нас.

На ночь мы остановились у дороги, наш ужин и завтрак на следующее утро составляли украденные мною с поля и испеченные на костре кукурузные початки. На другой день, едва мы пересекли границу штата Канзас, у нас кончился бензин. Я занял немного у проезжавшего водителя («Только для того, чтобы доехать до ближайшей заправки»). Когда и он закончился, я остановил еще одну машину и сделал еще один заем. Таким образом мы пересекли Канзас — по десять, двенадцать, пятнадцать миль за раз.

На ферме около Топека мне удалось получить работу на полдня — укладывать водопроводные трубы, — и моего заработка хватило нам, чтобы добраться до границы Небраски. Но, оказавшись там, всего за несколько сотен миль до цели нашего путешествия, мы вынуждены были снова встать. Машине требовалась смазка и смена масла. Мы все были измучены и страдали животами: мы провели в дороге больше недели, ни разу по-настоящему не отдыхая и употребляя в еду почти исключительно сырые овощи. Во что бы то ни стало нам нужно было раздобыть хоть немного денег.

Мы остановились в маленькой деревушке, и мама сказала, что попытается стиркой подработать хоть пару долларов. Но она физически была не в состоянии делать что-либо по дому, даже если бы, что казалось маловероятным в таком местечке, и нашлась бы такая работа. Гадая, не найдется ли здесь какой-нибудь работы для меня самого, я вылез из машины и огляделся.

У меня ушло всего минут десять на то, чтобы обойти деревушку, заглянуть в каждое из деревенских заведений и везде получить отказ. Вернувшись на боковую улицу, я поднял с земли окурок и закурил. Между улицей и тротуаром стояло огромное дерево, дающее прохладную тень. Я прислонился к его стволу, жадно втягивая дым и рассеянно глядя на продуктовый магазин на противоположной стороне. Его почти полностью скрывал огромный рекламный плакат, сверкающий веселыми красками, сообщающий о каком-то театральном представлении в близлежащем городке. Мой взгляд лениво переместился с избитых клише вроде «Только один вечер» и «Прямо с Бродвея» на ряд улыбающихся девиц в вечерних платьях.

Я взглянул на крайнюю из них, сидящую со скрипкой, а потом на ее лицо.

Это была моя сестра — Максин!

Я издал ликующий вопль.

С железнодорожной станции я послал телеграмму, которую должна была оплатить сестра, и она великодушно отозвалась на нее. Через два дня, оставив маму с Фредди у ее родителей, я прибыл в Линкольн.

Я снова был полностью на мели и надеялся, что смогу продать машину за такую сумму, которая помогла бы мне продержаться, пока я не найду работу. А тем временем, пока не рассвело, я вымыл в каком-то ресторане мужской туалет и получил за это сытный завтрак. Прошло около часа, и, по моим прикидкам, конторы по продаже подержанных автомобилей должны уже открыться, так что я вернулся к своей машине.

Около нее крутился полицейский, прикрепляя к переднему бамперу буксирный канат. Оказалось, что парковка на ночь в Линкольне считалась нарушением закона, и для вновь прибывших не делалось никаких исключений, абсолютно никаких! Я мог вызволить машину, уплатив вполне солидный штраф плюс расходы за ее буксировку на полицейскую стоянку и за пребывание на ней.

Я выслушал эту информацию, задыхаясь от смешанных чувств, а затем вдруг ухватился за телеграфный столб и затрясся в приступе безумного хохота. Экипаж буксира настороженно смотрел на меня. Они попрыгали в свою машину и покатили прочь, увозя с собой мой «форд», а я рухнул на свой чемодан и хохотал, пока у меня не заболело в груди.

Эта машина — этот проклятый, вшивый, измотавший мне всю душу, до чертиков надоевший «форд»! И они думают, что я буду надрываться и зарабатывать деньги, чтобы выкупить ее! Они думают, что я сумасшедший! Они наверняка так думают!

А может, я действительно сошел с ума? После того как я провел в ней десять дней и покрыл расстояние в тысячу миль, ничего удивительного в этом не было бы.

Глава 3

В тот день и в два последующих я работал продавцом прохладительных напитков и сандвичей. Получив причитающиеся мне деньги и подкормившись бесплатной едой, я покинул работу и сходил в университет. Там я предъявил рекомендательное письмо от одного моего друга — редактора из Техаса. Принимавший меня администратор был со мной очень доброжелательным, но объяснил, что не может предложить мне никакой помощи. Лично он не мог одолжить мне денег, а университет предоставлял стипендии только студентам с блестящим школьным аттестатом. Может, если я обращусь к другому писателю... к кому-нибудь с факультета, кого интересуют пишущие молодые люди...

В то время помощником президента университета был Роберт Платт Кроуфорд, писатель с именем, который печатался в «Сатердей ивнинг пост» и других журналах с большими тиражами. Я знал его только по слухам, а он, естественно, вообще не имел обо мне представления. Но я отправился к нему. Показал ему несколько своих рассказов, напечатанных в региональной периодике, и попросил ссуду — сумму, достаточную для оплаты одного семестра и приобретения учебников, и, если бы он был так добр, еще несколько долларов.

Доктор Кроуфорд оторопел. Помолчав, он попросил меня повторить свою просьбу. Я это сделал. Добрейший доктор испытал явное облегчение. В его кабинете ужасная акустика, извиняясь, пробормотал он, видимо, его нужно будет переделать... Не расскажу ли я ему немного о себе? Что-нибудь о своем прошлом? Очевидно, я уже давно окончил среднюю школу. Почему же я только сейчас решил продолжить обучение и выбрал именно этот университет?

Я начал говорить, сначала довольно резко, потому что ужасно нервничал, затем, видя, как он поощрительно улыбается и кивает, все более спокойно и доверительно. Я долго ему рассказывал, — таким заинтересованным он казался и настолько тесно переплетенными между собой были различные события моей жизни. Чтобы обосновать мой поспешный побег из мира отелей, понадобилось объяснить, как я туда попал. А это тянуло за собой повествование о шоу со стриптизом и об Элли Иверсе, этом покровителе проституток, что, в свою очередь, вело к другим событиям... к работе в газете и к моим приключениям продавца молочных товаров, к тому времени, когда я почти овладел рынком французских почтовых открыток, и к ужасной катастрофе, которую я потерпел, будучи сыном человека, в одночасье превратившегося в миллионера и так же внезапно разорившегося...

Доктор Кроуфорд улыбался и цокал языком. И наконец откинулся на спинку кресла и от души захохотал. Оправившись от приступа смеха, он заявил, что уверовал в мой талант писателя и что, более того, очевидно, я буду очень способным студентом. Он считает для себя честью, заявил он, оказать мне финансовую поддержку. И, вынув бумажник, сразу приступил к делу.

Я принял деньги с благодарностью, хотя и немного недоверчиво, опасаясь, что своей полной откровенностью поставил себя в сомнительное положение. Достигнув того, что казалось невозможным, я понял, что иным способом этого и нельзя было добиться. Нельзя обманывать человека, от которого ты надеешься получить помощь. Если у него есть деньги, а у тебя их нет, нужно заранее предполагать, что он по меньшей мере такой же проницательный, как и ты, если не в сто раз больше.

Доктор Кроуфорд отказался от моего предложения дать ему расписку в получении денег. «Но зачем она мне нужна?» — сказал он, таким образом дав мне понять еще одну простую вещь: если человек может поручиться лишь своим словом, что даст его подпись?

Решив проблему с обучением, я обошел газеты, надеясь получить работу на неполный рабочий день, обращался на радио, в рекламные агентства, в серьезные фирмы, занимающиеся рекламным делом, — в любое место, где предположительно мог требоваться литературный талант. Одет я был дорого и по моде. Общество, где проворачиваются быстрые и большие деньги, вынуждало иметь отличный гардероб, и я счел необходимым потратить на него несколько сот долларов. Подозреваю, что многие из важных должностных лиц, которые меня принимали, думали, что я или держатель крупных акций в их компании, или намерен им стать. И большинство из них становились грубыми и подчеркнуто нелюбезными, когда обнаруживали истину и смущенно изложенную цель моего визита. Собственно, почему это я думаю, что они меня примут на работу? Что я мог им предложить, бывший коридорный, бывший рабочий-нефтяник и так далее, который имеет скромный опыт работы в газетном деле и несколько средних по качеству напечатанных работ? Они могут нанять за бесценок куда более полезного сотрудника. Здесь, в Линкольне, много выпускников колледжей — людей, которые имеют диплом журналиста и которые были бы рады трудиться даром только ради практики.

После некоторых из этих собеседований я выходил униженный и словно побитый. Черт побери, я чувствовал себя отвратительно, потому что в свои двадцать два года я не только не закалился, а стал еще более уязвимым от почти непрерывных ударов злосчастной судьбы. Я вздрагивал от каждого нового удара по моей гордости, а они становились все более частыми и жестокими.

Будучи очень упорным — и, безусловно, недальновидным, — я продолжал свои поиски, которые неизменно увенчивались отказом. И наконец, когда я меньше всего ожидал, удача вдруг улыбнулась мне.

Это был сельскохозяйственный журнал. Два молодых редактора любовно осмотрели меня, выяснили, что я поступаю в университет, и, многозначительно переглянувшись, принялись меня любезно допрашивать... Значит, я из Техаса, вот как? (Тут они с благоговением глянули на мой сорокадолларовый костюм от Борсалино.) И мне нужна работа, верно? (Взгляд на этикетку импортного твидового пальто.) Что ж, это они понимают. Работа дает человеку определенную независимость, помогает ему занять солидное место в университетском городке. И конечно — естественно! — я поступаю в сельскохозяйственный колледж, не так ли?

— Боже мой, нет, конечно! — возразил я, но затем, увидев их разочарованные лица, поспешил добавить: — С чего мне туда поступать? Я намереваюсь учиться в колледже изящных искусств.

Они удрученно покачали головой. Я делаю ужасную ошибку, сказали они. Сейчас никто не станет поступать в колледж изящных искусств, абсолютно никто. Этот диплом бесполезен, понимаете? С таким же успехом можно иметь диплом парикмахера. Нужно сделать вот что — и они немедленно это устроят — перевестись в сельскохозяйственный колледж. Там я смогу заниматься и журналистикой, и сколько угодно английским; а будучи бакалавром сельскохозяйственных наук, я буду иметь подходящую для жизни специальность, потому что она пользуется наибольшим спросом.

Так вот, в дальнейшем я часто и довольно сильно ссорился с этими молодыми редакторами, и хотя и неохотно, но вынужден признать, что они говорили искренне, а не просто желая переманить меня на свою сторону. Человек с агротехническим образованием без проблем мог найти работу, и обычно с самого начала с очень приличным жалованьем. Он может ее найти и найдет, потому что заработал это право. Прежде всего, он, как правило, должен вырасти на ферме, где по четыре часа в день трудолюбиво занимается всеми работами. Ему также очень поможет, если он станет посещать профессиональное сельскохозяйственное училище. Затем он поступает в сельскохозяйственный колледж — тот, что находится в Небраске, является одним из четырех лучших высших заведений этого направления. Он изучает не просто медицину, которая представляет собой весьма сложную науку, а ветеринарию. Не просто ботанику, а агроботанику. И так далее по всему списку предметов. Практически, каждый предмет изучается на лабораторных занятиях. Когда он не склоняется над микроскопом или не сидит на лекции с демонстрацией диапозитивов, он держит в руках хирургический нож — анатомируя больные и зловонные внутренности какого-нибудь животного. 290

Ну, что касается меня, учеба в таком колледже меня так же интересовала, как, скажем, посещение семинаров по теологии. И тем не менее я туда поступил, точнее, меня зачислили эти два редактора. И я подозреваю, что они также сожалели об этом, как и я. Они побывали и на спешно собранном комитете братства сельскохозяйственных колледжей, где представили меня студентом с высокой платежеспособностью и поэтому очень желательным членом их братства. Они пригласили меня на ужин в свой «дом», а утром я узнал, что за меня поручились и что я являюсь студентом сельскохозяйственного колледжа.

Наступил рассвет — как говорят в кинофильмах, — и посыпались проклятия и взаимные обвинения, настолько же горькие, насколько и взаимные. Я чувствовал себя обманутым. А они, мои «братья», испытывали то же самое. Но было слишком поздно. Приходилось мириться друг с другом и постараться обратить себе на пользу сложившуюся ситуацию.

Каждую свободную минуту они натаскивали меня по предмету, чтобы я мог прилично его сдать (неуспевающий студент не мог принадлежать к братству). Но конечно, не могли достать мне работу. И как они могли поспешествовать человеку, абсолютно ничего не понимающему в сельском хозяйстве? Мне самому пришлось искать себе работу, причем любую, ибо членские взносы и другие поборы братства составляли почти треть моих предполагаемых расходов на жизнь.

В конце концов я завел себе замечательных друзей в сельскохозяйственном колледже университета Небраски и на самом деле приобрел довольно приличные познания об агрокультуре. Но первые месяцы обучения там были самым несчастным периодом моей жизни. Я всех ненавидел или убедил себя в этом. Казалось, и меня едва выносили. Я жил в непрерывном чаду тревоги, разочарования, отвращения и сомнений. Тем временем я ухватился за первую же работу, которая мне подвернулась, — это было место помощника ночного сторожа в похоронном заведении.

Глава 4

Я приходил на работу вечером, в семь часов, и дежурил до семи утра. Мне платили пятьдесят долларов в месяц. Мои обязанности ограничивались ответом на телефонные звонки и приемом редких посетителей, которые приезжали посмотреть на своих умерших родственников или друзей.

Поскольку мне разрешалось спать на работе — таким образом я экономил плату за комнату — и поскольку у меня было достаточно времени для занятий, работу можно было считать вполне подходящей. Но для меня, всегда брезгливого и впечатлительного, она была кошмаром. Я не мог заснуть в этом жутком месте с приглушенным освещением. Не мог сосредоточиться на учебниках. Мои бедные нервы постоянно находились на грани срыва, и, когда Билл, водитель «скорой помощи», бывало, подкрадывался сзади и окликал меня замогильным голосом, я буквально подскакивал на стуле, грозя пробить головой потолок.

Такой же южанин и студент колледжа, как и я, Билл был вторым ночным служащим. Свободного времени у него было столько же, сколько у меня, и, когда он не дразнил меня своими выходками, он проводил время в складе гробов, находящемся в подвале. Он говорил, что мне стоит сходить туда, — гробы обиты великолепной мягкой тканью и представляют собой отличные постели. И там так спокойно, прямо как в красивой, уютной могиле.

— Пойдем со мной, Джимми, приятель, — тепло приглашал он меня. — Старина Билл уложит тебя. У меня там есть один гроб, словно созданный для тебя, — большой, бронзовый, с настоящей тяжелой крышкой. Говорю тебе, парень! Ты залезешь в этот ящик, я опущу крышку, и ты сможешь по-настоящему расслабиться...

Сначала я только приходил в ужас, затем меня стала озадачивать его манера шутить. Казалось просто невероятным, что человек может постоянно находиться в таком веселом расположении духа в столь угнетающей обстановке. У меня стало расти подозрение, что помимо гробов в подвале находится еще кое-что интересное.

Однажды ночью, когда Билл снова пристал ко мне, убеждая улечься в один из «уютных», я схватил его за плечи. Притянув его к себе, приказал дохнуть на меня. Он подчинился, виновато ухмыляясь.

— Ты же никому не скажешь, а, Джим? — умоляюще сказал он. — Хозяин разойдется не на шутку, если что-нибудь узнает.

— Показывай дорогу, — твердо сказал я. — Мы только понапрасну теряем время.

Он повел меня в самую глубину подвала. Сунув руку в покрытый пылью гроб из соснового дерева, он извлек две кварты самодельного пива. Его варит домохозяйка Джима, и он всегда приносит на работу солидный запас, признался он.

Мы выпили. Он выжидательно засматривал мне в лицо.

— Недурно, — сказал я. — Только тепловатое.

— Недурно?! Тепловатое!! — воскликнул Билл. — Вот что значит парень из Техаса! Обязательно должен найти какой-нибудь недостаток!

— Ну, пиво действительно теплое, — возразил я. — Почему бы тебе не сходить в ресторан и не принести кувшин со льдом? Я заплачу.

— Ну уж нет! — Билл покрутил головой. — Там сразу начнут гадать, зачем это он мне понадобился, и заподозрят... Постой-ка! Джимми, дружище, я знаю, что мы можем сделать!

— Ну?

— А вот что! Теперь, когда нас двое, нам ничто не сможет помешать!

И он объяснил, что придумал. Я охнул и едва не выронил свою бутылку на кафельный пол.

— Да ты с ума сошел! — возмутился я. — Мы этого не сделаем! Это... Это просто святотатство!

— Ты хочешь сказать, что это неуважительно по отношению к мертвым? А как же египтяне? По-моему, они не слишком почтительно относились к смерти, верно? Как китайцы и все остальные древние цивилизации?

— Ну конечно, — сказал я, — но это другое дело.

— Разумеется, другое. Они укладывали в могилу рядом с телом своих покойных всякие ненужные вещи. Это нам не подходит.

Можешь пить пиво теплым, продолжал Билл, или вообще обходиться без него. Затем он забрал из гроба оставшиеся бутылки и понес их наверх.

Я последовал за ним. Он вошел в холодильную комнату и выдвинул один из двух длинных ящиков, которые были вделаны в стену, а потом принялся бережно укладывать бутылки с пивом вокруг замороженного тела покойника, лежащего внутри. Он издевательски захохотал, когда я вырвал у него одну бутылку.

— Ты поступаешь неразумно, Джим. Вот посмотри сюда, на этого парня. Я что, как-то побеспокоил его? Как-то ему навредил? Да я уверен, что ему это нравится, — он сам выглядит как парень, который налакался по горлышко!

Я вынужден был признать, что именно так и выглядел покойник, занимающий этот ящик. Его добродушное багровое лицо говорило о множестве веселых поединков с так называемым Демоном Ромом, и бутылки, уютно обложившие его нагое тело, вовсе не выглядели неуместно. В их наличии было что-то очень достоверное. В тесной компании с бутылками он выглядел гораздо более естественно, чем без них.

И все-таки мне это не нравилось, о чем я и заявил Биллу. Собственно, больше я ничего не мог сделать. Разумеется, я не мог донести на Билла управляющему только за то, что у него отсутствует понятие хорошего тона.

Долгая ночь закончилась. На следующий вечер Билл явился на работу с дюжиной бутылок, дал мне четыре, а остальные восемь уложил в холодный приют «доброго старика». Около девяти ему пришлось выехать по вызову. Я уютно дремал в часовне с полгаллоном теплого пива в желудке, рядом со мной стояла наполовину опорожненная бутылка, когда кто-то позвонил в ночной звонок.

Я затолкал бутылки под стул и пошел открывать дверь.

Это были две пожилые женщины и мужчина. Они только что приехали из другого штата и должны отправиться в обратную дорогу сегодня же ночью. Шатаясь от усталости и подгоняемые нехваткой времени, они потребовали, чтобы я показал им... сами знаете кого.

Я забормотал что-то нечленораздельное. Попросил их присесть на несколько минут. Сейчас, кроме меня, здесь никого нет, заикался я, это против правил...

В этот момент распахнулась задняя дверь. Вошел Билл, на ходу опрокидывая в рот бутылку с пивом.

— Как насчет холодненького, Джимми? — сказал он. — Пойдем-ка посмотрим, как там этот старикашка...

Он замолк и застыл на месте с открытым ртом. Он перевел взгляд с небольшой компании на меня и по моему искаженному лицу догадался об ужасной ситуации. И совершенно глупо, хотя я прекрасно понимал его, вдруг повернулся и побежал.

Нахмурившись и исполненные подозрений, наши визитеры последовали за ним.

Понимаете, не так-то легко управиться с семью бутылками, даже если так спешишь, как приходилось торопиться Биллу. Они выскальзывали у него из пальцев, выпадали из его объятий, когда он тщетно пытался прижать их к груди. И все, кроме одной, которая раскололась, грохнув на пол, бутылки попадали на грудь своего недавнего хранителя.

В таком положении Билла и застали наши визитеры. Дамы завизжали. Джентльмен крепко выругался и угрожающе замахнулся на нас тростью. Затем они всей кучей выбежали и помчались к телефону, и через двадцать минут появился управляющий заведением.

Он тут же и без разговоров уволил нас с Биллом.

И почему-то с тех пор, хотя изредка я и пью пиво, я не очень его люблю.

Глава 5

После этого мне подвернулась работа в пекарне. Мой рабочий день длился по будням с шести вечера до полуночи плюс целиком субботы и воскресенья. Платили мне двенадцать долларов в неделю. Работа была тяжелой и буквально безостановочной.

Мое рабочее место находилось на складе, где я должен был подбирать ингредиенты для замеса теста, предназначенного для выпечки различных изделий. Пекари и замесчики могли отдохнуть в перерыве между процессом выпекания, но для меня не было ни отдыха, ни перерывов. Я обязан был обеспечивать и дневную и ночную смены. Как только со склада отправлялась готовая партия набора всех продуктов, замесчики кричали, чтобы я подбирал следующую. Тесто для хлеба, сдобное, для пирогов, для булочек, наполнить, взвесить, охладить, заморозить, вымыть яйца, развесить порции масла и так далее до бесконечности.

Эта работа была не только крайне утомительной и тяжелой — попробуйте поворочать бочки с салом, девяностовосьмифунтовые мешки с мукой и стовосьмидесятифунтовые мешки с солью, если не верите, — но и требовала самой скрупулезной точности. Я не имел права ошибиться. Стоило мне переложить на несколько унций того или иного ингредиента, и тесто на сотни долларов было испорчено. Мне казалось, что за такую тяжелую и искусную работу я должен бы получать больше денег.

Так я и заявил хозяину пекарни. Он холодно смерил меня хмурым взглядом и сказал, что надвигается депрессия и у него целая очередь желающих устроиться на работу. Впрочем, если я недоволен, если считаю, что мне недостаточно платят...

Я заверил его, что всем доволен, что работа мне нравится и что мне платят более чем достаточно, и неловко извинился за то, что его побеспокоил.

Надо сказать, что в конце концов косвенным образом эта работа доставила мне большие деньги. Она обеспечила меня богатым материалом для множества статей в журналах о торговле и дала мне сюжет для моего девятого романа «Дикая ночь». В общем, по моим оценкам, я получил приблизительно по нескольку сотен долларов за каждую неделю, которую отбарабанил в пекарне. Но это произошло гораздо позднее — более двадцати лет спустя, когда я написал этот роман, а в то время я не видел в этой кабале ничего хорошего. Мне приходилось платить за комнату и нести другие расходы, так что плата в двенадцать долларов за семидневную каторжную работу была явно несоответствующей.

Я подумывал выйти из братства. Но это была сложная и болезненная процедура, а кроме того, я просто не мог этого сделать. У моих «братьев» были свои причуды, но главное — у них определенно не было недостатка в эрудиции. Мне приходилось пользоваться их помощью в учебе. Во всяком случае, на тот момент без нее я не мог обойтись. Больше того, я серьезно сомневался, разумно ли будет расстаться с «домом», выпускники которого работали на факультете преподавателями.

Больше всего мне приходилось тратить на еду. Тяжелая работа пробуждала во мне поистине волчий аппетит, и казалось, я никогда не наедался досыта. Тем не менее, не видя другой возможности ужаться в расходах, я экономил на еде. Практически я свел эти траты к нулю — набивал желудок любыми съестными продуктами у себя на складе. Меня до сих пор подташнивает, стоит мне вспомнить, чего только мне не приходилось есть.

Основным продуктом моей диеты был хлеб — караваи, «изуродованные» в пекарне. Гарниром — или назовите это как вам угодно — могли быть сырые холодные яйца и сало, взбитый мясной и солодовый сироп или какое-нибудь невообразимое месиво из масла с молотым шоколадом, зернышками тмина и изюма. Я делал себе сандвичи из всего этого, ел их во время работы и потихоньку выносил, когда уходил домой. И если желудок у меня восставал, что происходило довольно часто, я успокаивал его густым коктейлем из лимонного и ванильного экстракта.

Таким образом я просуществовал несколько месяцев. Затем, вскоре после зимней сессии, когда я кое-как сдал экзамены за семестр, меня свалил с ног приступ аппендицита.

Меня отвезли в больницу. Когда я выписался оттуда через шесть дней, у меня не было аппендикса, не было денег, не было работы, но зато появились солидные долги. Но я не унывал. Когда дела идут так плохо, значит, вскоре все должно измениться к лучшему. Так оно и произошло.

Глава 6

До тех пор я всерьез рассматривал только постоянную работу. Теперь же, поскольку мне не светило ничего в этом роде, я стал хвататься за все, что предлагали, — несколько часов работы в одном месте, час в другом и так далее. Некоторые из этих случайно выпадавших занятостей стоили мне гораздо больше, чем я зарабатывал. Например, будучи мальчиком на побегушках в кафетерии, я проработал шестьдесят часов только для того, чтобы расплатиться за огромный поднос с блюдами, который я разбил. Однако постепенно я вычеркнул подобную работу из своего расписания, заменив ее другой, и наконец — спустя довольно солидный промежуток времени — у меня было несколько занятий, за которые мне не только прилично платили, но которые были мне больше по душе.

Я читал газеты и делал выписки для департамента Англии. Я писал заметки о студенческой жизни для линкольнского «Джорнал». Я продавал радиоприемники, получая комиссионные. Я работал подметальщиком в дансинге. Да, конечно, все это была непостоянная работа: семь или восемь часов в неделю на каждом месте. Но общий мой заработок возрос во много раз по сравнению с тем, что я получал в пекарне, и во время постоянной беготни по городу я натолкнулся на постоянное место работы. Это был небольшой магазин, один из звеньев многочисленной цепи заведений по продаже товаров в рассрочку, охватившей Средний Запад. Рабочее время было с двенадцати до шести по будням плюс полный рабочий день по субботам. Я получал целых восемнадцать долларов в неделю. Я записался на занятия в университете по утрам, после чего уходил на работу.

Поскольку я продолжал подрабатывать в других местах, в последующие месяцы у меня совершенно не оставалось времени для отдыха. Редко я засыпал раньше полуночи, а на рассвете мне нужно было вставать, чтобы поспеть к началу занятий, которые начинались в семь утра. Но я никогда не ложился спать, если мог чем-нибудь заняться (так и продолжается по сию пору), и этот бесконечный труд обеспечивал солидную денежную компенсацию.

Теперь мама и Фредди смогли ко мне приехать. Мы сняли большой дом, сдавая часть комнат, чтобы возместить расходы по его аренде. Я прилежно и подолгу занимался и стал добиваться успехов в колледже. Да и учеба пошла легче, поскольку, избавившись от денежных забот, я стал больше ценить получаемое мною образование, которое стоило мне стольких денег и трудов. Я снова принялся пописывать — просто для себя. И более тщательно работал над отделкой стиля. В результате я продал серию очерков и несколько коротких рассказов журналам по сельскому хозяйству и напечатал два рассказа в литературном журнале, выходившем четыре раза в год, — «Корабль прерии». Почти за одну ночь перспективы на будущее сменились с мрачных на ясные и жизнерадостные.

В магазине я работал учетчиком денежных взносов за кредит, а моим непосредственным начальником был заведующий кредитным отделом по имени Даркин. Мы очень уважали друг друга. Будучи едва грамотным, он считал меня замечательным писателем. Я думал, что он проявляет исключительную мудрость, придерживаясь этого мнения. Нашему взаимному восхищению суждено было катастрофически рухнуть, но это произошло после долгих месяцев тесного и приятного сотрудничества. За этот период единственным резким аккордом в текущих в плавной гармонии моих дел была встреча с Элли Иверсом — проказливым, вороватым, фантастическим другом моей ранней юности, прошедшей в Техасе.

Это случилось однажды тихим летним вечером, когда я возвращался домой после работы. Когда я начал переходить улицу на перекрестке, мимо меня проскользнула какая-то машина.

Мягко развернувшись, она направилась назад, в мою сторону; она явно двигалась прямо на меня, по-видимому потеряв управление, и я отпрыгнул назад на тротуар, а она перескочила бордюрный камень и продолжала мчаться на меня. Я бросился спасаться, но споткнулся и растянулся на тротуаре. Автомобиль поравнялся со мной, и из его окна высунулся Элли.

— Какой ужас! — театрально удивился он. — Такой приличный молодой человек и валяется в грязи!

Да, я любил Элли и, несмотря на то что общение с ним всегда заканчивалось несчастьем, очень ему обрадовался. Поэтому я любовно обругал его и уселся рядом с ним в машину, предварительно убедившись, что он не прячет в ней оружие или что-нибудь другое, что могло бы вызвать осложнения с полицией.

Элли сунул мне бутылку с виски. Распечатав другую для себя, он тронул с места, по дороге рассказывая мне о себе. Он уехал из Техаса, сказал он, вскоре после меня. Фактически у полиции против него ничего не было, но они намекнули, что всем, кто был замешан в той истории, будет лучше на какое-то время скрыться из штата. И Элли почел за лучшее последовать их совету. Он помотался по Оклахоме и Мидвесту, работая «по маленькой» и занимаясь мелкими воровскими делишками. Прибыв сюда, в Линкольн, с приличными деньгами, что не обязывало его зарабатывать на жизнь, он устроился таксистом просто для развлечения. Утром он уезжает из города, а пока, вечером...

Он описал мне свою идею вечернего развлечения. Я непреклонно и возмущенно заявил ему, чтобы на меня он не рассчитывал.

— А что такого? — убеждал меня Элли. — Я прошу только о том, чтобы ты покатал меня и мою приятельницу. Что в этом плохого?

— Здесь все плохо! — сказал я. — Прежде всего, у меня нет водительских прав.

— Ну так что? Зато у меня их целый десяток. Парень, у которого я купил себе права, дал мне скидку за оптовую партию.

— Я не собираюсь с тобой спорить, Элли, — сказал я. — Я ужасно рад тебя видеть, но категорически отказываюсь...

Элли начал мне льстить. Он грустно упрекал меня. И это его давний протеже — юнец, которого он выручил из публичного дома, где тот торговал леденцами вразнос? Неужели я так зазнался, что не хочу оказать маленькую услугу своему старому другу?

— Ладно, тогда ответь мне только на один вопрос, — сказал Элли. — Ты поведешь машину или предпочитаешь оказаться предателем в глазах старого друга?

Мы катили вперед, споря и время от времени выпивая. Я начал колебаться. Прошел почти год, как я в последний раз пробовал настоящее виски. В течение многих месяцев я вел безупречный образ жизни, упорно работая и занимаясь в колледже, и такое существование начало мне приедаться. Учеба в колледже прекратилась до осени. Так почему бы мне, когда у меня оказалось немного свободного времени, не сделать перерыв в набившей оскомину рутине?

— Ну ладно, — наконец сдался я. — Но никаких проделок, Элли! Ты должен обещать, что все будет нормально.

Элли стащил с себя фуражку таксиста и напялил ее на мою голову, соглашаясь со всем, о чем я просил.

— Ты тоже должен дать мне обещание, — сказал он. — Дама, за которой мы заедем, очень утонченная. Я везу ее на танцы в загородный клуб.

— Ты шутишь! — засмеялся я.

— Увидишь, — пообещал Элли. — Кстати, остановись-ка у этой аптеки. Я куплю для нее несколько сигар.

Я затормозил, повернулся и испуганно уставился на него:

— Сигары?! Ты покупаешь ей...

— "Гавану", — небрежно бросил Элли. — Я же сказал, она очень утонченная.

Он довольно долго торчал в этой аптеке, нарочно задерживаясь, подумалось мне. Когда, наконец, он появился, я уже заканчивал свою первую пинту и моя тревога и любопытство относительно предстоящей экспедиции растаяли в легком хмеле.

Он показывал мне дорогу, и вскоре мы оказались в ужасно грязном и мерзком районе города. Я остановился у дома, который он указал, — у полуразвалившейся некрашеной хибары, — и Элли опять вышел. Он оставался в доме минут пять. И появился с толстой и самой безобразной девицей, которую мне только приходилось видеть.

На ней были теннисные туфли с прорванными мысками, откуда торчали босые пальцы с черными ногтями, и замызганный халат, ее сальные волосы, как швабра, торчали в разные стороны.

Оба курили сигары.

Покачиваясь, он придерживал девицу за локоть и вел через двор. Усадив ее на заднее сиденье, бормоча вежливые и нежные слова, он устроился рядом.

Дверца захлопнулась. Задние занавески опустились вниз.

— Джеймс, — распорядился Элли, — отвези нас в клуб.

— Есть в клуб, сэр, — почтительно сказал я и включил газ.

Клуб находился в нескольких милях от города. К тому времени, как мы туда добрались, на дороге выстроилась длинная вереница автомобилей, ожидающих момента, когда они подъедут к ярко освещенному входу и высадят своих пассажиров. Я встал в конце очереди и, как только машина впереди тронулась с места, последовал за ней. Постепенно мы приближались к входу, а тем временем с заднего сиденья доносился разудалый хохот.

Я хорошо представлял себе, что будет происходить на обратном пути, хотя совершенно не понимал, насколько далеко все зайдет. Но, будучи уже слегка навеселе, я не видел причин предостерегать своих пассажиров или напоминать им, где они находятся. Элли намеревался посетить клуб. Отлично, я и привез его с подружкой к клубу. Остальное их дело. Насколько я понимал, его «дама» не могла выглядеть хуже, чем была, каким бы ни было ее теперешнее состояние.

Мы медленно продвигались вперед и наконец оказались почти напротив входа, и, омытый ярким розовым огнем неоновой вывески, я уставился на сверкающее великолепие передо мной... Мужчины во фраках и смокингах, дамы в роскошных вечерних платьях. Гости шумно толпились под празднично разукрашенным навесом перед входом, поднимались и спускались по широкой лестнице. Смех, веселые разговоры, шумные оклики вновь прибывших.

Наконец передо мной отъехала последняя машина. Я занял ее место. Швейцар быстро подскочил к нам и учтиво распахнул заднюю дверцу. Послышался растерянный вскрик, какие-то восклицания, ругань — и глухой звук падения.

Из машины появились и, спотыкаясь, направились ко входу, сопровождаемые сотнями округленных от ужаса глаз, Элли и его дама. Оба попыхивали сигарами. Оба были абсолютно нагие.

Я кинул на них лишь один испуганный взгляд. Затем, выскочив из машины и захлопнув снаружи дверцу, сбежал.

Глава 7

До весны следующего года у меня все складывалось хорошо. Затем уволили управляющего магазином, который меня нанял, и все пошло из рук вон плохо. Бывший управляющий был спокойным, уравновешенным джентльменом, настолько добрым, насколько это позволяла его работа. Пришедший на его место человек оказался наглым крикуном и грубияном, который намеренно оскорбительно вел себя по отношению ко всем без исключения. В тот день, когда он впервые появился в магазине, не успел я дойти до своего стола, как он вызвал меня на ковер.

— Мне стало известно, что вы содержите двух женщин, — заявил он. — Меня интересует, как вы с ними управляетесь. Как вы умудряетесь содержать на свою зарплату двух шлюх?

— Содержать... кого?! — Я в ужасе уставился на него, не понимая, о чем он говорит.

— Может, вы занижали для них цены, а? — продолжал он. — Что ж, тогда вам лучше уволиться. Вам нужно покупать одежду для своих шлюх, следовательно, приходится вместе с ними подписывать счет. И нечего сочинять им фальшивые имена, понятно? Нечего нам тут втирать, что это одежда для вашей матери и сестры!

Наконец-то я его понял. Но мог только стоять и смотреть на него, дрожа от ярости... Мама и Фредди. Всего одним словом он обвинил меня в мошенничестве и подлоге и назвал моих маму и сестру шлюхами!

Кажется, я никогда не был так близок к убийству.

Очевидно, он понял, что я испытываю.

— Ладно, — он выдавил неловкий смешок, — похоже, мне неправильно донесли, верно? Ну и нечего обижаться.

Я ничего на это не ответил — просто не мог вымолвить ни слова. Проворчав еще какие-то извинения, взмахом руки он отослал меня прочь.

Последняя лекция в колледже заканчивалась в одиннадцать пятьдесят, а в двенадцать я должен был приходить на работу. Следовательно, у меня не было перерыва на ленч, как у других служащих, и обычно я перехватывал кусок по дороге в банк, когда днем отвозил туда деньги. Я тратил на это не больше нескольких минут — просто проглатывал сандвич и запивал его чашкой кофе. Даркин и прежний управляющий смотрели на это сквозь пальцы.

Новый же начальник, предоставив мне несколько дней, чтобы остыть от гнева, положил этому конец.

Ем я или умираю от голода — это мое личное дело, понятно? Я могу пропускать последнюю лекцию или пропускать ленч — решать мне самому. Его волнует только одно: чтобы больше я не «шлялся где попало» в оплачиваемое компанией мое рабочее время.

— Вы и так стоите нам кучу денег, — рычал он. — Мы можем нанять работника на полный день за те деньги, которые платим вам.

Но мне приходилось держаться за эту работу, по крайней мере до окончания курса. Поэтому я сдержался и с тех пор стал обходиться без ленча, продолжая проглатывать его оскорбления, которые сыпались на мою голову изо дня в день. С другими служащими он бывал даже более откровенно груб. Ему невозможно было угодить. Он постоянно вмешивался в продажу и в обсуждение сделки по кредиту, показывая «проклятым недоучкам», то есть нам, как нужно вести дело. И если продажа или переговоры срывались, что случалось довольно часто, он приходил в бешенство... Черт нас всех побери, неужели мы не можем хоть что-нибудь сделать правильно? Как он может делать свою работу да еще работать за нас?!

На долю Даркина, начальника отдела за продажу в рассрочку, выпадало столько же проклятий, сколько и на всех нас. Но хотя иногда он казался задетым, он ни разу не выразил своего возмущения. Как новый работник, говорил Даркин, управляющий должен доказать, что работает хорошо. Приказывать — его дело. А наше — выполнять его приказы, настолько старательно, насколько можем. Только так и можно вести дело.

— Я уверен, что он ничего дурного не замышляет, — совершенно серьезно уверял меня Даркин. — В конце концов, мы все здесь служим одной цели. Мы все кровно заинтересованы в процветании магазина.

Я же был уверен, что управляющий не думал ни о чем подобном и что его кровным интересом было не процветание нашего магазина, а его собственная выгода. Но я уже знал, что с Даркином спорить бесполезно. Вне работы он не проявлял особенного ума, но был бесконечно предан магазину. И в его представлении никогда не появляющиеся в поле нашего зрения владельцы магазина уподоблялись небожителям. Они знают, что делают, и, если они поставили здесь этого управляющего, значит, он знает свое дело... Так что Даркин мирился с фактом существования этого откровенного хама, и это продолжалось до начала лета, когда до окончания моего очередного курса колледжа оставалось всего недели две. А затем...

Для того чтобы привлечь в магазин новых клиентов, управляющий сочинил рекламное письмо о распродаже. Даркин, которого назначили ответственным за его размножение и отправку по почте, показал мне копию этого письма.

— Ты же писатель, Джим, — сказал он. — Ты в этом разбираешься. Что ты о нем думаешь?

Я прочел его, покачивая головой. Оно было полно истертых штампов с целью заманивания клиента, которые не несли абсолютно никакой полезной информации, и все письмо было написано в напористом и даже оскорбительном тоне. Исходя из его содержания, никто не поверил бы, что мы прекращаем торговлю и остаемся в деле только ради «оказания услуги добропорядочным жителям Линкольна» и что мы беспокоимся только о том, чтобы оставаться их друзьями.

— Письмо написано в самом дурном стиле, — сказал я Даркину. — И если уж оно не вытолкнет нас из бизнеса, то ничто другое нам не страшно.

— В самом деле? — встревоженно спросил Даркин. — Ты действительно так думаешь, Джим? Ты говоришь это не только потому, что это он его написал?

— Более откровенной халтуры мне не приходилось читать, — подтвердил я, — и можешь передать этому кретину мой отзыв.

— М-да, — расстроенно протянул Даркин. — Тебе лучше знать, ты у нас авторитет в этом деле. Может, мне стоит...

Покинув меня, он прямохонько направился к управляющему и почти слово в слово сообщил этому милому джентльмену мое мнение о его письме. И когда потрясенный управляющий открыл рот и чуть не рухнул наземь от удара, Даркин предложил поручить мне написать «настоящее хорошее письмо».

Наконец управляющий обрел голос и начал осыпать всех нас проклятиями. Он орал как ненормальный на Даркина. Потом призвал меня и всыпал нам обоим по первое число. Он нам покажет! Он научит нас, как насмехаться над его письмами! Он оформит заказ в типографию на десять тысяч писем — десять вместо пяти, как он прежде собирался! И мы — Даркин и я — должны будем все десять тысяч вложить в конверты, потом их надписать, запечатать и проштемпелевать! И делать это мы будем в свободное от работы время, и пусть только кто-нибудь посмеет помогать нам! И пусть мы не надеемся, что нам за это заплатят!

Выпалив в нас заключительным залпом ругани, он нас выгнал. Отослал в типографию срочный заказ и в тот же вечер получил тысячу экземпляров своего письма. И остаток недели и половину следующей мы с Даркином работали день и ночь. Разумеется, я весь кипел от ярости. Но Даркин, как это ни странно, казался совершенно спокойным. Он оставался по-прежнему вежливым и почтительным с управляющим. Собственно, чем больше тот оскорблял и унижал его, тем более почтительно держался Даркин.

Идея управляющего заключалась в том, чтобы «сбить город с ног», нанести ему такой удар, что «все будут потрясены до самых печенок». Поэтому нам было приказано накапливать готовые письма, а не рассылать по тысяче за один раз. Он внимательно следил за тем, как продвигаются у нас дела. Заметив, что работа приближается к концу, в тот вечер он остался с нами, хотя, естественно, не для того, чтобы помочь. Злорадно усмехаясь, он наблюдал, как мы упаковывали письма в коробки и грузили их в машину Даркина.

— Думаю, я вас проучил, — издевательски ухмыльнулся он, когда работа была закончена. — А теперь забирайтесь в машину и постарайтесь отправить их еще до полуночи!

Покатываясь от смеха, он, довольный собой, уехал. Даркин сказал мне, чтобы я шел домой, что он сам отправит письма. Я возражал, желая ему помочь, и в первый раз он проявил по отношению ко мне резкость. Обойдется и без меня, заявил он. Он сам обо всем позаботится.

Я пошел домой. Он уселся в свой автомобиль и уехал. Только на следующий день я узнал причину его необычного поведения.

Как всегда, я сидел за кассой, когда к окошку подошел тихий, неприметный человечек и попросил, чтобы его провели к управляющему. Как это у нас принято, я предложил ему свою помощь.

— Я не уверен, сэр, что управляющий сейчас на месте. Если что-то не в порядке с вашим счетом, какое-нибудь недоразумение или...

— Я из отдела почты, — сказал он, предъявляя свое удостоверение. — Вы занимаетесь рассылкой почты?

— Отчасти, да, — сказал я. — Не то чтобы я за нее отвечал, но...

— Я ответственный. — Даркин встал и подошел ко мне. — Этот молодой человек не имеет к почте никакого отношения.

— Понятно, — кивнул человечек. — Дело в том, что некоторое время назад нам позвонили из санитарно-гигиенического отдела. — Он настороженно замолчал и сказал: — Все-таки будет лучше, если я поговорю с управляющим.

— Вы не сможете этого сделать. Вам нет необходимости его видеть, — сказал Даркин.

Посетитель посмотрел на него и, протянув руку в окошко, похлопал Даркина по плечу.

— Мистер, — резко заявил он, — позовите-ка мне управляющего, и как можно скорее.

Даркин упрямо покачал головой. Услышав из своего угла, что говорят о нем, управляющий приблизился к нам. Он грубо осведомился, в чем дело.

Почтовый инспектор представился и все объяснил. То, что за этим последовало, невозможно описать. Управляющий открыл рот и начал судорожно хватать воздух, его лицо побагровело, а глаза грозили выскочить из орбит. Он заорал, затопал ногами и принялся сыпать страшными проклятиями.

Даркина уволили через час, как только было получено одобрение главной конторы. Я же, простой клерк, был вышвырнут немедленно — как подозреваемый в подстрекательстве на преступление управляющего кредитным отделом, если не как прямой его пособник.

— Мне очень жаль, Джим, — извинялся Даркин, — я не хотел вмешивать тебя в это дело. Поэтому и отослал тебя домой...

— Но почему ты это сделал? — недоумевал я. — Господи, Даркин, должно быть, ты дошел до ручки, если уж пошел на такое. Мы с тобой оказались бы в одинаковом положении, если бы компания захотела нас выкинуть. И все-таки почему ты это сделал?

— Но, Джим, — с укором сказал он, — ты же отлично понимаешь.

— Черт побери, ничего я не понимаю!

— Нет, понимаешь. Ты же сам сказал, что это письмо было идиотским, что оно разорило бы наш магазин. И естественно, я...

Он забрал все десять тысяч писем — все старательно надписанные, заклеенные и проштемпелеванные — и выбросил их в городскую канализацию!

Глава 8

Закончив очередной курс, я получил работу на полный день в другом универсальном магазине — в полуразвалившемся старом торговом центре на окраине города, который обслуживал в основном сельских жителей. Это было странное заведение, управляемое запутанной цепочкой отсутствующих владельцев и концессионеров. Хотя в нем работало приблизительно восемьдесят человек, аудитор и я, его помощник, и еще несколько сотрудников охраны были единственными служащими собственно магазина. Все остальные получали жалованье от владельцев концессий, снабжающих магазин различными товарами.

Аудитором был Карл Фрэммих. На нас с Карлом лежала обязанность вести счета поставщиков — отделов бакалеи и одежды, стойки с косметическими товарами, автомата по продаже сливок, парикмахерской, ресторана и с дюжины разных других отделов нашего универсального магазина. Мы собирали у них данные о поступлении денег и помогали заведующим отделами во всех затруднениях.

Отдел жалоб? Это были мы. Отдел продажи в рассрочку и поступления взносов? Тоже мы. Вопросы персонала, покупки товаров, выплаты зарплаты? Вы сами догадываетесь. Все, чем никто не хотел заниматься, — а клерки занимались только продажей, — передавалось на исполнение аудитору и его помощнику. Короче говоря, вскоре работы у меня было по горло, и по большей части я даже не соображал, что делаю и почему.

Карл Фрэммих... Это был один из самых странных и непонятных мне людей. По сравнению с Карлом мой старый приятель Элли Иверс был заурядным до тошноты человеком. Выглядел Карл как настоящий дьявол, в самом буквальном смысле этого слова. Он был воплощенным Сатаной и обладал присущим дьяволу цинизмом, через каждые три слова извергая богохульства и непристойные ругательства. И при этом у него был ангельский голос — нежный, тонкий голосок пятилетнего мальчугана, который так шепелявит, что зачастую его просто невозможно понять.

«Томфшон, — говорил он мне, — принеши щюда шертов грофбух, и мы ф тобой подведем баланш этого проклятого щю-киного фына». Или: «Томфшон, ди вниш и шкажи этому ошлу помощнику иж отдела „От швадьбы до младенфа“, подвешти итоги, или я шам шпушюфь и выколочу иж него фше можги!»

Несмотря на мои собственные промахи в смысле выпивки, я всегда считал, что в состоянии опьянения человек не может работать. Но, утверждая это, я в уме допускаю лишь одно исключение — шепелявого, страшного на вид Карла Фрэммиха. На протяжении трех месяцев нашего сотрудничества Карл постоянно был мертвецки пьян. Он являлся на работу, уже порядочно выпив, и продолжал пить весь день. Он пил все — от чистого спирта, если удавалось его достать, до лошадиной мази и «тоника для дам», если терпел неудачу со спиртом.

Спотыкаясь, он поднимался утром по лестнице с торчащими из всех карманов бутылками и делал отчаянный рывок к своему столу. Иногда ему удавалось достичь его с первой попытки, но чаще он промахивался и врезался в стену или растягивался на полу. А однажды он чуть не вылетел в окно. Но как бы трудно ему ни приходилось в этот момент вожделенного стремления к рабочему месту, он никогда не разрешал мне помочь ему.

— Нужно как шледует упражняшша, — важно заявлял он. — А не привыкать к пошторонней помофи. Вшегда шледи, чтобы тебе не помогали, Томфшон, и будешь в порядке.

Усевшись, Карл редко вставал из-за стола в течение дня... а наш рабочий день тянулся обычно часов по двенадцать. Он абсолютно ничего не ел. Не ходил в туалет. Когда ему это требовалось, он просто разворачивал стул, подтягивался на локтях и выпускал струю прямо в окно, которое выходило в тупичок, где располагалась стоянка для машин. Естественно, люди частенько жаловались на столь оригинальную его привычку. Клиенты постоянно ворчали, что освобождение мочевого пузыря Карла наносит серьезный вред краске их автомобилей, а один парень заявил, что моча проела в капоте его машины несколько дырок. Карл мастерски расправлялся со всеми претензиями.

Они могут доказать его вину? У них есть свидетели, которые готовы присягнуть в суде? Нет? «В таком шлучае пошли вы к черту, миштер!» И даже если у них были доказательства, они все равно не получали удовлетворения.

— Шлушайте, миштер! — объяснял он. — Это не какой-нибудь шклад — это вам финаншовый отдел. И так уж вы в этом уверены, а? Только шкажите кому-нибудь, и я пошлю ваш куда-нибудь подальфе, только вы и видели наш магажин.

За исключением меня, с кем он всегда был добр и любезен, Карл никому не сказал доброго слова. Но больше всего он ругался, когда разговаривал с кем-нибудь из главной конторы или с ее представителями.

— Так, давайте прояшним один вопроф, — говорил он, обращаясь к какому-нибудь заезжему фининспектору или контролеру. — Я руковожу этим проклятым мештом и не хочу, чтобы вщякий ошел диктовал мне, как нужно работать. Я делаю так, как мне нравится, понятно? А ешли вам это не нравится, можете жанять мое мешто, а я ухожу!

Главная контора предпочитала мириться с его чудачествами. И поступала очень мудро. Карл работал за смехотворно низкую плату, и, несмотря на свое пьянство, он был самым лучшим бухгалтером во всей цепочке. Он делал работу за троих, да еще с таким знанием и безошибочной точностью, которые граничили с гениальностью.

Изо дня в день я видел его таким пьяным, что глаза у него стекленели, а голова конвульсивно дергалась; я видел, как он покачивался на стуле, опасно накреняясь то взад-вперед, то из стороны в сторону. И вместе с тем я ни разу не заметил, чтобы он ленился или допустил хоть одну-единственную ошибку! Иногда мне приходилось вкладывать ручку в его пальцы, а другую руку помещать на арифмометр. Но после этого ему не требовалась ничья помощь. Его левая рука порхала над клавишами автомата, словно он виртуозно исполнял музыкальное произведение, тогда как правой он выводил в гроссбухе длинные колонки точных, поразительно аккуратно выписанных цифр. И сколько бы я ни наблюдал это чудо, я не мог скрыть своего восхищения.

— Ничего ощобенного, Томфшон, — говорил Карл, хитро усмехаясь. — Прошто вопрош долголетней привычки. Жижнен-ный опыт, вот и фше.

Эта «долголетняя привычка» и «жижненный опыт» были (во всяком случае, считал Карл) лишь составной частью его тайны — как совершать невероятно сложную работу в состоянии полного опьянения. По-настоящему важно, говорил он, «ражглядеть их, наришовать их и жабыть» или, возможно, «наплевать на них на фшех».

— Плевать на них на фшех, Томфшон, — по десять раз на дню заявлял он. — Вышвырнуть их вшех за окно и пошлать к черту вещь этот мир.

Он был таким исключительно профессиональным бухгалтером и занимался этой профессией столько лет, что, думаю, способен был исполнять свою работу даже во сне. Ему не нужно было думать о ней в обычном смысле слова. Слишком пьяный, чтобы ясно видеть или вообще что-либо различать, он исполнял одно из сложных заданий за другим только с помощью подсознания.

Я все время раздумывал, как он ухитряется испонять свои обязанности и почему так страшно пьет. Однажды днем, по прошествии полутора месяцев нашей совместной работы, мне удалось это выяснить. Я сидел за своим столом, чему-то улыбаясь, очевидно какой-то шутке, услышанной от одного из служащих. Видимо, я довольно долго лыбился, а поскольку наши столы стояли друг против друга, Карл решил, что я смеюсь над ним.

— Смешно, да, Томфшон? — сказал он, и его обычно багровое лицо побледнело. — Почему бы тебе не пошмеятфя вшлух? Ражве у наш это так уж необычно?!

— А в чем дело, Карл? — не понял я. — Я просто...

— Ну, давай, давай! — сердито продолжал он. — Ждесь вще смеются, проклятые щюкины дети! Нельжя ничего шделать или шкажать, чтобы чертовы выродки не рашхохоталифь! Что, похож я на черта, да? Сам похож на черта, а говорю как малыш! Невозможно получить нормальную работу. Невозможно даже иметь проклятую женщину!

Он продолжал распаляться, изрыгая проклятия и приглашая меня «вдошталь повещеличча». И только тогда я наконец понял, почему он такой, — я понял, что его высокомерие и грубость были всего лишь средством защиты застенчивого и ранимого человека. К счастью, я сумел правильно среагировать. Я не стал извиняться и сочувствовать ему.

Как только я смог вставить слово, я сказал, что он самый обычный набитый дурак. Человек может выглядеть как черт и говорить как малыш, но ему не нужно вести себя ни как тот, ни как другой.

— Вот что я тебе скажу, — заявил я, и это было чистой правдой. — Один из самых устроенных и счастливых мужчин в моей жизни был карлик с кривыми ногами. Он был одним из лучших адвокатов в высшей адвокатской лиге. У него была прелестная жена и четверо очаровательных ребятишек. Никого не интересовало, как он выглядит. Он был таким отличным парнем — при этом невероятно умным, — что люди просто не замечали, как он выглядит. Конечно, кое-кто над ним посмеивался, но какое ему было до них дело?

Карл провел рукавом по глазам — из-за обиды и злости он чуть не разревелся. И сказал, что он — другое дело.

— Мне было бы не так плохо, ещли бы я яшно говорил. Это шамое плохое...

— Все случаи разные, — возразил я. — У всех нас есть свои причины для огорчения; у меня, естественно, они тоже есть. Если бы я вел себя так же, как и ты, я бы уже давно умер от туберкулеза или от нервного истощения.

— Да, но...

— Ты только и знаешь, что понапрасну изводить себя, — распалялся я. — Предпочитаешь всю жизнь себя жалеть, чем что-нибудь сделать. Если ты стесняешься своей манеры говорить, почему же ты целыми днями болтаешь? Никогда не упустишь шанс высказаться. Без конца влезаешь во все разговоры, нарываешься на споры, и так весь день с утра до вечера. Устраиваешь целое представление из своей пьянки. Если ты не хочешь, чтобы над тобой смеялись, зачем ты предоставляешь людям столько поводов?

Я был страшно зол. Среди моих многочисленных недостатков не было стремления насмехаться над другими из-за их неуверенности в себе, и обвинения, с которыми я обрушился на Карла, были не очень добрыми.

Карл внимательно слушал меня, под конец несколько растерянный. Наконец он улыбнулся и сказал:

— Ладно, будет тебе, вот ражошелшя! Жабудем об этом, идет?

И мы оба вернулись к своей работе.

Может, мне нравилось так думать, но, похоже, с тех пор он больше не напивался до такой степени. Кроме того, он меньше разговаривал с посторонними визитерами, по возможности избегая вступать в споры. И помимо того, что мы были просто сослуживцами, мы с ним очень подружились. Если раньше он только и знал, что выплевывал ругательства по любому поводу, теперь он со мной беседовал... Неужели я на самом деле думаю, что он может найти себе хорошую работу, где над ним не будут насмехаться? Неужели и вправду такой, как он, может вести нормальную жизнь со всем, что под этим подразумевается?.. Я сказал, что, конечно, может... если он перестанет думать о себе и приведет себя в порядок. Люди не склонны замечать физические недостатки у таких умных и талантливых людей, как он.

— Ты и вправду так думаешь, Томфшон? — Он пристально вглядывался в меня. — Ты не шутишь?

— Сам знаешь, что не шучу, — сказал я. — Ты знаешь, что я говорю правду. Если ты будешь и дальше так жить, тебе некого винить, кроме самого себя.

Он задумался над моими словами, и через несколько дней результат сказался.

Приближалась осень 1930 года, и над Небраской сгущались тучи экономической депрессии. Но политические и деловые лидеры страны продолжали твердить, что это только временный спад производства и экономики. Это только период урегулирования хозяйства и рынка, а процветание буквально за углом и все такое. Чтобы достичь процветания, нужно только «потуже затянуть пояс», «пережить временное снижение уровня продаж» и прочее и прочее.

И наш магазин затянул пояс потуже — точнее, срезав зарплату различным служащим концессии, он затянул потуже наши пояса. И для преодоления вышеупомянутого снижения уровня продаж он развернул серию энергичных кампаний. Каждому клерку на выполнение были выделены квоты по продажам. Они были сформированы в конкурирующие «отряды» с победителем, получающим голубую ленту, или вымпел, или еще что-нибудь в этом роде. Одна «идея по оживлению продаж» следовала за другой. Каждую неделю из главной конторы нам доставляли кучи рекламных материалов — красочные плакаты и вымпелы, карточки на стойку. Одной из моих многочисленных обязанностей было «украшение» магазина этими материалами.

И, несмотря на столь сумасшедшую деятельность, Карл два дня не появлялся в магазине под предлогом болезни. К тому времени, когда он вернулся на работу, я был совершенно измочален, а он — и это было невероятно! — он оказался совершенно трезвым.

Он принес с собой две бутылки хорошего виски. Отпив глоток из одной, передал мне другую и знаком указал на стул у своего стола.

— Помоги мне это выпить, Томфшон. А закончим — я брошаю пить, пошылаю вше это к черту.

— Ты нашел себе другую работу, — догадался я.

— Ты прав, черт побери, — гордо подтвердил он. — Начинаю шо шледующего понедельника. Штаршим аудитором в большой шети универшальных магажинов в Канжаш-Шити. И я получил для тебя работу моего помощника.

Я принес ему свои поздравления и поблагодарил его. Однако мне пришлось отказаться, потому что на следующей неделе я должен был приступить к учебе.

— Так что придется мне продолжать работать здесь по нескольку часов в день, — объяснил я. — Работа нормальная, платят не так уж мало, но...

— Они так тебе шкажали, да? — Карл мрачно покачал головой. — Ну а мне два дня нажад велели тебя уволить — прямо наштаивали. Потому что они могут нанять человека на полный день жа те деньги, что платят тебе.

— Но они обещали! — возразил я. — Они сказали, что, раз меня устраивали восемнадцать долларов в неделю и я так хорошо трудился все лето, они сохранят мне ту же зарплату, когда начнутся занятия.

— И ты подпишал ш ними договор? — Карл снова покачал головой. — Все это брехня. Проработает мещяч, а потом увольняй его! Мне так и прикажали.

Он заявил, что больше не собирается «убивачя на этой проклятой работе» до своего ухода и мне это тоже ни к чему. Это приказ, сказал он, — «определенно никакой проклятой работы». Мы будем просто сидеть себе и наслаждаться беседами друг с другом.

Я не стал оспаривать приказ и через некоторое время, чтобы ему больше осталось хорошего виски, вышел купить галлон пива. Вернувшись, я застал Карла за внимательным изучением очередной груды рекламных материалов.

— Экая куча бешполежного мушора, — сказал он. — Пушть эти кретины повожятчя ждешь. — Он с презрением разбросал плакаты. Затем с истинно дьявольским смешком собрал их. — Как ты нашщет этого, Томфшон? Нам еще долго ждать до новой работы, хочешь уйти уже жавтра?

— Наверное, — сказал я. — Что мне каких-то два дня!

— Я тоже так думаю. Так что уйдем жавтра же. Но нам нужно жделать так, чтобы они это жапомнили.

— Да? — сказал я. — Я не понимаю...

— Как дела в аптеке? У них там доштаточно «тотекша»?

— "Тотекша"? Ах, «котекса»! — сказал я. Речь шла о гигиенических прокладках известной фирмы. — Да, по-моему, достаточно. Согласно инвентаризации, у них около пятисот ящиков. А что...

— Жамечательно! — воодушевился Карл. — Ждорово! Побольше «котекша» — и мы уштроим иж вшефо этофо вжрывную шмещь. Кто может сделать больше?

Вот так оно и произошло. Так родилась эта шутливая проделка, которая имела целью привести наших работодателей в ярость и заставить жителей Линкольна и его окрестностей не один месяц смеяться над ними.

Как только магазин закрылся на ночь, мы с Карлом собрали все рекламные материалы и пошли вниз. Мы реквизировали из аптечного отдела весь запас гигиенических прокладок. Затем принялись украшать ими, а также рекламными плакатами, вымпелами и буклетами магазин. Мы закончили только к утру. Открыли ресторан, роскошно позавтракали, а потом вернулись в свою бухгалтерию ждать результатов.

Мы едва дождались, пока не начали прибывать заведующие отделами. И как только они переступили порог и бросили испуганные взгляды на магазин, они тут же побежали наверх и набросились на Карла... Это что еще за идея? Он что, хочет, чтобы заведение выкинули из бизнеса из-за насмешек? Немедленно снять всю эту возмутительную декорацию!

Ну, Карл, конечно, сказал им, что они могут сделать. Если наша декорация будет каким-либо образом повреждена, он лично проследит, чтобы их поставщика выгнали.

— Ждещь я бош, черт вожьми! — заявил он. — Или ваш проклятый поштавщик будет работать по-моему, или вообще не будет работать!

Один или два заведующих приняли его ультиматум. Однако большинство ринулись к ближайшему телефону и изложили проблему владельцам своих концессий. Последние перезвонили в главную контору. Оттуда позвонили нам. Именно этого и добивался Карл.

Усмехаясь, он выслушал разъяренную ругань, которая изливалась из трубки. И как только там замолчали, чтобы перевести дыхание, он произнес свою самую ругательную и блестящую речь. Он был «шыт по горло, и Томфшон тоже». Мы уже взяли себе расчет и теперь уходим. И поскольку здесь не будет никого, чтобы выполнять приказы управляющего, украшения — или большая их часть — будут оставаться там, где они находятся. Во всяком случае, до тех пор, пока кто-нибудь не появится из главной конторы.

— Это научит ваш, как иждеваччя над людьми! — орал Карл в трубку. — Гряжные швиньи! Продолжайте пить кровь — лично мне это надоело!

Он закончил свою речь, издав губами непристойный звук, и если вам не приходилось слышать, как это делает шепелявый человек, то вы много потеряли. Затем мы с ним надели шляпы и гордо покинули контору.

В тот день шел сильный дождь. Как обычно, когда из-за дождя невозможно было работать в поле, фермеры приезжали в город за покупками. Было еще только десять часов утра, но магазин уже заполнили покупатели — или, скорее, любопытствующие. Потому что мало кто из них что-либо покупал. Они стояли повсюду небольшими группами, мужчины мялись и недоумевали, а женщины перехихикивались и краснели. Куда бы они ни кинули взгляд, везде видели одно и то же, и увиденное вновь и вновь вызывало взрывы хохота.

— Что ж, Томфшон, — сказал довольный Карл. — Это что-нибудь или как?

Я сказал, что это действительно кое-что! И так оно и было.

В каждом отделе по всему магазину из коробок были сооружены аккуратные пирамиды, которые представляли собой фундамент для какой-нибудь рекламы — плаката, вымпела или карточки для витрины.

Эти фундаменты были сооружены из коробок для гигиенических прокладок. Все рекламные материалы провозглашали один и тот же слоган, волшебную фразу недели, предназначенную преодолеть снижение продаж. Куда бы ни падал взгляд, всюду вы натыкались на груды прокладок, увенчанных красочным слоганом: «Вот и снова наступили счастливые денечки!»

Глава 9

Мой педантичный друг Даркин, бывший заведующий кредитным отделом, устроился на работу в магазин по торговле в рассрочку, который продавал товары в другие штаты. По его рекомендации мне дали работу в той же фирме. Рабочее время было таким же, как и во время нашего прежнего с ним сотрудничества, что позволяло мне посещать занятия в колледже по утрам. Зарплата составляла двадцать долларов в неделю плюс бесплатный проезд и комиссионные.

Внешне работа представлялась мне довольно приличной, да и заведующий казался очень симпатичным парнем. Но Даркин, которому поручили ввести меня в курс дела, советовал мне не слишком обольщаться.

— Ты искал работу, Джим, и я помог тебе получить ее, — сказал он, сидя за рулем и направляясь в самый бедный квартал города. — Но не думаю, что ты будешь в восторге. Лично мне она не нравится, и я могу порассказать тебе такое, что тебя огорчит.

— Не понимаю, — сказал я. — Мистер Кларк показался мне...

— Мистер Кларк приятный человек... до тех пор, пока ты обеспечиваешь ему прибыль. Ему требуется только одно — деньги, а как ты этого добьешься, его не волнует. И придется тебе выбивать их, братишка.

— А как же иначе? — Я недоуменно пожал плечами. — В этом и заключается наша обязанность. Если человек не исполняет свою работу, ему нечего ждать благодарности.

— Все не так просто, — возразил Даркин. — Но ты сам поймешь, что я хочу сказать.

Мы пересекли Солт-Крик по мосту и оказались в квартале грязных улиц и некрашеных лачуг. Даркин остановился перед одной из хижин, взял с приборной доски карточку, где записывались платежи клиента, и вылез. Я последовал за ним к дому по замусоренному всяким хламом двору.

Даркин постучал в дверь, потом стал барабанить, а после повернулся к ней спиной и начал колотить по ней каблуками. Ответа не было. За задернутыми занавесками царила тишина.

— Похоже, никого нет дома, Даркин, — растерянно сказал я.

Даркин с сожалением посмотрел на меня. Кулаком пробив сетку от комаров, он просунул руку внутрь и приподнял щеколду. Затем повернул ручку и вошел внутрь.

Я смущенно последовал за ним.

За столом из картонного ящика сидел могучий небритый мужчина в майке и брюках. При нашем появлении он опустил оловянную кружку с кофе и приветствовал Даркина длинной очередью грязных проклятий.

— Мне следовало бы свернуть тебе шею, — рычал он. — Да позвать сюда копов. Взламывание двери и проникновение в чужое жилище — ты знаешь, что нарушил закон?

— Давай деньги, — повысил тон Даркин. — Гони деньги, да поживее!

— Нет у меня никаких денег! Я не работаю.

— Не изворачивайся, — сказал Даркин. — Ты работал два дня и половину прошлой недели.

— Ну, верно, заработал я несколько баксов. Так это на еду, или, по-твоему, мне вообще не нужно есть?

— Нечего тебе есть на наши деньги, — заявил Даркин. — Так что выкладывай долг.

Мужчина разразился новой очередью ругательств. Потом отвел мрачный взгляд от сурового лица Даркина и выудил из кармана бумажку в пять долларов.

— Ладно, забирай свой проклятый доллар. И давай мне четыре доллара сдачи.

Даркин положил пятерку в бумажник, написал расписку на всю сумму и бросил ее на стол.

— Ты просрочил свои взносы, Пит, — спокойно сказал он. — Теперь твой долг погашен.

Мужчина побагровел от злости. Сжав кулаки, он двинулся к Даркину, но тот, словно ничего не замечая, обернулся ко мне:

— Джим, принеси из машины пальто сорок шестого размера — то, что подбито овчиной. Я хочу, чтобы Пит примерил его.

— Но... — Я недоверчиво на него уставился. — Но он...

— Все правильно, я привез его специально для Пита. Приближается зима, и ему нужно настоящее теплое пальто.

Я вытащил пальто из машины, про себя заметив, что его отпускная цена шесть долларов. Даркин напялил его на Пита, не обращая внимания на ворчание и ругательства здоровяка.

— Сидит словно влитое, — заверил Даркин. — Ну разве не отличное пальто, Джим? Пит в нем просто другой человек.

— Наверное, через две недели разойдется по швам, — пробормотал Пит. — И сколько ты хочешь за эту дрянь?

— Ну, я, конечно, уступлю тебе. Бери его всего за двадцать пять долларов.

— Двадцать пять долларов! — завопил Пит. — Да точно такое же пальто можно купить за одиннадцать или двенадцать!

— Но у тебя нет ни одиннадцати, ни двенадцати долларов, — заметил Даркин. — И в другом месте ты не получишь кредит... Ну да ладно, тебе, как нашему старому клиенту, я уступлю его за двадцать два с половиной, и ты можешь делать по четыре взноса в неделю. Тебе придется платить в неделю всего полтора доллара вместо доллара, как ты делал это сейчас.

— Что ж... я возьму его только за двадцать долларов и буду платить два раза в неделю.

— Ничего не выйдет, можешь не торговаться, — сухо отрубил Даркин. — Снимай пальто.

Пит начал колебаться.

— О, черт! — проворчал он. — Ну ладно. Двадцать пять и четыре взноса в неделю. Что там нужно подписать?

Наглядно продемонстрировав, в чем заключается моя работа, на пути к следующему клиенту Даркин дал мне устные пояснения. Наш магазин представлял собой лишь одну ячейку из восьмидесяти, составляющих сеть, раскинувшуюся по всей стране, и все они торговали по одной и той же оригинальной методике. Они намеренно продавали товары в кредит беднякам, заведомо рискуя — ведь это был рынок, которого сторонились другие магазины. Таким образом, практически не испытывая никакой конкуренции, они размещали свои заведения на самых непрестижных улочках и назначали очень высокие цены на низкокачественные товары. Расходы по сбору платежей были, конечно, высокими, но в процентном соотношении все равно достаточно низкими, чтобы делать операцию невероятно выгодной. И при этом потери из-за невыплаты кредита были не такими уж большими, как это могло показаться. Эта сеть постоянно искала подходящих сотрудников — «энергичных, решительных людей». Такие люди могли обеспечивать себе очень приличный доход, выбивая платежи из бедняков. На все товары назначалась минимальная цена; все, что продавец зарабатывал сверх этой цены, делилось между ним и фирмой. Кроме того, он получал относительно высокую базовую зарплату и комиссию от взносов.

— Как правило, я зарабатываю в неделю больше ста долларов, — сказал Даркин. — Это приблизительно в три раза больше того, что я мог бы получать в этом городе на другой подобной работе.

— Но тебе приходится за них попотеть, — признал я. — И все клиенты похожи на Пита?

— Ну, они все туго расстаются с деньгами, только одни менее охотно, чем другие. Сейчас мы едем к такому вот крутому ребенку.

Этот «крутой ребенок» жил в доме, похожем на жилище Пита, и, казалось, его так же, как и Пита, нет дома. Передняя дверь была заперта, и дверь, выходящая во вдор, тоже. Даркин загородил лицо ладонями и заглянул в несколько окон.

— Что-то я его не вижу, — недовольно нахмурился он. — Но он наверняка здесь. Я уверен, что видел его на ступеньках, когда мы выехали из-за угла. Интересно, нет ли его...

Он замолчал, пристально глядя на уборную в углу заднего двора. Многозначительно мне подмигнув, он двинулся туда, по пути подобрав два обломка кирпича размером с кулак.

Сначала он постучал в дверь уборной, затем изо всех сил заколотил по ней кулаком. Тишина. Он постоял и принялся швырять в дверь обломками кирпичей. Внутри раздался вой и поток ругани. Даркин достал из кармана плоскогубцы и задумчиво взвесил их на руке.

— Ну, выходи, Джонни! — крикнул он. — Рано или поздно тебе придется заплатить, так почему бы тебе не покончить с этим сразу?

— Провались ты пропадом! — заорал изнутри мужчина. — Попробуй меня отсюда выгнать, вшивый ублюдок, грабитель несчастный!

— Ладно, — спокойно сказал Даркин, — тогда не выходи, а просто подсунь деньги под дверь.

Джонни ответил непечатным предложением. Он не намерен подсовывать деньги под дверь и не собирается выходить, и точка!

Даркин пожал плечами. Он накинул накладку на петлю на двери и пропустил сквозь нее ручку плоскогубцев. Затем набрал во дворе старой бумаги и зашел за уборную сзади.

Там из стены были убраны две доски, очевидно для вентиляции воздуха. Даркин поджег спичкой бумагу и всунул ее в отверстие.

Поскольку горящая бумага упала в большую яму, опасности для находившегося там Джонни не было, или, по крайней мере, если и была, то очень маленькая. Но вскоре он начал задыхаться от поднимавшихся из ямы клубов вонючего дыма. Он заорал, что убьет Даркина — пусть даже его за это повесят. Однако через минуту он перестал угрожать и стал биться в дверь, со всхлипами умоляя о пощаде.

— Три доллара, Джонни, — твердил неумолимый Даркин. — Просунь их в щель, и я тебя выпущу.

— Черт побери... кха, кха!.. я не могу. У меня жена в больнице. Мне нужно...

— Три доллара!..

— Но я... Ладно! — раздался ужасный вопль. — Вот, забирай, только выпусти меня!

Даркин взял смятые кредитки, вынул плоскогубцы из петли и отступил в сторону. Надсадно кашляя и задыхаясь, согнувшись пополам, Джонни выскочил во двор.

Он был еще мальчик, на вид где-то восемнадцати — девятнадцати лет, очень высокого роста, по меньшей мере шести футов, но при этом весил не больше ста фунтов. На его щеках краснел зловещий туберкулезный румянец. У него не было сил сопротивляться.

Пошатываясь, он дошел до клочка двора, заросшего сорняками, бессильно рухнул на землю, не переставая судорожно кашлять и зло глядеть на нас.

— Она умирает от голода, — пробормотал он, как будто говорил с самим собой. — Просто истощена до крайности, вот и вся ее болезнь. И не важно, когда это произойдет. Все равно мы с ней умираем от голода, околеваем от холода, когда наступают холода, мучаемся от жары, когда жарко, живем как не всякая собака живет. Что... Что... — Его снова охватил дикий приступ кашля. Со свистом дыша, он сплюнул и снова заговорил. — Что остается парню делать? — спросил он. — Что делать парню, когда он и так предпринимает все, что может, но это не помогает? А? Что посоветуете? — Он вперил в нас яростный взгляд. Затем посмотрел вниз, на сожженную траву, и адресовал свой вопрос к земле: — Все-таки, что же мне делать? Что делать? Что мне делать...

Внезапно Даркин схватил меня за руку и потащил к машине.

— Или мы, или он, — сказал он. — Мы или он. А что поделаешь?

Глава 10

Первые недели мне везло в работе, как обычно везет новичку. Может, мне дали легких должников или мои клиенты прощупывали меня, прежде чем взяться за меня как следует. Так или иначе, но я добывал хорошие деньги, не прибегая к тактике Даркина. Я стал питать странные иллюзии: во-первых, что я чемпион по собиранию долгов; во-вторых, что с клиентами магазина просто неправильно обращались, не понимая их. Они не платили, потому что им не дали понять всю важность платежей. Раз к ним подходили с оскорблениями, они отвечали тем же.

Наступил вечер субботы, и мистер Кларк попросил меня задержаться, когда остальные служащие разошлись.

— Я так и знал, что вы будете отлично справляться, — заявил он. — Продолжайте в том же духе, и скоро вы станете зарабатывать больше, чем ваши коллеги-профессионалы.

— Ну что вы, — скромно сказал я, хотя прямо-таки раздулся от гордости. — На это я и не рассчитываю.

— Нет, нет, у вас дело пойдет. У вас подходящее телосложение — это очень важный момент. Эти негодяи с самого начала пугаются, а поэтому вам так легко выбивать из них деньги.

— Ну... — Я почувствовал себя не очень уютно. Почему-то я совсем забыл, что четыре наших сборщика, как и сам Кларк, отличались весьма внушительным телосложением. — Вообще-то я не думаю, что внешний вид и внушительность имеют к этому отношение, мистер Кларк. Я хочу сказать...

— Может, и нет. — Он пожал плечами. — Обычно мы принимаем на работу кого покрупнее, но я думаю, что и среди низкорослых парней всегда найдутся настоящие ребята. Конечно, У них нет физического превосходства, но...

— Простите, я не это имел в виду, — сказал я и все ему объяснил. Что с клиентами нужно обращаться любезно — твердо, но любезно. Обращаться с ними так же, как ты хотел бы, чтобы с тобой обращались в подобных обстоятельствах.

Пока я излагал ему свою теорию, Кларк тупо рассматривал меня. Затем его широкое лицо с приплюснутым носом сморщилось, и он разразился грубым хохотом.

— Господи ты боже мой! — Он хлопнул рукой по стойке. — Ты едва не провел меня, Джим!.. Значит, хорошо с ними обращаться, да? Быть с ними любезными. Пожалуй, я сообщу об этом в управление!

— Я понимаю, — сказал я, — это звучит смешно, и все же...

— Нет, но какое чувство юмора! Каков шутник! — Он снова закатился от смеха. — Ну ладно, приятного тебе отдыха, увидимся в понедельник.

Воскресенье я провел, совершенствуя старенькую машину, которую недавно купил. В понедельник, по-прежнему убежденный, что я открыл секрет успешного сбора денег, я вышел на работу. Этот день едва не стал моим последним.

Первый мой клиент был служащим фабрики по вытапливанию сала, которая из-за распространяемого ею отвратительного запаха располагалась на окраине города. Сюда свозили несчастных животных со всей округи — околевших от старости, от болезни или погибших в результате несчастного случая. Здесь их туши разделывали на кожу и сало, клей, щетину и кости.

Я поставил машину в вонючем, забросанном отходами дворе и, войдя в здание, едва не упал в обморок от страшной вони и от полчищ жирных мух, облепивших меня. Я задыхался и махал руками, пытаясь их разогнать. Так и двинулся вперед, отчаянно размахивая руками и давясь от тошноты.

Нижний этаж здания представлял собой одно громадное помещение, видимо служившее складом для доставляемых животных. Они устилали весь пол от стены до стены — коровы, лошади, овцы и свиньи; животные в различной стадии обдирания и разделки. И все были покрыты толстым шевелящимся слоем громадных мух.

Пока я вглядывался в темноту, какой-то мужчина, похожий на десятника, вышел из двора и спросил, что мне нужно. Я вежливо пояснил, что мне нужно повидать мистера Брауна по одному деловому вопросу.

— Небось сборщик платежей, верно? — проворчал он. — А почему вы не явились к нему домой?

— Не знаю, — сказал я. — Я на этой работе новичок. Хотя я понял, что магазин не доволен тем, как он оплачивает свои долги, поэтому мне велели сходить сюда.

— Ладно, — он скорчил недовольную рожу, — так и быть, на этот раз я его позову.

Отойдя от меня на несколько шагов, он приложил ладони ко рту наподобие рупора и крикнул что-то, закинув голову к потолку. Он собирался еще раз крикнуть, когда высоко над ним открылся люк, из которого высунулся какой-то мужчина.

— Да, сэр? Вы меня звали?

— Вот именно, звал! — сказал десятник и добавил, что, если он еще раз прервет работу из-за своих личных дел, это будет последний раз. — Я не намерен это терпеть, понятно? Если не можешь справляться со своими делами так, чтобы не вмешивать в них меня, ищи себе другую работу!

Он кивком указал на меня и зашагал прочь. Я встал на его место под люком.

Человек, выглядывающий из отверстия на потолке, был до того грязным, что я не мог разглядеть его лицо. Но сразу понял, что он страшно зол на меня. Я крикнул вверх, извинившись, что, вероятно, невольно доставил ему неприятности.

— Если вы сможете спустить мне вниз деньги...

— А с тобой, я смотрю, шутки плохи, да? — На его чумазом лице кровожадно сверкнули глаза. — Напугал до черта мою жену, довел ее до того, что она чуть рассудок не потеряла. А теперь являешься сюда и устраиваешь здесь суматоху!

— Вы ошибаетесь, — сказал я. — Я не разговаривал с вашей женой, даже в глаза ее не видел...

— Черта с два не разговаривал! Она сказала мне, какой ты есть. У вас там не найдется и двух парней такого размера, как ты.

— Но...

— Подожди там, — сказал он. — Стой на месте, и я кое-что спущу тебе.

Я стал ждать, стоя на месте и глядя вверх, пока у меня шея не заныла. Тогда я опустил голову, и в этот момент все и произошло.

Думаю, ему кто-то помогал, потому что огромная жирная туша — мертвый боров, — которая вдруг вылетела через дыру в потолке, весила не меньше четырехсот фунтов. Она задела меня по руке, пролетев мимо. Только то, что я слегка повернулся, чтобы взглянуть в эту минуту на дверь, спасло меня от того, чтобы эта туша рухнула прямо на меня.

Раздался страшный шлепок, треск сломанных костей и рвущейся плоти. Я инстинктивно метнулся назад, но недостаточно быстро, так что оказался весь забрызганным тошнотворными останками разлагающегося животного. Я растерянно посмотрел на себя, на ужасное существо у моих ног, а потом поднял взгляд на люк. Браун выглядывал оттуда, ехидно посмеиваясь.

— Маленькая оплошность, — сказал он. — Этот парень забыл, что люк открыт. Да здесь это часто случается.

Я не стал больше ждать, а как мог быстрее на ватных ногах поспешил к своей машине. У меня так тряслись руки, что я еле завел мотор.

В туалете на заправочной станции я привел себя более или менее в порядок, но ущерб, нанесенный моему моральному состоянию, был непоправим. Я не мог собирать долги. Я не мог продавать, что обычно было вполне легко. Я не мог приблизиться к своим клиентам с «настойчивой любезностью», за которую так пылко ратовал (как можно быть любезным с подобными людьми?). Но и не мог вести себя с ними грубо (вести себя грубо с людьми, которые могут тебя убить!). Я не знал, что делать, и, хотя я упорно посетил всех клиентов, назначенных мне, за весь день не сделал ни единой продажи и не собрал ни единого долга.

В тот вечер я торчал в конторе до тех пор, пока все остальные сборщики не отчитались и не ушли. Затем с притворной небрежностью приблизился к окошку и положил свои карточки перед Кларком. Мы были одни. В отличие от больших городов в маленьких в подобных заведениях единственным внутренним служащим был управляющий.

Он закурил сигарету и выпустил в потолок длинную струю дыма, в то время как, сощурившись, заглянул в мои карточки. Его пиджак был расстегнутым, и я впервые заметил небольшой брелок, который висел на его часовой цепочке, — пара крошечных золотых перчаток.

— Да, Джим, — рассеянно сказал он, проследив направление моего взгляда. — Я был довольно хорошим боксером. Мог бы стать чемпионом в тяжелом весе, если бы продолжал это дело.

— Понимаю, — сказал я.

— Да, может, и стал бы, а может, и нет, но я решил, что лучше мне заняться чем-нибудь другим. Тогда у меня было больше шансов. Понимаешь, как я на это смотрел, Джим. Трудно чего-то добиться и удержать свой успех, если другие парни в этой области такие же сильные, как и ты. Ты не выдерживаешь, понимаешь, что я имею в виду? Чтобы по-настоящему выдержать, ты должен перейти на собственное пастбище — заняться какой-нибудь работой, например вроде вот этой. Такой работой, где у тебя не будет конкуренции, где ты сможешь выбить дух из любых трех парней, которые попробуют на тебя насесть. Ты понимаешь, о чем я, Джим?

— Понимаю, — сказал я.

— Я здесь не вижу никаких чеков на продажу, Джим...

— Их нет, — сказал я.— Я ничего не продал.

— Ив карточках не отмечено получение денег...

— Я ничего не получил.

Он внимательно посмотрел на меня, покачивая головой:

— Нет, не такой уж ты глупый. Ты бы не стал бить баклуши весь день. Может, ты взял себе выходной, Джим? Нет? Но за целых шесть часов работы ты так ничего и не продал и ничего не получил?

— Да, ничего, — сказал я. — Я понимаю, это звучит странно, но...

— Странно? Ну, я бы так не сказал. Зайди-ка сюда, Джим. Заходи и садись на этот стул. — Он толкнул меня на стул. — А я сяду напротив. — Он так и сделал. — Ну а теперь расскажи мне все подробно.

Он сидел так близко, что его ноги прижимались к моим, к тому же он наклонился вперед, взявшись руками за подлокотники моего кресла. Понятно, что в таком положении, когда мы едва не соприкасались носами, я чувствовал себя крайне стесненно и неуютно. И моя сбивчивая исповедь, дававшаяся мне с трудом, звучала нелепо, глупо и неубедительно.

Тем не менее, что меня крайне удивило, казалось, Кларк принял мои объяснения и понял их.

— Мне тоже приходилось бояться, Джим. Бывало, от страха я едва не терял голову. Помню, как-то в Чикаго, когда я работал на одну акулу, случилась одна страшная история. Меня послали получить деньги с одного бедолаги, который работал на сталелитейном заводе, он задолжал нам сотню — половина из них были проценты, — и парень пошел на меня с бейсбольной битой. Едва не расколол мне череп. Испугался я? Да это слабо сказано, Джим. Я чуть дух не испустил. А потом побежал в офис и вернул им карточки. Босс дал мне перерыв. Он велел своим ребятам отвести меня в подвал, и у каждого из этих двух парней были бейсбольные биты, и они не просто угрожали мне ими, они пустили их в ход. И вскоре, Джим, я уже не боялся того рабочего. Я не побоялся прийти к нему за долгом. Я боялся того, что может произойти, если не получу с него денег... Ну а теперь вернемся к твоему случаю, чтобы было все понятно, Джим, — я готов заключить с тобой пари. Ручаюсь, что ты сам захочешь завтра же вернуться на эту чертову живодерню и взыщешь долг с этого поганца. Ручаюсь, что ты охотнее пойдешь туда и добьешься своего, чем придешь сюда и скажешь, что ты этого не сделал, что ты прошляпил целый день. Я прав, Джим? Разве ты сам так не думаешь?

Хотелось бы мне сообщить вам, что в этот момент я встал, сказал, чтобы он катился куда подальше со своей работой, и ушел. Но, при всем своем желании предстать в самом выгодном для меня свете, я не способен на столь откровенную ложь. Я должен был работать. Я рос в мире, где превалирует право сильного, где весьма часто дисциплина поддерживается с помощью суровых физических мер. И теперь я распознал в Кларке слишком знакомый мне тип. Такие люди не любят шутить и приводят в исполнение свои угрозы.

— Надеюсь, ты не замышляешь бросить работу, Джим? Мне не хотелось бы так думать. Посвятить человека в работу стоит денег, и считается, что я знаю, кого подбирать.

Я неуверенно возразил:

— Нет, я не хочу уходить.

— Честно? Или ты только так говоришь, а сам уйдешь и больше не появишься? Если ты задумал что-нибудь в этом роде...

— Нет, не задумал.

— Молодец, Джим! — Он вдруг усмехнулся и шутливо ткнул меня в подбородок. — Теперь ты в порядке, теперь ты будешь хорошо работать. Ты просто испугался — а бояться нечего.

Чтобы как-то сократить эту бесконечную историю, скажу, что на следующий день я действительно пошел на скотобойню и получил деньги с человека, который накануне едва не убил меня свиной тушей. Я пропустил последний час занятий в колледже и поэтому смог прибыть на место до полудня. Я ждал у ворот, пока Браун не вышел на ленч. Захваченный врасплох и не имея преимущества, которое было у него накануне, он сразу же расплатился. Собственно, кинув на меня испуганный взгляд, он тут же достал деньги, не дожидаясь, когда я спрошу их.

Ободренный успехом, в этот день я получил много денег. Но на следующий день меня снова постигла неудача, и к субботе я почти ничего не собрал и не продал. Кларк, чье отношение день ото дня становилось все более зловещим, задержал меня для нового «совещания».

Оно началось почти так же, как и предыдущее. И сцена была поставлена таким же образом. Посадив меня перед собой, он прижал меня своими коленями и руками и придвинул ко мне свое лицо. Тихим, журчащим голосом он прочел мне лекцию об опасности неуместного страха. Он был совершенно серьезным. Время от времени, чтобы подчеркнуть свою мысль, он сдавливал мне руку, и я чуть не вскрикивал от боли. И тем не менее в самом важном, в глубине сердца или мозга, что делает человека таким, какой он есть, я оставался неколебимым. Я его боялся, но страх не мог меня изменить.

— Джим... — Неожиданно его голос стал резким. — Ты думаешь, я с тобой шучу? Думаешь, я позволю тебе уйти безнаказанным после того, как ты сделал из меня дурака? Мальчик, если тебе только в голову такое придет...

— Нет, — сказал я. — Я знаю, что у вас на душе. И не стану вас винить, если вы меня изобьете.

— Это будет не просто битье, Джим! Господи, ты собираешься работать с понедельника или...

— Не могу, — признался я. — Я бы хотел работать — мне нужен каждый цент, который удалось бы заработать. Но будет лучше, если вы меня уволите.

— Ну уж нет, этого ты не дождешься. Я тебя не уволю, но и ты работу не бросишь.

Я пожал плечами и решил говорить с ним начистоту. Он мог удержать меня на работе — сделать так, чтобы мне не захотелось уходить, — но не мог заставить меня участвовать в этом грабеже и насилии. Если он думал, что это ему удастся, добавил я весьма неуверенно, сейчас как раз самый момент попытаться.

— Вот как? — удивленно переспросил он. — Тебе так этого хочется?

— Видите ли...

— Скажи, Джим... — Он замолчал и облизнул губы. Затем, растерянно глядя на меня, продолжал чуть ли не увещевательным тоном: — Послушай, Джим, мне кажется, ты парень свойский. Мы с тобой ровесники, и у меня такое впечатление, будто мы с тобой ходили в соседние школы. Так в чем же дело, парень? Почему все так странно получается?

— Не знаю, — сказал я.

— Ты уверен, что наши злостные неплательщики тебя не обманывают? Может, они тебя разгадали и теперь знают, как с тобой...

— Дело не в них, — перебил я. — Дело во мне, что-то удерживает меня. Не знаю, как это объяснить, но только...

— А ты попробуй, Джим, может, получится.

— Мне кажется, что я их не очень боюсь, — сказал я. — Некоторые из них могут провернуть какой-нибудь фокус, вроде того парня на скотобойне, но я знаю, что на самом деле им с нами не справиться. Потому что все права на нашей стороне. И закон, и кучка головорезов, которые могут их до нитки обобрать. Я не могу воевать по таким правилам. Мне их жалко.

— Но им-то тебя не жаль, Джим! Они тебя ненавидят. Вспомни, что сделал этот Браун.

— Да помню я. Именно с этого все и началось. Я вижу, что они чувствуют по отношению ко мне, но меня это не возмущает. Будь я на месте Брауна, если бы кто-нибудь всучил мне такую рухлядь в четыре раза дороже, чем она стоит, а потом еще отколотил мою жену, наверное, я поступил бы точно так же.

— Но, Джим, они ведь не обязаны покупать это дерьмо. Если они настолько глупы...

— Наоборот, они как раз вынуждены его покупать или обходиться безо всего. Больше им никто ничего не продаст.

— Да, но... — Кларк неуверенно замолчал. — Да, Джим, но... — медленно проговорил он и снова замолк. — Понимаешь, Джим, это... как бы это сказать... гм...

Он встал и начал расхаживать по комнате, а потом внезапно повернулся и торжествующе воздел палец.

— Вот, Джим, теперь я понял. На самом деле мы оказываем услугу этим людям. Мы работаем, чтобы помогать им, а помощь, естественно, стоит денег, поэтому мы вынуждены... гм... — Он оборвал свою речь, нахмурился и разъяренно уставился мне в глаза, что заставило меня невесело рассмеяться. Несколько минут он сверлил меня взглядом, затем вдруг и сам засмеялся. — Ладно, — сказал он, — ладно, Джим, на сегодня давай на этом закончим. Но ты будешь работать, понял? Господи, да ты просто обязан работать!

Джадсон Кларк — Джад Кларк! Бывший школьный чемпион по футболу, бывший боец на кулачках, бывший вышибала денег на побегушках у акулы-рэкетира — короче, вор со школьным образованием. Я работал с ним долгие месяцы — так или иначе, а из магазина я не увольнялся — и со временем очень полюбил его. Он вызывал у меня любовь, смешанную с жалостью.

Я был, как он сказал, «парень его типа». У нас было приблизительно похожее прошлое, и, по его мнению, я должен был подчиняться складывающимся обстоятельствам из чистого самосохранения. Я обязан был так поступать, потому что в моих неудачах он видел собственное поражение. Я воплощал для него нечто очень важное, скорее всего угрозу тому представлению о правилах игры, которое было доступно его пониманию. Его ужас перед тем, что эти правила могут быть нарушены, был гораздо сильнее любого страха, который он мог мне внушить.

Наши вечерние «совещания» стали почти постоянными; он прибегал то к тактике запугивания, то пытался по-дружески подбодрить меня, порой опускаясь до лести. В присутствии других сборщиков долгов он продолжал меня высмеивать. Однажды он даже позвонил маме и заявил, что я очень огорчаю его — его, который печется только о моих интересах, что я подвожу ее и Фредди, что сейчас так трудно найти работу и будет просто стыдно, если я опять вынужденно брошу занятия в колледже; он просил ее «поставить меня перед выбором», «заставить меня все понять» и так далее.

Я сказал маме, что только и мечтаю о том, чтобы он меня уволил. Необходимость заниматься работой, которая мне претит, и вместе с тем невозможность бросить ее превратили мою жизнь в сплошной кошмар.

Понятно, я не всегда приходил в контору с пустыми руками. Обычно приносил какие-то крохи, чтобы показать, что не просто гулял весь день. Однако, в общем, природа моих успехов лишь усугубляла разочарование Кларка.

— Господи, я ничего не понимаю! — простонал он как-то. — Возьми этого типа — ведь остальные ребята давно от него отступились! Даже я потерпел с ним неудачу и наплевал на его долги. Это же какое-то злобное чудовище! Он забирает у нас товары, даже и не собираясь расплачиваться! А репутация у него такая, что обращаться в суд будет только напрасной тратой времени. Поэтому я просто списал его долг, а потом ты вдруг берешь его карточку и получаешь с него деньги! Подумать только, тебе это удалось!

— Да, — смущенно сказал я. — Да, вроде как получил.

— Вот видишь! Но если ты смог выбить деньги с такого прижимистого типа, ты можешь получить их с кого угодно!

Я покачал головой. Точно такие же споры происходили у нас и раньше, и мне никогда не удавалось убедить его. У меня было совершенно другое представление об этом клиенте и подобных ему. С ними я справлялся без малейших угрызений совести.

Хмурый и злой, Кларк стоял надо мной, сидящим на стуле, и я подумал, что наконец-то он даст выход своим чувствам и закатит мне трепку. Но вместо этого он резко повернулся и подошел к коробке с карточками должников.

Он начал быстро их перебирать, время от времени выхватывая какую-нибудь из них и бросая на стол. Набрав около двадцати карточек, он решительно указал мне на них.

— Ладно, — кивнул он, — вот тебе карточки на завтра. И, ради бога, Джим... Ты понимаешь, что я хочу сказать... Выполни их, понял? Делай то, что должен!

Я посмотрел на карточки, а потом на него.

— Хорошо, — сказал я. — Постараюсь сделать то, что должен...

Даже в самом плохом положении всегда есть просвет хорошего; и среди нескольких тысяч наших клиентов было несколько сот, которых любой магазин считал бы за счастье иметь в списках своих должников. Если кто-то из них запаздывал со взносом, достаточно было одного вежливого напоминания Кларка, чтобы они срочно погасили задолженность. В самом худшем случае требовалось напоминание сборщика. В сделках с такими клиентами практически не требовалось расходов по сборке платежей. И магазин выражал свою признательность, продавая им вполне доброкачественные товары и по разумной цене, компенсируя потери тем, что в отношении других, менее «порядочных» клиентов, применял еще более жестокие меры.

Разумеется, сборщики любили таких клиентов... но им не разрешалось удерживать их себе. Работа сборщика — выбивать деньги, а не просто принимать взносы. Управляющий или руководитель кредитного отдела следили, чтобы сборщики посвящали свое дорогостоящее время тем, кто не хотел платить по доброй воле. Таково было правило, я же из-за неисправимого упрямства Кларка стал в нем исключением.

Используя презрительный термин, принятый в магазине, мне дали «зеленую улицу». Я пользовался ею (прошу простить это выражение) до следующей весны.

Время от времени меня направляли заняться некоторыми безнадежными должниками — какими-нибудь злостными неплательщиками, у которых до такой степени отсутствовала совесть, что я мог пренебречь и угрызениями собственной, — и тогда мне действительно приходилось поработать. Но большую часть времени я только писал расписки и клал деньги в карман.

Так Кларк утверждал свою жизненную позицию: он доказывал правоту собственного представления и ошибочность моего. Но его триумф оказался еще более дутым, чем это казалось. Потому что теперь, когда он закрепил один краеугольный камень своего взгляда на жизнь, другие начали шататься и подводить его.

У Кларка была поговорка, вечное возражение сборщику, которому не удавалось собрать долги. «Этот парень, твой клиент, он ведь что-то ест, верно? — говорил он. — Ну а раз он ест, значит, у него есть деньги! Они должны у него быть, и лучше тебе выбить их!»

Это был исчерпывающий аргумент. Точнее, он был таковым в прошлом. Но в конце концов — по мере приближения конца — сборщики научились ему отвечать. Они возвращались в контору по вечерам измученные и угрюмые, доведенные до крайности. И смотрели на Кларка едва ли не с удовольствием, ожидая его сакраментального вопроса, чтобы ответить ему так, что ему нечего будет возразить.

— Угу, я именно это и хочу сказать, Джад, — как раз есть им нечего... В доме совершенно ничего нет, кроме горстки кукурузных зерен.

— Что ты морочишь мне голову? — с возмущенным отчаянием орал на них Кларк. — Черт побери, каждый должен есть! Ты думаешь, я поверю всему, что ты вздумаешь мне городить?

— Говорю тебе то, что есть, Кларк. — Следует равнодушное пожимание плечами и едва заметное презрительное фырканье. — Может, пойдешь и лично проверишь? Может, ты заберешь у них эту маисовую похлебку?

С каждой неделей поступление платежей уменьшалось. Даже самые добросовестные клиенты стали платить нерегулярно. Уволили одного сборщика, затем другого; наконец остались только мы с Даркином. Из главного офиса пришел приказ продавать товары только за наличный расчет. Узнав об этом, Даркин сказал мне, что это недобрый признак, хотя, казалось, все трудности позади и можно ликовать.

— Сеть кредитных магазинов готова лопнуть, Джим, — уверял Даркин. — До них наконец-то дошло, что они ничего не могут исправить. Они только тянут время, стараясь собрать то, что могут, больше не продавая в долг.

Я понимал, что он прав, но когда спросил об этом Кларка, тот стал яростно отрицать, что компания находится на грани банкротства.

За последние недели он сильно исхудал. На его широком волевом лице кожа отвисла. Он слегка пошатывался, разговаривая со мной, и от него попахивало дешевым виски.

— Этот проклятый Даркин! — насмешливо говорил он. — Деревенщина! Что он вообще... ик!.. понимает? Слушай, Джим, старина! — Он доверительно нагнулся ко мне, для равновесия ухватившись за мое плечо. — Я все видел собственными глазами, Джим, и знаю, о чем говорю! У них есть собственное офисное здание, в котором работают сотни, тысячи людей, у них собственные фабрики, автопарк и склады, которые занимают целый городской квартал. И у них множество таких магазинов — почти в каждом штате, а в некоторых даже по два или три! И... ик!.. они даже контролируют несколько банков, Джим. А это почти то же самое, что владеть ими. Если наши платежи задерживаются больше чем на год, так они могут отнести бумаги в эти банки и получить под них наличные. Они держат их в кулаке, понимаешь? Они нагоняют на них страху, и мы должны так действовать, ну, ты нас знаешь, Джим. Пока у этих скотов можно раздобыть хоть цент, мы... м-мы...

Он покачнулся и упал спиной на свой стол. Потом кое-как уселся на него, тупо кивая и бормоча себе под нос:

— Все это есть... должно быть... Я сам все видел, своими глазами. Множество людей в офисном здании, на фабриках, на складах и все такое... Это я не понаслышке, а сам убедился.

Знаю, что все это есть... должно быть. Там обязательно что-то есть. Так что все эти разговоры ерунда. Куда же все это делось, если этого нигде нет? Что... Где все это теперь?

Через две недели сеть кредитных магазинов закрылась.

Глава 11

Летом я кое-как перебивался случайными заработками, хватаясь за любую работу, которая могла дать мне хоть несколько долларов. Ранней осенью радиомагазин, для которого я время от времени кое-что продавал, получая комиссионные, вышел на рынок с новой моделью дешевых настольных радиоприемников — последнее слово техники тех дней, — и я очень много на этом заработал. Я был настолько уверен, что мне удалось победить депрессию, что не только снова стал посещать занятия в колледже, но и женился. Моя жена имела хорошо оплачиваемую работу. Мы договорились, что, если меня прижмет, она будет помогать мне деньгами, чтобы я закончил колледж. А до тех пор, пока я окончательно не встану на ноги и мы не сможем устроиться получше, она будет по-прежнему жить у своих родителей, а я — со своей семьей.

Увы, нашим радужным планам, которые строят все молодожены, не суждено было осуществиться. На золотой рынок радиотоваров хлынули новые орды продавцов. За несколько недель ослабленный депрессией рынок был насыщен, и мой заработок упал до нуля. Другой работы я не смог найти. Хозяин моей жены узнал о ее замужестве (мы хранили это в тайне) и, преследуя стратегию нанимать только незамужних женщин, тут же ее уволил. В дополнение ко всем проблемам выяснилось, что она ждет ребенка.

Мама и Фредди вернулись к дедушке с бабушкой. Я оставил колледж, отдал жене возвращенные мне за неоконченный курс деньги и ушел искать счастья.

Думаю, в поисках работы я раз десять пересек Небраску вдоль и поперек. Я добывал такие крохи, что лишь изредка мог покупать себе еду; и наконец дошло до того, что и этого не сумел заработать. В конце ноября я оказался в Омахе и дошел до предела. У меня кружилась голова от голода, длительные ночевки в поле и в канавах у дороги превратили мою одежду в лохмотья. От бритья и умывания холодной водой мое лицо обветрилось и покрылось царапинами, так что выглядел я устрашающе.

Наступил вечер, пошел снег. Дрожа от холода, я встал со своей скамьи в парке и побрел по улице, еле передвигая ноги. Подошел к открытому парадному и спрятался там от ветра, прислонясь спиной к заржавленной и покрытой паутиной сетке от мух. Этот старый дом находился на окраине делового квартала — плохо освещенного и глухого места. На углу, в нескольких футах, была автобусная остановка. Подъехал автобус, и из него вышел пожилой, хорошо одетый джентльмен.

Он оглянулся в темноте. Затем, пробормотав ругательство, опять вернулся к кромке тротуара. Очевидно, он не там вышел и теперь ожидал следующего автобуса. Я неотрывно смотрел на его дородную, тепло одетую фигуру. До этого я никогда не решался обратиться к чужому — попросить денег. Даже не знал, как это делается. Но я понял, что сейчас должен это сделать, если не хочу замерзнуть на улице или умереть с голоду. Может быть, это не так уж страшно, думал я, стараясь забыть о своей гордости. Кроме нас, на улице никого нет, так что свидетелей моего позора не будет...

Я вышел из дверей и подошел к человеку сзади. Я сказал... собственно, я даже не помню, что я сказал. Но предполагаю, что от стеснения и нервозности я говорил довольно грубо. Несчастного прохожего нельзя винить в том, что он принял мою мольбу за требование.

Он вздрогнул и испуганно оглянулся.

Он сглотнул слюну и снова уставился вперед, потом сунул руку в карман и вытащил две бумажки по доллару и горсть мелочи. Он сунул все это мне назад, не оборачиваясь. И не успел я его поблагодарить, как он бегом бросился на другую сторону улицы.

Он ворвался в маленький табачный магазинчик, и я видел, как он что-то возбужденно говорит его владельцу. Тот схватился за телефон и... и истина наконец-то открылась мне.

Прохожий считал, что я его ограбил, и решил вызвать полицию.

Куда девались мои слабость и голод! В тот же момент я сорвался с места и помчался прочь, призвав на помощь все силы и навыки легкой атлетики, которыми обзавелся в юности. Когда копы прибыли на место «грабежа» — а они не теряли времени попусту, — я был так далеко, что до меня едва доносились звуки их сирен.

Плотная еда и посещение парикмахерской совершили со мной чудо. Но в ту ночь, которую я провел в гостинице, где комната стоила пятьдесят центов, я решил покинуть Небраску. Здесь меня не ждало ничего хорошего. Может, и в другом месте для меня ничего не было, но насчет Небраски я был уверен.

На следующее утро я добрался до Линкольна и попрощался с женой. Это был не очень приятный момент, тем более ее престарелые родители считали — и вполне оправданно, с их точки зрения, — что я плохо обращался с их дочерью.

Так или иначе, но в тот же вечер я отправился на вокзал и сел на поезд, который шел на юг. По крайней мере, на юге тепло и там можно спокойно спать под открытым небом.

В поезде имелось два товарных вагона, за проезд в которых не нужно было платить; в них всегда набивались такие же путешественники, как и я. И, надеясь, что трактор, погруженный на открытую платформу, достаточно защитит меня от холода, я пристроился за ним.

Я ошибся. Как только поезд набрал скорость, ледяной ветер завихрился, продувая меня во всех направлениях. Снег падал на одежду и тут же замерзал, так что в конце концов я стал похож на статую.

Я знал, что через пару часов будет остановка, и решил сойти там и где-нибудь согреться. Но очевидно, из-за переохлаждения и слабости потерял сознание, а когда пришел в себя, был уже день, а я замерз до такой степени, что едва мог двигаться.

Так я добрался до Канзас-Сити. Там с помощью двоих бродяг мне удалось спуститься с поезда.

Я провел — точнее, провалялся — неделю на заброшенной мусорной свалке, заболев воспалением легких, то дрожа от холода, то пылая от жара. Но, благодаря унаследованной здоровой конституции и небольшому везению, я выжил. Я свалился в горячке среди старых, закаленных бродяг по убеждению — людей, которые предпочитали вести жизнь сезонных рабочих, переходя с места на место, а не тех бедолаг, которых породила депрессия. Мы встречались с ними в разных местах — на прокладке водопровода, уборке улиц на юге и на западе. Я был одним из них, парнем, который со знанием дела мог рассказывать об игре в три очка и о полпинте, который знал, как профильтровать горючее из бака через носовой платок и очистить спирт через сухой хлеб который знал наизусть все до одного куплеты «Песни висельника». Другими словами, я был их братом по несчастью, а потому заслуживал той помощи, которую они были в силах мне оказать. И они помогали. Я был после болезни очень слабым, но благодаря своим братьям-бродягам все-таки выжил.

Как только я смог держаться на ногах, я побрел через весь город и добрался до вокзала. Уже спустилась ночь, и в темноте я увидел поезд, который готовили к отправке на юг. Я медленно шел вдоль состава, отыскивая товарный вагон. Вконец обессиленный, я остановился возле открытой платформы.

Она была загружена, хотя и не полностью, бревнами. Я пристроился в конце кладки. Я был ужасно доволен, что сумел устроиться на поезд еще во время его подготовки к отправлению. Остальные бродяги, которые заберутся на поезд уже за пределами вокзала, не смогут найти себе такое уютное местечко, как я.

Поезд несколько раз дернулся и тихо тронулся. Локомотив издал два коротких гудка, слегка увеличив скорость. Затем послышался еще один долгий прерывистый гудок, и мы покатили вперед. Не понимая, почему, кроме меня, не появилось ни одного безбилетного пассажира, я поднялся на ноги и обеспокоенно выглянул из-за борта платформы.

Мы как раз покидали станцию, и скорость поезда возросла примерно до сорока миль в час. Кучки бродяг отошли в сторону от колеи, не проявляя никакого интереса к проезжающему мимо них составу. Я посмотрел вперед и назад вдоль состава, когда мы проезжали освещенный перекресток, и, насколько мог видеть, все двери вагонов были закрыты. Я забрался на бревна и осмотрел состав с начала до конца.

На крышах никого не было видно. И по-видимому, никого не было в товарных вагонах. Вздрагивая от дурных предчувствий, я услышал еще один прерывистый и долгий гудок паровоза — окончательный сигнал отправления — и понял, что допустил ужасную ошибку.

Меня обманула эта платформа; по опыту я знал, что открытые платформы не включались в декларацию вагонных грузов. Тем не менее, это оказался декларационный поезд — товарный экспресс, — и при всей своей тогдашней терпимости железные дороги не желали терпеть каких-либо попутчиков, сверх указанных в декларации. Такие составы перевозили ценные грузы. Человек, пойманный на таком поезде, автоматически считался вором, и с ним соответственно и обращались.

Стоя на груде бревен и всматриваясь в темноту, я через некоторое время заметил, как в голове длинной цепи вагонов прыгает огонек, а в хвосте еще один. Они медленно направлялись навстречу друг другу, все ближе ко мне, покачиваясь из стороны в сторону, временами исчезая из поля зрения. Это охранники обыскивают поезд от начала до конца. Сколько времени им потребуется, чтобы добраться до меня? И что со мной будет, когда они наконец меня схватят?

Я следил за их приближением и с тоской посматривал на огни деревень, проносившиеся мимо. Паровоз грозно выл, разрывая тишину ночи своим требовательным гудком, требуя свободного пути.

Вызванный скоростью ветер был пронизывающим, но я истекал потом. От отчаяния я едва не впал в истерику, лихорадочно соображая, как мне быть. Я не мог спрыгнуть с поезда, который мчался со скоростью мили в минуту. Но точно так же и не мог на нем оставаться: меня вполне могли застрелить. В самом лучшем случае, если охранники примут во внимание, что я не вооружен, меня просто до бесчувствия изобьют дубинками.

Из своего обширного опыта разъездов по Мидвесту я знал, что мы находимся недалеко от Форт-Скотта, штат Канзас, крупного железнодорожного узла. Но насколько близко от него и успеем ли мы до него добраться, прежде чем охранники дойдут до меня, я не знал. Кроме того, я не был уверен, сделает ли поезд остановку в Форт-Скотте или хотя бы замедлит скорость настолько, чтобы я смог с него соскочить.

Огни. Множество огней. Должно быть, это уже Форт-Скотт. И... Да, почти незаметно, но поезд замедлил ход. И все же этого было недостаточно, поезд еще не скоро остановится в Форт-Скотте. До него оставалось еще несколько минут, а охранники находились от меня вообще в каких-то секундах.

Они уже миновали вагоны, которые нас разделяли. И тут они увидели меня и заорали. Я закричал в ответ, подняв руки вверх. Но то ли они в темноте не поняли смысла моего жеста, то ли не желали рисковать. Я услышал крик «Хватай этого гада!», и они одновременно бросились вперед. У каждого на руке висела толстая дубинка, а на поясе болтался револьвер.

В один и тот же миг они достигли платформы, каждый со своей стороны, и стали подниматься по лесенке. Оттуда спрыгнули на мою платформу и кинулись ко мне, размахивая дубинками...

Когда я был еще ребенком, мой дедушка по матери рассказывал мне всякие страшные истории, аллегории, тонко замаскированные под личный опыт. Одна из его излюбленных баек касалась охотничьей собаки, которая, когда на нее напал горный лев, вскарабкалась на дерево и таким образом избежала гибели. «Но разве собаки умеют лазать по деревьям?» — изумился я. «Все зависит от собаки, — отвечал дед. — Этой собаке пришлось взлезть на дерево». И только теперь, по прошествии многих лет, я понял, в чем заключался смысл этой истории.

Мы приближались к окраине Форт-Скотта. Поезд все еще несся с ужасной скоростью. Но я должен был спрыгнуть, а человек делает то, к чему его вынуждают обстоятельства.

Я перемахнул через борт платформы и повис на руках, цепляясь за него. Оглянулся через плечо — за мной была темнота. И в тот момент, когда фонарики охранников ослепили меня, а их дубинки сверкнули в воздухе, опускаясь на мою голову, я решился. Резко оттолкнулся назад и разжал руки.

В этом месте железнодорожная насыпь имела крутые откосы, и мне казалось, что я падаю целую вечность, прежде чем коснулся ногами усыпанного гравием дна канавы. Я едва ощутил ногами землю, как меня подкинуло вверх, будто на ступнях у меня были пружины.

Я сделал полное сальто, приземлился на ноги и снова взлетел в воздух. На этот раз я упал, припечатавшись к земле плечами, а затем покатился, вниз по длинному откосу, скользя на плечах и спине, и домчался до дна канавы. В ушах у меня стоял странный визг, похожий на вой раненого животного. Прошла не одна минута, прежде чем я понял, что это кричал я сам. Я кричал от боли и ужаса...

Наконец я рассмеялся и сел. Закрыл лицо руками, раскачивался взад-вперед и смеялся и плакал, не в силах поверить, что остался в живых. Через некоторое время я овладел собой, взобрался на пути и похромал к Форт-Скотту. Там меня арестовали за бродяжничество, ночь продержали в камере, а наутро выгнали из города.

Глава 12

Временами я весьма критично высказываюсь о моем родном штате Оклахома. Прежде всего, я считаю, что он есть и всегда был самым грязным в политическом отношении из всех штатов страны. Но в целом я его люблю и горжусь им, и меня раздражают люди, которые пренебрежительно говорят об «окисах» и делают безграмотные заявления об отсталости нашего штата. Что касается политики, может, Оклахома и впрямь является «сердцем балканской Америки», если использовать фразу Института Брукинга. Но он настолько обогнал остальные штаты по уровню благосостояния, что их и сравнивать смешно.

Приведу кое-какую статистику. В Оклахоме гораздо больше асфальтированных дорог, больше заведений высшего образования, игровых площадок и парков в расчете на душу населения, чем в любом другом штате. В нем имеется департамент труда, в котором заняты по-настоящему озабоченные состоянием дел люди, а не просто сборище бесхребетных ослов, идущих на поводу собственных интересов. Его департамент благотворительности и исправительно-трудовых колоний давно уже служит образцом среди учреждений такого рода. В противоположность некоторым штатам на юге, Оклахома не хвастает своими достижениями — на мой взгляд, ведет себя даже излишне скромно. Прогрессивность и хорошая жизнь, которые являются целью штата, рассматриваются как законное право граждан. Многие бедняки приехали на жительство в штат, и некоторые даже сумели сколотить состояние, но не потеряли сочувствия к тем, кто не так удачлив, как они.

Умирающий с голоду, грязный оборванец, я соскочил с поезда в Оклахома-Сити поздним холодным ноябрьским вечером. И почти сразу же был схвачен двумя патрульными копами. Естественно, я счел это арестом, а их добрые слова — сарказмом. Но это было не в обычае копов Оклахома-Сити. Они отвезли меня в городской приют, где меня накормили и дали возможность помыться. Затем они передали меня двоим другим полицейским, которые доставили меня в центральный район. Эти двое предложили мне на выбор «гостиницу» на ночь — городскую тюрьму, часть которой была отдана бездомным, или одну из нескольких ночлежек, которые также были открыты по ночам для таких, как я. Они посоветовали мне, поскольку тюрьма переполнена, переночевать на скамье в одной из ночлежек. Я последовал их совету и впервые за многие недели спал нормально. Постельного белья у меня, конечно, не было, но скамьи были чистыми, а в комнате хорошо топили. Когда наступило утро и я опять вышел на улицу, я чувствовал себя отдохнувшим и полным надежд.

В городе было несколько бесплатных столовых вроде той, куда меня привели накануне. И хотя я был бродягой и ничем не лучше остальных, я вздрагивал при мысли о том, чтобы играть роль «бедолаги» — стать одним из жалких и отчаявшихся людей, потерявших всякую инициативу. Прошлой ночью у меня не было выбора. Сейчас же, лишь ощущая голод, но не умирая от него, я был полон решимости найти другой способ добывания пищи или обойтись на сегодня вовсе без нее.

Я побрел в южную часть города, где улицы Рено и Вашингтона в то время представляли собой рай для бедняка. Вывески предлагали новую обувь по доллару за пару, полный комплект одежды (слегка поношенной) за два с половиной, чистую комнату в гостинице за пять долларов в месяц. Магазины и рынки умоляли клиентов приобрести масло по цене десять центов за фунт, домашнюю копченую свинину по двенадцать центов за фунт и три фунта отличного кофе по цене двадцать пять центов. Яйца стоили шесть центов за дюжину, молоко — пять центов за кварту, хлеб — три буханки за пять центов. Что касается ресторанов — чистых заведений, где приятно пахло вкусной пищей, а в окнах красовались меню, — они практически кормили даром.

Три большие горячие булки с сосиской, с маслом, с сиропом и кофе — за пять центов! Обед с ростбифом, с овощами и напитком — за пятнадцать центов. Ветчина или бекон, яйца с жареной картошкой, горячие бисквиты с маслом, мармеладом и кофе — десять центов. Быстро подсчитав в уме, я понял, что человек может довольно сносно жить в Оклахома-Сити меньше чем на доллар в день. К несчастью, у меня не было ни доллара, ни хотя бы одного цента.

Проглотив слюну, я отвернулся от меню, которое изучал, и чуть не столкнулся с проворным, похожим на птичку невысоким человечком, который стоял за моей спиной.

— Вы, случайно, не Джим Томпсон? Ну конечно, так и есть, вылитый Джим! — Он склонил голову набок, радостно улыбаясь. — Какого черта ты делаешь в городе? А отец с тобой? Ты, верно, меня и не помнишь.

Я хотел сказать, что действительно не помню, но он продолжал болтать и сам себя назвал, не дав мне и слово вставить. Когда-то он был владельцем салуна в Анадарко, где я родился, где папа был судебным исполнителем, а позднее шерифом. Сейчас он с женой держит пансион здесь, в Оклахома-Сити, и желает лишь одного: чтобы я, сын его лучшего друга, перебрался в его заведение.

— Я бы с удовольствием, — сказал я. — Уверен, что мне было бы у вас очень удобно, но только я не собирался задерживаться в Оклахома-Сити.

— А почему? — тут же спросил он. — Это же лучший город самого замечательного штата во всей стране. Что ты найдешь в другом месте, чего не сможешь найти здесь?

— Понимаете, — сказал я, — я не имею возможности снимать комнату. Я на мели, не могу найти работу, а...

— Черт побери, — фыркнул он, — а ты думаешь, я решил, что это для маскарада ты так вырядился? Ясно, что на мели. Ясно, что не работаешь. А кто сейчас имеет работу?

У него, заявил он, я буду чувствовать себя как дома, потому что все его наниматели сидят на мели. Время от времени они подыскивают какую-нибудь случайную работу, получают доллар-другой и тогда платят ему, сколько могут. Я тоже могу так делать и даже обязан, иначе он будет оскорблен.

Итак, я пошел к нему, и его жена приготовила мне потрясающий обед. И весь день то он, то она забегали ко мне в комнату — самую хорошую и уютную во всем доме, — изо всех сил стараясь, чтобы мне было приятно и уютно. Они нашли мне старый костюм, который хоть и был поношенным и не совсем мне по размеру, но по сравнению с тем, что на мне, казался просто великолепным. Они даже раздобыли мне старенькую, но работающую пишущую машинку и целую кипу бумаги.

Я храню очень живые воспоминания о той зиме в Оклахома-Сити. О написанных мною двух рассказах, которые не смог тогда опубликовать. О продаже статьи в три тысячи слов в торговый журнал, который заплатил едва ли за десятую их часть. О распространении рекламных листовок по десять центов за час и о рытье канав для канализации практически даром. О том, как Элли Иверс попытался втянуть меня в крупную аферу. И о маленькой проститутке по имени Трикси.

Работы по проведению канализационной системы финансировались штатом по так называемой программе «Помощь безработным». Но насколько я понял, единственные, кто извлекал из этой программы помощь, были кучка политиканов, наблюдатели за программой и владельцы недвижимости. Наблюдатели загребали огромные деньги, практически ничего не делая. Владельцам домов перепадало неоценимое улучшение их собственности — тоже почти за гроши. Мы же, рабочие, рыли канавы глубиной в одиннадцать футов при опасных, тяжелейших условиях, — впрочем, я просто расскажу, что мы получали за этот каторжный труд.

Об этой работе мне сказали двое бывших рабочих-нефтяников, Джиггс и Шорти, — о них я расскажу позже, — которые проживали в том же пансионе, что и я. Не имея машины, мы ежедневно ходили пешком на работу и назад, по восемь миль каждый раз. В течение всего времени, что мы были заняты на рытье канавы, шел дождь или снег, и наша промокшая одежда не успевала просохнуть от смены до смены. Что же касается самой программы, мне не приходилось доселе видеть, чтобы с рабочими обращались столь жестоко и бездушно.

Наверху не было человека, который отбрасывал бы подальше вырытую землю, не давая ей скатиться назад. Следовательно, по мере углубления канавы, было просто невозможно выбросить мокрую землю вверх и как можно дальше от краев. Ты набирал совковую лопату с длинной ручкой, держа ее за самый конец, и изо всех сил подбрасывал вверх рыхлую, мокрую землю. Она попадала на гребень, выросший у канавы, и какое-то время держалась там, угрожая сползти вниз. Затем, медленно, но верно, она оседала и начинала скользить, в результате чего не меньше четвертой части с таким напряжением выброшенной земли падало назад, тебе на голову. Однако хуже всего было то, что траншеи не имели креплений. Не было распорок, которые, по мере углубления в землю, удерживали бы грунт от оползней и провалов.

Эти оползни были сущим наказанием. Насколько именно они страшны, вы поймете, если, подобно большинству людей, испытываете боязнь быть погребенным заживо. Оползни были двух видов. Например, внезапно сползала часть насыпи по бокам, и ты оказывался закованным в сырую землю по колени или по пояс. Второй, более страшный, состоял в лавинообразном обрушении грунта сверху. Внезапно все вокруг темнело, как будто кто-то задул лампу, и ты отчаянно бросался вперед, подальше от места оползня. И через мгновение то место, где ты только что работал, уже не было канавой: на все одиннадцать футов его заполняли полузамерзшие комья земли.

Понять не могу, почему работы были настолько бестолково организованы, почему очень часто приходилось повторно рыть канаву на том же месте, что вряд ли можно назвать экономным подходом. Думаю, ненормальное положение вещей, скорее всего, объяснялось отсутствием разумной организации. Обычно наблюдатели почти ничего не смыслили в строительном деле и только делали вид, что они специалисты. Контроль за работами, как таковой, осуществлялся подставными лицами из программы, людьми, которые слишком боялись сами остаться без оплаты, чтобы указывать на ошибки в планировании работ или требовать более хороших условий для рабочих.

Когда закончились наши две недели — нам разрешалось работать не больше двенадцати дней в месяц, — мы с Джиггсом и Шорти двинулись в город и представили наши табельные номера в контору программы. Нам полагалось жалованье по доллару с четвертью за восьмичасовой рабочий день, так что каждый из нас надеялся получить по пятнадцать долларов. Но только чек Джиггса был выписан на полную и нужную сумму. Шорти получил пять долларов, а я — и вовсе два с половиной.

Разумеется, мы возмутились, но откормленный джентльмен, восседавший за стойкой, равнодушно отмахнулся от нас:

— Нечего ко мне приставать. Мое дело только выписать чек. Идите спорить с вашим прорабом.

— Очень мило, — сказал я. — И сколько мне придется ждать доплаты после того, как я все выясню?

— Откуда мне знать? — пожал он плечами. — Я не имею к этому отношения.

Мы с Шорти еще немного пошумели, но только зря потратили время. Наконец мы сдались и на следующее утро потащились на работу. Нашего прораба на месте не оказалось. Как и мы — хотя он получал гораздо больше, — он работал лишь две недели в месяц. Мне удалось раздобыть его домашний адрес, и мы с Шорти отправились к нему. Молодой парень — и не очень сообразительный — выслушал нас с отсутствующим видом.

— Должно быть, вы ошиблись, — равнодушно сказал он. — Вам должны были выдать чеки на правильную сумму.

— Послушайте, — сказал я, — может, так оно и должно быть, но они оказались не на ту сумму. Вы уверены, что записали нам полных двенадцать дней?

— Конечно, если вы работали.

— А вы разве не помните? Разве вы не знаете, какой объем работы мы проделали?

— Не могу же я каждого помнить! — угрюмо проворчал он. — Я знаю только одно: если вы работали, значит, я все отметил в ваших карточках.

Шорти, у которого плечи были такими же по размеру, как и его рост, начал ругаться. Он заявил, что ему причитается еще десять долларов, и он получит их наличными или сдерет с кого-нибудь шкуру. Здорово напуганный, прораб достал свои записи.

— Вот, смотрите, — залебезил он. — Дж. Томпсон — пятнадцать долларов. А здесь, видите, ваш приятель — и та же сумма.

Я просмотрел список с фамилиями. Как я и ожидал, в нем оказалось еще два «Дж. Томпсона», один работал два дня, а другой — шесть. Почти то же самое произошло и с Шорти, у которого такая же распространенная фамилия, что и у меня. Стало ясно: по тупости нашего прораба причитающийся нам заработок был выплачен не тем рабочим.

И что он намерен с этим делать? А что здесь поделаешь, ребята? Однако, поразмыслив, он предложил нам найти тех рабочих, которые получили наши денежки, и потребовать возврата.

— Дохлое дело, — горько вздохнул Шорти. — Думаешь, так они нам их и вернули? Да как мы вообще докажем, что они получили наши деньги?

— Ну... гм...

— Но мы уже обналичили наши чеки, — сказал я. — И не сможем доказать, что получили не всю зарплату.

— М-да... Ну... — Опасливый взгляд на Шорти. — Мне ужасно жаль, ребята, только...

Шорти поднял страшный шум, но потом вдруг резко развернулся и ушел, потому что боялся убить на месте этого сопляка. Нас обманули, сказал он, когда мы уныло возвращались в город. Так что ничего не остается делать, как смириться с этим, забыть и сосредоточиться на том, чтобы поскорее найти работу, которая покроет наши потери.

— Не знаю, — сказал я, — может, из этого ничего не выйдет, но я попробую сходить к руководству программой и потребовать свои деньги.

— Это твое дело, — мрачно буркнул он. — А я так точно знаю, что мы ничего не добьемся.

Руководство программой располагалось в центре города в здании мэрии. Я проторчал там большую часть дня, таскаясь от одного бездельника к другому, и, разумеется, никто и не думал удовлетворить мои справедливые требования. Ближе к вечеру я отказался от борьбы и вернулся к лифтам, чтобы спуститься вниз.

Двери одного из лифтов раздвинулись. Я хотел было войти, но лифтер загородил мне дорогу. Я уже видел этого парня, и двое других лифтеров тоже таращились на меня, когда я томился в офисе программы. Они вышли из своих лифтов и глазели на меня через открытые двери. И вот теперь этот парень не пускает меня в лифт и по его бесстрастной физиономии блуждает кривая усмешка.

— Я не могу тебя отвезти, шеф, — быстро сказал он. — Придется тебе воспользоваться лифтом для прислуги.

— Что?! — возмутился я. — Но я не мальчик на побегушках. Я имею такое же право спуститься на этом лифте, как и...

— Прости, но у меня приказ. Иди по коридору и сверни в конце направо. Там лифтер отвезет тебя вниз.

Это было оскорблением, ударом по самолюбию, который мне нанесли, как я понял, из-за моей поношенной одежды. На юге уважающий себя человек не сносит подобные выходки. Я попытался протиснуться внутрь, но парень уверенно оттолкнул меня, и дверцы сомкнулись перед моим носом.

Я нажал кнопку. Подкатил другой лифт, и его лифтер подверг меня точно такому же оскорбительному унижению.

— Ты должен ехать на лифте для прислуги, парень. Вдоль по коридору, а в конце направо.

— Да в чем дело?! — вскричал я. — Кто тебе позволил так себя вести? Я здесь по делу. Если ты думаешь, что можешь толкать меня только потому, что я не так одет...

— Ну ладно, приятель, успокойся, — примирительно сказал он, — это просто такая шутка, понимаешь? Один твой старый дружок подговорил нас разыграть тебя. И мы с другими лифтерами просто делаем то, о чем нас попросили.

— Шутка? — спросил я. — Какой еще мой старый друг? Но...

— Ты сам увидишь... Только не говори ему, что я проболтался, ладно?

Двери лифта закрылись. Взбешенный, я двинулся по коридору и нажал кнопку лифта для прислуги. Он тут же прибыл, управляемый хрупким голубоглазым блондином. На его хлопчатобумажной униформе красовалась надпись «Стажер».

— Ты что так долго? — ухмыльнулся он. — Небось ругался с моими подручными?

— И как я не догадался! — сказал я. — Ну и ну, сам Элли Иверс!

Глава 13

В тот день Элли заметил меня, когда я входил в здание. Будучи сам себе хозяином, потому что работы у него было мало, он придумал этот двусмысленный способ возобновления нашего с ним знакомства.

— Ну ты даешь! — сказал он, направив лифт вверх. — Такой умный парень болтается в офисе муниципальных работ! Я намерен прибрать тебя к рукам!

Он остановил подъемник на верхнем этаже и сделал мне знак следовать за ним. Я так и поступил, а он открыл отмычкой дверь пентхауса и пригласил меня внутрь.

Это оказались роскошно меблированные апартаменты, представляющие собой нечто среднее между жилой квартирой и офисом. Подойдя к бару, Элли взял наугад несколько бутылок и смешал нам два больших коктейля. Мы чокнулись, и я с величайшей осторожностью уселся рядом с ним на обитое кожей кресло.

— Кто здесь живет, Элли? — спросил я. — Только не говори, что это твое жилье!

— Нет, оно принадлежит одному нефтяному магнату. — Он безразлично пожал плечами. — Но он бывает здесь всего неделю в месяц. А что тебя так беспокоит? Я же никогда не втягивал тебя в неприятности, верно?

— Нет, конечно! — согласился я. — Если не считать случая, когда ты подбил меня надеть штаны того копа, да еще той истории, когда ты втянул меня в банду Капоне, да, пожалуй, последнего раза в Линкольне, когда ты обманом вынудил меня увести для тебя такси.

Элли усмехнулся и взял бутылку. Я спросил его, как ему удалось тогда смыться из ночного клуба.

— Да ничего особенного, — небрежно бросил он. — Я дал привратнику подержать свою сигару, а сам усадил бабенку в такси и был таков.

— Так и уехали в чем мама родила?

— Да ведь было очень тепло. Правда, по дороге мы оделись... Кстати, об одежде, пойди-ка сюда.

Мы прошли в одну из спален, и Элли отодвинул скользящую дверцу стенного шкафа. Там висела по меньшей мере дюжина мужских костюмов и пальто, а внизу красовались ряды всякой обуви и куча галстуков. Элли предложил мне выбрать себе одежду.

— Может, костюмы не очень подойдут тебе по размеру, зато они весьма и весьма респектабельные, И не спорь. Ты просто одолжишь его на сегодняшний вечер.

— Зачем? Я не могу...

— А как ты собираешься издавать журнал? Быть представителем крупного братства?

— Хорошо, но...

— Тогда делай, что тебе говорят, а я пока закажу нам обед.

Больше я от него ничего не добился, поэтому, поколебавшись, я сменил свои лохмотья на один из великолепных костюмов из этого гардероба. За исключением туфель, которые были немного велики, все сидело на мне отлично. К тому моменту, когда я закончил одеваться, прибыл официант с нашим обедом — два огромных филея с различными закусками, подходящими для скромного банкета. Элли подписал чек (разумеется, указав фамилию хозяина пентхауса), включив пять долларов чаевых для официанта.

— Этот парень никогда не просматривает счета, — пояснил он, когда мы уселись за стол. — Я все время привожу сюда гостей.

Он продолжал объяснять с несколько извиняющейся интонацией, что он вовсе не опустился до честной работы, хотя внешне так кажется. С помощью лифтеров и горничных, которые служат ему агентами, он помаленьку, но с приличной выгодой занимается разными делишками в этом здании — принимает ставки, торгует лотерейными билетами и все в таком роде, забирая себе разницу в цене от продавцов лотерейными билетами. И не стоит и упоминать, что помаленьку занимается кражами.

— Ничего крупного, понимаешь. В одном месте почтовых марок на несколько баксов, в другом — ленту для пишущей машинки или коробочку канцелярских принадлежностей и все такое. У меня есть парень, который покупает эту мелочь, давая мне небольшую прибыль.

Я пожал плечами:

— Элли, что заставляет тебя продолжать воровство? Почему бы тебе не изменить свою жизнь? Ты же умный пострел. К тому же приятный и внешне очень привлекательный парень. Если бы у тебя хватило здравомыслия и ты перестал быть дешевым воришкой...

Он тонко усмехнулся и смерил меня презрительным взглядом:

— В самом деле, Джимми? Ну и что бы я тогда имел? Разъезжал бы на крышах вагонов? Ел дрянную пищу за десять центов и работал бы на рытье канализационных канав? Одевался бы во всякое тряпье, а спал на подстилке из сена?

— Все это так, — упрямо вел я свое, — может, сейчас у меня дела идут не так уж хорошо, но я выберусь. Я...

— Ты прав, — кивнул Элли. — Сейчас ты как раз подошел к тому, чтобы выбраться. После сегодняшнего вечера твои дела пойдут отлично.

— Каким образом? Что я должен делать?

— Ты ведь все знаешь о рекламе, верно? Как насчет того, чтобы начать издавать маленький журнал?

— Ну, я бы не сказал, что так уж все знаю...

— Во всяком случае, ты в этом разбираешься. Так что не мешай и позволь мне представить тебя этим парням как знатока журналистики. А остальное сделаю я.

И снова мне не удалось добиться от него никаких разъяснений. Он твердил и даже клялся, что не пытается втянуть меня в какую-либо неприятность, и мне пришлось этим удовлетвориться.

Мы закончили обедать. Посоветовав мне самому выбрать себе напиток, Элли прошел в гардеробную и переоделся. Он вернулся с чемоданчиком, набитым бутылками из бара.

Естественно, к этому моменту я уже был слегка навеселе и стал менее восприимчивым к угрызениям совести, которые меня всегда терзали в присутствии Элли Иверса. Я уже говорил, что очень его любил. Элли по-своему всегда старался быть со мной добрым и великодушным, и сейчас, я надеялся, в час моей нужды он вытащит жирного кролика из шляпы фокусника.

Мы вместе спустились вниз и на такси подъехали к какому-то дому на Бродвее. Там мы вылезли, и я последовал за ним в гостиную на втором этаже. Мужчины, которым он меня представил, были, на мой взгляд, более или менее преуспевающие дельцы среднего класса — хозяева парикмахерской, владельцы закусочных, старшие бухгалтеры и все в этом роде. Добродушные люди, по-своему довольно умные, но не очень сведущие в других областях. Казалось, Элли пользовался их любовью и уважением. Когда он отозвался обо мне как о «известном авторе и издателе», собравшиеся стали взирать на меня со смущающим благоговением.

После церемонии представления Элли провел меня в помещение, напоминающее контору, и усадил во главе длинного стола. Затем, расставив в стратегических местах бутылки, он сообщил мне, что все идет отлично, и отправился в гостиную.

Минут через тридцать двери распахнулись, и Элли ввел группу единоверцев. Они расселись за столом, и бутылки пошли по кругу. Когда комната наполнилась табачным дымом, а джентльмены — крепким бурбоном, Элли перешел к делу.

Последние несколько месяцев, указал он, ложа рассматривает вопрос об основании небольшого журнала или газеты, которые имеются в каждом уважающем себя ордене и которые он обязан иметь, если братья желают высоко нести знамя веры. Запоздание с основанием подобного издания достигло уже того момента, когда стало укором ложе, больше этому нет оправданий. Здесь перед ними сидит один из самых известных в стране публицистов и издателей. Исключительно из соображений дружбы и желания оказать помощь доброму начинанию он (то есть я) согласился приступить к изданию без гонорара... за исключением, конечно, оплаты личных расходов. И для этого требуется лишь, чтобы присутствующие здесь братья, самые уважаемые члены ложи, которые составляют костяк организации, подписали предложение и...

Один из братьев робко покашлял и поинтересовался, сколько, собственно, это... будет стоить.

— Три тысячи долларов, — объявил Элли и, заметив на лицах братьев тревогу, добавил: — То есть так приблизительно оценил расходы мистер Томпсон. Так как, Джим? Мы можем немного их снизить? — Еще один молниеносный взгляд на застывшие в напряженном ожидании лица. — Скажем, тысяч до двух, а?

Я спокойно кивнул, поскольку не давал ему никакой оценки своих мнимых расходов — ни приблизительных, ни точных. И прежде чем я успел еще что-то добавить, Элли поспешно продолжал:

— Итак, две тысячи. Это составит сто пятьдесят долларов с каждого из вас, джентльмены, что в сумме даст тысячу восемьсот, ну а я внесу недостающие две сотни. Пока не будет выплачен заем, нам будет принадлежать право на печатание рекламных объявлений и расходы по распространению — то есть таково предложение мистера Томпсона, и каждый из вас получит пожизненную и бесплатную подписку на журнал. Другими словами, мы будем иметь честь основать издание и быть щедро вознагражденными за...

— Элли, — сказал я, вставая. — Ты не можешь... Я не могу...

— Да, да, конечно, — невозмутимо перебил меня Элли. — Я совсем забыл, что у тебя назначена еще одна встреча. Так что поспеши, и мы увидимся позже.

— Но...

— Можешь не извиняться. Мы все понимаем, — тараторил Элли. — Отправляйся, а я займусь совещанием.

Он действительно им занялся, умело завладев вниманием присутствующих и заставив их забыть обо мне. Неловко помявшись, я ушел. Я не видел иного выхода. У меня еще было время пресечь авантюру Элли, и тогда я с ним серьезно разберусь.

Ожидая его внизу, я все думал, что он предпримет дальше, как он намеревается вытянуть из этих середняков тысячу восемьсот долларов. Наверняка у них не было при себе таких больших денег. И вряд ли, имея весьма скромный бизнес, они могут выдать чеки на сто пятьдесят долларов каждый. Да, в настоящий момент дела у них идут неплохо, но по своему положению они всего лишь мелкая рыбешка. Для таких людей потеря ста пятидесяти долларов была бы серьезным ударом по их благосостоянию.

Я все еще ломал голову над тем, удастся ли Элли провернуть свою аферу, как он быстро сбежал по лестнице. Он явно ожидал, что я наброшусь на него с упреками и расспросами, поэтому специально для того, чтобы озадачить его, я вообще не произнес ни слова. В полном молчании мы возвратились в пентхаус, я прошел в спальню и переоделся в свою одежду. Когда я вернулся в гостиную, Элли насмешливо взглянул на меня:

— Ну вот мы и обтяпали это дельце, Джим.

— Мы?

— Садись, возьми себе выпить, а я все тебе расскажу.

Поколебавшись, я уселся, взял предложенный стакан, а Элли начал свой рассказ. Члены ложи выпишут личные расписки в нашу пользу, причем расписка каждого будет удостоверена его собратом. Поскольку все они пользовались надежным кредитом, у нас не будет проблем с получением по этим распискам наличных. Нам с Элли только придется сопровождать разных членов ложи в банк и пересчитывать деньги.

— Мы можем провернуть это все за день или два, а потом...

— А потом смоемся, да?

— Объясняю тебе, — наставительно сказал Элли, — что все здешние маленькие типографии так и рыщут в поисках заказов. Пойдем в одну из них и подпишем договор сроком на год на небольшое рекламное издание — по нескольку дюжин экземпляров каждый месяц на самой дешевой бумаге. Владелец сделает все, понимаешь, даже сам соберет новости от ложи. Мы дадим ему сотни три баксов, а он выпишет нам счет на тысячу. Остаток от тысячи восемьсот и будет твоими расходами, которые тебе причитаются.

Я возмущенно смотрел на него. Довольная улыбка Элли постепенно сменилась смущенной миной.

— Ну, в чем дело? Скажи мне, на чем нас можно поймать?

— Да ни на чем, — вздохнул я. — Все надежно. Твои друзья из ложи могут жаловаться, но ничего не добьются.

— Какие еще, к черту, друзья! Это же кучка безмозглых простофиль. С самого начала, когда я с ними сблизился, все время раздумывал, как их облапошить... В этом деле мы с тобой единственные друзья. Я знаю тебя почти всю свою жизнь и всегда тебя любил, а...

— И я всегда любил тебя, Элли, — сказал я. — Ты всегда занимался какими-нибудь аферами, но делал это так, что все казалось скорее забавным, чем преступным. Когда ты кого-то надувал, это было остроумно или, во всяком случае, твои мошенничества затрагивали богачей, для которых твои укусы были что слону дробинка... Но эти ребята, доверчивые бедолаги, у которых есть какой-то маленький бизнес, — ты и в прежние времена не стал бы их трогать, Элли! Я просто не могу поверить, что ты поднял руку на таких бедняков.

Я поставил стакан и встал. Нахмурившись, он шагнул ко мне:

— Значит, ты не участвуешь в игре, Джим? Ты пришел сегодня без цента в кармане, а я практически дал тебе тысячу баксов — черт, я бы сделал эту тысячу; ты можешь иметь тысячу, и я тоже...

— Нет, не участвую, — сказал я.

— Сейчас не прежние времена, Джим. Мы больше не можем быть откровенными друг с другом. Но я и вправду хотел это сделать ради тебя. Ты не можешь меня бросить, предоставить мне объясняться с этими простаками после всех волнений, которые...

— Я не подвожу тебя, — сказал я. — И никогда не участвовал в твоей игре. С самого начала я предупредил тебя, что не позволю втянуть себя ни в какие обманы.

— А что же ты собираешься делать? Рыть свои канавы или жить за счет своих друзей? Да, я здесь неплохо устроился, но не думаешь ли ты, что я собираюсь...

Я спокойно посмотрел на него. Он отвернулся, мрачный, но пристыженный.

— Да ладно, Джим, ты же понимаешь, что я не то хотел сказать. Просто я ужасно разочарован. Знаешь, как ты станешь себя чувствовать, если парень, к которому ты всегда по-доброму относился...

— Я очень хорошо понял, что ты имел в виду, — сказал я. — Так мне спуститься по лестнице или ты отвезешь меня на лифте?

Мы спустились на лифте. У входа мы сдержанно распрощались, каждый чувствуя себя обиженным. После этого мы несколько раз случайно сталкивались в Оклахома-Сити, но между нами оставались скованность и напряженность. Элли было стыдно, и он злился, что я заставил его стыдиться самого себя.

Прошли годы, прежде чем мы встретились с ним в другом городе, и Элли, все еще обиженный и испытывающий стыд, тем не менее очень хотел расколоть лед отчуждения между нами и нашел способ восстановить нашу дружбу. Способ, который он для этого избрал, чуть не лишил меня жизни от страха. И хотя я едва не поседел, думаю, его проделка того стоила. В свое время я расскажу и эту историю.

Глава 14

Шорти и Джиггсу было известно, где закопан горшок с золотом, фигурально выражаясь, и тем не менее действительно золотой и на самом деле закопан. Имелась в виду заброшенная нефтяная скважина с трубой из высококачественного металла почти с милю длиной.

Скважина находилась на востоке штата Техас на территории, которая когда-то была плантацией. За прошедшие годы нефтяной горячки изуродованная глубокими скважинами и отравленная машинным маслом и нефтяными пятнами земля стала непригодной для ведения сельского хозяйства и теперь превратилась в густые джунгли, состоящие из буйно вымахавших сорняков, кустарника и подлеска. Теперешний владелец плантации с радостью позволил бы извлечь трубу из земли за небольшую часть ее стоимости.

По словам Шорти, этот плантатор настолько разочаровался из-за того, что подрядчику буровых работ не удалось найти нефть на его земле, что, разозлившись, прогнал и его, и всех служащих, угрожая пустить в ход ружье. Подрядчик обратился в суд, чтобы вызволить свое оборудование и инструменты. Плантатор подал встречный иск, а так как он был богаче искателя нефти, то спустя несколько лет тяжбы выиграл дело. Но его победа осталась лишь на бумаге. Слухи о его сварливом характере и упрямстве быстро распространились среди нефтяников, и никто не желал приниматься за работу по извлечению трубы на условиях дележа ее стоимости после продажи. С него требовали уплаты наличными, иначе отказывались приниматься за дело. Поэтому, когда владелец земли потерял почти все состояние, но не утратил свойственного ему упрямства, сделка так и не состоялась.

После его смерти наследники перессорились и распродали плантацию под маленькие фермы. По мере истощения земли фермы переходили от одного владельца к другому, поскольку одного клочка уже недоставало для того, чтобы хотя бы прокормить семью. Пробовали было несколько первоначальных участков по сорок акров сливать в более крупные владения. Но и они оказались настолько истощенными, что их не стоило и распахивать.

Так обстояло дело с землей, на которой находилась «наша» скважина.

— Даже не знаю, Шорти, — засомневался я, когда он впервые рассказал мне о ней. — Все это похоже на очередную сказку о нефтяном фонтане: уж слишком все хорошо, чтобы быть правдой. Ты сам-то ее видел?

— В том-то и дело, что сам. Я тоже не поверил, когда услышал про нее, а мне как раз нечего было делать, ну и я двинул туда посмотреть. Поговорил с парнем, которому принадлежит земля, а потом мне пришлось продираться по этим зарослям, чтобы взглянуть на скважину. Ну, скажу я тебе, вот это да! Больше пяти тысяч футов отличной стали! И она шатается — она не вросла в землю. Я сам ее раскачивал.

— Но ее могли зацементировать внизу. И даже при этом, скажем, на глубине в тысячу футов она все равно будет немного раскачиваться.

— А с чего ее вдруг цементировать? Ведь там не оказалось нефти.

— Ну, не знаю, — пожал я плечами. — Может, это сделал плантатор. Может, он боялся, что кто-нибудь украдет трубу и вообще...

— Позволь, разве бы он смог надеяться потом ее вытащить — зацементированную! Верно? Я понимаю, что ты думаешь, Джим. Тебе все это кажется слишком замечательным, так что ты подозреваешь здесь какой-то подвох, но никакого подвоха нет, поверь!

— А ворот для подъема тяжестей, буровая вышка и инструменты все еще там? И они в хорошем состоянии?

— В достаточно нормальном, чтобы ими пользоваться. Естественно, после стольких лет они не новенькие.

— А почему бы нам просто не вывезти все оборудование, что находится над скважиной, и не продать его?

— Э! — Шорти возмущенно посмотрел на меня. — И человек, который имел отношение к добыче нефти, задает мне такой вопрос? Там не нефтяной район, понимаешь? Что ты выручишь после того, как перевезешь из этой лесной глуши двадцать тонн оборудования на расстояние в тысячу миль? То-то и оно. А труба — дело другое. Там в радиусе сотни миль десятки трубных заводов. Нам нужно будет только занять денег на то, чтобы доставить ее к железной дороге, а уж там нам их вернут.

Шорти был бурильщиком, а Джиггс умел обращаться с буровым оборудованием, так что из них получалась полная бригада. Им нужен был третий человек — и они выбрали меня помогать с буровой вышкой, топить бойлер и исполнять всякие подсобные работы, когда начнется извлечение клада. Кроме того, требовалось примерно триста долларов на продукты, запчасти и топливо для бойлера.

Три сотни долларов! Они препятствовали нам заполучить небольшое состояние, которое мы должны были разделить по-братски.

Мы без конца обсуждали эту проблему и вскоре вообще больше ни о чем не могли говорить. По вечерам мы собирались в нашей промерзшей комнате, ужинали черствым хлебом и чаем, вытряхивали из карманов последние крошки табака и курили, передавая друг другу окурок, — три полуголодных оборванца, которые мечтали о богатстве. Мы раскладывали перед собой бумагу, доставали огрызки карандашей и до хрипоты спорили, высчитывали и соображали, где можно выгадать... и в результате нашли! И вскоре три сотни, о которых мы думали с таким ужасом, начали стремительно уменьшаться... Еда? Мы договоримся о ней с фермером, за счет увеличения его доли прибыли. Расходы на дорогу и все прочее? А мы пойдем пешком и поедем на товарняке и по пути ни на что не будем тратиться. Запчасти для оборудования? Ничего, у Шорти и Джиггса есть ручные инструменты, а наше время вообще ничего не стоит, так что просто восстановим изношенные детали.

Мы снизили три сотни до двух, но на этом застряли. Потому что нам нужно было иметь хотя бы сотню долларов на приобретение топлива для бойлера, а этого мы не могли ни занять, ни попросить, ни придумать, чем заменить.

Поскольку у нас не было возможности раздобыть эту сотню, на этом я бросил думать о затее. Но мои друзья-механики так просто не сдавались. Просовещавшись несколько дней и изведя уйму бумаги, однажды вечером они явились ко мне с разрешенной проблемой.

Вокруг скважины на многие акры раскинулись заросли кустарника и подлеска. Мы просто переделаем бойлер, который топится газом или горючим, в дровяную печь и установим воздуходувку, чтобы получить нужную нам высокую температуру... Таким образом, основные проблемы были решены, но я все еще колебался. Недавно я отправил по почте несколько многообещающих рукописей (мне казалось, что они многообещающие), и, кроме того, я почти закончил один рассказ. Эти два пункта и были основными причинами моей нерешительности, мне не хотелось менять мое теперешнее положение, пусть и жалкое, на недели, а может, и месяцы неопределенной и неквалифицированной работы.

Я попросил отсрочки, и Джиггс и Шорти нехотя предоставили ее мне. И только Трикси, о которой я уже упоминал, подтолкнула меня, скорее, вынудила сбежать из города... Да, да, мне пришлось именно сбежать.

Трикси появилась у моих дверей под видом разносчицы, продающей галстуки, словно заблудившийся ребенок с заостренным личиком, едва приметной грудью и невероятно большими ступнями. Естественно, я не купил ни одного галстука и не проявил интереса к услугам, которые она на самом деле предлагала. И все равно я пригласил ее зайти и выпить чашку чаю, который я как раз вскипятил, и она осталась поболтать и дать отдых своим несоразмерно ее росту и телосложению крупным ногам.

Бедная девочка была, несомненно, умственно отсталой; мне встречалось мало проституток, которые отличались живым умом. Но когда она стала ежедневно забегать ко мне и постепенно мы с ней познакомились поближе, я стал испытывать огромное уважение к ее скромному умишку. Да, да, при всем своем слабоумии Трикси оказалась невероятно тонким литературным критиком.

Обычно она отдыхала, лежа на моей кровати, причем пальцы ее ног свешивались между прутьями спинки кровати наподобие грозди бананов, а я читал ей свои последние опусы. И постоянно ее реакция была именно такой, какой я и стремился достичь. Она смеялась там, где следовало, плакала, когда это было оправданно. По мере того как я перелистывал страницы, она становилась то задумчивой, то веселой, то встревоженной. И когда я получал отказы от редакций — ах, она являлась поистине бесценной целительницей моего уязвленного самолюбия.

В свое время я наслушался немало отборной ругани, но мне не встречалось ничего подобного тем эпитетам, которые Трикси щедро отпускала в адрес редакторов из далекого Нью-Йорка — этих злобных кретинов, которые посмели отвергнуть мои рукописи. Ругательства, потоком извергавшиеся из ее розовых губок, порой заставляли меня краснеть, и я предполагал, что она впадала в такую ярость из одной только преданности мне. Обычно очень уравновешенная и даже почтительная, Трикси действительно искренне возмущалась, когда дело доходило до оскорбления произведений, которые приводили ее в восхищение.

Мы с Трикси привязались друг к другу. Но ее огорчала и даже беспокоила моя решимость сохранять между нами чисто платонические отношения. По ее мнению, я был «ужасно милым». Так почему я не позволяю ей тоже быть со мной милой, чтобы отплатить услугой за услугу единственным способом, которым она может?

Я пытался убедить ее, что ее общество и разговоры были более чем достаточной компенсацией за те маленькие знаки внимания, которые я ей оказывал, но она не желала этому верить... Может, со мной... что-то не в порядке? Может, мне «это» не нравится? Или я ею брезгую? И если да, то почему?

Моя сдержанность беспокоила не только Трикси, это, сообщила она мне, также серьезно волнует и ее «бойфренда» Эла (она произносила «Оула»). Казалось, этот Эл был ужасно гордым. Он предпочитал, чтобы все было по справедливости, и ничего не желал брать даром. Если я не позволю ей делать все по справедливости, он намерен положить конец ее визитам.

Ну, у меня были свои представления о гордости людей, подобных Элу, — если только сводников можно считать за людей, — и я поделился ими с Трикси. И это оказалось огромной ошибкой с моей стороны. Трикси побелела, потом покраснела и снова смертельно побледнела. Она начала ругать меня, проклинать, рыдать... Эл замечательный, сквозь рыдания заявила она. Он самый хороший, самый добрый, самый милый человек, и пусть никто не смеет утверждать, что это не так, потому что она убьет такого негодяя!

Наконец она с плачем убежала, крича, что я самый последний мерзавец и что она до конца жизни не станет со мной разговаривать. Через два дня она снова пришла ко мне.

Ее маленькая головка была гордо вскинута. Вместо обычных растоптанных башмаков ее широкие ступни были втиснуты в узкие шелковые тапочки, и вообще вся она была разодета на удивление, видимо в приобретенные на распродаже вещи. В ее судьбе произошла огромная перемена, высокомерно сообщила она мне. Теперь она была «хозяйкой» в заведении с девушками, где к тому же подпольно продают спиртные напитки, — важное положение, которое помог ей занять мудрый и заботливый Эл. И если я не считаю себя слишком благородным для их общества, то они приглашают меня на торжественное открытие заведения.

Я пробормотал поздравления, вставив комплимент для передачи Элу. И тут же вся надменность Трикси растаяла, и она с плачем бросилась мне на шею... Честно говоря, она ужасно переживала за свой поступок, когда обзывала меня всякими нехорошими словами. Но она никак не смогла удержаться. Все, что оскорбляет Эла, ранит ее в тысячу раз больнее. Она просто потеряла голову — и, может, я все-таки приду? Пожалуйста! Там будет Эл, и я сам увижу, какой он замечательный. Если я приму их приглашение, то избавлю их от тягостного ощущения долга передо мной.

— А как насчет твоего хозяина, Трикси? — неуверенно спросил я. — Парня, которому принадлежит заведение?

— Я все устроила, Томми. Вы с Элом весь вечер можете пить все, что пожелаете, и совершенно бесплатно!

— Разве я могу допустить, чтобы ты платила за...

— Я уже за все заплатила. Понимаешь... — Она смущенно зарделась. — Всю прошлую ночь я потратила на то, чтобы заплатить за это. Мы с боссом... Словом, мы заключили сделку, и если ты не придешь...

Она с тревогой смотрела на меня.

Я пообещал прийти, и она взвизгнула от восторга.

— Так что ни о чем не беспокойся и пей себе вволю, — сказала она, записывая мне адрес. — Потому что я с лихвой за все заплатила.

Заведение помещалось в конце Вашингтон-стрит, в старом строении, похожем на сарай. Стоявший у входа громила смерил меня взглядом и проводил в большую гостиную, где теперь были расставлены столы со стульями и самодельный бар. Прикрепленная над ним вывеска гласила, что охлажденное пиво стоит пятнадцать центов, а виски — две порции за двадцать пять центов. Под этим объявлением было крупно написано «ТОЛЬКО НАЛИЧНЫЕ» и извиняющееся объяснение: «Мы верим Господу, а ты — не Господь».

Хотя вечер только начинался, помещение уже было полно гостей — в основном того типа, которого вы не желали бы встретить в темном переулке. Трикси увидела меня еще в дверях, пылко обняла и проводила к дальнему столику. За ним сидел здоровенный детина с безвольным подбородком, видимо не кто иной, как «замечательный Оул».

Трикси познакомила нас и убежала за закусками. Он окинул меня оценивающим взглядом, я сделал то же самое, и произошло то, что часто случается, — с первого же взгляда мы возненавидели друг друга. Может, моя ненависть к нему не была бы такой сильной, не знай я его профессии.

Мы сидели друг против друга и настороженно переглядывались, когда вернулась Трикси, но она была так рада, что свела нас, самых дорогих ей людей, что не заметила напряженной обстановки. Посоветовав нам кликнуть ее, когда мы захотим выпить, она одарила каждого из нас сияющей улыбкой и возвратилась к своей компании.

Виски было из кукурузы и подавалось в кружках из тяжелого матового стекла вместимостью три с половиной унции. Оул опустошил свою кружку одним глотком, не меняя выражения лица, и стал запивать его крошечными глоточками пива из кувшина. Он поставил свой стакан с выражением, вызывающим меня повторить его номер. Я это проделал и, как ни странно, умудрился ни раскашляться, ни задохнуться. Затем, чтобы подчеркнуть свое отношение к нему, перелил пиво в стакан, вместо того чтобы пить из кувшина.

Промелькнувший в его глазах огонек сказал мне, что оскорбление было засчитано, но внешне он не подал виду. Внезапно став добродушным, он попросил проходящего официанта принести еще две кружки виски и провозгласил тост — до дна. Мы опустошили кружки. Нам подали виски в третий раз, мы и их прикончили.

Он слегка покачнулся на стуле, потом облокотился локтями на столик и навалился на него грудью.

— Т-томми, — прохрипел он, — ты хороший парень, Томми, и мне приятно с тобой познакомиться.

— Отлично, — безразлично кивнул я.

— Я тебе тоже понравился, Томми?

— А как же инче, — сказал я.

— Но ты не любишь Трикси, верно? Считаешь себя слишком благородным, чтобы принимать услуги от нас с Трикс, да?

— Послушай, — сказал я, — давай уточним это раз и навсегда. Трикси ничем мне не обязана, но, даже если бы и была обязана, я бы...

— Все нормально, Томми. Не надо извиняться. Если ты считаешь себя слишком порядочным, чтобы спать с моей девчонкой... ик!.. все совершенно... Ик!

Он опять покачнулся и поднял правую руку. Очевидно, подумалось мне, он хотел дружески похлопать меня по плечу, и ради Трикси я решил снести это.

— Все нормально. Я прекрасно все понимаю. Считаешь себя слишком благородным для Трикси, так... Ик! — Его рука взлетела вверх и в сторону и опустилась мне на ухо с оглушительным треском!

От удара я едва не слетел со стула. Выпрямившись, потянулся вперед, чтобы схватить его, но он слезливо улыбался мне, слишком пьяный — как казалось, — чтобы понимать, что он сделал. Больше того, внезапно рядом оказалась Трикси, встревоженно посмотрела на меня и нежно улыбнулась ему:

— Томми обидел тебя, Оул? Да? Что ты ему сказал, Томми?

— Не-а. — Усмехаясь, он отмахнулся от нее. — Мы с Томми приятели, верно, Томми? Просто болтаем себе по-дружески. Принеси нам еще виски и оставь нас.

— Все верно, Трикси, — подтвердил я. — Принеси нам еще выпить и уходи. Мы с Оулом отлично ладим.

Трикси, сомневаясь, посмотрела на нас, не зная, то ли улыбаться, то ли сердиться. Но принесла нам еще виски и пива, после чего удалилась. И опять мы осушили кружки одним глотком.

То, что последовало за тем, произошло слишком быстро, но нужно учесть, что я уже порядком выпил, к тому же почти ничего не ел весь день. Мне показалось, что по моему позвоночнику промчалась молния, которая взорвалась у меня в мозгу, и на какую-то долю секунды я потерял сознание, а когда пришел в себя, Оул вернулся к своим жалобам:

— Так я думаю, что я слишком хорош для него и Трикси? Считаю, что они просто шваль, да? Что ж, тогда все в порядке. Если мне нравится так думать, то...

Он снова взмахнул своей могучей ручищей и со всей силой заехал мне в ухо.

Трикси, конечно, сразу подбежала к нам. Но я дружески улыбнулся Оулу, а он усмехнулся мне пьяной улыбкой, по-прежнему невинной, так что Трикси успокоенно вернулась к своему столику.

Кто-то принес нам еще виски. На этот раз мы пили медленно, настороженно следя друг за другом. Однако я не был уверен в его состоянии и намерениях. Вполне справедливо я полагал, что он понимает, что делает, и делает это намеренно, заранее все продумав. Уверенный, что я пойду на все, чтобы не огорчать Трикси, он собирался сидеть здесь и исподволь избивать меня до бесчувствия.

Таков был его план, думал я. Но я не был полностью в этом уверен, а без абсолютной уверенности в подобном месте мне нельзя было восставать.

Тяжелые кружки были еще раз наполнены и опустошены. Я исподтишка поставил свою кружку на край стола, а оттуда перетащил ее в карман. Оул старательно облизал губы и снова принялся за свою излюбленную тему, тогда как его рука вновь начала постепенно подниматься.

Вот она взлетела вверх и опустилась — на мое ухо, уже в третий раз.

К этому моменту мы уже стали центром внимания всего зала, среди которых был и владелец заведения. Так что, пока Трикси, уверенная в наших дружеских отношениях, оставалась в своей компании, нам нанес визит вышибала.

— Что здесь происходит? — мрачно осведомился он. — Если вы, ребята, хотите подраться, выходите на улицу!

— Драться? — недоуменно переспросил я. — На улицу? Ты хочешь выйти на улицу, Оул?

— Только не я, — сказал он ясно и совершенно четко. Затем, вспомнив о своей роли, заплетающимся языком пробормотал: — Мы же старые дружки, мистер. Что это еще за болтовня о драке?

Вышибала сердито посмотрел на нас, пожал плечами и ушел. Я отодвинул стул.

— П-прости, я на минутку, старина, — отмахнулся я. — Только схожу в туалет.

— К-конечно. — Он пьяно качнул головой. — Я как раз... Эй, а где твоя кружка?

— Наверное, официантка унесла, — сказал я. — Закажи нам еще выпить, пока я хожу.

Я прошел в мужской туалет. Забравшись на отвратительно грязную раковину, отодвинул задвижку и распахнул узкое оконце. Потом спустился вниз, снял с себя носок и засунул в него кружку. Завязав свободный конец носка, я опустил его в карман и вернулся к нашему столику.

Очевидно, Оул был уверен, что я не вернусь, и теперь, увидев меня перед собой, смиренного и спокойного — как подсадная утка, — он едва смог скрыть злобное удовлетворение. Ситуация вполне соответствовала его типу сводника — он мог сколько угодно колотить кого-то, не опасаясь получить сдачи. Поставив свою кружку и не дожидаясь, когда я допью свою, он начал готовиться к четвертому удару.

Я вытащил носок из кармана и стал ждать.

Он вскинул руку и начал опускать ее мне на голову. Я взмахнул носком.

Он увидел его и попытался увернуться. Но мой тяжелый снаряд попал ему сбоку по голове, и тяжесть удара совпала с его нырком, так что он, спотыкаясь, полетел по комнате, пока не распластался.

Он упал на столик, за которым сидело четверо рабочих-нефтяников со своими подружками. Но на этом, счастлив заметить, его путешествие не закончилось. Залитые виски и пивом, осыпанные осколками стекла, разъяренные люди бросились на него с кулаками, причем женщины не отставали от мужчин. Они подняли его на кулаки и завертели его там, как тряпичную куклу. И Оул пролетел по воздуху через всю комнату и с оглушительным воем врезался в стену.

Это был потрясающе замечательный скандал с Оулом в центре внимания, но мне не пришлось от души им насладиться. Ко мне уже пробирались владелец заведения и вышибала. А также Трикси, вращавшая кувшинами из-под пива в каждой руке. Я ринулся в туалет и сбежал через окно.

Я мчался по темным улицам, размышляя, не пора ли мне смыться и из самого города, хотя бы на время. И к тому моменту, когда я добрался до пансиона, я уже принял решение.

Я переговорил с Джиггсом и Шорти, после чего мы посоветовались с нашим хозяином. Он великодушно позволил нам забрать одеяла с наших кроватей и даже дал взаймы пять долларов. И рано утром мы уже катили в товарняке на юг.

Глава 15

Джиггс ухватился за верхнее соединение обсадной трубы и уперся ногами в пол буровой установки. Он раскачивался всем телом взад-вперед, затем остановился и нахмурился.

— Ну, — волнуясь, спросил Шорти, — в чем дело? Все ведь так, как я и говорил, верно?

Джиггс с сомнением покачал головой:

— Попробуй ты, Джим. И скажи, что ты об этом думаешь.

Я ухватился за трубу — здесь, над скважиной, она была диаметром в двадцать четыре дюйма — и попытался ее раскачать. Потом отошел, избегая смотреть в глаза своим друзьям.

— Черт, в чем дело? — закипятился Шорти. — Да что с вами, ребята? Уж не хотите ли вы сказать, что трубу схватило намертво?

— Ну, — нерешительно отозвался Джиггс, — может, ее и не зацементировали...

— Конечно нет! Какой смысл заливать цемент в неработающую скважину?

— Но ее так заклинило, как будто там полно цемента. Не знаю... Боюсь, мы даже не сможем... — Он замолчал, и на мгновение нависла гнетущая тишина. — Боже мой! — наконец сказал он. — В чем же все-таки дело?

Шорти посмотрел на нас, и мы отвели взгляды. Он заговорил умоляющим тоном:

— Да нет, ребята, послушайте! Ее просто засосало всякой грязью и удерживает внизу. Что же вы хотите, когда прошло столько лет!

— Наверное, — тяжело вздохнул Джиггс. — Скорее всего, оно так. Было бы даже смешно, если бы она легко подалась.

— Ты тоже так думаешь, Джим? — Шорти взволнованно смотрел на меня. — Тоже считаешь, что это всякие там наносы и грязь?

— Еще бы, — сказал я. — Мы насадим на нее колесо, и она выскочит как миленькая.

— Конечно, — повторил Джиггс. — Куда она денется!

Я был почти уверен, что из этого ничего не выйдет, да и он тоже. То же самое думал и Шорти. Наверное, ему удалось немного раскачать трубу во время своего первого приезда, но он должен был понять, что ее что-то крепко удерживает на глубине нескольких сот футов под землей. Он обманывал себя, лелея практически безосновательную надежду, пока она не превратилась в уверенность. А теперь, когда мы прибыли на место, нам не оставалось ничего другого, как действовать.

В молчании мы убрались в инструментальном сарае и расстелили на земле одеяла. Мы развели костер и подвесили вскипятить воды в котелке из-под консервов. Владелец земли выдал нам аванс продовольствием — почерневшие бобы (пятьдесят фунтов), кукурузную муку (пятьдесят фунтов), кофе, соленую свинину и другие припасы. Во всяком случае, пока мы здесь долбаемся, голодать нам не придется.

Мы были в пути три дня, пройдя пешком последние тридцать пять миль. Но, несмотря на страшную усталость, в ту ночь не могли заснуть. Мы были слишком встревожены и разочарованы. При первых признаках рассвета мы уже пили кофе, а через пять минут принялись за дело.

Нам предстояло проделать уйму работы. Главное, буровая установка и инструменты были в нормальном состоянии, но давнишний подрядчик оставил все в беспорядке, а время, этот вандал, превратило беспорядок в полный хаос. Тысячефунтовые бревна утонули в грязи и слиплись. Разбитые катушки с проводами были бесконечно запутаны, напоминая гордиевы узлы. Двадцатифутовый стержень — тонны прочной стали — был защемлен. Балансир опрокинулся в гнездо приводного ремня. Кроме того... Но бог с ним! Нужно знать буровую установку и всю терминологию, чтобы оценить все повреждения.

Однако первым делом нам нужно было подумать не об установке, а о насосе, чтобы качать воду из расположенного неподалеку колодца. Какое-то время мы могли таскать для себя воду из дома фермера, но, для того чтобы запустить бойлер, требовались тысячи галлонов воды в день. Мы опустили в колодец насос на веревках, оттерли наждачной бумагой его двойные пистоны и смазали его подшипник своим единственным и бесценным куском баббита. Потом заполнили бак из драгоценного запаса бензина, который выдал нам фермер. И через каких-нибудь семь-восемь часов возни с заводной ручкой проклятая штуковина заработала.

Мы сразу повеселели. Когда ты не имеешь доступа к воде, а потом вдруг получаешь его, у тебя сразу поднимается настроение. Мы все помылись, а потом промыли бак и трубы бойлера. С помощью инструментов, которые одолжил нам фермер, мы принялись пилить бревна, которые сложили штабелем перед печкой бойлера, чтобы колоть их на дрова. Закончив с этим, мы смогли приступить к буровому станку.

Дело в том, что в буровом оборудовании нет легких частей. Все они весят сотни и тысячи фунтов. Это означает, что перемещать их можно только с помощью механизмов — лебедок и кранов. А нам нужно было многое растащить со станка, прежде чем пустить пар в установку. Следовательно, все предстояло делать вручную, а поскольку наших рук просто не хватало... Так вот, я не в силах объяснить, каким образом мы получили необходимую помощь. Могу только рассказать об этом.

Мы безнадежно пытались сдвинуть с места какую-то громадину, когда вдруг со всех сторон из зарослей появились мужчины. Это были чернокожие и белые, издольщики и арендаторы. Одетые в лохмотья бедняки, выглядевшие еще более жалко, чем мы сами, если это возможно; тощие как скелеты, благодаря недоеданию, малярии и глистам. Помогать явилось как раз то количество людей, которое требовалось на этой операции, — не больше и не меньше. Они не ожидали никакой платы за помощь и даже удивились и смутились, когда мы стали их благодарить. Как только неотложное дело было закончено, они исчезли.

Это было невероятное явление, подобного которому я не встречал нигде, кроме как в этой «затерянной стране» в глубине Юга. Телефонная связь здесь отсутствовала, а ведь многие из наших помощников приходили издалека. Как ни казалось это невероятным, нам приходилось согласиться с фактом, что эти люди каким-то непостижимым образом узнавали о нашей нужде в помощи до того, как она возникала. Они знали, что мы собираемся делать, до того, как мы за это принимались! Мы начинали работу с утра, и перед нами вставало так много задач, что мы не знали, за что приниматься. Или, например, мы начинали делать одно, а затем переходили к другому. В любом случае, едва наступал момент, когда нам требовалась помощь, она всегда появлялась, и в нужном объеме.

В противоположность Джиггсу и Шорти, я не мог смириться с этим непонятным феноменом, заявив, что-де «просто у них так принято». Таков уж странный склад моего ума, который заставляет меня ломать голову над каждой загадкой, как будто от разгадки зависит вся моя жизнь. Поэтому я приставал к нашему другу фермеру каждый раз, когда он появлялся поблизости. И хотя я так и не добился полного объяснения, кое-какое представление все же получил.

Я никогда не узнал, «каким образом» они узнавали, что нам нужна помощь. Но «для чего», используя тамошний диалект, мне стало ясно.

Это произошло месяца через полтора после нашего приезда сюда. Мы заканчивали расчищать буровую платформу, стаскивая с нее кое-какое легкое оборудование, а фермер стоял неподалеку и наблюдал за нашей возней. Вдруг он коротко попрощался с нами, спустился с платформы и направился к зарослям. Я спросил, куда он идет.

— К Лью Уильямсу. — Он смущенно остановился. — Пойду помогу ему выгрести землю из подвала. И нужно будет закрепить большую балку на месте после обвала.

Я спросил, когда произошел этот обвал. Он что-то неразборчиво пробормотал, явно избегая отвечать на вопрос.

— Но это еще не произошло, верно? — догадался я.

— Я этого не говорил, — промямлил он. — Просто сказал, что пойду ему помочь.

— Но как вы все об этом узнаете? — спросил я.

И он неловко покачал головой: он не знает, не может объяснить; ему не хочется говорить об этом.

— Если вы знали, что в погребе произойдет обвал, почему же не предупредили Лью? Он смог бы предотвратить его.

— Нет, — просто ответил он, и его лицо немного просветлело. — Он не смог бы этого сделать. Это то, что должно произойти.

— Значит, вы действительно об этом знаете, — сказал я. — Вы только что это признали. Но каким образом?

Он еще больше смутился и старался увернуться от моих расспросов, а тем временем мои друзья уже звали меня к работе. Но я продолжал донимать его, и его врожденная вежливость не позволила ему сказать мне то, что следовало бы, а именно: «Занимайся своим делом и оставь меня в покое».

— Послушайте, приятель, — пробормотал наконец он. — Я не могу... Я просто не знаю, как...

— Ну постарайтесь, — подталкивал я его. — Скажите это своими словами. Откуда вы все здесь знаете, что человеку нужна помощь?

Он в затруднении уставился на свои рваные башмаки с отставшей подошвой, потом огляделся вокруг, затем поднял глаза к бледному хмурому небу, возможно в поисках Бога, который навсегда отвернулся от его народа.

— Должны знать, — тихо проговорил он.

На этом он свои объяснения закончил.

И этого было достаточно.

Убрав с машины всякий металлический лом, мы за считанные часы закончили остальную очистку при помощи механизмов. Весь остаток дня мы провозились, прикрепляя тросы к обсадным трубам и натягивая их на блоки, и на следующее утро приготовились к великому событию.

Поскольку скважина была очень глубокой, трубы для подачи пара были широкими, благодаря чему могли выдерживать очень высокое давление. И бойлер был приспособлен для этого, чему очень радовался Шорти. Он имел мощность в сто двадцать пять фунтов давления (предохранительный клапан устроен у этой отметки), и такой мощности было достаточно, чтобы стронуть с места поезд длиной в целую милю. Тем более ее должно было хватить, чтобы выдернуть из глубины трубу... если она вообще могла сдвинуться.

Я начал с водомерной трубки на отметке «три», постепенно открывая клапан форсунки. Первых пятнадцати или двадцати фунтов давления достичь было тяжело, но затем, когда я включил воздуходувку, которая работала от пара, давление стало подниматься значительно быстрее. Шорти и Джиггс перешли на буровую установку и приготовились. Когда пар достиг семидесяти пяти фунтов, я крикнул им — пора!

Шорти принялся управлять подъемным механизмом. Джиггс внимательно следил за тросами и блоками. Ворот заскрипел, когда трос натянулся. Растяжки из тросов низко загудели. Затем округу огласил звук, напоминающий стон громадного чудовища, перешедший в высокий, режущий ухо визг, — и колесо завертелось в приводном ремне, не встречая сопротивления.

Мы сняли приводной ремень, стянули его потуже с помощью нахлестки и снова поставили на место. Нужного результата мы опять не получили: вращательная энергия не передавалась подъемному механизму.

Пораскинув мозгами, мы обтянули колесо кусками старого ремня. На этот раз приводной ремень плотно прилегал к колесу и не соскальзывал. Но когда Шорти дал девяносто фунтов давления, толстый восьмидюймовый трос лопнул, как нитка.

Мы приспособили два троса вместо одного. И когда давление достигло полной мощности в сто двадцать пять фунтов, так что предохранительный клапан пронзительно засвистел, Шорти начал работать с трубой — сначала ослаблял тросы, а затем натягивал их с помощью всевозможных средств.

Так продолжалось два дня, в конце которых нам пришлось сделать перерыв, чтобы заготовить дрова. Труба так и не сдвинулась с места. Джиггс мрачно заявил, что и не сдвинется.

— Я не сержусь, чего там, — сказал он Шорти. — Конечно, ты должен был знать, что эту трубу не выдержишь, и нечего было тащить сюда нас с Джимом...

— Ее можно вытащить. — Шорти покраснел. — Попробуем подсоединить четыре троса.

— А что толку? Эти два и так могут потянуть любой вес.

— Вот увидишь, — мрачно сказал Шорти. — А если не хотите помогать, то и не надо. Я сам все сделаю.

Естественно, мы и не собирались оставлять его один на один с такой тяжелой работой. Так что мы накололи дров и натянули два дополнительных троса через блоки и вниз к упрямой трубе. Потом Шорти велел сделать двойные оттяжки бура — по два троса на каждый, которые у нас теперь были.

Мы спросили зачем. Он нахохлился, не желая вдаваться в подробности. Бур нужно укрепить двойными оттяжками, а если не хотите, то и черт с вами.

Заинтересованные, мы с Джиггсом принялись помогать ему.

— Ну как? — спросил Шорти, когда все было сделано так, как он хотел. — Думаете, этот ворот будет держать? Вы считаете, что, если мы направим весь пар, какой только сможем получить, он выдержит?

На это мог быть только один ответ — конечно, выдержит. Казалось невероятным, чтобы он сорвался.

— А эти четыре троса? Думаете, они выдержат — тросы из толстой стали в три с половиной дюйма?

Да, кивнули мы, тросы тоже выдержат. Они тоже не сдадутся, как и ворот. Но...

— К чему все эти вопросы? — сердито спросил Джиггс. — Ворот и эти тросы выдержат давление пара от трех таких бойлеров, как наш. Они выдержат четыреста фунтов давления и даже не почувствуют. Но у нас лишь один бойлер, который дает только сто двадцать пять фунтов, так что...

Шорти отошел, не слушая Джиггса. Мы последовали за ним к бойлеру. Он залез на дверцу топки, прижался к бочке бойлера, достал из кармана кусок проволоки и накрепко закрутил предохранительный клапан.

Не будучи профессиональным нефтяником, я не сразу понял смысл этого поступка. Но лицо Джиггса побледнело под загаром.

— Ты что, с ума сошел? — закричал он, когда Шорти спрыгнул на землю. — Как ты думаешь, почему его поставили на отметке в сто двадцать пять фунтов? Потому что бойлер взорвется, если не выпустить пар!

— Ничего, не взорвется, — угрюмо возразил Шорти. — Они испытывают такие штуки при высоком давлении. Если отметка установлена на ста двадцати пяти, значит, он выдерживает давление в сто семьдесят пять и даже в двести. Во всяком случае, некоторое время может его держать.

— Да, но сколько времени конкретно? И откуда ты знаешь, что он приспособлен для двухсот фунтов или даже для трехсот? Измерительный прибор показывает только сто двадцать пять.

— Давление не поднимется больше двухсот. Здесь просто недостаточно мощности огня и воды.

— Что ж, — сказал Джиггс, — лично я не намерен торчать рядом с бойлером, если он разведет пары до ста пятидесяти фунтов...

Он повернулся и посмотрел на меня. И Шорти тоже. По их лицам было ясно, что решение зависит от меня. Ведь сами-то они находились на установке, которая располагалась в семидесяти пяти ярдах от бойлера. Если он взорвется, то именно меня (вернее, то, что от меня останется) отнесет взрывом в соседний штат.

Я колебался... Мы вложили в это дело почти двухмесячный труд, и страшно было подумать о том, чтобы вернуться в Оклахома-Сити с пустыми руками. Но разумеется, я предпочитал вернуться с пустыми руками, чем вообще не вернуться.

— Не хочу просить тебя, Джим, — нарушил молчание Шорти. — Но, ей-богу, я думаю, что это не так уж опасно. Тебе не нужно будет торчать рядом с бойлером... очень долго. Только прогони эту стрелку, показывающую давление, целый круг, пока она снова не укажет на ноль; тогда загрузи до отказа топку и беги в кусты. Подальше.

— Понятно. А если он в это время взорвется?

— Ладно, — уныло развел он руками. — Я же не настаиваю.

— Так или иначе, но пара не хватит.

— Мне его хватит, Джим! Он будет держать давление с полчаса или даже дольше. А мне только этого и нужно, чтобы раскачать трубу.

— А ты и впрямь веришь, что она сдвинется?

— Господи, она должна сдвинуться! — выкрикнул он. — Когда на нее обрушится вся эта энергия, ей некуда будет деваться, даже если она зацементирована. Ворот и тросы выдержат, так что трубе придется ползти вверх!

Джиггс почесал в затылке и сказал, что, кажется, первый раз в жизни Шорти дело говорит. Я не был в этом так уверен, но, поскольку они ждали, глядя на меня, я чувствовал, что должен как-то покончить с этой неопределенностью.

— Ладно, — сказал я. — Думаю, я делаю ужасную ошибку, но будь по-вашему!

Мы вытащили из бойлера дрова, вычистили жаровую трубу и вымели из топки весь пепел до последней пылинки. На следующее утро, пока Джиггс с Шорти заканчивали проверку крепления, я развел огонь.

Стрелка указателя давления неуклонно двигалась к точке взрыва. Она миновала ее со зловещим кряхтением и пошла дальше, возвращаясь к отметке «ноль». Уже в эту минуту мне следовало бы сбежать; в жизни ничего не хотелось так отчаянно. Но сначала требовалось как следует набить топку дровами, а золы набралось так много, что там не нашлось бы места даже для спички.

Я распахнул дверцу и начал бешено орудовать кочергой. Затем бросился к заготовленному топливу. Я запихивал в топку дрова, заталкивал их туда изо всех сил, пока они не стали высовываться наружу. А потом включил на полную мощность воздуходувку, открыл до упора насос для воды и пустился наутек.

Достигнув безопасного места в кустах, тяжело дыша, я бросился на землю.

Шорти открыл пар.

Он несколько раз потряс трубу, потом внезапно ослабил натяжение тросов. Затем уперся ногами в платформу, вытянул, насколько мог, рычаг и держал его в этом положении.

Оттяжные тросы гудели от напряжения. Затем начали выть. Послышался мощный треск дерева, и все механизмы начали визжать, стонать и свистеть. Этот шум все нарастал, затем постепенно затих. Напор пара ослаб.

А проклятая труба не сдвинулась ни на дюйм.

В тот день я трижды разводил огонь, каждый раз задерживаясь у котла чуть дольше перед тем, как убежать. Ничего не помогало. Может, по всем законам физики труба должна была полезть наверх, но, видимо, нам попалась незаконопослушная труба.

Я сказал Шорти, что мы только попусту тратим время. Он кисло возразил, что я ошибаюсь.

— Мне просто не хватает пара, Джим. Дай только мне достаточно пара, и эта труба пойдет как миленькая.

— Что ты называешь достаточным? — возмутился я. — Как я могу дать еще больше пара?

— Ну, есть у меня одна идея. Сегодня вечером я ее как следует обмозгую, а завтра мы попробуем.

На следующее утро он встал раньше нас, и, когда на рассвете, дрожа от холода и зевая, вышли мы с Джиггсом, его изобретение было уже готово. Это была механическая топка, собранная из обрезков трубы и листового железа. Под наше угрюмое молчание он объяснил, как она действует. Потом вдруг бросил на меня короткий взгляд и резко отвернулся от новоизобретенного приспособления.

— Ладно, Джим, забудь о нем. Давайте собираться, и уходим, и черт с ней, с этой трубой!

— Нет уж, надо попробовать, — заупрямился я. — Если мы и с этим ничего не добьемся, то это уже будет не моя вина.

— Ты уверен, что хочешь испытать ее? Понимаешь, что тебе придется делать?

— Просто умираю от желания попробовать, — не очень ласково сказал я. — И наверное, именно это меня и ждет.

Мы позавтракали. Шорти и Джиггс пошли к скважине, а я стал снова разводить огонь.

Давление пара росло. Я включил воздуходувку и начал усиливать огонь. Стрелка измерителя давления дошла до ста двадцати пяти; затем завершила круг и задрожала на нуле. Я открыл дверцу и стал одной рукой выбрасывать наружу золу, а другой подкидывать дрова в топку.

Наконец вся зола была убрана, а топка до отказа забита дровами. Я придвинул стокер к дверце и загрузил и его дровами.

Было холодно — промозгло и сыро, что характерно для южных равнин, а я работал раздетый до пояса. И, несмотря на это, я буквально истекал потом. Он ручьями бежал по телу, и мне казалось, что ступни плавают в башмаках, — наверное, отчасти от страха. Но по меньшей мере наполовину — от невероятного жара. Если бы я не потел так сильно, думаю, обгорел бы.

Бока бойлера начали нагреваться и приобрели угрожающий розовый оттенок. Розовый перешел в красно-вишневый, затем постепенно в ярко-алый. Через заклепки со зловещим свистом вырывались струйки пара.

Одному Богу известно, какое давление образовалось внутри бойлера. Но пар должен был держаться, а стокер уже практически опустел. Бушующее пламя пожирало дрова, как будто они были бумажными.

Я непрерывно подбрасывал топливо и разгребал золу, ослепший от усталости и пота, от страха почти ничего не ощущая. Бойлер начал подрагивать и вибрировать, но я не останавливался. И наконец я добился того, что требовалось Шорти. Колосники были чистыми, топка набита до отказа, стокер тоже загружен. И все это в одно и то же время. Было столько пара, сколько он хотел получить, и пар держался.

Шатаясь, я отошел от рдеющего, вибрирующего чудовища. Взобрался на пригорок и, задыхаясь, рухнул на траву.

Внизу, у буровой установки, Шорти прижал длинный рычаг к тросам.

Он был горячим — даже он стал горячим. Обжегшись, Шорти вскрикнул и заплясал на месте от боли. Затем, схватившись за рычаг тряпкой, вытянул его на всю длину. И Джиггс прижал его там ломом. После этого они отступили назад, Джиггс посмотрел вверх на вышку — опасаясь, не появились ли трещины; Шорти не спускал глаз с трубы.

Нарастая, послышался уже знакомый нам шум и угрожающий треск, но в десятки раз громче, чем при предыдущих попытках. Оттяжки скрипели; дерево и металл стонали, как будто их терзали. Шум и грохот выросли до непереносимого визга, который, казалось, пронизывал всю твою плоть и кости. А затем вдруг все затихло.

Каждая молекула оборудования была натянута до предела. В них больше не было эластичности, не было места для трения или удара, поэтому и наступила тишина. Единственным звуком был свист пара.

Подо мной задрожала земля, кусты и деревья начали раскачиваться и взмахивать ветвями. Словно завороженный, я ждал, наблюдая. Я слышал об этом всю жизнь, а сейчас увидел воочию: поразительное столкновение непобедимой силы с неподвижным объектом.

Из забытья меня вывел резкий окрик Шорти. Я вскочил и побежал вниз.

— Она пошла, Джимми! Труба движется! Дай мне только еще немного пара!

— Ненормальный! — Я едва не потерял дар речи. — Ни за какие блага не подойду к этому бойлеру...

— Давай, Джим! Еще немного, слышишь! Ой!..

Джиггс бросился на него, как нападающий в футболе, сбив его с ног на пол платформы. И в то же мгновение столкнул нас на землю.

— Бегите, черт вас побери, спасайтесь! Труба... Она...

— Пошел к черту, Джиггс! — Шорти попытался вернуться обратно. — Просто труба начала подниматься, и если Джим...

— Черта с два она поднимается! Она разрывается!

— Как это — разрывается? Черт, но этого не может... А-а-а! — заорал Шорти и бросился в кусты. Потому что, как это ни было фантастично, труба действительно разрывалась.

И внезапно она лопнула.

Она вылетела из скважины — около сорока футов «неразрушимой» стали толщиной в двадцать четыре дюйма. Как гигантское копье, она пролетела через буровую вышку, снеся верхний блок, вытолкнув тяжелый механизм и блоки высоко вверх. А потом, удерживаемая прикрепленными тросами, она задергалась из стороны в сторону и снова устремилась к земле.

Она рухнула на станок, разбив в щепы оттяжки и скрепы, превратив буровую платформу в раскачивающуюся развалину. Она с оглушительным грохотом упала на механизмы... и они перестали быть таковыми. Из мешанины перепутанных труб били струи пара, густой пеленой милосердно прикрывая от нас жалкие руины. Когда он рассеялся, мы побрели вниз.

Спасать было нечего. Установка была полностью и безнадежно разрушена. Во всяком случае, мы поняли главное: трубу невозможно выдернуть из земли.

Мы не смели заговорить, боялись расплакаться, какими бы закаленными и грубыми людьми ни казались. Наш друг фермер воспринял катастрофу гораздо более философично.

— Я ничего не потерял, — сказал он, потчуя нас на прощание жареной крольчатиной. — Я ведь ничего и не имел.

Глава 16

В то лето я получил за свои рукописи от разных издательств несколько чеков на небольшие суммы, а маме перепало скромное наследство. Она и Фредди приехали в Оклахома-Сити и привезли с собой мою жену и ребенка, и все вместе мы направились дальше, в Форт-Уэрт в Техасе. Папа получил там какую-то работу. Вскоре после нашего приезда и я устроился привратником в одной гостинице. На мне лежала обязанность встречать клиентов и отгонять их машины на автостоянку. Это место оказалось едва ли не самым плохим из всех моих занятий.

Я работал по двенадцать часов все семь дней недели, без выходных. И получал-то всего четырнадцать долларов минус произвольные вычеты в размере от двух долларов и больше. Даже при существовавших в то время низких ценах этого недельного заработка едва хватало, чтобы прокормить семью из трех человек.

За всю смену мне не разрешалось даже присесть, не говоря уже о перерыве для отдыха. Конечно, я мог пойти перекусить или сходить в туалет, но если за время моего отсутствия подъезжал гость, то его расходы за парковку автомобиля вычитались из моего заработка. Однажды я был вынужден заплатить по счету одного джентльмена девять долларов из своих двенадцати, после чего предпочитал вообще не покидать свой пост.

Пропуск перерыва на ленч не очень меня огорчал, все равно мне не на что было покупать еду. Но бесконечное стояние на тротуаре и вынужденное игнорирование природных потребностей организма превратились в настоящее мучение. Пожалуй, закончу рассказ об этой работе: мне никогда не нравилось вспоминать о столь мучительном периоде жизни.

Откладывая по нескольку пенни, я сумел скопить достаточную сумму, чтобы взять напрокат пишущую машинку и приобрести кипу бумаги. Я обошел множество деловых издательств и получил несколько заданий. Мама и Фредди занимались сбором необходимых мне материалов. А я писал по результатам их опросов очерки в «свободное» время. От очерков на темы бизнеса я постепенно перешел к более прилично оплачиваемым репортажам о преступлениях. И через год с небольшим смог оставить работу привратника. На всю жизнь у меня остались напоминания о ней — опухающие суставы и, что гораздо серьезнее, ослабленные почки.

Долгое время я испытывал свойственное молодым людям восхищение настоящими техасцами, но мне не удавалось соответствовать высоким нравственным требованиям Техаса. Теперь же, по прошествии многих лет, когда я стал разъезжать по всему штату в поисках криминальных случаев, казалось, появились кое-какие признаки моего совершенствования или это произошло с исконными техасцами. Я прекрасно ладил с ними, и в свою очередь они относились ко мне по меньшей мере терпимо. Я уже почти укрепился в уверенности, что сумею установить прочные дружеские отношения с этими славными ребятами, когда однажды в Далласе мне дали понять всю безосновательность столь приятных надежд.

Историю о каком-либо преступлении нельзя продать журналу без фотографий, и я решил, что мне необходимо обзавестись знакомством с фотокорреспондентами. Они имели доступ к моргам, куда вообще чрезвычайно трудно пробиться, и ничего за это с меня не требовали. Мы становились старыми приятелями — старыми техасскими приятелями, выпив несколько рюмок, после чего даже речи не заходило о том, чтобы оказывать друг другу платные услуги. Правда, напитки, которыми я их угощал, и постоянно одалживаемые им небольшие суммы пробивали довольно угрожающую брешь в моем бюджете, но, помня о великодушии моих «старых приятелей», я закрывал на это глаза.

Так вот, после одной из таких поездок за фотографиями с одним из таких «старых приятелей», во время которой мы уничтожили кварту виски и приступили ко второй, он предложил посетить участниц самой древней на земле профессии. Я нерешительно отказался. Тогда он попросил одолжить ему денег.

— Дай мне взаймы пару долларов, Джим, старина. Больше и не нужно. А ты можешь подождать в холле и выпить в свое удовольствие.

— Но... Хэнк, старина... у меня нет двух долларов... то есть двух баксов, — сказал я. — Я их истратил... Взял и потратил все деньги на эту последнюю бутылку виски.

— У тебя что, вообще нет денег?

— Ну, вот только сорок пенсов, и все.

— Так давай их мне. Пойду поставлю на девчонку. Я чувствую, что мне повезет.

— А если нет?

— Что ж, тогда как-нибудь обойдусь. А что еще делать?

Я пробормотал, что, по-моему, это не очень этично.

— Ты думаешь, Хэнк, стоит это делать? Ведь если не повезет, ты не сможешь ей заплатить, ты обманешь ее.

— Подумаешь! — презрительно фыркнул он. — Зато я преподам ей очень ценный урок. Не говоря уже о том, сколько это будет ей стоить в будущем!

Я пошел с ним, а он поставил сорок центов на девушку и выиграл.

Это была громадная, обрюзгшая женщина, уже пережившая расцвет юности. Точно сказать не берусь, как давно это с ней случилось, но смею предположить, что, какой бы древней ни была эта профессия, она была одной из ее основательниц.

Проклиная свое везение, она отвела моего друга в комнату и захлопнула дверь. Я уселся на скамью, заказал себе большую порцию виски и принялся рассматривать фотокамеру. Потом закурил и заказал еще одну порцию, за которой последовал очередной стаканчик. Мой интерес к фотоаппарату не ослабевал.

И тут мне в голову пришла идея, показавшаяся великолепной.

Осторожно пройдя по коридору, я тихонько повернул ручку и слегка приоткрыл дверь комнаты, где скрылись мой приятель с матроной.

Затем медленно поднял и нацелил объектив.

Не знаю, была ли эта дама чужда условностей, была ли ее поза продиктована прихотью или профессиональной необходимостью. Во всяком случае, она стояла на коленях поперек кровати, повернувшись кормой к моему другу, и томно глядела вниз, на ночной горшок.

Сообразив, что мне понадобится вспышка, я повернулся, чтобы сбегать к скамье.

При этом я случайно скрипнул дверью.

Женщина испуганно обернулась. Какое-то мгновение она тупо смотрела на меня. Затем, задыхаясь от злобы, открыла рот и выдала истошный крик ярости. Этот рев закончился свистящим плеском, когда ее вставная челюсть выскочила и упала в горшок.

Соскочив с кровати и прикрыв рот рукой, чтобы мы не видели ее в неприличном виде, она рыкнула моему приятелю — мол, одевайся и убирайся ко всем чертям. Я помчался за ним вниз по лестнице.

— Джим, — сурово сказал он, тяжело дыша и застегивая рубашку, — Джим... мы с тобой... мы больше не друзья.

— Ну, — сказал я, — не нужно так серьезно все воспринимать, Хэнк, старина. Давай вернемся в отель, и я достану тебе пять долларов. Ты сможешь пойти в хорошее заведение.

— Нет, сэр, — твердо заявил он, — я больше и цента у вас не займу, даже если мне больше не к кому будет обратиться. Я считал тебя, Джим, своим другом...

— Так оно и есть, Хэнк.

— Своим техасским приятелем.

— Верно, я уже давно здесь живу, — подтвердил я.

— Но ты не техасец. — С мрачным удовлетворением он покачал головой. — Сколько бы техасец ни выпил, он ни за что не станет подглядывать за парнем, когда тот с женщиной. Джим, ты не... ты без... без... — Он еще немного позаикался и наконец выпалил это ужасное оскорбление.

Из всех моих критиков он был единственным, кто назвал меня... бессмертным![2]

Глава 17

Весной 1936 года мне стало известно о прославившемся начальнике полиции из небольшого городка Оклахомы. Я запросил журнал и получил согласие на очерк. Я съездил к нему. Оказалось, он вполне соответствовал ходившим о нем слухам, и даже больше. Он совершил так много славных подвигов, что их хватило бы на целую серию очерков. Я сообщил об этом издательству, и они снова одобрили замысел.

Конечно, они не обещали мне наверняка приобрести эту серию очерков. В издательском деле почти не бывает безотзывных обязательств. Но они считали, что может получиться очень привлекательный сериал, и с удовольствием посмотрели бы его. Мне и этого было достаточно.

Мы с семьей переехали в Оклахома-Сити (предстояло провести много времени в судебных архивах столицы штата). Там я и писал свои очерки, наезжая в городок, где жил этот полицейский, и беседуя с ним. Работа была очень долгой и изматывающей. За три месяца посещений архива и поездок к герою очерков я почти истратил мои скудные финансовые запасы. Однако я не сильно беспокоился. У меня набралось материала на сорок тысяч слов на самую интересную криминальную историю. Если вычесть оплату фотографов, я должен был получить за нее около двух тысяч долларов, а тогдашние две тысячи равны шести или восьми тысячам нынешних.

Я был в прекрасном настроении, когда сел в автобус, направляясь к моему герою. Я знал, что легко получу у него одобрение моего труда, а как только мы уладим эту формальность, работу можно будет считать законченной. Правда, чек я получу не раньше чем через две недели, но это не страшно. Я мог заложить свою пишущую машинку и на полученные деньги как-нибудь перебиться эти две недели.

Я прибыл на место назначения. Мечтательно улыбаясь, я поднялся в полицейский участок. Две тысячи долларов — ничего себе! И так кстати! Мы с женой могли бы приобрести собственный домик для второго ребенка, которого тогда ждали.

Итак, я вошел в участок, расплываясь в улыбке, как дурак. И через некоторое время вышел оттуда, пошатываясь, настолько потрясенный и разбитый, что едва не свалился с лестницы. Мои очерки оказались ничего не стоящими. Ни один журнал в мире не примет их даже в качестве подарка. Потому что все сорок тысяч слов расписывали моего начальника полиции как образцового служаку — человека безупречной честности, целиком преданного своему долгу. И все это оказалось ложью. Он лгал многие годы, и наконец-то эту ложь пресекли, вывели оборотня на чистую воду.

Я подошел к мусорному контейнеру и швырнул в него толстую, тщательно подготовленную рукопись. И сел в автобус, который повез меня в Оклахома-Сити.

Шеф полиции — и глава шайки грабителей, охватывающей несколько штатов и занимающейся угоном автомобилей! Шеф полиции — заключенный в собственную тюрьму! Смешнее ничего не придумаешь, но мне почему-то не хотелось смеяться.

Вернувшись в Оклахома-Сити, я обрушил эту новость на мою бедную жену. На следующее утро, заложив пишущую машинку, я начал искать работу. Мне позарез нужно было найти хотя бы временную. Профессия свободного журналиста, как и многие другие, требовала капитала.

В первой же газете, куда я обратился, — а это была ежедневная ведущая газета города, — мне сразу отказали. Я пошел в редакцию другой газеты, и редактор отдела городских новостей, хотя и несколько странный и церемонный, пригласил меня сесть.

— Может, мы и найдем что-нибудь для переделки, — сказал он. — Ничего определенного, но... Кстати, давно ли вы здесь живете?

— Около десяти лет, — сказал я, утаив тот факт, что этот период в основном падал на мое детство.

— Нас не очень устроило бы, если бы вы недавно сюда переехали, — пробормотал он. — Мы не хотим нанимать временных работников. Наша газета предназначена для коренных жителей города.

Я заверил его, что я как раз тот человек, который ему нужен.

— Я уезжал на несколько лет на учебу в колледже...

— Отлично. Дайте мне ваш номер телефона, и я позвоню вам через пару дней.

У меня не было своего телефона, а номер телефона нашей домохозяйки я не помнил. На другие вещи у меня довольно прочная память, но телефонные номера в ней просто не удерживаются.

— Я... Думаю, мне нужно будет посмотреть его, — промямлил я. — Понимаете, мы только что переехали, и...

— Тогда назовите мне свой прежний номер телефона. Оператор переключит меня на вашу новую квартиру.

— Гм-м... Дело в том...

Я проклинал себя последними словами. Мне следовало сразу сказать ему, что у меня нет телефона, но я совершенно растерялся и не подумал об этом.

— Гм-м... — Он внимательно посмотрел на мое покрасневшее лицо. — То место, где вы сейчас живете, этот ваш адрес. Он сразу за деловым кварталом, не так ли? Это что, пансион?

— Д-да, сэр, но...

— У вас есть жена и ребенок... вы постоянный житель нашего города — и при этом проживаете в пансионе? А где вы жили раньше?

Лгать было бессмысленно. Теперь, когда я вызвал у него подозрение, он проверил бы мои сведения в городском справочнике, который имеется в каждой редакции, и моя ложь была бы тут же обнаружена.

— Делать нечего, — сказал я. — Буду с вами честным, сэр. Я...

— Так я и думал, — оживился он, откидываясь на спинку кресла. — Сожалею, но у нас для вас ничего нет. Нет, нет, это все. Абсолютно ничего.

Я двинулся к выходу, совершенно удрученный, как можно догадаться. Какой-то пожилой редактор вышел за мной в коридор.

— Очень жаль, сынок, — посочувствовал он. — Если вас не смущает маленький заработок, я бы указал вам на другую возможность.

Я заверил, что в настоящее время буду рад любому занятию. Он сказал мне, где можно найти эту работу, и я снова сник.

— Программа помощи писателям? Но ведь это благотворительная работа, не так ли? А я не являюсь клиентом программы для безработных.

— У них уже есть несколько подобных вам — людей, которые разбираются в писательском и редакторском деле. Нечто вроде руководителей для непрофессионалов. Там работает один из наших, которого уволили отсюда.

— Что ж, — неуверенно сказал я, — думаю, не повредит заглянуть туда.

— Конечно нет! — Он ободряюще хлопнул меня по плечу. — У них там огромный штат в сто пятьдесят человек. Может, вы еще станете боссом всего заведения!

Я кисло улыбнулся и поблагодарил его за доброту. Неохотно и не питая никаких надежд, я обратился в контору, ведающую писательским проектом.

И меня тут же приняли на работу!

Через полтора месяца меня назначили директором — «боссом всего заведения».

Вот так и произошло это событие, изменившее всю мою жизнь только потому, что я не смог вспомнить номер своего телефона...

За исключением очень маленького штата исполнительных служащих, членом которого я мог стать не раньше чем через год, остальные сотрудники проекта работали только две недели в месяц. Моя зарплата была слишком мала, чтобы обеспечить потребности нашего растущего семейства, и вначале я предполагал отсюда уйти, как только мне удастся напечатать один-два рассказа. Но меня ценили — а для писателя это что ухоженная почва для зернышка. К тому же постоянный заработок, как бы он ни был ничтожен, многое значил для моей жены. После фиаско с серией очерков о начальнике полиции она стала относиться к профессии свободного писателя с оправданным недоверием. Если уж такая многообещающая история могла разлететься в ничто, говорила она, тогда мы ни в чем не можем быть уверены, а с двумя детьми на руках так жить невозможно. И я полностью с ней соглашался.

Я продолжал трудиться на этой работе, а в свободные от нее недели сочинял детективные рассказы. Мало-помалу мы достигли кое-какого достатка. Следующей весной она с детьми съездила к родителям в Небраску. А я посетил Форт-Уэрт, намереваясь собрать материал для очередного рассказа. Мои родные жили в довольно тесной квартирке, поэтому я остановился в доме моей сестры Максин.

Однажды днем я сидел в спальне, заканчивая отделку рассказа, когда Максин объявила, что ко мне пришли.

— Очень приятный молодой человек, — невинно сообщила она. — Некий мистер Эллисон Иверс. Он приехал на роскошном лимузине с откидным верхом и...

— И это может означать беду, — мрачно прервал я сестру. — Этот парень может украсть у тебя столовое серебро и выбросить его на помойку. Просто так, ради смеха!

Элли несколько раз появлялся в Форт-Уэрт в мою бытность там привратником, и я знал, что теперь он является управляющим таксопарком и авторемонтной мастерской по обслуживанию машин, сдающихся напрокат. Памятуя о прохладных отношениях между нами, я удивился, что он нашел меня в доме моей сестры. И надо сказать, его визит вовсе меня не обрадовал.

Я все еще любил его и охотно позабыл бы о нашей ссоре. Но его появление в чужом для него доме показалось мне слишком нахальным. Он решил воспользоваться определенным преимуществом, думалось мне, поставив меня в положение, когда в присутствии сестры я вынужден был держаться с ним вежливо, нравится это мне или нет.

Я холодно пожал ему руку. Он достал из-под пальто длинный бумажный сверток и почтительно вручил его Максин.

— Это бутылка охлажденного коктейля, — пояснил он. — Может, если ваш отец не будет возражать, мы немного выпьем.

— Мой отец? — недоуменно переспросила Максин, затем весело рассмеялась. — Ты слышишь, Джимми? Он думает, что ты мой отец!

— Ничего такого он не думает, — сказал я. — Он самый отъявленный лгун во всей стране и набрался наглости явиться сюда...

— Дорогой мой! — Элли изумленно уставился на меня. — Такие выражения при молодой девушке!

И сестра с упреком воззрилась на меня. Она принесла стаканы, и я неохотно позволил налить себе напиток. Элли вел благопристойный разговор с Максин.

— Такая замечательная погода, — говорил он сюсюкающим голосом пай-мальчика. — В такую погоду я люблю поехать за город и полюбоваться на птичек и на цветы.

Он вздохнул и трепетно взмахнул ресницами. Максин восхищенно посмотрела на него.

— Ты слышишь, Джимми? Почему мы с тобой не интересуемся природой и... всякими приятными вещами, как это делает мистер Иверс?

— Мистер Иверс, — сказал я, — просто здорово навеселе.

— Ничего подобного, Джим! Думаю, я могу определить, когда человек пьян.

— Насчет Элли этого никогда не скажешь, — возразил я, — пока не узнаешь его так же хорошо, как я. Что ж, может, он все-таки скажет, зачем явился сюда...

— Как? — Казалось, Элли действительно обижен. — Джим, а я думал, мы с тобой покатаемся на автомобиле. Думал, мы сможем загладить кое-какие шероховатости. Я знаю, ты прошел в жизни большой путь, а я все еще на прежней дороге. Но...

— Постой, — смущенно сказал я. — Ты знаешь, я не стал бы задирать перед тобой носа, Элли. Просто это такой вопрос...

— Так как насчет прогулки? Это машина нашей компании. Ты даже отсюда можешь разглядеть на ней табличку с номером торговой лицензии.

Я выглянул через затянутую сеткой дверь.

— Ладно, — пробурчал я. — Давай покатаемся.

Мы отъехали от дома и взяли направление на Седьмую Западную улицу. Элли вел машину превосходно — успокаивающий, но удивительный факт. В отличие от большинства людей выпивка на нем никак не сказывалась. Единственным следствием выпитого было еще большее обострение его и без того очень развитого чувства юмора.

Оказавшись за городом, на автостраде он развил большую скорость. Постепенно Элли заговорил. Он рассуждал о том, что я стал высокомерным задавакой, который не желает идти ни на какие компромиссы со своими старыми друзьями. История с жульничеством в отношении издательства в Оклахома-Сити была ярким тому примером. С его стороны она была ошибкой, и он сразу бы это признал — если бы у меня сохранилось более терпимое отношение к людям, свойственное мне раньше. Но я утратил это чувство и, вместо того чтобы пошутить, обругал его, заставил его считать себя униженным и ничего не стоящим человеком. И при наших следующих встречах продолжал держаться высокомерно и отчужденно.

— А ты сам-то? — отозвался я. — В тот вечер в Оклахома-Сити ты повел себя просто по-хамски.

— Это дело другое, и ты это знаешь. Порой я могу наговорить черт-те что, но это ничего не значит. Кто я такой вообще-то? Но когда ты стал на меня орать, как сейчас в доме своей сестры...

— Да ладно тебе, Элл и, — усмехнулся я. — Я же просто шутил, и ты это знал. Да и вообще, ты первый начал.

— Я тебе сказал, что это другое дело. Если человек идет с палочкой, ты не станешь над ним смеяться из-за того, что он хромает.

Я смутно понимал, к чему он ведет, но не знал, что делать, и признался ему в этом.

— Во-первых, можешь хоть время от времени посмеяться. И вылезь из этой раковины, в которую ты забрался, и начни вести себя как нормальный парень.

— Я смеюсь, когда есть над чем смеяться, — сказал я, — и люди считают меня вполне нормальным человеком.

— Ну а я с ними не согласен, — возразил Элли. — Я... Эй! Посмотри-ка вон туда!

Я повернулся и посмотрел на прерии в том направлении, куда он указывал.

— На что здесь смотреть? Я не вижу...

— Да гляди же, самолет — вон там, над этими облаками! И только что из него выпал человек!

Я прикрыл глаза ладонью и начал пристально всматриваться в облака, но так и не увидел ничего напоминающего самолет или летящего к земле человека.

— Что ты пытаешься мне... — Я повернулся на сиденье. — Элли! — заорал я. — Элли!

Кровь отхлынула у меня от лица. Я чуть не умер от страха. Потому что внезапно машина набрала скорость, но Элли за рулем не было!

Он расслабленно сидел на заднем сиденье, на коленях у него валялась куртка, а голова безвольно перекатывалась с боку на бок.

Вдруг машина свернула и помчалась к кювету. Выровнявшись в последнее мгновение, она вильнула и понеслась к кювету с противоположной стороны шоссе. Я взвыл и бросился к рулю. Он не поворачивался, его заклинило.

Это последнее обстоятельство должно было послужить мне намеком на происходящее, но я не был в состоянии рассуждать. Пока машина мчалась по дороге и ее отчаянно кидало из стороны в сторону, я мог думать только об одном: выпивка все-таки сказалась на Элли, и в результате мы оказались в невероятно сложной ситуации.

Мы неслись на слишком большой скорости, чтобы я мог выпрыгнуть из машины. Мои испуганные крики и мольбы не вызывали у Элли ничего, кроме приступов пьяного смеха. Я попытался нажать на тормоза. Никакого результата. Я повернул ключ зажигания — но машина продолжала рваться вперед. И с каждым ярдом набирала скорость.

Не знаю, что думали другие автомобилисты, когда мы с ревом проносились мимо, — наверное, им казалось, что у них что-то со зрением. Я орал во всю мочь, безуспешно пытаясь справиться с рулем. Элли продолжал валяться на заднем сиденье, очевидно не понимая, в какую историю мы попали.

Казалось, прошли часы, но все это заняло лишь несколько минут. Когда я уже не мог больше кричать, когда мой ужас сам по себе истощился и я стал покорно ждать неизбежного конца, — тогда только эта безумная гонка закончилась. Машина медленно свернула к обочине и мягко затормозила.

Я недоверчиво протер глаза. По спине у меня побежали мурашки, и я обернулся назад.

Конечно, Элли не был пьян. Усмехнувшись мне, он откинул с колен куртку и указал себе на ноги. Я посмотрел туда и принялся бурно его проклинать.

— Двойное управление! Элли! Я убью тебя за твои проделки...

Я захлебнулся яростью. Затем внезапно наступила реакция, и я начал хохотать. Я смеялся до тех пор, пока не стал задыхаться, а по лицу моему ручьем текли слезы.

— Элли! — выдавил я из себя наконец. — И сколько тебе стоило это устройство?

— Ерунда! — Он пожал плечами. — Что-то около шестидесяти долларов. Правда, снять его будет стоить подороже.

— И ты сделал это только для того... Только для того, чтобы сломать лед отчуждения между нами? Неужели для тебя это так много значит?

— Ну...

— Почему бы нам не пойти вечером в город? — сказал я. — Выпьем как следует пива, как в старые времена, заглянем к девочкам, а потом...

— Возвращаясь к твоему вопросу, — сияя улыбкой, сказал Элли и перебрался на водительское место. — Да, это того стоило.

Глава 18

В политических кругах Оклахомы у меня не было ни малейшей протекции, и в качестве главного редактора писательского проекта штата я не внушал любви членам управления в Вашингтоне. Да я и не стремился приспосабливаться к «нужным» в политике людям, не принимал к исполнению глупых директив только потому, что они поступали из Вашингтона. Мое директорство досталось мне исключительно тяжелой работой, и поэтому (во всяком случае, так меня информировало вашингтонское руководство) назначить кого-либо другого означало бы возмутительно злоупотребить своей властью.

Вскоре я начал страстно желать, чтобы это назначение досталось кому-нибудь другому.

Прежде всего, я довольно долго не получал новую зарплату. Прежний директор накопил несколько месяцев отпуска и все это время продолжал получать директорскую зарплату. Поскольку бюджет нашей организации был составлен в расчете только на одного директора, весь этот период я обречен был получать мою прежнюю, довольно скромную зарплату редактора. Это была досадная и удручающая ситуация.

Мало того, что мне приходилось исполнять работу директора за зарплату его подчиненного. Просто борьба за то, чтобы обеспечивать расходы моего увеличивающегося семейства, становилась поистину невыносимой. Я практически оставил профессию свободного журналиста, целиком посвятив все свое время писательскому проекту. У нас только что родился третий ребенок, и мы по уши увязли в долгах. Несколько раз для того, чтобы устраивать неизбежные обеды, мы с женой закладывали все, кроме одежды, в которой ходили.

Вскоре, правда, я вернулся к журналистской работе, и наконец мы выбрались из финансовой пропасти. Но постоянное совмещение двух занятий, что давало нам средства, начинало сказываться на моем здоровье. И вообще финансовая сторона была лишь одной из наших проблем.

Моему предшественнику удавалось оставаться относительно свободным от вмешательства политиков, как мне в первые несколько месяцев. Появлялись намеки — и временами довольно серьезные, — что было бы неплохо оказать предпочтение вот этому человеку и той группе, но еще ни разу не предъявлялось настоятельного требования, которое сопровождалось бы репрессиями в случае отказа повиноваться. Национальная администрация чувствовала себя слишком надежно окопавшейся. Она не испытывала нужды заискивать перед политиками и, тем более, перед «Сплоченным Югом». Однако сейчас ситуация изменилась.

Не за горами были национальные выборы. Появились признаки того, что теперешняя администрация может испытать сложности с избранием на третий срок. Поэтому она начала заигрывать с местными политиками, пользуясь методами, которых до сих пор старалась избегать. В результате фактический контроль за различными общественными программами перешел от Вашингтона к властям штатов.

Что касается меня, я никогда не был приверженцем слишком строгих правил игры, но меня возмущало, когда средства, предназначенные для помощи безработным, растрачивались на политические цели. И я никогда не соглашался участвовать в играх, которые считал несправедливыми. Поэтому пытался противостоять оказываемому на меня давлению и вскоре был за это наказан.

Нам стали задерживать ассигнования на путевые издержки и на гостиницы, бесконечно затягивать выполнение заявок на расходные материалы. Квота на количество рабочих и количество реальных рабочих быстро менялись из месяца в месяц. Я не мог получить людей, в которых нуждался, или подвергался опасности нанять рабочих, на которых не имел права, в результате чего мне приходилось им платить из собственного кармана.

Как я ни был заинтересован в этой работе, но мне казалось глупым и бестолковым держаться за нее, и я послал в Вашингтон заявление о своей отставке.

Вашингтон отказался ее принять. Мне указали — и это было в значительной степени верно, — что на мне замыкаются проекты самых различных направлений и что они безнадежно запутаются, если мне позволят уволиться. Если на мою должность поставить нового человека, многомесячная работа пойдет коту под хвост. А что касается моих жалоб, то, разумеется, я вижу все только «в черном цвете» и слишком неразумно «преувеличиваю сложившееся положение», но, возможно, кое-что будет предпринято для его улучшения.

Очевидно, Вашингтон выразил свое недовольство властям штата, и там решили несколько ослабить давление. Затем они постепенно снова его возобновили, на что я ответил новым заявлением об отставке.

На этот раз я получил отказ приблизительно по тем же самым причинам, на которые мне было указано и в первый раз. Давление по-прежнему то ослаблялось, то усиливалось, и я снова выразил намерение уволиться.

Короче, я направил четыре прошения об отставке, пока наконец не получил согласие, но сейчас не время рассказывать о трагикомической ситуации, которая сопровождала это событие. Более того, забегая вперед, я невольно создаю впечатление, что работа доставляла мне одну только головную боль. Это не совсем так.

Выражение «большая счастливая семья» употребляется столь часто и неуместно, что его стали воспринимать с юмором. Но в целом оно точно описывает нашу программу. Мои люди знали, что я борюсь за то, чтобы сохранить им работу. Они знали, что могут продвинуться благодаря добросовестному отношению к делу, и никаким иным путем, — и это давало им ощущение достоинства и гордости, крайне редкое у рабочих, участвующих в программе помощи безработным. Многие были малограмотными, тогда как другие не имели нужного опыта. Я организовал занятия после работы по таким предметам, как правописание, машинопись, стенография и деловая этика. И в результате люди, до этого почти не имевшие шансов трудоустроиться, находили себе вполне приличные места в частной промышленности.

Конечно, тем самым я не совершил никакого подвига и вовсе не намерен представить себя как образец для подражания. Рассказываю об этом только потому, что, делясь с вами множеством не очень приличных и отнюдь не красящих меня историй, считаю просто необходимым показать кое-какие свои положительные или, по меньшей мере, более достойные стороны личности.

А теперь, закончив с этим...

Однажды в субботу я и один из моих редакторов — назовем его Том — отправились в городок на юго-западе Оклахомы. Мы собирались написать очерк о празднике индейцев, который должен был там состояться. Разрешение на поездку было нам выдано как обычно: мы ехали в свое свободное время и за свой счет.

Мы приняли участие в дневных празднествах, которые показались нам весьма невыразительными и неинтересными. Однако мы задержались и решили остаться там на ночь. Поэтому мы зарегистрировались в гостинице, пообедали и поехали покататься по городу.

Он был гораздо более красочным, чем церемония, проходившая днем. Повсюду толклись индейцы из резервации. Многие из них казались подвыпившими и весьма веселыми. Но никто им не мешал. Казалось, действие федерального закона, обычно очень строгого в отношении выпивки и индейцев, временно — и неофициально — было приостановлено.

Мы с Томом остановились у светофора, когда нас окликнули два бесцеремонных женских голоса:

— Эй, вы, писатели, куда едете? Не прокатите ли нас? Мы вздрогнули и посмотрели на тротуар.

Там стояли и усмехались нам две скво. Поверх платьев на них были накинуты одеяла, длинные черные волосы свободно спадали на грудь. На вид обеим было лет по пятьдесят. Одна высокая и чрезвычайно тощая, настоящая мумия. Ее подруга была гораздо ниже ростом, зато весила не меньше трехсот фунтов.

Я подъехал к кромке тротуара. Они заглянули в оконце, и я уловил запах очень крепкого бурбона.

— Так как насчет прогулки? — спросила та, что худая. — Все равно вам нечего делать.

— Боюсь, что дело у нас есть, — сказал я. — Мы приехали, чтобы описать ваш праздник, обычаи...

— Ерунда! — фыркнула Толстуха. — Мы видели вас сегодня днем — вы только зря потеряли время. Это все миссионерские штучки. Мы по-настоящему и не танцуем для этих деревенщин. Если хотите увидеть настоящее веселье, можем показать дорогу.

Том пробормотал, что это неплохая мысль, — может, это единственный способ увидеть настоящие ритуальные танцы индейцев.

Я колебался, поглядывая на большие, подозрительно тяжелые сумки в руках у женщин.

— А как насчет виски? Вам вроде нельзя его употреблять?

— А какое вам до этого дело? — запальчиво сказала Мумия. — По-моему, мы достаточно взрослые, чтобы пить что захотим.

— Ну конечно, только...

— Да что вы спорите? — умиротворяюще вмешалась Толстуха. — Не вы же подарили или продали нам виски, так не о чем и беспокоиться. Давайте посадите нас, и поедем.

Амортизатор так и застонал, когда она забралась на заднее сиденье. Мумия проскользнула за ней, и мы тронулись в путь.

Нам нужно было проехать совсем немного, чтобы достичь пункта назначения — уединенной местности на берегу реки. Нашим пассажиркам нравилось смешивать напитки — оказывается, у них в сумках находились бутылки с разным пивом, — и время от времени нам приходилось останавливаться, чтобы они могли сделать себе коктейль. Из вежливости, не более того, мы тоже испробовали это пойло. Естественно, после первого раза мы еще выпили, и так повторилось несколько раз. Когда, наконец, мы добрались до места назначения, мы здорово подружились и находились в стадии хмельного веселья.

На лужайке собралось человек тридцать индейцев — мужчин и женщин. На женщинах были такие же одеяния, как и на наших подругах; мужчины красовались обнаженными, если не считать боевой раскраски и набедренных повязок. Мы с Томом ожидали в машине, пока наши бывшие попутчицы совещались со своими соплеменниками. Затем они кивнули нам — нас согласились принять. Мы вылезли, поздоровались и с благодарностью приняли маленькие чашки крепкого пива, которые одна из скво наполнила из огромного железного кувшина.

Я не помню, как назывался напиток, но, как я узнал позднее, его готовили на основе кукурузы и слюны. Скво разжевывала кукурузные зерна до однородной массы и выплевывала ее в горшок. Когда набиралось достаточное количество, горшок наполняли водой, добавляли сахар и ставили бродить. На этом процесс заканчивался, лишь время от времени нужно было снимать пену. Через несколько недель напиток приобретал такую крепость, что сбивал с ног.

Уже после первых глотков мы перестали дальнейшее ясно воспринимать. Так или иначе, скоро мы оказались без своей одежды, а лишь в набедренных повязках, и кто-то разрисовал нас с ног до головы яркой липкой краской. Мы с Томом все охорашивались и ходили с напыщенным видом. Гортанными криками индейцы выражали нам свое одобрение. Затем разожгли костер, женщины выстроились напротив друг друга в два ряда, образовав проход к костру. У входа в коридор столпились мужчины, мы с Томом оказались в конце очереди.

Раздались громкие воинственные кличи; скво начали ритмично притопывать и хлопать в ладоши, и танец продолжался.

Что-то выкликая и танцуя на ходу, первый из цепочки индейцев приблизился по проходу к костру, затем высоко подпрыгнул и перелетел через него. Он встал в конец очереди, а следующий после него индеец повторил его номер. Так все и шло, пока не настала наша с Томом очередь. Мы решили совершить прыжок дуэтом.

Жалко, что некому было нас сфотографировать, потому что мы наверняка представляли собой совершенно комичное зрелище. Каждый раз, едва мы бросались в танец, мы натыкались друг на друга, и весьма болезненно, а когда пришел момент прыгать через огонь, у нас кружились головы и вообще мы едва стояли на ногах. И все-таки мы прыгнули, завывая и кувыркаясь в воздухе.

Том, словно цепом, заехал мне по заду ногами. Я инстинктивно ухватился за них. Сцепившись таким образом, мы взмыли вверх над огнем. Какую-то долю секунды мы парили над ним, затем утратили инерцию полета и шлепнулись прямо в центр костра.

Подозреваю, что наши друзья заранее были готовы к такого рода фиаско, — у них уже побывала парочка писателей, подвергнувшихся обжариванию. Как бы то ни было, нас срочно извлекли из огня и изваляли в пыли, не дав нам поджариться. Пострадали только наши размалеванные спины, да и то слегка.

После этого был объявлен перерыв на еду, который дал нам возможность отдохнуть и восстановить силы. Затем танцы возобновились, и мы с Томом заняли места в очереди. Но можете быть уверены, больше мы не отважились сигать дуэтом.

В конце празднества вдруг пошел сильный дождь. Во время одного из моих пируэтов я приземлился слишком близко к огню, поэтому слегка обжег себе ступни. Но отчаянные прыжки были хорошим отрезвляющим средством, и, за исключением горящих подошв, я находился в самом нормальном состоянии. Тем не менее, Том бурно утверждал, что я не в состоянии вести машину. Он сам ее поведет, заявил он, а Мумия будет показывать дорогу. Мы с Толстухой должны были занять заднее сиденье.

Я уступил ему, и мы поехали. Струи дождя хлестали по ветровому окну, затрудняя видимость, и Мумия растерялась; прошел целый час, а мы вновь и вновь натыкались на узкие колеи, проложенные нами же самими.

Чтобы лучше видеть, Том опустил окно и высунул голову наружу. И сразу же отчаянно заорал и стал бешено вертеть руль, но было поздно. Стоило ему на мгновение отвести взгляд от дороги, как машина сползла на смытую дождем обочину.

Задержавшись на самом ее краю, машина дергалась, раскачивалась, грозя опрокинуться, и в следующее мгновение действительно уже лежала на самом дне канавы, перевернувшись вверх дном, а я был прижат к потолку салона многопудовой тушей нашей Толстухи.

Все мы отделались легким испугом, не получив ни единой царапины, но Толстуха была так пьяна, что совершенно отключилась, придавив меня словно оползнем. Я не мог пошевелиться. Я едва дышал. Том и Мумия кое-как выбрались наружу и попытались стащить ее с меня, но машина находилась в таком положении, что они никак не могли за нее ухватиться, и вообще, чтобы совладать с таким весом, нужно было иметь лебедку. Они щекотали ей пятки, щипали ее — делали все возможное, чтобы привести ее в чувство. Толстуха же оставалась неподвижной, безмятежно похрапывая, а я — пригвожденным к крыше автомобиля и почти бездыханным.

Я умолял их поспешить за помощью в город; они смогут добраться до него пешком.

— Пусть пришлют тягач! И поскорее! Я долго не выдержу!

Они отправились в город. Шли часы, они не возвращались, и машина технической помощи тоже не появлялась. Я сжался как мог и попытался выползти из-под нее самостоятельно. Но только окончательно выдохся. Вконец измученный и обессиленный, я отказался от бесполезных попыток освободиться.

Уже ближе к рассвету я услышал лязг железа и стук колес. Я закричал, и мне ответил незнакомый голос. Звуки быстро приближались. Наконец они смолкли, и в оконце машины показалось измазанное лицо.

Это был фермер, направлявшийся в город с тележкой, груженной кукурузой. Изумленно вытаращившись, он недоверчиво рассматривал меня и скво. Затем закатил глаза, изо всей силы ударил себя несколько раз по ляжкам, упал на откос и стал дрыгать ногами от неудержимого хохота.

Лично я ничего смешного в этой ситуации не видел. Но мои проклятия только усиливали его истерический припадок. Наконец, когда я сердито заявил, что стыдно смеяться над умирающим, фермер постарался обуздать сваливший его приступ.

Он распряг своих мулов и прицепил их к моей машине. Она легко подалась и выскочила вверх, на дорогу.

Фермер отказался взять деньги за помощь. Утирая слезы, которые снова покатились у него из глаз, он уверял меня, что на самом деле является моим должником.

— Никогда — ха-ха-ха! — никогда так не смеялся! Ей-богу! И как только вы попали в такое положение!

— Не важно, — мрачно сказал я. — Какое это имеет значение!

Я уехал. Последнее, что я видел, — это как он тащит своего мула за шею, что-то весело ему крича, а тот отвечает ему по-своему.

Через несколько сот ярдов я встретил аварийную машину, Том и Мумия ехали с водителем. Они потеряли то место, где свалился автомобиль, и провели всю ночь в поисках.

Мы привели в чувство Толстуху. Водитель аварийки согласился доставить ее с подругой, куда они пожелают. Он также подарил нам целый галлон бензина, который, как он туманно намекнул, очень нам пригодится.

И он оказался прав. Мы с Томом прошли в гостиницу через боковой вход и сумели добраться до своего номера незамеченными. И оставались там, опустив шторы, последующие двенадцать часов. Мы не могли его покинуть. Все это время нам понадобилось на то, чтобы оттереть боевую раскраску, но мы так и не смыли ее до конца. На теле оставались некоторые весьма нежные участки кожи, к которым мы не решились приступить с бензином и щеткой.

К счастью, эти участки находились в таких местах тела, что мы могли не представлять их на всеобщее обозрение.

Глава 19

Осенью 1938 года мне нанесли визит два джентльмена из профсоюза, знакомые мне по Оклахоме. Они были из первых поселенцев штата и довольно состоятельные люди. С собой они привезли очень теплые рекомендательные письма от нескольких членов конгресса Оклахомы. Они хотели, чтобы наш писательский коллектив создал историю рабочего движения штата.

Джентльмены мне очень понравились, и в целом я сочувственно отнесся к их идее. И все же по многим причинам я не хотел бы за это приниматься. Я изложил эти причины своим визитерам, и они ушли, по-дружески со мной попрощавшись, но дав мне понять, что вопрос будет решен через мою голову. Я сразу же направил в Вашингтон длинное письмо.

Я написал, что, конечно, политики могут оказывать на нас давление и принуждать написать эту книгу, но мы должны и будем сопротивляться. Рабочее движение очень чувствительно относится к упоминанию о своих ошибках. Поэтому книга, которая всего лишь точно и полно отразит историю движения, будет встречена недоброжелательно. Кроме того, в движении имеются внутренние разногласия — в частности, идет долговременный спор по поводу разделения полномочий. Мы не сможем проигнорировать их в предлагаемой работе, но малейшего упоминания будет достаточно, чтобы задеть самолюбие какой-либо внутренней организации. Еще до выхода книги недовольных будет множество, тогда как вряд ли найдется хоть один, удовлетворенный бесстрастным изложением фактов.

Не думаю, писал я, что рабочее движение настолько уверено в себе, чтобы спокойно принять честно изложенную фактическую историю. И даже если бы оно было на это способно, имеется еще одна очень веская причина отказаться от этого заказа. Расходы федерального правительства на программу помощи безработным производятся для пользы всего народа, а не для какой-то его части. Если мы напишем историю рабочего движения, то тем самым дадим повод для подобных требований со стороны других групп населения. Нас могут попросить написать историю торговой палаты штата или какой-либо иной группы, и у нас не будет законных оснований для отказа.

На свое письмо я не получил ответа; мне даже не дали знать, дошло ли оно по назначению. Просто через две недели из Вашингтона поступил приказ — приступить к написанию истории рабочего движения.

Я подчинился.

И тут же возникли все те проблемы, которые я предвидел, и много других. Мне ни разу не удалось собрать вместе различных лидеров движения без того, чтобы между ними не возникли ссоры и склоки. Любое неблагоприятное упоминание о профсоюзе неизменно называлось «бессовестной ложью», и «тип, который там сидит» (то есть лидер другого профсоюза) должен был это признать. Что же касается личностей, то меня, например, обвиняли во всех смертных грехах, начиная от невежественности и глупости до непростительного предубеждения, поскольку я якобы принимаю взятки от Ассоциации национальных производителей.

Мне посчастливилось пользоваться доверием Пата Мэрфи и Джима Хьюджеса, соответственно уполномоченного штата по рабочему движению и его заместителя. Их помощь в улаживании проблем была поистине неоценимой. Однако, как ни странно, самую большую поддержку я получил от человека, который упорно не желал появляться на заседаниях издательского комитета и угрожал вышвырнуть меня из своего офиса, если я сам посмею к нему явиться.

Все-таки я к нему зашел. Вышвырнуть он меня не вышвырнул, но я наслушался таких ругательств и проклятий, что у меня уши завяли. Он «обо всем наслышан» — о том, как клевещут на его профсоюз; его знакомые из издательского комитета рассказали ему об этом. Так вот, если я пропущу в печать хоть одно подобное слово, он устроит в конгрессе серьезные неприятности. И если я думаю, что это ему не под силу, значит, я еще больший глупец, чем кажусь.

Я спросил, почему он думает, что я намерен оскорбить его союз. Он проворчал, что не знает, но ему отлично известно о моих намерениях. Положив перед ним рукопись, я попросил его ознакомиться с главой, посвященной другому профсоюзу.

То, что было там написано, не льстило данному профсоюзу, и, читая, он начал одобрительно кивать. Я правильно прижал этих негодяев, подытожил он. Кто-то должен сказать им всю правду, и сейчас как раз время для этого. Я показал ему некоторые другие разделы — также не очень лестные и касающиеся других профсоюзов. Он читал их, сияя довольной улыбкой.

— Хотя можно было бы выразиться и посильнее, — кровожадно заметил он. — Я могу порассказать вам таких вещей об этих подлецах, что у вас волосы дыбом на голове встанут!

— А мне кажется, что нам придется несколько смягчить тон, — сказал я. — Они будут возмущены.

— Естественно, — заявил он. — Правда всегда задевает.

Он благосклонно кивнул мне, залился краской смущения и делано закашлялся.

— Конечно, — сказал он, — не стоит быть слишком жестокими по отношению к людям. Наш профсоюз — почти самый крупный в штате, и его численность может возрасти в несколько раз, если бы мы... кх!.. не вели себя... гм... немного нескромно, но...

Я смотрел на него и не знал, смеяться мне или устроить ему головомойку. И я резко встал и забрал свою рукопись.

— Верните ее, — сказал я. — Я думал, с вами, таким влиятельным и умным человеком, я смогу разумно разговаривать, но вы оказались еще хуже других.

— Но постойте! Я только сказал...

— Те, во всяком случае, не требовали, чтобы их восхваляли. А вы хотите именно этого. Вы с радостью опозорили бы своих оппонентов, а когда дело доходит до того, чтобы слегка затронуть ваш профсоюз, вы поднимаете крик. Все, видите ли, вас притесняют, и вы намерены жаловаться в конгресс и...

— Садитесь, — твердо сказал он. — Возможно, я ошибался или вы неправильно меня поняли. Начнем все сначала.

Я сел, и мы вместе просмотрели всю рукопись. Безусловно, некоторые отзывы о его профсоюзе нисколько ему не понравились, но он был вынужден признать правоту оценок — чтобы показать мне и лидерам других организаций, как поступает великий человек. И, ссылаясь на его пример, мне удалось и остальных призвать к порядку.

Не хочу сказать, что мы, то есть писательский проект, внесли в рукопись все, что было необходимо. Но это происходило отчасти из-за недостатка финансирования, отчасти из-за отношения членов профсоюзов. Мы делали книгу настолько всесторонней и всеобъемлющей, насколько нам хватало денег.

Здесь стоит упомянуть, что правительство, по существу, не создало никакого фонда для издания — только выделило немного денег на фактическое изготовление рукописи. Поэтому с самого начала я организовал из членов профсоюзов аппарат по сбору и использованию средств. Увы, он не функционировал, так как между его членами было слишком много конфликтов, слишком большое недоверие друг к другу мешало делу. В конце концов, точнее, задолго до завершения издания я сам стал и бухгалтером, и собирателем денег.

Поздней осенью 1939 года у нас набралось достаточно средств, чтобы опубликовать скромных размеров книгу, рукопись тоже была закончена. Вашингтон ее одобрил. Через несколько дней, когда уже был подписан договор о ее печатании, меня вызвали в управление штата различными деловыми проектами. Там мне приказали попросту книгу уничтожить.

Я изумленно поинтересовался, по каким причинам. Если в книге есть какие-либо моменты, против которых управление обоснованно возражает, я готов убрать их. Уже столько было вырезано, что еще некоторые усекновения не создадут проблем. Мне заявили, что «у них не было времени» прочитать рукопись (хотя каждому заранее были разосланы машинописные экземпляры) и вопрос не в этом. Просто книга не ко времени.

Я заявил, что она будет опубликована.

Едва я возвратился в свой офис, как последовал звонок из Вашингтона. Они только что разговаривали с чиновниками штата. И согласны с ними, что книгу выпускать нельзя.

Я был так взбешен, что едва не потерял дар речи.

— Вы силком заставили меня заниматься этим проектом, — сказал я. — Я не хотел приниматься за него и объяснил вам почему — но вы велели мне немедленно приступить к исполнению. Мы уже потратили деньги правительства на подбор материала и написание текста. Собрали средства профсоюзов, заключили контракт с типографией и даже отдали книгу в печать. И вдруг безо всякого объяснения вы требуете, чтобы я все это выбросил в корзину! Я не мог бы этого сделать, даже если бы хотел, а я этого не желаю.

Я швырнул трубку, вызвал секретаря и написал четвертое, и самое решительное, прошение об отставке.

Я понимал, что скрывалось под этим ультиматумом, — грязные политические игры. Надвигались выборы в конгресс. Администрация решила сделать резкий поворот вправо, а это означало — не совершать никаких действий, которые хотя бы косвенно могли задеть консерваторов. Уже не требовалось делать что-либо для профсоюзов или проявлять по отношению к ним какие-либо знаки внимания. Рабочее движение можно было унижать, и это шло на руку администрации. С другой стороны, следовало задабривать и ублажать консерваторов. Их голосами также нельзя было пренебрегать.

На мое «неподчинение» Вашингтон отреагировал тем, что направил ко мне своего представителя. Мы встретились в отеле у него в номере. Весьма чопорный, старомодно одетый джентльмен, он был настроен очень примиренчески. Вашингтон не хочет увольнять меня, сказал он. Они думают, как и он сам, что нужно постараться достичь какого-либо компромисса, который удовлетворил бы обе стороны.

Я сказал, что был бы счастлив его достичь, а тем временем приостанавливаю свое прошение об отставке.

Короче, в процессе беседы мы почти подружились. Он достал бутылку, и после нескольких глотков его чопорности как не бывало. Я отличный парень, заявил он, приятное разнообразие после тех надменных типов, которые его обычно окружают. Мы посвятили много времени делам, так не стоит ли нам немного развлечься?

В нашем городе, где не было ночных клубов и официально разрешенных театров, выбор развлечений был не очень широк. Но оказалось, его как раз интересуют «те самые, старые и добрые» способы увеселения. Мы обсудили этот вопрос за выпивкой, после чего отправились в парк развлечений.

Мы переходили от одного аттракциона к другому, и джентльмен становился все оживленнее. Наконец мы оказались в галерее, и тут ему попался на глаза аттракцион с мешком, в который нужно было попасть кулаком.

— Я вас вызываю! — задорно заявил он. — Вы первым попробуйте попасть, а потом я. Бьюсь об заклад, что я ударю в него сильнее, чем вы.

Я бросил в щель пенни, потянул мешок вниз на цепи и ударил по нему. Он взглянул на циферблат, который регистрировал попадание, и знаком указал мне встать в сторону.

Джентльмен поднял руку, скорее в манере футболиста, чем боксера. Сквозь зубы пригласив меня «посмотреть на хороший удар», он, ухнув, врезал по мешку. Тот взвился, ударился о циферблат и, вращаясь на цепи, полетел назад. Поскольку мой приятель не сообразил отклониться в сторону от траектории его полета, мешок увесисто шлепнул ему прямо по лицу.

На этом наши вечерние развлечения закончились. Храня ледяное, обвиняющее молчание, он позволил мне отвезти его в отель. У него уже наливались синяки под глазами. Я, который видел его в момент позора, был обречен получить синяк в переносном смысле. Во всяком случае, у меня закралось сильное подозрение, что он нанесет мне удар, как только вернется в Вашингтон.

Кажется, всю мою жизнь все оборачивалось против меня. Я работал на износ, стараясь поддерживать с людьми самые корректные взаимоотношения. Затем прихотливая Судьба прилагала свою руку, и в картину вмешивалось что-либо совершенно нелепое и абсолютно не относящееся к делу. И все мои усилия и правота шли насмарку.

Мои подозрения оправдались.

Джентльмен вернулся в Вашингтон.

И Вашингтон «с сожалением» принял мою отставку.

Я отказался покинуть свою должность. Мне срезали финансирование. Я продолжал работать, не получая зарплаты, как и весь мой штат, пока история рабочего движения не вышла из типографии.

Призвав на помощь кое-какие связи, я помог своим служащим найти другую работу. А затем самым серьезным образом приступил к устройству своей судьбы.

Через несколько недель при посредстве Университета журналистики Северной Каролины я получил грант на научную работу из фонда Рокфеллера сроком на один год.

Глава 20

Несколько вечеров назад, во время столь редкого в нашем доме затишья, мы с женой ударились в воспоминания о «добрых старых временах», когда мы были молодыми, а наши дети — еще малышами.

— Не знаю, как только мы все это выносили, — сказала Альберта с нежностью и ужасом. — Ведь дети были такими живыми и своевольными! По-моему, Джимми, они унаследовали твой характер.

— Кто же станет спорить, — кивнул я. — Даже подумать невозможно, чтобы ты...

— Ну конечно. — Альберта пожала плечами. — Конечно, прежде всего, ни одна женщина в здравом рассудке не вышла бы за тебя замуж. А если бы и вышла, то скоро сошла бы с ума. И если уж говорить о браке, мистер Томпсон...

— Да?

— Ты так и остался мне должен двадцать долларов, которые занял, чтобы нас обвенчали.

— Возвращаясь к теме разговора, — сказал я. — Наши дети были сущим наказанием, ты согласна? Правда, они до сих пор не изменяют своему бойкому характеру, но по сравнению с тем, какими они были... когда Пэт было шесть, Шэрон три, а Майку — два...

* * *

Наши дети — Пэт, Майк и Шэрон. Не успев появиться на свет, они с первого взгляда соображали, что их родители — всего-навсего наивные и добродушные простофили, и с тех пор не обращали на нас внимания. И что касается авторитета, то со стороны казалось, что они взрослые, а мы — дети. Они не знали, что такое высокий стульчик, детская кроватка, ночной горшок и другие сопутствующие детству предметы.

Каждый требовал себе взрослой кровати. Каждый настаивал на использовании обычного туалета и ни разу не заплакал, если, что случалось нередко, проваливался в глубь унитаза. Высокий стульчик, молочко, детская пища — нет, это было не для них. Еще не научившись ходить, они уже сидели за столом; они добивались этого права, в противном случае объявляли голодную забастовку. Усевшись на кипу книг, чтобы дотянуться до стола, они отважно размахивали длинными острыми ножами — у каждого был свой любимый. И пока мы с Альбертой взирали на это с беспомощным ужасом, вся ветчина или девятифунтовый ростбиф исчезали как по волшебству.

Они курили мои сигареты, присваивали себе мое пиво. Они взяли на себя полную ответственность за наше домашнее хозяйство и за все, что его так или иначе касалось.

Пэт, старшая девочка и, кажется, наименее сумасбродная из них, доставляла нам сравнительно мало хлопот. Но только сравнительно! Казалось, Пэт так и родилась со словарем преподавателя колледжа и с театральными наклонностями, и первые способности она использовала для удовлетворения вторых. Стоило на пять минут оставить ее одну в комнате с телефоном, как она превращалась в миссис Томпсон или в общественного секретаря миссис Томпсон. Она обзванивала магазин за магазином, заказывая себе товары, необходимые для своих спектаклей. И она была такой бойкой и речистой, что добивалась кредита там, где мы с Альбертой терпели полный крах.

Майк, наш самый младшенький, обладал свойством, которое я всегда терпеть не мог в людях, — он был положительным вредителем человеческой природы, любителем грубых шуток. Посетители нашего дома непременно обнаруживали у себя в шляпах, сумочках и тому подобном детские пеленки. Пеленки, которые выглядели намного неприятнее, чем были на самом деле. Подобно Пэт, у Майка была сильно развита артистическая жилка. Смешав остатки от обеда с горчицей и майонезом, он достигал массы настолько похожей на настоящую, что обманывал свою мать и меня.

Шэрон, наш средний ребенок, вторая дочка... Шэрон. Я мог бы написать про нее книгу — десятки книг. Но, будучи ограниченным пределами данной рукописи, лучше сосредоточусь только на ее главной и доставляющей больше всего проблем странности.

Шэрон подбирала бездомных животных и принимала их в школу, где была и ее директором, и учительницей.

Толкая детскую коляску, которую мы купили еще для Пэт и в которой она и другие наши дети решительно отказывались кататься, Шэрон бродила по переулкам и закоулкам, отыскивая самых больших и безобразных кошек и дворняжек, которых только могла найти. Она усаживала в коляску вместе кошек и собак. И от нее исходили такое невероятное обаяние и такое миролюбие, что животные даже не пытались удрать и, что удивительно, не дрались между собой.

— Будьте холошими лебятами, — говорила она, поднимая одной рукой дворняжку, а другой шелудивого кота. — Будьте длузьями.

Затем их сажали в коляску, и хотя друзьями они не становились, но вели себя безупречно.

Набрав полную коляску животных, она катила ее домой, а там — прямиком в ванную. Она по очереди мыла их, перевязывала им раны, затем вела на кухню. Уничтожив на несколько долларов еды, довольные, они направлялись за ней в гостиную — в ее «школу». И там, усадив всех в ряд, Шэрон читала им лекции о личной гигиене, о том, как важно быть «длузьями», и на другие подобные темы.

Не знаю, какие качества должны были они проявить, чтобы перейти из одного класса в другой, но некоторые классы они заканчивали очень быстро, в течение какого-нибудь часа, тогда как для других учеба затягивалась до вечера. Во всяком случае, дополнительных занятий никогда не требовалось; и каждый день в школе появлялись новые ученики.

Нетрудно, наверное, догадаться, что с такими детьми, как наши, возникла необходимость обзавестись собственным домом. И за несколько месяцев до того, как я оставил работу в писательском проекте, мы переехали в новый дом. Разумеется, я приобрел его в кредит. А что касается мебели — нужно было обставить восемь комнат, — я получил довольно существенную скидку, а остальную сумму должен был выплачивать постепенно из своего заработка, что обеспечивало мне жизнь в долг до самой смерти. Но, несмотря на боязнь долгов, я считал переезд мудрым поступком.

Дом был беспорядочно выстроенным кирпичным коттеджем с просторными комнатами, стены которых были оклеены обоями. При доме имелся огромный задний двор, гараж и помещение для прислуги. На эту недвижимость была назначена неправдоподобно низкая цена — до того низкая, что я даже насторожился, заподозрив какой-то подвох. Но я вроде бы неплохо разбираюсь в строительстве, и при тщательном осмотре постройка показалась первоклассной. Итак, как я сказал, мы приобрели его и переехали.

Как мы были счастливы в тот первый день в нашем собственном доме! Ребятам он очень понравился, они ходили из комнаты в комнату и восхищались новой обстановкой. Пэт пообещала снизить свои расходы. Майк согласился воздерживаться от своих фокусов с горчицей и майонезом. Шэрон...

— Ох уж этот ребенок, — вздохнула Альберта. — Вот только что она была здесь, а теперь исчезла.

— Ну, — успокаивающе сказал я, — по крайней мере, теперь мы знаем, где она может быть. Она захватила с собой коляску.

— Так, ради бога, пойди отыщи ее! Теперь у нас такой чистый и красивый дом, и я хочу, чтобы он подольше таким оставался. Скажи ей... Попроси ее... чтобы она... А почему ты смеешься, Майк?

Улыбка Майка стала еще шире.

— Шэн... — сказал он. — Шэн жалежла под дом.

— Что?!

— Ага! Она под домом шо швоими кошками и шобаками.

Потопав по полу, мы выяснили, что это правда. Мы вышли на задний двор, и вскоре из отверстия для вентиляции в фундаменте выкарабкалась Шэрон, вся в грязи и паутине, а за ней вся ее свита животных.

— А под домом жуки, — безмятежно сообщила она. — Плохие жуки. Я хотела с ними поиглать, а они не захотели.

Альберта сказала, что, разумеется, под домом живут жуки, под любым домом заводятся разные насекомые.

— Но чего я не желаю иметь у себя в доме, — заявила она, — так это этих животных. И, ради бога, пойди и счисть с себя всю эту грязь!

Шэрон без возражений распустила свои классы, очевидно, их практические занятия по охоте за жуками вознаграждались дипломами об окончании школы. Мы собирались вернуться в дом, когда вдруг Пэт завизжала, шлепнула на шее огромную сороконожку и стукнула Майка по спине.

— Вот дрянь! Я научу тебя, как сажать на меня пауков!

— Я не шажал! — Майк дал ей сдачу, возмущенно насупившись. — Я шам терпеть не могу вщяких пауков!

— Я же сказала вам, — заявила Шэрон, — жуки под домом и в доме. Они везде-везде.

— Да, теперь, возможно, и в доме, — мрачно согласилась Альберта. — Это ты натаскала их на себе. А сейчас отправляйся чиститься и хоть минуту посиди спокойно!

Мы втащили в дом Пэт и Майка и заперли их в разные комнаты. Шэрон возилась в ванной, а мы с Альбертой принялись готовить ужин.

Некоторое время, пока Альберта отбивала мясо, а я чистил картофель, все было тихо. Затем она внезапно издала пронзительный вопль и уронила на пол сковороду.

— Джимми! Ты только посмотри!

Я посмотрел, и от ужаса у меня мурашки по спине забегали. Потому что из плиты появилась целая армия сороконожек и, разделившись на отряды, поползла по стенкам вниз, а оттуда — на пол.

Я перебил всех насекомых, какие только попадались на глаза, давя их каблуками и содрогаясь от отвращения. Но Альберта долго еще не могла успокоиться и нервно вздрагивала. Вероятно, заметила она, в доме, который столько времени простоял без жильцов, такого стоило ожидать, но, может, сегодня нам обойтись холодным ужином?

Естественно, согласился я и съездил в ближайший гастроном. Когда через полчаса я вернулся, я застал ее и детей в переднем дворе. Все кричали и неистово чесались.

— Джимми, — в отчаянии сказала Альберта, — мы просто не могли там оставаться! Весь дом буквально кишит сороконожками! Кровати, стулья, столы — они забрались даже в холодильник! Чем больше мы передвигаемся по дому, тем больше их вылезает.

— Не беспокойся, — сказал я. — Их не может быть так уж много. Сейчас мы все разом примемся за дело и перебьем их...

— Нет, их действительно такое множество, что просто страшно, и не только сороконожки! Дом населен клопами, их там прямо миллионы! Невозможно даже сесть на стул, тебя тут же искусают!

Тогда я сам обследовал дом и пришел к выводу, что она нисколько не преувеличивает трагичность ситуации. Наша новая мебель была оккупирована полчищами клопов. Стоило мне только посмотреть внимательнее на эту кишащую массу отвратительных коричневых тварей, как я тут же начал яростно чесаться. Я мог придумать единственное объяснение: насекомые уже были в этой мебели, когда мы ее приобретали.

Еще не было шести вечера, поэтому я позвонил управляющему мебельного магазина и рассказал ему про нашу беду. Точнее, сказал, что, по моему мнению, произошло. Он с возмущением возразил мне.

Чтобы паразиты оказались в великолепном мебельном магазине? Это невероятно! Неслыханно!

— Думаю, мистер Томпсон, скорее это...

— Вы поставили нам мебель из вашего склада, — сказал я. — Возможно, паразиты были там. Может, какая-нибудь бывшая в употреблении мебель, которую вы продаете, была ими заражена и они перешли из нее в мою.

— Но... — неуверенно возразил он, — мы всегда тщательно окуриваем мебель, которую продаем на комиссионных началах. Это у нас строжайше заведено. Уверен, что ни один из наших служащих не допустил бы подобную небрежность и не пренебрег дезинфекцией...

— Нет, нет, подумайте сами, — пылко возражал я. — Эта мебель простояла у меня всего три часа и буквально кишит всякой нечистью. Не могли же они за это время набраться из дома, следовательно, они все время были в ней. Это единственно возможное объяснение.

— Что ж, — смущенно сказал он, — если это наша вина, а судя по всему, так оно и есть, мы должны будем...

— Заберите отсюда всю мебель! — взмолился я. — Сегодня же и замените ее на новую. И, ради бога, как следует осмотрите ее перед доставкой.

— Да, конечно, — торопливо согласился он. — Но... гм... сегодня, мистер Томпсон... Я не уверен, что мы сможем...

— Постарайтесь, — сказал я. — А иначе вы больше не получите с меня за свою мебель ни цента, и я еще в суд на вас подам!

Бормоча извинения, он сдался. В течение двух часов зараженная насекомыми мебель была заменена на новую. Мы с детьми внимательно обследовали ее. Не найдя ни единого паразита, мы успокоились и уселись наконец за ужин, после чего разошлись спать.

Не могу сказать, кто из нас первым заорал и, выскочив из кровати, начал отчаянно чесаться. Казалось, армии этой дряни напали на нас одновременно, и мы одновременно среагировали.

С чрезвычайными предосторожностями, предварительно смазав укусы, мы снова осмотрели мебель. Казалось, только Шэрон не была удивлена жуткими результатами этого осмотра.

— Я говолила, — спокойно заявила она, — что жуки под домом и внутли дома. Даже между килпичами и блевнами.

Мы с Альбертой посмотрели на нее и тревожно переглянулись.

— Джимми, ты думаешь... Неужели это возможно?

— Не знаю, — сказал я, — но будь уверена, я это выясню.

Я позвонил агенту по продаже недвижимости, через которого мы купили этот дом. Он был прямолинеен и не чувствовал за собой вины.

— Я продал вам этот дом в том состоянии, в каком он был, мистер Томпсон, помните? Если не помните, то в договоре на куплю-продажу этот пункт четко указан.

— Значит, вы знали, что он заражен паразитами? — возмутился я. — Вы знали это и намеренно...

— В таком состоянии, в каком он находится, мистер Томпсон. В договоре не было никаких гарантий. Это ваш дом... как только вы выплатите всю сумму. И клопы — ваша, а не моя проблема.

Он бросил трубку. Я попытался снова дозвониться до него, но он не подходил к телефону. Проклиная все на свете, я позвонил в агентство по уничтожению насекомых, которые рекламировали, что оказывают услуги даже ночью.

Я предполагал, что очистить помещение таких размеров будет стоить несколько сот долларов. Но если я их не потрачу — а я даже не знал, где мне их достать, — я потеряю все, что истратил на покупку этого проклятого дома.

Владелец компании по уничтожению насекомых ответил на мой звонок. Он пообещал сразу же послать ко мне людей, но потом вдруг попросил повторить адрес.

Я еще раз продиктовал его.

— Ай-ай-ай! — сочувственно проговорил он. — Мистер, вы влипли.

— Что вы хотите сказать? Как вы можете это знать, когда даже не...

— Я уже был там. За последний год мы дважды туда выезжали, и во второй раз положение оказалось даже хуже первоначального. Во-первых, ваш дом построен прямо на гнезде сороконожек — огромная колония, — и только Бог знает, насколько их владения простираются во всех направлениях. И, кроме того, клопы... Они расплодились до ужасной степени, и, чтобы до них добраться, вам придется на время переехать в другое место... Понимаете, я не хочу сказать, что это невозможно сделать. Конечно, можно, только вот...

— Да?

— Это будет стоить вам больше, чем вы заплатили за дом.

Я повесил трубку.

Усталые и мрачные, мы вытрясли одеяла и устроили себе постели на земле в заднем дворе.

В течение следующей недели, пока я не наскреб денег на квартиру, мы так и жили походным лагерем, готовя пищу на костре и ложась ночевать под открытым небом.

Теперь, когда у Шэрон стало так много места, она стала набирать в свою школу гораздо больше новых учеников, Пэт принялась за постановку спектаклей, а шуточки Майка превратились в нечто ужасающее. Одним словом, дети от души наслаждались каждой минутой этой привольной жизни, и мы смогли заставить их переехать, только угрожая грандиозной поркой и обещая роскошное угощение.

Что же до меня с Альбертой... После того как с трудом скопленные и занятые деньги на покупку дома практически были выброшены на ветер, то чем меньше говорить о наших ощущениях, тем будет лучше.

Глава 21

Папа, мама и Фредди переехали жить в Оклахома-Сити через год после моего возвращения. Фредди устроилась кассиром, а мама нашла работу на часть дня продавщицей. У папы тоже была работа, но он мало на ней продержался. Она была унизительной и монотонной. Кроме того, при всем своем желании он не мог уделять ей необходимого внимания. Отец стал невероятно рассеянным, все время возвращаясь памятью к лучшим временам, и его уволили.

Как ни была жалка эта работа, потеря ее нанесла серьезный удар по нравственному состоянию отца. Он чувствовал себя бесполезным и ненужным, и его все возрастающая угнетенность и грусть очень меня тревожили. В детстве и в юности меня очень огорчало, что я не такой, каким хотел видеть меня отец, хотя он всегда был добрым со мной. Но это осталось в прошлом, и я уже не мог ничего изменить. Теперь же я чувствовал, что должен как-то вытащить его из этой бездны отчаяния и уныния. Помощь, предложенная ему сейчас, когда никто другой не мог ее оказать, могла бы возместить мои прошлые неудачи.

Папа всегда был заядлым и сведущим болельщиком бейсбола. И как раз в то время в Оклахома-Сити одна за другой стали открываться букмекерские конторы, где принимались ставки на результаты бейсбольных матчей. Игра была неорганизованной — члены синдиката, который попытался обосноваться в городе, получили от ворот поворот. Но если «местный» хотел открыть маленькую контору, то ему это разрешалось, более того, с него даже не требовали уплаты налогов.

Я спросил отца, не хочет ли он завести такое заведение. Он не просто хотел, а мечтал об этом. Я обсудил эту идею со своим знакомым, которому принадлежала бильярдная с буфетом, где продавалось пиво, и он с удовольствием согласился оказать мне услугу. Он ничего за это не требует, сказал он. У него полно места для того, чтобы проводить записи ставок и установить телеграфный аппарат, а отцовская контора только послужит ему на пользу, привлекая клиентов.

Итак, все приготовления были закончены, и с сотней долларов наличных отец начал дело. Подобно всем городским букмекерам, они принимали небольшие ставки: скажем, шесть к пяти, независимо от того, на какую команду заключаются пари. И ставки ограничивались суммой в пять долларов. Действуя таким образом, он был уверен и в получении прибыли, и в том, что почти не придется трогать сотню уставного капитала. Когда мне пришлось на неделю уехать из города, я, скорее из чувства долга, попросил владельца заведения позаботиться об отце, если ему что-нибудь понадобится.

Миновала неделя. В то же самое утро, как я вернулся в свой офис, ко мне зашел отец. Ставки делаются превосходно, рассеянно сообщил он. Ему удавалось набирать столько ставок, что он каждый день должен был получать небольшую, но твердую прибыль...

Увы, он... разорен.

— Как это возможно! — изумился я. — Ты не мог бы разориться, даже если бы проигрывал каждый день. Неужели ты... — Я подозрительно посмотрел на него: — Или ты роздал все деньги? К тебе заходили твои прежние друзья?

Отца сразу обидел мой тон. Ничего он не раздавал, а его друзья не какие-нибудь попрошайки. Правда, он нашел необходимым кое-кому продлить сроки уплаты по «маленьким займам», но...

Мне стало очень горько. Отцовская щедрость по отношению к старым «друзьям» была главной причиной его превращения из миллионера в нищего, и в результате на протяжении всего моего детства мы — наша семья — вынуждены были ютиться у каких-нибудь родственников.

— Хорошо, — немного остыв, сказал я. — Чтобы предоставить тебе возможность открыть это дело, я отдал все деньги, какие у меня были, но я еще раз заложу машину и снова помогу тебе. Но на этот раз, папа...

— Я понимаю, — торжественно сказал он. — Можешь больше ничего не говорить.

— Хочу, чтобы ты понял, — предупредил я. — Если кто-нибудь из твоих дружков снова начнет околачиваться у тебя, это добром не кончится.

Я договорился о залоге автомобиля по телефону и, оставив отца обиженным и насупившимся, отправился навестить моего приятеля, который помог нам устроить букмекерскую контору.

Я почти наверняка знал, кто мог «занять» денег у отца. Еще не старые и крепкие люди, они предпочитали побираться, потому что просто не желали работать. Они были из тех наглецов, которые просили подаяния, имея в кармане деньги.

— Точно, они так и крутились здесь. Появились сразу же, как только твой отец начал работать, и с тех пор целыми днями здесь отирались. Их было двое, и такие мошенники, что это видно с первого взгляда. Я этих типов и знать не знал, а они в первый же день попытались ободрать и меня!

— Вот что я придумал, — сказал я. — Сегодня днем я спрячусь у тебя в задней комнате. И если они появятся, я как следует отделаю их кием.

— Понимаешь... — Он смущенно поскреб в затылке. — Думаю, я не могу позволить тебе этого, Джим. У меня спокойное, приличное заведение, и никогда не было никаких проблем, так что мне хотелось бы, чтобы и дальше все так шло. Во всяком случае...

— Хорошо, я перехвачу их снаружи.

— Во всяком случае, — продолжал он, — это не очень поможет. Я несколько раз серьезно намекал твоему отцу, что дело добром не кончится, но это его не остановило. Он только рассердился. Наверное, когда-то он занимал совсем другое положение, да? Ну и сейчас никак не может смириться с тем, что он уже не тот... А может, оно и к лучшему. Может, иначе ему и жить не захочется.

— Так-то оно так, — сказал я, — но не могу же я ему позволить...

— Лучше забудь об этой конторе и о любой другой затее, где ему придется иметь дело с наличностью. Я понимаю, чего тебе стоило приобрести этот аппарат и все остальное, но... Кстати, о деньгах... — Он открыл кассу и достал из ящика несколько листочков бумаги. Это были долговые расписки отца на сумму, равную той, которую я надеялся получить за машину. — Наверное, мне не нужно было этого делать, — извиняясь, сказал он, — но ты попросил позаботиться о нем, понимаешь, так что я давал ему взаймы.

Разумеется, я заплатил ему долг отца. И в итоге, не имея возможности выкупить машину, я ее потерял. Не стоит и говорить, что контора отца так и не открылась.

Согласно заверению докторов, его физическое здоровье в целом было неплохим. Но человек, который ощущает свою бесполезность и не видит впереди хорошей перспективы, не может долго оставаться здоровым. Состояние отца быстро ухудшалось. Приходилось все больше следить за ним. Почти исчерпав предоставленные мне деньги по гранту, я решил поехать в Калифорнию, но отец вряд ли сумел бы проделать столь длительное путешествие.

Это поставило нас в затруднение, поскольку Фредди со дня на день грозило увольнение и она с мамой тоже хотела переехать в Калифорнию. Наконец, не найдя иного выхода, мы поместили отца в небольшой санаторий для бедняков.

Мы надеялись, что через месяц-другой, окрепнув, он сможет сам приехать к нам. В крайнем случае мы рассчитывали нанять ему для сопровождения сиделку, как только наберем необходимую сумму.

В тот же момент денег у нас не было и достать их было положительно негде. Машину для поездки я занял у приятеля, а тот, в свою очередь, одолжил ее у своего брата, который находился в Калифорнии. В качестве уплаты за ее аренду я должен был вернуть автомобиль этому брату, который жил в Сан-Франциско и занимался продажей автомашин.

Итак, мы прибыли в Сан-Диего, который я избрал своей штаб-квартирой. Устроив там маму с сестрой, я поехал в Сан-Франциско. Он находился в пятистах милях — по моим оценкам, всего один день не очень быстрой езды. Правда, для человека, непривычного к оживленному движению в Калифорнии, пятьсот миль превращаются в очень длительное путешествие. Только в полдень я достиг Лос-Анджелеса и через много часов, уже незадолго до заката, сумел выехать за его пределы.

Поскольку у меня было очень мало денег и еще меньше времени, я купил в закусочной при дороге кое-какую еду, чтобы на ходу перекусить. Она состояла из сыра, крекеров, маринованного укропа и бутылки портвейна. Теперь, выехав за город, я открыл пакеты и стал есть и запивать, сидя за рулем.

Я не пил вина с тех пор, как ребенком гостил в доме своего деда. А это оказалось сравнительно мягким и приятным. Я потягивал его, чувствуя, что с каждым глотком меня покидает напряжение и охватывает безмятежность. Я остановился у очередного магазинчика и купил еще одну бутылку. Она стоила двадцать пять центов за кварту, дешевле его была только вода. Поскольку вино наливали из бочонка в бутылку без этикетки (больше вино так не продается), я мог судить о его крепости только по вкусу. А мне оно казалось (ошибочно) совершенно безобидным.

Моя ошибка имела почти роковые последствия.

Не сознавая того, я вел машину, пребывая в каком-то розовом тумане, и пришел в себя как раз в тот момент, когда чуть не свалился с шоссе. Я тут же остановил машину и протер глаза. Передо мной все двоилось, а голова упрямо клонилась на грудь. Я медленно поехал дальше, намереваясь в ближайшем кафе выпить крепкого кофе.

Я проезжал милю за милей, не встречая ни единого заведения. Наступила ночь, и я с трудом удерживался, чтобы не заснуть, когда вдруг в нескольких сотнях ярдов впереди свет фар выхватил из темноты фигуру человека.

Он замахал рукой, прося меня остановиться. Я подумал, что попутчик поможет мне выйти из затруднительного положения, в котором я находился. Я притормозил и осмотрел его.

Молодой парень, лет семнадцати. Довольно потрепанный и грязный... Ну и что? Я видел и не таких.

Поравнявшись с ним, я остановился.

— Вам далеко? — спросил я.

— В Сан-Франциско. — Он не садился, продолжая держать руку на дверце. — То есть почти в Сан-Франциско. Это небольшой городок по ту сторону от...

— Вы умеете водить? Тогда забирайтесь, — сказал я, и он влез в машину.

Он оказался любителем больших скоростей, но весьма опытным шофером. Понаблюдав за ним несколько минут, я откупорил бутылку вина и беззаботно откинулся на спинку сиденья.

— Очень рад, что вы остановились ради меня, мистер, — заговорил он. — Мне казалось, что я проторчу там всю ночь.

— А я рад, что вы едете со мной, — ответил я. — Но почему вы оказались так далеко от жилья в такой час?

— Я из лагеря. — Его лицо исказилось от горькой гримасы. — Ну, где безработным предоставляют работу. Тридцать баксов в месяц платят твоей семье, а с тобой обращаются так, как будто ты осужденный преступник. Сегодня меня выгнали.

— Очень жаль. А что произошло?

— Ну, у меня был вот этот нож, а другой парень заявил, что он его. И мы с ним затеяли драку, за что меня и выставили вон.

Я что-то сочувственно пробормотал. Он продолжал говорить.

Он не знает, что подумает его семья. Наверное, что он не очень хорошо себя вел, и, может, так оно и есть. Два года назад он был вынужден бросить школу, чтобы работать, и с тех пор переменил три места — не считая этого, последнего, — и родители сердятся на него. Дело в том, что парень, к которому он устроился раньше, разорился, а в другом месте ему досталась работа, в которой он ничего не смыслил... Словом, с ним всегда что-нибудь случалось в этом духе. Похоже, он настоящий неудачник, потому что все, за что он ни берется, идет кувырком. Чем больше он старается, тем сильнее ему достается.

— Просто вы попали в полосу неудач, — менторским тоном заявил я. — Продолжайте искать, не оставляйте попыток, и со временем вы из нее выберетесь.

— Да, — пробормотал он. — Вам легко говорить. У вас такая роскошная тачка и... — Он оборвал себя. — Простите, мистер. Наверное, я слишком себя жалею.

Какое-то время он молчал. Будучи сильно под хмельком, я задремал.

«Мне легко говорить»... Мне, с «моей» машиной, с единственным приличным костюмом и с деньгами, которых едва хватит на обратный билет в Сан-Диего! Мое положение было в сто раз хуже, чем у этого молодчика. Слишком долго я вел изнуряющую меня борьбу за существование; душа у меня болела из-за того, что ради денег мне приходилось заниматься бесконечной и бессмысленной писаниной для популярных журналов. И теперь я не мог засесть за серьезные вещи, даже если от этого зависела моя жизнь.

А если я не стану заниматься этим?

Это был хороший вопрос. Что делает человек тридцати пяти лет, утративший свой единственный талант, на который был спрос? Что делает такой человек, с его историей болезни, где имелись записи об алкоголизме, нервном истощении, туберкулезе, и находящийся почти в непрерывном душевном расстройстве? Какая судьба уготована его жене и троим детям? Что будет с его отцом, которому он обещал...

Я резко оборвал нить своих размышлений. Отец плакал, когда мы с ним прощались.

— Так кем вы работаете, мистер?

— Что? А-а. Ну, я писатель.

— Должно быть, загребаете кучу денег.

— Ну, немного есть, — снисходительно подтвердил я.

— А как? Как вы это делаете? Просто разъезжаете по стране, присматриваетесь ко всему, пока не наткнетесь на какую-нибудь идею, или как?

Я рассмеялся, чуть не захлебнувшись вином. Он сердито посмотрел на меня.

— У меня ничего такого нет, — с горечью сказал он. — Я не пью вино, не курю, ничего такого. Даже не могу повести девушку на шоу. А остальные... да, они раскатывают вокруг на своих шикарных авто, у них полно времени на развлечения и... Это несправедливо, мистер. Вы сами это понимаете!

— У тебя все наладится, — повторил я. — Когда человеку плохо, потом все обязательно меняется к лучшему.

— Вот как? А если этого не произойдет?

— Тогда ты можешь умереть, и это уже не будет иметь значения.

Меня клонило в сон, мне стало трудно поддерживать разговор. Бессознательно и совершенно несправедливо — потому что не бывает двоих людей похожих — я сравнивал его ситуацию с той, в какой сам находился в его возрасте. И почувствовал, что он, пожалуй, был гораздо ближе к отчаянию.

На протяжении почти двадцати миль парнишка хранил молчание. Наконец он неуверенно сказал:

— Хотите... гм... срезать дорогу, мистер? Поехать через горы?

— Мне все равно, — пожал я плечами.

И снова наступило молчание. Затем он сказал:

— Похоже, вы очень устали, мистер. Если хотите, поспите, я вас разбужу, когда мы доберемся.

— Что ж, спасибо, — поблагодарил я. — Пожалуй, и вправду подремлю немного.

Я допил бутылку и выкинул ее в окно, потом откинулся на спинку и тут же заснул.

Мне казалось, что прошло только несколько минут, на самом деле — часов, когда я внезапно проснулся.

Машина стояла с выключенным мотором и погашенными фарами. Я протер глаза, пытаясь что-нибудь рассмотреть в темноте.

— Что за черт? — пробормотал я. — Почему мы здесь стоим?

Он сидел, слегка отвернув от меня голову, одна его рука была в кармане.

— Я... Я скажу вам, мистер, — заикаясь, проговорил он. — Хочу вам кое-что сказать. Я... Я...

— Ну, давай говори, черт тебя побери, — ругнулся я, все еще испытывая головокружение от вина. — Давай же!

— Я хочу... — Он вздохнул. — Я хочу в туалет.

Я рассмеялся:

— Хорошая идея, только нечего делать из пустяка целое представление. Иди! Да что с тобой?

Он нажал ручку дверцы.

Я ухватился за дверцу со своей стороны.

И, к счастью, держался за нее. Ибо на втором шаге моя нога почувствовала под собой пустоту.

Я охнул и торопливо отпрянул назад. Слишком испуганный, чтобы говорить или кричать, огляделся, пытаясь хоть что-нибудь разобрать в бледном, рассеянном освещении убывающей луны.

Мы находились в горах — очень высоко. И я стоял на краю пропасти, на треугольном клочке дороги, ограниченной с одной стороны утесом, а с другой — автомобилем.

Место было очень опасным: мимо передних колес автомобиля невозможно было протиснуться.

Более того, в другую сторону, в основание этой треугольной площадки, тоже нельзя было сбежать.

Потому что там стоял этот парень и молчал, вытянув вперед трясущуюся руку, и мутный лунный свет поблескивал на острие его ножа.

Он нервно шагнул ко мне, вращая ножом. Я отступил на дюйм.

Дальше мне некуда было пятиться, а он не мог продвигаться вперед, не нападая на меня. И мы застыли на месте, неотрывно глядя друг на друга. Мы тяжело дышали и ждали.

Я был напуган и парализован страхом. Я думал: «Что ж, ты сам на это напросился. Ты все время на это напрашивался и наконец получил. Чертовски противно так умереть: сверзиться с утеса с перерезанным горлом».

Затем...

Странно, но вдруг весь мой страх за свою жизнь превратился в страх за этого парня. Я мог думать только о чудовищной шутке, жертвой которой он мог стать.

Несколько долларов, дешевые наручные часы, машина, в которой его уже через день-два поймают. Вот что он собирался получить — ничего! Ничего, кроме газовой камеры или пожизненного заключения. И в какой-то мере в этом была моя вина.

Мне следовало сказать ему правду о моем денежном положении. Мне нужно было проявить подлинный интерес к нему, попытаться дать ему какой-нибудь дельный совет. А вместо этого я говорил пошлые глупости, невольно подстрекая его, а потом напился и заснул.

Теперь было слишком поздно говорить ему правду: он мне не поверит. И поздно просить пощады. Он уже приготовился к убийству. И больше того — теперь он боялся пойти на попятный.

Если бы только можно было каким-то образом дать ему понять, заставить его подумать об этом...

Я неосознанно покачнулся. Это опасное движение, казалось, что-то сдвинуло у меня в голове, вызвало к деятельности парализованные страхом клетки мозга. И я еще раз, уже нарочно, покачнулся и сказал:

— Так это тот самый нож, о котором ты говорил? Дай-ка на него взглянуть. — Я медленно протянул руку и не убирал ее, кончиками пальцев почти касаясь острого лезвия. — Ну, давай, — сказал я. — Ты же хотел мне его показать, верно? Отсюда я не могу его разглядеть.

— М-мистер, я...

Его рука судорожно дернулась, и лезвие описало круг. Потом, все еще не выпуская рукоятку, он положил его мне на ладонь.

— Хороший нож, — сказал я. — Но знаешь что? Если его кто-нибудь у тебя увидит, то может подумать, что ты хочешь его ограбить. — Я осторожно потянул лезвие к себе и (ну не безумие ли?) предложил: — Давай выбросим его, ладно?

Он отпустил нож.

И я тут же швырнул его в пропасть...

Около полуночи мы добрались до его городка, и его семья, простые, сердечные люди, настояла на том, чтобы я переночевал у них в доме. Между прочим, они очень обрадовались, что его выгнали из лагеря. Как раз в тот самый день его отец нашел работу для себя и для него, для своего сына, в одном и том же месте.

В ту ночь нас с парнишкой уложили в одной огромной старомодной кровати. И при этом я крепко спал. А почему бы нет? Он не был преступником. Возможность и необходимость соблазнили его на легкую поживу, но я сомневался, чтобы он еще когда-нибудь уступил подобным побуждениям. А если и поддастся, то недавний опыт напомнит ему о себе и остановит.

На следующее утро я поехал в Сан-Франциско, где передал машину владельцу. Своим появлением я прервал его разговор по телефону.

— Мне сообщили, что вы должны были приехать еще вчера, — пояснил он. — Я подумал, не стали ли вы жертвой грабителей, и собирался вызвать дорожный патруль.

— Очень рад, что вам не пришлось этого делать, — сказал я.

Глава 22

Военный бум или, скорее, бум, предшествующий скорой войне, только начинал ощущаться в Сан-Диего. Пока же по-прежнему царила безработица. Цены, следуя древнейшим законам экономики, значительно опережали уровень зарплаты.

Мы, семеро — мама, Фредди и моя семья, — вынуждены были переселиться в тесную квартирку из трех с половиной комнат. Заработка Фредди как оператора на телефонном узле едва хватало на квартирную плату. Следовательно, на мне лежала задача по обеспечению наших остальных насущных нужд, и я отвечал на этот вызов весьма слабо.

Я очень гордился тем, что мне присудили грант на исследование — всего лишь один из двух грантов, ежегодно назначаемых Соединенными Штатами. Для человека без ученой степени это невиданная честь, а та область, в которой мне предстояло проводить исследования, — торговля недвижимостью, — была очень важна. Немедленная финансовая отдача была не очень высокой, но не это имело значение. На основании моих изысканий планировалась книга, которая дала бы мне солидный гонорар. И не только это; вполне возможно, что я мог бы получить академическое признание — почетную степень. Может, даже звание доктора. Я, Джим Томпсон, самый посредственный ученик средней школы, вечный студент-неудачник — этот Джим Томпсон канет в Лету, как и его болезненные воспоминания и мучительная неуверенность в себе. А его место в этом мире займет самоуверенный и преуспевающий доктор Томпсон!

Испытывающий давнюю неприязнь к дешевым эффектам, я не стал бы чересчур уж пользоваться этим званием. Но я отчаянно нуждался в том, что оно давало, — возможность опровергнуть невыносимый подтекст длинного списка моих неудач. Если только, говорил я себе, если бы только на этот раз мне удалось достичь этой степени — чести, возданной мне не по счастливой случайности и справедливо заслуженной; если бы мне удалось на этот раз выполнить работу, которая поддержала бы мое самолюбие и гордость, в то же самое время солидно вознаградив меня...

Но всего через несколько дней после нашего водворения в Сан-Диего я получил дурную весть. Предвоенный бум вместе с его невероятным оживлением экономики сделал или сделает тему моего исследования устаревшей и ненужной. Просторный дом из шести комнат — наша мечта — навсегда исчез. Как и специалист по строительству, зарабатывающий доллар в час. «Крайне сожалеем, вы не должны рассматривать это как неодобрительную оценку ваших исследований и статей... но книга не может быть опубликована».

Я вновь начал искать возможность где-то подработать.

И ничего не мог найти — никакой мало-мальски квалифицированной работы или хотя бы отчасти прилично оплачиваемой. Я был в отчаянии, чувствовал себя раздавленным, и понимал это. Потеряв аппетит и сон, пристрастился к выпивке, из-за безденежья отдавая предпочтение дешевому вину. Пагубная привычка, конечно, сказывалась на моей внешности. Кроме того, я так пропитался вином, что от меня за версту несло перегаром.

Я пресмыкался перед работодателями («Хоть что угодно, мистер, ради бога!»). Моя семья едва не умирала с голоду, когда мне посчастливилось наконец найти работу.

Один из самолетостроительных заводов Сан-Диего приступил к реализации программы по интенсивному расширению производства. Одновременно со строительством нового заводского здания наращивалось производство самолетов, и им понадобился человек, который будет соскребать с новых стен брызги краски и известки.

Я немедленно ухватился за эту «возможность», выражаясь языком управляющего кадрами. Если я буду справляться с работой (снова его выражение), меня повысят до дворника. А пока что я должен был получать двадцать пять долларов в неделю.

И хотя я подшучивал над своими шансами великого продвижения по службе, работа пошла мне на пользу. Прежде всего, по меньшей мере восемь часов в день она мешала мне предаваться пьянству. Вынужденная трезвость повлекла за собой возобновление интереса к жизни.

Расхаживая по всему заводу, я сумел получить весьма широкое и самостоятельное представление о том, как работает это громадное предприятие. Обрывки подслушанных разговоров, виденное мною заинтересовало меня. Я пытался противостоять, но не мог игнорировать постоянный вызов своему воображению. Мне нужно было — как выражаемся мы на Юге — «вникнуть в самую суть дела».

Однажды я встал с пола, вытер руки о штаны и обратился к главному управляющему.

— Насколько я понимаю, у вас большие проблемы со списками запасных частей, — сказал я. — Я мог бы попробовать наладить упорядочение их учета.

Он мельком взглянул на меня и, криво усмехнувшись, собирался двинуться дальше.

— Прошу вас, дайте мне шанс, — взмолился я. — В свое время я занимался довольно серьезной работой. Что...

— В самом деле? — Он кинул на меня более внимательный взгляд. — Вы работали главным бухгалтером? Или его помощником?

— Н-нет, но...

— Значит, инженером?

— Собственно, нет, я не...

— Но вы, конечно, разбираетесь в чертежах?

— М-м...

— Тогда вернитесь к своей работе, — распорядился он.

В тот же вечер, поужинав, я бросился в публичную библиотеку. Я отыскал книги и по бухгалтерии и чертежам и притащил домой целую кипу. Наутро, когда жена поставила передо мной тосты и кофе, я все еще читал.

С покрасневшими от утомления глазами и тяжелой головой, я опять обратился к главному управляющему.

— Я могу исполнять любую бухгалтерскую работу, которая только вам требуется, — уверенно заявил я. — Могу с листа читать чертежи. Я всю ночь этим занимался.

Не давая ему уйти, я развернул перед ним список прочитанных за ночь книг. Кое-какие из них, видимо, оказались ему знакомыми, потому что он смерил меня оценивающим взглядом:

— Хорошо. Так в чем, по-вашему, у нас проблема?

— Во всем, — сказал я. — Тот, кто организовал у вас систему учета, ничего в этом не смыслил.

— Трудно поверить подобному обвинению. Она была введена очень солидной фирмой промышленных инженеров.

— Какой бы она ни была солидной, — возразил я, — они не разбираются в психологии людей. Теоретически эта система учета неплохая, но на практике она не работает. В ней не учитывался человеческий фактор; для того чтобы она заработала, понадобится целый отряд высокооплачиваемых экспертов. То, что вам нужно, очень просто и понятно всем и каждому, и я могу...

Он все порывался уйти, раздираемый заинтересованностью и раздражением, но я продолжал говорить. В конце концов, несомненно, только потому, что видел в этом единственную возможность заставить меня замолчать, он предоставил мне шанс. На неделю меня перевели в отдел учета запчастей с моей прежней зарплатой. За эту неделю я должен был изучить систему и дать рекомендации по ее изменению, которые, по моему мнению, устранят все проблемы.

Я сделал даже больше этого. Меньше чем за неделю придумал и ввел новый порядок учета. И предоставил настолько убедительные доказательства его превосходства, что прежняя система, требующая большого количества людей и соответственно дорогостоящая, была навсегда уничтожена.

За те семь месяцев, что я провел на заводе, меня постепенно передвигали на более интересную и выгодную работу и в пять раз повысили зарплату. И все же я уволился.

Я достиг такого совершенства, что мог конкурировать с профессионалами самолетостроения, людьми, которые занимались этим всю свою жизнь. Я не рассчитывал вступить с ними в конкурентную борьбу, да на это у меня и не было серьезного желания. В конце концов, у меня имеется своя профессия, которой я посвятил почти двадцать лет жизни. Мне нужно было превратить в капитал накопленный мною опыт, и сделать это как можно скорее, иначе я на всю жизнь останусь на обочине.

Мне удалось продать два коротких детективных рассказа. На скромный гонорар мы с женой и детьми вернулись в Небраску, где я оставил их на время у ее родителей, а сам сел в автобус, направляющийся в Нью-Йорк. Я был уверен, что найду там работу в каком-нибудь издательстве или смогу писать. Кроме того, возможность личного контакта с редакторами и издателями повысит мои шансы получать достаточно серьезные авансы, которые дадут мне возможность заняться сочинительством.

Я купил билет на дешевый рейсовый автобус, в цену которого входило и питание. Можете себе представить, что это была за еда. После первого же приема пищи я заболел, жестоко страдая от тошноты и поноса. И вряд ли что-либо может быть хуже, чем подобная поездка через всю страну на автобусе без туалета и в расписании движения которого не были предусмотрены даже редкие остановки для отдыха пассажиров. Пришлось покупать себе еду, но организм мой уже был отравлен, что постоянно заявляло о себе болезненными и смущающими требованиями.

Водитель автобуса начал раздражаться, затем просто взбесился. Из-за моих выходов «у каждого куста и дорожного знака» он уже на несколько часов опаздывает против расписания. Когда я попрошу его остановиться в очередной раз, заявил он, он уедет, и мне ничего не останется, как добираться до Нью-Йорка пешком.

— Но что я могу поделать, — оправдывался я. — Я же болен.

— Тогда принимайте какое-нибудь лекарство! Купите бутылку виски и пейте по глотку — это должно помочь. Словом, делайте хоть что-нибудь!

Я купил пузырек препарата против колик в животе. Единственным результатом стало то, что я впал в сонливость... с почти катастрофическими последствиями. Тогда я попытался лечиться виски, и это помогало. Схватки прекращались... до тех пор, пока я пил.

На третий день путешествия мы прибыли в Оклахома-Сити, и я остался там на день, чтобы навестить отца. Когда я вошел к нему в палату, он не мог поверить своим глазам. Видимо, семь долгих месяцев, проведенных в одиночестве, ему казались годами, и он начинал думать, что его совсем бросили.

Я дал ему понять правду: его затянувшееся пребывание в санатории вызвано обстоятельствами, над которыми мы не властны. Он просветлел.

— Ну, теперь все позади, — обрадовался он. — Только ты помоги мне собрать вещи, и я сразу же отсюда выпишусь.

— Пап, — сказал я. — Пойми...

— Да? — Он вопросительно посмотрел на меня. — Ты ведь заберешь меня, да? То есть ведь ты для этого и приехал?

Поколебавшись, я сказал — да, именно для этого.

— Только я не могу поехать с тобой, папа, я держу путь в Нью-Йорк.

— Вот как? — Он обеспокоенно нахмурился. — Что ж, тогда я, наверное, смогу и сам доехать, если...

— Я получил там хорошую работу, — солгал я. — Дай мне... Да, дай мне ровно месяц, и я отправлю тебя в Калифорнию в отдельном купе. Найму тебе сиделку, если понадобится. А сейчас моих денег хватит только на билет на автобус.

— Не знаю, — сомневаясь, проговорил отец. — Боюсь, доктор... Боюсь, я не смогу на автобусе... — Он снова уселся на кровать. — А ты в этом уверен, Джимми? Если я подожду еще месяц, ты...

— Обещаю тебе, а я никогда не нарушал своих обещаний.

— Да, — он кивнул и снова просиял, — ты никогда не нарушал их... Тогда все будет хорошо. Теперь я не возражаю подождать, когда знаю, что действительно уеду отсюда.

Отец заметно ослабел, но, если учесть возраст, его состояние было по меньшей мере приличным. А что касается острой депрессии, в которую он впал, доктор считал, что она значительно ослабеет, когда он снова окажется в кругу семьи.

В ту ночь я остался в Оклахома-Сити. На следующее утро, оставив счастливого отца мечтать о возвращении домой, я сел в другой такой же дешевый автобус и продолжил путь в Нью-Йорк.

Уезжая из Небраски, я не рассчитывал на то, что мне придется покупать себе еду и, тем более, бутылку виски за двадцать долларов. И в результате прибыл в Нью-Йорк с единственной монеткой в двадцать пять центов. Это произошло в ноябре 1941 года, в холодный и ветреный вечер. Я все еще был сильно болен, а от холода моя разжиженная в Калифорнии кровь, казалось, превратилась в желе.

Какое-то время я стоял на углу улицы, дрожа от холода, напуганный толпами пешеходов, и раздумывал, что делать. Это было как в кошмарном сне — когда ты попадаешь в странный мир, где тебе непременно необходимо бежать, но ты не можешь сделать и шагу. Мне нужно было отдохнуть. Нужно было купить виски. А через месяц... нет, теперь меньше чем через месяц я должен был... Моя семья давно уже не ездила в Небраску и намеревалась подольше погостить там. Так что о них я мог не очень беспокоиться. Но отец... Здесь не должно быть задержки, я не имел права подвести его.

Итак, сначала займемся неотложными делами.

Мой багаж, чемодан и саквояж были потертыми, но имели солидный вид. Я без проблем зарегистрировался в первоклассном отеле и попросил прислать мне в номер бутылку виски. Четверть доллара дал посыльному на чай. Слегка подлечившись с помощью нескольких вдумчивых глотков, я попытался выработать план действий.

Я не мог найти какое-либо занятие, пока не выздоровею. Во всяком случае, никакая работа не даст мне возможности быстро получить ту сумму, в которой я нуждался. Я сидел и ломал голову, перебирая сотни различных вариантов. И наконец придумал один — самый невероятный из всех.

Я напишу и продам роман.

На следующее утро это решение моих проблем показалось мне еще более нелепым. Но я подбодрил себя размышлениями вслух — и несколькими глотками виски — и отправился в город. В конце концов, я писатель или нет? А издателям нужны книги, верно? И разве это преступление, что ты разорен? Так какое имеет значение, если мое предложение покажется издателям немного необычным?

Оказалось, это имело громадное значение. В нескольких первых издательствах меня не пропустили дальше секретаря. В пятом — а может, это было шестое издательство — редактор сочувственно меня выслушал и предложил мне послать телеграмму каким-нибудь друзьям или родственникам, чтобы они прислали мне денег на билет до Калифорнии. Он одолжил мне два доллара на телеграмму. Я потратил их на завтрак, сигареты и спиртное. Затем я сунулся еще по одному адресу.

Это было небольшое, но серьезное издательство, которое опубликовало много первоклассных рассказов. Меня тут же провели в кабинет редактора. Он недоверчиво выслушал меня, рассмеялся и провел меня к издателю. Этот джентльмен так же внимательно меня выслушал, высоко подняв брови от удивления.

— Дайте подумать, — наконец сказал он. — Вы хотите, чтобы мы заплатили за ваш отель, потом...

— Счет будет очень маленьким.

— После этого вы хотите, чтобы мы дали вам в аренду пишущую машинку и платили вам деньги, пока вы не напишете роман, книгу, которую вы еще не совсем обдумали.

Я сказал, что очень хорошо представляю себе, о чем буду писать.

— Я говорю об очень печальной истории. И вам нужно содержать меня всего две недели. Когда я принесу роман, вы можете вычесть из вашего обычного аванса все, что вы мне заплатите.

— Если вы его принесете и если его можно будет опубликовать.

— Он будет у вас по истечении двух недель, — пылко заверил я. — И его можно будет опубликовать.

Он нерешительно раздумывал, не поддаваясь на свое первое впечатление.

— Уверен, что у вас самые хорошие намерения, но не думаю, что вам это удастся. Не представляю себе, как вы это сделаете. С другой стороны, может быть...

Я вышел из этого издательства со старенькой пишущей машинкой в одной руке и с чеком в другой. Выписался из отеля, снял комнату за три доллара в неделю на Седьмой авеню и затрещал на машинке. Работая в среднем по двадцать часов в сутки, я закончил книгу через десять дней.

В издательстве меня встретили по-разному. Насколько мой роман вызвал восхищение одних редакторов, ровно настолько же он не понравился другим. В связи с этим, как в издательствах часто бывает, рукопись направили на рецензию другому писателю.

Этот молодой человек был отпрыском богатой голливудской семьи, автором одного романа. Он написал, что я показал себя «многообещающим писателем», но, по всей видимости, недостаточно знаю жизнь, чтобы брать на себя труд писать роман. Прежде всего, мне «нужно познакомиться с реалиями существования», а не только читать о них в книгах, как (добавлял он), очевидно, я делал.

Будучи еще больным и слабым и от волнения в состоянии близком к истерике, я рассмеялся, прочитав его отзыв. Издатель дружески мне подмигнул. Мнение молодого человека произвело на него такое же впечатление, как и на меня. Он перешлет рукопись, сказал издатель, двум другим писателям.

— Льюису Бромфилду и Ричарду Райту. Уверен, она им понравится. А пока вам придется подождать их ответа...

Он выдал мне авансом еще двадцать пять долларов. Поскольку практически я питался одним виски, которое в те дни стоило очень дешево, у меня еще оставалась часть денег от предыдущего аванса. Так что я мог бы на них протянуть еще недели две, не тратя полученный аванс.

— Как вы думаете... — нерешительно спросил я, прощаясь с издателем, — как вы думаете, они пришлют отзывы за следующие две недели?

— Ну, мы, конечно, поторопим их. Если же они не успеют, а вам понадобятся еще деньги, мы можем...

— Дело не в этом, — сказал я. — У меня есть проблема, которую очень трудно объяснить, так что не стану и пытаться. Я и так перегрузил вас своими сложностями. Но...

— Не беспокойтесь, — сказал он, похлопывая меня по спине, — я сразу же дам вам знать.

Глава 23

Календарь расплывался и колыхался у меня перед глазами. Я ухватился за шкаф и нагнулся вперед, пытаясь разглядеть его.

— Посмотрим, — вслух рассуждал я. — Два дня из Оклахомы плюс десять дней да плюс четыре на этого кретина из Голливуда плюс... плюс... Черт побери, который же сегодня день?

Я никак не мог это вычислить. Зрение у меня не фокусировалось. Я был исполнен тревоги перед неизбежным.

Возможно, было к лучшему, что я не знал правды или, зная, не воспринимал ее. В течение нескольких дней я непрерывно пил и теперь пребывал на грани между жизнью и смертью.

— Н-нужно поесть, — бормотал я вслух. — Нужно... Спотыкаясь, я бродил по комнате, отыскивая одежду. Затем обнаружил, что она на мне, и с диким хохотом плюхнулся на кровать.

В дверь постучали. Я пожал плечами и выудил из-под подушки бутылку... Последнее время в дверь часто стучали. И вообще вокруг происходят всякие странные вещи. Нужно выпить, и они исчезнут.

Дверь открылась, и в комнату вошли двое мужчин. Сзади маячила моя домохозяйка, ломая руки.

— Просто не знаю, что делать, джентльмены. Я пыталась вызвать доктора, но...

— Еще бы. Доктора не любят возиться с нами, пьяницами, — буркнул один из них. — Что скажешь, Билл? Согласен со мной?

— Боюсь, что да. И думаю, нам нужно поскорее его отвезти.

Они подхватили меня под мышки и поставили на ноги. Охваченный внезапным страхом, я попытался вырваться.

Они крепко держали меня.

— Все в порядке, парень. Мы из Центра анонимного лечения алкоголиков. Мы о тебе позаботимся.

— К-как это? Куда вы меня тащите?

— Ни о чем не беспокойся. Мы на твоей стороне. Сами через все это прошли.

Мы спустились на улицу и уселись в машину. Затем приехали в больницу Бельвю, куда меня направили.

О больнице Бельвю для алкоголиков ходят страшные слухи. Может, я и не самый компетентный критик, но я не видел ничего, что подтвердило бы эти наветы. Нас хорошо кормили, мы спали на удобных и безупречно чистых кроватях. Имея дело с очень тяжелыми клиентами, помощники оставались услужливыми, доктора и медсестры — вежливыми и опытными.

Одним словом, лечили меня очень хорошо. Настолько хорошо, что к середине пятого дня смогли выписать.

Я двинулся через весь город к месту моего временного проживания, снова охваченный тревогой. С того момента, как я покинул Оклахому, прошло четыре недели и шесть дней. Чуть больше месяца, но для старика, для одинокого старика, который втайне опасался, что может быть покинут и забыт...

Я добрался до Пятой авеню и, вместо того чтобы перейти на другую сторону, вдруг резко повернулся и снова пошел в город. Сейчас уже наверняка издатель может сообщить мне свое решение. Господи, да он просто обязан это сделать!

И он сообщил.

Обняв меня за плечи, он провел меня к себе в кабинет.

— Мы получили очень хорошие отклики от Льюиса и Дика. Они готовы снабдить нас своими рецензиями, которые мы сможем напечатать на обложке издания... Правда, мне кажется, что несколько не очень важных мест нужно будет переделать. Одну-две главы стоило бы вырезать, а вместо них вставить новую. Но...

— О! — с отчаянием простонал я. — Значит, это займет еще какое-то время, прежде чем...

— Что? Нет-нет, не волнуйтесь! Мы сейчас же заплатим вам за роман. Мы определенно принимаем его к изданию. Когда вы разберетесь с ним, будем рады... Да? Что там такое?

В дверях стояла секретарша. Пробормотав извинения, она протянула желтый конверт:

— Это пришло вчера, мистер Томпсон. Я пыталась связаться с вами по телефону, но...

— Должно быть, это от матери, — вздохнул я. — Не зная, как долго проживу в этом пансионе, я попросил ее писать мне...

Я вскрыл конверт и, уставившись на письмо, замер, словно ослепший и пораженный параличом.

— Что, плохие новости? — встревоженно спросил издатель.

— Мой отец, — проговорил я. — Он умер два дня назад.

body
section id="note_2"
Игра слов: в английском «безнравственный» («immoral») и «бессмертный» («immortal») отличаются лишь одной буквой.