Барков Александр & Цыферов Геннадий

А будет ли удача

Александр БАРКОВ, Геннадий ЦЫФЕРОВ

А БУДЕТ ЛИ УДАЧА?

(Повесть о жизни Самуэля Готлиба Гмелина,

о его путешествии в далекую Персию,

о приключениях и происшествиях,

кои с ним произошли за время долгих скитаний

и странствий)

________________________________________________________________

СОДЕРЖАНИЕ:

Гессен А. ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Глава I. ВЫСОЧАЙШЕЕ СОИЗВОЛЕНИЕ

Глава II. К НЕВЕДОМЫМ ПЕРСИДСКИМ БЕРЕГАМ

Глава III. ПИСЬМО НА РОДИНУ

Глава IV. ГОРНЫЕ ТРОПЫ

Глава V. ХРАМ ОГНЕПОКЛОННИКОВ

Глава VI. В ПОДНЕБЕСНОМ ДВОРЦЕ БЕЛОКАМЕННОМ

Глава VII. ДИПЛОМАТИЯ

Глава VIII. ВЕСТИ С РОДИНЫ

Глава IX. РУССКИЙ КОНСУЛ

Глава X. А БУДЕТ ЛИ УДАЧА?

Глава XI. К ДАЛЕКИМ ЗЕМЛЯМ

Глава XII. ЗАСАДА

Глава XIII. В ПЛЕНУ

Глава XIV. ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ! В НЕБЫТИЕ? В БЕССМЕРТИЕ!

________________________________________________________________

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

В низовьях великой русской реки Волги есть большое селение Гмелино. Оно названо в честь академика Императорской Академии наук Самуэля Готлиба Гмелина. Ученый возглавил экспедицию, побывавшую в тех местах во второй половине XVIII века, собрал богатейший географический и этнографический материал и навеки вписал свое имя в историю отечественной науки.

Имя академика Императорской Академии наук Самуэля Готлиба Гмелина, к сожалению, теперь оказалось почти забытым. Между тем это был один из тех подлинных мучеников науки, которые своими трудами прославили Россию, ставшую для них второй родиной. Его имя можно поставить в один ряд с С. П. Крашенинниковым, составившим описание земли Камчатки, и Афанасием Никитиным, совершившим легендарное путешествие в Индию. Гмелин совершил тяжелое и опасное путешествие на Кавказ и в Персию и трагически погиб в 1774 году. Погибли и многие его спутники и друзья по экспедиции, схваченные озлобленным на Россию, мстительным персидским ханом эмиром Гамзой. Но уцелели научные записки и дневники Гмелина, содержащие интереснейшие и ценнейшие для отечественной науки результаты его трагически оборвавшихся поисков. Сам путешественник так говорил о своей миссии: "Намерение мое состояло в том, чтобы описать те страны, по которым я ехал, исследовать со вниманием все попадающиеся особливые предметы... также примечать за домостроительством, узнавать нравы и обыкновения народов".

В основу повести Александра Баркова и Геннадия Цыферова положены подлинные события. Сквозь седые туманы ушедшей эпохи перед нами воскресает Персия с ее дикими, первобытными нравами - та Персия, в которой позднее мученически погиб русский посланник Александр Сергеевич Грибоедов.

Местами повесть носит приключенческий характер, но это те здоровые "приключенческие" поиски, которыми богаты и в наше время значительные научные открытия.

Трудная, героическая, полная риска жизнь академика Гмелина может служить вдохновляющим примером для наших современников.

А. Гессен

Глава I. ВЫСОЧАЙШЕЕ СОИЗВОЛЕНИЕ

Профессор Императорской Академии наук Самуэль Георг Готлиб Гмелин проснулся, по обыкновению, рано.

Чуть брезжил за окном рассвет, тлели и мигали бледные фонари на улицах, а профессор уже сидел за бюро, перебирал и просматривал бумаги, письма, книги: "Атлас Российский", "Описание земли Камчатки" академика С. П. Крашенинникова, "Оренбургскую топографию" П. И. Рычкова, труд шведского естествоиспытателя Карла Линнея "Виды растений"...

Письма, бумаги, книги - это судьбы людей. А вот и его судьба, его планы и надежды. Здесь тщательно описан маршрут будущей экспедиции: Петербург, Новгород, Валдай, Тверь, Москва, а затем Дон, Волга. И, наконец, Астрахань, Каспий... Персия.

Однажды, когда Гмелина спросили о Персии, он полушутя, полусерьезно ответил:

- Хочу въявь увидеть восточную сказку!

Слушатели переглянулись.

Говорил и писал ученый сухо и вдруг - сказка.

А почему, впрочем, и не помечтать!

Гмелин встает, потирает озябшие руки. Подходит к окну. Какой-то мальчик, задрав нос кверху, рассматривает, как хмурый фонарщик гасит последний фонарь.

Неожиданно профессор улыбнулся: в сущности он такой же любопытный мальчишка, Персия для него - волшебный фонарь. Вот если бы сказать почтенным мужам из Академии такое:

"Господа! Персия - это волшебный фонарь. Если у фонаря открыть хрустальную дверцу и зажечь его, вы увидите чудеса".

Однако надо говорить по-иному:

- Я полагаю, среди всех областей, изученных и исследованных нами, Астрахань, Каспий, Персия, по моему суждению, не токмо изучены менее прочих, но даже до сего времени по-настоящему не обследованы никем. Государь наш Петр Великий немало сил и труда затратил, дабы прославить науку. Великая северная экспедиция 1734 - 1743 годов составила опись морей и берегов северных государства нашего. Имена Беринга, Лаптевых, Челюскина на века сохранятся в памяти благодарных потомков. Думаю, и мы должны быть достойны их памяти.

"Достойны их памяти..." - ученый задумчиво смотрит на стопку книг на столе.

Там-там - выстукивает он мотив старой немецкой песни:

Капля серебра дарит хрусталю цвет и звук...

Толика славы дает жизни блеск и радость...

Там-там-там... "Блеск и радость..."

А много ли радости было у него?

Труд, постоянный, неустанный труд. Один философ писал, что труд радость, однако вдыхать аромат цветов, слушать музыку, пение птиц - тоже радость. Но такой радости у него было мало.

Не раз его друзья говорили:

- Ты, безусловно, преуспел, Самуэль. Так молод - и уже профессор!

Ох уж эти благожелатели! Знали бы они, чего ему это стоило! Гмелин постоянно от всего отказывался: от дружеских пирушек, от прогулок за город, от свиданий. А когда весной цвели акации и на вечерних балах, шурша крахмальными юбками, танцевали барышни, он до поздней ночи засиживался над книгами.

Там-там-там... толика славы. Он хотел, он мечтал стать знаменитым. И что же? Гмелин на мгновение насупил брови и вдруг озорно подмигнул своему отражению.

"И все-таки печалиться пока не стоит. Сын бедного тюбингенского лекаря стал в двадцать два года профессором университета. Тебя пригласили в Петербургскую Академию наук. А в скором времени ты собираешься в Персию изучать животный и растительный мир и "обращать внимание на все, что примечания достойно". Сегодня тебя примет императрица, чтобы лично дать высочайшее соизволение. Пройдет семь - десять лет, и ты будешь знаменит. "Смотрите, неужели это тот Гмелин? - станут говорить в гостиных. Исследователь Персии. Примечательнейшая личность!".

Ученый кружится по комнате, хватает трость, начинает отчаянно фехтовать.

Противник ловок, силен, но Гмелин делает блестящий выпад, и тот падает ниц. Профессор поднимает опрокинутые стулья.

Утренний шум пугает слугу Прохора. Он вскакивает и никак не может понять, что произошло. Так рано; в комнатах один барин. А барин с важностью расчесывает бакенбарды и ликует:

- Виват! Победа! Я еду на Кавказ!

"Батюшки, - вздыхает Прохор, - не свихнулся бы господин... День и ночь за книгами, вот ум за разум и зашел".

- Вы чайку с ромом попили бы. Никак, горячка у вас?

- Что? Что ты сказал? - Гмелин вновь хватает трость, загоняет перепуганного слугу в угол и, чуть кольнув в живот, смеется: - У меня не горячка, а хороший настроений! - От волнения профессор заикается, говорит неправильно. - Сей день поутру мне надобно быть во дворце. Матушка-императрица меня принять желали...

- Ух ты! - Прохор всплескивает руками. - Дожили, значит, дожили... Слава те, господи!

- Дожили. - Гмелин усаживается в кресло и приказывает: - Мундир! Да не забудь, проверь, готова ли карета?

- Да, да... А то как же! - Слуга второпях хватает то мундир, то щетку, а затем убегает.

Гмелину нравится этот утренний переполох. Помнится, в детстве так же суетилась матушка, собирая его в гости. И так же, в предчувствии чего-то неожиданного, таинственного и чудесного, замирало сердце.

Наконец все улажено.

Прохор одергивает на ходу кафтан, бросается открывать дверцу кареты.

Карета старая, потрескавшаяся, но Гмелин ничего не замечает. Он приветливо кивает кучеру:

- Во дворец еду!

Громыхая, дребезжа, позванивая колокольчиком, карета не спеша катится по прямым улицам Санкт-Петербурга.

Гмелин смотрит в окно.

Санкт-Петербург - Северная Пальмира. Петр I мечтал, чтобы его город напоминал Амстердам или Венецию. Но Петербург похож только сам на себя. И здесь есть палаццо. Великолепное палаццо графов Строгановых, построенное знаменитым Растрелли, но это отнюдь не венецианский дворец. Гмелин видит не только его красоту, но и диспропорцию - окна второго этажа слишком узки, близко поставлены и никак не гармонируют с широкими зеркальными проемами первого. Однако это вовсе не портит дворец, напротив, придает ему выражение ироническое и надменное. Сей дом - дом не венецианца, а русского барина и мужика одновременно.

Профессор невольно улыбается. Он вспомнил один из столичных курьезов. Дабы остановить бегство обывателей из сего места и увеличить народонаселение, царица Анна Иоанновна приказала всех бродяг приписывать к Санкт-Петербургу. В некотором роде он тоже приписанный. Среди профессоров, адъюнктов, академиков мало дворян. Семен Котельников, высшей математики профессор, - солдатский сын, деревень и крестьян не имеет. Алексей Протасов, анатомии профессор, - из солдатских детей. Самуэль Гмелин - из лекарских детей. Но именно они - солдатские, рыбацкие, лекарские дети - и делают славу России.

Вот наконец и долгожданный дворец. От волнения у Гмелина замирает дыхание, но он берет себя в руки.

Аппартаменты императрицы. Ученый склоняет голову.

- Так это вы? - говорит ему полная и величественная женщина, неожиданно появившаяся из-за портьеры. - Наслышаны мы о вас, батюшка, наслышаны! Так вы, значит, собираетесь дать описание земли нашей? Похвально. И я и мой сын науку почитаем. От сего предмета и государству и людям польза немалая.

- Я счастлив, ваше величество. Долгие годы... - Гмелин хочет еще что-то сказать, но, взглянув на государыню, теряет дар речи. Быть может, зачитать прошение? В нем все указано: необходимость географической науки, обширность государства нашего. Еще со времен Ермака составлялись "скаски" и челобитные разными землепроходцами. Казаки, солдаты, служилые люди на свой страх и риск отправлялись в неизведанные земли. Многими из них, такими, как Семен Дежнев да Иван Москвитин, обширные земли пройдены. А ныне необходимо создать описание земли Российской, а то бог знает по каким книгам дети учатся. Ибо, как говорил знаменитый историк и географ Татищев, "понеже оные частью неполны, частью неправдами и поношениями наполнены, их переводить или в школах употреблять более вреда, нежели пользы".

Гмелин опускает глаза, старается скрыть улыбку. Он вспомнил, как недавно сам инспектировал одну гимназию. На вопрос учителя, где Черное море, ученик ответствовал: "Там, где земля черная". И указал на Малороссию.

Екатерина приходит ему на помощь:

- Так что вы сказали, сударь?

- Простите, ваше величество. Еще будучи студентом, я мечтал о путешествии, ради сего упорно учился...

- И вот ваша мечта исполнилась. Не так ли? - Государыня милостиво кивает ему, но в ее голосе звучат нотки недоверия. - А вы знаете, одного желания мало. К сему необходим опыт. И насколько я полагаю, его у вас пока мало.

Профессор снова теряется. Надо пояснить государыне. Сказать, что у него все продумано, что на основе предложения Ломоносова ныне он, Гмелин, и Паллас написали инструкции для двух экспедиций. После обсуждения в Академии решено было составить одну общую "Инструкцию для отправленных от Императорской Академии в Россию физических экспедиций".

Ученый с поклоном протягивает императрице бумагу, и она не торопясь читает:

"Изыскания и наблюдения разъезжающих испытателей натуры касаться должны вообще до следующих предметов, а именно:

1. До естества земель и вод, которые на пути найдут.

2. До избрания, по которому каждая необработанная земля или ненаселенное место уповательно с пользою назначено быть может к хлебопашеству всякого рода хлеба, к сенокосам, лесным угодьям...

3. До экономии населенных мест...

4. До описания особливых болезней, в той стране обыкновенно случающихся...

5. До размножения и исправления скотных заводов, а особливо для шерсти...

6. До употребления способов, как ловить рыбу вообще, так до звериных промыслов...

7. До изобретения полезных родов земель, солей, каменных угольев..."

Не дочитав инструкции, Екатерина возвращает ее Гмелину:

- А я вижу, вы русский язык отменно выучили.

- Как же? - Профессор говорит теперь горячо: - Россия - моя вторая родина. Она дает мне честь и славу. Могу ли я на чужом языке изъясняться?

- Правильно. - Екатерина одобрительно улыбается. - Вот мы с вами немцы, а толкуем по-русски. Почему? Поняли?

Гмелин кивает и кланяется.

- Так куда думаете путь держать?

- Вначале Тверь, Москва, Воронеж... потом Астрахань и Персия.

- Персия, - задумывается Екатерина, - Персия... Туда вам еще рано. По России вначале. А там посмотрим. Даст бог, дадим свое соизволение...

Государыня исчезает так же внезапно, как и появилась.

Вскоре после разрешения императрицы и Петербургской Академии в 1768 году профессор Самуэль Георг Готлиб Гмелин отправился в путешествие.

* * *

Гмелин ехал из Петербурга через Новгород, Старую Руссу, Валдай, Вышний Волочек и Тверь до Москвы. От старой столицы - через Тулу и Липецк до Воронежа. Из Воронежа - по левому берегу Дона к Волге. Там вниз по матушке-Волге до торговой рыбной Астрахани. А от Астрахани до Персии рукой подать.

В Воронежской губернии ученый сделал весьма важное открытие. В просторных и безлюдных степях, которые занимали здесь большое пространство, экспедиция повстречала табун диких лошадей. "Крупноголовые дикари" эти вытаптывали и поедали посевы, поэтому крестьяне вели с ними постоянную борьбу, устраивали облавы. В одной из таких грозных облав путешественник принял участие и в своих записях дал подробное описание дикой лошади: "Дикая лошадь ростом ниже домашней, имеет крупную голову, длинные уши и короткую гриву. Шерсть ее мышиного цвета. Бегает она с несказанной скоростью, стадом предводительствует жеребец. Пойманная лошадь трудно приручается к домашним работам. Тяжело переносит неволю и часто погибает, не прожив и года".

Однако на дальнейшее путешествие было необходимо разрешение императрицы. И Гмелин вновь обратился к государыне:

"Имею я счастье первую часть моего путешествия повергнуть к стопам Вашим. Через сии труды надеюсь я показать, что я по ревности моей старался всевозможным образом соответствовать намерению и повелению Императорской Академии, равномерно и моей должности. Но сходство мест, через которые я проезжал, малую подает надежду к многоразличным открытиям. Важнейшие новости уповаю впредь сообщить: особливо, чтобы Ваше Императорское Величество всемилостивейше соблаговолили дозволить мне, чтоб на текущий год объехать западный берег Каспийского моря даже до внутренних пределов. Там я надеюсь открыть неизвестные чудеса естества.

История света прославляет уже теперь имя Вашего Императорского Величества, которое в летописях естественной истории столь же будет бессмертно".

Императрица соизволила дать разрешение, и в 1770 году 8 июля путешественник, с помощью графа Орлова экипировав экспедицию, двинулся в Персию.

Глава II. К НЕВЕДОМЫМ ПЕРСИДСКИМ БЕРЕГАМ

Итак, Дербент. Дербент - это уже Персия, загадочная, неведомая страна. Названия ее городов и провинций напоминают названия сказочных цветов, фруктов. Ширван, Дербент, - кажется, слова эти имеют запах. Впрочем... Гмелин оглядывается. И правда, в его каюте цветы. Ширванский хан Фет Али прислал их ему в подарок.

- Шлюпка подана! - с этими словами в каюту входит Охотников.

Гвардейский поручик, он недавно пристал к экспедиции. Знакомые Гмелина очень просили за него. Поручику необходимо было срочно покинуть столицу: любовь, дуэль... Начальник экспедиции пожалел молодца.

- Зачем спешить, Самуэль Готлибыч, авось не на пир, - успокаивает Охотников.

- Кто знает, сударь!

Гмелин торопливо собирает книги и невзначай задевает букет. Алые лепестки, вспорхнув словно бабочки, опускаются на сюртук.

Они выходят на палубу: наконец-то Гмелин увидит персидский город, волшебные дворцы, сады, мавзолеи. Но постепенно радость путешественника гаснет: мрачные башни предстают перед ним, а над башнями и толстой крепостной стеной - горы и серое небо.

Гмелин не спеша обирает с сюртука лепестки, припоминает: "Дербент город каменный, белый. И того города Дербеня, море огорожено каменными плитами, и тут лежат мученики. А басурманы сказывают, что русские и кто ни ездит, ходят к ним прощаться".

Когда-то эту бумагу Гмелин нашел в государственном архиве среди древних пожелтевших фолиантов. В свое время она весьма его поразила. И теперь вновь при виде сих каменных развалин он вспомнил: "Ходят к ним прощаться"...

- Прощаться, - повторяет Гмелин. - Видно, надо проститься с мечтами о прекрасной Персии.

Ученый грустно улыбается. Так же грустно будет он улыбаться, пробираясь по узким и грязным улочкам города. И совсем печально улыбнется в ханском дворце.

Да, ханский дворец походит на волшебный корабль, но чем пышнее дворец, тем беднее кажется остальной город.

Ничто не может потревожить покой хана. Владыка полудремлет. Длинная, изогнутая, как змея, трубка с кальяном дымится в его зубах. Тряхнув головой и прогнав на миг дрему, он с трудом приподнимает синеватые, мглистые веки.

Хан ждет - Гмелин кланяется.

Речь владыки цветиста, медлительна:

- Благословен путник, явившийся в великую страну аллаха. Что желают знать и ведать его душа и сердце?

Гмелин понимает велеречивость знатного вельможи лишь дань этикету.

Путешественник в подробностях объясняет хану цель своего визита:

- Я имею честь быть посланным ее императорским величеством для изучения местности в географическом отношении, для изыскания и исследования средств к удобрению степей, сыскания способов к размножению скота, к разведению пчел и шелковичных червей. Для исследования и изыскания...

Хан молча слушает, зевает, а сам между тем думает: "Когда же наконец чужестранец кончит?"

Но вот хан не выдерживает: поднятая кверху рука прерывает доклад Гмелина.

- Спроси, спроси! - кричит он толмачу. - Этот сумасброд вправду знахарь? - И, не дождавшись ответа, хан тычет длинным перстом в свою бородатую щеку.

Большая, похожая на яблоко опухоль зреет на ханской щеке. Гмелин пристально смотрит в глаза владыке и, склонив голову, произносит:

- Если хан мне дозволит...

Хан благосклонно дозволяет.

В пестром халате вкатывается слуга, в изумлении раскрывает рот и застывает на месте: "О великий Аллах! Чудеса творятся на свете: голова, несравненная голова Фет Али вертится в руках чужестранца!"

- Пиши! - резко и повелительно бросает хан прислужнику.

Прислужник старательно выводит причудливые восточные письмена.

- Дабы излечить опухоль Фет Али-хана, я, профессор Императорской Академии наук Гмелин, предлагаю... - перечислив все необходимое, что следует делать, чтобы опала опухоль, путешественник умолкает.

Хан милостиво кивает ему на прощание.

Поклоны, поклоны, поклоны... Они сопровождают ученого до самых дверей. Точно большие маятники, качаются головы немых вежливых слуг.

"Болванчики!" - думает Гмелин.

В детстве мать подарила ему на рождество шкатулку, и точно так же, окончив коротенький менуэт, кланялись серебряные танцоры - болванчики. Однако не слишком ли он шутит? Наверное, во время этой тягостной аудиенции он тоже немного походил на одного из таких "болванчиков".

Дон... дин... дон... - высоко на башне бьют ханские часы. Четыре часа. Визит окончен.

Словно тяжелые арбы, медленно потянулись дербентские дни. В жару команда обычно спит, а ученый часами бродит по пыльному и душному городу. Вот стена, построенная Александром Македонским. А за той стеной, что идет поперек города, жили в древности греки. Могильные памятники хранят их имена. В канун Нового года женщины украшают могилы цветами, одаривают нищих, долго молятся. Да ниспошлет им аллах счастья.

Вечерами при свете свечи Гмелин обстоятельно записывает дневные наблюдения: "Сегодня обследовал Дербент. Около города на высокой стене находится укрепленный замок. Это резиденция хана. Весь город окружен каменной стеной. Вследствие отсутствия гавани и подхода судов торговля в Дербенте развита слабо..."

"Замок Дербентский, - писал далее ученый, - есть собственно большая цитадель, поблизости которой на находящихся там возвышениях есть еще и другие, а особливо к приморской стороне, меньше, видом различные. В нее ходят через большие, железными листами крепко обитые ворота, против коих находится узкая, по горе построенная улица, ведущая к ханским покоям, а по левую руку примечается вход в ханский двор, который весьма пространен, видом четвероуголен и обнесен крепкими каменными стенами... Подле замка к городской стороне под горою стоят еще некоторые строения и с сводами сделанные башни, в коих порох и артиллерийские материалы сохраняются".

Заинтересовал путешественника и дербентский водопровод: прямо в скалах вырублены искусные канальцы, несущие неизвестно откуда воду в подземные каменные водохранилища.

Совершенно случайно Гмелин обнаружил в огороде новое для ботаника растение - нохотту, - похожее на горох, и в подробностях описал его. Описал также впервые увиденное им лох-дерево, а также макообразную огородную культуру - чернушку. И указал на то, что здешние места представляют собой "вожделенное место для ботаника".

Говоря о бедствиях и нищете дербентцев, ученый заключает: "...весь Дербент желает, чтобы возвратились те счастливые времена, в которые Ширван был под скипетром Российским".

За окном слышен разговор казаков:

- Вась, - просит кто-то, - а Вась, расскажи, как ты за персиянкой-то...

- Отстань, - ворчит Вася.

- Вась, а Вась, расскажи ужо в последний...

- Ладно, - соглашается наконец Васька. - Значит, у ручья я ее впервой встретил. Ну, скажу вам, братцы, цветок! Брови дугой... А глаза!

Васька на миг умолкает.

- Вот и повадился я к ручью-то ходить. Стою, любуюсь... А она кувшин на голову поставит и идет. И как идет, братцы! Качается словно тростиночка на ветру.

- Вась, - встревает кто-то. - А она что?

- Что она... Она тоже нет-нет да и остановится. Неделю целую, почитай, я к ручью ходил. А тут как-то пришел - нету моей персияночки. Туды-сюды. Где моя ягодка подевалась? А из-за пригорка ба-бах! Чуть на тот свет не отправили...

- Вась, а может, то не персиянка, а татарка?

- Сам ты татарин! - взрывается Васька. - Я татар с первого раза узнать могу. Наперво у них лицо круглое и глаза косят.

"Наперво лицо круглое и глаза косят", - непроизвольно записывает Гмелин. И тут же, опомнившись, размашисто перечеркивает написанное. Прочитают в Академии такое - за животы возьмутся. И, стараясь не слушать более разговор казаков, пишет далее строго и обстоятельно: "Населения в Дербенте четыре тысячи. Сиречь среди них народы разные, как-то: татары, армяне, персы. Подле города они разводят траву. Из травы сей готовят краску, именуемую хной. Оной хной персы красят бороды. Отчего здесь у всех бороды красные... Хлеба здесь сеют весьма мало, которого и для самой необходимости недостаточно. Для того здесь мука с превеликим барышом продается, и охотно покупают куль по семи и десяти рублей, часто и того дороже... А животных водится очень много, зайцев, кабанов, диких коз, лисиц, медведей и волков".

Голоса на улице смолкают. Мягко ступая, кто-то входит в дом. Гмелин отрывается от дневника, поднимает глаза и видит в дверях красного, лукаво ухмыляющегося перса.

- Наш хан и повелитель... - гортанно произносит перс и выуживает из халата мешок. Молча кладет на стол.

Гмелин не спеша считает деньги. Сто рублей мелкой персидской монетой. Если бы ученый имел право, он непременно сказал бы: "Ваш хан просто дурень". Разве может он, член Императорской Академии, начальник большой экспедиции, принять ханскую подачку?

Прикусив губу, Гмелин возвращает деньги. "Конечно, владыка обидится. Но аллах с ним! В конце концов, я ведь не какой-то заезжий медик. Я прежде всего - представитель великой державы Российской".

"Державы Российской..." - в который раз выводит он в дневнике эти торжественные строки. Но, к сожалению, "держава" пока мало помогает ему.

Итак, дописана последняя строка. Завтра снова в путь, теперь уже по суше в глубь чужой страны. Гмелин кладет перо, зовет Охотникова.

- Они тоже пишуть... - докладывает казачок Федька.

"Пишуть... - Лицо путешественника внезапно светлеет. - Значит, у экспедиции будет и иной дневник. Наверное, более веселый..."

Глава III. ПИСЬМО НА РОДИНУ

Дорогая моя Наденька! Бесценный и единственный друг мой!

Наконец-то, закончив дела дневные, могу спокойно поведать Вам о том, что случилось со дня отбытия моего в Персию. Прежде всего спешу сообщить, что я жив и здоров. Правда, на минувшей неделе было занемог, но, благодаря заботам и стараниям господина Гмелина, бог даст, теперь болезнь меня оставит совсем.

Письмо Ваше, кое я успел получить в Астрахани, чрезвычайно меня утешило. Так живо напомнило мне оно мою прошлую жизнь, Петербург.

Наденька, вы спрашиваете меня о причине моего столь внезапного отъезда. Не может быть! Неужели вам до сих пор ничего не известно?

Клянусь вам, я не виноват, не я хотел этой дуэли. Произошло все случайно.

Когда я входил в гостиную к Осиповым, господин Н., не заметив меня, изволил непочтительно отозваться о Вашей матушке. Я заставил его повторить свои слова и дал ему пощечину. На другой день мы дрались.

Вы знаете, Н. - известный дуэлянт и бретер. К сожалению, он близкая родня князю Михаилу и ему всегда все сходит с рук. Но меня-то, я знал, не помилуют. Тем более, тяжелое ранение соперника... И я уехал. Сами секунданты помогли мне в этом. Один из них дал мне рекомендательное письмо к господину Гмелину, начальнику персидской экспедиции.

Итак, Ваш покорный слуга теперь член научной экспедиции. Начальник мой - человек молодой. И для меня сейчас он не столь начальник, сколь друг.

Гмелин невелик ростом, худ телом. Высокий лоб, твердый подбородок, пышные бакенбарды, но губы... губы совсем детские.

Как все ученые, Гмелин немного рассеян, в обхождении же весьма вежлив. Люди его чтут и любят, при случае же, однако, не прочь подшутить над его слабостями. Но господин Гмелин, к чести его сказать, не обижается. Нрава он самого незлобивого, но в то же время твердого. В том я не однажды сумел убедиться.

Конечно, Гмелин человек далеко не светский. Однако беседы с ним меня поражают. В них всегда виден острый ум, а вместе с тем душа чувствительная и нежная.

Не скрою, Наденька, я рассказал ему все о нашей любви. Гмелин с чувством пожал мне руку. Вот уж, признаться, никогда не думал, что где-то в далекой Персии встречу родственную мне душу и сердце.

Помните немецкого дипломата графа С.? Как тогда в гостиной Вашего батюшки он говорил о Персии? Райские птицы, райские сады, венчающие горы.

Смею Вас уверить, ничего подобного здесь нет. Горы большею частью голы. Кое-где по ним, как гнезда ласточек, лепятся дома, по-восточному сакли. Снизу сакли похожи на лестницы, и по сему поводу казаки наши шутят: персы живут под лестницами. Выше саклей на горах снег. Снегу много, и его следует опасаться. Однажды на наших глазах был обвал. Персидскую повозку вместе с возницей накрыло снегом, она несколько раз перевернулась и с превеликим шумом сверглась вниз. Спасти ямщика, безусловно, никто не смог.

Да, кстати, о здешних повозках и ямщиках! Ямщики, как правило, попрошайки. Экипажи тоже оставляют желать лучшего. Они скрипят так, что, право, нет никакой возможности в них долго ездить.

Теперь мы большей частью передвигаемся верхом. Я в том трудности никакой не испытываю, зато моему начальнику сие занятие кажется не из приятных. Во всяком случае, в первый день Гмелин так и не мог сам слезть с лошади. Тем не менее, несмотря на многие неудобства нашего путешествия, мы продолжаем идти вперед. Сегодня поднимемся в гору, а завтра будем спускаться вниз.

По ночам я иной раз просыпаюсь, долго не могу заснуть и прислушиваюсь к звукам. На протяжении часа-другого они сменяются один за другим. Порою поднимут отчаянный гвалт потревоженные кабаном стада гусей и казарок. Почуяв лакомую добычу, с воем отправляются на промысел стаи волков, то внезапно заревет выпь. Далеко по камышам летит этот страшный крик в ночи. Не на шутку перепуганный криками и свистом птичьих крыльев, отрывисто мекнет козел, сорвется с места, поскачет и каменным истуканом застынет где-нибудь на краю пропасти. Легонько тявкнет лисица, смекнув, что лебеди опустились на ближнюю поляну. Плутовка прижмется брюхом к земле и, хоронясь кустами, поползет охотиться за гордой и сторожкой птицей.

Ближе к рассвету громко перекликаются фазаны. Стряхивают с крыльев ночную дрему, выбегают на тропы. Молодые петухи воинственно выгибают хвосты, шеи и наскакивают друг на друга. Происходят подлинные фазаньи дуэли.

Однажды я видел, как персы охотятся за кабанами. Они ходят по рынку, по рыбным и мясным рядам, и громким свистом созывают голодных, бездомных дворняжек. Собаки сбиваются в стаю и направляются за охотниками в чащу. Всю дорогу персы гремят, свистят, улюлюкают... Затем, подняв зверя где-нибудь в густых камышах, псы облаивают его.

На клыкастого, обезумевшего от страха секача набрасываются разом десятка три злющих псов. Дворняги гонят его на лаз, где заранее схоронились в засаде охотники. А те уж со взведенными ружьями, затаив дыхание, давно поджидают страшного зверя. Далее все зависит от меткости и проворства стрелка. А не то раненый, обезумевший от боли и гнева секач может броситься на охотника. Тут уж подлинная беда! Кабан сбивает его с ног, рвет клыками и начинает в гневе топтать. Словом, впечатлений хоть отбавляй!

Друг мой, раньше я думал, что в строении своем горы разницы большой не имеют. Вижу теперь, что не прав. Они весьма отличны и чудны. Две недели назад мы поднимались в гору, кою называют Биш-Бармак, то есть "пять пальцев". Гора эта и в самом деле вполне соответствует своему имени. Пять вершин, будто пять больших корявых пальцев, уткнулись в небо. Разные легенды рассказывают здесь о сем чуде...

Жил когда-то в давние времена великий, мудрый и богатый шах. Богатство и мудрость его были так велики, что люди его страны поклонялись ему равно как богу.

Но великий шах скучал.

- О аллах! - воскликнул он. - Меня окружают глупцы. Несовершенны их суждения и речь. Да будет милосердно имя твое, аллах, но мне трудно являть им свой глас.

Долго молил он небо. И тогда смилостивился и ответил всевышний:

- Пусть будет по-твоему. Ступай в пустыню, гордый человек, и воздень длани свои.

И пошел шах в пустыню и воздел длани. С той поры шаха не стало. Гордая скала высится в пустыне - каменные ее руки воздеты к небу. Знойные ветры из дальних стран сушили ее, жгучим песком нещадно било в лицо. В непогоду больно секли ливень и град. Но скала горда и молчалива в вечном своем одиночестве. Гордость, покой и одиночество - для нее высшее счастье.

И вот однажды, когда в пустыню пришла весна, проснулись травы и зацвели цветы, к одинокой скале прилетели ласточки. В каменной длани они свили гнезда. И все лето потом пели и щебетали.

Человек! Пусть бог наградил тебя каменным сердцем, но если ты услышишь голоса птиц весной, ты непременно очнешься! И очнулся, ожил гордый шах! Он радовался весне, солнцу и птицам. Но осенью ласточки взвились в небо, улетели. Лишь пустые глиняные гнезда - остаток некогда райской жизни - держал он в своей каменной руке. И впервые шах заплакал. Слезы упали на землю, и пыль пустыни запорошила их.

Верно, Наденька, прекрасная легенда?!

Впрочем, она и вправду имеет глубокий смысл. Поутру я видел у подножия скалы капли росы. Скала плакала...

Гаснет свеча. Завтра мы будем в Баку.

До свиданья, друг мой!

Преданный Вам  Е в г е н и й.

Глава IV. ГОРНЫЕ ТРОПЫ

Баку издавна славился развалинами старого дворца Ширван-шаха, Девичьей башней, соленой землей, водой и сильными ветрами.

Нестерпимо жжет солнце. На пыльную дорогу ложатся густые тени. Большая разлапистая тень - дерево; квадратная - дом. И еще какая-то смешная, забавная - тень ослика. Ослик прядет ушами, машет хвостом.

- Ишь ты? - удивляется казак. - Тоже лошадь! Спаси и помилуй... И как персиянцы на них ездют.

- А ты, Иван, спробуй... - советует ему другой. - Спытай. Глядишь, и тебе приглянется.

- Тьфу ты! - Иван Ряднов, серьезный и обстоятельный казак, грозит насмешнику здоровенным кулаком.

Рябой рыжий казачок прыгает прямо под ноги здоровенному казаку.

- Федька! - строго приказывает Ряднов. - Осла кормить будешь. Вишь какой он тощий. Понял?

- Понял... - Казачок не спеша подходит к ослу.

Нещадно палит солнце.

- Как в сухой бане, - жалуется кто-то и вздыхает: - Ну и жисть, братцы! Когда же домой-то?

- Домой ищо рано. Не все дела ищо сделали... - поясняет обстоятельный Ряднов.

- А чего осталось?! - возмущается длинный, всегда чем-то недовольный Матвей Суслов. - Голь одна кругом.

- Тебе голь. А их благородию виднее. Прошлый раз хинное дерево нашли. Слыхал?

- Ну и што?

- Коль у тебя лихоманка какая случится, лечить станут... Понятие иметь надо!

- Одно и есть, что хина, - не унимается Матвей. - А цветья зачем берем?

- Цветья? - размышляет Ряднов. - Зачем, в самом деле, их благородие всякие цветочки, словно девка, подбирает? - И тут смекает: - Цветья тоже, значит, от хворобы!

- Дядя Ваня! - вступает в разговор Федька. - А я надысь ввечеру персианского черта видел. Величеством больше льва. Шерсть коротка. Глаза уголья. Голос велик и страшен. А сам хвостатый и весь, весь в пятнах.

- Дурак ты, Федька, - спокойно отвечает Ряднов. - То большая персианская кошка. Пардус - по-ихнему.

- Чудно как-то... - тянет Федька. - Кошка, а зовут - пардус.

- Ну как есть дурак, - вздыхает Ряднов. - Для них, поди, тоже чудно, что вот тебя Федором величают.

- И ничего чудного тут нет, - серчает Федька. - А их дербентского хана, слышь, тоже так кличут: Фет Али Федор...

- Ух, - утирает глаза киснущий от смеха Ряднов. - Ну и скоморох же ты, Федька. А теперь скажи мне: если дербентский хан твой тезка, почему он лошадей тебе пожалел?

Федька разевает рот, чтобы все объяснить. Не он, мол, виноват, а их благородие: не захотел резать ханскую щеку, вот хан и не дал лошадей. Но казачок тут же спохватывается: как бы опять не попасть впросак. Чуть что, казаки над ним до упаду хохочут. А как смеялись они в караван-сарае! Федьке до сих пор вспомнить тошно.

Спустились они тогда с горы Биш-Бармак и решили в том сарае ночевать. Казачок притомился за день и сразу уснул. Спит спокойно, ничего не чует. А гнусу всякого в том караване - хоть метлой мети, хоть лопатой греби. Наутро глаза и нос у Федьки распухли. Казаки хохочут:

- Смотри, нос-то у тебя - слива переспелая.

- Федька! - зовет Ряднов. - Снеси письмо хану. Да поживей ворачивайся...

По жарким, пестрым улицам Баку плетется маленький казачок. Вопиют муэдзины, созывая верующих. Стонут нищие. Ругаются, стараясь перекричать друг друга, нарядные персы, возвращаясь с базара.

И сквозь этот невообразимый шум, гвалт, крики идет маленький казачок.

- Ибн алла, - каркает кто-то над самым ухом.

- Ибн алла, - гневно сверкнув глазами, проносится быстрый всадник, едва не задев Федьку лошадью.

Бакинские улочки так узки и запутаны, что, пройдя одну, не всегда попадешь в другую. Дома на них стоят как попало.

Чудная страна: и улицы чудные, и дома чудные, и люди чудные. Недавно Федька слыхал от казаков: "А платья персы носят озямные, киндячные, кумачные, кутнятые и опоясывают себя великими кушаками, а поверх кушаков шали вишневые, а на головах чалмы. На ногах чулки да башмаки, а женки ходят, закрывшись в тонкие платки. Лиц и глаз не видать. Чудно".

- Ибн алла, - снова кричат из-за угла.

Федька в испуге шарахается в сторону и больно зашибает ногу. Как же он теперь в гору полезет? Казачок садится на землю, дует на ушибленное место:

- Фу... у верблюда боли, фу... у осла боли..., фу... у хана боли...

Проходит мимо перс, останавливается. В изумлении вздыхает. Аллах, как странны эти русские! Подумать только, как они молятся: плюют и дуют на ногу.

Передохнув, Федька встает, вприпрыжку несется к ханским хоромам.

Начальник ханской канцелярии пристально смотрит в окно:

- Проклятые гяуры, они смеются над нами. Кто позволил им, неверным, без почтения относиться к знатному бакинскому властителю - прислать какого-то мальчишку?

Мухамед Оглы велик и тучен. Его толстый живот напоминает огромную бочку. Сверху он, словно обручем, стянут тугим красным поясом. Но пояс все равно не помогает: когда Мухамед сердится, живот раздувается так, что того гляди лопнет. Впрочем, это одна из любимых забав владыки - так злить толстого Мухамеда.

"Бакинский дьявол! - шепчет, негодуя, Мухамед. Такой же дьявол, как и его родственник Фет Али! Оба они два уха одного безумного верблюда. Они всегда заодно. Фет Али недоволен русскими, и наш тоже их гонит. А впрочем... Кто их сюда звал? Кто?" - Тучный Мухамед начинает пыхтеть.

Недавно хан дал приказ: впредь сноситься с русскими только "через переписку". Но русские пишут вот что:

"Мы должны, мы обязаны обследовать берега Каспия, а также земли, к ним прилегающие. Наш долг перед отечеством и наукой сего требует..."

Мухамед протягивает толстую волосатую руку к кувшину и отчаянно кричит. Он делает так всегда, прежде чем пить вино. Ведь Мухамед турок. А верующим в коран и аллаха запрещается пить вино. Но когда Мухамед кричит, душа его уходит в пятки. Теперь он может пить вина сколько захочет. Его верующая душа не знает, что совершает его неверующее чрево.

Мухамед с блаженной улыбкой склоняет голову на руки и засыпает.

Вошедший солдат видит распростертого на ковре начальника ханской канцелярии.

Наклонившись, солдат осторожно кладет принесенный Федькой пакет и неслышно притворяет за собой дверь. Утром бакинский повелитель получит письмо от Гмелина.

Глава V. ХРАМ ОГНЕПОКЛОННИКОВ

А я пришел в Дербент, а из Дербента

в Баку, где горит огонь неугасимый.

Афанасий Никитин

- О великий огонь! Царь земли и неба! Ты, дарующий земле жизнь, ты, дарующий мне душу. Я, раб твой, тебя прошу - будь милостив! - Человек в тюрбане закатывает глаза и, воздев руки к небу, покачивается в такт молитве.

В гулком храме слышно бормотание молящихся. Это один из немногих уцелевших храмов - храм огнепоклонников. Люди молятся здесь великому создателю всего живого, богу и царю вселенной - огню.

Огонь! Словно рыжий тигр, вылетает он из трубы, прыгает, мечется и пляшет над головами молящихся.

Да, многие забыли о нем. Но они, огнепоклонники, помнят. К новорожденному богу пришли три царя. И принесли ему мирт*, ливан** и злато. Коли мирт возьмет - врачующим пророком будет. Коли злато - царем земным. А если ливан - бог это.

_______________

* М и р т - вечнозеленое кустарниковое растение с белыми

душистыми цветами.

** Л и в а н, или  л а д а н, - ароматическая смола, которой

обычно курят при религиозных обрядах.

Но взял младенец и злато, и ливан, и мирт. И даровал царям камень, дабы единой и твердой их вера в бога была. Однако цари не скоро то поняли. Бросили камень в колодезь - там пламя сверкнуло. С той поры и носят то пламя по храмам. А коли погаснет оно, ищут долго. Не найдешь его, не обогреешь сердце - несчастным станешь.

Более двух лет человек в тюрбане не приходил сюда. И вот божество наказало его. Сегодня дом его пуст. Немо и холодно глядит он на людей темными глазами окон. Злая птица-горе пролетела над ним. Когда хозяин был в Баку, вольные горцы напали на его дом. Жену и детей увели в плен.

Что делать? Как жить дальше?!

- Наняться в слуги? - бормочет вслух человек в тюрбане.

Со двора храма доносится ржание коней, непонятная речь. Молящиеся искоса смотрят в полуоткрытую дверь. Человек в тюрбане медленно выползает из священного круга. Некоторое время он еще ползет, а затем резко выпрямляется и поворачивается спиной к молящимся. Разве не вняло божество мольбам бедного человека и не послало ему на помощь этих чужестранцев? "Пламенный бог, благослови меня!"

Человек в тюрбане низко кланяется и целует руку бородача. Рука прячется, но перс тут же быстро чмокает другую. Русский великан краснеет, молча уходит из храма огнепоклонников. Так они и идут: впереди широкоплечий, здоровенный бородач, следом горбоносый, худой перс.

У входа в храм - всадники. Бараньи шапки, рубахи до колен, широкие брюки. Лишь трое одеты по-особому: в светлые костюмы со множеством пуговиц, ремней, а их камзолы расшиты, точно ханские ковры.

"Русские беки", - решает перс и, опустив голову, идет им навстречу. Вновь следует быстрый поцелуй в руку. Затем перс неожиданно целует лошадь, достает из-за пазухи кусок усохшей лепешки, протягивает ее коню. Пока конь жует, перс подобострастно произносит:

- Привет тебе, русский бек, привет твоим женам, привет твоему коню!

- Чего он хочет? - спрашивает у толмача Гмелин.

Перс молча кланяется до земли. Русские беки очень добры. Свой-то обязательно схватился бы за плеть. А этот даже бить не собирается. И все-таки, оградившись на всякий случай рукой, перс поясняет.

- Русские, - переводит толмач, - в бурю спасли его сына.

Лукавый перс врет, но подобная история действительно произошла, и хитрец прослышал о ней.

- Он хочет отблагодарить вас! - говорит толмач. - Но он беден. Благородное сердце - вот единственное, что он может предложить вам. Если вы согласны, он будет служить вам до конца дней ваших.

Под белым тюрбаном вспыхивают хитрые угольки глаз. Что скажет русский?

Гмелин молчит. "...Сей тюрбан хочет служить мне до конца дней моих?! - думает он. - Забавно. Ведь он так худ, что может не протянуть и недели... Сегодня нам повезло. Мы открыли нефть - земное черное масло. Так пусть и ему тоже будет сегодня удача".

- Пусть... - говорит Гмелин.

Человек в тюрбане еще не знает, что это за слово, но он понял улыбку Гмелина.

"Пусть" - у русских великое слово.

"Пусть" - значит: все можно, все дозволено.

Но все ли?! Бедный перс, ты действительно умрешь через две недели и никогда не узнаешь другого значения сего слова.

- Пусть! - так скажет Гмелин спустя некоторое время своим спутникам. - Пусть персы преследуют нас. Наперекор ханской воле мы исследуем Баку и Апшеронские нефтяные колодцы.

А позднее запишет в дневнике следующее:

"Первого августа пошел я опять к хану. Он уже проведал, что я к нефтяным колодцам ездил, и стал со мной об оных говорить, спрашивая, дозволено ли в России чужестранцу осматривать такие вещи. На такой несмышленый вопрос ответствовал я, как надлежало. Однако все мои ответы у сего владельца не только не имели ни малейшего действия, но все им, напротив, сказанные речи довольно доказывали, что он меня почитает за шпиона. Далее он изволил спросить, нет ли у меня часов, парчей, а также чего-нибудь хорошего из европейских вещей".

Помнится, тогда путешественник чуть не рассмеялся. Хан напомнил ему старого купца-безумца: сидит на мешке с сокровищами, даже не подозревая об этом. Вначале Гмелин так и хотел записать в дневнике, но, зная особенности своего начальства, написал по-прежнему строго и сухо, словно рапортовал в Академии: "Кавказские горы как неисчерпаемое горючего вещества хранилище составляют, так и родят в своем недре ужасное множество металлов и везде во всю длину при подошве оных оказываются или теплицы или разной доброты нефтяные колодцы или серные и купоросные руды. Наконец, по причине внутреннего огня очень приметно кипящие, а иногда и сильно воду выбрасывающие озера. Сие каждый рачительный путешественник ежедневно приметить может: и так о истине сего нимало сомневаться нельзя". И заканчивает далее словами: "А между тем определил я себя на то, чтобы сносить огорчения, дабы только достигнуть мог до главных намерений своего путешествия".

Наутро караван трогается в путь. Черной змейкой ползет он по узкой горной дороге.

Сверху видно, как змейка с трудом поднимается вверх. Но вот змейка порвалась: половина ее перевалила через перевал, а вторая отдыхает. Наконец, половинки вновь соединяются, змейка ползет дальше.

Трудно приходится маленькой, затерянной в горах экспедиции. О ней давно все забыли - и те, кто ее послал из Петербурга, и те, кто потом в Астрахани обещал ей свою помощь.

Уже начало темнеть, когда отряд Гмелина подъезжал к селению. Несмотря на острые шипы подков, лошади скользили по глинистой, размокшей от дождя тропе. Путешественники с трудом и даже с некоторою опаской спустились на дно ущелья и стали перебираться вброд через пенистый, мутный поток разбушевавшегося горного ручья. Зыбкий мост давно уже был снесен водою, и только кое-где торчали его покосившиеся колья, чудом уцелевшие от напора.

Серый, влажный туман закрывал горное селение, лепившееся не более как в трехстах шагах от дороги, у подножия обрыва. Чуть правее сквозь туман виднелся круглый, тяжелый купол древней гробницы. Левее, почти у самой дороги, тянулись ряды пустых саклей и полуразрушенные навесы...

В самом селении почти не было жителей, оно считалось одним из самых малолюдных, а частые военные набеги разогнали остатки небольшого населения.

Там было тихо, лишь какая-то одинокая собака хрипло лаяла в туман, вероятно почуяв сквозь свист и вой осеннего ветра топот лошадей.

Горы немы и огромны. Оживают они только по ночам. Истошные крики сов да шакалов тревожат их сон.

Днем у самых вершин в небе парят орлы. Порой они замирают на месте, делают круг и камнем падают вниз - на добычу.

Осеннее солнце светит, но почти не печет. Олень сбросил рога и бродит по горам в поисках воды и мха. Тучи комаров гудят и носятся в воздухе.

Но все же бывают здесь и прекрасные мгновения. По вечерам вершины вспыхивают в лучах заходящего солнца, а склоны окутаны синей дымкой. Золотое и синее. Эти два цвета здесь резко разграничены. Один никогда не растворяется в другом.

В который раз Гмелин, Охотников, казаки видят закат и всегда восхищаются им. В тот час они прощают Востоку и коварство, и неприязнь, и жестокость. Примиренные и успокоенные после таких мгновений, путешественники вновь двигаются в путь. Идут в Шемаху.

Глава VI. В ПОДНЕБЕСНОМ ДВОРЦЕ БЕЛОКАМЕННОМ

Темная, безлунная ночь опустилась на землю. Спят люди. Дремлют лошади, овцы. Притихли собаки - сторожа отар. Одинокое облачко прикорнуло на вершине горы. И всем снятся сны. Но самый удивительный сон видит сейчас казачок Федька: перед ним поднебесный дворец. Нет, не ханский, куда не раз бегал он с письмами, а настоящий белокаменный, с царицей. Да и сам Федька сегодня тоже не Федька, а красавец с золотой звездой на груди и драгоценной шпагой.

- Простите... - останавливает Федьку кто-то весь завитой. Даже курносый нос его напоминает крендель. - Если не ошибаюсь, старые духи из Парижа?

- Как бы не так, - с важностью отвечает Федька. - Из Персии.

- Ах, Персия! - восклицают кругом.

Федька рад. Вельможные завитушки поражены. Они говорят ему "ваше превосходительство".

- Ваше превосходительство... Так вы были с вояжем в Персии?

- Точно... был, - глянув в круглые глаза курносого, Федька продолжает: - Служил послом при хане...

- При ком? - субтильный офицерик вздрагивает и широко разевает рот.

А Федька улыбается и непринужденно кашляет:

- Кхгм... - И барственно роняет: - Голубчик, дайте-ка стул. Уф! Устал малость.

Офицер мгновенно подает стул с золоченой спинкой.

Казачок мигом усаживается. Недаром при господах состоял!

Кое-чему Федька и в самом деле научился. Он картавит сейчас, как настоящий придворный.

В это время бесшумно входит пудреный лакей ростом с сажень и гремит на всю залу:

- Аудиенция у императрицы!

Длинная анфилада комнат. Впереди Федьки быстро движется большая голова в парике, на пол оседает пудра, и перед казачком будто стелется дорожка. Вскоре дорожка кончилась и в глубине залы, точно в аквариуме, плывет розовое платье. Женщина пышна, красива. На пухлых щеках у нее ямочки.

- Какой славненький, - шепчет царица. - Мальчик, может быть, ты хочешь поиграть с моими собачками?

Федька в смущении опускает голову и вдруг вспоминает, как прежде в деревне пугал собак. Казачок становится на корточки и рычит:

- Гав!

Собачки в испуге поджимают хвосты, визжат.

- Ха-ха! - Царица всплескивает лебяжьими руками. - Потешил. Право, потешил... У меня, голубчик, все придворные потешные... - поясняет она Федьке. - Один петухом кричит. Другой в Саратов за кислой капустой ездит. Третий вверх ногами ходит... Ну, а теперь сказывай, как дела в Персии?

- Плохо, - вмиг посерьезнев, докладывает Федька. - Одни горы. Ханы да горы...

- Тебе не нравятся горы? - хмурится царица.

- Да, - печально кивает Федька. - Наши леса лучше...

- Разве ты не хочешь служить своей государыне? - царица сердито стучит по полу каблучком.

- Почему, хочу... - оправдывается казачок. - Только горы. Ух! Больно большие они, матушка. Вот...

Федька пытается снять сапог, но царица стыдливо машет руками:

- Нет... нет... Фи... Ты что-то говорил про горы?

- Да, про горы... Змеи там разные. На солнышке греются...

- Ой! - визжит владычица - и хлоп... больно бьет Федьку по щеке.

- Виноват, матушка...

Федька ежится и краснеет.

- Я не хотел... - оправдывается он. - Они не страшные, змеи-то. А вообще, в горах-то ничего. Даже красиво бывает. Вдруг по утрам розовый туман - будто шелк колышется. Посмотришь, а за шелковым туманом озерцо встанет. С золотыми лягушками да серебряными лебедями.

- Неужели, голубчик? - разом сменив гнев на милость, удивляется царица. - С серебряными лебедями?

- Точно, матушка, серебряными... Только то обман. Подойдешь ближе одна земля сухая. Подразнили, выходит, горы.

Царица в изумлении всплескивает пухлыми белоснежными руками:

- А воды там мало?

- И воды мало, и еды мало. А врагов много, - тяжело вздыхает Федька. - Лошадок бы нам, солдатушек!

- Солдатушек, - улыбается царица. - Дам я вам солдатушек и лошадок тоже дам. Только впредь не жаловаться. Служить, голубчик, надобно. Понял?

При слове "служить" царские собачки, будто по команде, становятся на задние лапы. И, глянув на них, Федька тоже вытягивается:

- Понял, матушка!

На прощание казачок хочет чмокнуть белоснежную ручку, но тут (проклятая собачонка!) Федька спотыкается и звонко стукается лбом об пол...

Иван Ряднов будит Федьку, щелкает его по носу желтым от табака пальцем:

- Вставай!

Казачок открывает глаза и вначале ничего не может понять. Где же царица? Где голубая зала?! За окном солнечное утро. Звякает сбруя.

Дон! Дон! - звуки тонки и протяжны...

"Царские сережки! - вспоминает Федька. - А еще она обещала лошадей..."

Дон...

- Пора седлать, - тормошит паренька Ряднов. - Пора!

Теперь Федька понимает: во сне, только во сне может явиться им помощь... Солдатушки, лошадки!

А наяву? Казачок наклоняется и срывает голубые цветы, похожие на царицыны сережки. Память о несбывшемся сне.

Глава VII. ДИПЛОМАТИЯ

Гмелин молча шагает вдоль стены. Охотников полулежит на диване, лицо его замкнуто и сосредоточенно.

"Да... поручик будто потускнел за последний месяц", - замечает путешественник и говорит:

- А вы, Евгений Иванович, стали серьезней. Прежде шутили больше и вдруг...

"Да нет, не вдруг..." - думает Охотников. Вчера он записал в дневнике: "После того как Фет Али завоевал Шемаху, торговле конец пришел. Раньше в Шемахе товары всякие были, шелков крашеных много. Венецианцы даже сей шелк тавлинским звали. Был шелк - стал щелк. Разорил хан народ. В самой Шемахе никогда не бывает, а по приезде в деревнях окрестных живет. Ясное дело - тиран".

Охотников резко поднимается:

- Тиран, конечно...

Путешественник хорошо знает, о ком идет речь.

- Нам надобно поступать весьма осторожно, а не то... - Гмелин разводит руками. - Сейчас, друг мой, я рассуждаю только как зоолог: что такое Фет Али? Просто скотина...

Самуэль Готлибович произносит это слово с немецким акцентом, отчего получается "ско-тыы-на". Охотников улыбается.

- Но не в том дело, сударь, - продолжает путешественник. - Сей скот очень не любит своего бакинского родственника. И если мы незаметно поссорим их...

Гмелин хлопает себя по карманам, и рука его ползет за обшлаг.

- "Фет Али-хан! Великий наш покровитель! Дерзнули мы еще раз обратиться к Вашей милости. Ибо, знаем мы, сердце Ваше подобно дождю в пустыне. Как о блаженстве вспоминаем мы сейчас о днях, проведенных в Вашем княжестве. Благодарим небо за дары эти. Скорбя сердцем, должны сознаться: там в Дербенте мы не смогли до конца оценить все благородство души Вашей. Бакинский хан, конечно, светел и мудр. Но нас он не жалует. Принимает за каких-то лазутчиков. Вновь прибегаем к Вашей помощи. Пособите нам, чужестранцам. Да возблагодарит Вас аллах и небо".

Собеседники пожимают друг другу руки и беззвучно смеются. На третий день Фет Али прислал кое-какое снаряжение и двенадцать солдат.

- Охранять вашу милость в Сальяны и Ензели, - доложили солдаты.

- Дабы не сбежали, - уточнил Охотников.

Глава VIII. ВЕСТИ С РОДИНЫ

"Друг мой! Милый, благородный друг!

Сколь давно, сколь долго я Вас не видела...

Поверьте, я очень скучаю по Вас, Евгений. Единственное и последнее утешение мое теперь - это ваши письма.

Сударь, да Вы и в самом деле настоящий писатель! Как хорошо, как метко Вы пишете о ночных звуках в горах: "Порою поднимут отчаянный гвалт потревоженные кабаном стада гусей и казарок. Почуяв лакомую добычу, с воем отправляются на промысел волки, то внезапно заревет выпь..." Или в другом письме еще лучше об охоте на оленя..."

И Охотников невольно роняет голову на руки, закрывает глаза и припоминает подробности той давней осенней охоты:

"...Берег горной реки обрывистый и каменистый в излуке. На нем два заброшенных шалаша. Их выстроили из камыша и хвороста местные охотники. Мы облюбовали это место и расположились здесь с вечера. Вскорости разожгли костер и через час в почерневших от копоти котлах, подвешенных над огнем, кипел и дымился отменный плов.

Шагах в двадцати от нашей стоянки начиналась чаща, перемешанная с камышом.

Славно отужинав, мы привели в порядок свое охотничье хозяйство: сумы, патронташи, ружья - и по команде обстоятельного казака Ряднова заняли места в лодке.

Ночь сыра и темна. Луна то пряталась в густых облаках, то лукаво подмигивала нам. Тишина повисла в воздухе: ни ветер, ни птица, ни рыба не тревожили гладкую поверхность сонной реки.

И вдруг поблизости тишину оборвал глухой, протяжный рев. Сердца наши разом заколотились часто-часто от столь долгожданного и столь внезапного звука. В воображении каждого охотника предстает гордый олень, пробирающийся по крепи и вызывающий на бой яростного соперника. Лодка между тем легко и быстро скользит по воде. Могучая фигура Ряднова неслышно двигается взад и вперед, мерно поднимая и опуская длинное весло. Его лохматая голова с орлиным носом возвышается над нами. Он управляет нашим челном, словно древний языческий идол.

Холодает. Мы то и дело зябко поеживаемся. Глаза стали слипаться. Вязкая дрема начала околдовывать и клонить нас, но мы гнали ее прочь. Охота есть охота. Слух всегда должен быть чутким.

Часа полтора мы плыли молча, не проронив ни слова. Но внезапно вновь вздрогнули и были потрясены полным неистовства ревом.

Олень тихо подошел к берегу, пощипал траву и остановился на голом бугре. Гордый, стройный, величественный. Еще мгновение - прогремел выстрел, и он тяжело, неуклюже и глухо упал в воду.

- А ну, поднажмем, братцы! - шепнул Ряднов, и весло его с силой погрузилось в воду.

Лодка шла к темнеющему вдали берегу, к тому месту, где с шумом упал с бугра гордый красавец олень..."

Далее Охотников, как бы сбросив пелену с глаз, продолжает читать письмо:

"Боже мой! А Ваш визит к хану...

Недавно на балу у Лиговских я рассказала об этом. Все очень смеялись. Даже немецкий посланник, барон, тот, кто всегда так серьезен, и он, представляете себе, соизволил ухмыльнуться.

Одним словом, было очень, очень весело.

Конечно, господин писатель, кое-что в Вашем рассказе я изменила. Но, думается, Вы не будете строго судить меня. Впрочем, дабы Вы не обижались, расскажу, как я все это представила:

- Блистательный гвардеец Охотников чинно шествует в тронный зал. В одной руке у него широкополая шляпа, в другой - дорогая трость. Переступив порог, он на мгновение задерживается и, поклонившись хану, важно следует далее. И вдруг кто-то снимает на ходу у его сиятельства... сапог!

"Разбой! - кричит гвардеец. - Настоящий разбой!"

"Совсем нет... - вежливо объясняет переводчик. - Этикет. При появлении хана каждый перс должен находиться в чулках".

"Но я, я - европеец!" - негодует поручик.

Наконец, после долгих переговоров, во время которых бедный поручик прыгает на одной ноге, ему возвращают сапог.

Не правда ли, господа, забавно?! Но надо знать Охотникова! Уж он-то умеет постоять за себя. Тем более, когда его заденут! И вот поручик, надев сапог, тут же надевает шляпу.

Хан изумлен. Однако, нимало не смутившись, гвардеец вежливо объявляет его высочеству: таков этикет в Европе. Короли снимают сапоги и шляпу, а дворяне сидят одетые...

Милый Охотников! Может быть, я что-то перепутала. Не обессудьте: девичья память.

Ну а как Вы курили кальян?! Видимо, это и в самом деле было забавно. Щеки у Вас дулись, а из носу дым валил клубами. Когда-то в детстве я читала прелестную сказку про великанов. Наверное, вы были таким же великаном.

Балы, на которых я сейчас бываю, так неинтересны, так скучны там люди, что порой припадок холодной мизантропии овладевает мной... Меня весьма утешило и развеселило Ваше письмо.

Благодарю Вас. Последнее время я частенько вспоминаю о нем. Кажется, отдала бы все на свете, чтобы посмотреть, как Вы с профессором по просьбе хана танцевали менуэт. Это куда интереснее всех наших балов. Представляете: Вы - медведь, а он - лис.

А какое у Вас прекрасное описание деревьев. Там растут кипарисы, они похожи на зеленые свечи. На заре над ними струится голубой дымок, и кажется, будто кто-то нарочно зажег их, чтобы молиться ясному утру.

Боже мой, как это прекрасно сказано: молиться утру.

Молитесь за меня по утрам. Говорят, есть примета: если за женщину молиться утром - она долго не состарится.

Ведь правда, Вы же не хотите, чтобы я была старая? Это же чудесно: Вы в летах, а я молодая. Осторожно я веду Вас за руку, мудрого, поседевшего в битвах и скитаниях генерала. И на нас все смотрят. А потом мы с Вами танцуем вальс. И Вы рассказываете о Персии, о чудесных деревьях с красивыми названиями: платан, олеандр, гранат.

- Мой генерал, - шепчу я Вам. - Вы поэт...

Ну, а вы, как всегда, бубните:

- В Ряще сосредоточена вся торговля шелком. Туда приезжают русские, персидские, английские купцы. Дома там каменные...

Тут я прикрываю Вам рот ручкой и рассказываю далее сама:

- Господа, когда мой муж был в Персии, его превосходно принимал Рященский хан. Знаете ли вы, что такое восточное гостеприимство? О господа, это необычайно! Едят до ночи. Столы усыпаны цветами и уставлены яствами. О боже, каких только цветов тут нет! Брильянтами и рубинами светится хрусталь. Бокалы на тонких ножках похожи на маленьких танцовщиц. А за шторами, за коврами спрятаны музыканты. Кругом все блестит, танцует, веселится. Да, Рященский хан был безгранично добр к моему мужу. Супруг мой хотел там построить порт, но для этого было слишком мало времени. И все-таки, представляете, хан дал ему сто слуг...

Впрочем, мой друг, извините, я слишком увлеклась.

Просто я искренне рада, что Ваши злоключения наконец окончились и, по всей видимости, в дальнейшем Вас ждет приятное и увлекательное путешествие.

Будьте здоровы и не забывайте меня!

Ваша Н."

Глава IX. РУССКИЙ КОНСУЛ

Закутанный в халат, с клубами дыма над головой, русский консул походит на маленький сердитый самовар.

Самовар пыхтит, стреляет искрами и, распалив себя, закипает.

- Солдат! - взрывается консул. - Свечей и рому!

Старый ром, густой, клейкий. Пригубив и сладко чмокнув, консул спрашивает:

- Гмелин пришел?

- Ждут.

Худой, с желтым лицом и воспаленными глазами путешественник входит, опираясь на палку. Десять дней его треплет лихорадка.

Консул испытующе смотрит на Гмелина и, пыхнув трубкой, бросает:

- Быть может, отложим беседу?

Гмелин отрицательно качает головой:

- Нет, нет.

- Ну, коли так, рассказывайте...

- Хан дал нам лошадей и охрану, - не спеша начинает путешественник. Из Шемахи мы тронулись на Сальяны, а затем в Ензели.

- А далее? - Консул барабанит по столу. - В рапортах вы несколько подробнее...

- Полагаете? - Гмелин на минуту задумывается и говорит громче, увереннее: - Рапорт подается на имя их императорского величества...

- Разумеется, - с усмешкой кивает консул. - Самуэль Готлибыч, а в пору и мы сгодимся. Вы бы рассказали прежде...

- Да, да. - Гмелин достает платок, вытирает лоб. - Занемог я, простите...

- А вы, сударь... - Консул наливает в бокал золотистый ром и протягивает его путешественнику: - Благоволите... Чем вы изволили быть заняты последнее время?

Гмелин, чтобы не обидеть консула отказом, подносит бокал к губам и с трудом отпивает два глотка.

- Приводил в порядок записи.

- Позвольте ознакомиться?

- Пожалуйста! - Гмелин протягивает дневник.

Консул листает его и постепенно погружается в чтение.

"...Гилянские быки и коровы чем-то похожи на верблюдов. Они имеют два горба. Один спереди, другой сзади. В науке оную породу именуют "бизон".

...Из животных, проживающих в Гилянской провинции, известен всех более дикобраз. Тело его покрыто иглами. На голове хохолок. Передние лапы имеют по четыре, а задние по пяти пальцев. Живет в земле, там выкапывает глубокую нору с многочисленными ходами. Защищаясь от нападения, дикобраз свертывается в клубок, выставляя острые иглы".

А вот о плавании по Каспию: "Мы взяли курс на восток-юго-восток к острову Кулалы. Вначале сильный северо-восточный ветер благоприятствовал нам. Но когда мы прошли пять миль, настал штиль, продолжавшийся четыре дня. После этого поднялась отчаянная буря с востока, вынудившая нас бросить якорь. При таких обстоятельствах удалось установить, что галиоты, к числу которых принадлежало наше судно, не могут ходить так быстро, как корабельные боты, пользующиеся боковым ветром. Очевидно, что их плоское дно и тупой нос содействуют этому.

В 10 часов утра 12 июля при сильном попутном южном ветре мы продолжали наш путь к северной оконечности острова Кулалы. К вечеру мы уже были очень близко от него. Летавшие над нами птицы и смытая с суши и плававшая вокруг трава подтверждали это. Заслуживает внимания то, что среди обыкновенных водяных птиц здесь встречались маленькие водяные соколы. Склонность водяных птиц к хищничеству согнала их с суши. Они старались воспользоваться нашим кораблем для отдыха, которого им не хватало на море. Мы не достигли еще суши, когда поднялся снова восточный ветер. Приближалась ночь, и мы бросили якорь. Больше восьми дней продолжался весь этот путь. Нам мешали сильные бури и штиль. Корабль давал несколько раз течь. Находившиеся на нем люди заболевали от усиленной работы и невероятной жары.

21 июля стало ясно, что мы прошли уже к юго-востоку от острова Кулалы. Поэтому решено было воспользоваться поднимавшимся южным ветром и пристать к острову Святому. Это произошло в полдень.

О п и с а н и е  о с т р о в а  С в я т о г о. Остров Святой, положение которого в Каспийском море представлено на первой таблице, а очертания в увеличенном масштабе - на второй, имеет сильно удлиненную форму. Длина его почти две версты, а наибольшая ширина составляет не более ста тридцати саженей. Оба конца его сильно заострены и загнуты. Очень мелкий, легко поддающийся ноге путника песок, перемешанный с ракушками, образует почву этой суши. Поэтому нетрудно установить те породы, которые составляют ее основу. К берегу было прибито такое множество морской травы, что во многих местах было трудно приставать.

О п и с а н и е  К у л а л и н с к и х  о с т р о в о в. Остров Святой, так же как и упоминавшийся уже большой остров вместе с несколькими меньшими, расположенными поблизости, известны под общим наименованием Кулалинских островов. Однако астраханские мазуры (люди, служащие на частных торговых кораблях), которые в последнее время стали часто посещать эти острова для ловли тюленей, дали им особые наименования по своему вкусу и воображению. Самый большой остров, представленный на первой таблице под буквой "е", носит собственно наименование Кулалы. Находящийся возле юго-восточной его оконечности небольшой, отмеченный буквой "Г" остров получил наименование остров Святой на том основании, что на нем не встречается вредных пресмыкающихся и насекомых, которых простолюдины считают нечистыми. Два других острова, находившихся недалеко к востоку, называли Подгорный остров (остров, лежащий у подножия горы) и Козий остров. Первый находился недалеко от скалистых берегов Кулалы, а на втором водилось много диких коз. Эти два острова сейчас не существуют: они находятся под водой. Также и два упоминавшихся больших острова с каждым годом заметно уменьшаются. Это судьба большинства островов Каспийского моря. Долг путешественника состоит в том, чтобы описывать природу такой, как он ее видел, независимо от происходящих перемен".

Консул восторженно смотрит на Гмелина:

- Сударь! Глаза мои зрят труд бесценный! Я полагаю, не токмо мы, но и потомки наши премного чтить его будут.

Путешественник в смущении опускает голову:

- Сей труд есть исполнение долга перед отечеством нашим. Еще государь наш Петр I с великим любопытством и гордостью рассматривал первую карту Камчатки, сочиненную Лужиным и Евреиновым. А его превосходительство господин Ломоносов перед смертью передал в Императорскую Академию план многих географических экспедиций.

- Признаться, сударь, долгонько я здесь медведем сижу, не слыхивал. И теперь любопытство имею до ваших экспедиций.

- Экспедиции наши разные, как-то: астрономические и физические. Дело астрономов - зело тщательно наблюдать ход небесных светил. Наша же экспедиция есть "физическая", и допреж всего инструкция ее гласит: "Ехать куда нам указано, описать тамошние места и все на карту исправно поставить".

- Да, - соглашается консул. - Великому государству нашему давно пора иметь собственную полную карту и атлас, ибо простор его необъятен.

В дверях появляется слуга, ставит на стол вазу с фруктами.

- Успехи вашей экспедиции! - поднимает бокал русский консул. Здоровье достойного слуги отечества и науки!

Помолчав, консул спрашивает далее:

- А как у вас оказался Охотников?

- Охотников? Я вас не понимаю?

- Да вот... - Консул развел руками. - Из Петербурга намекают. Мол, сей господин у вас пребывает. А там им не больно довольны.

- Недовольны? - Гмелин хмурит брови. - А пребывание сего господина Охотникова здесь разве не есть наказание? Голод, болезни, пули разбойников. Довольно одного пути до Шемахи, дабы искупить вину...

Консул попыхивает трубкой и вновь соглашается:

- Да, да, вы правы. Я тоже полагаю. А все эти пудреные! Им бы послужить здесь с наше... Как вы разумеете?

- Так же!

- Вот-вот, - продолжает консул. - К сожалению, за пули разбойников орденов не дают. - И тут же вновь спрашивает: - А сии горы вам по душе?

- Привык. А художник Борисов да Охотников только об оных и толкуют.

Консул потирает руки:

- Красота! Эх, Самуэль Готлибович, а в Сальяны двинетесь, еще больше красоты насмотритесь.

Гмелин кивает, глухо говорит:

- Дорога от Шемахи до Сальяны, по справедливости, для того создана, чтобы кормиться разбойничьим шайкам. Между горами есть разной глубины ямы, глубокие пропасти с различными пещерами, в коих до грабежа лакомые люди караулят. А кроме того, ханы полагают - лазутчик я. Средь двенадцати солдат, посланных ханом, один доносчиком был. До каких пор сие продолжаться будет? Науке ведь служим.

- Верно, Самуэль Готлибович, верно. Коли сам подлец, то и прочих тем же полагает. Это я о ханах. Впрочем, не все они таковы. Рященский, к примеру, добр и гостеприимен.

- Слыхали...

- А я с ним уже договорился о вас.

Консул подает Гмелину письмо хана. Путешественник медленно читает вслух:

- "Высокопочтенному, в великом достоинстве находящемуся, в высокой славе сияющему, избраннейшему между благороднейшими мессианами и почтеннейшему в законе Иисусовом, сим изъявляю мое поздравление и желаю всякого благополучия и во всех предприятиях желаннейшего успеха.

Пересылая сие чистосердечнейшее поздравление, дружески объявляю, что, получив известие от высокопочтенного, в высоком достоинстве находящегося и верного высочайшего Российского двора консула о благополучии в Ензеленскую пристань прибытии, крайне обрадовался. А что сие мое дружеское письмо не совсем к Вам пришло праздным, то прошу приказать вашим служителям принять то, чему я к Вам при сем роспись посылаю. Когда же я буду иметь счастье Вас с радостью и удовольствием видеть в Ряще, то дружество наше так между нами утвердим".

Подарки, с сим письмом присланные, были следующие:

1) 10 батманов конфектов,

2) 20 батманов сорочинского пшена,

3) 12 баранов,

4) 100 кур,

5) 80 уток,

6) 20 гусей и знатное число гранатов, лимонов, померанцев и яблок.

Консул видит радость и смущение путешественника и добавляет:

- Да сопутствует вам удача!

Глава X. А БУДЕТ ЛИ УДАЧА?

"А будет ли она, удача?" - именно об этом и думает сейчас Гмелин. Правда, Рященский хан принял их хорошо, но с тех пор как он приехал в Мезандеранскую область, все как-то не ладится. Местный хан вначале приказал ему вылечить больного глазами брата. С большим трудом Гмелину удалось это сделать. Он собирался уже уезжать, как произошло неожиданное. Кто-то донес хану, будто среди рисунков русского художника есть его портрет. Суеверный владыка решил, что по приезде в Россию Гмелин обязательно выпалит в портрет из пистолета и хан тут же умрет. Сколько ни уверял Гмелин, что такого портрета нет, сатрап не поверил и прислал теперь двух прислужников. Персы разглядывают рисунки Борисова, восторженно цокают языками: "Карашо, очень карашо!"

А Гмелин молча опускает голову: он сделал все, чтобы спасти Борисова, но три дня назад художник умер.

Умер... В который раз ученый начинает письмо и вновь бросает. Нет, он не может, не может так написать его матери. Хорошо, если бы люди перед смертью делали это сами. Когда он будет умирать, то непременно напишет сам: "Простите, но я умер. Пишу о том, дабы не утруждать других". Других... А кто другие? Почти все в его экспедиции тяжело больны.

Не обращая более внимания на персов, Гмелин идет к соседнему дому. Там лежит его больной друг поручик Охотников.

- А... это вы... - Охотников с трудом поднимает голову от подушки. Вы... Ну как, хан нашел свою образину?

- Ищет. Двух послов специально прислал.

- Ишь ты... - Поручик вздохнул и тихо добавил: - Отдайте ему потом мою шпагу с каменьями. Он алчный! Авось...

- Что вы, что вы... И думать не смейте, - успокаивает его Гмелин.

- Не надо. - Охотников берет руку путешественника. - Не надо. Лучше расскажите что-нибудь веселое. Ну, хотя бы про хана.

- Хорошо. Попытаюсь... - Губы и веки Гмелина дрожат. Он никак не может унять этой дрожи.

- Ну, что же вы?

- Сейчас. Как вы знаете, большинство ханов дураки. Но этот - просто царь дураков, дураков... - повторяет Гмелин и думает: "Совсем не смешно..." - Так вот. Вот, сударь, хан и придумал новый способ торговли: купцы ему - товар, а он им - пинок. Так всех купцов и выпинал.

Закрыв глаза, Охотников слушает. А Гмелин продолжает рассказ:

- Сребролюбие хана ненасытно. Он обдирает не только своих подданных, но и всех чужестранцев. Они в область оную с удовольствием въезжают и с неудовольствием выезжают...

Путешественник уже не помнит, сколько прошло времени: час, два или более.

Наконец он на мгновение умолкает и смотрит на больного. Тот спит. Осторожно, на цыпочках пятится к двери, как вдруг слышит хрип, резкий, свистящий...

Опрокинув табурет, Гмелин бросается к кровати. Вздрогнув, Охотников внезапно вытягивается и затихает. Затихает навсегда.

Больше Гмелин не помнит уже ничего. Не помнит, как казаки вели его по двору, как кто-то мочил ему лоб, поил водой.

Очнулся он в своей комнате. И снова увидел персов.

- Ну что? - спросил шепотом Гмелин. - Что? Нашли? Думаете, нашему художнику делать было нечего, как только ханов писать?

Казак протягивает прислужнику портрет молодого перса с кальяном.

- Да это же не тот! Не тот, вы понимаете? А другого - нет!

Персы кивают в знак согласия головами. Да... да... этот перс с портрета вовсе не похож на хана. Разве может хан так смеяться? Кто-кто, а они-то хорошо знают хана.

И персы уходят.

Гмелин опускается на стул, долго молча сидит, обхватив голову руками.

Казачок Федька осторожно трогает его за плечо:

- Самуэль Готлибыч, вот письмо поручика...

Гмелин осторожно развертывает лист, и первые же строки заставляют его вздрогнуть: "Простите, но я умер. Пишу эти строки, чтобы не утруждать других".

* * *

Последние месяцы и дни жизни Гмелина были особенно мучительны.

Болезни, одиночество, смерть друзей... Казалось бы, это должно надломить даже самого крепкого, это конец. Однако путешественник вновь и вновь преступает ту черту, что для другого была бы последней. Будто нарочно он не погиб в горах. Не умер, как другие, от лихорадки. Судьба готовила ему более страшную и мучительную кончину.

Быть может, все началось в те трагические часы, когда Гмелин хоронил близких ему по духу людей - Борисова, Охотникова...

Как ни странно, но именно горе, неудачи и лишения вызывают у сильных людей то железное упрямство, ту волю, которая одна, несмотря ни на что, продолжает вести их вперед сквозь все самые тяжкие беды.

Про таких иногда говорят: одержимый. Скажем точнее - смелый и верящий...

Гмелин беззаветно верил в то дело, которому посвятил жизнь.

Он смотрел на жизнь как на долг. И именно это святое чувство долга и погубило его впоследствии...

После первой, Астраханской экспедиции - неудачи, неудачи и неудачи. Гмелин мог спокойно отступить. Тем более, что второе его путешествие, на Кавказ и в Персию (и он понимал это), было связано с большим риском. В западных провинциях, куда держала путь экспедиция, шла междоусобная война.

Но путешественник все-таки рискнул. Поехал, несмотря на малочисленность и слабость своей экспедиции.

Глава XI. К ДАЛЕКИМ ЗЕМЛЯМ

Темень, хоть глаз выколи.

Порывистый ветер гасит факелы.

Один неверный шаг - и пропасть.

Но люди идут. Они знают, что, если сегодня не спустятся, завтра буран похоронит их здесь. Так сказал проводник, и потому путешественники идут. Сейчас они еще могут спуститься. Позже - верная смерть. Снежный саван.

Саван... Гмелин невольно ежится.

Впереди тревожно запела труба. Голос ее подобен крику раненой птицы. Птица плачет, зовет, но стая давно улетела.

Тоскует, печалится птица-труба. Тоскуют и печалятся люди. В темноте не видно их глаз. Гмелин знает: сегодня у многих в глазах боль. Но главное сейчас - идти вперед. Вернее, не вперед, а вниз.

Гмелин машет рукой, как бы отгоняя тревожные мысли:

- Эй, там впереди! Факелы остались?

- Никак нет. Последние сгорели.

По голосу путешественник узнает Федьку. Замечательный мальчик! Другие из прежней экспедиции далеко не все решились идти с ним. Казачок же сам напросился, помнится, так и сказал: "Мне без вас теперь никакой жизни нету!"

"Ах, Федька... А какая жизнь со мной? Голод, опасности, болезни... Гмелин останавливается, вздыхает: - Интересно знать, вдохновляет ли кого-нибудь моя жизнь?! - И тут же отвечает сам себе: - Да, Федька... Наверное, казачок непременно станет в дальнейшем путешественником. Федька - моя надежда. Надежда! А хорошо было бы открыть какую-нибудь неизвестную ранее гору и назвать ее Надежда..."

- Федька... - зовет Гмелин.

- Что прикажете?

- Приказываю улыбаться. Так и передай: Гмелин, мол, приказали улыбаться.

- Слушаюсь... - Казачок оглядывается, но тут же спохватывается и застывает на месте: - В темноте-то не видать, кто улыбается.

Гмелин хлопает Федьку по плечу и, будто по секрету, шепчет:

- Надо же какой-то приказ отдать, а то подумают еще: упал в пропасть начальник.

Пронзительно гикнув, Федька исчезает.

А кругом тьма... хоть глаз выколи. Тьма давит на плечи, прижимает к земле. Надо бы остановиться, передохнуть. Но каждый понимает: медлить нельзя и, напрягаясь из последних сил, идет.

Снова раздался и замер над горами долгий крик трубы. Вновь тревога, сомнения, но Гмелин теперь не поддается им.

"Истина никогда не бывает конечной, - думает он. - В познании важен процесс, движение. Да, да, движение. Сие и есть главное в жизни путешественника. Не только результат и надежда на великое открытие толкают нас на служение отечественной науке. Более здесь имеет значение само путешествие, риск, борьба, муки. Это и вдохновляет людей, меня во всяком случае".

- Господин профессор! - чей-то насмешливый голос выводит Гмелина из задумчивости.

Рисовальщик Бауэр. В отряде он известен как первый весельчак и насмешник.

- Господин профессор, - загадочно произносит рисовальщик. - А вы, по-моему, ошиблись в экипировке экспедиции.

- В чем же? - Гмелин настораживается и ждет очередной шутки.

- Да вот... - Подобно всем насмешникам Бауэр говорит серьезно. - Да вот взяли лошадей, а не позаботились о кошке. Отличнейший проводник ночью.

- Безусловно, - медленно произносит Гмелин. - Безусловно. - И неожиданно, как опытный фехтовальщик, делает выпад: - А вы не беспокойтесь. Здешние кошки еще позаботятся о вас, Бауэр.

И как бы в подтверждение слов путешественника, рисовальщик вдруг видит рядом два больших желто-зеленых глаза.

- Пантера! - в ужасе кричит он и стреляет.

- Бывает, бывает... - Профессор дружески похлопывает художника по плечу. - У вас слишком развито воображение, Бауэр.

Рисовальщик смущается.

- Ничего, сударь, не огорчайтесь, - успокаивает его Гмелин. - Со мной еще хуже случалось. Однажды во время лихорадки в Ензели мне знаете что почудилось? Будто бы поручик Охотников... Вы помните его?

- Как же...

- Так вот, мне представилось, что Охотников - не кто иной, как наследник престола Павел. Я вел с ним обстоятельную беседу, жаловался, просил солдат, лошадей. Грозил и плакал даже. Судя по всему, вам до слез еще далеко.

Последние слова ученый произносит почти шепотом. Вновь нахлынули воспоминания, закружили, словно вихрь, взволновали до глубины души, унесли в прошлое: Ензели, Шемаха, Дербент, старые друзья: Борисов, Охотников... Как ни парадоксально, но дороже всего для него этот персидский период жизни.

С грустью и насмешкой вспоминает он свои первые мечты о славе, о том, как при его появлении в петербургских гостиных будут говорить: "А кто сей Гмелин?" - "Да как же, великий путешественник!"

Великий! После первого путешествия его действительно называли великим. Однако не путешественником, а кляузником. И все из-за того, что он во что бы то ни стало стремился лучше экипировать вторую экспедицию. Сил, им затраченных на это, вполне хватило бы еще на одно путешествие.

Впрочем, надо отдать должное чиновникам. Они предупреждали об опасности, грозящей ему в западных провинциях. Междоусобица, разбой, враждебность ханов к России. Напоминали даже о забытой экспедиции Лопухина, родственника Петра, который возвращался с посольством Артемия Волынского в Россию. Ему доверили доставить подарки царю, в том числе, ни много ни мало, живого слона. Тогда же Лопухин получил нечто вроде охранной грамоты. Грамота сия гласила: "В своих владениях Каракайтагский уцмий всячески будет способить и благоволить Лопухину". На деле же уцмий в сговоре с другими ханами предательски напал на русский отряд. Завязалась ожесточенная перестрелка. Во время оной несколько казаков были убиты, а слон тяжело ранен...

Лишь благосклонное соизволение императрицы заставило чиновников продвинуть дело Гмелина. И все-таки дали ему всего очень мало. Думали, он откажется. Ошиблись, ни сегодня, ни завтра, никогда не откажется он от своей мечты - путешествовать.

- Огни! - кричит впереди Федька. - Внизу огни!

Гмелин облегченно вздыхает. Наконец-то можно будет отдохнуть.

Вспыхивает, переливается огнями восточное селение. Издалека оно походит на праздничный торт со свечами.

Тихо подходит отряд к аулу. Но вдруг перед самым въездом из темноты возникает фигура солдата. Звучит резкое:

- Нет! Наш хан и повелитель не велел пускать вас, чужестранцы!

Отряд минует аул и останавливается неподалеку, на пустынном каменистом плато.

Там в старой палатке, которую лишь ради шутки можно назвать шатром, начальник экспедиции разворачивает карту, выбирает маршрут.

Так или иначе, но ехать непременно придется через враждебные племена. Какое из них страшнее, никто толком не знает. Известно одно каракайтагский уцмий эмир Гамза жесток и коварен. Однако сие лишь говорят. Быть может, с ним как раз и можно будет поладить. Объезжать же его ханство слишком далеко.

Глава XII. ЗАСАДА

Спрятавшись в тень, бек Ахмед и его помощник играют в кости.

"Твой!" "Мой!" - то и дело слышится из-под чинары. Голоса играющих звучат в горах гулко, словно пистолетные выстрелы. Черный дрозд, усевшись было над ними, тут же взлетает вверх. Показала свой нос осторожная лисица, понюхала воздух и скрылась: "Охотники?.."

Да, люди эти действительно остановились здесь неспроста. Бек Ахмед и его всадники караулят сейчас русских путешественников.

После того как несколько сот подданных его величества каракайтагского владыки перебежали в Россию, уцмий эмир Гамза приказал ловить всякого русского мужского или женского пола, дабы впредь неповадно было россиянам укрывать его беглых людишек.

Так приказал хан, и так поступают теперь его воины. Тем более, занятие сие для них одно из наиприятнейших.

Если сосчитать, скольких людей за свою жизнь ограбил бек Ахмед, не хватит листьев на этой чинаре. А сегодня прибавится еще одна веточка.

Бек доволен. Он нисколько не расстраивается из-за своего проигрыша.

- Не беда, - Ахмед хлопает по плечу своего напарника, - не беда. Скоро наши карманы станут толстыми, как курдюки баранов.

- Слышишь? - Бек поднимает палец к небу. - Русское золото звенит в горах...

- Чужестранцы! - передает в это время дозорный, и Ахмед, бросив кости, первым взлетел в седло.

Внизу, за поворотом, двигается небольшой отряд.

Всего несколько телег. Небогатый улов. Впрочем, если половить, а затем продать в Турцию, калым будет. От возбуждения у бека потеет лоб, злобная усмешка кривит тонкие губы.

- Попались! - шепчет Ахмед. - Сами в капкан лезут...

Он еще раз презрительно смотрит на русских: дураки! Ведь никто, кроме них, не мог бы поверить в доброту старого шакала - каракайтагского князька эмира Гамзы. А они вот уверовали... Получили приглашение и едут в гости.

Бек вздыхает: эмир Гамза сказал, как только русские беки войдут в его владения, отрезать их и половить. Таков приказ! Уцмия нельзя ослушаться!

Прикрыв глаза, Ахмед дремлет. Надо подождать час или два, пока все не утихнет и русские не убедятся окончательно в добросердечии властителя.

Сигнал! Бек пришпоривает иноходца, и вот уже персы окружили русских.

Отряд Гмелина слишком мал, чтобы сопротивляться. Один из казаков обнажил было саблю, но тут же над его головой сверкнули три клинка, и он упал израненный под ноги лошадей. И все-таки быть бы жестокой сече и не одна голова перса легла бы в придорожную пыль, прежде чем Ахмед овладел обозом, но Гмелин остановил кровопролитие.

- Прекратить! - властно скомандовал он, и казаки со звоном кинули сабли в ножны. Вышел вперед и, угадав в Ахмеде начальника, строго спросил: - Кто вы и по какому праву останавливаете нас? Мы - подданные империи Российской...

Перс ухмыляется:

- Именно вас, подданных России, мне и нужно.

Действовать прямо - так вначале решил бек Ахмед. Однако, взглянув на Гмелина и приняв во внимание случившееся, стал хитрить.

- Простите, - тут же добавил он. - Простите, но очи великого владыки решили взглянуть на столь прославленных путешественников. Он послал встретить вас.

- Не много ли? - недобро усмехнулся начальник экспедиции.

Не смутившись нимало, перс так же вежливо ответил:

- Хан оказал вам честь, послав такой большой отряд. Мы должны охранять вас.

- Хорошо, - говорит Гмелин. - Я сам объяснюсь с ханом.

Он протягивает вперед руку, пытаясь отстранить Ахмеда. Но не так-то прост старый, опытный бандит:

- Благородный бек, я должен проверить, не везете ли вы золото, серебро, шелк...

И начинается унизительная процедура осмотра.

Перевертываются телеги, летят картины, образцы минералов, гербарии. Ахмед все дотошно осматривает, вертит, трет в руках каждый камешек. На глазах Гмелина он вспарывает несколько чучел и шарит у них в брюхе. Ничего ценного. Рисунки, засушенные цветы, камни... Кому это нужно?! Странные люди! Зачем они везут все это?

Ахмед смекнул: видно, камни магические. Да, ведь Гмелин знахарь, он лечил ханов.

Воровато оглянувшись по сторонам, бек Ахмед подзывает к себе путешественника. Наклонившись к самому уху Гмелина, он шепчет:

- Будет лучше, если ты скажешь, какой камешек целебный.

Гмелин делает вид, что выбирает. Долго роется в коллекции и наконец подает обыкновенный песчаник:

- Эликсир молодости! Принимать в толченом виде.

Бек Ахмед благодарит и прячет камень у самого сердца. После этого он немного добреет.

Наконец осмотр закончен. Не спеша, ворча себе под нос, персы расходятся.

Казаки посмеиваются над ними.

Ханские воины готовы в любую минуту броситься на русских, порубить их всех до единого. Но бек Ахмед приказал никого не трогать: они пленники хана, они его собственность.

Эту собственность персы должны доставить в целости и сохранности. И самое смешное - если нападут другие бандиты, не на живот, а на смерть обязаны защищать проклятых гяуров. Каждый из пленников, как пояснил бек, стоит больших денег. Тридцать тысяч рублей должна уплатить за них русская царица. Если не уплатит, эмир Гамза продаст их туркам.

Однако персы, не имеющие права и пальцем тронуть русских, мстят им по-другому. Ведь уцмий ничего не сказал о том, кормить или не кормить пленных. Он сказал только, чтобы они были живы. Персы так их и кормят, чтобы те только были живы и не умерли с голоду. Конечно, эмир Гамза нарушил законы восточного гостеприимства. Но, как говорят на Востоке, легче осла научить человеческому языку, чем заставить уцмия стать честным. Сколько клятв дал он за свою жизнь, и если бы был ад, преисподняя, давно бы провалиться и гореть ему в геенне огненной.

Но к сожалению, ад для уцмия пока еще не придуман. И сколько ни будет взывать к его совести русский путешественник, уцмий останется непреклонным. И даже тогда, когда старшины в Берикее заявят ему о своем недовольстве его делами, сердце эмира Гамзы не дрогнет. Он лишь перевезет Гмелина в другую деревню, дабы никто не смел осуждать его больше. Уцмий терпеть не мог упреков. Больше всего на свете он любил величие и повиновение.

* * *

Дни и ночи идут голодные русские по тернистым дорогам, среди безмолвных гор, сквозь седые туманы.

С наступлением сумерек туман рассеивается. Только отдельные клочья его, словно отставшие от табуна голубые кони, бредут вдаль без дороги. Бредут туда, где красный закат.

Они будут идти долго, и на привалах, когда персы садятся есть, русским, словно псам, кинут черствые лепешки и заплесневелый сыр. А художник Бауэр горько усмехнется: "Кто сказал, что в Персии жара? Сейчас здесь ужасно сыро. От такой сырости и умереть недолго".

Глава XIII. В ПЛЕНУ

Федька смотрит на свое отражение в воде и дивится: "Я ли это?"

Чужие, грустные глаза. Наверно, если бы раньше казачок встретил человека с такими глазами, ему стало бы жаль его.

- Что с тобой, Федька? - спрашивает чей-то хриплый голос.

Это Фридрих Бауэр, рисовальщик. Вместе с ним и студентом Михайловым казачок которую неделю живет рядом с пленным Гмелиным.

Хан почти не кормит русских. Единственное, на что он не скупится, угрозы: каждый раз он грозится продать их в Турцию.

Фридрих Бауэр гладит Федьку по голове и шутит:

- Когда плохо, смеяться надо. Если смеешься, забываешь о голоде.

Казачок улыбается: кто говорит ему это?! Толстяк Бауэр. Сейчас рисовальщик напоминает ему большой мешок. Складки, складки. На руках, на лице, на шее. Всякий раз, когда Федька смотрит на его мятое лицо, ему хочется взять утюг и разгладить его. При мысли об утюге казачок заливается смехом. А Бауэр улыбается все шире и шире. От улыбки лицо его становится похожим на чудную маску: скоморох, да и только.

Недавно Федька слышал, как Гмелин сказал: "Вам, Бауэр, на ярмарке выступать..."

"И правда, - думает казачок, - проведи по деревне такого - за животы возьмутся".

Федька представляет себе это и вдруг тоже хватается за живот.

"От смеха", - решает вначале Бауэр, но, присмотревшись, замечает: мальчик корчится от боли.

- Как ножом, ножом режет, - шепчет казачок.

Бауэр осторожно растирает живот Федьки, а в это время студент Михайлов, сложив гнездышком руки, кричит им:

- Уууцмий я-а-вился!

- Не запылился, - ворчит Бауэр и помогает Федьке подняться.

Они идут на пригорок, туда, где их сакля. Там ждет их властелин этих гор, сиятельный разбойник уцмий.

Эмир Гамза говорит мало, но Бауэр, Михайлов и Федька понимают значение каждого его жеста. Вот он сжимает кулаки - это значит: когда вы, подлые твари, соизволите убраться отсюда?

Молчание.

Они знают, за жестом сейчас же последуют слова: или я вас продам в рабство.

Слышен лай собак да тяжелое сопение разгневанного владыки.

- Я дарую вам свободу, неблагодарные твари! - орет владыка.

И вдруг студент Михайлов низко кланяется:

- Благодарствуем!

Эмир Гамза польщен.

Однако студент продолжает:

- Благодарствуем, о великий и могучий уцмий... Столь велик ваш разум, он так тронул наши сердца, что мы просто не в силах покинуть вас.

Владыка доволен.

И тогда Михайлов добавляет:

- Мы так радеем о вашем успехе. Лучших послов к Кизлярскому коменданту, чем Бауэр и я, клянусь аллахом, вы не найдете.

Безусловно, лучше, чем эти хитрые русские твари, Эмир Гамза послов нигде не сыщет.

Горбоносое, острое лицо владыки постепенно округляется:

- Я рад, что вы довольны моим гостеприимством. Ты лучше скажи, - эмир Гамза тычет плеткой в Федьку, - как твой бек?

Однако казачок тоже не лыком шит.

- Умирает, - тихо отвечает Федька. - Умирает господин. Вы бы ему барана дали...

- Ба-ра-на?! - хохочет эмир Гамза. - Нет. Я не могу кормить столь высокого гостя такой грубой пищей.

Федька стискивает зубы. Как ему хочется сейчас плюнуть в уцмия, но Бауэр вовремя закрывает казачку рот.

- Простите, но я полагаю, если Гмелин умрет, вам ничего не заплатят: трупы ведь ничего не стоят.

Эмир Гамза задумывается. Сейчас он похож на старого горбатого ворона. Он и правда не говорит, а будто каркает: "Господин Гмелин батыр... знахарь... он живет долго". И, взмахнув длинными костлявыми руками, словно крыльями, уцмий еще раз что-то каркает на прощание и уходит.

Когда шум стихает, казачок осторожно входит в саклю. Там в углу на соломе лежит Гмелин.

Мальчик долго стоит в нерешительности.

- Входи, входи, Федя...

Казачок по голосу чувствует: Самуэль Готлибыч рад.

Федька рад тоже.

- Ну, как дела, путешественник? Ты ведь теперь за главного?

Федька хочет ответить, но не может. Да и что сказать?..

После некоторого молчания казачок вспоминает:

- Уцмий барана обещал.

- Барана? - Гмелин откашливается. - Врет он, Федька, насчет барана. Врет. Ну, а лекарства как?

- Лекарства? Он еще в прошлый раз разрешил. Как Михайлов в Кизляр с вашим письмом поедет, так и доставит, значит.

- Федя! - неожиданно говорит Гмелин. - А тебе меня жалко?

- Вы скоро поправитесь, Самуэль Готлибыч. Вот мы с вами через горы и в Расею.

- Читай вот...

Федька зажигает свечу, шевелит пухлыми губами. Читает вслух письмо Гмелина:

- "...Мы теперь в крайней бедности. Шестую неделю ожидаю вспоможения, но тщетно, что впереди последует - не знаю".

- Письмо-то видишь какое... - Гмелин опять натужно кашляет. - А в Кизляре не больно хлопочут. Прошло уже семнадцать дён, а ответу идти всего семь. Понимаешь?

- Понимаю... Ироды они!

- Ну, ну будет. - Гмелин поднимает голову и строго грозит пальцем. Ты у меня смотри, Федя. Говори, да не заговаривайся. Кизлярский комендант - честный и благородный офицер.

- А если они благородные, почему о вас забыли? Ханов чужих говорить прислали, отчего уцмий еще пуще разозлился. Третьего дня я сам слышал, как он говорил, что не только нас, но и всех российских людей, через его владения проезжающих, ловить и удерживать будет.

Гмелин машет рукой:

- Да ты что-нибудь перепутал, Федька. Не от уцмия ты это слышал, от меня. Помнишь, я диктовал письмо, а ты писал.

- Запамятовал, Самуэль Готлибыч. Теперича вспомнил. Там еще дальше: "Я нахожусь при смерти. Эмир Гамза грозит, не знает, что сделать со мной. А сделать ему остались две крайности: или умертвить меня гладом, или продать в рабство".

- Верно, - кивает Гмелин. - Только не в рабство. Просто я умру, а уцмий зароет меня где-нибудь на собачьем кладбище.

- Не дадим! Не дадим!.. - кричит Федька.

На его крик входит Михайлов:

- Что тут происходит?

- Да вот, Федька воюет! Рыцарь!

- А как же, - Михайлов хлопает казачка по плечу. - Он и вправду рыцарь. Если бы в прошлый раз не стащил лепешки, не знаю, что бы мы есть стали.

Гмелин хмурится:

- Так что же, Федор, лепешки, значит, были ворованные?

- Как ворованы? - вспыхивает Федька. - Все видели, как я их брал. Просто уцмий запретил всем что-нибудь нам давать. А людям нас жалко. Вот они нарочно и положили, чтобы я взял.

Наступает тягостное молчание.

Затем путешественник спрашивает:

- Михайлов, вы любите орган?

- Не знаю... - пожимает плечами студент.

- А я вот люблю, - мечтательно произносит Гмелин. - Там, где я родился, в церкви всегда играл орган. Фуги Баха. Вы знаете, мне кажется, у этой музыки есть цвет и запах. Цвет белый, а запах... запах соснового бора. Ууу... - гудят сосны. Плохо, что я не совсем верующий. Было бы какое-то утешение. Кто-то играет Баха, а твоя душа легко, как облачко, поднимается к небу.

- Бог даст - все уладится, - восклицает Михайлов, - и в скорейшем времени мы будем поспешать в Россию...

Глава XIV. ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ! В НЕБЫТИЕ? В БЕССМЕРТИЕ!

"Родина! Где она? Там, где ты умер? Или там, где ты родился? Или там, где ты жил?" - рисовальщик Бауэр думает сейчас об этом. Его начальник родился в Германии, жил в России, умер в Персии. Олеандровый венок украшает чело ученого, а в руках у него персидская роза. Роза уже поблекла.

Бауэр смотрит на цветок.

- Розы быстро вянут. Они... Они слишком красивы, чтобы жить долго, заканчивает его мысль студент Михайлов.

- Да, - кивает Бауэр. - Их трудно писать...

Художник и студент вновь смотрят на цветок, а потом Бауэр спешит к телеге:

- Не довезем мы его до России. Право, не довезем. Жара.

Они смотрят в небо: яркое, горячее солнце. Михайлов сегодня проклинает солнце. Пусть дождь, пусть слякоть, только не солнце. Если оно будет печь так еще день - все кончено. Придется хоронить здесь, во владениях уцмия.

- Черт, - Михайлов ругается и, испугавшись такого кощунства, торопливо крестится: - Спаси и помилуй... Гмелин тоже поминал это слово: спаси и помилуй нас, судьба. Однако даже мертвого судьба его не баловала и не миловала.

Студент Михайлов не раз видел, как трудно умирали люди. И все-таки умереть в чужой стране...

Цок-цок-цок - бойко стучат копыта. Лошади бегут рысью.

Рисовальщик поднимает голову и замечает перса на жарком, взмыленном коне.

- Великий аллах! - приветствует перс. - Благослови ваш путь и усей его розами.

В ответ путники едва поворачивают головы.

Перс спрыгивает с лошади, подходит ближе:

- Мир вам...

- Мир, мир. - Михайлов смотрит на него исподлобья. - А ты зачем пожаловал?

- Мой повелитель послал меня узнать о здоровье высокочтимого бека Гмелина.

- О здоровье? - от удивления Михайлов столбенеет. - Да он же умер...

- Мой повелитель изволит сомневаться. Он так любил бека, что...

- Что?! - взрывается Бауэр. - Что хочет еще раз его убить?! Нет, не выйдет! Нельзя убить два раза.

Художник дико, безумно хохочет.

Перс невозмутимо взирает на рисовальщика и так же сухо и бесстрастно продолжает:

- Пока мой повелитель не убедится в здравии бека, русские не покинут пределы ханства.

Отвернувшись, Михайлов молча показывает на телегу. Скрестив руки, ждет.

Перс осторожно подходит, будто крадется. Долго что-то нюхает, а затем, внезапно наклонившись, начинает крючковатыми пальцами щупать мертвое тело.

- Хватит! - кричит Михайлов. - И так ясно.

- Ясно, бек, ясно. - Перс достает маленькую иконку в золотом окладе подарок уцмия.

- Ну, - насмешливо говорит художник, - расщедрился наконец. - Берет иконку, рассматривает ее и отдает персу обратно.

Посланник уцмия в недоумении прыгает на коня и, гикнув, скрывается за поворотом.

Пыль, поднявшись столбом, блеклой позолотой ложится на шапки.

Все так же нестерпимо печет солнце, а русские медленно и печально идут туда, где ветер и снег, туда, где далекая белая Россия. Идут они, и под унылый скрип колес каждый вспоминает пройденный путь.

- Э-э-э-э!.. - кричит возница.

Навстречу русским едет горец. Он снимает шапку и, поклонившись усопшему, ждет на обочине.

- Гей, - окликает его Бауэр. - Скоро ли уцмиевские владения кончатся?

Горец не понимает. Тогда Бауэр просто протягивает руку по направлению к горам и говорит:

- Уцмий!

Горец понял. Он показывает на ближайшую гору. До нее верст десять.

К вечеру путники достигают перевала и, перейдя его, останавливаются.

В листве невысоких кустарников перекликаются невидимые вечерние птицы. Небо вверху густеет, становится похожим на большой синий купол, где одна за другой загораются звезды.

- Может быть, здесь? - чуть слышно спрашивает Бауэр.

Михайлов кивает.

- А гроб? - недоумевает Федька.

- Успокойся, - Михайлов кладет ему на плечо руку. - Схороним как положено.

Потом Бауэр и Михайлов роют могилу. Тело Гмелина бережно кладут на одну из досок, прикрывают сверху другой.

Федька низко опускает голову. Он не в силах смотреть: вот-вот навсегда, навеки уйдет дорогой и близкий человек.

Сыплется, сыплется земля. И летят вместе с нею цветы и листья. Неприметно вырос у дороги холмик, а на нем камень.

- Двинемся, - говорит Михайлов.

Бауэр кладет ему руку на плечо:

- Ночуем здесь...

И еще на одну ночь остаются с Гмелиным его друзья и ученики, проводившие путешественника в последний путь и доставившие в Россию его дневники и записки.

А утром самый юный из них, казачок Федька, не раз обернется, чтобы еще раз взглянуть и никогда не забыть той могилы.

По прибытии в Россию Михайлов и Бауэр исполнили заветы столь дорогого им начальника экспедиции - доставили его дневники и записки в Академию наук. Вот их рапорт:

"О смерти академика С. Г. Гмелина в плену у одного горского кавказского владетеля.

В учрежденную при Императорской Академии

наук Комиссию студента Ивана Михайлова и

рисовальщика Фридриха Бауэра.

ПОКОРНЕЙШИЙ РАПОРТ

Понеже человеческие советы отчасти укоснели, а отчасти не действительны были избавить от тяжкой неволи господина профессора Гмелина, то он сам себя освободил и вылетел из рук варварских. Ибо как день ото дня препятствия свободы его возрастали, мучитель его, Хайдатский владелец, от часу гордился и настоял на неправедные свои требования, и письменно коменданту Кизлярскому угрожал учинить над ним какое-нибудь злодейство, если в тринадцать дней беглые его терекемейцы или тридцать тысяч рублей денег за них не будут ему отданы. На Тереке господина генерала-поручика де Медема руки множеством других неприятелей заняты были, а комендант Кизлярский, пропустивший первый способ к избавлению его, более силы не имел, как только учтивыми письмами спросить уцмия о выпуске. Господин профессор, печалию и отчаянием, худым и непривычным воздухом, при том бедностью и нищетою содержания и пропитания и от того приключившеюся болезнию утружденный и изнуренный, в 27 день июля сего года, в конце десятого часа пополуночи, горестным и плачевным образом скончал свою жизнь в Амет-Кенте".

Долгое время могила Гмелина была затеряна. И лишь в 1811 году академик Дорн, путешествуя по Кавказу, нашел могилу известного путешественника и ученого. Впрочем, об этом красноречивее всего сказал он сам в "Санкт-Петербургских ведомостях".

"МОГИЛА АКАДЕМИКА ГМЕЛИНА НА КАВКАЗЕ

Известно, что русский академик Самуэль Готлиб Гмелин был захвачен в плен в 1774 году, при переезде из Дербента в Кизляр, по приказанию Кайтагского хана, или уцмия - эмира Гамзы. Несчастный пленник томился в жестоком заключении, в деревнях: Паракайе, Меджлисе и Ахметкенте, и умер 27 июля 1774 года от глубокой тоски. Хотя тотчас после его смерти оба его спутника, студент Михайлов и рисовальщик Бауэр, были освобождены от плена и получили дозволение взять с собою в Кизляр тело и бумаги умершего академика, однако они принуждены были, вследствие жаров, зарыть его наскоро, без всяких религиозных обрядов, близ деревни Каякента.

Знаменитый путешественник посещал те же самые места в Персии и за Кавказом, где был и нижеподписавшийся в прошлом и текущем годах. Гмелин пал жертвою любви к науке; его прах предан земле в отдаленной стране, и никакой наружный знак не показывал доселе места его вечного успокоения; могила его оставалась неизвестной и забытой. Возвращаясь из Персии, я решился, во время предстоящего мне проезда через Дербент, если возможно, отыскать эту могилу. В Тифлисе намерение мое подкрепил г-н академик Рупрехт, который был занят тою же мыслью. Так как он, за своими разъездами в другие страны, не мог отправиться в Каякент, то я взял дело на себя. Мы согласились, в случае удачи разысканий, поставить нашему путешественнику на время скромный деревянный или каменный памятник, дальнейшее же предоставить самой Академии. Немного спустя после заключения нашего условия, во время поездки к кубичам, я нашел радушный прием в Меджлисе, у одного из потомков Усмея-Гамзы, Ахмета-Хана, был в горной крепости Кала-Курейш, на могиле самого Усмея-Гамзы, и снял с нее надгробную надпись для азиатского музея Академии наук. 21 мая нынешнего года в Великенде я предложил господину, исправляющему должность помощника кайтако-табасаркского окружного начальника Петухова, и господину архитектору Гиппиусу, прибывшему со мною из Баку, отправиться в нижне-кайтакскую деревню Каякент, чтобы попытаться найти могилу Гмелина. Разыскания их увенчались желаемым успехом. 22 мая я поехал туда сам, с юнкером Мискиновым. Мы вчетвером вырезали на большом деревянном кресте, заранее приготовленном, следующие слова: "Академик Гмелин, 27 мая 1774". Один кайтак перенес крест на могилу, где я его и поставил. Пока набрасывали надгробный холмик, я украсил крест венком из набранных мною полевых цветов и горькой полыни. Да, Гмелину суждено было до конца испить горькую чашу страданий. Все присутствовавшие, даже мусульмане, были тронуты; последние, без всякого от них требования, взялись добровольно иметь попечение о могиле, как бы желая тем загладить несправедливость, совершенную, за 87 лет, их единоверцами. Военный начальник южного Дагестана, генерал-майор Лорис-Меликов, великодушным распоряжением которого обязан я удачей своего путешествия к кубичам и успехом дела, о котором идет речь, вместе с другими дербентскими жителями, принял горячее участие в нашем предприятии. Если бы в этом деле не было оставлено предпочтение за Академией, то, вероятно, в настоящую минуту более прочный и изящный памятник украшал бы уже могилу Гмелина. Но и теперь там гордо возвышается крест перед стоящими напротив его мусульманскими надгробными камнями. Если, впоследствии, какому-нибудь путешественнику случится спросить: кто покоится вечным сном под сенью креста, так далеко и одиноко от всех, там, вблизи от проселочной дороги? Ему ответят: мученик науки Гмелин!

Академик Дорн.

Санкт-Петербург, 25 июля 1861 года".