«Валькирия не может полюбить. Валькирия обязана принять вызов, кем бы он ни был брошен. Никто из встречавших валькирию прежде никогда не узнает ее. Иначе тайна защитит себя сама, и всякий услышавший ее умрет. Валькирию-ослушницу ждет суд Двенадцати». Таков непреложный закон. Убив в поединке полуночную ведьму, Ирка бросает вызов мраку. Уничтожить валькирию-одиночку должен именно Мефодий Буслаев. Копье валькирии и изменивший свету меч Древнира встретятся в бою, из которого выйдет живым только один. Ирка понимает, что Мефодий никогда не узнает ее в новом обличье. И, как бы хорошо он ни владел мечом, он уязвим. Ведь для победы ей достаточно просто назвать свое имя, и тогда свершится старое проклятие.
2006 ru ru Snake fenzin@mail.ru doc2fb, Fiction Book Designer 27.04.2006 http://www.fenzin.org 0733329A-633D-4FCB-915A-EEF4494D1427 1.1 Мефодий Буслаев. Месть валькирий Эксмо Москва 2006 5-699-16154-6

Дмитрий Емец

Месть валькирий

КОДЕКС ВАЛЬКИРИЙ

1. Валькирия не должна использовать свои возможности в собственных интересах.

2. Никто из прежних знакомых валькирии не узнает ее. Валькирия не должна открывать никому тайны. Иначе тайна защитит себя сама, и услышавший ее умрет.

3. Валькирия должна держать под контролем свои звериные и птичьи воплощения.

4. Валькирия должна любить всех одинаково, никого не выделяя, и не может быть счастлива в любви. Того, кто полюбит ее, ждет гибель.

5. Валькирия должна принять брошенный ей вызов. Кем бы и при каких обстоятельствах он не был брошен.

6. Валькирию, которая нарушит пятое правило, ждет Суд Двенадцати.

Глава первая.

HONORES MUTANT MORES[1]

Одна минута тридцать секунд. Правая рука сдается. Почему-то всегда раньше левой. Я, что, скрытый левша, что ли? Локоть начинает трястись.

Минута тридцать пять секунд. Пот заливает глаза. Левый локоть поддается дурацкому влиянию правого и тоже трясется. А ну стоять, я сказал!

Минута сорок. Дыхание сбивается. Костяшки кулаков болят. Правая рука согнулась уже почти на треть. Выпрямить ее удается лишь огромным усилием.

Минута пятьдесят. Трясутся оба локтя. Хочется все бросить. Начинает прогибаться таз. Тело пытается найти дополнительную опору.

Две минуты. Секундная стрелка прилипла к часам. Уже ничего не болит, но ничего и не хочется. Дышать получается только носом.

Две минуты десять. Локти не просто трясутся. Это, по-моему, просто мышечная судорога. Секундную стрелку едва видно.

Две минуты тридцать. Воля истаивает. Желание сдаться становится навязчивым. Неужели две минуты сорок? Краткое торжество. Капля воды, упавшая на язык умирающему от жажды. Сплошное издевательство.

Две минуты пятьдесят. Вновь наваливаются слабость и безволие. Все ясно! Это заговор часов! Умрите же, ничтожные!

Мефодия захлестывает негодование. Он смотрит на часы с ненавистью. Стекло темнеет и лопается. Под часами внезапно обнаруживается светлая лужица растекшегося металла. Часы оплывают, как на картине Дали, и впитываются в трещину щербатого паркета.

Досчитав до десяти (с каждым счетом руки все больше сгибаются), Мефодий перекатывается на бок – выставить колено и встать нормально нет сил – и долго лежит так, улыбаясь в потолок. Восьмые часы за два месяца. Отличный швейцарский хронометр стоимостью в автомобиль расплавлен негодующим наследником мрака, который устал стоять на кулаках.

«Простоять на кулаках восемь раз по три минуты – это так просто. Особенно тому, кто никогда этого не делал», – сказал как-то Арей. Сказал и забыл. А Мефодий запомнил.

Ругая себя, Мефодий встает, подходит к столу и смотрит, сколько букв ему осталась. Одна, последняя. Он берет фломастер и записывает ее – «Л». Слово завершено. Вот оно на бумаге, похожее на цепочку дохлых пауков:

И Н Ф А Н Т И Л

Именно так три месяца назад, вспылив, назвала его Даф, и теперь Мефодий, как плетью, ежедневно подхлестывал этим словом свою слабеющую волю. С Даф они помирились, но все равно слово висело между ними в воздухе, точно меч Дамокла, к слову сказать, стража четвертой категории, без права ношения регалий.

– Инфантил! – повторял себе Мефодий. – Инфантил!

И неважно, занимало ли слово «инфантил» почетное законное место в словаре или просто было обрубком прилагательного. Жалило оно больно. Знала ли Даф, что одним случайно сорвавшимся с языка словом она имеет все шансы выковать из обычного подростка достойного наследника мрака?

Отныне Мефодий воспитывал волю ежеминутно. Он делал только то, что ему не хочется, и, напротив, старался не делать того, чего ему ужасно хотелось. Например, клал на стол перед собой большую плитку шоколада и не прикасался к ней до девяти часов вечера. Или настраивал заклинание так, что оно будило его в половине шестого. Он просыпался и сразу рывком вставал, потому что вокруг все было темно и серо, и хотелось застрелиться, но остаться под одеялом. Внутренняя стрелка воли и энергии, которую он представлял себе всегда очень ярко и материально, прилипала к нулю.

Понукая себя, он быстро одевался и выходил на улицу на трехкилометровую пробежку. Первый километр давался туго, так жутко хотелось спать, зато потом дело шло бодрее, и он возвращался в резиденцию проснувшийся и свежий. У дверей, напрашиваясь на пинок и получая его, околачивались обычно два-три ранних комиссионера, принесшие Арею эйдосы. Куцая и страшная очередь.

Но случались и неудачи. Гнусные провалы воли. Порой бывало, что, уже натянув спортивный костюм, Мефодий совсем обессиливал. Внутреннее махнув на все рукой, он падал на кровать и спал, спал, спал, пока его не будила Даф или Чимоданов не присылал к нему Зудуку, который, подкравшись, выпаливал из пистолета над самым ухом.

После каждого такого сбоя воли выгнать себя на пробежку на следующий день бывало вдвое сложнее. Как-то утром с Мефом увязалась Улита, бледная, с синими кругами под глазами, только что вернувшаяся из ночного клуба. Пропыхтела с километр и обратно в резиденцию вернулась на лимузине спешно вызванного Мамая.

– Нетушки! Я и так развиваю волю. Не ем с двенадцати ночи до трех утра. Хватит! – сказала она, обрушиваясь на сидение. Хан Золотой Орды услужливо захлопнул дверцу.

Закрыв тетрадь самоконтроля, в котором паучье слово «инфантил» появилось в восемьдесят шестой раз, Мефодий деловито огляделся. Он стоял в своей комнате на Большой Дмитровке, 13. Старый беззубый рояль у стены был завален книгами и тетрадями. Мефодий использовал его как письменный стол.

У книг стражей мрака был непростой нрав. Ночами они нередко переползали с места на место, шурша страницами. Самой неприятной книгой, от которой Меф с удовольствием избавился бы, была «История Тартара». Случалось, в полночь книга окутывалась серебристым сиянием. Из нее доносились ужасные вопли, скрип колес, лязг крючьев. Они пробивалась даже сквозь подушку, которую Меф натягивал себе на голову.

– Кто там кричит? – как-то спросил Меф у Арея.

– И всегда одним голосом? – подсказал Арей.

– Да.

– Трагикомическая история. Некогда книгу выкрал один маг, решивший постичь науку стражей. Зная, что просто так книга не позволит ему себя прочесть, он пошел на сделку. Он обещал ей свой эйдос, чтобы она позволила ему окунуться в ее премудрость. Именно так кудряво и звучало условие сделки. На этом он и погорел.

– И книга взяла эйдос?

– Само собой, в тот же миг. Только свое условие сделки выполнила своеобразно. Хочешь окунуться – окунайся. Она втянула бедолагу внутрь, и вот уже который век он путешествует по ее страницам. С одной картинки на другую. С виселицы на дыбу, а оттуда в какой-нибудь чан с жидким стеклом… – зевнул Арей.

Меф, наделенный не в меру живым воображением, передернулся.

– Но это же… гадко как…

Начальник русского отдела перестал зевать и посмотрел на него с холодным раздражением.

– Что-то я тебя не понимаю, синьор-помидор! Ты уж определись как-нибудь: собираешься ли ты управлять мраком или готовишь себя к высокому поприщу заведующего водокачкой, – отрезал он.

Мефодий ничего не ответил, но в тот же вечер втайне от Арея вырвал из «Истории Тартара» страницу, где несчастный маг был подвешен за ребро на крюк, и сжег ее над свечой, наблюдая, как желтеет и сворачивается книжный лист.

– Я буду управлять мраком, но так, как сам этого захочу! – сказал он, сдувая пепел.

Покалеченная «История Тартара» мстительно затаилась. Новые страницы отрастали у нее ежедневно, появляясь уже заполненными, по мере того, как продолжалась история мрака. Однако несчастный маг больше не вернулся. Ночные вопли прекратились.

Мефодий еще часа полтора просидел над книгами и, потянувшись, встал. Все. Выполнено все намеченное. Такое бывает нечасто, и, значит, сегодня можно над собой больше не измываться.

Он открыл дверь и вышел в гостиную – помещение неправильной геометрии, напоминающее хорошо побитый четырехугольник. Справа – лестница вниз. Слева – комната Евгеши Мошкина. По диагонали – дверь Наты. Прямо напротив Мефодия, рядом с зеленым диваном (некогда на нем кого-то ласково придушили подушкой, без чего бы диван никогда не попал сюда) комната Петруччо.

Даф, переехавшая от Зозо, жила еще выше, на чердаке. Вечерами оттуда доносились грустные звуки флейты, и комиссионеры, роняя чернильные слюни, бросались писать доносы. Лигул бережно подшивал доносы в папку, однако хода им пока не давал. Придерживал до поры. Даф нужна была ему для хитроумных комбинаций, которые он выстраивал, как шахматист дальновидно выстраивает партию.

Посреди гостиной у большого окна стоял Мошкин и сосредоточенно, одной силой мысли, выводил на стекле ледяные узоры. Получалась нечто причудливое, мало на что похожее. Точно задорное, щекастое, снежное лицо хотело заглянуть в окно и вдруг расплющилось о стекло. Последнее время Мошкин основательно увлекся рисованием на стекле и ледяными скульптурами. То, что на дворе был май, Евгешу мало волновало. При желании он смог бы рисовать изморозью даже на кипящем чайнике.

Евгеша был так увлечен, что Мефа не заметил. Заметив же, немедленно превратил рисунок в пар. Чаще Мошкин предпочитал рисовать изморозью у себя в комнате, но там окно было меньше, чем в гостиной. За десять месяцев, прошедших с тех пор, как Лигул выпустил Арея из Тартара, Мошкин стал выше и шире в плечах. Правда, привычку задавать вопросы в стиле: «А я сегодня завтракал?» не утратил. Недавно ему исполнилось четырнадцать, столько же, сколько Мефодию, Нате и Петруччо, родившимся с ним в один день. С тех пор, как Лигул отпустил Арея из заточения в Тартаре, прошло десять месяцев.

– Ну и зачем? По-моему, было неплохо, – с сожалением сказал Мефодий.

– Что, правда? – воспрянул Мошкин. Как многие небесталанные люди он был бесконечно (и скрыто) самолюбив и, одновременно, столь же бесконечно не уверен в собственных силах.

– Угум, – кивнул Буслаев.

По лицу Евгеши он видел, что тот уже жалеет о том, что уничтожил рисунок.

– А я почему-то не люблю, когда кто-то смотрит. Хочется под пол провалиться! – сказал Мошкин с печалью.

– Прямо сразу и под пол? Так что же не проваливаешься? – заинтересовался Мефодий.

Технически это было вполне реально. Всего только и требовалось, что, сосредоточившись, мысленно начертить руну.

– Да ну… дыра в полу… дым… вонь… чинить заставят! – Мошкин грустно смотрел на растаявшую воду, стекавшую по подоконнику. Взглядом он собрал ее и отправил в стакан.

– Ты не врал, что было неплохо? – спросил он недоверчиво.

– Класс! – заверил его Меф.

Мошкин был ему симпатичен, и он покровительствовал ему, защищая от наездов колючего на язык, вечно взъерошенного Чемодана. Под этим сугубо для личного употребления прозвищем давно таился господин Петруччо, творец, покровитель и друг контуженного по жизни Зудуки.

Кстати, именно его хитрая физиономия просунулась в эту минуту в пропиленный лаз из комнаты Петруччо. За поясом у Зудуки торчал неизменный пистолет. Мягкие же руки волокли коробку, подписанную «СахОр». Надпись была сделана фломастером, и эта деталь сразу насторожила Мефодия. Убедившись, что Буслаев на него не смотрит (Меф незаметно наблюдал за ним боковым зрением), Зудука с независимым видом подошел к его ногам, поставил рядом коробочку с «сахОром» и торопливо нырнул в свой лаз. Мефодий немедленно наклонился, поднял коробку, набитую, как оказалось, спичечными головками, и сразу обнаружил тлеющий фитиль. Подождав, пока фитиль прогорит до половины, он присел, просунул коробку в лаз к Зудуке и стал караулить. Мгновение спустя запаниковавший вредитель вылетел в гостиную и сразу был схвачен за ногу ожившим этого Буслаевым.

– Ну что, Буратино, попался? Поиграем в игру: однажды Карабас-Барабас купил циркулярную пилу? – кровожадно предложил Меф.

Зудука, висевший ногами кверху, замотал головой.

– В другой раз, когда решишь меня взорвать, напиши на коробке «сол». Тогда, может, я поверю! – посоветовал Мефодий, отпуская его.

В комнате Чимоданова долгожданно полыхнуло. Дверь открылась от взрыва. Ссутулившись, почти скорчившись, над маленьким столиком кардинала Мазарини – натуральная реклама сколиоза, кифоза и лордоза – склонился хозяин комнаты Петруччо. Он даже не оглянулся. Взрывы были для него делом привычным. За исключением тех случаев, когда Зудука минировал больше двух ножек его стула разом, Чимоданов не обращал на проделки своего монстра внимания.

Петруччо был занят самым увлекательным и самым графоманским занятием из всех существующих в подлунном мире – законотворчеством. Определенная склонность к этому была у Чимоданова и прежде. Теперь же из него активно выковывался сложившийся бюрократ из той их части, что мечтает о преобразованиях. Кроме законов в чистом виде, он изобретал всевозможные постановления, правила и памятки, копии которых отсылал в Тартар Лигулу. На стенах комнаты, пришпиленные кнопками, висели бумажки в духе: «Проект улучшения работы мрака (3 этапа)», «Компьютеризация канцелярии Тартара», «Создание единой базы данных по находящимся в умыке эйдосам», «Правила поведения темного стража в местах со светлой репутацией». Там же, на стенах, можно было обнаружить разрозненные листы из двух философских трактатов, принадлежавших тому же автору. Первый назывался: «Может ли абсолютное зло подать милостыню нищему, если впоследствии это не приведет к роковым для света последствиям?» и второй: «Становится ли серое черным без помощи извне?»

Читал ли Лигул присылаемые ему во множестве бумажки или нет – сказать не берусь. Однако, если читал, то, скорее всего, был доволен энергией своего младшего служащего.

«Ему следовало бы запретить рождаться со мной в один день!» – со вздохом думал иногда Мефодий. С его точки зрения, Чимоданов куда больше подходил для управления Тартаром, чем он сам. Если допустить, конечно, что мраку нужен был глава-чиновник, а не глава-воин.

– Убирайтесь и закройте за собой дверь! Подчеркиваю: я занят! – сказал Чимоданов, не оборачиваясь и продолжая писать. Он писал и попутно обкусывал ноготь на левой руке, должно быть, черпая из него кальций пополам с вдохновением.

Мефодий посмотрел на его затылок, и ему захотелось запустить в него чем-нибудь в меру тяжелым.

– Нечего закрывать. Взрывать надо меньше, – сказал он.

Чимоданов поверил и, перестав писать, озабоченно обернулся. Дверь, хотя и потемневшая, висела надежно, в чем Петруччо и убедился.

– Очередная дебильная шуточка? Подростковый юмор и все такое? – спросил он с досадой.

Меф не стал вдаваться в подробности.

– Эйдос за испуг! Всего хорошего! – сказал он и вслед за Мошкиным вернулся в гостиную.

Петруччо задумчиво посмотрел на обкусанный палец, проверяя, нет ли где перспективного кусочка для зубов. Мысли его щелкали четко и верно, как костяшки счетов. Даже не мысли, а целые блоки взаимосвязанных, крепко спаянных цепочек, где каждая предыдущая вела следующую за веревочку ассоциаций. Не исключено, что в голове его в данную минуту вызревал трактат на тему: «Можно ли говорить „всего доброго?“ слуге мрака, и не будет ли обращение „всего злого“ – слишком банальным и очевидным?»

Внезапно снизу, из приемной, раздался зычный голос Арея, созывавшего всех к себе. Мефодий вопросительно посмотрел на Даф, которая как раз спускалась по лестнице, ведущей с мансарды. На шее у нее, смирный, как вылезший лисий воротник, висел Депресняк. Котик был сыт и настроен весьма благожелательно. Однако Зудука все равно на всякий случай юркнул за диван. Депресняка он побаивался.

– Ты слышала? Арей, похоже, вернулся, – сказал Мефодий.

– Похоже, да, – отвечала Дафна, сама порядком удивленная.

Накануне вечером, получив загадочное письмо, Арей помрачнел, собрался и сразу отбыл. Мефодий заметил, что, кроме меча, он захватил с собой еще и кинжал, который брал только в исключительных случаях. Зная, что Арей не любит ждать, все, включая Нату, появившуюся из комнаты, поспешили в кабинет. Начальник русского отдела стоял рядом с Улитой и с довольным видом поигрывал складками плаща. Его дарх – длинная и узкая сосулька на цепи – сиял больше, чем обычно. В нем ощутимо прибыло эйдосов, но откуда? Источник мог быть только один.

– Кто это был? – не выдержав, спросил Мефодий. Он знал, что Арей не терпит вторжений в свою частную жизнь, однако рискнул.

Барон мрака привычно нахмурился, но настроение у него было хорошее, и он, поколебавшись, ответил:

– Малоприятный субъект с ледяным дыханием… Один мечник из Нижнего Тартара…

– Из Ни-и-ижнего? – переспросил Меф. Он примерно представлял, чего можно ожидать от Нижнего Тартара.

– Да. Восемьсот лет он не знал поражений, тренировался и, надо сказать, достиг немалых успехов. В нападении он был совершенен, так совершен, что порой забывал о защите. Это его, в конечном счете, и подвело, – сказал Арей ровным голосом.

По тону его было ясно, что к разговору о мечнике из Нижнего Тартара он больше не вернется.

Неожиданно Чимоданов издал короткое восклицание и отшагнул, чтобы не наступить в красное, расползающееся пятно.

– Что это?

– Где?.. А, пустяки! Кажется, мне пора сменить бинт, – сказал Арей с досадой.

Он поднял руку. Все увидели, что от кисти и до локтя она обмотана тряпкой, сквозь которую проступает кровь – багровая, жуткая, светящаяся в полумраке. Даф с ее вечной потребностью помогать несчастным, угнетенным и больным, бросилась к нему.

– Вы ранены? Я знаю отличную заживляющую маголодию! – предложила она с жалостью.

В глазах Арея мелькнула усмешка.

– Блестящая идея! Давно мечтал, чтобы свет заштопал меня своей дудочкой… Да, кстати, а маголодии для увеличения роста тебе случайно не известны? Братская помощь малютке Лигулу, э-э? – поинтересовался он.

Даф вспыхнула.

– Я хотела как лучше. Просто помочь! Но если вы… если я… это просто гадость так говорить!.. – сказала она и, задохнувшись от негодования, отвернулась.

Арей смягчился.

– Извини. Беру свои слова назад. Помогать мне не следует. Рану мне зашьет Улита. Она отлично справится, тем более, что рана не первая и не последняя… Но это, однако, забавно!

– Что вам забавно? – не поняла Даф.

– Забавно, до чего участливы те, кого сотворил свет! Воображаю, что творится в Эдемском саду! Вся златокрылая стража в полном составе помогает муравьям перебираться с листика на листик. Бедный муравей! Он, может, никуда и не собирался, а его схватили и перенесли!

– Мы не помогаем насекомых! – рассердилась Даф.

– А вот это ужасно! Нет, вы подумайте: бросить в беде несчастных козявок! А если на них кто-то наступит?.. Да, всегда хотел спросить: какое наказание избирает себе страж света, случайно раздавивший жука? Не изгнание, нет? – продолжал Арей.

– Стражи света далеки от ехидства и злобы. Что бы ни случилось, они лишь себя считают виноватыми. И наказывают себя, а не других. Свою чашу боли и вины каждый из нас пьет сам, – сказала Даф.

Ее словесный выпад, скорее защитный, чем атакующий, попал в цель. Мечник мрака помрачнел.

– Хорошо… – сказал он глухо. – Ты достойно ответила мне, светлая! Мою чашу боли, действительно, пьют другие. Да только каждую ночь она наполняется снова и снова… Однако я позвал вас не затем, чтобы обсуждать свои проблемы. Сегодняшняя ночь единственная в году, когда вы сможете узнать свою судьбу на ближайшие годы. И как, вдохновляет вас это?

Ната, на которую Арей посмотрел первой, пожала плечами. Все, что не касалось непосредственно флирта или не имело к нему косвенного отношения, было ей глубоко неинтересно. Исключение составляли только вещи, связанные с уборкой в комнате (порядок – это святое!) и нестандартные кулинарные рецепты.

Ната отлично готовила и даже здесь, в резиденции мрака, не удержавшись, обзавелась переносной плиткой на две конфорки. Продукты она использовала только обычные, магические же терпеть не могла. «Нет, вы подумайте: магическое молоко! Пятый день стоит и ни фига. Скисло бы, что ли, для приличия! Почему бы не сказать, что это дохлое пастеризованное молоко от дохлой пастеризованной коровы!» – говорила она.

– Не слышу внятного ответа. В резиденции хранится некий предмет, первым владельцем которого был Синяя Борода. Вам что-нибудь говорит это имя? – продолжал Арей.

– Жен убивал, – сказал Чимоданов, втихую грозя кулаком Зудуке. Прячась под столом, Зудука чиркал спичками и пытался подпалить пергаменты, принесенные Улитой на подпись.

– И у него в замке была комната, куда нельзя было заглядывать. Не подвал, нет? – ответил и сразу усомнился Мошкин.

Арей небрежно кивнул, будто стряхнул что-то с волос, и посмотрел на Улиту.

– Скудно, друзья мои, скудно. А ты-то что хоть помнишь?

– Синяя Борода – маг-тартарианец двенадцатой категории. Хотел перейти в одиннадцатую и нуждался в некроматериале. Страдал угрызениями совести и провоцировал жен нарушать запрет. Кстати, одиннадцатой категории так и не выслужил из-за изменений правил ценза. Впоследствии женился на Грызиане Припятской и загадочным образом умер от удушья, проглотив во сне язык. Грызька, говорят, была безутешна… Лично сглазила портниху, которая сделала траурное платье слишком закрытым… – не то бойко ответила, не то насплетничала Улита.

– Да. Все верно, хотя и с лишними подробностями. Нас, однако, интересует не Синяя Борода, а некий принадлежавший ему артефакт… – согласился Арей.

Он наклонился, не глядя, брезгливо поймал Зудуку за ухо и, открыв дверь, выбросил в коридор. В полете Зудука разбрасывал горящие бумажки. С удовлетворением убедившись, что он свалился точно в фонтан, мечник мрака подошел к стене кабинета и принялся методично простукивать ее снизу вверх. Простучав стену, Арей решительно начертил извилистую руну примерно на высоте своего плеча. Послышался звук, какой бывает, когда камень трется о камень. Открылся узкий проход. Мефодий вопросительно посмотрел на Арея. Он ожидал, что тот пойдет первым, однако барон мрака спокойно отступил в сторону.

– Есть вещи, которые можно увидеть однажды в жизни. Мой день сделать это или не наступил еще, или давно прошел. Сейчас мы не станем вдаваться в подробности, – сказал он.

Мефодий заглянул в сырой узкий ход. Забиваться в эту нору совершенно не хотелось.

– Значит, я иду один? – спросил он.

– Нет. С тобой пойдут еще трое и Даф. И имейте в виду: каждый, кто перешагнет порог, сможет вернуться, лишь узнав свою судьбу, – сказал Арей.

– А Улита не идет, нет? – с надеждой спросил Мошкин.

Ведьма похлопала его по щечке. Акселерат Евгеша был с ней одного роста, даже чуть выше.

– Ты, Мошкин, сплошное хорошее настроение в таблетках. Мне нельзя. Какое у меня будущее? У меня нет эйдоса, малыш! Да и вообще чего я там не видела? – сказала она так бодро и весело, что в эту бодрость и веселость поверил бы лишь полный даун.

Из узкого прохода тянуло гнилой сыростью. Даф потихоньку достала флейту и держала ее в опущенной руке. Арей, заметив это, усмехнулся, и Даф поняла, что флейта ей не понадобится. То, что таилось во мраке, явно не обуздывалось маголодиями. Первым в потайной проход прокрался Депресняк. Даф посмотрела на его крылья, центр которых не вздувался горбом, и, спокойно спрятав флейту, отправилась следом.

Едва последний из пяти вошел, вновь послышался гул. Каменный мешок захлопнулся. Пустые десны темноты безрадостно приняли добычу. Арей сел за стол и задумался.

– НО! Измена! Нас замуровали! – взвизгнул с той стороны Чимоданов.

Кинувшись к стене, он принялся пинать ее ногами и бить кулаками.

– Прекрати истерику, болван! Иди вперед! – остановил его раздраженный голос Даф.

Даф крикнула это и осеклась, соображая, во сколько темных перьев обойдется ей этот «болван», если о нем узнают в Эдеме. Признают ли его «бранной лексикой» и «осуждением ближнего» (полтора темных пера сроком на 50 лет) или великодушно примут за «чересчур эмоциональное выражение» (0,25 пера сроком на месяц)?

Поняв, что камень ему не сдвинуть, Чимоданов утих и обернулся. В конце прохода брезжил голубоватый магический свет. На небольшой площадке стояло нечто четырехугольное, скрытое наброшенным покрывалом. Депресняк прыгнул, вцепился в покрывало когтями и, к крайнему своему изумлению, съехал с ним вместе. Показался темный деревянный бок с резными мелкими вставками, с узором из перламутра. Расположенная сбоку ручка дрогнула, и тихая заикающаяся музыка заполнила комнату.

– Шарманка, – сказал Мефодий.

Ната со своей патологической страстью к чистоте хотела машинально стереть пыль, но Даф удержала ее.

– Не надо!

– Почему? Что хочу, то делаю! А ну отпусти, светлая! – Ната рванула руку.

Пожав плечами, Дафна разжала пальцы.

– Да пожалуйста, раз жить надоело! Видишь мелкие фигуры сверху? Места еще навалом.

Схватив Депресняка, она без церемоний зажала его под мышкой. Зажала очень нелепо: мордой назад. Как же все-таки славно, что на шарманке оказалось покрывало! Коту очень повезло.

Ната покосилась на фигуры.

– Они же деревянные! – сказала она гораздо спокойнее.

– Деревянные, да… А теперь посмотри на лица!

Ната всмотрелась и поспешно шагнула назад.

– «Некоторые люди коллекционируют шарманки. А некоторые шарманки коллекционируют людей». Общее и сравнительное артефактоведение. Седьмой год обучения, тема: «Понятие исключительного баланса», – озвучила Даф.

Мефодий осторожно обошел шарманку вокруг.

– Да, невесело. Что-то в духе: рыбак копает червей, и ест рыбу, которая ест червей, которые рано или поздно съедят рыбака, – мрачно пошутил он.

– Но не его эйдос! – назидательно напомнила Дафна.

– Угу. Эйдос уволочет Тухломон, когда рыбаку будет важнее вытащить метровую щуку, чем сохранить душу… Ладно, тема закрыта. Так что, вообще нельзя трогать шарманку?

– Только ручку. Причем, если отнять ладонь, даже случайно, вторично браться за нее нельзя! Неплохое изобретение, особенно когда ловишь тех, кто сто раз отдергивает пальцы, прежде чем взять горячую кастрюлю.

– Откуда ты знаешь? – быстро спросил Мошкин.

– Неважно. ОГС: Одна-Горгона-Сказала, – небрежно уронила Даф.

Ссылаться на курс элементарного предвидения она почему-то не стала. Возможно потому, что это был пятьсот третий год обучения.

– Работает это так! – продолжала Даф. – Вы беретесь за ручку и поворачиваете ее один раз, не касаясь корпуса шарманки. Вот и все. Предсказание, которое вы получите, и будет предсказанием вашей судьбы.

– Ерунда! Ничего она не предсказывает! – запротестовал Чимоданов.

Вернее, только собрался запротестовать, потому что шарманка вдруг пробудилась. Скрипучий голос в ней произнес:

«Ерунда! Ничего она не предсказывает! – пропищал Петруччо Чимоданов».

– Кто пропищал? – растерялся Чимоданов.

«Кто пропищал?» – скажет жалкий и ничтожный Чимоданов», – наябедничала шарманка.

– Ты что, оборзела? – взбешенный Петруччо шагнул вперед, занося ногу.

«Мизерный в своем убожестве Чимоданов пинает шарманку и погибает в страшных судорогах», – подсказал скрипучий голос.

Петруччо трусливо попятился.

«Смылся», – кратко прокомментировал вещий голос. Деревянные фигурки на крышке шарманки закружились в однообразном танце. В их механических движениях, раздробленных на замирающие такты, было что-то гаденькое. Нечто похожее на растянутый во времени смех.

Даф озабоченно подняла голову. На полированной крышке шарманки встретились две звезды. Тонкий голубой луч, в котором как ведьмы на шабаше, носилась пыль, упал на зеркало в центре шарманки, раскололся на отдельные лучи и из суетливого хоровода деревянных фигурок выхватил пять лиц.

Даф почти не удивило, когда в одном из деревянных лиц она узнала себя. Разве что сердце забилось сильнее. Шарманка действительно знает. И ее предсказание действительно сбудется! Вот только имеет ли право страж света прибегать к знанию, полученному от артефакта мрака? Не будет ли это знание, пусть даже и абсолютное по форме – ложным по сути и смыслу?

Но отступать было поздно. Шарманка уже пылала жаром, как раскаленная полоса металла. Казалось, она вырезана агрессивным резцом прямо на покорном воздухе. Потолок дал трещину. Струйка песка со зловещей избирательностью сбежала Мефодию за ворот.

– Пора! Если хотите – я первая! – сказала Даф и, подавая пример, взялась за ручку. И хотя сама шарманка пылала, ручка была холоднее льда.

Дафна повернула ее и торопливо отступила, чтобы случайно не коснуться еще раз. Деревянная фигурка, похожая на нее, разомкнула губы и произнесла:

Служа своим —
Идешь ты до конца.
Но кривит ночь в усмешке
Черные уста.

Даф побледнела и задумалась. Один из пяти лучей погас. Следом за Даф к шарманке хотел подойти Чимоданов, но его опередил Мошкин. Евгеша, видно, решил, что раз все равно придется это сделать, то чем скорее отмучился, тем лучше. С опаской глядя на раскаленную шарманку, он торопливо схватился за ручку, сделал оборот и застыл, ожидая пророчества.

– Эй, ты уснул? Отпусти ручку! Теперь иди ко мне! – подсказывая, прошептала Даф.

Лишь со второй попытки Евгеша услышал и отошел от шарманки. Деревянная фигура, такая же нелепая как он сам, со скрипом повернулась:

Вода и лед должны
Создать огонь.
Но будет тот огонь
Воде подобен, льдом рожден.

На лице Мошкина облегчение смешалось с крайним удивлением. Он явно ожидал услышать что-то более внятное и менее запутанное.

– Теперь я! – сказал Чимоданов. – Все брысь отсюда!

Он решительно повернул ручку. Юркая фигурка, очень похожая на него самого, трижды провернулась вокруг своей оси и, выплыв в пятно света, отчетливо проскрипела:

Бывает добрым зло,
Бывает темным свет.
И лишь серой душе
Спасенья в мире нет.

– Кто серый-то? Кто серый? Сама-то хоть поняла, что сказала? Понимаешь, говорю, что несешь? – сердито забормотал Чимоданов.

Шарманка погасала. Ее красные контуры не казались больше пылающими. Звезды почти разомкнули призрачные объятия. Лишь две фигурки стояли теперь в пятнах голубоватого света. Рука Наты дрогнула, когда она коснулась ручки. К счастью, у нее хватило ума не отпустить ее, а, напротив, пугливо вцепиться сильнее. Поняв это, Ната растерялась и провернула ручку шарманки ни один раз, а два.

Шарманка задумалась, заскрежетала, но, видимо, нарушение было не очень серьезным, и она ограничилась тем, что вместо одного пророческого четверостишья выдала два:

Ты ожидаешь в жизни
Скорых перемен.
Но коль любовь продашь —
Получишь много ли взамен?

Да, сможешь не любя
Любовь завоевать.
Но можно ту любовь
Лишь суррогатом звать,

– сообщили ей деревянные губы. Ната скривилась, совсем не довольная тем, что услышала.

Теперь лишь одна фигура осталась в пятне света – уверенная мальчишеская фигура с длинными деревянными волосами.

– Чего ты тянешь? Если звезды разомкнутся, тебе придется остаться в каменном мешке на год! – поторопила его Дафна.

Но Мефодий не спешил. Испытывая волю, он заставил себя досчитать до пяти, спокойно подошел к шарманке и твердо повернул ручку, ладонью ощущая, как она поворачивается с негромким потрескиванием. Убедившись, что поворот завершен, он отпустил ручку и отошел.

Шарманка едва рдела. Фигурка поворачивалась с усилием, замирая, точно игрушка, у которой заканчивается завод.

«Ну что ты тянешь? Скажи хоть что-то!» – торопил Меф. Голова фигурки была пугающе похожа на его собственную. Такой же лоб, чуть запавшие усталые глаза, такие же собранные в пучок волосы.

Томительная пауза прерывалась лишь механическими щелчками. Щелчки становились все реже. Когда казалось, что завод закончился и шарманка умерла, медлительный, замирающий голос произнес:

Должно добро вонзить
Клинок в добро.
Хоть торжествует мрак —
Ему не повезло.

И сразу – тишина. Усталая шарманка замолкла. Разомкнувшиеся звезды медленно погасали. Даф подняла покрывало и осторожно, чтобы случайно не коснуться, набросила его на артефакт.

– Больше никто из нас его не увидит, – сказала она.

Где-то близко с глухим звуком отодвинулась плита. Арей ждал их. Продолжая сидеть за столом, он кормил клочками пергамента мраморную жабу-пепельницу. Жаба с жадным чавканьем пожирала бумагу, разрастаясь на глазах. Подняв глаза, Арей неторопливо сосчитал вошедших взглядом.

– Вернулись, как я вижу, все. И что? Услышали что-нибудь достойное? – поинтересовался он.

Чимоданов начал было с негодованием пересказывать пророчество, но Арей остановил его небрежным движением руки.

– Не трудись, дружок! Я все равно ничего не запомню и не смогу разделить твое возмущение, – заметил он.

«Арей и не запомнит? У него что, склероз?» – недоверчиво подумала Даф и тотчас спохватилась, что, несмотря на уникальную память, сама не помнит ни слова из того, что шарманка предсказала Мефодию. И не только Буслаеву. Остальные пророчества она тоже забыла, за исключением того, что предназначалось ей. Должно быть, такова магия была шарманки. Каждый должен знать лишь собственную судьбу.

«Должно добро вонзить
Клинок в добро», —

– с неприятной ясностью вспомнил Буслаев.

«Клинок – это, конечно, мой меч. Вдруг здесь говорится о том, что я убью Даф?» – подумал он.

Глава вторая.

ПЛЕМЯННИЦА ПРАМАТЕРИ ЕВЫ

Истинное счастье состоит в том, чтобы не реагировать на настроения извне. Ни на вопли, ни на профессиональную истерию, ни на непонятные желания непонятных людей. Сохранять огонек, как сохраняет его свеча, закрытая стеклом от пронизывающего ветра. С другой стороны, такое счастье сродни счастью тихого сумасшедшего в палате для буйных.

Инструкция стражей света № XXI

– Ну, как твои дела? У тебя, конечно, все плохо? – спросил Эдя, едва сестра, буксировавшая тяжелый чемодан на колесиках, вошла в квартиру.

Не потрудившись закрыть дверь, Зозо стряхнула с ног туфли, упавшие где попало, как неуправляемые реактивные снаряды, и мрачная, точно экстракт ночи из магического магазина, молча прошла на кухню. Эдя последовал за ней. Зозо взяла с подставки электрический чайник, побултыхала, проверяя, не пустой ли он, и стала пить холодную воду.

Я тоже обожаю накипь. В ней много тяжелых металлов, столь необходимых хрупкому организму для естественного и сбалансированного старения! – одобрил Хаврон, заметив, что сестра брезгливо счищает что-то пальцами с кончика языка.

По-прежнему не произнося ни звука, Зозо швырнула в брата чайником, который Эдя поймал с ловкостью человека, у которого нет (и никогда не будет) лишних денег. Зозо села на стул и, ссутулившись, уронила руки на колени. Ее взгляд несфокусированно уперся в кафель над раковиной. На кафеле повисли в пространстве унылые фрейдовские морковки. Эдя подумал, что Зозо выглядит как человек, едва дотащившийся домой на ослабевающих батарейках, которые теперь окончательно разрядились.

Хаврон некоторое время созерцал сестру, а затем выдал:

– Не очень-то ты похожа на человека, который только что вернулся из Египта. Где загар? Где восторг? Где разбитые сердца? Где пирамиды в глазах?

– Там в чемодане есть сувенирная пирамида за два евро. Можешь взять ее и подавиться, – едва разжимая губы, сказала Зозо.

– Оставь свои фантазии для доктора! – хладнокровно посоветовал Эдя. – Я не хочу давиться пирамидой за два евро. Я хочу знать: кого мне подсунули взамен моей сестры? Ругачую мумию Тутанхамонихи?

– Отвали!

– Не груби! Я же из лучших побуждений. Мужа, как я понимаю, снова нет? Прынц на белом коне был раздавлен рейсовым автобусом по дороге к загсу?

Зозо посмотрела на брата с дзотным прищуром. Ее организм поспешно встряхивал и заряжал батарейки для семейной разборки.

– Не лезь в бабьи дела, ты, зацикленный озабоченный циник! – сказала она с презрением.

– Да запросто не буду лезть! – легко согласился Эдя. – А ты не живи со мной в однокомнатной квартире! Думаешь, мне не надоели телефонные разговоры по ночам и слезы в ванной комнате? Ванная нужна, чтобы чистить зубы. Плакать надо в... хм... ну не знаю... в каком-нибудь другом специально отведенном месте.

– Хаврон! Ты сволочь! Ты развиваешь во мне неуверенность. Программируешь на неудачи! – убежденно заявила Зозо.

– Да уж, – сказал Эдя. – Скажи еще, что у меня черный рот.

– У тебя черный рот!

– И я всегда был дураком... – подсказал Эдя.

– И ты всегда был дураком! И кабаном, и хряком! – подумав, добавила Зозо, знавшая болевые точки брата. В конце концов, как еще могли дразнить в школе Эдичку со свинской фамилией?

Эдя, в котором всколыхнули болезненную, всю жизнь не зарастающую детскую обиду, стал искать, к чему бы ему придраться.

– А вот это уже лишнее! Можно подумать, сама ты не Хаврон!

– Я Буслаева, Эдичка! Красивая такая русская фамилия с новгородским уклоном. Могу паспорт показать. Никаких Хавронов я знать не знаю, ведать не ведаю; – сказала Зозо, порываясь и в самом деле показывать паспорт.

Однако Хаврон от рассматривания паспорта отказался, заметив вскользь, что паспорт опытному человеку подделать – это два часа работы.

– Повезло же с такой сестричкой! – заявил он.

– Кто тебе сказал, что я твоя сестра? Твои родные сестрички – тупость, глупость и нелепость! Я же твоя совесть! – гневно одернула его Зозо.

Хаврон с тревогой посмотрел на нее, покрутил пальцем у виска и отошел от греха подальше. Зозо мало-помалу оттаяла. Проскучав на стуле минут десять, она вновь ощутила себя бодрой. Энергетические батарейки подзарядились.

– Эдь, иди сюда! Знаешь, как звали одного мужика, с которым мы сидели за столиком? Диего Витальевич! Нарочно не придумаешь! – вспомнила Зозо.

– Почему? Нарочно как раз очень даже придумаешь, – из упрямства не согласился Хаврон.

Зозо пожала плечами и отправилась в комнату разбирать чемодан. Эдя, утративший было к сестре интерес, мгновенно вновь обрел его и протянул загребущие ручки к сувенирам. Купленного специально для него кожаного верблюда, набитого песком, Эдя потрогал за ногу, но не оценил и посоветовал оставить Мефодию. Зато он сразу запал на две безразмерные майки с пляжным рисунком.

– Зозо, тебя надо срочно расхомячить! Женщине вредно иметь слишком много собственности! – заявил он, решительно забирая их.

Зозо безропотно уступила, однако когда обнаглевший братец потянулся к деревянному кинжалу из красного дерева для разрезания бумаг, она шлепнула его по руке.

– Брысь отседа! Это не тебе! – А кому тогда?

– Тесову.

– Какому Тесову?

– Георгию Даниловичу, – сказала Зозо с вызовом.

Хаврон старательно поскреб по сусекам памяти и наскреб-таки – нет-нет, не колобка – а румяное радостное существо в махровом свитере.

– Погоди-ка! Это не тот писатель в стиле «Упавшие с моста разбойники тонули и кричали „SOS“?

– Нет, не он! – быстро отреклась Зозо.

– Ну как же! Он еще читает лекции в педунивере, а в свободное время детективы переводит? Ну типа: «Я мстю, и мстя моя страшна! – сказал мистер Гадкинс, закладывая бомбу в детский горшок».

Зозо нахмурилась, оберегая от брата очередную свою иллюзию.

– А ты не завидуй! Сам небось даже фантик от шоколадки перевести не смог бы...

Пуля пролетела мимо цели. Хаврон не был честолюбив.

– А еще у твоего кадра в ушах были ватки! – добавил он, подумав.

– Как ты разнюхал? Разве вы знакомы? – расстроилась Зозо. Такой подробности она, признаться, не углядела.

– Ну как же! Ты еще приглашала его икеевскую табуретку скручивать... Ну ту, которую сама накануне раскрутила. Ах-ах, я вся такая беспомощная, такая тютя! Жаль, я ему не сказал, что ты даже башенный кран можешь починить вилкой.

– Только попробуй вякнуть. И вообще что за дурацкая привычка сидеть по вечерам дома? – огрызнулась Зозо. – А переводами он занимается от безысходности, для хлеба. На самом деле он филолог, Пушкиным занимается. А в душе он поэт.

Эдя пожал плечами. Он давно привык к тому, что сестра его способна углядеть поэта в ком угодно. Даже в продавце зонтиков у Курского вокзала.

– Поэт с ватками в ушах? Фу! Это не демонично, – сказал Эдя.

– Какая разница? Может, у него уши тогда болели? – поморщилась Зозо.

– Болят уши – отрежь их и съешь, если кушать хочется, но оставайся поэтом! А детективчики не переводи! Вот! – возразил Эдя.

– А ты не суди – и сам не сядешь! Поэт тоже человек и имеет право визжать и возмущаться, когда ему подсунут в обменнике фальшивую сотню, – возразила Зозо.

Хаврон ехидно потер ладони.

– О! Мы еще и в обменниках визжим! Как все запущено! Нет, милая моя! Визжать поэты не имеют права. Вот вызывать на дуэль или писать эпиграммы – это сколько угодно.

Как всякий циник, в глубине души Эдя был идеалист и потому кусал мир, что он не соответствовал его размытым, неопределенным, но, вне всякого сомнения, величественным идеалам. Вот только становится ли мир лучше оттого, что несколько циников пинают его ногами, пытаясь разбить толстую, как у грецкого ореха, скорлупу и добраться-таки до ядра?

– И вообще: у многих поэтов есть странности. Фет, например, был жадный, а Маяковский мнительный... И что, кого-то это сильно трогает? – огрызнулась Зозо.

С Тесовым она познакомилась месяца за два до поездки в Египет. Роман как-то сразу стал вялотекущим, как грипп, и слезливым, как вирусный конъюнктивит. Зозо сразу выбросила его из головы, надеясь на курортное чудо. Однако в Египте ничего интересного не подвернулось, и Зозо, как мудрая и дальновидная женщина, вновь начала подогревать в себе нежность к Тесову.

Тем временем Эдя разделся до голого торса и отправился в ванную примерять майки. Попутно он разглядел себя в зеркале и даже повернулся боком, чтобы оценить, насколько величественно выглядит при таком обзоре. Мускулатура у Хаврона была довольно внушительная, но несколько отягощалась пивным бурдючком, который, начинаясь чуть пониже солнечного сплетения, упорно доказывал свое происхождение от комка нервов.

«Надо было попросить Трехдюймовочку, чтобы она живот куда-нибудь дела... Но она так быстро умотала, когда маги перестали за ней охотиться» – подумал он озабоченно.

– Нет, все-таки он поэт. Ему знакомы муки честолюбия. Знаешь, что он мне как-то сказал? «Я мог бы побить Пушкина, родись я в другую эпоху!» – донесся из кухни голос Зозо. Думая, что Эдя слушает, она все это время разговаривала сама с собой.

– Угу. Многие могли бы. Ломом в подворотне. Знаем мы таких, – заметил Эдя, с удовольствием отмечая, что в майке живот бесследно исчез.

Зозо невольно хихикнула. Несмотря на желание быть Буслаевой, она все-таки была урожденной Хаврон.

– А еще он ужасный чистюля! У него две зубные щетки, – неожиданно для себя наябедничала она. – По количеству зубов? – отозвался братец, Зозо снова хихикнула, но немедленно взяла себе в руки. Посмеяться над Тесовым можно будет и после, в случае, если он не оправдает возложенных на него надежд. Пока же рано еще себя расхолаживать. Напротив, имеет смысл напитаться к Тесову возможно большей заочной нежностью. Зозо была опытная женщина и понимала, что самый надежный и окупаемый способ быть любимой – это любить самой. Именно поэтому влюблялась быстро и профессионально, не слишком приглядываясь к недостаткам и тренированной фантазией раздувая достоинства.

Вот и сейчас Зозо моргнула и с некоторым усилием пробудила в памяти дорогие черты. Поэт, лектор и переводчик Тесов встал перед ней как живой. Впрочем, он и был живой и даже разведенный.

– Хаврон! Ты дурак и мелкий завистник. Тема закрыта. Еще раз вякнешь – отберу майки, – сказала она сухо.

Эдя не стал рисковать майками и оставил Тесова в покое.

Закончив разбирать чемодан, Зозо решила вспомнить о сыне. Последнее время они виделись редко. И всякий раз Мефодий казался ей отрешенным. Когда она что-то говорила ему, он вежливо слушал и кивал, временами поглядывая на часы. Больше всего Зозо пугала усмешка, иногда появлявшаяся на его губах, когда она, как ей казалось, пыталась поговорить с ним серьезно. Усмешка эта была снисходительной, словно все материнские откровения Зозо являлись для него детским лепетом. Не будь Зозо так безумно занята своей собственной жизнью, возможно, ранняя самостоятельность сына тревожила бы ее куда больше.

Последний раз они виделись незадолго до ее отъезда в Египет, на дне его рождения. Меф тогда заскочил домой буквально на час-полтора. И сейчас еще на столе, который по привычке продолжал считаться столом Мефодия, лежала открытка. Зозо знала, что если открыть ее, то заиграет музыка и ее голос, пойманный хитрым диктофончиком, скажет:

Дорогой Мефочка!

Твоя мамочка поздравляет тебя с 14-летием. Четырнадцать – это очень важный рубеж. С него начинается третье, самое ответственное семилетие в жизни каждого человека. Будь всегда таким же умным и добрым мальчиком!

13 апреля 20** г.

Зозо огорченно царапнула открытку розовым ногтем. Похоже, Мефодий не слишком оценил подарок, раз даже не взял его с собой. Откуда ей было знать, что ему хотелось держать домашние дела в секрете от настырных комиссионеров и сиропно-приторных суккубов?

Взяв с полки альбом с фотографиями Мефодия, наспех отщелканными на мыльницу здесь же, в день его четырнадцатилетия, Зозо пролистала его. Вот Мефодий обнимается с Эдей. В глазах у обоих отблескивает вспышка, и они кажутся красными, как у двух вурдалаков. Вот Меф задувает свечи, воткнутые в торт из кондитерской. Вот Мефодий уже с Зозо. Стоит с видом «Эдя-ну-щелкай-же-скорее-как-все-это-достало». Макушка Зозо достает ему примерно до уха. Вымахал детина! А вот Зозо зачем-то щелкнула Мефодия со спины, когда он отвернулся. Светлый хвост длинный, до середины лопаток Волосы блестящие, ухоженные. «Похоже, мальчик начал следить за собой», – удовлетворенно подумала Зозо, не знавшая, что волосы Мефодия напитываются злом. Ее несколько удивило, что ни на одной фотографии не было Даши, хотя в тот день она была у них в гостях и снималась охотно. Откуда Зозо было знать, что Даф просто не пожелала оставаться на фотографии?

Зозо задумалась, ощущая потребность выразить свои сложные, неуловимые мысли. Но так как мысли не хотели выражаться, а потребность становилась свербящей, она прибегла к одному из общечеловеческих клише, заготовки которых, как известно, рассеяны в воздухе.

– Нет, ты подумай! Моему сыну четырнадцать! У него сорок третий размер обуви и рост сто семьдесят семь сантиметров! Для женщины, которой никто не дает больше двадцати семи, иметь в сыновьях такого лося просто неприлично! – кокетливо сказала она Эде.

Хаврон скривился. Очень профессионально. Он всегда кривился так, словно его угостили по меньшей мере лимоном, одна сторона которого была обмазана горчицей, а другая хреном. Слушать женщину – последняя вещь, которую должен делать мужчина. Если женщина любит ушами, то мужчина больше любит, когда уши не загружают посторонними звуками. Особенно если эти звуки производит родная сестра или кто-нибудь из родственников.

– Зоя, перестань!.. Не репетируй! Я твой брат! Я отлично помню, на сколько лет ты меня старше, – сказал он лениво.

– Ничего ты не помнишь! И вообще: ты не родитель. Тебе не понять, что такое иметь взрослого сына, – воскликнула Зозо.

– Оно конечно. Любить детей и иметь детей – это два разных диагноза, – согласился Эдя. – Но вообще-то почему это я не родитель? Очень даже родитель. Твоему оболтусу четырнадцать. А моему минус десять.

– Как-как-как? Какие еще минут десять? – удивилась Зозо.

– Потому что раньше чем через десять лет я до отцовства все равно не дозрею. Вообрази себе только: я и какой-нибудь памперс: «Пап, купи шоколадку!» Да, щас! Разбежался! Сопли не замерзнут, нет? Иди сам заработай! – заявил Эдя с такой решимостью, словно в ногах у него уже крутился маленький и наглый хавроненок.

Зозо посмотрела на брата с чисто медицинским беспокойством.

– Утихни! Для отца ребенка, которому минус десять лет, ты как-то слишком развоевался! – утихомирила она брата.

Эдя осознал это и утих. Зозо сделала пару звонков и учесала к знакомой парикмахерше. Ей хотелось привести себя в порядок, чтобы во всеоружии обрушиться на лектора-тире-переводчика-тире-де-моническую-личность-с-ватками-в-ушах.

За те девять-десять месяцев, что мы не виделись, в жизни у Эди Хаврона мало что изменилось. Он нашел было работу в ресторанчике, который изо всех сил старался казаться японским, но продержался там совсем недолго. В память о японском ресторанчике у него осталась разве что привычка называть разбавленную водку «саке» и кланяться, подавая счет. Рассуждая глобально, Эдя был человек, в котором сталкивались две струи характера: природная бойкость и беспокойство мысли мешали ему делать все на троечку, с разумным пофигизмом и кое-как, в общем русле, тащиться по жизни. Лень же, не менее природная, препятствовала чудесам трудового героизма и мешала продвигаться по службе. Ураган этого парадокса сотрясал его всю жизнь. Наконец компромисс был найден – и теперь Эдя вновь не делал ничего.

В личной жизни что-то такое мелькало и цепляло порой довольно больно, да все как-то навылет.

В сердце стрелы купидона пока не попадали. Либо купидоны целились небрежно, либо сама мишень была слишком бронирована эгоизмом.

Эдя взял с подоконника анемичную грушу сорта «конференс», обтер рукавом и мрачно укусил. Фрукты он никогда не мыл. Пресловутое же движение рукавом объяснял в том смысле, что давит микробов. Микробы не протестовали и, проваливаясь в журчащий соками желудок, покорно обживались на новом месте.

Не успел Эдя доесть грушу, как неожиданно у него зачесался нос. Едва он воздал носу желаемое, как немедленно, не отходя от кассы, зачесалась и шея. А тут еще ложки и вилки дождем посыпались из раковины безо всякого видимого понукания.

«Эге!» – подумал Хаврон со странной уверенностью. – «Вот сейчас начнется! Позвонят в дверь, явится какой-нибудь шут гороховый, и пошло-поехало. Знаем: проходили!»

Откуда он знал, что что-то должно начаться, да еще и прямо сейчас, – непонятно, но знал твердо и наверняка. Это было надежное и уверенное предзнание, знакомое не одним только магам. Про запас накусав себе полный рот груши (руки стоило держать свободными на случай драки), Эдя поплелся к двери, пытаясь хотя бы приблизительно представить, что за ней окажется. Неприятный мордоворот, сварливая фея или просто старый приятель, притащившийся с милой просьбой, нельзя ли приткнуть в однокомнатной квартире без балкона четыре зимние покрышки с дисками. Разумеется, приятелю откажут, и, разумеется, он оставит покрышки до утра, чтобы потом забыть их до поздней осени.

Хаврон протянул уже руку к замку, когда звонок запоздало надумал и тренькнул, соблюдая ритуал привычных последовательностей. Безусловно, следовало спросить: «Кто там?» И, без сомнения, так поступил бы любой здравомыслящий человек, но проблема в том, что Эдя как раз не был ни любым, ни здравомыслящим.

Открыл – и все слова, которые обычно говорятся в таких случаях, осыпались с голосовых связок невнятным набором звуков.

На площадке стояла и выжидательно смотрела на Эдю незнакомая русоволосая девушка. Это была самая прекрасная русоволосая девушка после Евы, ибо невозможно представить, чтобы праматерь была брюнеткой или блондинкой. Первые несколько мгновений Эдя был ошарашен и даже ослеплен, как человек, нечаянно взглянувший на солнце. Сказать, что эта девушка была в его вкусе, значит не сказать ничего: она была самим его вкусом. Не стрелой Купидона, а разрывной пулей, угодившей в самое сердце.

В комнате и в сумочке полный порядок (в отличие от той же Зозо, к слову сказать).

Работая в «Дамских пальчиках», Эдя насмотрелся на самых разных барышень и довольно хорошо просек суть большинства из них. Вплоть до того, что мог бы составлять справочники. Однако эта девушка по какой-то причине выпадала из общей схемы. Не офисная пленница, у которой на шее словно висит табличка: «Живу после шести вечера. До шести – мучаюсь»; не студентка, торопливо вставляющая в тетрадь сменный блок; не скучающая дамочка в духе «обнимите меня хоть кто-нибудь!», которая, садясь за стол, непременно выкладывает из сумочки и выстраивает в ряд каждодневные свои сокровища: пачку слабых ментоловых сигарет, тонкую изящную зажигалку и телефон.

– И-и-и... э-эээ…. Привет! – сказал Хаврон, находя среди великого множества слов только это, простое, как напильник

Девушка молчала. Она явно ожидала чего-то иного. Во взгляде, которым она смотрела на Эдю, была, пожалуй, обида.

– Я могу быть чем-то вам полезен? Вы к кому? – продолжал Эдя.

Фразы были скучные и тупые, что Хаврон в полной мере осознавал. Он испытывал странную стесненность в языковых средствах, но ничего не мог с собой поделать. Если бы девушка ему не нравилась или нравилась бы не так сильно – он осыпал бы ее целым ворохом остроумных слов. Сейчас же язык замерз и выдавал лишь банальности. Девушка продолжала удивленно молчать. Ее брови все больше напоминали полукруги вопросительных знаков. Перебрав варианты, Эдя пришел к выводу, что девушка либо ошиблась этажом – ибо в лифте с сожженными кнопками нажимать их приходилось наудачу, сообразуясь разве что с вдохновением, либо, что более вероятно, это какая-нибудь начинающая юристка, которую подослали затопленные соседи снизу. Настроение у Эди резко испортилось. Кратковременное наваждение было уничтожено.

– Хочу кое-что уточнить. Если ваш визит как-то связан с деньгами или вас подослали эти орангутанги снизу, то вам лучше сразу усвоить, что я... – решительно начал Эдя, но внезапно осекся, издав не сколько невнятных звуков, точно его речевая машинка засорилась гречневой кашей.

Из глаз незнакомки брызнули слезы. Не вытирая их, она оскорблено обернулась, собираясь уйти, но неожиданно покачнулась, а в следующую секунду Эдя обнаружил, что держит ее в объятиях.

– Ты все испортил! Я ожидала: большая и чистая любовь, настоящее чувство, а ты... Как я могла так ошибиться в человеке! Ты испортил... все испортил! – бессвязно бормоча, рыдала девушка.

Спина ее, которую Эдя, разумеется из чистого сострадания, поглаживал рукой, вздрагивала. От волос пахло горьковатыми, волнующими духами с ароматом полыни. Нельзя сказать, чтобы слезы девушки сломили Хаврона. Эдя относился к тому типу мужчин, которые считают, что слезы нужны женщинам, как природе дождь, и если уж дождь идет, то пусть он будет сильным, чтобы побольше воды вы лилось и небо подольше оставалось чистым.

Но все равно ему было грустно. А если и правда существовала большая и чистая любовь, которую он случайно раздавил, как хрупкую елочную игрушку? Хотя что это за любовь, если ее так просто уничтожить? Любовь должна быть упругой и пушистой, как новый теннисный мяч.

Хаврон тоскливо замычал и уставился в паутинчатый потолок Он не мог не признать, что эта странная особа его волнует, и даже очень, но все же слишком все было подозрительно. Казалось сомни тельным, что его упитанная, небритая и нахальная физиономия способна пробудить в ком-то мечту о большой и светлой любви.

Внезапно девушка, которую Эдя незаметно для себя сжимал со все большим человеческим участием, энергично вырвалась и повернулась к нему.

– Не понял юмора! Кто ты вообще такая? – спросил Эдя.

– Ты хочешь сказать, что не узнал меня? – воз мутилась девушка.

– Нет, ясный перец! Почему я должен кого-то там узнавать?

Девушка взвизгнула и попыталась ударить Хаврона кулаком. Эдя лениво уклонился.

– Спокойнее, родная!

– И ТЫ ГОВОРИШЬ ЭТО МНЕ? Я твоя невеста! Через месяц наша свадьба!

– Оп-с! – сказал Эдя, задумчиво потирая лоб. – Через месяц? Это ничего, бывает!

Девушка попыталась лягнуть его, но Эдя был наготове и поймал ее за ступню, заставив незнакомку смешно подпрыгивать на одной ноге.

– А ну, перестань меня трогать? Ты предложил мне деньги... Мне, как какой-то дряни! – воскликнула она, пылая от негодования.

– Извиняюсь. Денег-то я как раз не предлагал! Напротив, я исключил даже сам факт их случайного появления в моей квартире! – уточнил Хаврон.

– А еще ты сказал, что меня подослали какие-то там шимпанзе!

Эдя философски пожал плечами.

– Ты передергиваешь. О шимпанзе я не говорил. И вообще, у меня отвратительное чувство юмора. Я хочу сказать одно, а говорю совсем другое.

Незнакомка начала успокаиваться. Она последний раз судорожно вздохнула и вытерла слезы.

– Отпусти мою ногу! – потребовала она. Эдя отпустил.

– Какое сегодня число? – спросила девушка деловито.

– 27 апреля с утра было.

– Апреля? Не июня?

– В числах я путаюсь постоянно. Но не в месяцах. В месяцах и годах путается моя сестра, – заметил Эдя.

Девушка грустно села на пол и взлохматила себе волосы.

– О нет! Теперь все ясно!

– Что ясно?

– На дворе апрель – вот нелепость! Конечно, ты ничего не понимаешь, и я выгляжу как дура. Меня зовут Мила.

– Людмила?

– Нет, не Людмила, лучше Мила. Нет, ну надо же! Говорила же я ей; нельзя готовить эликсир в посуде с отбитой эмалью! И вот результат! Я промахнулась на два месяца. Она, как всегда, в своем репертуаре! – воскликнула девушка.

– Она – это кто? – уточнил Эдя.

– Бабушка, – после некоторой паузы сказала Мила.

– Твоя бабушка? Значит, мама моей будущей тещи?

– Похоже на то.

– А как, кстати, правильно называется мама тещи? Я, по-моему, не встречался еще с таким зоологическим термином, – неосторожно брякнул Эдя и тотчас, схватившись за живот, скорчился от сильнейшей рези. – О-о-оу! Блии-и-ин!

Мила нахмурилась, погрозила неизвестно кому кулаком и, точно снимая паутину, провела по воздуху рукой.

– Больно было? – спросила она участливо.

– Нет! Щекотно! – прохрипел Хаврон, с трудом разгибаясь.

– Лучше не говори ничего лишнего. Моя бабушка сильная колдунья. Она одна из немногих умеет готовить темпоральный эликсир. Выпить его можно только раз в жизни.

– Ага. И желательно наквакать эликсира в миску с отбитой эмалью, чтобы все провалились куда подальше. Очень трезвый подход! Я заранее обожаю своих будущих родственников! – сказал Эдя сердито.

Мила посмотрела на Эдю с негодованием. Зрачки ее опасно сузились. Хаврон попятился. Он вспомнил, что способности к сглазу передаются по наследству по женской линии. Но Мила уже взяла себя в руки.

– Ты ничего не понимаешь! Бабушка спасала тебе жизнь! Именно потому я и выпила эликсир, – терпеливо сказала она.

Эдя с сомнением поскреб небритую щеку.

– Спасала жизнь? Мне? Чего это она, а?

Девушка собственнически оглядела Эдю и сняла у него с плеча нитку.

– Майка светлая, а нитка темная. Не вижу логики, – сказала она ревниво.

– И я не вижу, потому что свитер у меня темный. Ты отвлеклась. С какой радости твоя бабушка вознамерилась меня спасать? – напомнил Эдя.

– Все просто. Я ее об этом попросила, – пожав плечами, сказала Мила. – За две недели до свадьбы на тебя напали, после чего ты исчез... В твоей комнате все было разбито, пол в крови. Поиски ничего не дали. Я плакала три дня... Ворожила сама, обращалась к лучшим магам. Бесполезно. Многие считали, что в твоем исчезновении замешана нежить. Вот только кто ее направлял, ты не знаешь?

– Трехдюймовочка, – брякнул Эдя. Известие, что его похитят, а то и убьют, Хаврону совсем не понравилось.

Мила подняла брови, порядком удивленная.

– Фея? Ты уверен, что это она?

– Совсем не уверен. Думаю, она грохнула бы меня сама... Лягушек, мышей, змей – ничего такого в комнате не было? – уточнил Хаврон.

– Нет. Никаких превращений. Это мы проверили особо, – заверила его Мила.

– И таракана с моим благородным римским профилем тоже не было? Тогда точно не она, – сказал Эдя, постепенно обретая чувство юмора.

Мила уныло кивнула. Эдя подумал, что там, в будущем, дело было куда серьезнее, чем казалось на первый взгляд. Кому, интересно, он мог до такой степени насолить?

– А как мы с тобой познакомились? Ну в прошлый раз?.. – спросил он, поддаваясь внезапному любопытству.

– Ты и этого не помнишь? – спросила Мила с сожалением. Похоже, для нее это воспоминание представляло немалую ценность.

– Наверное, я спас тебя от хулиганов. Ночь, луна, женский крик... Двое амбалов в темном переулке, – предположил Эдя.

– С амбалами в переулке я бы сама разобралась, – вздохнув, сказала Мила, и Эдя вспомнил, с кем имеет дело. – Дама и разбойники... Как это скучно. У нас все было куда романтичнее.

– Да? И как? – заинтересовался Эдя.

– Ты уронил мне в маршрутном такси на колени мороженое. Стал вытирать и налил в туфлю пива... Я тебя чуть не убила. Все ржали как чокнутые. Но, в общем, ты своего достиг: я обратила на тебя внимание, – с нежностью сказала Мила.

– А пиво-то откуда взялось? – не понял Эдя.

– Представления не имею. Это у тебя нужно спросить. В первый раз в жизни я видела оболтуса, у которого в одной руке пиво, а в другой мороженое!

Эдя округлился от гордости. Кто еще мог познакомиться так оригинально?

– А... ну да... Правда, чаще вместо мороженого я покупаю крабовые палочки, – поделился ОН.

– Чтобы крошить их в транспорте девушкам на колени? – ревниво спросила его невеста.

– Нет. В основном чтобы их есть. Мила слегка удивилась.

– А у нас они служат для опытов.

– В смысле?

– Эти крабовые палочки – ценная вещь. Их любят использовать в школах магии для опытов по оживлению. Третий или четвертый курс. Обычно при оживлении обнаруживается, что это там не крабы, а мелкая рыбешка, крахмал и яйца, – сказала Мила.

– Э-э-э... – пробурчал Эдя. – Слушай, а тогда, ну когда я облил тебя пивом, ты что, сразу поняла, что у нас будет роман?

Русоволосая наследница Евы вздохнула.

– Почти сразу, к сожалению. Я умею читать судьбу по рисунку радужки зрачка. Она гораздо надежнее ладони. Едва заглянув в твои глаза, я поняла, что влипла. И угораздило же меня оказаться в мире лопухоидов именно в этот день.

– Почему к сожалению-то? – не понял Хаврон. Мила посмотрела на него любящим терпеливым взглядом. Таким взглядом обычно смотрят мамочки, рассуждающие: «Хоть и сопливый, и нос в зеленке, а мой».

– Начнем с того, что ты совсем не в моем вкусе. Посмотри на себя в зеркало: небритый субъект в дурацкой пляжной майке, – сказала она.

– Спасибо за моральную поддержку. Это как раз го, что я давно мечтал услышать, – кланяясь, поблагодарил Эдя.

– Клоун! Паяц.' Недаром моя бабушка говорит, что ты из этих... ну которые, когда их на лопату сажа-' ешь, ручки и ножки расставляют». – фыркнула Мила.

– А она случайно не в колумбарии работает? – сумрачно поинтересовался Эдя.

Девушка заверила его, что он ошибается. Бабушка вообще не работает. Однако о ней лучше не говорить. Так будет гораздо спокойнее.

– Мне дует. Мы так и будем в коридоре стоять? – спросила она.

Эдя отодвинулся. Девушка прошла в комнату и затравленно огляделась. Под ноги ей метнулся египетский чемодан Зозо. Пестрые в цветочек обои лохматили взгляд. Из-под кровати круглым пыльным глазом смотрела штанга. Стулья и стол были завалены вещами – дикими бедными вещами, которые никогда не знали, что такое шкаф. Из решетки батареи одиноко торчал закушенный ботинок Забытый ошейник Депресняка болтался на люстре. Иногда Эде приходила фантазия поотрабатывать удары ногами, и ему нужна была высокая звякающая цель.

– Ты здесь впервые? – спросил Эдя.

Мила кивнула, скользя взглядом по дивану, покрытому чешуей старых журналов.

– Да.

– Так, значит, меня украли не отсюда?

– Нет. Но теперь я понимаю, почему ты не рвался меня сюда приглашать, – сказала она.

– Хм... Не обращай внимания на беспорядок У меня в доме ремонт. Меняю дизайн на более прогрессивный. Здесь будут стены в стиле «техно», прозрачные перегородки из бронестекла, медные панели и круглые люки, как у речных буксиров, – небрежно сказал Хаврон.

Он давно не заморачивался по поводу истины.

Истина вещь относительная, особенно в вещах таких зыбких, как человеческий быт.

– А этот питательный крем забыли штукатуры? – насмешливо спросила Мила, кивая на заваленный косметикой столик Зозо.

– Это вещи моей сестры. У нее серьезное психическое расстройство. Она боится темноты и одиночества, и мне пришлось поселить ее у себя. Другое дело, что это затянулось почти на тридцать J лет, – пояснил Эдя, для которого врать было естественно, как дышать.

– А у сестры есть сын? – спросила Мила с внезапным интересом. Ресницы ее заметно дрогнули, когда взгляд скользнул по кровати Мефодия.

– Да. Милый мальчуган. Дома не живет. И вообще непонятно где живет. И именно по этой причине я люблю его вдвойне, – заметил Эдя.

Уютно устроившись в единственном кресле, Мила по-кошачьи подтянула под себя ноги и вдруг поманила к себе Эдю. Хаврон наклонился, зажмурившись в сладком предвкушении поцелуя. Но – увы!

Мила схватила его руками за уши, притянула и несильно куснула в шею.

– Эй! Ты чего? – завопил Хаврон, вырываясь. Разумеется, он знал, что над мотивами женских поступков лучше не задумываться, ибо в этом случае они кажутся совсем бессмысленными, однако все равно был потрясен.

– Прости, дорогой... Дурная наследственность! Это у меня от дедушки... Но ты не бойся. Я никогда не довожу укус до конца, – застенчиво улыбаясь, сказала Мила и с видом добродетельной домохозяйки сняла с майки Хаврона еще одну, на этот раз несуществующую ниточку.

– А зачем тогда было это делать? – подозрительно сказал Хаврон, потирая шею. Крови не было, однако бедная артерия пульсировала в неясной тревоге.

– Ерунда... Старое вампирское приветствие. Люди пожимают друг другу руки, а вампиры обмениваются ритуальными укусами. Все очень мягко и деликатно, – объяснила ему невеста. Эдя только вздохнул.

– Теперь я понимаю, почему женщины на вечеринках делают вид, что целуются, хотя на самом деле клюют губами воздух. Это тоже такой вампирский анахронизм, – сказал он.

– Ну уж не знаю. Я вампирша только на четверть. Это даже в документах не указывается. По документам я белый маг. Тебя это не смущает, милый?

– Смущает, – сказал Эдя. – Твоя родня. Если честно, то знакомиться с твоими родственничками мне совсем расхотелось. Мила погладила его по руке.

– Да, я знаю... Честно говоря, они тоже не восторге. Когда я сказала им, что мне сделал предложение лопухоид, пришлось вызывать наряд циклопов. Иначе они бы тебя прикончили. Особенно бесился старший братец... Он никак не может простить лопухоидам, что его обезглавили в Лионе за людоедство. На шее остался омерзительный шрам. На самом деле никакой он не людоед. Просто он оживлял покойников и отправлял их грабить банки.

– С-совсем озверели: казнить за такие м-мелочи! – заикаясь, сказал Эдя.

– Вот и мой брат тоже так считает. Хочешь, устрою встречу, чтобы ты сам ему все сказал? Ему будет приятно.

– Не надо. Не факт, что это будет приятно мне. А раз так, то лучше не экспериментировать, – заикнулся Эдя.

Мила вскочила с ногами на кресло и, оказавшись вровень с лицом Хаврона, потерлась носом его нос. Эдя провалился в пуховую перину блаженства.

– Ты прав, – промурлыкала невеста. – На твоем месте я бы тоже боялась узнать, что будет скоро. Очень скоро.

Эде стало не по себе.

Глава третья.

ЗОВЫВ ШРОНЕБ ЛОПЧНО

Ты повзрослела. И поумнела. И погрустнела.

Обычная лестница из трех ступенек.

Фраза из ненаписанного письма

– С меня обед. Пошли куда-нибудь сходим! – сказал Матвей после тяжелейшей из тренировок, когда у Ирки в запястьях поселилась мертвящая тяжесть. С правой руки еще понятно, но зачем метать левой, когда пальцы сводит судорога?

– Не пойду, – проговорила Ирка. – Я хочу упасть и уснуть. Больше ничего.

– Я знаю, что ты устала... Но тело – тот еще союзник. Оно мечтает только есть и спать, а попутно поскорее ослабеть, состариться и сдохнуть. Не думаю, что надо слишком уж спешить навстречу его Желаниям, – безжалостно сказал Багров.

Ирка вздохнула. Она была вконец измотана. Измотана даже для того, чтобы выслушивать умные и правильные вещи.

Ну ладно еще физические тренировки или десятикилометровый забег по пересеченной местности, когда выматываешься настолько, что сам не понимаешь, то ли ты бежишь навстречу деревьям, то ли они прыгают прямо на тебя невесть откуда. Намного больше Ирка ненавидела то, что Багров называл «душедробилкой».

Внешне это было просто. Багров, слегка уставший, вальяжный, сидел на бревне или стоял, привалившись спиной к дереву. Изредка большим и указательным пальцами он пощипывал себя за переносицу, близко ко лбу, как человек, у которого немного болит голова. Была у него такая привычка. Когда он поднимал руку, на запястье поблескивал браслет. Тот самый, что, делая его удачливым, раздвигал несчастья, повисавшие над ним дамокловым мечом.

– Готова? – спрашивал он спокойно.

– Да, – отвечала Ирка, стараясь, чтобы в голосе прозвучала уверенность, которой не было в мыслях.

Багров, прекрасно ощущавший зазор между реальным и мнимым, улыбался краем рта и подавал знак. Ирка раз за разом начинала отрабатывать какое-либо движение. Ну, скажем, наносила копьем серию быстрых уколов, которую завершала решительным и мощным выпадом.

Матвей неотрывно смотрел на нее. Через какое-то время Ирка, до того спокойно наносившая уколы, начинала испытывать тревогу. То ей мерещилось, что за ее спиной кто-то стоит. Она резко оборачивалась, но зачерпывала взглядом лишь пустоту. То чудилось, что тело охвачено огнем, – и лишь продолжая наносить копьем уколы, она убеждалась, что это иллюзия. То охватывала уверенность, что Бабаня некогда поломала ей позвоночник специально, с дальновидной целью, и надо немедленно пойти и заколоть ее, и что тогда, возможно, родители оживут. Да-да, оживут, потому что они и не умерли вовсе, а превращены мерзкой ведьмой в цветок и в фарфоровую фигурку собаки в спальне. Ирка, счастливая шизофреническим своим знанием, начинала уже идти в осененное надеждой никуда и останавливалась, лишь наткнувшись на насмешливый взгляд Багрова. Матвей успокаивал ее, приказывал взять себя в руки и... принимался за пытку снова.

Иногда бывало хуже – переставало хватать воздуха. Она начинала задыхаться. Хотелось упасть на колени и умереть, тихо и безмолвно, а надо было раз за разом продолжать наносить эти проклятые уколы. Самое простое движение становилось бессмысленным, тяжелым и нелепым, и нередко бывало, что Ирка роняла копье и без сил сползала на землю. И вновь вставала, слыша смех Багрова.

– Ничего не поделаешь, валькирия! Возможно, я жесток, но это излюбленный способ атаки темных магов и стражей. Если противник силен, они не нападают открыто и предпочитают измотать его. Истомить невыполнимыми желаниями, растревожить надеждами, разогреть искушениями до состояния расплавленного металла и затем резко бросить в холод отчаяния и депрессии. Поверь, самые стойкие души лопаются тогда как стекло.

– И что же делать? – спрашивала Ирка, ощущая полную бесперспективность борьбы с собой.

– А ничего! Просто закусить губу и идти вперед. Прошибать стены лбом, оторвать безысходности мягкие лапки и засунуть их в черное хавало отчаяния. Видеть цель и ничего, кроме цели, – отвечал Матвей.

Так было уже десять месяцев подряд, изо дня в день, непрерывные испытания духа и тела. Выходные отсутствовали. Багров вслед за своим учителем Мировудом любил повторять, что у сердца отпуска нет, а раз так, то надо брать с него пример.

Как бы там ни было, а тяжелые тренировки шли Ирке на пользу. Порой она с удовольствием ощущала, что многое уже получается и, пожалуй, тому, кто встретится с нею в бою, придется несладко.

– А с драконом я могла бы справиться? – спросила она однажды после особенно удачного броска, когда ей с завязанными глазами удалось поразить копьем монету, которую Багров подбросил в небо в сотне метров от нее.

Багров оценивающе посмотрел на нее. Причем, как показалось Ирке, оценивал он не столько ее физическое состояние, сколько не сошла ли она с ума.

– Очень сомнительно, – сказал он.

– Даже если я стану хорошим воином?

В глазах у Багрова мелькнула озорная чертинка.

– Драконы по определению питаются хорошими воинами. От плохих у них изжога.

– А есть у меня шанс когда-нибудь нарваться на дракона?

Матвей пожал плечами.

– Не исключено, хотя последнее время для боевых операций они редко используются. В лопухоидный же мир драконов давно не берут. Берегут хрупкую психику зверушек. Автобусы и всякая прочая механическая нежить плохо влияют на пищеварение... А теперь за работу! Солнце еще высоко, до вампиров еще далеко.

Кроме «душедробилки», превращений и приевшегося метания копья существовали многочисленные упражнения ума вроде интуитивного разгадывания рун или перстневой магии. Порой Ирка зубрила и магические заклинания. Зачем – непонятно. Матвей утверждал, что у валькирии они не сработают, однако Ирка не могла остановиться. Как патологическая отличница, они пожирала знания в любых количествах и без хлеба. Бабаня, помнится, шутила, что окажись Ирка на необитаемом острове, из книг имея лишь телефонный справочник, она от нечего делать принялась бы заучивать телефоны наизусть.

«Образование – это то, от чего всю жизнь уворачиваешься, но что в результате все равно налипает», – думала временами Ирка.

Но вернемся к текущей минуте. Хотя Ирке и не хотелось никуда идти, Багров настойчиво приглашал ее обедать.

– Задобрить хочешь? – поинтересовалась Ирка.

– Да нет. Просто накормить. И самому перекусить.

– А деньги у тебя есть?

Багров даже не попытался ради приличия сунуть руку в карман.

– Деньги? Какой уважающий себя маг станет носить с собой деньги? Я же не светлый страж из Эдема, с детства контуженный хорошими манерами.

– И как мы выкрутимся? Пойдем по следам Эссиорха? Будем выискивать неудачливые котлеты, которые уже свалились с вилки, но еще не пола, где их поджидают коварные микробусы? – спросила Ирка, знавшая об этом от самого хранителя.

– Неудачливые котлеты оставим Эссиорху. Я придумал кое-что получше! – сказал Матвей.

– Опять расплатишься заклинанием «отвяум отменяум»? Или заставишь официанта отсчитывать тебе сдачу с конфетного фантика? – поинтересовалась Ирка, вспоминая их последнее посещение общепита.

– Он сам нарвался. Никто не просил его интересоваться, где наша мамочка и кем мы друг другу приходимся. Я всего лишь поставил его на место, – сухо ответил Багров.

Лицо его стало холодным и неприятным, как в день, когда он едва не устроил несчастному официанту сердечный приступ и, с трудом остановленный Иркой, все же отыгрался в финале, заставив бегать по всему залу за сдачей с фантика.

Сегодня у Багрова явно был другой план. Он решительно вел Ирку по лабиринту переулков.

– Куда мы идем? – спросила Ирка.

– На северо-восток, – лаконично ответил Багров.

– Хм... И долго еще?

– Двенадцать воплей светлого мага, который попал себе молотком по ногтю, – охотно пояснил Матвей.

Больше Ирка вопросов не задавала. Во всяком случае, до тех пор, пока минут пятнадцать навстречу им не выскочил ресторан «БАГРОФФ».

– Ты пришел сюда, потому что ты тоже Багров? – поинтересовалась Ирка.

– Именно. Если носишь родовую фамилию, ее надо оправдывать.

Багров толкнул дверь, строго посмотрел на гардеробщика-тире-швейцара-тире-охранника-тире-еще-кого-то-там в одном лице, который хотел вякнуть что-то на тему скокалетанубрысьотсюданадосовестьзнать, но отчего-то передумал и торопливо отодвинулся в тень фальшивой пальмы, пытаясь спрятаться за ее волосатым стволом. Позже, особенно в дружеском кругу, особенно приняв на грудь белой прозрачной, он многократно задавался вопросом, что заставило его так поступить, но ответа не было, и лишь грустное мычание вырывалось тогда из широкой груди его.

Ирка и Матвей поднялись на второй этаж по винтовой лестнице, где официантка со скучающим лицом подала им меню. Матвей небрежно просмотрел дутые вычурными шрифтами страницы и заказал:

– Саворен с французскими фруктами. Осетр а-ля Рус… Девушке шофруа из перепелов со страсбургским паштетом... будьте любезны.

Изумленная официантка хотела выронить карандаш, но вместо этого обозлилась и посоветовала:

– Хочется посмеяться – своди девушку в цирк!

Пожав плечами с благородным негодованием, Матвей молча показал на длинную вывеску, утверждавшую: «У нас есть все! Найди в меню то, чего нет» – и получи бесплатный фирменный обед».

Затем, так же молча, Багров вручил девушке меню. Среди скучных, заезженных строк, знакомых ей до чертиков и сообщавших о свинине по-немецки и салате «Праздничный», выделялась страница, способная растревожить воображение самого бывалого гастронома:

1) Пирожки:

Риссоли-шассер

Тарталетки Монгля

Стружки перигор

Балованы финансъер

2) Шофруа из перепелов

со страсбургским паштетом

Соус провансаль

3) Осетры а-ля Рус на Генсберне

СоусАспергез

4) Пунш мандариновый

5) Жаркое:

Фазаны китайские

Рябчики сибирские

Куропатки красные

Пулярды французские

Цыплята

Салат рамен со свежими огурцами

6) Саворен с франиузскими фруктами

7) Мes атis

Конфекты

Заметив, что Ирка ничего не понимает, Матвей сунул ей другую кожаную папку и ногтем отчеркнул нужный текст.

– Где ты его взял? – шепнула Ирка.

– Это меню торжественного обеда, данного в «Славянском базаре» 5 ноября 1901 года, – так же тихо отвечал Багров.

– И куда катится человечество? От всего этого великолепия остался только соус провансаль. И тот сделался майонезом, – заметила Ирка.

Ознакомившись с этим изумительным меню, официантка вскинула недоверчивые глаза на Багрова.

– В чем дело? – спросил он строго. – Ресторан для официанта, паровоз для машиниста?

Проснувшись, девушка схватила папку и унесла свое недовольство жизнью на кухню.

– Когда очнетесь, два фирменных обеда, пожалуйста! – напомнил ей вслед Матвей.

У дверей кухни обозначилась веселая суета – мелькнул повар не в белом, а в синем каком-то колпаке и замахал руками. На его зов, дробно стуча серебряными копытцами, заспешили две официантки из верхнего и одна из нижнего зала. Суета переросла в легкую панику, когда на столике у кухни выросла целая стопка меню со всего ресторана.

Расталкивая участливые головы официанток околпаченной макушкой, повар принялся недоверчиво сравнивать все меню одно за другим. Результат оставался для Ирки тайной до тех пор, пока повар не подпрыгнул и, сердито буркнув что-то, не скрылся на кухне.

– Думает, что вклеили страницы... До чего же скучны и подозрительны люди! Пройди для них по воде, и они тотчас заявят, что под водой была песчаная мель, а то и скрытый деревянный настил на якорях, – заметил Багров.

Вспомнив, что обещанного три года ждут, а халявы – так и все четыре, Матвей стимулировал кухонный энтузиазм заклинанием. Это возымело эффект, и вскоре на столе возникло два долгожданных обеда. Повар и официантки, вытянув лапки, как те послушные еноты, которые сами себя освежевали, стояли и смотрели на них со слезливым умилением. Матвей произнес еще одно заклинание, и они в счастливой задумчивости разбрелись на все четыре стороны, не замечая дверей и лестниц.

– Слушай, – спросила Ирка, кромсая тупым ножом венскую колбаску, – а почему нельзя было Просто телепортировать два обеда в парк? Э?

Матвей свернул салфетку подзорной трубой и сквозь нее стал разглядывать Ирку.

– И это говорит мне валькирия! Кошмар! – сказал он, улыбаясь.

Улыбка у него была открытая и хорошая. Ирка ее любила. А вот ухмылку... ухмылку она совсем не любила. Да и усмешку, пожалуй, тоже. В ней было нечто снисходительно-высокомерное, о чем сам хозяин, должно быть, и не догадывался даже.

– Почему кошмар?

– Банальная телепортация обедов – это воровство. Воровать же против моих правил, – сказал Багров.

– А это не воровство? Явиться в ресторан и переделать все меню? Багров вздохнул.

– Так прорисовывается нечто хотя бы минимально величественное. Хотя бы мошенничество с театральным уклоном...

– А если магические продукты?

– Ну уж нет... Уволь! Магические продукты – это для мечтателей. Одна сплошная иллюзия.

– Я мечтательница, – сказала Ирка.

– Возможно. Но не твой желудок. Он-то практик, – пояснил Багров.

Ирка хотела заявить, что и желудок у нее такой же мечтатель, как и она сама, и вообще садовник с яблони далеко не падает, но случайно перевела взгляд чуть в сторону. Вилка ее звякнула о тарелку, так никогда и не пронзив маленький маринованный помидор. Почудилось ей, будто в стеклянной блестящей вазе, где одиноким холостяком обитал искусственный подсолнух, мелькнуло отвратительное, жуткое лицо с резкими чертами. Лицо страшное и асимметричное. Одна половина была раздута точно флюсом, другая же ссохлась, как у мумии. Сквозь прорвавшуюся ссохшуюся щеку желтели неровные зубы.

Ирка обернулась, смутно надеясь, что это обычная игра отражений и страшное лицо окажется на деле милой морденцией одного из кухонных обитателей. Но нет... За спиной у нее никто не стоял. Съежившееся лицо нехорошо ухмыльнулось, на мгновение высунуло из вазы палец, начертило что-то в воздухе и растаяло. Там же, где в рамках с морскими пейзажами бодро плескались корабли, теперь сияли золотистые буквы готических очертаний:

РОКОС.

Видя, как исказилось лицо Ирки, Багров повернулся, однако буквы уже растаяли, и коварная ваза выглядела заурядно, как математический гений на конкурсе строя и песни.

– Что там было? – спросил Багров.

Ирка повторила надпись на салфетке, стараясь воспроизвести не только само слово, но и его очертания.

– Рокос? – задумчиво повторил Матвей. – Рокос – слово ночного языка. Означает «скоро». Ночной язык любит изломанные слова.

– А кто говорит на ночном языке?

– Многие. Само по себе слово еще не указывает на кого-то конкретно, – осторожно отозвался Багров.

– А если это послание от других валькирий? – предположила Ирка.

– Исключено. Валькирии не пишут готикой. Этот шрифт не для созданий света, – уверенно сказал Багров.

– А ты можешь узнать, кто был там? В вазе?

– Не уверен, но попытаться можно. Дай-ка еще раз взглянуть!

Тщательно изучив буквы, Матвей небрежно бросил салфетку в пепельницу, прищурился, и салфетка рассыпалась холодным пеплом. Далее Багров повел себя еще загадочнее. Взял из тарелки куриную кость, дохнул на нее и положил на стол. Затем взял еще несколько костей и последовательно проделал с ними то же самое. Горка костей на накрахмаленной скатерти выглядела странно, однако Багрова это не смущало.

Махнув рукой, он экранировался от остального зала и начисто стер всю память о себе в сознании лопухоидов. Теперь для всех случайных зрителей их стол был пуст, однако официантке даже в голову не могло прийти посадить за него кого-то другого.

– Зачем ты набросал костей? – спросила Ирка.

– Не мешай! – сквозь зубы ответил Матвей.

Под его взглядом кости начали мелко подрагивать и рассыпались в костяной порошок. Коснувшись порошка перстнем, Багров пробурчал что-то себе под нос. Красная искра, скользнув по перстню, сделала сероватый порошок вязким. Смесь вспузырилась. На краях выступила мутная пена, похожая на мясную накипь.

Однако Багров остался недоволен. Ирка услышала, как он буркнул: «Мало влаги!» Брезгливо отодвинув локоть от расползавшейся пенной лужи, он взял стакан с минералкой и, высоко держа руку, уронил в порошок несколько капель воды.

Там, где вода попала в пену, что-то забурлило. Мутный и грязный фонтанчик брызнул в потолок. Опасаясь, что ее намочит, Ирка поспешно отодвинулась вместе со стулом. Костяной порошок кипел. Из центра лужи наверх тянулось нечто, покрытое липкой пеной.

Ирка с ужасом различила голову, ноги, руки. Фигура распрямлялась, росла, пока не стала наконец Размером с безымянный палец. Все было смазанным и клейким. Кое-как вылепленная голова не имела ни глаз, ни ушей. Но главное было очевидно: перед ними стояло нечто живое. Знаком потребовав у Ирки, чтобы она молчала, Багров обратился к существу:

– Костяной человек, ты слышишь меня? В слепой голове появилась короткая трещина, открывавшаяся и смыкавшаяся при каждом слове.

– Слышу! – сипло отозвалось существо.

– Кто я? – продолжал Багров.

– Ты мой повелитель. Я твой раб.

– Чего желаешь ты, раб?

Клейкий рот с усилием разомкнулся:

– Я хочу, чтобы ты позволил мне уйти. Я вновь хочу стать ничем.

– Почему? Что в этом хорошего? – забыв о предупреждении, спросила Ирка.

Багров предупреждающе толкнул её коленом, однако было поздно. Костяной человек повернулся на звук Иркиного голоса.

– Мне больно быть чем-то. Больно жить и думать. Позволь мне стать ничем, хозяйка?

– Разве цель в том, чтобы стать ничем? – не поверила Ирка.

– Счастье в отсутствии памяти. В полном исчезновении. Почему кричит младенец? Ему больно. Он не хотел приходить в этот мир. А я хочу из него уйти!

Гомункул поднял руку. Его высыхающие пальцы осыпались на стол костяным порошком.

– Они уже свободны, – чувствуя это, завистливо просипел костяной человек. – А теперь я хочу быть свободен весь. Кто ты, вопрошающая? Обладаешь ли ты властью отпустить меня?

Ирка растерялась, не зная, надо ли отвечать. Багров своеобразно пришел ей на помощь. Мгновенно свернув салфетку, он всунул ее Ирке в рот тугим шариком. Все произошло так быстро, что Ирка успела лишь негодующе замычать.

– Властью отпустить тебя обладаю лишь я. Ответь на единственный вопрос – и можешь вновь стать ничем, – сказал Багров.

– Да, повелитель. Пусть будет, как ты пожелаешь. Только поспеши. Мне больно жить, – смиренно отвечал костяной человек. Его рука осыпалась до локтя.

– На стене мы видели слово «рокос», что значит «скоро». Кто написал его и чего он хочет? – спросил Багров.

Гомункул усмехнулся. Во всяком случае, это можно было истолковать так, ибо трещина его рта пошла вниз.

– Ты солгал, повелитель, – сказал он.

– Солгал? – возвысил голос Багров.

– Ты сказал: мы видели буквы. Ты не видел их. Тот, кто писал их, писал их не для тебя. От тебя лично, юный волхв, он ничего не хочет, – отвечал костяной человек.

Он стал как будто меньше ростом. Ирка увидела, что колени его осыпаются, обращаясь в костяной прах. Время истекало. С разрешением или без него гомункул все же уходил в свое блаженное ничто. Существо чувствовало это и нарочно шевелилось, спеша рассыпаться быстрее.

– Кто он? Чего хочет? Торопись, или я вновь воссоздам тебя, не дав тебе уйти, – пригрозил Багров.

Ирке показалось, что гомункул испугался.

– Только не это! Я не хочу рождаться вновь... Это так больно и так бесполезно. «Рокос» писался для той, кто молчит и боится меня. Для глупой молодой валькирии, которая думает, что мне мало ее голоса, чтобы знать всё! – прошамкал костяной человек.

– Кто он, написавший «рокос»? Враг, друг?

– Враг.

– Чего он желает от валькирии?

– Ее смерти. Тому, кто написал «рокос», нужен архей валькирии.

– Арх... что? – изумилась Ирка, языком выталкивая салфетку.

Прежде она слышала лишь об эйдосе. На этот раз Багров даже минимально не стал церемониться и щелчком пальцев заморозил Ирке язык.

– Где искать врага, чтобы найти его первым? – быстро спросил он.

– Найти врага первым невозможно. Она сама найдет валькирию, когда... – прошуршало существо.

Фраза так никогда и не была закончена. Гомункул рассыпался. Лишь серая кучка праха лежала на скатерти. Багров поднял перстень, чтобы вновь оживить ее, но искры погасали, едва коснувшись пепла.

– Ну вот, не получается... Загробный мир считает, что дал нам все ответы... И зачем надо было дважды влезать в разговор? Еще немного – и он рассказал бы нам все! Ну зачем ты влезла, скажи, зачем? – хмурясь, сказал Багров.

Ирка умоляюще замычала.

– Что, звук не работает? А по мне так даже лучше. Женщины с отключаемой речью – венец генной инженерии, – сказал Багров, однако речь ей великодушно вернул. – Так и быть: можешь конвертировать золото молчания в серебро слов. Какой у нас нынче курс? Одно «м-му» на три вяка? – поинтересовался он.

Ирка бросила в него хлебом. Она была сердита как пчела, получившая в глаз от осы из-за всяких шмелиных дел. Хлеб отскочил и, упав в костяную муку, мгновенно покрылся могильной зеленью. Ирка вскрикнула. Услышав ее крик, прах превратился в змейку, которая быстро поползла по складкам скатерти к валькирии. Багров спокойно поймал змейку, встряхнул ее – и вот уже на столе ничего нет, кроме знакомых куриных костей.

– Мерзость какая! – с трудом выговорила Ирка.

– Ты испугалась. Простейшая реакция на страх, – пояснил Багров.

– Я не о змее. О вызове гомункула! Матвей удивился.

– В самом деле? Рядовая некромагия. Отнюдь не самый страшный ее ритуал. Но все равно сожалею, что ты это видела. Если бы не ограничения, я сделал бы это без тебя.

– Какие ограничения?

– Мы должны были сотворить гомункула как можно скорее, пока твои впечатления еще свежи, возможности костяных людей не безграничны. Зато теперь мы знаем, что у тебя есть враг. Он...

– Она... Это была она... В последней фразе гомонкул называл ее именно так... Багров не спорил.

– Возможно, и так, – сказал он.

– Что такое архей? – спросила Ирка.

– Слово со множеством значений. У масонов архей – нематериальное тело, которое мы создаем своими хорошими и не очень делами. Кроме того, еще есть архей – духи жизни. Есть архей – жизненная сила. Подозреваю, той, кто написала «рокос», архей нужен в этом последнем смысле.

– Зачем?

– Ты никогда не замечала, как стремительно перемещаются маленькие дети? С каким бесконечным транжирством они расходуют энергию? Глазами не уследишь. А вот дряхлый старик. Сидит на скамейке, греется на солнце, и жизнь в нем едва тлеет. И если посмотреть ему в глаза – там нет даже мысли. Одно спокойное ожидание, когда нужно будет собираться в дорогу, – заметил Багров.

Он просыпал на стол соль и задумчиво чертил по ней длинным ногтем мизинца какие-то знаки.

– Обычная история. Старость. Тело обветшало, – сказала Ирка.

– Понятно, что обветшало. Ни один хлам не служит вечно. Но тут другое. У упомянутого старика иссяк архей. Археи, духи жизни, что метались прежде в крови, горяча ее, больше не делают этого.

– Знаю. Эдя говорил как-то, что люди не умирают. В них просто садятся батарейки, – вспомнила Ирка.

Отчасти подражая Багрову, она тоже просыпала соль и стала водить по ней ногтем. Не то чтобы рисовала руны, а так, без особого смысла.

Матвей быстро вскинул голову.

– Что за Эдя? – спросил он с внезапным любопытством.

– Дядя Мефодия.

Багров вытянул губы трубочкой и недоверчиво присвистнул. Он умел это делать так, что даже и без всяких слов собеседник ощущал себя ниже любого фундамента.

– Это точно говорил Эдя? Не маг-фальсификатор Заратустра? – быстро уточнил он.

– Именно Эдя.

– Этот Эдя не дурак. Совсем не дурак. Не знай я, что он лопухоид, я заподозрил бы, что ему знакомы кое-какие откровения, – кивнул Багров.

Взгляд его скользнул по столу и внезапно остановился на том, что чертила на соли Ирка.

– Что ты делаешь? – спросил он резко.

– Я? Ничего. А что?

– Посмотри, что ты написала!

– Где? Я вообще ничего не писала!

– Да?! Это еще интереснее, потому что что-то определенно написано.

Ирка уставилась на соль и нервно отдернула мизинец.

– Гот мертис! – с удивлением прочитала она. – Ну и что? Это же просто буквы!

Матвей задумчиво постучал себя пальцами по худой ключице. Кость отозвалась глухим звуком.

– Буквы? Ну-ну! «ГоТ МеРтИс» – готовься к смерти. Ночной язык.

Ирка пугливо подула на соль. Ведь это могло быть просто совпадение, не так ли?

– Я не знаю ночного языка! – сказала она.

– Разумеется, нет. Кто-то воспользовался тем что твои мысли были далеко. Ты не задумывалась, что делает твоя рука. Ну чертит по соли и чертит. Вот и результат.

– Она контролирует меня? Управляет моим телом? – спросила Ирка с ужасом. Багров покачал головой.

– Да нет же, говорю тебе. Дешевые фокусы когда мысль отвлекается, управлять рукой ничего не стоит. Кому-то очень хочется, чтобы ты утратила самообладание – всего-навсего.

Ирка встала, едва не уронив стул. Если цель действительно была такой, то ее врагу почти удалось ее достичь. У лестницы она нервно оглянулась на вазу И вновь ей показалось, что в мирном обиталище подсолнуха что-то мелькнуло. Лицо? Световой блик? Подсвеченный квадрат окна? Это было неуловимо. Захотелось скорее вырваться наружу, на свежий воздух и увидеть небо. Небо всегда давало ей силы.

Швейцаро-гардеробо-кто-то-там пасся внизу у пальмы и подобострастно помогал маленького роста дамочке надеть куртку из фальшивого леопарда заметив Багрова и Ирку, он озадаченно застыл и стал оттягивать от шеи воротник, ощутив тугую петлю беспокойства. Дамочка тем временем шарила сзади руками в надежде обрести рукава Один рукав она поймала-таки, а вот другой все ускользал Не замечая, гардеробщик все тянул куртку вверх, пока наконец птичий писк дамочки, чьи ноги были уже над полом, не вывел его из состояния задумчивости Ирка свободно вздохнула лишь на улице Багров спокойно шел рядом. Он двигался упруго и бесшумно, как кот.

– Ну что? В «Приют валькирий»? – предложил он.

Там, в укрытом в ветвях вагончике, они и жили за исключением тех дней, когда Ирка навещала Бабаню. Устроились они хорошо. Снаружи похожий на нелепый скворечник для скворцов-акселератов, внутри вагончик был очень просторен.

Расширенный пятым измерением до размеров приличного дома, он состоял из общей гостиной, оружейной комнаты и двух спален. Ирка, всегда имевшая дизайнерскую жилку, с удовольствием экспериментировала с обстановкой, мебелью, цветом стен. Багров с мужской снисходительностью качался в гамаке, терпеливо снося все перестановки. Когда же Ирка просила его переставить мебель, он делал это щелчком пальцев. При этом не раз случалось, что тяжелые диваны взвивались в воздух слишком энергично, и Ирка возмущенно говорила: «А можно не психовать?»

Один Антигон, тяжелый на подъем и обладавший железобетонными привычками, был недоволен частой сменой интерьера.

– Кошмарный монстр не ожидал, что с ним поступят так по-свински благородно! – говорил он сердито.

Демонстративно упрямясь, он отказывался ставить на ночь булаву в оружейную комнату, бросал камни из пращи на меткость, используя в качестве мишеней фарфоровые фигурки; вытирал пальцы о скатерть и сморкался в тяжелые гардины. За все эти поступки он был нещадно трепан за уши и один раз цинично обозван «замечательным человеком», после чего ушел в сладкое омерзение, из которого торчали ослиные уши запоя. И вот уже три дня от Антигона не было известий. Ирка была уверена, что он сидит где-нибудь на застекленной лоджии, зачерпывает перепончатыми пальцами забродившее варенье и сотрясает многоквартирный дом потусторонними подвываниями.

Возвращаться в «Приют валькирий» сейчас Ирка отказалась. Внутреннее беспокойство не отпускало ее. То и дело она оглядывалась, косилась на прохожих, всматривалась в стены, готовая каждое мгновение извлечь из воздуха и метнуть сияющий дрот. «Туда... теперь туда...» – вел ее внутренний голос. И, оказалось, знал куда вел.

Уже в первой подворотне, куда она свернула, подчиняясь интуиции, на стене у самой земли она заметила накорябанную надпись: «ГоДеСня юЧоНь, кИрИлаВа».

– Сегодня ночью, валькирия! – перевел Багров.

Надпись его явно заинтересовала. Бегло оглядев подворотню, он встал на колени и, предусмотрительно не касаясь букв, принялся разглядывать их.

– Тебе ничего не кажется странным? – обратился он к Ирке.

– Мне всё кажется странным, – нервно ответила она.

– Всё – это не величина. Когда магу или стражу кажется слишком много, ему не кажется ничего! – одернул ее Багров. – Ты заметила, как низко она расположена? Человек моего роста смог бы сделать такую надпись, только если бы лег на живот, что само по себе крайне неудобно. Даже ребенок написал бы ее вдвое выше.

– И кто это писал? Карлик? – спросила Ирка.

– Не обязательно. Но одно ясно: это писалось существом, которое появляется из-под земли.

Матвей встал и, отряхнув колени, еще раз оглядел арку. В глаза ему бросилась длинная трещина в асфальте, проходившая у стены дома.

– Вполне возможно, что писавший появился оттуда, – сказал он, кивая на трещину.

– Она же узкая, – сказала Ирка.

– Не такая уж узкая. Она такая, какая должна быть. И взгляни, как глубоко ушли буквы в стену! На «С» и на «Ч» кровь. Кто-то царапал стену рукой. Раздирал камень голыми пальцами. Не чувствуя боли. Понимаешь, о чем я?

Ирка покачала головой. Багров отколупнул от стены кусок штукатурки, повертел ее в пальцах и отбросил щелчком. Ирка ощутила, что он серьезно обеспокоен.

– Твой недруг мертвяк или оживленец. А если допустить, что это еще и «она», все встает на свои места. Тебя преследует полуночная ведьма.

Слово было произнесено. Ирка ощутила, как к ней тянутся мертвые скрюченные пальцы.

– Полуночная ведьма? Зачем я ей? – спросила она.

Багров недоверчиво улыбнулся.

– Неужели ты не знаешь, что связывает валькирий и полуночных ведьм?

– Нет.

– Точно не знаешь? Никогда не поверю. Ты разыгрываешь!

– Да не шучу я!

– Ну хорошо! Это твоя ведьма, вышедшая на твой след. И самое досадное, что как бы мне ни хотелось вмешаться, я не смогу. Созданиям мрака не страшна некромагия, – сказал Багров.

– Ты назвал ее моей ведьмой? Зачем я ей? – спросила Ирка с суеверным ужасом. Матвей перестал улыбаться.

– Всякая сущность имеет свою тень... Но начать лучше издали. Свет и мрак всегда стремились к балансу сил. В результате, после множества стычек и кровопролитных магических войн, установилось идеальное равенство. Разумеется, какие-то колебания могли быть, но самые незначительные. Например, у света больше воздушной рати, а у мрака больше хмырей, циклопов-берсерков или комиссионеров. И вот, когда на сторону света перешли валькирии и своими внезапными огненными рейдами нанесли мраку несколько серьезных поражений, Тартар сильно задумался. Надо было чем-то ответить, но чем, как? Что противопоставить валькириям? Тогда-то и появились полуночные ведьмы, антиподы валькирий.

– Появились? А до этого что, они соблюдали нейтралитет? – недоверчиво спросила Ирка, вспоминая раздвоенное лицо с порванной щекой и горящими глазами.

– До этого полуночных ведьм вообще не существовало. Их сотворили стражи мрака. Отыскали среди множества томящихся в Тартаре ведьм тринадцать самых опасных и оживили их, собрав из частей мертвых тел. Всех полуночных ведьм тринадцать. Столько же, сколько и валькирий. Полуночные ведьмы ищут валькирий и, обнаружив, сражаются с ними. Другого способа получить архей и, следовательно, жизнь у них нет, – заметил Багров, носком ботинка сбивая со стены надпись.

– Весело, – сказала Ирка хрипло.

– Куда уж веселее! Мировуд рассказывал: если полуночная ведьма одерживает верх, она выпивает побежденного до капли. Его тело выглядит потом как шкурка от маринованного помидора, который опустошили через прокушенную в боку дыру. Любишь помидорчики?

– С этой минуты терпеть не могу, – серьезно сказала Ирка.

– Тебе повезло, что ведьма выследила тебя только сейчас. В день, когда мы с тобой впервые встретились, у тебя вообще не было бы ни единого шанса.

– А сейчас шанс есть? – с надеждой спросила Ирка.

– Я не гадалка, – уклончиво ответил Багров, и, взглянув на его лицо, Ирка поняла, насколько все серьезно.

Матвей лег на живот и вновь заинтересовался щелью в земле. Из глубины поднимался едва заметный, прозрачный пар с трудноопределимым запахом. Ирка ощутила, как ее обдало чем-то холодным, подземным. Вначале пар вытекал медленно, неохотно но вдруг уплотнился и теперь вырывался толчками как завороженная глядела на него.

– Пошли отсюда, скорее! – негромко приказал Багров.

Он вскочил, взял Ирку под локоть и быстро повел ее, почти побежал, то и дело с беспокойством оглядываясь. Молодая валькирия тоже оглядывалась, хотя и не видела ничего опасного. За ними никто не бежал. Даже прохожие и те куда-то исчезли. Лишь бело-желтый туман, густея, скользил вдоль земли, перекатывался мутными шарами, похожими на клочья ваты.

– Не останавливайся! И никакой магии, никаких дротов, никаких превращений, пока я не скажу! – нетерпеливо приказал Багров.

– Почему?

– Разве ты не видишь, что ползет за нами? – спросил Матвей с раздражением.

Тут только Ирка сообразила, что было в тумане настораживающего. Он существовал на очень ограниченной площади. Узкий и длинный, он скользил за ними лишенным формы змеем, отставая шагов на тридцать. Пока что разрыв только увеличивался, однако ясно было, что они не смогут идти бесконечно. Сейчас или позже – он настигнет их. День клонился к вечеру, а там и ночь не за горами.

Багров определенно что-то искал. Взгляд его быстро скользил по стенам домов и крышам.

– С последней надписью все ясно. Ей нужно было задержать нас у щели, и она это сделала... Выпустила туман! – проговорил он с досадой.

– Но зачем? Он усыпляющий? Ядовитый?

– Нет. Но он способен отнять у нас магию. Выпить ее, вобрать... Любая магия, которую мы сейчас применим, будет впитана туманом до капли... Мало тумана не опасно. Однако если мы окажемся в центре облака, нам конец.

– А если кинуть в туман копьем? – предложила Ирка.

– Ну... если оно у тебя лишнее – тогда конечно. Почему нет? – сказал Багров, продолжая деловито оглядывать дома.

Совсем близко Ирке почудился скрипучий смешок.

– А где сейчас сама ведьма? – нервно спросила она.

Багров пожал плечами.

– Не знаю. Где-то там, – сказал он, кивая на асфальт. – Пробирается по ходам нежити так же быстро, как мы идем по поверхности. Земля, и особенно Верхнее Подземье – ее территория. Твоя стихия – небо. Чем выше – тем ты сильнее.

Оценив расстояние до тумана, Багров шагнул к подъезду высотного дома и дернул дверь. По закону вездесущей подлости она была, естественно, заперта. По укоренившейся магической привычке Матвей поднял было перстень, но, спохватившись, опустил его. Мутные шары тумана, уже грязно-желтые, подкатывались все ближе.

– Чего мы ждем? Может, пойдем дальше? – спросила Ирка.

– Дальше тупик. И потом, этот дом – единственно подходящий из тех, что рядом, – процедил Багров.

Шары были уже совсем близко, когда к подъезду подошла средних лет дама и, недоверчиво покосившись на них, открыла подъездную дверь магнитным ключом. Ирка и Багров, нервно озираясь, заскочили в подъезд следом за ней. Их поведение показалось даме подозрительным. Она то и дело оглядывалась и шевелила губами, на которых зрели, но никак не вызревали какие-то негодующие слова.

У лифта все трое остановились, и Матвей, косясь на входную дверь, в широкую щель под которой вот-вот мог просочиться туман, нажал кнопку вызова. Женщина, поджав губы, смотрела в сторону и двумя руками прижимала к себе сумочку. Лицо у нее было таким решительным, что чувствовалось, что каждую секунду она готова взвизгнуть: «Убивают!» – и броситься барабанить в первую же дверь.

Багров не выдержал и вспылил.

– Послушайте! Если вы думаете, что нам нужна ваша сумка... – начал он.

– Ничего я не думаю. Отстаньте от меня! – нервно отвечала дама.

– Нет, вы так думаете... – продолжал Матвей настойчиво. – Вы думаете, что мы могли следить за вами от банкомата и нам нужны те деньги, которые вы только что сняли с карточки? Код карточки, к слову сказать, 1214. Не правда ли, Аделаида Михайловна?

Женщина пискнула и, попятившись, уткнулась спиной в стену.

– Так вот, Аделаида Михайловна: ваши восемь тысяч рублей, которые банкомат выдал вам купюра ми по пятьсот рублей, нам не нужны! Кроме того, мы никому не скажем, что вы живете в квартире но мер пятьдесят. Дверь открывается четырьмя поворотом желтого большого ключа направо. Кроме того, еще итальянский замок внизу. Его вы поставили после развода, чтобы муж не мог вывезти свои же собственные вещи! – безжалостно продолжал Багров.

Женщина пугливо хрипела, вжимаясь в стену. Во взгляде ее был ужас. Внизу, у почтовых ящиков, уже повисла желтоватая непрозрачная муть. Страшно было представить, что произойдет, если кто-то откроет сейчас дверь и впустит весь магический туман сразу.

– Оставь! Не трогай ее! – сказала Ирка.

Багров равнодушно пожал плечами и прижался ухом к створкам шахты, проверяя, далеко ли лифт. Видя, что на нее никто не нападает, дама разъярилась и атаковала сама. Она относилась, видно, к числу людей, мгновенно наглеющих, едва противник дал слабину.

– Еще бы он меня трогал, уголовник малолетний! Я его самого трону! Выследил, да? А ну, пойдем со мной в милицию! Сейчас ты у меня узнаешь, как к людям приставать! – взвизгнула она, торопливо роясь в сумочке.

– Перцовый газовый баллончик просрочен. Потом, вы же сами отдали его вчера вашей дочери Анечке, прежде чем отпустить ее на первое свидание с одноклассником! Кстати, свой баллончик она сразу же отдала ему, и они пытались пшикать из него на ворону! – лениво подсказал Багров.

– Надеюсь, этот одноклассник был не ты? от желания выпалить все и сразу, произнесла дама.

– Не я, – успокоил ее Багров.

Туман у почтовых ящиков стремительно густел. К счастью, подошедший лифт гостеприимно распахнул свой львиный зев. Пропустив вперед Ирку, Багров шагнул следом и нажал кнопку верхнего этажа. Дама с ними, разумеется, не поехала. Она меланхолично готовилась обрушиться в обморок.

– Что ты на нее набросился? Ну женщина и женщина! Пусть бы себе косилась! – спросила Ирка у Матвея, ощущая под ногами обнадеживающее дрожание лифтового пола.

– Нет, я так не могу. Если б ты знала, какие она мерзости о нас думала! И наркоманы мы, и жулье, и в лифте будем гадить, и родители у нас бомжи. Ужасная помойка в голове у этих приличных с виду дамочек! Ну кто ей, скажи, мешал подумать о нас, что-то хорошее? «Ну ребята... Ну спешат куда-то... И я когда-то была молодая... Наверное даже, эта девушка ему нравится...» Хотя бы так, – сказал Багров.

– «Наверное даже, эта девушка ему нравится»? Это ты о чем? – удивленно повторила Ирка.

Матвей не ответил и дважды сердито ткнул пальцем в уже нажатую кнопку.

– Ни о чем. Я же говорю – помойка у нее в голове... По-мой-ка! – торопливо проворчал он. – О, приехали! Выходи! Мы идем на крышу!

Ирка неохотно отвлеклась от интересной темы.

– А если туман просочится в шахту и тоже окажется на крыше?

– Исключено. Туман останется внизу. Чем выше, тем сильнее стихия воздуха и слабее стихия земля. В воздухе царствуешь ты, а на земле – полуночная ведьма. Именно поэтому я и выбирал дом повыше. Обычная девятиэтажка сравняла бы ваши шансы – не более, – заметил Багров.

Он вновь был в своей тарелке. Излучал самоуверенность. Едва двери лифта открылись, Багров проследовал на лестницу и оттуда – на крышу. Он не оборачивался. То, что Ирка тащится следом, – подразумевалось само собой. Молодую валькирию это ужасно раздражало, и она мысленно назвала Матвея «надутым осляндием».

Едва она это сделала, как «надутый осляндий» замер. Спина его окаменела.

«А ты не подзеркаливай!» – капризно подумала Ирка.

Дверь крыши была заперта на висячий замок, настроенный по всем признакам «не пропущать». Туман остался внизу. Угроза, что он втянет магию, исчезла. Зная это, Багров поднял перстень, собираясь внушить замку его глубокую неправоту, но в последний момент решил дать шанс Ирке.

– Вызови дрот... Так... Вставь его наконечник в замок... Поверни!

Ирка последовала его совету. К ее удивлению, широкое лезвие копья сузилось и вошло в узкую скважину без всяких препятствий. Легкий поворот, и замок печально закачался, повиснув на дужке. Они вышли на крышу. Под ними был город, полный сиюминутных желаний и суетливых радостей. Куда-то, блестя плоскими жучьими спинами, пробегали автомобильчики. По тротуарам рассыпались мелкие, как крошки, пешеходы. Кое-где мелькали пестрые точки зонтиков. Ирка подняла голову, и по легкой, капельной, совсем невесомой измороси, которая тотчас покрыла ее лицо, вспомнила старую добрую истину Винни-ибн-Пуха и Пята-бель-Чка, что «кажется, дождь начинается».

Багров, настороженный и недоверчивый, подошел к краю крыши и всмотрелся вниз. Ирка последовала его примеру, однако не увидела ничего примечательного. Оттуда, где они стояли, видна была лишь плоская, уходящая вниз перспектива дома.

– Отлично... просто отлично... – сказал Багров себе под нос.

– Что ты там высматриваешь? Там же ничего нет, – удивилась Ирка.

Матвей молча повернулся к ней. В руках у него возник голубь, белый до ослепительности. Маленькая голова, изгиб шеи и тугая грудь говорили о породе. Птица косилась на Багрова тревожно-ошалелым взглядом. Должно быть, еще секунду назад она спокойно сидела в элитной голубятне.

Деловито осмотрев птицу, Матвей передал ее Ирке.

– Дохни на голубя, валькирия! Отдай ему частицу себя! – приказал он.

– Зачем?

– Потом поймешь. Сделай то, что я сказал... Так нужно!

Ирка послушно взяла птицу. Голубь был упругим, теплым, вполне материальным. Бьющийся комок жизни с торопящимся сердцем. Нахохлившись, голубь недовольно шевелился в руках у Ирки, пытаясь высвободить крылья, и скашивал на нее глаза. Ирка подула ему на голову, и тот сразу притих, ловя клювом теплый воздух.

– Готово? – нетерпеливо спросил Багров, внимательно глядя на голубя. – Умница, то что надо!.. А теперь подойди к краю крыши, вот сюда... Подошла? Бросай его!

– Что, прямо вниз? – нерешительно спросила Ирка, которой даже смотреть тревожно было с такой высоты.

– Смелее бросай! Не разобьется! Это же птица! – приказал Багров.

Ирка нерешительно подбросила голубя. Тот сразу раскинул крылья и, подхваченный упругим ветром, стал кругами снижаться. Ирке он напоминал газету, сорванную ветром с балкона. Такой же порывистый, полный непредсказуемого изящества полет и то же мгновенное замирание с распластанными крыльями.

Напружинившись, точно охотящийся кот, Багров следил за птицей. Его голова нависала над пустотой.

– Приготовь дрот! Скорее! Когда что-то почувствуешь – бросай!.. – приказал он.

– Бросай?! В кого?

Багров сердито взглянул на Ирку и сразу же снова на голубя. В его взгляде читалось, что если что-то надо объяснять, то объяснять не надо.

– В меня! – сердито передразнил он, – Разве не понятно? Где копье?

Вскоре голубь стал не крупнее белой точки. Несколько раз точка исчезала, но потом появлялась вновь. Далекое детское воспоминание проснулось в памяти Ирки.

Вот она стоит на берегу пруда и смотрит, как отец ловит рыбу. Сильный ветер с берега лохматит рядом стоящие ивы и надувает ей, Ирке, платье. У нее мерзнут ноги, но ей все равно почему-то весело. Поплавок – юркий упитанный призрак с красной верхушкой – мелькает в сильной ряби, изредка показывая пенопластовое брюхо, такое же мимолетно и остро-белое.

Голубь почти достиг земли, когда что-то быстрое и темное отделилось от стены дома. Белую точку закрыла темная тень. Ирка удивленно заморгала, не понимая, что происходит.

– Бросай! Ну-у! – страшно крикнул Багров.

Дрот сам собой хищно рванулся из Иркиной руки, но она, жалея птицу, сжала пальцы и не пустила его. Темная тень исчезла. Ирка опустила руку.

– Почему ты не бросила? – тяжело дыша от гнева, спросил Матвей.

– Там же птица! Я бы попала в нее!

– Правильно. Именно в птицу и надо было кидать!

– Ка-ак?

– Дрот бы поразил ее вместе с тенью! Для этого я и выбрал белого голубя! Нужна была хорошо заметная мишень! – пояснил Багров.

– Мишень? Но он же живой! Ты что, не понимаешь: голубь – живой! – вознегодовала Ирка.

– Был живой. Есть такой хороший земной глагол: был, – спокойно перебил ее Матвей.

– То есть как?

Глянув с крыши вниз, Багров сжал и сразу же разжал ладонь. Ирка увидела невесть как оказавшееся в ней окровавленное перо.

– Полуночные ведьмы ненавидят птиц. Патологически. Я знал, что она не удержится... У тебя был хороший шанс прикончить ведьму. Ты им не воспользовалась, – устало сказал Матвей.

Ирка не поверила своим ушам.

– Значит, выпуская птицу, ты заранее знал, что она обречена? – спросила она, мучительно вглядываясь ему в глаза в поисках ответа и боясь, очень боясь получить этот ответ.

Багров пожал плечами.

– Что из того, если знал? Когда ты ловишь рыбу на червя, тебя очень смущает судьба червя?

– Ты знал, – убито сказала Ирка. В ее сердце обвалился карточный дом.

– Нельзя, в конце концов, быть такой сентиментальной! Ты не слезливая художница, которая ловит на кухне мотыльков в коробок, чтобы отпустить их в лесу! Ты – гвардия света! – воскликнул он.

Ирка грустно смотрела на него. Простить ему птицу – такую живую, – на которую она только что дышала, она не могла.

– Это нечестно! Я думала, что... И потом, ведьма была совсем не готова! – негодуя, начала она.

– Не надо думать! Это война! – рассердился Багров. – Знаешь, сколько народу в Тартаре могут сказать: «Он поступил нечестно! У нас же было перемирие!»

– Но мы не в Тартаре! Светлые не должны так нападать! – отрезала Ирка.

Багров согласился с ней, вскользь заметив, что именно по этой причине темные живут в среднем гораздо дольше.

– Они не тонут в сентиментальных соплях, когда доходит до дела, – заметил он.

Ирка не слушала его. Тоска, что кто-то, казавшийся близким, оказался чужим и жестоким, – навалилась на нее дряблым брюхом. Памятью ладоней она ощущала еще теплые тугие бока птицы, от которой осталось одно окровавленное перо. В данную секунду Багров казался ей хуже, чем полуночная ведьма. В ведьме, во всяком случае, она никогда не разочаровывалась.

Повернувшись (Матвей продолжал говорить что-то, но она не слышала голоса, хотя рот его и открывался, как у марионетки), она бросилась бежать. Не думая куда, не думая зачем. Просто чтобы не видеть его. За вентиляционной трубой, откуда явственно доносился запах пригоревшего молока, она поспешно сдернула куртку и стала превращаться в лебедя. К тому времени, как Матвей нашел ее, трансформация почти завершилась.

За трубой Багров увидел деву-лебедь, руки которой стали крыльями. Черты лица неуловимо менялись. И вот уже у Ирки появился крепкий желто-коричневый клюв.

– Снизишься, и ведьма прикончит тебя! Я же говорил: она ненавидит птиц! – холодно сказал Багров.

– Тогда прикончи меня сам! Тебе же это ничего не стоит!.. Ну!

Последние слова ее были неразборчивы и напоминали лебединый крик.

Багров сделал шаг ей навстречу. Лицо у него было красным, оскорбленным. Не дожидаясь, пока он схватит ее, Ирка бросилась к краю крыши, оттолкнулась и начала падать. Мир завертелся. Зеленым квадратом заметался скверик внизу, играя в бешеную чехарду с томящими своим однообразием балконами. Ирка смутно надеялась увидеть смазанную фигуру Багрова, который – она знала это – стоит на краю крыши, но крыша срезалась в пустоту и исчезла. И вот наконец ветер упруго толкнул ее в раскинутые крылья. Превращение завершилось. Озорная, бесстрашная душа лебедя заполнила Иркино сознание. Круг за кругом Ирка снижалась, зная, что где-то близко, там, где уравниваются стихии земли и воздуха, притаилась полуночная ведьма. Испытывала ли Ирка страх? Да нет, пожалуй. Скорее она теперь испытывала азарт... азарт молодого и сильного лебедя. Ирка увлеклась борьбой с ветром и едва не просмотрела ведьму. К счастью, чуткий птичий взгляд зацепил странное пятно на одноцветной стене дома – пятно, похожее на шлепок серой глины, которой спешно залепили щель. Ирка пригляделась, и ужас перемешался с омерзением. Серая, плоская, к дому прижалась ведьма и, вцепившись в стену синими ногтями, карабкалась вверх. К ее жуткому лицу – Распухшему, с порванной щекой – прилипло несколько белых перьев. Глаза смотрели колючками.

И если бы взглядом можно было убить – Ирка была бы уже мертва, столько молчаливой, сосредоточенной ненависти полыхало в глазах ведьмы. Валькирия ясно ощутила, что ведьма хочет прыгнуть, но она так и не прыгнула, поскольку лебедь был слишком далеко. Вместо этого ведьма вытянула палец – страшный сизый палец, на котором дрожало похожее на каплю ртути кольцо. Не дожидаясь, пока от кольца оторвется искра, Ирка сложила крылья и нырнула вниз.

Посланная вслед искра скользнула по перьям и опалила шею холодным огнем. Боль прокатилась по телу тремя ледяными волнами, заставив лебедя гневно протрубить. Ирка расправила крылья и, поймав тугой дружественный ветер, стала набирать высоту, ощущая с каждым новым взмахом крыльев, как ослабевает гипнотическая власть взгляда ведьмы.

Сосредоточенный гнев, который безуспешно пытался вызвать у нее Матвей, вспыхнул теперь сам. Перелетев на балкон стоявшего напротив дома (блочная девятиэтажкка с рыжими подтеками на стенах), лебедь забился между детских санок и выставленных на медленное умирание связок «умных» журналов, дебелые телеса которых перепоясывал шпагат.

Ослабляя боль, которая до сих пор жила в ней, Ирка вернула себе человеческий облик и распрямилась с сияющим дротом в руке. Теперь копье полетело бы без колебаний. Однако ведьма уже исчезла. Там, где недавно на стене распласталось серое пятно, чернела крупная надпись:

зОвЫв шРоНеБ лОпЧнОв

И, хотя рядом с ней не было Багрова, Ирка странным образом поняла все сама:

«Вызов брошен. Полночь».

Глава четвёртая.

УЛИЦА ЛЕВОНА ТОЛСТОГО

Экзюпери заблуждается. Мы ответственны за тех, кого приручили, но не обязаны церемониться с теми, кто притворился прирученным, чтобы приручить нас.

Йозеф Эметс, венгерский философ

В тот вечер в сумрачной резиденции мрака, в комнате, которую освещала единственная черная свеча, произошло чудо. Уже собираясь ложиться, Мефодий внезапно ощутил приятное размягчение души, точно ангел, пролетая, коснулся его своим крылом.

Он свесил ноги с кровати и задумался, испытывая редко посещавшее его желание осмыслить свою жизнь. Нельзя сказать, чтобы Меф жил совсем уж в потоке, позволяя реке дней нести себя. С другой стороны, за сотнями важных, а чаще неважных и мелких дел, за их мельтешепием, похожим на пляску бумажек в струе вентилятора, он нередко забывал о главном, о том, что жизнь его годна на нечто большее, чем сиюминутная служба мраку. Служба, к которой он относился так, как взрослые нередко относятся к работе, – как к неизбежному злу, от которого никуда не деться и которое следует переносить по возможности с юмором. Вот только беда, что юмор часто перерастал в веселую обреченность. Не с ней ли Меф бил комиссионеров по лбу печатью мрака? Бил, но все же поневоле ставил оттиски в их пакостные пергаменты, позволявшие им избегать Тартара и приносить мраку жатву в виде единственно ценного и неучтожимо вечного в этом мире – эйдосов.

Взгляд Мефа рассеянно обшарил темные утлы комнаты и, вернувшись к свече, скользнул по лежащей с ней рядом тетради с пружинным переплетом, на обложке которой значилось: «Общая тетрадь».

– Общая, да не очень! – сказал Меф, открывая ее, чтобы пролистать.

И он знал, о чем говорил.

Дорогой читатель, я рискую твоей жизнью и твоим душевным здоровьем, давая тебе возможность взглянуть на дневник Мефа Буслаева. Нет, не тот дневник, с которым он некогда ходил в школу. Тот дневник видели многие, и удивить он мог лишь скверным почерком и небрежностью, с которой велся. Было ли это демонстративным вызовом классной руководительнице или следствием роковой невнимательности – никто из тех, кто помнил Мефа по школе, не рискнул бы определить. Так, например, в последнем его школьном ноябре, по мнению Мефа, было сорок семь дней, ибо после 30-го шло 31-е, затем тридцать второе и далее вплоть до 47-го. Ноябрь так разросся, что в декабре у Мефа получилось только 13 дней, что он упорно и отражал во всех тетрадях, отставая от исчисления всего класса и доводя учителей до состояния боевого бешенства.

Однако мы попытаемся заглянуть совсем в другой дневник. В тот дневник, что совершенно открыто лежит на тумбочке на втором этаже резиденции мрака. С виду это обычная тетрадь с заурядной гоночной машиной на обложке, тетрадь, родных сестер которой легко найти в любом магазине канцелярских товаров. Но лишь с виду... Любой опытный маг или страж, взглянув на тетрадь истинным зрением, сразу сообразил бы, что случится с тем, кто попытается сунуть сюда свой нос без спросу...

Как-то в отсутствие Мефа Тухломон решил для общего образования пролистать его дневничок. Вооружившись пикой с бронзовым наконечником, которая, по его представлению, нейтрализовала любую защитную магию, комиссионер рискнул приблизиться и попытался столкнуть тетрадь с тумбочки. Что-то полыхнуло с яркостью, испугавшей даже много чего повидавшего на своем веку Тухломона. Пика вспыхнула и перестала существовать, у самого же комиссионера рука расплавилась почти до локтя, и ему, ойкая, срочно пришлось бежать за добавочным пластилином.

Тетрадь же как ни в чем не бывало продолжала лежать на тумбочке.

– Бронзовый наконечник! И это только по слову, без защитных рун! Мама, что будет с ним через три года?! – повторял Тухломон, в ужасе обращаясь к несуществующей маме.

Мефодий рассеянно переворачивал страницы. Тетрадь была начата года два назад, когда он не служил еще мраку, и велась нерегулярно, от случая к случаю. Первые страницы Меф с чистой совестью пропустил. Они были, на его сегодняшний взгляд туповаты и касались в основном подробных описаний, что он делал днем, кто, как и когда его достал и какой из этого следует вывод. Вывод следовал в основном один и тот же, и перечитывать его сейчас у Мефа не было никакого желания.

Затем был провал в несколько месяцев – в эти месяцы он только попал к Арею и учился в гимназии Глумовича. Все это время дневник преспокойно валялся в одном из ящиков стола в квартире Зозо. Потом, с начала осени, уже после Лысой Горы, вновь следовал большой блок. Записи касались в основном его чувства к Даф, с которым он тогда боролся и в котором упорно не собирался себе признаваться.

«1 се. С этим надо что-то делать. Мне надоело, что она все время разная. То ласковая, а то по три дня ни разу в мою сторону не посмотрит, словно я вещь какая-то. Мне все эти фокусы надоели. С завтрашнего дня прекращаю разговаривать с Даф.

3 се. Я не разговариваю с Даф. Я не хочу никого любить. МНЕ НИКТО НЕ НУЖЕН! Хотя... Нет, все-таки никто!

5 се. Случайно сказал Даф «привет!». Грызу себя за бесхарактерность.

6 сент. Она надо мной смеется. Так дольше продолжаться не может.

7 с. Оказывается, может.

8 се. Мы оба, и я в особенности, ведем себя глупо. Жизнь дана людям не для того, чтобы портить ее друг другу. Если только для этого, то она изначально лишена смысла. Хотя можно ли нас с Даф назвать людьми? Она светлый страж, я наследник мрака. Разве можно себе представить пару нелепее?

9 се. Вылазка светлых стражей под Мурманском. Им удалось отбить у нас партию эйдосов, которую перевозили в Тартар. Все три сопровождавших груз темных стража погибли. Кроме того, утратило сущность около десятка сунувшихся комиссионеров. Арей в бешенстве. Нападение, по всей видимости, осуществлено валькириями. Арей утверждает, что у златокрылых совсем другой почерк.

10 се. Сегодня около трех часов рубились с Ареем на бамбуковых мечах. За это время Арей «убил» меня около восьмидесяти раз. Мне же всего однажды удалось «подрубить» ему ногу и трижды почти поразить его в корпус. «Почти», потому что в реальном бою моя голова укатилась бы. Но и это неплохой результат. Во всяком случае, я не задыхался, как Раньше после получаса рубки. Арей великодушно говорит, что руки у меня толковые, но для хорошего удара им не помешало бы добавить силы.

Даф спокойно наблюдала, как мы тренируемся, что-то беззвучно наигрывая на флейте. К тому, что я с ней не разговариваю, она относится как-то несерьезно. Пару раз я замечал, что она улыбается.

11 се. Даф! Хочешь ты того или нет – все равно завоюю. Хотя бы из упрямства, но завоюю. Имей это в виду. И это все, что мне хочется сегодня написать.

12 се. В пику Даф начинаю приручать Депресняка. Он вроде неплохо ко мне относится, но как-то временами. Я никогда не знаю, когда к нему можно прикоснуться, а когда нельзя. Зато еду, которую я приношу, лопает с удовольствием. Правда, мне надоело покупать и разбивать градусники, чтобы раздобыть для него ртути. От молока его, как оказалось, тошнит.

15 с. Ага! Вот она, ахиллесова пята Даф! Ей не правится, что я вожусь с ее котом. Несколько раз она подхватывала его под живот и утаскивала у меня из-под носа. На меня она смотрит с досадой. От ненависти до любви – один шаг. А от досады, интересно, сколько?

17 се. Погладил котика, что называется!!! Три шрама на руке обеспечены. Но я не отступлю. Как только Улита заговорит рану, попробую снова.

22 сент. Еще один шрам, уже на другой руке, но прогресс есть. Депресняк позволил мне коснуться его носа и продержать так около трех секунд. Потом Чимоданов увидел, что я трогаю кота, испугался и завопил. Я не успел отдернуть руку. Даф кинулась заговаривать мне царапину, действительно глубокую. Руки у нее немного дрожали, хотя крови она не боится. Странные существа девушки! Чем меньше ты о них думаешь – тем больше они думают о тебе.

27 се. Приручение Депресняка идет полным ходом, Он с большим интересом обнюхивает бинты на моей руке. Вид у него при этом озадаченный, точно он недоумевает, откуда это могло взяться. Даф первой нарушила молчание, заявив, чтобы я не трогал больше ее кота. И как раз в этот момент Депресняк потерся спиной о мою ногу! Немая сцена! Улита, была тут же, увидела лицо Даф и так хохотала, что под ней сломался стул. 11 о. С Даф у нас все хорошо. Странное дело, почему-то, когда все хорошо, в дневник ничего не записываешь. Не тянет как-то его вести. Если и дальше так пойдет, то дневник получится однобоким. Человек со стороны, заглянув в эту тетрадь, решит, что у меня в жизни все было плохо. Если выживет, конечно. Ну все, надоело!..»

«Глупый я был! Одно слово: ипфантил!» – с досадой подумал Меф и торопливо перевернул сразу несколько страниц, спеша поскорее выплыть на чистое пространство.

Обнаружив, где заканчивается последняя запись, он попытался вспомнить, какое сегодня число, но, так и не вспомнив, быстро начал писать:

«Примерно конец апреля»

1. Я давно не был у матери и толком не знаю, о чем с ней говорить, когда она рядом.

2. Мои главные недостатки: самоуверенность, высокомерие, грубость, раздражительность.

3. Я хочу иметь больше силы воли.

4. У меня получается быть искренним с собой, Но иногда я не могу быть искренним с окружающими. Я имею в виду истинную искренность, а не частичную которая бывает полезна для манипуляций и чтобы производить нормальное впечатление.

5. Для меня важно, что обо мне думают другие. Хотя на самом деле надо быть кем-то, а не казаться.

6. Я умный лишь настолько, насколько это необходимо, и чувствую, что не хочу становиться умнее.

7. Я ощущаю, что становлюсь не лучше, а хуже.

8. Все-таки я очень хотел бы знать, что такое счастье. Вчера мы с Даф пытались это понять и пришли примерно к следующему:

Счастье – когда все мечты сбываются, но не совсем сразу (идеал постепеновца).

Счастье – это когда все время идешь к цели, которая никогда не бывает конечной (идеал труженика).

Счастье – это вся жизнь за вычетом несчастий и очевидных нелепостей (идеал расслабленного человека с чувством юмора).

Счастье – это то, что можно внятно выразить в денежном эквиваленте. То есть счастье начинается тогда, когда человек сумеет обзавестись собственной норой, собственной транспортной гусеницей и рядом других вещей, список которых может разниться (идеал среднестатистического приобретателя).

Счастье – когда капель неприятностей бьет по макушке меньше, чем макушка этого заслуживает (идеал запуганного обывателя).

Счастье – сломать хребет миру прежде, чем мир сломает твой (идеал стража мрака).

Счастья нет, но есть покой и воля (идеал нейтрала).

Счастье – в отсутствии желаний и самодостаточности. Ты не делаешь ничего для мира, мир оставляет тебя в покое (идеал пассивного или уставшего нейтрала).

Счастье – когда хочется только отдавать и не важно, получишь ли ты что-нибудь взамен (идеал стража света и просто хорошего ч-ка)».

Меф отложил ручку и задумался.

«Все-таки на меня влияет не только Арей, но и Даф. И это неплохо», – подумал он. Между тем, что он писал в сентябре, и тем, что писал сейчас, была огромная разница. Прогресс, который не мог не радовать.

***

Мефодий шел к Зозо. Утро выдалось свободным, и он решил навестить мать. Дафна вначале собиралась составить ему компанию, но после передумала и отправилась с Натой по магазинам. Ходить с Натой было удобнее, чем часами выслеживать неудачливую вещь по примеру Эссиорха. За единственную улыбку Наты любой продавец готов был опустошить всю витрину, а если понадобится, то и прокопать носом траншею параллельно фундаменту магазина. Правда, белым перьям это на пользу не шло, но Даф утешала себя тем, что ей нужен только свитерок и новая весенняя куртка.

«Раз свет плохо снабжает своих агентов, то почему бы не сделать это за счет мрака?» – думала она, смягчить угрызения совести.

Мефодий вышел из метро. В эти легкие дни город стремительно веселел. Хмурые, сырые еще деревья, спеша жить и зеленеть, выбрасывали изумрудные флаги молодой листвы. Даже дома и те повеселели. Один дом подмигивал забытым на балконе ярким тазом, другой отвечал ему небрежным помахиванием вывешенного на перила паласа, на крыше у третьего шла веселая суета – перестилали листы, и маленькие, привязанные веревкой фигурки ходили по самому краю.

На полпути к дому эмоциональный человек с Кавказа осведомился у Мефодия, местный ли он и где тут улица Левона Толстого, и, получив ответ «не знаю», как крыльями захлопал руками.

– А гаварыш: местный! Левона Толстого не знаешь! Я знаю, все знают, он не знает! – произнес человек с презрением и зигзагами понесся дальше.

Смутно заподозрив подвох, Мефодий быстро взглянул на его спину истинным зрением. Жизнь заставляла быть подозрительным. Арей и Улита любили повторять, что случайных встреч не бывает так же, как и в часах нет лишних колесиков. Но нет, человек был настоящий, не комиссионер и, пожалуй, даже не суккуб.

Сегодня у Мефодия с раннего утра было ощущение: что-то должно произойти. Ощущение неясное, но неотступное, точно зуд в лопатке, которая только-только готовится еще зачесаться. Именно поэтому, отправляясь к Зозо, он на всякий случай захватил с собой меч, наложив на него заклинание невидимости. Меч был закреплен на спине. Рукоять его располагалась над левым плечом.

Меф пошел по короткому пути – дворами. Один из дворов был Иркин. Это Меф понял внезапно, когда увидел в двух шагах перед собой Бабаню. Отступать или прятаться куда-то было поздно. Мефодий остановился и поздоровался.

Бабаня тоже остановилась. Она улыбалась. От глаз весело разбегались морщинки. Мефодий немного расслабился. Последний раз Бабаня встретила его с каменным лицом, сейчас же явно была рада его видеть.

– О, да ты вырос! Сам-то заметил? – спросила она.

– Не-а, – сказал Мефодий. Он и правда не обратил на это особого внимания. Разве что рукава рубашек стали короче.

– Что-то давно не заходил! Встретила тут как-то твою маму. Ты, она сказала, где-то в центре учишься? – продолжала Бабаня.

Меф едва не зевнул. Вопросы взрослых всегда скучны и очевидны. Точно два водолаза встретились на дне и, не имея связи, пытаются общаться жестами. Даже Бабаня, всегда бывшая приятным исключением из правил, утратила, похоже, свою самобытность.

– Ага. В центре, – согласился Мефодий. Он по-прежнему числился в гимназии Глумовича. И хотя сто лет уже не бывал там, Зозо регулярно приходили по почте табели с отличными оценками и грамоты, подписанные Мефу «за успехи в науках».

– И живешь там где-то при школе? – продолжала Бабаня.

– Да.

Врать Бабане ему не хотелось. С другой стороны, он и не врал. Он действительно живет в центре при школе. Ну а о подробностях его и не спрашивают.

– И как, нравится учиться?

– Нормально, – сказал Меф неохотно.

– А директор как, не строгий?

– Строгий, – подтвердил Меф, который не далее как месяц назад пинками выгнал скулящего Глумовича из резиденции.

– Тут уж ничего не поделаешь. Работа такая. Ему надо быть строгим, – сказала Бабаня.

– Понятно, что надо, – согласился Мефодий.

Глумовича он выгнал после того, как директора гимназии внезапно осенила бредовая идея, с которой он и явился не к кому-нибудь, а к Мефодию. А что – хе-хе! – если он, Глумович, выцыганит эйдосы у своих учеников, которые хотят иметь оценки повыше, и получит за это продление аренды? «Или можно всем классам договоры на подписи раздать! Дети, они не глядя бумажки подписывают!» – предложил он в конце.

Это был перебор. Представив себе целые классы детей, которые по воле трусливого директора подписывают себе смертный приговор, Меф вспыхнул. Получив пинок, усиленный боевой магией, Глумович кубарем вылетел на Большую Дмитровку и до середины дороги летел на бреющем полете.

Глумович после нашел-таки случай наябедничать на Мефа Арею, но и тот не оценил его идеи.

– Слишком наглое мошенничество. Свет опротестует Эйдос мало просто взять. Это должно произойти по доброму согласию, – сказал он. На Мефа же Глумович все равно затаил зло, хотя бессильное. В очередном табеле, присланном Зозо вместо «отличное поведение» значилось просто «хорошее». Похвальные дипломы к табелю тоже не прилагались.

Бабаня задала еще несколько скучных вопросов про учебу, а затем, когда Меф, терпеливо ответив, уже готовился попрощаться, вдруг предложила:

– А к нам не хочешь зайти? Ирка будет рада!

– У меня совсем нет... Хорошо. Конечно, – сказал Меф, заметив, что Бабаня начинает обижаться.

– Правда? Вот и отлично. Тогда прямо сейчас!

Бабаня повернулась и пошла в подъезд. Меф шел за ней, глядя себе под ноги. Он ужасно боялся увидеть Ирку, потому что ощущал себя перед ней виноватым.

«Дурак! Дрянь безвольная! – ругал он себя. – Еще десять минут простоишь сегодня на кулаках! А в три часа ночи встанешь и примешь холодный душ. Понял? Вот тебе!»

Они поднялись на второй этаж. Стараясь не греметь ключами, Бабаня открыла дверь и посторонилась, пропуская Мефа.

– Она у себя в комнате! Только тшшш! Давай сделаем ей сюрприз! – прошептала она.

Меф заглянул в комнату Ирки. Все здесь было по-прежнему. Хаос книг на полу, кровати и на подоконнике. Кресло на тонких шинах с подложенной по спину подушкой... Ирка сидела возле компьютера, по всей видимости, пребывая в своем любимом лайфджорнале. Руки ее привычно бегали по клавиатуре, набирая и отсылая комменты.

К чужим комментариям и записям она относилась с немалой живостью. «Ща дам кому-то в юзерпик!» – сказала она одной картинке. «Ути, мой умница!» – было заявлено другой, после чего экрану был послан воздушный поцелуй.

Услышав за спиной шаги, Ирки обернулась. Меф волновался напрасно. Ирка поговорила с ним вежливо и даже радостно. Сказала, что не обижается что прекрасно все понимает: он учится далеко и не может часто заходить. Вспомнили прошлое, поболтали о том о сем. Все было нормально, но Мефодия не покидало ощущение фальши. Ирка была какая-то не такая. Пару раз Мефодий ловил себя на необъяснимом желании отогнуть ее как картонку и заглянуть ей за спину. Он решил, что все дело в скрытой обиде. Возможно, Ирка изо всех сил делает вид, будто ничего не произошло и ей плевать, что Меф не заходит.

Через какое-то время в комнату заглянула Бабаня. Принесла чай и печенье. Перед Мефом она извинилась, что пришлось налить ему чай в железную кружку с отбитой эмалью.

– Надеюсь, ты не в претензии? Дурдом на выезде! Чашки куда-то пропадают! А иногда бывает – раз! – и нашлись все, – весело сказала Бабаня Мефу.

– Да ну, ерунда! – сказал Меф.

Он выпил чаю, посидел еще с четверть часа и стал прощаться. Ирка его не задерживала. На пороге комнаты, словно вспомнив о чем-то, Меф быстро обернулся и посмотрел на коляску истинным зрением. Тщательно вышитый занавес реальности раздвинулся и открыл истину, обнажив сокрытое. Меф оцепенел.

КОЛЯСКА БЫЛА ПУСТА

Монитор компьютера, только что жизнерадостно мерцающий, был заставлен высокой стопкой книг и тетрадей, что как минимум означало, что им давно не пользовались. Под столом, стульями, у батареи всюду стояли чайные чашки, как целые, так и разбитые. Большинство из них давно опустели. На стенках был заметен сероватый налет. Там же, среди хаоса чашек, лежали несколько свитеров, плед и спортивные штаны.

Мефодий осторожно вернулся в комнату и прикрыл за собой дверь. Подошел к креслу, внимательно оглядел его, провел пальцем по поручню. Сомнений нет, кресло материально. Но что за слабое зеленоватое свечение разливается по спинке и сиденью? Ага! Это и есть магия. Та самая, что делает фантом Ирки таким устойчивым в пространстве.

«Чайные чашки куда-то пропадают!» – вновь услышал он голос Бабани. Бедная смешная Бабаня? Откуда ей было знать, что в этой части квартиры магия перекрывает реальность и чайные чашки, продолжая существовать, замещаются фантомными Двойниками, как и все предметы, которые имеют отношение к призраку? Когда же Бабане нужно забрать чашку, она протягивает руку за иллюзией и извращается на кухню, держа в руках пустоту. Так магия совмещается с реальностью.

«А была ли вообще Ирка? Существовала ли? Возможно, она погибла тогда в детстве, в аварии. Призрак же был сотворен для Бабани каким-нибудь добросердечным магом или светлым стражем. Ну, чтобы она не впала в отчаяние и не наложила на себя руки. И я тоже знаком был с призраком», – прикинул Мефодий.

Версия была вполне правдоподобна, но что-то, какая-то мелкая деталь выпадала из цельной картины, продолжая тревожить Мефа. Он пытался ухватить ее, но она ускользала. «Возможно, меня просто злит, что я одурачен! В гости бегал, через окно залезал – и куда? К пустому креслу!» – подумал он, толкая ногой звякнувший завал посуды. Кресло качнулось. Со стола на пол посыпались учебники.

– Эй, у вас все хорошо? – крикнула из кухни Бабаня.

– Книги упали! Мы уже собираем! – торопливо ответил Меф.

Он закрыл глаза и, открыв их, заставил себя переключиться на обычное зрение. Ирка возникла на кресле, точно включенная голограмма. Мефодий взял кресло за ручку и повернул к себе.

– Кто тебя создал? Свет, мрак? Зеленое свечение – чья это магия? Заклинаю Черной Луной: скажи правду! – спросил Меф у призрака.

Замешательство. Растерянность в глазах. Другого Меф и не ожидал. Магия фантома универсальна. Она готова к ответу на любой вопрос, даже самый нелепый. Только на одно она неспособна: осмыслить себя. Фантом застыл неподвижно, как выключенная кукла или манекен. Лишь рот однообразно вздрагивал. Выждав с минуту, Меф помахал у фантома перед глазами рукой. Фантом оживился. Как реагировать на эту ситуацию, он уже знал.

– Что за глупые шутки?.. Это считается смешным? Тогда «ха-ха!»... – сказал он.

– Отмена заклятия черной луны... – устало произнес Меф и вышел из комнаты.

– Ну, народ! И не попрощался! – укоризненно произнес фантом.

И вновь несуществующие пальцы забегали по клавиатуре, оставляя вполне реальные комменты...

***

До Зозо в тот день Меф так и не добрался. На улице, у Иркиного подъезда, его спину прожег неприятно настойчивый взгляд. Доверяя своим чувствам больше, чем глазам, он резко обернулся. Никого. Переключился на истинное зрение – снова никого. Странно. Очень странно. Конечно, не исключено, что по небу пролетела стайка бородатых глюков, однако дело, видно, не в том.

Озадаченный, чего-то смутно опасающийся, Мефодий бродил по району своего детства до глубокой ночи. Ему все мерещилось, что за ним кто-то крадется, хотя ни реальным, ни истинным зрением он не мог усмотреть ничего подозрительного. Дважды волей случая он оказывался возле своей старой школы и один раз даже прошел во двор. В саму школу заглядывать не стал. Для воспоминаний ему вполне хватало двора. Вот разметка – они бегали здесь на тридцать и шестьдесят метров. А вот газон. Порой на нем пытались сажать деревья, но сажали почему-то совсем маленькие, которые в первый же год вырывались с корнем или вытаптывались мигрирующими бегемотами. А вот вечная лужа у забора, которая не замерзала даже лютой зимой. Подходить к вечной луже запрещалось (и именно поэтому рядом вечно кто-то торчал). Говорили, там под землей проходит труба с горячей водой. Изредка ее прорывало, и из лужи начинал бить фонтан кипятка. Приезжала аварийка, и было за чем понаблюдать из окна, тоскуя на какой-нибудь унылой географии.

А вот скамейка, которую Меф – да и не только он – всегда проскакивал с замирающим сердцем. Прежде на ней нередко сидел некий Омут, один из бывших учеников школы, и постукивал по колену тощими пальцами. Две шавки из его окружения подтаскивали к нему учеников, у которых хватило глупости оказаться поблизости.

– Ну что, принес? Срок вышел! – говорил Омут лениво. Это заранее определяло правила игры. Якобы существовал некий долг, этим Омутом не полученный и дающий ему право делать с жертвой все, что угодно.

Фамилия у Омута была мудреная и как-то нехорошо звучащая. Сам он не любил ее и требовал называть его просто Омут. Он был смуглый, с носом как у коршуна, длинный, бровастый и пугающе тощий, что не мешало ему быть ошеломляюще ловким и жестоким. Своих жертв он обычно резко и несильно хлестал в нос, после чего добивал коленями и кулаками.

Единственный способ уцелеть был отдать Омуту все деньги, что ученики и делали. Омут обычно брал их и брезгливо засовывал в карман. Из другого кармана доставал копеек десять и бросал на землю.

– Это сдача!.. А ну, поднял, быра! – требовал он, страшно повышая голос.

Несчастный ученик наклонялся и мгновенно получал сильный пинок, сбивавший его с ног. Пинок этот означал, что Омут доволен и сейчас будет подыскивать себе новую жертву.

Сам Мефодий попался Омуту лишь однажды и возненавидел его на всю жизнь. Вспомнив сейчас об Омуте, Мефодий специально сел на эту лавку и просидел часа полтора в надежде встретить Омута и сказать ему большое человеческое спасибо. Однако Омут не появлялся. Прежде Мефодий бы этому несказанно обрадовался, а сейчас испытал разочарование. Правда, он знал, что, если пожелает, найдет Омута где угодно, хотя бы и на морском дне, но все же эйдос удерживал его от этого.

Мефодий достал карандаш, быстро присел возле скамейки на корточки и с внутренней стороны нарисовал адресную руну. Адресную, потому что опасна она была только одному человеку во всем мире. Омут, не садись на пенек, не гопьстопь пирожок – не то будет тебе плохо. Так плохо, что такое и ночью не приснится. Узнаешь ты Мефодия Буслаева!

Долго, неохотно погасал длинный майский вечер. Окна в домах уже горели, а небо все никак не желало темнеть до конца. Казалось Мефодию, что коробка города закрыта сверху плоской фиолетовой крышкой с вырезанными из фольги звездами. Он как раз смотрел на небо, когда одна из звезд оторвалась и красной яркой точкой прочертила небосвод.

Буслаев проводил ее взглядом и, по сохранившейся лопухоидной привычке искать всему рациональное объяснение, подумал, что это, конечно, метеорит или искусственный спутник. Настоящие звезды разумеется, никогда не отрываются, ибо это огромные шары газа, находящиеся от Земли на расстоянии миллиарда лет езды на черепахе...

Мефодий опустил голову, и внезапно у самой земли там, где в асфальт вмурована была дождевая решетка, его глаз захватил ускользающую быструю тень НУ вот, опять повторилось! Сколько можно! Нет уж, родные мои, хватит! В прятки будете играть со своим дедушкой!

Готовый одним движением вырвать меч, Мефодий приблизился. Стоковая яма под решеткой была неглубокой. На дне в куче всякой гнили кругло поблескивала пивная пробка. Никаких подсказок, куда могла исчезнуть тень.

«Может, померещилось?» – подумал Меф. Однако неприятное ощущение, что за ним следят, не покидало.

«Златокрылые? В канализационном люке? Исключено. Тогда мрак? Но зачем мраку следить за мной, когда он и так знает, где я?» – подумал Меф, недоумевая.

Решив, что при этих обстоятельствах идти к матери будет неразумно и опасно для нее, он стал бесцельно бродить по окрестным дворам. Вот двор, где он кидал снежками в стекло, а вот двор, где однажды сцепившись с одним парнем, они собрали с асфальта всю грязь, пока не закатились вдвоем в лужу. Причем Меф, что печально, оказался снизу, и светлая куртка его стала похожа на размокшую туалетную бумагу. А вот и двор с турником. Сюда они бегали подтягиваться, а потом какой-то контуженый гений покрасил перекладину. Краска, высохнув, содралась и царапала ладони до крови.

Мефодий подпрыгнул и повис на турнике. Ага, все-таки вырос, и ощутимо! Прежде пришлось бы искать кирпич и прыгать с кирпича. Восемь раз... десять. Двенадцатое подтягивание он осилил уже еле-еле, дергая ногами, как висельник, и, недовольный собой, разжал руки, разглядывая покрасневшие ладони.

«Раньше больше смог бы... надо каждый день тренироваться... интересно, будущий повелитель мрака на турнике – это не слишком нелепо?» – подумалось ему.

– Деге... дегенератор ты, Мефодька! Как есть де-генератор! – внезапно убежденно произнес кто-то.

Мефодий повернул голову. Рядом с турником, задумчиво покачиваясь, стоял алкоголик дядя Леня, человек неопределенных лет и туманных занятий. Жил он где-то в окрестных домах и, насколько Меф помнил, всегда не прочь был потрепаться с молодежью. Первую половину дня дядя Леня таскался по дворам и, обходя многочисленных знакомых, обеспечивал себе счастливое забвение во второй половине.

– Кто-кто? Может, вы имели в виду деградант? – уточнил Мефодий. Он и не думал, что дядя Леня вообще знает такое слово, как «дегенерат». Обычно он выражался лаконичнее.

– Ты, Мефодька, не умничай! Врежу! – предупредил дядя Леня и, подняв кулак, принялся рассматривать его, как если бы это был загадочный пен сторонний предмет.

– За что? – спросил Меф с любопытством. Пока дядя Леня будет замахиваться, можно успеть принести из дома фотоаппарат, чтобы заснять это редкостное зрелище.

Дядя Леня не ответил. Он был занят. Он качался..

– Дегенератор ты! Все про тебя знаю! – Береги, – парень, мать! Мать – она... она...

– Одна? – участливо предположил Меф, которому показалось, что пьянчужка сбился.

– Мать – она любит тебя! А ты, скотина такая, хоть бы чаще ее навещал! Уж до чего я человек посторонний!.. – сказал дядя Леня и, махнув рукой, удалился.

Меф смотрел ему вслед. Желание смеяться над пьянчужкой исчезло. Он ощущал себя деградантом и дегенератом в одном флаконе. Если уж дядя Леня заметил, что мать огорчена, то что тут говорить?

«Убеждают не слова, не риторические формы, не то, как сказано. Убеждает правда, которую осознаешь ты сам. И не важно, кто принес эту правду. Вычитал ли ты ее в книге или услышал от случайного человека на улице. Важно, что она всегда будет принесена», – вспомнил он слова Даф. Как-то они уже спорили об этом.

Нет, странно, крайне странно заканчивался этот день.

Теперь Буслаев был настороже. Ощущение, что кто-то следит за ним и крадется сзади, усиливалось с каждой минутой. Мефу надоело чувствовать себя добычей. Появилось желание изменить правила игры. По-прежнему делая вид, что ничего не замечает, он направился к подъезду своего бывшего одноклассника Федьки Клещеева. Подъезду уникальному тем, что у него было целых три выхода. Один выход был вполне законный, два же других возникли, когда внизу открыли и вскоре закрыли овощной магазинчик, имевший как выход в подъезд, так и два собственных.

Скользнув в клещеевский подъезд, где по этажам меланхолично бродили застарелые запахи супа, Мефодий быстро поднялся на несколько ступеней и у почтовых ящиков свернул направо. Оказавшись в темноте, он свернул налево и, толкнув дверь, очутился с противоположной стороны дома. Обежав многоэтажку, он притаился за телефонной будкой, зорко осматриваясь. Так и есть. Получилось! В узком окне подвала мелькнуло и сразу исчезло красное свечение. Кажется, загадочное существо поверило, что Меф в подъезде, и терпеливо ждет, когда он появится.

Мефодий осторожно вытащил меч – заклинание по-прежнему делало его невидимым для лопухоидов – и, прокравшись к двери подвала, снес замок легким прикосновением лезвия. Тем, как попал в подвал тот, кто уже притаился там, он не озадачивался.

Держа меч наготове, Меф ворвался внутрь. Он оказался в узком закутке. Вокруг влажно и душно переплетались трубы.

– Бус-е-с-слаев! Ты с-с-слышиш-шь меня, Бусс-с-слаев? Я ус-с-стала ждать, пока ты меня найдеш-ш-шь! – прошипел голос у самой земли.

Мефодий выставил вперед клинок. Он не видел перед собой ничего, кроме кучи тряпья, которое, казалось, налеплено было на мокрую глину.

– Кто ты? Что тебе нужно? Зарублю! – крикнул он.

Куча тряпья затряслась от смеха.

– Зачем так с-строго, нас-следник мрака? Разве мы не друз-зья?

– Нет. Своих друзей я знаю! – сказал Меф. – Кто ты такая?

– Я та, ч-ч-чьи силы удваиваются после полуночи. С-старш-шая из полуночных ведьм, Йора. Так мы не друз-з-зья?

– Не друзья. Твое имя мне ничего не говорит.

– Почему бы нам не быть друзьями, когда мы и так с-союзники? Ты мрак, я мрак. Разница только в том, что я осознала с-себя мраком, ты же еще заблуждаешься. Я мрак, забрызганный кровью. Ты же мрак в белых перчатках, который брезгливо подписывает приказы. Ты х-хуже меня в тысячу раз. Ради тебя творятся все злодейства в этом мире. Ты омерзителен, Буслаев! Не вериш-ш-шь мне? – прошамкала ведьма.

– Не верю.

Ведьма хрюкнула от смеха.

– Воз-зьми серебряный таз, наполни его водой и ровно в полночь склонись над ним со свечой в руке. И пусть капля воска со с-свечи упадет в воду...

– Что я увижу?

– То, что ты есть на самом деле. А теперь держи! Это то, что я должна отдать тебе!

С пугающей стремительностью ведьма приблизилась к Мефу. Перемещалась она не как человек, а как обезьяна, опираясь на длинные пальцы рук. Схватив его за запястье, старуха вложила в ладонь Буслаеву что-то маленькое и холодное и тотчас, пока он не успел рассмотреть, сжала его пальцы.

– Это тебе! Возьми!

– Зачем?

– С-с-скоро у тебя появится коварный враг. Выпей это, когда пойдешь с ним на битву, а после дох-х-хни на свой клинок!

– Какой еще враг? – не понял Мефодий.

– Когда пробьет час-с, ты в-в-все поймеш-ш-ш-шь! Мне не с-с-с-суждено пережить этой ночи! Мне было предсказано, что я умру в ноч-ч-чь, когда упадет красная з-з-звезда! Прощ-щай! – прошипел голос.

Внезапно ведьма взмахнула рукой. От ее перстня оторвалась и беззвучно лопнула искра, ослепившая Мефа. Когда Буслаев вновь получил способность видеть, в подвале, кроме него, никого не было.

Он разжал ладонь. В ладони у него лежал маленький темный пузырек с узким горлом.

«И меня еще будут уверять, что это не яд!» – буркнул Меф, машинально сунув пузырек в карман.

Он сообразил вдруг, что полуночная ведьма впервые выследила его не где-нибудь, а у подъезда Ирки. Интересно, связано это как-то с Иркой?

И вновь он вспомнил слова Бабани, а точнее, последнюю, прежде показавшуюся неважной фразу:

«Чайные чашки куда-то пропадают! А иногда бывает – раз! – и нашлись все».

«А иногда бывает – раз! – и нашлись все», – повторил Меф. Это могло означать лишь одно. Раз чашки все же отыскивались, значит, временами кто-то бывал в доме, кто-то, знавший о заклинании и возвращавший Бабане ее посуду.

Бывал, но кто?

Меф поклялся себе, что узнает ответ.

Глава пятая.

HONESTA MORS TURPI VITA POTIOR[2]

Только так можно избыть величайшее из зол. Конечно, есть и другие силы, ведь и сам Саурон – всего лишь прислужник другого, давнего Врага. Но мы не в ответе за все Эпохи, мы призваны защитить нашу Эпоху, наши годы, без устали выкорчевывая знакомые нам злые побеги на знакомых полях, дабы оставить идущим за нами добрую пажить для сева. А будет ли орошать ее ласковый дождик или сечь суровый град – решать не нам.

Дж. Р.Р. Теткин «Властелин колец».

«Почему полночь называют полночью? Разве двенадцать часов – это половина ночи, если приличные люди только в двенадцать начинают вспоминать, что работу еще никто не отменял? Хотя, конечно, если с курами ложиться и с петухами вставать – тогда да, половина...» – подумала Ирка.

Мысль была механической, скользящей. На самом деле лишь два страшных слова сверлили ее память, и слова эти были «полуночная ведьма».

Она сидела в небольшом сквере – если так можно было назвать аллею с двумя рядами деревьев посреди прямого как перст асфальтового шоссе – и смотрела на небо, темнеющее грозно и медленно, словно кто-то безжалостно поворачивал регулятор ночника.

Несколько раз в кармане у Ирки начинал звенеть небольшой восточный колокольчик – круглый, медный, с крестообразной прорезью внизу.

– Ну уж нет, Багров! Сам же учил меня скрываться! Теперь можешь убедиться, хорошая ли я ученица, – говорила Ирка, зная, что это он вызывает ее, пытаясь и одновременно не в силах отыскать.

Колокольчик звенел не переставая. Матвей, видимо, здорово нервничал, однако простить ему птицы Ирка не могла. В ее глазах это было продуманным и жестоким убийством. Когда звон ей окончательно надоел, она вытащила колокольчик, положила его на ладонь и, дунув, изящно отправила в кузов проезжавшего грузовика с надписью на тенте: «Строительный мусор, мебель, рояли». Если при предыдущем раскладе Багров мог еще догадаться искать ее по колокольчику, то теперь в конце поисков замаячит заваленный хламом кузов.

И лишь когда грузовик умчался, окончательно и бесповоротно сгинув в скученном стаде машин, Ирка поняла, что сделала глупость. Колокольчик был единственным существующим способом связи с Багровым. Другого она попросту не знала, тем более что Матвей был куда как опытнее в маскировке и уничтожении собственных следов.

«Ну и пускай! Держал голубя в руках, а сам знал, что от него только перья окровавленные останутся! » – подумала она. Видеть Багрова сейчас и в дальнейшем ей совершенно не хотелось. Даже если допустить, что она переживет эту ночь.

Ирка попыталась вызвать Антигона, но пьянчужка надежно залег на дно.

«Хорошо же, кикимор полосатый! Обойдусь без тебя! Интересно, что ты скажешь, когда, вернувшись, обнаружишь вместо хозяйки лишь кучку костей?» – подумала Ирка, находя утешение в детском аргументе «чем мне хуже, тем лучше».

Окончательно стемнело. Волею небес Москва была закрыта на ночь. Ирка уже не сидела на скамейке, а быстро шла по аллее по направлению... а вот направления-то она как раз и не знала. Да и так ли это было важно? Если разобраться, это была схватка со временем, а не с пространством.

Цифра «двенадцать» жирным дровяным шрифтом висела у нее перед глазами, и будь у нее малейшая возможность отодвинуть ее или отложить схватку – она это сделала бы.

зОвЫв шРоНеБ лОпЧнОв

Эти грозные буквы она видела теперь повсюду. Они вспыхивали мелом на асфальте, повисали белым светящимся туманом в воздухе или складывались из номерных знаков автомобилей. Они дразнили ее, играли с ней в пятнашки, омерзительной перхотью рассыпались по жирным плечам города.

«Вдруг завтра утром меня уже не станет? А мир продолжит существовать: метро будет все так же перевозить людей, и трава будет расти? И всем будет безразлично, потому что у всех своя жизнь. И только Бабаня до конца жизни станет разговаривать е пустым креслом и выливать в раковину кашу, думая, что она льет ее в мою тарелку... Нет! Это неправильно. Я не могу умереть просто потому, что это Я», – размышляла Ирка.

Совсем недавно, падая с опаленными искрой перьями на балкон, она не испытывала страха. Да и едва ли артиллерист испытывает его во время боя, когда подносит снаряды или приникает к рамке прицела. И пусть вокруг разверзается земля. Ему попросту не до того. Страх требует незанятости. Именно тогда удавка беспомощности захлестывается особенно беспощадно.

«Неужели я боюсь?» – подумала Ирка и, испугавшись самой мысли, что она, валькирия, может трусить, решительно двинулась вперед.

***

Было около одиннадцати, когда в конце аллеи зажегся крошечный красный огонек. Вначале Ирка подумала, что это декоративный фонарь, однако для фонаря он вел себя слишком непредсказуемо. То набирал высоту, то прижимался к асфальту. В его движениях было что-то дразнящее, тревожное, недоброе.

Внутренне собравшись, Ирка осторожно приблизилась, готовая, если потребуется, метнуть дрот. Она увидела, что в воздухе, на высоте примерно полуметра от асфальта, повис красный плотный шар. Он то сжимался, то разжимался, пульсируя. В момент наибольшего сжатия он становился похож на раздувшееся, с порванной щекой лицо полуночной ведьмы и тем самым выдавал ту, чьей жуткой магией был призван к жизни.

«Она знает, что я здесь. Я не могу выследить ее, а она меня может!» – подумала Ирка с невольным ужасом.

Шар висел и спокойно поджидал ее. Убедившись, что Ирка рядом, он покатился по воздуху, взяв четкое направление к пересекающей шоссе улице. Он катился и выжигал дрожащие буквы.

ДеЙсуЛ аЗ йНоМ крИтсЕм

«Следуй за мной к смерти!» – расшифровала Ирка.

Но расшифровала уже на бегу, перескакивая через чугунную ограду. Города для нее теперь не существовало. Только огненное колесо шара, который, стирая реальность, с одинаковым равнодушием катился сквозь деревья, столбы, вывески.

Боясь потерять его из виду, Ирка пронеслась по черной полоске шоссе и дальше мчалась по тротуару. Бежалось ей так легко, что, казалось, сам асфальт пружинит и помогает ей. Дыхание пока не сбивалось – сказывались тренировки Багрова. Подумав о нем, Ирка ощутила мимолетную благодарность.

Внезапно красный шар остановился и, завертевшись в воздухе, как ядро, лопнул. К счастью, он даже не ослепил Ирку, ибо, предчувствуя нечто подобное, она успела броситься на землю и, закрыв лицо руками, выставила ментальную защиту класса «А». Багров с его отравленным некромагией чувством юмора иногда называл эту защиту так: «А не погреться ли нам в крематории, а?» Фраза звучала глуповато, зато Ирка сразу запомнила, что защита класса «А» помогает против тепловых воздействий, огня и взрывов. И этим отличается от защиты класса «В»: «В вас стреляют из пулемета. Вам не смешно и не щекотно». (Опять багровские фокусы.)

Горячая волна прокатилась над Иркой, вдавив ее в асфальт. Понимая, что может быть немедленно атакована, Ирка вскочила, озираясь. Асфальт метра на два вокруг кипел. Кроссовки глубоко отпечатывались, оставляя в асфальте вечный след. Возможно, след этот уцелеет, и через миллион лет археологи (лысая голова, огромные глаза, плавательные перепонки между пальцами и зеленая жижа в желудке от недопереваренного планктона) будут спорить до рвоты – имеет ли данная туфелька инфузорное происхождение.

Убравшись с опасного участка, Ирка увидела короткий переулок, перегороженный бетонным забором стройки. Улица была в этот час пустынна. Улица – но не переулок. Прохожие, толпившиеся – да-да, именно толпившиеся – в тесном закутке, показались Ирке странными. Длинные, узкоплечие, с ломкими, гнущимися руками и ногами. Лица серые, носы – шмыгающие, любознательные. Мятые уши со следами множества пендалъгогических воздействий. Рядом с ними шастало что-то пестрое, шумное, кокетливое, точно мотыльки, налетевшие на свет. Заметив Ирку, все они притихли и поджались. В толпе наметился проход, ведущий к железным воротам стройки.

«Комиссионеры и суккубы. Не прячутся даже. Надеются зацапать мой эйдос, когда... если... ну, одним словом, скоро», – поняла Ирка.

Материализовав дрот, она стала продвигаться вперед. Заметив сияющий наконечник небесного оружия, толпа отпрянула в вязком ужасе. Кто-то из комиссионеров в шутку попытался вытолкнуть прямо на копье своего приятеля. Тот взвизгнул не своим голосом, и, кинувшись на недруга, стал мять ему голову. Дерущиеся комиссионеры подкатились прямо к Иркиным ногам. Она брезгливо перешагнула через них и подошла к воротам, почти не удивившись тому, что черная краска на них пузырится буквами: «АЙсЧеСи ЗеДс», означавшими, вне всякого сомнения: «Сейчас и здесь».

Створка ворот со скрипом открылась от толчка древком. Вибрирующий гул наполнил стройку. Ирка легко проникла внутрь. Недостроенный блочный муравейник таращился на улицу пустыми окнами. Над ним в струях прожекторов застыла неподвижная стрела крана.

Справа стоял распахнутый строительный вагончик. Привалившись к стене, на пороге сидел сторож – молодой парень в камуфляже. Он не был мертв, но и живым его язык не поворачивался назвать. Из уголка рта ниткой свешивалась слюна. В этом было что-то жуткое. Ирка так и не смогла заставить себя подойти к нему.

Ворота за ее спиной с грохотом захлопнулись. Она обернулась и увидела, как, невесть откуда взявшись, их перегородили две массивные деревянные балки, покрытые рунной вязью. Одновременно над воротами и над всем периметром забора появилось синеватое купольное сияние, смыкавшееся где-то высоко, над огороженной строительной площадкой.

«Я в западне. Здесь мне никто не поможет...» – поняла Ирка.

Она внезапно сообразила, какой была дурой, согласившись играть по правилам полуночной Ведьмы. Помчалась за шаром, точно Бобик за костью, вошла в ворота. Даже комиссионеры с суккубами не заставили ее забить тревогу.

Хриплый смех, похожий на порыв ветра, толкнул валькирию в грудь. Красная искра атакующей кометой прочертила небо и, врезавшись в бетонную плиту за ее спиной, оглушительно лопнула. Ирку осыпало раскаленной бетонной крошкой. Мгновением позже она увидела, как маленькая фигура, перемещающаяся на четвереньках, скользнула в тесный проход между забором и плитами и скрылась там прежде, чем вдогонку понеслось копье.

Когда, держа наготове дрот, Ирка кинулась следом, полуночная ведьма уже исчезла. Предметная суматоха стройки, причудливое сочетание наивных вещей, готовых стать домом, – все это поглотило ее без следа. Лишь втоптанная в землю монета таращилась на валькирию круглым равнодушным глазом.

Сгоряча Ирка кинулась преследовать ведьму. Мир новым неиспрыганным мячом метался у нее перед глазами. Все мешалось: шершаво-холодные плиты, связки металлических решеток, рыжеватые завалы кирпича. Остановилась она, лишь увидев забрало сварщика, повисшее на арматуре, точно шлем рыцаря на его могиле. Глядя на него, Ирка без всякой внешней причины поняла, что глупит. Вместо того чтобы спрятаться самой и навязать ведьме свою игру она суетливо и бестолково преследовала ее упругую тень. Валькирия огляделась, прислушиваясь. Тишины не было. Ночная стройка, даже без людей, жила своими, особыми звуками. Что-то капало, гудело, звенело, тряслось. Позванивала трансформаторная будка. Уныло хлюпала переносная бетономешалка.

– Эй! – крикнула Ирка в ночь. – Зачем ты хочешь убить меня? Ты же никогда не видела меня прежде! Просто потому, что я валькирия, а ты – ведьма?

Полуночная ведьма ответила ей хохотом. Хохот ее был сразу везде, и Ирке чудилось, что над ней смеются блочные плиты. Осторожно продвигаясь вперед, валькирия вышла на небольшую площадку. И здесь, где мертвенный лунный свет мешался со светом направленного с дома прожектора, она испытала острую тревогу. Ту тревогу, которую Багров, ее учитель, называл интуитивным предвидением.

Не мешкая, Ирка вскинула голову. Там, где небо перечерчивалось металлической стрелой крана, она увидела медленно отрывающуюся плоскую каплю. Не задумываясь, валькирия прыгнула в спасительную тесноту плит. Едва она пригнулась, укрыв голову между коленями, как на бетонную плиту рухнуло окованное жестью огромное корыто для цементного раствора.

Ирка ощутила себя пешкой в игре втемную. Ее был близко, но она не знала, где он, и не могла ответить ведьме ударом на удар. Это была битва во мраке, где один непрестанно атаковал, другой же в лучшем случае отражал удары.

Зная, что никакая темная атака никогда не бывает одиночной, Ирка перебежала дальше, к соседнему штабелю плит, где они громоздились еще теснее. Подлый штырек арматуры пропорол ей кожу на плече, заставив скривиться от боли и выругать себя за неуклюжесть. «Открытая рана, капля крови – такого шанса создания мрака не упускают», – вспомнила Ирка и, даже не поглядев на рану, поползла вдвое быстрее и забилась под плиты.

Там, где Ирка была каких-то три или четыре секунды назад, асфальт разверзся. Треснул. Земля забурлила, размягчилась и вздулась бугром, точно кротовая нора. Незримое нечто – то, чему не было названия, – изогнулось и нанесло по плите, на арматуре которой осталась кровь, резкий удар. Затем, вцепившись в плиту, утянуло ее обломки под землю.

«Магия мертвой руки», – подумала Ирка. По утверждению Багрова, это была одна из любимых техник оживленцев мрака. Незримая рука вызывалась на кровь, но лишь единожды. Повторить удар в случае промаха было невозможно. Догадываясь, что ведьма сейчас в легком замешательстве, поскольку не знает, достиг ее удар цели или нет, – Ирка беззвучно выбралась, вскочила на плиту и стала ждать, когда ведьма высунется. Не столько увидев, сколько ощутив между зелеными бочками движение, она резко метнула туда материализовавшийся дрот.

Сказались десять месяцев тренировок, когда Багров заставлял ее делать не менее ста бросков ежедневно. Ночью, днем, на рассвете, в городе и в лесу. С разбегу, стоя или из нестандартных положений – например, выполняя уход или находясь под затормаживающим действием магии.

Метнула в полную силу, не сдерживаясь, разве что помимо воли взяв чуть выше цели. Хотя никакой цели там уже и не было. Ведьма скрылась прежде, чем дрот отделился от Иркиной руки. Бочки еще картинно осыпались, а Ирка уже метнулась к недостроенному дому, подпрыгнула и, животом перевалившись через подоконник, оказалась внутри. Дрот она пока не отзывала, зная, что создание мрака им все равно не воспользуется. Зато вполне может на возврате прицепить к промахнувшемуся дроту боевое заклинание.

Из белого четырехугольника, который еще только пытался стать комнатой, Ирка выскочила в следующий, откуда нашла проход на лестницу. Шахта лифта смотрела беззубым провалом, однако кабели уже свешивались вниз.

Проскочив несколько этажей, Ирка нырнула в первый же проем, не знавший еще рассудочного диктата двери, и там, во второй по счету комнате, прижавшись спиной к стене, перевела дыхание. Здесь, на высоте четырех или пяти этажей, их силы как бы уравнялись, однако требовалось подняться выше, чтобы обрести хоть какое-то преимущество.

«Замкнутые помещения... Двадцать этажей... куча квартир... Искать тут кого-либо можно до бесконечности. Как же она вывернется?» – подумала Ирка.

Заставив себя расслабиться, она села на холодную плиту, закрыла глаза и сосредоточилась, расширяя зрение. Во мгле смутно белели стены с провалом пустого окна. Еще одно усилие – и стены начали расплываться. Тепло. Приятное головокружение. А вот и он – долгожданный зуд в шишках лба, как некогда в детстве, когда они с Бабаней играли в бодливого барана. «Баран бодливый – баран счастливый», – говорила Бабаня.

Мягкий толчок – и Ирка провалилась в ментальное пространство, точно в тумане нашаривая в нем ведьму. Бесполезно. Своего тщательно экранированного врага она так и не увидела, зато внезапно узрела круглый переливающийся шар с четырьмя живыми зрачками, обитающий в утолщении браслета на худой темной руке. Летающий глаз!

Жесткие границы дома уступили, стали податливыми – и Ирка ощутила упругое скольжение летающего глаза. Росчерком золотистой молнии он завершил обзор второго этажа и теперь несся к лестнице. Ничто не могло укрыться от четырех его зрачков, некогда принадлежавших лучшим шпионам Средневековья, которым потому только и дарована была хрупкая иллюзия посмертного существования в Нижнем Мире. Едва глаз увидит валькирию, как ведьма немедленно применит парализующую магию, и тело Ирки застынет в беспомощном ожидании смерти.

Надо было бежать, подняться так высоко, чтобы магия ведьмы ослабела и глаз вернулся бы к хозяйке. Понимая, что на человеческих ногах невозможно оторваться от стремительного преследователя, Ирка стала превращаться в волчицу. Десять мучительных секунд – именно столько времени это теперь занимало. Кожу точно вывернули наизнанку и быстро, ловко натянули внутренней стороной – таковым, во всяком случае, было ощущение. Холодок пробежал по телу, покрывшемуся серебристой шерстью. Цветовая палитра зрения упростилась. Зато слух стал чутким, а обоняние – острым. Назойливые строительные запахи безжалостно царапали нос и глотку. Они были так невыносимы для волка, что хотелось выть и бежать прочь, чтобы оказаться как можно дальше от неприятно пахнущего дома, вздыбленного в монументальном экстазе.

Ирка осела за задние лапы, тревожно принюхиваясь, всматриваясь, вслушиваясь. Глаз был где-то близко. Скользил, нырял в щели. За глазом угадывался вкрадчивый интерес притаившейся ведьмы, свившей для Ирки тугую петлю магии. А тут еще Ирка с тревогой почувствовала, что горизонт ее сознания стал тревожно сужаться. Округлые края его обрубались, съеживались, сжимаясь до необходимого волчьего минимума. Точка перехода, когда телесный мир назойливо вторгается в ментальный, пытаясь ограничить его своими потребностями.

Ирке захотелось сразу нескольких вещей: гниловатой листвы, так хорошо впитывающей и оберегающей запахи, азартных толчков горячей крови в жилах и, наконец, упитанного зайца в тот сладкий миг, когда, настигая, сшибаешь его с ног лапой и потом только смыкаешь зубы. Все вместе это означало, что несмирившаяся белая волчица пытается захватить власть. Голод и ночь пробудили ее волю. Главное теперь было в обретении контроля над сознанием зверя. Не отдать волчице власть, сохранить разум. Мгновенным и мощным напряжением воли Ирка попыталась атаковать. Бесполезно. Все, что ей удалось, – это заставить заднюю лапу вздрогнуть. На этом успехи закончились. Волчица спокойно повернула морду и стала выкусывать колтун шерсти на боку, смутно подозревая там блох.

«А ну, перестань! Ты что, не понимаешь: убьют не только меня! Убьют нас двоих!» – мысленно крикнула Ирка волчице. Той было все равно. В лесу убивают всегда. Иногда, правда, убиваешь ты. Все зависит от того, кому больше хочется есть.

«Уступи!» – крикнула Ирка и вновь усилием воли попыталась изгнать сознание волчицы. Теперь она жалела, что поддалась искушению и стала зверем в самый неподходящий момент. Если уж так не терпелось – обернулась бы лебедем и, покинув дом через окно, нашла бы спасение в полете.

Волчица равнодушно зевнула коричневой пастью, и это было ее ответом.

Летающий глаз появился внезапно. Ирка успела уловить лишь серебристую молнию, стремительно перечеркнувшую ночную мглу комнаты. «Конец!» – подумала она малодушно, успев передать волчице свой страх.

В следующую секунду волчица бросилась на стену и, толкнув ее мордой и плечом, прошла насквозь. Ирка не ощутила боли, лишь чавкающий звук разомкнувшейся и сразу сомкнувшейся материи. Оказавшись в соседнем квартирном блоке, волчица не стала отсиживаться. Ринувшись наружу через дверь, она прыгнула, мгновенно, без подготовки атаковав только что появившийся из соседнего бетонного четырехугольника глаз. Лапы скользнули по полу, но это не помешало точности. Четыре зрачка летающего глаза не успели даже расшириться от ужаса. Зубы сомкнулись. Что-то, лопнув, колко обожгло пасть. Вытянув шею, волчица откашляла мелкие, словно хрустальные осколки. Четыре мертвых зрачка темными монетами застыли на полу.

Где-то там, внизу, у вжавшейся в грязь между плитами ведьмы, лопнул и растекся по руке раскаленным металлом браслет. Из тесного колодца двора донесся крик, полный ненависти. Ирка ощутила благодарность к зверю. Теперь она знала, что волчица умеет сражаться куда лучше, чем она, Ирка, сумела бы сделать, находясь в волчьем теле. К тому же волчица способна проходить сквозь стены, о чем сама валькирия может пока только мечтать. Возможно, что и тихоня-лебедь, легко уступающий Ирке власть, не так уж прост. Кто знает, какую силу таят его упругие крылья и гибкая шея?

Волчица, озираясь, шла по темному этажу, ощущая себя неуютно в этом каменном царстве, где не имелось ни травы, ни неба, а запахи были такими мертвыми и резкими. Ирка больше не пыталась отнять у хозяйки чащи власть над телом. Она сообразила уже, что сразу, в лоб, сделать это не удастся. Да и стоит ли? Ломать волчью волю – не лучший путь. Теперь она направляла волчицу короткими, рваными командами, похожими на веление инстинкта, командами, которые волчица, мыслящая сугубо конкретно, принимала за продукт собственного разума. Оказалось, что быть одновременно волком и человеком не так уж и сложно. Главное – четко разграничивать желания и эмоции на свои и волчьи, це давая захлестнуть себя буре чужих чувств.

Они сосуществовали в одном сознании, однако на разных его уровнях, так же как люди без особых неудобств живут в квартирных сотах над головами друг у друга.

У лестницы волчица ненадолго остановилась, размышляя, куда двинуться: вверх или вниз. Ирка помогла ей определиться, послав сознанию волчицы звук овечьего блеянья, якобы донесшийся сверху. Волчица, не разобрав в охотничьем пылу, что это была ложь, бросилась вверх. Лишь через десять пролетов она удивленно остановилась, не видя никакой овцы, но все еще наивно веря обманувшему ее слуху. Ирка, в глубине души очень довольная тем, что ее тактика оказалась верной, все же ощутила себя виноватой.

Выше десятого этажа дом еще не был домом. Неотстроенные стены монолита смотрели пустыми провалами. Понимая, что испуганный зверь легко может сорваться, Ирка сосредоточилась, готовая отдать приказ на обратное превращение. Она ощущала, что вполне способна эта сделать, тем более что волчицу угнетала большая высота. Иногда она подходила к краю и заглядывала вниз, в грозную пустоту. Белые зубы ее скалились, а прямой хвост жался к ногам.

Внезапно впереди, на срезе площадки, замаячили две длинные тени. Волчица зарычала.

– О, мрак! Я же говорил, что она не останется человеком! Я знал!.. – крикнул кто-то.

– У нее нет копья! Она ничего нам не сделает.

– Зови полуночницу!

– Да ну! Сама придет! Держи ее крепче!.. Ее эйдос мой!

– Нет, мой!!! Идея была моя!

Это были комиссионеры, пробравшиеся сквозь защитную стену, установленную ведьмой. Вела их заурядная жадность. Эйдос валькирии – нечто большее, чем просто эйдос. В иерархии мрака это серьезнейший трофей, которым едва ли может похвалиться сам Лигул. Сравнивать простой эйдос с эйдосом валькирии так же проблематично, как сравнивать Серебряное Копытце и его прототип. Хотя, увы, с точки зрения биологии козлы, конечно, оба.

Первая тень еще металась, напуганная блеском белых зубов, а вторая уже прыгнула на Ирку. Цепкая рука не только схватила волчицу за загривок, но и дважды, вопреки всем законам анатомии, обвилась вокруг шеи, точно щупальце спрута. Волчица рванулась и протащила своего врага несколько шагов, однако тот, не отпуская, умело сковывал ее движения, второй рукой прилипая к камням, стенам и арматуре.

– Помоги мне, тормоз! Эйдос мой! – раздраженно пропыхтел комиссионер, обращаясь к товарищу.

– А какой мне резон, если твой? – логично отвечал второй.

Клейкие пальцы, удлиняясь, потянулись к морде, оплетая ее и подбираясь к глазам. Волчица, чуя это, металась. Ирка поняла, чем опасна ситуация. Комиссионеры не могли убить ее, но могли облепить волчицу, лишить зрения. Вокруг – ни стен, ни перил. Невидящая, разъяренная волчица, не понимающая толком, что за липкая дрянь на нее навалилась, вполне могла сорваться с безумной высоты и разбиться вдребезги у ног ухмыляющейся ведьмы. Комиссионеры (разве что малость сплющенные падением) получили бы эйдос, а ведьма – ее архей.

Ирка еще думала, а волчица уже действовала, не тратя времени на свойственные человеку пустопорожние размышлизмы. Второй комиссионер еще нервно грыз пластилиновые пальцы, собираясь торговаться с первым, деля с ним эйдос, а белая волчица, перестав впустую вырываться, атаковала вторую руку врага – ту, которой он цеплялся за ступени. Щелкнули зубы, беспощадные, как гильотина. Перекушенная у локтя, пластилиновая рука сразу сжалась и, брезгливо отброшенная мордой, отправилась в последний полет.

Комиссионер выругался, однако не панически, а скорее деловито, и мгновенно восстановил себе откушенную руку, использовав для этого часть пластилина от ноги. Это было жутковато и странно наблюдать, как фигура его перетекает, становясь компактнее, но сохраняя при этом форму. Волчица, однако, не склонна была наблюдать. Из чего комиссионер состоит и что происходит с его ногами, не интересовало ее в принципе. Это было скучно и слишком абстрактно для зверя. Спасая свои глаза, она рычала и рвала все, до чего доставали ее зубы. Куски пластилина пытались притянуться, прирасти, однако волчица, кружась на лестнице, сама того не замечая, сбрасывала их лапами в пролет.

Вскоре от комиссионера уцелели лишь две загребущие руки, пытавшиеся оплести волчицу, и голова. Весь пластилин, уцелевший от ног и корпуса, был пущен в руки, ставшие могучими, как у мраморной статуи Геракла. И этими руками, не исключая и длинные, как щупальца спрута, влажные пальцы, он сражался с волчицей.

Второй комиссионер пискляво голосил, призывая на помощь полуночную ведьму. И как ни странно – труса постигла судьба всех трусов, которые, как известно, вечно погибают на войне первыми. Достигнув площадки, волчица в ярости принялась кататься по ней, воюя со своим врагом, и, налетев на робкого комиссионера мордой, что сама едва ли заметила в пылу битвы, столкнула его вниз. Комиссионер попытался, удлинив руку, уцепиться за плиту, но пальцы его сомкнулись на пустоте. Несколько долгих секунд спустя снизу послышался глухой шлепок. Ирка ясно представила себе большую липкую лужу, печально моргавшую задумчивыми глазами.

Тем временем первый сражающийся комиссионер достиг некоторых успехов. Ему удалось залепить волчице левый глаз, и, потеряв ориентировку, она едва не сорвалась. Задние лапы ее повисли над пустотой, и лишь чудом, расцарапав в кровь передние лапы и живот, ей удалось выбраться. Здесь, обретя равновесие, волчица стала сдирать комиссионера с морды тем способом, которым собаки сдирают намордник или из озорства натянутый носок.

Комиссионер из последних сил попытался залепить зверю хотя бы нос. Внезапно что-то сверкнуло перед мордой волчицы. Крошечная голубоватая песчинка блеснув, растаяла в небе. Ирка сообразила, что волчица оторвала от комиссионера ту его часть, где в толще пластилина томился эйдос – один из тех трофейных эйдосов, что был захвачен им прежде и пока что не сдан мраку. Сообразив, как непоправима утрата, комиссионер удрученно взвыл и кинулся за эйдосом в пустоту. Вот только одного он не учел. Освобожденный эйдос воспарил в небо, пластилин же, хотя и легкий, плюхнулся на плиты двора в десятке метров от точно такой же унылой кляксы. Это была победа, хотя биться пришлось с непредвиденным врагом. Истомленная сражением волчица легла на площадку. Ирке, хорошо понимавшей, что ее местоположение уже засвечено ведьмой, так и не удалось заставить зверя бежать дальше. Зато измотанная волчица не сопротивлялась превращению. Ее сознание медленно отступало в тень, отдавая власть над телом человеку.

Когда Ирка наконец выпрямилась во весь рост, колени ее дрожали. Она ощущала себя выжатой как лимон. Наверное, энергия у них с волчицей была общей и черпалась из единого источника. Хотелось лечь на холодные плиты и наплевать на все, но Ирка понимала, что это верная гибель. Она заставила себя спуститься на несколько лестничных пролетов, туда, где хотя бы были стены, и затаилась в одной из недостроенных квартир, надеясь восстановить силы. Наивная! Там ее ждали. Делая шаг в пустую квартиру, Ирка даже не вспомнила о дроте, равно как и о том, что недостаточно хорошо экранировала мысли. Ведьму Ирка проглядела. В воздухе вдруг возникла и помчалась ей в грудь красная искра. Не размышляя, ибо искра несла боль и смерть, Ирка бросилась животом на плиты. Куда попала искра, она не увидела – услышала лишь душный запах опаленного камня. Раз! Оттолкнувшись руками – колючие камни врезались ей в ладони, – Ирка вскочила. Между искрами темного мага – если Ирка сразу не была двойной – обычно проходит не менее трех секунд. Именно столько времени нужно перстню, чтобы остыть и выбросить новую искру. Два!.. В руке у валькирии сам собой возник маленький бронзовый щит.

К тому моменту, как с перстня на сухой руке сорвалась вторая красная искра, Ирка уже видела ведьму. Та, вероятно забравшаяся по стене дома, распласталась по полу комнаты, плоская, темная. Ноги ее и половина тела все еще находились снаружи, и она медленно подтягивала их, точно змея хвост. На жидком перстне зрела багровая искра. Отражая ее, Ирка поставила щит прямо – и ошиблась. Лучше было бы принять искру вскользь.

Мир перевернулся. Щит валькирий, который, как уверял Матвей, выдержал бы и не такое, действительно выдержал, но искрой был выбит у нее из руки. Силой удара ее безжалостно отбросило, сшибло с ног, ударило спиной об пол. Ирка лежала и со странным, замерзшим интересом разглядывала ночные облака, плывшие в четырехугольном разрезе окна. Небо квасило дождем. Косые капли, задуваемые ветром, водной пылью моросили лицо. Облака были серые, несвежего оттенка. Хотелось отжать их и высушить. Это похоже на пишущую машинку, это на жирафа с Укороченной шеей, а это... В поле ее зрения вплыло Распухшее лицо ведьмы.

– Глупая молодая валькирия! Разве ты не знала, что первая искра в паре может быть иллюзорной? Фальшивая пускается в щит, отвлекая внимание, а настоящая скользит под щит! Ты не валькирия-одиночка, а валькирия-неудачница! За той, которую ты сменила, я напрасно охотилась сотни лет. Мои силы почти иссякли, – прошамкала она.

Когда ведьма говорила, одна половина ее лица оставалась неподвижной. Другая же, одутловатая вздрагивала, как холодец. Ведьма видела, что валькирия выбилась из сил, и не спешила ставить точку. Когда охотишься так долго, хочется продлить триумф.

– Теперь вас, валькирий, будет двенадцать. Тринадцатая валькирия, валькирия-одиночка, исчезнет. Ты никому не успеешь передать шлем и копье, – сказала она.

У Ирки внутри все переворачивалось от боли. Она едва различала шипение ведьмы. Смерть так смерть – лишь бы скорее. Но как же все-таки досадно, что она проиграла!.. Ведьма направила перстень. За мгновение до того, как новая искра сорвалась с ее пальца, Ирка широко открыла глаза и... пробиваясь сквозь пелену равнодушия и безволия, последним усилием воли призвала дрот. Лежа с открытыми глазами в ожидании смерти, она увидела, как он золотистой молнией рассек вязкость ночи, скользнул в окно и...

В этот миг, что-то ощутив, ведьма резко повернулась. Страшный, ни на что не похожий крик разнесся по пустому зданию. Ирка увидела, что копье пронзило старуху насквозь и наконечник торчит у нее из груди.

– Проклятая звезда не обманула! Я не пережила её! – прохрипела ведьма и растеклась, как оплывая глина. Шаг – и ноги ее подломились. Рука с перстнем, отколовшись, упала на ногу Ирке и превратилась в прах. На россыпи праха серебристой каплей блестел жидкий перстень ведьмы.

Не решаясь надеть его на палец, ибо неизвестно, к чему это могло привести, Ирка коснулась перстня наконечником копья. Копье сверкнуло, и перстень ведьмы перестал существовать. Все, что он успел, это выбросить последнее огненное предупреждение:

аЗ еНяМ мОоТтЯсТ ЯеН дОнА.

«За меня отомстят. Я не одна», – перевела Ирка.

– Возможно. Но вас, полуночных ведьм, теперь двенадцать на веки вечные. Тринадцатой не бывать, – сказала молодая валькирия.

Глава шестая.

ЧЕЛОВЕК-ПИСЬМО

Люби не то, что хочется любить, А то, что можешь, то, чем обладаешь.

Гораций

Арей с чувством высморкался в большой платок с подробной картой Европы. Одна его ноздря выстрелила в Швецию, другая контузила островную Англию.

– России... апч-ч... я считаю, давно нужен гений. Но гений несколько необычного свойства. Обычные гении открывают всякие новые вещи, а этот бы закрывал старые. Атом, например, бактериологическое оружие, Америку. Колумб, скажем, открыл, а Вася Петров закрыл, – сказал он.

Меф попытался представить себе, как выглядел бы такой гений, и у него получился Мошкин, с некоторыми, впрочем, чертами Чимоданова.

– Э? А ты-то как считаешь? Стоит ли все это закрыть? – спросил, внимательно глядя на него, Арей.

– Я считаю, что это провокационная проверка на неосторожные высказывания. Третья распространенная уловка мрака после прямого давления и подкупа. Брякнешь что-нибудь – и раз! – донос на стол Лигулу! – ответил Меф.

Арей кивнул, очень довольный.

– Верно. Проверка. Раньше ловили за руку, а теперь все чаще за язык. А как должен ответить на такую провокацию «вумный мальчик»?

– «Вумный мальчик» должен мило улыбнуться и либо притвориться глухим, либо сузить угол провокационной атаки. Ну, к примеру, сказать, что он совсем не разбирается в глобальных проблемах планетарного масштаба и его лично занимает лишь истребление китов, выпиливание лобзиком или чемпионат мира по футболу, – заметил Меф.

– Примерно, синьор помидор, примерно... В теории ты подкован, однако теория должна подтверждаться практикой. Теория без практики – это рюкзак с учебниками по плаванию за спиной тонущего.

Арей с нежностью посмотрел на платок и осторожно свернул его. Уникальный платок, весьма ценимый им за географическую точность, был подарком некоего Давыда Птюнникова. Жаждая славы, Птюнников продал эйдос за право, чтобы имя его закрепилось за каким-то научным понятием. Условие показалось Арею забавным. Он лично позаботился, чтобы именем Птюнникова назвали сустав Двенадцатой лапы сороконожки, который наглые ученые – те три с половиной человека, которые этим занимались, – все равно упорно продолжали путать с остальными тридцатью девятью суставами упомянутой козявки.

– Ну, поболтали, и хватит... А теперь вернемся к теме вчерашнего урока! – улыбаясь, сказал Арей.

– Повторенье – враг варенья, – заметил Мефодий.

Арей перестал улыбаться. В комнате стало холодно.

– Разве об этом мы говорили на прошлом уроке? – отрезал Арей. Во время занятий чувство юмора у него надежно отключалось. Это было неоднократно проверено.

– Ну... мы говорили об отличиях магов и стражей. Маг – это определенный, строго соблюдаемый ритуал плюс врожденная способность плюс усиливающий артефакт. Кольцо, браслет, сапоги с алмазными шпорами и так далее... Список довольно длинный. Страж – это вдохновение в чистом виде, талант и упорство. Все остальное – бесконечная импровизация. Граница возможностей стража – лишь его страх. Это главное, что надо усвоить, – устало произнес Мефодий.

– Ты был прав, а я тебя сбил. Тренировка – это и есть упорство или одна из его составляющих. Нет смысла выделять ее отдельной строкой. Мало знать. Нужно быть уверенным. Упрямый баран прошибет лбом больше ворот, чем умный, но неуверенный. В конце концов, что у того, что у другого иного оружия попросту нет, – заметил мечник.

От монотонного голоса учителя Мефодию хотелось спать. Покачиваясь на скрипучем стуле, он обнимал колени и слушал. Чаще они занимались один на один. Пару раз в неделю к ним присоединялась Дафна. С Мошкиным, Чимодановым и Натой Арей занимался тоже, но редко. Обычно он поручал их Улите.

– Тренировка же должна быть не однообразная, не тупое повторение единственной коронки, а ровное, постоянное, уверенное напряжение мысли. Сгущение образа. Для того чтобы нечто произошло, нужно представить, что это уже совершилось. В мельчайших деталях и подробностях. А теперь начнем с азов. Сотвори что-нибудь! – потребовал вдруг Арей.

– Что?

– Что хочешь. В конце концов, это твоя фантазия.

– Тогда... пусть это будет... а если... – заметался Меф.

– Раскачивайся скорее!

– Ну... яблоко... А? Хорошо? – выдал Мефодий.

Арей поднял брови и быстро взглянул на портрет Лигула, утыканный дротиками для дартса. Горбун изо всех сил делал вид, что не подслушивает.

Они занимались уже часа три и все никак не могли сдвинуться с мертвой точки. Арей сидел за столом в своем прежнем кабинете – прощай, оживленец Гарпий Здуфс и его тягомотные нововведения! – и взглядом, материальным по своей пристальности, полировал клинок меча.

– Только вдохновение, талант и упорство? – вкрадчиво спросил Арей.

– Нет, еще тренировка и... и еще что-то, да? – заметался Мефодий.

По лицу Арея он понял, что сморозил глупость, и встревоженно замолк.

– Ты уверен, что это должно быть яблоко? Не груша, не слива, не апельсин? – спросил Арей.

– Яблоко... – повторил Мефодий.

Арей слегка поклонился, пряча усмешку. Он-то не мог не знать, что яблоко для темных стражей предмет сакральный. А вот знал ли Меф, что именно яблоко запустило некогда часы Тартара? Едва ли...

Мечник смиренно закрыл глаза.

– Хорошо. Пусть это будет яблоко. Начинай дружок!

Мефодий сосредоточился. Почти сразу, к его удивлению, на столе возникло яблоко.

– Ну и как? Получилось? – спросил Арей небрежно.

– Да.

– Отлично. Давай его сюда! Мефодий протянул руку. Едва пальцы его коснулись яблока, как оно исчезло с легким щелчком.

– Ну?.. – поторопил Арей. – Что же ты?

– Рассыпалось. Почему? – с разочарованием спросил Меф.

Сотворив свое яблоко, Арей надкусил его крепкими зубами.

– Прости, что не угощаю... Тот, кто первым зажег свет в этом цирке, не терпит однообразия. У него каждый лист в лесу хочет чем-то отличаться от других. Твое же яблоко было никакое. Нелепый трафарет, которого никогда не существовало. Ни зажившей червоточины у ножки, ни игры света, ни коего чек внутри, ни даже наивной яблочной истории. Которой так гордится всякий приличный фрукт… Ну там пчела случайно села, птица мимоходом клюнул или садовник сказал под деревом нехорошее слово, напоровшись щекой на ветку. Бедное яблоко, как оно покраснело от любопытства и стыда!.. – сказал Арей дирижируя огрызком.

– Можно, я еще раз попробую? – попросил Мефодий.

– Нельзя.

– Что? Правда нельзя?

– Нельзя. Но ты все равно попробуй, – усмехаясь, разрешил Арей.

Мефодий попытался, стараясь поймать в марлевый сачок воображения мельчайшие подробности. На столе возникло яблоко. Большое. Зеленое. Меф с тревогой взял его, и – яблоко не рассыпалось, Правда, на вкус оно было кислым, и, укусив его один раз, он понял, что больше не хочет.

Арей взял со стола монокль, которого на нем до этого не было.

– А что это за вмятина? – спросил он, брезгливо разглядывая коричневое, с гнильцой пятно на боку яблока.

– Ну... это же... – начал Мефодий.

– Конкретнее!

– Оно подгнивает... С ветки упало... Я так представил! – объяснил Меф.

– Жуть. Вероятно, яблоня росла высоко в горах, судя по размеру вмятины, скатываясь вниз, яблоко пересчитало все скалы... Не обижайся! Ты справился вполне прилично. Я доволен. Для первого года занятия – кстати, скоро будет год! недурственно. Ступай! – сказал Арей, кивком головы отпуская Мефодия.

***

В приемной была страшная давка: нагрянули комиссионеры с квартальными отчетами. Мефодий поднялся на второй этаж. В гостиной за общим столом сидел Чимоданов и что-то писал гусиным пером. Рядом на столешнице помещался Зудука, выцеливая из двуствольного пистолета мух, пятна на стенах и вообще все, что попадалось ему на глаза. Разумеется, когда появился Меф, он незамедлительно перевел стволы на новую цель. Буслаев понадеялся, что пистолет не заряжен, хотя рядом на полу была подозрительно просыпана счищенная со спичек сера. Последнее время бедный Зудука испытывал перебои с порохом и обходился спичками.

– Что делаем? – бодро поинтересовался Меф у Чимоданова, стараясь не смотреть на Зудуку. Он по собственному опыту знал, что, если обратить на него хотя бы на копейку внимания, Зудука потом вообще не отвяжется.

Петруччо с гордостью помахал пером.

– Да вот! Составляю бумажку в Канцелярию. Перспективный план развития русского отдела мрака на следующее столетие. Двенадцать страниц, и все кровью! Первая группа, резус положительный. Название глав – второй, отрицательный – все чин-чинарем.

– Тебе кто-то поручал его составлять?

– Поручал? Мне? Да никто! – удивился Чимоданов. – Я сам все придумал. Первая часть письма: введение и анализ уже существующего плана. Вторая – общая характеристика и недочеты. Третья – меры по улучшению эффективности работы. Интесно? можно будет подать на грант... – в голосе Чимоданова появилась нежность.

– У мрака нет грантов, – сказал Буслаев.

– Ты просто не в курсе, чайник. У мрака есть все. Даже дорожные знаки в геенне огненной с указанием средней температуры лавы. И, кстати, установлены по моему предложению! – вытянув губы трубочкой, снисходительно заверил его Петруччо.

– По твоему предложению?

– Ну да. Это было в моем самом первом проекте! Вообрази, грешники устанавливают знаки, а они на другое утро превращаются в раскаленный металл! А? Впечатляет?

И, не дожидаясь ответа, Чимоданов вновь уткнулся в бумаги.

– Вот слушай! «Опираясь на предыдущий тезис, не побоюсь сказать следующее: анализ эсхатологической тенденции последних десятилетий неумолимо свидетельствует, что все вытекающее является следствием того втекающего, о котором я имел честь написать в первой части исследования... Таким образом, если все вытекающее вытекает, а все втекающее втекает...» – с удовлетворением прочитал он.

– Чушь какая! Втекает, вытекает... Скажи лучше, что всё тупое притормаживает!.. – проворчал Меф.

Чимоданова он с каждым днем не переносил все больше и больше. Зато к Мошкину Меф по-своему привязался. За внешней застенчивостью и неуверенностью в нем угадывались глубина и хорошее сердце. Ощущалось, что при определенных обстоятельствах он вполне способен на самопожертвование, в отличие, скажем, от Чимоданова, который скорее пожертвует всеми упомянутыми в телефонном справочнике, чем своим мизинцем.

В комнате Мошкина что-то упало. Затем дверь открылась и появился он сам, уныло созерцающий нечто, похожее на половинку баранки.

– Чашка? – поинтересовался Меф, невольно вспоминая другие чашки и при других обстоятельствах.

– Ручка от чашки... Она была треснутая. Я налил кипяток и... Можно, я дальше не буду рассказывать? – сказал Мошкин грустно.

Перед чашками он был в неоплатном долгу. Ни одна не жила у него больше трех дней. Меньше, чем солдат во время фронтового наступления.

– Хотя бы не ошпарился? – спросил Меф.

Вопрос был чисто риторический. Евгеша успел бы трижды остудить кипяток прежде, чем он коснулся бы его ног.

– Нет. Но кусок льда упал мне на ступню, точно на ноготь мизинца... – сказал Мошкин еще печальнее.

– Слушай, – начал Меф. – Ты же повелеваешь водой? Что мешает тебя сделать чашку изо льда, внутри которой будет горячий чай? Ведь ничего, согласись? Если чашка будет подтаивать, ты ей это запретишь. Ну как?

Мошкин задумался.

– Я бы мог, наверное, даже устроить так, что она повисла бы в воздухе. И ложку бы отлил изо льда, – сказал он неуверенно.

Услышав в гостиной голоса, из комнаты вышла Ната. В правой руке она держала зеркало. В левой…м-м-м... еще одно зеркало. Это выглядело смешно, хотя дело было совсем не в самолюбовании. Так, с двумя зеркалами, Арей учил ее отрабатывать магическое парирование.

Глядя в зеркала, Ната сосредоточивалась, и лицо ее начинало атакующую пляску. Отражаясь в двух стеклах сразу, атака удваивалась и обрушивалась на саму Нату, не оставляя ей выбора – или отразить ее, или умереть от любви к самой себе, как некогда это произошло с магом Нарциссом во время тренировки у ручья. Случай, кстати, хрестоматийный, хотя впоследствии и превратно истолкованный.

Ната, однако, в отличие от бедного Нарцисса, была способной ученицей и, не боясь собственных чар, с ненасытной жадностью познания совершенствовала мастерство. И мастерство это было так велико, что, красиво или некрасиво ее лицо, не имело уже ни малейшего значения. Переходный возраст, не пощадивший десятки самых кукольных девичьих лиц, не пощадил и ее лица. Странное, асимметричное, немного вытянутое вперед, как у умной обезьянки, оно привлекало главным образом своей необычностью. Но это если судить о лице в застывшей неподвижности – такой, каким оно бывает во сне или на фото для паспорта.

Однако едва Ната начинала улыбаться, двигаться, говорить, лицо ее менялось, и тогда ни один самый суровый критик не сумел бы найти и малейшего недостатка. Это была насмешка над красотой, но насмешка, превосходящая красоту.

Если бы опытного суккуба – а кто больше в мире мрака понимает в любви? – спросили бы, что он думает о Нате, суккуб ответил бы: «Она полна таинственности, как усмешка русалки-фараонки в тот последний миг, когда та утаскивает жертву в омут» И это высший комплимент, на который суккуб способен.

Недавно Ната одним движением бровей добилась того, что водитель автомобиля, гневно сигналившего им, чтобы они убрались с пешеходного перехода, въехал в столб. Ната была не одна. С ней рядом находились Дафна и Улита. Они искали индийский магазин, чтобы купить аромалампы. Кроме того, Улите нужен был пышный рыжий парик с буклями, чтобы приклеить его к прилизанной макушке Тухломона. Зачем? А просто так!

– Надо же! Потерять от любви голову, и так быстро! – поразилась Даф, когда из машины выскочил ошеломленный молодой водитель.

– Да ему и терять-то было нечего! Натуральный джинн Чебурек Чурекович... – ревниво и со знанием дела сказала Улита. Как известно, до знакомства с Эссиорхом она была совсем не прочь закатиться в ночной клуб со смуглым курьером из Тартара.

Однако далеко не всегда Ната могла похвалиться победами. Однажды она накатила на Чимоданова и, видя, что ее магия не действует, раскричалась на него.

– Ты на меня собак не спускай. Мне начхать! – сквозь зубы сказал Чимоданов, занятый составлением какого-то мудреного перечня.

– А мне начхать, что тебе начхать, – немедленно отозвалась Ната.

– А мне начхать, что тебе начхать, что мне наехать! – отрубил Петруччо.

На этом дискуссия завершилась, и попытки дальнейших наездов тоже.

Другое дело Мошкин. Он влюбился в Нату сам по себе, безо всякого влияния ее магии, с которой, возможно, и сумел бы справиться. Вот и сейчас, увидев Вихрову, Мошкин разжал пальцы и выронил чашку.

– Привет! – сказал он.

Ната, для которой этот мошкинский привет был третьим за день, улыбнулась вежливо и ускользающе. Евгеша, видимо, хотел сказать еще что-то, но все его гениальные идеи успели иссякнуть. Зато в памяти, которая, как всякая память, грешила просроченными ассоциациями, внезапно всплыло начало старой поэмы.

– Понеже ли ны бяшете? – спросил Мошкин.

– Да ничего. Бяшу себе помаленьку, – отвечала Ната.

К Мошкину она относилась неплохо. Ей льстило, что она ему нравится – да и какая девушка не заметит влюбленности! – но все же Евгеша был для нее слишком самобытен. К тому же, как многие талантливые люди, он социально поздно созревал.

«Да ну, тормоз какой-то! Он так мнется, так медленно говорит! У него от одного слова до другого на троллейбусе пятнадцать минут ехать», – в очередной раз подумала Ната и, забыв о Евгеше, стала испытывать на Мефе свой коронный взгляд, который Улита называла «Умереть и не встать».

Однако Меф не влюбился, не утратил аппетита и не умер. Против мимической магии у него был врожденный иммунитет. Как-никак вобрал некогда силы повелителя мрака, хотя и не факт еще, что Лигул позволит ему всласть порулить Тартаром.

Оставив Мошкина и Нату помаленьку бяшить, а Чимоданова строчить доклад, Меф вновь спустился в приемную. Он понял, что Дафны, которую ему хотелось увидеть, наверху нет. В приемной он сразу натолкнулся на Улиту. Ведьма, напрочь игнорируя шастающих комиссионеров, переодевалась в платье – узкое и длинное, с декольте и юбкой с плерезами, то есть с траурными нашивками. Судя по стилю (а точнее, по тщательно продуманному разностилью!), идея платья принадлежала ее любимому модельеру Сальвадору Бузько.

Сальвадор Бузько, в котором горячая испанская кровь разумно разбавлялась созерцательной хохляцкой ленью, был давним клиентом Арея. Улита ему во всем покровительствовала.

«И чего ты привязалась к этому Бузько?» – спрашивал у нее Арей. «Да так! Он всю жизнь принципиально делал только то, что нельзя. Остальное ему неинтересно. А как он шьет! Вдохновение наркомана, а руки хирурга!» – отвечала ведьма. К слову сказать, чтобы совместить эти крайности, Сальвадор и закладывал эйдос.

– Чего ты такая? Амур шел косяком? – спросил Меф, внимательно посмотрев на Улиту. Он научился неплохо разбираться в ее настроениях.

– Да нет вроде. Полное затишье. И вообще кончай использовать мои фразочки! – буркнула ведьма.

Она подошла к зеркалу и, разглаживая на бедрах платье, посмотрела на себя.

– Ну как, на твой адамов взгляд? Можно заключить, что мое жизненное амплуа – инженю-кокет?.. – обратилась она к Мефу.

– Можно. Но только осторожно, – двусмысленно отозвался Буслаев. Он впервые слышал это слово, но не собирался этого выдавать.

– А по-моему, неплохо! Сальвадор угадал с цветом, да и со всем остальным тоже, – задумчиво продолжала Улита. – Нужно будет упросить шефа, чтобы он продлил Сальвадору аренду на эйдос. Хотя бы на годик. У Сальвадора через месяц истекает контракт. Бедняга весь издергался.

– Бывает, – кивнул Меф. Он и не на такое насмотрелся за последний год. Некоторые клиенты и вены себе вскрывали в приемной. Да только что толку?

Но мысль Улиты уже скользила дальше. В том нерабочем направлении, в котором они всегда текли у нее в рабочее время.

– Интересно, Эссиорху понравится? – спросила она и сама же ответила: – Боюсь, что он и не заметит. Вот если бы платье было разрисовано мелкими мотоциклами – тут да. Он бы стал рассуждать, у какого мотоцикла руль не так нарисован, и ловить художников на криворукости. Потом спохватился бы, что ни о ком нельзя отзываться плохо, и примялся бы вслух раскаиваться. С этим же я опять окажусь в пролете.

– А ты закажи коллекцию платьев с мотоциклами, – предложил Меф.

Улита задумчиво облизнулась.

– Мотоциклик там, мотоциклик сям! Где-то больше, где-то меньше, чтобы скрыть недостатки фигуры! А ведь это идея! И все едут в определенном направлении! Эдак ведь можно навести его на мысль ты как считаешь, а? Ты бы, например, обрадовался' если бы у Даф на платье были мечи и сабельки?

– Я бы просто умер от счастья, – сказал Меф.

– Издеваешься? – проницательно спросила Улита.

Ей стало вдруг грустно. Она вытерла салфеткой помаду, съела кекс и, стряхнув с подбородка крошки, начала генерировать идеи, как ей повысить настроение до подходящего для жизни градуса. Идеи упорно не генерировались. Вероятно, поблизости не было необходимой эмоциональной розетки. Зато довольно скоро ведьма отыскала подходящий громоотвод, а если еще точнее – целую толпу мальчиков для битья.

Разочарованная в себе и в платье, она надула губы и всмотрелась в терпеливую очередь комиссионеров. Те косились на нее и дрожали. Каким-то боком эти всеведущие духи пронюхали, что не так давно Улита приструнила Лигула и вытащила Арея из Тартара. Как приструнила, они толком не знали, но все равно на всякий случай тряслись. «Уж ежели Лигула прищучила, то нас-то, сирых, и вовсе жизни лишит...» – шептались они.

– Ждете, гадики? – мрачно дыша на запотевшие перстни на пальцах, спросила Улита.

– Ждем, матушка! – льстиво откликнулись комиссионеры.

С недавних пор они называли Улиту не иначе «матушка», хотя большинству из них она годилась в прапраправнучки,

– Все ли тут?

– Все, матушка!

– А босячки кругломордые? Тут? – спросила Улита, всматриваясь в тесные ряды комиссионеров.

Босячки оказались на месте. Звали их Чет и Нечет, однако Улита называла их не иначе, как «босячки кругломордые». Статус «босячков» был трудноопределим. Вроде бы по всем признакам комиссионеры, но по методе работы отчасти и суккубы – с «отдельно выделенным юридическим адресом», как говаривал иногда Арей.

Занимались они в основном азартными играми, русской рулеткой, казино и организацией вечеринок с запредельной программой, после которых притаскивали по полной горсти эйдосов. Оба были кругленькие, толстенькие, короткорукие, с буйной растительностью на лицах и до невероятия прыгучие. «Массовики-затейники, контуженные громкой музыкой», – характеризовала их Ната, которой не раз случалось бывать в лагерях летнего отдыха.

Похожие друг на друга как близнецы, босячки отличались только формой носа. Если у Чета нос был просто картошкой, то у Нечета, пожалуй, картошкой раздавленной. Произошло это от некогда слишком близкого знакомства с дверью. Двигались «босячки кругломордые» всегда синхронно. Одновременно кланялись, приседали, всплескивали ручками и бултыхали животиками. Через какое-то время, если смотреть на них слишком внимательно, начинала ехать крыша, и ты начинал закрывать то один, то другой глаз, смутно надеясь, что раздвоение исчезнет.

– А ну, повеселите меня! Марш-марш! Прыгайте! – велела им Улита.

«Босячки крутломордые» подобрали полы халатов и пошли скакать. Лица у них при этом были серьезные, прямо-таки профессорские. Первую пару прыжков они сделали, исключительно чтобы разогнаться. Невероятно упругие, они подлетали выше мячей из каучука и сами уже не могли остановиться. Ударялись о стены, потолок и вновь подлетали и неслись неведомо куда.

Улита хохотала, когда Чет и Нечет с разгону, точно кегельные шары, влетали в тесный строй комиссионеров, проделывая в нем порядочные бреши. Комиссионеры подвывали, роняли блокнотики и закрывали головы руками. Кое-где на полу встречались уже пластилиновые лепешки, возникавшие, когда Чет или Нечет всей тушей врезались в кого-нибудь сверху.

– Прямое попадание! – говорила всякий раз ведьма.

В воздухе опять что-то свистело, Мефодий приникал к полу, а Чет и Нечет – все с такими же суровыми лицами государственных деятелей – с треском влетали в стены или потолок. Особняк на Большой Дмитровке сотрясался, словно от ударов чугунных ядер.

– Улита! Может, хватит? Башка трещит! – рявкнул Арей, когда, вышибив дверь, к нему в кабинет влетел Чет.

Слышно было, как Чет прокатился по полу, затем что-то зашуршало, кто-то получил оплеуху, и вот уже «босячок кругломордый» вышел наружу с папочкой под мышкой, значительный, точно с королевской аудиенции.

Ловко подпрыгнув, Улита поймала за ноги разогнавшегося Нечета.

– Ну хватит так хватит! Ух вы мои прыгунчики! Запыхались? Давайте отчеты – заслужили!

Шлепнув Чету и Нечету где нужно печати, она метко отфутболила их за дверь, куда как раз заглядывал ОСС – очень странный субъект. Это был тощий дядечка с темными волосами на выпиравшем кадыке. Вылеплен он был весьма причудливо – анфас будто человек, а сбоку плоский и мятый, как бумажный лист. Вид он имел вальяжный, величественный и вместе с тем рассеянный, как у монарха, только что показавшегося из деревянной будки с буквой «М» на входе.

Обнаружив, что прямо в него, отдуваясь, летит Чет, незнакомец с необычайной ловкостью повернулся боком, изогнулся и избежал столкновения.

– Мимо! Вот жук навозный! – сказала Улита с сожалением.

Вновь прибывший оскорбился.

– Жук какой? Простите? Вы это мне? – начал он.

– Вам? Так и быть, вам прощаю, – небрежно сказала ведьма.

Она решила, что это еще один комиссионер. Однако незнакомец не уходил, назойливо мозоля глаза. Хочешь, не хочешь, Улите пришлось обратить на него внимание.

Ну чего тебе, рыло противное? Кирпича просишь? – спросила Улита.

Плоский дядечка кашлянул.

– Я попросил бы вас подбирать слова! Перед вами экстренный курьер из Тартара! Мне необходимо видеть Арея!

– Зачем? – спросила ведьма.

– У меня для него письмо. Белено передать лично в руки!

– Давайте! Я сама передам! – сказала ведьма, протягивая руку.

Курьер язвительно улыбнулся.

– В таком случае передавать придется вместе со мной, – произнес он, быстро распахивая светлый плащик в духе «я у мамы эксгибиционист».

Мгновение – и Мефодий понял, почему посланец казался таким плоским. По сути дела, это был человек-письмо. Тело – белое, в синюю линеечку. По линейкам прыгали косолапые («шоколапые» – произносил это слово в детстве маленький Меф) буквы, упорно ускользающие от взгляда тех, кому они не предназначались.

– Не татуировка, нет? – не без ехидства поинтересовался Мефодий.

– Когда письмо прочитает тот, кому оно адресовано, – все исчезнет. Я многоразовый! – обидчиво отвечал курьер, вызывая в испорченном остротами сознании Улиты желание задать коварный вопрос «А вам туалетная бумага, часом, не племянница?»

– А чего ты про татуировку спросил? – шепнула Мефу Улита.

– Да так, вспомнилось тут! Грудь наполеоновского маршала Бернадота, будущего короля Швеции, украшала татуировка: «Смерть королям!» Он обзавелся ею в молодые годы, когда не был еще ни маршалом, ни королем, – сказал Меф, которому Зозо в детстве вместо сказок читала Пикуля.

Сообразив, что от курьера так просто не отделаешься, Улита провела его в кабинет Арея. Мефодий же сел за ее стол и принялся шлепать печати комиссионерам. Заметив, что ведьма ушла, очередь мало-помалу расшумелась.

Вечно недовольные всем комиссионеры обратили свое жадное внимание на Мефодия. Во взглядах, которыми они смотрели на него, было мало почтения. Скорее жажда поживиться. Происходило это главным образом потому, что комиссионеры, чутко ловившие ветры, в последнее время не слишком боялись Мефодия, считая, что Лигул все равно не пустит его к власти. Напротив, досаждая Мефу, можно было угодить Лигулу.

Один наглый комиссионер даже высунул вперед рыльце и вякнул:

– Что за дела, ваще? А побыстрее нельзя? У меня сделка!

– Какая еще сделка? – машинально спросил Меф, поднимая глаза от очередного отчета.

Высунув липкий язык, комиссионер быстро облизал рыльце.

– О, забавная история! Студент-биолог влюбился в девчонку с истфака, а она возьми да и заболей. Врачи головами качают и даже конфеты не берут. А это уж верный признак, что шансов нет! Парень с ума сходит. На лавке перед больницей ночует, а днем у нее в отделении сидит. Тощенькая такая бледная, глазенки добрые. Медсестры уж до чего бывалый народ, да и те в полотенца тайком сморкаются, когда они за ручки держатся... Ну я сделочку и сварганил: эйдос в обмен на ее жизнь.

– И что, правда, спасешь девчонке жизнь? – усомнился Мефодий. Он слишком хорошо знал, что комиссионеры платят за эйдосы в лучшем случае иллюзиями.

– Нет-с. Зачем мне утруждаться? Задаром эйдос получу. Девчонки-то в списках у Мамзелькиной нетути... Через три недельки она и без меня поправится!

Рассказывая, комиссионер внимательно всматривался Мефу в лицо в поисках признаков жалости. Порядочному стражу мрака сочувствовать смертным никак не полагалось. В ручках нетерпеливо дрожал обкусанный карандашик, нацеленный в блокнот.

Мефодий чувствовал, что вся очередь, как один человек, с нездоровым, затихшим вниманием следит за ним, ловя всякое, даже незначительное движение бровей, губ. Это было внимание шакалов, которые пустили вперед самого смелого, а сами зорко наблюдают за результатом.

Ласково улыбнувшись, Мефодий встал и приветливо похлопал комиссионера по рыхлому плечу.

– Орел! Хвалю!.. Так тебе печать нужна? Мигом сделаем!

Без суеты, но очень цепко он поймал комиссионера за вертлявый нос и подтащил его к столу, где кроме пергаментов и всякой канцелярской дребедени лежали два увесистых фолианта – «Азбука хамства» и «Всемирный справочник гнуси». Их не читали, но при случае охотно использовали в качестве метательного оружия. Комиссионер щурился и шипел, как нашкодивший кот, которому тычут в нос испорченным ботинком. Очередь затаила дыхание. Оттянув комиссионеру уши, Мефодий ловко прилепил их к фолиантам, чтобы он не дергался, затем приник круглой печатью к штемпельной подушке и, от души сделав замах, поставил типчику оттиск под правый глаз.

– Неровно получилось. Несимметрично, – сказал Меф, созерцая результат.

Снова быстрый замах – и еще одна печать вмяла комиссионеру левую скулу.

– Две печати! Ты теперь прямо как государственное письмо! Опечатанный весь – аж жуть! – умилился Меф, отлично знавший, что печать мрака не сотрется и за тысячу лет.

– Что вы наделали, наследник? Я же теперь в лопухоидном мире вовек не покажусь! Моя сделка сорвана! Я буду жаловаться! – в ужасе пискнул комиссионер.

– Жалуйся! Только на что, родной? Я обязан продлить тебе регистрацию на пребывание во внешнем мире? Обязан. Вот я ее и продлил. А где именно продлить – на лбу, на спине, на пергаменте, – закон Умалчивает. Может, у тебя пергамент был замусоленный? – и Меф, схватив комиссионера за ухо, пинком вышвырнул его за дверь.

Очередь притихла. Шакальи огоньки в глазках погасли. Нет, львенок силен. Взял да и изгнал одного из них из внешнего мира! С таким лучше не связываться – себе дороже выйдет. Кто-то из пристроившихся в конец очереди комиссионеров хихикнул было, но тотчас, перетрусив, впал в ничтожество и рассеялся в воздухе.

***

Из кабинета донесся рык Арея. Он предпочитал орать, а не пользоваться кнопкой коммутатора.

– Меф!

Буслаев заглянул в кабинет. Мечник мрака размашисто подписывал бумаги, изредка окуная перо в чернильницу. Лицо его было веселым, однако Мефодий чувствовал, что известие, которое привез курьер, не из приятных. Более того – известие это имеет самое непосредственное отношение к самому Мефодию. В этом он убедился, заметив внезапно, что Арей, водя пером, одновременно разглядывает его лицо, отраженное в одной из граней чернильницы.

Улита стояла за спиной Арея, забирая подписанные бумаги и подкладывая новые. Человек-письмо куда-то сгинул. Мефодий принюхался. Ноздри его щекотал смутно знакомый, в целом приятный запах. Наконец он вспомнил, что так пахнут крашеные двери игрушечных железных машин в ту первую, сладкую минуту, когда только достаешь их из картонного заточения.

– А где?.. – начал Меф, высматривая плоского посланца Тартара.

– Насильственная телепортация безрунным способом. Проще говоря: пинок под зад в астрал, – мельком пояснила Улита.

Меф погрозил ей кулаком, чтобы не подзеркаливала. Перечеркнув очередной пергамент (явный комиссионерский навет, написанный тем идеально-безликим, округлым почерком, каким умеют писать только учителя начальных классов, в пальцах которых вкусно крошится мокрый мел), Арей отложил перо.

– Ну что, Чай Кофич? Явились? За ушами не запылились? – спросил он без иронии в голосе.

Прозвище Чай Кофич (оно же Кофф Чаич) он дал Мефодию недели две назад, после того как во время ритуальной церемонии (новый посол вампиров вручал верительную грамоту) Мефодий отказался пить кровь из чаши и сказал послу: «А чайку там или кофейку нельзя?»

– Воюешь, наследничек? Комиссионеров калечишь? – продолжал Арей с иронией.

– Воспитываю обнаглевшие кадры, – сообщил Меф, с гордостью демонстрируя массивную печать. Арей не разделил его восторга.

– В лучшем случае твоя бравада будет стоить нам доноса. Даже двух. На тебя, что слишком много позволяешь себе, и на меня, что покрываю, – сказал он, невесело пожимая плечами.

– Ив чем Лигул меня обвинит? В доброте? – серьезно спросил Мефодий.

В глазах Канцелярии это было очень серьезное обвинение. Почти роковое. Однако Арей почему-то не считал, что Мефа можно обвинить в доброте.

– Кто тебе сказал, что ты добрый? Ты сентиментальный. Недостаток регулярной сердечности ты компенсируешь сиюминутными порывами, которые мало чего стоят. Можешь передать это своей подружке Дафне, если она питает какие-то иллюзии, – зевнул он.

Мефодий растерянно молчал.

– И знаешь, в чем разница? – продолжал жалить его Арей. – Добрые люди добры и великодушны всегда, сентиментальные же пускают сопли лишь в тех случаях, когда не затрагиваются их собственные интересы. К тому же сентиментальные люди безнадежно пошлы и ненаблюдательны. Такой будет раздражаться, что нищая бабка в магазине два часа считает копейки, отнимая его драгоценное время. Зато бросит сотню фальшивому нищему с гитарой и огромным, взятым напрокат псом. Так что для мрака ты пока не потерян, дружок. Отнюдь нет.

Подумав, что Арей, должно быть, прав, Мефодий ощутил неприятный укол.

– Что было в письме? – спросил он, вспоминая многоразового курьера.

– Йора убита! – сказал мечник и быстро, проницательно взглянул на Мефодия.

Тот на всякий случай изобразил на лице скорбь, хотя на деле ровным счетом ничего не испытал. Ну убита и убита. Хотя имя царапнуло слух чем-то знакомым.

– Тебе ничего не говорит имя Йора? – допытывался Арей.

– Нет.

Взгляд мечника мрака потемнел. Так всегда случалось, когда он сталкивался с нелепой, необоснованной ложью.

– И ты ничего не брал ни у кого по имени Йора? – настаивал он.

– Нет, – сказал Меф с дурным предчувствием.

– Тогда почему она назначила тебя своим мстителем? – поинтересовался Арей хмуро.

Пытаясь вспомнить, Меф сунул руку в карман, и холод пузырька, о котором он уже забыл, обжег ему ладонь.

– Куча тряпья... Подвал! Старуха! Да, точно: она говорила, что ее зовут Йора! – воскликнул он.

– Ну наконец!.. Повторяю вопрос: ты что-то брал у нее? – настойчиво повторил Арей.

– Ну да... Она сунула мне одну вещь... Вот! – Мефодий разжал ладонь.

Глава русского отдела без особого интереса взглянул на пузырек

– Поздравляю. Страж мрака, получивший последний дар от полуночной ведьмы, обязан отомстить ее убийце, – сказал он.

– Но это всего лишь стекляшка!

– Да хоть бы горсть земли! Этот закон существует шесть тысяч лет, и я не помню случая, чтобы он нарушался, – отрезал Арей.

– Точно. Вот я осел! Она же про звезду сказала и что умрет этой ночью! – вспомнил Мефодий. Брови мечника мрака недоверчиво изогнулись.

– Ты слышал это от нее и не вернул ей дар немедленно? Даже мне ничего не сказал? О мрак, ты не перестаешь удивлять меня глубинами человеческой глупости!

– Но почему?

– Потому что ты по доброй воле унаследовал врага и связал себя обязательством мести. К слову сказать, в городе объявилась валькирия.

– Дева-воительница? – уточнил Мефодий, вспоминая расширенный курс мифологии.

– Довольно странная, из молодых да ранних. Ее терпели, пока она сидела смирно, но совсем недавно у нее случилась стычка с полуночной ведьмой. С той самой Йорой. Обстоятельства битвы неизвестны, но ведьма мертва. Кроме того, пострадали двое ввязавшихся в драку комиссионеров и был отбит захваченный мраком эйдос. Разумеется, спускать такое Тартар не намерен. С валькирией надо немедленно разобраться. При других обстоятельствах я сделал бы это и сам, но не теперь, когда у Йоры есть официальный мститель.

– Я?

– Да, ты. И Лигул, кстати сказать, в курсе. Он настаивает, что валькирия должна стать твоим первым серьезным испытанием. Видел письмо?

Меф потрогал языком сколотый зуб. Его кромка все еще была острой, хотя он и старательно зализывал ее вот уже сколько времени.

– Ну...

– А раз видел – так пойди и останови валькирию, пока она не перебила у нас всех комиссионеров! После ее копья они, кстати сказать, не восстанавливаются.

– Остановить? Как? – тихо спросил Мефодий. Арей, ухмыльнувшись, молча провел ногтем большого пальца от уха до уха.

– Если есть другие варианты – они тоже приветствуются. Но самый эффективный способ – отсечь голову. Простого укола мечом может оказаться недостаточно.

Меф сердито взглянул на ерзающий в тесной раме портрет Лигула. Он отлично понимал, от кого исходит инициатива.

– Я не хочу никого убивать! – сказал он упрямо.

Буслаев смутно ожидал от Арея поддержки, хотя бы сочувственного взгляда, но не получил их. Напротив, мечник мрака посмотрел на него с недоумением.

– Я не могу поднять руку на девушку! – продолжил Мефодий.

Взяв со стола ненужный пергамент, Арей сунул его край в рот мраморной жабе, наблюдая, как она затягивает бумагу.

– С лексической точки зрения, гарпия, ехидна и мегера тоже принадлежат к женскому полу. Стыдно сражаться с бледными школьницами и торговками с базара. Валькирии же – это совсем другое, поверь. Они не беззащитны.

– Все равно не буду, – упрямо сказал Мефодий.

– Что ж... Организация у нас хоть и принудительная, но ценящая добровольность. Не хочешь – не надо. Тем хуже для тебя, – устало сказал Арей.

– Почему хуже? – растерялся Мефодий.

– Потому что валькирия считает себя оскорбленной. Поверь, валькирии не церемонятся со стражами мрака и всякими там наследниками Кводнона. Если ты схлопочешь в грудь разящее копье, а эти девочки знают, за какой конец его взять, – тебя не спасут ни витаминки, ни рунная кольчуга.

– А почему валькирия считает себя оскорбленной? – спросил Меф.

– Если еще не считает, то будет считать. Поблагодари Лигула. Как раз в эти минуты он посылает вызов от твоего имени. Вызов настолько оскорбительный, что о нем сразу будет известно свету. Валькирия просто не может его не принять.

– Почему?

– Потому что не только у нас, стражей, существуют правила. У валькирий тоже есть свой кодекс. Валькирия, не принявшая вызова от слуги мрака, считается опозоренной. А вместе с ней опозорены и остальные валькирии. Понимаешь? Вызов любой из тринадцати – обида всем. Учитывая же нрав этих милых особ, ей этого не простят. Так что вызов будет принят, а ты, дружок, если станешь распускать сентиментальные сопли, получишь в грудь огненный дрот.

– А как проходят поединки валькирий и стражей? – спросил Мефодий.

Арей заинтересованно поднял голову. Такие разговоры он любил.

– Наконец-то хоть один дельный вопрос! Стражи мрака и света дерутся по определенному ритуалу. Он довольно длинный. Однако когда совсем уж не терпится выпустить кишки, его сводят до ускоренного «На шесть и по хлопку».

– И с валькириями на «Шесть и по хлопку»? Мечник мрака расхохотался. За сточенными зубами открылось жерло глотки, глубокой, как Тартар.

– С валькириями особо не нахлопаешься. Валькирии – это спецназ света и, как спецназ, не признают условностей, а лишь эффективность. Они нападают тогда, когда им это удобно, и совсем необязательно, что ты в этот момент будешь стоять с мечом в руках. Более вероятно, что огненный дрот пронзит тебя, когда ты будешь ковыряться в ухе или размышлять на философскую тему: одну или две сосиски тебе съесть на завтрак. Ты понял?

– Да, – помедлив, ответил Мефодий.

– Вот и чудно. Тогда почему бы тебе не вернуться к работе? Разберись с комиссионерами, а после мы возьмем мечи и потренируемся. И запомни: отныне будь предельно осторожен, но особенно не трясись. Ожидание боя изматывает больше, чем сам бой. Ступай! – сказал Арей.

Последнее слово прозвучало как приказ. Буслаев поклонился – коротко, одной головой, держа спину прямой, как это было принято по этикету мрака, – и вышел. Внутри у него все одеревенело.

Арей терпеливо выждал, пока за ним закроется дверь и печать гулко стукнет по очередному договору – это означало, что Мефодий сел за секретарский стол, – а затем, больше не сдерживаясь, скинул всю стопку пергаментов на пол.

Собирая пергаменты, Улита осторожно взглянула на лицо начальника русского отдела. Ей редко приходилось видеть его в таком гневе. Ноздри расширились, щеки и лоб пошли красными пятнами.

– Ненавижу... Ловкий, скользкий, жалкий комбинатор! Ты все предусмотрел, не так ли? – сдавленно крикнул он, глядя на портрет Лигула.

Начальник канцелярии на картине вежливо улыбнулся.

– Ты играешь краплеными картами! Ты поставил парня в обстоятельства, когда он должен либо быть убитым, либо убить. Убьет – навек перечеркнет себе путь к свету.

Горбун закивал, округлил глаза, надул щеки в театральном ужасе. Арей, мол, мечник мрака, а говорит такую кощунственную вещь! Какой путь к свету? Вах-вах!

– Однако ты больше надеешься на первый вариант. Что в бою падет Меф, не так ли? Если валькирия прикончила ведьму, то расправиться с учеником стража, пусть даже это сам Мефодий Буслаев, ей вполне по силам, – продолжал Арей.

Лигул закатил глазки. Как, мол, не стыдно так думать! Да я Мефодию отец родной, а заодно мама, тетя и бабушка! Арей шагнул было к портрету, томясь от желания расправиться с ним, однако вовремя сообразил, что портрет – это еще не сам Лигул. Стоит ли уподобляться собаке, которая, боясь укусить бьющего ее хозяина, вцепляется зубами в его висящие на стуле брюки? Взяв портрет за края рамы (не зная, что Арей собирается делать, горбун трусливо присел), он аккуратно повернул его лицом к стене.

– Детка, ты поставлен в угол! Сопи носом в стенку и думай над своим поведением! – сказала Улита.

– Перестань! Да ну его совсем... – поморщился Арей.

– А помочь Мефу мы не можем? Ну, скажем, сами заколем эту валькирию? Нет валькирии – нет проблемы, – предложила ведьма.

Арей беспомощно сжал и разжал огромную руку.

– Это невозможно! Никто не просил Мефодия принимать от ведьмы этот проклятый дар! Теперь мститель он, хоть ты тресни. Мы сможем разобраться с валькирией только в том случае, когда она уже убьет Мефодия... Иначе опозорим его и нарушим все кодексы... А тут еще вызов! Лигул отрезал нам все возможности к отступлению!

Глава седьмая.

БЕЛЫЙ КЛОУН, ТЕМНЫЙ МАГ

Нередко случается, что человек, оказавшийся в объятиях мрака, узнает об этом последним, когда для других это давно очевидно.

Инструкция стражей света № XII

– Утром я вешала шторы. На то место, которым я вчера ударилась о дверь, сегодня я уронила карниз. Ну не подлость, а? – спросила Зозо.

– Подлость, – печально согласилась Даф.

С Зозо вечно происходило что-нибудь подобное. Двери маршруток хлопали ее по пальцам, а голуби нарочно садились на козырек подъезда и поджидали, чтобы капнуть ей на новый жакет. Факты есть факты. Мать Мефодия была с окружающим миром в прочной и долговременной ссоре.

Они сидели на кухне вдвоем. Зозо и Дафна, заглянувшая, чтобы захватить свой рюкзачок Эдя и его загадочная невеста уехали еще утром, таинственные, как два недобитых шпиона. Закончив разглядывать синяк, Зозо переключилась на свои пальцы.

– Вот, Даша, что я хочу тебе сказать! – заявила она, с удовольствием созерцая их. – Запомни один раз и со ссылкой на меня. О том, насколько хорошо природа потрудилась над женщиной, можно судить только по пальцам ног и по форме ногтей. Если пальцы не проработаны или ногти неизящны – природа схалтурила.

Даф запомнила. Как у всех стражей света, память у нее была уникальная. Если хорошо постараться, она смогла бы даже сказать, чем пах ветер 14 августа 1291 года, или с закрытыми глазами воспроизвести страницу газеты, которую читал старик в троллейбусе и на которую она лишь однажды искоса посмотрела.

– Ах, Дашенька! Я думаю сходить к гадалке. Не снимет ли она с меня венец безбрачия? – продолжала щебетать Зозо.

Даф опешила.

– Какой-какой венец?

– Безбрачия.

– Чушь какая-то! – честно сказала Даф. Все же она прищурилась, проверяя, нет ли над Зозо ауры невезения. Да нет, как будто все в порядке. Значит, неприятности Зозо иного сорта.

– Ты еще маленькая, чтобы обсуждать с тобой такие важные вещи, как венец безбрачия! Вот лет через... э-э... двадцать, если хочешь, вернемся к этому разговору... – надулась Зозо.

– Хорошо, – согласилась Даф и честно сделала себе пометку в мысленном блокноте: «Вернуться к такому-то разговору через семь тысяч дней». Считать лопухоидное время в днях было гораздо удобнее.

– Но вы же были замужем за отцом Мефодия? Какой же венец безбрачия? – спросила она.

– Это было не замужество. Это была трагическая случайность, – с пафосом произнесла Зозо.

– Зато у вас есть Мефодий! – сказала Даф, думая, выиграла ли она лично от того, что Мефодий существует, или нет. Жила бы себе в Эдеме. Летала бы каждый день. Не жизнь, а малина.

Но поразмыслить об этом ей не удалось. Зозо внезапно выдала знаменательную фразу, вошедшую впоследствии во все юмористические книги света:

– А вообще мне всегда хотелось, чтобы Мефоч-ка был девочкой. Хоть бы поболтать с ним можно было по-человечески. А то что толку в этих мужиках? Забегает раз в сто лет и на все материнские вопросы только невнятно мычит.

Даф попыталась представить себе Мефа девочкой, но тотчас воображение ее зашло в тупик. Девочка из него выходила больно уж нескладна.

Зозо тем временем отвлеклась и почти забыла, что у нее есть собеседница. Руки ее порхали, мысль перепрыгивала с предмета на предмет, а жизнь была полна радостных удивлений. На глаза ей попалась проросшая луковица. Зозо стало жаль луковицу, и, повинуясь настроению, она сунула ее в горшок к кактусу, попутно затопив бедолагу водой из-под крана. Затем Зозо нашла на подоконнике ручку и стала водить по бумаге. Обычная история для человека, который, рисуя шаржи, познает людей. На бумаге возникло круглое туловище. Животик рюкзачком, как у французского босса Буонапарте. Черный пиджак, белая жилетка. На шее бабочка хлопает полинявшими крыльями.

– Кто это? – спросила Даф с любопытством. – Папа Мефа?

– Нет. Это Тесов. Поэт, переводчик, лектор... и так далее, – сказала Зозо. Видно было, что она сама не знает, что скрывается за «так далее».

– Вы его любите? – спросила Даф и тотчас усомнилась, что, рисуя человека в таком потешном виде, можно его любить.

Зозо пожала плечами.

– Он забавный, – сказала она.

– И все? Это же так мало! – удивилась Даф.

– Напротив, детка, это очень много! Это только в пятнадцать лет кажется, что мир огромный. Еще через пятнадцать лет понимаешь, что он маленький и тесный. Если прежде у тебя был выбор из миллионов комбинаций, то теперь раз-два, и по порядку номеров становись! – назидательно сказала Зозо.

– И вы бы вышли за него замуж? – не поверила Дафна.

В крови у нее все еще бурлил эдемский идеализм. Ее ужасало, что можно выходить замуж без любви.

– Ох, не знаю! Мужчины после тридцати ужасно не хотят жениться. А те, которые хотят, от этих лучше держаться подальше. Что-то с ними наверняка не так, – сказала Буслаева со знанием дела.

Решив, что пора прощаться, Даф встала, заглянула под стол, где мирно дрых Депресняк – состояние почти невероятное для этого беспокойного создания и заметила у ножки стула расческу из темного дерева с длинной закругленной ручкой.

– Вы уронили! – сказала она, протягивая ее Зозо.

Буслаева посмотрела.

– Это не моя. Эта – этой, – ответила она высокомерно.

– Этой – кого?

– Невесты Эдькиной.

– У него есть невеста? – удивилась Даф.

– Угу, ага... Лучше бы у него была квартира или работа.

– Она вам не нравится?

Зозо честно задумалась, двигая в раскисшей земле луковицу.

– Не знаю... Наверное, не нравится. Она какая-то ненастоящая, – заметила она.

– Как это?

Буслаева пошевелила пальцами, точно старалась ощупать некий трудноосязаемый предмет.

– Ну слишком идеальная. Таких людей не бывает. Она не ссорится со мной, не забывает в ванной на раковине свои шампуни и не грызет Эдьку, что у него нет ни копейки денег. Даже кариеса у нее нет. По мне лучше бы она курила и стряхивала пепел во все блюдца. Или на оптовом рынке работала. Или Даже в кошельке бы у меня рылась – все какая-то человеческая черта! – сказала она.

– Я ее ни разу не видела, – сказала Даф виновато.

– И правильно. Нечего там видеть! Она хоть и спокойная, но словно ждет чего-то. В глазах у нее напряжение, понимаешь? И Эдька тоже такой становится. И вообще – влюбленные, они не такие. Они орут друг на друга, кастрюлями швыряются. А эти спокойные, как крокодилы, – сказала Зозо.

– Кастрюлями не швыряются, а расчески роняют? – задумчиво спросила Даф.

– Получается, что да, – согласилась Зозо.

Дафна бездумно вертела в пальцах гребень. Случайно она коснулась его мелких резных узоров. В то же мгновение в сознание ее ворвалась тьма и заполнила его до краев. Даф сошла бы с ума, если бы не выработанный еще в Эдеме рефлекс. Не сопротивляясь тьме, она сделала сознание прозрачным и, позволив волне мрака прокатиться сквозь него, быстро захлопнула его границы. Брезгливо отброшенный гребень шевелился на полу, как живой. Депресняк кинулся на него и вцепился зубами, на несколько секунд загородив гребень от Даф худой мускулистой спиной. Дафна увидела лишь, как кот что-то встряхнул, ударил лапой и сразу отбросил. На полу у батареи лежала мертвая бугристая ящерица – одно из тех мерзких созданий, которыми мрак когда-то населил Среднее Подземье. Даф вспомнила, как называли эти создания в Эдеме: «Aere et aqua interdicti» (Отлученные от воздуха и воды. Парафраза римской юр. формулы.). Существа эти обладали врожденным даром мимикрии и активно шпионили для мрака в Верхнем Мире. Погибшая ящерица быстро исчезала. Твари Среднего Подземья даже после смерти умеют хранить свои тайны.

Голова у Даф продолжала кружиться. Слишком внезапным и коварным было нападение. Рассмотрев свой палец, Даф обнаружила след укуса. Значит, яд Aereetaquainterdicti у нее в крови. Нет, она не умрет, но защита ее нарушена. Несколько дней, пока кровь не очистится, ей следует быть осторожной. Она стала уязвимее, чем прежде.

– Я еще вернусь! – сказала Даф, наспех прощаясь.

Зозо благожелательно улыбнулась и съела бублик. Она ничего не заметила.

***

Через день после схватки Ирки с полуночной ведьмой вернулся Антигон. Вид у него был угнетенно-запойный, как всегда случалось после сладкого омерзения. В рыжих бакенбардах запуталась солома. На голове лихо сидело мексиканское сомбреро. Шея была замотана рваным женским чулком.

– Ты где был? – накинулась на него юная валькирия.

– Не помню. Я куда-то телепортировал и... – Антигон безнадежно махнул рукой.

– Ничего не помнишь?

– Как не помню? Я – и не помню? Это... ить... не бывает так, чтоб совсем ничего... – забормотал Антигон.

Нос у него удрученно мерцал, меняя цвета. Сиреневый. Фиолетовый. Снова сиреневый. Ого, сизый, да еще с фиалковым отливом!

– А... знаю! Там были эти... кактусы, – наконец с усилием припомнил Антигон.

– И забродившее варенье, – подсказала Ирка. Антигон пригорюнился.

– Гадкий монстр виноват. Он бросил хозяйку в радости и удрал в Мексику. Он должен быть сурово наказан... Хозяйка не пнет меня, нет? Или я найду пруд и утоплюсь, а? – с надеждой предложил он.

– Кикимор утопится? Сказки будешь рассказывать братьям Гримм! – фыркнула Ирка.

– Так не будете наказывать? – разочаровался Антигон.

– Обойдешься... – заявила валькирия.

Заметив, как вытянулось лицо Антигона, этого сторонника жесткой руки, Ирка покорно вздохнула. Она поняла, что увильнуть ей не удастся.

– Ну хорошо. Так и быть, я тебя накажу! Повтори двести раз: «Всех скороговорок не перескороговоришь, не пересковыговоришь, не перескоговоришь...»

Антигон послушно отошел в сторону и принялся повторять. До Иркиного слуха доносилось:

– ...переско... тьфу... перескоковыговогого... тьфу... а-а-а!.. переско...

После получаса мучений Антигон вернулся к Ирке. На глазах у него были слезы умиления.

– Это была настоящая свирепая пытка, хозяйка! Даже когда вы прокручивали меня в стиральной машине, я так не мучился! – сказал он в полном восторге.

– Так тебе и надо! В следующий раз, как явишься с глазами в кучку, дам тебе старый комп и будешь у меня материнскую плату в отцовскую переделывать! – сказала Ирка, входя в назидательную роль.

Антигон толком не понял, о чем речь, но на всякий случай все равно устрашился.

Вскоре Ирка забыла об Антигоне и помимо своей воли стала думать о Матвее. Где он? Что он? Возможно, если бы сейчас Багров явился с повинной головой, она бы его простила. Каждой девушке в глубине души хочется кого-нибудь простить. И самое возмутительное, когда тот, кого решили простить, и не думает являться за прощением.

Неожиданно Антигон встревожился. Его оттопыренные уши, точно локаторы, повернулись к кустарнику. В руках возникла массивная булава. В двух шагах от Ирки появился юркий комиссионер. Ерзая ножкой, он наскоро выяснил степень опасности для себя лично и, определив ее как невысокую, мгновенно обнаглел. Расхлябанно ступая, он подошел к Ирке и, протягивая ладошку дощечкой, заявил:

– Позвольте представиться! Тухломон! А вот называть меня «Охламон» не надо. Обижусь до глубины душевного настроения-с.

Избегая пожатия, Ирка спрятала руки за спину.

– А вот вы... вы... вы, уважаемый! Вам говорят! Палкой не надо размахивать! Увольте меня от этого! Я по дельцу-с! – продолжал Тухломон, пальцем отводя в сторону булаву Антигона.

Заметно было, что эта парочка друг другу сильно не нравится.

– По какому такому делу? – подозрительно спросил домовой кикимор, которому не терпелось припечатать комиссионера.

– По какому такому делу? – очень похоже пере-Дразнил Тухломон. – Нам стало известно, что вы, молодая валькирия, убили полуночную ведьму и забрали себе ее перстень. Не так ли?

– Перстень я не забирала. Он исчез, когда я коснулась его копьем, – сказала Ирка. Тухломон хихикнул.

– Стало быть, предъявить перстенечек не желаете?

– Не желаю.

– И мы должны верить вам на слово?

– Именно так. Это ваше слово недорого стоит! – вспылила Ирка.

Тухломон равнодушно захлюпал носиком, всем своим видом подчеркивая, что о его личном слове и речи не идет.

– Кроме того, вы уничтожили двух комиссионеров и освободили эйдос, который, да будет вам известно, являлся законным имуществом мрака. Эйдос вернуть нам вы тоже не можете, не так ли?

– Не могу. Да и не собираюсь, – сказала Ирка. Пластилиновый гадик кивнул с глубочайшим удовлетворением.

– В таком разе у меня для вас послание, валькирия. От моего хозяина! – сообщил он и жестом фокусника извлек из кармана резиновую хозяйственную перчатку.

Пока удивленная Ирка соображала, что он собирается делать, Тухломон быстро ударил ее перчаткой по щеке и бросил перчатку на землю. Вспыхнув. Ирка шагнула к комиссионеру. В руке ее возник сияющий дрот. Тухломон, пискнув, подпрыгнул, исчез и появился в метре за ее спиной.

– Протестую! Я тут ни при чем! Я только передал то, о чем меня просили! – крикнул он.

– Кто просил? – спросила Ирка гневно. Копье она, однако, опустила. Тухломон с облегчением вытер со лба липкий пот.

– Мой хозяин. Он бросает вам вызов, валькирия. Один из вас должен умереть!

– Прекрасно! Тогда не будем откладывать! Кто твой хозяин? – спросила Ирка.

Тухломон, крайне довольный, ехидно скуксился.

– О, предупреждаю, у вас опасный противник! Юноша, получивший все силы, всю мощь повелителя мрака!

Сердце у Ирки упало с огромной высоты и не разбилось потому лишь, что у пропасти не было дна.

– Мефодий? – спросила она.

– Именно-с. Его мерзость Мефодий Буслаев! А что, госпожа валькирия о нем уже слышали? Где, если не секрет? – кривляясь, закончил Тухломон.

Ирка не ответила. Физиономия у гадика стала задумчивой. Он ничего не разнюхал еще, но что-то явно подозревал. Не решаясь узнать в лоб, он рыскал вокруг и около. Ирка ничего не замечала. У нее было чувство, что она идет по тесному ущелью, а ее Догоняет огромная волна, от которой нет спасения. Только что она получила пощечину. И не важно, что Нанесена она была пластилиновой рукой. От этого оскорбление было втрое тяжелее.

– Протухломон! Или как там тебя! – сказала как можно спокойнее.

– Да-с! Весь к вашим услугам! – заерзал комиссионер.

– Посмотри мне в глаза и предупреди мое желание!

Тухломон заглянул ей в глаза и тотчас сгинул с коротким возгласом. У него хватило ума, чтобы понять: еще три секунды – и его не спасет даже то, что он пластилиновый.

После исчезновения посланца Ирка долго смотрела в пустоту. Время для нее остановилось. Щека горела от пощечины, которую передали ей от того, кого, как ей казалось, она любила и кто значил для нее так много. Надо было ненавидеть его и убить, а она не могла.

Кто-то коснулся ее руки. Она повернула голову. Рядом с ней стоял Антигон и протягивал ей абордажную саблю самого зловещего вида.

– Что это? Зачем? – спросила Ирка. Домовой кикимор очень удивился.

– Как зачем? Разве зверская хозяйка не будет убивать. Мефодия Буслаева прямо сейчас? Кромсать! Рубить в капусту! Мерзкий монстр будет вам помогать! Вдруг он выбьет у вас копье? Тогда этим тесаком вы его чик-чик! Это очень хороший тесачок! Если, к примеру, на него подуть... – Антигон усердно подул. – Смотрите, хозяйка, он стал маленький, как заколка! Можно спрятать его за ухом или в волосах... А можно иначе. Подуть, подбросить, подумать о Буслаеве – и тогда тесачок полетит, как пакостная пчелка и... чюк... вонзится ему прямо в сердце.

Ирка посмотрела на абордажную саблю. Ее зазубрины непрерывно скользили по лезвию, как зубцы бензопилы.

– И это артефакт света? Ты ничего не перепутал? – усомнилась она.

Уклонившись от прямого ответа, Антигон сделал застенчивое движение плечиком.

– Ну что, тошнотская хозяйка, расправимся с Буслаевым прямо сейчас, а? Война объявлена, так чего тянуть? – спросил кикимор нетерпеливо.

Ирка взяла саблю и, повертев, брезгливо отбросила. Она не сумеет поднять руку на того, кто ей дорог. Буслаев представления не имеет, что валькирия – это она, Ирка. И никогда не узнает в валькирии свою подругу с инвалидного кресла. Таковы древние чары. И сказать ему Ирка не сможет. Никогда. Иначе тайна защитит сама себя.

В сущности, все, что ей нужно сделать для победы, – внезапно появиться перед Мефом и, пока он не выхватил меч, лениво сказать: «Привет! Узнал? Я – Ирка!» – и всё. Не нужно будет никакого копья и абордажной сабли. В следующее мгновение файл по имени «Мефодий Буслаев» будет стерт без сохранения резервной копии.

– Я не убью тебя, Буслаев! Живи, если сможешь. Но и этой пощечины тебе тоже не прощу. Отныне тебя для меня не существует, – сказала Ирка, даже не замечая, что произносит это вслух.

Антигон разочарованно замигал заплывшими глазками. Вид у него сразу стал оскорбленный и грустный, как у пса, которому показали кусок сырого ^яса, дали обнюхать, а затем вдруг взяли да и спряди в холодильник.

Спорить Антигон не стал. Интуиция подсказывала, что хозяйка не уступит. Однако негодование его было слишком велико. Он отбежал за деревья и там принялся рвать на себе волосы с тем сосредоточенным усердием, словно готовился набивать подушку.

– Валькирия-одиночка отказалась убить будущего повелителя мрака! Когда двенадцать валькирий узнают, они рассвирепеют. Они решат, что она испугалась. Ничего не спасет молодую валькирию!

Внезапно домовой кикимор перестал метаться и застыл.

– Если не решается хозяйка, решится ее раб! И пусть кошмарного монстра потом бьют и пытают! Он согласен будет добровольно принять смерть! Хоть в микроволновку, хоть в кофемолку! – сказал он с жертвенным пафосом.

Быстро оглянувшись и убедившись, что Ирка далеко, Антигон достал саблю – ту самую, что не взяла Ирка, – дважды подул на нее, подбросил и произнес на ветер имя Буслаева. Едва это было сделано, как сабля сорвалась с места и умчалась. Ее зубцы позванивали и скользили в полете.

– Антигон! Ты где? – донесся до кикимора голос Ирки.

Мистический пьянчужка посмотрел в сторону, где скрылась сабля, и довольно хихикнул, представив, что вскоре сабля доберется до цели и вонзится Буслаеву в сердце.

– Я здесь, хозяйка! Гадкий монстр уже спешит! – крикнул Антигон и, переваливаясь, направился к Ирке на кривых крепких ногах-ластах.

***

Вернувшись на Большую Дмитровку, Даф обнаружила на месте только Мефодия и Евгешу. Арей отбыл куда-то – просто исчез из кабинета без объяснения причин, как это обычно бывало. Воспользовавшись отсутствием начальства, Улита поступила как дальновидная секретарша: мгновенно умотала со службы. Чимоданов отправился куда-то менять монеты. (Он собирал царские деньги.) Ната развлекалась так, как развлекалась только она: бродила по центральным улицам и разбивала мужские сердца, по примеру снайпера отмечая их общее количество единичками в блокноте.

Когда Даф появилась в гостиной, Мефодий стоял на кулаках, обливаясь потом. Мошкин же, ходя от стены к стене, заламывал руки и с надеждой вопрошал:

– Я так люблю ее! Что мне делать?

– Мой руки перед едой. Авось отвлечешься как-нибудь, – посоветовала ему Даф.

Евгеша всесторонне осмыслил этот совет и сделал собственный вывод.

– Ты пришла, да? А Наты с тобой нет? – спросил он.

Даф терпеливо ответила на оба вопроса, равно как и на те, что возникли у Мошкина в процессе ее ответа. Тем временем Депресняк, решивший, что сегодня целый день вел себя идеально, решил отыграться за все сразу. Опрокинув пару ваз, он принялся раскачиваться на гардинах, оставляя когтями Длинные, как от опасной бритвы, разрезы.

Мефодий встал, озабоченно разглядывая покрасневшие костяшки на кулаках.

– Вандализм – самое приятное занятие после охоты на ворон, – сказал он, оценивая масштабы разрушений.

Депресняку надоели шторы, и он перелетел на стол Улиты.

– Эй, ты! «Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй», слезай оттуда! – закричала Даф. Кот, разумеется, притворился глухим и вообще отнесся к цитате из Тредиаковского со доровым пофигизмом.

Пришлось схватить его и зажать под мышкой.

– «Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй»... – повторил Мефодий, запоминая. – Я знаю еще при-кольнее. Эдька где-то вычитал. «Cipa пухтаста полохлива довговуха тварина».

– Это чье? Тоже Тредиаковского? – завистливо спросила Даф.

– Не, зачем сразу так брутально? Просто загадка про зайчика, – пояснил Меф.

Неожиданно Депресняк, покорной муфтой свисавший с руки у хозяйки, изогнулся, зашипел и, полоснув пытавшуюся удержать его Дафну бритвами когтей, прыгнул Мефодию на грудь, передними лапами хлестнув его по лицу. Тот, никак этого не ожидавший, закричал от боли и опрокинулся назад.

Даф, сердито вопя, бросилась оттаскивать Де-пресняка от Мефодия. Кот не стал ее дожидаться и юркнул под стол. Мефодий сел, ощупывая порезы на щеке.

– М-да... Это не зачик... Или зайчик, у которого было трудное детство, – сказал он мрачно.

– Ничего не понимаю... Он никогда на меня не нападал! – сказала Даф, морщась и разглядывая свою окровавленную руку.

– Эуазээ... Ум! – внятно произнес Евгеша.

– Чего ты?

– Ум... ум... я не брежу, нет? Мошкин показывал на групповой портрет мрака, висевший на стене, у которой только что стоял Меф. Начальник английского отдела Вильгельм вскидывал руки, как картонный паяц, беззвучно вопил и в ужасе показывал на свою грудь. Там, на палец ниже воротника, подрагивала короткая, не длиннее карандаша, блестящая сабля. Как она могла оказаться здесь, в защищенной резиденции мрака, было неизвестно. Высвободившись из обшивки стены, сабля повисла в воздухе, точно флюгер, выбирая направление. Подождав, пока острый конец укажет точно в грудь Мефодию и замрет, Даф усмирила ее хищные инстинкты двойной маголодией.

Звякнув, сабля упала на пол, как хЫщный Ос, которого подбили в глаз ломом. Наклонившись, Даф спокойно подняла ее. Сабля лежала на ладони смирно. Даже зазубрины перестали скользить по клинку. После двойной маголодии она была не опасна.

– Вылезай, кошак! – сказала Даф, обращаясь к запрещающим огням светофора, мерцавшим под столом. – Ты оправдан. В другой раз, когда захочешь спасти кому-нибудь жизнь, царапай меня одной какой-нибудь лапой, а не всеми сразу.

– Кто-то послал саблю, чтобы она заколола меня? Так, да? – спросил Мефодий. Страх приходил только сейчас. Упругими короткими толчками.

– Угум. Если это та штука, о которой я думаю, даже самая маленькая рана была бы смертельной, – подтвердила Даф.

– Но как она попала в резиденцию?

– Артефакт тьмы... Резиденция мрака... Лично я не вижу проблем, – сказала Даф.

Мефодий посмотрел на портрет, где бонзы Тартара сгрудились над неподвижно лежащим Вильгельмом. Если бы не кот, почуявший беду, на его месте был бы теперь он, Меф.

– Ты можешь узнать, кто послал этот клинок? – спросил он у Даф.

– Не знаю. Попробую.

Держа саблю на ладони, Даф закрыла глаза. Сосредоточилась. Затем, отложив саблю, но, охраняя в памяти ее образ, поднесла к губам флейту, откликнувшуюся тонким, жалобным, почти птичьим звуком. Лицо Даф стало печальным.

– Несколько часов назад этот клинок держала в руках... валькирия... – сказала она.

– Что-о?

– Ты не ссорился ни с кем из них? – озабоченно спросила Даф. – Хотя, боюсь, валькириям достаточно и того, что ты возможный наследник мрака.

– Лигул требует, чтобы я убил одну из валькирий. Возможно, ей это стало известно, и она решила опередить меня, – пояснил Мефодий.

Даф невесело присвистнула.

– Жить становится все интересней. Валькирии посылают заговоренные клинки, чтобы разбираться с врагами. Скоро Тартар и Эдем поменяются местами, а я окончательно запутаюсь, – сказала она.

– Погоди! Валькирия, которая послала саблю, знает, что я жив? – вдруг спросил Мефодий.

– Если и не знает, то вскоре узнает. Раз я ощутила ее присутствие, значит, у нее с этой саблей связь, – неосторожно сказала Даф.

Мефодий мстительно сдвинул брови.

– Связь? Прекрасно. Связь, как говорит Арей, это железная дорога, а вагончики по ней катаются в обе стороны.

Он отозвал в сторону Мошкина и что-то негромко спросил у него. Тот читал магические книги с утра до вечера, потому что когда читаешь, прячешься от реальной жизни и мир не кажется таким бестолковым и враждебным. Мошкин ответил, как всегда, неуверенно и сам словно сомневаясь. Как говорила его прежняя, из лопухоидной жизни учительница: «Женя, ты всегда говоришь умные вещи с таким видом, будто несешь невообразимую ахинею».

Мефодий деловито кивнул и вернулся к абордажной сабле. Он был холоден и спокоен, как медицинский скальпель. Не успела Даф спросить, что он собирается делать, как зрачки его расширились и сверкнувшее в них темное пламя коснулось клинка. Резиденция мрака содрогнулась до фундамента. Свеча на столе вспыхнула длинным белым языком, лизнувшим потолок и потянувшимся к Даф.

– Я это видел? Что это было? – тревожно спросил Мошкин. Реплика была вполне в его духе и заканчивалась, разумеется, вопросительным знаком.

– Предупреждение. Тот, кто послал клинок, надолго это запомнит! – отозвался Мефодий.

Сам того не замечая, ладонью он энергично провел по лицу, точно снимая с него паутину, и с прежним, спокойным и приветливым, выражением посмотрел на Даф.

– Ты чего? – спросил он с удивлением.

– Ничего, – сказала Даф, избегая смотреть на него.

Она видела лицо Мефодия в тот миг, когда в зрачках его зажегся огонь. Оно изменилось до неузнаваемости. Это было лицо демона – жестокого, яростного демона, не знающего пощады. А если так, зло уже пустило в Мефодия корни. Корни эти оплетали его внутри, проникая в самые сокровенные уголки. Для зоркой Даф это уже было очевидно. А вот догадывался ли об этом сам Мефодий?

***

Ирка играла с Антигоном в шашки, думая о чем угодно, только не об игре. Доска была сама по себе интересна, как и большинство предметов, имеющих отношение к магическому миру. Составленная, по легенде, из мозаичных обломков плит Храма Вечного Ристалища, доска была непредсказуема. Порой самая обреченная шашка проходила на ней в дамки, вопреки всем законам игры. Иногда же положение шашек менялось безо всякой на то причины, и ты понимал вдруг, что вместо выигрышной партии ты играешь совсем другую, явно проигрышную. Пользуясь тем, что мысли Ирки были далеко, Антигон неизменно выигрывал, и с каждой новой победой нос его все больше раздувался от гордости.

– Тупой монстр снова побил гениальную хозяйку! – закричал он после третьей победы.

– А вот это уже наглый наезд! И вообще нескромно! – сказала Ирка, привычно перетасовывая прилагательные и в результате получая хамское утверждение, что «гениальный монстр побил тупую хозяйку».

Неожиданно холодный ветер ворвался в «Приют валькирий». Ирка встала, чтобы закрыть окно. Лес вокруг приюта был залит густым, багровым, быстро меркнувшим сиянием.

– Матвей?! – неуверенно позвала Ирка.

Тишина. Все еще сомневаясь, не причудливая ли это игра заката (последнее время она даже паутину на лампе принимала за элемент магической защиты), Ирка оглянулась. Ее удивило, что Антигон зачем-то влез с ногами на стол и раскачивается, согнувшись, точно подросток, который, играя в войну, притворяется раненным в живот.

Не успела Ирка поинтересоваться, что это за цирк, как Антигон вскрикнул, взмахнул руками и совсем не картинно упал со стола. Ирка бросилась к нему, окликнула. Кикимор неудобно лежал на боку, не подавая ни малейших признаков жизни. Лишь приложив к его губам зеркало, Ирка убедилась, что дыхание, хотя и слабое, все же есть.

С усилием подняв Антигона – он был довольно плотен, хотя и невелик ростом, – Ирка положила его на кровать и заметалась, не зная, что ей делать. Внезапно лужица чая на столе, с которого только что свалился Антигон, пришла в движение и, растекаясь, сложилась в буквы:

ЭТО БУДЕТ ТЕБЕ УРОКОМ. МБ.

Антигон слабо застонал, точно эти буквы причинили ему новую муку. Ирка прочитала, спустя томительное мгновение поняла смысл и, вскинув лицо к потолку, оскорбленно крикнула:

– Нет, это не мне! Это тебе будет уроком, Буслаев!

Мефодий явно переусердствовал. Посылая предупреждающий заряд магии, рассчитанный на валькирию, он никак не думал, что он достанется кикимору. Что мамонту щелчок, то боксеру нокаут.

Глава восьмая.

ХЕНДЕ ХОХ, ГЕРР ЭССИОРХ!

Дойчен зольдатен увд официрен, марш, марш нах остен ауф шпацирен...

Немецкая военная песня

Арей промокнул упавшую с пера каплю и задумчиво лизнул подушечку пальца языком.

– Вторая... резус отрицательный... Теперь понятно, почему так мажет, – сказал он задумчиво.

– Принести другую чернильницу? – предложила Улита.

– Не стоит. С каждым годом малютка Лигул становится все невыносимее... Отчеты надо писать второй группой. Заявки – первой отрицательной. Жалобы и протесты – третьей положительной. Личные и поздравительные письма – любой группой, но исключительно положительным резусом... Можно подумать, в Канцелярии у него сидят одни вурдалаки... Ну зачем, скажи, тебе этот резус сдался, а? – сказал Арей, обращаясь к портрету.

Горбун глубокомысленно промолчал.

– Ты ничего не забыла сделать? – продолжал, обращаясь к Улите.

Секретарша честно задумалась.

– Вообще-то я много что забыла. Но вроде ничего срочного, – сказала она неуверенно. Губы Арея тронула усмешка.

– Ничего срочного, говоришь? Ну-ну... А ковер-самолет забрала из химчистки?

Улита застонала.

– Кто просил Чимоданова его туда сдавать?

– Ты и просила.

– Я?! Я велела ему и Нате прибраться в приемной. Всего лишь! Мне и в голову не могло прийти, что эти лентяи сдадут ковер – и куда? В лопухоидную химчистку!

Арей посмотрел в окно.

– Как там назывался этот московский район, где химчистка?.. Сам ковер еще полбеды, но если лопухоиды попытаются отпороть кисти, воронка будет впечатляющей... В общем, на твоем месте я бы поспешил.

***

Улита выскочила из кабинета, однако вопреки ожиданиям шефа телепортировать никуда не стала. Далее буркнула что-то в духе: часом больше, часом меньше – никуда этот лопухоидный мир не денется. Спихнув регистрацию комиссионеров на Мефодия, она вручила ему печать, а сама торопливо выскользнула из особняка.

Пересекла Дмитровку, нырнула в переулок и сразу же, у уличного телефонного автомата, остановилась позвонить. Звонила она странно – не снимая телефонной трубки и не вставляя карты. Лишь начертила на автомате ногтем защитную руну. Увязавшийся за ней комиссионер, маскировавшийся под благонадежного, средних лет бизнесмена, ушел под асфальт, рассеяв в воздухе тухловатый запашок пролитого рыбьего жира. Проводив его звуком «пуф!», Улита, все так же игнорируя трубку, просто набрала с десяток цифр и спокойно проследовала дальше по переулку. Не прошло и пяти минут, как к ровному звуку проезжающих машин примешался треск и грохот.

– О, вот и мой лягушонок в коробчонке едет! – сказала Улита, выскакивая на середину проезжей части.

Лягушонком оказался Эссиорх, а коробчонкой – его восстановленный мотоцикл, который он называл теперь не иначе как «восставший из Тартара». Хотя у мотоцикла появилось и более привычное имя – Сивка-Бурка. Имя это дала ему Улита после того, как оскорбленный Эссиорх наотрез отказался называть свой мотоцикл Коньком-Горбунком и Каликой Перекатной.

Едва дождавшись, пока, перестраиваясь в потоке, он приблизится, Улита бросилась ему на шею. Радость ведьмы была столь велика, что у одной из сигналивших машин что-то громко хлопнуло под капотом, и оттуда повалил густой черный дым.

Эссиорх отнесся к объятиям Улиты довольно холодно. Он лишь рассеянно чмокнул ее в щеку.

– И это все? Троюродного дедушку и того целуют с большим чувством! – сказала Улита с негодованием.

– Извини. Я не хотел. У меня скверное настроение, – пояснил Эссиорх.

– С чего это?

– Меня вчера приняли за грабителя. Скажи, неужели я на него похож? – хмуро пояснил Эссиорх. Улита расхохоталась.

– Как это случилось?

– Вчера вечером, часов в одиннадцать, я гулял в парке и смотрел на звезды. Мне подумалось, как же мизерно все, что происходит на Земле, в сравнении со спокойной вечностью звезд. Бедные лопухоиды! Как мало они живут и как бесполезно! Должно быть, вся жизнь их – сплошной страх.

– Ты правда так думал? – удивилась Улита.

– Ты же меня знаешь. Я расчувствовался, даже прослезился. Мне захотелось немедленно встретить какого-нибудь лопухоида и утешить его, обогреть. Я бросился искать, я бежал и отыскал-таки его на одной из аллей. Это был дрожащий, испуганный человек, гуляющий в парке с собачонкой. Я сунул руку в карман за носовым платком (я же говорил, на глазах у меня были слезы) и спросил: почему он такой напряженный? Не потому ли, что его мучают мысли о смерти? И что ты думаешь? Он затрясся и стал совать мне свой бумажник...

Улита с нежностью погладила каменный подбородок в трехдневной щетине.

– Так ты взял бумажник или не взял?

– Нет, разумеется! – возмутился Эссиорх.

– Напрасно. По-моему, так дают – бери, бьют – беги. Вечно ж без денег сидишь!

– Бери, бери! Нечего сказать: утешила! Меня, хранителя, приняли шут знает за кого... – проворчал Эссиорх.

Внезапно какая-то новая мысль коснулась его добропорядочных извилин. Он тревожно принюхался.

– Улита... э-э... Что с тобой сегодня? От тебя пахнет, как от русалочки!

Оценив всю нежность этой уклончивой формулировки, Улита сдавила Эссиорха в объятиях, как подсолнух под прессом.

– Чем, рыбьим жиром? Подвернулся тут один комиссионер! Шелупонь такая, а туда же! Шпионить лезет! – сказала она, ладонями сжимая щеки Эссиорха.

– Эй, не увлекайся! Мотоцикл не трехколесный, а мы не в поле! – напомнил хранитель.

Но ведьма не желала быть осторожнее. Она говорила что-то быстро, распевно, с иными, ушедшими в века интонациями, словно произносила древний причет. А вокруг гудели машины, взрывались осколками витрины, стонали жестяные крыши и внезапный, резкий, восторженный ветер гнал по улице вырванный у кого-то зонт.

– Уф! Мы же не виделись всего три дня! – сказал Эссиорх, когда Улита наконец его отпустила.

– Нет, вы слышали! И он еще говорит: всего! Нет у вас сердца, молодой человек! Вместо сердца у тебя мотор! – вознегодовала ведьма.

Услышав любимое слово, Эссиорх заинтересовался:

– Какой конкретно движок? Объем хотя бы какой?

– Литра четыре с половиной, – сказала Улита, приблизительно, но очень неточно вспоминая объем кровеносной системы.

– Мощный. Только жрать будет много, – оценил Эссиорх и вдруг испуганно завопил: – Эй, ты юбкой зацепила за бензонасос! Осторожно!

– Ну вот, Сальвадор, твое платье и заметили! Вот оно – скромное женское счастье! – прокомментировала Улита.

Выпутавшись из протекающих объятий бензонасоса, она запрыгнула на мотоцикл позади Эсси-орха.

– Я готова. Поехали спасать мир от раздолбайства, – сказала она.

– Куда поехали-то?

– Химчистка в Марьине. Там с часу на час рванет ковер-самолет, особенно если кому-нибудь вздумается поковыряться у него в кистях.

– Как он там вообще оказался?

– Не будем конкретно называть фамилий, отдаленно ассоциирующихся со словом «багаж», – заявила ведьма.

Мотоцикл сорвался с места. Мелькали дома, сплетались и расплетались улицы, проспекты тянули свои бесконечные руки к окраинам, пытаясь пальцами разделительных полос сгрести весь город.

– Слушай, а где стражи мрака вообще взяли ковер-самолет? Зачем он вам нужен-то в резиденции? – прокричал Эссиорх, неохотно притормаживая на каком-то светофоре.

– Да ни за чем не нужен. Есть такое емкое русское слово «халява», – неопределенно ответила Улита.

О том, что ковер притащила с Лысой Горы она сама, прельстившись узором, ведьма сочла нужным умолчать. Дождавшись зеленого, Эссиорх хотел уже ехать, как вдруг Улита дернула его за рукав.

– Погоди! Тебе кто-то машет! – сказала она.

– Кто машет?

– Девица какая-то вон из того такси! Тебе что, глазные капли прописать? – ревниво спросила Улита.

Эссиорх повернул голову. Темноволосая молодая женщина с короткой стрижкой как раз открыла заднюю дверцу такси и направлялась к мотоциклу, не обращая внимания на поток машин. Червячок ревности, противный, как все его родственники, немедленно нашептал Улите, что фигурка у незнакомки точеная и с размером одежды у нее все не так запущено.

– Посмотри, как она идет: прямо терминатор! Кто это такая? И что ей нужно? – спросила Улита нервно.

– Не знаю. Но что-то явно ей надо... Сейчас выясним! – Прикрыв на миг глаза, Эссиорх коснулся пальцами лба. По его лицу скользнула тень.

– Это знакомая... даже так... бывшая девушка байкера, тело которого я занимаю... – сказал он.

– Погоди, ты же говорил, его девушка погибла! – растерялась Улита.

– Погибла другая, последняя. С этой он расстался. Эта ненавидела всякий транспорт, у которого Меньше четырех колес на осях и четырех нолей в цене. Такое вот 4x4. А у моего байкера нули были только в карьерных перспективах. Тогда она шустренько познакомилась по Интернету с каким-то немцем, он приехал, ну и дальше все как обычно... Мой байкер оказался не у дел. Ужасно переживал. Занялся увлекательнейшим из всех занятий – самоуничтожением. Стал пить, встречаться с кем попало и вообще быстро покатился под гору. Где-то в нижней трети этой горы он все же спохватился и мало-помалу набрал высоту, – сказал хранитель.

– Бодренько у него, однако, было с девушками... – процедила Улита.

Она подумала, что Эссиорх унаследовал кучу привычек прежнего мотоциклиста, начиная от его пристрастия к байкам. Почему бы ему не унаследовать и любовь, при условии, что она еще сохранилась?

– Как ее, кстати, зовут?

Эссиорх вновь скользнул в глубины чужой памяти.

– Э-э... минуту... Яна, – сказал он, мимолетно испытывая притяжение чувства погибшего байкера.

Удивительно, как Яна смогла высмотреть его из стоящего на светофоре такси. В шумном, забитом людьми и машинами городе. Впрочем, у нее всегда было чутье. Дар поразительной жизненной изворотливости заменял ей ум. И чрезвычайно успешно заменял, подумал Эссиорх.

– Это ты, Никитин, я не ошиблась? – спросила Яна, подходя.

Она щурилась, но скорее из привычного кокетства, чем от близорукости.

_ Да, – отвечал Эссиорх.

Где-то там, в садах, граничащих с Эдемом, он ощутил волнение того, кто носил некогда эту фамилию.

– Нет, ты видел, какое хамство! На Западе машины всегда ждут, пока пройдет пешеход! Здесь же пешеход – потенциальный труп! И правильно, что над ними во всем мире издеваются! Как было все совком, так и осталось! – гневно сказала Яна.

Эссиорх разглядывал ее с любопытством, все еще барахтаясь в водах чужой памяти. Яна вела себя так, будто они виделись в последний раз не несколько лет назад, а сегодня утром. Однако, изобличая совковое варварство, Яна не забывала изучающе посматривать на Улиту.

«Ты сам понимаешь, Никитин, мы с тобой такие разные люди. Зачем обманывать себя, мы же почти не находим общего языка», – говорила некогда Яна мотоциклисту. При этом подразумевалось, что с немцем, знавшим сто слов по-русски и средненько по-английски, общий язык она находит. И еще она говорила: «Ты любишь пиво, фантастику и ржавчину на колесах, а я белое вино, хорошие машины и Пруста». Никитин только пожимал плечами. Насколько он помнил, Пруст всегда был хронически заложен у нее на одной странице. А потом Яна ушла, быстро и решительно обрубив клубок запутанных отношений.

– Знаешь... Здесь мы мешаем... Давай отойдем в сторонку, – сказал Эссиорх.

Он вынырнул из чужой памяти и, ведя мотоцикл за руль, кое-как причалил его к тротуару. Улита разглядывала свои ногти так внимательно, словно собиралась вытаскивать ими из кого-нибудь внутренности. Эссиорх с беспокойством покосился на ведьму, однако она успокаивающе подмигнула ему. Настроение у Улиты менялось быстро. Теперь она, похоже, забавлялась, получая удовольствие от ситуации. Яна окинула оценивающим взглядом платье Улиты. В глазах у нее промелькнуло беспокойство, которое тотчас исчезло, когда она увидела мотоцикл. Благополучная девушка в своем уме никогда не сядет на это ревущее чудовище.

– А вот с вами мы незнакомы! Давайте знакомиться. Яна, – сказала она, протягивая ведьме прохладную руку.

Две ладони соприкоснулись, точно головы двух змей.

– Улита.

Брови взметнулись.

– Улита? Необычное имя.

– Я не участвовала в его изобретении. Это целиком заслуга моей мамы, – спокойно отвечала ведьма.

Отраженная, Яна перешла в атаку на другом фронте.

– У вас интересное платье! Это не от Пьера Конти?

– От Сальвадора.

На лбу Яны появилась и тотчас растаяла морщинка.

– Вот как? Ах да, из его весенней растиражированной коллекции?

– Вовсе нет, – спокойно заверила ее Улита. – Оно существует в единственном экземпляре.

Яна, видно, ожидала похожей фразы и сразу пустила в ход свой коронный удар.

– Мне кажется, вас ввели в заблуждение... Я близко знакома с модой, бываю на всех показах, лично знаю Сальвадора и заверяю вас, что его платья, как бы выразиться, более мягкие, более пастельные.

Эта фраза, по замыслу, должна была сразу поставить Улиту на место, отодвинув ее на второй план, но этого не произошло. Трамвайный фулюган, образно выражаясь, наступил на ногу шахиду.

Улита снисходительно коснулась ее плеча.

– И мое постельное, милочка! И уж во всяком случае, не куплено на распродаже в Гамбурге с уценкой в сто семьдесят евро, как этот зеленый костюмчик.

Яна вздрогнула, и Эссиорх понял, что ведьма била наверняка. Так вот где, оказывается, одеваются европейские дамы мытищинского розлива! Эссиорх не думал даже, что Яна оправится от удара, но она оправилась, и довольно быстро. Все-таки была опытным бойцом, прошедшим огонь и воду. Ее девиз с рождения был: «Загрызу за личное счастье».

– Ну как твои дела, Никитин? Вижу, все наладилось? Уже не снимаешь ту комнатушку с вздувшимся паркетом? Где работаешь? – участливо обратилась она к Эссиорху.

Хранитель слегка растерялся. По известным причинам, этот вопрос всегда заставал его врасплох. Врать же он патологически не умел. Улита подошла к нему сзади и, обняв за пояс, положила голову на плечо.

– Мой жених частный детектив! Он следит за большим начальником, который занимается арендой и скупкой! – проворковала она, заранее зная что ее слова будут восприняты как полнейшая чушь и забавляясь этим.

Яна усмехнулась. Она выбрала теперь другую тактику – не замечала Улиту в упор. К собственничеству, которое проявляла повисшая на Эссиорхе Улита, Яна отнеслась вообще никак, лишь скривила угол рта: бери, мол, если я бросила, что мне, жалко?

– Представляешь, Никитин, мы с Отто только вчера прилетели в Москву и еще даже не разбирали вещи. У Отто дела в России. Его фирма строит здесь завод. Вообще-то я собиралась поехать в Бельгию, но когда узнала, что Отто посылают в Россию, пересмотрела планы. Захотелось увидеть, как тут все у вас! – сказала она.

– Завидую, – буркнул Эссиорх и тотчас пожалел об этом слове. Еще, чего доброго, Прозрачные Сферы поймают его на лжи.

Яна кивнула. Она и не ожидала другой реакции.

– Ха-ха, это так смешно! Я только что сказала «у вас»! Так быстро отвыкаешь от убожества! Вышла из самолета, огляделась и думаю: «Ну здравствуй, родная дыра!»

О время, время! Что ты делаешь с людьми? Взять хоть эту женщину! Давно ли окончила она текстильный институт, давно ли жила у себя в Мытищах и ездила до «Комсомольской» в набитой электричке, где ей пыхтели в затылок и наступали на ноги? И вот она вам – европейская дама.

– Вообразите, – продолжала Яна. – Я иду по аэропорту, в руке у меня огрызок яблока, и я не знаю, куда его выбросить! Рядом ни одной урны! Ну не хамство, нет?

Так как вопрос этот, чисто риторический по сути, обращен был все же к Эссиорху, он сказал:

– Можно просто в травку!

Яна улыбнулась шутке и, добавив в голос теплоты, проворковала:

– Да что же я все о себе да о себе? Ты-то сам как? Знаешь, Никитин, я все время собиралась тебе позвонить!

«Да уж, да уж. Так мы тебе и поверили!» – насмешливо подумал Эссиорх. Он готов был поспорить, что заметь Яна его просто на тротуаре, ждущим, положим, маршрутки, а не на мотоцикле с Улитой, она преспокойно проехала бы мимо.

– Слушай... У нас тут дело одно срочное... – сказал он, вспоминая о ковре. – Если хочешь, поехали снами.

– Нет, я не могу. Я не одна, я с Отто! – Яна беспокойно оглянулась в сторону желтой машины с шашечками. – Погоди, я пойду его приведу, а то таксист его облапошит. У нас же как завидят иностранца, каждый норовит ему руку в карман запустить. Тоже мне – нашли дойную корову. Вместо того, чтобы самим работать, они...

Не докончив фразы, Яна метнулась к такси. Почти сразу она вернулась. Усатый грузный Отто, похожий на гибрид черепахи и моржа, послушно тащился за ней, поправляя в ухе слуховой аппарат. Он был в джинсах и просторном коричневом свитере.

– Знакомьтесь, это Отто! – с чувством превосходства сказала Яна. – Отто, это Никитин!

– О-у! – сказал Отто, на миг подкручивая шкалу приветливости в сторону увеличения.

– Паша. Павел! – громко повторила Яна, привыкшая, видно, к его глухоте.

– О-у, Павел! Очень ряд! – сказал Отто, крепко пожимая Эссиорху руку и косясь на Яну в ожидании дальнейших инструкций.

Не дождавшись таковых, Отто перевел взгляд на Улиту.

– А ви как поживай?

– Живу не тужу – сопли локтем не вытираю! – бойко ответила та.

Глухой немец удивленно запыхтел в усы. Кажется, из всей присказки он понял только последнее слово.

– Витирать? О-у, да, тут гразно! Таксист курить прамо в окно мотор и страхивал пепел прамо на дорог! – согласился он.

Эссиорх с Улитой невольно улыбнулись, Яна же поспешила к Отто на выручку.

– У фирмы Отто круг интересов по всему миру. Филиалы в Бразилии, в Индии и в других недоразвитых странах. Нам приходится много путешествовать. Это ужасно: все время в разных местах, не успеваешь привыкнуть к часовым поясам, – пожаловалась она.

Улита вздохнула.

– Сочувствую. Тяжело без своего угла, – сказала она.

Яна вспыхнула, готовясь ответить, но тут Отто нанес ей удар в спину.

– Я недавно в России! Сейчас недавно, раньше биль давно, – тщательно пережевывая каждое слово, обратился он к Улите.

Голова ведьмы была на плече Эссиорха, поэтому он не мог видеть, кокетничает она с немцем или нет, но Отто явно оживился. Его черепашье лицо пришло в некоторое мимическое оживление, и он два раза моргнул.

– Отто, они знают. Не повторяйся! – крикнула ему на ухо Яна. Она заметно напряглась. Вероятно, для Отто сказать по-русски два предложения подряд было личным рекордом, демонстрирующим крайнюю степень оживления.

Но Отто, подогреваемого поощрительными улыбками Улиты, непросто было остановить. Черепаха определенно сорвалась с поводка!

– Биль давно... два год эгоу, потом три год эгоу. Тогда мы знакомиться с Яна! А ви любит путешествовать? – продолжал разболтавшийся Отто.

Эссиорха-НикитинауОн в расчет не брал. Видно, решил, что раз однажды увел у мотоциклиста Яну, то теперь так же отобьет и Улиту. Досаждая Яне, ведьма подарила Отто лучшую из своих улыбок.

– Путешествовать! Обожаю! У меня вообще разносторонние вкусы. Например, я влюбляюсь как кошка с первого взгляда. Надеюсь, никого это не шокирует?

Она наконец выдвинулась из-за спины Эссиорха и весьма недвусмысленно заигрывала с Отто, пуская в ход все свои ведьминские чары.

– О-у, да! – сказал Отто. – О-у, да! Что ви делать сегодня вечером? Ми с Яна хотели отмечать наш приезд, и если ви хотель...

– Я буду счастлива, котик! Только скажи когда и где! – промурлыкала Улита.

Яна опешила от такого наглого натиска. Теперь, когда Улита вела себя подобным образом, не замечать ее дальше было себе дороже. Черепаха по имени Отто рвалась в бой, как старая лошадь, услышавшая полковую трубу. Сообразив, что дело нешуточное и еще немного и Улита напросится к ним в гости, а там, глядишь, Отто сменит одну русскую жену на другую, Яна забила тревогу. Она уже жалела, что вытащила своего муженька из такси. Запереть бы его там, а то и в багажнике! Эссиорх сообразил, что и в Россию она с ним поехала лишь потому, что очень хорошо знала своих соотечественниц, таких же острозубых девиц из Мытищ, Красногорска и Реутова.

– Ладно, Никитин! Пока-пока! Мы очень спешим. Очень была рада тебя увидеть. Пошли, Отто! – Подхватив под руку млеющего немца, который все никак не мог оторвать глаз от Улиты, она насильно погрузила его в ожидавшее такси.

– Куда ты катишься, Никитин? Ты с ума сошел? Где твои глаза? – крикнула она Эссиорху на прощание, хлопая дверцей.

Желтая машина с шашечками сорвалась с места и умчалась, так взвизгнув резиной, словно таксиста кольнули шилом. В заднем стекле авто мелькнула приклеившаяся физиономия Отто. Улита помахала ему вслед, а потом, взглянув на Эссиорха, расхохоталась.

– Чего ты хохочешь? – спросил Эссиорх.

– Ты видел? Еще бы пять минут, и он уехал бы на такси со мной, – сказала ведьма.

– Да ну, грустно все... Здесь любой мужик с Запада становится казановой. Глазки зажмурь и выбирай. Ну скажи мне, это любовь? Расчет, причем гнусный и подлый! – сказал Эссиорх.

– Да ну, не грузись. Чего о таких-то жалеть? Это пена сливается, чтобы остальная вода чище была, – фыркнула Улита. – Бедный Никитин! Ты ее видел, эту Лису Патрикеевну? Живет со своим скупердяем и расслабиться не может – ни днем ни ночью. А подвернись хоть на полпальца лучше кто – сразу его бросит и на другую лошадь перескочит. Нельзя быть счастливой, когда головой все время вертишь, думая, на какой бы стул перепрыгнуть.

Ведьма вспомнила о чем-то и улыбнулась.

– Знаешь, какие планы Арей недавно строил? Взять и объявить конец света. Чтоб и ученые все о нем твердили, и по всем вычислениям бы каюк выходил. В такое-то время, в такой-то день. Даже секунду бы и ту назвали. Лопухоиды-то точность любят. Откуда им знать, что нет ничего менее точного, чем точность?

Эссиорх заинтересовался. В Прозрачных Сферах обожают разговоры об апокалипсисе.

– А почему конец света-то? Какая мотивировка? – быстро спросил он.

– А не все равно? Да любая мало-мальски убедительная. Ну там комета прилетит, вспышка на солнце, черная дыра где-нибудь продырявилась, ледник ползет или что-нибудь в этом духе. И внушить лопухоидам, что спастись можно только в одном месте – в огромной подземной пещере с экранирую, щими стенами, где, как ни крути, поместится всего миллион человек и ни одним больше. А остальным кранты – стопудово. Хоть витаминки пей, хоть про-тивогаз надевай.

– Занятно... А поверили бы?

– Как миленькие. Науку-то Кводнон не просто так изобретал. Рычаг-то нужен – на мозги давить. Началась бы жуткая давка, интриги, грызня, резня! Деньги, армии, территории, полезные ископаемые – все утратило бы силу в один день. В объявленный час вся дрянь, что есть на планете, сбилась бы в эту пещеру. Детей бы убивали, женщин. За каждое место глотку готовы были бы перегрызть. Топтали бы друг друга, как тараканы, резали и пыхтели, пыхтели, пыхтели...

– Мне уже страшно. А дальше? – спросил Эссиорх.

– А дальше – раз! – у пещеры открывается потайное дно, и весь этот миллион без исключения проваливается в Тартар. – Голос у Улиты стал жестким.

– А конца света, разумеется, не было бы? – подсказал Эссиорх.

– Ясное дело! Отменился бы в последний миг – и всё. Это уже дело техники, как все обосновать для оставшихся. Ну там тыры-пыры – просчитались маленько. Зато остальная бы планетка мало-мальски почище бы стала. Хотя бы на годик.

Эссиорх завел мотор.

– Хм... забавно... и почему же Арей этого не сделал? – спросил он.

– Лигул не позволил. Он сказал: этот миллион, который в пещере, и так наши клиенты. Все равно не убегут никуда. Чего же понапрасну дергаться? – объяснила Улита.

Эссиорх рассеянно кивнул.

– Ну что, поехали? А то и конца света не понадобится. Твой ковер с кистями полгорода рассамолетит! – напомнил он.

Улита торопливо перекинула через седло ногу. Почти сразу мотоцикл оглушительно чихнул, так что захотелось сказать «будь здоров», и затерялся в шумном потоке машин.

Забрать ковер они успели вовремя, и уже этим же вечером Чимоданов сердито выколачивал его выбивалкой, перекинув через перила.

– Эксплуатация детского труда... Ну ничего, дождутся они у меня! Напишу куда надо письмецо! – скрипел он.

Глава девятая.

ПРО ГЛАЗИК И ТАЗИК

Хороших людей только хорошие люди любят.

П.И. Мельников (Андрей Печерский)

«Возьми серебряный таз, наполни его водой и ровно в полночь склонись над ним со свечой в руке. И пусть капля воска со свечи упадет в воду...»

Так сказала мертвая ведьма в последние часы своего пути. Подозревая, что и тут не без подвоха, Мефодий из осторожности перерыл с дюжину темных книг и в одной из них обнаружил очень похожий обряд, известный как «отворение вежд». В обряде как будто не было ничего особенно опасного.

– Ладно... рискнем... Посмотрим, что милой старушке не терпелось мне показать... – сказал себе Меф.

Ближе к полуночи он открыл старый сундук, похожий на ящик для фокусов. В сундуке Улита держала всякий магический хлам, как она о нем отзывалась. Разглядывая содержимое сундука, Меф откинул красную выцветшую ткань, раздвинул сосуды и блюда, потрогал ржавый нож, покосился на череп с единственной глазницей над переносицей. Хм... Похоже, лопухоидные представления о ритуалах черной магии возникли не на пустом месте. Интересно, какое наказание придумал мрак для того из своих, по чьей вине осуществилась протечка сведений? Если, конечно, это был не плановый сброс информации, нужный для каких-то тайных комбинаций в игре со светом...

Наконец нашлось и то, что Мефодий искал, – неглубокий серебряный таз и с десяток черных свечей, стянутых бечевкой. Витые черные свечи Мефодию не понравились. Он с удовольствием обошелся бы обычными, белыми, но знал уже, что не получится. Все свечи в резиденции на Большой Дмитровке черные, и стоит занести с улицы самую безобидную белую свечу, купленную пусть даже в хозяйственном магазине, как и она мгновенно станет черной.

«Ну черная так черная!» – подумал он, видя, что выбора все равно нет. У себя в комнате он набрал в таз воды и стал ждать полуночи. Когда часы начали глухо бить, Мефодий взял свечу. Если до этого он действовал быстро и хладнокровно, даже где-то гордясь собственной выдержкой, но теперь почувствовал вдруг, что боится. Черная свеча, к которой он только собирался поднести спичку, вспыхнула сама собой.

Мефодий склонился над тазом. Собственное лицо в полумраке казалось ему расплывчатым пятном. Угадывались лишь скулы и светлый выпуклый лоб с линией волос. Наклонившись ниже, он сумел разглядеть рот, нос и зрачки. Все такое же, как и прежде. Никаких роковых изменений не было заметно. Испытав облегчение, он хотел было распрямиться, но тут с горящей свечи сорвалась капля воска. Упав в воду, капля сразу застыла и медленно опустилась на дно. Рябь пробежала по воде.

И тотчас, точно давно дожидалось этого мига, жуткое, скуластое, неприятное лицо глянуло на Мефодия со дна. Холодный, цепкий взгляд властелина. Гладкий лоб без морщин, высокие залысины, узкий сухой рот, похожий на щель копилки. Обветренная холодными ветрами Тартара, обожженная дыханием лавы кожа в красных прожилках.

Что-то такое было в этом облике, что даже наглый Тухломон и тот осмелился бы подползти только на животе. Куда там Тухломон? Высокомерный Лигул и тот согнул бы в приниженном поклоне свою горбатую спину.

Страшный взгляд замораживал Мефодия. Казалось, он не ограничивается лишь тем, что видит снаружи, но проникает под кожу. Но в то же время Буслаев понимал, что этот взгляд, способный испепелять, к нему лично не испытывает ненависти. Напротив, даже что-то вроде снисходительного, немного брезгливого любопытства. Любопытства того рода, с которым женщина, сбросившая сорок килограммов, разглядывает свои прежние тюленьи снимки на пляже или матерый культурист рассматривает юношеское свое фото, где он, скелет скелетом, напрягает перед зеркалом хилую макаронину бицепса.

«Кто это? Неужели?» – подумал Меф в тоске узнавания.

Видя замешательство Мефодия, незнакомец усмехнулся, и его расступившиеся губы открыли знакомый скол переднего зуба. Казалось, он сейчас что-то скажет, и звучанием своего голоса заманит Мефодия в воду, поменяется с ним сущностью.

– Нет! Не надо! – беспомощно крикнул Меф.

Буслаев отшатнулся и не то осознанно, не то просто потому, что это единственное, что было у него в руках, бросил в таз черную свечу. Едва свеча упала в воду, как вода вопреки всякой логике запылала. Высокое пламя взвилось к потолку, сухим жаром дохнуло Мефодию в лицо и погасло. На потолке осталось черное копотное пятно. Серебряный таз опустел. Ни капли воды не осталось в нем. Черная свеча тоже исчезла без следа.

Часы перестали бить и, успокаиваясь, будто переводя дух, издали неясный скрипучий звук. Мефодий, к своему удивлению, понял, что провел наедине со своим отражением не больше минуты. Его трясло и выворачивало. Он упал на четвереньки и закашлялся. Затем отполз немного в сторону и свалился на пол. У него было чувство, что он не может встать, что на спину ему опустили краном тяжелую бетонную плиту. В полуметре от его лица, кривые как у мопса, издевательски загибались ножки кушетки.

Мысли – эти утопленники памяти – медленно всплывали из глубины.

«Неужели я на самом деле такой? Вдруг это уже живет во мне и однажды вылупится, как птенец из яйца? Моя же теперешняя личность не более чем Рисунок на скорлупе, а там, внутри, сидит такая мерзость?» – думал Мефодий.

Жалея, что последовал совету ведьмы, Меф поднялся. Что-то обрушилось у него за спиной. Табурет, на котором стоял серебряный таз, внезапно ушёл под пол, точно в болотистую трясину. Пустой таз подкатился к Мефу. На дне его он увидел множество неясных темных фигур. Постепенно проявляясь, они становились все отчетливее. Точно с запотевшего зеркала постепенно сходил туман. Не зная за чем, Мефодий машинально сосчитал фигуры. Двенадцать.

Вскоре Буслаев уже отчетливо видел их. Его разглядывали женщины в плащах пепельного цвета, в основном старухи. Многие с красными или белыми глазами без зрачков. Мелькнуло и несколько совсем обветшавших лиц, которые, казалось, почти рассыпались в прах, скрепленный лишь магией и холодной волей. Молодое лицо было только одно широкоскулое, с челкой на лбу, очень симпатичное. Непонятно было, что может юная и красивая девушка делать среди отвратительных старух.

– Полуночные ведьмы готовы с-с-с-служить тебе, наследник! Первый властитель мрака даровал нам многие права. Право первого укус-са, право выбора жертвы, право кровавой ночи... – просипел чей-то голос.

– С-е-сейчас в-в-все отнято! – перебила другая старуха.

– В те времена мы получали c-с-с-свежие эйдосы ежедневно. С-е-сейчас же мы голодны и обветшали! Мы гнием заж-живо! Для Лигула мы лишь противовес валькириям! Пушечное мяс-с-со!

– Лигул забыл нас. _С-с-смерть Лигулу! Мраку нужен новый властитель!

Мефодий быстро оглянулся на дверь. Ведьмы по-своему поняли этот взгляд.

– Не бойся, нас-с-следник! Нас не подс-с-слу-шивают!

– Лигул изменил первомраку! Нам нужно больш-ше кров-ви!

Шуршащие голоса перебивали друг друга. Когда одной жуткой фурии не понравилось, что ей не дают сказать, а говорит ее соседка, она набросилась на нее и на глазах у Мефодия выгрызла у нее язык. В ответ вторая фурия крючковатыми пальцами исполосовала ей лицо и вырвала глаз. Остальные, сомкнувшись кругом, как волки, жадно наблюдали за схваткой. Когда лишившаяся глаза ведьма заскулила и упала, остальные ведьмы (кроме девушки, которая держалась в стороне) набросились на нее и разорвали в клочья. Руки, ноги, внутренности – каждая спешила заменить себе ту часть, которая была наиболее обветшавшей. Прежние же руки, ноги, носы они бросали в кучу. Когда дележ был завершен, старшая ведьма плюнула на кучу, и из этого отвратительного месива кое-как сложилась та ведьма, что была разорвана. Выглядела она, мягко скажем, неважно.

– С-с-сволочи! Гады болотные! Дрянь какую подсунули! – сказала она плаксиво.

Меф старался не смотреть в таз, чтобы избежать тошноты. «Как хорошо, что Эдя в детстве вместо мультиков ставил мне ужастики – подумал он.

– Мы хотим с-с-служить тебе, нас-с-следник мрака! Ты не ос-ставишь нас-с?

– Мы проведем тебя к т-трону, ес-с-сли ты обещ-щ-щаешь вернуть нам прежние права... Только войди в с-с-силу! Отомс-сти за Йору!

Мефодий с трудом привстал. Теперь он сидел на полу по-турецки, напротив раскалившегося серебряного таза.

«Как узнать, можно ли верить старухам? Возможно, их подослал сам Лигул!» – подумал он и, прикинув, как бы поступили на его месте Арей или Улита (так было проще осмыслить ситуацию со стороны), сурово потребовал:

– Значит, я могу вам верить? Отлично. Мне нужны гарантии. Я желаю услышать ваши истинные имена! Заклинаю Черной Луной!

Полуночные ведьмы замялись. Знание истинного имени дает власть. Если на лопухоидов это правило распространяется далеко не всегда, то для созданий хаоса и первомрака закон этот непреложен. Произнести свое истинное имя – все равно, что дать клятву верности.

– Ну! Чего стоят ваши выкрики без истинных имен? – поторопил Мефодий.

– Хорош-шо, наследник! Ты узнаешь-шь! Я Уйреань! – неохотно произнесла самая дряхлая старуха.

Вслед за ней решились и другие. Имена посыпались, как сухой горох.

– Тюрба!

– Веройса!

– Менронда!

– Керенга!

– Фурабра!

– Айлайпу!

– Жыржа!

– Дадаба!

– Юльт!

– Байтуй!

– Зуймурзунг!

Мефодий не старался сосредоточиться, зная, что запомнит их и так, без зубрежки. Истинные имена нельзя забыть, раз услышав, какими бы длинными они ни были. Когда будет нужно, они вспыхнут перед глазами. Пока же он отметил, что двух подравшихся ведьм зовут Керенга и Дадаба, а истинное имя самой молодой и хорошенькой – Зуймурзунг.

Затем вновь заговорила дряхлая старуха Уйреань:

– Поддерж-жи нас-с, нас-следник! Ты с-сделаешь верную с-ставку. С-сейчас полуночные ведьмы с-слабее лучших стражей Лигула, но с-скоро все будет инач-че. Нас-с-с станет в десятки раз-з больше, – прошамкала она.

– Почему? – быстро спросил Мефодий.

Старуха осклабилась. Ее песочное лицо точно стекло к подбородку.

– Это долгая ис-стория. Много лет назад мы пос-садили с-семя. Пришла пора с-собрать урож-жай! Будь с-с нами нас-следник, и ты с-станешь влас-стелином много раньш-ше совершеннолетия. Ты с-с нами?

– Я подумаю, – уклончиво ответил Мефодий.

В мире стражей не бросают слов на ветер. Любое неосторожное, случайно вырвавшееся слово может связать на долгие годы.

Теперь заговорила Тюрба. Пусть и моложе Уйреань, она тоже давно нуждалась в починке, хотя и урвала себе при последнем дележе пару свежих ушей и относительно новый рот. Теперь этот рот сказал:

– Ты знал нашу сестру Йору в пос-следние часы ее пути. Ты взял ее подарок и поклялся отомс-стить за нее. Потому мы и пришли к тебе! Когда ты выполнишь свою клятву, нас-следник мрака? – просипела она.

Все ведьмы уставились на Мефа в мертвенном ожидании. Даже вырванный из орбиты глаз, до сих пор не вставленный на место, и тот, перекатившись, повернулся зрачком в его сторону.

– Всему свое время! – произнес Меф неохотно. Это было мудрее, чем сказать «скоро». «Скоро» – это уже обещание, которое придется сдержать.

Мефу показалось, что фурии не поверили ему. Хорошо, что в тазу лишь их отражения. Иначе ведьмы набросились бы на него все разом и разорвали так же, как только что разорвали Дадабу. Он стал лихорадочно вспоминать, где его меч, на случай, если они все же прорвутся. Голос Уйреань пробился, словно сквозь подушку.

– Ты с-сам знаешь, что отказаться от клятвы нельзя. Убей валькирию, нас-следник мрака! Убей ее и уничтожь ее шлем и копье, чтобы она не оставила себе преемника! – вкрадчиво просипела она.

– Зачем? – спросил Меф, понимая, что получил пусть небольшую, но отсрочку.

– Пус-с-сть валькирий тоже будет двенадцать! Когда мы будем тебе нужны – прос-с-сто позови! Теперь ты знаеш-шь как.

Дно таза погасло. Полуночные ведьмы исчезли. Мефодий же ощутил пустоту и усталость. Он подумал, что, наверное, лучше быть последним бомжом на свалке и, лежа на куче мусора, смотреть в небо, чем повелевать мраком. Не потому ли в глазах того, кто хотел казаться его отражением, было столько усталой злобы?

Мефодию, раздавленному тем, что казалось ему истиной, захотелось умереть – до того ему все стало безразлично...

– Даф! – из последних сил шепнул Мефодий. – Даф!

И помощь пришла. Тонкая незримая рука, похожая на солнечный луч, протянулась и коснулась его эйдоса. И крошечная песчинка, потускневшая от мрака, вновь безмятежно засияла. Мефодий встал, подошел к окну, и ему почудилось, что в плотной мгле, окутавшей дом, различается маленькая, похожая на золотой гвоздь искра света.

«Спасибо, Дафна!» – прошептал он.

А еще минуту спустя кто-то постучал в его комнату. Мефодий открыл, перед этим едва успев пинком отправить таз под кровать. Даф стояла на пороге и рассеянно смотрела на него. У ее ног маячил Депресняк.

– Привет! Ты звал? – спросила Даф.

– Звал? – переспросил Мефодий, удивленный тем, что она услышала. Он же произнес ее имя едва слышно!

– Значит, нет? Я сама не была уверена. Просто ощутила что-то такое... – Даф неопределенно пошевелила пальцами.

– Погоди! Ты просто пришла, и все? Больше ничего не делала? – недоверчиво спросил Меф.

– Ну да. Разве, что мне захотелось помочь тебе, и все... Так ты не звал?

– Нет, не звал.

Даф взглянула на него с сожалением.

– Ну на нет и суда нет. Я пошла!.. Кстати, у твоих Дверей три расплавленных комиссионера... Чья работа, не твоя?

Мефодий выглянул наружу и убедился, что она не ошиблась. Три жирных пятна на полу – три безвестных комиссионера, которым уже никогда не нужна будет регистрация. «Не бойся, нас-с-следник! Нас не подс-е-слушают! Тем хуже для них-х!» – вспомнилось ему.

Сердце снова забилось. Полуночные ведьмы играли всерьез. Жизнь для них пустой звук, даже если это жизнь слуг мрака. Удержав Даф за запястье, Мефодий потянул ее в комнату и начертил на двери тестовую руну. Контуры руны не зажглись. Даф скользнула взглядом по руне и ничего не стала поправлять.

– Ага... Никто не слушает... Так ты в самом деле ничего не хочешь мне рассказать? – спросила Даф.

– Нет.

– Напрасно. Выглядишь ты скверно. Мне доводилось видеть бледных людей, но синих – впервые. – Даф осторожно опустилась на край кровати. Депресняк запрыгнул ей на колени и притворился паинькой. Эдакая отдыхающая бомба с часовым механизмом. Гарпий Мегерович на заслуженном отдыхе. Под тонкой, лишенной шерсти кожей кота родниками пульсировали жилки.

– Если не хочешь говорить ты, тогда я тебе кое-что скажу. Ты становишься темным, – безжалостно сказала Даф.

Мефодий накрутил себе на палец прядь волос и машинально потянул, ощутив боль по всей длине волоса, а не только у корня, как у обычного человека. Внутри же мелькнуло тревожное: «Неужели она тоже знает? Или чувствует?»

– Я с самого начала был им, – произнес он.

– Ты становишься действительно темным. Без Шуток. Я поняла это вчера, когда увидела, как ты смотришь на лопухоидов, – сказала Даф.

– А как я на них смотрю?

– Ты смотришь не на них. Ты смотришь сквозь них.

– Ерунда. Неправда, – буркнул Меф растерянно.

– Правда. Многие темные маги – заметь, даже не стражи! – проделывают тот же путь. Вот исходное логическое утверждение: «Лопухоиды не умеют делать того, что умею я, значит, я лучше и совершенней». Из этого вывода вытекает второй: «Если я лучше, то весь мир принадлежит мне. Я могу с чистой совестью идти по головам». И третий шаг – это уже собственно идти по головам. Вот такая короткая лесенка, которая ведет сам знаешь куда.

– Ты сама до этого додумалась? – быстро спросил Мефодий.

– Не-а, где мне? Это упрощенный курс извращенной логики. Ее проходят в Эдеме. Тезис «Кто не может, как я, тот хуже меня» тупиковый по своей природе. К примеру, лешие и водяные вечно спорят, кто из них важнее и нужнее. В результате два племени враждуют уже три тысячи лет, и не факт, что когда-нибудь прекратят.

– Угу, – подтвердил Мефодий. – Типа того, что шахматист лучше боксера думает головой; но отгребает от него по ушам по полной. Зато со временем шахматист прорывается в шишки и все боксеры для него – ну не чемпионы, а так, средненькие, расходный материал. Разве не так?

Даф неохотно согласилась.

– Но это если и боксер, и шахматист только и думают что о порабощении других. Один делает ставку на ум, другой – на кулак. Но цель одна – смять, растолкать. Кто, в конце концов, мешает им мирно сосуществовать? – предложила она.

– Что они, светлые стражи? Может, им еще на дудочке поиграть? – насмешливо откликнулся Мефодий.

Встретив горестный взгляд Дафны, он сообразил, что не только подумал, но и отреагировал как страж мрака.

– Парадокс Леония Эдемского: «При прочих равных для неподготовленного человека мрак привлекательнее света, так как в отличие от света не требует самоограничения», – устало отозвалась Даф.

– А если совсем просто? – спросил Мефодий.

– Быть светлым немодно. Ну, вообрази, в школе ли, в институте, в офисе мы устраиваем опрос. Поставьте галочку, гражданин Тапкин, кто вы по жизни: светлый или темный? Если темный – туды галочку, если светлый – сюды. Семьдесят человек из ста заявят, что они темные. Так?

– Ну так.

– И ты думаешь, они действительно темные? – настаивала Даф.

– Почему бы и нет? Да, думаю.

– Как бы не так! Как раз три четверти истинных Темных спрячутся среди тех тридцати, которые заявят, что они светлые.

– А эти семьдесят кто тогда?

– Предположим, десять из них действительно будут темные. Остальные же только хотят ими казаться. Из стадного ли чувства, из уверенности ли, что это сделает их круче, или просто для маскировки. Человек тридцать из этих семидесяти (не меньше!) будут мягкие и пушистые или просто сильно неуверенные в себе люди. Эти последние боятся, что их секрет узнают, и берут напрокат ежиные колючки. Внешне это перстни-царапки, лиловая косметика «Тартар», ногти «Десять ножей» и прочие закидоны. Понимаешь? Вот и получаются казусы, когда один дает бездомной собаке на остановке пирожок, а второй орет: «Эй, ты че делаешь, макака? Ты же абсолютное зло!»

– А что, абсолютное зло не может кормить собак? – заинтересовался Мефодий.

– Не-а. Если это не отравленный пирожок и не бешеная собака. А вот стихийное зло иногда может, – сказала Даф рассеянно.

– Ты права. Раньше я действительно был лучше. А сейчас как-то внутренне испачкался... – сказал Мефодий.

– Такое со многими случается. С каждым последующим годом человеческая жизнь все теснее и в ней все меньше места для света, – подтвердила Даф.

Она подумала о себе. О том, как сложно служить свету, даже желая служить ему. Как просто ошибиться и вместо света послужить псевдосвету, который не что иное, как изобретение того же мрака. Псевдосвет часто стремится стать слишком светлым, впадает в ханжество, делается смешон и отталкивает от себя. Земной аналог – хмурая старуха в церкви, которая шипит: «Ты куда приперлась в короткой юбке? Ты какой рукой держишь свечу?» Невольно раздражаясь на эту старуху, раздражаешься и на весь свет. В этом и состоит задача псевдосвета. Однако Мефу этого лучше не говорить пока. Он и так, кажется, вконец запутался.

В тот самый день, час и минуту, когда Мефодий мило общался с приятными пожилыми дамами, появившимися на дне серебряного таза, его дядя Эдя Хаврон с ужасом рассматривал клетку с мертвыми птицами.

Только что он и его невеста Мила проходили мимо зоомагазина, в стеклянной витрине которого помещалась клетка с волнистыми попугаями. Эдя по легкомысленной привычке созерцать все пестрое и бестолковое свернул к витрине. Буквально на минуту он потерял Милу из виду, и вот теперь и невеста пропала неизвестно куда, и попугаи вдруг свалились с кормушки и теперь лежат лапками кверху, странно похожие на маленькие сморщенные груши. Эдя отошел от витрины в тревоге. В нем вновь всколыхнулись дурацкие детские воспоминания. Но где же, в конце концов, Мила?

Хаврон, волнуясь, пошел к метро, заглядывая во все магазинчики. Он на кого-то налетал, от кого-то увертывался и ощущал себя провинциальным научным работником, отставшим от жены и тещи где-нибудь у трех вокзалов на «Комсомольской» и теперь страдающим, так как у него нет при себе ни денег, ни билетов, ни даже собственного паспорта.

– Привет! И где ты был? – раздался совсем близко знакомый голос.

Мила стояла рядом и грозила ему коробкой с зубной пастой, видно, только что купленной.

– Я БЫЛ? ГДЕ ТЫ БЫЛА? – взвился Эдя.

– Ну хватит ссориться! Поцелуй меня в носик! Теперь в ушко!..

– Не хочу! Там попугаи сдохли в витрине! Ты видела? – хмуро сказал Хаврон. Мила сдула с глаз челку.

– Бедные маленькие птички! – воскликнула она. – Так что, ты идешь?

В эту самую минуту у себя дома Зозо разговаривала по телефону с доцентом Тесовым. Смеялась над его шутками, болтала приятные глупости, договаривалась о завтрашнем свидании и – думала про себя: «Боже! Какой тормоз! Как несчастны женщины, которые вынуждены выбирать из того мизера, что сам падает им в руки!»

Разговаривая с Зозо по телефону, Тесов хотел умереть от счастья, но вместо этого без причины разворчался и вынул ватку из пупка. О свидании они впрочем, договориться сумели. Однако свиданию этому не суждено было состояться.

Тухломон, прятавшийся в телефонной трубке где-то в районе мембраны (при большой необходимости он сумел бы усесться по-турецки даже на конце иглы), зевнул и записал себе несколько слов на ладони. Просто чтобы не забыть. Самый тупой карандаш, как известно, лучше самой острой памяти.

Еще год назад, вплотную занявшись историей Мефодия, Тухломон регулярно отслеживал все встречи его матери. На эйдосы Зозо и Эди лучший из комиссионеров мрака пока не посягал – рассвирепеет Меф, недолго и самому сгинуть, – а вот эйдосы женихов Зозо прикарманивал с завидной регулярностью.

«И где она только находит таких вкусных болванов, с которыми так просто, так легко работается?» – думал порой Тухломон не без зависти. С точки зрения охоты за легкими эйдосами, у Тухломона был, как говорится, глаз-алмаз.

Глава десятая.

NON EST ORNAMENTUM VIRILE CONCINNITAS[3]

Узнав, что Бог сотворил женщину, мрак в ударном темпе разработал психозы, неврозы и ревность.

«Трактат о сущности мрака». Циническое заключение № 1

Улита с ненавистью посмотрела на плитку шоколада. Размахнулась, чтобы забросить ее в угол, но не справилась с искушением и откусила.

– Каждый человек идет по жизни в майке, – обратилась она к Даф с невнятной дикцией жующего человека. – На майке у одного написано: «Пни меня!», на майке другого: «Влюбитесь в меня хоть кто-нибудь», на майке третьего: «Посмотрите, какой я умный!», на майке четвертого: «Слишком много знал. Был придавлен энциклопедией». На моей майке, к примеру, можно было бы написать: «Толстая некрасивая девица без эйдоса. Кусает всех, чтобы не начали кусать ее». А, что скажешь?

– Я никогда не понимаю, когда ты говоришь серьезно, а когда шутишь, – заметила Даф.

– Я шучу всерьез, – вот и объяснение.

– Именно поэтому легко запутаться, – сказала Улита. – МОЙ бедный Эся, ну Эссиорх, тоже вечно не врубается. И знаешь какой у него становится вид? Обиженный, как у твоего кота, которому пообещали хорошую драку с кавказской овчаркой, а подсунули болонку.

– А что написано на моей майке? – спросила Даф.

– На твоей? Написано «Хорошая девочка, которая начинает понимать, что быть хорошей девочкой – это не профессия! Будь пушистым внутри и бронированным снаружи!» – сказала Улита.

– Нет, я так не хочу, – возразила Даф. – Бронированные люди будут звякать друг о друга, как пустые ведра в кузове грузовика. Лучше уж быть снаружи пушистым, а внутри твердым.

– Да завсегда пожалуйста! – разрешила Улита. Доев шоколадку, она торопливо скомкала фольгу и сделала не меткую попытку забросить ее в корзину.

– Чтобы мой желудок не видел, сколько авиа снарядов в него упало. А то еще упадет в обморок, придется тогда пить нашатырь, чтобы он очнулся, – пояснила она.

В приемную вошел Петруччо. Он шел, заглядывая под стулья, и качал головой.

– Чего пыхтите, юноша? – поинтересовалась ведьма.

– Зудуку никто не видел?

– Я – нет, – сказала Дафна.

– А я – да, – отозвалась Улита.

– Где? – воспрял Чимоданов.

– В гробу в белых тапочках. Гроб производства лысегорской фабрики пиломатериалов. Осиновые колья, кстати, тоже там делают, – сказала Улита.

– Не смешно. Твое чувство юмора просрочено – произнес Петруччо и пошел дальше. Улита оскорбилась.

– Чего не смешно-то? А, знаю, что тебе будет смешно! Эй, кто-нибудь, врубите фонограмму с хохотом! Хочешь, я поскользнусь на банановой кожуре и – бац! – носом в торт?

– Лучше в дорожный знак! Ой! – поправила Даф и тотчас с кающимся видом уставилась в потолок. «Полпера... полпера...» – прошептала она.

Чимоданов остановился и посмотрел на Дафну с укоризной.

– Вы, люди, меня достали! – мрачно сказал он. «О, еще полпера! Меня называют человеком!» – с беспокойством отметила Даф.

– Погоди! А ты, Петя, что ли, не людь? – заинтересовалась Улита.

– Да людь я, людь. Но люди меня достали! И вообще, не называй меня Петя! Ненавижу! – сказал Чимоданов.

Отвернувшись, Чимоданов уплелся в пространство подчеркивать и брать на заметку. Он еще не ушел, когда бумаги в корзине зашевелились. Из корзины осторожно высунулся красный картонный нос ракеты из тех, что продают в одном отделе с петардами. Нос ракеты некоторое время поерзал в задумчивости, а затем уверенно нацелился между лопаток Чимоданову. Зудука торопливо зачиркал спичками поджигая фитиль.

– Да-а-аф!.. – крикнула Улита, вскакивая. Дафна успела выхватить из рюкзака флейту. Защитная маголодия прозвучала одновременно с тем, как догорел фитиль. Не долетев до спины Чимоданова, ракета остановилась, по дуге проделала обратный путь и с грохотом взорвалась в корзине, из которой за миг до этого кубарем вылетел паникующий Зудука.

Чимоданов как ни в чем не бывало, взял Зудуку за ногу, снисходительно кивнул Даф, будто не она ему, а он ей сделал одолжение, и стал подниматься по лестнице. Зудука болтался головой вниз и корчил злодейские рожи. Даф спрятала флейту.

– А где Мефодий? Куда он подевался? – спросила она.

– Да он вечно так. Договариваешься с ним, что он придет через восемь минут, а он приходит через восемь часов. Он тот еще опоздун! – сказала Улита.

– Но где он все-таки?

– Не знаю. Таскается где-то. Приходится мне одной, бедной, комиссионеров учить! Вот этими вот хрупкими женскими руками! – пожаловалась ведьма.

Даф посмотрела на хрупкие руки Улиты, которые были толщиной в ее ногу.

– А ты что, скучаешь? – вкрадчиво продолжала ведьма.

Даф спохватилась, что едва не выдала себя.

– Кто, я? Нет, конечно! Но самое возмутительное, что он свистнул моего кота! Гадство, да?

– Ну и что? Я бы на твоем месте не беспокоилась. На шапки таких лысых не принимают, – утешила ее Улита.

– Это да, но зачем ему вообще кот? А тот-то, злодей, рад был увязаться! Прогрызает, небось, мусорные баки и трескает селедочные хвосты! – сказала Даф сердито.

– Пусть хоть немного порадуется жизни. Кот, конечно, не зебра, но тоже прикольно! И вообще: как это ты не знаешь, где сейчас Мефодий? Ушам своим не верю! В конце концов, ты же светлый страж!

Даф покачала головой.

– Это ничего не значит. Последние месяца три он сильно повзрослел и пошел в отрыв. Наращивает мастерство с каждым днем. Даже не знаю, радоваться этому или... – сообразив, что едва не выдала себя, Даф остановилась. Тот, кто служит мраку, должен радоваться, что наследник, наконец, взялся за ум.

– А если подзеркалить? – любознательно предложила Улита.

Она сосредоточилась и указательными пальцами стала массировать себе виски.

– Нет, не получается... Не пускает! Ну, Буслай! – с восхищением сказала она минуту спустя.

– А я иногда слышу его мысли... Причем без всякой телепатии. Но только совсем недолго. Очень отрывистые мысли... Точно на минуту или две открывается форточка, а затем захлопывается, – призналась Даф.

– И о чем он думает?

– Да говорю же, ничего монументального. Даже досадно! Последний раз я слышала его, когда он по, купал пирожок с капустой и думал, есть ли пупку...

– Ну-ка, ну-ка! Какую пупку? – заинтересовалась Улита.

– Ну пупку... край пирожка... за который держишься рукой. До пупки доедаешь, а ее выкидываешь, если руки грязные. Я сама всегда так делаю. Так вот: Буслаев колебался, есть ли ему пупку или скормить моему коту! И что самое досадное: эта хвостатая зараза ела у него с рук! Только вдумайся: мой кот ел с рук! – с негодованием сказала Даф.

Если подход Даф к воспитанию Депресняка был материнский, оберегающий, в духе «как бы чего не вышло», то у Мефодия посыл был иной. «Пускай обожжется, получит пару раз по рогам – умнее будет», – рассуждал он, наблюдая, к примеру, за тем, как Депресняк в лоб атакует троллейбус, в который только что вошел мужчина с крупным псом в наморднике. И действительно, врезавшись носом в стекло троллейбуса, Депресняк на некоторое время незначительно умнел. Во всяком случае, пока на глаза ему не попадался, к примеру, молодой ротвейлер, которому вздумалось погавкать с балкона четвертого этажа. Два дня Мефодий не наведывался в резиденцию мрака. Спал дома, что было гораздо ближе, учитывая ту цель, которую он преследовал. С утра и до позднего вечера он караулил окна Иркиной квартиры. К себе же приходил таким уставшим, что едва ужинал, слабо отмечая то, что происходит вокруг, и сразу заваливался спать. Его не хватало даже на то, чтобы повнимательнее присмотреться к Эде и к его невесте. Особенно к невесте. На одно мгновение Мефодию даже показалось, что он видел ее где-то и когда-то, но он не стал сосредоточиваться. Вокруг Эди нередко толпились особы разных мастей и калибров, всматриваться в которых Меф даже и не пытался.

А напрасно... Ох напрасно! К истинному зрению полезно прибегать не только на работе, но и дома. Недаром говорят, что украденный перстень, который ищет великий сыщик, проще всего спрятать за подкладкой его собственного плаща.

Окон, выходивших на эту сторону дома, было два – окно кухни с новеньким стеклопакетом и большое балконное окно Иркиной комнаты. Мефодий сидел на качелях во дворе и, на всякий случай окружив их чертой невидимости, смотрел на окна. Рядом в песочнице, изредка улетая куда-то по кошачьим делам, ностальгически копался Депресняк. Кота впервые ничем не грузили, в комбинезоны не заталкивали, ласковыми именами не называли, так что Депресняк наконец-то вкушал свободу большой ложкой. Правда, и кормили нерегулярно, косвенно вынуждая охотиться на голубей.

История с пустым креслом не давала Мефодию покоя. Неужели его дурачили все то время, пока они с Иркой были лучшими друзьями? С кем же он дружил тогда? С иллюзией? Нет, что-то тут не стыкуется – Такая магия, как на кресле, должна регулярно обновляться. К тому же должен же был кто-то выгребать грязные чашки, колбасу и плесневеющие булки из-под Иркиного стола? Иначе рано или поздно если не сама Бабаня, то соседи точно забили бы тревогу, когда вся это многодневная еда принялась бы вонять. Значит, кто-то из посвященных появляется в квартире хотя бы время от времени. Но кто? Зачем? Это Буслаев и надеялся выяснить. Днем Меф караулил сам, ночью же, не полагаясь на собственное зрение и нуждаясь в отдыхе, оставлял вместо себя Депресняка. Кот, казалось, отлично все понимал. Он лежал на деревянном бортике песочницы, и его красные немигающие глаза не отрывались от окон. Лишь левое, натрое рассеченное в схватке ухо, вздрагивало, чутко ловя звуки.

Первый день прошел без происшествий. Мефодий так долго смотрел на дом, что вскоре ему начало казаться, что он по памяти может нарисовать его весь, вплоть до бетонного козырька подъезда, украшенного скучными штампованными завитками металла. Истинное зрение, к которому он то и дело прибегал, подсказывало, что и внутри квартиры не происходит ничего интересного.

Бабаня ушла на работу около одиннадцати и вернулась часов в девять вечера. И оба раза прошла мимо качелей, не замечая скрытого магией Мефа. Наедине с собой лицо у Бабани было грустным и уставшим. Мефу стало жаль ее. Он понял, почему Бабаня так не любила оставаться одна. Она попросту разучилась жить для себя, только для Ирки. Казалось бы, единственно правильная, но на деле очень уязвимая позиция. Люди больше ценят тех, кто вкусно живет для себя, чем тех, кто невкусно живет для других. Хотя последнее к Бабане, кажется, не относилось. Лишь однажды около четырех часов что-то серое быстро проползло в районе канализационной решетки, пробудив в памяти Мефодия неприятное воспоминание о полуночных ведьмах. «Следят... Ждут, когда я убью валькирию. А Лигул ждет, когда валькирия убьет меня. Веселая жизнь!» – подумал Меф.

Он ощущал себя гладиатором, которого раскаленным прутом и ударами бича гонят сражаться против его воли, И снова вспомнились жуткие холодные глаза его отражения. Он-то точно переступил. Что ему валькирия?

То, ради чего Мефодий караулил, случилось на другой день ближе к вечеру. Окна Иркиной квартиры на миг озарились странной вспышкой. Мефодий даже усомнился: не игра ли это заходящего солнца, которое так любит, невесть как, пробившись сквозь тесный строй домов, брызнуть вдруг в одно из стекол, оставив без внимания все остальные. Буслаев вопросительно оглянулся на Депресняка и увидел, что кот уже мчится к дому. Добежав, он единственным планирующим прыжком преодолел расстояние от асфальта до открытой форточки второго этажа.

Мефодий вскочил и побежал за Депресняком, бубня на ходу: «Эх, говорила мне мама: учись проходить сквозь стены... Стоп! Какая мама? Улита мне это говорила!» – поправился он. Меф почти забежал в подъезд, как вдруг стекло брызнуло осколками и оттуда вылетел Депресняк, сцепившийся в яростной схватке с... А вот с кем, понять было сложно. Они так быстро кувыркались, что все смазывалось. Что-то упитанное, чешуйчатое, носатое, не слишком большое колотило Депресняка кулаками и пыталось вцепиться острыми зубами ему в заднюю ногу.

Мефодий, выхватив меч, помчался по газону на помощь Депресняку. Заметив это, загадочное существо кое-как вырвалось из когтей у кота и, закрутившись вокруг своей оси, метнуло в приближающегося Мефа массивную булаву.

Буслаева спас только верный инстинкт прогульщика, который в морозные дни нередко перешвыривался с кем-нибудь во дворе ледяными глыбами, условно называвшимися снежками. Он не задумываясь бросился на асфальт. Огненная булава пронеслась у него над головой. Сзади что-то загрохотало. Оглянувшись, Мефодий увидел, как от подъезда откололся бетонный козырек, который зацепила пролетевшая мимо цели булава.

Убедившись, что промахнулся, неизвестный негодующе крикнул: «Хозяйку подкарауливал, гадус чудесный? Что, двое на одного, да?» – и телепортировал. Прыгнувший было на него Депресняк пропорол когтями пустоту.

Мефодий встал. Отколотый козырек громоздился внизу, перегораживая дверь подъезда, в которую уже колотился кто-то из привлеченных шумом и звоном стекла жильцов. Огненная булава исчезла вместе с ее хозяином. Меф прикинул, что попади она ему в голову или в грудь, аспирином дело бы не обошлось. И лейкопластырем, пожалуй, тоже.

– Нет, ты видел, какие дела? – обратился он к Депресняку.

Кот серьезно посмотрел на него красными глазами. Он зализывал рану на боку – треугольные зубы его врага щелкали не впустую. Летательная перепонка на левом крыле была прокушена насквозь. Меф понадеялся, что она зарастет. «Ну и устроит же мне Даф, когда увидит, на что похож ее котик!» – подумал он.

Бесполезные удары в заваленную дверь смолкли. Одновременно где-то недалеко завыла милицейская сирена.

– К нам проявлен нездоровый интерес. Еще немного – и придется объясняться. Пошли отсюда! – сказал Мефодий коту.

Взяв Депресняка под живот, он быстро пошел вдоль дома. В этих дворах ему были знакомы все лазейки. Вскоре звук сирены смолк. Неожиданная мысль заставила Мефодия остановиться. Ему почудилось, что ступни его примерзли к земле. Адский котик покорно свисал у него с руки, изредка шевеля крыльями.

– Ты слышал, что он крикнул? «Хозяйку подкарауливал!» Знаешь, что это означает? – быстро спросил у него Меф. Депресняк не знал.

– Что хозяйка его ВАЛЬКИРИЯ. Просек? Кот меланхолично лизнул переднюю лапу.

– Теперь надо понять: зачем валькирия послала своего слугу в дом к Ирке? Явно не для того, чтобы поливать цветочки. Ответ один: проверить заклинание и навести в комнате порядок. Так? Депресняк снова хотел лизнуть лапу, даже посмотрел на нее, но тут его охватила такая лень, что он лишь шевельнул зазубренным хвостом.

– Разумеется, так, – ответил за него Мефодий. – А зачем это валькирии? Похоже, она похитила настоящую Ирку и держит ее у себя. Бедная девчонка, без ног, без своей коляски сидит где-то и не может вырваться... Соображаешь?

Кот соображал.

– Ты спросишь: зачем это нужно валькирии? – продолжал Мефодий. – Смысл – досадить мне и получить преимущество. И это, заметь, свет! Небось утешают себя, что добро, мол, должно бить зло первым и добивать его ломом! Теперь, когда у нее Ирка в заложниках, я должен захватить эту мерзавку живой, что в сто раз сложнее, чем просто ее убить. Ну ничего! Клянусь тебе, Депресняк, я достану эту валькирию, где бы она ни скрывалась, и вытрясу из нее правду: что она сделала с Иркой. Ты понял, да?

Кот почесал шею задней лапой, что было непросто, учитывая, что он свисал с руки Мефодия. Убедившись, что кот солидарен с ним, Буслаев кивнул и быстро пошел к метро.

Глава одиннадцатая.

СТРАХОВКА ОТ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЙ, ВЕДЬМ И ПРОЧИХ СТИХИЙНЫХ БЕДСТВИЙ

Ребенку для забавы достаточно грошовой куклы, тогда как старику сводит рот зевотой перед пятисотфранковой игрушкой. Почему? Потому, что он утратил дух детства.

Жорж Бернанос. Дневник сельского священника

Хорошие вести отличаются от дурных тем, что они дольше заставляют себя ждать. Зато новость, что Мефодий Буслаев напал на Антигона, дошла до Ирки почти мгновенно. Она узнала об этом сразу, едва окровавленный, изодранный когтями Антигон внезапно возник в «Приюте валькирий».

– Он выследил меня, мерзкая госпожа! У твоего Дома! Я едва успел перенести на кухню первую чашку, когда на меня набросились! – выдохнул Антигон. Кикимор тяжело дышал. На груди у него было десять острых царапин, а на ключице – совсем близко от шеи – глубокий укус. Повторяя: «Подожди... подожди... спокойно!» – Ирка стала промывать его раны перекисью.

Антигон терпел, сердито сопя.

– Это правда? Неужели это сделал Мефодий? – усомнилась Ирка.

Кикимор так и задохнулся от негодования.

– Антигон никогда не говорит правды! Он лживый мерзавец! Он сам покусал себя, чтобы оклеветать Буслаева!.. Славный наследник не приказывал своей адской твари разорвать меня!.. Не бросался ко мне с мечом наголо. И, конечно, Антигон не спасся чудом, а все это время мирно просидел на помойке! Аи, больно! Осторожнее, мерзкая хозяйка! Вам что, заплатили, чтобы вы меня прикончили?

– Прости! Сейчас перестанет щипать! – сказала Ирка.

– Не прощу! У меня все записано! – сердито сказал Антигон.

«Я брежу или сплю! Или так: я сплю и брежу! – думала Ирка. – Я едва выходила Антигона! Три ночи не отходила от его кровати и вот: едва кикимор оклемался – Буслаев снова пытается его убить! А ведь Антигон ему всего до колена!»

Кикимор заохал и картинно сполз на стол, уткнувшись щекой в Иркину ладонь. Ему явно нравилось изображать бойца, испускающего последний вздох на руках у хозяйки.

– У меня ноги немеют... Должно быть, я умираю! Вы не почешете мне на прощание пятку, мерзкая хозяйка?.. – слабеющим голосом начал он и вдруг завопил: – Другую пятку, я сказал! Сколько раз повторять?

Это был очевидный перебор. Щелкнув Антигона по носу, Ирка оставила павшего бойца умирать от хитрости в одиночестве. Кикимор еще минуты две помучился, а затем, краем глаза покосившись на Ирку, стоявшую к нему спиной, быстро достал откуда-то пол-литровую банку с малиновым вареньем. Сверху варенье покрыто было солидным слоем зеленой плесени.

– Малина помогает от горла, а у кошмарного монстра поцарапана шея! И пусть тот, кто скажет, что шея и горло не рядом, умрет, подавившись собственным злопыхательством! – пояснил он сам себе И быстро принялся уплетать, зачерпывая варенье пальцами.

«Мефодий изменился... Это больше не тот Буслаев, которого я любила... Это враг, способный на любую подлость! Но что он делал у моего подъезда? Неужели он знает? Он что, был у меня дома?» – размышляла Ирка.

– Разумеется, был. И раскусил, что кресло пустое. Это так же очевидно, как и то, что глупость заразнее гриппа, – произнес кто-то у нее за спиной.

Ирка быстро повернулась на пятках. В кресле-качалке у окна, закинув ногу на ногу, сидел Багров. На коленях у него лежал плед невидимости, под которым он прятался.

– Ты здесь давно? – спросила Ирка, хмурясь.

– Не очень. Триста семьдесят плевков верблюда, включая перезарядку, – пояснил Матвей.

– Я не измеряю время плевками верблюда!

– Напрасно. Альтернативные способы измерения – моя слабость. Семь грыж муравья. Две талии бегемота. Три щедрости скупого рыцаря. Это, конечно, забавно, однако Ирке сейчас было не до шуток.

– Значит, пока я тут возилась с Антигоном, ты сидел под пледом и подзеркаливал?..

Матвей провел ладонью по лицу.

– Вынужден тебя разочаровать. Я спал. У меня выдалась пара беспокойных ночей. Пока Буслаев следил за твоим домом, я следил за Буслаевым.

– Где? В резиденции мрака?

– В резиденции мрака? Зачем мне? Она слишком хорошо охраняется. Слежка за квартирой матери Мефодия и его дяди была куда как полезнее, – гордо сообщил Багров.

– И как ты следил? Сидел где-нибудь во дворе? Матвей поморщился.

– Сидеть во дворе высоченного дома? Что там можно узнать? Я предпочитал просто ходить по квартире, а иногда лежать на диване.

– И тебя не видели?

– Исключено. Я не прибегал даже к невидимости. Так, простейший отвод глаз. Дядя Мефа – ха-ха! – был уверен, что я новая подушка, которую притащила его сестра. А мать Мефодия... кажется, она вообще витает где-то в облаках.

Багров вспомнил о чем-то и резко подался вперед. Качалка скрипнула.

– Хотя, признаться, там была особа, с которой мне приходилось быть все время начеку. Когда я увидел ее в первый миг, то испугался, что засыпался. Но нет, пронесло... Мне повезло, что ее внимание было отвлечено.

– Особа? Какая еще особа? – нервно спросила Ирка. Она подумала почему-то о Даф.

– Молоденькая полуночная ведьма! Она вовсю флиртовала с дядей Мефодия. Как же она его называла? Ах да: Эдюшечка! Плела ему что-то про то, что его хотят убить, и притворялась путешественницей во времени! Только лопухоид способен проглотить такую чушь и принять ее за чистую монету. Отсюда же – нелепая любовь к детективам и фантастике. Чем больше бреда и трупов на квадратный дециметр текста – тем занимательнее.

– Не ворчи! Я сама люблю фэнтези. Если ты любишь реалистическую прозу – читай телефонный справочник, – отрезала Ирка.

– Да запросто. Читал бы, если б для того, чтобы найти человека, мне нужны были такие мелочи, как телефон и адрес, – сказал Багров.

Сознание Ирки, несколько заторможенное недосыпанием, ранами Антигона и внезапным появлением Багрова, добралось наконец до главного.

– Ты сказал: у Мефодия в доме полуночная ведьма? А Мефодий знает?

Багров щелчком стряхнул с колена хлебные крошки. Кажется, недавно он не только спал, но и ел бутерброды.

– Ну знает или нет – не берусь судить. Во всяком случае, вечером я видел, как они вместе пьют чай. Мило, да? Она сидела прямо у него перед носом.

– Но полуночные ведьмы отвратительные старухи!

Багров усмехнулся.

– Другие – да. Но эта не старуха. И совсем не отвратительна.

Ирка задумалась. Первой мыслью ее было: «Мефодий заодно с ведьмами! Как и они, он хочет убить меня!» Однако это было слишком правдиво для правды, и Ирка, обладавшая хорошим чувством истины – той истины, которая видит правду даже в очевидной нелепости и, напротив, забраковывает самые выверенные комбинации лжи, усомнилась: «Зачем Мефодию понадобилось притаскивать ведьму к себе домой? Что, нельзя встречаться с ней где-нибудь еще? И каким боком сюда впутался Эдя? Какой смысл ведьме набиваться к нему в невесты?»

– Слушай, – сказала она Багрову. – А зачем ведьме Хаврон? Просто прикрытие, чтобы подобраться к Мефу?

Багров в задумчивости вытянул губы трубочкой и коснулся ими носа. Ирка не в первый раз подмечала у него эту несолидную (и, к слову сказать, радующую ее) гримасу.

– Не исключено, но вообще как-то глупо. Если Буслаев опытный страж – а он, во всяком случае, не чайник, – он должен видеть, кто перед ним, будь она хоть сто раз невеста дяди.

– Тогда зачем?

– Не знаю. Думаю, не мешает присмотреться к самому Эде, – задумчиво заметил Матвей.

Лицо у него стало сосредоточенным. Лицо человека, который знает, что он хочет. Ирка внимательно взглянула на него.

– Ты хоть когда-нибудь кого-нибудь не подозреваешь? – спросила она.

– Когда-нибудь. Кого-нибудь, – заверил ее Багров.

Внезапно Антигон, до того мирно уплетавший варенье, с грохотом уронил банку и, опустившись на колени, палниц.

– У-у-у-у! Они идут, мерзкая хозяйка! Они уже близко! – крикнул он.

Ирка увидела, что спина его дрожит.

– Кто они?

– Остальные валькирии! Пусть некромаг уйдет! Они не должны видеть вас вместе! – торопил Антигон, продолжая трястись.

– Никуда я не уйду! Очень надо! – возмутился Багров.

– А-а-а! Вы слышали, хозяйка! Нам всем будет плохо, если они застанут здесь некромага!

Матвей еще упрямился.

– Я никого не боюсь. Если надо – стану невидимым.

– Иди, тебе говорят! Что им твоя невидимость? Ты навредишь не только себе, но и ей! – закричал кикимор.

– Правда, иди! Потом я позову тебя! – присоединилась к нему и Ирка.

Она начинала уже что-то понимать. Ее нагрудник сиял так, что невозможно было смотреть на него.

– Я буду недалеко! – сказал Багров. Он холодно поклонился и исчез.

С каждой минутой дрожь Антигона усиливалась. Он не просто дрожал, он почти корчился. Его выгнувшиеся лопатки касались друг друга. Зубы стучали.

– Хозяйка! – окликнул он слабым голосом. – Не прощай мерзкого монстра! Он ничем не может тебе помочь!

– Что с тобой, Антигон?

– Их... слишком... много... А я все-таки нежить! Когда много – больно, очень больно. У меня такое чувство, что я смотрю на солнце и не могу закрыть глаза... – с трудом разжимая сведенные судорогой челюсти, выговорил Антигон.

– Что я могу сделать для тебя?

– Встреть их не здесь. В «Приюте валькирий» мне не спрятаться.

Ирка выскочила наружу и по канату скользнула вниз. Поблизости от «Приюта» была небольшая поляна. Точно великан прилег тут отдохнуть, поворочался с боку на бок, а наутро встал и бодро зашагал дальше, ковыряя в зубах полувековой сосной. Туда Ирка и помчалась, легко отталкиваясь от не просохшей еще весенней земли.

На поляне она остановилась, прислушиваясь к неведомому звуку, который мало-помалу заполнял ее слух. Вначале тихий, как комариный зуд, он набирал силу. Теперь это было что-то медленное, торжественное, грозное. Так идут тяжелой поступью легионы.

Ощущая тревогу, Ирка материализовала дрот я держала его наготове.

Звук становился все громче, все настойчивее. Ирка ощущала растущее давление на барабанные перепонки. Словно она нырнула в море за ракушками и чем глубже опускается, тем настойчивее давит вода. Из носа пошла кровь.

Не в силах устоять, Ирка упала на одно колено. Кое-как поднялась и снова упала. В сгустившемся перед ней молочном тумане, которого минуту назад не было и в помине, одна за другой проявлялись высокие фигуры в белых плащах. Неподвижные, грозные, они стояли полукругом в десятке шагов от Ирки и разглядывали ее. Лица скрывали капюшоны. «Девять… десять… одиннадцать… двенадцать… Все здесь!» – закончила считать Ирка.

За спиной каждой валькирии, держа наготове ее копье и щит, стоял юноша-оруженосец. Все оруженосцы были высокого роста, румяные, стройные, конфетно-прекрасные. Узкие бедра и широкие плечи подчеркивались покроем их камзолов. У всех лица воителей и мечтателей. В правом ухе у каждого поблескивала небольшая золотая серьга.

«Похоже, кикимор с алкоголическим носом только у меня! И почему-то меня это не удивляет!» – подумала Ирка. Она по-прежнему стояла в нелепой вассальной позе, касаясь травы коленом. Ей это ужасно не нравилось. Рванувшись, Ирка встала. Ее шатало, точно на плечах у нее был неподъемный груз.

Валькирии не без уважения наблюдали за Иркиными попытками устоять. Видно, по логике вещей она вообще не должна была сохранять равновесие, даже такое беспомощное. Внезапно одна из женщин, стоявшая в центре, взялась за края своего капюшона и откинула его решительным движением. Ирка увидела холодное и красивое молодое лицо. «Такое могло бы быть у Снежной королевы», – подумала она.

– Я Фулона, валькирия золотого копья! Ты сама виновата, что это происходит с тобой. Убери свой дрот, валькирия-одиночка! Нельзя, чтобы его наконечник смотрел на других валькирий! Отдай его своему оруженосцу! – мелодично сказала она.

Стоявшая рядом валькирия что-то негромко шепнула ей. «Он не...» – разобрала Ирка. Фулона на мгновение смутилась.

– А-а, я забыла... Думаю, будет достаточно, если ты заставишь копье исчезнуть. Мы не причиним тебе зла, – сказала она.

Ирка закрыла глаза и представила, как дрот пропадает из ее руки. И тотчас груз, до того пытавшийся придавить ее к земле, исчез. Одновременно в ушах перестала греметь грозная музыка. Ирка качнулась, но уже скорее от изумления, сделала шаг и устояла.

– Мы пришли к тебе, чтобы увидеть тебя! Какое имя ты выбрала себе, валькирия-одиночка? – продолжала Фулона.

– Ирка.

Светлые брови валькирии золотого копья дрогнули.

– Ирка? Это не имя валькирии, но имя человека.

– Хотите, я придумаю другое? – уступчиво предложила Ирка.

Ее предложение вызвало смех. Он был неуловим, точно шорох листьев. Сложно было указать его источник. Он был сразу везде. Еще одна валькирия, та, что стояла в шаге от Фулбны, сбросила капюшон. Она была смуглой, коренастой, с жесткими короткими волосами.

– Уже нет. Ты не змея, чтобы менять кожу. От однажды выбранного имени нельзя отказаться. Его надо нести с честью... Я Бармия, валькирия бронзового копья, – сказала она. Еще один капюшон упал. Ирка увидела рыжие, почти медные волосы и белое, свежее, гладкое лицо.

– Ильга, валькирия серебряного копья. Дальше голоса звучали почти одновременно.

– Ламина. Лунное копье... Хола, валькирия медного копья...

Валькирия каменного копья Таамаг оказалась огромного роста, с могучими плечами и зычным как труба голосом. Ее двухметровый оруженосец казался рядом с ней подростком. Валькирия разящего копья Хаара, напротив, выглядела хрупкой и изящной. Голос ее звенел как ручей, движения были плавными, но глаза... В общем, Ирка предпочла бы сражаться скорее с Таамаг, чем с Хаарой.

Валькирия сонного копья Бэтла снимала капюшон дольше остальных, лицо у нее было толстым и вялым. Говорила же она так замедленно, что Ирка подумала, что Бэтла, должно быть, сама нечаянно укололась своим копьем. Валькирия испепеляющего копья Филомена была сродни Хааре. Невысокая, подвижная. Ее светлые, пепельного оттенка волосы были заплетены в короткие косы. Их было немногим меньше двух дюжин.

– Точнее, двадцать две. По числу врагов, которые встретились с ее копьем, – проследив направление Иркиного взгляда, басом пояснила Таамаг. Филомена же посмотрела на Ирку с такой анатомической приветливостью, что та ощутила: еще немного – и кос у Филомены станет двадцать три.

«Интересно, служащие света проходят перед приемом на работу психиатрическую комиссию?» – храбрясь, подумала Ирка.

Последними капюшоны сбросили валькирия дробящего копья Сэнра и валькирия ужасающего копья Радулга, обе с черными как смоль длинными волосами. У Радулги на щеке был короткий рубец. Больше остальных Ирке понравилась валькирия воскрешающего копья Гелата. Еще бы! Она единственная отнеслась к Ирке с симпатией и участием.

– Ты одолела Йору, старшую из полуночных ведьм, – торжественно произнесла Ильга. – Йора причинила свету много зла. На ее счету пять златокрылых и без счета иного зла. Две сотни лет назад она убила и валькирию – ту, на место которой пришла я. Поразила ее, спящую, ножом мертвых. Лишь семь часов может прожить валькирия, получившая такой удар. И за эти семь часов она нашла меня... Я пыталась отомстить, все мы пытались, но Йора была осторожна. Она годами скрывалась в лабиринтах мрака и лишь изредка решалась ни вылазки.

– Она всегда действовала наверняка. Нападала на раненных в битвах стражей или на молодых валькирий, которые не успели приобрести опыт.

– Я была сильнее тебя, но, видно, пробил ее час... – добавила Бармия.

Бэтла тоже хотела что-то сказать, но поленилась, грустно зевнула и оглянулась на своего оруженосца, который, поддразнивая ее, из-под щита показал ей подушку.

– Бэтла! – рявкнула Хаара.

– А-а? Что? Я ничего! – быстро сказала Бэтла. Оруженосец торопливо спрятал подушку и застыл с самым монументальным видом.

– Глядя на оруженосца Бэтлы, можно подумать, что он никогда не ест и не спит, а только бдит, бдит и бдит! На деле же он исключительный жук! Смотри, даже не моргнет, а ведь я ему это прямо в лицо говорю! – весело сказала Ирке Гелата.

– Не трогай его! Он забавный! – возмутилась Бэтла.

– Возможно, с точки зрения клоуна, да. Но оруженосец валькирии должен быть иным! Я все жду, когда в битву он забудет взять твой щит и вместо него притащит складную кровать! – холодно одернула ее Хаара.

Бэтла смутилась, а стоящий рядом с оруженосцем паж Фулоны весело толкнул его коленом. Шагнув к Ирке, Таамаг положила ей на плечо тяжелую, так бревно, руку.

– Ты убила Йору, валькирия-одиночка! Ты же не дала воплотиться Кводнону! Мы благодарны тебе и за то, и за это! Но прежние заслуги меркнут перед «новым позором! Тебе брошен вызов! Мефодий Буслаев, новый заступник полуночных ведьм, оскорбляет тебя и нас! Мы пришли спросить тебя: почему ты здесь, почему не принимаешь его вызов? – прогудела она.

– Мефодий – заступник ведьм? Неужели это правда? – спросила Ирка.

Таамаг оглянулась на валькирию ужасающего копья.

– Радулга, покажи ей! – нетерпеливо приказала она.

Темноволосая валькирия сбросила плащ и, расстелив его на траве, бросила на него две горсти земли.

– Сейчас ты увидишь то, что успели увидеть мертвые комиссионеры. Один из них был кое-чем обязан валькириям. Мы лишились полезного шпиона, – сказала она хмуро.

По плащу заскользили тени. Ирка увидела Мефа, который пристально смотрел в серебряный таз. Когда таз повернулся к ней, она заметила, как в нем мелькнуло несколько мерзких серых фигур.

– Он говорит с ведьмами! – сказала Радулга.

– Но мы же не знаем, о чем они говорят! Говорить можно о чем угодно! – уцепилась за соломинку Ирка.

Радулга вспыхнула.

– Выгораживаешь до последнего? Ты, что Гюн-тер Фриц был пойман с пулеметом, – еще не значит, что он стрелял. То, что он стрелял; не значит, что он попал. То, что он попал, не значит, что он не сделал это нечаянно. В общем, никакой Фриц не фашист! Отвалите от него, противные партизаны! – передразнила она.

– Именно так, – вспыхнула Ирка, не любившая такой издевательский тон. – Отвалите от меня! Не помню, чтобы я вообще кого-то звала!

Как ни удивительно, остальные валькирии отнеслись к этому ее порыву довольно спокойно. Лишь Хаара с Филоменой шагнули, было к Ирке, Но были повелительно остановлены Фулоной.

– Валькирия-одиночка всегда хамит остальным. Это почти закон. Прежняя была такая же, – грустно сказала Ламина.

– Имей в виду, дорогая! Просто для общего образования, – проницательно взглянув на Ирку, сказала Фулона. – Существует четвертый пункт кодекса валькирий. Он звучит так: «Валькирия должна любить всех одинаково, никого не выделяя, и не может быть счастлива в любви. Или того, кто ее полюбит, ждет гибель».

Ирка вскинула голову.

– Что? Я не слышала о четвертом правиле. Я думала, их только три.

– Их не три. ИХ ШЕСТЬ! – сказала Фулона. – Четвертое ты слышала. Пятое: «Валькирия не может не принять брошенный ей вызов. Кем бы, чем бы и при каких обстоятельствах он ни был брошен». И, наконец, шестое правило! «Валькирию, которая нарушит пятое правило, ждет Суд Двенадцати. Ее позор – позор всех валькирий».

– А Суд Двенадцати – это... – начала Ирка.

– Мы двенадцать валькирий. Валькирия-одиночка традиционно не принимает участия в совете, – перебила Филомена. Двадцать две ее косы презрительно встопорщились.

– Значит, даже любить нельзя... – тихо, словно про себя сказала Ирка. – А как же?

Она кивнула на юношей со щитами и копьями.

– Кто? Эти? Это всего лишь оруженосцы! – небрежно сказала Филомена.

Ее слуга вспыхнул.

– Да, всего лишь оруженосцы... Каждые двенадцать лет их приходится менять. Кстати, Бэтла, сколько лет у тебя твой? – продолжала Филомена.

Валькирия сонного копья – это было заметно – не на шутку встревожилась.

– Совсем недолго! – быстро сказала она.

– Скажи лучше, что ты продрыхла последние одиннадцать лет! – отрезала Филомена. – Время твоего оруженосца почти истекло. Следующий, надеюсь, заставит тебя проснуться!

Бэтла испуганно взглянула на нее.

– Нет! Одиннадцати лет еще не прошло! Не надо так говорить!

Властно подняв над головой руку, Фулона заставила всех замолчать.

– Мефодий Буслаев, наследник мрака, должен быть уничтожен, пока не стало слишком поздно. Ты сразишься с ним первой, валькирия-одиночка! Если он убьет тебя, с ним по очереди будем биться мы все. Одна за другой.

– Неужели для света он так уж опасен? – усомнилась Гелата.

– Да. Полуночные ведьмы, злейшие и давние наши враги, видят в нем свою опору. Ведьмы ненавидят Лигула, а он боится их, потому что ведьмы слишком сильны и независимы. Если Мефодий вступит на трон, ведьмы оплетут сердце его мраком и выпустят из Тартара всю нежить преисподней. Всех мерзких тварей, все ужасные создания хаоса, что заточены в Нижнем Подземье. Я это знаю. Все это знают, – грустно сказала Фулона.

– Но почему их не выпускает Лигул? Тогда мрак сразу получил бы перевес! – непонимающе поинтересовалась Ирка.

Фулона поправила плащ. Ее иссеченный в битвах нагрудник был покрыт рядами защитных рун.

– Горбун-то? – переспросила она с презрением. – Его больше волнует собственная власть. Он хочет держать свою потную ручку на пульсе мрака. Создания хаоса и нежить никому не подчиняются. В том числе и самому Лигулу. Это яростная, вопящая, тупая орда. Они как черная пена полезут из бутылки, если однажды открыть пробку. А после света и человеческого мира, возможно, доберутся и до самих стражей мрака.

– И вы опасаетесь, что Мефодий выпустит орду Хаоса, когда станет властелином? – спросила Ирка.

– Почему нет? Мы представления не имеем, что он сделает и чего не сделает. Нам выгоднее, чтобы на престоле мрака сидел осторожный и корыстный червь вроде Лигула. Мефодий же якшается с ведьмами, и это дурной знак, – спокойно отвечала Фулона.

– Но полуночных ведьм теперь на одну меньше! – сказала Ирка.

Валькирия пожала плечами.

– Что из того? Вскоре, возможно, их будут многие сотни. Равновесие между валькириями и ведьмами нарушится. Знаешь ли ты, одиночка, каким было последнее деяние Йоры?

– Нет, – ответила Ирка.

– Так узнай! Это случилось не так давно. Срок пустяковый, если смотреть с высоты пирамид вечности, но все же... Йора спустилась в Нижний Тартар и там, в кромешной мгле блуждала десять лет, отыскивая семя мрака. Крошечную точку, погребенную где-то в трясинах Тартара. И она нашла его и с ним вместе поднялась на поверхность. Ни одна другая ведьма не решилась бы на такое. Однако Йора знала все лабиринты Нижнего Тартара... Это произошло четверть века назад. Мы слишком поздно узнали, что у нее получилось.

– Четверть века назад? Но ведь ничего еще не произошло? – с сомнением спросила Ирка.

Фулона взглянула на нее с насмешкой.

– Семя мрака – особое семя. Оно способно бесконечно преумножить того, чьи руки коснулись его первыми. А первой была Йора. Правда, существует одно условие. Перед тем как прорости, семя мрака должно двадцать пять лет пролежать в сердце лопухоидного ребенка. Мальчика. Только там оно получит достаточно крови и тепла, чтобы немного отогреться от холода Тартара. Затем сердце надо разрезать, семя извлечь и бросить в громадный чан с частями мертвых тел. Ночь и один день проведет оно там, затем чан вскипит, и оттуда начнут выходить двойники Йоры. И будет их столько, сколько мяса окажется в чане, причем мясо можно бесконечно подбрасывать.

– И где сейчас это семя? В ком? – спросила Ирка.

Она быстро прикинула, что Мефодию только четырнадцать, и немного успокоилась. Хаара скрестила на груди руки.

– Это же так очевидно, валькирия-одиночка! И знаешь, почему ты не можешь догадаться сама? ПОТОМУ ЧТО НЕ ХОЧЕШЬ! Возле кого ведьмы сейчас крутятся, кроме, разумеется, Буслаева? К кому они подослали одну из своих?

– Эдя Хаврон, – тихо сказала Ирка.

– Ну вот имя и произнесено! – кивнула Хаара. – Все так просто, не правда ли? Ведьмы подослали к нему одну из своих, чтобы она сообщила им, когда семя мрака окончательно отогреется. Вытащить семя чуть раньше или чуть позже – означает погубить его.

– Но как Йора смогла поместить семя мрака в сердце Хаврона?

– Через глаза. Семя крохотное и способно путешествовать в теле человека. Йора проглотила семя мрака, нашла подходящего ребенка и устроилась нянькой. Когда они остались вдвоем, она довела ребенка до слез – глаз, в который вживляется семя, обязательно должен быть влажным – и сдернула очки, – пояснила Хаара.

– Меня интересует другое. Знала ли Йора, когда выбирала мальчика, чьим дядей ему суждено стать? Я если да, как она могла это узнать? Хотя говорят, Ведьма читала страницы времени, – задумчиво сказала Фулона.

– А Эдя? Он что-то чувствует? Догадывается, что у него в сердце? – спросила Ирка, с жалостью думая о дяде Мефа.

Фулона покачала головой.

– Сомневаюсь. Семя мрака умеет быть незаметным. Оно очень уязвимо и, только отогревшись в крови, прорастет в свой час.

– И давно вы об этом знаете? Ну что семя мрака в сердце у Эди? – спросила Ирка.

– С того самого часа, как самая молодая из ведьм пришла в дом к Хаврону и притворилась его невестой. Мы сопоставили даты – и все стало на свои места. До того нам было известно только, что такой человек существует. Но где он? Кто он? Йора умела хранить тайны, – ответила валькирия золотого копья.

– А если сейчас напасть и отбить у ведьм Эдю? Пока семя не дозрело? – с энтузиазмом предложила Ирка.

Старшие валькирии насмешливо переглянулись.

– Одиночка, с ведьмами мы разберемся как-нибудь сами! Твоя работа – Буслаев! Позаботься, чтобы это имя как можно скорее попало в Книгу Мертвых. И помни: мы даем тебе лишь три дня! А потом Суд Двенадцати решит твою судьбу! – прогудела Таамаг.

Она запахнулась в плащ, накинула капюшон. И исчезла.

– Три дня! – были последние ее слова.

За Таамаг последовали Бармия, Сэнра и Хола-Филомена и Хаара немного задержались. Ирка чувствовала, что они сильно раздражены.

– Три дня – слишком долго! Чтобы прикончить Буслаева, тебе хватило бы и пяти минут. Не так ли? Просто скажи ему свое имя! – прошептала Ирке Хаара.

Ирка в испуге отшатнулась.

«Она знает! Знает, что мы были знакомы и что я чувствую к нему!» – подумала она.

– Ты меня не любишь. За что? – открыто спросила она Хаару.

Валькирия поджала губы.

– Я не люблю тебя? С чего ты решила, одиночка? – сказала она высокомерно.

– Но ведь это правда. Не отрицай! Просто скажи: почему?

Хаара, решившись, вскинула на нее глаза и вдруг вцепилась Ирке в запястье.

– Почему? Ты хочешь знать: почему?! Я выслеживала Йору сорок лет, а прикончила ее ты! ТЫ! Разве это честно? Я отдала бы свое бессмертие, чтобы оживить ее и убить снова! – крикнула она.

– Неужели это так важно, кто ее убил? – удивилась Ирка.

– Для меня да, одиночка! И не забывай: три Дня! Я буду считать секунды! – Хаара отступила и исчезла. Она даже не накинула капюшон. И когда золотые искры телепортации сомкнулись вокруг ее головы, Ирке почудилось, что волосы Хаары вспыхнули– За Хаарой последовал ее оруженосец.

К Ирке подошла Филомена.

– Я не буду говорить много! Я не позволю мраку обвинять нас в трусости. Если ты не осмелишься поднять копье на Буслаева, я стану твоим врагом, Прощай! – произнесла она сухо.

Филомена махнула рукой и исчезла вместе со своим оруженосцем, который, как Ирке показалось, все это время смотрел на нее с жалостью.

Теперь рядом с Иркой оставалась лишь одна валькирия – Гелата.

– Не обижайся на Филомену! Я знаю, что ты ей не нравишься, но она неплохая. Филомена не так давно потеряла в бою оруженосца. Ей больно, и она хочет, чтобы мрак за это ответил, – дружелюбно сообщила она.

– Как это случилось? – спросила Ирка с жалостью.

– В бою и не такое бывает... Нежить отхлынула, и стала отступать. Филомена стала преследовать ее, оставив оруженосца без прикрытия, а когда вернулась, ее оруженосец был обезглавлен кем-то из вернувшихся стражей. Более того, его голову стражи унесли с собой.

– Зачем? – с ужасом спросила Ирка.

– Возможно, стражи считали, что я смогу его оживить. Я же валькирия воскрешающего копья, К сожалению, они ошибались. Возможности моего копья не так уж велики, – просто ответила Гелата.

Ирка задумчиво скользнула взглядом по траве.

– Знаешь... возможно, ты меня поймешь... я представляла себе валькирий другими. Совсем другими, – призналась она.

– Добрее и мудрее? – с улыбкой уточнила Гелата.

– Да, правда. Гораздо человечнее.

Гелата удовлетворенно кивнула.

– Распространенная ошибка. Представлять себе свет совсем светлым опасно. Эта дорога ведет к разочарованию. И потом, что же ты хочешь? Валькирии не были изначально сотворены светом. Первые валькирии – а из них осталась лишь Фулона – служили еще древним языческим богам. А это значит, что они были наследницами хаоса...

Оруженосец Гелаты – здоровенный медноволосый парень – наклонился, и что-то шепнул ей.

– Прости, но мне пора! – сказала Гелата Ирке. – И вот еще... Не сочти меня навязчивой, но я бы советовала тебе не откладывать сражение с Мефодием Буслаевым! Он – угроза свету. Лучше, если он погибнет теперь, совсем юным. Во всяком случае, эйдос его не попадет в плен к мраку. Конечно, правила запрещают нападать на тех, чей эйдос еще не определился, однако тут случай особый. Эйдос этого юноши фактически обречен.

– НО Я НЕ ХОЧУ ЕГО УБИВАТЬ! Я давно знаю его! Он... он мне дорог! – крикнула Ирка.

Гелата долго молчала. Затем вздохнула. В ее глазах блестели слезы.

– Боюсь, это тот случай, когда из комнаты ведет только одна дверь. Пощадишь ты – Буслаева убьют Филомена или Хаара. Но, всего вероятнее, Сэнра. Она очень опасна, хотя все время молчит... Или же он станет убивать нас одну за другой. Так что лучше сделай это сама. По праву любви. До встречи, валькирия-одиночка!

Поляна опустела.

Глава двенадцатая.

ПЕНДАЛЬГОГИКА – МАТЬ ВСЕХ НАУК

Сдавшийся не прав всегда.

Двенадцатая скрижаль света.

Размышляя, как ему захватить валькирию живой и потребовать у нее ответа, Меф вернулся в резиденцию мрака. Он толком не помнил, как добрался до Большой Дмитровки. Ноги сами несли его. По дороге он дважды мысленно окликнул Даф, но ответа почему-то не получил. Это его обеспокоило немного, Обычно Даф отзывалась сразу.

Дуется, что забрал у нее кота. А когда увидит, как его изодрали, вообще взвоет, – подумал Меф.

Депресняк дремал у него на руках. Один глаз у кота был закрыт, а второй прищурен. На всякий пожарный случай. В чьи бы руки кот ни вверял свою лысую тушку, он всегда делал это с большой подозрительностью.

– Между прочим, у Даф ты ездил всегда на плече! А здесь что на руках? Это наглость! – сказал ему Меф. Депресняк повернул морду и лениво лизнул царапину на боку, словно говоря: Я раненый! Ты что, не видишь?

На Большой Дмитровке, 13 Меф осторожно поднялся наверх. В гостиной было темно. Электричества Арей упорно не признавал.

– Только ученый осел может верить, что в проводах есть какой-то ток. На самом деле двести миллионов грешников бегают внутри проволоки, чтобы еще один грешник, временно живой, ковырял в носу пальцем, – говорил он.

Мефодий считал, что в гостиной он один, пока Депресняк негромко не зашипел. Буслаев увидел, что в темноте, в глубоком кресле у окна, сидит Мошкин и смотрит на потолок, где причудливо повисают гроздьями мудреные ледяные наросты.

– Что ты делаешь? – спросил Меф.

В голосе его прозвучала тревога. Мошкин, вдохновенно откинувшийся на спинку кресла, с лицом, закинутым вверх, был похож на могучего алхимика, который беседует с облаком.

– Рисую. Не мешай! отвечал Мошкин. Не отнимая взгляда от ледяных наростов.

– Посмотреть можно? – спросил Меф, уверенный, что получит отказ.

– Да, можно, – неожиданно разрешил Мошкин.

– Все равно, когда я уйду, лед растает... Зажги свечу! Она на столе.

Мефодий шагнул к столу, и свеча вспыхнула под взглядом. Тени заплясали по потолку. Буслаев увидел бесконечную вереницу ледяных королей, идущих в ряд. Их было не менее сорока. Все в полном убранстве, все унылы. У каждого на лице мысль, что всесилие, казавшееся им при жизни таким абсолютным, оказалось пшиком.

И смешон, и жалок этот сменяющийся ряд мимолетных властителей. Сколько хватает дрожащего языка свечи, – всюду идут короли.

– Ну как? Не слишком нелепо, нет? – прозвучал в темноте обеспокоенный голос Евгеши.

– Нет. В этом что-то есть, – сказал Меф задумчиво.

– А ты понял мысль? Что в дурной бесконечности вообще нет смысла, если она не несет чего-то хорошего, выделяющего из ряда? Да?

Меф кивнул, чтобы не отвечать. Картина в самом деле зацепила его. Правда, Евгеша своей неуверенностью мешал впечатлению, которое было бы гораздо сильнее, не торчи рядом его создатель. Невозможно любить картины художника и книги писателя, если знаешь его лично, – со знанием дела рассуждала как-то Зозо Буслаева.

– Ты хорошо рисуешь, – сказал Меф, заметив, что Евгеше мало молчания и нужны слова.

Мошкин смутился.

– Хорошо рисую? Что ты! Я рисую посредственно. Зато хорошо представляю. С водой совсем просто – нужно ярко представить и... сразу заморозить.

– Свежемороженые фантазии. В этом что-то есть, – оценил Меф.

– О! Ты рассуждаешь почти как Даф! – удивился Евгеша. – Только она сказала: Замороженные мечты! Какой кошмар!

Буслаев удивленно покосился на него.

– Даф тоже видела твои картины?

– Ну да. Вечером, случайно. В общем, наверное, неслучайно, потому что я ведь сам ей их показал засомневался Мошкин.

Мефодий решил, что этот риторический вопрос лучше оставить без ответа. Евгеша посмотрел на потолок, зажмурился на миг – и к длинной веренице королей добавился еще один.

– Я так счастлив! Так счастлив! – произнес Мошкин с тоской.

Буслаев заинтересованно посмотрел на него.

– Слушай! А ты всегда такой был? – спросил он.

– Какой такой?

– Ну такой... Ну ты понимаешь, о чем я... – затруднился с точной характеристикой Меф.

Евгеша задумался.

– Не знаю. Надо подумать. Лучше я расскажу случай, который меня перевернул. Когда мне было лет двенадцать, я пошел на день рождения к одному однокласснику. Не знаю, зачем он меня пригласил? Думаю, потому, что там были вообще все. Вначале все ели, а потом стол вдруг отодвинули, включили музыку и все стали танцевать как безумные.

– А ты, конечно, не танцевал? – предположил Меф.

– Нет, почему? Я тоже танцевал! Я так ерзал ногами по паркету, что протер себе новые шерстяные носки! Но внутренне мне было тоскливо. Я никак не мог быть с ними душой и веселился только от стадного чувства. Я ведь трус, да? – спросил Евгеша уныло.

– Да все с тобой нормально! Просто ты... ну... уникум, что ли? – успокоил его Меф.

Слово выскочило случайно, однако Мошкин немедленно за него ухватился.

– Да, пожалуй, так Необычный! Как же я ненавидел эту свою необычность! Я был не такой, как все. Меня отталкивали. И одновременно я ощущал себя гораздо выше всех, с кем общался. Я был император, король, герцог, на худой конец, но они не знали об этом и не понимали меня. Мои мысли их совершенно не интересовали. Они только дрались, вопили, ржали как безумные и кидались цветочными горшками. Они все говорили об одном и том же, и даже самые оригинальные из них черпали свою оригинальность у кого-то другого, – сказал Евгеша с болью.

Меф хмыкнул.

– Чем кидались? Горшками? Это еще терпимо. У нас один кадр в окно стулом запустил! Знаешь, железные такие! Там внизу народ идет, а тут – фигак! Стул летит.

– Не убил никого?

– Да не, не убил... Но парень тот еще был даун... Слов просто вплотную не понимал, – сказал Меф и нежно посмотрел на свой кулак.

Мошкин встал, подошел к Буслаеву совсем близко и, близоруко разглядывая в сумраке его лицо, тихо спросил:

– Слушай... а ведь ты тоже... ну... не совсем обычный... Тебя не доставали, нет?

Меф пожал плечами.

– Я как-то особенно не задумывался. Если меня кто-то конкретно доставал – я бил ему в глаз. Ну или куда кулак прилетит. Двух-трех раз вполне хватило, чтобы отвоевать себе нишу спокойного существования. Мошкин завистливо вздохнул. В нем бурлили скверные воспоминания.

– Это только дауны-сказочники думают, что детство – идеальное время. Сюсю-муму в сиропе! Не рви листочек! Листочек – это пальчик дерева! – передразнил он.

– Ты не рвешь листочек и всех жалеешь? а какой-нибудь Вася в песочнице вставляет тебе лопату в нос, на голову надевает ведро и участливо спрашивает: «Бо-ольно?» Но это еще шут с ним! Вася намочит штаны, заревет, и его за ухо утащат домой. А вот из школы уже никуда не денешься. Тут ты в ловушке. Никогда в жизни человека не травят сильнее, чем в каком-нибудь седьмом-восьмом-девятом классе. И кто? Не какие-нибудь уроды, которые кошек вешают, а вполне нормальные вроде бы люди, которые потом за всю свою жизнь об этом даже и не вспомнят...

И вновь Мошкин мучительно всмотрелся в лицо Мефодия.

– Ты-то меня хоть понимаешь? – спросил он обречено.

– Ну да, – ответил Меф неохотно. – Детство – оно такое... Полосатое... С утра муравьев пережег лупой, полвзвода, а в полдень старушенции помог в лифт впихнуться или другое что хорошее сделал. Потом снова плохое и снова хорошее. А так ничего, нормально, жить можно... Тебя травили, вот ты и не замечал хороших минут.

Евгеша вновь уставился на своих королей. Он явно надеялся услышать нечто иное. «Не, ну дела, – подумал Меф. – Я его не устраиваю, Чимоданов не устраивает, никто не устраивает. Он, значит, особенный, а мы – нет. Что ж я ему, друзей из грязи налеплю?»

– Ты не знаешь, Дафна у себя? – спросил он.

Мошкин сделал головой движение, свойственное ослику Иа в худшие моменты его жизни.

– Кажется, Даф ушла. Хотя я не уверен.

Мефодия это не удивило.

– Жалко. Арей меня не искал?

– Даже не вспоминал. Бродил где-то, как и ты. Зато Улита сказала, что убьет тебя, когда ты ей попадешься. Или, может, не убьет, а голову оторвет? Не помню деталей! – засомневался Евгеша.

Мефодий ощутил, что начинает уставать. Мошкин его порядочно грузил.

– Слушай, у меня к тебе просьба... Подержи киску! – сказал Буслаев и притворился, что хочет бросить Депресняка Мошкину на колени.

В следующий миг Евгеша с воплем сорвался с кресла и, заорав: Ты что, больной? – скрылся у себя в комнате.

– Можно подумать, я в него динамитной шашкой хотел бросить! А ведь это был всего лишь пушистый котик... Ну, или в душе пушистый, – сказал и тотчас поправился Меф.

Проходя он взял со стола в гостиной три заблудившиеся чашки (посуды в резиденции мрака вечно не хватало, и царствовал принцип: «хватай и бери!» и понес их к себе в комнату, размышляя, кого из них отравили. Правда, мысль о чашках была мимолетной. Куда больше его занимали две другие вещи: как ему отыскать валькирию и куда подевалась Даф.

Не доверяя до конца Мошкину, утверждавшему, что Даф ушла, Мефодий решил все же толкнуться к ней в комнату. Он постучал. Никто не откликнулся. Буслаев хотел уже уйти, когда с той стороны ему почудился какой-то звук.

Ага! Она там, только обиделась и не хочет открывать!

Меф не знал, как, на заклинание или маголодию – Даф запирает дверь, но это не имело значения. У мрака на все случаи жизни существовали свои отмычки.

Костяшкой согнутого среднего пальца он размашисто начертил руну проникновения.

Руна слабо замерцала. Теперь все зависело от того, достаточно ли энергии Мефодий сумеет прокачать в нее и будет ли эта энергия сильнее запирающего заклинания или маголодии. Но с этим у Мефа сложностей обычно не возникало. Не важно, на какой замок закрыта шкатулка, если циклоп берется за дубину.

Проблемы возникали с контролем, когда требовалось дозировать силу.

– Попросить о чем-либо синьора Помидора все равно, что прикурить от атомной электростанции. Курильщик испепеляется быстрее сигареты, – пошутил как-то Арей, когда во время тренировки Мефодий случайно снес часть внешней стены резиденции.

Вот и сейчас стоило Буслаеву сосредоточиться, как дверь распахнулась, едва не снеся кончик носа самому Мефу, и треснула надвое, ударившись о стену.

Виновато хмыкнув, Буслаев просунул голову в комнату и тотчас понял, что соваться, вообще не следовало. Перед ним, мрачно подбоченившись, в той трафаретной позе, в которой художники так любят рисовать суровых жен со скалкой, застыла караулившая его Улита. Правда, вместо скалки в руках у нее была шпага.

– А, явился – не запылился! Я знала, что ты сюда сунешься! Ты где был? – мрачно спросила она.

– Э-у... У меня был фарс мажор! – бодро отрапортовал Мефодий.

– Я сейчас тебе устрою фарш мажор! Ты у меня сам сейчас фаршем станешь, минор проклятый! – завопила ведьма и шпагой нанесла длинный рубящий удар.

Меф присел. Над головой у него просвистела сталь. Разумеется, убивать его Улита не хотела, в противном случае сделала бы выпад, нанизав его на клинок, как куренка на вертел, но отсечь ухо вполне была способна.

Меф действовал не задумываясь. Второй рубящий удар Улиты пришелся уже по мечу. Сталь встретилась со сталью. Придержав клинок, поющий песню смерти, Меф плашмя хлестнул Улиту по запястью и сразу наступил на выбитую шпагу.

– С-с-с... Больно... Научили дурака на свою голову! Ну, хорошо, сдаюсь, сдаюсь! – крикнула Улита, потирая запястье.

Меф заметил в глазах ее слезы. Он озадаченно опустил меч, и тотчас ведьма без предупреждения лягнула его ногой в голень, а левой рукой приставила к горлу кинжал.

– Вжик-вжик! Ну, вот тебе и отрезали голову! Не верь женщинам вообще, дружок, и ведьмам в особенности! – сказала она назидательно.

– Но слезы!

– Что – слезы? – рявкнула Улита. – Какие слезы? Слезы – это соленая вода, которая вытекает из моргающих телескопов головы. Женщина плачет в двух случаях: когда ей грустно и когда ей выгодно! Со временем же она приходит к неминуемому выводу, что быть грустной выгодно, и тогда фонтан начинает работать без выходных! Только пойди у одной из нас на поводу, и мы будем хныкать не переставая!

Она убрала кинжал и, решительно отодвинув Мефодия, подняла свою шпагу.

– В общем, ты паразит, Буслаев! Исчез, Даф издергал. Я сама по себе издергалась. Ищем тебя, и найти не можем. А тут еще эти гадики пластилиновые бумажками заваливают... Так приличные наследники мрака не поступают! – сказала Улита уже спокойно.

– А Арей?

– Что Арей? Мужчина есть мужчина. Посмотрим, мол, чего он стоит. Или он ее, или она его, Утешил, называется! Хоть в петлю лезь, хоть от счастья умирай! – фыркнула Улита.

Мефодий оглядел комнату Даф. Скошенная чердачная крыша с темными, покрытыми краской против гниения стропилами. Кровать заправлена до оскорбления аккуратно.

Этажерка с дюжиной книг, самых обычных. Бамбуковый тренировочный меч, прислоненный к стене, похоже, использовался, чтобы выгребать из-под кровати тапки.

Месяца три назад у Арея появилась фантазия научить Даф рубиться, Даф тоже загорелась и пару дней честно, порой с угрозой для собственного лба, размахивала бамбуковой палкой. Однако при всяком мало-мальски тревожном звуке сразу отбрасывала меч и хваталась за флейту. Под конец Арей устал поправлять ее и плюнул.

«От зла зла не ищут!.. для дальнего боя у тебя оружие есть. А для ближнего сойдет и кот, если размахивать им, держа за задние лапы!» – сказал себе он.

– Куда ушла Даф? – спросил Мефодий.

– Чего не знаю, того не скажу. Девочка она та еще, себе на уме. Не сильно торопится посвящать кого-то в свои планы. Эссиорх, к слову сказать, тоже куда-то запропастился. Просто какая-то эпидемия пропаж! – ответила ведьма с досадой.

Она подошла к чердачному окну и толкнула его, открыв от себя. Здесь наверху строительная сетка уже не оплетала дом. В открытое окно сразу вкатилась луна.

Быстро проносящиеся фиолетовые облака пытались спрятать ее, но луна с легкостью прорывала их кисейные доспехи.

Улита прищурилась на луну. Казалось, луна и Улита подозрительно наблюдают друг за другом, как две соперницы. Наконец ведьма захлопнула окно.

– Найди Даф! У меня какое-то скверное предчувствие! – отрывисто приказала она Мефодию.

– Предчувствие? Какое?

– Ночь пахнет кровью! Больше я тебе ничего не скажу.

Улита толкнула ногой расколовшуюся дверь и вышла. Меф немного покрутился в комнате Даф и, обнаружив, что никакой записки, даже самой короткой, нет, отправился искать ее. Он мысленно окликал Даф и пытался проникнуть в ее мысли. И то и другое безуспешно.

Меф метался. Он искал Даф везде: на улицах, в переулках, там, где метро выплевывало людей, и там, где оно их глотало, все было тщетно: она пропала, растворилась, исчезла. Даже Депресняк, на чутье, которого Меф надеялся, не мог отыскать хозяйку.

Растерянный недоумевающий Меф вернулся к себе. В комнате он подошел к окну, и некоторое время простоял, бездумно постукивая костяшками пальцев по подоконнику.

– Даф! Где ты, Даф? – сказал он тихо.

Затем, не раздеваясь, упал на кровать и куда-то провалился. Ему снилось что-то смутное, скользкое и неприятное.

***

Примерно через час Меф был разбужен стуком. Стук был негромкий, пакостный и какой-то липкий.

– Ну кто еще? Открыто! – крикнул Меф сердито.

В дверь просунулась мятая мордочка Тухломона, казавшаяся серой в предрассветном сумраке.

– Мо-о-ожно? – пропел он сладко.

– Можно. Повернуться и ушлепать отсюда на все четыре стороны, – ответил Меф.

– Все шутим? Сейчас не до шуток будет!.. Горе, горе-то какое! – заохал Тухломон.

– Какое еще горе? – спросил Мефодий.

Не отвечая, комиссионер начал кукситься. Его личико торопливо смялось и приняло крайне удрученное, с похоронным оттенком выражение. По рыхлой щеке скатилась пластилиновая слеза. Дождавшись, пока она докатится до подбородка, а затем покатится обратно, в глаз, увы, комиссионеры плакали именно таким образом! – Мефодий с большой меткостью запустил в Тухломона ботинком.

Комиссионер поднял ботинок, подышал на него, обтер рукой и, звучно чмокнув в подошву, с поклоном вернул.

– Пол то холодный! Так и заболеть недолго! Здоровье наше-то какое? Дунул, плюнул, просквозил гроб сосновый на мази! – пояснил он, удрученно шмыгая носом.

Зная, что Тухломон способен ныть до бесконечности и метательных снарядов на него не напасешься, Мефодий стал подниматься, чтобы перейти к более решительным действиям. Опытный Тухломон мгновенно смекнул, в какую сторону клонится березка, и торопливо попятился.

– Обижаете, наследник! Я, собственно, с чем пришел-то? Сегодня ночью валькирии напали на Даф! – выпалил он.

Мефодий застыл.

– Закатилось солнышко наше ясное! Я так плакаль, так рыдаль! Так что ежели счетик на платочки носовые принесу не удивляйтесь уж, – причитал Тухломон.

– Не верю. Ты врешь! Зачем валькириям нападать на Даф? – выговорил Меф.

Скверное предчувствие, что все сказанное Тухломоном не ложь, поднималось в нем, точно грязная мыльная пена. Комиссионер хихикнув, но, спохватившись, принялся сморкаться в красный платок.

– Да уж не знаю зачем. Чужая душа потемки-с. Да только Даф предала свет, разве не так? Вот он ее и чик!.. нету! – философски сказал он. Внезапно Мефодий бросился на него с такой стремительностью, что Тухломон не успел улизнуть. Меф тряс его так, что голова комиссионера моталась, как у дохлого куренка.

– Говори только да или нет! Никаких уверток! Даф мертва или жива?.. Чего ты молчишь?

– Так ить, тут такое дело... Я не могу сказать ни да, ни нет! – плаксиво пожаловался комиссионер. – О, что я придумал! Давайте если да – я один раз моргну, если нет два! Или зубами буду щелкать! – Меф впечатал его в стену.

– Ты меня достал! Ты у меня будешь не щелкать зубами, а греметь!

Вняв угрозе, Тухломон трусливо прикрыл рот ладошкой. Зубы у комиссионеров искусственные – фарфоровые или пластмассовые. Чтобы влепить их в пластилин более-менее ровно, надо ПОСТОЯТЬ у зеркала не один час.

– Она жива?

Оберегая зубы, комиссионер моргнул один раз.

– Ранена?

Комиссионер снова моргнул.

– Перестань хлопать глазами, как дохлая сова! Говори нормально!.. Кто нашел ее? Ты?

Тухломон замотал головой так энергично, что от его оттопыренных ушей едва ли не ветер подялся.

– Говорил с ней?

– Нет.

– Она в сознании?

– Какое там! Лежит – прямо как огурчик, вся такая свеженькая! Сердце йодом обливается! Видя, что Тухломон снова увлекся, Мефодий поймал его за ухо и молча стал его выкручивать.

– Ты точно знаешь про валькирий? Ты видел их?

Комиссионер замотал головой.

– Кто нашел ее?.. Арей?

– Нет. Ее нашли суккубы! Они позвали Арея.

– Где Даф сейчас?

– Внизу. Лежит на диванчике, ручки разметала, а лицо такое бледненькое, задумчивое. Мух в нос насовать и то не заметит!

– ОНА ВНИЗУ, А ТЫ МОЛЧАЛ?!

– Я молчал? Да я рта не закрывал! Трудился не покладая языка! Эй, вы куда? А старого друга подождать? А эйдос ему подписать с автографом? – возмутился Тухломон.

Мефодий отшвырнул комиссионера и ринулся вниз.

В приемной резиденции мрака зажжены были все светильники. У двери стеснительно переминались с ноги на ногу два накрашенных суккуба. Должно быть, те самые, что обнаружили Даф. Заметив Мефа, суккубы по привычке начали, было хихикать и совать ему для рукопожатия влажные ладошки, но внезапно испугались чего-то, что зорко углядели у него внутри, и отбежали.

Меф же, признаться, едва их заметил. Он быстро шел вперед, влекомый единственной мыслью. Улита, тоже, видно, разбуженная, стояла у лестницы в белой ночной рубашке, огромная, как снежная гора Монблан. К ней, точно цыплята к наседке, жались Ната, Чимоданов и Мошкин. У последнего был такой вид, будто он сейчас расплачется. Чимоданов же стоял взъерошенный, очень сердитый, с насупленными бровями. Одна Ната выглядела вполне по-деловому, да и одета была с обычной тщательностью. Рана Даф явно была не тем событием, которое могло потрясти ее. В ногах у Чимоданова толкался Зудука. Из кармана у него компрометирующее торчали картонные трубки петард, которые сейчас не интересовали никого, даже самого Зудуку.

Даф лежала на диване, на красном плаще Арея. По ткани разметались ее светлые волосы. Край плаща свисал с дивана, стекая, точно алый ручей. Видно, Арей так и принес ее, завернув в плащ. Меф замер на ступенях лестницы, глядя на Даф сверху, затем кинулся вниз. Арей хотел было преградить ему путь, но, передумав, отступил.

– Не тряси ее! Она тебя все равно не услышит! – предупредил он, придерживая Мефодия за плечи.

Мефодий склонился над Дафной, не касаясь ее. Щеки Даф пылали. Она металась в жару. В глазах ее умирала радуга. Они были приоткрыты, однако, Даф едва ли видела, что происходит вокруг. Дышала тяжело и прерывисто. Тускло мерцали крылья на шнурке. Края крыльев, что почему-то особенно испугало Мефа, почти погасли. Пульсация света была только в центре. Депресняк уже лежал рядом с Даф, не сводя с нее глаз. Единственное уцелевшее в схватке ухо чутко ловило звуки. Мефодия, равно как и остальных, он не замечал. Для него существовала теперь одна только хозяйка. Когда Улита бесцеремонно подвинула его локтем, кот стерпел – не зашипел, не упарил ее лапой, ноУлита все равно почему-то ойкнула.

– А-а! Жжет! Онемело все! До локтя ничего не чувствую! – сказала она изумленно, растирая руку.

Арей не удивился.

– Еще бы. Кот взглядом оттягивает боль! Когда же ты коснулась его, Депресняк сбросил часть ее тебе... Если бы не он, Даф было бы гораздо хуже.

– Ну котяра!.. А самому ему не больно? – спросил Чимоданов.

Арей покачал головой.

– Едва ли. У тех, чьи предки родом из Тартара, болевой порог несколько выше. Но гладить сейчас кота я все равно никому не советую, – заметил он.

– И я не советую. Лучше б я потрогала раскаленный утюг, – яростно растирая онемевшую руку, подтвердила Улита.

Мефодий коснулся запястья Дафны. Несмотря на то, что Даф пылала в жару, рука у нее была вялой и прохладной. Сражение за жизнь отхлынуло. Здесь же битва была уже проиграна. Меф вспомнил погасшие края крыльев, и у него вдруг зачесались глаза. Мучительно, как от аллергии на пыльцу, которая была у него в детстве.

– Ее перевязали? Где рана? Я почему-то не вижу крови, – спросил он с беспокойством.

– Ты не одинок. Никто не видит, – заверила его Улита.

Арей материализовал трехногий табурет и присел у дивана. Его лицо оказалось вровень с лицом Мефа. Красная, будто подрумяненная на огне кожа. Перерубленный нос с крупными порами с хрипом пропускал воздух. Шрамы, нанесенные магическим оружием, никогда не исчезают. Из ушей начальника русского отдела привычно тянуло Тартаром.

– Так это же хорошо? – неуверенно спросил Меф.

Арей невесело усмехнулся.

– Ничего хорошего. Я бы предпочел открытую рану. То, что можно увидеть, легче исцелить.

– Но если рана не видна, Возможно, ее нет? Вдруг это сглаз, запук или бесконтактная боевая магия? – спросил Мефодий с тем настойчивым упрямством, которое порой заставляет отрицать очевидное.

Край рта у Арея дрогнул и спустился.

– Верно, говорят: надежда не умирает. Ее убивают лопатой, – сказал он, досадливо морщась. – Рана Даф нанесена копьем холода.

– Копьем холода? Оружием валькирий? Так вот почему Тухломон сказал, что на Дафну напала валькирия! воскликнул Меф.

Улита поморщилась.

– Тухломон, конечно, все знает лучше всех. Иногда я думаю, может, Лигула долой, а на трон мрака всезнайку Тухломона?..

Арей жестом приказал ей молчать.

– Недурные забавы у света. А я-то думаю, чего это светлые оставили ее в покое? Обычно они не прощают Отступников, – процедил он.

– Валькирии созданы не светом. Они лишь служат ему, – поправил Мефодий. Когда-то он слышал об этом от самой Дафны.

– О! Какие рассуждения! Кто создан, а кто просто служит!.. – насмешливо протянул Арей. – Послушать тебя, так скоро свет будет набирать к себе на службу нежить и циклопов с дубинами. Они будут делать за него всю грязную работу, а сам он будет отсиживаться в сторонке, перебирая четки! Нет уж, милый, чему ты служишь, то ты и есть.

Сделав Мефу знак приблизиться, Арей повелительным жестом подозвал суккубов. Тем временем Улита принялась хлопотать над Даф. Чимоданова она отослала за уксусом, Нату – за полотенцем. Закричала на Мошкина, чтобы он принес воды. Мошкин суетливо заметался со стаканом, но тотчас, спохватившись, хлопнул себя по лбу и вызвал с потолка такой водопад, что едва не смыл Чимоданова вместе с не принесенным уксусом.

Улита заорала, что она просила только намочить полотенце, и спохватившийся Мошкин мгновенно осушил всю воду. Получив полотенце, Улита, нашептывая, принялась обтирать Даф лоб, щеки и руки. Остальных же, не исключая и Арея, решительно турнула в дальний угол комнаты. Суккубы трусливо засеменили за мечником.

– Ну, рассказывайте, что мне рассказали! – велел он им.

Суккубы замялись.

– Ну мы тут это... возвращались из клуба... – нерешительно начал первый, с вислым носом.

– Ты че, тупой? Какой это тебе клуб? Так, помойка отстойная! – поправил второй, с серьгой.

– Мы тут это... подходим... а он тут это... лежит, – продолжал первый.

– Она лежит! Какой тебе «он»? Фильтруй базар, тюлень! – набросился на него второй. У суккубов, вечно меняющих пол, большая путаница с самоопределением.

– Вот я и говорю: лежит, – послушно согласился первый. – Ну, мы это, подошли...

– Вы что, два раза подходили? – спросил Арей с раздражением.

Первый суккуб испугался и посмотрел на второго.

– Два или один?

– Да не, какие два? Один! – сказал суккуб с серьгой.

– Точно один! – обрадовался суккуб с вислым носом. – Вот и я говорю: подошли и думаем, может, помочь надо человеку... Эйдос там выковырять... У пьяных-то просто эйдосы ковырять, у кого есть еще. За уши потрешь его, стаканчик поднесешь, он промычит: Забирайте, волки позорные!.. раз! – готово.

А тут смотрим: не человек это, а светлый страж! – воскликнул суккуб с серьгой, очень верно передавая свой. – Лежит вся такая ровная, в руке у нее флейта зажата!.. Она, видно, что-то почувствовала, да поздно.

Ну, мы тут это... испугались мы... думаем, надо линять скорее, потому как ковырнуть все равно нечего. Эйдоса нет. Вот только крылья думали срезать, признался суккуб с вислым носом.

Мефодий бросился на него, но сумел достать его только ногой, потому что Арей поймал его за плечи.

– Спокойно. Это всегда успеется... Так что, срезали крылья? – спросил он.

Суккуб с серьгой замотал головой. – Побоялись. Только я присел, чтобы, значит, шнурочек дернуть, а она рукой как пошевелит и флейтой к моей ноге прикоснулась. Я завопил и как подскочу! Снова сунулся, а Плит мне и говорит: Стражи света-то за своих мстят. Застанут нас здесь – разбираться, долго не станут... Надо это... по начальству передать. Начальство это... само решит. Ну, мы оставили все, как есть и позвали...

Арей вернулся к дивану и коснулся ладонью пышущего жаром лба Даф.

– Борется с холодом... Другая бы уж... Когда вы ее нашли? – спросил он резко.

Суккубы переглянулись.

– Ну, это... часа в три...

– А меня позвали в четыре! Почему так поздно? – рявкнул Арей.

– Ну, мы это... спорили, кому остаться, а кому бежать... Оставаться никто не хотел, – трогая царапину на вислом носу, признался первый.

– Это он виноват! Я ему орал: останься, останься, а он ныл, чтоб я его не бросал! За рукав мне цеплялся, казенные польты рвал! Он, мол, с девчонкой никогда в жизни не оставался и сейчас не останется! – наябедничал суккуб с серьгой.

– А ты сам, что не остался? – спросил Арей.

– Ну, я это... А чего сразу я? Чуть что, так я? – смутился суккуб с серьгой и толкнул ногой суккуба с вислым носом. Тот завизжал, накинулся на него, и оба принялись кататься по полу. Арей поморщился и махнул рукой. Суккубы исчезли.

Мефодий подошел к Улите. Ведьма сидела на диване у ног Даф, задумчиво отжимая полотенце.

– Жар спадает... Мне удалось его зашептать. Пусть экономит силы. Жар обессилил бы ее в несколько часов, – сказала она.

– Ты помогла ей? – благодарно спросил Меф.

– Да, помогла, – кивнула Улита.

– Значит, она скоро очнется?

Буслаев возликовал, но затянувшееся молчание Улиты почти сразу доказало ему, что он ошибался. И как всегда бывает в таких случаях, погасшая надежда жалила больше самой беды. Недаром одни из злейших пыток мрака состоит в том, чтобы дать надежду и отнять ее, дать и отнять – и так до бесконечности. Искушение надеждой – это пытка льдом и огнем.

– Увы, нет. Я лишь замедлила ее угасание. Ни мощь стражей, ни магия, ни живая вода – тут ничего не поможет, – сказала ведьма.

– Вообще ничего?

Улита нервно облизала губы.

– Ну разве что соскоб металла с копья! которым она была нанесена, и щепка от его же древка. Если правду говорят, что подобное исцеляется подобным, то рискнуть можно, – сказала она.

Меф недоверчиво посмотрел на нее, проверяя: надежда это или иллюзия надежды? Не обманывает ли его Улита?

– Соскоб? Щепка от древка? Но где их взять? – спросил он.

– Думай сам! – жестко ответила Улита. – То, что случилось, – на твоей совести. В конце концов, девчонка искала тебя. Потому и на улицу сунулась.

Мефодий выпрямился, закрыл глаза и так простоял около минуты. Затем опустился на колени рядом с лежащей Даф и коснулся лбом ее лба. Ведьма не обманула. Жар правда спал. Лоб Даф был лишь чуть теплым. На миг Мефодию почудилось, что он может слышать ее мысли. Он окликнул ее про себя, как делал это всегда, когда хотел позвать ее. Однако она не услышала его.

– Прости меня, Даф! Я знаю: тебе не понравилось бы то, что я собираюсь сделать. Не я начал эту войну!.. Жди меня! Я скоро приду! – сказал Меф тихо.

Он встал и, ни на кого не глядя, направился к двери. Арей его не удерживал. За Мефодием, приседая, устремился Тухломон.

– Братик, эйдос не завещаешь? Ну вдруг тебе не повезет? на добрую память, а? Уж я б его, роднулю, приголубил!

– Отстань! – отмахнулся Меф.

Тухломон надулся.

– Как отстань! Как я могу отстать, братик? Я морально с тобой, – сказал он укоризненно. – Как увидишь валькирию, не здоровайся и сразу снеси ей голову! Как только снесешь сразу зови меня! Я ее, гадину, запинаю!..

– Я не могу. Мне надо узнать, где Ирка, – вполголоса ответил Мефодий.

Он почти не осознавал, что перед ним презренный комиссионер. Мысли его были далеко, очень далеко. Слова лишь случайно были произнесены вслух, однако Тухломон услышал. Его личико мгновенно вытянулось от любопытства.

– Ирка? Какая такая? – быстро спросил он.

– Много будешь знать скоро состаришься! – резко ответил Меф.

Едва услышав эту заезженную фразочку, комиссионер сладко прищурился, точно услышал музыку.

– Глубокие слова, не правда ли? А знаешь, кто их выдумал? Я! А такое слышать не приходилось: «Моя хата с краю, я знать ничего не знаю?» Тоже мое творчество-с! Я автор малых форм-с и большой души-с! – похвастался он.

Тухломон не скоро бы отвязался, если бы на помощь Мефу неожиданно не пришла Ната.

– Давно хотела спросить: на балалайке ты не играешь? – спросила она, ловко поймав Тухломона за ворот.

– Ежели только для друзей, – осклабился комиссионер.

Кое-как освободившись, он вновь метнулся следом за Мефом, но за тем уже закрылась дверь. К тому же Арей взглянул на комиссионера так сурово, что тот мгновенно стушевался и больше не вякал.

– Ты видела? Глаза у него были совсем сухими, мальчик далеко пойдет, – негромко сказал Арей, обращаясь к Улите.

– Если его не убьют.

– Уточнение принимается, – кивнул Арей. – Если.

Глава тринадцатая.

СУДАРЬ, ИЗВОЛЬТЕ ВЫЙТИ ВОН!

Избегайте глупых! Глупость не смертельна, но заразна. Хуже ста глупцов только один ханжа.

Тезис света

С глупых спрос меньше, а награда больше.

Антитезис мрака

Ирка стояла на перроне, собираясь протолкнуться в электричку. Юная валькирия не знала ни куда она едет, ни зачем. Полчаса назад, когда она проходила мимо уличного телефонного автомата, он неожиданно окутался странным голубоватым сиянием. Ирка удивленно огляделась и, видя, что ни кого рядом нет, прошла мимо.

Пять минут спустя ей попался еще один автомат. И этот тоже, едва она скользнула по нему взглядом, оказался в плотном голубом облаке. Кроме того, второй автомат явно трясся от негодования. Его трубка сама собой слетела с рычажков и, как змея, потянулась к Ирке. Ирка сдалась и приложила ее к уху.

– Ты меня слышишь? Почему не снимаешь? – взорвалась трубка.

– Кто это? – растерянно спросила Ирка, запоздало, узнавая голос.

– Багров!.. Почему ты пропустила первый авто мат? Молчи, не отвечай!.. Я хочу слышать только «да» или «нет».

– Милое желание, особенно если вопрос «почему?», – оценила Ирка. – Ты-то сам где?

– Не важно...

– А как узнал, где я?

– Использовал заклинание всеобщего поиска... Оно позволяет связаться с кем угодно, не выявляя места его присутствия. Телепатическая связь сейчас – слишком опасна. А теперь слушай меня и запоминай! Запоминаешь?

– Да.

– Ты постоянно должна быть на виду! Где-нибудь в толпе лоиухоидов, понимаешь? Днем, но чью постоянно. Хорошо?

– Зачем? – спросила Ирка подозрительно. Толпы она терпеть не могла. Просто как таковой. В любом ее виде.

– Ты что, меня не слышала? Только «да» или «нет»! Будь в толпе, постоянно! Да?

– Да.

– Обещаешь?

– Ну, не знаю... Постараюсь, – уклончиво сказала Ирка. Она не любила связывать себя обещаниями, сути которых не понимала. – Матвей, а ты где? Ты не мог бы ко мне телепортировать?

– Нет, – ответил Багров быстро. – Не мог бы.

– Почему?

– Я иду по следу!

– По чьему следу?

– Не важно, – буркнул Багров. Однако Ирка поняла, о ком он говорит.

– А тот, по следу кого ты идешь, не может использовать это самое... ну заклинание всеобщего поиска? – спросила она. Ей вдруг представилось, что следующий телефонный звонок может быть уже от Мефодия.

– Я не думаю, что он морально созрел, чтобы есть мышиные внутренности. А без этого заклинание не сработает... Ну не важно... Мне нужно завершить одно дельце. Удачи! – ответил Багров со смешком.

Голос в трубке пропал.

Теперь же Ирка стояла на перроне и, выполняя свое обещание быть всегда в толпе, протискивалась в электричку.

«Вот все пишут „Запасной выход“. И хоть бы одна собака написала „Запасной вход“. А он так безумно нужен!» – думала она, рассеянно скользя взглядом по стеклу, в котором отражались перевернутые буквы.

Ирка с трудом пробилась через тамбур, где, всем мешая, всеми толкаемый, помещался невеселый мужичок с двумя автомобильными шинами в руках и с бампером под мышкой. Ирке он показался похожим на спартанского царя Леонида, охранявшего с малым отрядом воинов горное ущелье.

Наконец электричка тронулась. Разболтанный вагон громыхал на стыках. Стекла тряслись. Стиснутая между людьми, Ирка предалась созерцанию. В электричке она оказалась впервые в жизни. Все здесь было ей в новость.

Тяжелый четырехлетний бутуз на руках у мамы уплетал шоколадку.

– С мамой надо делиться, даже если крошечка останется! – робко, уже голосом одним заведомо сдаваясь, поучала она ребенка.

– Хорошо. Вот крошечка останется, и я с тобой поделюсь! – отвечал бутуз.

С другой стороны немолодой, клочками выбритый мужчина разговаривал с газетой. Даже не с газетой, а с газетенкой того сорта, где на обложке обязательно изображена девушка с четырьмя головами, неаккуратно подклеенными в «Фотошопе», и сенсационным заголовком в духе: «Третья голова девушки-мутанта собирается замуж. Дадут ли остальные головы согласие на брак?»

– Ну зачем, зачем ты врешь? – укоризненно говорил мужчина, грозя газете пальцем.

Ирка была заинтригована. Она не раз слышала, как люди разговаривают с собаками, слышала о некой учительнице биологии, которая любила, разувшись на уроке, беседовать с пальцами своих ног, но впервые присутствовала при разговоре человека с газетой.

Электричка остановилась. Ирка стала смотреть наружу через забрызганное стекло. Вот девушка, не большого роста, худая, с острыми лопатками, отрешенно курит на перроне. Лицо умное, несчастное и недоброе. Ирка машинально, по прежней привычке, спросила себя, есть ли у нее сетевой дневник «Зачем она надела такой обтягивающий свитер? Он подчеркивает сутулость. И эта нарочито жуткая прическа! Может, потребность быть несчастной у нее больше, чем потребность быть счастливой?» подумала Ирка, выбрасывая девушку из головы. Это оказалось несложно, потому что электричка тронулась.

Забыв на время о собственных неприятностях, Ирка с интересом стала смотреть по сторонам.

– На примере форточки и кондиционера отмечу, что форточка более прогрессивное изобретение человечества! – вдруг громко произнес кто-то за ее спиной.

Ирка обернулась и увидела молодого человека, судя по всезнающе-назидательному виду, студента-технаря, на плече у которого болталась компьютерная сумка.

Обращался он, как обнаружилось, не к Ирке, а к своей спутнице – красивой, но очень сонной девушке.

Девушка выслушала его, грустно разглядывая потолок.

– Полина! Ты что, меня не слушаешь? – обиделся молодой человек.

– Знаешь, Андрей, бывают дни, когда я почти ничего не понимаю и все делаю медленно-медленно! – томно отвечала девушка.

– Знаю. Это у тебя с первого по тридцатое число каждого месяца, – уточнил молодой человек.

Заметив, что Ирка смотрит на него, он поднял брови и колко поинтересовался:

– Могу я вам чем-нибудь помочь, мадам?

– Мадемуазель. Можете. Не толкайте меня вашей сумкой. Я плохая подставка для ноутбука, сказала Ирка.

– А к чему я его тогда прислоню? – резонно возразил Андрей.

– Все равно! Позвольте вас подвинуть! – строго сказала Ирка.

– Позвольте вам не позволить! – с такой же интонацией возразил молодой человек. Он, видно, обожал переругиваться в транспорте.

Замедленная девушка страдальчески зевнула.

– Не ссорьтесь! Не надо громких звуков! Я так невыносимо хочу спать!

– Спи стоя! – посоветовал ей Андрей.

– Я тебе не лошадь! У меня колени не защелкиваются! – огрызнулась Полина.

В этот момент электричка остановилась, и молодого человека с сонной девушкой унесло отхлынувшей на выход толпой. Ирка спаслась тем, что успела шагнуть в загончик между сиденьями и, споткнувшись о чью-то ногу, провалилась между двумя комфортно расположившимися дамами, не слишком довольными этим вторжением.

– Девушка! Вы хоть смотрите, куда падаете! – Директорским голосом сказала ей худая дама в очках.

– Извините, – сказала Ирка, пытаясь встать.

Дама смягчилась.

– Ничего-ничего. Можете оставаться там, где вы упали...

Ирка воспользовалась предложением и осталась сидеть.

– В этом сезоне так не носят! Если ты в душе спортсменка, смело надевай брюки из ткани «рамье» или платье из хлопка-стрейч с эффектом бумаги... – продолжала худая дама, обращаясь к своей подруге. Подруга худой дамы была очень толстая дама, если и не масштабов Улиты, то где-то около того.

Спортсменка в душе с грустью посмотрела на свои ноги.

– Я уж лучше так, – сказала она и, вдруг вспомнив о чем-то, с умилением сказала: – Ты Петю Про-польчука помнишь?

– Длинный такой, с маленькой головой?

– Нет. Длинный – это Корнейчук Петя, он такой круглый... Ушки еще такие, ну как у пуделя... ну не как у пуделя... да?

– А! Помню! – небрежно сказала худая дама.

– Он такое чудо! Его бросила жена, ты слышала? Получила развод и сразу же снова выскочила замуж. А кто готовил ей свадьбу, знаешь? Тот же Петя! Она его упросила! Страдая, он все же выбрал прекрасную говядину, купил на оптовке спиртное и добился скидки на аренду зала в ресторане! – восхитилась спортсменка в душе.

Ирка с интересом прислушивалась, но внезапно все звуки исчезли, точно кто-то нажал на «немую» клавишу телевизионного пульта. В памяти Ирки всплыла фраза, которую уронил Багров: «Мне нужно завершить одно дельце!» Вспомнила и то, что он идет теперь за Мефодием. И жутко, совсем жутко стало ей. Она поняла, что это было за дельце.

Едва дождавшись, пока электричка остановится, Ирка дернула стекло вниз и наружу вылезла прямо через окно вагона, бесцеремонно наступив на колено толстой даме. Кто-то из молодежи одобрительно присвистнул.

– Больная какая-то! Ты видела, какие у нее глаза? Не, точно наркоманка! – сказала худая дама.

– А я бы не пролезла! – завистливо вздохнула спортсменка в душе.

***

Мефодий смутно представлял, как будет искать валькирию. Ту ненавистную валькирию, которая, служа свету, сама была темнее всякой тьмы. Она вы крала Ирку, и, возможно, она же нанесла Даф изменнический удар. Ни к кому в жизни Меф прежде не испытывал такой сильной ненависти. Он знал, что будет искать ее день, два, три, месяц... столько, сколько потребуется. И рано или поздно найдет.

И тогда его меч скрестится с ее копьем. Только бы Даф дожила...

Насколько Меф помнил слова Улиты, проблемы с поисками валькирий существовали не только у него, но и у мрака. Никто не умел скрываться так хорошо, как девы-воительницы. Если магов и стражей можно было еще засечь по проявлениям их магии, То с валькириями и этот фокус не проходил.

Выскочив из резиденции мрака, где лежала раненая Даф, Мефодий долго мчался, сам не зная куда, пока усталость не заставила его остановиться. Вокруг равнодушно бурлил город. Прохожие задевали его, обходя. Он был никому не нужен. Меф понял вдруг, что годами может бродить по этому каменному лабиринту и никогда не встретит валькирию, пока она сама этого не пожелает. Беспомощная, безадресная ярость затопила Meфа. На стене дома, над его головой, взорвался цветной фонарь. Мёф сердито отряхнул плечо. Он так и не понял, что за стеклянные крошки посыпались на него сверху.

«Я никогда ее не найду! НО Я ДОЛЖЕН!» – подумал он, и тут что-то укололо его веко. Он почесал его, но ощущение неприятного зуда не исчезало. Тогда Буслаев закрыл глаза и в той пульсирующей черточками розовой слепоте, что всегда бывает вслед за закрытыми веками, увидел серебряную стрелку. Стрелка походила на сколотую кость, острый конец которой уверенно показывал вперед и чуть направо. Открыв глаза, Мефодий увидел проход между домами, соответствующий указанному направлению. Проверяя свое предположение, он повернулся спиной и вновь закрыл глаза. Да, так и есть. Острый конец стрелки сместился. Теперь он показывал назад и немного влево, но опять же на проход между домами. Не размышляя, откуда взялась стрелка и почему ее не было раньше, Мефодий быстро пошел в указанном направлении. На ходу он проверил, легко ли извлекается меч из закрепленных на спине ножен. Ножнами он обзавелся совсем недавно. Их вручил ему Арей, сказав, что пока меч в этих ножнах, ни од ному лопухоиду его не увидеть. «Стражи света с дудочками выглядят не так пошло. В шмыгающих же по улицам чайниках с мечами есть нечто инфантильное», – заметил он. Инфантильное?

Мефодий, помнится, вздрогнул и быстро взглянул на своего шефа. Случайно ли тот употребил слово, которое Меф так ненавидел? Буслаев шел долго. Часа три стрелка вела его, петляя между домов, пока незаметно для себя он не оказался в той части города, где ему никогда не случалось бывать прежде. До конца улицы тянулся длинный шестнадцатиэтажный дом размером с целый квартал. Подъезды находились с другой стороны. Здесь же было что-то вроде маленького куцего парка, в который вечерами кометами слетали окурки, указательным пальцем пущенные в форточку, яблочные огрызки и много еще всякой дряни.

По центру скверика тянулась асфальтовая до рожка, облюбованная собачниками. Однако время собачье еще не наступило, и потому дорожка была почти пустой. Не успел Мефодий сделать и ста шагов, как внезапно путь ему преградил темноволосый подросток. Худощавый, гибкий, двигавшийся мягко, как кошка. Мефодий был чуть плотнее и, вероятно, сильнее, хотя и ниже на полголовы. «Лет Четырнадцать-пятнадцать», – мельком оценил Мефодий тем верным зрением, которым подростки видят сверстников и которое потом исчезает бесследно вместе с юношескими угрями.

В первый миг Мефодий не обратил на подростка особенного внимания. Он решил, что это один из мелких шестерок-разводил на деньги, которые, за рукав, тянут в подворотню, где скрывается компания.

– Час возмездия пробил! – сказал юноша, посмотрев на Мефодия тяжелым взглядом.

Фраза для разводилы была нетипичная, однако Буслаев не склонен был заниматься психологическим анализом. Для него парень сейчас был лишь препятствием, которое мешает ему пройти.

– С дороги! – буркнул Мефодий, попытавшись отодвинуть его взглядом.

При необходимости, а особенно в состоянии гнева – он способен был выкорчевать подобным образом телеграфный столб. К его удивлению, юноша даже не покачнулся. Лишь волосы его шевельнулись, точно от порыва ветра.

Немало удивленный, Мефодий перевел взгляд на стоявшую позади юноши лавку и легко поднял ее над землей на добрый десяток метров.

– Посмотри наверх! – сказал Мефодий. Юноша вскинул голову.

В то же миг Мефодий отпустил лавку, которая, разгоняясь, понеслась вниз. Он прикинул, что остановит ее в нескольких сантиметрах от цели, после чего перепуганный парень уберется с дороги. То, что случилось дальше, оказалось для Мефа полной неожиданностью. Быстро вскинутый над головой палец юноши сверкнул искрой, и скамейка, точно камень из катапульты, изменив направление, понеслась по воздуху в самого Мефа. Буслаев никак не был готов к этому. Он успел лишь воспламенить лавку взглядом, но не отклонить. Спасаясь, Меф бросился на землю и быстро откатился в сторону. Скамейка ударилась в асфальт там, где он только что стоял, подскочила и перевернулась.

Юноша терпеливо наблюдал, как Буслаев поднимается с земли.

– Ты хотел меня убить! – крикнул Мефодий.

– Ну и что? Не я начал первым, – спокойно ответил юноша.

Во взгляде, которым он смотрел на Мефа, было отчуждение. «Он смотрит на меня, как на дохлую собаку... Даже нет: на очень давно дохлую собаку», – затруднился с определением Буслаев.

– Я бы остановил скамейку, – сказал он. Юноша пожал плечами.

– А я бы не останавливал. Не будь я ученик Мировуда, если отпущу тебя живым.

– Я в ужасе. А кто такой Мировуд? – поинтересовался Мефодий.

– Не забалтывай меня, наследник мрака! Это знание ничего тебе не даст, ибо ты скоро умрешь. Мировуд – величайший волхв и некромаг.

Меф сильно не вслушивался.

– А... маг, даже не страж! Так они все великие, ясный перец... Невеликих магов вообще не бывает. Они все или просто великие, или супер-пупер-великие, или обалденно великие, сказал он пренебрежительно.

Хотя Буслаев не так много времени провел в резиденции мрака, однако успел впитать распространенное среди стражей отношение к магам. Перстень Мировуда оскорблено сверкнул. По его ободу пробежала красная искра. Магические перстни умеют благодарно хранить память о хозяине.

– Не нарывайся, наследник! Не такой уж ты крутой... Ты пришел сюда, потому что я, Матвей Багров, захотел этого!

– Чушь! Я пришел сюда сам! – вспылил Мефодий. Пожав плечами, Багров сунул руку в карман и, достав что-то, бросил Мефодию под ноги. Тускло блеснуло серебро. Едва увидев кость, Буслаев сразу узнал проклятую стрелку, которая вела его. Гнев охватил его. Все это время он плясал под чужую дудку, запыхавшись, бежал по указке проклятого некромага, как котенок за бумажкой.

– Ну а теперь ты должен умереть... – сказал Багров.

Сказал устало, без вызова, словно о чем-то заурядном. Мефодий на миг ощутил пробежавший по спине холодок, но одна мысль, что он, Буслаев, позволит кому-то запугать себя, была так оскорбитель на, что Мефодий сразу вспыхнул.

– Что, прямо сейчас? Но хотя бы пять минут у меня есть? – спросил он с издевкой.

– Нет. Перед смертью не надышишься!

– Мне просто интересно: ты пришел сам или тебя подослала трусливая валькирия? Ну, разумеется, она. Боится расплаты за Даф и Ирку! – презрительно уронил Меф.

– Ирку? – удивленно переспросил Багров. – При чем тут Ирка?

Едва он это сказал, у Мефа закружилась голова. Виски заныли от ломкой боли. Тайна валькирий охраняла свои дальние подступы. Багров, впившийся глазами в лицо Мефодия, истолковал это новое выражение как страх.

– Трясешься, темный страж? Тем хуже! Если ни каких ценных добавлений у тебя нет – приступим. – сказал он брезгливо.

Багров распахнул куртку, и Мефодий внезапно увидел в его руках саблю. Гарду образовывала крестовина с тремя дужками. Две боковые ответвлялись от передней и, изгибаясь, вновь соединялись с крестовиной. Передняя дужка отходила от крестовины под прямым углом, защищая кисть. Конец крестовины был закруглен и слегка загнут вниз.

Быстро взглянув на оружие истинным зрением, Мефодий определил, чего сабля вполне обычная, лопухоидного происхождения. Правда, клинок слегка серебрился.

Похоже, на режущую кромку было наложено заклинание. Кроме того, внутри рукояти находилось нечто, что не просвечивалось даже истинным зрением. Это открытие немного встревожило Мефа. Он привык, что истинное зрение помогает постичь природу всех предметов. Уже одно существование исключений неприятно настораживало.

– Надеюсь, ты знаешь, что это такое? – поднимая саблю, поинтересовался Матвей у Буслаева.

– Откуда? Я первый раз вижу легкую кавалерийскую саблю образца 1809 года. Клинок стальной искривленный однолезвийный, с широким долом, – Уронил Мефодий.

Арей есть Арей. Его науку не забыть. Бывало, в кабинете он раскладывал на столе, полу, стульях десятки клинков – сабель, полу сабель, шпаг, рапир, мечей, эспадронов – и рассказывал Мефу о каждом, заставляя определять его на ощупь, с завязанными глазами.

– Такой мухобойкой хорошо работать с коня, а вот пешим не очень-то... Надеюсь, ты взял с собой Надувную лошадку? – продолжал Меф.

– Хватит болтать! Ты начинаешь? – с раздражением отвечал Багров, взмахнув клинком перед самым носом у Буслаева.

Тот слегка отстранился и попытался удержать лезвие взглядом. Бесполезно. Его взгляд, способный затормозить даже автобус, здесь был бессилен. Серебрящийся магией клинок выскальзывал, рассекая силу взгляда Мефодия, как струю воды.

– Не знал, что некромаги предпочитают холодное оружие, – процедил Буслаев.

– Я исключение. Я мог бы убить тебя на расстоянии. А мог бы вблизи. Недавно я был у тебя дома. Ты был в моих руках. Однако я не из тех, кто убивает тайно, – заметил Матвей.

– Угу. Особенно интересно про «на расстоянии»! И как бы ты это сделал? Вылепил бы мою фигурку из мясного фарша, покрыл клеем ПВА и стал бы вгонять иголки? – насмешливо сказал Меф. Однако насмешка прозвучала неестественно. Известие, – что некромаг был у него дома, ошеломило Мефа.

– Можно и так. А можно и так!

Багров быстро сжал левую руку, и Меф ощутил, как незримые пальцы впились ему в горло. Он закашлялся, попытался сорвать их, но душащая его рука была неосязаема. Задыхаясь, Меф все же сумел от бросить Багрова на метр вспышкой гнева. Невидимые пальцы на его горле разомкнулись.

– Как видишь, можно обойтись и без мясного фарша. Если, конечно, не считать того, что я настрогаю саблей! – сказал Матвей.

Он вновь вызывающе взмахнул саблей, точно желал отсечь Мефу кончик уха. Буслаев все еще колебался, обнажать ли меч. Он ощущал, что на этот раз клинок не захочет погрузиться в ножны, не отведав красной росы. Как ни странно, к этому странному парню, инициалы которого были такими же, как его собственные, МБ – Матвей Багров, – он не испытывал ненависти и не желал его смерти.

– Лопухоиды. Они не должны видеть, вспомнил Меф, кивая на дом.

Багров усмехнулся.

– Отговорки ищешь? Они ничего и не увидят. Единственный не в меру любознательный человек, глазевший на нас из окна, отправился в аптеку за каплями. У него внезапно обнаружился конъюнктивит! Да еще какой! Глаз нельзя было разлепить.

– Так ты и об этом позаботился, некромаг? Значит, не пропустишь меня без боя? Мне нужна валькирия, а не ты! – спросил Мефодий.

– Нет. Ты тупой, если до сих пор этого не понял! – сказал Багров.

Решившись, Меф отступил и извлек меч. Его клинок оказался на добрых двадцать сантиметров длиннее сабли Багрова.

– Не смущайся! Именно столько я отсеку от твоей руки в бою, чтобы они сравнялись, – успокоил его Матвей.

Меф кивнул, принимая это к сведению.

– Погоди! Прежде, чем мы начнем, я должен знать, где найду валькирию, когда ты умрешь.

– Ты много хочешь. Когда бой завершится, я принесу ей твою голову. Это будет достойный подарок, Я так решил, – отвечал Багров.

– Прекрасно. Но вдруг сложится иначе– быстро спросил Меф.

– Если будет иначе, – ищи ее сам. Я ее не выдам! А теперь умри! – крикнул Матвей и с яростью бросился на Мефодия.

Тот едва успел отразить удар и, убедившись, что в защите ему не отсидеться, нанес свой – длинный, рубящий. Багров ушел от него и отступил с асфальтовой дорожки на траву, сменив тактику. Теперь он действовал осмотрительнее. Быстро перемещаясь вокруг Мефодия, он выбирал удачный момент для атаки и изредка пытался нанести жалящий, внезапный укол. Пользуясь длиной меча, Меф попытался стреножить некромага, рубанув по голени, но Багров, подпрыгнув, пропустил меч под собой и резко пошел на сближение. Меф тоже ринулся ему навстречу. Встретившись, грудь с грудью, они оказались так близко, что невозможно было нанести удар длинным клинком.

На короткое мгновение Меф увидел совсем близко рысьи зрачки некромага. Зрачки сужались, будто желали вообще исчезнуть. Это было жутко, точно вода, вращаясь, всасывалась в захлебывающийся от жадности омут. Буслаев чутьем ощутил, что, когда они совсем сузятся, ему будет так больно, что от боли он сможет потерять контроль над собой.

Меф действовал экспромтом, по мгновенному наитию, как в драке за школой. Схватив Багрова за одежду свободной от меча рукой, он резко боднул его лбом в нос.

Из носа хлынула кровь. Отскакивая, Багров все же успел хлестнуть Мефа эфесом сабли по лицу и этим помешал ему сразу атаковать. Будь иначе, некромаг сразу бы нарвался на рубящий удар.

После удара эфесом сознание Буслаева померкло и помутилось. Но не потому, что удар эфеса был сильным. То, что находилось внутри сабельной рукояти, атаковало его тяжестью страшной памяти. Мефодию почудилось, будто сто веков нахлынули на него в один миг.

Он ослеп, оглох, потерял ориентацию, почти забыл, где он и кто он. Чужая ярость, ненависть и боль, вторгшись в мозг, попытались растворить его память.

Запоздало Мефодий осознал, что было внутри рукояти. Маленький обломок кости одного из тех страшных, многоруких гигантов, что были творением Геи и бросили некогда вызов языческим богам.

Но искра сознания, совсем крошечная, все же продолжала тлеть. И этой искры оказалось достаточно, чтобы заставить руку с мечом подняться и вслепую, наугад, сделать выпад навстречу ринувшемуся в атаку некромагу. Клинки столкнулись. И тут, словно почувствовав, что на хозяина в данный момент полагаться не стоит, меч Мефодия сделал невероятное. Он изогнулся, точно кнут, змеей обвился вокруг сабли и свободным концом вошел Багрову в сердце. Тот свалился на траву, как подкошенный, не издав ни звука.

Не подозревая, что бой уже закончен, Меф вслепую нанес еще несколько ударов прежде, чем споткнулся о лежащее тело и упал. Пытаясь подняться, он нашарил рукой чье-то лицо, волосы и закричал, зрение его прояснилось. Меф увидел Багрова, лежало на боку. Его пальцы продолжали сжимать рукоять сабли, Мефодий с ужасом смотрел на меч в своих руках. Перевернув Багрова, Меф увидел узкую, по ширине клинка, рану прямо против сердца. Меч света прошедший множество перерождений, с каждым из которых становился все темнее, разил наверняка.

«Вот и я как этот меч», – подумал Мефодий. Он понял, что только что сделал еще один крупный шаг по дороге к абсолютному мраку. Еще одна заповедь нарушена.

Только что он убил человека. Его грядущее неотвратимое «я» – с высокими залысинами, со сколотым передним зубом, с мертвыми, как черные колодцы, глазами ухмыльнулось ему со дна памяти.

Услышав шорох, Мефодий быстро повернулся. Там, где асфальтовая дорожка искривлялась, в куцей сирени, которая только собиралась еще взорваться пахучими цветами, копошились серые фигуры.

– Тюрба! Веройса! Менронда! Керенга! Фурабра! Айлайпу! Жыржа! Дадаба! Юлът! Байтуй! – зашептали кусты.

Две старые ведьмы Менронда и Айлайпу быстро приблизились к Мефу на четвереньках, точно обезьяны, опираясь о землю длинными пальцами рук.

– Бус-слаев убил некромага. Мы гордимся то-бой! Мы раз-зберем его на ч-час-с-сти. С-с-свежие ор-рганы... – заурчали они, потянувшись к лежащему неподвижно Багрову.

Мефодий внезапно сообразил, что ведьмы были здесь с самого начала, следя за схваткой. И случились так, что на месте Матвея на земле лежал бы он, Меф, они с такой же жадностью разодрали бы на и его тело.

– А ну, прочь отсюда! Прочь! – крикнул он, замахиваясь на них мечом.

Мерзкие старухи злобно покосились на него и, осыпая Буслаева укорами, отползли в кусты.

– Клянусь Черной Луной, что отдам свету истинное имя той из вас, кто коснется его первой! – пригрозил Мефодий.

Клятва эта была серьезна. Раз дав ее, уже невозможно было ее нарушить. И там, в кустарнике, это отлично осознавали. Серые фигуры задвигались, сердито забормотали и сгинули. Напоследок одна из ведьм, кажется, Жыржа, высунулась из сирени по пояс и, размахнувшись, кинула что-то в его сторону.

– Отомс-с-сти за Йору! Отомсс-сти! – прошипела она.

Глава четырнадцатая.

ВАЛЬКИРИЯ ВОСКРЕШАЮЩЕГО КОПЬЯ

Красивая девушка танцевала под цветущими яблонями. Мимо проходили доктор, философ и поэт.

– Она танцует, потому что ей восемнадцать лет. У нее здоровое сердце, прекрасный желудок и отличное кровяное давление, – сказал доктор.

– Она танцует, потому что весна и цветут яблони. Она сама как цветок! – сказал поэт.

– Она танцует, потому что глупа. Через двадцать лет она уже не будет так танцевать, а через шестьдесят ее похоронят под этими яблонями. Только яблони срубят еще раньше, – сказал философ.

И лишь суккуб, притворявшийся девушкой, ни чего не сказал. Он ухмыльнулся и ссыпал все три эйдоса в копилку. Ибо все трое полюбили девушку и пожелали продать душу, чтобы танцевать вместе с ней.

Притча мрака №1

Эссиорх примчался за Улитой рано утром. Разумеется, в саму резиденцию мрака он заехать не рискнул и ждал ее в одном из ближайших переулков.

Улита сразу выбежала к нему.

– Как ты поняла, что я здесь? – спросил Эссиорх после того, как у него перестали виснуть на шее.

– А то не поняла! У нас все стены тряслись от твоих нетерпеливых флюидов. Вы, мужчины, не умеете ждать! Опоздаешь минут на пять, а огребешь за все десять! – пояснила ведьма.

Эссиорх был не настроен шутить.

– Что с Дафной? – спросил он озабоченно. – Я поддерживал с ней постоянную связь, а сейчас не могу пробиться. Все как в тумане...

Улита рассказала ему, что случилось. Эссиорх помрачнел.

– Валькирии! – сказал он глухо. – Кто мог знать? Я же просил ее не высовываться, пока они все здесь!

– Она беспокоилась о Мефе.

– И напрасно. Этот эгоист сам способен о себе позаботиться, – отрезал Эссиорх. – И где он сейчас?

– Ищет валькирию. Мне нужен соскоб с копья, которым была нанесена рана, и щепка от древка, – ответила Улита.

– Ищет, говоришь? А вот это мы сейчас проверим!

Эссиорх закрыл глаза и поднял лицо к небу. Улита смотрела на его подрагивающие длинные ресницы. «Как у девушки! Тоже хочу такие. Взамен готова отдать пуд живого веса!» – подумала она.

Внезапно Эссиорх открыл глаза и строго взглянул на улиту. Та встревожилась, было, что он подслушал ее мысли, но – нет. Хранитель спешил сообщить ей нечто другое.

– Едем! Кого-то твой Мефодий уже нашел! – сказал он.

– Послушай, может, ты что-то объяснишь?

– Едем! – повторил Эссиорх нетерпеливо.

Сивка-Бурка взревел. Улита едва успела запрыгнуть сзади и обхватить Эссиорха за пояс. Несмотря на то, что момент был явно неподходящий, ведьма неожиданно развеселилась. «Какой смысл грустить, если от этого все равно никому не тепло, не холодно? Ну буду я рыдать в жилетку – и что? Даф от этого лучше станет? Или валькирия добровольно свалится в канализационный люк и прихлопнется крышкой?»– рассуждала она.

В результате всю дорогу Улита занималась самым женским занятием из всех возможных – дразнила Эссиорха.

– Поехали в Санкт-Питерсбурх! А, пуся? Ну что тебе стоит? Сделай своей девушке приятное! – предлагала она.

– Ты что там не была?

– Почему не была? – удивилась Улита. – Как-то мы ездили туда с Мамаем! Вообрази, он так ни разу и не вышел из машины. Настоящий идеальный технарь! Сложно поверить, что когда-то он был ханом. Сидел себе небось на коврике и дул кумыс. Ну поехали, а?

– Хочешь в Питер – телепортируй! – огрызнулся Эссиорх. Он как раз делал крутой поворот – такой рискованный, что можно было сорвать номер с грузовика, под носом у которого они пронеслись.

– Нет уж, сам телепортируй! На мотике! Я хочу всю дорогу прижиматься щекой к твоей кожаной спинке. А иногда закрывать тебе глазки ладошками.

– Вот так! Ой какие у тебя горячие щечки! Погрей мне ручки!

Байк завихлял по дороге.

– А-а, грешница невежественная! Я ничего не вижу! Мы же врежемся! – завопил Эссиорх.

Улита убрала руки.

– Невежественная грешница – это на вашем языке дура, да? Тогда я обиделась глубоко и надолго! – предупредила она.

– Лучше объяви мне бойкот минут на десять!

– Э-э, хитрый какой! А вот на это даже не рассчитывай! лучше я накажу тебя иначе: десять минут непрерывной говорильни и в финале поцелуй в ухо! – упрямо сказала Улита.

– О нет! – простонал хранитель. – Я этого не переживу! Ты садистка!

– Всего лишь скромная ведьма. Переживешь как миленький, не сомневайся!

Эссиорх кое-как выровнял мотоцикл.

– Невероятно, что все это происходит со мной. Окружающим водителям мы, должно быть, кажемся заблудшими безумцами, склонными к суициду! – проворчал он.

– Как-как ты сказал? Это все из словарика света? Идиотами, то есть, да? – любознательно уточнила Улита.

– Что ты несешь? Что это за аккузативус кум инфинитивум? – поморщился Эссиорх.

Около длинного дома он остановил мотоцикл и подождал, пока Улита слезет.

– Приехали! – сказал он и, вглядевшись во что-то, грустно добавил: – И опоздали! На дорожке тесно стояли люди. Когда подъехал мотоцикл, все лица разом повернулись в сторону Улиты и Эссиорха.

– Кто это? – спросила Улита нервно.

– Валькирии, – пояснил Эссиорх.

– Суровый народ.

– Еще какой суровый. Есть такая работа – служит свету. В лишениях их радости, в ограничениях – счастье, – удовлетворенно произнес Эссиорх.

– А-а, ну да... Типа у каждого в жизни свой крест и свой воздушный шарик, – сказала Улита.

Шутка прозвучала натянуто. В мире слуг мрака о валькириях ходили легенды. Говорили, что они беспощадны к созданиям тьмы и никогда не оставляют в живых тех слуг мрака, кому хотя бы случайно пришлось их увидеть.

На всякий случай Улита взяла Эссиорха под руку, чтобы ясно было, с кем она.

Ведьма была уверена, что валькирии сразу – в первую секунду поняли, кто она такая и кому служит. Глазами Улита быстро пересчитывала валькирий. Двенадцать.

– А кто эти симпатичные молодые люди, которые стоят с копьями, точно в очереди в театральный гардероб? – спросила Улита, замечая, что валькирии не одни.

– Оруженосцы, – важно сказал Эссиорх, у которого язык бы не повернулся произнести «паж» или «слуга».

– Я так и поняла, – послушно сказала Улита.

– Ничего ты не поняла! – вспыхнул Эссиорх.

– Чего ты взъелся? Ну не хочешь быть моим оруженосцем – и не надо! Сама уж как-нибудь буду носить свою шпагу! Пусть у меня развяжется грыжа! – разрешила ему Улита.

Как ей ни хотелось отсрочить эту секунду, она все же настала. Эссиорх приблизился к валькириям, и Улита поневоле вместе с ним.

– Привет, девчонки! – сказала Улита бодро. – А мы тут вот!.. Мимо проезжали! Почему бы, думаем, не заскочить?

Валькирии молчали. Ведьма ощущала на себе их тяжелые взгляды.

– Ах да! Я же не представилась! Я Улита! Редкое имя, не правда ли?

Ее опять проигнорировали. Улита, однако, заметила, что оруженосцы придвинулись чуть ближе. «На случай, если придется подать копье. Очень мило!» – поняла ведьма. Улите стало неуютно. Никогда, даже в кабинете Лигула, когда он так и впивался в нее своими водянистыми глазками, она не была так близка к смерти.

– Да не, никаких проблем. Не хотите знакомиться – и не надо! Поймите меня правильно, я не навязываюсь! Ни в коей мере! У каждого своя компания, и все такое прочее, – продолжала ведьма.

Таамаг грузно шагнула к ней. Улита, сама далеко не крошка, едва доставала ей до плеча. За Таамаг спешил с копьем ее вышколенный оруженосец.

– Женский бодибилдинг – такой чудесный вид спорта. Всегда мечтала им заняться! Вы не составите мне индивидуальную программу? – безнадежно проворковала Улита.

Она ощущала себя не в своей тарелке, а потому, по своему обыкновению, болтала без умолку. Хотя, возможно, дальновиднее было бы промолчать, а после тщательно постирать тряпочку в проточной воде.

Таамаг, не ответив, демонстративно отвернулась.

– Ты уверен, что эта ведьма с тобой? – спросила она у Эссиорха.

– Со мной! И под моей защитой! – заверил ее хранитель.

– Жаль. Я хотела испытать двойной укол ... Придется, видно, в другой раз. Ступай, дружок, ты пока не нужен! – вздохнула Таамаг и махнула рукой. Оруженосец отодвинулся.

– А я бы не отпускала эту толстуху живой! Место ей – в Тартаре. С каких это пор сферы покровительствуют мраку? – воинственно накинулась на Эссиорха Хаара.

Названная «толстухой» Улита вспылила.

– Вы такая милая! Так здраво рассуждаете о моем весе! Что, большой опыт сидения на диете? Компенсируем мужское не внимание беготней с острыми предметами?

Бэтла, никогда не ладившая с Хаарой, хихикнула.

– А она хорошо поставила тебя на место, а, Хаара? – шепнула она.

– Молчи! Не трогай Хаару! Разберись лучше со своим оруженосцем! – велела Бэтле Филомена, валькирия испепеляющего копья, всегдашняя союзница Хаары.

– А вот разбираться ни с кем не надо! Ее паж и в не разобранном виде очень даже ничего! – вступилась за оруженосца Бэтлы Улита.

Довольная Бэтла зарделась. Она и в самом деле не променяла бы своего кругленького, с намечавшимся брюшком пажа на молчаливого, хмурого качка Хаары. Тот только и умел, что бегать и подавать копье, и уж точно не был способен за три четверти часа сварганить вкусный шашлычок.

Хаара, которой не понравилось, что Улита лезет в чужой разговор, протянула руку за копьем, однако, между ней и ведьмой предусмотрительно встал Эссиорх.

– Жестокость и поспешность – это оружие зла. Порой великодушием и терпением можно сделать больше, – сказал он.

Его глаза и глаза Хаары встретились. Секунд пять они, казалось, состязались, а затем валькирия отвела взгляд.

– Хорошо. Ведьмой больше, ведьмой меньше.

Глобально это ничего не решает. Пусть живет пока! Но кто отомстит вот за него?

Она сделала шаг в сторону, и, Улита увидела то, что прежде скрыто было тесным строем валькирий. На асфальте неподвижно лежал юноша. На миг она подумала, что это Мефодий, рванулась к нему и остановилась, поняв, что видит его впервые.

– Кто это?

– Юноша. Кто он – мы не знаем. Предательски убит Мефодием Буслаевым, – сказала Ламина.

Улита опустилась на колени и, осторожно перевернув Багрова, осмотрела его рану.

– Предательски? С чего вы решили? Рана не в спину, а в грудь. Вдобавок он вооружен. Нет, они сражались, и сражались долго. – Улита коснулась руки Багрова, продолжавшей сжимать саблю.

– Клинок можно вложить и в мертвую руку, – сказала Радулга, валькирия со шрамом.

– Да, правда, Улита, почему ты решила, что сражение шло долго? – с интересом спросил Эссиорх.

– Земля истоптана. Кроме того, они сходились грудь с грудью. Это видно последам. Смотрите, с какой яростью они рубились...

– Возможно, так. А возможно, это лишь твое предположение, ведьма. Свидетелей нет! – с ненавистью глядя на Улиту сказала Филомена.

– В самом деле нет? Сомневаюсь! Такого не бывает, чтобы никто ни чего не видел! – сказала Улита.

Она встала, огляделась и вдруг бегом рванула через кустарник. Валькирии переглянулись, пытаясь сообразить, не предлог ли это, чтобы скрыться. Спустя минуту Улита вернулась, волоча за собой пришибленного дядечку в очках. За ним на поводке, придушенно хрипя, тащился французский бульдог.

– Что вы хотите дамочка? Я тут с собачкой гуляю! Он просто задумался под деревом! Он не сделал ничего плохого! – скулил пришибленный.

Ведьме надоело это слушать, и она быстро провела ладонью у него перед глазами. Челюсть у лопухоида отвисла, и он застыл, покачиваясь, глубоко зомбированный. Улита же, мигом утратив к нему интерес, сгребла за ошейник бульдога.

– Только попробуй сказать «гав»! Мигом провалишься в Тартар, чучело пластилиновое! – предупредила она.

– Не надо, я сдаюсь! – прохрипел бульдог человеческим голосом.

– Твое имя!

– Прюфф, младший арендный комиссионер. Разрешение №5.483.243, – обреченно пролаял песик.

– Документы! – потребовала Улита.

Немыслимым образом, изогнув переднюю лапу, пес сунул ее куда-то за ошейник и извлек пергамент с печатью, который и продемонстрировал Улите.

– Что это за чучело в собачьем образе? Какой еще арендный комиссионер? Чем они отличаются от простых? – шепнула Бэтла на ухо Гелате.

– Аренда – это когда эйдос обещают мраку, взамен выторговывая кое-какие привилегии. К таким людям мрак приставляет своих соглядатаев, чтобы они не рыпались, – таким же шепотом пояснила Гелата.

– Рассказывай, что ты видел, Прюфф! И только попробуй сказать «не знаю»! – рявкнула Улита. Бульдог переводил трусливый взгляд с ведьмы на валькирий. На морде у него был написан глубокий, вдумчивый ужас.

– Я разве виноват?.. Я ж на работе... Мы по два часа каждый день гуляем!.. – забормотал он.

– Рассказывай!

– Они... ну это.. говорили сперва долго, а потом стали рубиться. Он, покойник который, ударил наследника по лицу эфесом. Тот зашатался, схватился за голову, точно ослеп. Тут покойник на него кинулся и хотел добить. А потом – я ничего не понял! – клинки столкнулись, меч наследника изогнулся и раз – ужалил в сердце! Тот и повалился как сноп! – хрипло сказал он.

Улита с торжеством взглянула на Хаару.

– Ну что? Убедилась? – спросила она. Валькирия разящего копья брезгливо скривилась.

– Жалящее лезвие, гибкое как змея! Штучки мрака... – сказала она.

– А спрятать в рукояти палец гекатонхейра – это штучки света? Так мило! Буду знать на будущее! – парировала Улита.

Она подозрительно приглядывалась к сабле Багрова – с тех самых пор, как комиссионер упомянул о временной слепоте Мефодия особенно заинтересовала ее почему-то рукоять.

– При чем тут гекатонхейры? – непонимающе спросила Ильга.

– А притом, что фаланга пальца одного из них здесь, – пояснила Улита, осторожно разжимая Багрову ладонь.

Хола, валькирия медного копья, коснулась сабли и брезгливо отдернула руку.

– Ведьма не врет! В рукояти действительно кость гекатонхейра... Как он вообще мог сражаться этим оружием? Он испытывал бы чудовищную боль, едва коснувшись рукояти! – сказала она.

– Если он не некромаг. Это кольцо и браслет что-то мне сильно напоминают, – сказала Ламина, настороженно вглядываясь в перстень на пальце у Багрова.

Улита ощутила, что получила еще одну союзницу. Или во всяком случае, ситуативную союзницу. Валькирии не любят некромагов. Возможно, даже сильнее, чем ненавидят ведьм.

– Но зачем некромаг вообще напал на Буслаева? Разве некромаги и стражи мрака не заодно? – с недоумением спросила Радулга.

– Наверняка тут не обошлось без нашей валькирии одиночки, – язвительно сказала Хаара. – Если где-то происходит очевидная нелепость, стоит лишь хорошо присмотреться, из этой нелепости обязательно будут торчать ее уши.

– Ты, как всегда, спешишь с выводами, Хаара! – примирительно сказала Гелата.

– А кто такие эти гекатонхейры? – тихо спросил у Гелары ее румяный паж.

– Гекантохейры помогли богам-олимпийцам низвергнуть титанов. Титаны, как и гекатонхейры, были творением Геи – богини земли. Без гекатонхейров олимпийцы никогда не взяли бы верх. Низвергнутые титаны прокляли гекатонхейров, своих братьев-изменников, жуткой древней клятвой! – негромко сказала Гелата.

Возможно, Улите и удалось бы оправдать поступок Мефодия в глазах валькирий – не оправдать, так хоть объяснить, – если бы Прюфф вдруг не сделал роковой ошибки. Хитрое существо, видя, что на него никто не бросается, и о нем забыли, решило выцыганить что-нибудь для себя. В конце концов, мелкому духу тьмы редко выпадает шанс так запросто поболтать с валькириями и при этом уцелеть.

– А я, между прочим, жизни едва не лишился! Глазею-глазею, а тут слышу: в кустах рядом шорох. Я смотрю, а они тут как тут! Серые, на пальцы опираются!.. Я на задние лапки упамши и лапками задрожамши! Они-то нас, комиссонеров, не жалуют! – плаксиво пожаловался он.

– Что ты несешь? Ты болен? – крикнула Улита. Она с удовольствием взяла бы Прюффа за ошейник и зашвырнула в кустарник, однако было уже поздно.

– Продолжай! Кто это был? не ври – или пожалеешь! – грозно потребовала у комиссионера Бармия.

– Полуночные ведьмы! – выпалил Прюфф, забыв посмотреть на Улиту.

– ВЕДЬМЫ?!

Прюфф кивнул, насколько позволил собачий ошейник. Валькирий он боялся больше, чем Улиту. В конце концов, что могла сделать ему она? Зашипеть, исцарапать ногтями, смять в пластилиновый ком, изорвать регистрацию и зашвырнуть в Тартар. Скверно, но терпимо. Копье же валькирий уничтожило бы его навсегда, без возможности возвращения.

Ненависть валькирий к полуночным ведьмам была так сильна, что Улита почти физически ощутила ее.

– Рассказывай! Живо!

– Ну… э-э я лежу, весь дрожу, косточки считаю… Лопухоид мой заговоренный по кругу, как заводной, ходит, меня за собой волочет. Открыл я глаза: смотрю – цел! Не заметили! А ведьмы уже около Буслаева, так и мельтешат, так и мельтешат. Они ему: «бу-бу», он им – «бя-бя».

– О чем они говорили?

Бульдог легкомысленно почесался задней лапой.

– Не знаю. Не слышал. Я только слышал, что они называли его «повелителем» и «наследником»! Теперь я сказал всю правду! Мне за это что-нибудь будет?

– Будет! – пообещала Улита и, раскрутив комиссионера за поводок, отправила его в сиреневые тучи. До туч он, однако, не долетел. Шлепнулся в стену дома где-то между первым и вторым этажами и прилип, довольный в глубине души, что легко отделался.

«И как только суккубы работают с женщинами? Ни за что бы не согласился. Будь они ведьмы или валькирии – один шут! Едва сойдутся вместе, сразу начинаются свары, разборки и бардак!» – пробурчал он, съезжая и оставляя на стене жирный след.

– Комиссионер не солгал. Буслаев спутался с полуночными ведьмами теперь ничто не оправдает его в схватке с молодым некромагом, – после долгого и тяжелого молчания сказала Филомена.

– Но зачем ему ведьмы?

– Это очевидно. Он сделал это, чтобы расправиться с валькирией одиночкой, которой бросил вызов.

– Даже если так, ваша валькирия тоже нарушила правила, натравив на Мефа некромага! – неосторожно сказала Улита, тем самым, признав, что Мефодий вполне был способен на упомянутый поступок.

– Подлец! Он покрыл себя позором, забыв, что схватка должна происходить один на один. Покончим с негодяем! – крикнула Таамаг.

Валькирии, за малым исключением, согласно загудели. Момент был опасный. Мгновение – и многие могли последовать призыву.

– Мы не должны лишать его шанса. Он пока не отдал мраку свой эйдос! – перекрывая гул голосов, громко сказал Эссиорх.

Эти здравые слова образумили валькирий. Свободный эйдос – непреодолимое препятствие для созданий света. Пока он не определился, не прилепился к мраку, никто из тех, кто служит свету, не коснется человека, как бы ни был он виноват.

Лишь одна валькирия, темноволосая, худощавая, до сих пор молчавшая и ни единым движением не обращавшая на себя ничьего внимания, продолжала упорствовать.

– Есть эйдос или нет – на цвет крови это не влияет. Я объявляю Буслаеву войну. Хорошо бы, правда, чтобы сперва он встретил-таки одиночку… – сказала она в повисшей тишине.

– Сэнра! что ты говоришь? Эйдос – величайшее из чудес. Та единственная частица света, которая является безусловно вечной. Эйдос переживет и землю, и померкшие светила, и зев черных дыр. Нельзя отнимать у него шанс. Порой самое черствое сердце поворачивает к добру в последний миг! – ужаснулась Гелата.

– Вот и прекрасно! Пусть его эйдос определяется, пока мое копье летит в цель! Оставлять мерзавца в живых я не намерена. Если он переживет схватку с валькирией-одиночкой, я буду следующей, кто встанет у него на пути! – с насмешкой отвечала валькирия.

В глазах Сэнры – некогда ясных – теперь заметен был неприятный, нездоровый блеск. Она увлеклась, переступила черту. В своей жажде убивать – пусть и во имя добра – она давно переступила границы добра. Охота и убийство стали для нее спортом. Недаром Гелата некогда предупреждала Ирку, что Сэнру стоит опасаться больше, чем Хаару или Таамаг.

Улита внимательно посмотрела на эту валькирию, на наконечник копья, которое держал в руках ее оруженосец, тоже весьма мрачный субъект, и – нехорошая, неотвязная мысль стала преследовать ведьму.

– Даф! – шепнула она Эссиорху.

– При чем тут Даф? – не понял Эссиорх.

– Посмотри на копье Сэнры!

Эссиорх взглянул. Он увидел длинное копье с наконечником из чистого льда – острого как бритва, хрупкого как стекло. С наконечником, который, ломаясь в ране, восстанавливался вновь и так никогда и не мог сломаться.

– Ну и что? – спросил Эссиорх.

– Даф была ранена копьем холода.

– ЧТО? – Эссиорх порывисто шагнул к Сэнре.

Улите почудилось, что он на нее наброситься. Сэнра на мгновение отпрянула, но справилась с собой и с вызовом подалась вперед. В ее нехорошо прищурившихся глазах, в усмешке, тронувшей губы, Эссиорх прочитал ответ на так и не заданный вопрос.

– Ты! Сказал он хрипло. – Я знаю: ты!

– И что из того? – спросила Сэнра.

– Змея! Но зачем ты тронула Дафну?

– Я встретила изменницу на рассвете и сразу узнала ее. Страж света, бежавший из Эдема и переметнувшийся к мраку. Она схватилась за флейту, я – за копье… Дальше все произошло само собой: победил сильнейший, – неохотно процедила Сэнра.

Эссиорх сжал кулаки, с трудом сдерживая себя. Улита случайно взглянула на его лицо, и ей стало жутко. Она-то думала, что ее Эссиорх смирный светлый ягненочек, а тут такое!

– Она схватилась за флейту, чтобы напасть на валькирию? Кого ты обманываешь, зачем? – повторил он.

Сэнра ощущая себя неуютно, оглянулась на оруженосца.

– Возможно, первой начала я, а она лишь пыталась защититься. Какая теперь разница? Она изменница. Вопрос исчерпан, – сказала она.

Эссиорх покачал головой.

– Вопрос будет исчерпан тогда, когда ты перестанешь быть валькирией и с погасшим эйдосом вернешься в лопухоидный мир. Ты опасна для света больше чем мрак. К встрече с мраком свет готов. Ты же разишь исподтишка. Тьма уже пробралась тайком в твое сердце… – проговорил он.

– Бред! Я ненавижу мрак и уничтожаю его! – крикнула Сэнра.

– Свет не может ненавидеть, даже если речь идет о мраке! Свет пылает, он горит, он хочет изменить, исправить. Ненависть вообще не его чувство. Мрак обманул тебя! Проник в трещину твоей души, как дым проползает в замочную скважину, и занял ее, – печально сказал Эссиорх.

Улита заметила, что остальные валькирии тоже смотрят на Сэнру и во взглядах их нет явного сочувствия. Скорее – сомнение.

– Я метнула копье в предательницу! Она изменила свету и должна была умереть! Я убила бы ее еще тысячу раз, – не выдержала Сэнра.

– А вот тут ты ошибаешься. Ты не убила ее. Она ранена, но жива, – сказал Эссиорх.

– Жаль, я не знала этого прежде. Но она все равно умрет. Возможно, мучения пойдут ей на пользу. Она сотни раз пожалеет о свете, который предала! – с нехорошей усмешкой сказала валькирия холодного копья.

Во всей фигуре ее было нечто маниакальное, убежденное.

– Она никого не предавала. Она еще ребенок! А ты подняла на него руку! – сказал Эссиорх.

– Ребенок? Которому столько столетий?

– Да, ей уже много веков. Но это века Эдема – легкие как пух, которые проходят как один день. Века юности и покоя. Сейчас же она все больше становиться обычной человеческой девчонкой! Она почти уже ею стала, иначе ты никогда не смогла бы нанести стражу света раны своим копьем! – сказал Эссиорх.

– Откуда ты это знаешь? Даже если все так, как ты говоришь, – какая теперь разница? Свет объявил ее в розыск? Вот я ее и нашла! – пренебрежительно воскликнула Сэнра.

Взгляд Эссиорха стал холодным, как лезвие ее копья.

– Ты нашла не ее! Ты нашла неприятности. Я ее хранитель. Ее боль – моя боль! – сказал он.

Сэнра быстро оглянулась на своего оруженосца. Улита заметила, что тот едва заметно придвинулся к своей госпоже и сдвинул на локте щит. Ведьма, опытная в подобных вещах, тут же поняла, как действует Сэнра в бою. Оруженосец мгновенно выдвигается вперед и прикрывает ее щитом, в то время как сама Сэнра либо метает копье, либо из-под щита наносит удар копьем.

– Так вот почему Даф ничего не сумела сделать своей маголодией! Она была отражена магическим щитом валькирий. Не так ли? – сказала с презрением Улита.

Последнее самообладание оставило Сэнру.

– Умри первая, ведьма! Потом – он! Хранитель изменницы – сам изменник! – крикнула она и, не глядя, закинула назад руку, ожидая, что в ней сейчас окажется копье.

Однако схеме, сотни раз опробованной и всегда удачной, ныне суждено было дать сбой. Улита налетела и толкнула мрачного оруженосца Сэнры плечом. Тот не упал, удержался-таки, но точная координация его движений была нарушена. Он покачнулся. Сэнра, рука, которой была уже занесена в замахе, схватилась не за древко копья, а за его наконечник и вскрикнула, порезавшись.

Страшный, омерзительный, как у гарпии, крик далеко разнесся в лабиринтах новостроек. Перехватив копье другой рукой, она бросилась на Эссиорха. Однако он уже поднял руку на уровень глаз Сэнры.

– Non fructificat autumno arbor, quae vere non floruit[4], – быстро, но отчетливо произнес хранитель.

Сэнра застыла. Кольчуга и нагрудник со звоном соскользнули с ее тела. Копье и щит выпали из рук оруженосца. Он попытался подхватить их с земли, но закричал: они обожгли ему руки. Сэнра зашипела. Последним с головы упал шлем. Улита увидела, как валькирию окутал золотой кокон, быстро теряющий свой цвет и наполнявшийся чем-то серым, дымным.

Крича, Сэнра попыталась вырваться из кокона. Она освобождалась от него, как человек разрывал бы паутину. Тщетно. Порванный кокон вновь срастался. Валькирия упала и каталась по земле, визжа, как полуночная ведьма Другие валькирии расступились, чтобы катавшаяся по траве Сэнра не коснулась их. Нет, не страх двигал ими. То, что случилось с Сэнрой, было им, увы, слишком ясно. Такое в истории случалось со многими слугами света, которым суждено было забыть свой путь.

Дымный кокон треснул и разомкнулся. Торжествующе взвизгнув, Сэнра метнулась к своему копью. Улита хотела наступить на древко, но Эссиорх покачал головой. Этого можно было и не делать. Собственное копье оказалось для Сэнры неподъемным и обожгло ей руки так же, как и ее оруженосцу.

Поняв, видно, что произошло, Сэнра признала свое поражение и с достоинством выпрямилась. Улита едва узнавала ее. Теперь перед ними стояла немолодая женщина с обрюзгшим и неприятным лицом. Собственный оруженосец смотрел на нее с ужасом.

– Ты думаешь, ты победил, Хранитель? Отняв у меня силу – ты отнял ее у света! – сказала она.

Эссиорх покачал головой.

– Ты заблуждаешься. Я ничего не отнимал у света. Я лишь запретил мраку пользоваться силой, которая ему не принадлежит, – спокойно отвечал он. – Non fructificat autumno arbor, quae vere non floruit[5]. Никому другому из тех, чья совесть чиста, эта формула не повредила бы. Я лишь запретил мраку, что таился у тебя внутри, оставаться там. Мрак хлынул наружу весь сразу, не по капле, и светлая сущность валькирии ужаснулась. Твои доспехи и копье отринули мрак, и тебя вместе с ним. Теперь они найдут новую хозяйку. Ту, что будет достойна!

Лицо Сэнры исказилось от ненависти.

– Я тебя ненавижу! Помни меня! – Сэнра кинулась было на Эссиорха, пытаясь добраться ногтями до его глаз, но оруженосцы Радулги и Ламины удержали ее.

Сэнра закричала, толкнула ногой одного, оцарапала и укусила другого и, петляя, точно спасаясь от копья, которое могло полететь вдогонку, скрылась в кустарнике. Больше никто ее никогда не видел. Для света она исчезла навек. Если мрак, что было вполне логично, и нашел ее, то сумел сохранить это в тайне.

После долгого молчания Фулона подошла к оставленным регалиям. Круглый щит валькирии пылал. Копье холода лежало на траве поодаль. Холодная изморозь расползалась от него по земле.

– Сэнры, валькирии холодного копья, больше нет! Ни одна валькирия отныне и во все столетия не будет носить этого имени. Я забираю себе ее копье, шлем и щит, чтобы вручить их другой, достойной, – громко произнесла Фулона.

Погодите! – спохватилась вдруг Улита. – Помогите мне кто-нибудь! Сама я не могу коснуться копья. Мне нужен ледяной осколок лезвия и щепка от древка. Для Дафны, скорее!

Фулона вопросительно взглянула на Эссиорха. Тот кивнул.

– Пусть кто-нибудь сделает то, о чем просит ведьма! – приказала старшая валькирия.

Получив разрешение, валькирия лунного копья Ламина кинулась к копью Сэнры. Орудуя собственным копьем, она быстро отколола щепку от древка, сломала сразу восстановившийся наконечник и выжидательно посмотрела на Улиту, демонстрируя, что готова телепортировать с нею вместе.

Улита мельком представила, какие лица будут у Тухломона и у Лигула на портрете, когда валькирия внезапно возникнет в резиденции мрака. Да и реакцию Арея сложно предсказать до конца.

– Ты головой отвечаешь за ее безопасность, ведьма! – предупредила Фулона, отлично поняв причины замешательства Улиты.

– Сама ты ведьма! У меня, между прочим, имя есть! – с вызовом сказала Улита и, кивнув Ламине, исчезла вместе с ней.

Внезапно Гелата вскрикнула, как птица, и бросилась к Багрову.

– Вы видели? Клянусь, только что он пошевелил рукой.

– Это что шутка такая? После удара в сердце? – поинтересовалась Хаара.

Не отвечая, валькирия исцеляющего копья ухом приникла к его груди.

– Так и есть! Он жив! – сказала она радостно.

– Странное сердце. Уцелеть после такого удара таким мечом! – хмыкнула Филомена.

Хаара поморщилась.

– Гелате мерещится! Она, как всегда, в своем репертуаре. Я еще не забыла, как зимой в лесу она едва не провалила операцию, когда вместо того чтобы напасть на стражей с тыла, стала оживлять какую-то замерзшую синицу, – уронила она.

– Перестань, Хаара! Да говорю же тебе: его сердце хоть и медленно, но бьется. Послушай сама! Пожалуй, я могла бы даже попытаться исцелить его, – жизнерадостно предложила Гелата.

– Похоже, он и без тебя справиться… Недаром говорят, что у некромагов по семь смертей и они не могут уйти, не передав своего дара, – вспомнила Радулга.

– Здесь не такой случай… Он не столько некромаг, сколько нечто иное… – о чем-то смутно догадываясь, сказал Эссиорх.

Все же он опустился на колени рядом с Гелатой и осторожно наложил ладонь на рану, оставленную мечом Мефодия.

Глава пятнадцатая.

ЗУЙМУРЗУНГ

Тот прав, кто громче и с большей убедительностью крикнет на другого.

Л.Н. Толстой

Эдя Хаврон не испытал ни малейшего удовольствия, проснувшись в ту злополучную ночь. Ощутив страшное неудобство и холод, он решил, что соскользнуло одеяло, и попытался перевернуться на бок, чтобы найти его на полу. Напрасная попытка.

Повернуться он так и не сумел. В запястья ему врезались веревки. Еще одна веревка перехлестывала его ноги. Эдя несколько раз недоверчиво дернулся, пока не убедился, что прочно привязан к кровати. Относительно свободно двигалась только голова. Эдя повернул ее и в темноте, на фоне синеющего прямоугольника окна, увидел силуэт. Женщина – а судя по очертаниям фигуры, это была женщина – стояла к нему спиной, лицом повернувшись к окну, и что-то озабоченно разглядывала.

Эдя вопросительно скосил глаза в сторону той части комнаты, что занимала его сестра, но тотчас вспомнил, что Зозо ночует у подруги. И очень маловероятно, что у нее возникла охота приезжать среди ночи для того только, чтобы связать брата веревкой. Такое продуманное злодейство было вообще не в характере Зозо. Она скорее бы уж метнула под горячую руку сахарницу или бросилась колотить брата диванной подушкой.

– Эй! Кто тут? – окликнул Хаврон нервно.

Женщина обернулась. Черты ее лица во мраке казались расплывчатыми. Эдя узнал свою невесту. В неверном лунном свете в руке Милы что-то беллетристически сверкнуло. Хаврон сообразил, что Мила зачем-то взяла большой кухонный нож для разделки мяса.

– Что за фокусы, милая? Где ты взяла веревку? – с предельной мягкостью поинтересовался он.

Проигнорировав вопрос, Мила озабоченно потрогала лезвие большим пальцем.

– Я думала, острее... Ну, ничего, в крайнем случае, можно и когтями! – пробормотала она деловито.

Эде стало жутко. Веревка, лунная ночь и девушка с ножом, определенно сбежавшая из психиатрической лечебницы. Прекрасные декорации для городского романа с заскоками.

– Мила, что с тобой? – спросил он. Его невеста скривилась.

– Я не Мила. Прекрати произносить это нелепое имя!

– Не Мила? А кто ты?

– Зуймурзунг.

– Как-как?

– Зуймурзунг. Имя Мила подыскала мне Байтуй. Это единственное человеческое женское имя, которое она вспомнила. Я не вспомнила вообще ни одного, – холодно сказала невеста Эди.

– Замерзунг? Мне вообще-то тоже холодно, – неосторожно пошутил Хаврон и сразу пожалел об этом, потому что его невеста рявкнула:

– Не прикидывайся идиотом! Ты и так слишком вошел в роль! Я Зуймурзунг! Полуночная ведьма!

– Вот и я говорю, что Зуймурзунг. Ты не развяжешь меня, чтобы я мог попытаться его записать? А потом, если хочешь, будем разучивать его хором! – осторожно предложил Хаврон.

Как-то он проработал полгода в одном специфическом клубе, который посещали очень специфические люди. Там Эдя научился не удивляться, когда ему сообщали о заговоре фиолетовых червячков или с виду приличный посетитель начинал торопливо сдирать с ноги ботинок, чтобы размешать соль в томатном соке плавательной перепонкой.

Зуймурзунг подышала на нож и вытерла его рубашкой.

– Я к тебе привязалась. Ты очень забавный, Эдя Хаврон... Я раньше ни к кому так не привязывалась. Но работа есть работа, сказала она.

– А что за работа? – спросил Эдя.

– Ты уверен, что действительно хочешь знать? Мне придется вырезать твое сердце и забрать его с собой.

– Се... Почему? – едва выговорил Хаврон.

– Час пробил! Семя мрака отогрелось. Осталось бросить его в чан с мертвечиной – и полуночных ведьм будет много, очень много. Валькириям не жить! Никогда! – сказала Зуймурзунг хрипло.

Из ее глаз, ставших вдруг узкими, брызнул зеленый свет. Казалось, он исходил не только из глаз, но сквозил из пор кожи, которая фосфоресцировала теперь, как гнилая рыба. Лицо осталось тем же, но это было уже другое лицо, в котором не осталось ни на копейку человеческого. Такое лицо невозможно было любить. Эдя ужаснулся. Наполовину циник – наполовину идеалист, он успел-таки сотворить себе розовую мечту. Мечту, которая в это мгновение разбилась.

– Так ты обманула, когда сказала, что меня якобы хотят убить в будущем? – ругая себя за глупость, спросил Хаврон.

Зуймурзунг ухмыльнулась. Когда она смеялась или говорила, такое же зеленое свечение, что лилось из ее глаз, подсвечивало изнутри ее зубы.

– Обманула? Почему? Я сказала правду. Меня и прислали, чтобы я тебя убила. Не думаю, что Керенга или Дадаба справились бы лучше. Твое сердце разорвалось бы от ужаса прежде, чем семя мрака успело бы отогреться. – Губы Зуймурзунг искривились в привычном раздражении на сестер. Глаза вновь вспыхнули.

Эдя, наученный горьким опытом, резко отвернулся, обожженный ее взглядом. Он не мог коснуться руками лица, но готов был поручиться, что ему опалило ресницы. Хаврону стало вдруг безразлично, что с ним будет. Страха он почему-то не испытывал. Разочарование было гораздо сильнее. Темень за окном лишь усиливала безнадежность. – Если хочешь убить меня – убивай скорее! Чего ты тянешь? – поторопил он.

К его удивлению, Зуймурзунг покачала головой.

– Прости, не могу. Потерпи!

– Что, жалко?

Зуймурзунг расхохоталась.

– Смеешься, яхонтовый? Это только в любовных романах графиня роняет кинжал и, падая на шею к возлюбленному, захлебывается в соплях. Нет, когда будет надо, я прикончу тебя без всяких сантиментов...

– Как убила тех птиц в витрине? – пораженный внезапной догадкой, спросил Эдя.

Ведьма промолчала. Взгляд ее задумчиво полыхнул, выразив такую ненависть к созданиям воздуха, что Хаврону все стало ясно без слов.

– Так чего мы ждем? У моря погоды? – сказал он, стараясь смотреть в сторону. Глаза ведьмы выпивали из него жизнь и силу.

– Нет, яхонтовый, моря ты уже не увидишь, да и погоды тоже. Чан с мертвечиной давно готов. Они там, совсем рядом, за кулисой бытия. Семя мрака можно было бросить уже и сейчас, однако наши не спешат. – Ведьма небрежно махнула рукой в пространство.

– С какой это свинячьей радости они тянут? спросил Эдя.

Надежда вновь зажглась в нем восковой свечой. Он даже попытался осторожно высвободить руки. Бесполезно. Они были стянуты веревкой так безжалостно, что даже кисти затекли.

– Совсем не для того, чтобы порадовать тебя, будь уверен – заверила его Зуймурзунг. – Просто не все дела еще закончены. Мы мечтаем, чтобы среди мертвых тел в чане оказалось и тело валькирии. Хотя бы одно. Мелко изрубленное, оно сослужит нам бесценную службу.

– Какую?

– Имея в себе хотя бы малую часть валькирии, новые ведьмы сделаются непобедимыми. Неуязвимые для оружия валькирий, они сметут их ряды... Когда наследник мрака убьет валькирию, они дадут мне сигнал. А теперь молчи! И дыши, дыши глубже! Согревай семя мрака пульсациями своей крови! Не вздумай сейчас умереть, или оно замерзнет! – Зуймурзунг с тревогой посмотрела на Эдю и, шагнув к нему, заботливо коснулась рукой его шеи. Эдя ощутил себя гусем, которого, подвесив, насильно закармливают орехами, чтобы он сделался пожирнее.

– Ага, боишься! Тебе нужно, чтобы я жил! А я вот возьму и умру! Уже умираю, вот! Ты мне руки перетянула! – пригрозил Эдя.

– От этого не умирают. И едва ли руки тебе будут нужны.

– Тогда я убью себя!

Зуймурзунг заинтересовалась.

– В самом деле? И как ты это сделаешь?

– Перестану дышать.

– Максимум – потеряешь сознание, а затем снова будешь дышать как миленький. Проверенно!

– Тогда... э-э-х... откушу себе язык, как пленный японец!

– Хорошая мысль. Жаль, ты не сделал этого раньше.

– Мне не пришлось бы выслушивать столько чуши, – брезгливо ответила ведьма.

Она сделала быстрое движение рукой, и кухонный нож, просвистев, глубоко вошел в спинку кресла рядом с кроватью Эди. Хаврон посмотрел на его ручку и подумал, что наверняка ужасно грустно быть убитым тем самым ножом, которым до того многократно резал колбасу. Он попытался было откусить себе язык, но при первых же признаках боли передумал.

– Слушай, а если наследник мрака или как ты там его назвала – не убьет валькирию? Тогда меня оставят в живых, да? – спросил Хаврон, просчитывая варианты.

Зуймурзунг удивлению уставилась на него.

– С чего ты решил? Если валькирию не убьет он, это сделают другие, – прошипела она.

– Другие? – забеспокоился Хаврон. – Это, какие такие другие?

– Желающие всегда найдутся! – заверила его Зуймурзунг и, спохватившись, что и так сказала слишком много, замолчала.

Глава шестнадцатая.

ЕДИНСТВО МЕСТА И ДЕЙСТВИЯ

Классическую трагедию невозможно представить без единства места и действия.

Учебник литературы

Это был небольшой городской парк, вокруг которого смыкались стены домов. Вдоль ограды выстроились неотвратимые щиты, сообщавшие, что на территории запрещается мусорить, разводить костры, ставить палатки, ломать деревья, радоваться жизни и распивать нетрезвые напитки. При некоторой настойчивости на щитах можно было обнаружить и другие подсказки, чем можно в принципе заняться.

– Про отстрел крокодилов здесь ничего не сказано! Значит, отстреливать крокодилов тут можно, – буркнул Меф, по привычке скользя взглядом по ближайшему щиту.

Упорная сила влекла Мефа в этот ничем не примечательный парк. Он остановился там, где у входа дорожки ветвились надвое, а затем, как пальцы на руке, расходились тонкими асфальтовыми тропинками. Куда бежать дальше, он точно не знал, но ощущал, что валькирия совсем близко. Меч в ножнах разогрелся. Спиной он ощущал тугую полоску жара, которая шла наискось от левого плеча к правому бедру.

Парк был странно пустынен в этот далеко не поздний час. И хотя окружающие улицы кипели жизнью, здесь не было никого и ничего: ни собачников, ни мам с колясками, ни медленно прогуливающихся стариков, ни пестрых и шумливых студенческих компаний. Точно магический круг, незримо очерченный по границе, гнал отсюда всех непосвященных.

То, что такая преграда действительно существовала, Меф ощутил, когда сделал первый шаг по дорожке. Упругая, властная сила толкнула его в грудь. Он испытал мгновенный страх. Тот неизвестного происхождения ужас, который заставляет целые толпы людей бежать в слепой панике, спасаясь от вымышленной опасности, – и тем вернее приближаться к опасности реальной, но незримой. Догадываясь, что все это действие магии, Меф закрыл глаза и, противясь, сделал шаг вперед. Всего лишь шаг. И тотчас, опознав его, магия отхлынула. Неведомая сила пронеслась дальше, деятельно охраняя круг.

Меч продолжал раскаляться. Если бы не ножны, едва ли Меф вообще смог бы вынести прикосновение клинка к коже. Да, валькирия была близко, но где искать ее – Буслаев по-прежнему не знал.

Пытаясь обрести подсказку, Меф повернулся лицом к ветру. Ветер нес сложную смесь запахов. Здесь был и душный запах бензина, который Буслаев, как истинный городской житель, с детства любил, и влажные испарения сырой земли, и дразнящий дух тополиных почек, которые вскоре клейкой массой будут падать на волосы... И ничего, совсем ничего такого, что могло бы подсказать Мефу, где валькирия.

Зато ее присутствие ощущалось повсюду. Из-за каждого дерева неуловимой молнией могло вылететь разящее копье. Не дожидаясь, пока это произойдет, Меф наискось побежал сквозь парк. Он несся между деревьями, избегая дорожек, где его можно было увидеть издали. Вскоре деревья раздвинулись, и он увидел овальный пруд, к которому сходились парковые дорожки. Пруд окружали скамейки, густо обсаженные красно лиственным барбарисом.

В центре пруда помещался декоративный терем для водоплавающих птиц. С ним рядом, изогнув шею, с горделивой грацией шахматного коня, плавал ослепительной белизны лебедь. Когда Меф показался у воды, лебедь повернул голову, посмотрел на него и, вытянув шею, издал неясный не то шипящий, не то клекочущий звук. В звуке этом было что-то негодующее, похожее на вызов.

«Не задирайся! Летел бы ты отсюда!» – устало сказал ему Меф.

Внезапно он ощутил в ладони нечто постороннее. Ага, темный пузырек с узким горлышком. Предсмертный подарок полуночной ведьмы – мерзкой шипящей старухи. Как он оказался в руке? Меф не помнил, чтобы он доставал его... Или это один из тех артефактов, что отвлекают сознание посторонними мыслями, в то время как сами вкрадчиво диктуют телу свою волю?

Меф осторожно коснулся пробки. Она поддалась до подозрительного послушно, гораздо легче, чем всегда откупоривался новый йод, с которым ему не раз приходилось сводить знакомство. Когда же, сделав половину оборота, Буслаев попытался закрутить пузырек, то обнаружил, что не может. Внутри пузырька что-то яростно вспыхивало. Меф вцепился в крышку пальцами, лихорадочно пытаясь повернуть. Бесполезно. Пробка неумолимо прокручивалась, царапая пальцы.

Эйдос сжался в груди, предупреждающе кольнув сердце тревогой. Меф, привыкший доверять мимолетным ощущениям больше, чем проверенной логике, размахнувшись, забросил пузырек в пруд. Мефодий и лебедь с беспокойством следили за полетом пузырька. Упав в воду, пузырек булькнул и пошел ко дну. Мефодий немного выждал и хотел уже отвернуться, как вдруг пенный, яростный, пугающе беззвучный вихрь разодрал спокойное покрывало сонной воды. В ярости он сорвал со сваи декоративный птичий терем и в одну секунду расшвырял доски по зеркалу пруда. Похожий на ленточного японского дракона, сотканного из бурлящей воды – чудовищного дракона размером с добрую дюжину трамвайных вагонов, вихрь рванулся к Мефодию. Увидев, что на него несется поток, Буслаев присел и, раскинув руки, выставил интуитивную защиту. Убежать от такого потока он не успевал, да и выдержать удар такой силы не надеялся.

Сообразив, что обознался и его враг не Меф, водный дракон развернулся и попытался обрушиться на лебедя. Спасаясь от него, птица, тяжело взмахивая крыльями, пробежала по воде и оторвалась от нее. Несколько томительных мгновений лебедь летел, почти захлестываемый потоком. Меф видел, как сквозь пену брызг мелькают его белые перья. Затем лебедь выправился и набрал высоту. Водный дракон не отставал. Казалось, поток и лебедь состязаются в скорости полета. Отвесная струя взмыла в небо на высоту десятиэтажного дома. Вначале птица и поток летели вровень, но чем выше, тем отчетливее проявлялось преимущество лебедя. Ленточный дракон тяжелел. Стихия воздуха отторгала его.

Дно пруда, до капли выпитого драконом, обнажилось. Взгляд Мефа безошибочно притянулся к пузырьку, который невозможно было не найти, поскольку из его горлышка тонкой, стремительно расширяющейся нитью тянулся драконий хвост. Та чудовищная водная петля, что яростно металась над парком, пытаясь настигнуть и захлестнуть лебедя.

Мефодий спрыгнул в котлован опустевшего пруда и, поскальзываясь, побежал к пузырьку. Хвост дракона, изогнувшись, хлестнул его по ногам, и Меф, падая, разбил себе в кровь скулу. Сквозь ураган колючих капель он все же сумел подползти к пузырьку и после нескольких нанесенных вслепую ударов расколоть его рукоятью меча.

Водный дракон взревел и, лишенный магического источника, заметался над прудом. Сообразив, что сейчас произойдет, Меф поспешил покинуть котлован. Кое-как выполз и на четвереньках побежал к кустарнику, то и дело оглядываясь. Затем, спохватившись, вскочил и сделал несколько больших прыжков. Тут рев потока перешел в удар, и водный дракон грудью обрушился в пруд. Взметнувшиеся волны толкнули Мефодия в спину, сбив его с ног. Волна, слабея, прокатилась по нему и схлынула, превратив газоны в раскисшую грязь.

Меф с омерзением поднялся. Он был мокрым и грязным. Разбитая скула саднила. Обернувшись, он обнаружил, что пруд обмелел на две трети. К счастью, меч не был потерян, хотя ножны и исчезли. Его отполированное, с множеством зазубрин лезвие сияло.

– И Йора хотела, чтобы я это выпил! Я не просто тронут! Я умилен! – проворчал Меф, вспоминая пузырек.

Лебедь, круживший над прудом, стал снижаться, явно собираясь сесть где-то впереди, в парке. Тревожная мысль настигла Мефодия. Подозрение, поначалу случайное, усилилось и стало уверенностью, когда Буслаев вспомнил, за кем охотился водный дракон. Уверенный, что не ошибся, он побежал по размокшей траве к тому месту, где, как ему казалось, опустился лебедь. Небо смазывалось. Плясали красные листья барбариса. Весенний парк начал свое сумбурное кружение. Опасаясь, что выдохнется еще до начала боя, Меф перешел с бега на быстрый шаг, и мир вскоре восстановился в прежних своих жестких границах.

Место, где по логике вещей сел лебедь, было уже где-то близко. Меф сосредоточился и взглянул на мир истинным зрением. Сила вошла в него, отхлынула к глазам, и Буслаев увидел сокрытое. Мефодий скользнул взглядом по влажным, отогревшимся стволам, в которых, поднимаясь от корней, упорно пульсировал древесный сок. Под землей, скрытые подгнившей листвой, деятельно шевелились личинки. Дождевые черви протачивали извилистые ходы. Под одним из деревьев, мирно оплетенная корнями, была закопана проржавевшая винтовка-трехлинейка. В двух десятках метров к северу, под молодым кустарником, угадывался желтый человеческий череп, след давней разбойной истории. Многое могла рассказать наследнику мрака эта внешне благополучная земля.

Глаза, как всегда, быстро уставали от истинного зрения. Виски начинали ныть от напряжения. Однако валькирии Меф по-прежнему не видел. Каким-то образом ей удавалось скрываться. Шаг за шагом он прошел добрую четверть парка и вышел к ограде. «Я потерял ее! Забрал слишком влево!» – решил Меф.

Он повернулся и сделал с полсотни шагов, когда клинок вдруг полыхнул у него в руках. В тот же миг сверху, с кленовых ветвей, на которые Меф, признаться, и не смотрел, спрыгнула тонкая девичья фигурка. Под плащом блеснул серебристый нагрудник. В правой руке девушка держала копье.

Мефодий, готовый ринуться на нее с мечом, остановился в недоумении. Почему-то он представлял себе валькирию иначе. Суровой усатой теткой с красными губами, золотыми зубами и жесткими растрепанными волосами. А тут симпатичная девчонка его лет... Просто так рубануть ее мечом он оказался не готов.

– Валькирия? – спросил Меф недоверчиво. Девчонка, помедлив, кивнула. Мефодий ощущал ее испытующий, внимательный взгляд.

– Та самая? Которой Лигул бросил вызов?

– Лигул? Так Лигул или ты? – быстро переспросила Ирка.

– Уже не важно. Будем считать, что я, – резко ответил Меф.

– Почему не важно?

Ирка смотрела на Мефа и понимала, что он ее не узнает. За год Мефодий сильно изменился. Вырос, стал крепче. В лице появилось что-то гордое и отчужденное. Это была печать мрака. Ирке стало горько. Горько, потому что в сердце у нее все еще жила прежняя нежность к Мефодию. Нет ничего более живучего, чем безнадежная любовь. Взаимная любовь может наскучить. Любовь страстная перейти в дружбу или ненависть. Но любовь неразделенная окончательно никогда не покинет сердце, так прочно ее цементирует обида.

– Почему не важно, кто бросил вызов? – повторила Ирка.

– Потому что ты умрешь! – сказал Мефодий, поднимая сияющий меч.

Ирка взглянула на копье в своей руке. Интересно Буслаев понимает, что она могла с легкостью метнуть его, даже не слезая с дерева? Или у него с логикой вообще маленько не того? Типа не дружим и не разговариваем?

– Ты хочешь жить? – грозно продолжал Меф.

– Хочу. Даже очень, – сказала валькирия, решив проверить, к каким последствиям приведет такой ответ.

Во взгляде Буслаева мелькнуло презрение.

– Признаться, я ожидал от гвардии света большего. Ну, не важно... Если хочешь жить – отдай копье, которым ты ранила Даф, и верни Ирку! – потребовал Буслаев.

– Вернуть кого? – быстро переспросила юная валькирия.

Первая часть обвинения была слишком нелепой, чтобы имело смысл вообще ее оспаривать.

– Ирку! – сердито повторил Меф. – Ты ошибаешься, если считаешь, что можешь безнаказанно нападать на тех, кто мне дорог.

«Ого! Да мне польстили! Оказывается, я ему дорога! А если и не дорога, то, во всяком случае, ему не совсем на меня наплевать», – подумала Ирка с грустью.

– А как ты узнал, что там, в доме, не Ирка? – спросила валькирия с внезапным интересом.

Сказала и тотчас пожалела. Заподозрив издевку, Меф гневно шагнул к ней.

– Там, в коляске, жалкая подделка. Ты сама это знаешь, иначе не посылала бы своего слугу проверять заклинание и возвращать чашки! – крикнул он.

– Моего слугу? Ты об Антигоне?.. Ну и что! А ты напал на него! – сказала валькирия, как-то очень знакомо и сердито вскидывая брови.

Мефодий ощутил смутную тревогу. В этой валькирии, чей нагрудник так невыносимо, так остро сверкал, отталкивая наследника мрака, было что-то неуловимо знакомое. Что-то тревожащее его до безумия, неопределимое. Похожее чувство он испытывал, когда разгадывал кроссворд. Случалось, хорошо знакомое, но забытое слово дразнило, теребило память, надежно ускользая в решающий миг.

– Его всего лишь поцарапал кот!.. А ты метнула копье в Даф в отместку, не так ли? В Дафну, которая никогда ничего тебе не сделала! – крикнул Меф.

– Я? Я ничего не делала. Неужели ты думаешь, что я единственная валькирия в этом городе? – с обидой воскликнула Ирка.

Меф недоверчиво усмехнулся.

– Да уж конечно! Так я тебе и поверил... И некромага, конечно, натравила на меня тоже не ты! – сказал он.

Ирка подалась к нему, забыв о мече.

– Багрова? Он встречался с тобой? – спросила она с ужасом.

– Можно и так сказать. Он пытался убить меня, – сказал Мефодий, не отводя взгляда от ее испуганного лица.

Валькирия отшатнулась. Меф решил, что этим она выдала себя с головой.

– Вы сражались, и он... и ты жив? – бессвязно, едва понимая, что говорит, произнесла Ирка.

– А ты ожидала другого, не так ли? Да, я жив. А вот ему повезло меньше. Не знаю, как так случилось, но мой клинок оказался у него в сердце. А ты надеялась, что он меня остановит?

– Ты убил его, безумец! И стоишь такой спокойный... Зачем? Тартар тебя побери, зачем?! – с болью крикнула Ирка.

– Боюсь, некромаг не оставил мне другого выхода. Еще немного – и я действительно отправился бы в то милое место, которое ты упомянула... А теперь сражайся! Я вижу, ты собираешься отпираться бесконечно!

Гнев, погасший было, вновь вспыхнул. Решительно подняв меч, Меф приближался. Его меч был настроен серьезно. Лезвие шло рябью.

«Как все просто! Всего только и нужно сказать: „Я Ирка! Узнай меня!“ И все – в тот же миг сражение будет выиграно, а Мефодий умрет!» – подумала Ирка, поднимая копье, чтобы не дать Буслаеву приблизиться.

Получив привычный приказ, тело послушно приняло положение для броска. Пригнувшись, Меф рывком пошел на сближение. Он ожидал, что пальцы валькирии разомкнутся и копье уйдет в него сияющей молнией. «Уйду с линии броска и, плашмя ударив мечом по ногам, опрокину валькирию на землю», – решил он.

Но это если он успеет уйти от копья. Маленькое такое допущение.

Однако копье так и не покинуло Иркиной руки. Она выбрала другую тактику. Удар, который Меф попытался нанести ей по ногам, тоже ничего не дал. Ирка с легкостью ушла от него.

Копье порхало в руках валькирии. Меф видел лишь быстрое, всюду поспевающее жало его наконечника. От жала исходил жар – целеустремленный, разящий жар света. Валькирия работала скупо – без лишних движений, не вкладывая в уколы силы. Ни единой ошибки, которая дала бы Мефу возможность приблизиться для уверенного удара мечом. Помня о своем намерении захватить ее живой, он стремился подгадать момент и перерубить древко у наконечника. Однако для этого нужно было вызвать валькирию на неосторожный атакующий удар – именно тот удар, которого она и не делала, работая в глухой обороне с быстрыми контратаками, не дававшими Мефу приблизиться на расстояние уверенного удара мечом.

Еще лучше она держала дистанцию. При том даже, что техника у нее была несколько прямолинейна. В ней не было коварного, вкрадчивого кружения, как у Багрова или Хоорса, которые ухитрялись быть сразу везде. Убаюкивали медленными, почти гипнотическими движениями, а затем вдруг взрывались мгновенной яростной вспышкой. Нет, юная валькирия сражалась великодушно, без той деловитой, возможно, врожденной подлости, которая нередко выскакивает во время боя. Она даже не воспользовалась ошибкой Мефодия, когда он, увлекшись атакой, на миг потерял равновесие. Короткий укол копья, и с ним тотчас было бы покончено.

«Странно... Щадит она меня, что ли?» – с гневом подумал Меф.

Он не любил оставаться в долгу, и, когда, отступив на шаг, валькирия спиной налетела на дерево, он не нанес ей удара, когда она инстинктивно подалась навстречу его мечу. Клинок в руке Мефодия, рванувшийся было вперед, чтобы поразить валькирию в не защищенную нагрудником шею, оскорблено звякнул. Бывший меч Древнира был крайне недоволен мягкостью своего хозяина. Раздражение меча отчасти передалось и держащей его руке.

«Битва начинает превращаться в фарс! Она щадит меня, я – ее», – подумал Меф и, прыгнув, нанес резкий удар, стремясь подрубить древко копья валькирии. Мефодий сблизился так быстро, что Ирка не успела разорвать дистанцию. Теперь у нее оставалось лишь два выхода – либо направить копье Буслаеву в грудь, либо отвести его в сторону. Первого она сделать не могла и потому сделала второе. Все произошло мгновенно. Удар меча Древнира, выкованного для добра, но изменившего свету, пришелся не по древку, а по наконечнику. Два старых врага встретились: меч-изменник и копье, звонкое, как струна праведности. И меч, увы, оказался сильнее. Не перерубив наконечника, он все же выбил копье из рук Ирки.

Копье еще падало, а Мефодий уже схватил юную валькирию за нагрудник и прижал ее спиной к дереву. Меч в его руке дрожал в жадном нетерпении, мечтая поскорее вонзиться в добычу. Ирка видела, что Буслаеву стоит немалых усилий сдержать его порыв. Заметив, что лезвие начинает изгибаться, как хлыст, он усилием воли приказал мечу успокоиться. Меч неохотно подчинился, однако окончательно Меф ему не доверял и отвел руку так далеко, как только мог.

– Что ты знаешь об Ирке и Дафне?! Говори, живо! – сказал Меф и, тяжело дыша, подтянул к себе валькирию за нагрудник. Ирка схватила его обеими руками за запястье, чтобы помешать разгневанному Мефу трясти ее.

– А, ты так?.. Хорошо, Даф ты не трогала! Пусть это сделала другая. Но где Ирка? Что ты сделала с бедной калекой? – крикнул Меф, задыхаясь.

Печальная улыбка коснулась губ валькирии.

– С бедной калекой? Так для тебя она была бедная калека? И только? – быстро спросила она. Отчего-то Меф смутился.

– Вот и нет! – сказал он. – Ирка была моим другом, хотя, возможно, я и скверно вел себя в последний год. Зачем ты выкрала ее? Чтобы заставить нелепый призрак шпионить за мной, если я там появлюсь?

Валькирия горько кивнула.

– Точно. Твои выводы, как всегда, безошибочны! – сказала она с насмешкой.

– Как всегда? – недоумевая, переспросил Меф. – Какое еще «всегда»? Отвечай, что ты сделала с Иркой, пока я силой не вытряс из тебя признание!

– Я с ней такое сделала, ты и не поверишь! – сказала валькирия все с той же неопределенной улыбкой, которая вывела Буслаева из себя.

– Что? Отвечай, что? – Меф вновь принялся трясти ее, ударяя спиной о дерево.

Чтобы сохранить достоинство в такой нелепой, изначально проигрышной ситуации, когда можно было говорить все, кроме правды, требовались немалые внутренние силы. Даже в этом положении Ирка была далеко не беззащитна. Она могла направить копье взглядом, как сделала это в схватке с Йо-рой, и пронзить Мефа прежде, чем он поймет, что произошло. Однако понимала, что никогда не сделает этого. Ирка твердо решила, что, если потребуется, она падет от его руки.

В битве сильнейших, редко побеждает великодушный. Но вне зависимости от этого, великодушный побеждает. Сложнее выбраться из петли уныния. Но Ирке, к счастью, петля эта была незнакома. Даже в те моменты, когда она ненавидела свои мертвые ноги, искра надежды – и искра яркая! – всегда теплилась. Сейчас же Ирка была охвачена золотистым сиянием правоты. Она и умирать собиралась так же отважно, как и жила.

– Прекрати трясти меня и орать! Лучше убей сразу! Все равно я ничего тебе не скажу! – сказала она устало.

Меф остановился. Он вновь смутно ощутил себя одураченным. То, что происходило, определенно не укладывалось ни в один из сценариев. Обезоруженная валькирия спокойно смотрела ему в лицо. Она совершенно не выглядела напуганной. Скорее в глазах ее была грусть. Мефу захотелось провести ладонью по лицу, словно снимая паутину. Нет, лучше не смотреть ей в глаза. Вдруг валькирии как сирены? Те завораживают голосом, а эти взглядом?

– Хорошо, валькирия. Я отпущу тебя, если ты поклянешься мне кое в чем, – сказал он с усилием.

– В чем же?

– Что достанешь щепку и наконечник копья, которым ранили Даф... Твое копье я возьму с собой. На всякий случай, если ты солгала и рана была нанесена именно им.

– Ты так любишь Даф? – не выдержав, спросила Ирка.

Мефодий нахмурился.

– А вот это уже не твое дело. И еще в одном ты забыла поклясться. В том, что ты немедленно вернешь Ирку.

– Бедную калеку, с которой ты великодушно дружил? – горько уточнила валькирия.

– Не важно, калеку или не калеку! – вспылил Меф, угрожающе поднимая меч. – Ну же! Клянешься или...

Глядя на пляшущий в нетерпении клинок, Ирка собралась решительно произнести «нет», и будь что будет, как вдруг откуда-то сверху послышался вопль:

– Я здесь, мерзкая хозяйка! Держитесь! Сейчас мы его замесим!

Мефодий вскинул голову и увидел, что с дерева на него падает то нелепое существо, которое однажды уже сражалось с Депресняком. Не собираясь церемониться с ним, порядком раздраженный Меф приготовился поймать его на клинок. Однако Антигону повезло. Спрыгивая с вершины дерева, куда он телепортировал за минуту до этого, он зацепился широким поясом за сук и повис, размахивая булавой.

– Поднимайся ко мне, неподлый храбрец! Я покажу тебе, где раки чихают! Твоя голова лопнет, как гнилой орех! – вопил он.

Оценив, что домовой кикимор зацепился надежно и на голову не свалится, Меф утратил к нему интерес.

– Перестань, Антигон! Твоя помощь не нужна! – рассердилась Ирка.

– Помощь оруженосца не считается! А-а-а! Омерзительный монстр может загасить десять дюжин наследников мрака! Только снимите меня отсюда, а то булаву кину!

– Не вздумай! Это была честная схватка, один на один! – возразила Ирка.

– Честная схватка? – вспылил домовой кикимор. – Вы пощадили его, мерзкая хозяйка! Будь эта схватка честной, Мефодий Буслаев был бы уже Дох-ляндий Осляев!

Меф невольно улыбнулся. Нелепый человечек казался ему очень забавным.

– Не нарывайся, а то снова коту отдам! – пригрозил он.

Напоминать Антигону о коте было неэтично. Честный кикимор оскорбился до глубины души.

– Только попробуй, Дохляндий Осляев! Булавой тресну!

– Что ты делал у Ирки дома? Куда вы спрятали настоящую Ирку? Отвечай, если хочешь, чтобы я сохранил жизнь твоей хозяйке, – перебил его Меф.

Домовой кикимор так изумился, что перестал размахивать булавой и захлопал глазами.

– Спрятали настоящую Ирку? А кто же тогда... – начал он с недоумением.

– Молчи! – в испуге крикнула валькирия. Антигон осекся, что-то быстро соображая.

– Запрещаете, кошмарная хозяйка? Так, значит, он не догадывается? Тогда я знаю, как помочь вам! Надо только сказать ему, и он... Даже моя булава не потребуется, да?

И кикимор довольно захихикал.

– Молчи!.. – снова крикнула Ирка.

Мефодий в полном недоумении переводил взгляд с валькирии на ее слугу. Он ощущал себя главным героем бредовой постановки, где все знали свои роли, и только он один не знал. Не исключено, что Буслаев бы вспылил – ибо гнев был его обычной реакцией во всех случаях, когда его пытались выставить дураком, но обстоятельства внезапно изменились. Вот только в его ли пользу?

Неожиданно домовой кикимор, которому сверху было видно дальше, чем Ирке и Мефу, заорал:

– Дохляндий Осляев не один, кошмарная хозяйка! Вы не хотели, чтобы я помогал вам, а он привел целую толпу! Это конец, хозяйка! – завопил он.

Меф обернулся. В кустарнике послышалось шипение. Одна за другой оттуда начали выползать пепельные тени. На серых пальцах дрожали серебристые капли перстней...

***

Полуночные ведьмы приближались, опираясь на пальцы рук. Они не спешили. Их пустые десны шамкали. Гноящиеся глаза были прикованы к лицу Ирки. Ведьмы подползали, и вместе с ними наползала жирная густая вонь. На траве оставались серые склизкие борозды от их ступней и коленей.

– Мы довольны тобой, нас-с-следник! Ты дос-с-стал ее для нас-с-с! Тринадцатая валькирия! Но по¬чему она ещ-щ-ще ж-жива? – шипели они.

Продолжая держать Ирку за нагрудник, Меф отшагнул в сторону. Он никак не ожидал, что ведьмы появятся здесь и сейчас. Ближайшая ведьма была уже в дюжине шагов, не больше. Она встала на ноги и стояла, раскачиваясь. Ее разбухшее лицо дрожало точно желе.

– Жыржа! – тихо пробормотал Мефодий. Ирка с ужасом посмотрела на него.

– Да, я Жыржа! Убей ее с-с-скорей, нас-с-след-ник! Перереж-жь ей горло! – сипло сказала ведьма, улыбаясь краем рта.

– Выходит, это правда? Ты знаешь их? Ты заодно с ними? – спросила Ирка у Мефа.

Забыв про меч, она поднесла руки к лицу Мефодия и почти насильно развернула его к себе.

– Отвечай, Буслаев! Ты что, вместе с ведьмами?

Мефодий не ответил. Жыржа подползла и ущипнула Ирку за ногу. Валькирия ощутила ожог от ее переливающегося перстня.

– То, ч-ч-что надо! Нам нуж-жна ее плоть для чана с-с-с с-с-семенем мрака! Наследник, убей ее и уходи! А тело остав-в-вь! – Голос Жыржи булькал, как кипящий жир.

– Чан с семенем мрака? Это еще что? – недоумевающе спросил Мефодий.

– Чан, из которого появятся новые ведьмы, сильные и бесстраш-шные! Ведьмы, которые будут сс-сильнее валькирий и пролож-ж-жат тебе дорогу к трону! Прос-сто убей ее! С-с-скорее! – потребовала Жыржа.

Мефодий растерялся. Ситуация обрушивалась, как карточный домик. Из актера второго плана он скатился совсем уж в статисты. Теперь все, что от него требовалось, – это перерезать валькирии горло. Остальное доделают ведьмы. Их станет много, очень много. Возможно, они действительно помогут ему смять Лигула, встать во главе мрака и тогда... Мужчина с холодными глазами и с отколотым зубом ухмыльнулся ему из глубин мрака.

Так вот он, путь, который ведет во мрак. Широкая, ровная, гладкая дорога. Всего только и надо, что один раз быстро чиркнуть мечом по горлу валькирии, которая не сопротивляется, а внимательно, без испуга смотрит на него. Эх, если б не смотрела, все было бы куда проще!

«А есть ли другая дорога, ведущая к свету? – подумалось Мефу. – И если есть, что это была за дорога? Узкая, торная, едва различимая, порой просто каменная нить между двумя бездонными пропастями. Качнешься – и напрасны все мучения».

Нет, не ему, столько раз уступавшему искушениям, было идти по ней. Его бросало то в холод, то в жар. Слабеющий свет вел борьбу с подступающей тьмой и едва уже мог противиться ей. Башни его внутренней крепости падали одна за другой. Тараны мрака били в ворота. В стенах зияли бреши. Только главная башня еще держалась, но у ее основания появились длинные трещины. Меч рвался из слабеющей руки Мефодия, тянулся лезвием к Иркиной шее, точно говорил: «Только отпусти меня! Я все сделаю сам! Просто разожми пальцы. Ты ни за что не будешь отвечать!»

Мефодий безнадежно подумал, как скверно, что рядом нет Даф, которая всегда помогала ему в такие минуты. Мрак над парком сгущался, и не важно, что вокруг был день. Плотное облако тьмы, расползаясь, как пятно чернил, уже охватило пруд и все, что вокруг.

Видя, что Мефодий, охваченный внутренней борьбой, ее не слышит, Ирка незаметно проверила глазами, где лежит ее копье. Шансов уцелеть у нее, разумеется, нет, но, возможно, хотя бы одну ведьму она унесет с собой.

– Ты отдашь меня им, да? – спросила она безнадежно.

Меф снова не ответил.

– А я не отдам!.. У тебя есть я, мерзкая хозяйка! А ну, получи! – завопил с ветки Антигон.

Размахнувшись, он наудачу метнул булаву в Жыржу, но та вскинула руку с перстнем. Изменив направление полета, булава описала широкую дугу и упала в кустарник. Ведьма ухмыльнулась.

– Вис-с-си тих-хо, ж-жалкое с-с-с-озданке! Я раз-берус-с-сь с тобой позж-же! Чего ты ж-ждеш-шь, нас-с-следник? С-с-страш-но убивать? Старуха Жыр-жа поможет! – ободряюще сказала она Мефу.

Скользнув рукой под серые лохмотья, Жыржа извлекла каменный жертвенный нож и деловито занесла, собираясь вонзить снизу, под нагрудник валькирии-одиночки. Другие ведьмы подбадривали ее нетерпеливым шипением.

– Не надо! Я сам! – вдруг хрипло, не узнавая своего голоса, сказал Мефодий.

Внутренний город его был объят пламенем. Во взгляде появилась холодная властность. Он решился. Ирка поняла, что все кончено. Мрак окончательно заполнил душу Мефодия. Буслаев поднял руку. По клинку прокатывались нетерпеливые волны.

– Давай! С-с-сделай это! – Жыржа нетерпеливо зачавкала, зачмокала языком прилаживая на место распадающуюся челюсть, и сухой рукой потянулась к ноге Ирки, готовая волочь за собой тело.

Антигон в ужасе закричал, проклиная Мефа самыми жуткими, по его мнению, словами:

– А-а-а! Обожаю! Чтоб ты всегда здоров был как бык, красавец прекрасный! Чтоб тебя всегда девушки любили! Чтоб...

Домовой кикимор не договорил своего проклятия. Меч Мефодия опустился на сжимавшее нож запястье Жыржи, перерубив его, как гнилую палку. Следующее мгновение растянулось в бесконечность, многократно повторенное памятью. Жыржа, воя, отползала. Отсеченная рука, хватаясь за траву пальцами, ползла за нею следом. Каменный нож остался на траве и теперь быстро, точно земля его не держала, проваливался под землю, как в трясину. На губах у остальных ведьм замирало торжествующее шипение.

Мефодий отпустил нагрудник валькирии и сделал шаг в сторону. Машинально он провел освободившейся рукой по волосам. Ирка заметила, что, отведав крови ведьмы, меч его тянулся теперь не к ней, а к отползающей Жырже, спеша завершить начатое.

– Я не смог тебя убить! Беги, валькирия! – сказал он, глядя в сторону.

Ирка благодарно коснулась его щеки. Меф удивленно отпрянул, точно ладонь ее была раскаленной.

– Что ты делаешь, валькирия? Ты в своем уме? Телепортируй, живо!

– Нет. Я не умею телепортировать. И не хочу! – сказала Ирка.

Голос у нее дрожал. Не ошиблась! Глаза заволокло счастливым туманом, отчего зрение стало отрывистым и цветным, точно разбившаяся радуга. Глядя на ее лицо, Меф с изумлением подумал, что у нее не все дома.

Он не стал настаивать.

– Жалко, что не можешь... Тогда спасайся как-то иначе. Сейчас здесь будет жарковато.

Меф подпрыгнул и ловко перерубил мечом сук, на котором висел Антигон. Домовой кикимор грузно шлепнулся на землю и, не растерявшись, быстро побежал на четвереньках за своей булавой. Спустя несколько секунд он уже вновь потрясал ею, угрожая ведьмам.

– Эй вы! А ну, выходи получать по кумполу в порядке нестрогой очереди!.. Прости меня, Осляев, что хорошо о тебе отзывался! Ты отвратительный, очень негодяистый гад! – виновато крикнул он Мефу.

Полуночные ведьмы уже оправились от удивления.

– Ты обманул нас-с-с, нас-с-следник! Ты ум-реш-шь! И твоя валькирия умрет! Ваш-ши кости будут в чане вмес-с-сте! – слышались голоса.

Ведьмы подползали со всех сторон. На их жидких перстнях, созревая, набухали искры. Мерзкая мегера Жыржа, словно дубиной, размахивала отрубленной рукой, пальцы которой то сжимались, то разжимались.

Мефодий знал, что ни он, ни валькирия не сумеют отразить одиннадцать искр разом. Не ожидая, пока искры превратят их в два обугленных трупа, он ринулся с мечом в гущу ведьм, нанося яростные удары. Краем глаза он увидел, как Байтуй направляет на него перстень. В тот же миг валькирия-одиночка зачем-то взмахнула пустой рукой, в которой что-то вспыхнуло. Воздух рассекла золотистая черта, и ведьма покатилась по траве, вцепившись руками в древко копья. Край его наконечника уже торчал у нее из спины.

«Так просто! Почему же меня она щадила?» – растерялся Меф. Однако задавать вопросы было не время. Клинком он отразил следующую искру и ответным рубящим ударом оставил Юльт без ступни. Да, это был успех, но успех кратковременный. Разъяренные ведьмы бросались, точно фурии. Покалеченные Юльт и Жыржа дрались ничуть не хуже остальных. Для одной только Байтуй, встретившейся с копьем валькирии, сражение закончилось. Однако пока тело ведьмы не стало глиной, Ирка не могла выдернуть глубоко вошедшее копье и отступала, безоружная, преследуемая тремя ведьмами. Меф вот-вот должен был исчезнуть под грузом навалившихся на него дряблых тел.

Вот уже оглушенный Антигон отлетел в кустарник. Вот нагрудник Ирки прогнулся от двух разом попавших в него искр. Пущенная вскользь искра опалила Мефодию волосы, отозвавшись в них болью и прочертив на щеке рубец ожога. Возможно, тут бы все и закончилось, но яркий столб света ударил вдруг в старый клен.

Уйреань, старшая из ведьм, тревожно вскинула голову и что-то закричала, показывая наверх. Никогда еще охотник так скоро не превращался в беспомощную дичь. Полуночные ведьмы увлеклись. Им стоило бы выставить стража. Однако, спеша расправиться с юной валькирией, они проявили излишнюю самонадеянность. Теперь же было поздно. Их судьба решилась.

Валькирий недаром называли гвардией света. Они посыпались сверху, точно огненные кометы. Схватка завершилась, едва успев начаться. Одиннадцать копий пронизали воздух стремительнее солнечных лучей. Множество бесшумных молний сверкнули в потемневшем небе над парком. Пять копий нашли свою цель сразу. Еще три после повторного броска, когда уцелевшие ведьмы бросились врассыпную.

Скрыться удалось лишь двоим. Опытная старуха Уйреань после первого града копий предусмотрительно притворилась мертвой. Затем вскочила и, выпустив в ринувшуюся на нее Таамаг искру, мгновенно телепортировала. Второй спасшейся ведьмой была Дадаба. Сонное копье Бэтлы лишь зацепило ей руку у локтя. Придерживая раненую руку, мешавшую ей телепортировать, Дадаба отползла за дерево и скрылась в одной из заранее прорытых нор. Искать полуночную ведьму в Нижнем Мире никто не стал.

Поняв, что все кончено, Мефодий опустил меч. Сверкающий клинок, точно жиром, был облеплен гнилой плотью ведьм. Спеша избавиться от нее, меч брезгливо встряхивался, точно мокрая собака.

Однако торжествовать было рано. Это Буслаеву стало ясно, когда он поднял голову и увидел устремленные на него глаза валькирий. В них было такое испепеляющее презрение, что впору было пойти куда подальше и втихую удавиться на осине. Копья, недавно поразившие ведьм, теперь были нацелены на Мефодия.

Буслаеву ясно представилось, что сейчас ему придется сражаться с валькириями. Только едва ли этот бой станет для него таким же удачным. Чудеса потому и чудеса, что случаются скорее как исключения. И даже если предположить, что можно дважды зайти в одну воду, то сделать это трижды не удастся никому.

Ирка, не хуже Буслаева сообразившая, какое развитие может получить ситуация, на всякий случай придвинулась поближе к Мефу. Это не осталось незамеченным.

– Ну и дела! Я вижу, эти двое не слишком торопятся убивать друг друга! – откинув назад волосы, с насмешкой воскликнула Хаара.

– Почему вы не сражаетесь? Только смерть одного из вас поставит точку в дуэли! – настойчиво прогудела Таамаг.

Антигон подпрыгнул от гнева и так посмотрел на ногу большой валькирии, словно хотел расплющить ей ступню булавой.

– Эй ты, особо крупная особа! Я хочу тебе кое-что сказать! – крикнул он.

Таамаг опустила глаза, пытаясь сообразить, кто с ней разговаривает.

– А, это ты! Ну... слушаю...

– Вы... вы... даже не могу подобрать слов... хорошая, умная, замечательная женщина! Вот! – выпалил Антигон с вызовом.

«Ого! Мерзкая, тупая, отвратительная! Это уже перебор!» – привычно перевела Ирка.

Однако Таамаг была далека от магического языкознания и не знала особенностей кикиморского языка. В результате она вначале удивилась, а затем приятно порозовела.

– Ну что ты? Стоит ли об этом упоминать? – застенчиво пробасила она.

– А еще ты добрая и красивая! – сказал Антигон завершающим аккордом.

Таамаг все еще с недоумением разглядывала его, когда послышался знакомый треск мотора и, петляя между деревьями, к ним подъехал Эссиорх.

– Грязь жуткая... сколько земли налипло! – вместо приветствия сказал он, разглядывая заднее колесо мотоцикла.

– Между прочим, мог бы явиться и раньше. Двум ведьмам удалось уйти! Эти бестии скрываются очень быстро, – недовольно сказала Бармия, валькирия бронзового копья.

Эссиорх заглушил мотор, однако грохочущее эхо долго еще бродило по парку и коробкам окрестных домов.

– Разве двум? У вас неважно с арифметикой, дамы! Не двум, а трем, – хладнокровно поправил он.

– Трем? Почему?

– По этой причине я, собственно, и задержался. Двенадцатой ведьме, Зуймурзунг, я сохранил жизнь, – со вздохом поведал Эссиорх.

– Ты пощадил ее? Это правда или я брежу? – не поверила Хаара.

Хранитель развел руками.

– Увы, таково было желание того, чье сердце она собиралась вырезать. Для этой цели у Зуймурзунг был приготовлен впечатляющий нож. Правда, ей так и не удалось им воспользоваться...

Бармия с недоумением воззрилась на него.

– Что за нелепость? Зачем ведьмам люди?

– Насколько я понимаю, тут случай особый. Речь шла о семени мрака, которое четверть века назад было посажено в это сердце, – мягко пояснил Эссиорх.

– Но зачем ты оставил ее в живых? ПОЛУНОЧНУЮ ВЕДЬМУ! – с тревожным недоумением, точно столкнувшись с чем-то изначально лишенным логики, снова спросила Хаара.

Хрупкая, изящная, красивая, она выглядела холодной и беспощадной. Ирке она казалась похожей на скальпель. Эссиорх, однако, спокойно выдержал ее взгляд, который у многих выбил бы почву из-под ног.

– Свет должен быть великодушен. Если нет, то в чем его главное отличие от мрака? – отвечал он.

– Великодушие существует для других случаев. На коварных прихвостней оно не распространяется. Что помешает ведьме вернуться, взять другой нож и закончить начатое? – кусая ногти, возразила Филомена.

Двадцать две ее косы вздрагивали. Посмотрев на наконечник копья, залитый густой слизью, Ирка подумала, что у Филомены еще не было времени заняться своей прической. Завтра кос будет двадцать три, а то и двадцать четыре. «А если доберется до нас с Мефом, то еще больше!» – прикинула она.

Эссиорх сунул руку в седельную сумку мотоцикла и достал прозрачную склянку, по дну которой перекатывалась серебристая капля.

– Возвращаясь к вопросу, почему она не вернется... Вам, дамы, надеюсь, знаком этот предмет?

– Перстень ведьмы, – мельком взглянув, сказала Фулона, старшая валькирия.

– Он самый. Без него она бессильна, – подтвердил Эссиорх, вновь пряча склянку в сумку мотоцикла.

– Что ж, хоть это ты догадался сделать. А семя мрака? Она его не получила? – озабоченно спросила Бармия.

– Семени мрака можно не опасаться. Пока оно не попало в чан, любая мелочь для него губительна. Я заставил его выйти наружу со слезами. Кстати, именно так, со слезой, оно некогда и попало в сердце, – заметил Эссиорх.

– Человек, надеюсь, выживет? – вскользь, без особого интереса, поинтересовалась Хаара.

– Разумеется. Я успел вовремя. Парень остался жив и здоров. Скорее всего, даже заикаться не будет... – заверил ее Эссиорх.

Хаара кивнула, точно царица, выслушавшая явившегося гонца, и повернулась к Ирке.

– Я за него рада! А теперь не отвлекай нас, Эссиорх!.. Валькирия-одиночка, чего ты медлишь? Или, поразив двух ведьм, ты считаешь свою миссию выполненной?

Мефодий поднял было меч, словно проверяя, хочет ли тот битвы, но сразу опустил, покачав головой.

– Трусишь, наследничек мрака? Мы заставим тебя сражаться, Ареев слизняк! Ну! – подзадорила его Хаара.

После этих слов меч в руке Мефа сразу взлетел и потянулся клинком, но не к Ирке, а к Хааре.

– Слушай меня, валькирия-чьего-имени-я-не-желаю-знать! Это говорю тебе я, Мефодий Буслаев! Если окажется, что это ты ранила ночью Даф, ничто не спасет тебя или любую другую! Ты за это ответишь! – сказал Мефодий пресекающимся от гнева голосом.

Хаара, улыбаясь, подняла копье.

– Это сделала не я. Но если ты желаешь, я могу ответить за Сэнру! Начинай, мечник мрака! Сделай шаг – и ты умрешь, клянусь светом!

Эссиорх властно отвел ее копье.

– Стой, безумная! Здесь больше не прольется ничьей крови!

– Ну уж нет! – сказал Мефодий с тем упорством, которое не раз, без всякой оригинальности, называли ослиным. – Я не согласен... Чья-то кровь все-таки прольется! Я хочу увидеть валькирию, которая ранила Даф, и бросить ей вызов! НУ!

Он дерзко обвел взглядом тесный строй валькирий. В этот момент ему было все равно, что сила не на его стороне. Эссиорх положил ему руку на плечо.

– Успокойся! Даф гораздо лучше. Улита сейчас с ней, – шепнул он.

– А та валькирия, что ранила ее?

– Сэнры среди них нет. Об этом я позаботился. Тебе некому мстить, – сказал Эссиорх. Мефодий удивленно взглянул на него.

– Позаботился? Это как?

– Отнял у нее копье и доспехи. Не ты один привязан к Даф, – так же тихо и веско отвечал хранитель.

Меф задумчиво кивнул. Он понял.

– Они должны драться! Пока он жив, на щите валькирий несмываемое унижение! – упрямо настаивала Таамаг.

– Они уже дрались, и завершиться дуэли помешали лишь полуночные ведьмы, – возразил Эссиорх.

– Тогда пусть дерутся снова! Одиночка обязана это сделать, или позор ляжет на всех нас! – упрямо настаивала огромная валькирия.

Эссиорх покачал головой.

– Нет. Только если оба этого захотят. Правило 219 общего кодекса света имеет четыре подпункта. Подпункт два гласит, что, если в дуэль вмешался посторонний или она перешла в массовую битву света и мрака, дуэлянты имеют право по обоюдному согласию отказаться от дуэли без ущерба для чести обоих. Насколько я вижу, сильного желания продолжать поединок нет ни у Буслаева, ни у валькирии-одиночки. Не так ли?

Ирка, помедлив, кивнула.

– Я не буду сражаться... Но смерти Багрова я ему никогда не прощу. Он не должен был убивать Матвея... – сказала она.

Одна из валькирий, Ламина, не выдержала и расхохоталась.

– Почему ты смеешься? – нервно спросила у нее Ирка.

– Матвея? Так вот как зовут некромага? А мы ломали головы, откуда он взялся и знакома ли ты с ним – сквозь смех сказала Ламина.

– Все равно не вижу ничего забавного! – отрезала Ирка.

– Тем хуже для тебя!.. Разве тебя не радует, что некромаг жив?

– Жив? Но Меф сказал мне, что… – начала Ирка.

– А теперь я говорю тебе обратное. Не знаю, из чего сердце у этого юноши – и признаться, опасаюсь узнать! – но меч его не взял. Парень выжил. Пусть скажет спасибо Гелате, – не удержалась Ламина.

Гелата, смутившись, дернула ее за руку.

– Да не за что особенно! Я заживила лишь внешнюю рану. Возможности моего копья далеко не безграничны. Сейчас он спит в «Приюте валькирий», но через пару дней, думаю, будет на ногах... Хотя, учитывая его рвение увидеть кое-кого, возможно, это случится и раньше, – сказала она с улыбкой.

Ирка покраснела. Гелата тем временем достала йселезную (не знаю что это) перчатку, надела ее и стала брезгливо собирать с земли серебристые перстни исчезнувших ведьм.

– А ты, Мефодий Буслаев, ученик мрака, отказываешься ли ты от дуэли с валькирией-одиночкой? – торжественно продолжал Эссиорх.

Меф со вздохом кивнул.

– Да. Я не могу убить ее. Сам не знаю почему! Просто не могу, и все, – сказал он.

Он рад был услышать, что Багров жив. Сердце его, замерзшее в ледяной тоске убийства, начало оттаивать. Хранитель, почуяв это, миролюбиво кивнул.

– Что ж... За неимением лучшего, сойдет и такой ответ. Я полагаю, все стороны удовлетворены?

– Нет, не все! Я требую дуэли! Только кровь смоет оскорбление!.. А оскорбил он всех валькирий! – пробасила Таамаг.

– Я тоже требую продолжения дуэли! И вообще никогда не слышала о бредовом правиле * 219! – поддержала ее Хаара.

Эссиорх протянул руку, хладнокровно извлек из воздуха свиток и ногтем отчеркнул нужное место:

– Учите матчасть... Это все, что я могу вам сказать, дорогие дамы!

Однако Хаара все равно не хотела сдаваться.

– Даже если этот свиток не подделка, это не означает, что правила света распространяются на валькирий! У нас свой кодекс чести!

– Возможно, что и свой. Но он действует лишь до тех пор, пока не противоречит общим правилам света, – строго возразил Эссиорх. – Ведь вы на службе у света, не так ли? Или кто-то хочет меня разубедить?

Хаара начала было возражать, однако Фулона, старшая из валькирий, не дала ей вспылить.

– Вспомни Сэнру и возьми себя в руки! – негромко сказала она и повернулась к хранителю: – Да, Эссиорх, мы на службе у света, и мы подчиняемся. Пусть валькирия-одиночка отказывается от схватки, если ей так хочется. Мы не станем настаивать! В этот раз, во всяком случае!

Хаара недовольно скривилась.

– Хорошо, пусть так. Тогда что помешает мне – лично мне! – бросить вызов Буслаеву и убить его?

– Кое-что помешает. Повод! У тебя его нет! – заметил Эссиорх.

– Повод? Он мне не нравится! Эссиорх посмотрел на нее с беспощадной холодностью.

– Для света это не аргумент. Возможно, для мрака – да. Но насколько я понимаю, мы играем не по его правилам? – спросил он.

Улита, имей она возможность его слышать, гордилась бы им в этот момент.

– Тогда месть! Это ведь повод? – напирала Хаара. Эссиорх развел руками.

– Какая месть? Если бы он убил валькирию-одиночку – тогда повод появился бы. А так извините, буйные дамы, но ваша месть тоже натяжка!

– Он создание мрака и его наследник! Никто не станет этого отрицать! – потирая шрам на щеке, сказала молчавшая до сих пор Радулга – Требую Суда Двенадцати! Он должен решить, как поступить с валькирией-отступницей! Она не с нами, раз хочет, чтобы наследник жил. Наша работа – уничтожать творение мрака!

– Впервые слышу о таком, хотя заявление, конечно, любопытное, – парировал Эссиорх. – Ты говоришь, Мефодий – творение мрака?

– Да.

– Но с каких это пор у созданий мрака есть эйдосы? Этот юноша сотворен не мраком. Вот если он лишится эйдоса – тогда он весь в вашей власти. Пока же ни один волос не упадет с его головы, хотя я один, а вас двенадцать, – сказал Эссиорх.

– А вот это мы сейчас проверим! – пробасила Таамаг, занося копье.

Но тут же опустила его, потому что на пути у нее выросла Гелата.

– Вначале убей меня!.. Мы валькирии, а не палачи! Буслаев будет жить хотя бы для того, чтобы иметь право на выбор.

– Гелата, замолчи и отойди! – деловито приказала Таамаг.

Она хотела отстранить Гелату, но рука ее внезапно встретила холодный нагрудник Ламины.

– Это ты отойди, Таамаг! Пока его эйдос цел, мы его не тронем!

– Что, еще одна мягкосердечная? – нахмурилась Таамаг.

– И еще одна! Я с ними. Я против убийства! – точно проснувшись, вмешалась Бэтла. – В крайнем случае, я соглашусь усыпить его лет на сто! Но не больше. У него такие забавные волосы!

Хазра с яростью уставилась на нее.

– Что я слышу? Восстание сонь?.. Замолчи, Бэтла! Иди, порыдай в жилетку своему оруженосцу!

– А ты и этого не можешь, Хаара. Хотя хотелось бы порой, а? Не твоя вина, что ты не способна никого любить! Спусти свой пар где-нибудь в другом месте, а родная? – с неожиданной твердостью отвечала ей Бэтла.

Хаара, готовая вспылить, внезапно опустила руки, смутилась и отступила. Ирка поняла вдруг, что Бэтла не такая уж рохля, какой всегда казалась.

Фулона, валькирия золотого копья, внезапно сняла свой тяжелый шлем. По плечам рассыпались длинные пшеничные волосы. В быстром взгляде, который Фулона бросила на Ирку, той почудилось понимание.

– Суда Двенадцати над валькирией-одиночкой не будет. Во всяком случае, я не вижу для этого оснований, – твердо произнесла она.

Таамаг грузно повернулась к ней.

– И ты с ними, Фулона? Ты? Неужели я брежу?.. Но почему, поглоти меня мрак! Почему?

– Хотя бы потому, что какое бы решение мы ни приняли, оно уже не будет всеобщим. И посеет между нами вражду, – спокойно отвечала Фулона.

– Не важно. Вражда и так существует. Валькирия-одиночка посеяла ее! – крикнула Хаара.

– Ты преувеличиваешь! Мы и раньше никогда не жили душа в душу, – возразила Ламина.

– Все равно я требую, чтобы Суд Двенадцати был созван! Я имею право требовать! И ты, Фулона, не вправе отказать! Таковы правила! – напирала Таамаг.

Фулона устало подняла на нее глаза. Таамаг так и рвалась в бой. Филомена и Хаара определенно были на ее стороне. Другие колебались, не исключено, что готовые примкнуть к большинству. Но недаром Фулона была валькирией золотого копья. Она прекрасно знала, как обуздывать свою языкастую и бесстрашную рать.

– Дорогая Таамаг, не будешь ли ты так любезна напомнить мне, как ты только что назвала Суд? – сказала она мягко.

– Суд Двенадцати! Ты хочешь сказать, что забыла? – оборачиваясь к Хааре за поддержкой, отвечала Таамаг.

– Так все-таки двенадцати? Не одиннадцати, не пятнадцати, не десяти? – уточнила Фулона.

Таамаг встревожилась, смутно понимая, куда она клонит.

– Двенадцати, разумеется... Так было всегда. Ты это о чем?

– О том, что для Суда нужно двенадцать валькирий. Нас же одиннадцать. Валькирия-одиночка не в счет. Копье же Сэнры, как известно, не имеет права голоса, – спокойно отвечала Фулона.

– Но мы можем найти другую валькирию на ее место, и тогда... – предложила Таамаг.

– И она сразу, с бухты-барахты, не освоившись с новыми возможностями, не войдя в курс дела, вынесет смертный приговор? Хорошую же валькирию ты собралась найти, Таамаг! Мрак будет крайне доволен таким выбором, – сухо отрезала Фулона.

Таамаг хотела было возразить, но Хаара остановила ее.

– Перестань! Не выставляй себя на посмешище! Разве ты не понимаешь, что они выиграли! Доказали, что Суд невозможен, – сказала она с раздражением.

Таамаг хмуро замолчала. Раз уж Хаара так говорит, то что остается? Она махнула рукой и, не прощаясь ни с кем, исчезла. Хаара последовала за ней.

– Что ж, на этот раз ты избежала Суда Двенадцати, одиночка! Но это ненадолго, поверь мне! – перед тем как скрыться в золотистом сиянии, угрожающе шепнула Ирке Филомена.

– Тебе не идут косички. Попробуй что-нибудь другое, – посоветовала ей Ирка.

Последней из валькирий в воздухе растаяла Фу¬лона, желавшая, видно, убедиться, что никто не тронет одиночку и Буслаева.

– Мы увидимся нескоро, одиночка. Твоя дорога пролегает в стороне от нашей. Хорошо ли, плохо ли – так было всегда. Но впредь, очень прошу тебя, не церемонься с мраком, – сказала она и, ободряюще улыбнувшись Ирке, исчезла, чтобы присоединиться к своей сияющей рати.

Истоптанный газон опустел. Там, где лежали ведьмы, теперь серели лишь кучки серой земли, похожие на кротовые норы.

– Уф, мама дорогая! Наконец-то свалили! Я думал, эта баскетбольная команда нас запинает! – выдохнул крайне довольный Антигон.

Меф случайно посмотрел на валькирию-одиночку и встретился с ней глазами. Взгляд ее беспокоил Мефа. На дне ее глаз был жаркий, тревожный блеск.

– Да что с тобой такое, валькирия? То ты сражалась спустя рукава, а теперь это? Ничего не понимаю! Я даже не знаю, как тебя зовут! – сказал он с недоумением.

– И никогда не узнаешь! – сказала Ирка. Эссиорх, отрезвляя, коснулся ее волос.

– Нам пора! Не надо! – сказал он мягко.

Ирка с болью взглянула на Эссиорха.

– И что, никогда? В самом деле? – тихо спросила она.

Эссиорх ничего не ответил.

– Да, знаю... Валькирия должна любить всех одинаково, никого не выделяя, и не может быть счастлива в любви. Или того, кто полюбит ее, ждет гибель... Никто из прежних знакомых валькирии не узнает ее. Валькирия не должна открывать никому тайны. Иначе тайна защитит себя сама и услышавший ее умрет. Так? – продолжала Ирка с болью. Она цитировала наизусть, и слова падали, точно хрустальные шарики.

– Не буду обманывать! Есть вещи, которых не изменить никому... А теперь едем! Будет лучше, если ты сделаешь это сейчас, не затягивая!.. – наконец ответил Эссиорх.

Он завел мотоцикл, дал Ирке сесть сзади, и они умчались, оставив быстро растаявшее бензиновое облако. Последним, бубня что-то про «сумасшечкин домик» и про «без стакана не разберешь», исчез Антигон с пунцовеющим носом.

Мефодий остался один на истоптанной земле у старого клена. Некоторое время он простоял в задумчивости, а затем вышел на асфальтовую дорогу и побежал по ней что было сил, точно убегая от самого себя. И если мрак еще не расступился, то свет определенно забрезжил. Хотя бы над парком, где, словно рассеченная золотым мечом, расступалась мгла.

body
section id="fn2"
section id="fn3"
section id="fn4"
section id="fn5"
Не приносит осенью плодов то дерево, которое не цвело весной (лат). Петрарка.