religion_rel religion_rel sci_history Антонъ Владимiровичъ Карташевъ Русское христiанство май-октябрь 1936 г. ru ru Alexei Borissov albor@pisem.net SciTE 2005-09-25 http://oldrus.canto.ru/index.php?id=history.krchristian albor__anton_kartashev__russkoe_khristianstvo 1.0 Журналъ «Путь» – органъ русской религiозной мысли, № 51 Парижъ 1936

Русское христiанство

Божественное Откровенiе не есть механическiй диктатъ съ неба человѣку «неизреченныхъ» Божiихъ словъ. Апостолъ Павелъ повѣдалъ намъ, что онъ удостоился быть восхищеннымъ въ рай и слышать тамъ «неизреченные глаголы – ἄρρητα ῥήματα», но ихъ нельзя сказать человѣку прямо (2 Кор. 12, 4). Божественные глаголы, по внушенiю Духа Божiя, съ разной степенью ясности и совершенства воспринимаются и пророками и всякой вѣрующей душой. Они разнообразно воплощаются въ словѣ устномъ и письменномъ, равно какъ и въ религiозныхъ установленiяхъ. Субъективная призма человѣческаго духа, различно преломляющая вдохновенiя Святаго Духа въ разныхъ лицахъ, въ разныхъ народахъ и въ разныя времена, придаетъ Божественному Откровенiю человѣческую плоть и кровь. Богодухновенное разумѣнiе людьми Божественнаго Откровенiя включаетъ въ себя при этомъ неизбѣжно нѣкоторыя относительныя черты, связанныя съ языкомъ, культурой, нацiональностью, физической символикой. Такъ получаются разные типы пониманiя и переживанiя христiанства: христiанство эллинское, римское, восточное, западное. Въ такомъ порядкѣ есть и русское христiанство. И это законно и нормально. Это цѣнное сокровище вѣры, а не какой то внѣшнiй наростъ и шлакъ, подлежащiй тщательному устраненiю съ ядра чисто Божественнаго Откровенiя. Въ конкретности намъ не дано обладать абсолютно божественной формой истины. Конкретно намъ дана только «богочеловѣческая» ея форма, такъ сказать «абсолютно-относительная». Для христiанина это не парадоксъ, а священная антиномiя Халкидонскаго догмата, спасающаго насъ отъ противоположныхъ ересей – несторiанства (невѣрующаго фольклора) и монофизитства (псевдо-христiанскаго спиритуализма).

Конечно, въ этихъ вопросахъ есть нѣкая ощутимая грань, за предѣлами коей уже начинается собственная область позитивистическаго фольклора. Но вѣрующему взору открывается и другая духовная грань, за которой относительные фольклористическiе факты становятся символами и отраженiями истинъ и силъ божественныхъ. «Слово Божiе» звучало и звучитъ не только на еврейскомъ и греческомъ, но и на латинскомъ и германскомъ и славянскомъ и на всѣхъ языкахъ мiра, калейдоскопически преломляя въ нихъ и въ душахъ разныхъ культуръ тайны откровенiя.

Когда мнѣ задаютъ вопросъ, есть ли у русскаго народа и у русской церкви свое характерное переживанiе и пониманiе христiанства, не задумываясь отвѣчаю: конечно, есть. И не только какъ фольклористическiй курьезъ, и не уклоненiе отъ вселенской истины церкви, а именно какъ обогащенiе вселенской истины своеобразнымъ опытомъ.

Попытаюсь указать нѣсколько характерныхъ чертъ русскаго христiанства не осложняя дѣла никакой подробной аргументацiей, которой я располагаю.

Русскiй расовый и нацiональный темпераментъ, какъ и у другихъ народовъ, конечно является продуктомъ очень долгой исторiи. Онъ сложился еще въ доисторическое время. Уже на зарѣ русской исторiи, въ VIII и IX в., еще до крещенiя русскаго народа, въ отрывочныхъ сообщенiяхъ о его характерѣ у византiйскихъ и арабскихъ писателей, мы замѣчаемъ присутствiе въ нашихъ полуславянскихъ, полунорманскихъ, полуфинскихъ и полутюркскихъ предкахъ любви и склонности къ двумъ противоположнымъ крайностямъ, извѣстную всѣмъ изъ русской литературы трагическую «широту» русскаго характера, которая пугала самого Достоевскаго. «Широкъ русскiй человѣкъ, я бы его сузилъ», писалъ онъ. Это – стихiйность и страстность, не сдерживаемая достаточной волей и дисциплиной. Вѣроятно тутъ дѣло не въ одной пресловутой «славянской душѣ», но въ своеобразной смѣси ея съ душой тюркской и финской. Какъ бы то ни было, такой народъ, при встрѣчѣ съ христiанствомъ, не могъ отнестись къ нему слишкомъ умѣренно и сдержанно. Не могъ быть, по образному положенiю Апокалипсиса, «ни холоденъ, ни горячъ» (3, 15-16). Онъ отнесся къ христiанству съ горячей ревностью, сначала съ насмѣшками и ненавистью какъ къ нѣкоемому безумiю – «юродству» (при буйномъ кн. Святославѣ – IX в.), а потомъ съ энтузiазмомъ самоотреченiя (при созданiи Кiево-Печерскаго монастыря въ XI в.) какъ къ радостному, аскетическому завоеванiю Іерусалима небеснаго. Необузданный язычникъ-дикарь, стихiйно и безвольно отдавшiйся оргiастическому пьянству и распутству, потрясенъ былъ до глубины души, что есть иной идеалъ, почти безплотной, почти ангельской жизни, и есть люди-герои, которые такъ могутъ жить. Съ какой-то иранской, дуалистической остротой древне-русскiй человѣкъ почувствовалъ звѣриность и грязь своей жизни въ плоти и потянулся къ свѣтлой, чистой, освобождающей его отъ плотской грязи, жизни небесной, «равноангельной», т. е. къ жизни аскетической, монашеской. Новообращенный, еще вчерашнiй язычникъ, какъ показываетъ лѣтопись Кiево-Печерскаго монастыря, предался самымъ смѣлымъ аскетическимъ подвигамъ: зарыванiю себя въ землю по горло, яденiю только сырой зелени, затвору въ темной и сырой пещерѣ подъ землей, отдачѣ своего тѣла на съѣденiе болотнымъ комарамъ и т. п. Это было, конечно, героическое меньшинство новообращенныхъ христiанъ. Но вся остальная масса людей, жившихъ въ мiрской обстановкѣ, восхищенно преклонилась предъ этими героями Христовой вѣры. Признала ихъ какъ бы единственными настоящими христiанами, какъ бы искупителями всѣхъ мiрянъ съ ихъ грѣшной, мiрской, языческой жизнью, но могущей привести къ спасенiю. Отцамъ духовнымъ приходилось утѣшать и удерживать ихъ духовныхъ дѣтей въ ихъ мiрскомъ состоянiи. Тѣ порывались все бросить и стать монахами. Дѣло князя, служба государству и обществу, торговля, хозяйство – все мiрское казалось имъ препятствiямъ къ спасенiю души. По крайней мѣрѣ передъ смертью русскiе благочестивые люди спѣшили принять монашескiй постригъ, чтобы предстать предъ небеснымъ Судьей «настоящими христiанами». Христiанство было понято, какъ аскеза въ формѣ отреченiя отъ мiра, монашества. Это – несенiе креста Христова. Это – приводящее въ рай «мученичество».

Характерное для всего восточнаго христiанства крѣпкое воспоминанiе о первохристiанскомъ перiодѣ мученичества за Христа нашло въ славянской и русской душѣ особый чувствительный откликъ. Евангельскiй греческiй языкъ (Дѣян. 1, 8) и римское право обозначали вѣрность евангелiю, какъ μαρτύριον – «свидѣтельство». Славянина задѣло за живое въ этихъ «свидѣтеляхъ» ихъ физическое страданiе – «му́ка». Славянинъ отмѣтилъ своимъ словомъ сантиментальный моментъ: перенесенiе истязанiя, пытокъ, муки. Страдающiй Христосъ предсталъ русскому сердцу, какъ Первый Мученикъ. Всѣ послѣдователи Его тоже должны быть мучениками по плоти, самоистязателями, аскетами. Аскетическiй уставъ и культъ, елико возможно, переносится изъ монастыря въ семейную, домашнюю, частную жизнь, хотя бы символически. Стиль монастырскаго благочестiя, какъ нѣкое благоуханiе, среди смрадной житейской суеты, по возможности сообщается всѣмъ сторонамъ домашняго обихода. Съ молитвой вставать и ложиться, начинать и кончать всякое дѣло, пищу и питье, – такъ создался «Домострой», уставъ жизни семейной въ духѣ устава жизни монастырской.

Но домъ и семья есть все-таки слишкомъ мiрское, слишкомъ грѣшное мѣсто, чтобы мочь тутъ вознестись душой на небо. Настоящее небо на землѣ – это монастырь, гдѣ все – молитва, все – богослуженiе, все – благолѣпiе и красота духовная. Душа жаждетъ этой святой «субботы», чтобы сколько-нибудь отдохнуть отъ саднящей боли грѣховъ и житейскихъ попеченiй. Въ монастырь, въ монастырь! На день, на недѣлю больше!.. Тамъ говѣнiе, исповѣдь, причастiе, духовная баня, омывающая отъ грязи житейской. Кто разъ вкусилъ этой сладости, кто побывалъ «въ гостяхъ у Бога», тому соблазнительно длить это наслажденiе, или повторять его.

Тутъ мы встрѣчаемся съ другимъ варiантомъ того же аскетическаго благочестiя, со странничествомъ по монастырямъ и по святымъ мѣстамъ. Оно такъ понравилось новокрещеннымъ русскимъ людямъ, что уже въ XI вѣкѣ мы видимъ ихъ толпами идущихъ по монастырямъ Аѳона, Грецiи, и Палестины. Въ XII вѣкѣ русскiе iерархи издавали даже ограничительныя и запретительныя правила противъ злоупотребленiя странничествомъ: такъ много людей отрывалось отъ работы въ ущербъ государству и народному хозяйству. Но съ ростомъ собственныхъ русскихъ монастырей паломничество непрерывно росло. Во всѣ времена года, но преимущественно весной и лѣтомъ, толпы богомольцевъ въ тысячи и десятки тысячъ переливались отъ Карпатскихъ горъ, отъ лавры Почаевской, черезъ Лавру Кiево-Печерскую и Московскую – Троицо-Сергiевскую до Соловецкаго монастыря на Бѣломъ морѣ и обратно. Нѣкоторые и въ другихъ направленiяхъ пересѣкали Русь, поперекъ, отъ западнаго Псково-Печерскаго монастыря до мощей святѣтеля Иннокентiя въ Иркутскѣ у Байкальскаго озера. Въ то время какъ свѣтски настроенные русскiе интеллигенты знали только одно направленiе для своихъ путешествiй – на Западъ: въ Германiю, Швейцарiю, Италiю и почти не видали христiанскаго и библейскаго Востока, простонародная мужицкая масса отъ 15 до 30 тысячъ человѣкъ ежегодно обходила святыя мѣста: Царьградъ, Аѳонъ, Палестину, Синай, г. Бари съ мощами св. Николая Чудотворца. Все это устраивалось Русской Церковной Миссiей и Императорскимъ Палестинскимъ Обществомъ чрезвычайно дешево и удобно. И сейчасъ еще, когда изъ-за желѣзной цѣпи большевизма, сковывающей русскiй народъ, ни одна народная душа не можетъ вырваться на волю и подышать свободнымъ воздухомъ святыхъ мѣстъ Палестины, тамъ въ осиротѣвшихъ русскихъ зданiяхъ печально доживаютъ свой вѣкъ сотни застрявшихъ еще со времени войны старыхъ русскихъ паломниковъ, преимущественно женщинъ.

Къ массѣ монастырскихъ богомольцевъ примыкала еще цѣлая странствующая армiя сборщиковъ на построенiе храмовъ, сборщиковъ-монаховъ въ пользу самихъ монастырей и толпы нищей братiи, распѣвавшей духовные стихи. Получалась такъ называемая «Бродячая Русь», въ которую вливался и элементъ не религiозный, элементъ чистыхъ бродягъ. Конечно, все это наслѣдiе доисторическаго кочевническаго броженiя племенъ по широкой русской равнинѣ, оставшееся въ русской крови и преобразившееся въ русской душѣ въ мечтательность и искательство «новаго града», Іерусалима, сходящаго свыше. Свойственное восточному христiанству, сохранившееся отъ апостольскаго вѣка ожиданiе конца исторiи со вторымъ пришествiемъ Сына Человѣческаго, нашло въ этомъ «странническомъ» русскомъ сердцѣ наилучшiй откликъ. Если кто-нибудь изъ христiанскихъ нацiй такъ сочувственно и такъ радостно воспринялъ апостольское слово, что «мы не имѣемъ здѣсь пребывающаго града, но грядущаго взыскуемъ» (Евр. 13, 14), такъ это русскiе. Можно бы привести много фактовъ въ этомъ духѣ изъ области и церковной и сектантской русской религiозности. И даже внѣцерковная интеллигентская русская идеологiя полна этимъ порывомъ къ катастрофическому концу исторiи и встрѣчи какого-то новаго мiра. Характерно, что доисторическая антропологiя находитъ слѣды двухъ катастрофическихъ исчезновенiй на русской равнинѣ, когда-то жившихъ на ней расъ. Въ безжалостномъ разрушенiи большевиками историческаго, духовнаго наслѣдства русской культуры какъ будто отражается эта привычка къ катастрофамъ. Нигдѣ, особенно на Западѣ, христiанская эсхатологiя такъ не близка, такъ не свойственка христiанскому благочестiю, какъ въ Россiи. Бартiанство въ сравненiи съ русскимъ эсхатологизмомъ представляется какой-то запоздалой и надуманной концепцiей. Легкое воспаренiе надъ тяжкой инерцiей историческаго позитивизма – это черта наиболѣе архаическая, первохристiанская въ русской религiозности. Русскiе – это современные Ѳессалоникiйцы – дѣти Павла.

Не въ одномъ только монастырѣ и странничествѣ русскiй человѣкъ ищеть возвышенiя души своей къ Богу. Ближе всего это для него приходскiй храмъ – церковь. Это самый доступный путь къ небу. Это – кусочекъ неба. Самая наружность храма сравнительно съ жилищемъ русскаго крестьянства уже говоритъ о себѣ. Среди деревянныхъ, темныхъ, покрытыхъ соломой, часто жалкихъ хижинъ, напоминающихъ жилища первобытныхъ людей, сiяетъ бѣлизной обыкновенно каменный, выбѣленный, высокiй, по возможности затѣйливой архитектуры, съ высокими куполами и золочеными крестами храмъ, съ несущимися съ его колоколенъ, большею частью веселыми звонами и трезвонами. Одинъ взглядъ, брошенный крестьяниномъ на свою церковь, уже подымаетъ его духъ и освобождастъ отъ «власти темной земли», рыться въ которой онъ обреченъ всю жизнь. Обыкновенно онъ при этомъ снимаетъ шапку и крестится. Тамъ въ церкви все отличное отъ обыденнаго. Тамъ свѣтъ, сiянiе, позолота, серебро, парча, цѣнные камни, множество лампадъ, свѣчъ, паникадилъ. Тамъ все непохожее на свѣтскую роскошь. Тамъ нѣтъ кружевъ, нѣтъ цвѣтовъ – это слишкомъ мiрское. Тамъ только особыя «священныя» матерiи, священные рисунки и краски, «священные» запахи, «священные» напѣвы и голоса. Чтобы ничто не напоминало о земномъ. Русскiй человѣкъ страдаетъ въ церкви отъ бѣдности, отъ недостатка иконъ. Его удовлетворяетъ только церковь, расписанная цѣликомъ стѣнной живописью и увѣшанная иконами, не говоря объ иконостасѣ. Онъ хочетъ, чтобы каждая точка церковныхъ стѣнъ говорила о небѣ. Онъ хочетъ быть сплошь окруженнымъ Херувимами, Серафимами, всѣми небесными силами, патрiархами, пророками, апостолами, мучениками и всѣми святыми. Русскiй человѣкъ не любитъ въ одиночествѣ подходить къ Богу. Это ему кажется ложнымъ героизмомъ и гордостью. Наглядно окруженный ликами святыхъ, онъ радостно чувствуетъ, какъ много у него «родственниковъ по плоти» на небѣ, какъ онъ можетъ не отчаяваться въ спасенiи и дерзать въ ихъ «человѣческомъ» окруженiи быть «въ гостяхъ у Бога». Русскiй человѣкъ мыслитъ не отвлеченно, а образами, пластически. Онъ художникъ, эстетъ и въ религiи. Икона въ его глазахъ прiобрѣла особое значенiе – легчайшаго пути сдѣлать невидимую Церковь видимой. И неудивительно, что восточно-греческая икона, сама по себѣ высокое созданiе искусства, именно въ Россiи, въ русскихъ школахъ новгородской и московской (XIV-XV вв.) и даже строгановской (XVII в.) достигла такого совершенства и высоты, которыя являются пока предѣльными въ иконографiи. Къ высокому византiйскому наслѣдству, древняя Русь прибавила еще стиль и тончайшую технику искусствъ китайскаго и персидскаго, переданныхъ русскимъ «зографамъ» черезъ посредство придворныхъ мастеровъ хановъ русской Золотой Орды. Получилось творческое достиженiе, мистическiя чары русской иконы, «богословiе въ краскахъ», по выраженiю кн. Е. Н. Трубецкаго.

Какъ славянинъ, природный художникъ и пѣвецъ, русскiй человѣкъ вложилъ въ свое церковное пѣнiе столько искусства и силы, что подобно иконѣ и свое церковное пѣнiе, какъ въ творчествѣ, такъ и въ исполненiи, несомнѣнно поставилъ на первое мѣсто въ мiрѣ. Могуществомъ и гигантскимъ звукомъ своихъ колоколовъ онъ также превзошелъ всѣхъ. Въ красотѣ и благолѣпiи богослужебныхъ церемонiй нѣтъ равнаго русскому стилю. Въ храмовомъ, въ культовомъ благочестiи у русскаго человѣка несомнѣнно максимумъ его паѳоса. Частицу этой храмовой божественной красоты онъ старается перенести въ свой домъ. Въ древней Россiи почти каждый зажиточный человѣкъ имѣлъ свою домовую церковь. Каждый крестьянинъ имѣетъ свой «красный[1] уголъ», наполненный иконами. Всякiй, входящiй въ домъ, сначала сдѣлаетъ три поклона съ крестнымъ знаменiемъ иконамъ и лишь послѣ этого по-свѣтски здоровается съ хозяевами.

Церковь, со всѣми чарами ея красоты, была въ теченiе тысячелѣтiя свѣтящимъ и грѣющимъ, животворящимъ солнцемъ среди бѣдной, унылой, особенно въ долгiя, снѣжныя зимы и дождливыя осени, сѣверной русской деревни. Не болѣе столѣтiя прошло, какъ народная душа стала систематически питаться школой, книгой, зрѣлищами и нѣкоторыми искусствами! 1000 лѣтъ единственнымъ свѣтомъ, радостью и всей рѣшительно культурой для русскаго народа была его церковь. За это онъ и любитъ ее. Она была почти на его родномъ языкѣ, и потому была для народа школой знанiя, богословскаго въ частности. Церкви, дававшiя латинскую библiю и латинскую литургiю, должны были тратить особыя усилiя на катехизическое обученiе народовъ. Русскiй народъ учился непосредственно изъ церковныхъ чтенiй и богослужебныхъ пѣснопѣнiй. И самый литературный языкъ его все время держался въ близости отъ языка церкви.

Какимъ историческимъ невѣжествомъ и какой клеветой звучатъ утвержденiя (агента большевиковъ) Dr’a I. Hecker’a, будто русская церковь совсѣмъ не учила народъ христiанству[2]. Кто же тогда создалъ этотъ «христiаннѣйшiй народъ», названный Достоевскимъ «богоносцемъ»?

Вложивъ столько своей души въ культовое благочестiе, русскiй человѣкъ не могъ быть невнимательнымъ и безразличнымъ, когда въ XVII в. правительство царя Алексѣя Михайловича и патрiархъ Никонъ нетактично приступили къ исправленiямъ богослужебныхъ книгъ и обрядовъ. Лучшiя, наиболѣе ревностныя, огненныя въ своемъ благочестiи души тогда отпали отъ оффицiальной церкви и породили прискорбный для Россiи расколъ старообрядчества. Во всей исторiи христiанства никогда и нигдѣ не наблюдалось подобного явленiя раскола изъ за обрядовъ. Ни въ церквахъ высокаго уровня просвѣщенiя, ни низкаго, какъ въ нѣкоторыхъ еретическихъ церквахъ Востока. Что же это, позоръ русской церкви, низшая языческая форма христiанства? Ничуть. Это просто несравнимая, математически несоизмѣримая форма переживанiя христiанскаго откровенiя, особый мистицизмъ, которыхъ не знаютъ другiе народы. Съ самаго начала русскаго христiанства мы наблюдаемъ у русскихъ необычайную, мелочную, суевѣрную приверженность къ разъ принятому литургическому слововыраженiю или обряду. Наши учителя – греки многое передали намъ, и мы покорно восприняли, напримѣръ, въ сущности чу́ждую намъ острую вражду къ латинству, но «обрядовѣрiю» научитъ насъ не могли, потому что сами они въ сравненiи съ нами, въ этомъ отношенiи и были и остаются большими либералами. Русскимъ паломникамъ на православный Востокъ греческое отношенiе къ храмовой святынѣ представляется просто небрежностью и грѣхомъ. Русскiе оказались особенно чувствительными къ тому общеизвѣстному религiозно-психологическому факту, что всякаго рода предметы, слова, формы и традицiи, принятые въ церковномъ употребленiи, прiобрѣтаютъ отъ соприкосновенiя съ абсолютной, божественной сущностью церкви, особо священное значенiе, вызываютъ къ себѣ у вѣрующихъ особую благоговѣйную осторожность. Все (даже мелочи физическiя – металлъ, матерiи, рисунки), попадающiе въ церковное употребленiе прiобрѣтаетъ налетъ вѣчности, такъ сказать «этернизируется». Какъ растенiя и цвѣты, брошенныя въ горячiй источникъ Карлсбада въ «Sprudel», петрифицируются окаменѣваютъ. Теоретически мы въ этомъ явленiи рацiонально сталкиваемся въ величайшей, непостижимой антиномической проблемой философiи, догматики и мистики: какъ Безконечное соприкасается съ конечнымъ, Богъ съ тварью? Это – проблема, типично раздѣляющая умонастроенiе Востока и Запада, какъ показала послѣдняя генiальная вспышка эллинской метафизики въ XIV вѣкѣ, во время такъ называемыхъ исихастическихъ споровъ. Западъ остался съ Ѳомой Аквинскимъ и его ученикомъ Варлаамомъ Калабрiйскимъ, а Востокъ съ Григорiемъ Паламой, архiеп. Ѳессалоникiйскимъ. Послѣднiй былъ даже канонизованъ за свой метафизическiй подвигъ. Русскiй религiозный опытъ оказался наиболѣе рѣшительнымъ и адекватнымъ оправданiемъ исихастическаго богословiя. Если, по богословiю Григорiя Паламы, Богъ въ своей чистой Сущности не вмѣщается въ лицахъ и вещахъ тварныхъ, то въ своихъ «энергiяхъ», т. е. дѣйственныхъ актахъ, онъ реально и существенно имъ сообщается и присутствуетъ въ нихъ. А вещи и лица, въ благодатномъ, аскетическомъ подвигѣ удостоившiяся этого обитанiя въ нихъ Бога, сами черезъ это «обожаются» (ϑέωσις). Церковь есть сокровищница безчисленныхъ «энергiй» Божiихъ, «обоженныхъ» объектовъ: пророки, святые, таинства, слова св. Писанiя и церковныхъ молитвъ, самыя имена Божiи, чудеса, чудотворныя иконы и мощи, всѣ освященные предметы – все это сосуды Самого Божества. Ни одинъ изъ народовъ, крещенныхъ греками, кромѣ русскихъ, не воспринялъ съ такой силой этого, какъ бы физически ощутимаго присутствiя Бога въ тварныхъ, матерiальныхъ, но благодатно преображенныхъ церковнымъ освященiемъ вещахъ. Русскiй въ храмѣ, прикасаясь къ каждой точкѣ, ощущаетъ какъ бы бѣгущiе повсюду электрическiе токи божественной силы и святости. Онъ какъ бы физически сотрясается ими. Для него немыслимая дерзость и тупость, зайдя въ алтарь, хотя бы на минуту положить свой зонтикъ на престолъ, какъ это дѣлаютъ въ Грецiи, или встать на престолъ ногами, чтобы обтереть пыль съ подсвѣчниковъ, какъ это дѣлають повсюду въ римско-католическихъ церквахъ. Сама русская правительственная iерархiя дѣлала въ этомъ отношенiи роковыя ошибки, ибо сама въ сильной степени отравлялась западнымъ рацiонализмомъ черезъ свои школьные учебники, заимствованные у Запада. Такъ было въ XVII в., когда создался печальный расколъ старообрдядчества. Такъ было и недавно, на нашихъ глазахъ въ 1912-13 гг. когда группа русскихъ аѳонскихъ монаховъ, продолжая въ точности традицiю исихастовъ, объявила, что «имя Божiе и есть Самъ Богъ». По недостатку образованiя и изъ полемическаго задора они, какъ и старообрядцы XVII в., огрубляли пониманiе этого тезиса. Это дало поводъ русской церковной власти одержать надъ ними легкую внѣшнюю побѣду. Свободное, неофицiальное русское богословiе встало на защиту этихъ такъ называемыхъ «имяславцевъ». Извѣстный русскiй религiозный философъ Вл. Соловьевъ въ этомъ курсѣ восточной мысли употреблялъ терминъ «богоматерiализмъ». Не будемъ пугать западную мысль этимъ причудливымъ терминомъ, но скажемъ такъ, что русскому благочестiю присуще особо острое ощущенiе Бога въ матерiи. Но это не имѣетъ ничего общаго съ пантеизмомъ. Какъ разъ наоборотъ, это исключаетъ всякiй пантеизмъ, всякую физическую, автоматическую «повсюдность» (ubiquitas) Божества. Божественныя «энергiи» обитаютъ лишь въ душахъ и вещахъ облагодатствованныхъ. Всѣ же прочiе предметы или души, не достигшiе путемъ подвига или церковнаго освященiя благодатствованiя, часто не нейтральны, а наоборотъ служатъ сосудами антибожеской, нечистой силы, оругiями злыхъ духовъ. Это не Παν-ϑεϊσμὸς, какъ данное, а Παν-εν-ϑεϊσμὸς, какъ должное. Это заданiе для христiанъ и для церкви, чтобы собрать «все-въ-Богѣ» и уготовать подвигомъ благочестiя пути вселенiя «Бога-во-все» (I Кор. 15, 28). Въ этомъ живомъ ощущенiи обитанiя Бога въ земной святынѣ – корень русскаго обрядовѣрiя, «старообрядчества», а не въ элементарномъ невѣжествѣ или языческомъ суевѣрiи, какъ это рисуется людямъ безрелигiознымъ. Недостатокъ научнаго образованiя, конечно, запуталъ обрядовый споръ въ XVII в., но существо его состояло не въ грамматическихъ или археологическихъ спорахъ, а въ мистикѣ и теургичности русскаго культоваго благочестiя. Прикосновенiе къ разъ установившимся формамъ богослуженiя было до нестерпимости болѣзненно, ощущалось русскими, какъ профанацiя святыни.

Русскiе христiане, жаждавшiе всей душой свести Іерусалимъ небесный на землю, чтобы вся жизнь земная – въ добыванiи хлѣба насущнаго, въ пищи и въ питiи, въ строенiи дома, семьи, хозяйства, государства – была освящена молитвами и благословенiями церкви, постепенно въ устроенiи всей земли своей, въ созданiи на ней большого государственнаго тѣла, сплошь покрытаго храмами съ множествомъ крестовъ на ихъ крыльяхъ (храмъ немыслимъ безъ сiяющаго какъ бы въ небѣ креста на его верхушкѣ), увидѣли воплощенiе царства Христова на землѣ и назвали свою землю «святой Русью». Количество святыни, число святыхъ, чудотворныхъ иконъ, мощей, чудесъ, подвижниковъ, богоугодныхъ людей рисовалось русскимъ все возрастающимъ и накопляющимся на Святой Руси, такъ что всѣ камни и все дерево ея зданiй становились освященными, обмоленными, благодатно преображенными среди остального, менѣе священнаго, болѣе нечистаго и въ ритуальномъ небреженiи погибающаго мiра.

Какъ же на почвѣ такой религiозной психологiи, какъ бы возвращающей насъ къ мистикѣ ветхозавѣтной ритуальной левитской чистоты, переживаются русской душой основные догматы христiанства: отношенiе ея къ Спасителю Нашему, Господу Іисусу Христу, евангельское сознанiе богосыновства, благодать и свобода и первѣйшiя «царскiя» заповѣди о любви къ Богу и ближнему?

Прежде всего примѣчательный фактъ. Греческое богословское созерцанiе Св. Софiи, какъ особаго образа второй ѵпостаси Св. Троицы, нашло свое литургическое воплощенiе въ посвященiи имени св. Софiи нѣсколькихъ каѳедральныхъ храмовъ. По подражанiю грекамъ появились и на Руси храмы св. Софiи. Но богослужебное празднованiе имъ было прiурочено къ праздникамъ въ честь Пр. Богородицы, и св. Софiя истолкована была отчасти, и въ иконоборческой трактовкѣ, какъ образъ Богоматери. Количество чудотворныхъ и чтимыхъ иконъ Богоматери исчисляется въ Россiи многими десятками, а богородичныхъ храмовъ – тысячами. Любимыми службами и акаѳистами у русскаго народа являются преимущественно богородичныя службы. Свои столичные нацiональные соборы русскiе посвящали Пр. Богородицѣ: Кiевскiй – Десятинный, Владимiрскiй и Московскiй – Успенскiе, СПбургскiй – Казанскiй. Что это: забвенiе Христа, искаженiе догматики? Ничуть. Это только своеобразное преломленiе догмата искупленiя въ нацiональномъ духѣ. Русскому сознанiю совершенно несвойственно исторически-идиллическое отношенiе къ евангельскому прошлому. Ни Ренанъ, ни Штраусъ, ни одна позитивистическая германская «Leben-Jesu» не могли бы родиться въ русской головѣ. Созерцанiе отъ прошлаго устремлено къ грядущему. Для насъ Христосъ грядетъ во славѣ судить живыхъ и мертвыхъ. У русскихъ принятъ греческiй иконный образъ «Пантократора» – «Господа Вседержителя», Христа, Царя и Судiи. Русскiй не дерзаетъ въ своемъ аскетическомъ самоосужденiи просто предстать предъ Праведнымъ Судiей. Онъ ищеть заступника. По грѣшному опыту онъ знаетъ, что есть одна естественная любовь, которая прощаетъ все, которая милосердна безпредѣльно, это – любовь матери. И такой своей Матерью и Всемилосердной Матерью всего слабаго, грѣшнаго рода человѣческаго русскiй признаетъ Матерь Божiю, вмѣстѣ съ страданiемъ за Сына Человѣческаго принявшей въ ея раненую душу (Лук. 2, 35) всю скорбь людскую. Она сострадательно и любовно покроетъ «честнымъ своимъ покровомъ» несчастнаго кающагося грѣшника и этимъ спасетъ его на праведномъ судѣ Божiемъ отъ заслуженнаго наказанiя. Никогда русскiй не воображаетъ и не изображаетъ на иконахъ Пр. Богородицу одинокой, безъ младенца, и юной дѣвой. Только на иконахъ Введенiя и Благовѣщенiя, по необходимости. Онъ видитъ ее только какъ матерь съ младенцемъ. Изображаетъ часто зрѣлой, почти на границѣ старости, женщиной – «старицей», съ безконечной скорбью на лицѣ за весь родъ человѣческiй. Въ этомъ смыслѣ материнскаго заступничества русскiй и повторяетъ часто въ молитвенномъ смиренiи восточную формулу: «Пресвятая Богородица спаси насъ!» И фольклористически наблюдая это, могутъ сказать, что это не религiя Христа, а религiя Божiей Матери. Разумѣется это неточно и въ глубинѣ совсѣмъ невѣрно.

Какъ и вся Восточная Церковь, русское христiанство теоретически совершенно не интересуется мучительнымъ для Запада вопросомъ о свободѣ и благодати. Онъ здѣсь кажется искусственнымъ, даже какъ бы не христiанскимъ, поставленнымъ, какъ бы языческой гордостью. Вопросъ предрѣшается для русскаго религiознаго сознанiя психологически, какъ самоочевидный. Восточному сознанiю вообще чужда претензiя какой бы то ни было личности сводить счеты съ Богомъ, думать о какихъ то своихъ силахъ и тѣмъ болѣе «заслугахъ». Ему не надо было исканiй Августина, мукъ Лютера и героизма Кальвина, чтобы познать всю глубину откровенiя Павлова о спасенiи только благодатью, даромъ даруемою за вѣру. Со своимъ оттѣнкомъ и на своемъ психологическомъ языкѣ русскiй называетъ эту благодать «милосердiемъ», «милосердной любовью Божiей», выстраданной страданiями Первомученника за всѣхъ – Господа Іисуса.

Когда русская душа ставится предъ вопросомъ о любви къ Богу и ближнему, она опять чувствуетъ опасность согрѣшить какой-то гордостью. Она почти не смѣетъ помышлять, о томъ, что «именно она» любитъ Бога. Нѣтъ, она сладостно думаетъ, она непоколебимо знаетъ и она безконечно утѣшается, проливая потоки слезъ радости о томъ, что «мы возлюблены Богомъ», такъ что «онъ и Сына Своего Единороднаго далъ» за насъ (Іоан. 3, 16), недостойныхъ, грѣшныхъ, окаянныхъ. «Богъ есть любовь» (I Іоан. 4, 9) – вотъ что зачаровало рускую душу въ писанiяхъ возлюбленнаго ученика Христова. Не наша любовь къ Богу интересуетъ ее, а любовь Божiя къ намъ. Она такъ безконечна и всемогуща, что и таинственный вопросъ о вѣчныхъ мученiяхъ и дiаволѣ, безъ справки съ мнѣнiями Оригена, безъ еретическихъ раздоровъ, интимно, эзотерически, рѣшается въ смыслѣ всеобщаго апокатастасиса (I Кор. 15, 28), конечнаго спасенiя всѣхъ въ «объятiяхъ Любви Отчей».

Наша любовь къ Богу мыслится уже какъ естественный отвѣтный откликъ на этотъ безконечный даръ любви Божiей къ намъ. А къ ближнему? Къ ближнему тоже не въ духѣ сильнаго, помогающаго слабому, а въ духѣ равно безсильнаго, грѣшнаго ничтожнаго, сострадающаго страждующему брату. Любовь смиренная и сострадательная.

Здѣсь мы должны подчеркнуть новую особенность русскаго религiознаго самочувствiя. Въ немъ на первомъ мѣстѣ стоитъ не царственная добродѣтель любви, а добродѣтель смиренiя, точь въ точь, какъ въ аскетическихъ руководствахъ восточныхъ подвижниковъ. И это не потому, что вычитано изъ нихъ, а это такъ дано психологически, естественно, и только подкрѣплено чтенiемъ отцовъ-пустынниковъ. Аскетическое сознанiе своей нечистоты предъ святостью Божiей здѣсь соединено съ моральнымъ и онтологическимъ ничтожествомъ твари предъ Творцомъ. Простой русскiй монахъ говоритъ мiрянину: «Помни, что Богъ сдѣлалъ мiръ изъ ничего. Такъ и ты сознавай до конца, что ты ничто предъ Нимъ. Только тогда Онъ начнетъ творить изъ тебя нѣчто». Абсолютное смиренiе – это начало, корень, основанiе, источникъ всего христiанскаго пути.

Смиренiе приводитъ къ другой любимой русской лушой добродѣтели: – къ терпѣнiю въ страданiяхъ. Историческiя воспоминанiя русскаго народа полны памятью о перенесенныхъ страданiяхъ. Что жизнь есть страданiе – это очень близко къ русскому опыту и русскому вниманiю. Идея состраданiя привлекаетъ русское сердце въ Евангелiи. Христосъ воспринимается, какъ «закланный Агнецъ» (Іоан. 1, 29), какъ агнецъ и уничиженный рабъ Іеговы пророка Исаiи (Ис. 53), какъ «зракъ раба прiемшiй» (Флп. 2, 7). Смиреннѣйшiй и Кротчайшiй въ страданiяхъ Первомученникъ. Несенiе креста за Нимъ, сомученичество ему и состраданiе во имя Христа всѣмъ страждущимъ собратiямъ есть адекватная русской душѣ форма любви къ ближнему. Это – не дѣятельная гуманитарная форма филантропiи. Это – сочувственное раздѣленiе вмѣстѣ съ страдающимъ братомъ несомаго имъ креста долготерпѣнiя.

Но вмѣстѣ съ тѣмъ русское христiанство не есть «голгоѳское христiанство», какъ пытались истолковать его нѣкоторые. Его вершина въ исключительно ликующемъ празднованiи Пасхи. Не Голгоѳѣ, а Воскресенiю Христа придаетъ восточная и русская душа въ частности рѣшающее значенiе. Рождество Христово не вызываетъ еще въ ней полной радости. Впереди еще страданiя всей жизни и Голгоѳа. Только съ Пасхой приходитъ безоблачное ликованiе. Тутъ русская душа, тоскующая о преображенiи всего земного въ небесное, дѣйствительно предощущаетъ это преображенiе въ необычайномъ радостномъ экстазѣ. Духовное и физическое ликованiе въ эту святую ночь въ богослуженiи и въ душахъ вѣрующихъ столь необычно, чудесно, что превосходитъ духовную радость другихъ таинствъ и однимъ выдающимся русскимъ iерархомъ истолковано, какъ именно таинство, какъ особая благодать. И это толкованiе понятно русской душѣ. Генiальный русскiй писатель Н. В. Гоголь пророчествовалъ, что еще будетъ моментъ, когда Воскресенiе Христово будетъ праздноваться въ русской землѣ особенно и чрезвычайно, какъ нигдѣ въ мiрѣ.

Не случится ли это вскорѣ, когда Пилатова печать, приложенная III Интернацiоналомъ къ трехдневному гробу «Святой Руси», безсильно спадетъ съ нея?

body
section id="note_2"
«Christendom» Joue. 1934.