Стеклянников Александр

Баг

Александр Стеклянников

Б А Г

"Баг" - логическое продолжение повести "Предназначение"

В печальной синеве бездонности небесной он ловил взглядом следы невидимых другим явлений. Пребывая на острове бурь, вдалеке от цивилизованного мира, который уже, возможно, не существовал, кроме как в его воспоминаниях, воспоминаниях последнего на Земле человека и первого во вселенной... как назвать то нечто, послечеловеческое, для которого в языке Homo sapiens просто нет слова и определения, и что можно охарактеризовать лишь золотым молчанием в голубой музыке столь невыносимых просторов, по сравнению с которыми просторы космические - мрачная грязная клетка в инквизиторских подземельях, он ни разу не пожалел о своем нереальном одиночестве, столь реальном, что дыхание океана, рожденное в загадочных неизмеримых глубинах то ли океана, то ли его, глядящего в океан, одним легким касание разрывало его (одиночество) в невероятно осязаемые дымчатые лохмотья пульсирующих остатками жизни грустей и печалей, уносимых ветром в пространство между небом и землей в направлении полосы горизонта, из-за которой это самое одиночество (круговорот эмоциональных элементов: горизонт - индивид горизонт) приходило, рожденное осознанием Смотрящим отделенности одного предмета от другого, на чем зиждилась основа восприятия устаревших и готовых кануть в небытие представителей класса существ, призванных объединить в сквозном лучезарном тоннеле сознания всю бескрайнюю иерархию миров в самом грубом представителе сей иерархии - физическом творении, и (пока еще) не реализовавших своего призвания, неизвестно, по чьей вине. Вместить он мог все, даже ограниченность земных радостей и пустоту навеянных ложью ужасов, а не только свидетельства надвременного, надсобытийного, неописуемого счастья, кои сами являлись этим счастьем, объединенные могучей дланью плотного золотого сознания света, и не только раскаленную белую тишину, рождающую вселенные в непостижимо скором абсолютном движении своей неуловимо конкретной абсолютной неподвижности. А пребывая всюду, он был вечно юн в вечно новом мире одной бесконечной секунды (бесконечной, а не очень большой - здесь принципиальная разница. Бесконечной, значит, содержащей в каждой точке себя всю себя; голографическое время, не говоря уже о пространстве), в мире, представляющем из себя одну гигантскую точку, бесконечную, а не очень большую. Именно бесконечную, то есть точку, содержащую в себе ВСЕ точки, каждая из которых является ВСЕМ мирозданием. В сумерках растворен нефритом неба в протяженности базальтовой черноты южной ночи, как маленькая легкая пробка в густой беспросветности "Массандры", заточенной в бутылку темно-зеленого стекла, подобно ночи, заточенной в темно-зеленый воротник смешанного южного леса, он нырнул в неизведанность себя, Эда, не значащего для мира ничего, ибо он не служил этому миру, так как позволял себе быть только собою и служить лишь себе, из чего автоматически вытекало служение не только людям и миру, но и вседержащему создателю всего, о чем в дерзновении не только помыслить ум, но во что в состоянии проникнуть и то, что в глубинах его неисследованных магм и в сияющей вышине его блистающей сути связывает воедино представителей всех миров в мириадах частей его (Эда) существа, и что познает не путем рассуждений и анализа - фатальная склонность к разделению - а путем непосредственного проникновения в предмет наблюдения до состояния становления этим предметом, то есть до отождествления с этим предметом полного и светоносного, отождествления до такой степени давления, что возникающее в результате этого давления движение и напряжение выдавливают, как соковыжималка из плода, блистающие капли любви из него (Эда), из познаваемого предмета и из (парадокс) самого процесса познавания-отождествления. Захлебнувшись этими каплями в нырке длиною в ночь, он, барахтаясь, проник в утро, собрал разбегающиеся в экстазе тотализации части тела в человеческую форму, задыхаясь, открыл глаза, впивая солнечные лучи, как божественный напиток, глотая радость, разлитую в бесконечности от границ его тела до горизонта (дальше он не видел; возможно, она простиралась и за горизонт), почуял тепло жизни, оживотворяющее загадочную материю этого самого тела, почесался, сел на кровати, глянул в окно, потянулся, рывком сбросив одеяло, встал на холодный пол и, внезапно что-то почуяв, замер в созерцании, в попытках вспомнить происшедшее во снах сегодняшней ночью, вспомнить умом то, что надобно вспоминать телом, эти золотые капли, эту иерархию частей-миров, это голографичное время, этот остров бурь в океане; и, конечно, неудачно, ибо, используя ум - инструмент, по самой своей природе не приспособленный к пониманию, так как его задача, это анализ, разделение, - он не смог бы достигнуть большего, чем, скажем, простая транскрипция божественных симфоний на музыкальный язык стука молотка в дно жестяного ведра. Но что-то осталось в нем, это он ощущал ясно. Это что-то россыпью невидимых золотых запятых окружало внутренность плотной субстанцией того.., что можно было бы назвать его (Эда) сутью, моей сутью. Что горело во мне, в людях, в мире, единое и вездесущее, как некая посеянная в пространство пространств нежность; как утонченная сила, в мгновение ока рушащая и распыляющая миры, ею же в мгновение ока создаваемые; как внедренный в глубину глубочайшую невежественной усталости красно-желтый смеющийся зоркий глаз бога. И я не знал, как сознавать себя, поэтому просто оделся и вышел за дверь (о, символ!) своего дома, уверенный, что дверь эта обеспечит мне отделение моей комнаты от улицы (о, наивный), как кожа моя (чья, раз я уже не он, единый, а какой-то несущественный фрагмент киноленты?) обеспечивает мне отделение от называемого мною "внешним" мира. Но ведь дверь - иллюзия, пространство комнаты и пространство улицы одно... И, повинуясь иллюзии, я...

...с ветерком слетел по лестнице и вынесся на улицу в солнечный день, в мир без войны, в радость бытия. Засунув руки в карманы, прогуливался по оживленным народом улицам, дыша блаженством свободы. У одного из перекрестков стоял паралитик, смешно и убого дергая руками. Загорелся зеленый, а он все никак не мог двинуться с места - боялся. Я приблизился к нему: - Вам помочь? Обопритесь на мое плечо, я возьму вас за талию, и никакой транспорт вам не страшен. Раскачиваясь в стороны и подшучивая друг над другом, мы перешли через проезжую часть. Его дом оказался напротив, и я великодушно предложил проводить его до квартиры. Какая-то бабка, голодно рыская взглядом вокруг, увидев нас, процедила: - Пьянь. Зенки нальют, а потом шастают, фулюганят. Житья от них нет. - Мать, кончай гнать. Не вишь, что ли, это инвалид, не пьяный. - Знаем этих инвалидов, - обрадованно заворчала она, говоря о себе почему-то во множественном числе, - умственного труда. А мы на них вкалывай. Раздражение во мне росло подобно масляному пятну. Бабка была премерзкая. - Слушай, мать, разуй глаза, хочешь, мы тебе дыхнем, увидишь, что трезвые. А ежели желаешь поворчать, то выматывай душу из своего дедки. А настроение окружающим портить не смей. А не то мы тебя в люк канализационный запихаем, а сверху пописаем. Уринотерапия, чуешь? Она как-то вся напряглась, всплеснула руками и затараторила: - Ирод. Ты поначалу проживи с мое, внуков вырасти. Сопляк. Да я... Эх, бельма твои поганые! Ну, чего вылупился! Знаем мы вас, подонков молодых... Дерьмо, не люди. Ничего в жизни не видали, ни войны, ни голода. Жрете за троих. Ты не пялься, не пялься. А то как тресну зонтиком, будешь знать... Управу на вас найдем, не беспокойся. Подлецы, как есть подлецы. И нахалы. Насильни-... Я осторожно отпустил паралитика, взял бабку за грудки, легонько потряс, приподнял за кофту и опустил снова. Кофта затрещала. Я не подозревал, что возможен визг такой силы и напряженности. Весь народ на улице обернулся в нашу сторону. - Милиция, милиция. - заорала бабуся, пытаясь ткнуть меня в лицо зонтиком. - Подлец, подонок, авантюрист. Милиция! Я в бешенстве вырвал у нее из рук зонтик, отшвырнул вдаль, схватил бабку за голову, открутил ее, отчего крик сразу прекратился, и запустил в ближайшую урну. Шучу, конечно. Это в мечтах. Я лишь зажал ей рот ладонью. Нежно, не сильно. Кто-то схватил меня сзади за талию и стал умело выкручивать руку. Бабка снова заверещала. Милиционер делал свое дело профессионально: - Вызови наряд. - это одному из прохожих, свидетелю. - Потерпевшая, попрошу вас остаться на месте. - бабке. - Сколько выпил? - мне. - Сбрендил, что ли! Хочешь, дыхну? Как стеклышко. Совсем все с ума посходили. - Чего-о-о?! - черты его ожесточились, и я понял, что подзалетел.

* * *

Оставив красивую подпись в протоколе и извинившись перед скверной бабкой, я вышел на свободу. Окружающий мир выглядел враждебно и мрачно. Я был голоден. Я не чувствовал гармонии окружающего, и это вызывало беспокойство. "Знаем мы вас. Хиппи, панки. А по существу гопники. Маетесь беспардонно, с жиру беситесь..."- говорил мне в участке дежурный. Мне было начхать на его болтовню, ибо в тему не сказал он ни слова. Но, дабы обрести свободу, я должен был кивать головой и виновато смотреть в пол. И не объяснить было чудовищную абсурдность наклепа: не поняли бы. Вот так, уважайте старость! Тормознув у витрины универсама рядом со входом, я стал разглядывать выставленные на обозрение вкусности. Возле, в двух шагах, остановилась женщина с детской коляской, озабоченно посмотрела на часы, на дверь универсама: - Давно ждете? - произнесла деловито. Я не понял, о чем она, и на всякий случай не отреагировал. - Сколько осталось до открытия? - это было в мой адрес. - Не пройдет и полгода... и он сделает свое открытие; но безжалостная оппозиция разобьет в пух и прах его проект, а через две недели его найдут утопившимся в ванне, а на столе будет записка, адресованная обществу научных изысканий, в которой будет лишь одно слово, коим он заклеймит сие сборище кретинов: "СВИНЬИ". Женщина засмеялась, одарила меня теплым взглядом. Настроение улучшилось, мир засиял. Тут она увидела, как из магазина вышел посетитель, второй, третий, и лицо ее стало раздраженным: - Почему вы не сказали мне, что магазин открыт? - Вы не спрашивали. - Как так не спрашивала! Не придуривайтесь! - Мне это не идет. - Да уж, точно, идиот! - желчность быстро проявлялась в ней, выходя на передний план, вытесняя благоразумие. - Да пошла ты!!! - я демонстративно отвернулся, отметив про себя, что не следовало срываться. Ну да что уж там. - Молокосос... - прошипела она напоследок и скрылась в универсаме. Я усмехнулся, проговаривая про себя: "Да пошла ты! Иди ты! Иди ты! Иди ты! Пошла на..! Вонючка! Пошла ты!" Полегчало. Ребенок в коляске заворочался и заплакал. Я стал легонько покачивать коляску, тихо напевая. Он замолчал, открыл глаза; я повертел у него перед лицом клепаным браслетом с шипами, он улыбнулся. - А ну отойди! - услышал я грозный возглас разгневанной самки. Женщина подскочила к коляске, оттолкнула меня и стала суетливо поправлять и перекладывать одеяльце, приговаривая: - Ну что, что. Проснулись. У, ты мои манюсенькие. Ну что, что. У-тю- тю. Ребенок закричал в голос. Наверное, обделался. Движения ее стали суетливее и раздраженнее, при этом она не переставала сюсюкать. Отвратительное зрелище. - Вы бы успокоились, - сказал я ей твердо и с силой, - он у вас такой хоро... - Без сопливых разберемся. Отваливай. Сначала разбудил ребенка, а теперь строит из себя. Не зыркай; я видела через витрину, как ты его толкал. Совести ни на грош. Ну сейчас муж придет, он с тобой поговорит по-другому. Мерзавец. - Ох и стерва, - я не мог удержаться, - мигрень. Мегера натуральная, меня понесло, - ты хоть знаешь, что было! Уродина! Черт бы тебя побрал! Скотина!.. Кто-то схватил меня за шиворот. Это был средних лет мужчина. - Витя, вмажь ему как следует. - желчно процедила женщина. Мужик развернул меня и потряс за куртку. Клепки зазвенели: - Ну, член ходячий, чего расхорохорился! Этого я не мог вынести. Легко размахнулся и заехал ему в переносицу. Я был зол. И силен, хоть и мал ростом и щупл. Он отшатнулся и схватил меня за руки. Женщина закричала на весь квартал, зовя милицию, а меня пробило восхитительное дежавю.

Выпустили меня, как ни странно, на следующий день. Менты всласть назабавлялись, примеряя ко мне всевозможные эпитеты. Я вымыл все коридоры, расписался в протоколе, извинился перед потерпевшим Витей (его жену я и видеть не мог, тут даже стражи порядка не в силах были заставить меня отступиться) и вышел на свободу. Мир виделся в коричневых тонах, это угнетало. Назревала буря... А может быть это просто погода испортилась. Я не знал, куда податься. "Пойду к Фреду". Его комната в коммуналке, странное дело, пустовала. На столе записка: "Эд; буду в понедельник. Фред." Я прошлепал на кухню, встал у газовой плиты и стал греть над огнем руки, бросая угрюмые взгляды на лысого соседа, похожего на крысу. Бесспорно, в другой раз он показался бы мне оленем или горностаем, но сейчас настроение у меня было хуже некуда. Ныли отбитые в ментовке ребра, хотелось есть. - Чего ты на меня уставился! - спросил вдруг сосед, истерично взвизгивая. "Начинается!" - подумал я и отвернулся. - "Нет уж, хватит с меня. И слова не скажу. Вот буду стоять, греть руки, кайфовать. Люблю огонь, не знаю, почему". - Что, презираешь меня, разговаривать не хочешь. А на себя посмотри. Обвешался кожей и железом и думаешь, что умнее стал. - он был явно ненормальный.., или я свихнулся. Одно из двух. Я задумался. Сосед своим прерывистым нервным бормотанием мешал моим мыслям спокойно течь в выбранном ими направлении, и я ушел в комнату Фреда. Там было тихо и спокойно. Минут через пять сосед заглянул ко мне. Лицо его было растерянным: - Там газом сильно пахнет. Ты, надо полагать, забыл горелку выключить? Я вскочил, прошел на кухню; так и есть. Давление газа в трубе упало, а потом снова поднялось, и горелка погасла, а газ продолжал идти. Я закрыл горелку, распахнул форточку и сел у окна. Запах газа быстро улетучивался. - Что, трудно было самому все это сделать? Легче задохнуться, дядя Коля? Ну почему вы такой? - меня угнетала его несокрушимая глупость. - А какой, какой я! Знаю, ненавидите меня, никто меня не любит, со свету сжить хотят! Да не удастся, я цепкий... - лицо его вдруг посерело. - Да это ж ты нарочно меня газом уморить хотел... А-а, вот оно-о что-о. протянул он ошарашено. Я фыркнул и снова ушел в комнату Фреда. Слышал, как дядя Коля быстро прошел к себе в комнату, что-то бормоча. Я задумался о природе человеческого ума. Не страшно, когда человек глуп, страшно, когда он изображает из себя умного. Это приводит к неискренности, а я вообще-то ценю в людях больше не ум, а искренность. Идеально же, когда она соседствует с умом. Интересно, гиганты мысли, такие, как Платон, Гераклит, Эйнштейн, тоже были психами? Хм, а если нет, то жилось им весьма трудно в этом мире комплексов, рефлексов и непроходимой тупости человеческого окружения. Минут десять прошло, не больше. Дверь распахнулась, и в комнату заглянул участковый; за ним маячил сосед: - Вот он, вот. Сидит и не думает удирать. У, прощелыга. - Помолчите, пожалуйста. - отмахнулся участковый. - Я не с вами разговариваю. - и мне. - Где Фродин? - А чем обязан сей индивидуум Фред визиту такого высокопоставленного лица, как участковый инспектор? - спросил я. - А нежеланием вовремя явиться для отметки в явочном листе и оставить свою роспись. Честное слово, он мне нравился. Я подал ему записку Фреда. - Ладно, зайду в понедельник, - и он собрался уйти. Сосед повис на нем, как клещ. - Как же так! - лепетал он. - Здесь же убийством попахивает. Нет, не уходите. Он меня прибьет. Участковый посерьезнел и озабоченно посмотрел в мою сторону. - Я зайду в понедельник. - повторил он в пространство. Дядя Коля вытянул руки, медленно направился в мою сторону, вдруг резко подскочил и попробовал схватить меня за горло. Мне окончательно надоело быть человеком спокойным, рассудительным, разумным. Я взял его за одежду, вытащил на кухню, запихал его голову под кран и открыл холодную воду. Сосед орал неожиданным мощным басом раненого бронтозавра, а затем стал царапаться. Я принялся бить его лицом о край раковины и почему-то считал удары: "Раз, два, три, четыре, пять..!" На 20-ом ударе сосед замолчал, поднял ко мне залитое кровью мокрое лицо и тихо сказал: - Я понял, отпустите меня. Пихнув его на середину кухни, я уставился в стену. Безграничная усталость овладела мной. Дядя Коля медленно побрел к окну, оставляя на полу красные пятна, и тут вдруг развернулся, собрался, и я почувствовал, что сейчас он бросится на меня. Я достал из-за раковины тяжелый обрезок трубы и выразительно помахал им в воздухе. Сосед все понял, забился в угол и замер, изредка подрагивая. Я вышел из кухни, ожидая увидеть как минимум направленное на меня дуло пистолета и строгий взгляд. Я был уверен, что тюрьма мне обеспечена на ближайшие 10 лет. Милиционер смеялся. Я не верил глазам. - Понимаете, - говорил я, - я не вино...-Знаю, знаю; этот мужик всегда всех подозревает, зовет милицию, а потом убегает из отделения. Идиот просто. - и опять засмеялся. - Круто ты его: об раковину. Я был поражен, потрясен: "Вы не считаете меня виновным!? - ком в горле мешал говорить, слезы брызнули из глаз ручьем, я схватил его за руку, стал ее неистово жать, а потом заключил его в объятия. Я рыдал как ребенок. Мне верили, меня не винили ни в чем. Он, посмеиваясь, успокаивал меня: - Ну-ну! Ты чего это! Да ну их всех, психов! Ладно, мне идти надо. Да ну же, успокойся! Мы вышли на улицу. Я, жмурясь, смотрел в небо, любуясь восхитительным видом облаков, похожих на сахарную вату. Я был счастлив наконец-то, объективно, безусловно, независимо от обстоятельств. Ментяра пожелал мне удачи и ушел по делам. Я скрылся в переулке. С тех пор я верю в чудеса.

* * *

Голова моя покатилась с плеч долой, свет померк, звезды сделали последнее па и унеслись хороводом куда-то в бескрайнюю перспективу сходящихся линий естества, а я остался. Вернее, на месте меня осталась в мире дыра, пустота, незаполнимая брешь, в кою медленно засасывалось сущее, будучи не в состоянии зарастить сие свидетельство неутоленной жажды жестокости. Чей-то голос в пустоте рассказывал бесвкусную историю о добром милиционере и дебиле-соседе. Глупостью было верить в то, что жизнь вечна, или хотя бы в то, что она существует. Мир несло к чертям собачьим, и танец на гробах был единственным стоящим поступком - прощальным широким жестом ментального целомудрия. Вспыхивали точки в пространстве... Ах, как жаль, что меня нет и некому описать восхитительную красоту точечной симфонии, грациозность единственных в этот момент маленьких искристых свидетелей равнодушного протяжения пространства, символизирующего обобщения, рождающего выводы. Безмятежность - крайняя степень отчаяния, не так ли... Если вы не согласны, прополощите свои убогие мозги в унитазе и вывесите их сушиться у окна с видом на вонючий двор с песочницей и помойкой. Ах, вам 45 лет? Простите. Не откажете ли тогда в удовольствии дать вам пинка; не будете ли вы так любезны освободить меня от созерцания вашей неудобоваримой морды, ибо у меня не вызывают приятных ощущений позывы рвоты, возникающие от лицезрения вашего напряженного фасада, покрытого не очень толстым, но очень заметным слоем крем-пудры. А слышали ли вы когда-нибудь о точках в пространстве? А откуда вы вообще взялись в этом мире, который, неизвестно, существует ли где-либо, кроме ваших снов? А ведь мы несемся в некой враждебной черноте со скоростью три тысячи км/сек. Боже, кто это выдумал!!! Я люблю тебя, я один, не покидай меня. О, как мы бескрайни; о как мы несущественно мизерны..; как мы... своеобразны! Кто мы??? А-а-а!!! Кто мы??? А-а-а!!! КТО МЫ??? А-а-а-а-а!!! К-Т-О М-Ы??? - Прекратить истерику! Это все просто избыток отрицательной энергии. Это оригинальничанье, бумагомарательство, это, в-общем, бесталан-... " Получай, падла! Ты тут еще мне!" И голос заглох, захлебнулся, умолк, когда в глотку, рождающую его, был загнан обломок кирпича. Что он знал (голос) о том, кто он, и что правильно, а что нет, ибо не существует этих птиц в РЕАЛЬНОМ мире, там все здесь, там всегда все правильно. Там ветер не бывает встречным, а тьма враждебной. Там есть даже свой Чикатилло. Единственное, чего там нет, это морали, и поэтому нет низости. О, кто выдумал такой черный космос?!? Будь ты проклят, человек, со всеми своими машинами и интеллектами; старая злобная заводная игрушка! О, моя голова, как мне теперь встретиться с тобой; мы за миллионы миль друг от друга, и каждую секунду расстояние между нами увеличивается на порядок... Я разбазарил свой мир этим поступком. Уйдя в монахи не по зову сердца, не по вышнему велению, но лишь для того, чтобы иметь возможность взобраться на Гору, я аннулировал все пути к отступлению, оголил тылы. Это было необратимым. Стремление взобраться на Гору и узнать в конце концов, что же скрывает вечная шапка облаков на вершине, какой секрет, какие возможности, властвовало над жителями не только нашей округи. Многие прихожие люди, прознавшие про Гору и распаленные слухами о, якобы, скрывающейся на вершине тайне вечного счастья, надевали ритуальные красные тоги, покупали специальные кеды и уходили на Гору. Конечно же, каждый из них надеялся оказаться удачливее других и вернуться, а мы, местные, конечно же знали, что обратного пути с Горы нет, ибо, раз ступив на склон, человек неуклонно двигался только в одном направлении - вверх. Такова была таинственная особенность нашей Горы. И только монахи могли возвратиться; правда, сделал это лишь один из них, в незапамятные времена. Вернувшись, он первым делом снял и сжег свою красную тогу, неделю отъедался, затем занял у каждого из жителей по небольшой сумме денег и уехал в город учиться. Из его скупых рассказов явствовало, что видел он там многих ушедших ранее. На вопрос же, почему другие монахи не возвращаются, подобно ему, пасмурнел и ворчливо отвечал: " Не хотят, Гора за сердце держит, не отпускает..." Итак, мне предстояло пройти обделку, тренировки, репетицию, монаший гон и посвящение. То есть, через три месяца я мог идти. Всякий когда-либо ждущий поймет мое нетерпение. Не три месяца, казалось, прошло, но три жизни до того дня, когда мне вручили, наконец, кеды, настоящие, "господни". Склон туманно маячил в дрожащих струях нагретого воздуха. Но я-то знал, что именно там проходит граница. Что не просто расстояние в 200 метров отделяет меня от первых валунов среди песочных насыпей и чахлых кустиков чертополоха, а соприкосновение с однонаправленным пространством другого мира.., хотя тот вернувшийся монах говорил, что даже мира, как такового, там нет, в есть, якобы... тут он обычно замолкал и тупо мигал глазами, не в силах выразить то, что видел "там". Но я-то убежден, что всяк видит по-своему. Ибо, если нет там мира, то где же он пробыл почти год? Как ходил, как и на что смотрел? Другое дело, что тот мир был не для его восприятия. Занятый своими мыслями, увязая в песке почти по щиколотку, я не заметил, когда миновал границу, а оглянувшись, узрел перед собой склон горы, идущий наклонно вверх. Бросив взгляды влево, вправо, я увидел ту же картину и, повинуясь внезапной слабости в ногах, присел на минуту прямо в песок. Вот оно, наконец-то! Теперь лишь жажда и стремление будут вести меня по пути жизненному, на коем, в бреду да жару, найду свое счастье, али нет, бог ведает. А сам путь обещал быть интересным, ибо теперь уже разглядел я невдалеке от себя останки человеческого скелета, кости и череп. Вытряхнув из него песок, я долго смотрел в пустые, темные глазницы... ...он вошел в избу нагло, по-хозяйски. Уселся на хрястнувший стул и, тряхнув головой, принялся крепко, с растяжкой пудрить мне мозги своим куцым мировоззрением. Закончил он тем, с чего следовало бы начать: - Ты того бы, не брал с собой девку; это ведь я пока прошу. А не то и пощекотать могу легонько - мало не покажется. Как ему объяснить то, что для меня было элементарным. Во-первых, не нужен он ей; как навозник соколу; во-вторых, что своими глупыми требованиями он срывает возможность совершения величайшего эксперимента по отгадке тайны Горы; ведь для сего требуется пара: он и она, а других добровольцов среди девушек округи я так и не нашел; ну и в-третьих, разве для нее скучная жизнь замужней бабы за этаким колуном. Сразу видно, что она особенная, стремление в ней так и рвется наружу, требуя воплощения. Да и мы с ней обо всем договорились уже... Я с отвращением разглядывал его рубленое лицо, бугристое тело, крепкие руки землепашца, и вдруг понял, что другого выхода нет: я должен его убрать. Быстро встав, я деловито вытащил кинжал и, обратившись лицом на юг, резанул его по шее. Кровь... ...я вздрогнул и выронил череп, больно стукнувший меня по костяшке плюсны. Горячий песок обжигал ноги даже сквозь кеды. Передо мной расстилалась равнина, уходящая за горизонт, покрытая лесами, полями, перелесками, деревнями. Облака мирно плыли сахарной чередой в небесной купели; мировая люлька тихо, безмятежно покачивалась на подвесках бытия. Я был высоко на горе, почти посередине склона, и почему-то не удивлялся сему. Чуть ниже меня на уступе из камня стоял молодой монах в красной тоге, подпоясанной золотым шнуром. Сложив руки на груди, он спокойно глядел вдаль, а я созерцал его худые лопатки, каштановые волосы, гривой разбросанные по плечам, всю его гармоничную фигуру. Прошло минут двадцать. Внезапно он вышел из своего оцепенения, повернулся ко мне и молвил: "Здравствуй, Эд!" Его глухой, с хрипотцой, голос, показался мне знакомым. - О, нет, нет, - сказал он, - до нашей встречи еще 10 минут, - и указал мне на что-то за моей спиной. Обернувшись, я увидел избу, где раньше, лет двадцать назад, жила Пелагея, а теперь останавливались прохожие люди. Мне пора было войти в избу, но я все как-то не решался. Нехорошее предчувствие овладело мной, тоскливое и непонятное. Ну, да что я, черт возьми! Возьму и войду, чего бояться! Прямо так и скажу! Я уверенно прошел через прихожую в горницу, увидел его, кивнул, может быть слишком по-хозяйски уселся на хлипкий стульчик и принялся обстоятельно разъяснять причины, по которым, ну никак не могло быть по его желанию. Говорил о том, как тяжко приходится нам, когда плохие урожаи, и солнце палит месяц, и нет ни капли дождя. Как приходят чужие и уводят наших девок. А напоследок слегка припугнул, мол, не оставишь ее волей, так неволей заставим, найдем управу. И незаметно пощупал свой топор именной под рубахой за поясом. Он не изменился в лице никоим образом, его ясные глаза смотрели прямо и решительно. Подумав и, видимо, приняв какое-то решение, он встал, вдруг выхватил кинжал, и я почувствовал в ту же секунду острую боль в шее, а затем онемение, растекающееся от горла по груди и спине вниз, к ногам. Завертелось окружение: пол, потолок, стены; звезды брызнули во все стороны из центральной точки - символа безграничной боли - в густом дегте мировой черноты. С усилием закрыв пустые глазницы, я услышал свой голос:

* * *

"Крутоярь кабы не светит, эк тебя размежевало, пояливай..." "Эд, соберись, Эд. Не пропадай! Ты нужен себе, Эд!!! Проснись!!!" Когда я открыл глаза, то узрел где-то очень высоко над собой странную вещь: о, ч-черт!, это был потолок моей комнаты. Я знал о нем ровно столько, сколько следует знать о потолке. Но моя точка зрения на этот предмет зыбко качалась в рамках восприятия, вызывая непередаваемые ощущения новизны любого предмета, на который я направлял взгляд, как лазерный луч, поворачивая его со скрипом, шаря им по потолку, стенам, пространству комнаты, следя за плавающими в восхитительной тишине глыбами пылинок, пронизанных солнечным светом. Потолок привычно приблизился из невообразимой дали разделяющего нас с ним расстояния, оформился, и вот я окончательно проснулся, ощутил тело, вздохнул и рывком сел, отбросив одеяло. Болела шея. О, Боже!.. Я вспомнил все, схватился за виски. Значит голову мне все-таки не отрезали? Да вот она, родимая, не волнуйся. Я вперил взгляд в зеркало, созерцая испуганное измученное существо, сидящее на раскладушке. Такое жалкое, голодное, ожидающее в любой момент худшего, что можно было бы вообразить. Но, несмотря ни на что, непобедимо живое. И еще,.. еще жаждущее. Когда я впервые почувствовал жажду? Я задумался, и рука с бритвенным станком замерла в воздухе на полпути к щеке. Всегда так: если уж ударялся в воспоминания, то забывал обо всем на свете. А вспомнить было что... Хотя бы вот этот могильный пряник, с жженого распад, где вывел смерть на середину, в небо... О, ч-ч-черт! Что за бред! Я шарахнулся в сторону, отбросив к стене незнакомый враждебный предмет, звонко звякнувший о кафельный пол, подпрыгнул и... узнал свой станок, которым я брился миллиард лет назад в одном из миров распада. Тихо сполз по стене, обессиленный страхом. Дремучий лес ассоциаций. Цветок, манок, станок. Отвратительный вид его никелированной ручки и хищно выглядывающих из пазов лезвий приводил в содрогание. Спокойно, солдат! Возьми себя в руки! Встать! Утри сопли! Ну же, Эд! Встряхнись! Эх, если бы знать, "куда" и в "когда" возвращаться. А, впрочем, нужно ли? Какое мне дело до того, что я уже пережил. Главная проблема - избежать рассеяния. Там, на Земле, было легче. Там лишь одна бесконечность - космоса. И некоторых она даже влекла; наивные... Я отдал себя воспоминаниям, приятно расслабился на полу ванной комнаты. Вспомнил ее... -Как, ты не любишь смотреть на звезды? Но глянь, Эд, ведь там бескрайность. Это так... так захватывающе! - говорила она полушепотом, прижимаясь ко мне теплыми бедрами, щекоча мне лоб травинкой (июльские ночи в лугах были удивительны своей щемящей неповторимостью), глядела изумленно в мои бесцветные зрачки и снова переводила взгляд в пучину неба. - Ты не хочешь туда? - Нет, видишь ли, я совсем не горю желанием совершать бесцельные поступки, влекущие за собой... ой, перестань! - и я смеялся, шутливо отбиваясь от ее воинственных ласк и предпринимая более-менее удачные контратаки. Потом она, устав от возни и смеха, садилась в высокой, по колено, траве, задумчиво глядя на меня склонив голову и подперев кулаком щеку, и счастье тревожно пульсировало в ней розовыми прожилками, и было это ненадолго, как и все, что они делали на своем участке звездных просторов. А мне оставалось томительное ожидание конца... лишь одного из путешествий... маленького муравья на берегу ручья. - Сэм говорит, что ты скучный и ограниченный, слабый и т.д., и Камю подтверждает, что ни разу не встречал настолько полно воплотившего в себе столько недостатков человека... А я им не верю. Хотя сама порой удивляюсь пустоте твоего взгляда и безликости твоих действий. О, ты знаешь, я постоянно в разладе с собой. Иногда просто мысль: Лада, что ты с ним нянчишься!.. А все-таки ты загадочный... Мне кажется, что такими были североморские бродяги... Или... - и она надолго замолкала. Она не могла вместить того, что была уже умершей. Долговременное лакомство смерти. Я же, словно грибник, видящий, но не обладающий властью действия, мог лишь созерцать этот образчик распада, такой совершенный и такой ненужный. Я, в избытке имеющий то, что было верхом ее мечтаний, тяготящийся тем и боящийся того, за обладание чем она не задумываясь отдала бы жизнь. За секунду созерцания чего она расплачивалась бы годами беспробудной тоски, неизбывной печали - верного стража памяти... Что вело нас сквозь победы пылкие и убогие, на совершение подвигов куцых и бесчестных, в тесное колесо оркестровых буден дневного освещения? И властвующие над вечностью перерывы на обед. Уж лучше играть свою роль. И я ничего не говорил ей о ней, и она знала лишь то, что надлежало знать развитой девятнадцатилетней девушке. Да и что я мог сказать. Я слишком хорошо играл свою роль, настолько хорошо, что стал тем, кого играл. И вдруг она произнесла ключевые слова.., я не знаю, возможно обстоятельства сложились не так, что-то передернулось. Но она не должна была этого говорить. Это было верхом несообразности, это ни с чем не входило во взаимодействие, но это прозвучало. - Возьми меня с собой. - произнесла она тихо. И все бы было хорошо, опусти она глаза, либо отвернись. Но какая муха ее укусила: она глядела на меня в упор, не мигая, уж и не знаю чего ожидая от своих слов. Не было никакой возможности нейтрализовать действие ее судьбы, и, посмеиваясь над своими будущими воспоминаниями героики происходящего, плохо представляя себе последствия своей беспечности, я безрассудно и безмятежно вошел в поток событий незапланированных, горячих, режущих действительность на радужные ломтики искрящихся жизнью поступков, играющих в рабов рутины. Я сказал: - Подними станок с кафельного пола и добрей мою правую щеку, и ты войдешь в то, ключи от чего теряются в веках и сказания о чем Медичи хранила в своем ларце до прихода Александра. Она резко отшатнулась, всколыхнув луговые травы, вскочила, попятилась назад и уперлась спиной, затылком и ладонями в стену ванной, еще не веря пальцам, явственно ощущающим холодный кафель стен, и глазам, взгляд которых блуждал по тесному незнакомому помещению, пока, наконец, под тяжестью ответственности не опустился к полу и не оказался вдруг прикован к маленькому чуду, предвестнику катаклизмов, Его Хромированному Величеству - бритвенному станку. Я еще успел почуять несоответствие наших представлений относительно происходящего, но на выбор действительности у меня уже времени не было. Я бросился к ней, рискуя получить ногой в живот либо кулаком в глаз, крепко обхватил за талию и прижал к себе как можно крепче, игнорируя ее отчаянные попытки освободиться, крики о помощи, угрозы и мольбы. Мощнейший порыв ветра швырнул мне в лицо ее роскошные волосы, которые забились мне в рот, в нос, в глаза, и несколько секунд я ничего не ощущал, кроме ее напряженного дыхания, ее гибкого тела, с которым я должен был во что бы то ни стало совладать, иначе... "Иначе" не было. Здесь не случалось альтернатив. Когда же ветер утих, и мне удалось отдышаться и, наконец, прозреть, первым, что я увидел, были ее глаза, полные... можно ли выразить словами взгляд, в котором одновременно присутствуют в сильнейшей концентрации ужас, восторг, недоумение и равнодушие. Ужас ситуации, восторг вырвавшегося из принципов восприятия, недоумение начинающего жить и равнодушие потерявшего надежду на возвращение. И тут в озарении я понял: теперь в бескрайности я не один.

* * *

Мы бежали под жарким солнцем уже двадцатую милю. Наконец я тряхнул оранжевой гривой, облизнул сухой нос и мощные белоснежные клыки и устало лег у алтареподобного камня, зорко оглядывая окрестности желтым зрачком. Она присела рядом и принялась зализывать воспаленную рану на боку. То, что мы были вместе, искривляло линии судьбы и вносило в запланированность проявления великолепную непредсказуемость, чреватую какими угодно неожиданностями, вплоть до возникновения нового Сущего. Но для нас, блуждающих по пустыне в поисках добычи, все это было еще далеко впереди. И бритвенный станок еще лежал куском необработанной руды на краю ущелья безымянной реки, блестя вкраплениями слюды в свете местной звезды.

* * *

- Почему мы так глубоко храним свои звезды? - Я привык к тому, что вы не имеете цели жизни... А, впрочем, давай попробуем. Ты счастлива и в несчастье, не так ли?.. Держи. Возникло движение. Оно не препятствовало недвижимости в зияющей наполненности протяженности, и все было невероятно обильным, теплым и нежным. - Как взгляд матери на спящего младенца. - Да, притягательней не сыскать. - Я никак не могу привыкнуть к тому, что неудачных попыток просто не бывает. - Закон альтернатив... - он не мог оторвать взгляд от рождающегося. - А как же закон отсутствия законов? - Как и все остальное. - он, наконец, оторвался от созерцания, шаловливо сверкнул невыразительным взглядом без глаз, в глубине которого лишь с десяток звезд совершали хоровод открытий, одарил ее улыбкой без лица, отвернулся, замер вокруг себя и вдруг пенным валом стремительного воплощения унесся к границам проявленного. Она тихо наблюдала. - Почему тебя так влечет к телесному? - она уже знала ответ, но пока еще в знаках Девяти. - Ты открыла для меня простор, дала мне интенсивность, сломала то, что должно было быть, ввела в вертикальность пребывания, когда все сразу, но ничему нет места. И ты не устаешь учить меня вопросам. Что же я еще могу ответить. Ты для меня - все. Я преклоняюсь, всегда уникально, всегда по-новому, всегда перед всем, где ты. Я вижу водопад открытий. Но нет мне места навсегда, а лишь на время. И беда играет с болью... О, видишь, мир уже готов, я тоже. Дай руку. Они вплавились гармоничной структурой в недавно созданное вечное и улеглись двумя булыжниками неизвестного металлосодержащего минерала на краю ущелья неназванного мира. Через два миллиарда лет он, блеснув вкраплениями слюды в свете звезды, умчался вниз по склону, сдвинутый с места первым движением жизни возникшего некогда мира, воплощенным в виде обросшего оранжевой шерстью шестилапого хищника, коему еще ох как далеко было до квантовой физики. Животное замерло, прислушиваясь к стуку катящегося вниз камня, пока тот не плюхнулся в реку, затем повертело головой и затрусило прочь к группе кустов, росших неподалеку. - Ну вот, ты видишь? Мы снова разлучены. - Да, великолепно. Я пью до дна всю горечь одиночества; о, я унесена в пределе славы в бездну несознания... о... я себя забыла... да... я тебя забыла. Я хочу спать... о, мой бессмертный гений... я слышу лишь дыханье тьмы и эхо отдаленных революций... Я тихо пребываю вне себя. Кто я?.. - Ты - я! Иди, карабкайся... - ... я сплю. Я слышу лишь дыханье тьмы и вижу мрак, себя забыла я. - Отлично. Так разверни ж пространство проявления, пробей дыру в скале, гори, строй, рушь, коль это неминуемо, умри, чтоб возродиться, показав пример неистовства блаженства.

Она лежала тяжело дыша, предсмертные конвульсии время от времени передергивали тело; внизу, в ущелье, была вода, а она умирала от жажды на его глазах, не в силах преодолеть это расстояние до реки, эту зависимость от пространства, воды, пищи и бог знает чего еще; этот маленький отрезок внешнего.., какая чушь, какая ложь!.. Он тихо лег рядом, лизнул ее воспаленную рану, со вздохом положил массивную голову на передние лапы и замер, созерцая горизонт. Она частно задышала, и внезапно дернулась и стала неподвижной, такой неподвижной, какой мог бы быть лишь неодушевленный предмет одухотворенного мира - свидетеля перемен массивных и неопровержимых, как небо - всегда такое родное и всегда такое незаинтересованное. - Ты видишь? - она склонилась к недрам мира; внимательно изучала. - Ты видишь, мы снова врозь. И на этот раз причиной разлуки стала смерть. - Цветок распускается один раз, но за сим процессом движение вечности. Ты знаешь, значит, так тому и быть, - и он пристально вгляделся в детали проявления, - Там не хватает ветра, Лада. - Пусть. - Я здесь... - он вскочил, тревожно обнюхал ее неподвижное тело, шатаясь, сделал несколько шагов в направлении ущелья. Из-под его лап выскочил кусок неизвестного металлосодержащего минерала, с убийственной веселостью подпрыгивая на камнях, скатился вниз и бултыхнулся в воду. Он проводил его взглядом, чутко прислушался. Внезапный, первый в этом мире, порыв ветра взъерошил оранжевую гриву, освежил, напоил силой уставшее тело, отогнал смутные темные ощущения, пытавшиеся именно в этот момент поселиться в подвалах его тела, заставив сердце тревожно забиться от непривычных неведомых ощущений. Он развернулся и затрусил навстречу ветру, мимо группы кустарников, мимо кучи камней, мимо светлого будущего к неведомому настоящему. Ветер погнал пыль по пустыне, закручивая ее в смешные бурунчики. По небу поплыли красные облака. Он был в дружбе со своей судьбой; и века летели минутами счастья неземного и обыденного, крылами возглавляемого, нерушимым монолитом предсказанности бытия осветленного. Возникли города. О, вы сами знаете, как это бывает; незачем объяснять. Все точно, кратко, мелодраматично. Все невыносимо искусственно и все естественно, как детская беззащитность, как шелест трав, как заводской гудок. - ... не знаете основ, полусформированы, неразвиты... - ...бесцельность с точки зрения мыслящего существа, безнаказанность с точки зрения... - ... запланировано, но не достигнуто... - ... межконтинентальный кризис, внезапная мутация sapiens... - ... пляска смерти, Великий Раскол... - Да что вы говорите!!!

И боль проникла в город, боль растеклась по улицам. Это было начало нового дня, вчерашнее недоразумение, основа будущего; его будущего, сплетаемого им самим в этот самый момент, когда он шел по светлым иллюзорным улицам, когда город не мог и не желал быть живым. Город цеплялся за свою неодушевленность. Дома серели застывшими кристаллами материи, живущей по своим, чуждым любому органическому существу, законам. Тем не менее это были обычные дома; один из них меланхолично вобрал в себя никому не нужного странника миров, отпетого бездельника в развалившихся башмаках. Скрепленных проволокой. Времен Раскола. Он прогрохотал развалившимися башмаками по черной лестнице, спустился в подвал и остолбенел, пригвожденный к месту отвратным зрелищем одного из многочисленных актов насилия, царящего в нарисованной неумелой рукой тупого ребенка реальности города. Они били ее ногами; а когда она перестала кричать и лишь напрягалась и всхлипывала при каждом ударе, они содрали с нее юбку, панталоны, раздвинули ноги и стали насиловать белое тело с хлюпаньем, стонами, влажными вздохами вялых губ. Он понемногу ретировался назад к лестнице, осторожно ступая башмаками по гулкому бетону пола, боясь родить звук. Неудачно. Звякнула задетая ногой бутылка. Один из них вдруг поднял голову и уставился на Эда. К лицу человека была прибита напряженная зажатая улыбка (или звериный оскал), глаза горели тусклым огнем уставшего человека, оказавшегося вдруг на пределе возможностей и поэтому способного на все. Тип зарычал звучным голосом и бросился к Эду прямо, решительно, неистово, с жаждой разрушения, воплощенной в облике, в движениях, в намерении, и, казалось, ничто не могло бы остановить этот дорожный каток первобытного страха, трансформированного в злобу, эту лавину безысходности, превратившейся в беспощадность. О-о! Времена и нравы свидетелей грядущего, невосполнима утрата вас нами, поколениями бессильных карликов, некогда препятствующих продвижению вездесущего закона отрицания законов и теперь вот пожинающих ядовитые плоды отсутствия понимания. Но косная материя города жила своей жизнью, и чревато неудачами непонимание этой жизни. Тип поскользнулся в луже нечистот совсем по-человечески, брякнулся об пол, распластав руки, и взвыл, напоровшись ладонями на осколки разбитых бутылок, в изобилии разбросанных... Эд не думал, он бежал, тяжело грохая обувью времен Раскола по ступеням, по внутренностям дома; в тишине шаги его рождали землетрясения в мирах отдаленных и неизученных, не нанесенных ни на одну карту. Тип на своих "пружинках" догнал бы его в два счета, но позади было тихо, зато впереди сияли огнями и тревожили нарастающим гулом два пролета, два выхода на поверхность: один с красной реальностью, другой с зеленой. Эд всегда переходил на красный и на этот раз не изменил себе... в который раз. Он вынырнул из тоннельного чрева, оглянулся, с радостной безысходностью мысленно попрощался с прожитым в коричневом днем, злобно глядящим на него из отверстия тоннеля, подмигнул зеленому глазу, призывно маячившему слева от коричневого и, наконец, позволил себе расслабиться. Здесь ее по крайней мере не насиловали, здесь она отдалась сама, с желанием, со страстью, с горячностью начинающего жить существа. Какая-то парочка в двадцати метрах упоенно выясняла отношения; она энергично жестикулировала, он красноречиво прижимал руки к груди, закатывал глаза, хватал ее за запястья, она толкала его в грудь, утирала глаза, он обнимал ее за талию, искал ее губы, она била его по щекам, он вздрагивал, она плакала и прижималась к нему, кладя руки ему на грудь, он задумчиво гладил и перебирал ее волосы, глядя за горизонт вслед уходящему веку, и чувства теснились у него в сердце, опасно сужая коронары и мешая желудку переваривать недавно употребленную пищу. "Когда же мы наконец успокоимся!" Эду было жарко. Он медленно побрел по проспекту. Ему хотелось есть. "А ведь мы все те же, как пещерные люди. Едим, спим, пьем. Где обещанное превосходство, где невоплощенные возможности?.. Где взять бутерброд?" Мысль о бутерброде прочно засела в голове, и он опасливо обследовал этот инородный в своих ментальных пространствах предмет, осторожно переворачивал, обнюхивал, осязал. Ничего особенного, просто бутерброд: хлеб, масло и сверху... зейминь. Совсем никакой не сыр. Вот это и тревожило. Эд не знал, что такое зейминь и ясно ощущал, что, находясь здесь и сейчас, он и не должен этого знать. И тем не менее... Было во всем этом какое-то тревожащее несоответствие. Грандиозные толпы живущих, металлический привкус во рту, голод, голод, голод. Это он помнил с детства, это он знал и любил. Это то, что свивало его с окружающими в прелюбопытнейшем узоре узлов событий и величин. А еще он помнил то, чего не помнил никто другой: миры; миры, где его мир был песчинкой мрака, пузырьком пены на волнах его, Эда, тела в моменты, когда он знал невыразимую радость, помнил будущее. А где-то в глубине он ощущал страшную тревогу, как зловещий набат одинокого колокола, тоскующего в своем пророческом одиночестве и жаждущего поэтому пробить грань своей ограниченности и затопить этой тоскливой тревогой безмятежность голубого пространства. Но выше бешено извивался червь неудовлетворенности, а еще выше - бушующая необузданная плоть жизни, а с обратной стороны всего голод недвижной усталости, нежелания стать собой. Эд был голоден уже миллиард лет... Ну и... кто понимал, что все это значит! Они ведь не могли прожить без еды и месяца. Эд зашел в маркет, осторожно обошел стойку с кассиром и оказался перед прилавком с сендвичами. Они ему не принадлежали, но он хотел есть. Ему было страшно совершить это, и он понял, что не столько голоден, сколько пуст, и не столько обуреваем желанием, сколько частичен. И именно в незаконченности его существа крылась причина этой неутолимой жажды взять, вобрать, поглотить, чтобы снова стать целым, как когда-то... в начале.., и потребление пищи не решит проблемы, а лишь усугубит привычку грести все под себя, как экскаватор. Но его уже повело. Он взял с полки пакетик с сендвичем, медленно сунул его в карман, холодея, повернулся спиной к прилавку и столкнулся взглядом с продавщицей. Она глядела в упор, твердо и разрушительно. Не умея расслабиться, он вдруг глупо и по-детски улыбнулся. Она тоже улыбнулась, как полоумный смертник палачу, заботливо проследила взглядом за тем, как он медленно прошел к выходу, осторожно претворил за собой дверь и исчез в толпе. Затем как-то растерянно пожала плечами и, обессиленная вдруг, прислонилась к стене. По вискам ее скатились две капли пота, упали на казенный халат, оставив два темных пятнышка. Она безмятежно следила за разрастанием этих пятнышек на сухой ткани, пока они не стали больше того, сколько мог охватить ее взгляд. Она с отчаянием осознала, что не смогла вместить широту мокрого пятнышка, и что жизнь ее прошла даром, и что теперь она ничем не сможет оправдаться перед гибельным пространством музыки чрезвычайно серьезной и морской, в пылу распевок удаляемой с изяществом невинного матроса. Как сладостно колыханье на волнах времени под полыханье добрых звезд. И глаза, как пара крыльев, взмахи коих величественны и гармоничны, два глаза-крыла величиной со вселенную и где-то там поток Оттуда (одна сторона) Туда (другая сторона). А дальше непогода.., оставьте, ваши голоса вязнут во плоти моей; мне больно, сиречь отстаньте. И где-то магазин и бутерброды... Ах, оставьте; луна полна! А я - свидетельница развития мира; как он возник, расцвел, созрел, увял, рассыпался, исчез. Мой мир - мой маркет. А я осталась... да... да, продавщица... Что?.. Да, по накладной. Избранник перемен... Да нет, не слушайте, я так, про себя... я здесь... я... мне одиноко, я одна в ночи, люди! Люди! ЛЮДИ!!! Когда ее, рыдающую, безумную, изливающую горечь счастья из двух "пробитых" глаз, нашли в каптерке магазина, она никого не узнавала, а лишь твердила про сендвич, глаза, небо, крылья и требовала телефонную трубку. Что-то неуловимо распространялось вокруг нее концентрическими кругами. Никто не понял ничего, но один из грузчиков вдруг заметил снятую телефонную трубку на столе рядом с аппаратом, безрассудно взял ее в правую руку и (ох, безумец!) поднес к правому уху. В трубке раздавался плеск волн и где-то вдалеке тихий женский плач. Ритм прибоя навевал тоску и в то же время освежал и омывал чистым голубым светом. Грузчик не заметил, как увели продавщицу, отмахнулся от товарища, потянувшего его за рукав, остался в каптерке один, продолжая жадно слушать. И чем больше он слушал, тем сильнее любил трубку, и, казалось, никакая сила не могла бы отобрать у него этот темный пластмассовый предмет на спиральном шнуре. Он прижимал трубку к сердцу, скорбно поднимал глаза к запыленной картине Стампа на стене каптерки, и слезы вселенской печали текли по его щекам; не находя облегчения в слезах, он сжал зубы, оскалился и изо всех сил топнул ногой об пол. Разлетелись брызги во все стороны. Он стоял по щиколотку в воде, у стены покачивалась на волнах оброненная накладная на консервы. Самым странным в нем было сейчас полное отсутствие удивления. Кто-то ритмично постукивал в стену, удары становились все сильнее. Затем стена отворилась как дверь, и в каптерку вошел жующий человек в развалившихся башмаках с сендвичем в руке, озабоченно осмотрел грузчика с головы до ног, присел на краешек стола, вздохнул и уставился в потолок. Трубка вдруг заверещала пронзительно и жалостно, изогнулась в приступе боли, и из ее слуховых отверстий выкатились несколько капель неистового пигмента - видимого отражения судьбы движущих. Грузчик обнял ее и стал нежно успокаивать, гладить, целовать и нашептывать в микрофон слова любви и верности. Трубка извивалась, и было ясно как день, что она не верит ни одному его слову, что уже ничего не сделать, что теперь он остался один. Но он с львиным спокойствием принял свой жребий и не устроил истерики; напротив, кротко отнесся к уготованному судьбой. Трубка не любит его. Чтож! Он покорен Року... Эд ошарашено смотрел на грузчика; он даже перестал жевать. Ч-черт возьми! Он отказывался верить, но это разворачивалось прямо перед его глазами. Эд судорожно сглотнул непережеванную массу во рту, откинулся и захохотал так, что картина на стене закачалась. Трезвый хохот его прокатился по коридорам гармоничности, ставя все на свои места. Кассирша тут же нашла выход из мертвящих дебрей своего правого ботинка, где она в поисках звездных скоплений плутала уже более тысячи лет, смущенно краснея, выбралась из-под кассы и стала деловито обслуживать посетителя, который за минуту до этого, постоянно сбиваясь со счета, пытался обучить таблице умножения круг колбасы, досадуя на тупость и безмозглость последнего. Эд, захлебываясь от смеха, подошел к грузчику, погрузил руку в его голову, схватил что-то невидимое, сделал пальцами раздавливающее движение, отбросил это невидимое в сторону и пихнул мужчину в грудь мягко, но требовательно. Редкостный цветовой узор. Влияние импульса на скорость универсального потока. Слияние. Грузчик вяло осмотрелся, положил трубку на рычаг и, не оглядываясь, вышел из каптерки, высоко подняв подбородок. Эд искристо глядел ему вслед. "Смешные вы, право! Как дети. Ну совсем, ну ничего не умеете! Где уж вам до разноцветных реальностей!" Он тяжко вздохнул, осмотрел стол, примериваясь, и растянулся на нем, подогнув ноги и положив под голову руки. Через две минуты он уже спал... Или это было погружение-встреча, погружение- переход. Эд увидел Мать, а рядом был Он, Сам. - Са -...! - Эд не договорил. Рванул порыв ветра. - ... ах! - это было как облегчение тысячелетнего напряжения, мелкой разрушительной вибрацией своей препятствующего проникновению нового. Эд видел Ее, а рядом Его. И вдруг стал Им, внезапно и молниеносно, сразу. В глубокой тишине, в безмятежной радости всеведения им овладевало неведомое доселе ощущение свободы, парения в некой субстанции без названия и определения, о которой можно было сказать лишь, что она не имела конца и начала. Где-то в глубине груди совершенно реально зарождалась песня без слов, и он сидел не дыша перед окном, боясь спугнуть мимолетную ласку тишины, не зная, что делать дальше, и нужна ли ему та жизнь, которой он жил ДО, ибо "это" было ЖИВЕЕ всего живого. Он встал. Тишина дрогнула, но не исчезла. Она не была теперь такой пугливой и хрупкой, как прежде; властвовала безраздельно и нежно. Качество атмосферы изменилось. Она стала плотной, как будто вязкой, и более прозрачной, теплой. Все ожило, вид из окна приводил в восторг, а все вещи из простых предметов превратились в безмолвные взгляды; и каждый беседовал с ним, и все было почти вечным. Он замер, постарался аннулировать себя... Медленно... медленно... пробудилась любовь. В тишине он осторожно взял со стола обычный стакан. Держал его в ладони, как ребенок держит синицу в кулаке, восторженно, с радостью и сознанием сопричастности с маленькой жизнью. Радость пробежала мурашками по телу, и в груди снова что-то раскрылось и затеплилось, как маленький уголек в черной воронке; жар его расходился по телу и делал его более податливым, спокойным и широким... Он синюю любовь посеял в облаках. Свидетель тайн души согрел его холодеющие руки и, мягко дыша на ресницы, заглянул в печальные глаза, проникая в пространства внутреннего существа - свои законные владения, искореняя тоску, вселяя радость, радость и радость... И если бы не безмятежная глубокая тишина, тело его разорвалось бы в экстазе счастья. О, Господи! Если бы люди испытали сие счастье, разве продолжали бы они заниматься поисками своих мелких удовольствий и наслажденьиц?! Огромные крылья любви раскинулись над миром, и впервые Жизнь вошла в атмосферу Земли, ужасающим давлением, как молотом, внедряя в грубую земную субстанцию новый закон, вечный, радостный, молниеносный и мудрый, любящий, свой в доску, величественный и в то же время дружественный, настолько пластичный, что его невозможно было бы назвать "законом". Это был "способ жизни". И ложь и смерть теперь были не в счет, ибо они никогда не существовали, кроме как в нашем воображении, и вот теперь воображения не стало. Оно сменилось Видением. Мягко улыбаясь, господь отстранился, его уходящая в бесконечность личность медленно растворилась в безличном взгляде, теплом и родном. Свет окутал Сааха, закружил в океане бушующих молний, размял, растянул, профильтровал, расплавил... и медленно отпустил; окатил напоследок фонтаном золотых брызг и далее... Саах отошел от окна и долгим взглядом посмотрел на Йу. Его глаза светились. Ее были чисты. Безмолвный разговор они вели. - "Что это было?" - "Мистическое обещание". - "Это была Она?" - "Да. Теперь я многое вспомнил... Но, знаешь, проблема стала еще острее. Это (он указал на свое тело).., только теперь и начинаются настоящие трудности... И ты, - Саах глянул в упор на Эда, - тебе ведь знакомы тоска по чему-то чистому, светлому, прекрасному, грусть от недостижимости выбранной цели, страх перед препятствиями, желание дойти во что бы то ни стало; устремленность - колеса, спокойствия - крылья. И пусть понимание между людьми умерло миллионы лет назад, но нужно ли понимание тем, кто стали Одним? ибо к чему понимание там, где Слияние. Ты знаешь, никто не ждет сверхъестественного от мира; а желаю тебе, чтобы все, с кем ты общаешься, становились самими собой. Конечно, тогда больше трудностей, но и больше радостей открывания нового... Ты смотришь на свой сон. Что это, как не беспрерывное роение бесчисленных, составляющих его, частиц. Мир замер в бушующем танце. А ведь мы несемся во вселенной со скоростью тысяч миль в секунду. Спокойное, монументальное молчание предметов, но, взорвав горизонты, наваливается радость, так никогда никем и не пойманная. Знают ее лишь предметы, лежащие на дороге, висящие на стенах, летящие в небе... Да - да! Птицы - предметы; именно поэтому они знают эту радость неподвижности... Когда-то я умолял свет войти в меня, но он показал мне лишь один предмет среди тысяч других, и мое желание растворилось в молчании моего взгляда на лежащий в переулке кирпич..." Просто сон. Так думал Эд. Но мы-то с вами понимаем, что все обстоит иначе. Вот так!

О его пробуждении следует сказать особо. Хотя, что там расписывать. Просто пришла заведующая и грубо пихнула его в бок: - Вставай, разлегся тут! Одно слово: Эд! - Я не сплю. - пробормотал он загробным голосом, медленно зомбически приподнял верхнюю половину тела, приоткрыл один глаз, второй, пошарил невидящим взглядом по стенам и потянулся руками к ее шее. В глазах его сверкнула искра безумия; руки дрожали. Она вскрикнула и отскочила к стене. Он рывком спрыгнул со стола и ринулся к ней. "Крови, крови!!!" - шептали его губы. Наконец она дико закричала. Он захохотал зверски, клокочуще, потом захлебываясь, а потом уже обессилено, утирая слезы. Она расслабилась, подошла к нему, уставилась ненавидяще в зрачки его синих глаз и вдруг залепила пощечину... не попала - он ловко увернулся. Пару минут они боролись, смеясь и шутливо переругиваясь, а затем, уставшие, повалились в кресла. - Что ты сегодня здесь устроил? - она кивнула на залитый водой пол и трещины на штукатурке одной из стен. - Я здесь ни при чем. Если хочешь знать, я, напротив, исправил весь бедлам, который здесь устроила... постой, ты ведь вчера была на базе... Хм!.. Что же это было... Или... Неужели?! - Кончай бормотанья свои потусторонние, чертов маг! Что было-то? - Ну да; Хм. Вам повезло... Как же это... Мда-а! - Что-то такое..? - Вероятно, в опасной близости от вас прошел Саах... - Кто? Саах?! Это еще что за тип? - Саах. Тот самый. Легендарный. Ну как же. Пятьдесят лет назад его во всех газетах пропечатали... А потом о его исчезновении. Да ты должна была слышать. Это было как раз перед Расколом... Ну ты даешь! - Хм! "В опасной близости"? - Собственно говоря, его близость не опасна, а лишь чревата ускорением развития оказавшихся рядом индивидуумов в десятки раз. Он катализатор эволюции, и его присутствие сказывается благотворно на живых организмах, устремляя их по головокружительной касательной прямо к цели их бытия, к единственной истине их существа, по кратчайшему пути. Это относится и к атмосферным явлениям, и к неодушевленным предметам. Отсюда и конфликты вся ложь вокруг него начинает бурлить. Он появляется иногда в грохоте и пламени, иногда в полной, я бы сказал абсолютной, тишине. Но всегда это как глоток свежего воздуха, порыв ветра, ураган, безумие, стихийное бедствие, социальный инфундибулум... - Что?!? Инфин -...? - Молчи... Так вот... Ну, собственно, все. Эд вскочил, дико озираясь: - Я ничего не говорил, когда проснулся? - Нет, а что? - Ч-черт, я должен что-то вспомнить... милая, я забыл что-то невероятно важное. А, черт! Будь я проклят! У-у, проклятые мозги..! Проклятие, проклятие, проклятие!!! Рас-ты-чтоб-твою-туды, растринитро-твою-в-лоб!!!... Я должен вспомнить! М-м-м!... Нет, разрази меня гром, не помню! Он носился по комнате, стучал себе по лбу и морщился, но тщетно. Эд, вдруг успокоившись, принялся озабоченно шарить по карманам, но это было не там. Он поднял глаза к потолку, но это было и не там тоже. Это было за два квартала отсюда в мусорном бачке. Это готово было родиться к жизни в столь неподходящей для жизни среде. И если помощь вовремя не подоспеет... Но "если" не бывает. Это "если", которое сплошь и рядом соединяло альтернативы в Том Мире, здесь было лишь фикцией. Вот так! Великий Раскол! Даже Саах не смог его предусмотреть тогда, на заре Тотализации. Сначала это разделение на Целый и Дискретный (называемый еще миром цветных реальностей) миры было воспринято как крах, неудавшаяся попытка. Однако никто никогда не в состоянии предугадать развитие вселенского узора превращений. И это непредвиденное разделение внесло великолепную непредсказуемость и дало начало целому ряду совершенно безумных вселенских потрясений. В некоторых местах появились так называемые реки времени, половина из них текли вспять. Редчайшие в прошлом пробои в Надличность стали случаться с частотой лунных затмений. И происходило медленное одухотворение материальной субстанции. А Эд, он был непонятной фигурой; во всей этой неразберихе он потерял себя. Его мать, весьма легкомысленная особа, решила провести роды Эда в реке времени. Девушка, очень, очень склонная ко всяческим авантюрам. Что-то она там напутала с направлением течения, и Эд умер еще до своего рождения. Но было бы полбеды. И ведь занесло его в Надличность, а там он получил судьбу спасателя. Но и это было бы неплохо. Но он снова попал в реку времени, и вернулся в Дискретность, имея возможности Целого. "Вся моя жизнь - парадокс, - любил он говаривать, - ибо самой жизни, как таковой, не было." - и выставлял средний палец из кулака в древнем неприличном жесте. Его обтекала мягкая неуязвимость радующегося и уносилась прочь к лазоревому небу, к неистовому солнцу, к малиновой мечте. Очень часто мы принимаем пороки людей за достоинства; слабость, неумение сдержаться - за силу; страсть - за любовь; о, не любовь, не романтичность, не платонический зигзаг души - (столь восхитительный полет), - миров бескрайняя обитель, лесов, полей, озер очей; не смех, не взгляд сквозь облака; не мимолетное пугливое касание (когда в руке рука), о нет!.. Я видел Мир... - "... я видел Мир, - (иногда Эда клинило, и окружающие посмеивались: "О, понесло парня!"), - в Мире есть предательство. Оно не есть порок. Это гибель души... У меня есть душа - теперь я это знаю. Она никогда не смирится с тем, что она - душа, а я - это я; и когда-нибудь она назовет себя мной, а меня собой... Я - это единственное, в чем можно быть уверенным, как в объективности (я есмь - единственное, в чем я уверен твердо), как в краеугольном камне. И любые построения целесообразно начинать с этого камня... Камень - для одних символ инерции, для других эмблема твердости и воли в устремлении. Как противоречив наш символизм; как многообъемлющ он. Но камень - это камень и ничего более. Хотя и может быть причиной урагана вселенских преобразований... Преобразование - то, что зиждется на Статичности, являясь его... антиподом? (о, нет, конечно же, помилуй, ум!) Дополнением, частью в целом. Чудо морское. Было ли оно так невосприимчиво к вселенским движениям мировой материи, как мы это себе рисуем? Короче говоря, было ли оно частью целого? Тайна, великая тайна, присутствовавшая в самой толще океанских вод, она не позволяла ему разместить себя в более свободной нише (... чего-то), и оно, кого мы называем чудо морское, пребывая в морском бокале, было ли оно до конца уверено, что представляет собой то, чем оно должно было быть, и не могло ли оно быть чем-то более объемлющим, смеющимся над гнетом расстояний, над недостижимостью тайн и над преходящестью радостей? Читая в восходах формулы счастья и черпая непосредственность из силы искренности, оно проживало свой век маленьким белковым комочком, а время смеялось над его попытками стать бессмертным. Время не знало, что истинно смеется тот, кто смеется последним. - В чем вы видите прозрение путей жизненных любого живого существа? спрашивало у времени чудо морское. - Как, вы не знаете? Это же проще пареной репы! Конечно, в раскаянии! сварливо отвечало время. - Да, но... - Я вас слушаю! - Я хочу сказать об искуплении. - Вот как! Ну чтож, объясните мне, что это такое, если в состоянии будете это сделать. - и время поудобнее устроилось на облаке между старыми вонючими газетами и картофельными очистками. - Возьмем пример: вы разбили вазу, - чуду морскому деликатности и спокойствия было не занимать, тем более, что оно лишь минуту назад появилось на свет и еще не успело пожать ядовитых плодов отсутствия понимания, - разбили нечаянно, конечно; что вы будете делать? Я понимаю, извинения, сожаления и т.д. Но все это бесполезно. Вы должны будете купить новую вазу, то есть, действие, совершенное вами, поправить действием же! Словесное воздаяние не исправит ситуации. Так вот, стремление к искуплению, это то активное начало, управляющее нами, когда все слова становятся бессмысленными. Это воздаяние за грех совершенный... - Хм! Интересно. Но тогда воздаяние должно равняться совершенному поступку, нейтрализовать его. Проще говоря, если вы разбили вазу из богемского хрусталя, бессмысленно покупать стеклянную. - Думаю, вы правы. - А если вы убили живое существо, скажем, человека?.. - !!!...???... Ну-у! Мда-а! - Да-да! Где вы "купите другого"? Причем из "богемского хрусталя", не из "стекла"? - Есть хорошая пословица. Да. Безвыходных положений не бывает. - однако чудо морское было порядком озадачено и взволновано, ведь всякую мысль оно проживало всем телом, ибо пока еще не умело абстрагироваться. - Раскаяние, друг мой. Мы не властны ни над чем в этом мире. Мы даже не хозяева над своим телом. Мы - рабы обстоятельств, случайностей. Где-то раздавили букашку, сорвали травинку, где-то... - Убили человека... - Да. Мы не властны над своими эмоциями даже.., - Уж кому говорить! Само-то ты - первый убийца; одно слово - Кала, время. -.., сотворим, а потом маемся. Раскаяние - единственное, на что мы способны. Знало я одного человека... Вот это история души! Роман можно написать! Вы знаете, развитие ума и интеллекта было для него главным делом в жизни. Такой тип людей, уверенных, что все можно распихать по полочкам, всунуть в рамки и повесить бирки с описанием ВНЕШНИХ особенностей. Излишне говорить, что в СУТЬ вещей, которую не постигнуть умом, он не вдавался. И, вы знаете, он составил для себя систему ценностей этого мира, в которой жизнь человека не была на первом месте, а любовь не была главной целью человеческой жизни. - Ошибка Люцифера? - Да, он повторил ее, но, безусловно, в меньшем масштабе. - А что же было на первом месте? - Представляете, он сам не подозревал, что на первом месте, главной для него ценностью, камнем преткновения была его собственная гордыня... - О! Не С. ли это был? - Так вы понимаете, о чем я говорю? - Начинаю... - Ну и надавала же ему жизнь по щекам! Истинно сказано, что не опомнится человек до тех пор, пока не слетит с лестницы вверх тормашками, и там уж мечтает уцепиться хоть за нижнюю ступеньку. Ему не везло с самого начала. Все обстоятельства указывали ему другой путь; все, что он делал для достижения своей утопической цели, не ладилось, но он шел напролом через дебри, чтобы, как слон по известной притче, угодить прямиком в болото. О, гордыня, гордыня!.. - И... - Да-да! Небрежение к человеческой жизни, начавшееся со своей персоны, вылилось в преступление. - Но как же? А гордыня? Где тут небрежение к собственной персоне? - Здесь нет противоречия!.. - А-а! Понимаю. Чтобы возлюбить мир, научись любить самого себя. Да?.. - Дальше. Я говорило о раскаянии. Это был единственный путь очищения от столь тяжкого греха. Душевное самобичевание до конца жизни, вылившееся в любовь ко всему живому и исключающее повторение ошибки. - Знаете, какая мысль пришла мне на ум? "Если ты по невежеству вырвал из мира людей одну человеческую жизнь, то во исправление ошибки отдай свою жизнь на служение людям. Зуб за зуб. Жизнь за жизнь. - чудо морское оживилось. - Ну? - Это и есть искупление. Человек, жизнь которого прервалась по вашей вине, мог сделать много полезного миру, даже если это злая немощная старуха. Ведь исключительно плохих людей не бывает, так же, как и исключительно бесполезных. И отныне, если совесть гложет вас... - А что такое совесть? -... гложет вас, вы должны пожертвовать своей жизнью, своими интересами, своим "я" для общего "Мы". Служить бескорыстно до конца жизни. И, будьте уверены, вы познаете радость прощения не от людей, а от себя самого. Это и будет искупление. Вот так. - Это все правильно, но почему вы не хотите принять мое мнение? - Я не говорю, что вы неправы. Я просто дополняю вас... Они помолчали, глядя друг на друга. - Путь искупления и раскаяния одновременно?.. - время бросило быстрый взгляд за спину, хитро прищурилось, внимательно наблюдая за чудом морским. - Да ведь это же любовь! - в прозрении воскликнуло чудо. - Да, и спорить не о чем...

Чудо морское внимательно вглядывалось во время: - Эд, это ты, что ли? Ах ты, каналья! Временем уже притворяешься, каков гусь! - Стойте, не двигайтесь, тут нужно кое-что исправить... - Эд аннулировал окружение, бачки, дома, витрины, мусор, осторожно взял чудо морское за края и выпустил в море. - И больше не попадайся в такие переделки, - он не смеялся и поэтому оказался неправ, - меня может не оказаться рядом...

* * *

Обычно его нигде не ждали, но знали о нем все. Вот и сейчас, в спешке покинув помойку, Эд шел именно туда, где его присутствие, мягко говоря, было нежелательным. Губернатор города встречался с двумя депутатами на одной из своих дач. Тут же имели место быть репортер "Светских хроник" и известный писатель - из обласканной элиты. Репортер что-то писал в блокноте, а остальные потягивали чай, полулежа на кушетках, когда вошел Эд, кивнул присутствующим, подал руку выпучившему глаза губернатору, которую тот пожал не без некоторых колебаний, налил себе чаю из антикварного самовара, и, присев на кушетку, стал искать взглядом сахарницу. - Э-э... как вас прикажете? - молвил наконец депутат с рыжей шевелюрой. - Эд... Просто Эд. Вы не скажете, где сахарница? - На столике у окна. А вы, собственно, по какому вопросу? - Так, зашел чаю попить. Вы вообще не против? - Я вообще против! - подал голос губернатор, окончательно выведенный из терпения. - Тебя сюда никто не приглашал! Ты здесь МЕШАЕШЬ ! Ты мне лично действуешь на нервы! - Губернатор отвернулся и уставился в окно. Эд немного растерялся: - Ну чтож, ежели так, то я пойду. Простите... Он встал и направился к выходу. У двери он полуобернулся, со сладким омерзением выплеснул чай на губернатора, запустил чашкой в стену и вышел, хлопнув дверью. Лысый депутат догнал его на лестнице: - Эд, перестань, не надо так... Не обижайся... Он ждет тебя. Он просит прощения, Эд. Ну в самом деле, будь человеком. Пойдем... Эд после минуты раздумий согласился. Улыбающиеся, они вернулись в комнату, их ждали, а на столике у окна были приготовлены две чашки дымящегося горячего чая. Разговор предстоял долгий...

...Комната была освещена тьмой... ой, простите.., залита светом старинных ламп дневного освещения, а за окном царствовала ночь. Репортер давно уже спал под батареей. -... но, Эд, ведь должна быть секретность, надо закрыть каналы информации. - доказывал лысый депутат. - Ну да, задраиться, законопатиться и - пфф!, - Эд застегнул молнию своей куртки до макушки и стал очень похоже изображать часовую мину, щелкая языком. Тик-так, тик-так. Все замерли в ожидании. Но именно в тот момент, когда никто этого не ждал, Эд изобразил взрыв - "Бум!!!" - да так громоподобно, что в тайных неисследованных глубинах самовара что-то загудело. - Вот так... Я понимаю, вы, конечно, поставите часовой механизм на взрыв ровно за 5 секунд до апокалипсиса. Ведь через пять мгновений все равно будет конец света... - Ну да. Так что никто ничего не теряет. По крайней мере, так было написано. - но губернатор теперь был не так уверен в своих словах, как подобало бы человеку, несущему ответственность за еще не совершенное будущее. - Да поймите вы, что, на какое бы время вы ни поставили часовой механизм, именно после вашего взрыва через 5 секунд начнется то, что вы называете апокалипсисом. И как раз ПО ПРИЧИНЕ взрыва. Ведь чего еще можно ожидать от мины такой мощности; даже если бы после него не должно было быть никакого апокалипсиса, сам взрыв был бы концом света, и в 5 секунд планета была бы уничтожена. Но, конечно, вы ухватились за, не спорю, весьма оригинальное оправдание. Но вас самих это не оправдывает, будьте уверены. Тут не играют на дутых авторитетах. Писавший "Анналы..." был просто остроумным человеком, фантастом, как их тогда называли. - Проблемой "фантастов" мы займемся позже. И об этих существах... - Ерш-вашу-медь!!! Да это же обычные люди, писатели! - Эд был на пределе, - А о настоящем апокалипсисе вы не имеете понятия... - Да нет, почему же. Я сознаю, что в сравнении с апокалипсисом наша мина - детская хлопушка. - Опять пальцем в небо, господин губернатор. Настоящий апокалипсис идет с начала времен. Это ни что иное, как латинское "apo-kalupsis" - обнажение сути... Но,.. я вижу по вашему взгляду, что на сегодня для вас достаточно... Ну-ну, успокойтесь... Все не так уж зыбко... Осторожно!!! Эй, помогите мне. - обратился Эд к присутствующим. Вместе они уложили трясущегося губернатора на кушетку, заботливо укрыли одеялом и, выключив свет, сели в углу кружком у настольной лампы. Никто не говорил, они лишь время от времени многозначительно переглядывались. Было тепло и уютно в тесном кругу близких понимающих людей. Все политические, социальные, житейские, личные неурядицы отошли на второй план и там, осклабясь, выжидали удобный момент. - Как хорошо! - тихо молвил писатель, и депутаты понимающе кивнули. "Уж лучше бы я умер." - тоскливо подумал Эд. Встал, обвел мутным взглядом комнату, с размаху пнул настольную лампу, которая ударила в плечо лысого депутата, отлетела к стене и рассыпалась осколками на полу. Все повскакивали. Проснувшийся репортер у батареи тупо таращился на Эда, не понимая, сон это или явь. А может быть, кошмары. Депутат тер ушибленное плечо и был изумлен. С ним такое случалось впервые. Но самое удивительное произошло позже. Храпящий губернатор внезапно поднял голову, посмотрел на шарящего руками по стене Эда и вдруг сказал нечто абсолютно бессмысленное: - "Окно на 40 градусов к северу от тебя. Два шага, прыжок и десять шагов." Эд послушно проделал все процедуры, благополучно оказался у окна, вынул из кармана отличный стеклорез, вырезал в стекле квадрат, шагнул в окно, и больше его не видели. - Ох, сколько шуму от тебя, разрушений. Невыносимый субъект.- и губернатор, перевернувшись на другой бок, снова заснул. Каждый из присутствующих вдруг осознал, что последние 60 лет они занимались глупостями.

* * *

"- Ты знаешь, у меня есть мечта... Да-да. Ты можешь не поверить мне, ведь как можно верить в такое на исходе десятого столетия; твои ноги сильны и упруги. Кроме шуток, ты можешь пробежать 10 миль и даже не запыхаешься. Твои руки - железные тиски, манипуляторы терминатора, два нежных змея, увлекающих ее в мир простыней и одеял и делающих с ней такое, о чем даже захватывает дух говорить... О, но у меня есть мечта, она присутствует во мне золотисто и по-детски... Ты умен, галантен, в меру деликатен. Пронзительный взгляд хозяина жизни... о, его не выдержит ни один гипнотизер. На всем, что ты совершаешь, лежит печать законченности,организованности, профессионализма. Но, ты знаешь, у меня есть мечта; она ерошит ветром странствий мои волосы, схваченные пеньковой тесьмой, и ее музыка тревожит сердце, как музыка души, которая, тем не менее, не существует... Твоя мать смотрит тебе вслед.., да, ты ушел из дома. Наконец-то. Когда-то это должно было произойти. Ты меряешь мир шагами, с несчастьями ты на "ты". Жизненный опыт заполняет твои извилины густым серым сиропом. Надежды покидают тебя, стаями улетая на юг, ты тоскливо смотришь им вслед; ты, стоик, аскет, полнореализовавшийся йог, терпеливо переживаешь полосу неудач и даже не жалуешься; ты даже не стонешь временами в подушку; даже тогда, когда тебя никто не может слышать, даже когда ты без опасений можешь выплеснуть всю боль, накопившуюся в сердце, ты молчишь, ты спокоен и стоек.., ты обманул даже себя... Но, ты знаешь, у меня есть места, и... и никто ничего не может с этим поделать... Есть вещи, которых я не знаю; есть вещи, которых даже ты не знаешь. Люди против нас с тобой, да и мы не очень-то ладим друг с другом. Ты постоянно смотришь на то, что не в состоянии увидеть, ибо это надо слышать. А я всю свою жизнь пытаюсь слышать вещи, кои безмолвны, ибо мне никто не сказал, что их надо видеть. И каждый из нас, всех вместе, взбивает материю вокруг себя в виде маленького островка масла. И иногда мы понимаем друг в друге то, что понимаем в себе. Но это уже прошлое и никому не нужно; а спонтанность, эта птица, она всегда опаздывает, прилетая ровно через 187 секунд после смерти Цезаря... Но, знаешь ли, у меня есть мечта; и, коль уж это слово еще что-то обозначает и не забыто людьми, значит она еще на что-то годна... И вот все рухнуло. Остался лишь столбик посреди пустыни, а к нему привязана коза наших лучших переживаний. Ее рогатая голова - наши гениальные мысли. Ее туловище - наши талантливейшие изобретения. Ее передние ноги - наши безумные стремления к грядущему; ее задние конечности - циклопический груз наших прошлых богатейших накоплений; ее клоака, а проще говоря, задница - наше состояние в данный момент в этом самом месте, и миллионы лет не в счет, не так ли... Но, знаешь, у меня есть мечта; и не страшно, когда под мира крышей она - лишь символ иллюзорности, страшно, когда ее зыбкий заменитель замещает конкретную реальность мечты..." Коза жалобно блеяла, видно, мучилась от жажды. Одна посреди пустыни. Ветер шуршал засохшими былинками, пересыпая песок с места на место, ничего не меняя в пейзаже. Эд долго соображал, что бы это значило. Его тревожило слово "пустыня". - "А-а! Вот в чем дело, - он облегченно вздохнул, - было написано "...пустыни мегаполисов, леса небоскребов..." Теперь все понятно!" Тут же пейзаж изменился. Как из-под земли, в небо взвились многоэтажные строения, появились автострады, толпы людей, многоцветье реклам. Коза судьбы безумно ревела откуда-то сверху, с крыши одного из небоскребов, вне себя от страха. Бедняга, она боялась высоты! Эд тут же забыл о ней. У него тут были дела, много дел.., а также последние разговоры перед свершением. - Ну, на хрен заводить животных! Пусть лучше бегают на воле, голодные и счастливые.., - Есть такое стихотворение, считают, что это авангард, но по-моему, это озарение.., - Воздайте каждому по делам его, и вы станете первым в мире авангардистом.., - ... уж если не можешь о себе как следует позаботиться, зачем животных мучать своим непониманием.., - ... я цитировать не буду, но там так кайфово передано; в-общем, некое хрупкое пространство.., - ... главное - не пойматься на бессильном самобичевании, не купиться на лживые полуистины.., - ... с женами и семьями так же; сходятся лишь для получения взаимного сексуального удовольствия.., - ... прозрачная тишина.., и это в 7 лет такие стихи! Это называется талантом, не иначе.., - ... обладать гениальным различением, видением и, как результат, не путать смысл жизни с ее сутью.., - ... повсюду такая же путаница, ложь; нет ее лишь в небе и солнце, но, опять же, наш взгляд на них... о.., - ... транскрипцией небесной вибрации солнечной красоты, пусть неполной, пусть замутненной человеческой неспособностью оценить сей счастливый момент истины.., - ... ведь человек познает цену счастью лишь в тот момент, когда горе вламывается к нему в дом сквозь осколки эмоций.., - ... и в безысходном созерцании отражения своей мечты в разбитом зеркале остается лишь просто жить и смотреть на существа и предметы, и видеть, что, в-общем-то, это и стоит всей жизни. - ... но в сравнении с нашим серым ментальным миром столь лучезарной, что даже эти оставшиеся капли света и чистоты способны родить устремление к великому движению тотального очищения, к полноте именно этой, физической, жизни. - ... и, о, да, возможно, этот дисбаланс и является рычагом, выбрасывающим нас из мирского несознания прямо на мирскую тропу солнечного света, именно в мирском, земном состоянии достигающего своей полноты.

Три "Я", четыре "Я", потом огромное количество "Я"; монологи, диалоги, полилоги... Эд чуял изменение себя, необоримое, чудовищное, ни с чем не сравнимое выворачивание из мира в мир наизнанку через эры и расстояния. Его вовлекло, протащило, надуло, опустошило, заполнило. Он озирался, испуганно и в то же время восторженно пожирая взглядом округу, дома, дороги, витрины, тротуары, скверы, антенны, тела, тела и тела, родные, бескрайние, божественные, запертые в клетках квартир, транспортных средствах, узких улочках, и все до одного впитывающие алмазной чистоты и солнечной густоты и нежности напиток, истекающий в материальность несознательных элементов уже очень давно, с начала времен, но воспринятый и родивший наконец радость единения только сейчас, начиная с этого момента и навсегда. Эд чуял также и запах исполнения обещания. Запах единственной встречи, к которой он стремился через все встречи всех своих жизней, которых не было, Эд теперь понял это. Он скрылся в подъезде ближайшего дома. Он застопил проносящийся NISSAN, обратился к водителю, сел, захлопнул за собой дверцу, и поток машин поглотил ничем не примечательный автомобиль. Он тихо пошел по краю тротуара, надеясь на встречу, медленно исчезая в объемной трехмерности города, и путь его не был отмечен никакими следами; о да, он не оставлял следов на своем пути никогда, именно поэтому никто никогда не мог проследить и законспектировать его путей жизненных, довольствуясь путевыми заметками; именно поэтому моя повесть носит характер уникального документа, хотя, собственно, мои пути пролегают совсем в других направлениях, и свидетельства об этом не сохранились, отнюдь; все дело в путях. Он лег на хилый заплеванный газон, тяжело вздохнул и замер. Никто и не заметил, что с этим вздохом отошла в мир иной эдова душа, покинув удивительное тело, растворившись в городе, став его ангелом-хранителем. Эд в лифте высотного дома вздрогнул, Эд в автомобиле марки NISSAN закашлялся и растерянно стал шарить по карманам. Эд, медленно бредущий по тротуарам бескрайнего города, оглушенный музыкой, ослепленный рекламами, затисканный безликой толпой прохожих, вдруг столкнулся с щуплым худым парнем с копной нечесаных волос и бездонным застывшим взглядом неопределенных глаз. Эд хотел его обойти, но что-то удержало его на месте, ноги отказывались служить. В горле застрял ком, а из глаз полились слезы. Парень глядел монументально и никак. Ветер слегка ерошил его волосы, на лице была легкая печать абсолюта. Казалось, он смотрел куда-то вдаль, пристально и задумчиво, а свет в его зрачках ширился, рос, истекал в мир, освежал луговые травы, уплывал за горизонт и становился этим миром. Изумительный аромат разносился по округе. Эд был потрясен, колени его подогнулись, он медленно склонился, обхватил руками ступни Сааха. Он плакал, орошая слезами очистительного страдания ноги самого дорогого ему существа. Он рыдал, как последняя сопливая девчонка. Шум города заглушал его веселый смех.

Последний вопль уходящей эпохи тотального непонимания: "Разрежьте меня на кусочки и сварите в бурлящем кипятке, а бульон вылейте в тазик, а тазик поставьте на крыльцо. Следите за обстановкой. На бульон слетятся райские птицы. Они будут пить бульон и петь песни. Не зевайте, стреляйте из старой двустволки, заготовьте побольше райских птиц. Ибо позже, зябкими зимними ночами в глухой избушке вы не будете одиноки, ощущая аромат рая, идущий из запертой кладовки, где развешаны вяленые райские птицы, и где воздух искрится от их неземного оперения."